СЧАСТЬЕ В ПРЕСТУПЛЕНИИ Перевод Натальи Санниковой [Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи] (docx) читать постранично, страница - 2

как герой Купера, социальные законы, но не нашедший им замены в идее Бога, он сделался одним из тех безжалостных наблюдателей, которые не могут не быть мизантропами. Это неизбежно. Не избежал этого и он. Только, пока его лошадь утопала в грязи скверных дорог, у него было достаточно времени, чтобы умерить свое негодование по поводу другой грязи - грязи жизни. Он вовсе не был мизантропом на манер Альцеста. Он не проявлял праведного гнева. Он не бунтовал. Нет! Он презирал человека с тем же спокойствием, с каким брал понюшку табаку, и даже находил в своем презрении столько же удовольствия, сколько в своем табаке.
Вот каким он был, мой знакомец, доктор Торти.
Стоял один их тех бодрых и ясных осенних дней, которые задерживают ласточек, давно готовых к отлету. Большой колокол Нотр-Дама отбивал полдень, и, казалось, разливал над рекой, зеленой и переливчатой возле опор мостов, и дальше, поверх наших голов – так чист был пришедший в движение воздух! – долгое светлое трепетание. Рыжая листва на деревьях постепенно высыхала после того как испарился синий туман, обычно застилающий сад в эти влажные октябрьские утренники, и милое солнце поздней осени приятно согревало нам с доктором спины, обернув их золотой ватой, в то время как мы остановились посмотреть на великолепную черную пантеру, умершую нынешней зимой, как юная девушка, от грудной болезни. Вокруг нас, тут и там, толпились обычные посетители ботанического сада, тот сорт простолюдинов, солдат и гувернанток, которые обожают глазеть на клетки с животными и развлекаются тем, что бросают в дремлющих или спящих за решетками животных ореховую скорлупу и кожуру от каштанов. Пантера, перед которой мы остановились, бродя по саду, была, если вы помните, особой породы с острова Ява, страны, где буйная природа сама напоминает большую тигрицу, не желающую подчиняться человеку, страны, восхищающей человека и таящей для него угрозу во всех творениях своей ужасной и великолепной земли. На Яве цветы ярче и ароматней, плоды вкуснее, животные красивей и сильнее, чем в любой другой стране мира, и ничто не может дать представление об этом буйстве жизни тому, кто не испытал на себе сладостных и смертельных ощущений этой страны, одновременно очаровывающей и отравляющей, объединившей в себе Армиду и Локусту3. Небрежно разлегшаяся на элегантных лапах, вытянутых вперед, с поднятой головой и неподвижными изумрудными глазами, пантера являла собой прекрасный образчик опасных творений этого края. Ни одного бурого пятна не было на ее черной бархатной шкуре, столь черной и столь плотной, что свет, скользя по ней, не отражался, а впитывался в нее, как вода впитывается в губку… Когда мы отвернулись от этой идеальной формы утонченной красоты, грозной силы на отдыхе, бесстрастного и царственного пренебрежения, и невольно остановили взгляд на человеческих созданиях, которые боязливо ее рассматривали, выпучив глаза и разинув рты, сравнение было не в пользу последних. Превосходство зверя было столь явным, что это казалось почти оскорбительным. Я шепотом делился с доктором своими размышлениями, когда вдруг двое отделились от группы зевак, собравшихся перед пантерой, и встали точно против нее. «Да, - ответил мне доктор, - а теперь взгляните! Вот вам восстановленное равновесие!»
Это были мужчина и женщина, оба высокие, принадлежавшие, как мне показалось, к высшим слоям парижского общества. Оба были немолоды, и тем не менее, безукоризненно хороши собой. Мужчине на вид было лет сорок семь, а то и больше, женщине – чуть за сорок… А значит, как говорят моряки, вернувшиеся с Огненной Земли, они пересекли черту, роковую черту, еще более грандиозную, чем линия экватора, ведь в море жизни ее пересекают только раз. Но это обстоятельство, казалось, ничуть их не заботило. Меланхолия не оставила на их лицах никаких следов… Мужчина, стройный и столь же царственный в своем черном, наглухо застегнутом, словно у кавалерийского офицера, рединготе, как если бы он был одет в один из тех костюмов, что изображает Тициан на своих портретах, напоминал своими порывистыми движениями, своим изнеженным и высокомерным видом, своими острыми кошачьими усами, начинавшими седеть на концах, фаворита эпохи Генриха III; будто нарочно для того, чтобы дополнить сходство, он носил коротко стриженые волосы, которые открывали взгляду два темно-синих сапфира, блестевшие у него в ушах и напоминавшие мне два изумруда, какие носил Сбогар4… За исключением этой нелепой (как сказали бы в свете) детали, доказывающей презрение к злободневным идеям и вкусам, все было просто, как в дэнди в понимании Браммела, то есть, неприметно, в облике этого человека, который одним своим обаянием привлекал внимание и завладел бы им целиком, если бы не женщина, державшая его под руку… Действительно, женщина привлекала взгляд еще больше, чем мужчина, ее сопровождавший, и дольше задерживала его на себе. Она была почти одного с ним роста. Ее голова находилась почти вровень с его головой. Также одетая в черное,