Размышления над книгой А. Саакянц "Марина Цветаева" [Анастасия Ивановна Цветаева] (docx) читать постранично, страница - 2

ушел в лес — каяться. Может ли эта сказка отвечать за голодный 1920 год в Москве?
Слежу за заметками моими на полях книги, прочитанными мне вслух. Меня останавливает все тот же тон сомнительной музыкальности, хладнокровного приглядывания автора к натуре, которым она делится с читателем. Увы, как далек он от того, который диктует любовь, вскрывающая загадки и тайны индивидуальности теплом дыхания художника, сливающегося с натурой и способного одаривать читателя драгоценностями постижения!
Читаем: «В стихотворении этом ощутима явная романтическая поза» — это о так любимом с юности нашей, таком веселом, полном полутайного юмора:

Какой-нибудь предок мой был скрипач,
Разбойник и вор при этом,
Не потому ли мой кров бродяч
И волосы пахнут ветром...

Не в одиночестве ли приглядывается к стихотворению автор книги? Похоже... Но ведь и заразить может этой недоверчивостью (как во входной двери — глазком) — доверчивую, добрую душу девушки или юноши, зачерпнувших добрыми пригоршнями из Марининого источника лирического юмора. И строки о волосах, пахнущих ветром, автор оценивает следующим образом: «Такие строки для Цветаевой сейчас слабы» ... — ? —

Но вот другой пример: «Разорванность души» Марины, о которой она пишет, — может быть, вызовет сочувствие в авторе? Увы, нет. Но она пускается в путь, думается, необязательный для литературоведа: «эта разорванность, конечно, терзала ее мужа...» (стр. 83).
А вот — нежданно (на стр. 207) прорыв в понимание. Тема — Марина и деревья. Цитата о серебристом тополе нашего детства. И, хлебнув Марины, А. Саакянц пишет: «Цветаева вдыхала в них (деревья. — А. Ц.) душу, они как бы помогали ей жить». Мы точно вбежали в кем-то распахнутые ворота цветаевской жизни — и мне стало легче на душе. И вот опять: чистый восторг — на одну страницу — перед стихами Марины «К тебе, имеющему быть рожденным столетие спустя, как отдышу»... — автор забыла про «романтическую позу» своей героини и радуется вместе с читателем, — и я отдыхаю от ошибок автора, от ее — через страницу опять, кажется, — холоднокровия...
Не ошиблась! На следующей странице (стр. 208) А. Саакянц высказывает категорическое утверждение, что Марина — как автор — в 1919 году иначе говорит о понятии бюргерства, чем в следующие годы, что она его «пересмотрела»... Из себя вытягивает А. Саакянц этот «пересмотр» и щедро дарит его Марине. Увы, заодно и читателям, — и что им делать, как не верить «известному цветаевоведу»?..
Хождение по «горбам» книги А. Саакянц тоже является темой, когда предельно ясно непонимание автором Мариииной лирики, — и вдруг, как подарок, строки: «В сентябре 1915 года Цветаева пишет удивительное стихотворение» — и мне, сестре Марины и критику книги А. Саакянц, захотелось написать это слово «удивительное» — курсивом, так обрадовалась я признанию чем-то захваченного автора — после «романтических поз» и «мелодраматизма» — и такое не раз бывало в слушании этой книги, когда вдруг доходила до автора сила творчества ее героини! Когда А. Саакянц начинала — на миг, на час, на страницу — чувствовать то, чем давно упивались читатели до начала чтения ее книги... Победа Марины — над автором.
От этих скачков внезапных я уставала над книгой А. Саакянц не меньше, чем от огорчения непониманием. То — холодное разглядывание, то автор вдруг на миг делался уязвим, сдавался власти, «колдовству» поэта над критиком — дорогая моя Марина!..
Цитирую... «удивительное» стихотворение. Оно — своего рода ключ к ее характеру и к ее творчеству:

Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь — уж рвешься прочь!
Я лоб уронила в руки
И думаю, глядя в ночь:
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть —
Как сами себе верны.

«Она сама, можно сказать, на заре своей жизни дала ответы на вопросы, которые ей зададут, и на обвинения, которые ей предъявят» (стр. 86).
Если бы я писала о ком-то, такого от него не слыхав, я бы не решилась взять на себя утверждение: «В драме Метерлинка «Чудо Святого Антония» Антония играл Ю. А. Завадский. Роль героя Метерлинка и облик актера слились воедино в воображении Цветаевой» (стр. 160). А что, если не слились? Меня такое — коробит. Ни малейшего сомнения в себе. И нет чувства бережности к героине книги. Ни, я бы сказала, — к читателю...
И вот — еще приступ смелости: «Цветаевой не удалось достичь в пьесе о «Червонном валете» того, что удалось Блоку в ˵Балаганчике˵» (стр. 169). Безапелляционно! Автор утверждает, что в карты (персонажи пьесы) не проникли человеческие души, нигде не добавляя скромно: «на мой взгляд». Этой скромностью автор не страдает, давая свое мнение — как ей кажется — с объективностью. Не допуская, что на чей-то другой слух душевный — проникла человеческая душа в карточный силуэт. Что, может быть, — целая симфония рождается в ком-то — там, где для А. Саакянц — пусто. Отстранив все другие возможности толкования, отстранив их богатство, автор довольствуется бедностью единообразия своего толкования.
И тот же