Мои воспоминания. Часть 2. Скитаясь и странствуя. [Ехезкель Котик] (fb2) читать постранично, страница - 2

дней явилась таки пышная, красивая разодетая еврейка лет сорока пяти, и дед велел прислуге ставить самовар.

Дети вели себя сдержанно, не показывая пышной, красивой еврейке своего горя и досады и приняли её ни жарко, ни холодно. Деду это очень не понравилось: ему сильно хотелось, чтобы его вторая жена была принята тепло. Но жаловаться он не мог, также и дом, обычно такой кипящий и шумный от детей и внуков, где шалят и смеются, поют и танцуют, - дом этот вдруг стал тихий, мрачный, словно вымер.

Ни громкой речи, ни смеха, ни крика, ни шума - всё остановилось, прибито, тихо. Из города тоже перестали приходить – ни к детям и даже ни к Арон-Лейзеру. Знали, что он занят новой женой, и должен, конечно, сидеть у себя в комнате с ней и получать удовольствие.

«Бабушка» Ноэми, как внуки её называли при людях, вела себя пока с детьми и внуками корректно, понимая, по-видимому, что обитатели домашнего мирка – люди по большей части воспитанные и надо постараться, чтобы по возможности не вызывать по отношению к себе неудовольствия. Держалась со всеми членами семьи очень вежливо, как «мама» и «бабушка».

Недели через две явилась к деду гостья – младшая дочь его жены, девушка четырнадцати лет. Ещё через две недели - опять гостья: девушка уже семнадцатилетняя. Дочери остались с матерью. Через два месяца сын жены женился на дочери каменецкого хозяина. И так в короткое время, меньше чем за полгода, выросла у деда новая семья. Обеих дочерей уже воспитывал дед, выказывая им много отцовской любви. Зять с невесткой, сват и сватья со всей семёй стали в дедовском доме своими людьми, заняли первые места, так что совсем не осталось места для детей и внуков Бейле-Раше, наполнявших раньше дом весельем и смехом. Общее недовольство со стороны детей способствовало некоторой их солидарности друг с другом. Была ещё какая-то близость, какая-то любовь, но любовь не пылкая, и чем дальше, всё холоднее и холоднее. Дед, который любил повторять поговорку: «Земля не примет кости того, кто отсылает от себя дитя», - стал вдруг стараться каждого устроить. Возможно, он хотел побыстрей избавиться от их косых взглядов, которые портили ему удовольствие с новой женой. Для каждого из детей он взял в аренду отдельную усадьбу, а для себя арендовал у помещика Вилевинского Пруску, расположенную в четырёх верстах от Каменца, с винокуренным заводом.

За полгода ему удалось устроить каждого из детей в отдельную усадьбу. Все разъехались, и он мог наслаждаться обществом своей жены и её дочек. Кругом была тишь да гладь. Избавившись от детей, он сначала ещё жил в Каменце, поскольку поместье было близко. За час можно было съездить в Пруску и обратно. Но вскоре этот шумный человек стал всё больше и больше стремиться к полному покою, чтобы ничто не мешало его удовольствию. Так он был очарован своей новой женой.

Каждый из детей жил в своёй отдельной усадьбе. Семейные связи постепенно совсем ослабли. И если бы не Йохевед, жена дяди Йосла, принимавшая близко к сердцу благополучие семьи и старавшаяся связать разорванные, ослабленные, последние ниточки, то от семейной солидарности остались бы одни развалины. Эта Йохевед была известна своим гостеприимством и щедростью. Жила она в усадьбе Бабич, в восьми вёрстах от Каменца, и семья к ней часто приезжала на фурах. У неё регулярно бывало по десять, пятнадцать человек, эти – уезжали, другие приезжали, ели блинчики и как сыр в масле катались. Шум дедовского дома, хотя уже ослабленный и уменьшенный, постепенно переселился к ней. Люди у неё веселились, танцевали, смеялись и говорили о пышной «бабушке» и её дочках.

Второй гостеприимной хозяйкой была сестра отца Лея, тоже очень умная и хорошая женщина. О ней говорили в семье и в городе, что это "вылитая мама Бейле-Раше". Понятно, что это было преувеличение. Муж её Элиэзер Гольдберг был молодым, учёным евреем, а также и европейски образованным человеком и поэтом. Когда ему хотелось, он мог сочинить песню на иврите на Хануку, на Пурим, и очень тогда оживлялся. Был он очень широким человеком, в семье говорили, что у него «дырявые руки» - деньги у него не задерживались. Жил он в поместье Старышево, возле Заставья – в той самой усадьбе, которую дед постыдился принять от помещика в подарок.

В Старышеве хозяйка тоже гостеприимно принимала семью, но уже похуже, чем Йохевед. Скота так много она не имела. И когда съезжалась семья, она не выставляла ни молока, ни масла. Мясо есть тогда, кроме как в субботу, ещё не было принято; и даже в субботу это трудно давалось. Кстати, общество очень ценило блинчики Йохевед. Она их научилась готовить у своей свекрови Бейле-Раше, которая ими славилась. Блинчики были чудесные, каких нынче больше не увидишь.

Мой дорогой отец, будучи старшим в семье, этим гостеприимством пользовался очень мало. Он имел свои взгляды. Он также был для молодых слишком набожным, слишком сдержанным, хотя они его очень любили, и когда он появлялся изредка у Йохевед в доме, для всех это был праздник, словно ребе прибыл в гости к своим