Мои воспоминания. Часть 2. Скитаясь и странствуя. [Ехезкель Котик] (fb2) читать постранично, страница - 4

деревне без хасидов и без реб Исроэля, отец утратил свойственное ему спокойно-радостное выражение лица. Всем сердцем привязанный к своим хасидам, здесь он был «одинок, как камень».

Особенно его удручали субботы. Жаль было на него смотреть. В пятницу вечером он ещё радовался со своими младшими детьми – зажигали, может, тридцать свечей в квартире, он оживлялся и подбадривал других, но разве это было веселье! Я ему даже подпевал – хасидских напевов я помнил много (за это меня особенно любили родители жены в мою бытность женихом. Среди прочих достоинств называли также и то, что я знаю около двухсот напевов). Но я не всегда мог быть с ним рядом, и после свадьбы, когда я перестал быть хасидом, мне уже все эти хасидские напевы разонравились, кроме как сочинённые Исроэлем, всегда затрагивавшие все струны моего сердца.

Отцу я подпевал хасидские напевы без желания, и чтобы я пел с большим вкусом, он специально пел мелодии реб Исроэля. Но веселье его, как я уже сказал, было принуждённым, как честный еврей ест горькую траву на пасхальном седере. Так он «веселился» до двенадцати ночи.

Молился отец в субботу тоже дома, хотя все сельские жители на расстоянии двадцати вёрст собирались в этот день на миньян по традиции у одного из них. На этих миньянах читали также Тору, как принято везде: двое ешувников, в роли габаев, приглашали к Торе. Здесь также была ненависть и зависть к приглашённым к чтению Торы, каждый хотел получить «кусок» пожирнее, и габаям никак не удавалось всем угодить. Поэтому иногда разгорались большие споры вплоть до доносов; бывало, что отторговывали шинок или участок соперника.

Отец никогда не хотел молиться вместе с ешувниками-миснагидами. Только, если не хватало для миньяна, он был вынужден приходить. Но для себя с ними вместе молиться не мог. У ешувника он тогда готовил Мидраш или Зоар и во время молитвы смотрел в книги. А для себя молился дома. Всегда молился тихо, и его наморщенный лоб и затуманившиеся глаза выражали сосредоточенность.

После молитвы, войдя в квартиру, громко желал «доброй субботы», шёл в комнату к матери, посидеть там немного над молитвенником или над книгой «Цена у раена» и пожелать специально ей «доброй субботы». Потом – кидуш, потом – печенье и лепёшка с селёдкой, грудинка и вчерашний цимес. Всё, как должно быть. Потом идут есть. Должна быть рыба, лук с яйцом и шмальц.

В юности он мне как-то рассказывал, что ребе из Ляховичей сказал, что у еврея только один орган имеет удовольствие от лука в субботу^[3].

После всего подавали чолнт, картофель, кашу, два вида кугелей, мясо и т.д. Еда продолжалась два-три часа, пели субботние гимны и ели, пели и ели, но на лице у отца - сдержанная печаль о том, что он отлучён от города, от своего хасидского штибля, где было действительно весело и сердечно, отлучён от своих трапез и своего реб Исроэля и ото всего хасидского общества. Он и в самом деле был похож на птицу, изгнанную из её гнезда.

После еды он обычно шёл спать. Поспав, читал Тору, Мидраш, Зоар и всеми силами старался подавить свою тоску.

Но я его уже хорошо знал и читал тоску в каждом его движении. Если бы я хотя бы мог быть хасидом, он получал бы удовольствие - имел бы, с кем проводить время в хасидских ученьях и песнопеньях. Но это было не суждено, и сын его был от него далёк, как Восток от Запада. Кроме того, сверлило ему с голове, что я ещё могу, не дай Бог, стать и апикойресом, всё может быть . Славу знатока я уже так и так имел – а кто знает, что может выйти, если слишком допытываться, и ему было страшно.

Я его очень жалел. Мне это прямо стоило здоровья, и я обдумывал, как его успокоить. Пусть я буду миснагидом, но при этом – горячим евреем. Буду горячим евреем! Но как я ни старался, ничего не помогало. У него получалось, что так же, как я мог через споры сойти с настоящего хасидского пути, то кто знает, до чего ещё я могу дойти с этими спорами и выяснениями. Может – и к полному отрицанию Создателя, благословен он. Конечно, он преувеличивал мои полемические способности.

Живя в Песках, отец как-то перед Новым годом очень заскучал по своему ребе. Отлучиться из дома в это время года для арендатора было почти невозможно: вся работа в поле сосредоточена была в районе Нового года: выкопать картошку и ссыпать на хранение в ямы; вымолотить кукурузу, вспахать и взборонить поле, приготовить зерно для посева на будущий год, вторично скосить сено, и т.д., и т.п.

Но отец не дай Бог, как соскучился по ребе. Весь год трудился, чего-то добивался, имел дело с мужиками, от чего ему было прямо тошно – шутка ли: круглый год иметь дело с крестьянами, с мужиками. Не видеть круглый год хасидского общества! – от этого у него просто душа болела, как у ребёнка, когда ушла мать. И несмотря на то, что работа кипит, следует одна за другой, несмотря на то, что время поджимает, что сотня – такие большие деньги, он всё-таки поехал в Слоним, оставив всю работу на крестьянина. В Слониме он пробыл целых восемь дней. Домой вернулся на Йом-Кипур и