Юношество [Михаил Алексеевич Ланцов] (fb2) читать онлайн

Железный лев. Том 2. Юношество

Пролог

1845, январь, 9. Санкт-Петербург

— Вы хотите, чтобы я поверил в эти сказки? — поинтересовался благообразно выглядевший мужчина.

— Я все перепроверил много раз. Слишком много совпадений.

— Вы готовы поставить на это, — Джон Блумфилд потряс пачкой листов, — свою репутацию и карьеру?

— Да, сэр.

— Даже так?

— Смерть этого несчастного стряпчего насквозь удивительна. Я не представляю, как можно было ТАК запугать человека.

— Мы все чего-то не знаем в этой жизни, — пожал плечами посланник Великобритании в России. — То, что вы тут описали, вполне укладывается в одержимость бесами или душевное расстройство.

— Так и есть. Одержимость. Но согласитесь — очень своевременная и уместная. Он ведь вернул графу украденное. И даже сверх того. Поэтому логично предположить, что именно граф причастен к этой одержимости… и что именно граф управлял тем бесом, который и сгубил несчастного.

Посланник задумчиво пожевал губами, никак не реагируя на это высказывание. Его собеседник же продолжил.

— Я разговаривал с Герценом и, судя по всему, он для нас потерян.

— Вы думаете?

— Он боится, понимаете? Боится этого юного графа и напрочь отказывается писать про него пасквили. А что будет дальше? Он, очевидно, пытается вырваться из-под нашей дружеской опеки.

— Ну что же, — пожал плечами Джон Блумфилд, — игрушки иногда ломаются.

— Именно так.

— Вы уже подобрали ему замену?

Собеседник молча кивнул на пачку листов в руках у британского посланника.

— Вы шутите?

— Нет.

— Вы считаете этого юношу чуть ли не колдуном. И вы предлагаете сделать ставку на него?

— Именно, — улыбнулся собеседник. — Потому что его конфликт с императором неизбежен. Особенно если нам чуть-чуть помочь. И денег не потребуется ему платить.

— И как вы его собираетесь контролировать?

— Если я правильно понимаю замысел, — произнес он, подняв глаза вверх, — то наша задача сдержать эту страну, любой ценой. И провоцировать в ней максимальный внутренний раздрай и смуту. Это так?

— Да. Но император раздавит эту блоху походя.

— А если нет? Что мешает нам попробовать? Чем мы рискуем, если не действовать напрямую? Юношу ведь нужно просто спровоцировать, настроив его на нужный лад, не более того.

— Нам мешает вот это! — потряс Джон Блумфилд пачкой бумаги. — Если высказанные тут предположения являются правдой, то нам надлежит избавить мир от чудовища.

— Разве нашей благословенной земле станет угрожать тот факт, что в далеком и глухом медвежьем углу живет колдун? Он же одним своим присутствием отравляем тут все.

— Пока я не вижу этого. — хмуро произнес посланник. — Историю с Лобачевским он разрешил к чьей пользе? Можно ли такой поступок назвать отравой?

— Здесь нет ничего необычного. Он создает себе логово и защищает тех, кто нужен для этого. Но тем интереснее, сэр. Вы же сами мне много раз говорили, что император ценит дисциплину прежде иных качеств, и те, кто проявляет слишком много самостоятельности, вызывают в нем страшное раздражение.

— А еще Николай Павлович ценит тех, кто достигает успеха.

— Едва ли он сможет воспринимать этого мальчишку с такой точки зрения.

— Отчего же?

— Почтение. В нем его нету. Герцен убежден, что юноша — последователь Вольтера. Не просто вольнодумец, к каковым, в сущности, вся молодежь относится, а именно сторонник той, старой философии. И потому не только умен и деятелен, но и остер на язык, не имея никакого почтения ни перед кем. Как вы думаете, сможет Николай Павлович терпеть такого человека? Инициатива, циничность, едкость… А его шутки с кондомами? А выходка с великой княжной? Я уверен, что этот юноша уже раздражает императора одним фактом своего существования. Их конфликт неизбежен.

— А если нет? Если мы невольно подтолкнем этого колдуна в ближний круг императора?

— Все мы смертны. И он тоже. Вы ведь верно сказали — для нас дело чести избавить мир от этого чудовища.

— Вот только какой ценой? Только из вашего отчета следует, что к нему уже посылали людей, дабы если не убить, то избить и унизить. И чем это для них закончилось?

— Этим юноша меня и зацепил. Я так тоскую по одной яркой личности, что вечно баламутила всю Россию. Не находилось ни одного мало-мальски образованного прапорщика, чтобы он не знал его вольнодумных стихов наизусть. И вот та персона тоже очень любила лезть на рожон. Это же удивительная возможность, сэр! Можно раз за разом помогать ему избегать гибели, приучая к удаче. А потом, когда нам потребуется, просто отвернуться. Если же еще чуть-чуть подсыпать соли на разные раны, то его фиаско может оказаться настоящей карой небес…

Посланник задумался.

Он прибыл в Санкт-Петербург после упомянутой истории, так что знал немного. Но слышал о том, что в последние годы тот поэт, делавший немало для раздражения общества, стал меняться, быстро переходя к совершенно неуместной для них позиции. А ведь в него вложили столько сил, чтобы этот самый «каждый прапорщик» о нем вообще знал…

— Сэр? — произнес собеседник, глядя на напряженно думающего посланника.

— Этот юноша не поэт.

— А и не надо. С ним даже проще. Нам ведь нужно спровоцировать этого колдуна на активные действия. Юноши же… они всегда такие вспыльчивые и поверхностные. Доверьтесь мне…

Часть 1 Над пропастью не ржи

— Ты, Васятка, из-под низа бери капустку-то… там посочней.

К/ф «Ширли-Мырли»

Глава 1

1845, январь, 12. Казань

Лев Николаевич по своему обыкновению стоял возле окна и наблюдал за гостями, в то время как очередной прием, который давала его тетушка, шел своим чередом.

Люди пили.

Люди болтали.

Люди играли в карты.

Этакие клубные вечеринки для закрытой аудитории. Пелагея Ильинична Юшкова очень трепетно ко всему этому относилась и вдумчиво выбирала, кого и когда приглашать. И сколько Лев ни пытался, но понять ее мотивацию порой попросту был не в состоянии.

Расспрашивал.

Разумеется, расспрашивал. Однако там получался каждый раз такой многослойный букет ничего не значащих вещей, что он едва ли мог в нем разобраться. Да и не хотел. Не его это все.

Нет, конечно, прийти и поучаствовать — да, пожалуй. Подобного рода «институты связей» являлись чрезвычайно полезны. Только они позволяли если не спаивать, то хоть как-то связывать промеж себя всякий дворянский и аристократический контингент.

Одна беда — дуэли.

Хотя они почти сошли на нет. В былые-то годы постоянно кто-то кого-то вызывал. А сейчас… Лев Николаевич скучал, думая об этом и вспоминая песенку из советской экранизации «Трех мушкетеров». Ту самую, где Бог запретил дуэли, и Арамис искренне сожалеет о том…

— Лев Николаевич, — позвали его, вырывая из задумчивости. — Идите к нам! Чего вы скучаете в одиночестве?

— Сыграйте с нами!

— Господа, — вежливо ответил несколько недовольный граф, — я играю всегда без азарта. Едва ли вас это устроит.

— Просим!

— Просим! — зазвучала многоголосица.

Толстому это рвение не понравилось, однако, отказывать было в этой ситуации невежливо. Да и сам он слишком уж погрузился в пустые размышления.

— Господа, не более трех партий.

— Но отчего же⁈

— У меня такое правило. В день более трех партий не играю, независимо от их схода^[1].

— Так может, по крупной хотите? — спросил молодой корнет, судя по мундиру — кто-то из гусар, причем графу незнакомый.

— Для меня неважно — по крупной ли, по маленькой ли. Только три партии и точка. Любых.

— Сыграете со мной по крупной?

— В этом салоне есть свои правила, — начал Лев Николаевич, присаживаясь к корнету за стол. — Не играть по крупной. Посему мы можем выбрать максимальную ставку из тех, которые еще не считаются крупными…

Корнет попытался задеть графа, зацепив за слабо. Но не вышло. Прямо оскорблять он явно опасался, а на подначки уже Лев Николаевич не велся.

Пелагея Ильинична не любила игру по крупной из-за последствий. Дуэли, банкротства и прочие глупости она считала ребячеством. И не желали ими портить уютные вечера в ее салоне.

И к ней прислушивались.

Вопрос-то принципиальный для нее. А связи, которыми она обладала, могли испортить жизнь очень и очень многим. Что Лев Николаевич гусару и донес. А когда тот начал важничать и провоцировать, подпустил жалости. Прям чуть-чуть. Чтобы его слова оказались восприняты как опека. От чего гусар нервно фыркнул, но уступил и принял условия молодого графа.

Три партии с максимальной оговоренной ставкой, которая, по общему мнению, была достаточно велика, но все еще не относилась к игре «по крупной». И… надо же так случиться, что по жребию на банк сел метать Толстой, и он же выиграл все партии подряд.

— Еще! — рявкнул разгоряченный корнет.

— Три партии, — пожал плечами Лев Николаевич. — Я не играю в день более трех партий. О чем я вам сразу и сказал.

— Вы не посмеете отказать! — взвился корнет.

— Почему же? — с мягкой улыбкой поинтересовался граф.

— Не по обычаю! Вы должны дать мне отыграться!

— Разумеется, я дам вам возможность отыграться. — охотно согласился с ним Лев Николаевич. — Но не ранее, чем завтра. Приходите. Сыграем еще на тех же условиях.

— Но я уезжаю завтра!

— Лев Николаевич, просим, — начали доноситься голос зевак. — Дайте ему шанс.

Лев устало вздохнул и, глядя корнету глаза в глаза, произнес:

— Свои правила я обозначил сразу. Вы согласились. А теперь что устраиваете? Ваше поведение выглядит оскорбительным, будто бы вы считаете меня пустопорожним болтуном. Или, быть может, дело в деньгах? Я выиграл у вас последние деньги? Так, я подарю их вам. Мне не жалко.

В зале почти мгновенно повисла тишина.

С формальной точки зрения возврат денег нарушал неписаные правила карточных долгов, которые в дворянской среде ценились выше юридических обязательств. И такой вот возврат являлся серьезным оскорблением. Достаточным для вызова на дуэль. Вот и корнет побагровел лицом, бешено вращая глазами.

— Мерзавец! — наконец, рявкнул он на весь зал.

— Сначала вы меня назвали болтуном, теперь мерзавцем. Если я правильно понимаю — выбор оружия остается за мной, как за оскорбленной стороной?

— Да! — не то выкрикнул, не то выплюнул корнет в лицо Льву Николаевичу.

— Хорошо. Тогда будем драться на кулаках. Немедленно. Господа, кто желает помочь нам, выступив нашими секундантами?

— На каких кулаках⁈ — нервно выкрикнул корнет, немало обескураженный выбором графа.

— Ну вот смотрите. У вас есть руки. Они заканчиваются ладонями. Сожмите их. Вот. Умничка. Это и есть кулаки. У вас — свои, у меня — свои.

— Но на кулаках драться нельзя! — выкрикнул кто-то.

— Почему? — удивился Лев Николаевич.

— Они же не оружие! Это часть тела^[2]!

— Да.

— Да. — посыпалось со всех сторон.

— Ну хорошо, — перебил этот поток возмущения Лев Николаевич. — Уговорили. Будем драться на канделябрах^[3].

— Зачем на канделябрах? — с еще большим удивлением спросил корнет. — Отчего не стреляться?

— А вы не читали той любопытной заметки? В Индии один офицер выдал обезьяне заряженный пистолет. И что вы думаете? Она выстрелила. Мало того — ранила того офицера, который сам ее и вооружил. Так что стреляться — обезьянам уподобляться. Смешно и убого.

— Почему же тогда не выбрать честный клинок?

— Слишком банально. Согласитесь — дуэль на канделябрах будут обсуждать не только всей Россией, но и у народов, живущих за нашим западным забором. Шуму будет! Обсуждения! Славы! М-м-м…

— Лёва, — произнес дядюшка. — Ну какие канделябры?

— Вот это уже вопрос для обсуждения. Можно большие, чтобы с двух рук работать. Но, как по мне, куда сподручнее махать обычным, свечек на пять-шесть.

— Боже… — покачал головой Владимир Иванович.

Лев же продолжал обесценивать предстоящую дуэль и превращать ее в балаган. Но недолго. Услышав про дуэль, из дальней комнаты показался подполковник. Он там задремал на кресле, немного перебрав. И оказался разбужен гамом и бурными дебатами.

Зашел в комнату, где играли в штосс.

Окинул все взором.

Задал пару наводящих вопросов.

И… заорал.

Матом. Громко. Потому что этот корнет сопровождал его в поездке и догадался сыграть на их командировочные деньги. Спустив почти все их остатки в штосс…

— Господин подполковник, может, я этому деятелю просто ноги переломаю? — осторожно поинтересовался Лев Николаевич. — Ну чтобы он в будущем не путал собственную шерсть с государственной.

— Кхм… — сбился с мысли Дмитрий Алексеевич.

— А то еще потом злые языки скажут, что он и дуэль-то затеял, не желая возвращать украденные деньги. Поиздержался и на тот свет «рыбкой» юркнул. Очень популярное решение в среде малодушных дворян. Чтобы этого не произошло, я ему и предложил драться на канделябрах. Как говорится — и вдоволь, и без греха. То есть, полагаю, что без смертоубийства обойдемся. Просто немного его отоварю исключительно в лекарственных целях и объемах.

— Кхм… На канделябрах? — переспросил подполковник.

— Как есть на канделябрах. Вот поможете нам их и подобрать хотя бы из этого зала…

Тут же нашлись секунданты, после отмашки подполковника. Репутация ведь у Льва имелась подходящая, а потому на его возраст никто не стал смотреть.

Подобрали «оружие».

Выдали.

Вышли во двор. Прямо всей толпой.

И тут обнаружился первый подводный камень.

Это Лев Николаевич с 1841 года качался и тренировался. А этот корнет по обыкновению местному такой привычки не имел. Отчего бронзовый канделябр в добрый два с гаком килограмма держал с превеликим трудом в обычной для рапир стойке. Вон — чуть взял и ручки поплыли, задрожали.

— Какая прелесть, — улыбнулся граф. — Вы не слышали эту историю про поединок богатыря и королевского мушкетера, господа?

— Нет. — вполне серьезно ответил подполковник.

— Говорят, что на том свете как-то повздорил Илюша наш Муромец с королевским мушкетером самого Людовика Солнце. Ну того, что на туфлях с высоким каблуком ходил и имел обыкновение гадить за гобеленами.

Произнес Лев Николаевич и сделал паузу, отслеживая реакцию.

Народ заулыбался.

— И говорит тут мушкетер секунданту, — продолжил граф, — чтобы тот крестик напротив сердца у Илюши поставил. Дескать, он поразит его туда своим клинком. На что Муромец попросил обсыпать мушкетера мелом с головы до ног.

— Это еще зачем? — удивился подполковник.

— Как зачем? У него же имелась ВОТ такая дубинка, — оскалился Толстой, показав жестом заядлого рыбака ее размеры. Причем у него в руках тяжелый канделябр казался если не игрушкой, то близко к этому — со стороны и не приметить, что он массу имел. Оперировал им граф словно пушинкой.

Шутка его была воспринята умеренно.

Грубо.

Провокационно. Однако улыбки все одно вызвала у многих на лице…

Наконец, завершили все формальные процедуры.

Дали отмашку.

И корнет попытался рывком достать графа. Ловко и умело нанеся колющий удар, норовя пырнуть его штырями, на которые надевались свечи. Но массу оружия он не учел. Так что Лев вальяжно пропустил этот удар, уходя с траектории.

Еще выпад.

Еще.

И на четвертый раз граф завершил маневр уклонения коротким, но хлестким ударом кулаком в нос. С левой руки. Несильным таким. Аккуратным, но ощутимым^[4].

Раз.

И корнет отступил на несколько шагов назад, совершенно обескураженный с расквашенным «хрюкальцем».

— Ну же, корнет, смелее… — подзадорил его Лев Николаевич.

Новая атака.

И опять маневр уклонения закончился тем же самым ударом, только уже не в нос, а в зубы. Отчего, вновь отшатнувшийся молодой мужчина сплюнул выбитый кусочек жевательного аппарата…

Пять минут спустя корнет уже с трудом стоял на ногах.

Лев специально работал аккуратно.

Можно даже сказать — деликатно, стараясь отделать противника как резиновую грушу. Вон — на лице живого места уже не было. Но без каких-либо фатальных последствий. Просто больно, стыдно и очень обидно.

— Завершите уже… не стерплю позора… — прошептал этот корнет, с трудом удерживая канделябр двумя руками. Судя по тому, как он стоял, смотрел и говорил — сознание его было близко к уплывающему. Такое — пограничное.

— Я предлагаю примирение сторон. — улыбнулся граф, решив воспользоваться моментом.

— Что? — сразу не понял этот мужчина.

— Вы признаете, что были неправы, начав играть на командировочные деньги, и даете зарок три года не брать карт в руки. А я возвращаю вам долг.

— Нет! Это мой долг! Это долг чести! — вскинулся корнет, явно отреагировав на это слово-маркер.

— Хорошо. Все то же самое, а долг по обычаям.

— Согласен. — после несколько затянувшейся паузы, произнес он и обессиленно опустил руки, выпустившие канделябр.

— Это не дуэль, а какое-то безумие, — устало произнес корнет, добрую четверть часа спустя, когда немного отошел.

— А мне кажется, что все дуэли только так и нужно проводить. Или лучше даже сразу на кулаках. Чтобы и честь защитить, и не выбивать у императора его верных дворян.

— Скажете тоже… на кулаках… — усмехнулся корнет и застонал. Очень уж его добротно отделали.

— Кулак — это оружие, которое всегда с тобой! — назидательно произнес граф. — Кроме того, навык драться голыми руками развивает уверенность в себе и формирует крепкое тело. Особенно если добавить к этому делу борьбу или хотя бы ее элементы.

— Лев Николаевич, а вам не кажется, что дуэли на кулаках — это слишком низко? — спокойным тоном поинтересовался подполковник. — Ведь вон — купцы на кулаках сходятся и простолюдины.

— В Античной Элладе сходиться на кулаках считалось незазорным для самых великих героев. Это даже Илиаде описано. А знаменитый Пифагор был чемпионом по кулачным боям на Олимпийских играх. Вы считаете, Пифагора или Александра Македонского настолько недостойными людьми?

— Александр Македонский? — удивился подполковник.

— Кулачный бой входил в обязательную подготовку юношей из благородных семей. И великий полководец едва ли мог избежать плотного и вдумчивого занятия им. К тому же его воспитатель — Аристотель, наравне с Сократом и Платоном, считал кулачный бой эстетически красивым видом упражнений для смелых и сильных людей. Согласитесь — это весьма здравая традиция.

Подполковник задумался.

Этот корнет был неплохим фехтовальщиком и отменно стрелял из пистолета. Однако его отделали так — что диво. А значит, в рукопашной схватке кулачный бой действительно может дать определенное преимущество. Например, когда ружье со штыком или клинок заблокировали. Умение бить вот также — с левой — выглядело крайне полезным и практичным.

Мысль эта его зацепила.

Заинтересовала. Да так, что весь оставшийся вечер проболтал со Львом Николаевича, а потом, на следующий день, чуть задержался, чтобы посетить учебно-тренировочную площадку ДОСААФ и поглядеть на занятия ребят.

Не обошлось без пыли в глаза, конечно.

Несколько показательных вещей ребята изобразили, вроде штурма двухэтажного домика с преодолением высокой изгороди. Да и вообще — по полосе препятствий прошлись. На что подполковник смотрел с особым интересом, однако, ему требовалось двигаться дальше, отчего едва час сумел уделить этому шоу.

Командировка, увы, была неумолима.

Милютин взял денег у губернатора под расписку для компенсации утраченных командировочных и отправился дальше. Долг звал.

Леонтий Васильевич Дубельт продолжал проверять слова молодого графа. В частности, те самые, в которых Лев Николаевич «нарезал» зоны европейской части державы, выделяя Волго-Камский бассейн в самый безопасный и защищенный от врага регион. Для проверки чего управляющий Третьим отделением направил аж целого профессора Императорской военной академии по кафедре военной географии для изысканий на месте и кое-каких проверок. Из-за чего Дмитрий Алексеевич уже добрые несколько месяцев катался по матушке России…

Глава 2

1845, февраль, 23. Санкт-Петербург

Николай Павлович дочитал письмо и положил его на стол, непроизвольно разгладив. После чего поднял взгляд на Леонтия Васильевич Дубельта, который терпеливо сидел и ждал.

— Значит, дуэль на канделябрах.

— Формально — да. Но сам Лев Николаевич его ни разу канделябром так и не ударил, и сам ни одной раны от оппонента не получил.

— Но в письме Дмитрий Алексеевич ясно изложил, будто бы корнета настолько избили прилюдно, что наказания сверху он очень просил не накладывать. Ни на него, ни на Льва Николаевича, которого вообще выгораживает.

— Все верно. Лев Николаевич, держа для видимости канделябр, бил корнета кулаком по лицу. Ему, если говорить по-простому — морду набили за воровство казенных денег и недостойное поведение при игре в карты. Да так, что его лицо — сплошной синяк теперь. Словно кто ногами пинал. А потом еще заставили поклясться своей честью впредь «не путать свою шерсть с государственной»^[5]. Позорище. Хорошо, что это произошло не в столице. Бедный корнет бы застрелился после такого или повесился.

— А вы думаете, что в столице об этом не узнают? — вполне серьезно спросил император.

— Разумеются, узнают. Но я уже распорядился описать эту историю в газетах, выдавая его под вымышленным именем. В каждой — под своим. Специально для того, чтобы началась путаница. Новости же такого толка больше нескольких дней не живут, если их не подогревать свежими выходками. А с корнетом я поговорю, как он вернется, и, если надо, подержу его в лазарете от глаз подальше.

— Да-с… странное дело. — чуть помедлив, произнес Николай Павлович. — По хорошему-то их надо наказать, но вроде бы не за что — ни смертей, ни увечий. Да и мерзавец, который решил проиграть в карты командировочные деньги, наказан.

— Вы позволите, Государь?

— Говори.

— Я думаю, что Льва Николаевича нужно поощрить, а его предложение принять.

— Это какое же?

— Прямо запретить использовать на дуэлях оружия под страхом смертной казни. Убил на дуэли кого-то оружием — расстрел. Ранил — каторга. И там, и там — с лишением дворянского достоинства. При этом разрешить проводить поединки чести без оружия, утвердив для того новый дуэльный кодекс. По принципу: не можешь противостоять, так возглавь и поверни, куда надобно. Так, эти дурни и пар выпустят, и живы останутся. Кроме того, это позволит хоть немного отвлечь дворянство от бесконечных гулянок. Драться голыми руками мало кто из них умеет. Начнут учиться. Что всяко лучше, чем пить да по актрискам бегать.

— Воя будет… — покачал головой император.

— Так и написать в манифесте, что если Александру Македонскому, Аристотелю, Сократу, Платону и Пифагору было не зазорно, то и дворянам ущерба чести в том нет. Да-с. Мне такое предложение видится очень здравым. Получится как в поговорке: и волки сыты, и овцы целы.

— Пожалуй… пожалуй… а это что? — кивнул он на толстый томик журнала, который приволок с собой Дубельт.

— Раз мы обсуждали с вами выходку этого молодого графа, то я рискнул принести свежий январский номер журнала «Отечественные записки». Закладкой я обозначил статью Герцена, которая могла бы вас заинтересовать.

— Герцена? Этого, прости господи, болтуна и демагога⁈ — немало удивился император.

— Сам пока не знаю, с чем это связано, но он очень сильно поменял свою позицию. Прошу вас, взгляните на статью. Она весьма занимательна.

— Но какое она имеет отношение к этому графу?

— Так она о нем. Притом в совершенно вульгарном и непривычном для нас обычае, имеющем хождение только в бывших английских колониях за океаном. Называется интервью^[6]. Это словно бы беседа Герцена с Толстым, записанная на бумаге в форме, близкой к пьесе…

Император взглянул на толстенный том журнала. Прямо-таки «кирпич», притом мелким шрифтом. Тяжело вздохнул и толкнул его в сторону Дубельта, дескать, так и быть — читай.

Второе приглашение управляющему Третьего отделения не потребовалось.

Он взял его.

Открыл на закладке и начал с выражением декламировать, стараясь обыграть отличия в голосах и манере речи…

— Лев Николаевич, что для вас быть дворянином?

— В далеком XV веке Иоанн Васильевич^[7] начал плодить и множить дворянство как служилую корпорацию. Тех, на кого он всегда мог бы положиться в любых делах. С тех пор много воды утекло. Но главное, на мой взгляд, осталось неизменным. Дворянин рожден для службы.

— А о службе кому именно вы говорите?

— Разумеется, о службе державе, то есть, монарху, который является ее персональным, личным воплощением. Я рожден для службы царской, я люблю кровавый бой — именно в таком горниле и было выковано дворянство. И я не считаю разумным макать этот клинок в выгребную яму праздности.

— Но ведь Государь не всегда нуждается в службе всех своих дворян.

— Ничего страшного в этом нет. Есть такое понятие — солдат империи. На нем, как на становом хребте, держится Британская империя. Это подход, при котором ты в строю всегда и всюду. Призвал тебя император или ты коротаешь свои дни в поместье — разницы никакой. Главное, не сидеть без дела, и в трудах своих всегда помнить об интересах державы, ну или как минимум ей не вредить. Не состоишь на службе государя? Укрепляй сельское хозяйство. Строй дороги, фабрики и пароходы. Изучай что-нибудь, открывая новые горизонты в науке. Преподавай. Лови разбойников и предателей. Пиши стихи и романы. Исследую Россию и мир. Неси интересы державы на острие своего клинка, пера и ума. Куда бы ты ни пошел, где бы ты ни оказался — ты часть империи, ты представляешь ее интересы, ты ее авангард.

— А ежели дворянин не желает жить такой жизнью? Такое же встречается сплошь и рядом.

— Ну какой же он после этого дворянин? Так — бледная тень отца Гамлета, которая славна лишь стараниями пращуров. Он сам-то чего стоит, дворянин такой? В чем его дворянство заключается? В иллюзорной чести, которая зачастую едва ли отличимая от дурного кривляния? В спускании трудов праотеческих за карточным столом? В пьянстве и наркомании? В беспорядочных половых связях и разорении имений на потеху актрисок? Чем он лучше быдла? В чем его соль державная? У Симеона Полоцкого была выведена прекрасная формула для таких бездельников: Родителей на сына честь не прехождает, аще добродетелей их не подражает. Лучше честь собою комуждо стяжати, нежели предков си честию сияти.

— Как интересно! Вы увлекаетесь древней поэзией?

— Не такая уж она и древняя. Двух веков не минуло. Но нет, меня скорее интересуют времена, когда наша страна смогла из «северного индийского княжества» превратится в Великую державу. И сия формула очень ярко отражает суть происходящих тогда процессов. Конечно, дураков хватало. Их всегда у нас в избытке. Хоть на экспорт поставляй. Злые языки говорят, будто бы они — суть нашего национального достояния и основной прибавочный продукт. Врут, конечно. Иначе бы мы не выковали державу от Тихого океана до Балтики и Черного моря. Но мы отвлеклись. Дело первыми Романовыми было проделано превеликое. К моменту, когда Михаил Федорович взошел на трон, Россия не распадалась по швам только лишь потому, что ее мухи крепко загадили. На чем и держались. К завершению правления Петра Алексеевича — мы уже занимали если не третье, то четвертое место среди самых могущественных держав всего Земного шара. Это невероятно! Это волшебно! И это вдохновляет меня.

— То есть, вы, как и Петр Алексеевич, ищете для России будущего на Западе?

— А он его там не искал.

— Но как же? Окно в Европу же прорубал!

— Окно в Европу, а не дверь! Он предлагал у Европы учиться, но выбирать лишь полезное для нас, а не слепо подражать им, бездумно копируя все подряд. Учиться, учиться и еще раз учиться! У всех, кто смог достигнуть успеха. У кого-то что-то получается лучше всех? Отлично! Поглядим, как он это делает, и применим у себя, ежели сие полезно. В этом своем подходе Петр Великий находился в полной синергии с Фридрихом Великим и Екатериной Великой — самыми выдающимися правителями минувшего века. И все вместе они вполне укладывались в философию Вольтера, выраженную в формуле: возделывай свой сад…

— Вольтера⁈ — вскинулся Николай Павлович.

— Лев Николаевич достаточно образован и способен широко цитировать разных мыслителей. Вольтера он здесь приводит для того, чтобы молодежь не отворачивалась от его слов. Специально для того, чтобы идеи служения у этих балбесов не вызывали такого отторжения. Он ведь очень осторожно выбирает цитаты. Видите: «Возделывай свой сад». То есть, занимайся делом, порученным тебе.

— Ясно, — чуть помедлив, кивнул император

Такое пояснение его вполне удовлетворило. И Дубельт продолжил чтение. Впрочем, до конца интервью оставалось не так уж и далеко…

— Николай Павлович, вы не находите, что это очень занятно?

Император молча кивнул.

Текст интервью оказался для него сложноват. Из-за чего он не вполне сумел его охватить и осознать целиком. Отреагировав только на слова-маркеры. Из всего интервью у него в голове осталось лишь то, что молодой граф нахваливал его предков и зачем-то вспомнил увлечение бабки Вольтером.

В остальном же… звенящая пустота.

Дубельт уже давно с ним работал и прекрасно понимал, как император воспринимает информацию. Поэтому сразу начал давать развернутые и простые пояснения. Выворачивая все так, будто бы Лев в красивый фантик для молодежи решил поместить идеи верности долгу и служению императору.

Николаю Павловичу это «зашло».

С трудом, но и возразить было сложно. Хотелось. Очень хотелось. Так как форма подачи вызывала в нем отторжение…

— Таким образом, получается, что это интервью — настоящий манифест.

— Манифест чему?

— Службе вам, Николай Павлович. А также тому, что каждый дворянин, даже не состоящий на действительной службе, должен прикладывать все усилия, дабы укреплять вверенную вам небесами державу.

— Хорошо. — с некоторой заминкой, произнес император, который уже потерял нить. — Он честный человек, если так думает.

— И смелый, так как высказал публично непопулярное мнение. Почти что наверняка теперь на него пойдет шквал критики и всяких обвинений.

— Лев Николаевич знал, на что шел?

— Абсолютно. Во всяком случае в сопроводительном письме он сам об этом пишет.

— И что вы хотите от меня?

— Ваше Императорское величество. Пока скандал с дуэлью на канделябрах не утих, нужно успеть воспользоваться общественным интересом и издать манифест.

— Какой еще манифест⁈

— Вот этот, — произнес Дубельт, доставая из папочки всего один лист, да и тот с небольшим количеством текста.

— Они мне этого не простят. — потряс бумажкой Николай Павлович.

— Этот манифест суть послабление. Ведь на текущий момент всякие дуэли запрещены вовсе. А тут — можно, но соблюдая определенные условия. Я проконсультировался со Священным синодом и с нашими законниками, а также кое с кем из уважаемых людей. Вот их заключения.

Император взял эти бумаги и принялся внимательно вчитываться.

Самостоятельно такое решение ему принимать ой как не хотелось, вот он и желал, хотя бы заочно проконсультироваться. Но какой-то яркой и решительной позиции в бумагах не находил. Все обтекаемо-одобрительно. Хотя даже граф Орлов и князь Чернышев, которые прямо сейчас хворали, изволили дать письменное согласие.

Император закончил чтение и покосился на наследника, который сидел у окна и внимательно их слушал. Николай Павлович обычно обращался за советом в таких делах к своему ближайшему окружению. Но так сложилось, что кто-то болел, кто-то был в отъезде, бумагам же он как-то не сильно доверял. Вряд ли Леонтий Васильевич стал бы их подделывать, но уж больно обтекаемые формулировки. Так-то, положа руку на сердце, сыну он не сильно-то и доверял. Знал — тот живет иным, либерал-с. Однако обратиться за советом в моменте ему было просто не к кому. Тянуть же с принятием решением не хотелось. Леонтий Васильевич прав — слишком уж подходящий момент…

Александр Николаевич почувствовал взгляд отца и, повернувшись к нему, пожал плечами.

— Я не знаю, что и сказать. Дуэли — зло. Но легализовать их в форме мордобоя — чересчур, как мне кажется. Впрочем, я не против. Если это позволит сохранить жизни дельных офицеров да чиновников, то пускай кулаками машут. Быть может, удастся в будущем защитить новых Пушкиных и Лермонтовых от глупой смерти.

— Они сами виноваты, — с нажимом произнес император.

— Заложники чести, — развел руками цесаревич.

— Хорошо, — кивнул Николай Павлович и, взяв перо, подписал этот манифест, а потом уточнил, протягивая его Дубельту. — Что-то еще?

— Прошу дозволения перепечатать интервью Толстого Герцену во всех крупных изданиях наших, чтобы распространить его среди, как можно большего количества дворян.

— Дозволяю. — ответил император и с некоторым раздражением подписал, протянутый ему листок. Леонтий Васильевич перестраховывался. Ничего лично ему не грозило, но он не любил попусту рисковать в таких делах.

— И Льва Николаевича бы надо как-то поощрить. Он не ждет ничего и действует бескорыстно. Но он старается.

— Орден ему дать? Но за что? За эту драку и статейку?

— Орден — чрезмерно. Что-нибудь кабинетное. Самоцветов каких к перстню, запонки или часы с вензелем. Трость, быть может.

— А вы сами бы что посоветовали?

— Трость хорошую. Можно с серебряным набалдашником позолоченным. А то он ходит вооруженным до зубов — даже трость и та — с клинком да упрочненными ножнами, чтобы как дубинкой пользоваться. Сами понимаете, в приличное место с такой не зайти.

— Хорошо, тогда так и поступим. — ответил Николай Павлович и подписал третий листок…

Прием на этом завершился.

Дубельт вышел и на некоторое время «застрял» в приемной, укладывая бумаги.

— Леонтий Васильевич, можно вас на пару слов? — произнес цесаревич негромко.

— Да-да, конечно. — вполне доброжелательно произнес управляющий Третьим отделением.

Он собрал свои бумаги в папку, и они немного прогулялись по Зимнему дворцу, пока не нашли тихое местечко.

— Леонтий Васильевич, вы ведь явно продвигаете этого юношу. Зачем?

— Александр Николаевич, разве я хоть в чем-то погрешил против истины или здравого смысла, касательно Льва Николаевича?

— Мы с вами оба понимаем, как тяжело папе порой донести даже простые вещи. А вы стараетесь. В чем ваш интерес? Скажите начистоту. Обещаю — наш разговор останется нашей тайной. Меня тревожит этот юноша. Ходят слухи, что он колдун.

— Полноте вам, Александр Николаевич. — улыбнулся Дубельт. — Скажите тоже, колдун. Всем известно, что ни один колдун не в состоянии зайти в храм и сохранять спокойствие. Молодой Толстой же не только каждое воскресенье службу посещает, но и время от времени помогает алтарником на службе.

— Хорошо. Пусть так. Но что движет вами?

Леонтий Васильевич осторожно огляделся.

— Скажите, прошу! — прошептал цесаревич.

— Это очень удобный юноша для того, чтобы ему, — кивнул Дубельт в сторону кабинета императора, — осторожно подводить мысли о реформах. Сами понимаете, насколько это сложно.

— Так он простая пустышка?

— О нет! В этом и прелесть. Он же сам придумал назвать кондомы «Парламентом», чтобы их не запретил ваш родитель. И сейчас думает о том, как поставить заводик, чтобы хотя бы офицеров ими обеспечить и снизить степень зараженности срамными болезнями. Понимаете? Он действует сам. И толково действует.

— А история с моей сестрой?

— Чистая случайность. Графиня его подставила, вот он и вспылил.

— И как вы видите разрешение поручения, данного мне?

— Марию Николаевну, — произнес, оглядываясь Дубельт, — обвиняют в том, что она не заплатила по счетам в щекотливых вещах. Перед всеми не оправдаешься. Посему, даже если заплатить долг графини, это едва ли устранит слухи. Лучшим способом станется найти им общее дело, в котором они окажутся союзниками.

— Каким же?

— Влезать в историю с этими женскими штучками Марии Николаевне не с руки. Во всяком случае, открыто. А вот история с чайной «Лукоморье» подходит отлично. Граф хотел бы поставить такие в каждом крупном городе России, ну или хотя бы здесь, в столице. Почему бы ей не принять это под свою руку?

— Вы думаете? А он на это согласится?

— Я уверен, что можно будет договориться. Да и вообще, Александр Николаевич, если случится такая оказия — познакомьтесь с ним. Это чрезвычайно интересный и полезный человек. Для вас, пожалуй, в большей степени, чем для вашего родителя.

— Вы так легко мне это говорите?

— Я верен Николаю Павловичу, но мне понравились слова Льва Николаевича о том, что император — это персонализация державы, а значит, мне и о ней печься надлежит, помогая государю… и его наследнику.

Цесаревич с трудом сдержал усмешку.

Хватило ума.

Ведь если ТАКОЕ ему, пусть и приватно, говорил сам Дубельт, то затевается что-то занятное. Уж кто-кто, а Леонтий Васильевич никогда не совершал необдуманных поступков. Да и даже заподозрить его в измене Николаю Павловичу было немыслимо… Тогда что? Цесаревич немало загрузился.

Очень.

Управляющий же проводил его мягкой, чуть лукавой улыбкой. Ему крайне не нравилось складывавшаяся вокруг Александра Николаевича композиция. Фактический лидер либеральной оппозиции, которая в чиновничьей среде всецело саботировала все, что могла. Да и он сам принимал участие весьма условное. Перекос же влияния Чернышева и Меншикова требовалось чем-то определенно компенсировать…

Глава 3

1845, март, 11. Казань

Молодой граф сидел в своем кабинете и работал с бумагами.

В дверь постучались.

— Войдите.

— Ваш кофий, Лев Николаевич, — произнесла служанка.

— Спасибо, Марфуша, — приветливо ответил мужчина. — Тетушка еще злится?

— Ох и злится, Лев Николаевич! Если бы не ваша находка про мышей, которые, дескать, в запасы овса нассали, она бы точно велела кого-нибудь с кухни пороть до беспамятства.

— Славно, славно, — покивал он.

— Хорошо, что никто не пострадал.

— Пострадала только ваша гордость… и тетина одержимость овсянкой. — улыбнулся граф.

— Мы переживем, не впервой, — вернула она улыбку. А по глазам было видно — точно знала, кто так напроказничал, и рада, что граф включился и выгородил слуг от неизбежного наказания. — Это же надо было выдумать — залить весь овес саками…

— Т-с-с-с, — приложил Лев палец к губам. — Мыши, такие сыкливые…

— Конечно. И мы все видели, как они туда по малой нужде бегали. Все-все. — сдерживая смех ответила она. — Говорят, что у нас особые мыши завелись, которые жить не могут без того, чтобы мочиться в овес.

— Ужасные мыши… просто ужасные. Тетушка будет страдать. Но ничего, гречка с молоком намного вкуснее. Али вообще диковинка — кукурузная каша с тыквой, говорят, что ее вкушали древние правители инков и ацтеков, жившие до ста лет, если их раньше не убивали…

Еще немного побалагурили, и служанка удалилась.

А Лев вернулся к делам.

Он и раньше старался налаживать хорошие отношения со слугами, а после того, как стал хозяином этого особняка и подавно. Ну, то есть, с начала лета прошлого года, когда выкупил его у потомственного почетного гражданина Горталова за двенадцать тысяч рублей^[8].

Слишком уж тесно им тут стало становиться.

В этом особняке ведь и другие арендаторы имелись, из-за чего Юшковы занимали его далеко не весь. Не говоря про возросшие требования. Договориться не получилось — и так скандалы постоянные из-за полностью занятого заднего двора. Вот Лев Николаевич и пошел на экстренные меры — купил. Да еще надавив с помощью губернатора, чтобы владелец не завышал цену и не ломался.

А как купил — сразу занялся расширяться. То есть, возводить пристройку в виде башенки в три этажа.

Просторную. Кирпичную.

С довольно толстыми стенами и огромными окнами, чтобы больше света. Но из-за холодных зим разнося внешнюю и внутреннюю рамы на добрые полметра. В остальном — ничего необычного. Он старался не выходить за пределы местных обычаев и приемов, чтобы строители могли работать как можно скорее. Вот они до зимы мало-мало и успели. И уже по холодам с отделкой занялись…

Здесь на первом этаже устроили залу для приемов, таких любимых тетушкой. Просто потому, что размер его оказался самым внушительным в особняке. Не бальная зала, но даже потанцевать при случае можно.

Помещения же сверху Лев забрал себе.

Ну а почему нет?

Братьев и сестер после выселения других арендаторов получилось разместить с комфортом. Всем отдельные комнаты нашлись, да еще и гостевые образовались. Поэтому без всякого стеснения Лев Николаевич занял эти площади под свои нужды.

На втором этаже он расположил библиотеку. Пока полупустую, но ему все одно требовалось место, куда можно складывать нужные ему книги, журналы и газеты. Чтобы постоянно не мотаться в университет или еще куда.

Третий же он отвел под свою спальню, опытовую лабораторию с вытяжкой и кабинет с сейфом. Да-да, с сейфом. Этот «железный ящик» был первым в своем роде — настоящей гордостью Льва Николаевича. Который, впрочем, не спешил им хвастаться раньше времени, опасаясь нездорового интереса.

Прочный корпус ему граф заказал у Строгановых на Кыновском железоделательном заводе. Где его выковали из стали, соединив не на заклепках, а кузнечной сваркой. Больше мороки, но и прочнее. В мастерской же у Игната в него положили обкладку из асбеста, чтобы защитить от огня, и вставили внутренний тонкий короб с полками. А также навесили такую же двухслойную дверь, оснащенную кодовым замком.

Да-да.

Именно кодовым.

Не первым в мире, но вполне себе рабочим и, что очень важно, самодельным и достаточно самобытным. Во всяком случае Лев Николаевич не имел никакого понятия о том, как такие замки устроены. Ну разве что какие-то впечатления от фильмов. Хотя на выходе иполучил вариант барабанного, причем не самого плохого…

Шесть пар колесиков. Первый диск каждого большого диаметра и с гравировкой цифр, второй, меньший диск — имел ступенчатую форму: словно десть конусов разной высоты собраны в единую фигуру. Под ними короб с плоскими шпеньками, которые, встав правильно, образовывали ромбические отверстия для «ножек» запорной скобы.

Надо открыть?

Выставил колесики как надо и повернул первую ручку на полный оборот. Она сначала шпеньки поджимала плоскими пружинами, ненагруженными в остальное время, а потом сдвигала запорную скобу. Если все получилось, то появлялась возможность крутить вторую ручку, которой и смещался привод личины. Тоже непростой — она выдвигала в разные стороны штыри: по паре на сторону дверцы. Благодаря чему буквально прижимала изнутри кованую дверцу к прочному корпусу.

Для тех лет — уровень запредельный!

Но и мороки…

Лев Николаевич бы просто купил себе сейф, если бы его продавали. Ну или хотя бы кодовый замок. Однако не срослось. Оказалось, что про них только лишь в газетах да журналах европейских писали. Производства же никто пока не наладил^[9], да и то, что гипотетически можно было заказать, имело слишком впечатляющие габариты.

Вот и пришлось крутиться…

Вдруг с улицы раздались крики.

Лев Николаевич даже обрадовался этому. А то уже все утро не разгибался, корпя над бумагами. Так что с нескрываемой улыбкой он встал, потянулся и направился поглазеть…

— Беда! Беда! — встретив его на полпути, крикнул голова одной из строительных артелей, что трудились на Киндерке.

— Что за беда? Говори по делу.

— Плотины разворотило.

— Как так? — ахнул граф.

— А вот так! Мои люди вчера вечером обход сделали и ушли. А сегодня после службы, стало быть, воскресной, решили проверить, что там да как. Так как слухи поползли недобрые. Ну и оказалось, что те плотины прорвало.

— Паводком?

— Может, и паводком — вон как солнце жарит, снег сильно тает. Но странно очень… Там сейчас здоровенные промоины сразу в нескольких местах у каждой из плотин каскада…

Лев Николаевич быстро оделся и, сев в коляску, отправился к очевидно несостоявшейся первой ГЭС этого мира. А пока ехал — думал…

Дело в том, что к концу минувшей осени удалось наконец-то приблизительно оценить мощность потока Киндерки. И он, прямо скажем, разочаровал. Граф рассчитывал хотя бы на три куба в секунду, а там наблюдалось в десять раз меньше. Из-за чего на совокупном перепаде каскада плотин под сорок метров не получалось никак вырабатывать более девятисот пудов в год, ну тысячи. По расчетам. Хотя на самом деле вышло бы пятьсот-шестьсот, вряд ли больше.

Нет, конечно, при цене хорошей селитры в восемнадцать рублей за пуд — даже такая производительность выглядела недурно. Особенно учитывая очень низкие издержки и скромную амортизацию.

Но дурные головы-то раструбили о другом.

И в столице едва ли удовлетворились бы столь скромными результатами. Поэтому граф даже и не знал — радоваться этому инциденту или грустить. Слишком все неоднозначно получалось…

— Лев Николаевич, горе то какое! — крикнул подъезжающий губернатор.

— А я, знаете ли, любуюсь, Сергей Павлович.

— Чем же?

— Поглядите вон туда. Видите? Там снег словно землей засыпало. Такое не могло случиться, если бы плотины прорвало водой. Ну там, внизу, еще ладно. Там в теории мог быть удар. Но верхнюю, едва ли.

Губернатор молча подъехал к указанному месту. Спустился на немного рыхлый, но все еще плотный весенний снег. И начал все это буйство осматривать.

— Обратите внимание на то, что комья земли сухие. Это не подмоченные комья земли и уже точно не грязь. А вон там под деревом, обломки, кажется, бочки. Фрагмент доски с характерным изгибом и торцом. Думаю, что здесь имел место не прорыв, а саперные работы с подрывом.

— Кто? — глухо, прямо с хрипом спросил он.

Шипов обычно был спокоен и уравновешен, но прямо сейчас было видно — с трудом себя контролировал. Да что и говорить: был близок к впадению в ярость, сродни древнему берсерку.

— Для этого нужно ответить, откуда здесь могло оказаться столько пороха?

Губернатор снова промолчал.

Сел в коляску.

И самым полным ходом рванул в город…

— Итак, что мы имеем, — спустя пару часов произнес молодой граф на рабочем совещании, — Пропали солдаты, что стояли на карауле у порохового погреба. Вместе с ними и бочки пороха в подходящем для подрыва плотин объеме.

— Больше половины наших запасов! — прошептал губернатор, качая головой. — Государь нам этого не простит!

— Следов драки или крови у поста не обнаружили. Значит, солдат либо сняли чисто, либо подкупили. Скорее всего — последнее, потому что в противном случае тела бы находились где-то поблизости.

— Их уже ищут, — мрачно, но решительно произнес глава губернской полиции.

— Весьма вероятно, что их нужно искать где-нибудь в реке или в лесном овраге.

— Вы думаете?

— Я почти уверен, что от них избавились. Меня другое смущает. Как за вечер субботы и ночь злоумышленники сумел выкопать ямы в плотинах для закладки пороха. Это и шум, и много людей нужно, чтобы мерзлую землю долбить. Если только накануне в искомых местах костры не развели, чтобы грунт оттаял.

— Мы уже опросили жителей окрестных поселений. В ту ночь никто ничего не видел и не слышал до самых взрывов.

— Врут, — улыбнулся Лев Николаевич.

— Могут и не врать. Что им ночью на улице делать?

— Надо бы кого к ним подослать, чтобы на колодце сплетни послушал. Кто жить стал сытнее и лучше. К таким и присмотреться. Внезапное богатство всегда подозрительно.

— Сделаем, — произнес глава полиции, после одобрительного кивка губернатора.

— Даже если мы злодеев найдем, Государь с нас голову за это снимет. — тихо заметил Шипов. — Он мне уже дважды писал, интересуясь ходом работ. — Ему явно кто-то там шепчет в уши какой-то вздор. И нам теперь совсем не оправдаться. Он не простит обмана своих ожиданий.

— Сергей Павлович, я, пожалуй, знаю, как помочь нашему горю.

— Вы⁈ — немало он удивился.

— Вы еще ничего в столицу не отсылали?

— Нет.

— Тогда я предлагаю изменить саму суть подачи. Что у нас произошло? Разрушение производства, имеющего важное государственное значение. Признаться, не знаю, как кратко это назвать. Пусть будет — диверсия. — произнес Лев Николаевич.

Он-то точно знал, как это назвать, да только в привычном ему смысле слово «диверсия» стало употребляться лишь в начале XX века. В эти же годы им называли какой-либо отвлекающий маневр на поле боя.

— Ну… пусть будет так. — нехотя кивнул губернатор. — Только что нам это даст?

— Нужно особенно подчеркнуть, что злоумышленники пытались уничтожить передовое производство. И что плотины хоть и взорвали, то фабрику на паровых машинах удалось отстоять. Да, мы понесли потери в этой драке, но все еще держим позиции. Фабрика-то за нами.

— Ну… даже не знаю, — покачал головой Сергей Павлович.

— А чтобы впредь этого не происходило, — продолжил Лев Николаевич, — нам надо попросить его разрешить учредить частную экспедицию для охраны ценных предприятий в этих краях и сопровождении дорогих грузов.

— Почему частную? — немного удивился губернатор.

— Чтобы Государь не подумал, будто мы на казну покушаемся. Нужно до Николая Павловича донести мысль, что мы сами справимся. Нам бы только от него дозволение на это и разрешение вооружать служащих экспедиции.

— Зачем разрешение-то? Стражей можно же вооружать.

— Холодным оружием. А я хочу — пистолетами и ружьями. В том числе военного образца. Сами понимаете, без прямого дозволения Государя, такого делать нельзя.

— Все так. Но Николай Павлович не согласится.

— Даже если узнает, что удержанная нами фабрика производит ежедневно по двенадцать пудов отличной селитры?

— Уже производит⁈ — ахнул Шипов.

— Уже. Хотя я не спешил с докладом. Ждал, пока накопится статистика за месяц хотя бы. Ну и сдать ее на наш пороховой завод. Думаю, что с учетом простоев, эта фабрика станет производить порядка четырех тысяч пудов селитры ежегодно. Для начала. О чем можно Государя и проинформировать.

— Четыре тысячи пудов… — задумчиво произнес Шипов. — Это точно?

— Это пессимистичные ожидания. Но даже так — очень прилично. Очень. Стоит ли такое защищать?

— Несомненно, стоит. Однако с армейским оружием, скажем прямо, будут трудности. — серьезно произнес губернатор. — Заводы не справляются. Для линейных частей его едва хватает.

— С этим тоже не будет никаких проблем.

— Да? — настороженно переспросил губернатор.

— Нам наше армейское оружие и не нужно. Он же довольно сильно устарело. Мой стряпчий, который сейчас находится в бывших колониях Великобритании в Новом Свете, недавно прислал письмо, в котором описал много интересного местного оружия. Да и вообще — массу любопытного. Например, регулярная армия Соединительных государств Америки поголовно вооружена не просто нарезным оружием, а заряжаемым с казны. Сами понимаете — это другой уровень совсем. Вот его я и хочу закупить. А потом и наладить выпуск в мастерской. Если получится высочайшее дозволение получить. Порох же… я думаю, Государь изыщет способ выделить нам долю малую от продукции Казанского порохового завода.

— Я не уверен, что Николай Павлович пойдет навстречу. — покачал головой Шипов. — Сами понимаете — эта оценка нашего вооружения может ударить по его самолюбию и по князю Чернышеву, которому он безраздельно доверяет.

— А вы письмо пишите не прямо Государю, а Леонтию Васильевичу, с просьбой посодействовать. Как мне кажется, он с удовольствием спихнет охрану этого заводика на нас. Особенно если получится договориться с архиепископом о некотором изменении условий. Чтобы Леонтий Васильевич смог войти в долю малую. Да и не только его. Фабрику-то не лишне будет и расширить…

— А что с плотинами делать?

— Не спешить, Сергей Павлович. Не спешить. Здесь нужно крепко все обдумать и посчитать. Но и медлить с письмом не стоит. Потому как надо упредить желание Николая Павловича найти виновных. Право первого никто не отменял…

Шипов нахмурился.

Грубовато, конечно. Однако намек получился чрезвычайно прозрачным. И что отвратительно — генерал с этим выводом юнца был совершенно согласен. Сами плотины императора едва ли тревожили, а вот хищение казенного пороха в таком количестве, вылезшее наружу — очень даже. Так что и глава полиции, и губернатор Казани вполне могли бы потерять свои должности. И это — еще гуманный, оптимистичный расклад. А то, кто знает, что там императору нашепчут на ушко в этих столицах?

Так что Сергей Павлович, чуть помедлив, достал чистый лист бумаги. Взял карандаш. И начал сочинять правильные формулировки. Шапку-то он потом сам напишет. В ней хитростей не имелось — все стандартно, да и читали ее разве что секретари. А вот содержательная часть письма… с ней бы не напортачить. Заодно прикидывая смету и источники финансирования. Отдавать этому юноше в руки небольшой, но хорошо вооруженный отряд не очень-то и хотелось…

Глава 4

1845, апрель, 12. Казань

— Филипп Аркадьевич, я очень рад вас видеть, — радушно произнес Лев Николаевич своему гостю. — Прошу, проходите. Присаживайтесь. Как вы добрались?

— Благодарю Лев Николаевич, отвратительно. Расшиву всю дороги болтало на мелкой поперечной волне, да и шли едва-едва из-за вредного тому ветра.

— Печально, печально, — покивал граф. — Пора нам пароходы заводить, чтобы таких страданий более не испытывать. А то сплошное мучение для честных людей.

— И не говорите. Мучения, как есть мучения. Словно дочка моя накаркала.

— Дочка?

— Так и есть. Настасья Филипповна моя каждый раз ревет в три ручья, когда я отъезжаю по делам.

— Неужели так тоскует?

— Истово! Я ведь ей денег оставляю в самую малую меру. А она страсть как всякие безделушки любит покупать. Вот и рыдает, ждет любимого родителя.

— А супружница ваша не возражает против таких суровых, но справедливых мер?

— Так, она родами преставилась. Сам доченьку воспитываю. В строгости. А то и родителя по миру пустит, и мужа своего будущего, то есть, отца моих внуков. Кто же их содержать и растить станет? Вот и приучаю ее умерять свой пыл.

— То же верно, — улыбнувшись, кивнул граф, до конца, не понимая — шутит ли его собеседник, или действительно такой крохобор, да и вообще — к чему он дочку поминает. Поэтому он решил сменить тему: — Что ж, тогда предлагаю отобедать и перейти к делам.

— Если вы не против, что давайте сначала к делам, а потом уже обедать.

— Отчего же?

— Чтобы времени зря не тратить. Вы сумели меня заинтересовать. И если предложение стоящее, то у нас будет, о чем поговорить за обедом.

— Делу время, — покивал Толстой.

— Нет ничего ценнее времени, Лев Николаевич. Здоровье вы сможете поправить. Деньги подкопить. Дом построить. Репутацию очистить. А времени не вернуть. Не успел оглянуться, а жизни-то и нет — уже старость вон стоит.

— Мудрые слова, Филипп Аркадьевич. Поглядите на это, — произнес граф, достав из кармана небольшой бархатный мешочек, перетянутый кожаным шнурком.

Ювелир из Нижнего Новгорода принял его.

Открыл.

И высыпал себе на ладонь несколько красных камешков.

Нахмурился.

Ссыпал их обратно в мешочек и начал раскладываться, доставая из кофра разные приспособления. После чего добрые полчаса над камешками корпел — то так, то этак пытаясь проверить и выявить подвох.

— Как вам? — наконец, спросил граф, когда ювелир откинулся на спинку кресла, очевидно, завершив проверки.

— По всем признакам это рубины. Но меня что-то гложет. Я чую подвох, но не понимаю в чем он.

— Если желаете, вы можете взять камни на более дательное изучение.

— Это, — указал он ладонью на стол, — безусловно, рубины. Мой опыт позволяет судить о таких вещах достаточно уверенно.

— Тогда что вас тревожит?

— Их форма Лев Николаевич. Их форма. Эти выглядят так, словно их раскололи из чего-то более крупного, а потом немного обили, чтобы смягчить края и придать им более привычный вид.

— Рубины встречаются разные. Это единственное, что вас волнует?

— Второй вопрос, если позволите, откуда они у вас?

— Это так важно?

— Для меня — важно. Поймите меня правильно. Ни вы, ни ваша семья не занимаетесь горной добычей. А в наследство дикие рубины едва ли кто положит. Неужели выиграли в карты? Так вы по-крупному не играете, я узнавал. Да и вообще почти что не играете.

— Мир полон чудес. — развел руками Толстой.

— Вы не ответите мне на мой вопрос?

— Понимаете… ответ будет касаться щекотливых тем. Поэтому я хотел бы предварительно условиться. Вы готовы взять эти камни для огранки, оставляя себе десятую долю от выручки?

— Половину.

— Филипп Аркадьевич, побойтесь бога! За половину я сам освою ваше ремесло.

— Обычно я беру указанные вами десять процентов, но ваши камни просто пахнут проблемами. Я рискую. Поэтому и прошу половину.

— Двадцать процентов.

— Половину.

Лев Николаевич пожал плечами и, протянув руку, взял со стола кошелек и начал собирать в него рубинами.

— Двадцать пять. — не выдержал ювелир, когда последний камешек скрылся в мешочке.

— По рукам. — чуть помедлив, ответил граф.

— Так что это за камни? Откуда? На них кровь?

— Вы, наверное, наслышаны о судьбе одного непутевого стряпчего, который решил меня ограбить?

— Кто же не слышал о трагедии Виссариона Прокофьевича? — заискивающе улыбнулся Филипп Аркадьевич. — Он даже меня сумел обхитрить, взяв денег в долг перед тем, как преставиться. Полагаю, именно вам он их отвез.

— Все может быть. Но его долги на его совести.

— Так и есть, так и есть. Хотя я даже не стал судиться в попытке вернуть свои деньги. Там образовалось столько желающих, что я едва ли на что-то значимое мог рассчитывать. Мда. А при чем здесь этот несчастный?

— То, что я сейчас скажу, должно остаться только между нами.

— Я нем как рыба.

— Поклянитесь своей душой, что станете молчать.

Ювелир замер.

Добрую минуту думал, внимательно разглядывая невозмутимого юношу, сидящего напротив него. Пока, наконец, не произнес клятву.

— Хозяйка пепла вас услышала, — как можно более замогильным и странным голосом сказал граф, а потом встряхнулся и немного поморгал, потирая глаза. Так, словно бы приходится в себя после странного состояния.

— Кто, простите?

— Хозяйка пепла. Теперь, если станете болтать, после смерти ваша душа попадет к ней и будет скормлена псам Анубиса. Их тоже нужно кормить, хотя бы время от времени.

— Так это правда! — аж пристав воскликнул ювелир. — Вы колдун?

— Вы спрашивали о том, откуда эти камни. — проигнорировал его Лев Николаевич. — После того, как душу Виссариона Прокофьевича растерзали псы Анубиса, я получил приятную возможность время от времени добывать самоцветы. Подробностей раскрыть не могу. Поверьте — не всякое знание стоит той цены, которую за него попросят. — произнес Лев и протянул ювелиру мешочек с рубинами.

Филипп Аркадьевич его осторожно принял, уставившись на собеседника. Рубины стояли дорого — от восьмидесяти до двухсот пятидесяти рублей за карат в огранке. И здесь, если на выпуклый взгляд, камней около двухсот штук. Приблизительно. Довольно небольших в основе своей, редко крупнее пяти каратов^[10], но качества очень неплохого.

Сколько это могло стоить?

Ему сложно было вот так просто взять и предположить. Нужно поработать с каждым камешком. Осмотреть его. Проверить на мутность и трещины, а также удобства для огранки. Но допустив утрату трех четвертей на огранку материала, меньше чем на двадцать тысяч этот кошелек не тянул. И ведь это — не последние…

А это много.

И соблазнительно.

ОЧЕНЬ соблазнительно.

Но страшно… как же страшно…

— Филипп Аркадьевич, ну что вы так меня смотрите?

— Я хорошо помню Виссариона Прокофьевича в последние его дни.

— Ведите со мной дела честно, и вы никогда не узнаете, что с ним произошло. Строго говоря — это мое главное и основное условие сотрудничества. Честность. Это не так сложно. Главное, не поддаваться соблазну демона жадности.

— А вы можете достать только рубины?

— Возможно, еще сапфиры, но пока только рубины.

— И сколько?

— А сколько вам нужно? Фунт? Пуд? Ласт^[11]?

— Вы можете достать и ласт рубинов⁈ — ошалел ювелир.

— Полагаю, что да, если это потребуется. Хотя для этого придется подготовиться. Другой вопрос — нужно ли? Вы ведь понимаете, что, вывалив такое количество рубинов на рынок, мы сильно потеряем из-за падения их стоимости.

— Разумеется, — кивнул ювелир.

— Поэтому я предлагаю для начала работать «по маленькой». Сколько рубинов Россия «переварит» не заметив, если их распихать по вашим связям и знакомствам?

— Это очень непростой вопрос, — кивнул Филипп Аркадьевич.

— Фунт?

— Да, давайте начнем с фунта. Когда вы сможете его мне предоставить?

— Как только вы завершите проверку этих камней и дадите их оценку. — кивнул Лев Николаевич. — Понимаю ваши страхи, но никакой связи с чертовщиной тут нет. Упомянутые силы имеют иную природу. А вы можете эти камни замочить в святой воде и хоть три дня читать над ним Псалтырь. Но мои слова — это мои слова. Честность нуждается в доверии, а доверие — в проверках. Иначе откуда ему взяться? Поэтому я готов дать вам эти камни на проверку.

— А если я уже через неделю сообщу вам, что все нормально?

— То еще через неделю, думаю, я буду готов передать вам фунт рубинов. Относительно мелких. Крупные слишком опасны. Вы же понимаете это? Чем крупнее рубин, тем больше шанс, что в нем поселится какая-нибудь неприятная потусторонняя сущность.

— Пожалуй, — кивнул Филипп Аркадьевич, немного побледнев. — Эти камни получены расколом большого?

— Да.

— А если будет ОЧЕНЬ нужно, вы сможете достать крупные рубины?

— До двадцати пяти-тридцати карат — почти наверняка. Крупнее — не знаю. Впрочем, желательно этого избегать. Я не люблю работать с крупными драгоценными камнями и вам не советую. Рубины очень уважают ифриты, и будьте уверены — вам не хочется с ними встречаться. Как и с прочими планарными сущностями.

— А сапфиры?

— Давайте для начала решим вопросы с рубинами. Вы же понимаете — деньги большие, равно как и риски. И нам нужно придумать, как продавать их сколь можно много, не уронив при этом цены. Я потому к вам и обратился, как к человеку, который умеет не продешевить, но и не потерять возможность…

Дальше ювелир несколько часов оценивал и описывал каждый камешек. Написал итоговую записку. И удалился, отобедав. Притом сразу на расшиву, которая ждала его, с самого утра. Загодя договорился, на случай проблем. Знал, к кому ехал. Заодно нанял десяток еще крепких отставных солдат, каждый из которых с опытом войны на Кавказе. Не молодые, волки, но все равно — личности опасные…

Лев Николаевич же устало вернулся в свой кабинет.

Измотал его этот разговор. Измотал.

Положил расписку в папку и убрал ее в сейф. Допил чашечку холодного кофе. Потер виски, а потом отправился в опытовую лабораторию. Предстояло немного потрудиться и сделать подходящий объем камешков. Да-да. Именно сделать.

Уже осень минувшего года Лев Николаевич осознал: с селитрой у него ничего не выходит. Точнее, производить ее получится — да, а вот заработать — нет. И азотную кислоту для нитрокраски едва ли кто-то позволит производить в подходящем количестве.

А деньги утекали.

Причем на удивление быстро. Поэтому требовалось что-то, что позволит получить быструю финансовую подпитку. Хорошую и лишенного лишнего шума. Вот ему в голову и пришел метод Огюста Вернейля.

Никогда в прошлой жизни он ничем подобным не занимался. Однако довелось как-то попасть на предприятие, производящее драгоценные камни гидротермальным методом. Вот там-то ему экскурсию и провели, а также рассказали о том, как в стародавние времена поступали.

А он запомнил.

Так получилось.

Очень уж изящным оказался этот метод.

Обычный насыпной бункер с порошком. Оттуда он просыпается прямо в горелку кислородно-водородную. Там плавится и накапливается на керамической подложке, где и кристаллизуется, медленно остывая. Сам порошок — оксид алюминия с примесями-красителями.

Ну и все.

Вообще все.

Вся установка по площади с компьютерный стол и высотой ну метра в два — два с половиной. При этом собиралась установка из говна и палок, но давала в день более тысячи карат корундов. Да, не все хорошие и даже удовлетворительные. Однако карат двести добрых рубинов с выработки суточной снимать было вполне реально. Что за год позволяло накопить десять-пятнадцать килограмм рубинов. Минимум. А если все наладить и отстроить, то три-четыре пуда.

Одна беда — где брать реагенты?

Но было бы желание…

Оксид алюминия, оказывается, был даже в обычной красной глине. О нем уже знали, хоть и не понимая природу. Однако же в химическом кабинете Казанского университета Льву Николаевичу его «намыли» достаточно быстро и в подходящем количестве. По схеме: и ему приятно, и лаборантам, и Зинину приработок.

Оксид хрома удалось просто купить по линии университета. Стоил он изрядно, но его и требовалось — доли процента от общей массы.

Кислород с водородом же получались способом, вполне известным в эти годы. Достаточно простым, но рисковым. И совершенно не пригодным для полноценного промышленного применения. Только вот так — в лабораторных условиях^[12]…

Разрешил, значит, Лев Николаевич сырьевые проблемы.

Собрал установку.

Ну и пошли опыты.

Много опытов.

Очень много.

Плавка за плавкой… которые начались еще до Нового года. С фиксацией каждого подхода в журнал. Поначалу-то даже и плавить не получалось. Но потом приловчился. Эмпирическим путем нащупал пропорции водорода с кислородом и скорость подачи порошка из бункера.

Несколько месяцев опытов даром не прошли, и рубины у него таки стали получаться. Монолит их, правда, трескался при остывании. Из-за чего эти рубины в массе оказывались довольно маленькими, хоть и частью вполне пригодными для ювелирного дела. Но граф и не тревожился. С такими намного спокойнее работать, чем с большими.

Параллельно Толстой начал искать перспективного партнера.

Не просто ювелира. Нет. Ему требовался такой, который был, так или иначе, связан с какой-то крупной европейской конторой. Просто потому, что иначе не получилось бы реализовать достаточно много камней, а также возрастали риски. Ведь к одиночке пришли бы. Обязательно пришли бы…

И вот — пробный шар.

Лев Николаевич нервничал. Конечно, ему ничего не грозило. Пока. Он всегда мог бы сказать, что нашел этот кошелек. И поди — опровергни…

Мда.

А вообще, от таких игр становилось тревожно. Из-за чего он мистики и плеснул в их разговор. Полкило рубинов — серьезный аргумент. Если на таком примут — не отвертишься. Хотя едва ли этот Филипп Аркадьевич побежит его сдавать. Но все равно — подумать над тем, как прикрыться следовало уже сейчас. И кого включить в этот бизнес, и как. Ну и легализовывать это как-то все требовалось, чтобы у Николая Павловича нехороших тревог не возникало…

Глава 5

1845, май, 3. Казань

— На морском песочке я Марусю встретил, — бурчал себе под нос песенку Попандопуло Лев Николаевич, въезжая в кремль.

Новость о прибытии в Казань цесаревича разлетелась по городу словно ударная волна. Казалось, не прошло и пятнадцати минут, как каждый обыватель об этом узнал. А буквально через несколько часов пришел в особняк Юшковых, точнее, уже Толстого, и вызов к губернатору.

Срочный.

Два плюс два молодой граф складывать умел неплохо.

Да и после того, что Лев Николаевич сделал, было бы странно не пригласить его для личного знакомства. Это с одной стороны, а с другой — цель визита наследника империи в провинциальный городок выглядела совершенно неясной.

Что он тут забыл?

С презервативами, то есть, кондомами, ситуация пока не развернулась. Тем более что Анне Евграфовне он более ничего не отправлял, ставя свою нечистоплотную подельницу под удар общества.

Селитра пошла, но пока еще не вышла на нормальный уровень. Да, потенциально много и вкусно, но едва ли это все имело сейчас интерес для таких крупных фигур, как цесаревич.

Что еще?

Про рубины тот практически наверняка не знал.

Про револьверы — тоже. Строго говоря, Лев Николаевич на свой страх и риск занимался опытами с револьверами, пока шло оформлением разрешения на оружейное ремесло. Да, губернатор все знал, как и начальник полиции Казани тоже. Через что только и удавалось избегать ухода доносов наверх. А народ писал, все ж таки дело серьезное^[13] и очень приятное: донос многим души греет и улучшает пищеварение. Как там пелось в песне? У дятла не болит башка, в порядке печень и кишка…

А все остальное… оно совсем мелочи и не имело никакого политического или тем более геополитического значения. Так что цель визита Александра Николаевича находилась за пределами понимания молодого графа. Не из-за чайной же он приехал в самом деле?

Вот Лев Николаевич и напевал себе эту песенку, стараясь как-то успокоиться.

Было нервно.

Опыт прошлой жизни показал — начальство не всегда адекватно, даже если оно толковое. А тут, насколько молодой граф знал, имелась и личная заинтересованность: Александр Николаевич был близок со своей сестрой, которую из-за Льва под домашний арест сажали. Так что радости от потенциальной встречи не испытывал ни малейшей…

Коляска остановилась у особняка губернатора.

Лев Николаевич вышел из нее и, с трудом удерживая маску равнодушия, отметил приличное количество военных. Причем не местных, а столичных. У цесаревича-то свита все ж немаленькая имелась. Включая силовое крыло. Не сказать, что прям толковое, но их много. А ему нельзя даже нормальное оружие открыто носить.

Вон — трость свою с клинком оставил дома.

Знал — не пустят.

Поэтому взял самую обычную, выбрав покрепче с бронзовым утяжелителем в рукоятке. Да и пистолетов малых прихватил максимум, рассовав их вместе с ножами по всем доступным местам. Не перегибая, разумеется. Стараясь сделать так, чтобы со стороны наличие этого арсенала было не наблюдаемо. Для местных…

Вошел он, значит.

Доложился.

И остался стоять, ожидая вызова. Заодно поглядывая на окна и прикидывая перспективы. Так-то он для себя давно решил. Если пойдет что-то не так — уйдет в подполье и устроит им тут всем «Кузькину мать». А то расслабились элиты, расслабились. Давно их никто не щипал за вымя кусачками.

Долго, конечно, не пробегает.

Но он рассчитывал, как в фильме «Законопослушный гражданин» вправить этим самым элитам мозги своим рок-н-роллом. Ну хоть немного.

Из-за этих мыслей взгляд у него был, видимо, занятный.

Вон как столичные офицеры на него поглядывали и хмурились. Ну а что? Высокий, крепкий… сильно крепче любого из них. Все ж столько лет «качалки» не прошли даром на фоне отличного питания. Держится уверенно, смотрим волком. Да и вообще — от него просто пахло проблемами.

А казачий есаул, сидящий чуть в сторонке на подоконнике, так и вообще ухмылялся. Причем не на молодого графа поглядывая, а на дежурного и находящихся при нем людей. Видимо, о чем-то догадывается или чувствовал. Вон — руку-то с эфеса сабли не убирал.

Сабли.

Шашки им уже ввели, но он держался за старое оружие^[14]…

— Лев Николаевич, вас ожидают, — произнес чопорный слуга, выйдя из дверей приемной губернатора. Не местный, кстати. Натолкнулся на волчий взгляд… и выдержал его с удивительным равнодушием. Остальные же выдохнули, ощутив, как обстановка сразу разрядилась.

Граф подошел к двери.

Поравнялся с дежурным офицером и молча вошел внутрь.

А внутри никого.

Вообще никого, кроме губернатора и цесаревича. Отчего Толстой даже как-то растерялся.

— Вот, Ваше императорское высочество, тот самый молодой человек, о котором мы разговаривали. Лев Николаевич, подойдите ближе.

— Действительно, он выглядит старше своих лет.

— Как вы думаете, насколько хорошо он вооружен? — оскалился Сергей Павлович.

— Он вооружен? Хм. Ну, быть может, трость.

— И все?

— Пожалуй.

— Лев Николаевич, будьте так любезны, положите на этот стол все оружие, которое сейчас с вами.

— Сергей Павлович! — с обиженными интонациями воскликнул Толстой.

— Мой друг, мы с вами давно знаем друг друга, вы полагаете, я не приметил вашу страсть к вооружению? Будьте любезны. Очень ваш прошу. Специально для Александра Николаевича. Уверяю вас — никто не собирается ни задерживать, ни причинять вам какого-либо вреда. Клянусь честью!

Лев пару секунд помедлил, но отказать не смог. Наносить оскорбление недоверием тому, от которого зависел весь его бизнес в Казани, он не решился.

Цесаревич, кстати, аж удивился, услышав слова Шипова. Однако уточнять ничего не стал, деликатно промолчав. А уж когда на стол перед ним стали ложиться пистолет за пистолетом, нож за ножом… и даже нунчаки с двумя куботанами и кастетом. Ну и трость, как же без нее?

— Это все? — с лукавой улыбкой поинтересовался генерал, когда Лев остановился.

И молодой граф нехотя выложил на стол еще три ножа. Маленьких, которые находились в складках одежды. А также последний пистолетик, из маленькой кобуры с ноги.

Александр Николаевич только головой качал все это время.

— Но зачем? — спросил он, когда Лев закончил.

— Мир полон неожиданностей. Поэтому я предпочитаю сам быть неожиданностью для мира.

— Ха-ха-ха! — не выдержал Шипов.

Да и цесаревич невольно улыбнулся.

— К слову сказать, Александр Николаевич, этот молодой человек обладает очень приличными навыками рукопашного боя без оружия. Так что он сам по себе серьезное оружие.

— Да уж наслышан, — еще шире улыбнулся цесаревич. — А та дуэль на канделябрах? О ней судачат все не только в столице, но и даже в Париже, как мне шепнули.

— Мне приятно, что мы смогли их хоть в чем-то обскакать. — щелкнув каблуками, произнес Лев.

— И все же… зачем вам столько оружия с собой?

— Рискну предположить, Ваше императорское высочество, что он полагал, будто вы решите его арестовать из-за того инцидента с Ее императорским высочеством.

— И вы бы дали бой?

— Если я начну это отрицать, то буду выглядеть смешно. Если подтверждать — еще смешнее. — ответил Лев, сохраняя внешнюю невозмутимость.

— Пожалуй… — произнес Александр Николаевич, разглядывая заряженные пистолетики, остро отточенные ножи и прочие изделия. И, видимо, прикидывая последствия их применения в силу своего разумения.

Вязкая пауза завершилась, и беседа продолжалась.

Ни о чем.

Минута за минутой. Толстой оставался собран и колюч, так как не понимал, что от него хотят и оружие больше не грело его душу. Цесаревич же вместе с губернатором, пытались пробиться через эту стену льда и отчуждения. Что Льва только сильнее напрягало.

— Александр Николаевич, — наконец, он не выдержал, — я, признаться, все сильнее и сильнее теряюсь в догадках. Скажите, что такой человек, как вы, забыл в этом маленьком городке на краю цивилизованного мира? И главное — зачем вам я? Простой дворянин без кола и двора, который даже на службе не состоит.

— Однако! — ахнул цесаревич.

Такого наглого нарушения этикета он еще не встречал. Толстой же продолжил:

— Ваше императорское высочество, прошу простить мою грубость, но я не привык к столичным ритуалам и просто не знаю, как правильно себя с вами вести. Поэтому и спросил прямо. А то мы уже четверть часа беседуем ни о чем, словно какие-то купцы, ходя вдоль да около и не решаясь начать разговор о деле. Это, конечно, безумно приятно, однако едва ли наследник империи нуждается в таких беседах с провинциальными обывателями. Значит, вам что-то нужно от меня. Что?

— Грубо… очень грубо, — произнес цесаревич, усмехнувшись, а потом сменил тему. — Мне говорили, что вы увлекаетесь Вольтером. Это так?

— Не так чтобы я им увлекался. Нет. Просто отдельные его высказывания мне кажутся разумными. И уж точно менее разрушительными, чем вся эта беготня с идеалистами.

— И в чем же разумность его высказываний?

— С конца прошлого века начинает набирать темп научно-техническая революция. Вы слышали о пудлинговании и коксовании каменного угля?

— Разумеется.

— Вот с этих двух вещей она и запустилась. Еще сто лет назад Англия закупала железо и чугун у других стран, в первую голову у Швеции и России. А сейчас она уже этого всего производит чуть ли не больше и лучше остальной Европы. Используя не только для своих промышленных нужд, но и для поставок нам. Можно, конечно, капнуть еще дальше и вспомнить внедрение в той же Англии ткацких станков с машинным приводом, благодаря чему она смогла получить много дешевых тканей для торговли. Но глобально что-то изменило лишь пудлингование и коксование.

— Допустим, но какая связь этих процессов с Вольтером?

— Прямая. Он ставил во главу угла науку, здравый смысл и практическую деятельность, предлагая не мир спасать в морально-этических дебатах, а возделывать свой сад. И нам надо так же. Потому что если мы Россию не вытащим за волосы из болота, в котором она все сильнее вязнет, то случится катастрофа.

— Катастрофа? — с легкой насмешливой улыбкой переспросил цесаревич. — И какая же?

— Революция, которая в 1825 лишь чудом сорвалась. Царскую семью уже тогда собирались пустить под нож, а державу распилить на кусочки по надуманным поводам. — произнес Лев, наблюдая за резко нахмурившейся мордой лица наследника. И дав, чуть-чуть ему это все переварить, продолжил: — Да-да, Александр Николаевич, и вашего отца, и вашу мать, и вас с прочими собирались убить. Англичане отрезали голову только королю, французы, на следующем уровне — уже и королю, и королеве. У нас бы пошли дальше. Просто потому, что если правящую семью вырезать, то силы роялистов окажутся натурально обезглавлены.

— Лев Николаевич! — одернул его губернатор… попытался.

— А все для того, чтобы расчленить державу. Польшу и Финляндию, безусловно, отрежут. Тут и говорить нечего. Их обособление и хороводы, которые вокруг них водят, сами за себя говорят. Они нас ненавидят, а нашу слабость и нерешительность презирают, не ценя доброту. Как поделят остальную Россию — загадка. Но весьма вероятно постараются сыграть на старых трещинах, вбивая туда клинья. Например, постаравшись отделить Великое княжество Литовское, а также отрезать Ливонию, какие-то земли казаков с татарами и еще что-нибудь. В любом случае постаравшись как можно сильнее расчленить Россию любыми правдами и неправдами. Ибо они опасаются России и ее огромности.

— Вам бы сказки на ночь рассказывать, — резюмировал цесаревич, впрочем, улыбки на его лице более не было. — Страшные.

— В моих сказках, Ваше императорское высочество, англичане устраивают революцию во Франции в отместку за организованное французами восстание в североамериканских колониях. А потом десятилетиями собирают коалиции, чтобы руками других держав вытирать себе обосранную жопку. В моих сказках лорд Пальмерстон с подачи королевы Виктории всячески разгоняет по Европе революции, стремясь через это как можно сильнее ослабить континентальные державы. И у нас в первую голову. Памятуя о том, как гладко и ладно прошло устроенное англичанами убийство русского царя табакеркой.

— Про табакерку никому не говорите, хорошо, — произнес посеревший Александр Николаевич.

— Разве вам и вашему августейшему семейству будет легче оттого, что жопа есть, а слова, обозначающего ее, нету? Они убили русского царя! Убили! А мы с ними в десны целуемся. — скрипнул зубами Лев Николаевич, а взгляд его стал настолько жуткий, что цесаревич аж перекрестился и несколько отпрянув. Однако несколько секунд спустя граф закончил шоу и демонстративно «взял себя в руки». — Впрочем, как вам будет угодно. Это ваша семья, ваш позор и ваша месть.

— Месть⁈ Лев Николаевич, как может честный христианин говорить о таком⁈ — воскликнул цесаревич.

— Иисус сказал нам возлюбить врагов своих, но он не стал уточнять, когда именно это нужно сделать — до того, как ты им глотку перережешь или после. Да и с тем, чтобы подставить вторую щеку есть известная неопределенность. Как по мне — ударили тебя по щеке. Сломал обе руки нападающему. А потом подставил вторую щеку. Любя.

— Бить врага вы предлагаете тоже с любовью? — оскалился Шипов, с трудом сдерживая смех.

— А то как же⁈ Нужно быть осторожным и не дать ненависти захватить себя. Поэтому бить нужно с любовью и только с любовью.

— Экий вы затейник… — усмехнулся цесаревич, но как-то мрачно и грустно. — А как же «блаженны кроткие?»

— Я не хочу быть блаженным. — пожал плечами граф.

— Отчего же?

— Проверочным словом к «блаженному» я вижу слово «блажь». Из-за чего «блаженный» в моих глазах не «счастливый», как ныне принято думать, а «дурной», «сумасбродный», «бредовый», «нелепый», «юродивый», наконец.

— Хм… кхм… — поперхнулся Александр Николаевич. — Я слышал, что вы служите алтарником при архиепископе. Вы с ним не хотите это обсудить?

— Мне же Вольтер по душе, — оскалился Толстой. — А он ценил здравый смысл, иначе бы при Фридрихе Великом он не выжил. Как вы думаете, чем кроме епитимьи это обсуждение может закончиться для меня? Просто я для себя решил, что мне быть юродивым без надобности.

— Но… Лев Николаевич, вы же понимаете, что при таком подходе у Нагорной проповеди совершенно теряется смысл?

— Отчего же?

— Блаженны кроткие, ибо примут они в наследие землю. Как этот тезис понимать с вашим подходом?

— Дурны кроткие, ибо их закопают.

— О как! — ахнул Александр Николаевич. — И почему?

— Про «блаженных» я уже сказал. А принятие в наследие земли — это аллегоричный образ. Строго говоря, все Святое писание построено на них, ибо так тогда писали. Вспомните Илиаду и Одиссею, в которых практически ничего не говорится прямо. Или скальдическую поэзию, которую сочиняли тысячу лет спустя. Там то же самое. Поэтому, я полагаю, что «примут в наследие землю» — это иносказательный образ. Явно чего-то в духе «приказали долго жить» или как-то так. И ближайшим смысловым аналогом мне видится погребение в землю.

— Хм… хм… — покачал головой Александр Николаевич. — А «Блаженны гонимые за правду, ибо их есть Царствие небесное»? Как это понимать?

— Тут не сказано, что они будут править в Царствии небесном. — пожал плечами Лев Толстой. — Скорее всего, это развернутая аллегория, для более привычных нам фраз «преставился» или «бог прибрал», то есть, отправился на небеса. Так что фраза сия переводится на нормальный русский язык, как «Дурны гонимые за правду, ибо они отойдут в лучший мир». И в этом есть своя сермяжная правда. Или вы скажите, что за правду не убивают как у нас, так и в Париже с Англией?

— Ну… Лев Николаевич… я даже не знаю, что сказать.

— Это не так уж и плохо. — впервые улыбнулся граф. — Быть может, вы и архиепископу не расскажите. Убить не убьет за такое, но приголубит посохом уж точно. А мне моя спина дорога.

— Вот теперь я вижу — натурально вольтерьянец, — расплылся в улыбке Александр Николаевич.

— Ваш вольтерьянец, — заметил Шипов.

— Я уже понял, — кивнул цесаревич в сторону оружия, разложенного перед ним. — Впрочем, я все же должен отреагировать на ваши рассуждения о христианстве, Лев Николаевич.

— Они вас заинтересовали?

— Скорее, они меня ужаснули. И я очень надеюсь, что вы более никому их не расскажите.

— Но почему?

— Потому что это ересь! — излишне жестко произнес, почти что рявкнул, Александр Николаевич. — Если вы прочтете всю Нагорную проповедь как единое произведение, то без всякого сомнения, это увидите. Все эти ваши игры со словами — пустое. Занятное, может быть даже веселое, но пустое. И опасное! Будь я также набожен, как мой отец — вас бы за такие слова уже в железо заковывали.

Лев промолчал.

Устраивать религиозные дебаты он не собирался. Себе дороже.

Цесаревич же воспринял это по-своему.

— Я передам архиепископу, чтобы он наложил на вас епитимью за злословие. Скажу — многоругались. Почитаете молитвы месяц. Подумаете над своим поведением. И чтобы я больше таких слов от вас не слышал! Ясно ли⁈

— Так точно, — равнодушно произнес молодой граф.

Он не злился.

Провоцируя собеседника, он думал об еще более жесткой и агрессивной реакции, хотя в душе и надеялся на том, что этой придумкой получится увлечь цесаревича. Но… получилось так, как получилось.

— Александр Николаевич, и все же, зачем вы меня вызвали? Досужие разговоры о житье-бытье вас не интересуют. Религиозные споры тоже. Тогда что?

— Мне надо, чтобы вы примирились с Анной Евграфовной и моей сестрой.

— Я с вашей сестрой не ссорился. Мы даже не знакомы.

— Однако она по вашей милости пострадала.

— Насколько я знаю, пострадала она по своей дурости. Уж простите мне мой язык, но идти к вашему родителю с такими вопросами — это перебор. Она на что рассчитывала? Что он одобрит ей интимное белье для внебрачных приключений? Ну что вы на меня так смотрите? Неужели моя ересь все же оказалась достаточно правдивой?

— Вы, Лев Николаевич, умеете провоцировать, — нервно хмыкнул цесаревич.

— Я могу себе роскошь говорить правду в лицо.

— А почему вы считаете? — заинтересовался Александр Николаевич.

— Я служу России и вашему родителю, как ее персонализации. По доброй воле и искреннему убеждению. Без принуждения и подкупа. Из-за чего и делаю то, что считаю правильным. Мне без разницы чины и награды. Я делаю то, что должно.

— Даже если это будет стоить вам жизни или свободы?

— А почему нет? — чуть подумав, ответил Лев Николаевич.

— Интересно… — задумчиво произнес цесаревич…

На этом их разговор завершился.

Наследник взял паузу, чтобы разложить по полочкам то, что услышал. Молодой же граф отправился к архиепископу с запиской от старшего сына царя. Каким бы ты ни был веселым и находчивым, но за свои слова порою отвечать было нужно…

Глава 6

1845, май, 5. Казань

Лев Николаевич пил чай.

Ароматный.

Вприкуску с вареньем из молодых сосновых шишек в сахарном сиропе. Но его настроение было ни к черту.

Архиепископ развернулся на всю катушку и вот уже вторые сутки молодой граф увлеченно читал молитвы. Что там цесаревич написал — Лев так и не узнал, но теперь ему было не до шуток. Да, каким-то явным страданием это не назвать. Просто слишком много времени уходило и сил. Полная утренняя служба, а потом еще сотня покаянных молитв. И вечерняя туда же. Это утомляло. Психологически. И филонить было нельзя, так как к нему приставили человечка, который приглядывал и галочки ставил. Старого. Который уже о душе печется, а потому не пойдет на сговор.

Одна радовало — такое всего на месяц.

Плюс пост.

Не строгий, но неприятный. И Лев Николаевич был уверен — уж что-что, а проконтролировать его выполнение архиепископ в состоянии.

Вообще, ситуация с наказанием выглядела крайне раздражающе.

В эти самые годы почти весь Высший Свет увлекался мистическими кружками, в том числе спиритическими. Однако никто и слова им не говорил. А, как Лев Николаевич знал, отдельные такие встречи посещал и лично император, не говоря про его детей.

Вот и злился.

Да, что дозволено Юпитеру, не позволено быку. Однако… это все равно выглядело мерзко. Причем к архиепископу у него вопросов не было. Он сделал, как сказали. И даже провел с Толстым вполне полюбовную беседу о спасении души и сквернословии. А вот цесаревич…

Либерал ведь.

До мозга костей либерал.

А поди ж ты, какая цаца. Обиделся. Ведь не из-за трактовки христианства он наказал, а за сказанную ему в лицо правду. Здесь так было не принято, тем более такие вещи. Вот и заело… задело…

Звякнул колокольчик, пропуская посетителей.

И все притихло.

Лев Николаевич сидел в своем кабинете на втором этаже и даже как-то напрягся. Такое редко происходило.

Поэтому невольно взял капсюльный револьвер — один из первых экземпляров. Взвел курок. И заняв более удобную позицию, приготовился стрелять. Да, вопрос самовзвода нормально пока решить не удавалось. Но некое подобие Remington 1858 у него уже имелось.

Штучно.

С рамкой, изготовленной из латуни^[15].

Но имелось.

Причем барабан откидывался вбок, что позволяло очень быстро менять заранее снаряженные барабаны. Их-то молодой граф перед собой и выставил.

Послышались приближающиеся шаги.

Несколько человек. И на слух — кто-то не из служащих заведения. У них всех другая обувь.

Подошли.

Остановились.

Раздался стук в дверь и голос администраторши:

— Лев Николаевич, к вам гости.

— Войдите. Не заперто.

Дверь беззвучно открылась и на дуло револьвера уставился Александр Николаевич. Нервно сглотнул. И вяло улыбнулся.

— Вы всех гостей встречаете пистолетом? Как вы так живете?

— Вашими молитвами… хотя нет. Моими. Со вчерашнего дня.

— Неужто вы обиделись?

— На обиженных воду возят. — пожал плечами граф, опуская пистолет и чуть отворачивая его в сторону, но курок не снимая с боевого взвода. — Нет, Александр Николаевич. Просто устал.

— Какой странный у вас пистолет. Никогда таких не видел.

— Это револьвер. Впрочем, на его разработку и изготовление я пока еще не получил высочайшего дозволения от вашего августейшего родителя. Так что его еще не существует в природе. То ли мой запрос где-то утонул в ворохе бумаг, то ли Николай Павлович не считает нужным производить в России такое оружие, то ли еще чего-то.

— Вы позволите взглянуть?

— Мы в мир принесем чистоту и гармонию… — начал Лев декламировать известное стихотворение Дмитрия Климовского, параллельно убирая револьвер с боевого взвода и, развернув стволом к себе, пододвигая по столу к цесаревичу… — Все будет проделано быстро и слажено. Так, это не трогать — это заряжено.

От дверей хохотнул Шипов.

— А вы поэт! — воскликнул Александр Николаевич, утирая выступивший пот рукой.

— Это не мои стихи. К счастью.

— Почему же к счастью?

— Наделать карточных долгов и умереть в дурной перестрелке — не верх моих мечтаний. А в нашей стране это уже почти что крепкая поэтическая традиция. Так что я, пожалуй, воздержусь…

Дальше они некоторое время беседовали про револьвер, который чрезвычайно заинтересовал цесаревича. В сущности, американский Colt он еще не видел и даже не слышал о нем. О «перечницах» тоже. Да и по пыльным коробам Оружейной палаты да Эрмитажа не лазил, выискивая старые образцы. Поэтому он держал первое в своей жизни многозарядное оружие, исключая двухстволки.

Ну и впечатлялся.

Вон как глазки блестели…

— Вы ведь специально ко мне шли, не так ли? Для чего? Могли бы вызвать. — наконец, вернулся в русло интересующего его вопроса Толстой, забирая револьвер.

— О вашей чайной столько слухов… как я мог пропустить возможность и не зайти в нее?

— Это отрадно слышать. — кивнул граф. — Но, простите, не верю. Понимаю, что вы снова обидитесь и я получу еще епитимью или чего похуже, но не вижу смысла вам врать в лицо. Оттого прямо и говорю. Вы зашли в чайную и сразу пошли ко мне, не уделив чайной и минуты.

— Лев Николаевич! — обиженно воскликнул цесаревич, но глаза его смеялись.

— А что Лев Николаевич? Вы еще скажите, что в Санкт-Петербурге большая часть Света не увлекается всякой мистикой, в том числе каббалического или спиритического толка? Я-то думал, что вы либерал, а оказалось, что «это другое».

— В каком смысле? — нахмурился цесаревич.

— В прямом. Это суть либерализма. Обычная тоталитарная секта. Если кто-то говорит что-то выходящее за рамки приятного ее носителями — ему нужно затыкать рот и наказывать. В либерализме приветствуется свобода слова, но для своих и своя.

— Лев Николаевич, у любого терпения есть пределы. — произнес с металлом в голосе цесаревич.

— Именно так, Александр Николаевич. Именно так. Поэтому я сижу и думаю — куда мне стоит переехать. Вот как прочел покаянные молитвы сегодня, так и начал размышлять. Россию я люблю, но и терпеть это все не желаю. К врагам России ехать не хочу, а другие страны настолько ничтожны, что я не знаю, чем там заняться. Классическая дилемма с выбором меньшего зла… Может в Парагвай отправиться и помочь иезуитам удержать там власть, заодно отбив у Аргентины выход в море? Ну и Уругвай присоединить, чтобы два раза не вставать.

Повисло молчание.

Тягостное.

— Лев Николаевич, давайте не будем спешить, — осторожно произнес губернатор.

— Спешить с чем? Карьеры мне не построить у нас тут. Это очевидно. Я слишком колючий и острый на язык. Бизнесом толком не заняться. Меня не только третируют, но и открыто грабят, получая в том покровительство на самом высоком уровне. Теперь еще и публичные унижения пошли. Куда уж яснее и прозрачнее все? Я не уехал покамест только из-за селитры. России в предстоящей войне, которую едва ли возможно избежать, она будет очень нужна, и я хочу завершить начатое дело, отладив ее выпуск. А потом надо уезжать. Останусь — мне либо голову проломят, либо в крепость упекут.

— Мы как раз хотели поговорить о ваших делах с моей супругой, — нахмурился губернатор.

— Нету там никаких дел. Я перестал ей даже отвечать на письма и высылать что-либо.

— Мы с отцом решили, что ее долги перед вами выкуплю я и погашу, — вкрадчиво произнес цесаревич.

После чего поставил на стол кофр, принесенный его спутником в мундире Третьего отделения. И открыл его.

— Это перепись долгового обязательства. А это деньги и полагающиеся за задержку проценты. — добавил он и начал выкладывать пачки кредитных билетов.

Получилось прилично.

Прям очень.

На выпуклый глаз около ста тысяч или даже несколько побольше.

— И как это понимать?

— Анна Евграфовна теперь должна лично мне. О чем я ее известил письмом. А свой долг этот я подарил любимой сестре Марии Николаевне. Так что будьте уверены — жизнь ее теперь малиной не будет.

— Судя по сумме, — кивнул Лев на пачку кредитных билетов, — именно ваша сестра тебе владелец салона Анны Евграфовны. Это так?

— Так. Хотя дела продолжит вести графиня. Кроме того, мы рассчитываем, что вы возобновите поставки кондомов и позволите Марии Николаевне поучаствовать в делах вашей чайной. Мы хотим, чтобы чайные стали, как вы и предлагали в частных разговорах тому же Хомякову, популярны. И планируем поставить минимум по одной в каждом крупном городе.

— Это занятно, но что было сказано, то сказано, — произнес Лев Николаевич.

— Я вас не виню, — улыбнулся цесаревич. — Вы человек колючий, но дельный. Хотя прошу вас — не увлекайтесь. Ваши слова могут услышать не те люди и использовать против всех нас.

— Ваш родитель уже больше года тянет с выдачей высочайшего дозволения на выпуск селитры, разработку и выпуск оружия и так далее. У меня десятка полтора запросов, и все они утонули. Хотя, казалось бы, он внимательно следит за происходящим здесь, в Казани.

— Какой вы торопливый, — улыбнулся цесаревич, доставая из кофра бумаги. Целую пачку. — Это они?

— Торопливый? Время — это единственный ресурс, который нельзя терять даром.

— Вы очень ворчливы.

— Я не люблю волокиты и нацелен на результат.

— Поэтому вы сознательно нарушали законы и обычаи Российской империи? — улыбнулся цесаревич, кивнув на револьвер.

— Только там и тогда, когда это влекло к пущему благополучию державы.

— И вы, без всякого сомнения, уверены в своем знании того, что лучше для нее, а что хуже? — улыбнулся Александр Николаевич.

— Не до такой степени, но в вопросах прогресса и научно-технического развития — безусловно.

— Даже вот так? — хохотнул цесаревич.

— А может быть, вы опишите прогресс в стрелковом вооружении лет этак на сто-двести? — поинтересовался с той же слегка насмешливой улыбкой губернатор.

— Это как раз самое простое. — невозмутимо ответил граф. — Сейчас все европейские страны вооружены гладкоствольным оружием, которое только-только стали переводить на ударно-капсюльные замки. Однако в Пруссии разработана винтовка Дрейзе. Это заряжаемая с казны винтовка. Их уже накапливают на складах. А в бывших североамериканских колониях Великобритании вся регулярная армия вооружена заряжаемых с казны винтовками Холла. Но Пруссия засекретила свою винтовку. Опыт колоний не указ. А европейские армии безумно не любят тратиться деньги на вооружение солдат. Поэтому через несколько лет начнут переходить массово на заряжаемые с дула винтовки под расширительные пули, вроде тех, которые мы с Остроградским выдумали.

— Они же засекречены!

— Они очевидны. Да и что значит «засекречены» в России в наши дни? Просто чуть больше цена. Уверен — в Лондоне, Париже, Вене и Берлине все о них уже давно известны. Впрочем, дело не в этом. Перейдут, значит, все европейские армии на дульнозарядные винтовки, что даст очень серьезное преимущество на поле боя. Но столкновение с Пруссией вынудит все страны думать о подражании. И следующим этапом пойдут делать заряжаемые с казны винтовки под бумажный патрон. Слишком уж они дают значительное преимущество перед дульнозарядными. Игольчатые образцы, впрочем, довольно дурные. Но всякие ладные идеи, появляющиеся за пределами старушки Европы, местные генералы станут отметать.

— Вы думаете?

— Да. Причины просты и известны: наркотики, алкоголь и запредельное самомнение. — пожал плечами Толстой. — У нас в Европе все государственное управление такое, не считая коррупции и головотяпства. Так что ничего удивительного. Но не суть. Это горизонт всего лет двадцати. Дальше пойдет переход на унитарный патрон с металлической гильзой. Потом на каком-то этапе займутся магазинными образцами. Ну а далее наступит эра самозарядного и автоматического оружия. Причем каждый новый этап будет увеличивать расход боеприпасов и стоимость войны. Особенно на фоне перехода на массовую призывную армию, которая будет традиционно едва подготовленная и полноценно новое оружие применять не сможет. Плюс генералы. Быстрый прогресс вообще создаст с ними курьез, когда, образно говоря, оружие уже получит нарезы, а мозги генералов — нет.

— Почему же? — нахмурился Шипов, которое это прям задело.

— Потому что генералы всегда готовятся к прошедшей войне. Если прогресс неспешный — это здраво. Когда прогресс летит вперед галопирующим осликом — это катастрофа. Каждая последующая война уже отличается от предыдущей и сильно.

— А это? — кивнул Александр Николаевич на револьверы.

— Это пистолет с барабанным магазином. Сначала они будут такого толка. Потом перейдут на унитарные патроны. А потом, весьма вероятно, обретут какие-нибудь легкие быстросменные магазины, например, коробчатые. Что повысит их практическую скорострельность. Где-то там они станут самозарядными и автоматическими, последние весьма вероятно разовьются в свое отдельное направление.

— Вы говорите с такой уверенностью… откуда?

— Некий общий прогресс можно понять уже сейчас. — улыбнулся Лев Николаевич. — А дальше нужно его наложить на аппарат управления, который в европейских странах везде одинаковый. Чиновники будут стараться как можно дольше лениться и как можно сильнее экономить деньги на вооружении, рассчитывая их в ином… хм… освоить. Так уже несколько веков подряд идет.

— Не любите вы брата-чиновника, — оскалился губернатор.

— Вы никогда не наблюдали за тем, как обычно проходит нервный импульс принятия решения?

— Что простите? — переспросил цесаревич.

— Вот случилась беда где-нибудь на низовом уровне. Чиновник, который за нее отвечает, скорее всего, будет до последнего ее замалчивать. Все потому, что начальство нигде и никогда не любит плохих донесений. И чиновник, который их подает, редко получает повышение. Так вот — замалчивает. Но проблема не рассосалась и ее прорвало наверх. Думаете, пойдет дальше? Едва ли. Ее на каждом этапе станут замалчивать и тянуть время.

— Но рано или поздно сведение доходят на самый верх. — грустно улыбнулся Александр Николаевич, который был отлично знаком с этой проблемой. Да и губернатор вот не то ухмылялся, не то улыбался, не то кривился как от зубной боли.

— Да. В максимально искаженном виде, порой до неузнаваемости и тогда, когда мелкая проблема уже превратилась в настоящий нарыв.

— Се ля ви, — развел руками цесаревич.

— Самое интересное наступает потом. — оскалился Толстой. — Идя сверху-вниз задача на всех уровнях проходит одну и ту же процедуру. Сначала ее пытаются спихнуть на кого-то: или на коллегу, или на другое ведомство. Когда это не получается, то предпринимаются исключительно привычные и стандартные шаги, даже если они совершенно не подходят. Могут просто тянуть время, в надежде, что или осел сдохнет, или шах, как в притче Ходжи Насреддина. И только тогда, когда совсем все пропало — включают мозг и начинают думать. Но, как вы понимаете, это происходит тогда, когда уже совсем поздно. И утрачена не только возможность купировать проблему малой кровью, но и вообще едва ли возможно ее разрешить хоть как-то адекватно. А учитывая отвратительную обратную связь, при которой все, что можно, замалчивают, мы получаем управленческую катастрофу. И это я еще не сказал ничего про отрицательный отбор, когда карьеру легче делают не те люди, что лучше работают, а которые удобнее…

— Мрачно… очень мрачно… — покачал головой цесаревич.

— Се ля ви, — пожал он плечами. — Одно хорошо — эта беда в управлении типична не только и не столько для России. Поэтому у нас всегда есть шанс. Да и вообще, эта битва увечных на всю голову титанов была бы порой удивительна веселой. Если люди при этом не гибли пачками, конечно.

— И вы знаете, как эту беду преодолеть? — спросил губернатор.

— Полностью — никак. Такова природа человека — он ленивая скотина в массе. И если есть возможность что-то не делать — он будет это не делать. А уж думать и подавно. Даже умные частенько ленятся шевелить мозгами. Исключая очень незначительный процент людей с отклонениями, которым до всего есть дело. Но снизить эту до разумного уровня проблему можно. Формула достаточно проста, хоть и мерзка до крайности. В базе ее лежит философия Вольтера с его приматом здравого смысла, науки и практической деятельности, которая является мерилом всего. И если не в обычном виде, то в эксперименте. Ему в помощь всплывает Макиавелли с его философией, бесценной на инструментальном уровне.

— Ужас какой… — покачал головой Александр Николаевич.

— Фридрих Великий, как мог ругал Макиавелли, но нигде и ни в чем ему не противоречил. Мне даже кажется, что он специально его ругал для отвода глаз. Трудно найти в истории более последовательного поклонника этого итальянца. Хотя, конечно, у него имелись и трудности, вроде стремления зарегулировать все до мельчайших деталей. Однако в целом — прям образцовый макиавеллист.

— Ваша мысль понятна, но как она позволит преодолеть замалчивание?

— Я же сказал: главным мерилом является практическая деятельность. В том числе руководителей. Поэтому нужно время от времени делать проверки и лично, притом внезапно навещать разные производства и беседовать с простыми работягами или там инженерами. К крестьянам на огонек заходить — слушать их. И долбать чиновников, которые замалчивают. Вот как всплыло — так всю ветку и долбать. Самому так делать и подчиненных приучать к стратагеме: доверяй, но проверяй. Даже за самыми доверенными людьми. Не все. Все проверять здоровья не хватит. Выборочно. Но внезапно. Чтобы постоянно их всех держать в возбуждении.

— Так не останется чиновников, если их увольнять за такое головотяпство. Кто работать будет? — улыбнулся цесаревич.

— А я не сказал увольнять. Я сказал «долбать». Здесь удивительно продуктивной выглядит методика Петра Великого, который практиковал массаж палкой по спине. Зарвался какой-то чиновник — так и выдать ему палок. Генералу — лично, чтобы не стыдно. Дальше — уже сами разберутся. Не понял? Сломал ногу или руку. Ну и так далее. А кто увлекаться станет с палками без дела тому и самому вдвое выдавать.

— Экий вы затейник… — ошалел Шипов.

— Бить палкой? Генералов? — ахнул Александр Николаевич.

— И министров. А что? Иной раз один хорошо поставленный удар заменяет два часа воспитательной беседы. Впрочем, постоянно бить и не надо. Достаточно это практиковать время от времени, чтобы все старались. Кроме того, я бы еще институт имперских комиссаров ввел, набирая туда тех самых дурных людей, которым до всего есть дело. Чтобы они постоянно ездили по стране и смотрели — кто чем живет, подавая регулярные отчеты в имперскую канцелярию лично монарху. Например, раз в квартал или даже год.

— Будут брать взятки…

— Платить очень хорошо, полностью оплачивая командировки. А за подтвержденные взятки или перегибы вешать. Отбирая среди молодежи тех, кто горит и радеет за справедливость. В идеале из сирот или из бедных родов, или вообще не дворян, а, например, из пытливых и сметливых крестьян, от зоркого глаза которых ничего не укроется. Возводя их при вступлении в должность в дворянское достоинство. При этом за вызов комиссаров на дуэль лишать чинов и состояния, ссылая на пожизненную каторгу. Ну и назначать их всего лет на пять после обучения, чтобы связями обрасти не успел. Гоняя по стране. А потом выплачивать пенсию пожизненно и использовать, например, как внешних агентов. Чтобы собирали сведения о том, чем живут другие страны, в чем их сила, в чем слабость и что нам можно у них перенять. Если же где такой комиссар окажется убит или еще как-то притеснен — высылать целую бригаду для разборок. Включая других комиссаров.

Александр Николаевич и Сергей Павлович промолчали, переваривая.

— Тяжело вам живется, — наконец произнес цесаревич.

— Отчего же?

— Ходите вооруженный до зубов и всегда готовы драться. Даже смертным боем. Думаете о делах, которые едва ли вам нужны и полезны.

— Отнюдь, нет. Дела эти вообще не лежат в такой плоскости, — отмахнулся Лев Николаевич. — Семья — это маленькое государство. Собственно, из семьи держава и вырастает. Поэтому все эти вещи, о которых я говорил, мне очень полезны. Их ведь и в семье можно применять, и в своем заводчицком деле. Всюду. Они универсальны.

— Прямо вот совсем универсальны?

— Конечно.

— Вот вы сказали, что в Соединенных штатах Америки вся регулярная армия вооружена нарезным и заряжаемым с казны оружием. Но она маленькая. Мы едва ли себе можем такое себе позволить. И как это решить?

— Какова численность нашей армии?

— Это секретная информация, — серьезно произнес Шипов, а цесаревич кивнул.

— Побойтесь бога! Какая к черту, секретная⁈ Есть же альбомы мундиров по полкам, в которых перечислены ВСЕ полки. Понимаете? ВСЕ! А их штаты тоже утверждены и упорядочены. Берешь такой альбом и упражняешься в арифметике. Навскидку у нас получается миллион двести — миллион триста. Я сильно ошибся?

Александр Николаевич, округлив глаза, уставился на молодого графа.

— Я сильно ошибся? — повторил свой вопрос Толстой.

— Нет.

— Вот. Это азы разведки, вообще-то. В открытых источниках, если их сопоставлять и анализировать, порой много всего секретного. Или вы думаете, как я про винтовку Дрейзе узнал? — оскалился Лев Николаевич. — Но не суть. Вот представьте. Миллион двести. Куда нам столько? У нас есть четыре потенциальных театра боевых действий: против Пруссии, против Австрии, против турок в Европе и Кавказ, где нужны большие и сильные контингенты. Ну и столица. Нужно просто проложить несколько железных дорог, чтобы можно было осуществлять маневр войсками. Ну или хотя бы макадамы^[16]. Ну и сократить армию в три раза, отправив остальные в запас, откуда в случае войны набирать пополнения. Остальных же толково вооружить. Ведь при тех же расходах мы сможем более чем втрое больше платить за оружие. Оно ведь не главная статья расходов. Куда тяжелее ведь банальное содержание и обмундирование. Особенно по офицерам. При этом перевооружать сразу полкам. Сначала на Кавказе, потом гвардию, потом там, где будет гореть.

— Государь никогда на это не пойдет.

— Поэтому и имеет сильный дефицит бюджета. — усмехнулся Лев Николаевич. — Который рано или поздно загонит Россию сначала в тяжелую долговую яму, а потом и совершенно расстроит ее экономику.

— Вы и это знаете… — как-то глухо произнес цесаревич.

— Анализ открытых источников творит чудеса, — оскалился Толстой. — Ему ежегодно около пятидесяти миллионов не хватает. Так что, сокращение армии втрое — благо. Сколько здоровых мужчин вернутся в народное хозяйство? А если еще чуть-чуть докрутить экономику — песня будет. Например, оборот оружия. Нам нужно много оружейного производства для будущих войн. Сколько у нас людей? Сто двадцать — сто тридцать миллионов? Половина — мужчины. Треть от них — взрослые мужчины. Если каждый купит по ружью — это уже двадцать миллионов «стволов». Если с каждого по рублю взять в казну — польза какая! А если он по два ружья? А если пистолеты? А порох? А свинец? На всем этом, если разогреть наш внутренний рынок, можно миллионов по пятнадцать собирать в казну ежегодно. А на внешний рынок если поставлять? В тот же Китай и Персию? Они легко проглотят и сто миллионов ружей. Даже устаревших. А у нас ни разрабатывать, ни производить, ни носить, ни применять для защиты жизни и имущества… — покачал он головой. — Сидим на золотой бочке и сами ее не открываем.

— А восстания? — нахмурился Шипов.

— У нас отличное Третье отделение, да и полиция добро работает. Пускай трудятся и дальше так…

Разговор длился еще очень долго.

Лев Николаевич ходил по краю. Раз за разом высказывая вещи слишком опасные для этих лет. Однако с каждым шагом укреплял собеседников в том убеждении, что они имеют дело с настоящим вольтерьянцем той, старой закалки. Вроде Потемкина или Суворова с Ушаковым.

Насмешливым и едким, но умным, ориентированным на результат и весьма находчивым. Вплоть до самых неожиданных крайностей. Например, он не постеснялся Александру Николаевичу предложить создать небольшую «мастерскую», в которой печатать мелкие купюры европейских стран. Потому как к ним особого внимания нет, как и защиты. И на эти деньги через агентов закупать всякое, компенсируя перекос внешнеторгового баланса.

Цесаревич от такого предложения аж вскинулся.

Чуть ли не копытом забил.

Но выслушал. Внимательно выслушал. И не стал осуждать. Просто буркнул что-то в духе: «Государь не одобрит». Хотя было видно, оценил способ получения лишних десяти — двадцати миллионов рублей ежегодных казенных доходов.

В дело шло все.

Вообще все.

Начиная с таких крайне нечистоплотных шагов и заканчивая созданием крупных латифундий в Малороссии и Новороссии по выращиванию новых культур, таких как кукуруза с подсолнечником. С приемом туда крепостных «по старинному обычаю», к государю на службу — в государственные крестьяне. И массовое производство картофеля по ирландской схеме для прокорма населения. И внедрение комбайнов и прочих технических новинок. И использование топинамбура, высаженного по неудобьям для выгона из него спирта на экспорт, и…

Лев Николаевич грузил собеседников.

Вдумчиво.

Основательно.

Опираясь практически исключительно на местные сведения и почти не уходя в знание будущего. Разве что для оценки полезности. Со стороны же выглядело, словно он как фокусник достает то пять, то десять, то двадцать миллионов доходов. И если поначалу у цесаревича сквозил скепсис, то мало помалу он менялся заинтересованностью. Особенно когда вопросы пошли про деньги и молодой граф смог «накидать вариантов», как разогнать доходы державы вдвое в горизонте лет двадцати, снизив при этом нагрузку с крестьян…

Глава 7

1845, июнь, 4. Казань

Лев Николаевич стоял у открытого окна и с радостью смотрел на солнышко.

Первый день без епитимьи.

Цесаревич не стал отменять свое наказание. Но архиепископ по его приказу отозвал своего наблюдателя сразу после того приснопамятного разговора в чайной. А потом и покаянные молитвы можно стало совершать дома в красном уголке. Из-за чего епитимья превратилась в формальность.

То есть — да — осталась.

Но по факту — спущена на тормозах. Хотя и она тяготила. Давая понять, что будет, если он увлечется со своими религиозными игрищами. И если оригинальный Лев Николаевич, буквально утопавший в долгах до Крымской войны, позже обрел совершенно внезапно покровителя или покровителей, что покрывали его во всем и даже закрывали долги^[17], то тут… намек получился НАСТОЛЬКО прозрачный, что едва ли отличался от угрозы прямым текстом.

Посему лезть в дела церкви молодому Толстому расхотелось совершенно.

Даже вот — в приватных разговорах.

Архиепископ же, несмотря на строгое и педантичное выполнение приказа цесаревича, отношений с молодым графом не портил и вел себя прилично. Более того, продолжая регулярное общение в приятельском, если не сказать, дружеском ключе.

Он вообще оказался хорошим человеком, пусть и строгим.

Человечным.

Сам же цесаревич… он, судя по всему, ОЧЕНЬ заинтересовался обновленным Львом. И жаждал явного сотрудничества. Видимо, в здешних пенатах он еще не встречал никого с таким мало чем скованным мышлением полетом мыслей. Это подкупало.

К тому вопросу, об эмиграции он более не возвращался. Ну почти. Лишь уезжая из Казани, поинтересовался:

— А почему Парагвай? Почему вы хотели уехать туда?

— Весьма вероятно, что в ближайшие десять-двадцать лет там будет острый кризис. Парагваю придется бороться за свое существование во всех смыслах этого слова, что откроет массу возможностей для достаточно решительных и находчивых людей. И позволит не только карьеру сделать, но и утвердить там лояльное России правительство. Этакий форпост наших интересов в Южной Атлантике и Латинской Америке.

— И что ему угрожает?

— Это же очевидно, Уотсон. — улыбнулся Толстой, поймав очередное недоумение на лице собеседника. — Добрая половина современного Парагвая — это спорные территории. Он живет Бразильскими молитвами. Разругаются — и им конец. А он обязательно разругается. Это лишь вопрос времени. Там же иезуиты правят, у которых с Римом сложности нарастают.

— Допустим. А вам какой интерес? По всей Латинской Америке постоянно что-то происходит. Почему именно в Парагвай?

— Если получится удержать спорные территории и выйти к морю, например, присоединив Уругвай и кое-какие земли по заливу Ла-Плата, то откроется уникальная возможность. А именно прокладка железной дороги через Боливию в Перу и Чили. Если все сделать по уму, то там можно будет оседлать торговый поток, идущий сейчас совершенно кошмарным проливом Дрейка. Сейчас это не очень большие деньги, но в будущем — просто огромные.

— А для России какая с этого польза? Вы ведь говорите о своем личном интересе, не так ли?

— И да, и нет. Флот — это передовые технологии. Самый авангард научно-технического развития, как сейчас, так и на ближайшие века полтора-два. Пока освоение космоса не начнется. Но и тогда — судостроение и флот будут оставаться крепким форпостом передовых технологий. Из-за чего научно-техническое развитие без судостроения будет изрядно затруднено. Максимум — плестись у кого-нибудь в кильватере. Если же рваться вперед, то нужно строить корабли. Много. А чтобы они не превращались в гири неподъемной нагрузки на экономику, нам нужны заморские владения, торговля с которыми очень выгодна, а лучше — чрезвычайно выгодна. Фоном это потянет создание у нас и подходящей промышленности, как можно более высокого передела. Например, оружейной. Иначе, чем мы с этими землями торговать-то будем? Духовностью?..

Цесаревич посмеялся.

Погрозил пальчиком графу.

И удалился, оставляя того наедине с бурей мыслей и забот. Он ведь привез ему целую пачку высочайших дозволений самого разного толка. Включая оружейное производство и создание хорошо вооруженной экспедиции. То есть, по сути, небольшого ЧОПа. Пока. Хотя Лев Николаевич закладывался то куда дальше и больше, метя в ЧВК^[18], о котором пока, впрочем, опасно было даже мечтать…

После той беседы в чайной «Лукоморье» и суток не прошло, как вся деловая Казань уже знала — у Льва Николаевича есть целая пачка документов за подписью самого императора. Дозволения на всякие-разные дела.

Ну и начали подмазываться, если говорить по-простому.

Каждый купец, который имел возможности и желания поучаствовать в каком-то верном деле заводчиком, но не самостийно, а под надежным прикрытием, обязательно шел в гости. И если оружейное производство мало кого из них интересовало, так как в его будущее они не верили, то вот селитра — да… то прям очень «да».

И они вкладывались.

Кто тысячей. Кто пятью. Кто десятью.

У Льва Николаевича уже сложилась определенная репутация. Он воспринимался как везучий человек, который старается честно вести дела. Кроме того — связи. Так получилось, что в глазах местных Толстой предстал как «точка сборки» интересов разных региональных группировок. В целом — этого хватало.

Деньги несли.

И эти деньги уходили в развитие производства селитры. Например, на покупку новых паровых машин. А их на рынке России стало прям сильно мало, до дефицита. Тут и массовая скупка самим Львом, и определенные проказы, из-за которых приходилось искать ухищрения, чтобы купить оборудование, которого просто так купить не удавалось…

Заодно Казанский университет в мае 1845 года отправил новые партии студентов. Теперь уже по Каме. В поисках мест, наиболее подходящих для сооружения плотин минимальными усилиями для гидроэлектростанций. Пусть даже и малых. Заодно проводя кое-какие геологические и минералогические изыскания.

Проект на Киндерке покамест висел замороженный.

Проказников продолжали искать.

Лев же пытался компенсировать вложения доверившихся ему людей. Ну и продолжить благостное дело. Ведь гидроэлектростанции — это обалденный источник очень дешевой электроэнергии. И бросать возню с ними он не собирался…

— Лев Николаевич, — постучавший, произнес Ефим. — Там гость к тебе солидный.

— Кто таков? — отойдя от окна, поинтересовался молодой граф.

— Да купец-миллионщик — Дмитрий Егорович Бенардаки^[19].

— Неужто сам?

— Сам. В гостиной ожидает. Тетушка ваша Пелагея Ильинична его там разговорами развлекает.

— Ты смотри! И не побрезговала.

— Шутить изволите? — ухмыльнулся слуга, с которым Лев Николаевич участвовал в тушении пожара. — Говорю же — купец-миллионщик. Такими не брезгуют.

— Зная заносчивость тетушки, я бы не удивился. Впрочем, ступай. Я сейчас спущусь…

— Дмитрий Егорович, — произнес граф, входя в гостиную четверть часа спустя. — Вас уже угостили чаем?

— Мой мальчик, дался вам этот чай, — отмахнулась Пелагея Ильинична. — Дмитрий Егорович — большой ценитель ароматного кофия…

— Серьезно? А мне докладывали, что в Таганроге, откуда родом Дмитрий Егорович, большие традиции чаепития.

— Это так, — охотно кивнул гость. — Но я и кофе ценю.

— И такой подход совершенно замечательный, — спохватился Лев, понимая, что чуть было не затеял клинч с тетушкой на ровном месте, — у каждого из этих напитков своя прелесть. Я бы вообще не пытался их противопоставлять. В зависимости от настроения, погоды и обстоятельств оптимальнее будет что-то свое.

— Именно так, — охотно он согласился.

— Лёва, Лёва, — покачала с легкой укоризной тетушка. — Дмитрий Егорович сказал, что хотел бы поговорить о делах. Так что не буду вам мешать. Да и заскучаю я. Помню, осталась на свою голову, когда вы с Александром Леонтьевичем беседовали, так казалось — ума лишусь.

— С Крупениковым? — уточнил Бенардаки.

— Да, конечно. Мы тогда обсуждали реорганизацию собственности селитряного заводика и включения новых пайщиков в товарищество.

— О боже! Нет! Только не снова это! — воскликнула Пелагея Ильинична и пулей вылетела из помещения.

— Ловко, — улыбнулся Дмитрий Егорович.

— Тетушка бы не дала нам спокойной поговорить. У нее от хозяйственных дел голова начинает болеть. Ей ближе люди и то, чем они живут.

— Что верно, то верно, — покивал гость.

— Дмитрий Егорович, признаться, я совершенно не ожидал вашего визита. Это удивительно. Я маленький провинциальный дворянин, а вы — величина!

— Мне, конечно, приятна ваша лесть приятно, но… вы читали журналы и газеты?

— Вы имеете в виду мое интервью Герцену?

— Именно. Сначала практически во всех периодических изданиях публикуют ваше интервью. Что едва ли было возможно без прямого повеления Государя нашего императора. А потом к вам в гости приезжает наследник престола, с которым вы беседуете несколько дней по несколько часов.

— Аппаратные игры бывают затейливыми. — пожал плечами Толстой.

— А заводик по производству селитры? — улыбнулся Бенардаки. — Я уже навел справки. Он существует и приносит очень немалую пользу. Мне шепнули на ушко, что если так пойдет дальше, то уже через несколько лет вы сможете полностью перекрыть всю потребность России в селитре и освободить ее от иноземных закупок. Может, и врут, но едва ли. На Казанском пороховом заводе царит сказочное воодушевление, ведь ваша селитра гарантированно делает именно его главным пороховым заводом России.

— Вы весьма внимательны, — максимально ровно произнес Лев Николаевич.

— Поэтому не прибедняйтесь, Лев Николаевич. Не прибедняйтесь. У вас может быть еще нету моих капиталов, но, судя по вашей прыти — это дело поправимое.

— А что конкретно привело вас ко мне? Не лесть же?

— Деловое предложение.

— Внимательно вас слушаю.

— Я хотел бы стать вашим партнером в производстве кондомов. Товарищество на паях. Оформим пополам. Все вложения мои. От вас — ваши связи и технология производства.

— И как широко вы хотите развернуться?

— Надо будет поглядеть, чтобы цены не сильно упали. Тысяч сто в год, может быть — двести.

— А сколько вы готовы вложить денег?

— Смотря ради чего. — прищурился Бенардаки.

— Мы можем снять сливки не только у нас, но и в Европе. Как минимум. Состоятельные люди всего мира — потенциально наши клиенты. Из-за чего при правильном подходе мы сможем реализовывать и миллион, и более изделий ежегодно. Для начала. Потихоньку отрабатывая технологию. И когда наши конкуренты начнут выдавливать нас — резко снизить цены и завалим рынок дешевыми кондомами. Разоряя их.

— Вы, я погляжу, добряк.

— Я гуманист. То есть, люблю людей, но никак не конкурентов. — оскалился Лев.

— И что нам для этого нужно будет сделать?

— Для начала купить или арендовать корабль для океанских плаваний. Хотя бы тонн в триста-четыреста полезной нагрузки. Лучше больше, но не меньше. И поставить на него верный, желательно лично вам верный экипаж. Это реально?

— Возможно. А зачем такая грузоподъемность? Неужели такой высокий расход каучука?

— В случае войны нам перережут всякую связь с теми краями, поэтому нужны запасы каучука. Поэтому надо перестраховываться. А чтобы в остальное время каучук не простаивал, мы сможем делать из него и другие изделия. Например, плащи, пропитанные особо обработанным каучуком. Сапоги водонепроницаемые. И многое другое. Те же покрышки для колес каретных, значительно повышающих мягкость хода. Все это по первому времени можно будет продавать как элитные товары, отрабатывая технологию и наводя связи.

— Это потребует больших вложений.

— Но и сулит большие прибыли. Знаете, какова сейчас себестоимость одного кондома «Парламент»? Десять копеек.

— Ого! — присвистнул купец и заводчик. — А продаете вы их по полтине!

— Именно. Сейчас четыре копейки — это сырье^[20]. Если наладим свой подвоз, снизим себестоимость каучука на один кондом до копейки или того меньше. Механизацию если же сделаем — уложимся в полторы копейки за штуку.

— Триста тонн каучука… это же…

— Если покупать в Санкт-Петербурге — около пятисот сорока тысяч рублей. И хватит этого объема для ста двадцати миллионов кондомов. Приблизительно.

— Так может большой корабль и не снаряжать?

— А какой?

— У моих друзей в Афинах есть шхуна. Она в состоянии дойти и привести нам тонн пятьдесят этого каучука. С учетом фрахта — тысяч в сто двадцать уложимся.

— И получим… получим…

— Восемь миллионов рублей… — нервно и как-то очень тихо произнес Бернадаки. — Если удержим цену.

— Если нас самих при этом не закопают. Прибыли-то какие.

— И что вы предлагаете?

— Надо заключить с кем-нибудь из великих князей договор на оказание каких-нибудь услуг. Например, советы советовать. И платить им за это… скажем, десять процентов.

— Так может с самим цесаревичем поговорить? Только ума не приложу, как и в чем он нам будет советовать-то? Вопросы возникнут. А он едва ли заинтересован в том, чтобы предавать огласке свое участие в этом деле.

— Просто лично заносить ему раз в полгода его долю в саквояже и все. — махнув рукой, заявил Лев Николаевич. — Кто о чем узнаете? Договор есть? Есть. Оплата произведена? Вполне. А что он там нам будет советовать — дело десятое. Хотя по вопросам международных отношений. Почему нет? Хотя… Кто вообще рискнет задавать такие вопросы?

— Третье отделение. Государь наш император может заинтересоваться.

— Ваша правда. Тогда и Леонтию Васильевичу давайте предложим долю малую. Не десять, а, допустим, пять процентов… за юридические консультации. Чтобы дела обставлять прилично и налоги платить безошибочно. И ему будет приятно, и нам спокойно. Формально-то это не взятка.

— Формально — да, но… хотя вы знаете, это любопытно.

— Всегда пожалуйста. — добродушно ответил Лев Николаевич.

— А остальные ваши изделия? Ну эти плащи, сапоги и прочее.

— Там прибыль будет пожиже, но все равно приличная. И в будущем, конечно, большой корабль нам все равно понадобится. Возможно, что даже не один.

— И для чего?

— В Южной Америке много всего вкусного. И у меня есть кое-какие мысли на тему того, как это вкусное добыть за вполне разумные деньги.

— Если все пойдет, то уже через полгода мы сможем начать закладывать практически любой корабль.

— Отлично! Но сначала нужно, чтобы вы на своей шхуне закинули на западное и восточное побережье своих людей. Наразведку. Я хочу знать цены и потребности. Что людям нужно, в каком количестве и сколько они готовы за это платить.

— Это я и сам вам отвечу. В тех краях остро не хватает инструментов. Всяких.

— Это мне известно. Мне бы деталей кто отсыпал. Ведерком. Какой смысл делать им топоры, если у них нужда в зубилах? Именно по этой причине я очень вас прошу — отправьте верных людей. Пускай поглядят, что к чему. А я уже потом подумаю, как нам туда вкусно и выгодно зайти.

— А оно вообще стоит того? — скептически поморщился Бернадаки. — У меня не так много толковых помощников, которых я бы смог отправить в те края.

— Если все пойдет так, как надо, то с каждого рейса мы сможем снимать по миллиону прибылей. Без всяких наркотиков и рабов. Не считая того, что получится с переработки каучука.

— Кхм… — закашлялся купец.

— Не верите?

— Может нам ограничиться изготовлением кондомов? Для начала. Какая-то у вас неуемная торопливость и размах. — покачал головой Дмитрий Егорович.

— Время — единственный невосполнимый ресурс. Не тратьте его впустую. — равнодушно ответил Толстой.

— Не знаю… мне подумать нужно…

Глава 8

1845, август, 14. Казань

— Гречка… опять гречка… — покачала головой Пелагея Ильинична. — Лёва, так дальше совершенно невозможно! Найди уже того, кто выведет у нас крыс!

— Тетушка, мне по секрету сказали, что овсянку в Англии едят не от пользы великой, а от жадности.

— Да-а-а? Не может такого быть!

— Почему не может? Англичане же, известные крохоборы. Разве вы, тетушка, забыли, из-за чего они чай молоком разбавлять стали? Из жадности. Хороший чай дорог, вот и пили всякое непотребство, а чтобы вкус не такой ужасный был, молоком заливали. Оно ведь всякий вкус перебивает, что у кофия, что у чая.

— Лёва-Лёва. — покачала она головой.

— Жлобы и жадины! Ну кто на таких ровняется? Засмеют же.

— Мне покамест и слова не сказали. — нахмурилась Пелагея Ильинична, которую общественное мнение волновал чрезвычайно.

— А за глаза?

Она замолчала, внимательно разглядывая племянника. И где-то минуту спустя произнесла:

— А вы не боитесь, что вас самого засмеют? Дуэль на канделябрах, превращенная в мордобой. Непонятно как подписанный Государем манифест о кулачных боях. Это ужасающе пошлое интервью…

— Не суди, да не судим будешь. — улыбнулся Лев Николаевич. — Беда в том, что я не боюсь общественного осуждения и не стремлюсь держать свою репутацию безупречной в этом плане. Скорее наоборот — чем громче колокол, тем больше людей его слышат.

— Вы так самонадеянны, — покачала она головой. — А я слышала, что многие дворяне крайне недовольны манифестом.

— Отчего же?

— Они считают, что если стреляться на пистолетах, то это дает шанс каждому, даже самому слабому. На кулаках же… Это же словно мужики.

Лев усмехнулся.

Ловко извлек откуда-то один из своих маленьких пистолетиков, с которыми, казалось, не расставался. И выстрелил, разбив небольшую вазу на другом конце столовой. Причем проделал это так быстро, что тетушка даже вскрикнуть не успела. Только рот от испуга закрыла.

— Поверьте на слово, любезная моя тетушка, Пелагея Ильинична, если один из участников дуэли умеет хорошо стрелять, а второй видит пистолет по праздникам, шансов нет. Ну, разве что какая-то нелепая случайность.

— Я согласен со Львом, — произнес дядя. — У нас в полку было трое умельцев, так им под страхом каторги и разжалования было запрещено стреляться. Даже принимать такие предложения. И еще одному также запрещалось сходиться на саблях.

— Но как же так⁈ — ахнула Пелагея Ильинична.

— Се ля ви. Ничего бесплатно не бывает. Хочешь отстаивать свою честь? Упражняйся. Развивайся. А так… с этим мордобоем, просто трупов дурачков всяких поменьше станет.

— Да куда там! — махнула она. — Шепчут, будто любой здоровяк станет увечить юношей.

— Пелагея Ильинична, а вы сам манифест читали?

— Нет.

— А с чего тогда это взяли?

— Так говорят.

— Им бы глаза с мылом промыть и язык утюгом ошпарить, говорящим дичь. Манифест опубликован — сами почитайте. Там же сказано, что такие бои чести возможно проводить только прилюдно. Да чтобы присутствовало не менее шести дворян мужеского пола старше тридцати лет. Не считая секундантов.

— И что это меняет?

— А то, что в манифесте явно прописаны весовые категории. И мужчина двухсот пятидесяти фунтов никак не может сойтись в поединке чести с тем, кто весит сто фунтов. Просто не может и все. Ежели нарушат — обоим каторга. А если очень хотят, то только по личному дозволению Государя.

— О…

— Кроме того, под страхом каторги запрещается проводить бой, если один из участников ранен, болен, пьян, либо употреблял что-то дурманящее разум на последней неделе. За что отвечает сразу два медика.

— Будут нарушать! — воскликнул Владимир Иванович.

— За участие в дуэли не по правилам — каторга. Если в ходе такой дуэли один из участников погибнет, второй осуждается на смертную казнь. И оба при этом лишаются дворянского достоинства.

— Нет!

— Да, дядюшка, да, почитай манифест. Он лаконичный, но в нем все есть…

Беседа заглохла.

Дядюшка распорядился подать ему Казанские губернские ведомости того выпуска, где манифест был. Он, оказывается, его тоже не прочитал.

Лев Николаевич же вернулся к завтраку из гречневой каши на молоке.

Доел ее в полной тишине.

А потом выпив ароматного чая, удалился к себе. Незадолго до того, как слуги все ж таки нашли ту газету. И Владимир Иванович начал читать вслух для присутствующих манифест о дуэлях.

Почему так вышло?

Так, новость в Казань о манифесте пришла скорее его самого. Поэтому и читать никто не стал. Ну, почти. Поверили уважаемым людям. Да вот беда — и среди них мало кто его читал. А вообще, эта волна пошла из самой столицы, где в салонах кто-то целенаправленно начал разгонять волну.

Осознав этот момент за время утренней беседы, Лев сразу же сел писать большое письмо Дубельту. Высказывая свое подозрение и предлагая комплекс мер для противодействия.

Прежде всего — статьи в газетах и журналах.

Леонтий Васильевич держал «за теплое вымя» все издательства в стране. Вот вообще все. Редко этим пользовался, но в теории мог ими дирижировать. Даже если деньги они брали у кого-то другого.

Вот пускай и пишут.

Пускай просвещают, народонаселение сразу в двух плоскостях.

С одной стороны, показывая глупость и пагубность старой формы дуэлей. И колоссальный общественный вред от них. С другой — рассказывая всякие позитивные истории о рукопашном бое. Специально выковыривая их из недр истории или даже каких-то преданий. Ну и пересказывая, а местами и переосмысляя.

Метод?

Вполне.

А главное, на волне общественного «хайпа», тем связанная с дуэлями должна была поднять продажи.

Но это только одна мера.

Другой Лев предлагал Дубельту продавить через императора чемпионат по бою без оружия. Формально кулачному, но без каких-то явных ограничений. Чтобы допускались и борцы. И не просто так подраться, а за приличный приз. Да не разово, а ежегодно вручать этот кубок «Имперского кулака».

Ну и ДОСААФ. Куда уж без этого?

Лев предлагал открыть в крупных городах филиалы этого общества. А при них вести занятия кулачному бою для всех желающих дворян… для начала. С тем, чтобы в некотором горизонте начали формироваться региональные школы.

Это затраты.

Но ДОСААФ проводил регулярную лотерею, и у Льва Николаевича в кассе имелось довольно немало уже денег. Он все равно их не мог потратить на свои нужды. Так что, почему нет? Из казны ведь не потребует платить. Ни за создание филиалов, ни за кубок. Причем на чемпионате, по мнению Толстого, еще и заработать было можно, отбивая при удачном раскладе вложения.

Главное сейчас — действовать.

И, что очень важно, не запрещать критику манифеста, а ее обесценивать… высмеивать. Ведь запретный плод сладок. Недовольных же просто выставлять трусами, дураками и лентяями, а то и вообще — алкоголиками да наркоманами. Возможно, даже каких-то писателей к этому делу привлечь и поэтов, чтобы они по заданной теме что-то писали в нужном ключе…

Раз написал.

Два.

Девять.

Раз за разом перечитывая и корректируя. Стремясь выбрать как можно более мягкий и просящий тон. Чтобы Леонтий Васильевич не подумал, что Лев пытается ему указывать.

За этим делом его и застали новые известия.

— Ефим? Что случилось? — устало спросил Толстой, потирая лицо.

— Аким Аркадьевич прибыли со спутниками.

— О! — оживился Лев Николаевич и, бросив все, отправился их встречать.

Причем, в отличие от Бернадаки, сюда к гостям он вылетел буквально пулей. Аким Аркадьевич был одним из немногих его доверенных лиц, стряпчим, который курсировал между Россией и США. Это — третье возвращение. И все расходы от его поездок перекрывались с лихвой.

Именно он договорился с Кольтом.

Именно он составил полный каталог мало-мало значимых производителей оружия в США с самым, что ни на есть, подробным описанием образцов. Включая кое-какие приобретения.

И теперь он должен был закупить партию оружия для вооружения экспедиции, ну, то есть, ЧОПа. Однако вернулся он еще и со спутниками. Что говорил о выполнении программы максимум: поиска подходящих мастеровых для ремонта и обслуживания, закупленного оружия.

— Ну, друг ситный, удружил, — широко улыбаясь, произнес Лев Николаевич, входя в приемную и глядя на ящики с оружием. Целый штабель.

— Сколько тут?

— Две сотни карабинов одного типа.

— Холла?

— Увы… — развел руками Аким Аркадьевич. — Не имелось у них столько. Только восстановленные и отремонтированные. Новых же не изготавливают уже несколько лет.

— Так… — напрягся Толстой. — А что ты купил тогда?

— Карабины Дженкса^[21]. Их как раз запустили в производство для US Navy. Ну я и предложил их руководству закупить пробную партию для презентации царю. В расчете на то, что его они заинтересуют и он разместит у них большой заказ.

— И их моряки подвинулись? — удивился Толстой.

— А куда деваться? У них очень скромные запросы. Армия же их осталась верной карабину Холла. Так что они зацепились за мое предложение в надежде на большой заказ.

— Хм…

Лев Николаевич кивнул, не комментируя ситуацию. Аким же все правильно истолковав, бросился открывать ближайший ящик. Вскрыл замок ключиком. Открыл. И взял первый попавшийся карабин, после чего продемонстрировал его функционал. Открыл-закрыл затвор и щелкнул замком.

— Дикость какая… — тихо и как-то оглушено произнес граф.

— Другого нового купить было нечего, а вы требовали именно новых.

— И что нам с этим говном делать? Заряжать готовыми патронами нельзя. А этот замок? Ужас! Он же сбивает прицел сразу перед выстрелом! Какому воспаленному экспериментатору он пришел в голову⁈

— Лев Николаевич, — осторожно произнес Аким Аркадьевич. — А вот для этого я вам и привез его, — кивнул он на молчаливого гостя. — Он пообещал быстро исправить эти недостатки. Его, собственно, и отпустили к нам в наем из-за этого, потому как я задал им ровно те же самые вопросы, что и вы.

— Тогда представь меня нашему гостю.

— Прошу любить и жаловать. — произнес Аким, переходя на английский. — Работал мастером-оружейником арсенала в Харперс-Ферри. Занимался выпуском винтовок и карабинов Холла, а потом и Дженкса. Кристиан Шарпс.

— Очень приятно, — произнес Лев Николаевич, также переходя на английский язык.

Местный Толстой до момента слияния личностей вполне уверенно владел французским языком и немного немецким, на достаточным для свободного чтения уровне. Гость же из будущего владел американским английским практически свободно. Это все наложилось, и обновленный Лев Николаевич уже в 1841 году мог по-свойски беседовать как с носителями английского, так и французского языка, но и мало-мало разговаривать по-немецки.

— Почему вас отпустили, я понял. Но почему вы сами согласились ехать в Россию ко мне?

— Ваш помощник сказал, что вас заинтересует моя разработка.

— Что именно?

— Заряжаемая с казны винтовка. Я ее продумываю уже который год, трудясь в арсенале. И, как мне кажется, довел до изрядного совершенства. Однако в арсенале у меня не имелось подходящего веса, и ее даже рассматривать не стали.

— Кристиан Шарпс… винтовка… — снова произнес Лев Николаевич, крайне задумчиво и как-то отстраненно, вспоминая что-то очень знакомое, но словно забытое. — У нее еще запирание вертикальным клином и привод от скобы? — наконец, выдал он.

— Да. Именно так. Откуда вы знаете⁈ — ахнул Кристиан.

— Знать бы… Кажется, кто-то рассказывал. А вы ее никому не показывали?

— Показывал, но она никого не заинтересовала.

— Значит, это было не так, раз до меня весть дошла. Ладно. Давайте сначала про это убожество поговорим. Что вы можете сделать?

— Ухо мула^[22], которая вас так сильно разозлило, полагаю, стоит снять. Вместо него взять обычный ударно-капсюльный замок, привычный в ваших местах. И ставить его на обычное место^[23].

— А оно встанет?

— Разумеется. Мы пробовали. Но нам дали по рукам и не разрешили вмешиваться в гениальное оружие. — усмехнулся Шарпс.

— И то верно… гениальное. Надо быть настоящим гением, чтобы ТАК испоганить оружие. — охотно согласился Лев Николаевич. — Значит, замена замка.

— Да. Это достаточно быстро и просто.

— Но их у меня нет и едва ли император сможет выделить их в нужном количестве.

— Тогда изготовим. Это несложно. Ударно-капсюльный замок попроще ударно-кремневого. Нужно только узнать размер ваших армейских капсюлей, чтобы конфуза не случилось.

— Хорошо. А заряжание? Мне нужно, чтобы можно было применять готовые выстрелы в бумажной или льняной гильзе… хм… картридже.

— В какой-то степени еще проще. Вот это отверстие нужно заварить кузнечным образом. — постучал он по окну зарядке, схожему со знаменитой винтовки Фергюсона. То есть, простой круглой дырочки в казенной части ствола. — Просто вставить пробку по размеру и проковать, а потом подравнять. Нагрузки как таковой именно тут нет. Поршень затвора входит глубже и газы давить начинают где-то тут.

— А заряжать как вы ее предлагаете?

— Вот тут ствол с казны подрезать наискосок. Тогда при открытии замка будет открываться большое продолговатое окно — вполне подходящее, чтобы в него укладывать картридж.

— Так просто?

— Да. Я с парой помощников все это оружие переделаю в нормальное месяца за два. Если у нас будет все необходимое оборудование.

— А если не будет?

— Тогда подольше… — пожал он плечами.

Беседа продолжилась. И они очень скоро переместились на стрельбище ДОСААФ, где обкатались карабины Jenks. Заодно подтвердив негативные ожидания. Ну и про будущий карабин Шарпса поболтали, которого в железе покамест не существовало.

Льва чрезвычайно заинтересовала эта вся история. Да, будущее было за оружием под унитарные патроны в металлической гильзе. Это, без всякого сомнения. Однако поначалу их распространение пойдет очень трудно из-за дороговизны гильз. Из-за чего едва ли не до конца XIX века в Азии, Африке и Латинской Америке оставались популярными более архаичные решения. И система Шарпса отлично подходила для этой ниши. Будущего у нее не имелось — это да. Далекого будущего. Однако на ближайшие лет двадцать-тридцать — чрезвычайно удачное решение…

Глава 9

1845, октябрь, 5. Казань

— Радость-то какая! — воскликнула Пелагея Ильинична.

И громко как!

Лев, сидя в своей башенке на третьем этаже, даже услышать сумел голос тетушки от дверей особняка.

Выглянул в окно.

Несколько пролеток с вещами и всего пара слуг.

Приведя себя в порядок, он спешно спустился, где и застал довольно слезливую сцену: тетушка чуть не плача обнималась с крупным и крепким седовласым мужчиной в годах. Рядом с которым стояло две цыганки: постарше и помладше, одетые, впрочем, в платья, вполне приличествующие аристократкам.

Мгновение.

И из глубин памяти всплыло, что это дядюшка — Федор Иванович Толстой. Тот самый «американец», который почти все правление Александра I эпатировал Россию, славный тем, что был покрыт татуировками целиком, исключая голову и кисти; путешественник; дуэлянт, практически бретер; толковый боевой командир; авантюрист; картежный шулер и прочая, прочая, прочая. Правда, в прошлом. Сейчас же — просто статный старик со следами былой лихости. А рядом с ним стояла его супруга Авдотья Максимовна, цыганка и некогда танцовщица, ну и их дочь — Прасковья. Единственная, кстати, выжившая из дюжины детей.

«Американец» появление двоюродного племянника не прозевал. Повернулся на звук шагов и расплылся в улыбке.

— Возмужал-то как! Ай, молодец! — прогудел он.

И раскинув руки, пошел навстречу, для объятий.

Льва эта сентиментальность несколько обескуражила, так как в прошлом, как показывала память реципиента, они мало контактировали. Не более, чем нужно для вежливости. В 1830-е дом «американца» старались избегать по ряду причин. В первую очередь, чтобы не давать ему лишней финансовой нагрузки. Поиздержался Федор Иванович в своих авантюрах и путешествиях, поиздержался. Кроме того, не унывал в картежных играх. Да, времена, когда он проигрывал за ночь по двадцать пять тысяч, давно ушли. Но все равно — сюда тысячу, туда… а доходы поступали только от пенсии полковника в отставке. Достаточно скромной даже для их нынешнего скромного образа жизни. Имение же в Калуге оказалось давно и много раз заложено. Как и, кстати, фамильный особняк в Сивцевом Вражке, что рядом с Арбатом.

Долги же плодились…

Лев Николаевич как-то слышал за утренней беседой обсуждение его судьбы, когда тетушка, приходящаяся «американцу» двоюродной сестрой, сетовала, что «старик совсем сошел с ума». По банальной причине — долговые обязательства графа перевалили за сто тысяч.

Это был совершенно фееричный персонаж, у которого только убитыми на дуэлях одиннадцать человек числилось. И по тюрьмам посидел. И командой Крузенштерна высаживался на Камчатку, просто чтобы не прибить этого человека-занозу. Но и там отличался — стал практически вождем у местных туземцев…

— Федор Иванович, я смотрю, вы еще крепки и горячи, как прежде! — обняв двоюродного дядю, произнес Лев. — Есть еще порох в пороховницах и ягоды в ягодицах!

— Как-как⁈ — оживился «американец», в то время как Пелагея Ильинична аж покрылась легким румянцем.

Лев повторил.

Гость же от души посмеялся.

— Увы, Лёва, ягод очень не хватает. Стар стал. Сюда к вам насилу добрались. Тяжело стали дороги даваться. Чувствую — скоро смерть моя придет.

— А как придет, вы не теряйтесь. Как там было в песенке? Однажды смерть-старуха пришла за ним с клюкой, ее ударил в ухо он рыцарской рукой. — продекламировал он кусочек песенки Лепелетье^[24].

— Но она же потом нанесла удар ножом из-за угла.

— Потому что бил он ее не любят. — оскалился Лев Николаевич. — Меня спасла от смерти бабушка с косою за обещание назвать своей женою. — привел он фрагмент песенки Бачило Участника, которого дядя точно не знал.

Тот хохотнул.

Женщина рядом нахмурилась. И Лев поспешно добавил:

— Обещать, не значит жениться. У смерти много забот. Махнет рукой на озорника ласкового и пойдет дальше. Ну а что? Ласковое слово и кошке приятно.

— Как жаль, что вы редко к нам заходили, когда проживали в Москве. — немного улыбнувшись, ответила супруга «американца». — Вы, как мне кажется, удивительны похожи с Федором Ивановичем.

— Юность полна превратностей, — развел руками молодой граф.

— Вся жизнь ими полна. — грустно ответила женщина.

А дальше они прошли в гостиную.

Оказалось, что Федор Иванович давно бы уже приехал, сразу, как узнал про дуэль на канделябрах. Хотел напоследок посмотреть на верного продолжателя его начинаний. Но… опять долги…

— Право слово, дядюшка, увлеклись вы картами. Увлеклись. Не любит вас пиковая дама. Не ценит.

— Дамы любят упорных.

— Она вас ревнует к смерти. Сколько раз по краю ходили.

— То же верно, — широко улыбнулся Федор Иванович, а потом с печальной улыбкой добавил. — Однако и удача отвернулась от меня, и смерть не любит. Ослаб. Увы…

— А может быть дело в том, что вы киснете без дела? Сколько времени вы уже сидите в своем особняке?

— Давненько… давненько…

— Лев Николаевич! — воскликнула, нахмурив брови, Авдотья Максимовна, супруга дяди.

— Погоди милая, погоди. Вы, Лев Николаевич, к чему клоните?

— В Калифорнии, которая не стала русской лишь по случаю, отыскалось много золота в россыпях. Мне верный человек о том сообщил. Пока о том я не болтаю, думаю — как быть. Слух пройдет — так со всего света люди начнут сбегаться. Поэтому прошу и вас о том никому не говорить.

— И много там золота?

— Думаю, что если вы, Федор Иванович, соберете верных человек десять-пятнадцать, то сумеете за года два-три полностью покрыть долги, а еще за годик обеспечить дочке славное приданное.

— А вы, что же туда не рветесь?

— Не успеваю. Хотел промывочный земснаряд построить с паровой машиной, да отправиться с ним. Но мне голову селитрой да кондомами морочат. Столице золото, конечно, нужно, но без кондомов им не жить.

«Американец» хлопнул пару раз глазами и зашелся в хохоте. Остальные же скромно заулыбались.

— А долго делать этот земснаряд? — поинтересовался Владимир Иванович.

— Тоже хотите поучаствовать?

— Федор Иванович уже немолод. И я полагаю, что… хм… в тесном семейном кругу родственников мы смогли бы обеспечить поддержку этого предприятия. Если сведения про золото, конечно, верные.

— Сведения верные, но неточные. Мне известно, что где-то на реке Клондайк на Аляске есть богатые россыпи. Ну… относительно богатые. Порядка нескольких десятков тысяч пудов, которые, разумеется, даже не две трети не выбрать из-за рассеянности. Но первые искатели соберут сливки. Примерно то же самое на реке Американ-Ривер в Калифорнии, что недалеко от Сан-Франциско. Нужна разведка. Однако на Аляску лезть не надо — там еды нет. Думаю, что надо сначала в Сан-Франциско закрепится. И только когда с золотом пойдут проблемы — действуя оттуда как с базы, отправиться покорять Клондайк.

— Ты не ответил про земснаряд.

— Да что там сложного? Простая баржа. На ней паровой двигатель, который приводит в привод насос, забирающий грунт со дна и отправляющий на лоток для промывки. Я прикидывал, у меня получалось, что при выработке ста кубов грунта в день будет намывка от пятидесяти до ста граммов золота.

— Кубы, это что? — поинтересовался Федор Иванович.

— Кубические метры.

— А при чем здесь французская система?

— Она просто удобна, ибо системна. Легко переводить единицы измерений и проводить расчеты. Я всегда в ней все считаю, а потом для удобства общения перевожу на посконно-исконную, то есть, английскую, которую у нас тут со времен Петра Великого и его родителя насадили. Так вот. Вернемся к земснаряду. Сто кубов грунта в день — это немного. Но даже эта штука за год намоет от восемнадцати до тридцати шести килограмм золота. Не очень много, но и земснаряд такой невелик и недорог. И это усредненно и очень условно. Так-то, если получится снять сливки — в первые годы больше добывать будем.

— Как быстро ты его сможешь построить? — еще раз повторил свой вопрос Владимир Иванович.

— Да кто его знает? Месяц-другой. Все упирается в паровой двигатель. Их сейчас в наших краях не купишь — на заводик по выработке селитры все ушли. А так — тысяча-другая рубликов на машину. Еще столько же на механизмы. Ну и около пары месяцев работ. Там вся конструкция проста как мычание, только насос нужно сделать, чтобы жижу земляную с камешками и песком прокачивал. Вот с ним могут быть проблемы. Хотя можно и транспортером ленточным обойтись — тут надо поглядеть.

— Делай, — на удивление серьезно произнесла Пелагея Ильинична.

Она никогда или практически никогда не вмешивалась в дела. Сейчас же… этот взгляд испугал даже Льва — на него смотрел расчетливый хищник, которого он никогда бы не заподозрил в тетушке.

Клан Толстых, несмотря на многочисленность и большие связи, имел большие трудности с деньгами. В том числе из-за любви к карточным играм. Конечно, бед вроде тех, что нарисовал сам себе Федор Иванович, никто не достигал. Однако финансовые сложности наблюдались если не у всех представителей клана, то у многих. А тут такая возможность…

Лев Николаевич огляделся и обомлел. Все присутствующие имели взгляд очень решительный и вдохновленный, что ли. Ему почему-то поверили. Почем? Он сам не понимал. Может, раньше не врал по существу. И вон — с геометрией Лобачевского все как устроил, и с селитрой, и получив разрешение на производство оружия «достал» из загашника вполне рабочую модель револьвера… То есть, его слова не расходились с делом.

Молодой граф скосился на Авдотью Максимовну, надеясь найти скепсис хотя бы у нее. Но чуть не чертыхнулся. Она же была цыганкой, выросшей в своей среде. Поэтому уж кто-кто, а она отнеслась к возможности хапнуть золотишка самым положительным образом. Тем более в том ключе, что позволяло бы ее дочери получить славное приданое. Из-за чего ее глаза не просто горели, нет, они пылали!

— Хорошо, — чуть еще помедлив, произнес граф. — Сегодня же начну.

— До весенних паводков успеешь? — поинтересовался Федор Иванович.

— Должен.

— Куда проще ее будет переправить? К Санкт-Петербургу?

— Я бы в столице этот земснаряд не показывал почтенной публике. Меньше вопросов. Лучше его своим ходом, как снаряд для углубления дна, провести до Тулы. Где-то под ней был ни то волок, ни то канал на Дон. Оттуда в Таганрог. Где на корабль какой неприметный и загрузить, на котором и отправиться в Сан-Франциско.

— Так и поступим, — серьезно произнес Федор Иванович, который, казалось, даже лицом изменился. Расцвел. Даже плечи расправились.

Лев удалился к себе довольно скоро.

Его ждали бумаги и размышления. Требовалось срочно придумать, как высвободить хотя бы одну приличную паровую машину из числа тех, которые закупили для селитряного завода. То есть, повысить эффективность имеющихся.

Что там применялось?

Обычные цилиндрические котлы^[25]. Давление поднять в них едва ли было можно быстро, да и их сами переделать. Это, очевидно, не вопрос месяца или двух… наверное. Тем более что сам Лев не являлся теплотехником и в теме разбирался на уровне человека с хорошим техническим образованием. Но не профильным. Ну и жизненным опытом, который позволил ему взглянуть на много всякого оборудования.

Что еще?

Парораспределение.

Оно было самым, что ни на есть, стандартным. Впуск-выпуск с помощью золотника. Примерно в таком виде подобная конструкция встретит XX век и там поживет. Ибо просто и надежно.

Но тут Лев кое-что знал.

Ему посчастливилось слышать про прямоточное парораспределение. И даже видеть ролики с кинематическими моделями, так что понимание было вполне ясное. И что занятно — переделка простейшая. А это несколько процентов КПД^[26], как с куста самыми простейшими усилиями.

Что еще?

Утепление. Он ведь еще для изготовления своего сейфа асбестом заинтересовался. И по его запросу возобновили кустарный промысел под Невьянском. Старый, еще Демидовых. Много не накопали. Однако маленькая артель уже несколько тонн «горного льна» добыла и переправила в Казань. И он лежал на складе, дожидаясь своей судьбы.

Так что обкладка асбестом котла, паропроводов и цилиндра должно еще выкроить несколько процентов КПД. Открыто лежащий асбест на механизмах, это, конечно, катастрофа для легких. Но решалось все это довольно просто — обшивкой поверх обычным кровельным железом методами жестянщиков. Крепко ведь не надо, а вот герметично — очень даже. Так что с пайкой швов.

«На выпуклый глаз», как любили говорить инженеры во второй половине XX века, этими простыми мерами можно было поднять мощность уже имеющихся паровых машин вдвое, если не больше. С сохранением расхода топлива.

Профит?

А то!

Но главное — возможность сделать это все быстро и выкроить себе одну или даже несколько паровых машин для затеи с земснарядом. Лев Николаевич был уверен: не пройдет и пары недель, как начнут подтягиваться родственные связи клана. И проворачиваться механизм.

Появятся верные люди.

Найдется корабль.

Тихо, но быстро… Практически все интересующиеся люди знали, как шалили Демидовы с Уральским золотом и серебром, помогая престолу в чеканке монет. Не фальшивых, нет. Вполне себе полновесных и добрых — не отличишь от тех, что с монетных дворов вышли. С небольшой поправкой — делалось это все в свой карман.

Дело-то нехитрое.

Если есть золото, винтовой пресс и приличный гравер, способный изготавливать штампы дело пустяшное. Сиди себе да крути золотые империалы где-то на отшибе в малой компании верных людей. А тут — вон — совсем замечательно. В Калифорнии можно было делать монеты любой страны на выбор и уже их ввозить в Россию, честно сдавая в банк в обмен на кредитные рубли.

Главное, чтобы не всплыло.

Главное, чтобы никто не проболтался…

Конечно, что знает трое, знает и свинья. Но при такой мотивации едва ли кто проболтается раньше времени. А потом уже и повиниться перед Дубельтом можно и цесаревичем за «долю малую» в казну. Или даже так. Ведь клан золото будет ввозить в Россию, а не вывозить. Что важно, нужно и очень полезно…

Глава 10

1845, декабрь, 20. Казань

— Магадан.

— Нету такого города, — возразил Владимир Иванович.

— Да что же такое! — воскликнул Лев Николаевич. — Нету, так будет. Надо будет себе в блокнот записать, чтобы заложить его потом, а то как-то прям неловко… И да, дядюшка, признаю вашу победу.

— Ну вот опять! Мы же всего ничего играли. А вы опять назвали несуществующий город и куда-то собрались бежать.

— Надо будет Игната навестить. Поглядеть, как у него дела.

Дядя не стал возражать.

Эта история с золотом потихоньку набирала обороты, и требовалось действовать быстро и решительно.

Чтобы компенсировать возможные утечки, Лев предложил распускать заведомо ложные слухи. Разные. Много. Одни чудовищнее другого, чтобы история с золотом на их фоне просто терялась.

В дело пошло и карта пиратских сокровищ, и признание древнего алеута в том, что он видел пещеру с сокровищами, и волшебный сон, и спиритический сеанс… Двух месяцев не прошло, а благородному обществу было предложено с десяток разных вариантов. И дальше больше: мозговые штурмы по этому вопросу продолжали проводиться с тем, чтобы забивать информационным шумом реальные интересы клана.

Родственники же, заботясь о дурном старике, просто хотели уважить его. Стар же. Пускай напоследок немного подурит. В конце концов, путешествие не самое дикое, что он мог устроить…

Весь клан, конечно, не подтянулся.

Пока.

Но вся старшая графская ветвь включилась. Особенно шороху стал наводить троюродный брат — Алексей Константинович, сидя в Санкт-Петербурге. В том числе и потому что он со Львом находился в очень тесном сотрудничестве и общении еще до того, как это все началось.

Он еще по весне чрезвычайно заинтересовался работой, которую развернул Александр Фомич Вельтман с новым фантастическим миром сказочного прошлого. И он захотел поучаствовать. Списался с ним. Так, на Льва и вышел, не побрезговав даже в отпуск приехать. Едва-едва разминувшись с цесаревичем. И тут же был взят в оборот, но совсем не так, как ожидал.

Лев предложил ему создавать конкурирующую франшизу. Что-то в духе мира Властелина колец, только не так глобально. Просто древний колдун решил когда-то кольцо всевластья сделать…

Ну а дальше накрутили-навертели вместе.

Сам Лев Николаевич ни Властелина колец, ни Хоббита не читал. Только экранизации видел. И вообще — о том мире знал лишь через призму фантастики, написанной сильно позже. Поэтому этот сказочный мир оказался у них с Алексеем населили и эльфами всех сортов, и гитьянками с иллитидами и так далее. Насыпали всего, чего Льву припомнилось, и широкими горстями, объяснив прорывами с других планов.

Причем основной локацией стали Урал, Сибирь и Дальний Восток. Из-за чего Леголас у них бегал по тайге и бил из лука белок на пушнину, а Хозяйка медной горы была колдуньей из темных эльфов, известных как дроу, способная менять свой облик по желанию…

Драконов завезли.

Разных.

Много.

Включая китайских и всякого рода динозавров. Их, кстати, открыли совсем недавно, но это были только первые шаги. Вот братья Толстые и решили на этом сыграть.

И, разумеется, как и в ситуации с Вельманом, не забыли продумать экономику и быт, чтобы ситуация получилась максимально реалистичной. А потому отлично заходила на волне растущего увлечения мистикой как в России, так и в Европе…

Сам же Лев Николаевич оставался в тени. Дирижировал всем этим, но не более.

Но даже так у него только на работу с письмами уходило по несколько часов в неделю. А ведь еще газеты с журналами надо было почитать как отечественные, так и зарубежные… так что можно сказать, что молодой граф в здешних реалиях мог считаться одним из самых читающих обывателей. И редкий день у него не имелся массив всякого для чтения.

Но это потом.

Все потом.

Сейчас он с головой был увлечен возней с паровыми машинами.

Земснаряд-то строили и уже почти закончили. Ничего сложного там не было. С насосом не стали морочиться, остановились на клепанной ферме с пущенной по ней цепной передачей транспортера. Так оказалось намного проще и быстрее.

Одна беда — аппетит приходит во время еды.

Поэтому закрыв этот вопрос по-минимуму, он решил до отъезда Федора Ивановича попробовать выжать максимум.

А страдал Игнат.

Натурально.

В его мастерской и Кристиан Шарпс трудился, дожидаясь весны, когда ему начнут строить свою собственную. И паровые машины дорабатывали. И револьверы делали. И другими делами по мелочам занимались.

Так что загружен он был по полной программе.

И это оправдывалось.

В Казани вообще с промышленным металлорежущим оборудованием было негусто. А тут вообще получался своего рода узел самого передка научно-технического прогресса. Например, токарный станок располагался на могучей станине, из-за чего имел минимальные вибрации. Имея возможность отбирать хоть всю мощность паровой машины в двадцать пять лошадей.

Сами резцы не только охлаждались струей мыльной воды, но и имели быстросменные коронки. Более того, они зажимались в держалку по четыре штуки, которые легко переключались.

Режешь с хорошей подачей. В струе. И жонглируешь этими резцами, переключая их время от времени. А как все ж перегрел, отпустив или затупил, то за пару минут меняешь на новый комплект. На снятых же подмастерье цепляет новые коронки, крепящиеся на болте…

Жизнь кипела.

У всех участников при этом горели глаза. Даже у Кристиана Шарпса, который по достоинству оценил этот станок и решение. А уж его мнение дорогого стоило, так как у себя в арсенале имел дело с лучшим оборудованием, которое в эти годы можно было купить.

Одна беда — Игнат выглядел совершенно загнанной лошадью.

Да, он набрал себе подмастерьев. И они довольно быстро прогрессировали. Однако все равно — ему доставалось, как владельцу предприятия…

Новую паровую машину изготавливали с нуля.

Совсем.

Поковки заказали у Строгановых на их железоделательном заводе. И сейчас обтачивали, стараясь сделать с хорошими допусками. Ничего прям прорывного не задумали, просто очень аккуратно и качественно. С поправкой на прямоточное парораспределение и теплоизоляцию.

Плюс — подшипники.

Так-то применялись баббитовые вкладыши. Лев же решил изготовить роликовые. Их все равно требовалось немного.

Но это — точили.

А рядом трудились над котлом. Новым.

В эти годы ведь как делали? Брали железную бочку, собранную на заклепках. Пускали по низу ее одну трубу довольно крупного диаметра. И все. Где-то в Англии стали по две-три трубы делать лишь в 1845 году.

Лев же шагнул дальше.

Он понизу пускал пять крупных труб, а сверху на возврате полсотни тонких. Получая таким образом «возвратный» или двухпроходный огнетрубный котел, которые появились лишь в 1870-х годах. Из-за чего на том же расходе топлива он и прогревался быстрее, и паропроизводительность имел куда выше, и КПД. А потом еще и «одевал» его в шубу из асбеста и внешнего кожуха.

Оригинальные паровые машины, закупленные для выделки селитры, имели мощность на своих простых цилиндрических котлах около десяти лошадей. Плюс-минус. На простой модификации он ее удвоил, местами даже достигнув двадцати двух — двадцати трех лошадей.

А тут… здесь он рассчитывал взять не меньше тридцати лошадей. Ну или хотя бы сократить расход топлива. Но пока еще рано было судить — работ еще предстояло немало. Те же тонкие трубки изготавливали пока поковкой из полос на оправке, что само по себе непросто и небыстро. А ведь их требовалось сделать с некоторым запасом…

Вот Лев Николаевич ежедневно и наведывался в мастерскую.

Мониторил.

И старался максимально оперативно решать все возникающие проблемы…

— Лев Николаевич! Лев Николаевич! — донесся до него крик.

Граф оглянулся, пытаясь понять, кто к нему обращается. Все же механический молот, недавно запущенный здесь, стучал часто и немилосердно громко.

Бух-бух-бух-бух…

Аж звон в ушах…

Приметил сына Игната, который вид имел странный… испуганный, что ли.

Поднял руку, привлекая внимание.

Механический молот замер.

— Что случилось?

— Лев Николаевич. Там вас фельдъегерь дожидается.

— Кто⁈ — не понял молодой граф.

— Он представился фельдъегерем. — неуверенно повторил он.

Толстой нахмурился.

Ему только этой службы не хватало. Потому как в мирное время она отвечала среди прочего за рассылку писем и поручения как самого Императора, так и его канцелярии. И не абы каких, а срочных. Так что, если ему там прислали что-то… едва ли стоит радоваться.

Так или иначе, он дал отмашку продолжать работы. Сам же вышел во двор, где его поджила уставший гонец.

— Я Лев Николаевич Толстой, — произнес молодой граф. — Вы меня искали?

— Так точно, сударь. Извольте получить депешу. И распишитесь вот тут…

Депеша и депеша.

Из Его Императорского величества канцелярии.

Вскрывать тут и читать Лев ее не стал. Вместо этого предложил фельдъегерю остановиться у них и столоваться, отправился домой. В особняк. Один. Потому как этот гонец должен был отметиться у губернских властей и там же получить как постой, так и кормление.

Добрался до особняка.

Прошел к себе в кабинет.

Положил конверт перед собой и, наверное, с четверть часа думал — вскрывать его или нет. Будучи совершенно точно уверен в том, что ничего хорошего там ему не написали.

Наконец, он решился.

Ножом для бумаг вскрыл конверт. Достал письмо и, быстро пробежавшись по строчкам, потерял дар речи. Ненадолго. Потом-то, конечно, сдавленно выразил свое отношение к бумаге. Но негромко. Чтобы слуги не услышали. А то мало ли?

Еще в прошлом году, когда в Казани гостил Леонтий Васильевич Дубельт, Лев жаловался на то, что его никак не могут устроить на службу. Ссылаясь на года. Тогда управляющий Третьим отделением и предложил юноше написать прошение на имя императора.

И надо же такому случится, что спустя практически два года это прошение всплыло… и было немедленно удовлетворено. Вон — лично рукой Николая свет Павловича написано в резолюции:

«Зачислить в Нижегородский драгунский полк корнетом, к которому явиться без промедлений».

— Что-то случилось? — раздался от двери голос дяди.

— А? — словно очнулся Лев Николаевич.

— Мне доложили, что к вам фельдъегерь прибыл. Я вас окликнул, когда вы вошли, но вы словно не слышали меня. Да и сейчас выглядите странно.

Лев молча протянул письмо.

Владимир Иванович быстро пробежал по нему глазами. И вполне удовлетворенно хмыкнул:

— Ну что же, это все не так плохо. В гвардию было бы лучше, но и Нижегородский драгунский полк славный, на особом счету. Более того, как ты и просил — он воюет на Кавказе, а не отстаивается в тихом месте. И не артиллеристы. Драгуны там постоянно в делах разных участвуют — есть где отличиться.

— Вы серьезно?

— Да. Вам бы Леонтию Васильевичу свечку за здравие поставить. Лучше варианта и не придумать. Если не в гвардию.

— Дядюшка, ну какие драгуны⁈

— Понимаю. Но именно нижегородские удостаивались особой похвалы. Почему этот полк до сих пор не причислен к гвардии — загадка.

— Я не об этом. Сейчас это все так не к месту… паровые машины, карабины, револьверы, селитра, земснаряд… словно какая-то насмешка судьбы. Ну куда мне сейчас ехать? Все бросить?

— Да, именно так. Все бросить. — серьезно и строго произнес дядя. — Или ты испугался? Сам же хотел на войну.

— При чем тут это? — нахохлился Лев Николаевич. — Два года тянул кота за всякие места. А теперь в самый неудачный момент. Кто земснаряд доставит Федору Ивановичу в Таганрог? Дело-то непростое.

— Я доставлю. Не переживай. Все сделаем.

— И когда мне выезжать?

— Как лед сойдет.

— Но там же написано «без промедлений».

— А тут и нет никаких промедлений. Вам, друг мой, надлежит дела сдать. Как минимум по селитряному заводу. Его императорское величество не поймет, если после вашего отъезда он прекратит работать. Да и по университету. Это минимум месяца два-три. В таких обстоятельствах, если вы явитесь к концу лета, никто и слова не скажет. Но, конечно, увлекаться не стоит. Сами видите, чья подпись и чьей рукой написана резолюция…

Часть 2 Капал прошлогодний дождь

— Выплюнь! Выплюнь, национальное достояние, слышь, Кроликов? Выплюни!

К/ф «Ширли-Мырли»

Глава 1

1846, март, 28. Санкт-Петербург

— Входите, Леонтий Васильевич. — доброжелательно произнес Николай Павлович, который находил в хорошем расположении духа.

Здесь уже присутствовали все. И военный министр, и морской, и министр внутренних дел, и цесаревич. Малый круг, так сказать. Не хватало только непосредственного начальника Третьим отделением^[27], но он хворал и явиться не мог.

— С чего начать доклад, государь? — деловито поинтересовался Дубельт, раскладывая на столе несколько папок.

— Как дела обстоят со столичными сплетнями? — спросил император.

— Про дуэли?

— Да, про них.

— После публикации нужных нам статей, удалось сильно сбавить темп возмущений. Особенно удачной оказалась статья Герцена, в которой он высмеивает с особой едкостью старых драчунов, называя их не заложниками чести, а обычными кривляками. Разбирая при этом самые вопиющие и глупые дуэли былых лет, которые завершились ужасно.

— И кто же во главе угла? — оживился царь.

— Как это ни странно — Лермонтова с Мартыновым. Что совершенно шокировало общество^[28]. — вместо Дубельта ответил цесаревич, скривившись.

— Все так. Шокировало. До оглушения. Герцен показал покойного поэта зловредным гнусом, который изводил окружающих и просто был обречен закончить свою судьбу позорным образом. Именно позорным. Александр Иванович особенно подчеркивает: после того, как его подстрелили, никакой врач Пятигорска не хотел к нему идти, так как он всех к тому времени совершенно допек своими гнилыми шуточками.

— О… — выдохнул Николай Павлович. — Неужели кто-то, наконец, решился сказать правду?

— Это было ужасно… — пробурчал Александр Николаевич.

— Но Герцен не погрешил против истины. Чуть-чуть приукрасил, но не более. — возразил Дубельт.

— В этом и ужас… Разве люди хотели бы запомнить великого поэта таким человеком?

— Александр Николаевич, если бы манифест о поединках чести был утвержден лет пять-десять раньше, то, пожалуй, и Александр Сергеевич Пушкин остался бы жив, и Михаил Юрьевич Лермонтов. Побитыми бы ходили, но живыми. Согласитесь — это оправданна жертва. И вынести на щит поэта, который своими усилиями загнал себя в могилу — правильно. Честно, если хотите. Справедливо. Чтобы иные не занимались ничем подобным.

— Ну, знаете ли… — фыркнул раздраженно цесаревич.

— Я разве в чем-то не прав?

— По сути возразить не могу. Вы дельно все сказываете. Просто чувствую, что так нельзя.

— А что вообще с Герценом случилось? — поинтересовался Меншиков. — Раньше он про Россию только гадости писал.

— Это секрет, господа. Александр Иванович теперь получает материальную помощь от… хм… наших поклонников его таланта. И с огромным удовольствием трудится на благо России, стараясь на совесть. Он ведь всю эту шушеру хорошо знает. Всё их нутро. Все их слабость. Поэтому кусает особенно больно.

— Не доверяю я ему. — буркнул цесаревич, и император охотно с ним согласился, кивнув.

— Он обычная политическая проститутка. — с улыбкой пояснил Дубельт. — Демагог. Кто платит, на того и работает. Сейчас платим мы, значит, работает он на нас. Как начнет шалить — мы его либералам и скормим. Уж будьте уверены, они его голыми руками растерзают за этот… хм… маневр тайлерановского толка^[29].

— А кто ему платил раньше? — поинтересовался Меншиков.

— Англичане.

— Это точно? — напрягся он, натурально побледнев.

— Совершенно так. Нами даже установлен человек, который передавал ему лично деньги. Да вы его знаете. Точно видели. Один из помощников посланника. Такой сухопарый с выражением лица, словно только что отведал лимона… лайма. И пенсне еще носит.

— Не припоминаю. — излишне нервно ответил Меншиков, что не скрылось ни от кого из присутствующих.

Ситуация оказалась сразу довольно пикантной, так как и император, и остальные прекрасно узнали в устном описании не только указанную персону, но и тот факт, что морской министр с ним не раз и не два беседовал на встречах. То есть, совершенно точно знал. И, быть может, хорошо. Однако развивать тему не стали.

— Англичане платили только ему? — спросил цесаревич, поспешно сняв излишнюю остроту.

— Насколько я смог установить, с Английской набережной дирижировали всей нашей либеральной общественностью. И не только. Помните скандал между Остроградским и Лобачевским? Это их рук дело. Остроградский предоставил мне пару анонимных писем, которые и спровоцировали его. Таких историй много.

— И что мы можем предпринять? — хмуро и мрачно поинтересовался царь.

— К сожалению, ничего.

— Совсем?

— Было бы правильно арестовать посланника и провести обыски в посольстве, а также на квартирах работников. — произнес управляющий Третьим отделением. — Однако это совершенно расстроит нашу торговлю и доставит немало трудностей в кредитовании. Даже если они виноваты, даже если у нас будут несомненные и верные доказательства… это ничего не меняет. Строго говоря, это не единственный перст, указующий на англичан, но… мы бессильны.

— Как же это все… мерзко… — покачал головой Николай Павлович.

— Папа, я в своем рождественском докладе прямо указывал на опасность англичан и предлагал менять внешнеторговый баланс. Уменьшая зависимость. Осторожно. Чтобы их не спровоцировать.

— А кредиты? А бюджет?

— Сокращение армии, папа! Сокращение армии! — порывисто произнес цесаревич. — Она уже превратилась в хтоническое чудовище, которое сжирает половину нашего бюджета, сковывая нас по рукам и ногам. Нам нужно отправить половину, а лучше две трети солдат и офицеров в запас, оставив в строю только тех, кто толков.

— Это не твои слова! — рыкнул Николай. — Толстой… и тут его уши торчат!

— Я имел с ним переписку по этому вопросу. — вклинился Дубельт. — Перепроверил все, на что он указал. И могу вас заверить, Государь, судя по всему, англичане знают о нас то, чего им угодно. Сколько войск, где стоят, каково их состояние. И с этим поделать ничего нельзя. При этом здесь нет никакой измены. Все это легко высчитывается из открытых источников — от зоркого взгляда и пытливого ума такое не сокрыть. Да и не только это они знают. Мне достоверно известно, что наши секретные компрессионные пули уже известны в Париже и Лондоне. Они о них узнали еще на стадии испытаний.

— Проклятье! — натурально прорычал император.

— Кроме того, молодой Толстой прав относительно того, что англичане готовят множество восстаний по всей Европе. Год-два — и полыхнет. И мы с этим ничего поделать не сможем. Вот, — протянул Дубель Николаю I несколько сшитых в тетрадь листов, — здесь сводка.

— Франция? Франция⁈ — аж воскликнул император, пролистывая ее. — Что они там задумали⁈ Хотя… этого следовало ожидать. Он слишком мягок с Луи Наполеоном. Мда… И чем это нам грозит?

— Шарль Луи Наполеон формально имеет очень условные права на престол по линии бонапартистов. Ему потребуется какая-нибудь славная победа, чтобы обрети легитимность в глазах французов. То есть, война.

— Австрия? Или нет… Италия. Да, скорее всего, именно Италия. Или Испания?

— Мы.

— Мы? — удивился Николай Павлович, как и остальные.

— Да. Более того, Государь, я склоняюсь именно к этому варианту, как к самому вероятному.

— Раньше вы мне этого не говорили.

— Не хотел высказывать необоснованные подозрения. Вот здесь, — Дубель протянул еще одну тетрадь, — итог всех проведенных мною проверок. Я их держал в совершенном секрете, чтобы мне их не сорвали.

— Кратко скажите, о чем здесь?

— Государь…

— Говорите открыто. Я доверяю всем присутствующим.

— Великобритания стоит за гибелью вашего родителя в 1801 году. Убийство было вызвано раздражением его стремления достигнуть союза с Наполеоном. Ибо это грозило смертью уже им. Туманный Альбион же стоит за попыткой революции 1825 года, из-за тарифов 1822 года^[30]. Слишком били по их доходам. А теперь, после нашей победы в последней войне с турками, они снова чрезвычайно возбудились. И что-то готовят. Какой-то удар. В контексте волны революций, самым вероятным является война с нами. Ведь в случае успеха, эта волна сменит консервативных правителей, и мы утратим было влияние на континенте. В либеральной среде вас, Николай Павлович, откровенно ненавидят. И едва ли станут прислушиваться.

— Почему мы? Чего они к нам прицепились-то? — тихо спросил цесаревич, в то время как Николай Павлович молча переваривал. Он и раньше догадывался, но вот так — в лоб, да еще оформив как документ…

— Такова политика Туманного Альбиона. Недопущение усиления любой из континентальных держав или крепкого их союза. Ибо на этом зиждется их собственное выживание. После последней войны с турками мы слишком сильно улучшили свои позиции. Еще Екатерина Алексеевна вынашивала планы утвердить власть России на берегах Черноморских проливов. А мы, по сути, в одном шаге от этого, что очень сильно поменяет весь расклад сил в Средиземном море. Это чрезвычайно пугает королевский двор Великобритании. При этом проблема тарифов никуда не ушла.

— Вы сумели выявить заговорщиков? — еще более хмуро спросил император.

— Нет. — ответил Дубельт, с едва заметной улыбкой, скосившись в сторону морского министра, но тот, впрочем, этого не заметил, в отличие от окружающих. — К сожалению, наши враги в этот раз действуют иначе. Они вербуют сторонников внутри страны. Через материальную заинтересованность, чтобы потом спросить, угрожая шантажом. И ждут, подготавливая войну. Ситуация с нашей экономикой непрерывно ухудшается, так что время на их стороне.

— Неужели в одиночку рискнут воевать с нами?

— Никак нет. Только обзаведясь множеством крепких союзников. И коалиция эта уже потихоньку проступает. Кроме Франции, которая, очевидно, жаждет реванша, они хотят вовлечь Австрию.

— Фердинанд?!! Он никогда на такое не пойдет! — воскликнул Николай Павлович.

— Он, скорее всего, уйдет в намеченную волну революций. Кто его заменит, неясно. Однако…

И дальше Леонтий Васильевич озвучил императору версию Льва Николаевича. Без ссылки на него, разумеется. Суть которой сводилась к тому, что венгры, безусловно, восстанут. Если Россия вмешается и подавит это восстание, то настроит против себя как венгров, так и Вену. Первых из-за явной враждебности. Вторых — из страха, так как со времен Наполеоновских войн Австрия показывала себя посредственно на поле боя. Если проигнорирует, то Вена будет оскорблена невыполнение обязательства и посчитает Россию слабой. То есть, из-за Венгерского восстания Австрия, безусловно, попадает в стан к врагам Николая. Пруссия же играет свою игру и охотно присоединится к добиванию упавшего.

Николай хмуро слушал…

Вообще, ситуация выглядела так, что Россию обкладывали, как волка, флажками. Загоняя в смертельную ловушку. Сложные материи Николай Павлович понимать не умел, но такое чувствовал. Чуйка имелась, которая в свое время его и спасла, заставив зубами вгрызаться во власть. И сейчас его накрыло то же самое ощущение, как тогда — в декабре 1825 года.

Этакий микс ужаса и долга.

Сынок вон, тоже мрачный сидел. Этот много что понимал, но Англию воспринимал как светлый идеал. И чрезвычайно злился, когда ее ругали. А тут… тут даже не ругали. Вон — тетрадь с материалами, в которых минимум два повода для объявления войны.

Морской министр «радовал» особо.

Меншиков был бледен настолько, что считай — лица не имел. Будто покойник. А еще эти еще ужимки Дубельта и усмешки, который тот позволял себе делать так, чтобы морской министр их не заметил…

— Папа, — эту затянувшуюся паузу нарушил цесаревич. — А зачем вы удовлетворили просьбу графа Толстого и отправили его на Кавказ?

— Так… он же просил.

— Он только-только наладил нам выпуск селитры. И готовился взяться за современное оружие. Я даже видел очень годный образец. Лучший в мире! Он же в Казани нам крайне полезен. Зачем он на Кавказе? Я не понимаю… это выглядит так, словно вы на него чем-то сильно обижены. Как бы слухи какие дурные не пошли.

— Вы позволите? — спросил Дубельт у императора.

— Да, пожалуйста.

— Александр Николаевич, а как вы вообще по бумагам его проводить будете? Лев Николаевич ведь нигде не числится. Да и посмотреть на него в боевой обстановке было бы недурно. Что он за человек?

— Время же упускаем!

— Никто его там годами держать не собирается! — излишне резко воскликнул император. — Послужит немного. В каком-нибудь деле поучаствует разок-другой. Выдадим ему орден и вернем.

— А если убьют? Почему бы его не зачистить в какой-нибудь гвардейский полк. Все равно там никто ничем не занимается, кроме пьянок и карточных игр. Вот — повисел бы там в списках.

— А как понять, что он за человек? — вновь спросил Дубельт.

— Это все ОЧЕНЬ странно. Леонтий Васильевич, большая просьба, поглядите на то, какие слухи по столице пойдут. Как бы чего дурного не началось? Это все крайне нехорошо выглядит.

— Разумеется…

На этом, в общем-то, совещание и закончилось. Очень уж много было над чем подумать императору. Заодно ознакомиться с бумагами.

Все встали.

Отправились к двери:

— Леонтий Васильевич, — как Дубельт подошел к дверям, произнес Николай Павлович, — а вас я попрошу остаться.

— Да, Государь.

Меншиков дернулся, желая, было остаться тоже, но взял себя в руки и вышел.

Закрылась дверь.

Император подозвал управляющего Третьего отделения к себе пальчиком и спросил:

— И как это понимать? Что за игру вы тут устроили?

— Прошу меня просить. Эту историю с убийством вашего родителя…

— Я не про это. Что за намеки на Меншикова?

— Он куплен англичанами. С потрохами. Из доказательств у меня только внешнее наблюдение и анализ его дел. Нужен обыск либо у него, либо в посольстве. Там будут верные бумаги.

— А если не будут?

— Будут. — твердо произнес Дубельт. — Если изволите, я лично доставлю вам материалы, собранные на него.

— Но вам не хватает доказательств… хм… как вы собираетесь их добыть? Обыски — это чрезвычайный риск. Я не могу подвергать светлейшего князя такому унижению без веский на то причин.

— А и не понадобится. Лев Николаевич предложил имитировать ночной пожар в посольстве на Английской набережной. Под шумок ворваться внутрь и похитить документы из кабинета посланника. Он даже план всей операции продумал и расписал. Простой и эффективный.

— Будет скандал! — сдавленно воскликнул царь.

— Не будет. — улыбнулся Дубельт. — Забрав документы, посольство надо поджечь по-настоящему. А потом будем расследовать сам пожар и выйдем на неосторожное обращение с огнем. Случайность. Утрату документов они тоже не смогут выяснить.

— Это предложил граф Толстой?

— Да. Лев Николаевич. И я с ним согласен. Предъявить англичанам мы ничего не сможем. А вот Меншикову — вполне. Он предложил использовать для этой операции дворян, прошедших подготовку у него в ДОСААФ. Они достаточно физически развиты, чтобы все это претворить в жизнь без накладок.

— А если они случатся?

— Государь, мы с графом Орловым этот план и так и этак крутили. Все очень складно. Что-то пойти не так может, конечно. Но, чтобы, вся операция сорвалась, нужна просто череда совершенно чудовищных ошибок и провалов. Это едва ли возможно.

— Хм… ну… даже не знаю. А если документов там не будет?

— Мы просто сожжем английское посольство. Тоже дело славное. Согласитесь — это самое малое, что они заслужили.

— А Меншиков… За ним установлено наблюдение?

— Круглосуточное. Думаю, он сейчас будет предельно аккуратен, если не дурак. Почти наверняка он побежал уничтожать компрометирующие его документы. Эта новость о вскрытии участия англичан его встревожила.

— А почему я давно уже не вижу графа Орлова?

— Хворает. Простуда. Одна за другой. Врачи запретили на улицу выходить, пока не оправиться окончательно.

— Он знает про это все?

— Вот его письмо, — произнес Дубельт и ловко достал из-за пазухи сложенные вчетверо листок…

Глава 2

1846, май, 2. Санкт-Петербург

— Вы задержались. — мрачно произнес Джон Блумфилд.

— Виноват, сэр. Возникли непредвиденные трудности.

— Что-то серьезное?

— Владелец дома, где я снимаю квартиру, сообщил мне о завершении контракта. И что я должен буду съехать до конца недели.

— Из-за чего?

— Ничего личного. — пожал плечами худощавый мужчина в пенсне. — Он собирается перестраивать дом и сейчас всех выселяет.

— Как не вовремя…

— И не говорите. Но он взял в долг и у него каждый день на счету. Поэтому договориться не удалось. Пришлось задержаться. Сначала поговорить с ним, а потом отдать распоряжения.

— Вы обратили внимание на то, что у многих наших трудности?

— Так случается. Просто черная полоса.

— У всех?

— Сэр, беды не приходят в одиночестве.

— А вы не думали о том, что нам их устроили? Лично меня очень сильно смущает пожар в нашем посольстве.

— Он выглядит просто нелепой случайностью.

— Вы думаете?

— Конечно. Совершенно точно было установлено, что пожар начался из подсобки мертвецки пьяного дворника. Что здесь необычного? Да и потом. Власти Санкт-Петербурга подтягивались обычным образом. Пожарные команды все проспали, хотя едва ли могли помочь. А вот городовые и дворники ближайших домов нам очень помогли. Если бы не их отзывчивость, то мы все могли оказаться холодной ночью на пронизывающем ветру без теплой одежды.

— Здесь я соглашусь. Меня очень тронула их забота. Но пожар… Я прямо чую, что русские тут как-то замешаны. Не понимаю как, но чутье мое еще никогда меня не подводило.

— Допустим, это они. Но зачем?

— Мало ли поводов?

— Николай — бесхитростный человек. Он бы не стал так действовать.

— Он — нет, а Дубельт? А Орлов?

— Они преданы ему, как псы. Кроме того, в этом поджоге нет какого смысла.

— Сгорели документы, которые могли бы скомпрометировать нужных нам людей. Это сильный ход. Одним ударом вывести их под нашей опеке.

— А если нет? А если документы находились не там? — улыбнулся худощавый помощник посланника Великобритании в России.

— Ну…

— Если мы сами будем вести себя невозмутимо, то едва ли они рискнут проверять.

— Вы слышали эти слухи о том, что в здании видели людей?

— Чертей. У них лица были черны и не разглядеть. Но, я думаю, что это все сказки.

— Чертей… — тихо повторил Джон Блумфилд.

— Пьяные дворники порой бывают хуже чертей, — криво усмехнулся помощник посланника.

— А наш колдун к этому не может быть причастен?

— Мои люди из Казани написали, что он был в крайне раздраженном состоянии после получения извещения о необходимости прибыть на службу. Все получилось как нельзя лучше. Если на Кавказе у нас все сложится, то мы доведем его до белого каления и спровоцируем на активные действия.

— А если нет?

— Сделаем еще один заход. — пожал плечами помощник.

— Как Дубельт вообще на это пошел? Денег взял? Это ведь он?

— Он-он. Но нет. Мы пошли от обратного. Просто в одном из салонов, за которым он присматривал, подняли вопрос странной опеки молодого графа. Словно он бастард Николая Павловича.

— О! Еще один? Ха!

— Да. Вот поэтому никто и не удивился. — оскалился худощавый мужчина в пенсне. — Тем более что ликом своим Лев Николаевич не похож на родителей. Особенно раздувать этот вопрос не стали. Дубельт доложил императору. А тот и решил всему свету показать, что не ценит этого юношу, направив на ближайшую войну, без военной подготовки сразу в самое пекло. Кроме того, молодой граф слаб в верховой езде, а его направили в драгуны. Не унижение, но что-то очень близкое к этому.

— И нам остается только донести до Льва Николаевича эти обстоятельства?

— Найти способ. Хотя он умный, он сам, я думаю, все прекрасно уже понял. Еще несколько таких ударов и его лояльности конец.

— Хорошо… но меня все же беспокоят эти черти, которых видели в окнах.

— Я осмотрел ваш кабинет после пожара. Его остатки. Следы сгоревших бумаг на месте. Как и в остальных. Так что если это и были настоящие черти, то и дьявол с ними.

— Ладно. А что по Меншикову? — сменил тему Джон Блумфилд.

— Ничего.

— Совсем?

— Через четыре дня после пожара он явился к императору и подал прошение об увольнении его со всех постов по здоровью. После чего уехал на богомолье на Соловки. Отбыл до Риги, где уже навигация открылась. Сел на какую-то рыбацкую лоханку. С тех пор ни слуху ни духу.

— Никогда не слышал, чтобы он отличался набожностью. Да и место он выбрал…

— Он первый туда отправился на моей памяти из местных аристократов.

— А что его семья?

— Сын Меншикова, Владимир Александрович сопровождает отца, уволившись со службы. Дочь его или как он ее называет cette femme infernale^[31] как жила с Иваном Яковлевичем Вадковским, так и живет. Она с отцом почти не общалась после свадьбы. Уже несколько лет дуются друг на друга. Супруга же… вы же знаете, что он велел заложить кирпичом проход в ее крыло особняка. И давненько.

— Да-да, припоминаю. Он ведь всегда высмеивал ее жажду богомолья.

— По словам тех, кто его в те дни видел, выглядело все так, словно он с цепи сорвался. Побил нескольких слуг, поторапливая их. Князь словно бежал от чего-то или от кого-то.

— Колдун? — поинтересовался посланник, подавшись вперед.

— Побойтесь бога⁈ Он-то здесь каким боком⁈

— Черти в нашем посольстве во время пожара. Странное поведение Меншикова. Вам мало совпадений?

— Я наводил справки, но никто ничего не знает. Весь столичный свет разводит руками.

— Мистика.

— Люди порой и не так чудят.

— У нас есть люди на Соловках?

— Нет. Зачем они нам они? Это глухой медвежий угол, в котором ничего не происходит. Не происходило.

— А вы уверены, что мы имеем дело с одним колдуном? — подавшись вперед, спросил посланник Великобритании. — Вы уверены, что Лев Николаевич один?

— Вы думаете?

— Меня, признаться, все это пугает. Пожар. Странное поведение морского министра, который нами был очень хорошо прикормлен. А теперь еще это сокращение армии.

— Казна этой отсталой страны просто больше не может выдерживать все эти глупости Николая и его военного министра. Они бы еще всю страну под ружье поставили. Точнее, под копье. Ружей-то не хватает даже для мирного времени.

— Иногда вы бываете слишком оптимистичны. — скривился посланник.

— В этой стране иначе сложно жить. Воспринимайте это все как наш… как ваш успех. И молитесь за то, чтобы, когда потребовалось, это все развалилось словно карточный домик. А то тут такое бывает — все хорошо продумано и сделано, а где-то что-то повисает на единой нитке, из-за чего они снова спасаются.

Посланник же покачал головой и подняв глаза к небу, перекрестился.

— Или вы мне не верите?

— Не верить вам сущее безумие, за столько лет, проведенных тут, вы, без всякого сомнения, научились разбираться в этих людях. Нет. Я просто боюсь. У меня есть чутье на проблемы, и обычно оно меня не подводит.

— Николай едва ли решится на какие-то серьезные меры против нас. Даже если все узнает. — серьезно произнес помощник. — Ему нужна торговля с Англией и кредиты банка Hoop. Так что относитесь к ситуации проще. Даже самый страшный провал грозит нам всем максимум высылкой.

— Или смертью.

— Он не решится.

— А колдун? — максимально серьезно спросил посланник. — Если он может управлять бесами, насылаемыми на людей, то почему этот человек не может отправить такого беса послушать да подсмотреть? Вы можете дать гарантии?

Помощник промолчал.

— Вот-вот. От него пора избавляться.

— Он же еще не выполнил своего предназначения.

— Хватит играть с огнем! Хватит! Если бы на кону была только его жизнь — и черт с ним. Но на кону — наши жизни. И я не удивлюсь, что и души. Вы готовы сыграть в такой штосс?

— В штоссе можно победить.

— С дьяволом⁈ Вы серьезно⁈ — нервно воскликнул посланник и расхохотался…

* * *

Лев Николаевич тем временем медленно шел по Петровскому укреплению, что расположилось на берегу Каспия. Именно сюда довезла его расшива.

В советское время его переименуют в честь революционера.

Но это будет потом… если вообще будет. А пока ни памятников сносить никто не собирался с церквями, не переименовывать все подряд в честь бунтовщиков и преступников не спешил. Там в XXI веке Лев Николаевич имел возможность понаблюдать за аналогичной игрой с отменой русской и советской культур. И когда увидел, сделал свои выводы. Явно не в пользу той советской практики, которую применяли для отмены уже собственно советского наследия…

В 1844 году здесь были заложены свежие укрепления совершенно обычного вида. Квадратная территория обносилась земляным валом с бастионами по углам, на которых насчитывалось совокупно дюжина легких орудий.

Внутри пороховой погреб с арсеналом. Казармы из ракушечника. Ну и дом коменданта — чин по чину построенное каменное здание с подвалом, который использовали в качестве тюрьмы.

Снаружи располагались склады, площадь, причал и пара удаленных наблюдательных постов: на горе в двух верстах от крепости, и на мысу.

Население… да какое население? Совершенно обычный военный объект. Этакий закрытый городок, обеспечивающий снабжение целого кластера русских войск на Кавказе.

Солдаты, офицеры, казаки да горстка гражданских.

Причем последние почти все внутрь укрепления не пускались и либо обслуживали приходящие корабли, либо трудились на складах, либо помогали с организацией караванов.

— Стой! Кто таков? — окликнул Льва Николаевича солдат на воротах.

— Корнет Нижегородского драгунского полка граф Толстой, — рапортовался он.

— Почему не по форме? — вмешался офицер, стоявший неподалеку.

— Только получил предписание. Еще не успел форму пошить.

— Можно взглянуть на него?

— Вы не верите дворянину?

— Здесь идет война, граф. Всякое случается. — не моргнув и глазом, ответил этот офицер, причем тоном, от которого несло снобизмом и нескрываемым раздражением.

— Представьтесь. — встречно, через губу произнес Лев Николаевич.

— Я? — удивился подпоручик.

— Идет война, то и мне есть резон не доверять…

Дальше они зацепились языками.

Ругались не сильно, но все ж таки поругались. И внутрь Толстого, разумеется, не пропустили.

— Где мне коменданта найти?

— Занят он. И ВАС принять не может.

— Как мне попасть в полк?

— Вы это у меня спрашиваете, корнет? — с пренебрежением процедил подпоручик. — И я, признаться, не понимаю, зачем вы сюда прибыли…

И тут на площадь вышел довольно крупный отряд саперов, во главе которого шел уставший капитан. Они ровной колонной и направились к воротам.

— Что здесь происходит? — недовольно спросил он, когда Лев вышел ему навстречу.

— Уйдите с дороги! — рявкнул подпоручик.

— Господин капитан, я корнет Нижегородского драгунского полка граф Толстой. Направляюсь в распоряжение полка с грузом оружия. Прибыл сюда по предписанию губернатора Казани.

— У вас есть документы?

— Прошу простить меня. Как я могу к вам обращаться?

Капитан, в отличие от подпоручика отреагировал чин по чину и нормально, адекватно представился. Кроме того, спрашивать документы у человека, который вел столь крупный отряд русских солдат, не имело смысла. Поэтому Лев предъявил предписание губернатора Казани, согласно которому он в этот пост и явился.

— Это кто? — кивнул капитан на десяток человек у ящиков.

— Казанские дворяне, прошедшие курс ДОСААФ. Прибыли как сопровождающиеся с намерением записаться вольноопределяющимися.

— С этим у нас плохо. Но дело ваше. — ответил он, возвращая документы. — Ваш полк стоит в укреплении Чир-Юртское^[32]. Это в паре дней пути отсюда.

— Губернатор сказал, что я могу обратиться за выделением сопровождения.

— По этому вопросу вам бы с комендантом поговорить. Следуйте за мной…

А вечером того же дня пост Петровское украсило небольшое шоу. Поединок чести Льва Николаевича и того пехотного подпоручика. Без оружия. Строго по манифесту. То есть, мордобой. Спустить такое пренебрежительное отношение к своей персоне граф не мог. Да даже если бы захотел — никто бы не понял.

Как ему сказали, этот персонаж и в подпоручиках-то не просто так. Конфликтный и едкий. А как про манифест слышал, так целенаправленно и нарывался, выискивая новичков. Но что-то пошло не так…

Глава 3

1846, май, 6. Укрепление Чир-Юртовское

Лев Николаевич мерно покачивался в седле.

Да, не природный кавалерист^[33]. Но в рамках тренировок с 1841 года он «накатал» свыше тысячи часов в седле. И не сам, а с опытным наставником. А потом еще часов триста с казаками «накинул» сверху.

И это все — не на виду.

Без лишнего привлечения внимания.

Из-за чего много кто вокруг думал, будто он вообще толком в седле и не сидит. Ан нет. Сидел. На очень приличном уровне. Все ж таки в эти годы такой навык выглядел слишком жизненно важным, чтобы им манкировать.

Сейчас это очень пригодилось.

И сразу накинуло немало очков в глазах местных. Если крепкий мужчина хорошо держится в седле — уже уважаемый человек.

Так и ехали.

Лев Николаевич же при этом крутил головой, ловя одно дежавю за другим.

Бывал он тут.

Много раз бывал. На рубеже XX и XXI веков. У него же командировки в начале профессионального пути как раз на Кавказ были. Бегал по горам с ребятами и всяких проказников успокаивал.

Многое по-другому было, конечно.

Многое еще не построили… но пейзажи он в целом узнавали. И припоминал разные тропы, которые, на удивление просматривались чем дальше в горы, тем чаще. А главное, начинали проступать давно забытые вещи, связанные с изначальной профессией. В первую очередь — ощущения… давно он этого не испытывал. В этой жизни, пожалуй, первый раз.

Он словно кожей чуял, как за ними наблюдали.

Местные жители старались не смотреть и вообще уходили с дороги. Все ж таки отряд в полсотни вооруженных всадников. С ними старались не связываться. Но ненависть… она словно в воздухе витала. И внимание.

— Это они на меня так злятся? — наконец спросил граф, у есаула, который сопровождал с отрядом его с грузом и спутниками. Заодно перевозя партию припасов.

— Чуете? — усмехнулся он. — Это хорошо. Не все чуют.

— Как же такого не учуять? Кто же не замечает?

— А вот офицеры многие, что только приезжают из тихих мест, и не замечают.

— Быстро умирают?

— По-разному. Иным везет. А вы… это хорошо. Ваши чуют?

Лев поинтересовался.

Они даже не поняли, о чем речь.

— Вот оно почти всегда так. — тяжело вздохнул есаул. — Но ничего. Даст бог, выживут. А вот вы, господин корнет, удивили. Вы ведь ранее нигде не служили.

— Я, признаться, и не собирался. Хотел оружие разрабатывать и производить для нашей армии. Но, как говориться, если желаешь рассмешить Бога, то поведай ему о своих планах.

— Тоже, верно, — по доброму улыбнулся есаул. — В седле держитесь хорошо для драгуна. Как стреляете?

— Так-то неплохо. И стреляю, и рублюсь. Но, одно дело упражняться, и совсем другое в бою сойтись. Про стрельбу уверен — рука не дрогнет. А вот на саблях — вопрос.

— Это хорошо, — кивнул есаул.

— Что хорошо?

— Что такие вопрос появляются. — улыбнулся он. — А вот и укрепление Чир-Юртовское, — указал есаул рукой. — Вон, видите вдали? Здесь ваш полк и стоит.

Ничего необычного Лев не приметил.

Все стандартно.

Все как обычно.

Здесь, на Кавказе, практически все укрепления и крепости имели приблизительно одинаковый вид. Отличаясь в деталях и размерах.

В этом укреплении стоял полк.

Целый полк.

Причем очень сильно завышенной численность в десять эскадронов. Совокупно имея чуть за полторы тысячи личного состава. Что так-то для кавалерийских полков тех лет крепкий перебор. Обычно вдвое меньше.

Приближающийся отряд привлек внимание.

Все зашевелилось и словно напряглось. Издалека-то не разобрать, кто именно едет. Даже за оружие взялись. Что и не удивительно — укрепление стояло практически на границе Кавказской линии. По одну сторону от нее лояльные России поселения, по другую — враждебные. Формально. Так-то, конечно, явной границы не было, особенно в умах.

Вот и возбудились.

Отряд же как ехал, так и продолжил. Спокойно. Размеренно. Не хватаясь за оружие. Есаул даже рукой помахал, приветственно.

Поэтому к моменту их подъезда все успокоились.

— Давненько вас было не видно, — жизнерадостно произнес поручик, отвечавший за этот пост на северных воротах, ключевых и главных. Вторые ворота выходили к реке и использовались для забора воды, причем с охранением, так как там, бывало, горцы засады устраивали.

— Лекари в седло не пускали.

— Зацепило?

— Клинком, но не сильно, хоть и неприятно. Чудом в седле усидел.

— А это кто? — кивнул он на графа.

— Пополнение к вам привез дивное.

— Дивное?

— Граф Лев Николаевич Толстой. Предписано явиться к вам и зачислится полк с аттестацией корнетом.

— Кем предписано? — нахмурился поручик.

— Государем! — с едва заметной усмешкой произнес есаул. — Сам видел визу его.

— О! Неожиданно! А кто эти люди?

— Они с ним. Казанские дворяне. Он, собственно, не сам приехал, а с оружием. Вон в тех ящиках на лошадях. Заводчик наш граф. Хочет производить современные пистолеты да карабины. Прибыл испытывать. А это — охочие из дворян, что с ним ехать вызвались.

— Ну… лишним оружие у нас никогда не будет. — окинув с головы до ног Толстого, произнес этот офицер. Потом представил чин по чину. Пожал руку графу и остальным дворянам. Ну отправился к зданию коменданта, где и располагался штаб полка. Увлекая за собой Льва.

Быстро дошли.

Расстояния-то небольшие.

Постучались.

И попали на чаепитие. Вполне, надо отметить, обычное. Здесь, в непосредственной близости от Кавказской линии с алкоголем не шалили. Там — хотя бы в дне пути, уже любили и уважали. А тут, как напился, так и умер. Неприятель рыскал порой под самыми стенами.

— Что же мне с тобой делать, — почесал затылок командир полка после того как Лев рапортовался.

— Мне сказали, что штаты укомплектованы и меня зачислят стоять при штабе.

— Да у нас уже семь корнетов при штабе стоит. А слышали, что Государь наш учинил по самой весне? Хотя откуда… в газетах о том не писали.

— Нет. Не слышал.

— Он полки сокращает. Переводит на облегченные штаты, выводя до половины офицеров и нижних чинов в запас.

— Даже те полки, что воюют?

— У нас десять эскадронов супротив положенных шести. Если бы гвардией были — закрыл бы глаза. А так, светлейший князь Воронцов, бьется, но говорит, будто бы многих отправят на покой.

— И тут я… — покачал головой Толстой.

— Именно так. Именно так.

Тут к нему подошел делопроизводитель и что-то шепнул на ушко.

— Что⁈ — не расслышал полковник.

Тот шепнул снова.

— У вас виза и назначение самого императора? — спросил уже Льва Николаевича командир полка. — Откуда?

— Так точно. Я писал ему прошение через Леонтий Васильевича Дубельта, чтобы он позволил мне служить. Направил в действующую армию, а не в гвардию. И он удовлетворил мою просьбу.

— А Станислав за что?

— Отличился во время сильного пожара в Казани. За то, что придумал артиллерией здания рушить, а потом землей присыпать. Через что огонь останавливать. Ну и претворял это в жизнь.

— Почему вас направили в драгуны? — поинтересовался какой-то ротмистр, присутствовавший здесь.

— На все воля Государя. Я не просился в какой-то конкретный полк. Это его выбор.

— Ну-с… даже не знаю. Отказывать Государю не принято. Но поставить тебя в эскадроны не могу^[34]. Опыта совсем нет. Людей погубить можешь. Тут у нас в любой момент может случиться серьезное дело.

— Феликс Антонович, так может, я сам?

— Что сам? — напрягся полковник Куровский^[35] и даже словно бы рассердился.

— У меня имеется высочайшее дозволение на разработку и производство оружия. И я привез с собой на Кавказ образцы. Если вы позволите собрать команду охотников для их испытания, то этого бы мне было достаточно. На дело выходил бы с ними.

— Охотников из числа полка?

— Всяких. Со мной несколько дворян, которые жаждут. Может, еще кого получится привлечь. По ситуации.

— Положить им жалование не могу. Оно и штатное не выплачивается вовремя.

— Содержать их я могу за свой счет. Мне куда важнее все правильно оформить. Они все прошли ДОСААФ и имеют хорошую физическую подготовку. Каждый совершил из ружей и пистолетов не менее тысячи выстрелов.

Куровский взял бумагу, протянутую ему делопроизводителем.

Прочитал ее.

Потом вторую, поданную им же.

Нахмурился.

И, немного подумав, произнес:

— Вы здесь человек новый. А просите, по сути, маленький отряд под свою руку с прямым подчинением мне. Это ведь верная смерть. И ваша, и ваших людей. Или того хуже — устроите какое-нибудь непотребство, и горцы в наших тылах заволнуются.

— Феликс Антонович, поначалу я буду в деле при полку. Никаких самостоятельных выходов. Посмотрите. Оцените. Приглядитесь.

— Допустим. А если вас убьют? Отвечать за гибель того, кого прислал Государь, у меня нет никакого желания.

— Будьте уверены, Николай Павлович меня сюда отправил не ромашки нюхать.

— А для чего? — с легкой усмешкой поинтересовался полковник.

— Это ссылка, за излишнюю прыть. Мне дали по шапке, образно говоря. Дочку ее из-за меня под домашний арест сажали. Вроде историю ту замяли, но… — развел руками Толстой.

Полковник вновь замолчал размышляя.

— Что у вас за оружие? — поинтересовался он, продолжая буравить Льва Николаевича взглядом.

— У вас есть стрельбище какое?

— Найдется…

Минут через пятнадцать началась стрельба.

Сначала из нарезных карабинов, заряжаемых с казны. Тех самых Jenks, которые Кристиан Шарпс переделал в Merrill. То есть, переделал плунжерный затвор под заряжание льняным патроном. А механизм, известный как «ухо мула», заменил на обычный капсюльный замок.

Вот из них и «застучали».

Мишени, расставленные на дистанциях в сто шагов, поражали каждым выстрелом. Легко. Играючи. Потом на двести шагов перешли. И опять — удивительная точность. Причем темп стрельбы дворяне, прибывшие со Львом Николаевичем, держали в районе трех-четырех выстрелов в минуту.

Неспешно по мнению Льва.

Но весьма бодро, по мнению окружающих, особенно для нарезного оружия.

Перейдя на триста шагов, пошли промахи. Но не очень частые. По крупным ростом мишеням, сделанным в виде щита — этакой двери — стрелять было довольно комфортно.

— Славно, славно, — кивнул полковник. — И в какую цену такие игрушки будешь продавать?

— Да Бог его знает? Я ведь их только разрабатываю. Для производства нужно заводик свой ставить. Пока это только кустарно могу. И я не уверен, что именно такие стану производить. Испытать надо. Выявить недостатки. Да потом подумать, как их исправить.

— А там что у тебя?

— Пистолеты многозарядные — револьверы.

Ну и следующие полчаса они стреляли из капсюльных револьверов. И если карабины Феликсу Антоновичу просто понравились. Вон — легкие, разворотливые, довольно скорострельные, точно бьющие на триста шагов. Для драгунов — прямо отрада. Разве что штыков у них не имелось никаких. То вот револьверы… он в них просто влюбился.

Особенно после того, как Лев Николаевич надел «ковбойскую» кобуру, придуманную в Голливуде в XX веке специально для скоростной стрельбы. И показал что-то вроде шоу, быстро поразив шесть мишеней из шести, что поставили в двадцати пяти шагах.

Бам. Бам. Бам…

Закончил.

Смотрит.

А у Куровского глаза горят.

Так, до самого позднего времени на стрельбище и провели. Ну как… не стрельбище — просто пустырь с той стороны крепости, откуда просматривался он горцами плохо. В дело подключались и местные как драгуны, так и казаки.

— Ну так что, Феликс Антонович. Создадим опытовую команду охотников для испытания стрелкового оружия?

— Сколько у тебя его?

— Сто карабинов и двадцать один револьвер. Даже эскадрон нормально не вооружить. Но я напишу в Казань. Может быть, еще пришлют.

— Пришлют… а платить чем?

— Создадим кассу взаимопомощи полка. Я туда вложусь своим оружием. Это для меня не будет сильным обременением. Главное, чтобы если перевооружать, то сразу весь эскадрон.

— Перевооружать… — покачал головой полковник. — Лично Государю писать нужно и дозволения испрашивать. По уставу какое оружие положено? Вот оно и должно иметься. Али не знаешь?

— А разве наместник не может своей волей разрешить?

— Увы… Он может закрыть глаза на своеволие, но не более.

— Значит, будем писать, — широко улыбнулся Лев Николаевич. — В письмо про пользу нарезного огня и скажем. Но ведь для этого нужны полевые испытания, в бою. Не так ли?..

Глава 4

1846, май, 21. Где-то на Кавказской линии

Эскадрон штабс-ротмистра Петрова выступил из крепости и отправился… ну не сказать, чтобы в патруль. Нет. Дело в ином. Возле ближайших поселений за Кавказской линией видели отряд горцев. То есть, уже в тылу у укрепления. Создавая там определенную панику. И в этой «дипломатии канонерок» требовалось не забывать показывать свой флаг и играть мускулами.

Вот такие «пробежки» и совершали время от времени.

Внезапно.

Недалеко и неглубоко, чтобы горцы не успели собрать значимый отряд для «теплой встречи». Все же эскадрон, это чуть за сотню всадников. Таких поймать в засаду и перебить невеликая проблема.

Так что утром пара эскадронов отправилось «прогуляться» по собственным тылам — там, где видели гостей. Чтобы перед местным населением лицом торговать. А другая пара — вышла на ту сторону, за ленточку. И Лев Николаевич со своей десяткой охотников увязался за одним из этих двух отрядов.

Ну а что?

Почему нет?

Одним днем пройдутся и вернутся.

Обычно такие прогулки вообще без стрельбы обходятся. А если что и случается, то едва ли существенное. Мало ли куда и как отряд отправится? Сосредоточить же большие силы вблизиКавказской линии не представлялось возможным. Через что и расставить достаточное количество сильных засад никто не мог…

— Вы видите суслика? — спросил граф у поручика Грачева, который командовал арьергардом эскадрона, куда отряд охотников и направили. Чтобы под ногами не болтался.

— Нет. — закрутил головой офицер. — Какого суслика?

— Вот и я не вижу, а он есть.

— Что вы такое говорите?

— Поглядите направо вверх. Видите большой камень? Тот, который у густых кустов.

— Вижу.

— Приглядитесь. Справа от него голова торчит.

— Ого! Как и разглядели⁈ Но вы зря волнуетесь. Так местные часто делают.

— А на дорогах тут всегда столь пусто? — повел бровью Лев Николаевич.

— Ну… — замялся поручик. — Действительно, это странно.

— И вон, слева от того камня. Мне кажется или там люди? Видите? За теми деревьями скрываются. Там еще тень, из-за чего их сложно разглядеть. Видите? Это тоже местные? Отчего же они в таком количестве робеют?

— Оставайтесь здесь за старшего. — скомандовал Грачев и, пришпорив коня, рванул вперед — в голову колонну.

— Зарядить оружие, — тихо скомандовал Лев.

Бойцы арьергарда заозирались, но так как этот корнет был старшим и единственным офицером, да еще оставленный командовать их начальником, взялись порученное выполнять. Прямо верхом. Благо, что двигались шагом.

Минута.

Полторы.

И со страшным грохотом и скрипом сорвалось несколько деревьев, упавших так, чтобы перекрыть ход колонны. С обоих концов. Ствол у этих деревьев был довольно тонкий, но ветви густые и колючие. Из-за чего на довольно узкой дороге образовался труднопроходимый завал.

Вместе с тем, началась пальба.

Огонь шагов со ста — ста двадцати по эскадрону драгун открыли неизвестные, укрываясь за деревьями и камнями.

— Спешиться! Быстро! — рявкнул Лев, первым спрыгивая на землю.

Остальные поступили по-разному.

Кто-то спрыгнул.

Кто-то упал из-за взбесившихся лошадей.

Кто-то оказался сбит пулей.

Хотя большинство просто не успели отреагировать, оставаясь в седле вполне себе живыми и пытаясь удержать лошадей. Впрочем, минуты не прошло, как все так или иначе оказались на земле.

— За мной! — крикнул граф и, пригибаясь, бросился к камням на ближайшем склоне.

И быстро так.

Аж на удивление.

Его бойцы поспешили за ним. В первую очередь охотники. Но за ними и драгуны арьергарда.

— Немного пошумим. Делаем по пять выстрелов парами. — скомандовал он охотникам. — Стараясь выбить тех, кого хорошо видим. Чтобы точно наверняка. Ясно?

— Так точно!

— Тогда действуем! Ты и ты — первые, ты и ты…

Почти сразу началась стрельба.

Прицельная.

На этой скромной дистанции с нарезных карабинов оказалось достаточно легко брать эту «дичь». Чтобы выстрелить, бойцы неприятеля были вынуждены или выступить из-за дерева, хотя бы частью, или высунутся из-за камней. Тут-то их и ловили пули. Тем более что карабины Jenks дорабатывали не только по замку и затвору, но и по другим деталям. Например, их все оснастили крупными, удобными прицельными приспособлениями с перекидным целиком на сто и двести шагов, а также откидной рамкой на большие дистанции.

Пятьдесят выстрелов беглым огнем снял больше двадцати человек, что вынудило горцев затаиться. Лев тем временем повел свой отряд по склону выше короткой перебежкой. К следующему подходящему укрытию.

И снова беглый огонь.

И снова рывок.

И так несколько раз.

Дистанцию это продвижение не сокращало, скорее, напротив, однако, ставило неприятеля в крайне неудобное положение флангового обхода. С каждым таким рывком им становилось труднее и труднее укрываться и от стрельбы бойцов эскадрона, и от этого отряда. Из-за чего в рядах неприятеля начиналась нездоровая суета.

Лев прижался к камню. Выдохнул. Резко высунулся сбоку. Осмотрелся. И обратно. На все про все секунда-другая.

Выше им было не подняться из-за большой проплешины.

— Эх… дымовуху бы сейчас. — тяжело произнес он.

— Чего? — ошалело переспросил унтер из арьергарда, тяжело и нервно дыша. За Львом пошли все — и его охотники, и арьергард драгун.

— Шашку дымовую. Если ее кинуть туда, туда и туда, то под прикрытием дыма можно вон туда пройти. А оттуда и до господствующей высоты рукой подать. Мда… Оттуда мы бы их всех, как куропаток перестреляли.

— Это еще кто? — шикнув, спросил унтер, указывая куда-то на кусты.

А там в траве шевелились папахи, едва заметные отсюда.

— Внимание! К бою! — рявкнул Лев.

Бойцы уставились на него.

И по кивку повернулись в нужном направлении. Очень вовремя. Так как накопившись, горцы подорвались и бросились на них в рукопашную. Накатывая сверху вниз по довольно крутому склону.

— Бей! — крикнул Лев.

И его десяток охотников, а также прибившиеся бойцы арьергарда выстрелили. Кто из нарезных карабинов, кто из гладких. Но дистанция небольшая, так что получилось дельно. Вон — больше двух десятков человек рухнули на землю. Замедляя бегущих следом. Им ведь приходилось притормаживать, чтобы не споткнуться о тела боевых товарищей.

Люди Льва же по его команде бросили карабины и выхватили пистолеты^[36].

Ну и вдарили уже из них. Благо, что дистанция подходящая — шагов двадцать пять. А так как у охотников в руках оказались шестизарядные револьверы, то они после первого залпа сделали еще один, и еще, и еще… Через что не только многих нападающих постреляли, но и частотой огня создали видимость пугающе большого отряда.

До рукопашной схватки не дошло.

Отошли эти нападающие.

Оставив после себя целый завал из трупов. На такой дистанции — считай в упор — получить целую кучу «гостинцев» удовольствия мало. Не всех свалило наповал. Но калибры серьезные. Поэтому если что-то такое залетало в корпус, то даже сразу не убивая, «выводило из игры» вполне надежно.

— Ура-а-а-а! — раздалось с дороги.

Это штабс-ротмистр Петров повел эскадрон в атаку, пользуясь замешательством на фланге. По нему и его людям ведь стрельбы не велось. Шквальный огонь на фланге обескуражил всех. Никто его не ожидал. Как и такую кучу трупов, нарисовавшуюся буквально на глазах.

Однако горцы быстро переключились.

Почти мгновенно.

И начали стрелять по драгунам у дороги, что вылезли из укрытий.

Чем Лев со своими людьми и воспользовался, скомандовав:

— За мной!

И подхватив оружие, побежал вверх — к более выгодной позиции. Через проплешину. А ребята за ним.

Отвлекшиеся на атаку Виктора Александровича, горцы упустили этот прорыв. Дали беглый залп по драгунам у дороги, разрядившись. И даже остановили попытку наступления Петрова. А вот отсечь пробежку ребят Толстого уже не успели.

Так что, добравшись до очень удобной позиции и спрятав людей за камнями вместе со своими людьми, Лев крикнул:

— Бей беглым! По готовности!

И они ударили.

Делая где-то по три-четыре выстрела в минуту каждый. Из-за чего камни, за которыми они укрылись, заволокло дымом.

А от дороги в это время били драгуны.

Так часто, как могли. Петров догадался и постарался организовать максимальную плотность огня. Что окончательно и переломило ход боя. Зажимая горцев в огневом мешке…

— Прекратить огонь! — рявкнул Лев.

Где-то секунд через двадцать затихли и выстрелы от дороги.

— Всем — слушать и смотреть. Ищем противника. Ты, ты и ты со мной. Ты остаешься здесь за старшего, — указал Лев на унтера. А сам рывком бросился к той доминирующей позиции, которую и желал достигнуть изначально.

Добрались.

И еще немного постреляли. Вдогонку. Работая на триста-пятьсот шагов по крупной групповой цели. Немало добавив ей скорости…

Оставив трех стрелков на доминирующей высоте, Лев спустился ниже. Дал приказ добить раненых врагов. И вообще — проконтролировать каждого. Даже, казалось бы, убитого. Клинком. Благо, что у каждого имелся. Лечить их все равно было некому и нечем. А сюрпризы никому не нужны.

— Допросить бы? — буркнул унтер.

— А что они знают? Старший их сбег. И его окружение. Эти же простые бедолаги, которые поверили пустым посулам…

Командир эскадрона полностью одобрил такой поступок.

Не до того.

Тем более что в его практике уже хватало случаев, когда, казалось бы, умирающие стреляли в спину или бросались с ножом. Не говоря уже о том, что своим бы помощь оказать. А убитых и раненых хватало.

— Как они узнали? — хрипло спросил Лев у штабс-ротмистра. — Это же большой отряд. Откуда он тут оказался?

— Я только поутру сам узнал маршрут. — ответил Виктор Александрович. — Мы его по жребию тянули.

— Кто-то из своих сдал?

— Как? Да и, даже если бы он послал весточку… едва ли это позволило стянуть сюда столько людей. Скорее всего, просто случайно встретились. Видишь те деревья? Их не так долго подрубить. Приметили издали — вот и ударили. Вон с того места нас часа за полтора пути было видно.

— Случайность?

— Глупая, ужасная случайность. Такое бывает.

— Возможно. Хотя мне это все очень не нравится. Да и выстрелов у меня осталось по семь-восемь на бойца. Если снова навалятся — не отобьемся. Придется россыпью заряжать карабины, а это долго.

— А эти ваши пистолеты многозарядные?

— Револьверы. Перезаряжаем уже. Но в бою этого не сделать, а запасных барабанов у нас нет. Если нас вот так зажмут — не помогут. Ну… помогут, конечно, просто большой роли не сыграют в такой перестрелке.

— А далеко вы из них бьете?

— Если по ростовой цели, то на полста шагов вполне уверенно. А так — и на семьдесят-восемьдесят, но на такую дистанцию лучше из карабинов бить. Точнее выходит. Сильно точнее.

— Мы можем помочь вам припасами?

— Едва ли… россыпью у нас есть порох и пули, но скорострельность карабинов будет не та. И… слушайте, а где поручик Грачев?

— Вон там лежит, — кивнул штабс-ротмистр на камень, из-за которого торчали ноги. — В первую минуту боя убило. Он так до меня и не доехал. И да, Лев Николаевич, принимайте командование арьергардом колонны. У меня из трех поручиков остался на ногах только один да вы…

Следующий час эскадрон собирал трофеи, а также изготавливал волокуши для раненых и убитых. Своих, разумеется. Оказывал им первую помощь. Ну и собирал разбежавшихся лошадей. Тех, которые выжили.

Всех верхом не посадить.

Поэтому решили отходить пешком, но налегке, повесив на лошадей вьюки. Чтобы в случае чего легче и проще бой принимать.

Отход их, конечно, выглядел неоднозначно. Словно побитые собаки отползали. Если бы не трофеи. Их везли открыто — целыми связками. А оно было характерное и легко узнаваемое. Ну и Лев затеял одну необычную историю…

— Нам бы оперетку пошлую сыграть, Виктор Александрович.

— Какую? О чем вы?

— Надо сделать так, чтобы бойцы наши веселились. Шутки шутили. И вообще, выглядели так, словно мы добились того, чего хотели.

— Зачем?

— Если пойдем как есть — местные будут думать, что побили нас. Вы поглядите на людей. Мрачные. Усталые. Много у кого грязный или подранный мундир. Что о них сейчас еще сказать можно?

— А что вы хотите? Такие потери!

— Вот! А нам нужно, чтобы все вокруг подумали, будто бы мы на них и рассчитывали. Или даже на большие. Что это мы охотник, а они — жертва. Понимаете? Мы ведь отходим по той дороге, по которой пришли. И мы должны выглядеть так, словно отходим с победой. С нашей победой. Ну и с шутками.

— Так, может с песней?

— Можно и с песней… — улыбнулся Лев Николаевич.

Так что, следом за авангардом, вышла пара запевал. И на всю округу полилась, в сущности, бесконечная песня, куплетов которой хватало, а что не помнил — придумывал:

— Солдатушки, браво-ребятушки…

С присвистами и выкриками бодрыми.

Ложки еще достали, и парочка поигрывала на них. Не хватало только музыки нормальной. Чтобы бодрее и веселее все это выглядело.

Лев же шел в арьергарде и поглядывал по сторонам. Стараясь приметить людей и, если получиться, их взгляды. Время от времени отпуская сальные шутки, вызывающие взрыв хохота…

И так несколько часов кряду.

Сложно было.

Но до каждого бойца довели задачу. И каждый старался. Еще и равнение старались держать, и идти в ногу…

Глава 5

1846, июнь, 23. Укрепление Чир-Юртовское

— Кваску, Лев Николаевич? — произнес денщик^[37], поднося большую кружку холодного напитка.

— Вот это дело! — расплылся в улыбке Толстой. — Сам-то попил уже?

— А то, как же, ваше сиятельство^[38]. — расплылся тот в улыбке, зная нравы корнета и его заботу о подчиненных. Тот выступал в роли того, кто решает проблемы подчиненных.

Не всех.

Не всегда.

Но решал и знал, кто чем живет. И следит за тем, чтобы все были сыты, обуты и одеты, ну и здоровы. Неоднократно за этот месяц подключаясь лично, в том числе своими деньгами, для того чтобы решить трудности со снаряжением и обмундированием.

Уставным.

Имелись ведь нормы выдачи, которые совершенно никуда не годились для боевых действий. Из-за чего солдаты и в какой-то степени унтера вид имели далеко не самый товарный. Вот Лев Николаевич и помогал эту трудность преодолеть.

А отвечал он не только за своих охотников.

Нет.

Ему как в том походе доверили арьергард эскадрона, так он на нем и висел. Хотя в должности и не утверждали. Командир полка сам по какой-то причине не решался этого сделать.

Строго говоря, такой должности-то и не имелось. Просто требовалось оформить перевод из «стояния при полке», то есть, резерва, в конкретное подразделение. А там уже — как командир скажет, закрепляя за каждым обер-офицером свою роль и задачи.

Однако Лев висел в воздухе.

Де факто — уже в эскадроне.

Де юре — нет.

Что, впрочем, не мешало ему ответственно выполнять порученную работу и заботится о вверенных людях…

А вообще — возвращение эскадрона из того боя прошло вполне благополучно. Их заметили на наблюдательном посту линии. И выслали еще эскадрон для поддержки. Хотя это и оказалось излишним — у неприятеля не имелось поблизости сил, способных к активным действиям. И так бы вышли. Сами…

И потекли будни.

Эскадрон ждал пополнение конского и личного состава.

Люди лечились и отдыхали, не зная, чем себя занять.

Лев же организовал себе и своим людям учебно-тренировочный уголок и находил им занятие поинтереснее. Турник, брусья, груша и прочее. Первые дни на них окружающие поглядывали с сомнением, но в разговорах припомнили, как охотники ловко действовали. И стали подтягиваться.

Тем более что в дни покоя свободного времени хватало. Слишком опасного для солдат. Так-то, если стоять в каком-нибудь мало-мало значимом городе, можно было бы на отхожие промыслы ходить. Подрабатывать. Чем солдаты и занимались там обычно. Здесь же, чуть ли не на линии фронтира, подобные промыслы заканчивались трупами. Не всегда, но часто. Перемежаясь пропавшими без вести и заложниками. Посему сидели без дела и куковали. Пить-то тоже было нельзя.

А тут какое-никакое, а развлечение.

Поэтому мало-помалу и начали втягиваться. Сначала эскадрон, с которым Лев ходил на то дело, а потом и остальной полк. Во всяком случае та его старая часть, которая располагалась в Чир-Юртовском укреплении, а не новые эскадроны, еще не прибывшие сюда.

И на снарядах спортивных игрались.

И вокруг крепости бегали.

И даже спарринг на кулачках начали практиковать. Все. Включая нижние чины. Без фанатизма. Отрабатывая больше удары на мешках с песком и макиварах из досок, обмотанных веревками.

Командир же полка смотрел на это крайне положительно. Со скепсисом, но положительно. Чем бы дитя ни тешилось, как говорится.

И так день за днем. Спокойно и нудно…

Но в это утро Куровский Феликс Антонович приказал строить полк, вопреки обыкновению. Сразу после завтрака. Вон — только стали расходиться и зазвучала труба.

Никто, впрочем, не возмущался.

После практически двух месяцев затишья людям хотелось какого-то дела. На «прогулки» они, конечно, продолжали выходить. Что по своим тылам, что за линию. Но все заканчивалось чрезвычайно тихо и спокойно. Ни единого выстрела.

Слишком уж много людей потерял местный наиб в той засаде…

Построились.

И полковник начал выступать.

— В связи с сокращением армии, Его Императорское величество Государь Император Николай Павлович принял решение оставить наш полк в составе шести эскадронов. Формируемые же четыре дополнительные упразднить, равно как и резервную пешую команду.

Новость.

Серьезная и значимая.

Из-за чего многие помрачнели.

Идея усиления полка полутысячей бойцов многим была по душе. Слишком уж тут было беспокойно. А тут беда такая… Прямо волна мрачных, серых взглядов и настроений пошла.

— Кроме того, Николай Павлович повелел подготовить списки нижних чинов, что в рядовых свыше десяти лет и в унтер-офицерах свыше пятнадцати лет стоят. По мере появления возможности их будут отправлять в резерв и дозволяя селиться по городам да селам, где заниматься хозяйством и заводить семьи.

А вот сейчас расцвели.

Подходящих под требования едва ли треть. Однако такой шаг выглядел… неожиданно и благостно для многих.

Феликс Антонович вещал дальше, рассказывая шаг за шагом новости. Лев же с трудом сдерживал ухмылку. Видимо, его разговоры и письма дали свой эффект. Тяжесть растущей финансовой ситуации слишком уж явно проступала и стала видна многим. Оставалось лишь гадать — отчего они ранее тянули. Ведь знали, все знали…

Хотя, конечно, граф не понимал, как удалось уговорить Николая I на сокращение армии. У него же был пунктик. Он считал, что нужно на любом направлении держать столько войск, чтобы своими силами могли с любым неприятелем совладать. Ну, почти с любым.

И такой шаг.

Ведь если до Кавказа дошли указы, то по остальным землям уж точно их зачитали…

Наконец, дело дошло до награждений.

И о них вспомнили.

Хотя с самого возвращения тишина стояла. Никто и словом не обмолвился. Скорее, наоборот. Злые языки болтали, что по итогам той прогулки штабс-ротмистра могут отстранить от командования. Все ж таки в засаду попал, в которой вверенных ему людей едва не перебили.

Но нет.

Решились-таки награждать.

Для нижних чинов его светлость князь Воронцов выделил дюжину знаков отличия Военного ордена. Сиречь Георгиевские кресты, но не ордена, а медали. Кого именно награждать должно было решить в полку. Так что полковник, заявив это следом озвучил список награжденных: все как один — рядовые, кроме того унтера из арьергарда.

Дальше он вызвал Льва Николаевича и перед строем сообщил о награждении его орденом Святой Анны младшей степени и присвоении досрочно чина поручика^[39]. Так-то то, что он устроил там, на склоне, должно награждаться орденом Святого Георгия. Однако наместник посчитал, что повышение в чине будет полезнее для юного дарования. Вот и уважил как смог. Заодно приписав в эскадрон.

Ну и, наконец, полковник поздравил командира эскадрона Петрову Виктору Александровичу орденом Святого Владимира 4-ой степени с бантом^[40]. Серьезная и значимая награда для его двадцати пяти лет. Вон — расцвел и просиял ликом. Да и вообще — полк переполняли преимущественно светлые мысли.

На этом и разошлись.

Ну как — перейдя к неформальной части.

— Вроде небольшая стычка, а столько наград. Что-то командующий расщедрился. Отчего это? — поинтересовался Лев Николаевич у командира полка.

— Местный наиб ранен. Его отряд чрезвычайно ослаб. Да и дрались вы против сильно превосходящих сил.

— И все?

— А этого мало?

— Эта война тянет десятилетиями, и подобного рода стычки случаются регулярно. И я не слышал, чтобы бойцов так осыпали наградами.

— После Даргинского похода^[41] нужно было что-то такое сделать. — ответил Петров вместо Куровского. — Я не удивлюсь, если в полках об этом подвиге уже зачитали.

— Должны зачитать. — улыбнувшись, кивнул полковник.

— Как интересно. А оружие? А снаряжение? Что командующий ответил на ваш запрос?

— Под его ответственность — снаряжайтесь, как хотите, но в эскадроне и если Виктор Александрович это дозволит. Но казна ни единой копейки выделить на это не может пока.

— Армию сокращают, а денег нет?

— Ревизия же. Не слышали разве?

— Нет, — честно ответил граф. — Откуда?

— По многим полкам и укреплениям идет ревизия. Поговаривают, что несколько генералов уже приняли под белы рученьки. А один даже застрелился.

— За воровство?

— А ты поди и угадай, — недовольно фыркнул полковник. — Они же не докладывают. Зверствует Дубель, зверствует.

— Леонтий Васильевич едва будет кого наказывать просто так.

— А вам почто знать?

— Имел возможности с ним общаться.

— Вы⁈ — напрягся полковник, как и все остальные.

— Я невольно был вовлечен во внутренние конфликты августейшей фамилии. Вот Леонтий Васильевич и приезжал в Казань разбираться. Через него я и подал прошение на службу.

Всех сразу резко попустило. Так-то поначалу подумали, что Лев — человек Дубельта. Но нет… просто пересекался.

Разговорились.

И потихоньку выяснились нюансы армейской реформы.

Оказалось, что нельзя просто взять и уволить половину армии. Для этого деньги требовались, которых нет. Это же резервисты. Если их на улицу выгнать, то где потом искать?

— Слушайте, а если я найду эти деньги? — оживился граф.

— В каком смысле?

— У меня сейчас в Казани производство селитры запущено и надо расширяться. Получено высочайшее дозволение на производство оружия. Да и мало ли я что еще удумаю? Мне люди верные и толковые нужны. Может, солдатиков ко мне?

— А пойдут?

— Так спросим. За спрос, как известно, морду не бьют. Оружие делать всяко лучше, чем письмоводителями служить да сторожами. Хотя, если кто желает, и ими можно устроить. Нам они тоже нужны.

— А деньги? Их ведь вы будете платить, а не государь. Это непорядок.

— Оформим как заем без процентов. Как появятся деньги в казне, так и выплатят. Мне это не к спеху. А рабочие руки нужны. Бенардаки тоже жаловался на нехватку толковых рабочих рук.

— Это тот грек-миллионщик? — уточнил полковник.

— Именно так.

— Едва ли Государь согласится на такое. — покачал головой Куровский.

— Но, быть может, согласится на это светлейший князь Воронцов?

— А ему это зачем?

— Проблемы со снабжением облегчаться. Как говорится: меньше народу — больше кислороду. Да и можно будет начать потихоньку перевооружать полки.

— Это вряд ли… Дозволения на то нет… и денег.

— Так, вы напишите Дубельту.

— Что⁈

— Опишите ему инцидент с нашим столкновением и попросите согласовать дозволение: закупать за свои деньги подходящее оружие, если начальство не возражает. Чем скорее мы тут завершим войну, тем меньше казна будет испытывать терзания. Значит, эти все траты можно повернуть как экономию.

— Николай Павлович на это никогда не пойдет. Никогда! — мрачно хохотнув, возразил полковник. — Он просто не поймет такую комбинацию.

— А вы попробуйте. Под лежачий камень вода не течет. А вдруг получится?

— Вот вы и попробуйте, раз водите знакомство с Дубельтом. Это ведь через головы начальство прыгать. Думаете, за такое по головке погладят?

— Что вообще мы можем сделать неуставного? Я не со зла или дурости спрашиваю. Просто интересно, что мы можем улучшить за свой счет?

Полковник промолчал.

Его начинал раздражать этот излишне деятельный, резвый и слишком богатый мальчик. Да еще с такими связями. Но и отмахиваться просто так от него не хотелось. Польза имелась. И людей занял, и кое-какое материальное обеспечение раздобыл. Одних только сапог новых полсотни пар сверх положенного, отчего сильно облегчил проблему с обувью.

Да, конечно, парень пытался и старался.

Сейчас.

Однако Феликс Антонович прям нутром чувствовал — юное дарование потом упорхнет куда-то, а расхлебывать ему…

Глава 6

1846, июль, 16. Санкт-Петербург

Николай I стоял у окна и смотрел пустым взглядом куда-то вдаль.

Было грустно и душно… скорее даже тошно.

Документы, добытые в посольстве Великобритании, оказались совершенным кошмаром. Настолько невероятным, что он уже который месяц избегал личного общения с посланником. Хотя он и сам, к счастью, не рвался. Да и не только с ним…

Столько людей… верных, казалось бы. И…

Он бы и не начал это сокращение армии, если бы не документы. Иных способов убрать с должностей купленных с потрохами персон было нельзя.

Только так.

Еще и улыбаясь… еще и награждая за выслугу и поздравляя выходными чинами. То есть, делая все, чтобы не догадались. Чтобы отодвинуть от войск и влияния. И подготовить возможность для Третьего отделения и полиции. Одно хорошо — Чернышев вспомнил лихую молодость и действовал уверенно, словно бы снова командовал кавалерийским авангардом, в окружении врага. Хотя поначалу лицом посерел. Даже подумали, что его удар хватит…

В дверь постучали.

— Войдите, — тихо, но достаточно разборчиво произнес император.

— К вам Леонтий Васильевич и Алексей Федорович.

— Зови.

Они и вошли.

Почти сразу. Так как стояли буквально за дверью.

— Что-то случилось? — поинтересовался Николай, глядя все так же в окно и не поворачиваясь к ним.

— Светлейший князь Меншиков скончался на Соловках, успев принять перед кончиной постриг и исповедоваться.

— Скончался…

Дверь закрылась.

Эти двое подошли ближе.

— Как жить дальше? — тихо спросил Николай. — Я ведь доверял ему как себе.

И Орлов, и Дубельт промолчали.

— Как он умер?

— Быстро.

— Яд? Впрочем, неважно. Что с его сыном?

— Сломлен горем и принял постриг.

— Да? Такой славный род пресекся.

— Ваше императорское величество, вы можете пожаловать титул старшему сыну его дочери. Если такой народится.

Император промолчал.

— Государь? — тихо спросил граф Орлов, нарушая эту затянувшуюся тишину. — С вами все в порядке?

— Вы прибыли только по этому вопросу? Если так, то ступайте.

— Еще одно пустяшное дело, Государь, — произнес Дубельт. — Но я не буду вас тревожить в столь печальный момент. Просто оставлю папку на столе.

— Что там?

— Лев Николаевич Толстой, он уже успел отличиться. И прислал даже прошение на ваше имя.

— Прошение? — удивился император, повернувшись.

— Да.

— Чего же он желает?

— На свои деньги просит вооружить новым нарезным оружием эскадрон драгун, чтобы шире провести войсковые испытания. Ну и еще кое-что опробовать. А также испрашивает вашего разрешения на создание от укрепления Петровского до Чир-Юртовского военно-полевой железной дороги. Кроме того, просить принять на работу резервистов своего полка и выплатить им выходное пособие за его счет.

— Что, простите?

— Государь…

— Доложите по существу. Ваши слова звучат очень странно.

— Виноват, — произнес Леонтий Васильевич, натянув лицо полного раскаяния. И начал доклад по делу. В то время как Алексей Федорович Орлов наблюдал за этой сценкой и с трудом сдерживал улыбку.

После катастрофы Даргинского похода император очень болезненно реагировать на всякие новости с Кавказа. Поэтому решение Дубельта сыграть от провокации выглядело излишне самонадеянно. Но оно оправдалось всецело. Подробное описание боя, составленное полковником Куровским, произвело на Николая Павловича впечатление.

— Так-так, — покивал Николай. — Дельно-дельно. Перешел в контрнаступление на правом фланге, отразил попытку сбития и метким огнем вынудил горцев отступить. Значит, новое оружие себя показало.

— Хорошо показало Государь. Просто отлично. — кивнул Дубельт. — Если бы его не имелось — эскадрон там могли весь истребить. К слову сказать, ни одного из охотников опытовой команды никак не наградили. Хотя они, наравне со Львом Николаевичем бой и выиграли своим метким огнем и мужеством.

— Ну… — как-то растерялся император. — Совсем не наградили?

— Они же не входят в штатное расписание полка. Их словно бы там и не было.

— Распорядитесь выдать им всем по Анне.

— Четвертой степени?

— Разумеется. Так… Я правильно понял, что граф хочет эскадрон вооружить своим оружием?

— Да. Причем за свой счет.

— Хватит! Дался вам этот «за свой счет»? Оружие за свой счет, военно-полевую дорогу за свой счет… Что за вздор⁈ Этот мальчишка считает, что казна в настолько бедственном положении?

— Государь, — подался вперед Дубельт. — Вы неверно поняли. Он бескорыстно старается на благо державы и считает постыдным спрашивать деньги казны на такие опыты. Если бы своих денег не было — спросил бы, а так — стыдится.

— Вот как? Никогда бы не подумал, что ЭТОТ человек чего-то стыдится. Кстати, почему эта дорога так странно называется?

— Исходя из чертежей, которые он прислал, это дорога самой узкой колеи — двадцать дюймов^[42]. Собирается из секций, отлитых целиков, на вид словно куски лестницы. По его задумке их можно будет быстро собирать, прокладывая до пяти и более верст в сутки. А потом по этой дороге возя конными упряжками составы из трех-пяти фургонов пудов по сто каждый^[43].

— И для чего такое вообще нужно?

— Государь, — произнес граф Орлов, — если бы мы имели возможность развернуть от линии до Анди подобную линию в Даргинском походе, то все бы сложилось совсем иначе.

— Вы думаете?

— Совершенно точно. Снабжение по ней многократно проще и быстрее осуществлять, чем вьюками. Лев Николаевич, кстати, эти измышления подкрепил своими расчетами. Кроме того, в добавок к таким дорогам, он предложил вести на Кавказе наступление с помощью башен Мартелло^[44], столь популярных в Британской империи и их бывших североамериканских колониях. Все эскизы и расчеты в папке.

— Что за вздор⁈ Насколько я знаю, эти башни применяются для обороны побережья.

— Так и есть, Государь. — включился Дубельт. — Но расчеты этого молодого человека показывают их чрезвычайную полезность на Кавказе. Даже одна такая башня с крохотным гарнизоном при одном полупудовом «Единороге» способен сделать совершенно непроходимым для вражеских отрядов практически любое ущелье. Через что совершенно парализовать их перемещение отрядами.

— Но они дороги!

— Не очень и легко отбиваются через сильную экономию в содержании. Людей-то в них мало…

Николай Павлович потупился, думая.

— А где Чернышов? — вдруг спросил он.

— Государь, — несколько удивился Дубельт. — Вы ведь его сами в Финляндию отправили.

— Я⁈

— Да. — хором произнес и Орлов, и Дубельт. — Мы ведь хотели селить резервистов многих полков в городах Польши и Финляндии, а с этим возникли проблемы. Вы и отправился лично на все взглянуть.

— А… совсем из головы вылетело. А он что думает по этому поводу? Вы спрашивали?

— Ему все равно.

— Как все равно?

— Он сказал, что ему есть чем заняться, а это чтобы мы сами решали. По всей видимости, Александр Иванович в бешенстве из-за того, что граф Толстой нам написал, а не по военному ведомству…

Император лишь покачал головой. Ловко его старый друг отмахнулся от проблемы. Может, и ему так же?

— А вы чего об этом графе хлопочете⁈ — рявкнул Николай Павлович. — Вы кому служите? Мне или ему⁈

— Вам, Государь! — щелкнув каблуками, доложись оба.

— Вот и смотрите у меня! А теперь, кругом! Шагом марш! И чтобы я больше не слышал от вас про Толстого. Сегодня…

Они вышли.

Император же перекрестился на образа, попросив прощение за малодушие. Поцеловал крестик. И сел за стол.

Громко тикали часы.

Не хотелось ничего. Вообще. Вся та каша, которую завертели вокруг него, императора раздражала чрезвычайно. Он уже пожалел, что поддался на уговоры и позволил сжечь английское посольство.

Еще год назад ему такое даже в голову не пришло бы.

А теперь — вот.

Понятное дело, что он не приказывал, а просто закрыл глаза. Но все равно. Нечистоплотно это все. Грязно. Слишком грязно. И оттого, на его душе было противно, мерзко, нечисто. А исповедаться опасался. После тех документов, которые компрометировали Меншикова и массу других людей, в том числе часть высокопоставленных священников, он боялся доверять хоть кому-то.

Такая измена!

Такое предательство!

И не наказать никого по существу. Максимум — в отставку отправить. Слишком уж они были крепко завязаны на банк HoopCo. а также торговлю с Великобританией. Как же тяжко…

Николай Павлович вздохнул и, взяв колокольчик, позвонил в него.

Тут же заглянул услужливый секретарь.

— Леонтий Васильевич и Алексей Федорович ушли?

— Так точно, Ваше императорское величество.

— И как выглядели?

— Встревоженными и подавленными.

— Пошли за ними.

— Слушаюсь!

— И Клеймихеля.

— Ваше императорское величество? — растерянно произнес секретарь.

— Ах да… — буркнул Николай I, словно укусив лимон.

Этого услужливого и исполнительного человека он сам же и велел снять с должности в числе самых первых. Сразу после того, как было принято решение по Меншикову.

И Петр Андреевич бы последовал за Александром Сергеевичем на Соловки для богомолья. Очень уж он отличился. Включая прямой саботаж. Но дети^[45]… Дубельт предлагал самого Петра «отправить на богомолье», а супруге его пожаловать что-то из имущества покойного Меншикова. На прокорм.

Однако император не решился.

Просто отправил его в отставку с распоряжением жить в их имении под Белгородом. Сообразил, мерзавец, за что получил. По лицу было видно. Сразу такая гамма чувств. Однако взял себя в руки и с удивительной решительностью выполнил порученное. Видимо, рассчитывая на то, что Николая Павловича спустя некоторое время отпустит…

— Ваше императорское величество? — снова растерянно произнес секретарь. — Так кого мне позвать?

— Знаешь… а не спешите. Пошлите поглядеть, уехал ли Леонтий Васильевич. И если он еще во дворце или подле него — верните. Но так, чтобы граф Орлов сего не видел.

— А если уехал уже?

— Тогда просто принесите мне чашечку кофе. Вы ее в любом случае принесите.

— Слушаю.

— Ступайте.

Секретарь выскользнул из кабинета, а император пододвинул к себе папку с материалами, подготовленными Дубельтом. И начал их просматривать. Впервые столкнувшись с почерком Толстого.

Он очень бросался в глаза.

Простой. Твердый. Практически совершенно лишенный украшений. И оттого удивительно легко читаемый. И сами надписи с пояснениями лаконичные, порой даже излишне. Много сокращений. Формулы.

В расчеты Николай не вникал.

Попытался и сразу отбросил это дело, понимая, что плывет и путается. Едва ли ученик Лобачевского смог бы напортачить в таких делах. Поэтому Николай Павлович читал только словесные описания и выводы. Смотрел чертежи и эскизы со схемами. Довольно дельные…

Секретарь тихо внес кофе.

Свежий.

Ароматный.

И удалился, не говоря ни слова…

Прошло четверть часа.

Император поднял последний лист в папке и посмотрел на обратной стороне. Ничего. И с некоторым сожалением положил его обратно. Поймав себя на чувстве, что ему нравится манера изложения материалов графом.

Просто.

Понятно.

Доходчиво.

Никаких заумных формулировок и красивых словес. И главное, в самом повествовании все только по делу…

Раздался стук в дверь.

— Ваше императорское величество, — тихо произнес секретарь. — Леонтий Васильевич вас ожидает, как вы и просили.

— Посылал все ж таки за ним? — улыбнулся Николай.

— Виноват.

— Ну тогда зови. И принеси еще кофия…

Глава 7

1846, август, 29. Где-то на Кавказской линии

— Зелёною весной, под старою сосной с любимою Ванюша прощается… — начал запевала.

Эта песня из «Иван Васильевич меняет профессию» пришлась по вкусу всему полку. Немного шутливая, даже в чем-то острая, но в остальном веселенькая и бодренькая. Так что вошла в обиход.

В чем ее шаловливость?

В удачном моменте.

Дело в том, что былой конфликт великой княжны Марии Николаевны со Львом Николаевичем дошел и сюда. Пусть и с опозданием, зато с массой пикантных подробностей. Так, например, изящное нижнее белье для утех граф великой княгине не продал, а подарил. И ее посадили «в светелку куковать» из-за любви к Толстому. В общем, в глазах и полковника, и иных офицеров многое прояснилось в фигуре графа. И они для себя приняли версию, что его сюда сослали в наказание за слишком дерзкую любовь. Считай романтический герой!

Льву от этого легче не стало.

Очень уж живо он представлял себе реакцию императора. Однако и открещиваться не стал. Даже песенку вспомнил, в которой Маруся рыдает по суженному, ушедшему на войну…

— Вы очень смелый и дерзкий человек, — заявил ему полковник, когда первый раз прочитал слова этой песни. — Но мне это нравится.

— Разве в этой песни есть какая-то крамола? Она же о любви. Отчего бы полку не спеть о любви?

— Экий вы проказник… — оскалился он.

Запрещать ее не стал, хоть и согласия никакого не дал на исполнение. Оставив этот вопрос в поле неопределенности. Все же шефом полка являлся муж сестры этой особы, да и сама Мария Николаевна была дамой замужней, хоть, как болтали злые языки, супруг ее в делах интимный считался совершенно безобидным. Отчего она по рукам и гуляла. Ну или не совсем по рукам. Но все равно — неприятные коллизии могли возникнуть, даже если это все слухи. Вот соломку он и подстелил…

Тем временем эскадрон Петрова вышел из Чир-Юртовское укрепления и направился в сторону имамата. То есть, за линию. Это был очередная прогулка для демонстрации силы.

Первая для эскадрона после того майского боя.

Только-только удалось всех, кого можно подлечить и доукомплектовать. Лошадьми в первую голову. Очень уж их много побило в той перестрелке. Ну и перевооружиться, пользуясь моментом. Ведь сначала наместник на Кавказе это сделать разрешил, а потом и сам император, немало удивив весь региональный офицерский корпус.

Лев же…

Положа руку на сердце, он не знал и не мог даже представить себе, как разрешится этот вопрос с оружием. Однако сразу после возвращения из того похода, в мае, направил письма и в Казань, и в Нижний Новгород с массой запросов. Так что к моменту прихода августейшего дозволения у него все что требовалось уже имелось под рукой.

Прежде всего — нарезные, казнозарядные карабины. Те самые Jenks, переделанные Кристианом Шарпсом. Полторы сотни. Чего хватало и для вооружения эскадрона, и для учебных целей, и для некоторого резервирования.

К ним приехало две сотни револьверов.

Упрощенных.

Без откидного быстросменного барабана и самовзвода.

Чтобы быстрее изготавливать.

Ради чего Игнат даже поковку стволов разместил у других мастеров. Сам же эти заготовки принимал и обрабатывал: термически, химически и механически. Из-за чего получилось на совершенно крошечном предприятии ТАКОЙ объем выдать.

В теории бы ему мог помочь Кристиану Шарпсу, но на практике, судя по письму, тот, наоборот, отнимал время. Так как, пока строили уже ему маленький заводик, крепко занялся своим карабином. Формально-то они со Львом его еще зимой проговорили, практически готовый к тому времени. Однако слова словами, а дела делами. И он его к августу уже не только изготовил, но и обстрелял, обещая под конец навигации прислать два-три десятка в полк на испытания.

Из Казани дядюшка выслал пеммикана.

Много.

Лев Николаевич еще в декабре минувшего года поручил его «наделать побольше». Чуя, что ничего интереснее сухарей у них не будет. В походах. Если не ходить с нормальными обозами, что для гор весьма затруднительно. На будущий же год дядюшка обещался решить вопрос и с кое-чем иным, включая медово-ореховые пастилки.

А к специальной походной еде еще и одежду теплую выслал. На всех в эскадроне. В первую очередь вязанные «балаклавы», которые позволяли и головной убор уставной носить, и шею нормально закрывать от ветра. Их Лев еще в декабре описал и даже проследил, чтобы служанка под его присмотром одну изготовила.

В мае же он послал дядюшки в письмах описания нового походного снаряжения. Так как имевшееся совершенно никуда не годилось. В понимании Льва, разумеется…

Кроме того, граф и сам немало времени потратил на то, чтобы здесь, на местах, кое-что изготовить. Например, разного рода шашки^[46]. Не те, которыми машут и рубят, а взрывающиеся с разными интересными эффектами. В конце концов, их этому учили на заре его карьеры, и кое-что он еще помнил…

И вот — выезд.

Лев уже руководил не арьергардом, а авангардом, что сделало его фактически старшим обер-офицером после командира эскадрона. Петров высоко оценил его поведение в том бою, а потому поставил командовать на самый ответственный участок.

Погода стояла «дивная».

Все плавилось.

А по спине и ногам то и дело стекали ручейки пота.

Несмотря на это, выдвинувшись метров на сто вперед перед основной колонной, гордо ехала передовая застава, представляющая главные силы Толстого. Люди специально старались выглядеть как можно более горделиво и пафосно, следуя просьбе графа. Пыжась просто. И вводя в заблуждения наблюдателей. Еще дальше на аналогичном удалении располагался передовой дозор из трех всадников.

Все ехали словно на параде.

Но у каждого оружие было заряжено и глаза, как Лев и учил, осторожно шарили по округе, высматривая потенциальные опасности. Сообщая о них не словами, а жестами. Чтобы не кричать.

Сам же граф поглядывал в зрительную трубу, просматривая наиболее проблемные участки. Очень не хватало биноклей. Желательно с рисками дальномера, но при отсутствии гербовой, приходилось обходиться наждачкой…

— Как у нас обстановка? — нагнав Толстого, поинтересовался ротмистр^[47].

— Нас ведут. Как минимум две группы. Вон там и там.

— Не вижу. Впрочем, неважно. Давно?

— Мне кажется, что от самого укрепления. Но заметил не сразу. Где-то через полчаса после выхода. Поначалу они недвигались.

— Думаешь, засада?

— Думаю, что в прошлый раз все было не случайно. Кто знал маршрут?

— Да мы перед выходом жребий тянули, по какой дороге и куда идти!

— Кто? — с нажимом повторил свой вопрос Лев.

— Все ротмистры и штаб-офицеры.

— А писари и прочие?

— Ну и они. Кроме офицеров в помещении было еще человек пять.

— И голубь полетел.

— Что, простите?

— Я в этот раз приказал всем своим внимательно за небом следить. Через несколько минут после того, как вы вышли от полковника, над укреплением видели голубя. Может быть, это и совпадение, но… я в это не верю.

Ротмистр нахмурился.

— Сейчас я могу их понять, — чуть помедлив, ответил Виктор Александрович. — Мы самый первоклассно вооруженный эскадрон в империи. И наше уничтожение станет оплеухой Государю. Но в тот раз… Зачем?

— Видимо, я навлек на вас беду.

— Вы?

— Весь этот имамат прокси Великобритании. Горцы об этом в основном не знают, но воюют они здесь не за свои интересы, а за Лондон и на деньги Лондона. А я, судя по всему, слишком сильно засветился. Новая технология производства селитры, которая в скором времени закроет России всякую потребность в ее импорте. Теперь еще и оружие.

— Вы думаете, что дело в вас?

— Если связывать тот случай и этот, то да. Просто выставили ценник за мою голову и все. Мне кажется, что самым разумным будет вернуться. Нас явно ведут и будут пытаться уничтожить. Сведений о накоплении каких-то значимых сил горцев в этих краях у нас нет. Но сами понимаете — это не аргумент. Две-три тысячи они всегда собрать могут.

— И как мы дальше жить будем? — холодно спросил ротмистр.

— Тогда будьте начеку и велите всем зарядить оружие. Неизвестно, нападут на нас сегодня или станут загонять. Но подстраховаться стоит…

* * *

— Ваше императорское высочество, — присела в натуральном книксене^[48] Анна Евграфовна Шипова. — Рада вас видеть.

— Не лги мне, — фыркнула Мария Николаевна.

— Вы помогли урегулировать конфликт со Львом Николаевичем. Я, признаться, не знала, как и разрешить эту трудность. И премного вам благодарна за это.

— А вы пробовали ему заплатить?

— Что?

— Я слышала присказку нашего пошляка на эту тему, но все же. Мой брат уладил все достаточно просто — дал ему денег. Вернув ваш долг и небольшой довесок сверху.

— Банально.

— Вы столько с ним имели дело… неужели вам это в голову не пришло?

— Признаюсь, нет. Мне казалось, что Лев готов вкладываться в репутацию.

— Вашу репутацию? — усмехнулся Мария Николаевна. — Он от вашей затеи не выигрывал ни-че-го. — по слогам произнесла она последнее слово.

— А что за присказка? — попыталась снять растущее напряжение Анна. — Я с ним давно не общалась и не очень понимаю, о чем речь.

— Брат рассказал. Представьте. Дом терпимости. Утро. Молодой офицер одевается и собирается уходить. И тут девица ему заявляет: «Поручик! А как же деньги?», на что этот лихо молодец ей отвечает: «Гусары денег не берут!» и уходит.

— Оу…

— Озорник Лёва, озорник. Надо будет его выписать в столицу. Представляете, какими красками наша светская жизнь заиграет?

— Мария Николаевна, — с легким ужасом произнесла Анна Евграфовна, — боюсь, что вы не понимаете, с каким чудовищем имеете дело. Его ведь даже на дуэли сейчас пристрелить не получится. А уж он, будьте уверены, побьет многих.

— Не будьте такой букой! — хохотнула герцогиня Лейхтенбергская. — Вы даже представить себе не можете, как я устала от этих правильных лиц. Синяк или выбитые зубы придали бы им хоть немного жизни.

— А если он обернет свою язвительность против вас?

— Уже обернул.

— Да⁈ Серьезно⁈ — ахнула графиня.

— Мне донесли, что у нижегородских драгун появилась новая полковая песня. Там некая Маруся провожает своего возлюбленного на войну, и слезы льет… хм… прямо на его копье.

— О, Боже! — ахнула Анна Евграфовна. — Каков нахал!

— Какая самоуверенность! — хохотнула Мария Николаевна.

— Государь уже знает?

— Я беседовала с Дубельтом, Орловым и Чернышевым. Решили это сглаживать. Наш милый мальчик определенно обижен и имеет все основания злиться. Кроме того, мой брат опасается, чтобы он не покинул страну, оставив и службу, и дела. Отец же… для него такие намеки совершенно неприемлемы.

— Может, и неплохо стало бы?

— Лев, несмотря на колючесть, очень деятелен и толков. Чернышов поначалу пришел в бешенство оттого, что наш милый мальчик обратился к папе в обход него. Но теперь наоборот — сменил гнев на милость.

— Отчего же?

— Наш проказник выдумал там какую-то дорогу, которая очень сильно может что-то поменять на Кавказе. Не вникала в суть вопроса. Однако и Чернышов, и папа с ней сейчас много возятся. И, говорят, светлейший князь Воронцов, наш наместник на Кавказе, изрядно возбудился.

— Разрешение травли Лобачевского, — загнула Анна Евграфовна пальчик. — Остановка великого пожара в Казани с помощью артиллерии. — загнула она второй пальчик. — Начало производство селитры по какой-то новой методе. Выдумка лифчиков, прокладок и ладных кондомов. Теперь еще и дорога. Не много ли для его лет?

— Вы забыли еще оружие. — улыбнулась великая княжна. — Он так что-то сотворил, хотя я и не понимают. И он уже успел отличиться на Кавказе. Как мне сказал братец — на Георгия, но ему дали поручика и Анну.

— Ого! Наш пострел везде поспел!

— Меня смущает то, что при таком ворохе успехов у него только Станислав третьей степени, «клюква»^[49] и чин драгунского поручика… даже не гвардейца. Никто его по-настоящему не оценил.

— Перстень еще кабинетный, самый простой.

— Едва ли он его греет. По словам брата, этот юноша совершенно прохладен ко всем этим безделушкам, словно особа королевских кровей. Воспринимает как само собой разумеющиеся.

— Тогда чего вы переживаете, Мария Николаевна?

— Мальчик может быть очень полезен. ОЧЕНЬ. — с какой-то странной тональностью произнесла она. — И я очень не хочу, чтобы он психанул или подумал, что мы его травим и принижаем. Его слабое место — самолюбие и амбиции. В чем-то даже болезненные.

— Чины?

— Едва ли. Он жаждет претворять в жизнь свои грандиозные планы. Чрезвычайно честолюбивые амбиции, совершенно прагматического толка. И мыслит очень масштабно. Мой брат, признаюсь, очарован тем размахом, который видит в нем.

— Хватка у Льва крепче, чем у Аракчеева.

— Под стать имени? — усмехнулась великая княгиня, которую откровенно забавляли эти попытки графини Шиповой очернить Льва Николаевича.

— Мне кажется, вам его выходки нравятся. — осторожно произнесла она.

— В них есть своя острота.

— Пожалуй, — демонстративно потупилась Анна Евграфовна, которую этот интерес и даже определенное восхищение Львом раздражало и возмущало. Однако спорить с дочерью императора, да еще хозяйкой ее салона далее не решилась.

— Скажи, как ты думаешь, кто бы мог стать хорошим руководителем для будущего множества чайных «Лукоморье»?

— А почему вы спрашиваете?

— Так получилось, что это теперь со Львом наше общее дело. — вяло произнесла великая княгиня. — Только я в нем совсем не разбираюсь. А он занят.

— Вам нужен толковый управляющий, который будет гореть этим делом?

— Да. Именно так.

— Вы уже приглядывались к группе московских идеалистов из числа славянофилов?

— Меня, признаться, смешит и раздражает их возня с этим межславянским языком. Выглядит каким-то безумием. А все эти мужчины, словно одержимые мальчики носятся со своими дурными идеями. Даром что отказались от мессианства.

— И все же. Они близки ко Льву Николаевичу…

— Анна Евграфовна, не нужно. Я приглядывалась к ним. Мечтатели.

— Только мечтатели и могут преуспеть в таком деле. Вы думаете, Лев Николаевич не мечтает? О! Когда и если вы с ним познакомитесь, то поймете — он частенько представляет себе такие грезы, что дух захватывает. Начиная малое граф видит уже нечто большее, заглядывая на десять, двадцать лет вперед, а местами и на сто-двести.

— Прямо вот так?

— Мария Николаевна, понимаете… Вот вы сказали, что дали ему денег и он растаял. Я не хочу, чтобы вы обманывались. Он хоть и цепок до денег, но они его едва ли тревожат. Для него деньги — лишь инструмент. И если почти все дворяне тратят их на красивую жизнь, подобающую их положению, то Лев… он готов годами питаться хлебом и водой ради своих целей. И хватка у него… вы знаете эту историю с вороватым стряпчим?

— Ах оставьте, — отмахнулась великая княгиня. — Об этой сказке весь свет только и болтает. Ну что за вздор в самом деле? Вы в это все верите?

— Вы знаете, что этот стряпчий был моим человеком?

— Кажется, что-то подобное слышала.

— Весь этот ужас с ним происходил на моих глазах. Он был обязан всем мне и верно служил, выполняя поручения. Не безвозмездно. И в этот раз я решила Льва немного проучить. Подумала, что мальчишка слишком зазнался и совсем не имеет уважения ни к кому. Вот и приставила его к нему.

— Так вы ему не платили специально?

— Сначала — да. А потом завязла в трудностях и попросту не могла. Впрочем, это не важно. Представьте в один прекрасный момент довольный жизнью и лощеный мужчина, прибегает в ужасе и с каким-то нездоровым видом. Причем это его состояние довольно быстро ухудшается. Он не может спать. Приходит в ужас от собачьего лая. Постоянно оглядывается.

— Душевное здоровье повредилось?

— Я сумела заставить его признаться. И пришла в ужас от его слов. Оказалось, что Лев выкрал его и собирался убить, подвергая многодневным пыткам за воровство. Но, уступая уговорам, согласился отпустить, поставил какое-то тавро и сделал укол чем-то ужасным и очень болезненным. Какая-то светящаяся жидкость, которую он называл эстус. Она должна была превратить бедолагу в живого мертвеца. Тавро тоже особое — чтобы найти всегда, оно магическое и связано с какой-то Хозяйкой пепла.

— Вы сейчас мне это все серьезно рассказываете? — с насмешкой спросила Мария Николаевна.

— Я видела, как здоровый человек стремительно менялся. Я видела ужас в его глазах…

— Леонтий Васильевич все проверил самым тщательным образом и не нашел никаких доказательств подобной истории.

— Вы не верите мне?

— Нет.

— Но почему⁈ Это же происходило на моих глазах!

— Потому что у вас есть все основания Льва ненавидеть. Будьте любезны впредь не испытывать моего терпения. Все эти сказки я слышала. Мне намедни даже посланник Великобритании рассказывал о том, что граф колдун.

— Вот видите!

— Только это сущий вздор! Архиепископ Казанский провел самые тщательные проверки и считает подобное — пустыми наветами.

— Но…

— Вы сомневаетесь в словах архиепископа?

— Нет.

— Вот и закончим на этом. А теперь, пожалуй, вернемся к куда более важному и насущному вопросу. Кому можно поручить руководство этого множества еще не созданных чайных?..

Глава 8

1846, август, 31. Где-то на Кавказской линии

Шел второй день похода.

Чем дальше Лев Николаевич углублялся с эскадроном вглубь территории имамата, тем больше испытывал déjà vu. В горах не так быстро все меняется. В особенность ландшафт. Поэтому мужчина крутил головой, а в ней всплывали карты, которые в свое время он заучивал наизусть. С поправкой на то, что многое поменялось в постройках и дорогах. Однако тропинки некоторые, казалось, существовали здесь со времен неандертальцев…

— Что мы делаем? — тихо спросил Петров, подъехав. — Так далеко отходить от крепости очень опасно. Нас могут окружить и отсечь.

— Нас окружили и отсекли уже к обеду первого дня.

— ЧТО⁈

— Спокойнее. Спокойнее. Я же вам говорил, что нас ведут. Просто так, что ли?

— А почему не нападают?

— Опыт прошлой стычки учли. Не верите?

— Хочу, но не могу.

— А давай мы тут остановимся.

— Тут?

— Да. Вот тут. Отдайте приказ.

Петров согласился и выполнил желаемое.

— И что дальше?

— Ничего не предпринимайте. И не стрелять, если я не начну.

— Что? О чем вы? При чем здесь стрельба?

— Авангард. За мной! — скомандовал Лев, повернул на развилке не туда, куда они шли. В сторону. Шагом.

Минуты не прошло, как впереди появились горцы. Человек пятьсот со стрелковым оружием. Прям вот раз и выступили на возвышенности.

Лев остановился.

Чуть помедлил и поехал обратно, увлекая авангард.

— И как это понимать? — нервно спросил Петров.

— Нас ведут в одно интересное местечко, судя по всему. Ну что вы на меня так смотрите. В ловушку нас заводят. Чтобы мы там посидели, а потом сдались сильно превосходящим силам. Без слишком уж губительной перестрелки.

— И вы с таким спокойствием про это говорите?

— Я просто знаю, как из этой западни самому вылезти и вас вытащить. — широко улыбнулся Лев Николаевич. — Давайте им подыграем. Они должны расслабиться, думая, что мышка идет прямо в пасть к кошке…

* * *

Николай Павлович устало поднял глаза на Дубельта и скривился. Хотелось сказать: «Опять вы», но он сам его вызывал.

— Что это такое? — как можно более спокойным голосом поинтересовался он, небрежно потряхивая листком.

— Походная песня драгунского Его Королевского Высочества Наследного Принца Вюртембергского полка. Нижегородцев наших, если по-простому. — не задумываясь, так как сам и инициировал доставку императору этого текста.

— И как ее понимать?

— Как неудачное совпадение, Ваше императорское величество. Несмотря на то, что пошли дурные слухи, супруг Марии Николаевны очень позитивно принял песню.

— Он же русский знает неважно. Какой с него спрос?

— Лев Николаевич дал письменные разъяснения, пояснив, что песня посвящена Ивану Васильевичу, предпоследнему царю из Рюриковичей. Тому, которого прозвали Грозным. Плачет же о нем его супруга — Мария, которую граф Толстой и называет Марусей.

— Вот как? А… — несколько потерялся царь. — А какая связь?

— Второй законной супругой Иоанна Васильевича была Мария Темрюковна, кабардинская княжна. А нижегородские драгуны как раз воюют на Кавказе, недалеко от Кабарды.

— Как интересно… — растерянно произнес Николай. — Вот я чувствую, что здесь какой-то подвох. Чувствую. Но не могу понять. Я ведь подумал, что это про мою дочь.

— Много кто подумал. Вот письмо графа, — произнес Дубельт, извлекая его из папки. — Взгляните. Он уверяется, будто бы пытался просто поднять боевой дух однополчан, не имея ничего скабрезного в виду.

— Ну конечно… — буркнул царь. — Впрочем, действительно. Маруся ведь Ванюшу провожает. Да… что-то я стал слишком подозрителен.

— Кто-то умело нагнетает страсти вокруг этого молодого человека. Провоцирует ваш гнев в его адрес.

— И кто же?

— Те же люди, которые распространяли и продолжают распространять слухи о том, что он ваш бастард.

— О боже! Снова? Они не уймутся⁈

— Теперь эти злые языки говорят, что вы его специально терзаете, так как стыдитесь.

— Твари! Кто это⁈ Кто⁈ Вы уже выяснили⁈

— К сожалению, я пока не могу выйти на источник этой всей пустопорожней болтовни. Кто-то очень умело это все делает. Разные и, казалось бы, никак не связанные между собой люди внезапно это высказывают то тут, то там. Один-два раза. И на этом все. Выглядит все так, словно кто-то взыскивает с них долги, заставляя запускать слухи с риском для себя.

— Кого вы подозреваете? Хотя бы слухи. У вас есть хоть что-то?

— У меня нет никаких доказательств. А фантазировать в таких делах очень опасно. Нас могут спровоцировать и подставить под удар невиновного, успокоив нашу бдительность и продолжив пакостить.

— Ясно, — хмуро произнес император. — Я смотрю у вас в папке полно всяких бумаг. Что там?

— Федор Иванович Толстой, помните такого?

— Американца-то? Такого захочешь забыть, не забудешь, — с некоторым раздражением фыркнул император. — Припоминаю, что он у меня еще зимой отпрашивался на лечение. Что он опять устроил?

— Вы же понимаете, Николай Павлович, что для него лечение — это отнюдь не воды. — улыбнулся Дубельт. — Боюсь, что они его только окончательно в могилу сведут.

— Неужели опять дуэли⁈ Кого он теперь убил⁈

— Затрудняюсь сказать, но могу предположить — убил он уже довольно много. Он письмо прислал. Сказал, что находится в Новом свете… в Калифорнии, в городе Сан-Франциско. Пишет, что там славный климат, очень полезный для здоровья, и просить выслать пороха. Исключительно в лечебных целях. Пудов десять, хотя бы. Ну и свинца, чтобы жеваной бумагой не стрелять.

— Каков! — ахнул Николай Павлович. — Что, прямо так и пишет? В лечебных целях?

— Да. Дословно. Можете сами взглянуть на его письмо.

— Это… это какой-то бред! — воскликнул император. — Что там вообще происходит?

— Сведения очень отрывочные. — осторожно произнес Дубельт, подглядывая в бумаги. — Весной этого года, как вскрылся лед, из Казани в Тулу перегнали земснаряд с паровой машиной. Его с трудом переправили у Иван-озера на Дон, откуда спустили до Таганрога. Где загрузили вместе с Федором Ивановичем Толстым и целым отрядом его спутников на испанский корабль, который отправился в Калифорнию.

— Что-то не припоминаю, где это?

— К югу от нашей Аляски. Самые северные владения Мексики.

— Паровой земляной снаряд… Толстой… Мексика. Что-то у меня это в голове не укладывается. Похоже на плохой розыгрыш.

— Там еще полсотни бравых ребят оказалось. Этот деятель сумел каким-то образом вытащить с гауптвахт пару десятков лихих солдат, которым ничего хорошего не светило. Казаков каких-то прихватил. Несколько дворян из числа отставных офицеров.

— Угу… — кивнул Николай Павлович. — Как будто от него можно было ожидать чего-то другого. Дуэли были?

— К счастью, обошлось без них. — улыбнулся Леонтий Васильевич. — Интереснее другое. Весь этот лихой люд вооружен карабинами, произведенными в Казани в мастерской Льва Николаевича. Нарезными, заряжаемыми с казны. А также многозарядными нарезными пистолетами — револьверами.

— Полсотни головорезов, во главе которых «американец». Это ужасно… просто ужасно.

— Ужасно интересно?

— И это тоже. — улыбнулся уже император. — Что же было дальше?

— Они достигли Сан-Франциско. Где их и застало известие о войне между Мексикой и США.

— А она началась? Почему мне не доложили?

— Началась. 13 мая сего года Соединенные штаты Америки объявили войну Мексике. А не докладывали, полагаю, из-за того, что вы сами не интересовались ранее туземными войнами.

— Хм. Туземными… У нашего графа чутье на неприятности. Как вообще он столько лет смог усидеть в Москве? — усмехнулся император. — И что же дальше? Воюет?

— Разумеется.

— А за кого?

— Увы, — развел руками Леонтий Васильевич. — Этого понять решительно невозможно. Там совершеннейший кавардак. Я поначалу подумал, что за испанцев, но… есть много непонятного в этой истории.

— Как его письмо вообще к нам попало?

— Раненый казак из его отряда сел в Сан-Франциско на зашедший туда британский корабль. Торговец. На нем он добрался до Европы. Откуда уже к нам, благо, что Толстой снабдил его деньгами.

— Что этот казак рассказал?

— Я не знаю, верить этому или нет. С его слов выходит, что граф повздорил с командиром американского отряда. После чего и отряд люди Толстого перебили, и того деятеля он лично застрелил. После чего он… захватили власть в Сан-Франциско.

— ЧТО ОН СДЕЛАЛ? — ахнул Николай.

— Захватил власть в испанском городе. Когда же туда подошел американский военный шлюп, то направился к нему под американским флагом и взял на абордаж, перебив весь экипаж. Но это был скорее жест отчаяния. Если бы моряки начали стрелять из пушек, городку бы не поздоровилось.

— И как это понимать?

— Так и понимать. Над Сан-Франциско наш общегражданский флаг поднят. А граф во главе своего отряда совершает вылазки. Все лояльное США население из Сан-Франциско выгнали. С испанцами у него что-то вроде нейтралитета. Им такой союзник, который оттягивает на себя силы США, очень нужен.

— Боже… боже… за что мне это⁈ — подняв глаза к образам, спросил Николай Павлович и перекрестился. — Один дурнее второго. Что Лев, что Федор.

— Ваше императорское величество, — осторожно продолжил Дубельт. — Самое вкусное я оставил напоследок.

— Не пугайте меня Леонтий Васильевич. Не надо. Что еще за ужасы вы там припасли?

— Золото.

— Что? Какое еще золото?

— Толстые снарядили туда отряд и отправили земснаряд для промывки золота. Им откуда-то стало известно о больших его залежах в тех краях. Вот и дерутся, словно старые польские магнаты за свои шляхетские интересы.

— Золото… золото — это хорошо, — постукивая пальцами по столу, произнес император. — А откуда вы узнали про него?

— Владимир Иванович Юшков рассказал. Это дядя Льва Николаевича и муж двоюродной сестры Федора Ивановича. Он, кстати, и руководил переправкой земляного снаряда из Казани. Я поставил перед ним вопрос ребром. И он признался. Прося никому пока не говорить про те речные россыпи, чтобы не спровоцировать «золотую лихорадку» и самим собрать все сливки. Никому, кроме вас, разумеется.

— И много его там, этого золота?

— Они сами не знают. Просто «много».

— Какая у них интересная жизнь…

— Мы им поможем?

— Это же война. Я не думаю, что это хорошая мысль, воевать с Мексикой и США за какую-то бессмысленную удаленную провинцию на потеху этим безумцам.

— Они обещают все золото сдавать в казну. В обмен на кредитные рубли по курсу один к двум. То есть, за каждый кредитный рубль давать два золотом.

Николай нервно потер виски.

Вопрос острой нехватки денежных средств совершенно его изводил. А тут такой соблазн. Дубельт же продолжал:

— Там очень небольшие команды воюют. Полсотни-сотня в отряде. Если мы отправим туда хотя бы несколько пушек, сотню-другую казаков и припасы потребные, то…

— То мы полноценно вступим в чужую войну.

— Юшков считает, что, если их сведения подтвердятся, там можно будет намыть золота миллионов на пятьдесят — сто. Понимаете? Причем довольно быстро. Для чего они эти земляные снаряды и делали.

— Земляные снаряды? Вы говорили только об одном.

— Еще два стоят в Казани и ждут отправки. Еще два изготавливаются. Юшков также сказал, что какое-то оружие нарезное мастерская сможет подготовить к отправке. Лев еще в декабре минувшего года отправил своего стряпчего в США, где он закупил пять сотен нарезных карабинов Jenks на государственном арсенале. Именно их они переделывали для эскадрона драгун, и для бойцов, отправившихся в Калифорнию.

— Боже… во что вы меня втравливаете? — покачал головой Николай I.

— Так мне отписать им отказ?

— Ни в коем случае!

Глава 9

1846, сентябрь, 1. Где-то на Кавказской линии

Вечерело.

Лев Николаевич сидел у маленького костра и медитативно смотрел на огонек, который то и дело раздувало легким ветерком. Погода стояла отличная. Из-за чего так и не потребовалась ни утепления, ни средства против дождя. Но в таких вещах лучше перебдеть, чем недобдеть. Слишком уж высока цена ошибки.

— Мы в ловушке, вы довольны? — почти шепотом спросил ротмистр Петров.

— Люди спят? — проигнорировал его вопрос граф.

— Да, но какой в этом смысл? Вы видели, СКОЛЬКО там войск? И они нас здесь заперли!

— Интересно, сколько англичане заплатили за это шоу?

— Что? Какое шоу? О чем вы?

— Неважно. — отмахнулся Лев Николаевич. — По уставу у нас запас продовольствия на сколько дней в сухарях?

— При чем тут сухари?

— Какое время они рассчитывают куковать тут?

— Как знать? Думаю, что дней на пять точно готовились. Но кони, мы можем питаться ими.

— А значит, что?

— Что?

— Они готовились сидеть здесь долго и основательно. При этом мы удалились довольно далеко от своего укрепления и полк в одиночку едва ли сюда сунется. А даже если он выйдет нам на помощь, то совершенно точно не знает, куда идти. Да и мы шли в ловушку без лишней суеты. Поэтому они спокойны, уверены в себе и довольны жизнью. Расслаблены. Если, конечно, мы их дергать не станем.

— Мы? О чем вы вообще говорите⁈ Вы видели, как люди угрюмы? Они близки к отчаянию!

— Как станет темно, соберите десятка два бойцов. Самых покладистых и тихих. Предупредив особо, чтобы не шуметь…

Ротмистр не стал отвечать.

Зыркнул.

Раздраженно сплюнул.

Однако к условленному сроку людей нашел. Привел. И немало удивился заданию, которое им дал Лев Николаевич. А именно: вязать веревочную лестницу. Ведь по настоянию графа в снаряжение каждого всадника эскадрона включили веревку. Не очень большую, но достаточно крепкую.

— Но зачем?

— Как зачем? — наигранно удивился Лев. — Вон же, обрыв. Сколько там высоты? Аршин тридцать? Значит, нам там можно спуститься. А вот там и там — обрыв в ущелье с ручьем, через который раньше был веревочный мост, но его обрезали, отрезая нам путь. А туда уходит дорожка, ведущая в их лагерь. Видите? Больше нам некуда спускаться.

— Но ради чего⁈ Зачем нам лезть в самый лагерь неприятеля?

— Возьмите, — Толстой протянул ему зрительную трубу. — Поглядите вон туда. Видите шатер?

— Да.

— Кто возле него сидит?

— Мне их лица не знакомы.

— Эх… — тяжело вздохнул Лев. — Как с вами порой бывает трудно. Виктор Александрович, приглядитесь к их одежде. Сравните ее с остальными горцами. Ничего не замечаете? На мой взгляд — это наибы. А тот гордый мужчина, вероятно, сам Шамиль. Или вы думаете, кто-то другой смог быстро собрать столько войск в здешних краях под свою руку?

— Ох…

— Ну, что? Он подходит под описание?

— Насколько я могу судить, да. Вы знали⁈ Вы это знали⁈

— Помните, я же почти сразу предложил вернуться?

— Вы думаете…

— Тогда я подозревал, сейчас я уверен.

— Но… что это все меняет? Зачем вы завели нас в эту ловушку? Для чего сейчас вяжут лестницу? Что вы задумали?

— В любой игре всегда есть охотник и всегда есть жертва, вся хитрость — вовремя осознать, что ты стал вторым, и сделаться первым. — медленно произнес Лев Николаевич, цитируя одну из ключевых фраз кинофильма «Револьвер», глядя при этом прямо в глаза Петрову. — Они уверены в том, что это они ловят меня.

— Вы с ума сошли? — с некоторой жалостью спросил Виктор Александрович.

— Веревочная лестница.

— И что с того? Как вы собираетесь спуститься и справить коней? Да ладно кони — самим нам как спуститься? Там ведь не за что зацепиться совершенно. Голый камень. Начнем же долбить — они все поймут.

— Виктор Александрович, вы меня удивляете, — широко улыбнулся Лев. — А люди нам для чего? Встало тут и тут человек по десять-двадцать. Взялись за концы лестницы. И держат. Уж одного-то они точно выдержат, пока он спускается.

— Но все же так не выйдут. А лошади?

— Да не надо всем. — тяжело вздохнув, произнес граф.

— Как не надо? Что вы задумали? — нахмурился Петров…

Спустя три часа, когда костры уже практически потухли, граф аккуратно выглянул из-за кромки каменного карниза. Луны, к счастью, было не видно. Набежавшие к вечеру облака совершенно затянули небо. Вот освещенность и упала донельзя.

Глаза графа уже давно привыкли к темноте.

Но даже это не сильно помогало — он не мог нормально ничего различить внизу. Слишком далеко и слишком темно. Впрочем, делать нечего.

Послушав немного эфир, бойцы полезли вниз.

Первым, конечно, сам Толстой.

Потом его авангард.

Остальные же держали веревки и готовились к бою. Горцы-то проход сюда перегородили парой повозок и там сейчас бдели часовые. Вышагивали. А при них пушечка малого калибра стояла, очевидно, заряженная картечью…

Первый спустился.

Второй.

Третий…

Налегке. Только оружие и боеприпасы.

Накопились.

Все тридцать человек, то есть, двадцать из авангарда и десяток — охотников.

Раздался условный сигнал. Один из драгунов Льва отозвался. Так же, только еще тише. Просто на грани слышимости. После чего началось мучительное ожидание. Тягучее и невероятно тревожное.

Наконец — взрывы.

Громкие.

Сочные.

Сильные… необычайно сильные…

Отправляясь на Кавказ, Лев Николаевич подготовился. И взял с собой не только оружие, но и кое-какие реагенты. Он не знал — пригодятся они или нет. Но запас карман не тянет. И несколько литров серной да азотной кислоты оказались в распоряжении полка.

Поняв же, что ситуация уже не пахнет дурно, а просто воняет, граф занялся делом. Возиться с выделением толуола из нефти он не хотел. Просто не помнил температуру испарения, а времени и возможности для экспериментов не имел. Так что он решил использовать более банальную вещь — нитроглицерин. Что-что, а животный жир на Кавказе раздобыть проблемой не представлялось. Ну а дальше дело техники.

Главное — не увлекаться.

Главное — делать маленькими порциями и очень осторожно. Очень уж этот самый нитроглицерин нестабилен и склонен к взрывам. Поэтому все, что Лев Николаевич получал, он перегонял в динамит по самой, что ни на есть, стандартной схеме. Формируя в процессе картонные шашки дюймового диаметра.

Вот эти три шашки и кинули бойцы Виктора Алексеевича прямо в горскую баррикаду из двух повозок.

Р-р-раз!

И ее нет. Всю разметало или разрушило. Вместе с пушечкой, утратившей свой лафет, и отрядом заграждения, который либо погиб, либо оказался достаточно сильно ранен, чтобы не иметь возможности продолжать бой.

Со стороны лагеря горцев сразу же все возбудились, засуетились и бросились купировать вероятный прорыв русских. Их-то драгуны и встретили беглым огнем из нарезных карабинов. Особого смысла в них не имелось, кроме того, что можно было перезаряжать и стоя, и с колена, и лежа. Что и позволило организовать мощную и продуктивную стрелковую позицию. Мало ток, влетая в зону видимости, жил больше двух-трех секунд…

Минуты две спустя весь лагерь уже гудел как встревоженный улей.

Люди бегали и суетились.

Не все понимали, что происходит.

Все ж таки настрой-то имелся совсем иной. Русские тихо-мирно шли на убой, а тут такое…

И тут Лев повел своих людей в атаку. Фактически с тыла.

Пробежка.

И бросок шашки.

Одной.

Зато светошумовой. Просто мощная «петарда» с добавлением порошка магния. Его Лев привез с собой, закупив по линии университета, на опыты. Вот и «накрутил» немного «подарков».

Дернул простейший капсюльный детонатор^[50].

Зашипел замедлитель.

И мужчину кинул ее на открытое место, а где-то за секунду-полторы до взрыва крикнул:

— Деус вульт!

Это было заранее оговоренное высказывание, на которое его бойцы отреагировали соответствующе. Зажмурились и опустили лицо к земле, по возможности прикрыв глаза руками или какими-то предметами. Ну и открыв рот, чтобы по ушам сильно не било.

Бах!

Не столько громко, сколько очень ярко. Для глубокой ночи, когда глаза привыкли к темноте — прям самое оно. Вон сколько слепыми котятами оказались. Кто-то за лицо схватился. Кто-то упал на землю. Но практически все заорали.

Секунд пятнадцать снова:

— Деус вульт!

Отряд же Льва быстро продвигался вперед, пользуясь практически исключительно белым оружием. Чтобы стрельбой не привлечь к себе внимания. Так-то темнота и взрывы. Мало ли? Может, с карниза того каменного что-то прилетает. Вдруг у драгун была какая ручная мортира или еще какая пакость? Дистанция вполне подходящая.

Минуту спустя Лев остановился за одной из повозок, где-то в полусотне метров от искомого шатра. Там толпились мужчины с оружием в руках, защищавшие ее. Скорее всего, мюриды и кто-то из наибов, которые просто не успели включиться в бой.

Подойти ближе было невозможно, не привлекая внимания. Сразу бы стрелять начали. Вон как вглядывались в темноту. А отблески почти потухших костров давали мало-мало освещения, достаточно, чтобы разглядеть в такой ситуации организованную группу на подобной дистанции.

Льва это не остановило.

Он достал дымовую шашку.

Дернул запал и кинул ее вперед самым осторожным образом. Почти что закатил. Чтобы она минимальное внимание в темноте привлекала.

Недолго ожидания.

И вот уже освещенная остатками костра площадка у шатра Шамиля оказалась не видна. Шашка поставила неплохую завесу, не видимую, впрочем, в темноте…

Граф с бойцами продвинулся ближе — практически к этой самой шашке. А потом одну за другой кинул туда — на площадку три светошумовые шашки. С небольшими паузами, чтобы никто не ушел обделенный.

— Деус Вульт!

Бах! Бах! Бах!

И рывок.

Вперед.

Толстого и его людей с револьверами в левой руке и саблями в правой.

А там…

Все вповалку катаются по земле, держась за лицо руками, и подвывают.

— Вяжи старшин! Вяжи! — крикнул Лев.

Телохранителей, разумеется, в плен брать никто не собирался. Много их. Здесь и с этими управиться бы…

Наибов и Шамиля удалось повязать и разоружить очень быстро. Никто из них не оказывал никакого сопротивления, так как был совершенно деморализован и не понимал, что происходит. Когда же они немного пришли в себя, оказалось уже поздно. У всех бойцов имелись заранее подготовленные веревки с петлей. Завели руки за спину, накинули петлю на запястья, а потом вторым концом притянули их к ногам. Не «ласточка»^[51], конечно, но вертикально они только на коленях могли стоять. Ну и давит — не подергаешься.

Завершили.

Выставили их как витрину перед собой. И по команде графа дружно крикнули:

— Ура-а-а-а!

Привлекая внимание горцев.

И в лагере установилась тишина.

Шатер Шамиля стоял на некоторой возвышенности и был виден отовсюду. Так что, отреагировав на звук, горцы повернулись и… обомлели. Увидев то, что их предводитель с ближайшими соратниками взяты в плен.

С позиций эскадрона же спустя секунд двадцать донеслось ответное:

— Ура-а-а-а!

Протяжное такое. Искреннее.

Теперь предстояло самое главное — выйти из-под удара.

— Вас всех убьют, — прошипел один из наибов на русском языке. — Как псов шелудивых!

— Мы все умрем, когда-нибудь. — возразил Лев.

Этот наиб зыркнул нехорошо, дернулся, но получил подзатыльник и замолчал.

— Я сейчас ты будешь переводить им мои слова. — продолжил граф. — Хорошо переводить. Я ваш язык понимаю, хоть и не говорю на нем. Будешь шалить — мы будем резать Шамиля. За каждую глупость, один порез. Понял?

Он помолчал, буравя графа глазами.

— Чего смотришь? Нам терять нечего. Мы шли на смерть сознательно. Ваших людей от укрепления же видно. И того предателя мы давно вычислили.

— Врешь!

— Зачем? — оскалился Лев, крайне неприятным образом. — Мы шли на охоту. Ловля на живца. Не слышали о таком? Рыбаки о нем все знают. Да и охотники в курсе, что такое приманка. Или ты думаешь, что эти средства для ослепления мы взяли с собой просто так?

— Колдовство. — процедил наиб с презрением.

— Скажу по секрету, что все клинки наши смазаны особым образом проклятым свиным салом. Как и все наши пули. Посему каждый ваш убитый отправляется прямиком в ад. Что смотришь? Эти кинжалы и сабли тоже отравлены.

Бедолага сначала побледнел, а потом покрылся красными пятнами. Было видно, что этот наиб с трудом сдерживает свое желание броситься на Льва.

— Не зли колдуна. — прошипел ему Толстой на местном. С жутким акцентом, но разборчиво. Давненько он не пользовался этим языком.

Отчего вздрогнули все пленные.

Несколько секунд тишины и этот наиб хрипло произнес:

— Говори, я им переведу.

Шамиль что-то ему буркнул, неразборчиво.

Тот пояснил.

Он тоже побледнел и покрылся пятнами. Но возражать не стал…

Спустя час эскадрон двигался конным строем по дороге.

Сам.

Один.

А вместе с ним уезжал Шамиль и те его наибы, что были взяты в плен с ним. Сидя на коне, но со связанными руками за спиной. Рядом с каждым — два драгуна.

Кроме того, из шатра удалось взять кое-какие бумаги на арабском, турецком и английском, а также казну с турецкими золотыми монетами. Их, как знал граф, использовали для выплаты воинам и при крупных сделках.

Разумеется, здесь была не вся казна, а только походная ее часть. Достаточно ограниченная. Но для полка и такой улов — счастье…

— Страшно-то так, — прошептал Петров, подъехав в Толстому.

— Риск — дело благородное. — пожал плечами Лев.

— Они идут за нами. Я уверен. Хотя и не могу их приметить.

— Идут. А толку?

— Ты же видел сколько их.

— Я отдал им приказ от имени Шамиля сложить оружие и уйти. И они выполнили его. Недалеко. Но с глаз скрылись. А оружие мы в расщелину ручья скинули. Сколько они будут доставать его оттуда?

— Не уверен, что вообще смогут.

— Ну что-то точно достанут.

— Может быть. Да это и неважно. Оружия здесь у людей много. Уверен, что они уже вооружены и следуют за нами по пятам.

— И что с того? Боишься, что нападут и убьют?

— Тьфу на тебя! — разозлился ротмистр.

— Тогда что?

— Я слышал, что они творят совершенно жуткие вещи с пленными.

— В эту игру можно играть вдвоем. — оскалился Толстой. — Поверь, как только они узнают, что мы отвечаем им тем же — все это быстро закончится. В таких делах гуманизм неуместен.

— Может быть, может быть… — пробормотал Петров, повернувшись и поглядев на Шамиля, который смотрел на них с ненавистью и презрением. — Они ведь ближайшей ночью попробуют напасть.

— А мы не будем останавливаться.

— Как так?

— А вот так. Мы же спокойно едем, шагом. Если не гнать лошадей, то коротких привалов нам хватит. И двое суток выдержим в седле.

— Лошади же падут!

— Ну ты сам смотри: или лошади, или мы. Так-то непрерывным переходом с короткими привалами мы вполне сможет уйти. Встанем надолго — тут нам и конец. Шашек осталось всего-ничего. Две динамитные, одна светошумовая и три дымовые. Много не навоюешь. А без них ночная атака — и все, конец нам.

— А на колонну ночью не нападут?

— Если смогут опередить — да. Но пока они отстают и наверняка не ожидают, что мы ночью продолжим движение…

Глава 10

1846, сентябрь, 29. Санкт-Петербург

Скрипнула карета, останавливаясь у одного из подъездов Зимнего дворца. А где-то рядом еще несколько.

Лев Николаевич молодцевато выскочил наружу и помог выйти Шамилю, придержав его под руку. Хоть и пленник, но возраст и статус. Да и определенные правила игры требовалось соблюдать. Следом вышел ротмистр Петров. Из этой же кареты. В трех других ехали остальные офицеры эскадрона и сопровождающие.

Их уже ждали, поэтому они без промедлений вошли во дворец и начали подъем по лестнице на второй этаж, направляясь прямиком в тронный зал.

Граф же невольно усмехнулся.

Не планировал он столь скоро оказаться тут, не планировал. Но человек предполагает, а Бог располагает…

К Чир-Юртовскому укреплению они тогда подошли очень уставшие, на шатающихся конях. Обгоняя преследователей на час, не более. Местами они даже видели друг друга. Но лошади горцев тоже были на последнем издыхании и просто не могли двигаться быстрее шага.

Ушли?

Как бы не так!

Оставшиеся на свободе наибы и сыновья Шамиля уже разворачивали бурную деятельность. То есть, стягивали к укреплению войска. Поэтому эскадрону с пленниками пришлось спешно уходить дальше, вглубь территорий империи.

Вечером.

Но демонстративно.

Сменив лошадей и взяв заводных. Чтобы отвести угрозу от полка и оторваться на рысях от противника.

Добрались до укрепления Петровское.

Сдали лошадей.

Сели на большую расшиву, с трудом в нее поместившись. Так и ушли в Астрахань, а потом и далее — на Москву по воде. А уже оттуда в столицу.

Сам Петров и Толстой с остальными офицерами рванули на двух дилижансах, подвинув гражданские рейсы^[52]. Остальной же эскадрон должен был явиться позже, своим ходом, получив лошадей и приведя наибов. Благо, что особой нужды в переводчике не было — за три недели Шамиль уже мало-мало говорил по-русски. На достаточном для базовой коммуникации уровне. А дальше уже пусть начальство думает…

В принципе, добравшись до Астрахани, можно было и остановиться. Здесь имама уже едва ли могли достать коллеги по опасному бизнесу. Далеко. Слишком далеко. Но Петров, обычно достаточно осторожный, решил ехать дальше. В столицу. И самим туда Шамиля везти. По вполне банальной причине. Если гнать, то можно и депеши обогнать. То есть, упредить начальство в докладе. А вместе с тем упредить противодействие и интриги тех же англичан, которые, как известно, нужно как, правило подготавливать.

А тут раз и готово: распишите и получите.

Кроме того, начальство очень любит тех, кто ему приносят хорошие новости. А значит, что? Правильно. Можно получить больше плюшек.

Рискованно.

Дерзко.

Вон через сколько голов разом прыгать придется. Но оправдано, как им тогда казалось. Ведь всегда заявить, что уходили от преследования. Им казалось, что их преследуют с целью освободить Шамиля. Точка. Мерещилось им это или нет — неважно. Главное, что не взирая на все треволнения, они, стиснув зубы, рвались вперед и выполняли поставленную перед ними задачу.

Как могли.

И выполнили.

Да, начальство будет очень зло. Ведь самим докладывать о таких вещах намного выгоднее. Ну а что делать? В конце концов, Фортуна любит смелых и решительных мужчин…

Лев Николаевич шел по Зимнему дворцу и невольно крутил головой, выдавая в себе чуть ли не деревенщину. Но ему было плевать. Он был в обалдении. Такое столпотворение пышных и дивных! И не только местные аристократы, но и иностранцы.

— Никого такого не видел, — тихо шепнул он граф Петрову.

— Чего именно? — уточнил он на грани слышимости.

— Чтобы в одном месте собралось столько бездельников.

Ротмистр аж поперхнулся от подобного заявления. И не только он. Видимо, к ним прислушивались. Лишь Шамиль, вполне понявший суть этих слов, улыбнулся. За время поездки они со Львом много разговаривали.

Очень много.

Все равно заняться было нечем.

И от былой ненависти и призрения не осталось и следа. Они ведь про Кавказ говорили. Про будущее местных людей. По вопросам религии, конечно, они сойтись и не могли. А вот быт… хозяйство… экономика… Мысли и взгляды графа Шамилю нравились тембольше, чем дольше они ехали по России, и он осознавал ее размеры. А также глубину подставы, которую организовали англичане для доверившихся ему людей…

Поднялись на второй этаж.

Прошли к тронному залу.

Вошли.

Приблизились.

Поклонились. Со всем почтением, без юродства. И Шамиль тоже.

После чего Петров по просьбе императора выступил вперед и приступил к докладу. Четко и лаконично. Благо, что у них было время все обдумать и обкатать, подбирая все так, чтобы вложить как можно больше нужного им смысла в максимально лаконичную и понятную речь.

Николай Павлович же все это время рассматривал графа Толстого, что стоял с молодцеватым, даже придурковатым видом рядом со своим командиром. Старательно отрабатывал рекомендации Петра Великого о том, как подчиненный должен выглядеть перед лицом начальствующим.

Наконец, ротмистр завершил доклад и отошел назад. К остальным. Император благодарно кивнул и обратился к другому офицеру эскадрона:

— А вы что скажете, Лев Николаевич? Вам есть что добавить?

— Служу империи и императору! — рявкнул граф, щелкнув каблуками. — Прошу Ваше Императорское Величество дать мне отпуск до весны и разрешение покинуть Россию на это время.

— Для чего?

— Для лечения.

— Вы ранены? Что у вас болит?

— Честь.

— ЧТО⁈

— В документах, которые я нашел у имама, было письмо, в котором сообщалось, что за мою голову назначена награда.

— КАК⁈ — обалдел Николай Павлович. — Кем писано это письмо?

— Английским посланником ко двору османского султана.

В тронной зале установилась звенящая тишина. На фоне которой, особенно мило прозвучало пускание ветров кем-то.

— У вас есть это письмо?

— Да, Ваше Императорское Величество, — произнес Лев. Достал из кармана бумагу и передал подбежавшему слуге. А тот уже вручил царю.

Государь быстро пробежал по строчкам.

Скрипнул зубами.

И посмотрев на посла Великобритании, произнес:

— Как вы это можете объяснить?

— Турки очень коварны, Ваше Императорское Величество! — со всем почтение произнес он.

Николай Павлович завис, пытаясь сообразить, что ответить.

Растерялся даже.

Лев же, пользуясь моментом, повернулся и шагнул к послу.

Снял руку ротмистра со своего плеча, который пытался его остановить.

И продолжил размеренно надвигаться с совершенно непередаваемым взглядом. Так только на нашкодившую еду смотрят, убежавшую из тарелки без тапочек.

Послу не понравилось.

Очень.

Вон как побледнел и даже нервно начал икать.

Что его напугало — так-то и не понять. Вряд ли взгляд. А вот крепкий вид графа и его репутация — очень даже. Он совершенно точно знал, кто перед ним. И явно слышал про то, как этот «милый мальчик» разбойников до увечий избил. Крепких. Голыми руками.

Остроту момента добавляло то, что Толстого не пытался никто остановить или даже окрикнуть. Так что Джон Блумфилд невольно шагнул назад. Люди же рядом расступались, благоразумно отступая.

Еще раз шагнул.

А когда Лев практически уперся в него, попытался в третий раз отодвинуться назад, но оступился и припал на одно колено. Так, словно сам рухнул перед графом. Толстой же прихватил посланника за левую руку, словно придерживая. Но… на самом деле просто схватил, крепко сжимая предплечье. До боли. Не давая при этом встать. А потом самым обходительным тоном произнес:

— При оказии, будьте любезны, передайте этому коварному турку, чтобы в течение полугода мне перевели втрое от того, что он назначил за мою голову. В противном случае я приеду к нему домой и отрежу ему эту говорящую подставку под цилиндр.

— Как? — нервно заморгав, переспросил англичанин.

— Я без комплексов. Что будет под рукой тем и отрежу. А потом сделаю из этой черепушки пепельницу. Вы поняли меня, сэр? — последнее слово Толстой произнес, особо выразив.

— Да. — тихо произнес посланник, нервно сглотнув.

— Ну вот и славно. Держите буську! — максимально жизнерадостно завершил граф и послал ему воздушный поцелуй. Сокращенный. Просто чмокнув воздух перед собой. А потом рывком поднял его на ноги. Стряхнул несуществующую пылинку с плеча. И вежливо кивнув, вернулся к своей делегации.

В тронном зале же стояла гробовая тишина.

Поведение графа НАСТОЛЬКО выбивалось из обычаев и этикета, что и не пересказать. При этом, формально, он вроде бы ничего не нарушал. Подошел к собеседнику? Ну и что с того? Придержал вон, чтобы не упал. Попросил передать угрозу некоему коварному турку. И опять — нормально.

Собственно, все претензии только в нарушении протокола.

Но…

Стоит ли говорить, что весь ритуал чествования оказался сорван? Николай Павлович просто не смог в себе найти силы, чтобы действовать дальше по плану.

Принял доклад.

И по сокращенной программе прогнал все задуманное. Например, награждение из долгой и красивой процедуры превратилось в фактически зачитывание приказа. А надо сказать, что на офицеров эскадрона буквально просыпался дождь из наград.

Каждому вручили по Святому Георгию IV степени, а потом дали повышение в звании внеочередное, двухлетний отпуск за счет казны с последующим бессрочным и кабинетные перстни с бриллиантами. Ну и выплаты. Пять тысяч ротмистру и по две тысячи — остальным.

Толстому сверху того Святую Анну III степени за организацию производства селитры. А также трость с позолоченным серебряным набалдашником в виде головы льва в качестве кабинетной награды с вензелями за «изобретение» военно-полевой железной дороги. Хотя, как заметил герольд, формально за это, но фактически — по совокупности, так как граф уже много чего для державы полезного сделал.

Нижним чинам тоже перепало.

Все они получили по знаку Отличия Военного ордена — солдатскому «Егорию»^[53] и разовые премии в сто рублей. Кроме того, и солдатам, и унтер-офицерам пожаловали по двадцать лет службы. Они ведь из рекрутов. Вот и тянули свою «лямку». Иногда нижние чины награждали, «жалуя» к уже прошедшим годам службы сколько-то сверху, приближая время возвращения на гражданку. Тут же Николай Павлович закрывал их службу полностью, ну и отправлял в запас, что также рассматривалось как милость.

Так что выходило, что император с одной стороны, осыпал эскадрон наградами. А с другой — удалил из армии «за плохое поведение». Очень уж демонстративно они прыгнули через голову всего начальства. Николай же Павлович слишком сильно ценил субординацию.

Особняком шло награждение и других персон от командира полка до наместника. Однако Льву это было неинтересно.

Он злился.

С одной стороны — он и сам не собирался сидеть годами на Кавказе. Пользы бы принес много, однако, едва ли это все имело смысл в масштабе государства.

С другой стороны — это демонстративное увольнение… он это воспринял словно плевок в душу. Да, немного перегнули. Но победителей не судят… или уже судят?

Джон Блумфилд же, стоя буквально шагах в десяти от графа, очень внимательно наблюдал за ним. И он сумел прочитать эти сдавленные и неплохо контролируемые эмоции. Эмпатии ему было не занимать. Он отчетливо почуял, как тогда аромат смерти, когда Толстой на него надвигался, так и сейчас… настолько яркий гнев, что невольно расплылся в улыбке.

Леонтий Васильевич Дубельт же, стоял с другой стороны от трона и самым небрежным видом поглядывал на посла. Пытаясь прочитать его… его предстоящие поступки. Поэтому эта мерзкая улыбочка не ускользнула от него.

Он проследил за тем, куда Джон смотрит, и едва не чертыхнулся.

Лев внешне был спокоен.

Но что-то неуловимо злое было в этом спокойствии. Словно он сдерживается… с трудом контролируя свое раздражение…

Впрочем, к счастью, остальные офицеры эскадрона вполне радовались.

Их все устраивало.

Награда, деньги, повышения и отпуск. Особенно отпуск. А вернуться на службу они всегда успеют. Имея чин и находясь в запасе, можно было дождаться какой-нибудь войны и отправиться на нее.

Обычная практика…

Прием закончился.

Николай Павлович удалился вместе с Шамилем и переводчиком для беседы. Столичный Свет начал разбредаться и увлеченно обсуждать происшествие. Граф Толстой же, постоял с минуту молча, развернулся и решительным шагом отправился на выход. Как волшебный ледокол — перед ним все расступались.

— Что происходит? — поинтересовался граф Орлов, от которого это не укрылось.

— Не знаю. — покачал головой Леонтий Васильевич. — Он словно в бешенстве. Впервые вижу, чтобы он настолько терял самообладание.

— Разберитесь. И как можно скорее!

— Ну что вы в самом деле как дети, — улыбнулся Чернышов, который стоял совсем рядом и слышал их разговор. — Лев Николаевич расстроился оттого, что им попользовались и вышвырнули. Любой из нас так бы отреагировал. А вообще, он молодец. Хорошо держался. А как он обошелся с нашим милым Джоном⁈ А⁈ У-у-у! Проказник.

— Я боюсь, чтобы он сгоряча дров не наломал. Молодой еще. — тихо буркнул Дубельт.

— Чего вы сегодня такие скучные? — хохотнул военный министр. — Наслаждайтесь моментом.

— Признайтесь, вы снова на него злитесь?

— А вы знаете, нет. Он мне наоборот — нравится. Я в нем вижу себя в дни моей юности. И все это хорошая проверка. Давайте просто подождем и посмотрим, что он будет делать?..

Часть 3 Философский бульон

— Кому вы парите мозги, Козюльский⁈ Эти русские… Из-за острова на стрежень, на простор речной волны!

— Не мешайте, не мешайте, пусть поет. Пусть допоет всю песню до конца!

К/ф «Ширли-Мырли»

Глава 1

1847, январь, 1. Санкт-Петербург

Николай Павлович стоял у окна в приподнятом настроении и наблюдал за тем, как идет снег. Большими такими хлопьями, медленно кружась и оседая. Недавно отпраздновали Рождество. Теперь вот — новый год наступил. Его практически не отмечали, но все же ель была наряжена и небольшое семейное торжество накануне грело его душу. Да и погода радовала.

Чистый, белый снег.

Все вокруг было им покрыто…

В дверь постучали.

— Кто там? Войдите. — ответил император довольно радостным голосом.

— Ваше Императорское Величество, все уже пришли.

— Зови.

Государь обернулся и вышел вперед.

Весь его кабинет делился на две, почти равные части. Ближе к двери — что-то вроде общей территории с диванами и небольшими декоративными столиками. Обычно здесь и располагались посетители. Ближе к окнам — приватная зона, в которую обычно проходили только особо приближенные люди. И то — не всегда.

Дверь распахнулась шире, и в нее вошел «малый совет». Разве что вместо почившего Меншикова тут оказался Лазарев. Тот самый Михаил Петрович, который к этому времени много «рулил» и весьма неплохо Черноморским флотом. Вот — повысили до морского министра. Хотя, конечно, император сделал это скорее от отчаяния, немало удивив Свет.

Выбор-то у него имелся небольшой.

Все, кого он сам хотел бы и считал дельными людьми, оказались замараны в сотрудничестве с англичанами. А Лазарев — нет. Более того, в украденных у британского посла документах, прямо говорилось, что к нему никак не могут подобрать подход.

Это подкупило и окончательно качнуло чашу весов в сторону адмирала. После всей этой грустной истории с Меншиковым, меньше всего Николай Павлович хотел видеть подле себя предателей.

Лазарев же… хм…

Репутацию он имел чрезвычайно упрямого и принципиального дворянина, верного слову в любых обстоятельствах. Сказал — сделает. Любой ценой. Даже если для этого придется погибнуть. При этом не консерватор и не ретроград, а решительный инноватор, старавшийся модернизировать и улучшить все, связанное с флотом, не сходя при этом с ума в припадках радикализме. Ему было дело до всего: от внедрения паровых кораблей до усовершенствования обучения моряков. Учил моряков грамоте. Запрещал телесные наказания и требовал от офицеров уважения к нижним чинам…

При этом, будучи ярким лидером, совершенно подавлял инициативу подчиненных. Не любил всякую коллегиальность и решения принимал исключительно единолично. Совершенно пренебрегал здоровьем и личной жизнью в угоду службе и флоту. Он жил на работе. И, по сути, на ней же был и женат.

А уж как он конфликтовал с властью! У-у-у! Даже с императором закусываться не стеснялся. Ради дела, конечно. Всегда только ради дела. Но из-за чего Николай Павлович не любил и открыто называл «упрямым владимирским медведем».

Однако…

Все равно выбрал именно его.

Просто лучше кандидатур не нашлось.

Да и этот артачился, уступив и приняв должность только под обещание императора не сокращать финансирование флота. Модернизировать — да. Быть может, уменьшить количество кораблей для перестройки и более современными и паровыми. Но по деньгам держать планку…

Прошли.

Расселись.

— Год встречает нас чудной погодой! — благодушно произнес Николай Павлович.

Все вполне улыбчиво покивали.

— Что у нас по той истории с Мексикой? — спросил Государь.

— Наше посольство с эскадрой^[54] достигло этой далекой страны и провели предварительные переговоры. — ответил цесаревич.

— Корабли все же дошли? — медленно произнес император и поглядел на перекосившееся лицо Лазарева. Ох, как он тут всем на Балтике хвосты-то по-накручивал в первые недели после назначения.

— Значимых неисправностей нет. — доложился Михаил Петрович. — Больные в пределах ожидания. Климат там жаркий больно. Побольше бы таких походов. Очень полезный опыт.

— Побольше? — хохотнул император. — Несколько сотен жалоб и доносов поступило на вас.

— О чем жаловались?

— О том, что вы их службу должным образом заставляете служить. — Николай Павлович взял пухлую папку со стола и протянул ее морскому министру. — Почитайте на досуге. Так что же, наши моряки вполне благополучно добрались до Мексики, несмотря на все их вопли и недовольства?

— Так точно.

— Славно-славно. А флот Соединенных штатов Америки? Они помешали прорыву блокады?

— Судя по депеше^[55] один большой фрегат держался в стороне и не приближался. Наши два фрегата накатывали на него, но он быстро удалялся, разрывая дистанцию. Через несколько часов вновь возвращался.

— Что еще? — спросил Николай Павлович уже у сына.

— Ваши посланники, папа вручили верительные грамоты и провели переговоры с президентом Хосе Мариано Саласом^[56]. Вполне обнадеживающие. Если мы по весне переправим им оговоренное, то они готовы подписать предложенный нами договор.

— Правительство Мексики на него так легко согласилось?

— Немного поторговались, но да. Оно готово отдать нам свой штат Верхняя Калифорния, а также подписать торговое соглашение на тридцать лет. Наше соглашение.

— А взамен?

— Они просят подписать с ними оборонительный военный союз на срок действия торгового соглашения для защиты от посягательств США. А также просят выставить союзные контингенты. Хотя бы пару полков, но примут и больше. Также они просят поставить оружие. Им нужны ружья, карабины и пистолеты с ударно-капсюльным замком, порох, свинец для пуль, капсюли. Запасы боеприпасов у них очень скромные. Еще очень нужна им нормальная полевая артиллерия, так как в Мексике только тяжелые чугунные орудия, зачастую сильно устаревшие. Нарезного оружия у них вообще нет. Обмундирования, в сущности, тоже.

— А сколько у них войск? — спросил военный министр.

— Около двадцати пяти тысяч человек.

— Всего? — удивился Николай Павлович.

— Такова их регулярная армия. — пожал плечами Александр Николаевич. — Да и та отвратительно обучена.

— А сколько войск у США?

— Точными сведениями мы не располагаем. Предположительно сопоставимое количество. Только они намного лучше обучены и вооружены. Регулярные части — сплошь нарезным оружием. Остальные — гладкоствольными ружьями с ударно-капсюльными замками. Артиллерия вполне приличная и современная.

— Что-то еще?

— Полагаю, — подал голос Лазарев, — что в случае заключения оборонительного военного союза нашей эскадре нужно будет нанести удар по флоту США. Что лично я вижу, как отличную возможность получить бесценный боевой опыт балтийцам.

— Они будут счастливы, — улыбнулся цесаревич.

— Эти мексиканцы… — медленно произнес император. — Они готовы платить нашим войскам жалование и взять на себя снабжение их провиантом и лошадьми на время войны?

— В письме их президента это отдельно описано. Им до самой острой крайности нужны опытные, хорошо обученные солдаты, и они готовы их содержать самым лучшим образом. Может, и врут. Я сейчас консультируюсь. Быть может, нам стоит оставить содержание за собой, а с них стрясти какую-нибудь концессию или большую партию нужного нам товара. Да так, чтобы перекрыть наши затраты. Все — и по сухопутной кампании, и по морской.

Николай Павлович покосился на Чернышова и вопросительно выгнул бровь.

— Государь, да хоть завтра. У нас в ходе реформы по сокращению армии едва удалось сто тысяч человек отправить в резерв. Так что можем выделить и полк, и два, и десять.

— Только возить их туда-сюда… — покачал головой граф Орлов.

— А зачем туда-сюда? — поинтересовался Александр Николаевич. — Туда отвезли. А после войны пожаловали увольнение в резерв с жалованием земли в Калифорнии. Сразу хорошие наделы. И разом земля та окажется нашей. Два-три полка — всяко больше, чем там всего людей белых живет.

— А жен им где брать? — нахмурился военный министр.

— Добавим это в договор с Мексикой. — ответил цесаревич. — Пускай нашим солдатам и унтерам, что выживут после войны, предоставят девиц в жены. А с обер-офицерами мы что-нибудь решим. Да хоть на местных благородных поженятся. Там, как мне передали на словах, встречаются довольно миловидные и даже красивые особы.

— Михаил Петрович, что мы сможем перебросить в Мексику? — спросил император. — Если за раз. Второй конвой нам могут и не пропустить просто так.

— Без лошадей?

— Разумеется. Их перевозить так далеко — сущее безумие.

— Смотря, как поведет флот США. Сейчас он слаб. Один отличный линейный корабль и четыре сильно слабее. Еще фрегатов хороших два-три десятка. Ну и иные легкие силы. Боевого опыта нет ни у кого. Они только контрабандистов гоняли последние лет двадцать-тридцать. Однако ничего гарантировать я не могу.

— Сколько мы можем за один раз перебросить туда войск? — с некоторым нажимом повторил вопрос Николай Павлович.

— Линейный корабль «Россия» или там «Император Петр I» если заполнить людьми артиллерийские палубы, сделав их непригодными к бою, скорее всего, шесть-семь сотен человек вместят.

— А если сохранять способность к бою?

— От пятидесяти до ста.

— Хорошо… — произнес император кивнув. — Михаил Петрович, подготовьте мне список кораблей, готовых выступить с Балтики с началом навигации, а также возможный десант, который они смогут увезти с собой.

— Слушаюсь.

— И еще подумайте, что делать с нашей эскадрой у берегов Мексики.

— На все это мне потребуется время. Месяц, может быть, больше.

— У нас есть это время. А вы, Александр Иванович, составьте список полков, батальонов и батарей, способных до навигации явиться в один из наших балтийских портов.

— Из числа тех, которые мы запланировали к увольнению в запас?

— Именно так. И надо подумать над вооружением их ударно-капсюльным оружием. Уж изыщите.

— Папа, — подал голос Александр Николаевич. — Я предлагаю нашим солдатам выдать пулелейки для новых расширительных пуль Толстого-Остроградского. Это сильно сгладит недостаток у нас нарезного оружия. Тем более что они все равно не являются ни для кого секретом. Смысла скрывать их более нет.

— Александр Иванович? — спросил император.

— Сделаем. У нас на складах уже пара тысяч их заготовлено.

— Кстати, а что Толстой?

— Федор Иванович отлично держится! — бодро рапортовал сын. — У него в Сан-Франциско уже отряд в сотню бойцов из лояльных испанцев и еще такой же из индейцев собрался. Наш корвет до него добрался, передав порох, свинец, пулелейки и оружие. Держится он надежно. В засаде поймал крупный американский отряд, крепко его поколотив. Начал добычу золота.

— Отрадно слышать, — кивнул Николай Павлович, — но я не удивлен. Федор Иванович в своей родной стихии, что рыба в пруду. Но я имел в виду его молодую смену — Льва Николаевича.

— А ничего с ним не происходит. — пожал плечами цесаревич. — Поселился в доходном доме у Синего моста. Много гуляет. Да и все вроде.

— Как все?

— Светские приемы не посещает, бродит по всяким лавкам и мастерским, все коллекции, которые можно с диковинками и всяким интересным посетил. Просто бездельничает. Он словно сломался после награждения.

— Отнюдь, нет. — встрял Леонтий Васильевич. — Я установил постоянное наблюдение за Львом Николаевичем. Он не сломался, он готовится, Николай Павлович.

— К чему?

— Скорее всего, с началом навигации он покинет Россию. Во всяком случае, я не могу объяснить чем-то еще его интерес к ценам на переходы морем и прочие сведения, связанные с кораблями. А так как он избегает светских приемов, рискну предположить, что он собирается покинуть Россию совсем. Поэтому и не хочет привязываться к людям. Куда именно граф поедет — не знаю. Но англичане ему так и не заплатили.

— Вы думаете, что он действительно поедет убивать этого посла?

— В этом нет никаких сомнений. — криво усмехнулся Дубельт. — Он прилюдно дал слово.

— Жуть какая… А потом куда он отправится, если вдруг у него задуманное получится?

— Лев Николаевич говорил, что, если у него не сложится в России, он отправится в Парагвай. У него даже план был продуман на этот случай.

Император замолчал.

Обвел взглядом всех присутствующих по очереди.

— Обиделся юноша, значит.

— Анна Евграфовна, — тихо произнес цесаревич, — заявила нашей Мари, что этот молодой человек чрезвычайно честолюбив и амбициозен. Но ему едва ли интересны звания с наградами. Он жаждет претворять в жизнь свои задумки. Это увольнение на награждение, видимо, сильно ударило его по самолюбию. Он и раньше думал, что его притесняют с вашей, папа, подачи. Теперь, скорее всего, убежден в этом.

— Вы уверены в том, что Лев Николаевич собирается покинуть нас?

— Настолько, насколько вообще можно быть уверенным в таких делах. — ответил Дубельт. — Он ведет переписку с Москвой, Нижнем Новгородом и Казанью, завершая свои дела у нас. Пристроил весь эскадрон у себя к делу. Кого-то на производство селитры, кого-то в экспедицию, кого-то в оружейные мастерские. Офицеры тоже в Казань уехали, включая Петрова. А три дня назад он справил завещание.

— Проклятье! — воскликнул Николай Павлович. — Это точно?

— Я сам его читал. Стряпчий не мне его по секрету показал. Формально он не сделал ничего предосудительного и ведет подчеркнуто благообразный образ жизни. Но фактически, если взглянуть на весь узор ситуации…

Глава 2

1847, январь, 7. Санкт-Петербург

Лев Николаевич прогуливался по набережной Мойки.

Слежка за ним не прекращалась. Как после награждения началась, так и продолжалась. Приходилось немало постараться, чтобы сбрасывать этих хвосты перед по-настоящему важными делами. Заодно наводить на нужные и, в общем-то, тупиковые версии.

Корабли.

Уезжать из России на кораблях в условиях клинча с представителями Великобритании — последнее дело. Слишком запредельно высокие риски. Нет. Он не собирался так рисковать.

Остановился.

Захотелось закурить.

А тут, в этой жизни, он старательно избегал этой вредной привычки. Там, после того как перешел к более обстоятельной работе — обзавелся. И стал большим ценителем кубинских сигар. Здесь же… возможности имелись ничуть не хуже. Но граф держал себя в руках. Ибо медицина там и тут — две большие разницы.

Подъехал и остановился неподалеку неприметный возок — черная карета на полозьях. Таких хватало. Сажа все ж таки очень дешевый краситель.

Лев положил рук в карман и нащупал рукоятку револьвера.

Он еще в октябре получил партию из десяти «стволов» от Игната. Вот парочку себе и переделал во что-то вроде «бульдога» с коротким стволом. Калибр бы ему еще побольше — совсем хорошо вышло. А так… ну тоже ничего. Главное, что стало можно в кармане просторной одежды носить.

Так-то на поясе у него висела сабля с «клюквой».

Орден Святой Анны IV степени давал очень приятную привилегию ношения клинка всегда. Это же награда, причем боевая. Вот он и носил.

Обычные револьверы открыто не по-таскаешь. Не принято это. Поэтому Лев и затеял всю эту историю с «коротышами». Один у него висел под мышкой в «оперативной кобуре». Второй лежал в кармане. Еще на ногах у щиколоток располагались «дерринджеры». Так что он представлял собой натурально ходящий арсенал по этим годам, даже не считая пять ножей, куботан в качестве брелка на связке ключей, кастет и нунчаки, которые пришлось расположить не в левом, а в правом рукаве.

Со стороны, кстати, это действо графа не должно было вызвать вопросов или подозрений. Он пару раз подышал на руки и убрал их в карманы. Зима же.

Дверца возка открылась.

И на снег вышел Леонтий Васильевич Дубельт собственной персоной.

Оправил одежду и, найдя графа взглядом, улыбнулся ему.

Толстой же, приметив управляющего Третьего отделения, быстро и словно невзначай огляделся. Будто бы проверяя — не едет ли кто со спины. После чего, не вынимая рук из карманов, пошел к нему навстречу.

— Давненько не виделись, Лев Николаевич. Надеюсь, вы на радостях в меня стрелять не будете? — кивнул Дубельт на карман дорого сшитой офицерской шинели.

— Прошу прощения, — криво улыбнулся граф. — Постоянная слежка делает меня несколько нервным. Постоянно ожидаю ареста или убийства.

— Ну, о чем вы говорите⁈ Какой арест? Какое убийство? Вы, мой друг, очень нужны и важны как стране, так и императору. Даже и думать о таком не смейте! Эта ржа вас просто сожрет изнутри и с ума сведет.

Граф промолчал.

— Не верите мне?

Помолчали снова. Оба. И эта пауза затягивалась.

— Я должен что-то ответить? — наконец, спросил Толстой.

— Зря вы так. Разве я хоть раз дал повод усомниться в моем расположении к вам?

— Нет. Но вы верно служите нашему Государю, которому я, видно, совсем не по душе.

— Хм. Лев Николаевич, я привез вам две новости, которые переменят ваше мнение на этот счет.

— Вы? Мне? Лично?

— Да. Потому что больше вы никому бы не поверили. Может, все-таки уберете руку с пистолета? Это, скажу я вам, тревожно.

— С револьвера, — поправил его граф, но обе руки, впрочем, вынул из карманов. Вокруг действительно не было видно группы захвата. Умом он понимал — в этих реалиях ее, скорее всего, и быть не могло. Но все равно — перестраховывался.

— Первая новость связана с тем самым коварным турком.

— Он умер?

— Он просил вам передать этот. — произнес управляющий третьим отделением, доставая из-за пазухи какую-то бумагу.

— Что это? — поинтересовался граф, не подходя.

— Поручение в банк Штиглица о выдаче вам находящегося у них на ответственном хранении оговоренной вами суммы.

Лев Николаевич прищурился и вновь огляделся, ожидая подвоха.

Подошел.

Взял этот документ.

Внимательно прочитал.

— И как это возможно?

— Помните нашего старого знакомого Джон Блумфилд? Посла Великобритании в России. Вы именно с ним беседовали на приеме.

— Помню. — произнес как можно ровнее Лев, хотя уже второй месяц, как организовал круглосуточную слежку за посольством: за зданием и всеми его ключевыми сотрудниками, включая Джона. Анализируя их контакты, активность и графики движения, проводя подготовку к захвату и дознанию.

— Он попытался сбежать из столицы уже на следующий день. — улыбнулся Дубельт, также сохраняя спокойствие. — Однако я передал ему НАСТОЯТЕЛЬНУЮ просьбу Его Императорского Величества не спешить с отъездом.

— И он послушался?

— Мы прямо ему сказали, что в порту очень неспокойно, а в пригородах столицы видели разбойников. И что мы не сможем гарантировать безопасность сотрудникам посольства, если они попытаются покинуть столицу.

— Прозрачный намек. — оскалился граф.

— При этом поданный без всякой угрозы. — улыбнулся Дубельт. — Я просто вручил ему выписку из отчета полиции, показав в ней количество преступлений за пять лет, но не указывая даты. Выглядело довольно устрашающе. И пояснил, что после конфликта в тронном зале мы не готовы брать на себя ответственность за гибель посла.

— А зачем так? Почему?

— Уже много лет сэр Стрэтфорд заправляет английской политикой в Османской империи. Именно он сорвал подписание союза между нами и турками^[57]. Да и активность горцев частенько к нему ведет. Так вот — писем сэра Стрэтфорда у нас накопилось порядочно, и найденное вами письмо написал явно не он. Однако Шамиль, как и вы, убежден в том, что его прислал именно он.

— Значит, этот англичанин оказался прав?

— Нет, — улыбнулся Дубельт. — Почерк письма мне показался знакомым. Но для того, чтобы вспомнить его, мне потребовалось время. Оказалось, что оно написано рукой Джона Блумфилда. Лично.

— А он тут при чем?

— А вот так. Мы поговорили с Шамилей и выяснили, что ему приходили письма, писанные и такой рукой, и Стрэтфордом. И подписывались они одинаково. И часто имели пересечения смыслов. То есть, Блумфилд и Стрэтфорд курировали работу Шамиля, находясь в тесной связи между собой. Есть большие подозрения, что наш милый Джон слал советы и поручения Шамилю, ориентируясь на добытые здесь сведения.

— Хм… А как получилось, что Джон согласился выплатить мне деньги? Откуда они у него, кстати?

— Это посольские. Я передал ему слово Государя о том, чтобы он выполнил ваше условие в течение суток, после чего покинул бы Россию навсегда под каким-нибудь благовидным предлогом. А потом бы никогда более даже косо не смотрел в ее сторону. В противном случае он распорядится предать огласке это письмо с пояснениями.

— А разве я на приеме не сделал это?

— Вы⁈ — улыбнулся Дубельт. — Ну что вы! Нет, конечно. Прежде всего далеко не все в зале вообще слышали ваш разговор. Он же здоровый. Во-вторых, Джон использовал все свое влияние, чтобы замять вопрос. Дескать, проказы турок.

— И теперь он уехал?

— Утром на перекладных отправиться в Кёнигсберг, а оттуда домой.

— Может быть, все же стоит пустить слух?

— Это ускорит войну, а мы к ней пока не готовы. Да и втянулись по вашей вине в эту историю с Мексикой.

— Вы сказали, что привезли мне две новости. Какова вторая.

— Государь желает пригласить вас на обед. И поговорить. Снова вижу сомнения на вашем лице. Как вы видите, он очень серьезно отнесся к тому, что за вашу голову объявили награду, и не отступал, пока не добился разрешения этого недоразумения. Неужели вы все еще не верите в него?

— Все прошло тихо и за моей спиной. Мне непросто принять это, хотя, признаться, удивлен я приятно и чрезвычайно. Что до беседы. Я так понимаю, что ему хочется поговорить про Калифорнию?

— Не только и не столько. Он просто хочет с вами поговорить. О всяком. Он время от времени приглашает к себе разных выдающихся деятелей нашей державы. Ему интересно, что вы за человек.

— И когда же?

— Да прямо сейчас, — улыбнулся Дубельт. — Пока вы не сбежали из России. Вы ведь это собираетесь сделать?

— Я? — наигранно удивился Толстой.

— Ну не я же. — еще шире улыбнулся Дубельт. — Лев Николаевич, мы уже всю голову сломали. Скажите, куда вы собирались отправиться? Ну, после всей этой кровавой вендетты. Неужели в Парагвай?

— Возможно. — улыбнулся граф. — Очень даже возможно. Но мне последнее время больше нравилась идея Гавайев.

— А где это?

— Архипелаг в Тихом океане прямо посередине между Старым и Новым Светом. К северу от экватора.

— И что там вам привлекло?

— Если бы мне удалось утвердить там власть России, хотя в виде протектората, то мы бы получили лучшую военно-морскую базу в регионе. Где не только можно было держать флот для доминирования в Тихом океане, но и снабжать наши владения на Камчатке, на Аляске едой и по Охотскому морю. Своей. Дешевой. Заодно организовав мощный центр по добыче ресурсов моря: рыбы, китов, жемчуга и прочего. Ну и девушки там красивые, туземные, то есть, не отягощенные излишней христианской моралью.

— Мда… — покачал головой Леонтий Васильевич, но с доброй улыбкой. — Что-то подобное я и ожидал. Ладно, поедемте уже. Признаться, я уже немало замерз.

— Я могу отказаться?

— Если желаете, чтобы Государь подумал, будто бы вы действительно собирались сбежать — отказывайтесь. Будем честны — остановить вас едва ли у меня получится, даже если бы я захотел.

— Хм… — фыркнул Толстой, подходя ближе и садясь в возок…

Сначала они отправились в банкирский дом «Штиглиц и К°», который располагался на самом краю Английской набережной. Оформили все честь по чести. Сумма-то приличная. Сто пятьдесят тысяч рублей золотом.

Присутствие же Дубельта избавило от многих формальностей и вопросов.

Деньги Лев Николаевич принял и тут же сдал на открытый ему счет. Мог бы, конечно, и забрать. Но в золоте это около двух центнеров. Да и банкнотами в «четвертаках» аж шестьдесят пачек по сто купюр. Не говоря уже о том, что болтаться по городу с ТАКИМИ деньгами попросту опасно.

Оформили все чин по чину.

Тепло попрощались с руководством банка.

И поехали в Зимний дворец, благо, что время не поджимало. Хотя Дубельт и поглядывал на часы.

Добрались.

Зашли.

Без малейших приключений. Лев был в форме драгунского штабс-ротмистра с крестами Георгия, Анны и Станислава на груди и «клюквой» на сабле. Что делало его бравым боевым офицером. К тому же перстень кабинетный на пальце, обязательный к ношению. Золотой, с бриллиантами. Такой не каждому давали. И трость тоже под стать. Надежным. Своим. Иначе бы так наградами не осыпали. Да еще рядом с Дубельтом, которого во дворце… да и вообще в столице знала каждая собака…

— И как это понимать? — тихим, но твердым голосом поинтересовался Леонтий Васильевич у секретаря.

— Государь никого не принимает. Ему нездоровится.

— Позовите лейб-медика.

— Сей момент. — ответил он и ненадолго скрылся за дверью.

Он вышел.

Встревоженный и раздраженный. Снял марлевую повязку и произнес:

— Леонтий Васильевич, это не самое удобное время для разговора.

— Почему меня не пускают к Государю?

— Он занедужил.

— Вчера вечером он был еще вполне здоров.

— Отравили⁈ — порывисто рявкнул Лев, положив руку на саблю.

— Молодой человек… — излишне резко и холодно процедил Яков Васильевич Виллие, — не лезьте не в свое дело и не говорите пустого. Хотите дурные слухи пустить?

— Как-то он внезапно занедужил, — нахмурился Дубельт. — Отойдите.

— Государю нужен покой!

Лев же просто двинулся вперед. Как танк. Просто оттеснил лейб-медика плечом. Дубель устремился за ним.

И вот когда до двери оставалось пара шагом, оттуда донесся приступ кашля. Сильного. А потом недовольное ворчание Николая Павловича, который выказывал неудовольствие в грубой, матерной форме. Причем по голосу чувствовалось, что нос у него забит.

Они оба замерли.

Переглянулись.

После чего принесли свои извинения Якову Васильевичу и удалились.

— Зря только поругались… — буркнул Лев Николаевич.

— Я был в своем праве, а вы со мной. Значит, придется подождать, пока Государь поправится. Как это все не вовремя.

— Се ля ви. — пожал плечами граф. — Человек смертен, хуже того — внезапно смертен. На болезни это тоже распространяется…

Глава 3

1847, февраль, 23. Где-то на дорогах России

Лев Николаевич ехал в довольно уютном зимнем экипаже.

В ногах химическая грелка.

Хорошо.

Он их еще в столице себе наделал, когда страдал от отвратительного отопления в доходных домах. Себе он выбрал еще неплохой. Однако зимой в Питере сочетание сырости, мороза и пронизывающего ветра порождали массу курьезов. И остро требовалась грелки.

Большинство пользовались водяными.

Ну а что? Дешево и просто.

Но уж больно часто они остывали, да и бегать на кухню за горячей водой было не всегда возможно. Особенно ночью. Вот он и решил немного помудрить.

У жестянщиков заказал паяный корпус в виде небольшого цилиндра. Дно двойное с дюймовым воздушным зазором. По-хорошему бы откачать из этого зазора воздух, но не до жиру. Внутрь корпуса помещался керамический горшок с толстыми стенками. В тот же дюйм. Сверху — такая же крышечка. Причем не притертая. А поверх — еще и жестяная с небольшими отверстиями поверху, чтобы избыток газовых выходил.

Работало это все довольно просто.

Брался малый жестяной контейнер. В него наливалась вода и кидалась подходящая партия негашеной извести^[58]. Тепла известь выделяла примерно в пятнадцать раз меньше, чем при сгорании такого же количества сухих дров. Но, сжигать ничего не требовалось. Из-за чего установка получалась вполне себе компактная, как и расходник для нее — оксид кальция. Которые еще и пополнять можно было в пути.

Так что такая грелка стояла в ногах у Льва, закрытая меховым кожухом. И у кучера. Причем у всей их кавалькады. Имелся, конечно, определенный риск. Но для взрослых, трезвых и адекватных людей совершенно несущественный…

Разговор с императором все же состоялся.

И не один.

Поначалу скорее формальный.

Николай Павлович, как Лев и предполагал, до крайности не любил нарушение субординации и своеволие. Умствования тоже. Но случился эксцесс, который если не все, то почти все переменил.

— Вы, говорят, песню сочинили, — произнес тогда император.

— Для нижегородцев?

— Для них. — кивнул он. — А можете сочинить для меня?

— Кхм… — чуть не подавился Леонтий Васильевич. Да и остальные как-то притихли. А обед тот был в семейном кругу, куда и Дубельта позвали только как некую подстраховку на случай, если этот молодой граф начнет чудить.

Лев Николаевич повернулся к императору и внимательно посмотрел ему в глаза, пытаясь понять — шутка ли это. Но нет — он был серьезен. Что ставило Толстого в довольно щекотливую ситуацию. Он ведь не поэт и тем более не песенник.

Откажешь Государю? Плохая идея. Очень плохая. Полку, значит, каких-то там драгун сочинил, а тут — выделываешься. В сущности, это выглядело как оскорбление.

Согласишься? А что ему предъявлять?

И тут графа озарило.

За время, проведенное в Санкт-Петербурге, он уже неплохо сумел составить для себя психологический портрет Николая I. Глуповат и практически не образован, но старателен и упорен. Честен. Верен. Впрочем, это Лев Николаевич и раньше знал. Куда важнее другое — отношение этого человека к своему положению и своим делам.

Этот царь служил России. Искренним и самым самоотверженным образом.

Как мог.

И если бы потребовалось — жизнь за нее отдал. Не за свой престол, а за Россию. Собственно, тогда-то и всплыли обрывки воспоминаний у Льва Николаевича из прошлой жизни, будто бы он и сыновей своих не пожалел — в горнило Крымской войны бросил. В самую мясорубку вокруг Севастополя. Кого и как — уже не помнил. Но сам факт лег отлично в понимание личности.

Ума бы ему…

Образования…

Сейчас же, глядя в упор на императора, Льва Николаевича внезапно озарило. Он понял, как император себя ощущает и видит во всей этой истории. Ну, ему показалось, что он понял.

Граф вяло улыбнулся.

Взял у соседа чистую вилку в пару к своей. Обед у императора был обставлен по всем закона этикета, поэтому здесь имелось много разных приборов. Вот он парочку одинаковых и взял.

Чуть-чуть постучал ими по столу, прислушиваясь к звуку.

Немного приноровился.

Сделал небольшой проигрыш простого мотивчика. Считай барабанный аккорд — маленький кусочек, идущий по кругу.

Потом еще.

С третьего раз стало получаться более-менее терпимо. И стал напевать песню «О тревожной молодости», за вычетом третьего куплета, где про дружбу что-то было, так как он совсем не к месту получался. Песня ему хорошо знакомая и понятная. Сколько раз ее по пьяни пели в той, прошлой жизни…

— Забота у нас простая, забота наша такая: жила бы страна родная, и нету других забот…

Потом припев.

Пояснение про то, что где-то тут нужно к барабану добавить проигрыши горниста. Коротки. Как призвуки.

И дальше…

Наконец, закончил.

По помещению, где они обедали, растеклась тишина.

Немного помедлив, граф откланялся, заявив, что импровизация очень тяжело ему дается и теперь у него чрезвычайно болит голова. Да и вообще, он не поэт и так далее. Никто при этом ему ничего не говорил. Сам же Лев Николаевич чувствовал себя крайне неудобно и неловко.

Надо было такое ляпнуть?

Это же совсем иная эпоха. Тут вон — все еще гимны всякие едва ли отличаются от молитвы. А во главе эстетики стоит вообще «Боже царя храни». А Толстой тут с таким…

Однако на следующий день его вызвали в Зимний дворец.

Лев Николаевич ехал туда как на Голгофу, ожидая лютейший разгром. А оказалось… что он попал. По-хорошему попал. В самую точку. И угадал с самоощущениями Николая Павловича. Он их сам сформулировать не мог, но когда услышал эту песню…

И он сам растрогался.

И супруга его. Потому что Лев угадал, коснувшись их особых отношений.

Поэтому, приняли его приватно и после очень теплой беседы, выстроенной вокруг его здоровья, спросили, что он желает себе в награду.

— Ивановский канал хотел бы получить и земли к нему прилегающие, хотя бы на версту по обе стороны. А также право выкупа земли в прилегающих владениях по обычной для нее цене, без завышения, если она потребуется для нужд канала.

— Ивановский канал? — несколько опешил Государь. — Его же нет. Даже ваш дядя земляной снаряд волоком переправлял. Кроме того, вы знаете, сколько стоит ежегодно содержание? Даже сейчас.

— Вся проблема этого канала заключается в воде. Я правильно понимаю?

— Да, разумеется. Там и во времена Петра Великого можно было пройти только в половодье.

— Делов том, что вода у нас есть не только на поверхности, но и под землей. Грунтовые воды. В тех местах, насколько я знаю, они залегают на глубинах от пятидесяти до ста метров.

— Откуда вы это знаете?

— На глаза какая-то статья попадалась. Она была посвящена добыче какого-то минерала и говорилось о грунтовых водах. — соврал граф. Так-то он в прошлой жизни тесно дружил с одним человеком, у которого в тех краях домик родителей был. И он в свое время ему все уши прожужжал на тему того, что везде все как у людей, а именно на их участке грунтовые воды «вильнули» и ушли глубже, из-за чего пришлось намного дольше возиться.

Император молчал.

Он думал.

Лев Николаевич же продолжил.

— Грунтовые воды у самой реки брать не стоит. Чтобы не снижать их питание. Надо брать чуть в стороне. Для чего ставить пруды питательные и наполнять их частью паводком, частью из таких колодцев.

— Вы уверены, что это возможно?

— Абсолютно. Там можно сделать вполне нормальный канал. Главное, не закладываться на какие-то впечатляющие результаты. Просто хороший рабочий канал. Не более. Но пропускать по несколько тысяч кораблей он точно сможет.

— Мне кажется, вы излишне оптимистичны. — покачал головой император.

— Основной объем работ упирается в очистку дна и углубление его. Штук пять — десять земляных снарядов и за два-три года они все сделают. По деньгам же это уложится… уложится… тысяч в пятьдесят-семьдесят, если не воровать. А самому у себя это делать глупо.

— Мне называть и четыре, и пять миллионов. — нахмурился Николай Павлович.

— Если крестьяне станут черпать все лопатами — может и больше потребовать. — пожал плечами граф. — Впрочем, у меня все в пятьдесят-семьдесят тысяч тоже не обойдется. Дефицит воды требует бережного его расхода. Значит, земляные берега и дно нужно заменить каменным. Бетонным. Чтобы просто не утекало ничего. Это потребует бороться с утечками фильтрацией и изготовление нормальных шлюзов. Что-то придется выкладывать кирпичом, что-то заливать бетоном. Вот тут-то основные расходы и получатся. Заводик придется ставить где-то поблизости и несколько лет трудится только в интересах канала. И колодцы питательные укреплять, и русло канала, и прочее. Да. Думаю, что тысяч пятьсот-семьсот придется потратить на все про все. Максимум миллион. Но это если не воровать и не использовать толпу крестьян с лопатами.

— Вот вы завернули. — покачал головой император.

— Ничего сложного в таких работах нет. Если шлюзы сделать нормальные, то достаточно вдоль канала проложить отводную трубу. Закрыл дверцу. Откачал воду. Выровнял дно и залил ее слоем бетона. Можно без армирования, потому что трещины не критичны. Потом стены также залил. Для нужд экономии вполне подходяще. Да и чистить так удобнее.

— Все-то у вас просто… — покачал головой Николай Павлович. — К сожалению, я не могу вам отдать канал. Не потому, что я вас не верю или это слишком дорогой подарок. Мне очень нужно, чтобы вы наладили производство оружия в Казани. А такой подарок приведет к тому, что вы станете разрываться и метаться.

— Если вы опасаетесь нежелательных последствий от такого подарка, все же прецедент, то можно сделать по-европейски. Учредить акционерное общество. Выпустим акции. Через них привлечем денег. Я буду нести всю ответственность, как директор общества со штаб-квартирой в Казани, где я находиться и стану. Мой же старший брат — Николай, также ученик Лобачевского, станет исполнительным директором и будет сидеть на месте проведения работ.

— Боже! — взялся за голову император, но подчеркнуто наиграно.

— И еще было бы очень неплохо снарядить корабль в Парагвай или Аргентину за кебрачо^[59]. Это древесина такая. Дорогая, но в воде в наших условиях и сорок, и пятьдесят лет выдержит, сохраняя прочность и герметичность.

— Остановитесь, Лев Николаевич, — улыбнулся Государь. — Я подумаю над вашими словами. Посоветуюсь. Однако сейчас выберите какой-нибудь простой подарок…

Лев попросил пирожное.

Император даже начал злиться. Однако вмешалась Александра Федоровна и напомнила мужу о том, что граф Зубов находится в совершенно отчаянном положении. Долги переваливали за семьсот тысяч. Из-за чего он был вынужден жить на скромное жалование, а все обширные владения управлялись кредиторами.

Отчаянное положение.

Вот она и предложила мужу забрать у Дмитрия Александровича выданные еще Екатериной земли в Саратовской губернии. Все равно ни Зубов, ни его дети этими угодьями не занимались, пуская все на самотек. Проведя при этом ревизию работы управляющих от кредиторов, особенно от Потоцкой. Потому как, по слухам, те уже давно вернули долг, занижая доходы…

Государю решению очень понравилось.

Ну а как иначе?

И подарок дорогой вручал.

И за чужой счет это делал.

И буйного Толстого крепко к России привязывал.

И славный род графский выручал из долговой кабалы, что укрепляло его влияние в дворянской среде. Даром что там каждый второй был должен и много.

В теории ревизия могла пройти неудачно. Но тут смотря кому поручить ее. Самому лучше не делать. А вот выбрать тех, кому Потоцкие и Энгельгарды успели ноги отдавить, стоило. И человечка к ним приставить из министерства финансов с подходящим навыком счета. При таком раскладе, если правильно все сделать, с тех же Потоцких^[60], немало Николая Павлович раздражавших, можно было и выплаты какие-то еще выбить…

Так Лев Николаевич Толстой и стал владельцем без малого девяноста тысяч практически не заселенных земель в районе реки Иргиз^[61]. А это, на минуточку, считая тысяча квадратных километров! Причем земли-то в целом хорошие и, если все сделать по уму, урожайные. Да и месторождения газовые или нефтегазовые могли иметься.

Одна беда — людей там почти не жило.

Над этим граф и думал…

Глава 4

1847, март, 3. Лондон

— Сэр, все пропало! Все!

— Успокойтесь! — повысил голос лорд Палмерстон.

— Это все колдун! И мерзавец Эндрю! Я убью его! Убью!

— Джон, что вы несете⁈ — нахмурился лорд. — Вы умом тронулись?

И бедный бывший посол в России вкратце рассказал о той истории, в которую его втянул «мерзкий помощник», который, по его мнению, «без сомнения давно работает на русских или даже хуже того — на французов».

— Вы явно не в себе.

— Сэр, факты подтверждают мою правоту.

— Вы действительно верите, что он колдун? — усмехнулся Палмерстон.

— Я не знаю, во что верить. Когда я осознал его опасность, то мы вполне обычным образом разыграли этих примитивных существ. И отправили юношу на Кавказ, параллельно заказав Шамилю его голову. Что могло пойти не так? Кто мог подумать, что этот молодой человек сотворит такое?

— Могли подумать вы, но вы не стали.

— Я доверился Эндрю, который хорошо знал и понимал этих русских. Но он остался в Санкт-Петербурге. И я требую, чтобы его отозвали и самым тщательным образом допросили. А лучше — пытали. Да — пытали. А потом сожгли бы на костре!

— Боюсь, что это невозможно. — криво усмехнулся лорд Палмерстон.

— Что?

— Еще до того, как вы приехали, из России пришло письмо. Этот ваш Эндрю подхватил оспу. И сейчас посольство на карантине. Он, если мне не изменяет память, отказался прививаться от оспы.

— Откуда там появилась оспа? — опешил бывший посол.

— Они написали, что пришел корабль из Индии. Или, вы думаете, я почему вам дал отдохнуть подольше? — грустно улыбнулся лорд Палмерстон.

— Полагали, что я тоже заболел?

— Да. Разумеется. Вы видели тот корабль?

— Лично я — нет. По таким делам связи поддерживал лично Эндрю.

— Я вообще не сильно понимаю, как в Санкт-Петербурге может оказаться корабль из Индии. Они же во льдах. Что про него вообще ничего не известно?

— Это фрегат «Цесаревна». Достаточно свежий, он сорок первого года постройки, большой, сорока четырех пушечный. В минувшем сентябре куда-то спешно уходил. Куда — неясно. Вернулся он, к слову, не в Санкт-Петербург, а в Кёнигсберг. Откуда и приехала группа людей. Собственно, Эндрю и должен был у них выведать, из какой-такой Индии они прибыли.

— Ясно… плохо.

— Что?

— Вы разве не знаете, что происходит вокруг Новой Испании?

— Я знаю, что США объявили войну Мексике и теснят ее по всем фронтам. Что-то еще случилось?

— Про Калифорнию вы не слышали?

— Слышал. Туда этот безумный граф уехал с группой головорезов. И вроде бы поднял не то мятеж, не то восстание. Там случилось что-то еще?

— А вам этого мало? — усмехнулся Палмерстон. — Этот безумный граф, как вы выразились, сумел отбить отряд наших бывших колонистов, перебив всех. Потом захватил власть в Сан-Франциско. Сколотил из испанских переселенцев и индейцев пару рот: пешую и конную, поставив во главе своих головорезов. С ними он провел несколько операций против армии США. Да, в Калифорнию отправили все полторы тысячи человек, но их треть уже убита, а остальные беспорядочно отступили. И оружие ему, судя по всему, привез именно этот фрегат. А то, что ему какой-то корабль привозил оружие и порох — это точно. Мы только не знали какой.

— Бред какой-то. Совсем на Николая Павловича не похоже.

— Бред⁈ — чуть привстал Палмерстон. — Вы хотите сказать, что я вам лгут и выдумываю?

— Ни в коем случае! Я… просто обескуражен. Царь никогда так не поступал.

— Когда-то все случается впервые. — пожал плечами лорд. — Осенью к берегам Мексики подошел русская эскадра из трех линейных кораблей и пары фрегатов. После чего Россия признала Мексику и завязала переговоры, хотя мы немало усилий предприняли для противодействия этому. Заодно сняв с нее морскую блокаду.

— Ужасно… просто ужасно… — покачал головой Джон Блумфилд. — Это та эскадра, о которой я вам писал?

— Да. Именно она. Вы знаете, что сейчас готовят русские?

— У них сейчас идет сокращение армии, и много прикормленных мной и моими предшественниками людей утратили свои должности. Этот же Лазарев… он просто одержимый. Моего человека, который пытался с ним подружиться, он выкинул в окошко своего корабля, прямо в воду, запретив оказывать ему помощь. Бедолага там чуть не утонул, а я лишь чудом узнал об этой истории.

— У вас остались контакты морских офицеров, а лучше капитанов, которые могли бы нам помочь?

— Сэр… я…

— Что вы?

— Я поклялся удалить из России, а потом до конца своей жизни ничего дурного не делать, связанное напрямую с ней.

— Вы сейчас мне это говорите серьезно? — ошалел лорд Палмерстон.

— В том случае если им станет известно об ином, то русские пообещали предать огласке письмо, написанное моей рукой. В ней я назначаю Шамилю денежную награду за голову того колдуна.

— Вы дурак? — с какой-то жалость в голосе, спросил его визави. — Кто же пишет такие письма своей рукой?

— Шамиль бы не поверил. От меня он получал много полезных писем.

— Плохо… очень плохо. То, что это письмо уничтожит вашу карьеру, а возможно, судьбу — ваша забота. Глупость должна быть наказуема. А то, что это выставит Великобританию в очень неприглядном свете — совершенно непозволительно.

— Сэр… — произнес и запнулся Блумфилд.

— Что еще? — раздраженно спросил министр иностранных дел Великобритании.

— Леонтий Дубельт просил передать на словах, что если мы попытаемся… хм… как он выразился «проказничать», то они не только обнародуют все, что накопили на нас, но и пришлют послом Льва Николаевича Толстого.

— И в чем подвох?

— Судя по всему, у них очень много всего накопилось. И не только по нашей деятельности в России. Точнее, я сказать не могу, однако, едва ли Дубельт или Николай Павлович, которого он представляет, способны блефовать. Не такие они люди. Если подобное сказали, значит, у них накопилось уже столько всего, что нам не отмыться.

— А этот Лев. Что в нем такого? Почему им нас пугают?

— Это тот самый колдун, который пленил Шамиля. Чрезвычайно опасный человек. Именно его голову я и закал.

— И чем этот забияка может нам угрожать тут — в Лондоне? — хохотнул Палмерстон.

— Тем, что он в состоянии убить очень многих и сделать это по-разному. В том числе тихо и тайно. Да и вообще… я когда уезжал из России, он меня провожал. Ждал на улице. Подошел ко мне и шепнул: «Вы мне еще за Рагнара ответите»^[62] и «Не будите Артура»^[63].

— Что? — выпучил глаза лорд, совершенно не понимая эти дикие намеки.

— Сам не знаю, что это означает. Явно связано какими-то старыми легендами и мифами. Король Артур ведь спит. Видимо, он про него. Хотел со знатоками посоветоваться, чтобы разобраться…

Помолчали.

— Сэр, — нарушил тишину Джон. — Я виноват. Страшно виноват. Мне нужно было сразу понять, что Эндрю водит меня за нос и держатся подальше от этого колдуна. Но, что сделано, то сделано. Если вы дозволите, я запишусь добровольцем и отправлюсь воевать, чтобы кровью искупить свою вину.

— Я вас не узнаю. На войну?

— Я проявил малодушие и заплатил сто пятьдесят тысяч рублей золотом из посольских денег.

— Кому и зачем? — устало поинтересовался лорд.

— Тому самому Льву. Он поставил условие: или я выплачиваю ему втрое от той награды, которую сам положил за него, или он отрезает мне голову и делает из нее пепельницу. И он не шутил. Это очень страшный человек.

— А вот теперь я вас узнаю, — неприятно усмехнулся лорд Палмерстон. — Вы такой же малодушный, как и прежде. Ну скажите мне, как вы сумели так испугаться этого графа? Боже! Боже! Как же это смешно и противно!

— Так вы позволите мне отправиться на войну и искупить свою вину? — чуть дрожащим голосом повторил свою просьбу Блумфилд.

Министр иностранных дел Великобритании не стал спешить с ответом.

Он думал.

Еще немного посидев, он начал вдумчиво опрашивать бледную бедолагу, стоящую перед ним. Пытаясь выяснить интересующие его детали. А уже через пять часов оказался на приеме королевы.

Да не один.

С собой он вытащил премьер-министра Джона Рассела, Генри Грея — государственного секретаря по делам войны и колоний, а также же Джорджа Идена — первого лорда Адмиралтейства, и Томаса Маколея — казначея. Фактически ядро, управляющее Великобританией.

— Господа, я, признаться, сильно встревожена вашим визитом, — хмуро произнесла королева Виктория. — В это время обычно мне докладывал только сэр Генри. И хотела бы узнать причину такого масштабного вторжения.

— Русские затеяли игру и любое промедление может нам дорого обойтись. — произнес Палмерстон. — Поэтому я взял на себя смелость пригласить этих господ. Ваш секретарь сообщил мне, что согласовал с вами наш общий визит. Если здесь закралась какая-то путаница или недопонимание, мы немедленно удалимся.

— Русские? Игру? — выгнув бровь, спросила Виктория, проигнорировав вторую часть высказывания. — Мой августейший брат упал с лестницы, сильно ушибся головой, после чего его посетило озарение? Какая игра⁈ О чем вы вообще говорите? Он даже шуток не понимает^[64].

— Понимаю ваш скепсис, — добродушно улыбнулся министр иностранных дел. — Но, как мне кажется, сложившаяся ситуация близка к той, которую вы описали.

— Серьезно? — немало озадачилась королева.

— Этот болван Блумфилд все прозевал. Сам Николай едва ли изменился. Но вот его окружение… Оно многие годы почти не менялись, но становился другим их вес. Джон же этого не углядел, так как был занят какими-то глупостями, гоняясь за колдунами, ведьмами и русалками. Моя вина. Не углядел. Не думал я, что он настолько душевно болен.

— Бедняга… и давно?

— Получив это назначение, он увлекся карточными играми, алкоголем и опиумом… вот и последствия. Здравость и мера нужна во всем. Если употребить много лекарства, то и от него можно умереть.

— Понимаю, — кивнула королева. — Так что окружение Николая?

— Наш старый друг, князь Меншиков, как вы знаете, отошел в лучший мир. Я же полагаю, что его тихо казнили.

— Что⁈ — напряглись все присутствующие.

— Этот маленький бульдог, этот Дубельт — он взял слишком много силы. И сумел свалить могущественного князя, в котором Николай души не чаял. Это сильно пошатнуло наше влияние на царя. В России начали бурно развиваться совсем нежелательные для нас процессы. Например, морским министр стал Лазарев — фанатик, влюбленный во флот и готовый любому глотку перегрызть за него. При этом — прогрессист. Князь Чернышов, славный-славный малый, он находился под влиянием Меншикова, которое мы постоянно подкрепляли с разных сторон. Сейчас же…

— Я правильно вас понимаю и вокруг Николая образовался довольно прогрессивный блок, нацеленный на реформы? — спросил премьер-министр.

— Именно так. Но аккуратные, здравые реформы. Они все прагматики, а потому едва ли увлекутся красивыми словами о высоком. Да и идеи либерализма для них пустой звук.

— Плохо.

— Хуже то, что, судя по всему, они вскрыли наше участие в очень многих нехороших вещах. Жирную точку в этой партии поставил болван Блумфилд, который собственноручно написал письмо одному прикормленному нами дикарю на Кавказе, обещая награду за голову одного очень деятельного русского офицера.

— Как это вообще всплыло? — спросил Генри Грей.

— Тот офицер, когда его пытались изловить, сам сумел пленить нанятого вождя горцев. Найти у него эти бумаги. И во время награждения вручить императору. При всех. Впрочем, Джона они отпустили. Прямо сейчас, видимо, русские не хотят войны.

— Я слышал, что у них идет сокращение армии. — заметил казначей.

— Так и есть. Судя по всему, они завладели документами нашего посольства и знают прикормленных нами людей. Их-то с постов они и убирают под предлогом сокращения армии. Заодно снижают нагрузку на бюджет с тем, чтобы привести войска в порядок. Николай Павлович явно начал подготовку к войне. Как скоро он справится я не могу даже представить. Но взялся этот упертый крепко.

— Паршиво… — процедил первый лорд Адмиралтейства.

— Это ужасно!

— Как они вообще собираются с нами воевать? — жестом остановив возмущения, спросила королева Виктория. — У них же нет большого и сильного флота.

— У Османской империи его тоже нет, как и боеспособной армии. А они наши верные друзья. Весьма вероятно, русские готовятся к борьбе по захвату Черноморских проливов. Сейчас ситуация для этого совершенно благоприятна: сами османы в плохом состоянии, в самой же Европе в ближайшие несколько лет… — он замялся.

— Говорите, как есть. — буркнула королева.

— Будет череда революций и потрясений. Австрия, наш самый удобный союзник в этом деле, будет погружена во внутренние проблемы. Я даже не исключаю того, что она распадется на два государства.

— Вы полагаете, что русские смогут занять и удержать Константинополь?

— Без всякого сомнения. Ради этого и проводится сокращение армии. Благодаря нашей… хм… помощи, Николай раздул ее без меры и расстроил снабжение. Увлекся. Теперь же, кто-то ему подсказал, и он уменьшает ее, с тем чтобы привести в доброе состояние. Кроме того, в Казани разворачивается производство селитры каким-то новым методом.

— Мы уже знаем каким?

— Джон Блумфилд сорвал строительство одного завода там же, но второй запустили и сейчас очень сильно охраняют. Собственно голову того, кто придумал этот метод, он и заказал горцам.

— А вы говорите, что он обезумел.

— Истинно так. С ума сошел. Он называет этого молодого человека колдуном, хотя он просто умный и везучий. Ну какой колдун станет заканчивать с отличием физико-математический факультет Казанского университета, а потом делать полезные изобретения? Вздор. Просто бред воспаленного воображения.

— Ясно… значит, война. — тихо произнесла Виктория. — Как скоро?

— Год-два, не больше.

— И что мы можем сделать?

— Отвлечь их с тем, чтобы выиграть время. Достаточное для того, чтобы я смог сколотить нам коалицию союзников и кое-что предпринять для предотвращения слишком значимых потрясений у наших потенциальных союзников.

— Что конкретно?

— Русские, судя по всему, влезли в войну США с Мексикой, на стороне последней.

— Что⁈ Но зачем⁈ — ахнула королева.

— Пока неясно. Но это и неважно. Пока это неточно, но скорее всего, с началом навигации они перебросят в Мексику свои войска. Неопределенное их количество. Что вынудит США сосредоточить там — на юго-западе все свои силы.

— И русские их в щепки разобьют. — буркнул, усмехнувшись госсекретарь.

— Смотря сколько и кого они туда отправят. Но, в любом случае, мы можем им немного подыграть. Компенсируя всю эту дурно пахнущую историю с Блумфилдом. Помогая как можно глубже завязнуть в колониальных делах. Заодно и себе кое-что приобретя.

— Каким образом?

— Господа, — улыбнулся Палмерстон. — Нам нужно просто подождать, пока США стянут против русских все, что у них есть. Ради чего можно начать распускать слухи уже сейчас. А потом, когда начнутся бои и они там увязнуть по уши, ударить со стороны Канады и занять интересующие нас штаты. Лишать их независимости не стоит. Это слишком дорого и сложно. Но попав под такой удар… Полагаю, что для наших солдат вся эта история будет легкой прогулкой. Русским же мы это продадим как помощь в благодарность за понимание.

— А это не усилит русских? — прищурился госсекретарь, отвечавший в том числе и за колонии. — Все-таки укрепление их влияния в Мексике не в наших интересах.

— Отнюдь, — улыбнулся Палмерстон. — У русских нет промышленности, чтобы обеспечить Мексику товарами. Это тот самый кусок, который откусить они смогут, а проглотить — нет. Поэтому выплюнут, потратив немало времени и сил на попытки его усвоить. Что нам и требуется. При всем этом мы выведем из игры США. Это ОЧЕНЬ выгодна комбинация, требующая от нас минимальных усилий…

Глава 5

1847, март, 25. Казань

— Ну вы, блин, даете! — только выдавил из себя граф, крутя головой.

Уезжая в начале прошлого года, он видел только приготовления к стройке. Губернатор продолжал пытаться найти денег и тянул с массовым строительством, из-за чего большинство погорельцев покамест жили в землянках.

Сейчас же…

Лев Николаевич не мог охватить весь город, однако, по ходу его движения от паромной переправы к своему особняку многое поменялось. Преобразилось. Построилось.

Еще тогда, в 1842 году, сразу после пожара граф предлагал застраивать город типовыми кирпичными домами. Но император под это денег не выделил, дав сильно меньше, чем надо. Однако ни граф, ни губернатор не унывали и продолжали работать. Сам Лев с инициативной группой оттачивал проект дома и обновленный план города, Сергей Павлович же искал инвесторов, потихоньку накручивая хвосты производителям строительных материалов. Выделив им прямые инвестиции на модернизацию предприятий из тех денег, которые дал император. В конце 1845 года усилилось его сотрудничество с архиепископом. Впрочем, подробностей Толстой не знал, так как не интересовался…

Теперь же…

От причала, на который приходил паром^[65], уходила улица. В свое время сгоревшая. А теперь возродившаяся. Стоит такая нарядная — красуется двумя рядами домов по обе стороны от дорожного полотна из трамбованной щебенки. С канавами и полосой под посадку деревьев, которые, впрочем, пока еще сюда не поместили. Да и сами дома выглядели не до конца завершенными. Крыши да стены с окнами, причем кирпичные массивы их кладки оказались еще и окрашены в довольно яркие цвета. И так, чтобы дома в одном цвете ближе, чем через три не чередовались.

Так, любуясь, и доехал Лев до дома.

А там его уже встречали.

Дядя вышел на крыльцо. Вон — аж сияет. И мундир по случаю надел.

— Ну, здравствуйте, герой! — радостно произнес он, шагая навстречу.

— Да ну, — отмахнулся Лев, спрыгивая с коня, — какой я герой?

— Герой-герой! Если бы Сергей Павлович узнал хотя бы вчера о вашем приезде — обязательно встречу с музыкой устроил.

— Зачем⁈

— Вы даже не представляете, какие тут про вас слухи ходят! Словно не племянника отпускал на войну, а какого-то Илью Муромца с печи согнал. И предводителя горцев пленил, и английскому послу морду набил…

— Ну так уж и набил?

— Кстати, говорят, что наместник на Кавказе особым письмом просил вас более туда не возвращать. Обиделся он на ваше самоуправство.

— На обиженных воду возят. — фыркнул Лев.

— Зря вы так. Он человек хороший…

— Дядюшка, при оказии, напишите ему, что я иначе поступить не мог. И что до Астрахани нас люди Шамиля гнали, а потом появились мутные люди и мы, опасаясь его освобождения, были вынуждены самым скорым темпом направиться в столицу. Просто для того, чтобы англичане не украли или обесценили эту победу.

— Даже так? — удивился бывший гусар.

— Мы стремились опередить депеши и не дать этому проказнику — послу Великобритании — ничего пакостного предпринять. Так и напишите. А вместе с тем и мои искренние извинения. Если он так обиделся, то я ему пошлю своего Георгия, отказавшись от него.

— Не порите горячку! Вы хотите плюнуть в лицо всем кавалерам ордена?

— Извините…

— Мда… Ну и заварили вы кашу! — хохотнул дядя, став, впрочем, совершенно серьезным. — Впрочем, сейчас не об этом. Поспешим к губернатору. Доложиться. Иначе врагом станете. Подарки, надеюсь, ему купить ума хватило?

— А то, как же!

— Берите их и поехали.

— А как же тетушка, братья и сестрица?

— Тетушка ваша с самого утра визит наносит своей подруге, далече отсюда. И едва в ближайшие пару часов явится. Николай третий день на заводе селитряном. Авария там. Говорят, двух человек убило. Лобачевского привлек и других — исправляют. Сергей — у Кристиана Шарпса, там какие-то проблемы. Дмитрий так и вообще с вашим отъездом поселился в Казанском университете — все опыты с плесенью своей ставит.

— А Мария?

— С тетушкой. Девица на выданье. Мы сейчас ей партию поинтереснее подбираем, вот ее людям и показываем. Так что, поедемте скорее. Время ценно как никогда. А то Сергей Павлович, не ровен час, сам приедет…

Так и поступили.

Внезапное появление молодого графа застало врасплох всех, и губернатора тоже. Толстой ведь не извещал о своем возращении письмом, пущенным вперед. Да и вообще совсем не укладывался в сроки. О том, что Лев Николаевич выехал из столицы — их, конечно, уведомили. Но сроки все давно прошли. Вот и не знали, когда его ждать.

Граф же заглянул в Москву, совершив там массу полезных визитов. Потом наведался в Тулу. Все же надо было посветить лицом и кое-какие беседы провести. Готовясь к весьма вероятным работам по каналу. На несколько дней растянулось, после которых только удалось вырваться в Ясную поляну, проведя там мало-мало беглую ревизию. Ему ведь это поместье отошло. Небольшое, всего полторы сотни десятин при сто двадцати трех «душах» мужеского пола. Ну и с усадьбой одноэтажной, хоть и каменной. Возиться с крепостными у него не имелось ни малейшего желания. Вот и хотел — поглядеть на все своими глазами, ну и подумать — что со всем этим делать.

И только потом направился в Казань.

Благо, что он достаточно провозился, чтобы явиться к Волге уже после освобождения ее ото льда. И нормально переправиться. А то сиди на берегу и кукуй…

— Я смотрю, дядя, у вас тут все строиться началось. Как так? Денег же не было. Готовиться готовились, но с надеждой на мечту. Я даже думал свои доходы от кондомов направить на это дело, чтобы спасать ситуацию.

— А архиепископ нашел добрых людей, согласившихся рискнуть и вложиться в акционерное общество. Помните, вы его предлагали Сергею Павловичу, чтобы акции напечатать и через них денег добыть?

— Он же говорил, что император не дозволял.

— Дозволил. Архиепископ недели через две после вашего отъезда пришел к Шипову с визой императора, уставом общества и векселями на два миллиона рублей, выданные под гарантии вручить этим людям акции на соответствующую сумму. Не зря, как говорится, в столицу человек съездил.

— Мда… — покачал головой Лев. — И что, поставщики строительных материалов не шалили?

— А куда им деваться? Им же денег на развитие давали под гарантии цен. Да и совет твой губернатор этим ушлым господам напомнил. Про то, что их надобно вешать. Как вы тогда сказали?

— Любая большая стройка начинается с вешалки.

— Да-да. С виселицы. — хохотнул Владимир Иванович. — Так, Сергей Павлович ее и велел собирать на видном месте. Чтобы дурных мыслей в голову ни у кого не лезло. Так что все обходилось. Пока, во всяком случае. Теперь же вы вернулись с репутацией совершенного отпетого головореза…

Лев продолжал осматриваться.

Его проект дома чем-то напоминал раннюю советскую кирпичную серию 1–260^[66]. В свое время графу довелось в таком пожить, в детстве, вот и запомнил ярко, хорошо.

Собственно дом был модульным.

Базовой секцией являлся подъезд, с планировкой аналогичной 1–260–1. За исключением того, что площади закладывались побольше и внешние стенки кухонь образовывали эркер. Общий: по «треугольничку» каждой квартире. А так — все те же по две квартиры на этаже для каждого подъезда: двух и трехкомнатная.

Водонапорные башни давали холодное водоснабжение.

Ограниченное.

Слабенькое.

Но давали. Обеспечивая подъем воды аж на второй этаж по чугунным трубам, отлитым на заводе Строгановых. Шипов приметил, что Лев там часто заказы размещает. Вот и сам обратился.

Канализация была сделана. Ну такая — локальная с общими «септиками», если так можно выразиться. Куда стекали отходы самотеком и далее отбирались службой золотарей.

К слову сказать, сама концепция кухни, а точнее, кухни-столовой в каждой квартире оказалась непривычна. Обычно делали одну на всех. Иногда две, выделяя господскую. Здесь же подошли по плану Толстого, установив все необходимое в каждую квартиру. Выведя даже кухонную вентиляцию от смежных кухонь в трубы. Ну а как еще? Не в окно же дым отводить. Готовить ведь собирались на дровяных печах, которые у тех же Строгановых и заказали. Тяжелые, но разборные из чугунных панелей.

Отопление тоже имелось.

На улице во дворе располагали котельную, которую должен был обслуживать дворник за дополнительную плату. Там грели воду, и горячий пар уводили по чугунным трубам в дом. Своим ходом. Чего на два этажа вполне хватало. Охлаждаясь там и конденсируясь, пар возвращался самотеком в котельную. Из-за чего она размещалась заглубленной, как землянка. Эти трубы и батареи опять изготавливали Строгановы.

Не хватало только электрического освещения для полноты картины и нормальной дороги. Все же трамбованная щебенка не лучший вариант. Да и сточные канавы надо бы заменить чугунными или керамическими трубами большого диаметра с решетками сливов.

Лев Николаевич ехал и прямо любовался.

Конечно, до небоскребов было еще далеко. Но ЭТО уже росла не деревянная Казань, а кирпичная. Причем быстро. Вон — как грибы после дождя. И для 1847 года такой вид застройки выглядел невероятно передовым.

Да, доходные дома строили и выше.

Но…

Планировка, ориентированная на семьи и обвязка водоснабжением, канализацией и кустовым котельным отоплением казался чем-то волшебным. Для абсолютного большинства. А тут ведь не столица. Тут маленький провинциальный город. Из-за чего местные жители, осознавшие всю остроту и важность момента, прибывали в необыкновенном душем подъеме. Шутка ли — саму столицу обогнали!

Поначалу-то еще ворчали, не понимая.

А потом КАК поняли… Из-за чего, к слову, Льва Николаевича на улице приветствовал каждый, кто узнавал. Вот вообще каждый. Словно он не обычный житель, чуть ли не губернатор…

— Я только одного боюсь, — пробурчал дядюшка, долго молча и наслаждаясь реакцией Толстого.

— Чего же?

— Город не бесконечный. Еще несколько лет и нужды в новых таких домах не станет. А потом и вовсе. Людей у нас тут все же не так и много живет. И куда потом всех этих строителей девать? Воя же будет!

— Дядя, поверь, если инвесторы распробуют ЭТО — потом найдем, где строить.

— Лёва, я не верю в это.

— А верить и не надо. Если поставщики стройматериалов не будут хитрить и завышать цены, то каждый такой дом не только деньги вложенные отобьет, но и прибыль принесет немалую. Более того — самому ежели строить, то так дешево не выйдет. Будьте уверены, дядюшка, года через два-три, как акционерное общество пару раз отчитается о прибылях, каша заварится очень серьезная.

— А вы не боитесь, что Николай Павлович всю эту истерику прекратит?

— Мы с ним обсуждали это. Не прекратит.

— Вы с ним что делали⁈ — поперхнулся Юшков.

— В этом году, находясь в Санкт-Петербурге, я до отъезда девять раз отобедал с императором. И имел с ним много разговоров.

Дядюшка промолчал.

Переваривал.

Об этой подробности слухи молчали.

— И что же? — наконец, выдавил из себя Владимир Иванович.

— Он и сам ждет результатов. Ему нужно как-то увеличить сборы в казну. Если наша задумка удастся, то Николай Павлович войдет большим капиталом в состав акционерного общества. Речь шла порционно о двадцати-тридцати миллионах. И займется перестройкой многих городов, в которых это имеет смысл. Прежде всего поблизости от нас, чтобы наших производителей строительных материалов задействовать. Во всяком случае, поначалу.

— Вот как… — оглушено произнес Владимир Иванович, который все еще не мог отойти от той новости, что его племянник вхож к императору. А в его глаза это выглядело именно так.

— Вы, кстати, дядюшка, еще по-настоящему ужасного не знаете.

— Чего же? — нервно переспросил он.

— Мне пожаловали почти девяносто тысяч десятин земли под Саратовом. Старые, Зубовские. Одна беда — людей там нет совсем.

— На тебе боже, что нам не гоже? Слышал я про них.

— Сам не знаю. — пожал плечами Лев Николаевич. — Государь пожаловал. Вряд ли просто так. Я так понял, хочет посмотреть, как я такой задачей справлюсь.

— Будешь крепостных скупать?

— А почем они идут?

— За работника четыреста — пятьсот рублей. Только он с семьей идет. Так что добрая тысяча. Сто тысяч — сто работников. Да и купить их непросто.

— Ого!

— А то! Цены нынче высоки. Оттого почти никто и не покупает. Те же Зубовы закладывали восемь тысяч работников за триста с чем-то тысяч сорок лет назад. Но с тех пор много воды утекло…

— Значит, нужно как-то иначе поступать…

— Сдается мне, племянник, что пожаловали тебе ведро без ручки — и бросить жалко, и тащить нельзя.

— Поглядим, — криво усмехнулся граф.

С этими слова они въехали в кремль и направились к дому губернатора.

У Толстого же в голове крутилась очень интересная мысль. Только он не мог никак понять, насколько она адекватная.

Он что хотел сделать?

Крестьяне массово ходили на отходные промыслы. Что крепостные, что прочие. Причем, крепостных так-то много особенно и не было^[67].

Так вот.

Можно было отправить стряпчих скупать таких работничков из депрессивных губерний. Например, откуда-то из-под Костромы. Заключать контракт на год. Если трудился славно — предлагать сделку по выкупу всей семьи в обмен на долгосрочный контракт. Потому что выкуп был принципиально дешевле покупки. В той же Костроме за взрослого крепкого крестьянина выкупом брали всего тридцать рублей, а за жену — и десяти просили, дети же порой обходились в сущие копейки. Что совокупно выходило в разы меньше покупки.

Да, фактически это смена крепостной зависимости на долговое рабство. Однако все равно это вело к обретению человеком личной свободы для себя и своей семьи, а также к возможности заработать и улучшить свое положение. Возможно, даже сильно. Благо, что прям много работников и не требовалось, во всяком случае — пока. Лев ведь там, под Саратовом собирался организовать латифундию — считай агротехническое предприятие с тем, чтобы накачивать его оборудованием и совершенствовать агротехнику. Для чего ему требовались не только мотивированные работники, но и знающие советчики и специалисты, ибо сам он в этом деле понимал не шибко. Видел кое-что там, в будущем. Слышал. Но не более.

Оставалось только этих людей найти.

Для чего ему Сергей Павлович Шипов был теперь до крайности нужен. Ибо он ему во время досужих бесед что-то интересное про сельский труд и его оптимизацию вещал в былые дни. Будто бы в Англии, Голландии и многих иных развитых державах давно иначе делают, применяя какое-то многополье…

Глава 6

1847, июнь, 2 и 16. Веракрус

Вечерело.

Роберт Паттерсон стоял у окна и наслаждался видами.

Море было поистине прекрасно! Обычно летом тут приходилось очень тяжело, но сегодня свежий ветерок, дующий с востока, нес прохладу и немало облегчал страшную жару…

— Сэр, — произнес дворецкий.

— Что у тебя? — не поворачиваясь, спросил командующий гарнизоном города Веракрус и его комендант.

— Доставили депешу с пакетбота, что прибыл полчаса назад.

— Читай.

— Сэр, здесь такие печати… я не смею.

Роберт фыркнул и потянул руку, не оборачиваясь. Дворецкий охотно вложил конверт и отошел в сторону. Несколько опытных движений. И вот уже в руках генерала оказалось послание.

Он глянул на самый последний лист и увидел подпись президента.

Знакомую подпись.

Видел ее. Доводилось. Но… не ожидал здесь получить депешу от него, хотя печати и отметки на конверте вполне совпадали с теми, что должно…

Вчитался.

И чем дальше его глаза пробегали по строчкам, тем сильнее портилось настроение. Президент Полк сообщал, что из России выступил полноценный флот. Фактически — ядро Балтийского флота под командование целого морского министра — опытного флотоводца, который имел опыт выигранных морских сражений. Флота, способного противостоять русским, у США не было. Даже одному их Балтийскому флоту. Но это полбеды, потому что с кораблями шел десант.

Дальше перечислялись многочисленные, но совершенно ненужные детали.

А потом вывод.

Самой вероятной целью Джеймс Нокс Полк считал Веракрус. Требуя от коменданта направить гонца к Скотту, возвращая его дивизию. Так как в случае захвата порта, тот окажется в полном окружении. Самому же коменданту предпринять всё, для обеспечения готовности города к осаде.

Кроме того, президент требовал направить к Санта-Анне тайного посланника и предупредить, чтобы он сидел тихо. Под угрозой обнародования их с Полком договоренностей, согласно которым Санта-Анне позволили вернуться в Мексику для захвата власти и обеспечения скорейшего завершения войны в интересах США…

— Сэр? — вопросительно спросил дворецкий.

Генерал молчал, разглядывая подпись президента и печать.

Думал.

Аж пыхтел.

Видимо, его немало возбудила и взбудоражила эта новость. Про Санта-Анну он слышал, чтобы вот так… да и русскую эскадру в прошлом году видели. Но тогда это все еще не пахло настолько дурно…

— Сэр, все нормально?

— Дика позови. Срочно! — холодно процедил Паттерсон. — И пошли вестовых ко всем морским и армейским офицерам. Через полчаса им надлежит быть у меня. Вопрос наиважнейших. Понял?

— Да.

— Так исполняй! Бегом! — рявкнул генерал.

Медленно подошел к столу. Бросил на него письмо.

Через несколько минут все завертелось.

На самом деле всех командиров флота, который оперировал отсюда — из Веракруса, поддерживая морскую блокаду восточного побережья Мексики, собрать было несложно. Ибо отдыхали на берегу, как и большая часть экипажей.

— Двадцать минут… — прошептал генерал, сев на стул и прислонившись к высокой спинке.

Он только-только завершил отдавать распоряжения и инструкции. Направив, среди прочего, десятка два разных посланников с маленькими отрядами сопровождения. Из-за мексиканских партизан.

— Боже… как же это все не вовремя. — снова прошептал он и закрыл глаза, прислушиваясь к своей ране. Ноющей. Она так до сих пор толком и не зажила. Иначе бы он здесь в Веракрусе не сидел.

В дверь постучались.

Паттерсон нервно очнулся от полудремы, куда провалился, и крикнул:

— Войдите!

Тяжело вздохнул.

Потер лицо.

Встал.

И замер, так как взор его впервые за минувшие полчаса оказался направлен в окно, выходящее к морю. А там…

— Сэр, — донеслось от двери голос одно из капитанов. — Что с вами, сэр?

Генерал молча поднял руку, указывая на множество кораблей, что вышли из-за острова и оказались совершенно близко. Более того, ветер им благоволил. Поэтому…

— Кто это? — нахмурился коммодор Перри.

— Русские.

Добрую минуту ничего не происходило, пока генерал Паттерсон не рявкнул:

— Чего встали⁈ Действуйте! Действуйте! На нас напали!

И все сорвались с места, словно этого только и ждали.

Батареи Веракрус после осады, учиненной генералом Скоттом, при поддержке американского флота, оказались совершенно приведены в негодность. Их как подавили, так и не трогали. Лазарев, впрочем, этого не знал. Поэтому колонна линейных кораблей пошла между достаточно представительным, хоть и даже на вид сильно потрепанным укреплением, и кораблями рейда.

С другой же стороны, Михаил Петрович отправил фрегаты, чтобы никто не убежал. Остальные корабли, перевозящие преимущественно десант и припасы, взяли чуть в сторону — к подходящему пляжу.

Собрать экипажи вечером, да еще по портовому городу оказалось достаточно сложным делом. Все же по кабакам да борделям засели, откуда их пришлось вытаскивать, паля из пушек. Просто чтобы они ради любопытства выползли. Впрочем, быстрее, чем через полчаса первая шлюпка от берега не отвалила. Но было уже поздно… Потому как бомбические орудия русских уже вовсю работали, ломая и уродуя корабли американского флота.

Бомбами.

Сунувшиеся было шлюпки с экипажами линейные корабли встретили картечью. Выбрасываемой на таких калибрах ее натурально ведрами. Большими. Из-за чего каждый выстрел порой зачищал от людей сразу по несколько шлюпок, заодно и их дырявя…

Генерал Роберт Паттерсон смотрел на это деловитое избиение с мрачным и каким-то погасшим видом. Он неплохо знал историю Наполеоновских войн и прекрасно понимал, с кем ему придется иметь дело. Бородинскую битву, в которой русские стояли против всейобъединенной Европы, он помнил еще по учебному курсу. Так, конечно, не говорили. Но имеющий уши услышит…

Через полчаса все в целом закончилось.

Оставшиеся на американских кораблях экипажи выбрасывали белые флаги один за другим. В силу невозможности сражаться.

Кое-где занялись пожары, но не сильные.

В целом же…

Паттерсон был совершенно раздавлен в моральном плане. Особенно после того, как на его глазах погибла шлюпка с коммодором Мэттью Перри, который и командовал американским флотом здесь — в Мексиканском заливе. Он поднял вымпел, но русским оказалось плевать. Его сбрили вместе с остальными походя, словно от назойливых мошек отмахнулись.

Вот ударила какая-то пушка с батареи. Когда уже и битва-то завершилась. Видимо, притащили полевое орудие и зачем-то из него пальнули.

Пару минут спустя один из русских линейных кораблей жахнул бортовым залпом, ударив по батарее бомбическими орудиями. Что-то попало. Что-то улетело мимо, в том числе в город, разворотив там несколько крыш. Но батарея замолчала. В ее расположении явно несколько бомб взорвалось, наведя там шороху. Если кто и выжил, то точно не стал бы продолжать дергать тигра за усы… точнее, медведя. Ведь русских, как помнил Роберт, частенько именно медведем изображали в карикатурах…

— Сэр, — зашел один из молодых офицеров.

— Слушаю.

— Русские начали высаживать десант со шлюпок.

— Проследите, чтобы все ворота оказались закрыты. Не хватало еще, чтобы эти мерзавцы впустили их к нам без боя.

— Есть, сэр. — козырнул офицер и вышел…

А дальше все как в тумане.

Русские присылали парламентеров, но он велел прогнать их.

Еда же быстро заканчивалась. Ее припасы так толком и не восстановили после мартовской осады. И генерал с ужасом, близким к отчаянию, смотрел на свои перспективы.

Взятых на кораблях пленников русские сдали местным партизанам. Страшная судьба. Роберт был наслышан о том, что мексиканцы, не состоящие в регулярной армии, вытворяли с захваченными противниками. Смерть. Это была безусловная смерть. Но какая! Врагу не пожелаешь.

Знал об этом не только он. Поэтому гарнизон Веракруса пришел в совершенное уныние. А вот жители — напротив, с того момента нет-нет, да и поглядывали удивительно кровожадно. Самому же Роберту Паттерсону невольно в голову лезли всякие жуткие вещи, которые в этих краях когда-то творили ацтеки. Он поглядывал на этих «набожных католиков» и представлял их себе разрисованными, не находя каких-то значимых отличий с видимыми им гравюрами. А заняв этот пост, он успел познакомиться с кое-какими старыми книгами…

Незаметно пробежало две недели с начала осады.

Мрачных.

Полных нарастающего отчаяния…

— Сэр, — с радостной улыбкой, забежал офицер. — Скотт идет! Генерал Скотт со своей дивизией!

— Наконец-то! — воскликнул генерал и поспешил на самый подходящую для наблюдения позицию. Рассчитывая на то, что опытная и закаленная в боях дивизия Уинфилда Скотта сбросит в море этих ненавистных русских.

Наконец, добрые двадцать минут спустя генерал Паттерсон сумел забраться на подходящую колокольню. И, отдышавшись, прильнул к подзорной трубе, пытаясь разглядеть происходящие события.

Очень вовремя.

Генерал Скотт как раз завершил накапливание с построением и повел своих людей в атаку. Максимально скорую, рассчитывая на то, чтобы застать врасплох русских. Те блокировали город, но не имели достаточного количества войск для полноценной осады. Поэтому обнесли город небольшим земляным валом со рвом, этаким палисадом, держа основные свои силы в кулаке — в главном лагере у моря.

Вот туда Скотт и собирался ударить, пользуясь тем обстоятельством, что при его появлении никто не поднял шума. А палисад же был достаточно высок, чтобы не приметить с земли подходящие силы.

Паттерсону же с колокольни было видно — в лагере активное движение. Да и разъезды русских, которых всегда хватало, куда-то делись. То есть, они отошли загодя… возможно, даже заранее, еще до появления американских солдат. Видимо, заприметили вовремя…

Роберт то и дело переводил взгляд с лагеря русских на дивизию Скотта, которая огибала город вдоль этого палисада из вала со рвом.

Развернуто.

В боевом порядке.

И она явно не успевала… совсем…

Вон как выстроилась русская пехота. Хорошо. Красиво. Словно по линейке. Паттерсон такое видел только в училище, когда будущим офицерам давали строевую подготовку. А тут обычная, линейная пехота.

Еще минута.

И русские успели выкатить на подходящие огневые позиции свои орудия. Паттерсон опознал их как гаубицы… какие-то. А отряд их всадников удалился из лагеря, скрывшись за деревьями.

Всадников.

Да-да.

Местные помещики в знак признательности за разгром американской эскадры выдали им лошадей. И теперь несколько сотен кавалеристов противника ускакали куда-то. Совершенно очевидно не просто так. Самым очевидным для Роберта являлся обходной маневр для удара в тыл. Хотя численность отряда смущала — маловато…

Минута.

Пять.

И вот дивизия генерал-майора Скотта вышла из-за изгиба вала, представ перед полностью изготовившимися к бою русскими.

Некоторая заминка.

Уинфилд Скотт явно колебался, так как его ставка на внезапность провалилась. Он судил по американской или испанской армиям. С другими-то не знаком. Ни одна, ни другая бы просто не успела изготовиться к бою так быстро. А тут… Он бы по-другому поступил, если бы знал, что они такие быстрые. Та же «летучая артиллерия», то есть, конная, у него имелась под рукой. И он бы попробовал повторить свой успех при Пало-Альто и Серро-Гордо. Но сейчас явно ничего не получалось. Он слишком спешил, мысля упредить развертывание противника…

И словно ставя точку в его сомнениях, ударили эти русские гаубицы, то есть «единороги». Полупудовые. Всадив дальнюю картечь в изрядно «помявшиеся» из-за быстрого марша ряды американской пехоты. Благо, что дистанция выглядела подходящей.

— В атаку! — заорал генерал, понимая, что отступление или промедление сейчас, означает разгром.

И американские солдаты двинулись вперед.

Русская пехота спокойно стояла и ждала, пока те приближались, а их полупудовые гаубицы кидают во врага картечь, выкашивая людей целыми толпами.

Наконец, войска сблизились шагов на двести — двести пятьдесят.

И тут же прозвучал залп со стороны русской пехоты.

Во весь фронт.

Слитный.

Далеко. Очень далеко. Однако жахнули и, что удивительно, неслабо прилетело^[68].

Перезарядка.

И новый залп.

И еще…

Где-то на отметке в сто — сто двадцать шагов дивизия Скотта невольно замерла. Не для того, чтобы ответить. Нет. Она просто оказалась оглушена потерями. Из-за чего ее наступление остановилось, а люди заволновались, норовя сорваться в бегство.

Русская же пехота примкнула штыки. И пошла вперед.

Раздались выстрелы.

От американцев.

Беспорядочные.

Потом малые залпы — малыми группами.

Стали отделяться бойцы, которые, бросая оружие, пытались убежать. Волонтеры, в основном. Но это пресекалось небольшим отрядом кавалерии в тылу. Вон — рассеялись с саблями наголо и просто вырубали бегущих по приказу генерал-майора Скотта.

Пехота это видела.

Головы то и дело крутились, оглядываясь назад.

И только эта решительная мера сдерживала восемь полков американской армии^[69] и примкнувших к ним волонтеров от позорного бегства.

Минута.

И залп. Уже русский. Слитный. Шагов с двадцати. А потом они ринулись бегом в штыковую атаку, огласив округ громовым криком:

— УР-А-А-А-А…

Роберт Паттерсон нервно вздрогнул.

Дивизия Скотта не устояла.

Развернулась и стихийной лавой ринулась бежать. Вся.

А из-за пригорка с какими-то странными звуками вылетели те всадники русских, что раннее удалились из лагеря. Да не одни, а с довольно приличным отрядом местных ополченцев. Конных.

Никакой стрельбы, какую завязывают обычно кавалеристы в этих краях. Никто из русских даже пистолета или карабина не коснулся. Просто с пиками наперевес как вылетели, так и ударили, метя в конный отряд. А потом, выхватив клинки, начали рубить.

Мексиканцы воевали по-своему, но это было неважно.

Этот отряд русских всадников в странных длиннополых мундирах и меховых шапках и сам неплохо справлялся…

Паттерсон нервно дернул подбородком и сложил подзорную трубу.

Только что на его глазах Уинфилд Скотт оказался зарублен… просто походя. Он даже не сумел ничего предпринять. Не привык он к такому бою, а эти, пришлые, явно таким и жили.

— Сэр? — мрачно спросил офицер.

— Я не собираюсь наблюдать за избиением.

— Мы можем совершить вылазку.

— Время для нее упущено.

— Мы еще можем спасти…

— КОГО⁈ Кого мы можем спасти⁈ Вы разве не видите, что ТАМ происходит? — указал он рукой на поле, где шла битва. Точнее, уже бойня.

После чего Роберт Паттерсон медленно и как-то понуро отправился к себе. Войск, способных деблокировать Веракрус, более не имелось. Дивизия Скотта представляла собой самую боеспособную часть армии. Сильно потрепанную кампанией 1846 года.

Один год войны унес многих.

Где-то убитыми, где-то дезертировавшими. Из-за чего правительство США не только вело активную вербовку для пополнения полков, но и стало развертывать новые.

Вместе с боями уходило и нарезное оружие, которым изначально были вооружены все солдаты регулярных полков. Да, всего шестнадцать тысяч винтовок и карабинов, но они очень пригодились. В сочетании с превосходством в артиллерии именно «стволы» Холла сыграли ключевую роль в быстром и решительном разгроме мексиканской армии, которая к началу 1847 года попросту не существовала.

У Скотта в дивизии, насколько знал Паттерсон, находилось тысячи полторы нарезных карабинов. Остатки былой роскоши. Впрочем, применить их он не смог. Стоять под довольно частым и очень губительным огнем этих гаубиц выглядело сущим безумием. Требовалось наступать. Давить. Стараться реализовать превосходство в численности. Что генерал-майор и сделал…

Не помогло.

Хотя, по мнению Роберта, всему виной странные ружья русских, которые били, конечно, не так далеко, как нарезные, но сильно дальше и точнее обычных. Если бы не они и их губительный огонь, все бы у старины Уинфилда получилось…

Теперь же…

Теперь ему требовалось подумать над тем, как суметь наиболее благоприятным образом капитулировать. Избежав участи тех бедолаг, которых сдали на растерзание местным партизанам…

Глава 7

1847, июнь, 12. Нижний Новгород

— Рад вас видеть, очень рад, — расплылся в улыбке Бенардаки Дмитрий Егорович, пожимаю руку то Льву, то его дяде, то целую ручку его тете и Марии Николаевне — сестре графа.

И по нему было видно: не понимал, зачем эта вся компания к нему приехала. Даже в чем-то растерян. Однако марку держал. Тем более что внезапным сюрпризом этот визит не стал: предупредили письмом, и он смог подготовиться.

Отобедали.

Большой компанией. Семейной.

После чего чета Юшковых отправилась гулять по городу, осматривая его самые симпатичные места, с племянницей и сопровождающими, а Лев и Дмитрий уединились на тенистой террасе… чтобы пообщаться под кружку чая. Толстой старался вообще не употреблять ни алкоголя, ни табака. Не всегда получалось и порой требовалось выпить. Но даже в таких случаях выбирал самый легкий напиток и принимал его минимально, как правило, в совершенно символической дозировке.

Он и в прошлой жизни не сильно увлекался всем этим.

А тут и подавно.

Зрелое мышление позволяло держать себя в руках и не уступать порывам сиюминутных страстей…

— Признаться, Лев Николаевич, я не вполне понимаю цель вашего визита.

— Поговорить, Дмитрий Егорович, просто поговорить.

— А дядя с тетей? А сестра?

— Тоже поговорить, но позже. Давайте пойдем по порядку. Так, чтобы одно за другое цеплялось, словно по лестнице поднимаемся.

— Извольте. — усмехнулся миллионер, торговец и промышленник. — С чего начнем?

— С нашего уже сложившегося дела. С малых резиновых изделий.

— Изящное название. — фыркнул Бенардаки. — Фабрика, как вам известно, уже стоит и работает. За минувший год удалось продать в России их на пятьсот тысяч и в Европе на семьсот. Но спрос, как вы и говорили, очень высокий. И это год, скорее всего, будет просто сказочным. Три, может быть даже четыре миллиона продаж.

— Это хорошо… конкуренты пока не появились?

— В Европе шевелятся. Но подходящих решений у них до сих пор нет, и мы можем продолжить снимать сливки… хм… если это вообще применимо к такой продукции.

— Как с механизацией?

— Я нанял трех инженеров и поручил им независимо продумать этот вопрос. Они трудятся. Денег это стоит смешных. В случае успеха тот, кто будет молодец, пойдет к нам на фабрику работать и получит очень солидный оклад. Так что они стараются. Очень стараются.

— А новую фабрику? Я слышал, что вы пока не спешите ее закладывать.

— Это так. Все верно. Как только у конкурентов появится что-то подходящее, тогда и заложим. Пока и эта хорошо справляется. Имея определенный запас. Если же проведем модернизацию, развернув там механизацию — и того больше. Или вы желаете начать уже сейчас? Какие-то важные сведения?

— Вы уже прощупывали почву в Индии и Китае?

— Нас, Лев Николаевич, туда не пустят. — покачал головой Бенардаки. — Там и прощупывать нечего.

— Тогда нужно найти того, кого пустят. — улыбнулся граф. — Подданных королевы Виктории лучше обойти стороной.

— Это едва ли возможно. — покачал головой Дмитрий Егорович. — Я уже интересовался. Других туда сейчас не пустят.

— Тогда нужно найти посредников.

— Но зачем?

— Есть все шансы ожидать военный конфликт или излишнее политическое осложнение с этим островком. — нехотя ответил Толстой. — Если мы станем с ними напрямую вести торговлю резиновыми изделиями, то в случае чего, можем потерять продажи. А оно нам совсем не нужно.

— Хм…

— Что может быть лучше, чем торговать со своим врагом во время войны? — усмехнулся Лев Николаевич.

— А вы, я погляжу, эстет.

— Вы сможете найти надежных людей в Греции? Создадим компанию там… «Страсть Агамемнона». Которая станет нашим посредником.

— Название прекрасное. — улыбнулся Дмитрий Егорович. — Но это снизит прибыли.

— За все нужно платить. — вернул улыбку граф.

— Я попробую навести справки.

— Наведите. И… хм… у вас удалось договориться о нашем участии в Новороссийском порте?

— Там семь сотен населения^[70]. Города как такового и нет. Развалины старой турецкой крепости, кое-как приведенной в порядок. Береговая батарея. Да несколько десятков подсобных построек за пределами укреплений. Дороги к Новороссийску нет. Доступ только на кораблях. Точнее, есть, но там тропы. Кроме того, вокруг много враждебных черкесов.

— Дмитрий Егорович, не нужно сгущать тучи. Там же уже есть торговый порт, и туда кораблей по сто в год захаживает.

— Почти все корабли, которые туда, как вы говорите, захаживают, идут потом дальше. В самом Новороссийске они делают остановку для пополнения запасов воды и отдыха экипажа. Остальные везут припасы уже в сам город. Там даже перегрузки не ведется с каботажных на большие корабли, так как грузчиков попросту нет.

— Пока нет, Дмитрий Егорович. Пока. Ключевое слово — железная дорога. От Новороссийска до устья Дона не так далеко. Меньше четырехсот верст. Земли там ровные. Большую реку придется пересекать только однажды, да и то — медленно текущую. Так что особых сложностей нет.

— У нас нету столько стальных рельсов. — резонно возразил Бенардаки.

— Будут, — улыбнулся Толстой с каким-то странным выражением лица.

А Дмитрий Егорович задумался.

Человек, который сидел перед ним, ранее никогда им не уличался во лжи. И он всегда делал, что обещал. Может быть несколько не так, как планировалось, но делал. В том числе совершенно невозможные, казалось, вещи.

Миллионер поглядел на правую руку графа, которую украшал золотой перстень с бриллиантами и вензелем императора. Вроде бы мелочь, но не так уж и много людей в России носили такое украшение. Особенно не занимая высоких постов и не имея особенно высокого происхождения. Он перевел взгляд на трость. Черного дерева, с золотой… вероятно, позолоченной головой льва и вензелем императора. Это было вообще уникально. Николай Павлович очень нечасто снисходил до индивидуальных поделок, обычно награждал всех стандартно, согласно установленным им же правилам.

Земли Зубова, переданные в дар, тоже говорили о многом.

— Что вы задумали? — наконец, после, наверное, пары минут молчания, произнес Бенардаки.

— Промышленную революцию, Дмитрий Егорович. Промышленную революцию. Но тс-с-с. Никому пока не говорите. Если все сложится, мы сможем получать под железнодорожное строительство и прочие промышленные нужды миллионы, десятки миллионов…

— А если нет?

— Тогда придется самим вертеться. Это просто подольше. Вы помните, что пару лет назад я придумал, как получать селитру быстро и много, хотя поначалу никто не верил?

— Как такое забыть? Сколько ваша фабрика в год производит? Четыре тысячи пудов?

— После того как я улучшил паровые машины — уже свыше восьми. Сейчас же мы занялись котлами. Сильно выработки это не добавит сейчас. Просто поднимем КПД котлов и их паропроизводительность, что позже, полагаю, в будущем году, позволит разогнаться до двенадцати — пятнадцати тысяч пудов в год^[71].

— Даже так…

— Да. И в ходе модернизации котлов я постараюсь перевести их на нефть. На Апшеронском полуострове она стоит примерно вдвое дешевле на вес к древесному углю у нас тут. Поэтому если построить нефтеналивное судно, не в бочки, а просто — в трюм, то топливо окажется сильно дешевле угля. И обращаться с ним попроще. Паровой насос быстрее и производительнее, чем толпы бедолаг-грузчиков.

— Возможно… возможно… И как же вы ей топить будете? Кочегары черпаками в топку станут закидывать? — улыбнулся Дмитрий Егорович.

— Зачем? — вернул улыбку Лев Николаевич. — Форсунка^[72].

— Что сие?

— Представьте себе трубку, которая резко сужается в конус до довольно маленького отверстия, а потом начинает расширяться. Так вот, если через эту трубку с силой проталкивать жидкость, то она станет не струей вылетать, а распылятся. И вот эта нефтяная пыль отлично горит. Я это уже совершенно точно установил и сейчас ставлю опыты, подбирая размеры.

— А как ее проталкивать с силой? Кочегарам нужно будет помпой работать?

— Можно помудрить с насосами, но я пока по-простому решил поступить. Рабочий бак придется разместить над котлом и нагнетать туда нефть обычной помпой из основного хранилища. Рядом трубка толстая с крепкими стенками — это цилиндр. В него набирается самотеком нефть. Сверху над ним поршень с утяжелителем. Снимаешь стопор, и тот начинает давить.

— Обычный гидравлический пресс. — вклинился Бенардаки.

— Да. Он и создает необходимое давление для форсунки. Когда он опускается до стопора, то снимает ограничитель с поршня соседнего цилиндра. Задача кочегара заключается в том, чтобы обходить котлы и с помощью ручной лебедки поднимать опустившиеся цилиндры.

— Занятно…

— Очень занятно. Так-то можно и насос поставить, чтобы он качал нефть. Но это позже. Пока и этим образом все будет работать. Подобрать емкость такого цилиндра, чтобы его хватало на полчаса — и нормально. Главное — построить нефтеналивной пароход, чтобы получить много дешевого топлива.

— С котлами на нефти?

— Разумеется. Хотя в будущем я их на мазут хочу перевести. Чтобы сначала с нефти отгонять керосин, масла и прочее. А остатки бросовые сжигать в топках котлов.

— Планов громадье, — улыбнулся миллионер, которому идея собеседника с нефтью очень понравилась. — И я с удовольствием в них поучаствую.

— Ради этого вам и говорю, Дмитрий Егорович. Только ради этого.

— А что с промышленной революцией? Мы как-то отвлеклись.

— Я придумал, как быстро, просто, дешево и много чугун превращать в сталь. Пока еще в теории, но опыты, проведенные мною в Казанском университете, более чем обнадеживающие. Сейчас я строю опытную установку.

— Кхм… — закашлялся Бенардаки.

— Теперь вы понимаете, что вопрос большого производства рельсов — это вопрос времени, причем небольшого? — оскалился Лев. — И не только рельсов.

— Я в деле, — хрипло произнес Дмитрий Егорович.

— А вот теперь пришла пора поговорить про Машу.

— Вашу сестру?

— Да. Наше сотрудничество быстро перерастает простое партнерство. И было бы очень неплохо его как-то еще скрепить дополнительно. Поэтому я предлагаю вашему сыну, Леониду, попросить руки моей сестры.

— Для этого она приехала с опекунами?

— Разумеется…

Бенардаки раздумывал недолго. Секунд пять или шесть. После чего они ударили по рукам.

Конечно, этот юноша выглядел в его глаза определенным авантюристом. Но удачливым. И, что примечательно, недурно понимающим, как именно он будет достигать поставленных им целей. С технической и организационной точки зрения. Мог объяснить. И явных, фундаментальных изъянов в этом всем Дмитрий Егорович не находил.

Беседа их затягивалась.

А темы перешли от технических и прикладных к аспектам стратегического планирования. Например, они прикидывали, куда лучше всего тянуть дороги сначала. Толстой считал, что к Тагильским заводам через Пермь и Чусовую. Бенардаки же считал более выигрышным решением Екатеринбург. И оба они были тверды убеждены, что постройка моста через Волгу с железной дорогой, идущей от Казани до Нижнего Новгорода, всецело поможет в их деле.

Ну и дальше на юг от этого моста. К Царицыну. Чтобы оттуда уйти на Дон и побежать хотя бы к Таганрогу. А лучше к Новороссийску, если уж на то пошло. В такой конфигурации он превращался в их личный порт с огромными перспективами.

На все про все около двух тысяч километров путей, западнее Казани. То есть, сто пятьдесят тысяч тонн стали только на рельсы. И то — минимум. Сколько-то паровозов и вагонов. Люди… несколько тысяч людей, которое это все обслуживают. В том числе обученные.

Этого всего не было.

Это все требовалось создать.

Но Бенардаки, узнав о том, какая будет производительность у новой технологии, воодушевился до крайности. Вон как глазки загорелись! Даже малый конвертор давал по несколько тонн стали за плавку. А таких за день можно было сделать несколько… да хоть десять-пятнадцать. Только чугун подвози. Что открывало завораживающие перспективы.

Да — на пять, а то и десять лет проект.

Да — совершенно невероятные по инвестициям.

Но дух захватывало…

Они как мальчишки, увлеченные игрой, так и просидели до тех пор, пока не вернулись Юшковы с прогулки. И пришлось нехотя переходить к матримониальным вопросам…

— Как дети, — покачала головой Пелагея Ильинична, глядя на племянника и Дмитрия Егоровича, которые снова, ближе к ночи вернулись к обсуждению дел.

— Пусть лучше так играет, чем с сабелькой бегает, — философски заметил Владимир Иванович.

— Вы не желаете ему военной карьеры? Вы⁈

— Не стоит дразнить Фортуну. Он везучий, но эта история с Шамилем… она выглядит совершеннейшей авантюрой. Даже я, гусар, и то бы на такое не пошел. Он же — сунулся. Видать, в дядю своего двоюродного уродился, Федора Ивановича. Так что да, пусть лучше заводы строит.

— Кстати, а как он? Ничего не слышно?

— Писем свежих пока нет. — пожал плечами Юшков. — Но оно и понятно, война. В газетах тоже никакой ясности.

— Надо будет Сорокоуст ему заказать.

— Старый же еще не отчитали.

— А с его дурной головы не убудет, если в нескольких церквях почитают.

Супруг не стал возражать.

Да и зачем?

Просто кивнул, соглашаясь, и повернулся к Марии и Леониду, которые чувствовали себя до крайности странно. Если племянница еще знала, куда и зачем едет, то молодой человек совершенно растерялся. Нравилась ему невеста или нет — сложно понять. Однако стушевался он знатно… и даже, как показалось Владимиру Иванову, краснел. В отличие от своего родителя, который, оставшись в одной сорочке, вместе со Львом Николаевичем что-то мерил по карте и считал на бумажках… как возбужденный какой-то игрой мальчишка… точнее, они себя так вели…

Глава 8

1847, июль, 15. Мехико

— Солдатушки, браво-ребятушки… — голосили бойцы.

Ритмично стучали барабаны.

И в ногу шагая, ему вторили сапоги.

В ногу.

— Равнение направо! — рявкнул офицер.

И солдаты, не сбиваясь с песни, слитно повернулись. Став еще четче чеканить шаг.

Русский экспедиционный корпус входил в Мехико с триумфом. Парадным шествием с песнями. Под развевающимися знаменами. Встречаемый цветами и радостными криками толпы. Новость о совершенном разгроме и уничтожении дивизии Скотта и освобождении Веракруса ворвалась в столицу Мексики, словно ураган. Обгоняя все.

А тут и русские солдаты подоспели.

Они не медлили.

Шли быстро. Благо, что комендант Веракрус капитулировал в тот же день. Выторговав для своих людей уход со знаменем на север. Унося лишь легкое оружие и по десять выстрелов на человека.

Прорвутся?

Молодцы.

Нет? Так и ладно. Благо, что земли там сложные… трудные. Партизаны же их ей-ей пощиплют. Да пленных им сдали и раненых, выделив минимальные припасы, что также добавляло немало проблем.

Жители города такой шаг одобрили.

От штурма и осады им одна печаль. Нет, если бы русские после сдачи американцев, перебили бы их всех — радости стало больше. Но и так — добро все вышло.

Так что, выждав пару дней после битвы, войска построились и форсированным маршем направились в столицу. Очень уж тревожными оказались полученные новости. Комендант выторговал такой выход не просто так.

Сведения.

Острейшие и важнейшие сведения требовали самой решительной спешки.

Николай Николаевич Муравьев, командующий этим экспедиционным корпусом, опасался главного — украденной победы. Посему даже и отвлекаться не стал ни на что.

Он рвался вперед.

И вот она — цель…

— Стой! — громко отдал приказ генерал-майор.

Приказ стрелой пролетел по маршевой колонне, и она остановилась. Аккурат перед самой пафосной группой мужчин, одетыми по последней европейской моде и даже больше. В Старом Свете так никто, кроме отдельных фриков не одевался. Обычно юных или прославившихся чудаками. А тут — уважаемые люди. Впрочем, для этого региона подобное было обычное дело.

— Рад вас видеть на нашей земле! — максимально радушно произнес какой-то незнакомый мужчина. На французском. С явным и даже излишним акцентом, но все же.

— Николай Николаевич Муравьев, генерал-майор, командующий экспедиционным корпусом русской императорской армии. С кем имею честь беседовать?

— Антонио де Падуа Мария Северино Лопес де Санта-Анна-и-Перес де Леброн, президент Мексиканской республики.

— А что случилось с Хосе Мариано Саласом?

— Он сложил полномочия и передал правление мне^[73], для того чтобы преодолеть внутренние распри и объединить страну перед лицом страшной угрозы.

— Он здесь? Я могу его видеть?

— Да, конечно. — с видимым недовольством произнес президент и кивнул сухопарому мужчине.

Тот вышел.

— Я вас внимательно слушаю.

— Вы добровольно сложили полномочия?

— Да, разумеется. Все так, как наш президент и сказал.

— Вы умеете читать по-английски?

— Мы все умеем… вынужденно. — скривился он.

— Держите. Этот пакет был найден моими людьми в личных вещах коменданта Веракрус Роберта Паттерсона. Как вы видите, это письмо ему от президента Полка. То, ради чего я вам его вручил, находится на последней странице.

Генерал-майор Салас не стал спешить.

Кивнул, но внимательно прочел все.

Закончил.

Достал платок.

Промокнул лоб.

— Это, — протянул ему Муравьев следующий пакет, — показания Роберта Паттерсона. Здесь он указывает, когда, кого и к кому послал с каким посланием.

— Каким еще посланием⁈ — крикнул Санта-Анна, выдержка которого явно уплывала. — Что там⁈

— Доказательство вашей измены! — громогласно объявил Николай Николаевич.

— ЧТО⁈

— Это письмо от президента США Полка к коменданту Веракрус. Он требует вернуть к городу дивизию Скотта, чтобы противостоять русским войскам. А также послать гонцов к некоему Санта-Анна, и потребовать того сидеть тихо. Напомнив ему, что его вообще освободили и позволили вернуться в Мексику, чтобы он взял власть и помог США скорее заключить мир в наиболее выгодных для нее условиях.

Муравьев произнес это на французском.

Но переводчик, что его сопровождал, прежде чем Санта-Анна успел отреагировать, перевел эту реплику на испанский, громогласно ее объявив на всю округу.

Тишина.

Николай Николаевич открыто и смело взглянул в лицо президенту.

Тот несколько секунд поколебался.

Испуганно как-то огляделся, встречая лишь непонимание, разочарование и презрение на лицах людей. А местами даже ненависть стала проступать.

Вся эта история с высадкой американского десанта у Веракруса с самого начала выглядела мутной и странной. Ее по кабакам много обсуждали. Пассивность и нерешительность, с которыми Санта-Анна боролся, вызывали массу раздражения. Хотя и не направленную непосредственно на президента, так как тот охотно и умело переводил стрелки на третьих лиц, обвиняя их во всех смертных греха.

Раз за разом.

С той самой высадки Скотта. Ведь все шло как-то непонятно и подозрительно. Словно сами небеса помогали американцам, если только не измена где-то наверху, из-за которой успех янки претворялся в жизнь сообща обеими сторонами.

А тут такое обвинение!

И от кого⁈

От генерала, который разбил превосходящие силы американцев и уже освободил многие мексиканские земли…

Несколько секунд спустя, нарушая эту тишину, Хосе Мариано Салас, положил свою руку на эфес сабли и, заявил президенту:

— Сдайте оружие. Вы арестованы.

Санта-Анна же, пользуясь моментом, выхватил пистолет у стоящего рядом с ним сторонника и выстрелил в русского генерала. Громыхнуло. А он, пользуясь этим неожиданным его поведением, попытался бежать. Но… не смог.

Подножка бывшего сподвижника.

И вот он уже распластался на земле, изрядно приложившись лицом о камни брусчатки.

— Однако, — хладнокровно произнес Муравьев, стряхивая с плеча остатки пыжа. Президент промахнулся. На нервах задрал пистолет слишком высоко и несколько в сторону. Из-за чего пуля ушла мимо, да и газы пороховые ударили не сильно. Дистанция спасла. Так — чуть-чуть загваздали и обожгли.

Оглушило.

В ушах звенело. Да и перед глазами все поплыло. Видимо, сильно газами ударило. Может, даже слегка контузило.

А вокруг закипала толпа.

Знатно.

Сильно.

Словно кипящая вода в котелке.

Никто, даже близкие к нему люди, не вступились за бывшего уже президента. Слишком страшным оказалось обвинение… слишком показательным его поведение. Иных доказательств и не требовалось.

Людей очень сильно злило и пугало то, что войска американцев практически достигли Мехико. Равно как и то, что в кампании 1846 года Мексика не только потерпела поражение, но и практически лишилась своей армии. Как? Почему? Им требовалось максимально простое и понятное объяснение этой катастрофы. И желательно никак не связанное с ними лично. А тут такой подарок…

Утра для Санта-Анны так и не наступило.

Его даже допрашивать не стали.

Просто под улюлюканье толпы притащили на эшафот, посадили на гарроту^[74] и задушили, как обычного преступника. А потом долго таскали по городу за ноги осликом, пока покойного совершенно камнями не разодрало.

Президентом же вновь стал Хосе Мариано Салас.

Там же. Прямо на площади.

И он, после казни Санта-Анны и сдачи его тела ревущей толпе, занялся важным и нужным делом — конфискациями. Ведь если бывший президент был агентом США, то и его подельники.

А, значит, что? Правильно. Их можно грабить.

И не просто можно, а нужно!

Поэтому отряды Саласа при активной поддержке толпы занялись маленьким террором и экспроприацией. Что закончилось не только еще несколькими сотнями смертей, но и обретением для остро страдающей казны более чем пяти миллионов реалов. Что автоматически закрыло вопрос по выплате жалования экспедиционному корпусу. А уж когда узнали, что после кампании русские солдаты хотели бы взять мексиканок в жены, чтобы поселиться с ними в Калифорнии. О-о-о! Вообще, началось диво дивное. Обычно-то их европейцы местных дам только как шлюх воспринимали…

Люди вообще любят, когда с ними как с людьми обращаются. Особенно те, что часто терпят унижение. Для русской же армии такой шаг не представлялся чем-то необычным. Считай с XVII века по Сибири именно так и шли и не только…

* * *

— Ну, показывай. Что у вас тут получилось? — произнес Лев Николаевич, вполне искренне поживая руку Андрею Ильичу, мастеру, который налаживал печи для плавки стекла.

Такие по всей России встречались, обслуживая разные местные нужды. Обычно для вузов или малых мастерских. Имелись такие специалисты и на заводах, но их едва ли было возможно куда-то вот так вытащить. За ценными мастерами приглядывали особенно зорко, даже если они были лично свободными…

Когда в 1846 году началась перестройка Казани в кирпич по типовым проектам возникло несколько довольно сложных проблем. Одной из самых острых оказалось оконное стекло.

Оно имелось.

Да.

Но мало, дорого и возили его издалека. Оконное стекло ведь изготавливали под имеющиеся нужды текущего строительства и ремонта. А тут такой масштаб. Плюс поставщики шалили, завышая цены. И сделать с ними казанский губернатор не мог ничего — они ведь находились не в его юрисдикции.

Эту проблему требовалось как-то решить. Вот Лев Николаевич и занялся, как вернулся. Собрал специалистов, каких сумел быстро найти. Благо, что вокруг Казанского университета их мало-мало крутилось постоянно, да и в Нижнем Новгороде хватало. После чего подтянул сотрудников университета, в первую голову Зинина, и устроил каскад мозговых штурмов.

Сам он в этом вопросе, прямо скажем, не сильно разбирался. Кое-что видел, кое-что слышал, но не более того. А сделать требовалось. Очень. Уже вчера.

Посидели.

Подумали.

Придумали.

Покритиковали.

Снова подумали… и так по кругу, пока не получилось создать что-то вроде комиссионной технологии. Которую и поспешили реализовать «в металле», дабы проверить все. При самой активной поддержке как губернатора, так и архиепископа. Да не на словах, а на деле. Кто-то искал рабочих, что в условии тяжелой строительной загрузки весьма непросто. Кто-то выбивал «окна» на предприятиях, чтобы изготовили для опытной мастерской все потребное. И так далее.

Конструкция получилась достаточно необычной для этих лет. Да и Лев Николаевич подобных решений в будущем своими глазами не видел. Хотя, конечно, стекло это вообще не его профиль был.

На уровне земли стояла печь.

Сразу за ней яма, в которой размещался прокатный стан и паровая машина, которая приводила его в действие, а также нагнетала воздух в печь. Дальше, уже в толще земли вторая печь, обогреваемая отработанным теплом от плавки. Там получившиеся стекла медленно остывали.

Шихту готовили тут же.

Благо, что отличный песок удивительной чистоты удалось совершенно случайно за минувшие годы. Экспедиции, проводимые Казанским университетом, не прошли бесследно. И кроме поиска подходящих минералов да солей удалось приметить много всего интересного.

В частности, по Каме одно и два рядом с Симбирском. Во всех этих случаях чистота их превышала 99%, то есть, вредных примесей имелось минимально. И их можно было просто промыть в лотке, дать немного отстояться, просеять и использовать. Причем не как есть, а добавляя диоксид марганца для большей прозрачности. Благо, что его требовалось совсем чуть-чуть — сильно меньше процента от массы шихты.

И вот — первая плавка.

Вокруг целая толпа. Начиная от губернатора и заканчивая большим количеством зевак, включая представителей разных газет. Специально кто-то шумиху создал.

Так-то, положа руку на сердце, не первая плавка. Печь без «обкатки» никак нельзя было использовать. Вот и поигрались немного. И если бы не это, то сам Толстой ни за что не решился на такое шоу.

— Давай! — наконец произнес граф, видя, что люди совсем уже утомились.

Аристарх Людвигович, который руководил этой мастерской, лично подошел к печи и уверившись в готовности паровой машины, открыл окно подачи. А работник стал специальной лопаткой загребать из печи вязкий расплав в желоб.

Оттуда и на прокатный стан, из которого стало выползать ровное и аккуратное полотно. А вертикальный нож, раз в период отсекал его на фрагменты. Формируя аккуратные и что примечательно одинаковые листы будущего оконного стекла самого ходового размера.

Раз-раз-раз.

Рабочие же суетятся.

Специальными лопатками подхватывали идущие по ленте листы и распихивали их по лоткам такого железного шкафчика на колесиках. Полностью металлического. Он чем-то напоминал приемник в какой-нибудь столовой для подносов с грязной посудой. Только полочки почаще.

Забили — и в печь.

Цепляя за парную цепь транспортера, которая будет его медленно-медленно тащить через печь, позволяя медленно остывать…

Люди смотрели молча.

Лев же тревожился. Давненько он таких завороженных лиц не наблюдал. Сам-то он прекрасно понимал, что такое конвейер и принципы его организации. А тут, видимо, кроме него и кое-кого из профессоров, даже участвовавшие в разговорах не до конца осознавали. Вон — аж рот открыли.

— Сергей Павлович, — тихо произнес Толстой, обращаясь к губернатору. — Не нравится мне что-то все это.

— А?

— Не нравится мне все это, говорю.

— Чем же?

— Завтра же, если не сегодня разлетятся письма по всей стране и, быть может, дальше. Сами они, быть может, и не поймет. Однако лично мне не хочется, чтобы к нам заявились уважаемые люди из какой-нибудь Англии или Пруссии и глазели на это. Не для них придумывали.

— Да брось, — отмахнулся Шипов.

— Вы не понимаете, Сергей Павлович. Если это все масштабировать, то предприятием с сотней-другой работников мы сможем производить оконного стекла не только на всю Россию, но и на экспорт отправлять. Вы разве этого не поняли еще?

— Вы серьезно? — как-то растерянно произнес губернатор.

— Более чем. Причем стоимость одного листа такого сильно меньше, чем у любых наших конкурентов, как наших, так и английских. У них такого еще нет. Во всяком случае несколько лет назад не имелось.

— Кхм… — поперхнулся Шипов, наконец, осознав всю остроту момента.

— Я вообще не понимаю, зачем всю эту толпу собрали.

— Так, новость-то какая!

— Новость… да… Твою же налево… И как нам теперь быть?

Глава 9

1847, сентябрь, 5. Санкт-Петербург

— Господа, прошу, — сделал приглашающий жест император.

Новый министр финансов Александр Максимович Княжевич^[75], несколько замялся. Он только-только занял свой пост и еще немало тушевался. Вронченко то уволили, наградив ссылкой и конфискациями. Много всего нехорошего всплыло. Вот и робел. А Александр Людвигович Штиглиц уверенно прошел к указанному креслу. Николай Павлович даже чуть удивленно покосился на Княжевича, прежде чем тот юркнул рыбкой на свое место.

— Итак, господа. Я пригласил вас для того, чтобы посоветоваться. Все, что вы услышите или увидите сегодня тут должно остаться, между нами. Во всяком случае до моего особого распоряжения. Я могу на вас рассчитывать?

— Да, — почти синхронно ответили оба.

Слухи о том, что светлейший князь Меншиков не преставился, а был именно казнен на Соловках, уже недели две гуляли по столице. Император их не опровергал и не подтверждал. Просто игнорировал.

Так что горячие головы это охладило очень.

Понятно — слухи.

Однако если Николай Павлович не пощадил даже светлейшего князя, то и остальным может перепасть «на орехи». Причем быстро и больно. Видимо, Николай вновь закусил удила, как тогда — в 1825 году. И под руку к нему соваться не стоит.

Слухи эти распространял Дубельт, с подводкой к тому, что вор и предатель оказался по достоинству награжден, невзирая на происхождение и положение. В частности, его род был пресечен, ведь наследников мужского пола не осталось. Вон, сынок тоже преставился на Соловках. Сразу, как туда попытались сунуться англичане и что-то разузнать.

Дочка только осталась.

Да и ее император лишил наследства за недостойное поведение^[76]. Она постоянно устраивала всякие выходки со своими подружками. Друга, ради которого все это можно было прощать, белее не осталось… сгубила его измена, поэтому Николай поступил по всей строгости и просто конфисковал в казну все обширные имущества Меншиковых. За исключения семейных реликвий, которые по его приказу передали инфернальной дочурке, сразу после того, как супруга Меншикова скончалась^[77]. От горя.

Слухи эти имели оглушающий эффект.

Почти все чиновники среднего и высшего ранга напряглись донельзя. Ведь получалось, что это первая казнь человека такого ранга со времен Петра Великого. Да что казнь? Натуральное растерзание!

Заволновалось море… затрепыхалось… скорее даже затрепетало. В кои-то веки император явил свою власть на таком высоком уровне. По этому вопросу даже шептаться старались осторожно, помня о Дубельте и его проницательности.

А уж как преобразилась либеральная общественность.

О-о-о…

На многих этих крикунов стало приятно посмотреть. Два плюс два они сложили неплохо. И казнь Меншикова легко соотнесли с достаточно многочисленными кадровыми перестановками. Тихими.

Порою даже слишком тихими…

Леонтий Васильевич Дубельт работал осторожно. При полной ивсемерной поддержке министра внутренних дел. Персон, которые слишком замарались в сотрудничестве с англичанами, сначала осторожно убирали с должностей. А потом, чуть выдержав, начинали «разматывать». Благо что доносов хватало. И Дубельт отлично представлял, где именно и что конкретно эти «прекрасные люди» воровали.

Впрочем, волны не поднималось.

Большинство по-настоящему и не трогали, ограничиваясь отставками. Порой даже с почетом. А вот дальше… Сидели тихо в своем мышином углу? Не отсвечивали? Ставили свечку за здравие государя-императора? Ну и ладно. Серьезно приходили лишь к тем, кто не понял и не осознал с первого намека…

— Александр Максимович, ознакомьтесь вот с этим, — протянул Николай Павлович небольшую брошюрку Княжевичу.

— Что сие?

— Проект одного небезызвестного вам молодого человека. Я бы сказал прожект, если бы этот штабс-ротмистр не достигал своих целей даже тогда, когда они кажутся невозможными.

— Вы имеете в виду Льва Николаевича Толстого? — поинтересовался с мягкой улыбкой Штиглиц.

— Именно, Александр Людвигович. Именно его.

— Никогда в своей жизни не встречал человека, который смог бы выбить из англичан денег. Справедливости ради надо заметить, что это делал не совсем он. Но…

— Да, я уже имел удовольствие читать письмо от моей августейшей сестры.

— Она просила вернуть деньги? — осторожно поинтересовался Штиглиц.

— Она сообщила, что отдала под суд бывшего посланника Великобритании. Его осудили за покушение на убийство, что в их праве приравнивается к убийству. Суд пэров приговорил Джона Блумфилда к изгнанию навечно с территории Британской империи. Шамиля же, как исполнителя его заказа, осудили к смертной казни через расстрел в случае, с приведением его исполнения сразу, как он окажется в юрисдикции англичан.

— Щедро, — не сдержавшись, нервно и в чем-то даже глумливо усмехнулся Штиглиц, впрочем, почти сразу взял себя в руки.

— Меня это так разозлило, что Карл Васильевич меня несколько часов кряду уговаривал не отправлять графа в Лондон своим посланником. — задумчиво произнес император и хмыкнул. — Быть может, это ужасно, но… мне просто из какого-то детского любопытства хотелось узнать, что он там устроит.

— Войну, — робко произнес Княжевич.

— Да, возможно. Потому и не стал так поступать. Впрочем, вернемся к его проекту. Александр Максимович, не сочтите за великий труд и прочтите нам эту брошюрку вслух. Там немного. Буквально несколько листов. Заодно и я освежу в памяти, и Александр Людвигович ознакомится.

Так и поступили…

Лев в этой брошюрке предлагал создать в России двухконтурное денежное обращение. Прямо по канону XX века. Слышал и читал в свое время. Даже обсуждать приходилось в кругу друзей, сталкиваясь с диаметрально противоположными взглядами. Но в целом — ему самому идеи эти показались очень здравыми, если их правильно применять.

Вот он и попытался все донести системно.

Первый контур в России и так уже имелся. Это кредитные билеты, обеспеченные золотой и серебряной монетой. Его Лев предлагал оставить как есть. По факту. Чтобы не провоцировать лишние потрясения и тревоги населения.

Второй же контур он предлагал ввести в довесок, а не противопоставляя.

Выбрать десяток самых авторитетных заводчиков, имена которых имеют наибольший вес, и с их помощью учредить общество с каким-нибудь красивым названием. Ну и начать выпускать векселя этого общества. Разрешив ими официально производить расчеты между внутренними производителями и совершать уплату налогов с пошлинами. А чтобы заинтересовать этим инструментом, поставить на векселя небольшой, чисто символический ежегодный процент. Ну и по налогам сделав дисконт процентов в десять…

— Очень похоже на ассигнации, от которых мы совсем недавно отказались, — заметил Штиглиц, когда Александр Максимович закончил читать.

— Ассигнации можно было использовать для розничной торговли, — возразил Княжевич, — и вывозить за пределы России. А тут — нет. Как вы понимаете, это очень сильно сдержит инфляцию.

— Нельзя, не значит, что не будут. Впрочем, я соглашусь, сдерживать горячечные порывы этих гуляк станет многократно проще. Да и едва ли у дворян окажутся в больших количествах эти векселя. Они скорее зерно станут продавать за кредитные рубли или звонкую монету. Иначе как они потом в Париж поедут или купят французское вино?

— В этом, конечно, немалая сложность… да… Как заводчикам закупать еду на такие векселя, если ее не будут продавать?

— Почему не будут? — удивился Штиглиц. — Будут. Ограниченно, но будут. А вообще, тут пока не попробуешь — не поймешь.

— Риски… репутационные риски… — покачал головой император.

— Николай Павлович, — осторожно и даже робко произнес Княжевич. — Так ведь риски все на тех учредителей переносятся.

— Даже не на них, а на управляющего, — возразил Штиглиц. — Всегда его можно сделать виновным во всем. Учредители тут пострадают только если все очень быстро испортится. А годиков пять — десять покрутится уже их и не вспомнят.

— Думаете?

— Уверен.

— Тогда мне это все очень нравится, — весьма неуверенным тоном произнес министр финансов. — Мы можем начать ассигнования, то есть, выделение векселей под всякие рода производственные цели, не опасаясь повредить бюджету.

— А сборы налогов? — хмуро спросил император. — Меня волнуют в первую очередь они.

— Государь, — осторожно начал Штиглиц. — Лев Николаевич предлагает начать массовое строительство железных дорог с узкой колеей, да в один путь. Чтобы максимально быстро охватить наибольшие площади России.

— Мечты… — отмахнулся император.

— Вы знаете, сколько сил и средств тратят помещики, чтобы довести выращенное ими зерно до рынков сбыта? — спросил директор Госбанка.

— Примерно сопоставимые с годовыми поступлениями в казну, — ответил за императора Княжевич. — Но это никак не монетизируется.

— Вот именно! Вот именно! — заметил Штиглиц. — Помещики просто берут своих крепостных и бесплатно их гоняют извозом за их собственный счет по шесть-семь недель в году. Все это время крепостные могли бы и своими делами заниматься, увеличивая прибыток. Если же появится железная дорога, пусть даже такая слабенькая, то нужды в этом обширном извозе попросту не станет. И мы через некоторое время получим дополнительные поступления в казну.

— Вы уверены?

— В Великобритании создание в свое время сети каналов привело именно к этому эффекту. Сильно увеличилась товарность сельского хозяйства, снизились издержки и увеличилось благополучие землевладельцев. Сейчас же они их заменяют железной дорогой.

— Ну… Они могут себе это позволить.

— В бедной Пруссии^[78] сейчас активно строят железные дороги и там тот же самое происходит. Село прямо расцветает, так как теперь может вывозить нормально плоды своего труда. В нашем случае, конечно, куда важнее связать южные губернии с северными, чтобы обеспечить более удобное перетекание продовольствия.

— Если же заменить повсеместно барщину фиксированным оброком… — осторожно добавил Княжевич.

Император на него зыркнул.

Остро.

Но не злобливо.

— Поясните.

— Я общался со многими помещиками. Крестьяне не заинтересованы в том, чтобы пахать больше и осваивать новые приемы. Даже если во время барщины используют их вполне умело. Они стараются сделать минимум. Просто чтобы прожить. А остальное — трава не расти. Тут же, если будет строго фиксированный оброк, то появится стимул стараться, ведь все, что сверху, пойдет уже тебе. Особенно если этот оброк будет разумным и достаточно легко достижимым.

— А дворяне не взбунтуются?

— А много из них сельским хозяйством занимаются? — мягко улыбнулся Княжевич. — Большинство и в поместьях-то своих не бывают. И там в лучшем случае проказничают управляющие, которые порой хуже врагов для крестьян. Уверен, что почти все дворяне с облегчением вздохнут, если их крепостные станут обязаны приносить им деньги, а не зерно. Ведь это получается, что и управляющих можно уволить, ограничившись выборным старостой из крепостных. Ему просто по головам нужно будет пересчитать людей и собрать с них оброк, передав помещику.

— Не все дворяне, не все, но… пожалуй, соглашусь — абсолютное большинство. — кивнул Штиглиц.

— Не лихо ли мы заходим? — задумчиво спросил император.

— Несмотря на грандиозность задумки, изложенной Толстым, со стороны она не будет выглядеть таковой. — произнес Княжевич. — Перевод всех крепостных на фиксированный оброк? Так это можно подать как заботу о дворянах, которые все в долгах как в шелках. В том числе упрощения общения с кредиторами, что порой шалят. А тут — суммы точные и доход вполне предсказуем, не особенно похитришь. Главное, как уже сказал Александр Максимович, не увлекаться и поставить оброк поменьше. Заменив им всякие прочие повинности.

— А векселя? — произнес Николай Павлович.

— А что векселя? — встречно спросил Княжевич. — Ими и так много кто расплачивается. Денег живых часто для сделок не хватает, вот векселя и пишут. Поэтому их воспримут нормально. Как еще одну попытку добыть денег. У нас же почти все дворяне так живут. А так как это их почти касаться не станет, то и возражений не последует. Промышленникам и заводчикам же от этого только польза, посему тоже кричать не станут. Хотя и не все. Те, что со своих заводов за границей живут — возмутятся. Но их не так много. Главное все эти векселя нам самим тихонько вкладывать в строительство дорог, портов и производств, как верно отмечает Лев Николаевич. Не своими силами строя, а выделяя эти векселя охочим. Чтобы они на них закупали уже внутри страны щебенку, кирпич и прочее. Стимулируя развитие производств.

— А проценты? Вас они не тревожат?

— Николай Павлович, — вкрадчиво произнес Штиглиц, — если на векселях будет один-два процента годовых, то едва ли их станут бежать гасить сразу же. Слишком маленькая прибыль. Скорее всего, они станут циркулировать как обычные деньги, ценность которых с каждым годом потихоньку станет увеличиваться.

— Но ведь когда-то их придется погасить.

— Разумеется, — улыбнулся Штиглиц. — Именно по этой причине Лев Николаевич и пишет о том, что конвертация векселей в обычные деньги должна находиться под полным контролем Госбанка. А в особо крупных размерах — под вашим личным присмотром. К тому же, ничто не мешает нам погасить эти векселя новыми векселями. Но даже если так сложится, что придется их оплачивать звонкой монетой, ничего дурного в том не будет. Массовое строительство дорог, в особенности железных, и производств дадут много поступлений в казну. Рост доходов будет сильно опережать эти все проценты. Впрочем, я уверен, что эти векселя почти никто и не станет массово гасить. Они, как мне думается, начнут вполне себе самостоятельно циркулировать.

— Я бы только проценты убрал, — заметил Княжевич. — В остальном согласен. Очень занятно выходит.

— Да будем вам? Чем вам проценты не нравятся?

— Усложняют они все. А вот уменьшение ставки налога в таких векселях — дело сильное. Просто запустить в оборот векселя, которыми принимать налоги под скидку в десять процентов. Само по себе, это уже немало. Особенно для крупных заводчиков и торговцев.

— Иными словами, господа, — произнес Николай Павлович, — вы рекомендуете мне прислушаться к этому проекту Льва Николаевича?

— Да, — кивнули оба практически синхронно.

— Только… — осторожно произнес Княжевич.

— Что?

— Только нужно очень осторожно в самом начале с этими векселями вести. И не тратить их на текущие нужды. Например, заказы для армии. Вся задумка, как я понял, связана с тем, чтобы укрепить и расширить производство, а через него и экономику.

— Разумеется, — нехотя кивнул император.

И повисла неприятная пауза.

Николай Павлович очень не любил, когда ему тыкали такими вещами.

— Из Калифорнии сего дня пришел корабль с золотом, — как-то невзначай заметил Штиглиц.

— И вы молчали⁈ — оживился император.

— Там не очень много. Всего двадцать пять пудов^[79]. При резервировании один к трем это дало нам миллион кредитными билетами. Толстым мы выплатили по уговору половину суммы от золотого номинала. С учетом технических расходов мы получили от их калифорнийской авантюры восемьсот тысяч чистого прибытка в казну.

— А на будущий год? — явно оживился Николай Павлович.

— Они туда повезли пару новых больших земляных снарядов. Могучих. Работающих уже на каких-то насосах. По предварительной оценке самого Льва Николаевича, если не случится никаких неприятностей, то пудов сто они добудут.

— Сто пудов… — покачал головой император. — Славно-славно.

— С Мексикой удалось договориться и вывести семьсот пятьдесят пудов серебра^[80]. Они нам его выдали в оплату оружия, припасов и обмундирования. Сверху к Калифорнии. Муравьев сумел там сложный заговор вскрыть и ему все крайне благодарны. Вместе с золотом из Калифорнии это принесло нам в казну два с половиной миллиона кредитных рублей. — подвел итог Штиглиц.

— Кроме того, сокращение армии и ряд увольнений сильно сказались на расходах. — улыбнулся Княжевич.

— У нас наконец-то нету дефицита? — оживился Николай.

— К сожалению, пока увы, это не так… Однако в прошлом году у нас дефицит превышал на четверть доходы, в этом году уже на десять процентов. И мы легко можем покрыть его займами куда меньшими. В будущем году, если все так пойдет, сведемся в плюс. Поэтому Николай Павлович, я очень даже рад этой идее Льва Николаевича. Если все пойдет хорошо, то мы закрепим стабильное положение бюджета и ускорим выдачу займов.

— Задумка эта даст отдачу едва ли в следующем году, — возразил Штиглиц. — Но соглашусь, совокупная отдача окажется крайне полезной. Мы можем напечатать таких векселей на сотни миллионов рублей, вложив их в строительство дорог, мостов, портов и всяких заводов. Даже если потом что-то пойдет не так — обанкротим это общество, простив наши долговые обязательства. Но все построенное останется и будет приносить великую пользу.

— Мексика может поставить нам до двух-трех тысяч пудов серебра^[81] в будущем году, — медленно произнес император. — И делать это ежегодно.

— Отлично! — оживились эти двое.

— Но что нам им продать? Они ведь не бесплатно это нам дадут. Ни пенька, ни кожи, ни зерно… все это им неинтересно.

— Так может нам поспешить? — робко улыбнулся Княжевич, подняв уже было опущенную на стол брошюру.

Глава 10

1847, октябрь, 2. Казань

— Жизнь полна неожиданных поворотов, — произнес Лев Николаевич, отпив из чашки чая.

— Да, на все воля небес. — согласился Шамиль, отпивая из своей чашки.

А вокруг сидели его наибы, с которыми он был взят в плен, и ряд русских офицеров, ну и, конечно, губернатор Казани.

Он возвращался на Кавказ.

Получил от Николая I титул князя и возвращался.

Война ведь не закончилась…

После захвата в плен Шамиля в сентябре 1846 года имамат утратил безусловного лидера и стал погружаться в пучину хаос. Его малые лидеры словно с цепи сорвались в бесконечной череде вылазок и набегов. Казалось, что кто-то пытался спровоцировать императора на поспешные, резкие поступки. То есть чтобы он «наломал дров» на эмоциях. Всячески раздражая в том числе и мерзкими проказами, депеши о которых шли с Кавказа сплошной чередой.

И Николай Павлович психанул.

Впрочем, совсем не так, как ожидали в Лондоне. Он взял и достал из чулана фигуру Ермолова, не только отряхнув с нее пыль, но и натурально вдохнув новую жизнь.

В свое время Алексей Петрович действовал на Кавказе очень просто и эффективно. Он устанавливал правила и жестко карал за их нарушение. Не брезгуя даже сносить непокорные аулы артиллерией. Что и позволило ему в считаные годы и ограниченными силами буквально задушить военные действия на Кавказе, выбив экономическую базу из-под ног противников России.

Не хватило ему немного времени.

Совсем чуть-чуть.

Еще бы несколько лет и все завершилось. Однако сказалась личная неприязнь Николая I к Ермолову, выходцу и выкормышу еще Екатерининских времен, успевшему послужить под началом Суворова, от которого зубы сводило и у Павла Петровича, и у Николая Павловича… Новый император просто не мог терпеть на хоть сколь-либо значимом посту настолько самовольного и инициативного человека, поэтому выгнал Ермолова со службы сразу, как смог, посадив, по сути, под домашний арест в 1826 году. Да, позже, в начале 1830-х пришло некоторое попущение и даже награждение орденом Андрея Первозванного, но все равно — Николай держал Ермолова на изрядной дистанции от любой практической деятельности. Чем раздражал того до крайности…

И вот ветер поменялся.

После вскрытия того обширного заговора, организованного англичанами… тягучего, льстивого, парализующего и разъедающего все вокруг словно ржа, император начал многое переосмыслять. Чему и меняющееся окружение стало способствовать, в котором один только Лазарев чего стоил! В сущности, того же поля ягоды, что и Ермолов. Да и Дубельт стал играть не в пример большую роль после отхода в мир иной старого друга Бенкендорфа.

Николай I не стал вольтерьянцем. Это находилось за рамками поля допустимых возможностей, причем очень сильно. Нет. Он просто стал их ценить. Скрипя зубами. Тихонько матерясь. Но ценить. Так что, уже в конце июля 1847 года Николай пригласил со всем почтением Ермолова в столицу. Принял со всем уважением в Зимнем. И начал вовлекать на разные совещания, связанные с Кавказом, постепенно вводя в курс дела. Причем на некоторых таких заседаниях Ермолов присутствовал вместе с Шамилем. А тот, как никто иной, знал, ЧТО это за человек и ЧЕМ грозит Кавказу его возвращение…

Тучи сгущались.

Ситуация усугублялась.

А тут еще и королева Виктория подсобила, явно ожидая какой-то иной эффект. Видимо, она вообще не брала в учет «этого туземного вождя» и «отоварила» его походя, чтобы два раза не вставать. А вот Николая это задело.

Сильно задело.

ОЧЕНЬ сильно.

Потому что это был ЕГО подданный. И он не мог принять саму идею, что кто-то там со стороны смеет осуждать пусть и бунтовщика, но его бунтовщика, за преступления, которые тот творил на территории России.

Хотелось отомстить.

Страшно.

Жутко.

Чтобы они еще поколениями вспоминали о том, как поступать не стоит. Хотя, в конце концов, он согласился с увещеваниями Нессельроде, и не стал отправлять буйного Толстого послом в Лондон. Да и вообще проигнорировал письмо, никак на него не отреагировав.

Карлу Васильевичу, кстати, за этот «успех» пришлось заплатить «креслом».

Николай Павлович очень крепко усомнился в том, кому именно он служит. Очень уж он защищал интересы Лондона. Вот на следующий день шестидесяти шестилетний дипломат и подал в отставку «по здоровью», куда его и проводили со всем почетом и уважением.

Но все всё отлично поняли.

Во всяком случае в Санкт-Петербурге.

В столице вообще весь 1847 год почтенная публика развлекала себя тем, что наблюдала за всеми этими аппаратными играми. Строя планы и пытаясь угадать во всей этой игре способ улучшить свои позиции. Политика ведь менялась. Сильно. Круто. А уж когда граф Орлов Александр Федорович с поста начальника III отделения перешел сразу в уютное кресло министра иностранных дел… сомнения покинули даже скептиков.

И это не было буффонадой.

На рубеже 1820−1830-х именно Орлов едва не добился заключения союза между Россией и Османской империей. Пытаясь реализовать новую внешнюю политику Николая. И если бы не чрезвычайные усилия Лондона, все бы у него получилось.

Дубельт же, к слову, давно заслуживший поощрение, перешел с позиции управляющего III отделение на должность его начальника. Крыло жестких и решительных консервативных прогрессистов в окружение императора стремительно крепло и расширяясь.

Шамиль это вполне «считал». Невелика интрига. Да и подсказали ему, чего уж греха таить?

А потом перед ним положили письмо английской королевы и пояснили — тот лорд, который заказывал ему голову Толстого, сослан «в вечную ссылку» с дипломатической миссией в Аргентину. И, как знал Николай, через пять — десять лет доброй службы там будет помилован.

Шамиль же — нет.

Он ведь не аристократ Великобритании. Он вообще никто в глазах Лондона.

После чего император сделал ему предложение, от которого он не смог отказаться. Ведь тронуть русского князя, каковым он становился, англичане открыто не решились бы. Ну и на Кавказе нужен кто-то, чтобы играть в «доброго и злого полицейского», как выразился Лев Николаевич во время одной из бесед с императором. Именно для этого Николая и вытащил «из чулана» уже постаревшего Ермолова, которому требовалось кому-то составить пару в этой игре^[82]…

— В ваших глазах нет радости от возвращения домой, — произнес Толстой.

— Дома меня ждет кровь. Разве это может радовать?

— Вы могли отказаться.

— Кем бы я был, если бы так поступил? — холодно произнес Шамиль. — Вы бы бросили людей, которые доверились вам?

— Никогда! — всего пару секунд промедлив, ответил граф.

— Тогда вы понимаете, что у меня не было выбора. Выбор лишь мираж, даже тогда, когда кажется, будто он есть.

— Вот тут я с вами не соглашусь. Мы часто заложники обстоятельств. Но выбор, он всегда наш. Именно поэтому на Страшном суде нас будут судить за то, что мы сделали и что мы не сделали.

Шамиль лишь улыбнулся.

Молча.

В его понимании легко было рассуждать о Страшном суде, имея за спиной ТАКУЮ большую и сильную державу. Он много думал, пока ехал из Петровского укрепления в Санкт-Петербург, наконец, осознав грандиозность той страны, с которой они столько дрались… а вместе с тем и бесполезность этой борьбы. Ведь победить было нельзя… просто нельзя… даже если каждый его воин смог бы убить десятерых, хотя тут и один на один не всегда получалось обменяться.

Их обманули.

Их использовали.

Их просто сжигали в котле вялотекущей пограничной мясорубки. Разменивая жизни славных молодцов на ничто… на простое отвлечение сил в интересах заморских «друзей» — лживых и бесчестных…

— А вообще, все намного грустнее и суровее. — продолжил Лев Николаевич. — Люди сбиваются в общины, общины порождают государства. Системы. Да, мне это слово больше нравится. И эти вот системы борются друг с другую за место под солнцем.

— И побеждает та, с которой Бог. — встрял губернатор, чтобы не уводить в совсем уж опасное вольтерьянское русло.

— Но в чем это выражается?

— В его благоволении. В чем же еще?

— Есть поверье, что, если Бог хочет наказать, он лишает разума. Если это так, то в качестве награды он этим самым разумом и наделяет. Двигаясь дальше, мы можем сделать вывод, что истинное благоволение небес в том, что Всевышний позволяет создать более эффективную систему. Лучшее хозяйство дает больше еды, благополучнее быт, изобильнее товары и более сильную армию, без которой всем этим невозможно владеть. Ибо отберут.

— Вы здесь, Лев Николаевич, встаете на тонкий и хрупкий лед эстетики протестантизма. — заметил архиепископ, который также тут присутствовал. Впрочем, сказал он это без злобы и вполне доброжелательно.

— Отчего же? Протестанты стоят за то, что добрые дела не ведут к спасению. Лишь вера. Потому могут себе позволить творить все что угодно без малейших угрызений совести. Я же считаю, что никакая вера не спасет, если ты не делаешь добрых дел, ибо это все будет суть лицемерием. Погодите. — остановил он жестом архиепископа. — Мои слова звучат странно, но сейчас объясню. Представьте на мгновение. Все чиновники перестали воровать и брать взятки, а вместо этого начали надлежащим образом исполнять свою работу. Представили? Разве это не добрые дела? Разве это не приведет к процветанию державы и большей части ее обитателей?

— Увы… — развел руками архиепископ, улыбаясь совершенно по-доброму. — Люди несовершенны и полны страстей. А вы, мой друг, еще слишком юны.

— Уверен, что эти люди, которые творят скверные вещи, совершенно убеждены, будто бы Всевышний с ними и они все делают правильно, — мрачно и отстраненно добавил Шамиль.

— Оттого и сказано: «По делам их узнаете их». Становится людям вокруг от твоих дел лучше? Значит, молодец. Нет? Значит, ты делаешь что-то не то.

— Либо твоих сил недостаточно. — возразил Шамиль.

— Либо твое понимание лучшей доли не совпадает с тем, чего желают люди вокруг тебя.

— И это тоже верно, — мрачно кивнул князь Мадайилал^[83].

— Я этот вопрос поднял вот к чему. — продолжал Толстой. — Для удержания порядка и покоя у вас дома понадобятся деньги. Много денег. Чтобы строить дороги и улучшать жизнь людей. Англичане едва ли их выделяет. Они и раньше давали очень ограниченно — на разрушение, но не на созидание. Как вы собираетесь добывать эти деньги?

— Об этом пока рано говорить. — тяжело вздохнув, произнес Шамиль.

— Может быть, я и не прав, но, на мой взгляд, про это нужно думать в первую очередь. Ибо в основе всего лежит хозяйство. Если очень постараться, деньги можно будет выпросить у Государя. Но я полагаю это крайне пагубным. Платить нужно за труд, а не просто так. И самое важное придумать, чтобы люди на вверенных вам землях, смогли достойно жить своим трудом.

— Вы видели те края, — мрачно произнес один из наибов. — Земля истощена войной. А по весне придет Ермолов…

— Вы можете организовать производство ковров. А я помогу вам вывозить и продавать ковры. Главное, чтобы они оказались надлежащего качества.

— Одна мастерица может от нескольких месяцев до года ткать хороший ковер. — произнес один из наибов.

— Это если одна. Поставьте большой дом, в котором бы молодые мастерицы трудились бы под присмотром опытных. Сообща. Хорошо организованно. Уверен, что если все толково сделать, то и пять ковров с мастерицы в год можно будет получить, а с особо умелых и более. Сколько у вас женщин? Думаю, тысяч сто пятьдесят — двести. Это если всех возрастов. Даже если каждая сотая из них будет вовлечена в изготовление ковров, то это уже полторы-две тысячи работниц. Если ковер добрый, то цена ему будет рублей сорок-пятьдесят. Даже изготовив по одному ковру, они уже принесут вам прибытка на сумму от шестидесяти до ста тысяч рублей. А если по пять?

— И кому нужны ковры в таком количестве? — спросил Шамиль с легкой ноткой заинтересованности.

— В самой России их вполне охотно покупают дворяне, купцы и церкви для украшения., а также разбогатевшие разночинцы и профессора. Они, правда, стараются взять персидский, но он сильно дороже, а потому и позволить его себе могут единицы. Причем богатым людям нужно их много. Впрочем, не Россией единой. Я могу организовать их продажу в страны Европы, в Китай и даже в Новый Свет. А емкость мирового рынка от полумиллиона до миллиона ковров в год. Приблизительно. Разных. В любом случае вы со своими тысячами отщипнете лишь кусочек. Но… две тысячи мастериц, делая даже по два ковра в год, принесут вам от ста шестидесяти до двухсот тысяч рублей. Мне кажется, что даже в таком виде это для вас неплохо.

Шамиль переглянулся с наибами.

Те пожали плечами, но покивали. В целом идея им понравилась.

— Есть и второе дело, в котором я могу стать вам помощником. — продолжил Лев Николаевич. — Теперь для мужчин. Если вы также, как и с коврами, организуете производство различных клинков от ножей до палашей, то я помогу вам продать вашу продукцию. Попробуем договориться с императором и сделать вас поставщиками армии. Но тут нет гарантий. А вот в Новый Свет острого железа нужно много. Ножи, кинжалы, тесаки, преимущественно хозяйственные, сабли, палаши, кортики… топоры, наконец. Всего этого нужно десятки тысяч единиц ежегодно. Если не сотни тысяч.

— Для их выпуска потребуется очень много доброго железа. А его нет, — серьезно произнес Шамиль, чей род восходил к легендарному для его мест кузнецу по имени Мадай.

— Я вам его дам… точнее, продам. Но с минимальной наценкой. Потому что мне выгоден покой в ваших краях и сотрудничество с вами. Паровые машины и всякое оборудование тоже помогу добыть. Те же механические молоты, на которых ковать одно удовольствие и молотобойцев мучать не надо.

Шамиль снова переглянулся с наибами. И выглядел уже куда как более веселым, чем раньше. В его голове вырисовывалась какая-никакая, а экономическая программа. Лев же продолжил:

— На самом деле можно много придумать славных дел для людей, чтобы обеспечить им хороший прибыток без разбоя и работорговли. Высадка лещины на орех в неудобных для обычных посадок местах. Если что, орех не так уж и дешев. И если найти способ его вывозить в крупные города, то тоже денег принесет. Или выращивание редких животных с необычными шкурами, али шерстью. Те же альпаки. Они живут в горах Нового Света — Андах и обладают необычной, славной шерстью. Намного лучше овечьей^[84]. Да и военная служба, как на территории империи, так и далеко за ее границами. Возможностей Всевышний дает нам массу. Было бы желание.

— Было бы желание… — тихо повторил Шамиль, который говорил со все еще достаточно сильным акцентом, но речь понимал отлично. — Люди часто иным живут и не ищут новых путей. Я ведь чуть ли не силой заставлял их ставить мастерские и прочие ремесленные дома.

— Враждой живут… пустой зачастую.

— Почему же пустой? — удивился самый старый из наибов.

— Какой прибыток от нее тем, кто враждует? А их близким? Я думаю, что у этой беды достаточно простое, но в то же время сложное решение. И подсказал его генерал Ермолов.

Шамиль и его наибы напряглись.

— Нужно просто все рода переженить на русских. Да и вообще всячески размыкать общины, в идеале запрещая заключать браки со своими. Это буквально за два-три поколения смажет очень многие острые углы и снизит пустую вражду.

Присутствующие закашлялись.

Но промолчали.

Лев Николаевич резал по живому этим своим предложением, хотя Шамиль и так в бытность своего правления старался всячески сводить пары из разных аулов и родов. Хотя, конечно, и не с таким масштабом и радикализмом. Тем более что вопрос с точки зрения ислама выглядел очень остро.

— Вы сказали, что продадите нам сталь, — произнес один из наибов, спешно меняя тему. — Откуда она у вас? Притом много и дешево…

Через полчаса всей честной компанией они ввалились в один сарай в пригороде Казани. Добравшись до него на колясках.

Рядом со стекольной мастерской.

Лев специально постарался выбрать место для этих производств так, чтобы роза ветров не несла на голову жителям Казани никаких пакостей. Ну и про логистику не забывал. В первую очередь речную, хотя и про удобство подвода железнодорожной ветки думал.

От здания явственно веяло жаром. Не так чтобы настоящим. Нет. Просто пересушенный воздух прорывался наружу и ощущался еще на подходе. Через что и порождал определенные аллюзии.

Вошли внутрь.

В дальнем углу сарая стояла вагранка. Вполне обычная. Такие уже не первое десятилетие, а то и, пожалуй, не первый век применяли для того, чтобы расплавить чугун для литья. А перед ней в яме располагался небольшой ковш конвертора и чуть в стороне небольшая паровая машина с насосом наддува. Ее собственный котел, кстати, располагался рядом с вагранкой — наверху, для того чтобы топить проще.

Лев немного повещал всякого пафосного о том, как большие и малые повозки бороздят просторы всяких театров. Специально выжидая.

И тут началось.

Не обращая более на них внимание, рабочие засуетились. Наклонили ковш. На ручных лебедках поставили лоток. И, открыв задвижку, пустили расплавленный чугун из вагранки в ковш.

Красота неописуемая!

Расплавленный металл, светясь в легком полумраке, побежал волшебным, светящимся ручейком. Всяком случае сам Толстой, сколько раз видел это, каждый раз воспринимал именно так. Даже там, в далеком будущем.

Завершили заливку. Ковш повернули.

И включили продув.

О!

И чугун самым отчаянным и бешеным образом вскипел! А его искры и брызги разлетались высоко и далеко! Кроме самого Льва, Владимира Ивановича и губернатора здесь никто из посетителей не бывал. Поэтому впечатлений получил массу. Кто-то из особо впечатлительных даже зашептал молитву.

— Вот, господа. — произнес граф. — Как завершат, разольют по изложницам уже сталь. Хорошую, но мягкую. Мы пока только такую делаем, учимся управлять ее качествами и свойствами. Месяц всего опыты ставим. Пока только самую мягкую выделываем^[85]. Но и так ее ОЧЕНЬ много, и она дешева.

— И почем вы станете ее нам продавать? — тихо спросил Шамиль, заворожено глядя на кипящий металл.

— По две цены к чугуну^[86]. Но только под клятву использовать ее в доброе дело на своей земле.

Князь подумал, что не расслышал. Так как цена получалась уж очень дешевой.

Лев повторил.

Наибы и Шамиль переглянулись. И глазки у них натурально загорелись. Много дешевой стали, даже плохой, это невероятно важно и нужно. Даже для выделки простых мотыг. А тут какой заход! Производство клинкового оружия для всей империи и даже на экспорт.

Масштаб!

Чудовищный масштаб!

И отличные доходы… Славные. Ибо ни один воин не посмеет упрекнуть кузнеца в том, что он недостойный человек из-за его ремесла, равно и женщину, ткущую ковры. Оставалось теперь добраться до дома и донести до самых отмороженных, что весной на Кавказ приедет сам Ермолов… Наместником…

Эпилог

1847 год, декабрь, 29. Санкт-Петербург

Лев Николаевич Толстой уверенно шагал по коридору, следуя за слугой.

Было тихо.

Из-за чего раздавалось гулкое, чуть звенящее эхо.

И вот, наконец, искомая дверь.

Ее услужливо открыли, пропуская графа внутрь.

В кабинет.

Достаточно пафосный, но уютный. В котором его уже ждали.

— Рад вас видеть, — улыбнулся Александр Григорьевич Строганов, вставая с кресла и подавая руку.

— Взаимно. Вы позволите? А то, что мы в дверях стоим?

— Да-да. Проходите, конечно. Присаживайтесь. Признаться, я заинтригован вашим визитом. Хм. Говорят, что с вашим приходом что-то обычно происходит. У вас репутация хлеще, чем у вашего дядюшки. Кстати, как он?

— Написал в последнем письме, что чувствует удивительный подъем сил. По его словам, каждая перестрелка на него действуют многократно лучших лечебных вод. Хотя, уезжая, он думал, что дни его сочтены. Может, и сочтены, но живет он их в полную силу.

— Не удивлен. — хохотнул Строганов. — Я вообще никогда не мог понять, как он сумел столько лет усидеть в Москве. Да, его цыганочка горяча. Но чтобы он и на одном месте… воистину или чудо, или проклятье!

— Все так, все так, — покивал Толстой. — Если вы позволите, я хотел бы перейти к делу. А то… хм… несколько тревожно.

— Вам⁈ Ну что же, извольте. Я весь внимание.

— Я прошу руки вашей дочери — Натальи.

— Кхм… — поперхнулся Александр Григорьевич от такого резкого и, в общем-то, неожиданного перехода. — Вы ее любите?

— Очень.

— А когда вы познакомились? Почему я об этом еще не слышал?

— Мы пока не знакомы. Признаться, я даже не видел ее ни разу. Но, уверяю вас, это дело поправимое.

— Тогда прошу вас объясниться.

Граф кивнул и положил на столик деревянный пенал с ручкой, который принес с собой. Открыл его. И повернул Строганову.

— Небольшой презент. Начнем с него. Я по неловкости и неопытности совсем про него забыл.

— Это ваш знаменитый шестизарядный пистолет?

— Да. Револьвер. — кивнул граф. — А это моя фирменная кобура для быстрого выхватывания^[87]. А вот тут подсумок на пояс с парой сменных барабанов. Видите? — граф нажал на кнопку, и барабан с осью отвалил налево. — Теперь барабан можно снять и поставить заряженный.

— Какая милая вещица, — оживился Александр Григорьевич.

— Это первая, изначальная модель револьвера. Сейчас мы их делаем ограниченно. Штучно. В основном производим вариант проще, в котором барабан быстро не меняется и нет самовзвода. Он где-то на четверть дешевле.

— И много вы сделали этих револьверов?

— Пять сотен за этот год. Но пока мы производство строим и учим сотрудников. Как завершим приготовления через годик — другой — третий, так на десять-пятнадцать тысяч и выйдем.

— Ежегодно?

— Разумеется. Для начала. Хотя, конечно, главная продукция заводика — нарезные карабины. А вообще, Александр Григорьевич, я много всего затеял денежного. Одна беда — с каждым днем чувствую, что на меня и мои дела смотрят слишком много алчных глаз. Поэтому я и обращаюсь за вашей поддержкой.

— За моей дочерью, — усмехнулся Строганов. — Я правильно понимаю, вас интересуют мои деньги на ваши задумки?

— Отнюдь, нет. У меня нет долгов, да и в карты я, почитай, не играю. На доходы я не жалуюсь. Уже сейчас моя прибыль достигает нескольких сотен тысяч в год. А через пару лет рассчитываю выйти на миллион — полтора или того больше. Вы при ваших связях можете все проверить. Так что, нет. Я не ищу невесту ради приданного. Более того, если вы по этому поводу тревожитесь, я могу взять ее вообще без него… хоть в одном исподнем. Сам все куплю.

— Похвально. Но тогда, что вам нужно?

— Вы. Ваше влияние и ваши связи. — серьезно произнес Толстой, глядя Строганову в глаза. — Понимаете… Мы с Дмитрием Егоровичем Бенардаки уже сговорились на двоих строить эти дороги. Выделит Государь денег или нет — без разницы. Мы и сами потянем. И сталь с рельсами тоже сами.

— Похвальное начинание.

— Думаю, вы уже слышали о том, что англичане назначали награду за мою голову. Думаю, на этом все не закончится. Я что тот конь — слишком резво бью копытом и тащу повозку не в ту сторону. Они такого не прощают.

— А еще я слышал, что Государь в отместку думал назначить вас послом в Лондон. — с трудом сдерживая улыбку, произнес Строганов.

— Мы все заложники своей репутации.

— Это верно, — сразу как-то подобрался Александр Григорьевич.

Замолчал.

И уставился на собеседника.

Перед ним сидел молодой и удачливый авантюрист, имевший практически дружбу с Дубельтом и приятельство с цесаревичем. Да и император по какой-то причине ему благоволил. Впрочем, авантюрист в хорошем смысле слова. Ибо все его дела, хоть и выглядели рисковыми, но в основном удавались.

Плюс связи и личное влияние.

Умеренное, но вполне стоящее. Особенно сейчас, после успеха «Американца» с захватом Калифорнии. О ней ходили разные слухи, один, дурней другого. Но это и неважно. Ни один род в России еще не решался на то, чтобы высунуться и откусить здоровенный шмат земли у другого государства. Это говорило о многом… А уж слухи про предприятия — там вообще непонятно было чему верить…

Лев же видел перед собой блестящего администратора, увлеченного здравым новаторством. Достаточно самостоятельного для того, чтобы совершенно переругаться с императором в бытность свою министром внутренних дел. Но настолько толковым, что Николай Павлович не мог позволить себе его отправить на покой.

И хочется, и колется, и мама не велит.

При этом Лев уже точно знал, что великая княгиня Мария Николаевна чуть ли не открыто сожительствует с сыном Александра Григорьевича при живом муже. Покрываясь в этом своим братом — цесаревичем. И вообще — эти Строгановы имеют чрезвычайное влияние на детей Николая Павловича, а через них и на него самого. Да и брат Александра Григорьевича сам по себе тот еще таран придворный с огромным весом. Плюс другие связи. Весьма немаленькие.

Ну и заводы.

Именно у него на заводах как сам Лев размещал многие заказы, так и Шипов. Не Демидовы, конечно. Но, в отличие от Демидовых, Строгановы были вполне в силе, в своем уме и не вырождались с удивительной скоростью.

Прошла минута.

Тишина явно затягивалась. Поэтому Лев решил сломать излишне выросшее напряжение неудачной шуткой. И произнес цитату из фильма «Джентльмены» Гая Ричи:

— Начинается танец альфа-самцов.

— Что? — переспросил Строганов, явно сбитый с толку этой фразой.

— Они, как собачки, обнюхивают друг другу интеллектуальные задницы… Ведь сейчас именно это происходит?

Александр Григорьевич несколько секунд смотрел на визави, хлопая глазами. Слишком уж он не ожидал от него таких высказываний. А потом засмеялся. Громко. Искренне. И утерев выступившие слезы, произнес:

— Хорошо. Я даю свое отцовское согласие и благословение на ваш брак.

— Может, быть стоит спросить Наталью?

— О, это пустое. Будьте уверены, она вас уже любит.

— И как давно?

— С самого момента знакомства. Кстати, его нужно прямо сейчас и устроить. — вернул он шуточку из начала разговор.

С этими словами он встал и, увлекая Льва за собой, вышел в коридор.

Несколько пролетов.

Поворот.

И они вошли в просторную залу возле зимнего сада, где находилось три женщины. Одна постарше, вторая молоденькая и служанка средних лет. Все спиной к вошедшим мужчинам.

— Вот Лев Николаевич, — громогласно произнес Строганов, привлекая к себе внимание дам. — Это моя супруга Наталия Викторовна.

— Очень приятно, — чинно кивнул Толстой женщине.

— Мне доложили, что к Александру Григорьевичу прибыл граф Толстой. Это, полагаю, вы?

— Именно так, Наталья Викторовна.

— Рада нашему знакомству. Вы легенда. В столичных салонах только и разговорах о ваших делах.

— Шалю-с помаленьку. Бывает.

Женщина мягко улыбнулась и кивнула, принимая ответ. Свой интерес она обозначила, а прямо здесь и сейчас расспрашивать и сплетничать было не очень удобно.

— А это, — продолжил Строганов, — ваша невеста, Наталья Александровна.

— Что⁈ — ахнула мама.

Лев перевел взгляд на девушку и растерялся.

Очень уж похожей оказалась эта юная особа на звезду… хм… непродолжительных, но очень остросюжетных кинолент. Нет, так-то, конечно, чего возмущаться? Просто… граф испугался, что здесь имеет место не просто случайное сходство, а нечто большее. Он даже едва не выпалил:

— Саша?

Лишь чудом сдержавшись. Особенно когда Наталья довольно характерно усмехнулась, реагируя на реакцию мамы. Излишне многообещающе.

— Что с вами? — поинтересовалась она довольно приятным голосом.

— Вы прекрасны, — ответил Лев Николаевич, шагая вперед, ицелую ей руку.

У самого же в голове пульсирующими ударами била мысль:

«Проклятая конвергенция^[88]! Предупреждать надо!»^[89]

Примечания

1

Оригинальный Лев Николаевич устанавливал для себя сумму, которые он разрешал себе ежедневно проигрывать. Но в его случае это никогда не работало, он был весьма азартным, увлекающимся человеком.

(обратно)

2

Здесь общество осуждает дуэль на кулаках, так как кулак, будучи частью тела, оружием не являлось. А по имеющимся обычаям драться надлежало каким-либо оружием. Речь шла только об этом.

(обратно)

3

По обычаям дуэльным драться дозволялось тем оружием, которое устраивало обе стороны. То есть, теоретически — хоть на вилках, хоть на подушках, хоть на кухонных ножах. Была, конечно, устоявшаяся норма в виде парных пистолетов, которые разбавлялись саблями, рапирами или эспадронами. Но Лев был в своем праве предлагать драться на канделябрах.

В 1843 году во Франции случилась дуэль между двумя дворянами, которые решили драться на бильярдных шарах, которые бросали друг в друга с 12 шагов. Один из участников погиб от удара шаром по голове. Второго судили, так как дуэли во Франции были строго запрещены. Это к вопросу о допустимости канделябров.

(обратно)

4

Использование тела для нанесения дополнительных ударов во время поединка на любом холодном оружие традиционно не являлось запрещенным. Более того, этому активно обучали. Правда к середине 19 века сильные фехтовальные школы стали смещаться в спорт и там подобное было уже не актуально. Поэтому к концу XIX века ушло. Как, впрочем, и сами клинки из боевых превратились в чисто спортивные снаряды.

(обратно)

5

Здесь Милютин немного приукрасил.

(обратно)

6

Первое интервью в журналистике было сделано в 1836 году в США. Сведения о том, кого интервьюировали и в каком издании утрачено. Расцвет интервью пришелся на годы Гражданской войны в США (1861–1865). В Европу интервью пришли в 1870-е и более-менее стали распространяться лишь в 1880-е.

(обратно)

7

Речь идет об Иване III Васильевиче, а не о его внуке и полном тезке Иване IV Васильевиче.

(обратно)

8

Стоимость дома приблизительная. Что автор нашел в сети. Хотя особой веры источнику нет, но порядок цен он отражает плюс-минус.

(обратно)

9

Первые барабанные замки пошли в серию в 1860-е годы в США, где применялись в банковской сфере.

(обратно)

10

5 карат — это примерно 1 грамм.

(обратно)

11

В бытовавшей системе исчисления в России 1845 года фунт — это 0,4095 кг, пуд — 16,38 кг (40 фунтов), ласт — 1172,36 кг (72 пуда).

(обратно)

12

Кислород получался нагревом оксида ртути, водород подачей водяного пара на разогретый цинк. Пары ртути в первом случае осаждались при прохождении кислорода по стеклянному змеевику холодильника. Сырье можно было повторно использовать, восстанавливая цинк из оксида и окисляя ртуть заново. Подробно описывать не стал во избежание.

(обратно)

13

В Российской империи тех лет было нельзя разрабатывать, производить и продавать оружие без высочайшего одобрения. Да и вообще запретов всяких, связанных с оружием, было намного больше, чем даже в России XXI века. Сильное послабление пошло только с воцарения Александра 2, которое показало, что никакими проблемами это не грозит.

(обратно)

14

В 1838 году был введен образец казачьей шашки образца 1838 года (везде, кроме Кавказского и Сибирского линейных казачьих войск). Однако на нее жаловались, отмечалось, что шашка была тяжела в руке и легка на удар, то есть обладала обратными свойствами, необходимыми для казачьих шашек. Результатом ее работы была не эффективная рубка, а всего лишь нанесение болезненных синяков. Из-за чего кто мог, старался от нее уклоняться.

(обратно)

15

Piettaвыпускает реплику Remington 1858 с такой рамкой. Ресурс падает до 2–3 тысяч выстрелов с 5, в остальном же — работает вполне надежно.

(обратно)

16

Макадамы — это шоссированные дороги, то есть, грунтовки, оборудованные водоотводными канавами, полотно которых покрыто щебенкой, укатанной катком. Появились еще в XVIII веке в Великобритании. До появления асфальтовых и/или железобетонных дорог — основной тип дорог с твердым покрытием. Именно их на рубеже XIX-XX веков покрывали асфальтом, порой просто проливая варом.

(обратно)

17

К 1854 году оригинальный Лев Николаевич Толстой был должен от 9 до 10 тысяч рублей, не включая недавно покрытые 5 тысяч, вырученные от продажи дома в Ясной поляне. То есть, к окончанию Крымской войны Толстой не только был должен весьма впечатляющую по тем временам сумму, но и не имел никаких возможностей ее выплатить. Все, что можно было либо продано, либо заложено, либо заложено перед продажей. Жил же он сам с довольно скромного жалования, продолжая играть… точнее, проигрываться в долг. Однако же, выйдя в отставку в 1856 году, чудесным образом сократил долги до 1,5 тысяч рублей, а потом и с тем рассчитался, проиграв в процессе еще несколько тысяч…

(обратно)

18

ЧОП — частное охранное предприятие, ЧВК — частная военная компания.

(обратно)

19

Состояния Дмитрия Егоровича Бенардаки в 1845 году оценивалась примерно в 6–7 миллионов рублей.

(обратно)

20

В России торговали каучуков брикетами по 50 и 100 фунтов. 50-фунтовый стоил около 400 ₽ (1,8 копейки за 1 грамм). На кондом в среднем уходило около 2–2,5 грамм. Откуда 4 копейки и получились.

(обратно)

21

Карабин Jenks Аким закупил по 23 рубля серебром (в пересчете: 413,885 г чистого серебра). Это было на уровне гражданского рынка и несколько выше цены, по которой их закупал US Navy. 200 карабинов обошлись в 4600 рублей без учета доставки.

(обратно)

22

Ухом мула назывался фирменный замок Jenks, представляющий повернутый на 90 градусов вполне обычный механизм. В итоге брандтрубка для капсюля торчала не вверх, а вправо, а курок бил не сверху вниз, а справа налево. Было сделано для того, чтобы курок не перерывал обзор, однако, более нигде и никогда не применялось из-за трудно контролируемого сбивания прицела во время выстрела.

(обратно)

23

Именно так поступили попозже в системе Merrill, в том числе переделывая старые Jenks.

(обратно)

24

Песенка Лепелетье была написана в XVII века и имела определенную популярность в XVIII и даже XIX веке.

(обратно)

25

Эти ранние цилиндрические котлы представляли собой бочку, заваленную набок с одной толстой трубкой в нижней части, по которой шел и жар, и дым — дымогарная труба. Ланкаширские котлы с 2–3 трубами только-только изобрели в 1845 году.

(обратно)

26

Именно прямоточные поршневые паровые двигатели в 1920-х достигали 20–25% КПД совершенно обычным образом, без экзотических решений.

(обратно)

27

Начальник Третьего отделения имперской канцелярии и управляющий — разные должности. Первый осуществлял общее, политическое управление, второй — фактическое управление, будучи непосредственно старшим заместителем начальника. В данном случае Дубельт еще и штабом корпуса жандармов руководил. Из-за чего получался фактическим руководителем всего политического сыска во всех плоскостях.

(обратно)

28

Лермонтов был гениальным поэтому и совершенно омерзительной человеческой личностью, которая делила всех вокруг на две категории: ближний круг и остальные. В ближний круг входило всего несколько человек с которыми он обходился самым доброжелательным образом. Все остальные подвергались непрерывным едким насмешкам и шуткам самого вздорного характера. Порою доводя окружающих до белого каления. Из-за того, что он гениальный поэт это терпели и старались покрывать, прощая ему все. Но сколько веревочка не вейся…

(обратно)

29

Тайлеран был славен тем, что умел вовремя предавать и переходить на сторону победителя.

(обратно)

30

В 1816–1819 годах в России установили либеральные тарифы, наверное, самые либеральные за всю историю ее существования. Из-за этого начался парад банкротств — предприятия стали закрываться одного за другим. Поэтому в 1822 году был принят очень жесткие протекционистские тарифы, прямо бьющие по английской торговле с Россией и затрудняя ей ввоз промышленных товаров. Потом шло мягкое смягчение, но откат от протекционизма произошел только по итогам поражения в Крымской войне. Возможно, как одно из не явных условий.

(обратно)

31

Cette femme infernale (фр.) — это адская (инфернальная) женщина. Не каждую дочку удостаивают такого эпитета.

(обратно)

32

Указом от 12 января 1846 года 17-ый Нижегородский драгунский полк получал шефство принца Фридриха Вильгельма Вюртембергского (жениха Великой княжны Ольги Николаевны) и становился Драгунский Его Королевского Высочества Наследного Принца Вюртембергского полк. Хотя по инерции сохранялось старое название. Вместе с тем полк из 6-эскадронной структуры переводился в 10 эскадронную, плюс запасная пешая команда. Новые эскадроны до 26 июня 1846 года формировались в Екатеринославле (ныне станица Екатеринославская), основной же полк стоял в укреплении Чир-Юртское на Лезгинском участке Кавказской линии где-то в 55 км от Петровского (Махачкала).

(обратно)

33

Природными кавалеристами раньше считали людей из общин, в которых принято много ездить верхом с детства.

(обратно)

34

В практике XIX века, которая во многом сохранилась до Первой Мировой войны, младшие обер-офицеры, как правило, ничем не командовали. И ставили в роту или эскадрон как помощников командира этого подразделения. Непосредственное управление людьми осуществляли унтер-офицеры. Но для 1846 года подобное не являлось чем-то странным. Более-менее традиционная модель в виде рота — взвод — отделение просто еще не появились.

(обратно)

35

Куровский Феликс Антонович был 7 августа 1845 года назначен командиром тогда еще Нижегородского драгунского полка. Происходил из польских дворян, воспитывался в иезуитской коллегии. С 1821 года на службе. В полковники был произведен после того, как в 1843 году во главе отряда из четырех сотен конных хоперцев (Хоперский линейный казачий полк) отбил атаку 4-тысячного отряда горцев на станицу Бекешевскую, рассеяв ее, чем спас Пятигорск от разорения. К чину полковника получил и орден Святого Георгия 4-ой степени.

(обратно)

36

Пистолет в эти годы входил в комплекс вооружения нижегородских драгун, будучи вспомогательным оружием.

(обратно)

37

Всем офицерам выделяли денщика или денщиков из числа рядовых. Корнету полагался один. Он занимался чисткой оружия с амуницией, уходом за офицерским конем и разными мелкими поручениями.

(обратно)

38

Несмотря на то, что Толстой числился 14 классом (корнетом) и ему было положено обращение «ваше благородие», он являлся графом, из-за чего чином в данном случае можно пренебрегать, если он ниже определенного уровня и обращаться к нему как к графу — «ваше сиятельство».

(обратно)

39

В обычном порядке производство драгунского корнета в поручика требовало 4 лет выслуги.

(обратно)

40

До 1855 года орден Св. Владимира 4-ой степени, вручаемый за боевые заслуги, дополнялся бантом. С 1855-го эту роль стали выполнять скрещенные мечи.

(обратно)

41

Даргинский поход 31 мая — 21 июня 1845 года, спланированный лично Николаем I, требовавшим неукоснительного соблюдения плана, закончился очень печально. Он был нацелен на взятие населенного пункта, выступавшего ставкой Шамиля. Цель была достигнута. Только с большими потерями, невозможностью удержать и отсутствием всякого позитивного последствия такого похода. Формальный успех при фактической катастрофе, после которой Шамиль и его сторонники воспрянули и укрепились духом.

(обратно)

42

20 дюймов это 508 мм.

(обратно)

43

100 пудов это 1638 кг или 1,638 тонн.

(обратно)

44

Башня Мартелло появились еще в Средние века, но популярными стали на рубеже XVIII-XIX веков из-за того, что их высоко оценили англичане, а потом и американцы. Представляли собой толстостенные каменные башни в два-четыре яруса, на крыше которых располагалось орудие большого калибра с круговым обстрелом. Вход находился либо сильно выше уровня земли, либо вообще через перекидную лестницу сверху. Представляли собой по настоящему крепкие орешки для артиллерии и пехотного штурма, стоя при этом довольно скромно.

(обратно)

45

Здесь автор, несмотря на определенную мутность позиции, склоняется к мнению о том, что Петр Андреевич Клейнмихель усыновлял детей, которых рожала Варвара Нелидова (сестра свояка Петра во втором браке, с 1832 года). Тем более что первый брак, по слухам, распался из-за импотенции Клейнмихеля. История там мутная и неоднозначная, однако, в целом все выглядит с усыновлениями достаточно складно. Особенно учитывая тот факт, что Клейнмихель был ставленником Аракчеева, которого Николай I на дух не переносил и до 1833 года (начала вероятной любовной связи Николая I с Варварой Нелидовой) относился к Клейнмихелю довольно раздраженно.

(обратно)

46

Из-за специфики наших законов я не буду приводить пример рецептов и составов этих шашек. Театр безопасности крепнет и расширяется.

(обратно)

47

Петров Виктор Александрович за лето подрос от штабс-ротмистра до ротмистра. Оформлять это как награду не стали, просто чуть позже провели по бумагам.

(обратно)

48

Книксен — это поклон, совмещенный с приседанием. Популярный в XVII-XVIII веках в Европе. В данном случае уже некоторое юродство. Тем более, по отношение к весьма модерновой представительнице дома Романовых, которая и курила (для тех лет вообще дичь), и шлялась по злачным местам, и, вероятно, гуляла.

(обратно)

49

Книксен — это поклон, совмещенный с приседанием. Популярный в XVII-XVIII веках в Европе. В данном случае уже некоторое юродство. Тем более, по отношение к весьма модерновой представительнице дома Романовых, которая и курила (для тех лет вообще дичь), и шлялась по злачным местам, и, вероятно, гуляла.

(обратно)

50

Такой детонатор можно по-разному сделать (наколхозить). Подробную схему здесь я приводить не буду.

(обратно)

51

«Ласточка» — один из способов фиксации задержанного, когда руки и ноги связываются за спиной так, что он выгибается назад. Это затрудняет попытки освобождения и в целом достаточно дискомфортно. Обычно осуществляется с помощи пары наручников, но вариантов море.

(обратно)

52

С 1820 года между Москвой и Санкт-Петербургом ходили рейсы дилижансов, пробегая между городами за 4–5 суток. С 1833 года по шоссированной дороге (макадаму), что позволило сократить время в пути до 3 суток.

(обратно)

53

Кто получил «Егория» за майский бой теперь имел в случае службы прибавку в ⅔ от жалования. В случае продолжения службы.

(обратно)

54

Состав эскадры: 120-ти пушечный линейный корабль «Россия», 110-ти пушечный «Святой Георгий Победоносец» и «Император Александр I», фрегаты 52-пушечные типа «Паллада»: собственно «Паллада» и «Аврора», а также 20-ти пушечный корвет «Наварин», 26-ти пушечный корвет «Львица» и 26-ти пушечный корвет «Князь Варшавский». Все корабли взяты из состава Балтийского флота и вышли в поход в конце навигации 1846 года.

(обратно)

55

Депешу (точнее, пакет депеш) доставил корвет, дошедший до ближайшего незамерзающего порта на Балтике — в Кёнигсберг. Откуда уже на перекладных довезли до столицы. Там же, в том порту, корвет и ожидал обратных посланий.

(обратно)

56

Полковник Хосе Мариано Саласом (1797–1867) был президентом Мексики с 5 августа по 23 декабря 1846 года, когда сложил полномочия, уступив власть Санта-Анне. В этих реалиях из-за переговоров с русскими и присутствия эскадры власть удержал; Санта-Анна просто не решился дергаться — не время. Слишком уж критическая ситуация была для страны в этой войне.

(обратно)

57

Такой проект прорабатывался в 1830–1831 годах по итогам русско-турецкой войны 1828–1829 годов. С целью устранения противоречий и укрепления взаимных интересов.

(обратно)

58

При гашении 1 кг оксида кальция (негашеной извести) выделяется примерно 1160 кДж тепла. Что соответствует примерно 1/15 теплоты от сгорания сухих дров.

(обратно)

59

Древесина кебрачо кроме очень плотной структуры и высокой удельной массы (отдельные сорта тяжелее воды) были очень сильно пропитаны дубильными веществами, из-за чего чрезвычайно плохо гнили.

(обратно)

60

София Константиновна Глявоне, детям которой и принадлежало половина долга Зубовых, являлась константинопольской проституткой высокого класса (эскортница в нашем понимании, или куртизанка, если на старый лад), которая сумела дважды удачно выйти замуж и приобрести во втором браке титул графини. Николай I воспринимал всю эту ситуацию ужасно. Тем более что Софья отличалась полным отсутствием совести и даже после обретения высокого статуса продолжала вести себя предельно провокационно. Тем более что Потоцкие совершенно не бедствовали (своим детям Софья оставил только деньгами 60 млн. рублей, не считай недвижимого имущества).

(обратно)

61

Если быть точным — 89 208 десятины (98 108,685 га или почти 1000 кв. км).

(обратно)

62

Здесь имеет место намек на Рагнара Лодброка, которого убил англо-саксонский король Нортумбрии Элла II, сбросив в яму со змеями. За него отомстили его сыновья. Однако Лев тут обыгрывает известную формулу из фильма «Брат 2» с новым содержанием.

(обратно)

63

По одной из легенд, когда обитатели острова Британия будут в настоящей опасности, то проснется король Артур, что спит до времени, и выгонит англов и саксов.

(обратно)

64

Судя по письмам (личная переписка, не для огласки) королевы Виктории, она оценивала Николая I как человека крайне ограниченного и несущего свой венец как бремя — с великим трудом и такой же ответственностью. Считала, что он ничем не интересуется, кроме политики и военного дела, да и в том разбирается крайне поверхностно. И в принципе, сведения о Николае I из перекрестных источников (в первую очередь по его поступкам) вполне согласуются с ее оценкой.

(обратно)

65

Паром в данном случае это плот с канатом на вороте, который вращали парой лошадей. Канат прокладывали между двух берегов. И плот за счет ворота просто «пробегал» по нему поперек течения, перевозя довольно большие грузы усилием 1–2 лошадей в вороте. Довольно распространенное решение. Были и попроще-поменьше на ручных воротах, но не тут. На зиму (пока лед) это все демонтировали.

(обратно)

66

Серия кирпичных домов строилась с 1957 по 1963 годы. Последняя крупная кирпичная серия перед переходом к хрущевским панелькам в массовом строительстве.

(обратно)

67

Доля крепостных в России 1847 года в отношении всего населения составляла где-то 35–37% (около 23–24 млн. человек).

(обратно)

68

В русские гладкоствольные ружья заряжали пули Нейслера, которые существенно подняли дальность и точность выстрелов из-за устранения зазоров. Они ведь при выстреле расширялись и плотно прижимались к каналу ствола. Здесь они назывались первым типом компрессионных пуль Толстого-Остроградского (ТОП-1).

(обратно)

69

В те годы американская армия не имела батальонного уровня. Полки собирались прямо из рот. Из-за чего 8 полков, по сути, являлись 8 батальонами. При этом батальонов немало поистрепавшихся и насчитывающих около 4,5 тысяч, что примерно соответствовало одному пехотному полку русской армии обычного состава. Плюс порядка 2–2,5 тысяч волонтеров.

(обратно)

70

Точной численности населения Новороссийска на 1847 год автор не нашел, но на 1853 год там проживало 960 человек. А заселение произошло 1838 году. Да, поначалу, в 1838 году туда высадилось 5816 человек, но лишь для постройки укреплений и всего потребного. После завершения работ они удалились.

(обратно)

71

4000 пудов = 65,5 тонн, 8000 пудов = 131 тонн, 12000 пудов = 196 тонн, 15000 пудов = 245 тонн.

(обратно)

72

Первую работающую форсунку придумали в 1864 году. То есть, Бенардаки о них еще ничего не знал.

(обратно)

73

На самом деле в оригинальной истории был еще один промежуточный правитель, между Саласом и Санта-Анна, но здесь из-за переговоров с Россией Салас правил на несколько месяцев дольше. И уступил власть Санта-Анне из-за давления помещиков и духовенства.

(обратно)

74

Гаррота представляла собой обычный столбик, к которому подводили преступника и, накидывая ему на шею петлю, с помощью ворота ее затягивали. Через что удушали. В более продвинутом виде применяли стульчик для казнимого. А в гуманной еще и винт, который при удушении повреждал позвоночник, облегчая мучения.

(обратно)

75

В оригинальной истории Княжевич занял пост министра финансов только в 1858 году, хотя мог им стать и после отставки Канкрина в 1844 году, помощником которого являлся. Но, сначала Николай I выбрал министром Федора Вронченко, совершенно негодно для этого дела человека, который удовлетворял все прихоти императора, старательно не делая в остальное время ничего лишнего. Расстраивая и вгоняя в полное расстройство службу. А потом в 1852 году Николай назначил Петра Брока, который ничего умнее не придумал, как напечатать кучу необеспеченных ничем кредитных билетов, запустив инфляцию, набрал займов и совершенно расстроил финансы империи. Здесь же цесаревич сумел пропихнуть Княжевича на волне разочарования Вронченко и его делами.

(обратно)

76

Дочка Александра Сергеевича Меншикова — Александра Александровна прославилась тем, что до самой своей кончины в 1884 году занималась только самым бесшабашным и безудержным весельем, постоянно и отчаянно кутя и создавая массу неприятностей в столице. Собственно, ее даже родной отец называл «cette femme infernale» — «эта инфернальная женщина».

(обратно)

77

Графиня Анна Александровна Протасова (1789–1849) в оригинальной истории скончалась в возрасте 60 лет. Причем последние лет 20, они вообще с мужем не видели. Она не вылезала с богомолья (посещения церквей и монастырей), а он, отгородившись от нее кирпичной стенкой, жил в отдельном флигеле. Здесь она умерла на пару лет раньше из-за потрясений.

(обратно)

78

В Пруссии на 1847 год еще не прошла индустриализация, и она в целом была еще достаточно бедна. Времена ее величия наступят вместе с Бисмарком ближе к концу XIX века (к 1870-м годам и позже).

(обратно)

79

25 пудов это 409,517 кг. В золотой монете номиналом 5 рублей, которую чеканили в те годы, имелось ровно 6 грамм чистого золота. Таким образом, 25 пудов золота это 341 264 рублей золотой монетой. Половина суммы от золотого номинала — 170 632 рублей.

(обратно)

80

750 пудов это 12285,5 кг. В серебряной монете номиналом 1 рубль, которую чеканили в те годы, имелось 17,995 грамм чистого серебра. Таким образом, 750 пудов серебра это 682 717 рублей серебряной монетой.

(обратно)

81

2000–3000 пудов это 32761,37− 49142,06 кг. То есть, 1 820 581 — 2 730 873 млн. рублей серебряной монетой, что ⅓ резервированием дает 5 461 743− 8 192 619 млн. кредитных рублей.

(обратно)

82

Формула в данном случае проста. Если вы добровольно не хотите делать то, что говорит вам Шамиль, то он лишает вас своей защиты и к вам приходит Ермолов, после которого не факт, что от вашего родного аула останется хотя бы дым отечества.

(обратно)

83

Шамиль принадлежал к старинному и известному роду Мадайилал. По названию этого рода ему титул и дали, а заодно и фамилию.

(обратно)

84

Шерсть альпаки имеет все положительные свойства овечьей, но по весу намного легче. Кроме того, она не вызывает аллергии.

(обратно)

85

Футеровку маленького ковша подобрать удалось достаточно быстро, так как особого выбора в те годы и не было. При продувке до самого конца активного выгорания углерода получалась сталь вроде ст3. Мягкая, конструкционная. Это самый простой способ. Чтобы научиться делать сталь с управляемым содержанием углерода требовались опыты и статистика. Их и нарабатывали. Заодно производя ст3, так и она была нарасхват.

(обратно)

86

Чугун стоил около 1 рубля за пуд, сталь — 5–10. По его конверторной технологии она получалась 1,7–1,8 ₽ за пуд. Сейчас. Пока. В перспективе можно и снизить. То есть, Лев предлагал Шамилю сталь с минимальной наценкой.

(обратно)

87

Такую кобуру придумал Arvo Ojala для трюков с быстрым выхватыванием револьвера в Голливуде в XX веке. Поэтому для реалий 1840-х она выглядела очень неожиданным сюрпризом. Хотя для обычной переноски револьвера его требовалось пристегивать ремешком — слишком уж легко он выскальзывал из кобуры.

(обратно)

88

Здесь не вполне корректное употребление термина. Конвергенция — это обретение схожих признаков в схожих условиях без наследования и явной преемственности. Случайное визуальное сходство это, все же, не оно. Однако, что вспомнил Лев, то вспомнил.

(обратно)

89

Автор не нашел более-менее точных описаний внешности Натальи Александровны Строгановой. Поэтому решил немного пошутить, тем более что черты лиц у ее родителей вполне допускали искомую внешность.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть 1 Над пропастью не ржи

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

Часть 2 Капал прошлогодний дождь

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

Часть 3 Философский бульон

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

Эпилог

*** Примечания ***

Пожертвовать