Размышления над книгой А. Саакянц "Марина Цветаева" [Анастасия Ивановна Цветаева] (docx) читать постранично

Анастасия ЦВЕТАЕВА

Размышления над книгой А. Саакянц "Марина Цветаева"

Когда мне передали книгу с названием «Марина Цветаева», я очень удивилась, что ее автор — А. Саакянц, с которой я знакома уже четверть века. На книге была дружеская надпись, где выражались волнение и радость, с которыми автор передавал ее мне.
Вот как! Книгу о моей сестре, Марине, — как же автор ее писал, не сообщив о ее рождении самому близкому человеку Марины Цветаевой, последнему члену — еще живому — ее семьи? И мне вспомнилось, как мой друг, талантливый музыковед И. Ф. Кунин, начав квиту о Н. А. Римском-Корсакове, разузнал, что еще жив его сын, оставил Москву и поехал в Ленинград для встречи с драгоценным для него человеком. Ему удалось подружиться с сыном музыканта, в он долго работал над своей книгой в постоянном общении с последним отпрыском своего героя... Почему же не произошло этого здесь?
И вот мне приходится пускаться в путь не очень мне приятный, в отвергание и оспаривание, в «отвечание» на книгу А. Саакянц — иначе подумают читатели, видя ее объем и вложенные в нее материалы, что все в ней верно, тем более что сестра — человек пишущий — молчит. Я же в мои 93 года, почти нигде не бывая, ищу мира, покоя, иных — не литературных — размышлений. Но долг заставляет меня взять перо.
Отзыв мой о книге таков: очень неровная. То вполне хорошие страницы, умение вникнуть в поэта и особенности ее творчества, то — непонимание личности Марины, неверный о ней тон. Поэтому и вся книга — трудночитаемая: ходишь, как по холмам.
Первое, что отвергаю в этой книге, — это ее тон. Он развязен. Этого моя сестра не заслужила. Это ошибочный тон. А ведь тон делает музыку. Да, музыка — не та!
Сначала я хотела писать автору. Но чем больше я углублялась в страницы, тем более увядал этот замысел, — ответ далеко превосходил рамки частного письма, становясь долгом моим перед массой читателей, узнавших о юности Марины, что она была «взбалмошная 18-летняя девчонка» (стр. 32) или что ее чувства были «мелодраматичны» (стр. 110). Возникает вопрос, где тот высокий уровень автора, с которого она дает себе право ронять на якобы нижестоящую героиню эти иронические «мело»? Нестерпимая развязность и, мало сказать, смелость так отзываться вызывает удивление — почему именно Марину Ивановну Цветаеву выбрал автор для своей книги? Все это являет следующий изъян — изъян любви автора к героине, — чему уже при всем желании невозможно помочь.
Но вот я получаю отзыв от родственника Н. Гумилева — от Сергея Гумилева. Он пишет мне о недостатках книги А. Саакянц, поясняя их тем, что автор ее — не поэт и потому не понимает поэта. Так вот в чем, может быть, дело!
Зрение мне изменяет, и книгу А. Саакянц мне читали вслух друзья в их свободное время, и чтение это длилось долго. И удивление друзей, как и мое собственное, прерывало чтение, вызывая волнение в беседе. Меня спрашивали: «А почему Анна Александровна не показала вам книгу — в машинописи, не согласовала свои недоумения — с вами?» Другие говорили: «Почему автор так торопился с книгой, что не осведомился о материале о Марине Ивановне, прежде чем писать, что она не могла сказать своей сестре так о своих детях в год нужды, как вы утверждаете? Когда мы, читатели, читали то самое, что она оспаривает, — в ваших ˵Воспоминаниях˵».
Действительно, в моей книге сказано (стр. 532): «Спасти обеих я не могла, нечем было кормить, я выбрала старшую, более сильную, помочь ей выжить. Ирину в приюте кормили, как красноармейских детей, что-то варили, и я ее там оставила. Алю, больную, везла на телеге, укутав в солдатскую шинель. Я шагала рядом, долго, далеко, не знаю сколько... В огромных чужих валенках, стоптанных. Снег — глубокий. Голова кружилась. Лошадь была тоже слабая. Мне не дали сесть на телегу, да я и не села бы, лошадь жалко...» Маринины слова — мне, сокровенные, я берегу, я их помню. А Саакянц их оспаривает.
«Не могла Марина Ивановна сказать так своей младшей сестре...» Что мне ответить ей?
В письме к Вере Звягинцевой — после сообщения о смерти Ирины: «Я была так покинута! У всех кто-то есть: муж, отец, брат, у меня была только Аля... Аля была больна, и я вся ушла в ее болезнь, и вот Бог наказал. Я даже на похороны не поехала. У Али в этот день было 40°».
А. Саакянц оспаривает и то, что сказала А. С. Эфрон в более поздние годы — Веронике Лосской и что та напечатала. Или она не знала этого о Марине материала? «...Была страшная зима 1919–1920 гг. Мама могла тогда накормить, одеть и спасти только одного ребенка, не двоих, и ей пришлось сделать этот ужасный выбор».
Доказательством своей правоты А. Саакянц приводит факт из моих «Воспоминаний»: за 16 лет до этого в лесу Шварцвальда рассказанную матерью нам, двенадцати- и десятилетней, сказку о разбойнике, хотевшем убить обеих дочерей, но на мольбу матери согласившемся одну оставить в живых. Мать зажгла в часовне две свечки — пусть судьба решит: какая, чья свеча погаснет позже — ту пощадить. Но свечи горели так ровно, что погасли одновременно. Разбойник, поразись таким чудом,