Размышления над книгой А. Саакянц "Марина Цветаева" [Анастасия Ивановна Цветаева] (docx) читать постранично, страница - 3

уверенный тон в следующей теме (стр. 209–210) — о трудном для Марины поведении в дни голода: получая — для детей — помощь соседей, — кому и как быть благодарной. Кажется, только сама мать, которой осталась горсть картошек, — и подаяние от других матерей, чуть богаче ее! — может решить тонкий вопрос о ежедневной благодарности или ее недостаточности! Только Маринины пальцы могут расплетать эти трагические узоры, не ошибаясь! Но А. Саакянц за нее берется размышлять и дарит читателям свои размышления. И на полях ее книги — моя запись (вместо Марининой, смолкшей, — благо звали нас «Сиамские близнецы»!) — эта запись гласит: «Ваше ли дело размышлять о Марининых «благо» и «неблагодарностях», вашим ли рассудком, столь рознящимся от Марининого! Увы, не могу молчать!..»
Но вот идут страницы Марининых писем — после смерти младшей дочки своей, трехлетней Ирочки (доставшихся автору от ее старшей подруги, Марининой дочери А. С. Эфрон) — и спасибо, — они не приправлены авторским пальцем. Читатель волен читать, чувствовать, размышлять — сам! (стр. 217-220).
И снова — хорошие, понимающие строки — о трудной поре: «...мужа не было рядом, возможно, не было и в живых. А все прочие, даже самые сочувствовавшие и помогавшие, жили все-таки свою, а не ее, Марины Цветаевой, жизнью» (стр. 221). Простое человеческое сочувствие! Как мирится оно в авторе — с укорами своей героине — в «позе», «театре» ее лирических стихов! Не «поза» — а вызов, бесстрашное открывание себя свойственно было Марине — через еще новый образ — как самозащита: не кто-то — сама о себе все сказала!..
А вот — досадные небрежности.
Описывая наружность Марины и ее манеру одеваться, автор сообщает, что она предпочитала носить блузки и юбки или шаровары, — не поясняя, что шаровары Марина носила только летом в Коктебеле, где с Максом Волошиным ходила по горам. И упускает страсть Марины к старинного фасона платьям (узкий лиф и от талии пышность XIX века), о чем могла бы прочесть в моих «Воспоминаниях», и, что для Марины было много характернее, — ее постоянный поход против моды.
И еще. На странице 39 об открытии в 1912 году музея на Волхонке — А. Саакянц называет его «Музеем Александра III» (словно «Музей Достоевского», «Музей Маяковского»), в то время как музей этот назывался «Музей изящных искусств имени Александра III». Видимо, не зная и не справясь в архиве этого музея — почему его имени? А дело было так: одна из первых жертвовавших на создание музея, если не ошибаюсь, некая Алексеева, отказавшая свой капитал на это культурное начинание, лежала тяжело больная, услыхала похоронный звон. Она спросила — по ком это? Ей ответили, что умер государь Александр III. «Так пусть же наш начинающийся музей будет — его имени»...— сказала больная, сама уже почти умиравшая. Ее желание было записано и исполнено. Вот какая случайность вызвала это имя в названии музея. А А. Саакянц, выпустив слова «изящных искусств», приписала весь музей — Александру III, что является ошибкой, небрежностью.
Третий раздел книги А. Саакянц назван «Если душа родилась крылатой», повторяя названием хорошую, глубокую статью И. Кудровой о Марининой лирике. И что же мы читаем под этим названием здесь? «Вряд ли Цветаева ощущала гул исторических назревающих событий. Знала ли толком о происходящем Цветаева, читала ли она газеты? Скорее всего — нет». Хотелось бы знать, с кем автор советовался, прежде чем написать это «скорее всего — нет»? Откуда такая уверенность в своей безошибочной правоте? И эту «безошибочность» она дарит читателям без малейшего сомнения в себе — а на что опираясь? Не только ощущала Марина назревающие события — прозревала многое. Иначе откуда бы взялась такая пророческая уверенность — после свержения царя и февральской революции, — что это лишь «спевка», что «обедня еще впереди»? Но А. Саакянц, видимо, знает лучше...
Здесь в книге — снова «горбы». Автор пытается заново переосмыслить вопрос о гражданственности Марины Цветаевой, но делает это половинчато, то понимая, то не понимая ее. А. Саакянц почему-то пропускает очевидную возможность найти и подчеркнуть в героине все, что роднило ее с мятущейся Родиной, — пусть не так, как других поэтов, по-своему. На странице 153 приводятся цитаты из дневников 1918 года — такие важные и значимые для правильного взгляда на гражданскую позицию Марины Цветаевой, но не делается иного — более глубокого — вывода, кроме как: «Многоголосие революционной России — вот что ворвалось в цветаевское творчество». Можно лишь сердечно поблагодарить А. Саакянц за эту ценную публикацию, открывающую нам новую Марину:
«Кого я ненавижу (и вижу), когда говорю чернь.
Солдат? — Нет, сижу и пью с ними чай часами из боязни, что обидятся, если уйду.
Рабочих? — Нет, от «позвольте прикурить» на улице, даже от чистосердечного: «товарищ» — чуть ли не слезы на глазах.
Крестьян? — Готова с каждой бабой уйти в ее деревню — жить: с ней, с ее ребятишками, с ее коровами (лучше без мужа, мужиков боюсь!) — а главное: слушать, слушать, слушать!
Кухарок и