Легенда Горы [Кемаль Яшар] (pdf) читать онлайн

Ya$ar Kemal

Библиотека
журнала
«Иностранная
литература»

Я шар Кемаль

Легенда Горы
Повесть и рассказы

Перевод с турецкого А. Ибрагимова
Составление 3. Китабовой
Предисловие Т. Меликова

Москва
«Известия»
1982

и

/Т ур /
К35

Главный редактор Н. Т. Федоренко

В оформлении книги использован рисунок
турецкого художника Абидина Дино

К35

Кемаль Я.
Легенда Горы / Пер. с турецк. А. Ибра­
гимова. Сост. 3. Китабовой. Предисл.
Т. Меликова.— М.: Известия, 1982. 128 с.
(Библиотека журнала «Иностранная лите­
ратура»)
В настоящий сборник произведений известного турецкого писателя
Я ш ара Кемаля включена повесть «Легенда Горы», написанная по
фольклорным мотивам. В истории любви гордого и смелого горца
Ахмеда и дочери паши Гульбахар автор иносказательно затрагивает
важнейшие проблемы, волнующие сегодня его родину. Несколько рас­
сказов представляют разные стороны таланта Я. Кемаля.

ББК 84.5Ту
и /Т у р /
(g) Составление, предисловие издательство
«Известия», журнал «И ностранная ли­
тература», 1982.

Предисловие
Немногим писателям выпадает счастливый жребий так глубоко
врасти корнями в родной народ, в родную землю,, что соотечест­
венники начинают считать их выразителями своей души, симво­
лом честности, бескорыстия, благородства. К таким писате­
лям в полной мере мож но отнести Яшара К емаля. Он родился
в глухой турецкой деревушке на юге страны, там прошло его
детство, там он ещ е мальчиком познал тяж елы й подневольный
труд: чтобы заработать себе на пропитание, оставил школу и
ушел батрачить. С тех пор он перебрал около сорока проф ес­
сий — от разнорабочего и писаря до сапожника и служащ его
строительной компании. Судьба послала ему бесчисленные
испытания, но они только закалили его, сделали зорким глаз,
чутким — сердце, дали ему возможность хорош о узнать трудо­
вой народ Турции, навсегда связать себя с ним.
Еще в юности Яшар К емаль стал собирать песни, легенды,
сказки, дастаны, уж е тогда, под сильным влиянием народного
творчества, начал вырабатываться его необыкновенно богатый,
выразительный, емкий и музыкальный язы к.
В 1946 году Яшар Кемаль приехал в Стамбул — культурную
столицу Турции, где занялся журналистикой, публиковал в
газетах свои очерки, зарисовки из сельской ж изни. В этих
публицистических произведениях достаточно ярко проявилось
его писательское дарование.
Литературный успех принес ему роман «Тощий Мемед»
(1955), ставший заметным явлением в турецкой литературе.
Яш ар Кемаль по-новому раскрыл образ благородного разбойни­
ка, в новом ракурсе изобразил борьбу за справедливую жизнь,
которую упорно и по-своему ведет каж дое поколение крестьян­
ства. Роман был переведен более чем на тридцать языков.
Однако «Тощий Мемед» знаменовал собой лишь начало ста­
новления Я ш ара Кемаля как писателя. Еще долгое время он
упорно искал свои темы, своих героев, свою манеру письма. За
трилогией «Опорный столб» (1960), «Земля — ж елезо, не­
б о — медь» (1963), «Бессмертник» (1969), широко рисующей
5

картины сельской жизни, мытарства бедняков, вынужденных за
гроши собирать хлопок в тщетной надежде расплатиться с
долгами, которые тяж ким грузом леж ат на их плечах всю
жизнь, последовала монументальная эпопея «Преступление
на Кузнечном рынке».
Во всех этих произведениях Яш ар К емаль воссоздает мас­
штабные картины времени, ставит главнейшие проблемы н а­
циональной истории, размы ш ляет о коренных вопросах бытия.
Т ак ая масш табность проблематики, разумеется, меняла х арак­
тер самого романа-эпопеи, придавала ему новые черты.
П роизведения Яш ара К ем аля всегда встречались с большим
интересом. Причину этого понять нетрудно, ибо в них читатель
находит захватывающие драматические коллизии, жизненно
важные социальные и морально-этические проблемы, вол­
нующие турецкий народ. Образы Яш ара К емаля вырастают в
убедительнейшие обобщения.
Смелость и правдивость писателя дает кое-кому повод
упрекать его в намеренном сгущении красок, в пристрастии к
изображ ению «теневых сторон жизни». Однако глубокое изу­
чение всего его творчества, несомненно, позволяет утверждать
вслед за известным турецким критиком Фетхи Н аджи, что во
всех произведениях Я ш ара К емаля, какой бы мрачной ни ри­
совалась действительность, верх одерживает светлое, опти­
мистическое начало.
П овествовательная манера Яш ара К емаля философски ос­
мыслена и поэтически одухотворена. Притчи, песни, м етафори­
ка, реминисценции из народных дастанов придают его произве­
дениям своеобразное песенное звучание, поэтичность в высо­
ком смысле этого слова. А в «Легенде Бинбога» и «Трех анато­
лийских легендах» автор прямо обращ ается к народным пре­
даниям, переосмысляя их в свете современной философской и
нравственной проблематики. При этом особый упор делается
на связь с прошлым, в котором Я ш ар Кемаль видит средство
постижения настоящего. То ж е можно сказать и о небольшой
повести «Легенда Горы», построенной в форме народного ска­
зания с широким привлечением разнообразных фольклорных
элементов.
6

Ром ан-сказ достаточно популярен в современной турецкой
литературе. О бъясняется это не только стремлением создать на
фольклорной основе подлинно национальные, глубоко самобыт­
ные произведения, близкие и понятные самому широкому
кругу читателей, не только желанием обогатить литературный
язык, окунув его в живую воду ф ольклора,— в слож ных усло­
виях современной политической жизни Турции подобный
ж анр позволял писателям с достаточной откровенностью
вы сказать свои заветные мысли и суждения. Любовь горца
Ахмеда и дочери паши Гюльбахар, противопоставленная
чванливости и жестокости османского вельможи Махмудхана, являет нам не только высокое человеческое чувство,
способное преодолеть самые, казалось бы, непреодолимые
препятствия, но и могущественную силу, которая мож ет объ­
единить людей в борьбе против несправедливости и тирании.
Именно в этом главный пафос повести, пожалуй, единственного
в своем роде поэтического творения Яш ара К емаля.
Яш ар Кемаль — по преимуществу романист. Чтение его
обычно довольно объемистых произведений создает впечатле­
ние, что для взлета ему требуется большой разбег. Но это только
первое впечатление. По включенным в этот небольшой сбор­
ник рассказам «Чакыр», «Белые брюки», «Н астоящ ие саркисовские» можно судить о таких характерных особенностях
писательского дарования Я ш ара Кемаля, как превосходное
знание сельского быта и психологии крестьян, тонкий чехов­
ский юмор, глубокая симпатия к слабым и беззащ итным бедня­
кам, которые так легко попадают в лапы корыстолюбцев.
К сожалению, до сих пор наше знакомство с творчеством про­
славленного турецкого писателя ограничивалось ранними
романами, где его талант не успел еще развернуться во всей
своей полноте и самобытности. Эта книга, можно надеяться,
в какой-то мере заполнит этот пробел.

Т. Меликов

Легенда Горы
Повесть

Приткнулось на склоне Агрыдага, чуть пониже вершины, озер­
ко — Кюп-гёль называется. Невелико собой, не больше тока
молотильного, зато глубокое, что колодец бездонный. £ о всех
сторон обступают его багряные скалы с острыми, поблески­
вающими, как нож, гранями. От этих каменных глыб тянется
к озерку сначала ш ирокая, а потом поуже полоса мягкой, мед­
ного цвета земли, иссеченной многочисленными тропками,
разбросанными кой-где зелеными луговинками. Вода в этом
озере — синяя-синяя. Такой густой, такой бархатисто-ласковой
синевы, хоть весь свет обыщи, нигде больше не увидишь.
Т ак выглядит Кю п-гёль ранней весной, когда от снега на его
берегах остается лиш ь тонкая кайма. Минует день-другой —
и склоны Горы сплошь захлестнут волны зелени, а берега
усыплют мелкие цветы: синие, желтые, алые, лиловые. Д аж е
издали они бросаются в глаза своей колкой яркостью, а их рез­
кий аромат, сливаясь с ароматом воды и земли, дурманит
голову.
Каж ды й год в эту пору собираются здесь чобаны — парни
все как на подбор статные и ладные, с печальными карими
глазами и длинными тонкими пальцами. Они расстилаю т свои
бурки под багряными скалами, на медноцветной земле, земле
древней весны, и усаживаю тся кругом. В предутренней тьме,
когда небо густо засеяно зернами звезд, они достаю т и з-за
кушаков свои рожки — кавалы — и начинают играть мелодию
«Гнев Горы».
С самого утра льется протяж ная музыка. А вечером при­
летает крохотная, стрельчатокрылая, похож ая на ласточку,
белая, точно снег, птица. В стремительном полете выплетает
она белые узоры на синей глади. Но вот село солнце, чобаны
9

перестали играть. В тот самый миг, когда они убирают свои
кавалы за кушаки, белая, точно снег, птица молнией устрем ля­
ется вниз, окунает одно крыло в озерную синь — и тотчас
взмывает. И так трижды. Затем чобаны встают и по одному,
по двое молча расходятся. И х тени бесследно растворяю тся в
сумерках.
С самого вечера стоял белый конь у дверей Ахмедова до­
ма. Переступал ногами, раздувая ноздри, тянул морду к старым,
растрескавш имся доскам — будто принюхивался. Раньш е всех
заметил его седобородый Софи. П оразился старик. Седло на
коне черкесское, изукраш енное черненым серебром, с серебря­
ными стременами. Сбруя — просто чудо. П оводья шиты
серебром, лука отделана золотом, с перламутровой инкруста­
цией. Чепрак — длинный, до самого крупа, на нем — древний
померанцево-желтый знак солнца на фоне зеленого древа
жизни. Вышивка не только сверху, но и по бокам. Софи напряг­
ся, пы таясь вспомнить, где видел этот знак. Ясно только, что
это знак древнего рода, но какого именно — вот вопрос.
Молча, с изумлением и страхом, смотрел Софи на коня.
Что за высокий гость пожаловал к Ахмеду? Снова и снова пы­
тался он определить, какому роду, какому бею или паш е
принадлеж ит знак солнца. Недоброе предчувствие холодило его
душу. «Не миновать беды»,— думал он.
В их краях не было ни одного человека, достаточно богатого,
чтобы владеть подобным скакуном, да еще столь роскошно
убранным. И Софи хорошо знал эмблемы всех местных родов.
Была весна. Багровели обнаживш иеся из-под снега верхушки
скал, желтели первые цветы морозника. Высоко в небе ш иря­
ли крыльями журавли — они летели станицей к озеру Ван.
Ахмед, ничего не подозревая, играл в своем доме на кавале.
И как играл! Это искусство унаследовал он от деда Султана-ага
и отца Ресула. По всей Горе не было других таких кавалджы*,
как эти трое. И не только по всей Горе, но, может статься,
и по всему белу свету. А уж если так говорит Софи, то ему м о ж ­
* Музыкант, играющий на рожке — кавале.
10

но верить, он ведь и сам знаменитый кавалджы. Слава о нем
идет по всему востоку: и по К авказу, и по Ирану-Турану.
Еще ближ е подошел Софи, еще пристальнее всмотрелся.
Конь стоит навострив уши. Внимательно слушает. Мелодия,
которую выводит Ахмед, хорошо известная, старинная. Р ас­
сказы вается в ней о неукротимом гневе Горы. Т ак и назы вает­
ся — «Гнев Горы». Этой мелодии сам Софи выучил немало
пастухов. Но как-то уж так вышло, что он давно не играл и не
слышал ее. П одумать только, с какой силой маленький рож ок
передает неистовый гнев каменной громадины! Н икогда не
перестанет Софи дивиться этому чуду чудному. Человеческий
сын дует в рожок, а перед слуш ателями во всю свою исполин­
скую высоту встает объ ятая яростью Гора. Все доступно че­
ловеческому разумению: полет орла и ползание муравья, движ е­
ние солнца и луны, свет, и мрак, ж изнь и смерть. Одного только
не м ож ет постичь сын человеческий — самого себя.
Восстала Гора — и пошла. С грохотом руш атся снежные л а­
вины. К ак набухшие почки, лопаются звезды. Бурным ливнем
низвергается лунный свет. А Гора идет, обуянная ж аж дой
отмщ енья. Т яж к о дышит она, высоко, точно у сказочного
великана, вздымается ее грудь. Софи даж е слышит ее ды ха­
ние — раскаты глубинного гула.
Ахмед продолж ает играть — разгорается гнев Горы, все силь­
нее становится подземный гул. Обычно в такие мгновения
Софи прикладывал ухо к земле, но сейчас он слушал стоя.
Раскачивается, содрогается Гора — того и гляди, обруш ится на
мир всей своей безмерной тяжестью. И вдруг — полное без­
молвие. Пустота. Покинула Гора этот мир. Унесла с собой своих
птиц и волков, звезды, луну и солнце, ветер, дож дь и снег,
травы и цветы. Унесла с собой долины, где бродят стада дж ей ­
ранов с насурьмленными глазами. Только безмолвие, только
пустоту оставила.
Н о вот мир как бы заново открылся глазам Софи. Со всеми
своими звездами, цветами, ароматами, со светлыми, в серебри­
стых вспышках проплывающих форелей, реками. П реобразился
и конь. Ожило, засверкало померанцево-желтое солнце на
войлоке. Зазеленело, расцвело древо жизни.
11

Только после того, как оборвался голос кавала, а солнце по­
казало красный язы к и з-за вершины Горы, опамятовался,
наконец, старик.
Посмотрел он на дверь, на коня. И тот, задрав морду,
скосил на него большие, полные тоски глаза. Еще сильнее
кольнул страх в самое сердце Софи.
— Ахмед, А хмед!— закричал старик.
Узнал его голос Ахмед, сразу распахнул дверь.
— Добро пожаловать, дядюш ка.
Заметил коня, опешил. Вопросительно глянул на Софи.
— У тебя в доме высокий гость?— молвил старик.— Д а
принесет он тебе радость и благополучие.
— У м еня нет никаких гостей,— ответил Ахмед.
Оба они поглядели на красавца коня. Т от обеж ал вокруг
дома и вернулся на прежнее место. Был он на диво хорош и
мастью и статью, длинный, поджарый, с высоко поднятыми
ушами. Снова вскинул голову конь — будто зарж ать хотел, но
так и не зарж ал.
Ахмедов дом стоял у подножья скалы. Стены слож ены из
красного камня. Дверь широкая. Окно всего одно.
П ризадумался Софи. И Ахмед призадумался.
— Этот конь послам тебе самой судьбой,— говорит старик.
— Подошел к моей двери, не уходит, стало быть, так оно
и есть,— отвечает Ахмед.— Хотелось бы только знать, чей он.
— Н а чепраке у него знак,— продолж ает С оф и,— где-то я
его видел, а вот где — не могу припомнить. Сдается мне, что
это эмблема какого-то могущественного рода. Тогда — беда.
Но что бы там ни было, отныне конь твой. Это тебе дар госпо­
день.
— Д ар господень,— тихо повторяет Ахмед, а сам думает,
что принесет ему этот дар — радость ли, горе.
Тень, павш ая на его лицо, не ускользнула от Софи.
— Что бы там ни было, отныне конь — твой. Ж ал ь только,
что я никак не могу вспомнить, чья это эмблема. Знаю, что
древняя, а вот чья?— раздумчиво произнес он.
Обоим было ясно, что владелец коня — человек родовитый
и богатый.
12

— Что тут долго размы ш лять?— снова заговорил Софи.—
Отведи коня вниз, на дорогу. Вернется — отведи опять. И так
трижды. А уж потом, кто бы ни был его хозяин — бей, паша
ли, османский падишах, иранский шах ли, Кёроглу ли,— никому
его не отдавай. Ж изнь отдай, а коня не отдавай. Н ужно будет —
мы все за тебя стеной встанем.
Вот уже и новый день народился. Засверкали, заиграли в
золотом шитье облака. Заклубился мерцающий туман над сне­
гами. Ахмед схватил коня за повод, вспрыгнул в седло и съехал
на дорогу. Только вернулся пешком — глядь, а конь уже стоит
рядом с Софи. И так трижды.
— Что будет, то будет, дядюшка. От судьбы не уйдешь,—
развел он руками.
Рано ли, поздно хватится хозяин сбеж авш его коня, начнет
поиски. Но Ахмед не отдаст ему дар господень. Ж и зн ь отдаст —
коня не отдаст. Таков непреложный горский закон.
Ахмед хорошо знал, что ему угрожает, но отвел коня на
конюшню. Т акого красавца он сроду не видывал. Радовался,
конечно, но тревоги не мог избыть.
— Если владелец — какой-нибудь наглый выскочка, не ува­
жаю щ ий наших обычаев, быть беде,— сказал Софи, радостно
предвкуш ая возможную схватку.— Гора ни перед кем не скло­
нит головы. У ж если она прогневается — против всего мира
пойдет, но от своего не отступится.
— Не отступится,— эхом откликнулся Ахмед.
Слух о неожиданной находке облетел всю деревню. Скопом
повалил народ. Сперва только свои, деревенские, а потом и со
всей Горы. Д о самого И рана-Турана докатилась молва о коне.
Только и разговоров было что о птице удачи, которая села
на голову Ахмеда. И никто не знал, чем кончится это дело,
добром ли, худом.
Услышали о том, как повезло Ахмеду, и курдские беи с равни­
ны. И з Каракилисе, Гихандина, Игдыра потянулись они полю­
боваться сокровищем Ахмедовым — и все завистью исходят.
Д олгое время о прежнем владельце не было ни слуху, ни духу.
Вскочит Ахмед на коня и вместе с друзьями-товарищ ами
мчится в набег на землю иранскую. Захватит богатую добычу,
13

овец, лош адей — и скоком обратно в свою горную деревушку.
И все время в тревоге. Вот-вот объявится хозяин коня,
какой-нибудь спесивый бей с кроваво-красными глазами.
Такой умрет — от своего не откаж ется. А может, он трус,
кто знает...
Миновало полгода. Совсем уж было успокоился Ахмед,
развеялась его тревога. Д а и радость поостыла — сколько
можно радоваться одному и тому же?
Как-то утром, когда багровое солнце выглянуло и з-за
Горы, является к Ахмеду Софи. Т яж ело опирается на посох,
длинная белая борода подрагивает.
— Слыхал уж е?— спрашивает.
— Слы хал,— отвечает Ахмед.
— Разы скивает коня сам беязидский паша, М ахмуд-хан.
— Слыхал.
— Тому, кто приведет коня, сулит он пять лошадей и пять­
десят золотых.
— Знаю.
— А если тот, к кому попал конь, не захочет его вернуть, то
паш а грозится отсечь ему голову.
— Что поделаешь? Н а все воля судьбы.
— Выставит он против нас целое войско.
— Что поделаешь? Н а все воля судьбы.
— М ахмуд-хан известен своей жестокостью.
— Н а все воля судьбы.
— Человек он могущественный, противостоять ему нелегко.
— Но ведь конь — дар господень.
— М ахмуд-хан нашего господа не признаёт. И его дар не
признает. Он заделался рьяным османцем.
— Не могу ж е я отдать дар господень.
Не прошло и м есяца — прискакали посланцы от паши. Вхо­
дят в Ахмедов дом и говорят:
— М ахмуд-хан хочет, чтобы ты вернул его коня. Бери
что твоей душе угодно: деньги, товары дорогие, лошадей самых
лучших, только верни. Слышал он, что конь остановился перед
твоей дверью, потому и просит по-хорошему. Что хочешь возь­
ми себе взамен.
14

— Н еуж то ваш хан не знает, что господень дар не возвра­
щают? Ж и зн ь отдают, коня не отдают,— отвечает Ахмед.
— Знать-то он знает, но все равно стоит на своем. Ведь
этот конь и ему дар. От зиланского бея, которого наш паш а лю ­
бит как родного брата.
А Ахмед все одно ладит:
— Ничего не пожалею , если надо, ж изнь отдам, а дар госпо­
день возвратить не могу.
Видят посланцы, его не уломать, грозить стали:
— Х озяин велел тебе передать, что он ни перед чем не оста­
новится. «Хоть и высоко,— говорит,— его логово, хоть и созо­
вет он всяких бродяг на подмогу, все равно доберусь до него,
в порошок сотру!» А свое слово паш а держит.
Молчит Ахмед, будто в рот воды набрал.
Т ак ни с чем люди паши и убрались восвояси. Здорово, ко­
нечно, озлились, да что толку-то?
Съехались со всей округи курдские беи с кроваво-красными
глазами. И все возмущаются:
— Виданное ли это дело — требовать дар господень. Хоть
ты знатный бей, хоть паша — должен иметь понимание.
— Все верно,— только и уронил Ахмед. А больше — ни
полслова.
Не ож идал паша, что его просьбе отказ будет, взбеленился —
просто ужас. Конечно, и он хорошо знал обычаи Горы. О ста­
новись у ворот беязидской крепости конь самого падиш аха
османского или ш аха иранского, ни за что не вернул бы! Но
чтобы простой горец посмел противиться его воле — такое в
голове не укладывалось.
Созвал паш а своих советников и командиров аскеров. Долго
судили-рядили они, но так и не пришли к одному решению. Д об­
ром коня, ясное дело, не отдадут, а идти походом — со всей
Горой биться. Н еизвестно еще, чем дело кончится.
П ослал тогда паш а за своими друзьями — беями курдскими,
послушными каж дому его слову. Отовсюду понаехали они: из
Вана, П атноса, Муша, Битлиса, с Сюпхан-дага. Закатил для
них М ахмуд-хан пиршество пышное. С небывалым гостеприим­
15

ством чествовал. А потом пригласил на совет, рассказал о
своей заботе.
— К акой-то горский разбойник, юнец безусый, похитил
моего кон я,— ж аловался он.— Моей чести нанесен урон.
Никто и упомянуть не посмел старый обычай, не сказал,
что пустое дело затеял паша: даж е если всем горцам отрубить
головы, коня все равно не вернуть.
Общее молчание окончательно распалило пашу.
— Помогите мне вернуть коня,— потребовал он.
Приш лось курдским беям снарядить гонца. Ахмед только
зло посм еялся над ним. И велел передать беям:
— Конь этот — дар господень. Три раза отводил я его на
дорогу, а он — все обратно. Т а к что теперь он принадлежит мне.
И не только мне одному, но и всей Горе. И хотел бы, да не могу
отдать. Пристало ли беям с такой просьбой ко мне обращ ать­
ся? П озабыли они, видно, о своем достоинстве.
Курдские беи даж е не обиделись, выслушав эти слова. С ка­
зали только:
— Правы горцы. Д а только правота им не поможет. Паш а все
сокрушит, а своего добьется.
Видя, что все домогательства впустую, паш а собрал своих
аскеров и вместе с самыми верными беями выступил в поход.
А время было уже осеннее. Алым, лиловым огнем пылают
скалы на склонах Горы. Все выше и выше взбирается отряд
паши. Только камешки л етят из-под копыт лошадей.
Н аконец, они в деревне Сорик, где живет Ахмед. А там ни
одной живой души.
П аш а и его люди м алость отдохнули, а потом М ахмуд-хан
приказал спалить все селение.
И з одного горящего дома вышел весь седой, с клочьями
сажи на бороде и на ресницах, древний старик, одетый в но­
вехонький, с голубой вышивкой, шаль-ша пи к — излюбленный
наряд курдов. Это был Софи.
Смотрит он на пашу в упор немигающим орлиным взглядом и
говорит:
— Что ты бесчинствуешь, паш а? С тех пор как стоит мир,
еще ни один человек не вернул чужого коня, который прибился
16

к его дому. Н еужто не знаеш ь ты этого обычая? Видно, уж
совсем стал османцем. И з-за одного коня сжечь целую деревню!
Берегись, паша! П роклятье Горы падет на твою голову! Не
простит она тебе этого злодеяния!.. А ведь я знавал твоего о т­
ца. Н астоящ ий йигит был — не тебе чета, хоть ты и пашой
стал. У ж он-то не пошел бы против обычая. Д аж е если бы его
конь прибился к дому вдовы, сироты или вора — все равно
не потребовал бы обратно. Т ак-то вот, паша. П роклятье Горы
падет на твою голову!
Н ичего не ответил ему М ахмуд-хан, только процедил:
— Свяж ите ему руки, наденьте железны й ошейник и отведи­
те в тюрьму.
Много деревень разбросано по склонам Горы. И з одной в
другую шли люди Махмуда. Н о везде пусто. Будто вымерли
все селенья. Злобится, беснуется паша. Кричит с пеной у рта:
— Смутьяны, бунтовщики!
Человек он высокий, рослый. Глаза — карие, борода — чер­
ная курчавая, нос — клювом. И в словах и в делах вы казывает­
ся спесь необузданная. Говорит он, правда, мало, все больше
думает. Осанка у него величавая, поступь — ш ирокая, разм аш и­
стая. К утается он в соболя, весь потом исходит, а мехов не сни­
мает.
П рош ел паш а со своим войском по долине Игдыра, миновал
Баш кёй, вышел в ахурийскую долину и поднялся к горным
пастбищам. И нигде — ни чобана, ни путника случайного, ни
разбойника. Ни птиц, ни зверей никаких — ни медведей, ни
лисиц, ни диких кошек. Таким, вероятно, был мир до сотворе­
ния живых существ. Д аж е мошки и жуки и те куда-то запро­
пастились.
— Все равно отыщу их,— кипятится паш а,— хоть под зем ­
лей спрятались — отыщу. Д аж е если в Иран, Хиндистан или
Китай удрали — все равно отыщу.
Курдские беи и слова молвить не смели — помалкивали.
П одкатила зима. Устали, выбились из сил и лош ади и аскеры
с тяж елы м и заплечными сумками. Весь Большой Агрыдаг сб17

шарили, добрались до Малого. И по-прежнему — никого. П о­
ж елтел паша, спал с лица. Но все ярится. Н еуж то так и не
попадется им ни одна ж ивая душа? Только эту злобу в себе
носит — никому ни слова. Что надо — рукой показывает.
Один из курдских беев, М аяла Керим, как-то набрался духу
и сказал М ахмуд-хану:
— Мой паша! Н а этой огромной Горе хоть тыщу лет ищи,
все попусту. У ж если эти горцы запрячутся, их и сам шайтан
не отыщет. Убей меня, паша, если я говорю неправду.
П оглядел на него паша — глаза грустные-прегрустные, но
так ничего и не ответил.
Двинулись дальше. Одно только ж елание у паши — лиш ь
бы увидеть хоть кого-нибудь, кроме этого дряхлого Софи.
Н е выдержали, в конце концов, беи, собрались, стали обсуж­
дать, как быть дальше. Сколько м ожно плутать по горам! Л о ­
ш адей загнали, сами с ног сбились, а толку никакого. П аш а
ж е и слушать ничего не ж елает — весь злобой пышет. А зима
уже на носу. Т ак и ж ди снежной бури или лавины. Дело опасное.
Посовещ ались беи и решили все-таки переговорить с пашой.
Подошел к нему М олла Керим и, почтительно прижав к груди
руки, говорит:
— Мой паша, разреш и смиренно долож ить тебе о нашем
решении. Вынуждены мы прекратить поиски, разъехаться по
домам. Но вот тебе наше слово: через три-четыре месяца, ещ е и
зима не окончится, приведем тебе и коня и Ахмеда.
— Д а что там конь и Ахмед,— отвечает паш а.— Я только
хочу знать, куда подевалось столько народу. Н а всей Горе —
никого, кроме Софи. Муравьи и те попрятались. Хочу видеть
людей. Еще до того, как сойдет снег.
Снова собрались на совет курдские беи. Долго спорили и
опять послали к паш е Моллу Керима.
— Хорошо. Н айдем тебе и людей. Еще до того, как сойдет
снег. П олож ись на наш е слово.
Вернулись все они в беязидскую крепость. Пригласил паша
беев в мраморный зал, щедро одарил за службу. Беи, понятно,
радовались, но душу их точило беспокойство. К ак сы скать А х­
меда? Эти горцы знаю т каж дую тропку в горах, их там и до
18

судного дня не выследишь.
М ахмуд-хан был человек неглупый, образованный. Он по­
читал османского падиш аха, гордился славой Османской импе­
рии. Д ед его и отец были из горных краев. П аш а не знал,
когда они переселились на равнину, знал только, что отец
учился в эрзрумском медресе, а затем перебрался в Стамбул.
Т ам достиг высокого поста, и падиш ах пожаловал ему титул
паши. Отца своего М ахмуд-хан хорошо помнил. Он отличался
орлиной смелостью, был решителен. Отец давно обосновался
в беязидской крепости, куда со всех сторон стекались ученые
люди, певцы и сказители. Его воле покорялись все курдские
беи — от Эрзрума до Карса, от К арса до Вана. Д о глубокой
старости дож ил он — и до последнего дня в седле! Н а лето,
оставив свой роскошный дворец, он поднимался в горы, разби­
вал там шатер. Рядом были ледники, и от них веяло приятной
прохладой.
Горцы относились к отцу М ахмуд-хана с большим уважени­
ем. Возможно, чуточку и побаивались, но по-настоящ ему
уважали. И он платил им взаимностью. Обычаев, во всяком
случае, не нарушал. М ахмуд-хан хорошо помнил, как отец
собирал у себя в ш атре по сорок — пятьдесят кавалдж ы и с
упоением слушал их игру.
Интересно, как поступил бы отец на его месте? И как
поступили бы горцы? Вернули бы коня? Ответа на этот вопрос
не было, точно так ж е как не было ответа и на другой вопрос: как
смогут беи выполнить свое обещание. Что, если горцы укроют­
ся в Хороссане или еще где-нибудь?
С ам паша, как и его отец, учился в Эрзруме, затем служил в
Стамбуле. Отличился. Покрыл себя славой в сраж ениях.
Ж ивал он в Д ам аске, Алеппо и Каире. Бывал в Софии и
Трансильвании. И зъездил весь восток и запад. Н о в конце кон­
цов вернулся в беязидскую крепость. По настоятельной просьбе
отца. Сам он, по своей охоте, ни за что бы не покинул Стамбула.
Ч ерез двенадцать лет отец умер, и титул паши перешел к не­
му — как к старш ему сыну.
Д олгое время М ахмуд-хан не мог привыкнуть к горам, к
здешним лю дям и нравам. Роскошью беязидский дворец пре­
19

восходил даж е стамбульские дворцы, но освоился он там с
трудом. Долго тосковал, скучал. Р ассеяться ему помогли го­
рянки: и лицом хороши, и станом стройны, таких тоненьких
девушек нигде больше нет. В первый раз он ж енился на арм ян­
ке. Во второй раз — на дочери курдского бея. Третью ж ену
привез себе с Кавказа. Четвертую — с берегов озера Урмийе.
От этих четырех жен родилось у него три дочери и восемь сы ­
новей. Было у паши еще пятеро братьев — все они жили на
игдырской равнине. Он их слегка презирал, чурался. Лиш ь млад­
ший брат жил сначала во дворце, но потом и он перебрался к
другим братьям. Ж енился на девушке из своего рода да так и
осел в тех краях. П аш а до сих пор не мог простить ему этого.
Лиш ь одна страсть была у М ахмуд-хана — охота. Каждой
весной он отправлялся вместе со своими ловчими на Эсрюк-даг
или Сю пхан-даг либо в Сорскую или Зиланскую долину. Т ам он
охотился на оленей и возвращ ался с сотнями шкур.
Одну из дочерей паши звали Гюлистан, другую — Гюльриз,
третью — Гюльбахар*. Гюлистан, дочь армянки, была высокой
рыжеволосой девушкой с большими голубыми глазами, осе­
ненными длинными ресницами. Н аряды себе она выписывала
из Стамбула, следуя придворной моде. Так же поступала и
Гюльриз, белокурая красавица с небесно-синими глазами и
длинной лебединой шеей. И з всех трех эта была самая образо­
ванная, еще девочкой знала наизусть стихи Ахмеди Хани**,
придет, бывало, в мраморный зал и читает всем собравшимся.
Паш а любил ее больше остальных. Гюльбахар сильно отлича­
лась от своих сестер — ростом пониже, но зато плотно сбитая,
лицо светлое, открытое, орехово-смуглое. По принятому у
горянок обыкновению она носила несколько нижних юбок,
волосы заплетала в сорок косичек. Н а шее — золотое ожерелье,
на ногах — браслеты с изумрудом и жемчугом. От природы
она была больш ая умница. Говорила мало, почти всегда улы­
балась. Все прочие дети паши редко выходили из дворца, с
* Гюлистан — букв, «страна роз», Гюльриз —«осыпанная розами»,
Гюльбахар —«весна роз».
** Средневековый турецкий поэт, почитавшийся как святой.
20

простым народом не знались. Иное дело — Гюльбахар. Ни
одна больш ая гулянка, ни одна свадьба без нее не обходились.
Ж ители Б еязида и горцы просто обож али Гюльбахар, чтили
ее как святую. Захворает ли какой бедолага, несчастье ли где
приключится, Гю льбахар уже тут как тут. Н а коне она ездила
как заправский йигит. П аш а никогда не вмеш ивался в ее дела,
лишь поглядывал издали, думая: «Родись она мужчиной, всей
бы этой Горой как падиш ах заправляла!»
Гю льбахар изнывала во дворце от тоски и скуки. Общего я зы ­
ка с сестрами не находила — все одна да одна. Шел ей тогда
двадцать второй год. Взглянет — в глазах боль затаена, но
улыбка у нее добра я-предобра я, только ямочки на щ еках игра­
ют. Н едаром горцы прозвали ее «Улыбчивой девушкой».
И стория с конем заинтересовала ее больше всех во дворце.
Она частенько заходила в тюрьму, расспраш ивала обо всем
Софи, который ей так полюбился, что она сама, своими руками,
носила ему лакомства из дворцовой кухни.
— Верно говорят люди,— подтвердил С оф и.— Три раза
съ езж ал Ахмед на дорогу — и три раза конь возвращ ался к его
дверям. Этот конь — дар господень. Ахмед никому его не от­
даст. И даж е если бы захотел отдать, ему бы не позволили.
Горцы умрут, а коня не отдадут.
А однажды он попросил:
— Принеси мне кавал.
Только сказал — смотрит, Гюльбахар несет ему рожок. А
рож ок-то старый-престарый, лет сто, верно, будет. Хоть и ниче­
го не сказала девушка, а очень удивилась: как это Софи, в его-то
годы, будет играть на кавале. Д ля этого и зубы крепкие нужны,
и грудь могучая. П рисмотрелась Г юльбахар — хоть спина у
старика и согбенная, а зубы все до одного целы-целехоньки, так
и сверкают белизной.
Заиграл Софи на кавале. А Гюльбахар присела у двери
тюрьмы, привалилась спиной и слушает. Заслуш алась, даж е не
ш елохнется. А Софи знай себе играет, ни на миг не остановится.
Н аконец опустил он кавал. Только тогда, будто после долгого
сна, очнулась Гюльбахар, тихо, еле внятным голосом спросила:
— Что это за мелодия?
21

— Старинная. «Гнев Горы» называется. Сочинили ее еще
отцы отцов наших.
Каждый день в предрассветную пору приходила Гюльбахар
к темнице. И Софи играл для нее «Гнев Горы». Вот только никак
не хотел объяснить, почему Гора разгневалась. Гю льбахар
его спраш ивает, а он молчит, лиш ь изредка уронит:
— Впала Гора в гнев — о том и сложили дастан отцы
наших отцов. Я знаю только мелодию, а слова спрашивай у
сказителей, не у кавалджы.
Т ак и не сумела дочь паши выпытать у него тайну.
— Слушай мой кавал внимательно,— говорил ей С оф и.— Он
ведь и рассказы вает о гневе Горы, м оя повелительница. Видно,
совсем одряхлел я, кавал перестал меня слуш аться. Вай, вай!
Гю льбахар слыхивала этот знаменитый дастан и раньше.
Исполняли его не только бродячие певцы и сказители, но
даж е дети и женщины. Но Софи играл как-то по-особому.
И гневу Горы у него тож е, видимо, было свое объяснение.
Паш а, разумеется, знал, что его дочь принимает большое
участие в старом Софи, д аж е еду ему носит и з дворцовой
кухни. Знал он и то, что она слуш ает его игру на кавале.
Велел он привести узника в мраморный зал.
— И хотел бы, да не могу тебя отпустить, пока Ахмед не
приведет кон я,— сказал он С оф и.— Обещай, что постараеш ься
его уговорить, и ступай себе с богом.
— В этом деле я тебе не помощник,— гордо ответил ста­
рик.— Конь — это дар господень. Сам Ахмед еще м ож ет
прийти, а вот коня не приведет. И уговаривать его я не стану.
Обозленный паш а отправил Софи обратно в темницу и при­
казал позвать Гюльбахар.
— Чтобы больше ты не смела ходить к этому Софи!— ск а­
зал он. А слово паши во дворце закон — попробуй только
ослуш аться.
Через несколько дней прискакал гонец от хайдаранского
бея.
— Д а успокоится сердце паш и,— передал он слова курдских
беев.— Мы нашли место, где скрываются горцы. Т ам и Ахмед с
22

конем. Скоро они будут в твоих руках.
О казалось, что Ахмед увел всех горцев к шемдинанским
курдам, в Х акярийские горы.
П ослали туда сына милянского бея. М уса-бей — так его
звали — нашел Ахмеда в узорчатом лиловом шатре, что стоял
в долине среди сотен других.
Ахмед приветствовал его как дорогого гостя.
— П аш а хочет видеть тебя,— сказал М уса-бей.— Больш е
ему ничего не надобно — только тебя видеть. Д аж е коня своего
не требует. Пусть горцы спокойно возвращ аю тся домой. Беи
уговорили пашу простить тебя и всех остальных. Но его, видишь
ли, заело любопытство, хочется знать, что за человек —
этот Ахмед. «И пятнадцати коней не пожалею, лишь бы погля­
деть на такого йигита»,— сказал он беям. Вот они и послали
меня к тебе.
Ш емдинанские беи и вожди горских племен долго спорили:
не ловушка ли это. Но трудно было допустить, чтобы высоко­
родные беи унизились до подобного обмана. Н еуж то османский
паш а не дорож ит своей честью? В конце концов собравш иеся
склонились к мысли, что паш а и впрямь ж елает видеть Ахмеда.
П росто любопытствует, что он, мол, за человек.
От М уса-бея Ахмед узнал, что Софи заточен в темницу. Ж ал ь
ему было старика, очень жаль. Н икакие уговоры не могли
заставить Софи покинуть свой дом. Легче было бы скалу сдви­
нуть с места. Мог ли он подумать, что паша упрячет его на
старости лет в тюрьму?!
— Н е волнуйтесь за него,— успокаивал М уса-бей.— Софи
не так уж плохо ж ивется.— И рассказал о его дружбе с Гюльбахар-ханым. Все были рады это слышать.
— М уса-бей,— сказал ему А хмед,— ты прибыл сюда как
друг, и я не могу отказать тебе в твоей просьбе. Мы все вернем­
ся в родные края, и я спущусь в беязидскую крепость. Н о
только один, без коня.
— А зачем конь?— подхватил М уса-бей.— Я уж е тебе го­
ворил, что паш а хочет видеть тебя одного.
И вот в начале весны горцы возвратились в свои деревни.
Ахмед ж е в сопровождении курдских беев отправился в
23

беязидскую крепость. П аш а встретил его достаточно миролю­
биво, хотя и с обычной своей насмешливостью и высокомерием.
— Здравствуй, султан Горы. А где ж е конь?
— Д ом а,— ответил Ахмед.
— Ты похитил моего коня,— засм еялся паш а,— знаеш ь,
какое наказание за это полагается?
— Я не вор,— гордо отрезал А хмед.— Конь этот — дар гос­
подень. Поэтому вернуть его я не могу. Ты ведь и сам родом
из наших краев, знаеш ь обычаи.
— П левать мне на ваши обычаи!— яростно завопил паш а.—
Или приведи коня, или я велю отрубить тебе голову.— И при­
казал своим страж никам :— П осадить его в тюрьму!
Беи, что сопровождали Ахмеда, не решились и рта рас­
крыть.
— М ожешь отрубить мне голову, воля твоя,— крикнул
схваченный страж никами Ахмед.— Н о коня тебе все равно не
видать.
Т акого оборота дела Муса-бей не ожидал.
— Ты поступаешь бесчестно, паш а,— возмутился он.—
Бесчестно и низко. Я поверил твоему слову, привел Ахмеда, а
это, оказы вается, коварная уловка.
Тут уж паша окончательно рассвирепел.
— И этого тож е в тюрьму!— гаркнул он. И набросился на
курдских беев:— Т ак-то вы держ ите свое обещание? Где мой
конь, я вас спрашиваю, где мой конь? Не хватало еще, чтобы
какой-то худородный горец одерж ал верх надо мной, пашой ос­
манским!
— Ладно. Х оть и трудное это дело, а приведем тебе коня,—
пообещали беи.
Слух о том, что произошло во дворце паши, быстро распро­
странился от Вана до Малатьи, от М алатьи до К авказа, всю
Анатолию облетел. Певцы слагали вдохновенные песни об А х­
меде и коне.
Все горцы были возмущены вероломством паши. Негодовал
и род милянского бея.
Едва очутясь в темнице, Муса-бей попросил прощения у
Ахмеда:
24

— Н е таи на меня обиды! Знай я, что у паши на уме, наотрез
о тказался бы от такого поручения. Лучше смерть, чем позор.
Софи очень обрадовался Ахмеду. Обнял его, долго целовал.
Затем достал свой кавал и начал играть «Гнев Горы». Со сле­
зами на глазах слушали его Ахмед и Муса-бей. И злив свою ду­
шу, старик передал кавал Ахмеду. Т от весь кипел от ярости,
призывая проклятье Горы на головы паши и беев. Заиграл
Ахмед. Совсем по-другому пел кавал. М елодия вроде бы та ж е
сам ая —«Гнев Горы», а вот слушаешь, и каж ется, будто скалы
ш атаю тся, еще миг — и рассыплются на мелкие куски.
У слыш ала Гюльбахар его игру и, недолго думая, со всех ног
кинулась к темнице. Д аж е и не вспомнила об отцовском
запрете. Будь что будет, а она долж на увидеть человека, ко­
торый с таким вдохновением играет на кавале. И увидела. В
груди ее ж арко заполы хало какое-то новое, еще не изведанное
чувство. И гнев против отца.
П рисела Гюльбахар у стены, да так заслуш алась, уж и не
помнит, где она. Не скоро очнулась. Но как только очнулась,
захотелось ей сделать хоть что-нибудь для узников. И для Софи,
и для Ахмеда, и для М уса-бея, чьим мужеством она восхи­
щ алась. Заш ла она на дворцовую кухню и вместе с очень лю ­
бившими ее поварихами приготовила вкусные блюда. Слуги
унесли их в тюрьму.
У знала об этом ее мать, призвала к себе и говорит:
— Если отец проведает о том, что ты вытворяешь, никого
не помилует.
А Гю льбахар и бровью не ведет:
— Ну и пусть! Он так опозорил свое имя, что мне безразлич­
но, что он там еще сделает.
Один за другим тянулись дни. Курдские беи так и не привели
коня. И вестей от них никаких не поступало.
А хмед и Муса-бей по-прежнему томились в темнице. Т ай ­
ком от паши Гю льбахар посылала им разные лакомства, а то
и сама шла хоть издали поглядеть на узников.
К ак-то раз, не выдержав, сказала она Софи:
— Я хочу поговорить с Ахмедом. Предупреди его об этом.
25

Крепко запал ей в душу молодой горец. Д а и то сказать —
парень хоть куда. Волосы золотые, волнистые. Г лаза голубые,
большие и ясные, лицо длинное, узкое. Чудится, будто вобрало
оно в себя всю боль, всю тоску мира, что-то в нем есть от
раненой газели. Смотришь, и каж ется, что Ахмед в каком-то
странном волшебном сне. Во всей его осанке, в каж дом его
взгляде было что-то воспламеняющ ее кровь, что-то уводящее в
далекий неведомый мир. Гю льбахар мнилось, будто они знаю т
друг друж ку чуть не с самого детства. И уж во всяком случае
давно: познакомились на свадьбе или на празднестве. А м ож ет
быть, это именно он снился ей по ночам — такой родной и
близкий!
—
Но ведь старш ий тюремщик не разреш ит вам свидеться,—
сказал Соф и.— Чего доброго, еще паше донесет. Тогда мы все
пропали.
Его слова, однако, не остановили Гюльбахар. С того дня
потеряла она покой. Ночами ворочалась без сна. И все видела
перед собой молодого горца. Стоит он перед ней в золотом
сиянии, весь улыбкой светится, но в глазах голубых — горе
горькое. Т яж к а я, видно, выпала ему доля. М ож ет быть, нет у
него ни отца, ни матери, ни братьев — никого-никогошеньки!
Изболелось, изныло сердце Гю льбахар. «Надо с ним погово­
рить,— думает она,— надо поговорить. М ож ет быть, и сыщ ется
лекарство против его хвори. Н елегко ему, бедняге. Д а еще в
тюрьму угодил!»
Гюльбахар и сама не понимала, что с ней творится. И днем
и ночью — все перед ней Ахмед. Н аваждение да и только! Куда
ни пойдет, а сердце ее все к тюрьме тянет. Войти туда — дело
не простое. Дверь толстая, ж елезная. Т яж елы й замок с
цепью. Обложена она большими, нетесаными камнями на проч­
ном растворе.
Старшим тюремщиком был Мемо. П аш а ему безгранично до­
верял, любил как родного сына. Отец Мемо был одним из
самых верных и отважных воинов М ахмуд-хана. Он пал в
сражении, когда его сыну было всего лишь два годика. Воспи­
ты вался Мемо во дворце, а когда подрос, паш а назначил его
старш им тюремщиком.
26

Был он еще молод. К ак и отец, отличался мужеством и пре­
данностью: не раздумывая, отдал бы ж изнь за своего покро­
вителя. Из таких-то людей и подбирают тюремщиков. К о всему
еще он немногоречив. Когда с ним заговаривают, как девица,
заливается румянцем. Гюльбахар не могла припомнить, чтобы
Мемо хоть раз поглядел ей прямо в глаза. Только увидит ее —
весь запылает, губы бледно-лиловые, руки трясутся. Смотрит
в землю, ни слова не говорит. Гюльбахар приписывала это
его природной стеснительности.
Все это время она тайно посылала узникам вкусную еду.
Не обделяла и Мемо. И каж дый раз не забывала ему сказать:
—
Своими руками приготовила, брат Мемо! Д ля тебя ста­
ралась.
Гю льбахар лишь дважды или триж ды удалось увидеть
Ахмеда — ито издалека. И все благодаря Мемо. Иногда он
оставлял дверь тюрьмы открытой, а сам куда-то исчезал. Стоя
на каменной лестнице, что вела в глубь темницы, Гюльбахар
разговаривала с Софи, а сама так и ловила глазами его моло­
дого друга, который разгуливал по самому дну глубокого,
словно колодец, подземелья. Он походил на могучий утес,
но ш аг у него был легкий, пружинистый, каж ется, вот-вот —
и он взовьется ввысь. Статный, величавый — настоящ ий
мужчина!
В стенах тюрьмы, чуть повыше дна, оставлено было несколь­
ко узких, в локоть длиной, отверстий: днем сквозь них проса­
чивался неяркий свет.
Тю рьма стояла на самом краю пропасти. Внизу расстилалась
беязидская равнина. Оттуда, с караванной дороги, доносился
иногда звон колокольцев. Его отголоски долго ещ е бились об
отвесные склоны. Одно такое отверстие было и на высоте
человеческого роста. Знал об этом весь окрестный народ. И
боготворил сирийца, главного строителя дворца. По слухам, он
сам долго томился в заточении, потому и совершил это мило­
сердное дело. Дескать, будь что будет, а я оставлю в стене
узкое окошко и сделаю так, чтобы ни один тиран не осмелился
его замуровать.
Д остроив дворец, сириец уехал. Но, уезж ая, оставил пер­
27

вому владельцу такое письмо: «Если кто-нибудь осмелится з а ­
муровать эти окна, дворец рухнет на его голову. И он сам, и
его потомки, и весь его род будут прокляты!»
Ни один паш а так и не реш ился заделать эти отверстия.
Вот почему беязидская темница была воспета во многих дастанах. Кто туда ни попадает, прежде всего возносит молитву
главному строителю дворца — С юле йма ну-уста.
Зимой ли, летом мир в этом окошке неузнаваемо преобра­
ж ается. К ак-то странно течет, оплывает. Днем по небу л е­
тят журавли, гуси, утки и дрофы, ночью — сверкающие звезды.
По дорогам проходят караваны. В светлом мерцании покоится
река. И каж ется, будто вся необъятная, в три полосы, равнина,
окутанная прозрачной дымкой, стремится куда-то вдаль.
Выйдя на свободу, узник тщ етно искал эту заколдованную
равнину — то в солнечном золоте, то в смоляном мраке, то
зеленую, в ярких крапинках цветов, то лиловую или медно­
цветную, то под сплошным снежным покровом,— вечно измен­
чивую, зыбкую, плывучую. Волшебство в тот ж е миг рассеива­
лось.
Софи, Ахмед и Муса-бей поочередно глядели в это окошко.
Н а смену весне шло лето. По утрам над равниной, заслоняя
дальние холмы, висело голубое кружево тумана. С приближени­
ем дня туман окраш ивался в розовый цвет, а затем улетучи­
вался.
Сердце Гю льбахар пламенело любовью. Все, к чему ни при­
коснется ее рука, будь то человек или вещь какая-нибудь,
тотчас озарялось этим пламенем. И сама она была будто
ветер, разносящ ий пож ар,— все время в движенье, ни одного
мгновенья спокойного. Радость в ее душе чередовалась с от­
чаянием. Страш но ей: вот выйдет Ахмед на свободу — никогда
больше не увидит его она. И никто — ни отец, ни падишах,
ни даж е Караванный Ш ейх — не поможет ее горю. Все в мире
случается, одного не будет: не увидит она Ахмеда после его
освобождения.
О чем только не передумала Гю льбахар в эти дни! О любви,
о горе горьком, о разлуке, о смерти, о несправедливости, ж есто­
кости отцовой. Чувства ее походили на коней, закусивш их удила.
28

И вдруг она впала в какое-то странное оцепенение. Тело ско­
вала страш ная усталость. Оно ныло и болело так, будто его били
палками. К ак полумертвая, бродила она по дворцу, вызывая
у всех жалость. Но буря, буш евавш ая в ней, затихла.
Три дня не говорила она ни с кем ни слова. Три дня блуж дала
холодная, сонная, отчужденная, лицо бледное, волосы тусклые,
даж е зубы, казалось, потеряли всегдашнюю свою белизну. Лишь
по временам вспыхивал в ее глазах прежний огонь да глубоко в
ямочках щек таилась горделивая улыбка, которую не могло
омрачить предчувствие неминуемого горя.
А затем снова разразилась буря. Снова переменилась Гюль­
бахар — просто не узнать. Вся она — с головы до пят — лю ­
бовь. Любовь и радость! Н осится по дворцу, все никак не
может дож даться наступления вечера.
Как только стемнело, выбеж ала она из крепости, останови­
лась тут же, за воротами, и смотрит на кузню. А оттуда золо­
тым дождем сыплются искры. Где-то в глубине орудует кузнец
Хюсо, только трудно его разглядеть.
П остояла немного Гюльбахар — и помчалась к гробнице
Ахмеди Хани. П ала на колени, стала молиться о заступничест­
ве. Точно бурный паводок, разметавш ий плотину, полились ее
молитвы. А когда отошла, наконец, от гробницы, склоны Горы
уже окутала — такая долгож данная!— ночь. Заморосило.
Отныне Гюльбахар знала, как ей поступить, до тонкости
знала. Будущее не сулит ей ничего отрадного, но она долж на
выполнить свой долг. Во что бы то ни стало.
В комнате у нее стоял прочный, орехового дерева, расписной
сундук. Гюльбахар достала из него кавказское рубиновое
ожерелье — подарок бабушки, золотой перстень, жемчужные
браслеты, привезенные ей дядей из Хиндистана, и афганское
кольцо в нос, тож е от дяди, ссыпала все это в бархатный мешо­
чек и кинулась к темнице. Мемо ж ил в боковой пристройке.
Н а ее стук он тут ж е открыл дверь. На боку у него висел длин­
ный, до щиколотки, меч. Н а плечи наброшена была ш итая
кавказским серебром аба* из шкуры гнедого жеребца. Н а го­
* Накидка из меха.
29

лове высилась ш апка из козьего меха. При виде Гюльбахар
он весь засветился радостью. Н о в тот ж е миг эта радость усту­
пила место темному отчаянию. Глядя на него, опечалилась и
сама Гюльбахар, погасла вспыхнувш ая было надежда.
Мемо стоял, с обычной своей застенчивостью потупив гла­
за. Руки и ноги у него дрож али. Подрагивали и губы.
— Возьми, я дарю тебе все это,— молвила девушка, про­
тягивая ему мешочек с драгоценностями.
Мемо, ничего не отвечая, заглянул в мешочек.
— Т олько дозволь мне увидеться с Ахмедом,— добавила
она.
Не удержал Мемо мешочек, уронил на каменный пол —
зазвенели драгоценности. Дочь паши нагнулась, подняла, снова
подала Мемо:
— Возьми все это. Только дозволь увидеться с Ахмедом.
А потом донеси отцу. Пусть он прикаж ет отрубить мне голову.
Мемо был смертельно бледен, ни одной кровинки не оста­
лось в его лице. М едленно-медленно поднял он глаза на Гю ль­
бахар. Это был взгляд умирающего. П отупиться на этот раз
пришлось дочери паши.
Мемо не спеш а извлек и з-за пояса большой ключ, протянул
его Гю льбахар и ушел. Миг-другой дочь паши стояла в нереши­
тельности, не зн ая, радоваться ей или печалиться. И вдруг у
нее хлынули слезы. Долго-долго сидела она, рыдая, на пороге.
Подумывала даж е, не оставить ли ей ключ в комнате Мемо.
К ое-как поднялась на ноги, с бешено колотящ имся сердцем
подошла к тюрьме и отперла огромный замок. Внутри — тьма
кромеш ная. Только где-то внизу трепещет — вот-вот порвет­
ся — тоненькая нить света.
Гю льбахар спустилась по ступеням, вырубленным в стене
еще за сотни лет до постройки крепости. Н а дне каменного
колодца не было заметно никакого движения. Стены и пол
были гладкими, словно покрытые толстым налетом морской
соли. Сырости вовсе не чувствовалось. Веяло кисловатым зап а­
хом дубленой кожи.
Внизу, у поднож ья лестницы, дочь паши остановилась,
тихо позвала:
30

— Софи, Софи.
К ней тотчас ж е подошел старик.
— Д обро пожаловать, моя повелительница. К ак ты сумела
сюда пробраться? Н е дай бог паша узнает, все на плаху уго­
дим. В этой тюрьме никогда еще не бывала ни одна женщ ина.
Т ебя ведь никто не видел? Скорее уходи!
— Где Ахмед? Я хочу с ним поговорить.
— Сейчас, сейчас.
В темноте послыш ался невнятный шепот. Сердце девушки
застучало так сильно, что ей показалось, будто стены тюрьмы
откликаю тся громким эхом.
Она нетерпеливо ждала.
С пола поднялась высокая тень — вероятно, Ахмед. У Гюль­
бахар подломились ноги, закруж илась голова. Чуть было не
упала, но в последний миг успела опереться о стену. Н о когда
почувствовала на своем лице ж аркое дыхание Ахмеда, сразу
ж е приш ла в себя. Оба они стояли молча, затем Ахмед з а ­
говорил:
— Это ты, Гюльбахар?
— Д а,— чуть слышно выдохнула дочь паши.
Обоим им чудилось, будто они уже давным-давно, чуть ли не
с малых лет, знают друг друга. Их обволакивало облако
любви — ж аркой, друж ески-неж ной и прекрасной. Всю тюрьму
заполняло собой это облако.
З а несколько дней до того Софи исхитрился залучить в
подземелье стайку каменных куропаток. В любой час дня и
ночи птицы весело щебетали. Н о Гюльбахар еще не знала об
этом и, услышав их щебет, испуганно подалась вперед, схвати­
ла Ахмеда за руку. Они вместе поднялись на караульную баш ен­
ку, что высилась в двух ш агах от края глубокой пропасти.
Н ад равниной, во все небо, сияли россыпи звезд. Н а дальних
холмах леж ала огромная тень Горы. А над самой Горой стыла
старая подслеповатая луна на ущербе. И вдруг ее поглотила
зловещ ая иссиня-черная туча. Гюльбахар невольно стиснула
руку Ахмеда.
До первых петухов сидели рядышком. И только заслыш ав
голоса, поднялись на ноги. Точно два язы ка пламени, разъеди­
31

нились их руки. Ох как не хотелось Гюльбахар разлучаться.
Т ак бы и сидела там молча. П ока не наступит день. И пусть
каменные плиты оросятся ее алой кровью. Опять взяла она
руку Ахмеда. Опять слились воедино язы ки пламени. Н о уже н а­
чинало светать. П ростясь с ней, Ахмед спустился в каменный
колодец — Гюльбахар услышала, как брякнула, закры ваясь за
ним, тяж ел ая тюремная дверь. К акой-то миг она стояла в зам е­
шательстве, не зн ая, что делать, куда идти,— и вдруг вспомнила
о заж атом в ее руке ключе. Мемо в его пристройке не оказалось.
Встревоженная Гюльбахар металась по всему дворцу, пока,
наконец, не отыскала его за внутренней крепостной стеною —
он сидел справа от больших ворот, прислонясь спиной к камен­
ной кладке. Не шевельнется, не ш елохнется — словно умер.
Д аж е звуки шагов девушки не могли привести его в себя.
Дочь паши потрясла ключом над самым его ухом. А лицо у
него все такое ж е застылое. Будто ничего не слышит и не
видит Мемо. Ж д ал а-ж дала Гюльбахар, пока он очнется, так и
не дож далась. П олож ила ему ключ на колени:
— Спасибо тебе, брат. Век не забуду твоей доброты.
А Мемо все сидел с тем ж е отрешенным видом.
Разлучась с Гюльбахар, Ахмед ощутил гнетущее одиночество.
Н еуж то наяву, не во сне, держ ал он жаркую руку девушки, вды­
хал дурманящ ий аром ат ее тела? Н еуж то это и впрямь не
сон?— вновь и вновь спрашивал он себя. От глубочайшей р а­
дости и счастья он переходил к мучительным сомнениям и от­
чаянию, и не было этому конца.
Вот, стало быть, почему конь остановился у дверей его дома!
Т ак предначертал господь. Этот конь и эта Девушка — дар
господень, дар Горы. И он, Ахмед, долж ен быть достоин столь
великой милости.
Т ак размы ш лял молодой горец, и перед его глазами неот­
ступно стояла дочь паши — настоящ ий цветок гор, яркий и
благоуханный.
— Д ай мне кавал,— попросил он Софи.
И заиграл новую, доселе не слыханную мелодию. Н аслаж да­
лись ею только Софи, Муса-бей и куропатки. Долети она до
32

слуха Г юльбахар, девушка просто с ума сош ла бы от радости.
В тот день Гю льбахар скиталась по дворцу как неприкаян­
ная. Ни к чему не притрагивалась, ничего не ела — и все думала,
думала. Отец ни за что не отпустит Ахмеда. Но даж е если бы
отпустил, их пути навсегда разойдутся. Н евозмож но и помыс­
лить, чтобы паш а выдал свою дочь за простого горца. Тем более
что считает его смутьяном.
И вдруг до нее донеслись звуки кавала. Она так вся и затре­
петала. Словно лист на ветру. И предалась безумным мечтам.
Ах, если бы Ахмед все-таки вышел на свободу. Однажды ночью
он похитит ее, умчит в степь, где бродят джейраны, где раскину­
ли свои гостеприимные шатры курдские племена. Люди с Горы
для них — выходцы из другого мира, чуть ли не святые. Но
ведь у отца, как и у всех османцев, руки длинные. Куда бы они с
Ахмедом ни забрались, хоть на край света, все равно изловит их
и убьет. Эта мысль будто огнем опаляла ее сердце.
«Сегодня ж е ночью пойду к Ахмеду!»— решила она. С траш ­
но только, как бы отец не узнал. Крут он на расправу, никого
не пощ адит — ни ее, ни Ахмеда, ни Мемо. Н о почему Мемо
ведет себя так странно? Не взял такие дорогие вещи? Без
слов отдал ей ключ?
Гю льбахар старалась не вспоминать о Мемо, о его полных
боли глазах, гнала его образ прочь, но все тщетно. Давно уже
заметила она что-то странное в отношении к ней Мемо. Почему
он так предан ей, разобьется, но выполнит любую ее просьбу?
Итак, решено, сегодня ночью она пойдет к Ахмеду. И не
только сегодня, но если удастся, то и завтра и послезавтра. Но
как попросить ключ у Мемо? Как посмотреть в его полные
боли глаза? Выполняя ее просьбу, он испытывал жестокие,
смертные мучения. Этого нельзя, невозможно не замечать!
Т оска становилась все нестерпимее. И вместе с ней росло
негодование — девушка готова была бросить вызов своему
отцу, его прислужникам, обычаям, Горе, всему свету.
И з мраморного зала слыш ался зычный, густой бас Махмудхана. Гю льбахар как будто видела его перед собой. Мужчина,
что и говорить, он заметный, обращающий на себя всеобщее
33

внимание. Когда говорит по-курдски, всегда ож ивляется, смот­
рит орлом. До сих пор Гюльбахар любила только своего отца.
Восхищ алась только им. И отец знал о ее чувствах.
Весь вечер бродила девуш ка по дворцу, стараясь держ аться
поближ е к мраморному залу. Остановится, прислуш ается, не
стихло ли внутри, и опять начинает ходить. Наконец, наступила
полная тишина, все разошлись. В это время отец обычно
совершал вечерний намаз.
«Что, если сейчас зайти к нему?— мелькнула у нее мысль.—
П асть в ноги и сказать: «Не как твоя дочь — как простая де­
вуш ка-просительница пришла я к тебе, М ахмуд-хан. Выслушай
ж е мою смиренную мольбу. Пощ ади Ахмеда. Ради меня
пощади. Вспомни о своем происхождении, М ахмуд-хан. С ве­
ликой Горы идет слава нашего рода. Т ак говорил мой дед,
твой отец. И уж кто-кто, а ты хорошо это знаеш ь, М ахмуд-хан.
Рядом с нашим старым домом было орлиное гнездо...»
Однажды, когда аскер открыл д^ерь, она чуть было не вошла
внутрь. В последний миг удержалась. О пасная, безрассудная
это затея. З а себя она не боится. Но ведь как только отец
услышит о ее просьбе, он тотчас прикаж ет обезглавить ее
возлюбленного.
Наступила полночь. Весь Б еязид погрузился в глубокий сон.
Только Гю льбахар не спит. Крутится, ворочается, все слыш ится
ей звон цепей из темницы.
Д ело это опасное, безрассудное. Рано или поздно их тайна
раскроется — и тогда отец велит казнить Ахмеда. В этом двор­
це ничто не ускользнет от глаз его хозяина. Сестры уже.
верно, почувствовали неладное. Стоит кому-нибудь проследить
за ней и... Страшно даж е подумать, какая буча поднимется.
Д а и м ож но ли положиться целиком на Мемо? Что, если, спасая
свою голову, он пойдет и расскаж ет обо всем отцу? М ожет ли
он донести?..
О буреваемая своими мыслями и страхами, Гюльбахар подня­
лась с постели, оделась и вскоре — сама не заметила как —
очутилась у тюрьмы. Она подошла к пристройке. Угрызения
совести, стыд, робость не позволяли ей постучать. Но тюрем­
34

щик — он как будто дож идался ее прихода — вдруг распахнул
дверь. Гю льбахар повернулась и пошла прочь. Но он догнал ее
и протянул ключ.
— Поговорите у меня в комнате,— пробормотал он чуть
внятным, срывающимся голосом.
Гю льбахар с трудом открыла ж елезную дверь тюрьмы. Спу­
стилась вниз по ступеням, позвала:
— Софи, Софи!
З а т а я дыхание, Ахмед ж дал ее с самого вечера. Н ет, с того
мгновенья, как она ушла. Чуть заслыш ит какой-нибудь шум
или шорох, сразу вскакивает на ноги. П одбеж ал он к Гюль­
бахар — сплелись два язы ка пламени.
Д очь паши все никак не могла забыть о Мемо. Почему он
предложил поговорить с Ахмедом у него в комнате? У ж не свя­
той ли он? Возможно ли, чтобы на свете существовало подобное
благородство и великодушие? Гюльбахар была подавлена.
Вновь повела она Ахмеда в караульную башенку. Только
на этот раз уселись они со стороны пропасти, обращенной к
востоку. Откинулись спиной к стене — и сидят молча, не р аз­
нимая рук. Ночь тихая-тихая, и каждому чудится, будто он
слышит биение сердца другого.
— П равда ли это?— прорыдала Гюльбахар.
— Что правда?— не понял Ахмед.
— Что через сорок дней, если не приведут коня, и тебе,
и Софи, и Муса-бею отсекут головы?
— Правда.
Застонала Гю льбахар, пробормотала что-то невнятное.
— А ты узнала м еня?— спросил Ахмед.— Помнишь нашу
первую встречу около Кю п-гёля?
— Конечно, помню,— отозвалась дочь паш и.— Ты ведь
вел танец? А сам-то ты меня помнишь?
— Еще бы. К ак сейчас вижу перед собой. Н а ногах у тебя
были коралловые браслеты.
Гю льбахар вся истаивала, точно в сладостном сне.
— Тогда, на берегу озера,— проговорила он а,— какой-то
длинноволосый певец три дня и три ночи исполнял песнь о
Сийе Ахмеде Силиви. И это было только самое начало.
35

— Эта песнь исполняется сорок дней,— объяснил Ахмед.—
Конца ей нет — такая длинная.
Гюльбахар глубоко вздохнула.
— Значит, вас всех казнят?
— О себе я не думаю ,— тихо молвил А хмед.— Чему быть,
того не миновать. Но рубить голову столетнему старику — это
ведь неслыханная жестокость! Ж ал ь мне Софи, так жаль,
сердце разрывается! Совсем он одряхлел. Но держ ится молод­
цом, не унывает. Весь скрючится, а играет себе на кавале.
Ж аль мне его, ах как жаль, слов нет! Спас бы его, если б мог.
Паш а грозится казнить его первым — на глазах у всех нас.
— Молюсь, чтобы вы все остались в ж ивы х,— сказала дочь
паши. И прильнула к Ахмеду.
— Смотри, чтобы паша не услышал твоих речей,— предо­
стерег Ахмед возлюбленную.— Он и тебя убьет.
— Ну и пусть,— с вызовом бросила она.— И пусть!
— А еще мне ж аль М уса-бея. Безвинно человек страдает.
Я бы и рад привести коня, но ведь наши не отдадут. А если
и отдадут, как я потом посмотрю им в глаза? Хорош йигит,
скажут, испугался паши, отдал ему дар господень. Такого
позора я не вынесу.
Гю льбахар склонила голову на плечо Ахмеда. К горлу
подкатил комок, заплакала. Рыдает, а сама говорит сквозь
слезы:
— Д а пропади ты пропадом, конь! Сгинь!
Загорланили утренние петухи. И з-за Горы выкатилось ру­
мяное, похож ее на стеклянное яблоко, солнышко.
Р азъ ялись огненные язы ки-руки. Ахмед спустился на дно
колодца. Гюльбахар проводила его взглядом, не в силах даж е
приподняться. У ж е настал день, когда она наконец смогла
выбраться из тюрьмы.
Ее томили тяж кие раздумья.
Отец верен своему слову, сказал: «Казню »,— значит, казнит.
Д аж е если от падиш аха придет фирман с помилованием,
все равно на своем настоит. И нет у Ахмеда никакого выхода.
Вернет этого проклятого коня — горцы его не простят. Умрет
для них заж иво. А допустить, чтобы и з-за него погибло двое
36

невинных, совесть ему не позволяет. Но что он м ож ет поде­
лать? Со скованными-то руками?
Д аж е ценой собственной ж изни не могла спасти Гюльбахар
своего возлюбленного. И Ахмед понимал это.
Всякую надежду потеряла Гюльбахар. Ни один луч не проби­
вается во тьму ее души. Быстро прибывающим паводком затоп ­
ляет ее отчаяние — вот-вот захлестнет с головой. Сорок дней
радости отпущено ей на всю жизнь. И ни одним днем больше.
Д а и радость эта горькая: радость держ ать руку обреченного
на казнь, живого мертвеца обнимать. Н о что бы ни произошло,
даж е если возвратят коня, никогда больше не увидит она
своего возлюбленного. Уйдет Ахмед к себе в горы, а она оста­
нется здесь одна, словно камень на дне колодца. И все для нее
будет кончено. Только этого не случится. Н е отдаст Ахмед коня.
Прямо на глазах у нее отсекут ему голову, наденут на шест
остроконечный и с улюлюканьем потащ ат по всему городу.
И все зеваки будут таращ иться на его золотые волосы, обры з­
ганные алой кровью...
В уш ах у Гюльбахар не смолкая звучали слова старинного
плача: «Лица твоего целовать я не смела, но кровью они обагри­
ли его».
Горько рыдала дочь паши, представляя себе, как с крепост­
ной стены сбрасывают бездыханное тело Ахмеда. Летит оно
вниз, ударяясь о выступы скал, а в самом низу сплющивается
о каменистое дно пропасти. И в ушах ее все звучало: «Лица
твоего целовать я не смела...»
Гю льбахар обдумывала всевозможные способы спасти свое­
го любимого. Он долж ен жить, непременно должен! Д аж е если
она никогда больше его не увидит. Д аж е если он ж енится на
другой, наплодит ребятишек, что волчат. Н о он долж ен жить.
Д аж е ценой ее смерти.
Однако отчаиваться еще рано, приободрила она себя. Неужто
отец М уса-бея допустит, чтобы сыну отрубили голову? А как
поступят курдские беи? Ведь это их коварство погубило Мусабея. Не попросят ли они горцев отдать им коня? «Сами посу­
дите,— скаж ут,— не погибать ж е из-за него троим людям!»
37

Г о р ц ы — народ кремневый, просьбами да мольбами их не
проймешь. Н о ведь обьгчай не позволяет им отпускать проси­
телей с пустыми руками. Обычаи же они блюдут свято. В душе
Гюльбахар блеснул слабый огонек надежды.
«А что, если мне самой попросить и х ? — подумала вдруг
она.— Н еуж то же они откаж ут женщ ине?.. Ну что ж, если беи
из страха перед моим отцом не посмеют обратиться к горцам,
отправлюсь к ним сама, спасу Ахмеда. И пусть я никогда
больше не увижу его. Пусть он ж енится на другой, наплодит
ребятиш ек, что волчат...»
Девушке надо было посоветоваться. К ак быть: отправиться
ли самой либо попросить отца М уса-бея? П ослать ему весточку?
Весь день провела она в тягостных раздум ьях. Больше всех —
после матери и отца — любил ее брат Ю суф. Н о и ему не
реш алась она открыться. Н е убьет ли он ее на месте? Заслу­
ж ивает ли он полного доверия? А если да, то согласится ли
сопровождать ее к горцам? Дело это рискованное, его могут
схватить как залож ника. Д а и ее тож е. «Нет, нет,— отмела это
опасение дочь паш и,— горцы — люди справедливые, не то
что мой отец. Им и в голову не придет задерж ать гостя, про­
сителя. А уж женщ ину-просительницу — что бы она ни натво­
рила — они и пальцем не тронут. Ни за что на свете!»
Т ак и не придумала она, что делать. Пош ла к брату. Ю суф,
сидя на постели, отчищал старый меч, пы таясь разглядеть на­
чертанные на нем письмена и узоры.
— Т ы что это так поздно?— сказал он с улыбкой.— Ночь
уже.
Ничего не ответила Гюльбахар, села рядом с братом. Лицо
у него — удлиненное, тонкое и такое бледное, будто его никогда
не касался луч солнца. Прочитав в его глазах немой вопрос,
удивление, девуш ка бросилась ему на шею, разрыдалась. Лиш ь
после того как она, наконец, выплакалась, Ю суф спросил х о ­
лодно:
— Что с тобой, сестра?
— Только ты один и мож еш ь помочь моему горю,— уклон­
чиво молвила Гюльбахар.
Ю суф широко открыл глаза.
38

— К акое ж е у тебя горе?
С трудом подавляя волнение, Гюльбахар ответила:
— Ты долж ен спасти меня от смерти.
Еще сильнее удивился Ю суф. И закричал нетерпеливо:
— Д а расскаж и ты, в чем дело! Толком расскажи!
— Если мы их не спасем... отец отрубит им всем головы,—
скороговоркой зачастила Гю льбахар.— Поедем в горы...
попросим, чтобы возвратили коня... Я знаю, горцы не откажут...
Помоги мне, брат!
— Отец, говоришь, отрубит им головы? Т ак им и надо, этим
негодяям! Т ебе-то что? В чем твое горе?— И вдруг Ю суф впил­
ся глазгми в сестру:— Н еужто, Гюльбахар?.. Н еужто?..
— Д а,— тихо произнесла дочь паши.
Ю суфа будто ветром смахнуло с постели, на ноги вскочил:
— Т ак за кого ж е ты хлопочешь? Н еуж то за Ахмеда?..
Отец тебя убьет!.. Убьет!.. Убьет!..
К ак одержимый зам етался Ю суф по комнате. Ну точь-в-точь
огнепоклонник, исполняющий свой танец на костре. И все
повторяет:
— Отец тебя убьет!.. Убьет!.. Убьет!..
Г л а з а — большие, круглые от страха.
«Уж не рехнулся ли он?»— испугалась Гюльбахар.
— Ты сош ел с ума, Ю суф ,— закричала она.
— Нет, это ты сошла с ум а,— дико захохотал ее брат.—
Ты сош ла с ума, ты... Отец тебя убьет!
Последнюю попытку сделала Гюльбахар:
— Т ак не поедешь со мной к горцам?
А Ю суф знай одно бормочет:
— Т ы сошла с ума, сош ла с ума.
— Но ведь если горцы не вернут коня, их всех троих казнят.
Я этого не переживу, налож у на себя руки.
— Что ты, что ты, Гю льбахар!— залепетал Ю суф.— Выду­
мала тоже: «Наложу на себя руки»! Т акого и в м ыслях не
держи!.. Н о за конем, ты уж меня прости, я с тобой не поеду.
И тебе не советую. Отец тебя убьет.
Увидела Гюльбахар, в каком он смятении, схватила его за
руки.
39

_ Зря, видно, я тебе доверилась,— стонет.— Смотри только
не проболтайся. Д аж е матери ничего не говори. А уж сестрам и
подавно. Они меня просто со свету сживут.
—
Не скажу, не беспокойся. Д а и как сказать? Отец, если
узнает, велит разрезать тебя на куски, а потом скормит соба­
кам. Сама не проговорись, а уж я буду держ ать язы к за зубами.
Странно вел себя Ю суф — словно его подменили. Испугался,
будто м аленькая птичка, которая прячет голову под крыло,
я, мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю. А ведь на вид
настоящ ий йигит. «Ах, как я в нем обманулась!— думала дочь
паш и.— Ведь он, того и гляди, выложит все отцу».
Т ак и ушла она от брата ни с чем.
Приткнулось на юго-западном склоне Агрыдага, чуть не у
самой вершины, озерцо — Кю п-гёль называется. Невелико оно,
не больше тока молотильного, зато глубокое — что колодец
бездонный. Синее-синее, стелется оно около багряных, остро­
гранных, поблескивающих скал. Каждый год, по весне, соби­
раю тся здесь чобаны со всей Горы. Расстилаю т свои бурки, ук­
рашенные знаком солнца, на медноцветной земле, рассаж и­
ваются кругом, достают из-за кушаков кавалы и до самого
вечера играют мелодию «Гнев Горы». Молодцы они все как на
подбор пригожие, с печальными карими глазами, с длинными
тонкими пальцами. Кой у кого — пыш ная волнистая золотая
борода. И пока чобаны играют, вьется над ними крохотная, бе­
лая как снег птица. Н о вот солнце заходит, чобаны встают и
смеш иваю тся с наступившими сумерками. И как раз в этот миг
птица молнией падает вниз, окунает одно крыло в озерную
синь — и тож е растворяется в полутьме. От прикосновения
ее крыла по воде расходятся мелкие волны. А потом над озером
проносится тень исполинского коня.
Б еязи д ская крепость стоит на большом утесе на южном
склоне Горы. Утес обрывается круто, а внизу начинается рав­
нина, пересеченная караванными дорогами. К востоку от кре­
пости вздымает свои глинобитные стены сам город Беязид.
К узня Хюсо примостилась у подножья утеса. По ночам из
40

нее извергается поток искр. Зрелищ е это очень красивое. Им
лю буется даж е сам М ахмуд-хан, когда бывает в духе.
Н икто не знает, сколько Хюсо лет, но волосы у него сплошь
седые. Работает он вместе с пятерыми своими сыновьями, вы­
ковывает необыкновенно прочные и великолепные, с золо­
той насечкой, мечи. Ни разу в своей жизни не заходил он ни
во дворец паши, ни в дома беев. В рам азан Хюсо не постится,
нам аза не совершает, молитв не творит. Поговаривают, что он
поклоняется Огню. П о ночам он с такой силой раздувает мехи,
что искры заполняю т всю кузню, мощным снопом вылетают из
двери. И тогда якобы Хюсо опускается на колени и тянет руки
к пылающему горну.
Зимой и летом ходит он в одной набедренной повязке из
грубого суровья, подпоясываясь алым кушаком.
Весь город спит. Только Гюльбахар, объятая бескрайним
отчаянием, смотрит в окно своей спальни. И невольно любуется
снопом искр, выплескивающимся из кузни. Где-то вдали Софи
играет «Гнев Горы». А с беязидской равнины доносится безум­
ный храп напуганного коня.
— С офи!— крикнула Гюльбахар.
М узыка оборвалась.
— Слушаю, моя госпожа.
— О стается так мало дней... Н еужто же нет никакого сп а­
сения?
— Нет, моя госпожа.
— Я выпущу тебя, а ты приведи коня — вот вас всех и поми­
луют.
— Никуда я не пойду. Все равно коня не отдадут. Спасибо
тебе на добром слове, моя госпожа.
Долго молчала Гюльбахар, а когда заговорила, то каким-то
глухим, безж изненным голосом:
— К азнить вас — грех, жестокость великая! Вы не должны
умереть. Пусть лучше рухнет этот дворец!
— Пусть рухнет этот дворец,— отозвался мягкий голос
старика.
41

Н еуж то конь м ож ет стоить жизни четырех л ю д е й ?
— Конечно, нет, моя госпожа. Н о ведь дело не в коне.
Это только предлог. Одно могу сказать: этот дворец рухнет.
К ак и тысячи других.
Н еуж то ж е нет никакого спасенья? Что, если я сама
поднимусь в горы? Отыщу Ахмедово племя, скажу: Ахмед и Со­
фи просят возвратить коня.
— Не делай этого.
— Тогда я паду в ноги отцу, попрошу вас всех помиловать.
— Не делай этого, моя красавица. Не делай этого, моя
повелительница. Н е стоят того наши жизни. И все ж е благодарю
тебя. Софи — твой раб, о медоречивая! Раб черненого серебра
твоих волос! Раб твоих газельих глаз! Р аб твоего стана строй­
ного! Сердца твоего, любви твоей, великой, как любовь Лейлы!
И з любой беды есть выход — непоправима только смерть. У
любого горя есть конец, лишь у любви нет конца. Софи — раб
твоей печали, твоего отчаяния. Н о пусть сверш ится воля
судьбы. Н е вмешивайся, моя госпожа. Т ак будет лучше для
тебя.
— Знаю ,— простонала дочь паш и,— так будет лучше для
меня. Отец, если узнает, не пощадит ни его, ни меня. Но остает­
ся так мало дней. Если вас казнят, я покончу с собой на вашей
могиле. Помоги мне, Софи. Умоляю, помоги...
Она все говорит и говорит, сама не понимает что, а Софи не
отвечает ни слова. Сидит как изваяние.
Но едва Гюльбахар ушла, он схватился за кавал. Всю ночь,
пока утренний свет не просочился в окошко, играл не переста­
вая.
Вернулась во дворец Гюльбахар, села у окна. Смотрит на куз­
ню Хюсо, а потом вверх — на Гору. Т яж к о дышит Гора, вздра­
гивает. Могучий гул доносится из ее недр. И в этот гул втор­
гаются мерные удары кузнечного молота.
Бьется ум Гюльбахар, ищет какого-нибудь выхода. Неужто
ж е никто не помож ет ей? Ни птица летучая, ни зм ея ползучая?
Н еуж то перед ней стена глухая — стучись не стучись, все по­
пусту?
42

И вдруг ее осенило:
Хюсо поклоняется Огню. Он, слышно, кудесник. И душа у
него добрая. М ож ет быть, он мое горе размыкает?
Вышла Гю льбахар из дворца и припустилась беж ать к кузне.
Нырнула в тучу искр, вынырнула — и видит перед собой
кузнеца в набедренной повязке. Он продолж ает раздувать мехи,
а сам на нее посматривает. И лицо у него спокойное, будто он
давно уж е ее поджидает.
Ш вырнул Хюсо кусок раскаленного ж елеза на наковальню,
принялся молотом орудовать, только искры летят. И так ласко­
во улыбается, что у девушки сразу отлегло от сердца.
— Добро пожаловать, Гюльбахар-ханым.
Д очь паши сначала рассказала ему о коне.
— Знаю ,— молвил кузнец.
Р ассказала об Ахмеде, Софи и Муса-бее. Выложила все
как было, без утайки.
— Знаю ,— снова обронил Хюсо.
А вот когда Гюльбахар поведала ему и о своей любви к А хме­
ду, он ничего не сказал, ни «знаю», ни «не знаю». Задум ался
глубоко и молчит.
— Отец назначил казнь на следующую субботу,— продол­
ж ал а дочь паш и.— И х долж ны обезглавить в крепости. Н еуж то
никак нельзя их спасти?
И на это ничего не ответил Хюсо. Долго длилось его раз­
думье. Угли в горне погасли, ж елезо остыло. А Хюсо все
стоит думает, думает.
Только когда заголосили петухи, поднял он опущенную
голову.
— Приходи ко мне завтра вечером,— говорит,— м ож ет, и
придумаем что-нибудь...
Его слова заронили надеж ду в сердце Гюльбахар.
Вот уж и солнышко — багровое, стылое — выкатилось и з-за
Горы. Заш умел, заш уршал ветер, студью повеял.
Сидит Гюльбахар у окна и все ждет, не случится ли чудо
какое. С таями белых птиц вылетают искры из кузни. Белымбело небо над дворцом. А Гюльбахар все ж дет и ждет, сгорая
43

от нетерпения. И чудится ей, будто отворяю тся все двери
дворца. Распахивается и тяж елая тюремная дверь. Ее Ахмед
на свободе. Обнявшись, сидят они на берегу Кю п-гёля, среди
скал, где вьют себе гнезда орлы. С улыбкой смотрят друг
другу в глаза, радостные, счастливые. Каких только чудес
не рисуется воображению девушки. Мнит она себя героиней
сказа о гневе Горы — и не описать, что в душе у нее творится.
Еле-еле дож далась Гюльбахар вечера. Извелась, изм ы та­
рилась, подняться не может. Лишь с полночными петухами
кое-как встала и, опираясь о стены, побрела по коридору.
Сердце билось, как у пойманной птицы.
«Эйвах,— вздохнул Хюсо, когда ее увидел.— Я и думать
не думал, что ее любовь так сильна. И всего-то один день
прошел, а уж, бедная, еле жива!»
Сколько ни ломал он голову, ничего не мог придумать. Однако
Гю льбахар глядела на него с такой надеждой, что у него
просто язы к не повернулся сказать ей правду.
— Ладно, не горюй,— утешил он дочь паш и.— У ж какнибудь спасем их от казни. Ты только сходи потолкуй с К ар а­
ванным Ш ейхом. Он живет в той деревне, что прямо внизу.
— Я знаю, где он ж ивет,— сказала Гю льбахар.— Но ведь
он ни с кем не разговаривает.
Караванный Ш ейх был уж е дряхлым стариком. Маленький,
кругленький, словно ком теста. А вид — величавый. Д линная
борода сверкает, словно снег, под лучами солнца.
П еред домом, где обитает Ш ейх, высится огромный свящ ен­
ный дуб, который почитают чуть ли не больше самого Ш ейха.
По всей стране ходит молва о чудесах, совершенных ими
обоими.
В этом месте сходятся караванные пути из Аравии, Т раб­
зона, со всей Анатолии. Отсюда отправляю тся в Иран-Туран,
Хиндистан, Китай. Все караванщ ики, откуда бы ни были родом,
всегда оставляю т немного денег под дубом. Никто к этим добро­
хотным даяниям не притрагивается — так и леж ат там высо­
кой кучей. Лиш ь по праздникам Ш ейх раздает их всем бед­
някам. О тех, кто не хотел или просто забыл оставить здесь
пожертвование, рассказываю т ужасные истории.
44

В предутреннюю пору над этим дубом покачивается Звезда
Караванщ иков. Всем заплутавшим, всем, кто в беде, указует
она верную дорогу.
Сю да-то и явилась Гюльбахар. П остояла у дуба, потом
заглянула в дом Ш ейха, попросила передать ему, что ее послал
Хюсо. Ш ейх тут ж е пригласил ее в свои покои.
Восседал он на большой пушистой медвежьей шкуре. Его
голубые глаза лучились звездами. И весь он походил на хрус­
тально-светлый и прозрачный ручей. Гюльбахар опустилась
перед ним на колени, трижды поцеловала его в плечо.
— И я тож е караванщ ица,— молвила,— бедная караванщ ица, сбилась с пути в горах, пришла к тебе за помощью. Помоги
же, не то мы все погибнем. Буря бушует, мгла все кругом
застилает. Я, птица беззащ итная, сиж у на дубу перед домом
твоим, а вокруг вьются орлы да коршуны. Клювы у них
острые, сердце мне выклюют.
Тронуло ее горе старого Ш ейха. П оразила его красота ее
дивная.
— Р асскаж и мне, в чем беда твоя, доченька.
Все рассказала ему Гюльбахар, ничего не утаила. Запус­
тил Ш ейх руки в бороду свою пышную, задумался. А сам
смотрит в окно на звезду, полыхающую голубым огнем. Ж далаж дала Гюльбахар, пока он что-нибудь скаж ет,— все тело
онемело, а он все молчит, размыш ляет. Н аконец вымолвил:
— Иди с миром, дочь моя! Небо не допустит гибели не­
винных. С одной стороны звезды — тьма, с другой — свет...
Иди, дочь моя. А я помолюсь за твое счастье и благополучие...
Передай кузнецу: надо позаботиться, чтобы конь был возвра­
щен паше. И еще скаж и ему: пусть заглянет ко мне.
Гю льбахар ушла от него радостная, даж е голова кружилась.
Стало быть, есть еще надежда...
Вернулась она во дворец, ждет, что дальше будет. А в душе —
смятение сильное. Хоть и верит кузнецу, Ш ейху, дубу, Звезде
Караванщ иков, да уж больно зол отец. И чем ближе день казни,
тем злее. И не подступись. А сам он ни с кем не заговаривает.
Все время один и все время так и пышет яростью. Побледнел,
осунулся, спина ссутулилась. Что-то его гнетет, что-то честь
45

его задевает — но что, он и сам сказать не может.
Гю льбахар не реш алась теперь ходить в тюрьму. Мемо к аж ­
дый раз встречает ее, будто тяж ело больную, падшую, отчаяв­
шуюся женщину. Этого унижения она не мож ет стерпеть. И та­
кой он участливый, такой великодушный, бескорыстный
ну
просто святой! А в глазах — боль нечеловеческая. Взглянет —
каж ется, ж елезо растопится, не то что слабое человеческое
сердце.
В эти дни дочь паши частенько думала о Мемо. Каждую ее
просьбу он безотказно выполняет. Головой рискует, а выпол­
няет. И даж е не просто с охотой, а с какой-то беспредельной
радостью. С каж и она: «Пожертвуй за меня жизнью, Мемо!»—
ни на миг не задумается, счастлив будет. Видно, любит ее без
памяти. Ж арко пылает, видно, его сердце. Он радуется и
грустит, устраивая ей свидания с Ахмедом. И не поймешь,
что сильнее — радость или грусть.
—
Ах, Мемо, М емо,— взды хала Гюльбахар,— пока душа
теплится в теле, не забуду твоей доброты. Д о последнего
своего дня не забуду!
Она все время держ алась возле тюрьмы, но старалась не
попадаться на глаза Мемо.
Холодное ночное небо усыпано было мириадами крупных и
мелких звезд. Все затихло, замерло. Ни малейшего дуновения
ветерка.
Н е в силах уснуть, Гю льбахар сидела на обычном своем
месте — у окна. И когда замерцал рассвет, вдруг увидела ко­
ня возле кузни. Чуть погодя появился кузнец. Вскочил в седло
и поскакал в сторону Горы. У Гюльбахар заш лось сердце.
Она сразу смекнула, куда и зачем он путь держит.
По всей округе разнеслась весть, что Хюсо отправился к
горцам. И будто бы с собой у него печать самого Ш ейха. Н а­
род ликовал. Н е мож ет быть, чтобы кузнец вернулся с пустыми
руками. Повеление Ш ейха — тем более скрепленное его пе­
чатью — священно для всех. В этих краях ни один человек не
осмелится ему противоречить.
Услышав эту весть, съехались курдские беи. П рискакал и
46

отец М уса-бея, а с ним и его люди в широких, из козьего
меха, бурках и высоченных войлочных шапках. И все они тоже
радовались. Н икто только не мог понять, почему всемогущий
Ш ейх вмеш ивается в это сугубо мирское дело. Откуда услышал
он о предстоящ ей казни? Ведь он ж ивет в полном уединении,
отрешенный от этого мира.
Д о казни оставалось всего три дня. Одно только опасе­
ние, что Хюсо не успеет обернуться за такой короткий срок,
и умеряло общее ликование.
Узнал обо всем этом, конечное дело, и М ахмуд-хан. Ну и
взбесился ж е он! Почем зря честил Ш ейха — зачем-де суется
туда, куда его не просят! Успокаивала его лишь надежда, что
Хюсо не успеет управиться. Эти горцы — такие строптивцы,
они и на печать самого Ш ейха не посмотрят. Его слово для
них не указ. Но что, если они все же возвратят коня?
Разм аш исто ш агая по мраморному залу, паш а громко ворчал:
—
Д аж е если приведут коня, не отменю казни. Ни за что
не отменю. В субботу им всем троим отсекут головы и кинут
останки собакам. Т акова моя воля! Эти ослушники посмели
бросить вызов мне, османцу! И х кровь прольется на алой заре.
Я не пощ аж у даж е этого тысячелетнего смутьяна Софи.
К узнец вернулся в четверг вечером. И привязал беглого
коня паши у ворот крепости.
В городе воцарилось праздничное оживление. Все надели
самые красивые свои наряды. Ж енщ ины повязали яркие цвет­
ные ш арфы — альвала.
Как безумная, ринулась к тюрьме Гюльбахар. В диком волне­
нии даж е не заметила, как переменился Мемо. Его прекрасные
черные глаза утонули в глазницах. И таилась в них тоска не­
изъяснимая, боль полного одиночества — будто нет у него
никого на всем свете. С большим трудом вытащил он ключ
из-за пояса и не отдал его — уронил в подставленные ладони
девушки.
Спотыкаясь, еле волоча ноги, побрел Мемо к воротам кре­
пости. Опомнился он лишь при виде коня, который стоял
подняв морду и принюхиваясь. В сумраке тускло поблескивало
серебро его сбруи. Никто из обступивших его людей не
47

реш ался притронуться к нему — такой грозный был у него вид.
С ненавистью смотрел на коня Мемо. Эх, взмахнуть бы мечом
да отрубить ему голову! Стиснув рукоять меча, Мемо бродил во­
круг да около, пытаясь побороть это желание. Т яж ело дава­
лась ему эта борьба, весь вспотел.
Меж тем в пустой караульной башенке на краю пропасти
Гю льбахар и А хмед сливаются в ж арких объятиях. Золотым
облаком любви окутывает их ночь. И они — в забытьи. Будто
над ними уже нависла смерть, и они тщ атся вместить любовь,
которой могло бы хватить на всю жизнь, в несколько коротких
часов. Только на пороге смерти возможно подобное единение,
сгорание в огне любви.
Т ам -то, в караульной башенке, и нашел их Мемо на рассвете.
Они леж али, укрывшись большой аба из оленьей шкуры. Т ак
неразрывно было слияние их тел и душ, как будто они превра­
тились в одно ж ивое существо.
Зам ер Мемо. Стоит с обнаженным мечом в руке и кусает
губы. Вся кровь прихлынула к лицу.
Глядит он на безм ятеж ное, младенчески счастливое лицо
Гю льбахар и мало-помалу успокаивается. Н аконец убрал меч,
заш агал прочь. Только увидел коня у ворот крепости, опять
разъярился. Снова выхватил меч, кинулся обратно. Взбегает
на башню и видит, что Гюльбахар с Ахмедом спят крепким
сном. Еще светлее лицо девушки. Еще ярче жемчужины зубов.
Еще прелестнее, чем всегда, ямочки на щ еках. Рассыпались,
разметались длинные волосы, заслонили лицо Ахмеда. Н икак
не м ож ет насмотреться Мемо. Т ак бы и стоял тысячу лет,
красотой ее любовался. Д а уж совсем рассвело. «Сейчас они
проснутся»,— подумал Мемо. Стыдно ему стало своего безум ­
ства. Н о что делать — не м ож ет он отвести от Гюльбахар
взгляда. Будто на веки вечные хочет облик ее запечатлеть.
В самом сердце.
Проснулась Гю льбахар, увидела Мемо с мечом наголо, до­
гадалась, что у него на уме, и покрепче приж алась к возлю б­
ленному. Только пронеслось в голове: «Вот и хорошо, что он
нас прикончит». Приоткрыл глаза и Ахмед. Понял, что им гро­
зит, подумал: «Вот и хорош о»— и крепче обнял девушку.
48

Затаили дыхание оба, ждут, когда на них обрушится свер­
кающий, будто роса в солнечных лучах, меч. Три раза поднимал
руку Мемо — и три раза бессильно опускал, видя, как тесно
прижимаются возлюбленные друг к дружке, не отводя от него
взглядов, полных ожидания смерти. Т ак и не убил их тю рем­
щик — снова бросился к воротам крепости, где в эту пору сме­
нялись часовые. И снова с мечом наголо принялся как одерж и­
мый м етаться между воротами и тюрьмой. А потом взмахнул
мечом да как саданет по голубому граниту тюрьмы! Н а весь
дворец* на весь город пошел звон. А клинок, будто ледяной,
разбился на мелкиекусочки-ледышки.
Опять — уж е в какой раз — вбеж ал Мемо на сторожевую
башенку. Смягчилось, наконец, его сердце, вернулось к нему
обычное благородство.
— Утро уже. Вставайте,— говорит. А возлюбленные приль­
нули друг к дружке, всё смерти ожидаю т.— Д а вставайте ж е
вы! А то еще, неровен час, кого-нибудь нелегкая принесет.
Рассеялось золотое облако любви. Встали возлюбленные.
И дочь паши побеж ала к крепостным воротам: очень ей хоте­
лось взглянуть на коня. А тот стоит себе спокойно, не рвется.
Вспыхивает, так и слепит глаза, в первых лучах солнца сереб­
рян ая и золотая отделка его упряжи.
Простерла Гюльбахар руки навстречу встающему дню. Р а­
достно стало у нее на душе.
Чему быть, того не миновать, думает. Ахмед уйдет. Отныне
она никогда больше его не увидит. В этот миг вместилось все
счастье ее жизни. Все, что ей остается — это воспоминания об
одной прекрасной ночи. Но ведь и это совсем не так уж мало.
— Спасибо тебе, солнце нарождающ ееся! Спасибо тебе, Гора
сверкающая! Спасибо тебе, творец!— громко восклицала она.
Солнце стояло уже на высоте минарета. К воротам крепости
поодиночке, по двое потянулись курдские беи с длинными
тяж елыми мечами. Не спеша обходили коня, внимательно ос­
матривали и только потом степенно направлялись во дворец.
Мраморный зал оглашали гневные крики М ахмуд-хана.
— Не мой конь,— вопил он.— Со всем достодолжным почте­
нием к Ш ейху заявляю , однако, что конь не мой. Посему назна49

ценная на субботу казнь не отменяется.
П опробовал было М устафа-бей, из зилянцев, возразить:
«Да нет же, конь твой»,— как паш а набросился на него:
— Ты что, держ иш ь сторону бунтовщиков? Говори прямо!
— Он не то хотел сказать,— поспешили вмеш аться дру­
гие беи.— Т ы его не так понял.
— Не так понял? Это я-то не так понял?
Беи сразу на попятную:
— Извини, паша. Обмолвились мы. А ты все верно понял.
Замолчали беи. Ни слова больше. Радость как рукой сняло.
— Вот вам моя воля!— громко объявил М ахмуд-хан.—
В субботу утром воры, укравшие моего коня, будут обезглавле­
ны перед всеми османскими подданными. Сегодня ж е глаш а­
таи возвестят об этой моей воле на рынке.
Откланялись курдские беи, ушли. Возмущены были так, что
едва сдерживались. Битый час толклись вокруг коня, снова
его осматривали, а затем все в один голос заявили:
— Его конь. Валлахи-билляхи, его конь. И знак на чепра­
ке — его.
— Почему паш а так взъелся на этих троих?— молвил ктото.— Только и думает, как бы им головы отрубить.
— Пусть попробует,— друж но сказали остальные.— Возмездье не будет ждать судного дня.
— Не будет, не будет!— раздались крики.
В тот ж е день глаш атаи объявили о предстоящ ей казни —
кого казнят и за какое преступление.
Н арод негодовал. И пуще всех — кузнец Хюсо. С молотом
в руке подбежал он к крепостным воротам и ну кричать-обличать:
— Это произвол, паша! Неслыханный произвол! И ему будет
положен конец!.. Конь — твой, паш а. Хоть и недостоин ты
владеть им, но он твой. Это святая правда. Я сам привел его.
О твязал он повод от ж елезного кольца, отпустил коня. А сам
все кричал-обличал:
— Недостоин ты быть его владельцем. Недостоин называть­
ся человеком. Недостоин!
50

Все дома, все лавки в Б еязиде обежал конь. Остановился на
главной площади, задрал морду, шумно втянул воздух и з а ­
ржал. Застонали небо и земля, услышав это ржание. Гора со­
дрогнулась. Взвился конь на дыбы — вот-вот взлетит — и по­
несся стрелою к Горе. Будто падучая звезда чиркнула по своду
небесному, миг один — и пропала, растворилась бесследно.
Все, кто слышал ржание коня, говорили:
— Н есдобровать паше. Несдобровать.
Тем временем палачи уж е точили свои широкие тяж елы е
тесаки — готовились к заутренней казни.
Гю льбахар была в полном отчаянии. Весь день не находила
себе места, как неж ивая блуж дала по дворцовым покоям. А ко­
гда смерклось, торопливо направилась к кузне.
Хюсо встретил ее такими словами:
— Что поделаешь, дочь моя. Все наши старания оказались
тщетными. Д аж е сам, Ш ейх не мож ет предотвратить их казнь.
А уж я и подавно. Такова, видно, воля судьбы.
Молча, беззвучно заплакала Гюльбахар и пошла обратно
во дворец.
Отравлю отца, думает. Дам ему яду змеиного. Такого
яду, что человек и несколько шагов не успевает сделать, падает
замертво.
Попробовала она обратиться к Ю суфу. Но брат и разгова­
ривать с нею не захотел. Окинул суровым, даж е враждебным
взглядом и отвернулся.
Тогда она пошла к управителю, И смаилу-ага. Знала, что
отец очень любит его, считается с ним. Но И смаил-ага был в
таком удрученном состоянии духа, что она просто не реш илась
к нему подойти. И с матерью говорить не стала, поняла, что
зряш ное это дело. Казалось, все во дворце — стены, мрамор­
ные колонны, курдские ковры — смотрит на нее с неприязнью.
Д аж е ее любимицы, пушистые, разноглазые — один глаз голу­
бой, другой — золотой, белые ванские кошки, казалось, избе­
гают хозяйку.
Села Гюльбахар, взяла на колени свою любимую кошку и
заговорила с ней сквозь слезы:
51

— М илая моя кошечка! Синеглазка-золото глазка моя!
Только тебе и могу я излить свое горе. Убьют они ненагляд­
ного моего, орла моего горного. Недолго длилось мое счастье —
вот уже и конец ему.
Кош ка свернулась в клубочек, мурлычет. Чувствует Гю ль­
бахар: мгла вокруг нее сгущается, тяж ким камнем давит
отчаяние. И все ж алуется, плачется:
— Заутро, моя кошечка, казн ят Ахмеда. Убьют его злодеи
жестокие. Н е переживу я такого несчастья — наложу на себя
руки.
В зяла свою любимицу на руки и поспешила к тюрьме. А кош ­
ка пригрелась, размурлыкалась сладко.
Коснулась Гюльбахар холодной двери тюрьмы, только тогда
приходить в себя стала. Н е сразу заметила, что около нее
стоит, опираясь на свой огромный меч, Мемо. Н а нем длинная,
до колен, аба из оленьего меха. П ечаль облегла его прекрасное
продолговатое лицо, в глазах затаилась. Эбеново-черная бо­
рода подрагивает.
— Завтра ему отрубят голову, а туловище сбросят в про­
пасть. И я туда кинусь,— продолж ала говорить девушка, не
сознавая, что Мемо слышит каж дое ее слово.
И вдруг стала молить его:
— Ты уж е сделал мне столько добра. Позволь ж е еще раз
свидеться с ним.— Голос ее прерывался, она сама плохо пони­
мала, что говорит.— А еще лучше — отпусти его. Отпусти
его на свободу. Ради меня.
Выронила кошку Гюльбахар, схватила Мемо за руки. Он
остолбенел от неожиданности, стоял как зачарованный.
— Мемо, Мемо! Смертоносен твой меч. Черным пламенем
горят твои глаза. Сильны, искусны руки твои. Д ля чего ж е тебе
дано все это, брат Мемо? Н еуж то лишь для того, чтобы стеречь
тюрьму? У гож дать господину твоему — паше? Рубить головы
узникам? Мемо, Мемо! Отпусти Ахмеда. А я выполню любое
твое ж елание.
— Любое желание?
— Любое, Мемо. Любое, мой брат, йигит Мемо.
— Любое?
52

— Да. И ж изни не пожалею — все тебе отдам.— В голосе
Гюльбахар просквозили не только испуг, но и невольное ж ен ­
ское любопытство: хотелось ей знать, чего ж е все-таки
потребует Мемо.
А Мемо молчит. Стоит размыш ляет. И чем больше разм ы ш ­
ляет, тем радостнее его лицо. Вдруг улыбнулся он — счастли­
вая такая улыбка — и легонько погладил волосы Гюльбахар.
Т а вся напряглась, подж алась, ждет, что дальше будет.
Мемо по-прежнему ничего не говорит, но весь сияет с видом
человека, который добился всего, чего хотел.
— Значит, любое мое желание исполнишь?— наконец ^спо­
койно проговорил он.
— Л ю бое,— уверенно подтвердила Гю льбахар.— Проси чего
желаеш ь.
— Тогда подари мне прядь своих волос.
Гю льбахар не раздумывая протянула ему косичку.
— На. О трежь своим мечом. Я твоя вечная должница.
О трезал Мемо самый кончик косички и убрал волосы в
медальон, что висел у него на груди.
— Есть у меня и еще одно желание.
— К акое же? Скаж и. Я твоя вечная должница.
— Хочу, чтобы Гюльбахар всегда помнила эту ночь и меня,
брата своего названого.
Гю льбахар взяла его за руки, но он высвободился и открыл
дверь тюрьмы.
— Ахмед! Муса-бей! Софи! Вставайте.
Узники не спали, тотчас же вскочили на ноги. Мемо снял
замки с их цепей.
— Выходите, все выходите. До рассвета остается еще
несколько часов. Надеюсь, вам хватит.
Увидел Ахмед свою возлюбленную, крепко сж ал ее в объяти­
ях.
— Беги, беги,— поторопила его Гю льбахар.— Скоро вас
хватятся, бросятся в погоню.
П осле того как освобожденные узники скрылись во тьме,
Гю льбахар стала искать тюремщика, но так и не смогла его
найти.
53

Вот уж и первые утренние лучи упали на город и на дворец.
Зар я — поначалу бледная, сумеречная — разгорается все ярче
и ярче.
С тучатся в тюрьму палачи:
— Открывай, Мемо. П ора выводить осужденных.
А Мемо спокойно, со смешком, отвечает и з-за двери:
— Сегодня ночью я их всех отпустил.
Н е поверили палачи, подумали: шутит тюремщик. Но когда
вошли в темницу и убедились, что там и впрямь никого нет,
со всех ног кинулись к паше, доложили ему о случившемся.
П аш а — руку на меч и бегом к тюрьме. А следом за ним —
Исмаил-ага, тысячники, простые воины и страж ники. П уть им
преградил Мемо.
— Я их отпустил сегодня ночью,— говорит он паш е.— Не
правда ли, я хорош о поступил? Д умал порадовать тебя.
— Ах ты пес паршивый!— завопил паш а.— Чтоб тебе пода­
виться моим хлебом!
И накинулся на Мемо. А за ним и все остальные. Лютый
бой завязался. Но никто не м ож ет близко подступить к тю рем­
щику. О тбивается он от нападающих, а сам пятится назад, шаг
за шагом поднимается по лестничке, ведущей на верх башни,
где долж ны были в то утро казнить Ахмеда и его товарищей.
А когда, наконец, добрался до верхней площ адки, громко
сказал:
— Паша! Тут бы я мог биться с вами хоть три дня и три
ночи. Только для чего? Никакого смысла нет. Взял я от жизни
свое, пора и честь знать. Убил я, паша, не одного твоего раба.
Мог бы убить и еще несколько. Только для чего? Оставайтесь
все целыми и невредимыми. П рощ айте ж е — и те, кто меня
любит, и те, кто ненавидит. Прощ айте.
С казал — и бросился вниз, в пропасть. Упал, разбился. Т ак и
леж ал там, похожий сверху на птицу с откинутым крылом.
Чуть погодя прибежал туда Хюсо со своими сыновьями. П ри­
шли женщины, дети. И все плачут, убиваются. И не только
они — весь Б еязи д оплакивал смерть Мемо.
Склонился Хюсо над умершим, поцеловал его в лоб. И видит:
в левой руке Мемо — эта рука приж ата была к сердцу —
54

леж ит прядь волос, так и горит черным огнем в лучах солнца.
С трудом разогнули пальцы — и волосы развеялись по зе­
ленеющей земле.
В сердце Ю суфа разрастался страх. Видел он лужу крови на
нежной весенней зелени. Видел коня, бродившего по улицам
города. Конь-то и впрямь отцов. Почему ж е отец не признает
его? Он уже, долж но статься, обо всем знает. И о безумствах
Гю льбахар — тож е. От него ничего не укроется. Его взгляд
и сквозь стены каменные проникает, любой разговор издали
он слышит. А уж о дочери родной ему все известно — все
доподлинно. Почему Мемо кинулся в пропасть? От страха, вид­
но. Д а и что ему оставалось? Убеги он в горы, укройся в хош абской крепости, люди паши все равно его отыщут, кож у с живого
спустят.
К ак-то раз, еще малолетком, видел Ю суф, как наказываю т
преступников. Сидит он задом наперед на ишаке, весь голый,
только что срам прикрыт. А ведет иш ака человек с заплывшими
глазами, с содранными бровями — одно мясо живое кровенеет.
А по бокам — два палача огромного роста — настоящ ие вели­
каны. Один с окровавленным палаш ом, другой — с кинжалом.
Тот, что с кинжалом, схватил вдруг преступника за ухо и отсек
под самый корень. Потом взглянул на собравш уюся толпу, ух­
мыльнулся. Закричал, задергался преступник — веревки так и
врезались ему в руки. И з того места, где было ухо, кровь
хлещет. А палач как швырнет отрезанное ухо! П ролетело оно
над толпой, в окно лавки упало. Лавочник был широкоплечий,
могучего склада мужчина с густой окладистой бородой. А уви­
дел ухо — оробел. П ош евельнуться не может, стоит будто
заколдованный.
Тем временем второй палач стал своим палашом спарывать
кожу со спины преступника. Д а так ловко и спокойно, точно
овцу свежует. Человек на иш аке даж е кричать не мог, только
хрипел. Н ароду тогда собралось — гибель. Но лица у всех вовсе
не напуганные, как следовало бы ожидать, а скорее дерзкие,
с вызовом.
К вечеру казненного привезли к воротам дворца и бросили
55

на мощеной площадке. Столько крови вытекло — просто ужас.
Весь город в крови. Улицы, лавки, дома — все в крови. К а з а ­
лось, даж е из-под земли хлещ ет кровь. Всех детей тогда выво­
ротило. Н о сильнее всех — Ю суфа. Мать плакала, сидя у него
в головах. А отец снисходительно утешал:
—
Ничего, попривыкнет. Т аков этот мир, надо к нему при­
норавливаться.
Но мать все заливалась слезами. Больше Ю суф ничего не
помнил, пам ять как отшибло.
С тех пор Ю суф перевидал много таких преступников на
ослах. И хоть бы что! Лю дям головы отрубают прямо в кре­
пости, цепями побивают их на рыночной площади, а он глядит,
не сморгнет даж е. Только пораж ает его отец. Стоит гордый,
надменный, и ростом он как будто выше обычного, и в плечах
шире, глаза клинками сверкают. Ни дать ни взять — грозное
божество, нисшедшее с Горы. Творец и разруш итель, воору­
женный громами и молниями.
Б оялся Ю суф отца. Любить не любил, а вот боялся очень.
В ту ночь он не спал до утра. Леж ит, крутится, а страх все
сильнее сердце сдавливает. Отец знает, думает Ю суф, что Гюль­
бахар с ним советовалась. Знает, но до поры до времени мол­
чит. Такой уж у него нрав скрытный, ни любви, ни ненависти,
ни страха не выдает. Впрочем, кого ему и страш иться?
Р азм ы ш ляет Ю суф, ума не приложит, что ему делать. М ожет
быть, беж ать в хошабскую крепость, пасть в ноги бею тамош ­
нему: не выдавай меня отцу, отошли в степи южные, где скачут
газели черноглазые, где живут арабы. Н о ведь и хошабский
бей боится его отца. Д а что там бей? Иранский ш ах и осман­
ский падиш ах и те его боятся. Все боятся. Кроме этой бедовой
Г юльбахар. Д а еще кузнеца Хюсо. Д а еще Караванного, Ш ейха.
Но, возможно, и сам, Ш ейх его опасается?
Н аконец наступило утро. Т ак и не уснул Ю суф. Одна другой
уж аснее лезли ему в голову мысли. Что, если отец проведает,
какие дела творятся у него за спиной? Он и сына-то родного не
помилует, прикаж ет глаза ему выколоть на рыночной площади,
кожу с живого велит содрать...
56

Совсем обезумел Юсуф» Т ак и чудятся ему шаги палачей.
Вот они врываются в его комнату, заковывают ему руки и
ноги и волокут на плаху!..
Рядом с дворцовой кладовой была крохотная клетушка,
втроем еще можно втиснуться, но не больше. Т ам -то и решил
спрятаться Ю суф. Вошел, прислуш ивается, ушки на макушке.
«Верно, меня уже ищут по всему дворцу,— думает.— Не
найдут — разош лют конников по всем путям и дорогам. А впе­
реди них помчится слух обо мне: бежал, мол, из дворца. Т ак и
собью их с толку».
Сидит Ю суф в своей клетушке, носа не высовывает. А за
дверью — в щелочку видно — постепенно темнеет. Наконец,
и совсем темно стало, вечер наступил. Отлегло у него от сердца,
вышел он, идет по коридору. Все встречные почтительно его
приветствуют. Но почему-то с опущенными глазами. «Не ина­
че как это ловуш ка,— насторож ился Ю суф.— Сейчас меня
схватят». Заурчало у него в животе от голода, направился он
на кухню. Сперва пахло весенними цветами, потом потянуло
запахом жареного мяса. При виде его все в кухне вскочили
на ноги. П остоял-постоял Ю суф, да так и не решился попро­
сить, чтобы его накормили. И з большого зала непрерывно до­
летал гневный голос отца. И вдруг оборвался. Будто ножом
обрезали. Бросился Ю суф во двор. Там, во всех углах, непод­
вижно стоят часовые, грозно усы топорщ атся. Ю суф, словно
гонимый зверь, юркнул в дворцовую мечеть. Оттуда забеж ал в
гарем, к матери. Надо ей все рассказать. Д а и поесть чегонибудь, а то ведь так и ноги протянуть недолго.
Увидела его мать, испугалась:
— Что с тобой, мой мальчик? У ж не захворал ли?
— П лохо м не,— простонал Ю суф, улегшись на постель. Он
весь горел как в огневице. Три дня и три ночи леж ал в беспа­
мятстве. П озвали лекарей. Влили они ему в рот свои снадобья,
на четвертый день он и опамятовался: открыл глаза, р азж ал
стиснутые пальцы. Встал, ходить начал. И одна мысль острым
гвоздем сидит в голове: надо рассказать обо всем отцу. Все рав­
но от него ничего не укроется. Т ут он вспомнил о Гюльбахар.
Ну и отчаянная ж е она! Отец все знает, а ей хоть бы что. Н а­
57

деется, верно, вывернуться. С помощью какой-нибудь уловки.
Подумал — и бегом в гарем. К Гюльбахар. А она сидит за
прялкой, нить сучит. П оскрипывает прялка, жалобно так сто­
нет.
Этот скрип окончательно свел с ума Ю суфа.
— Гю льбахар!— прохрипел он, как умирающий.
— Что, Юсуф?
— Отец прикаж ет глаза нам вырвать, живьем кожу содрать.
Он уже все знает.
— Это ты ему сказал?
— Нет, я не говорил, но он знает. Пропали мы, сестра. П ро­
пали.
— Т ак кто ж е ему сказал?
— К акая разница! Знает он, да и все тут. Н адо бежать, пока
не поздно.
Челюсть у него отвисла. Он стоял широко расставив ноги,
чтобы не упасть, и цеплялся за нее.
— Надо бежать, Гюльбахар.
— Куда ж е?
— Куда-нибудь.
Гю льбахар усадила его на тахту.
— Н адо так надо. Но не сейчас. Погоди немного.
— Отец готовит тебе западню ,— бормотал Ю суф.— П о­
тому-то и виду не подает, что все знает. Все, все. И как ты в
кузню ходила. И как кузнеца о помощи просила. И как с Ахме­
дом встречалась. Вот мы сейчас говорим с тобой, а он уже
знает о чем. Если не убежим, он велит глаза у нас вырвать. Я сам
слышал его разговор с Исмаилом-ага.
— И что ж е отец говорил?
— Убью, мол, я эту дочь и этого сына. Только до завтра подо­
жду. М ож ет быть, сами признаются, попросят помиловать их.
Д о завтра подожду, а там уж велю их схватить.
Гю льбахар хорош о понимала, что творится с ее братом. Д о л ­
гие годы и она сама испытывала нечто подобное. К аж ется,
будто отец видит насквозь любого человека, решительно все
о нем знает. И тут уж ничего не поделаешь. Все доводы рассуд­
ка бессильны. Уж если тобой завладел этот страх, от него
58

никакими усилиями не избавиться. Н е сегодня завтра побежит
Ю суф к отцу, выложит все до мельчайших подробностей.
Если только не помрет от страха. Сразу видно, что он не в себе.
Все обдумала, все взвесила Гюльбахар. Достаточно, чтобы
Ю суф рассказал о коне и кузнеце, об остальном отец дога­
дается сам. Он-то сразу поймет, что это она устроила побег
узников, что это ради нее пожертвовал жизнью Мемо.
Вдруг Ю суф весь побледнел, лицо перекосилось. Крикнул
только: «Я ухожу», хлопнул дверью и бросился в мраморный
зал. Отец сидел в окружении курдских беев. Т ам же находились
И смаил-ага, страж ники и дервиши, прибывшие из дальних
краев. Увидев сына, М ахмуд-хан отпустил всех, только Исмаила-ага при себе оставил.
Кинулся Ю суф к отцу на грудь,' криком исходит:
— П рости меня! Не выдирай мне глаза, не убивай меня.
Ты ведь все видишь, все знаеш ь. Прости ж е меня. Видит бог,
я не предавал тебя. Прости.
Зады хается, хрипит, а сам все рассказывает. И о том, как
Гю льбахар приходила к нему, и о чем просила, и как бегала к
Хюсо и Караванному Шейху. Ничего не утаил. Кончил он
такими словами:
— Спеши, отец, а то она убежит. М ожет быть, уж е убежала.
Я ркая молния сверкнула в уме паши, все высветила своим
светом. Н аконец-то он понял причину предательства Мемо,
которого любил как родного сына. До сих пор гнев, горе и боль
застили ему глаза. Н о он прозрел.
П однялся паша, взмахнул крыльями орлиными — руками —
и вдруг побледнел смертно. Губы пересохли. Ш агнул он, з а ­
качался. Не обопрись о стену, так и рухнул бы на пол.
Присел он на тахту, руки к груди прижал.
— Позор на мою голову, И см аил,— заговорил паш а.— И
навлекла этот позор на меня собственная дочь. А я-то все не
мог понять, почему Мемо предал меня. Выходит, его околдо­
вала эта чародейка. Кто мог бы подумать, что это она запятнает
честь нашего рода, достоинство мое в грязь втопчет! Много бед
испытал я в своей жизни, но такая обрушилась на меня впер­
вые. Врасплох меня захватила... Смотри, Исмаил, не прогово­
59

рись ненароком. Н е то позор мне будет великий. По всей осман­
ской земле... Т ак вот оно что, Исмаил. Хотел бы я только
знать, кого полюбила моя дочь: Ахмеда или Мемо. Неужели
Мемо?
М ахмуд-хан и представить себе не мог, чтобы его дочь по­
любила тюремщика. Стало быть, Ахмед?
— Смотри, Исмаил, не проболтайся,— повторил он.—
А дочь пока наказывать нельзя.
— Н ельзя,— поддакнул И смаил.— Не то люди подумают,
что между ней и Мемо что-то было.
— К ак ж е нам поступить с ней, Исмаил? П одскажи.
— Сейчас подумаю.
Замолчал Исмаил. Молчит и паша. Долго молчали. Н аконец
М ахмуд-хан проговорил:
— М ож ет быть, сделать вид, будто я ничего не знаю?
— Нет, мой паш а,— возразил И см аил-ага.— Во дворце ее
не удержать, убежит. У нас есть только два выхода: либо тайно
ее умертвить, либо посадить в тюрьму.
— Ну что ж, в тюрьму так в тюрьму. Только поставь тю­
ремщиком надежного человека. Н е то...
— Н е беспокойся, мой паша. Все будет в порядке.
М ало-помалу к паше возвращ алось спокойствие. Вот когда
он, наконец, понял, почему привели его коня, понял смысл
мелодии, которую наигрывал Соф и,— все, все понял. Видно,
уже давно слюбилась его дочь с Ахмедом.
И смаил-ага торопливо вышел. И, призвав двоих страж ни­
ков, направился в комнату Гюльбахар. А она уж е ж дала п ала­
чей, ничуть даж е не удивилась.
По знаку И смаила страж ники схватили Гюльбахар и отвели
ее в пустую тюрьму.
— Помогите ханым спуститься,— говорит И смаил-ага. Веж ­
ливо так, с подчеркнутым уважением.
Гю льбахар, однако, отказалась от их помощи, сама сош ла
вниз по ступеням.
И смаил-ага своими руками запер дверь на замок, ключ
взял с собой.
— Следите за ней хорош енько,— предупредил И см аил—
60

ага страж ников.— Головой за нее отвечаете.
М еж тем паш а пригласил к себе жену, рассказал обо всем
случившемся.
— Совсем занедужил наш сын,— промолвил он, показы вая
на обеспамятевш его Ю суфа.— Присмотри за ним. И чтобы
никто не знал, где Гюльбахар. Когда Ю суф очнется, предупреди
и его, чтобы держ ал язы к за зубами.
М ахмуд-хан посадил сына рядом с собой, ласково погладил
его по волосам. Вскоре Ю суф пришел в себя.
— Ты у меня настоящ ий йигит, сынок!— похвалил его
отец.— Береж еш ь честь нашего рода, не даеш ь ее пятнать. Т ак
поступают только настоящ ие йигиты.
Ю суф таращ ил испуганные глаза, спрашивал:
— Т ак ты не убьешь меня? Глаза мои не вырвешь?
П аш а поцеловал его в лоб.
— Что ты говоришь! За отвагу, за правдивость не наказы ­
вают, а награждают. Я подарю тебе красивое оружие и коня.
Ю суф заплакал от радости.
— Забери его,— сказал паш а ж ене.— Не в себе он. Видно,
сильно испугался.
Вернулся Исмаил-ага, доложил:
— Мой паша, твое повеленье исполнено.
— Еще раз предупреждаю: чтобы никто ничего не знал,
Исмаил!
— Твое слово — закон, мой паша.
— Н аконец-то я успокоился, И смаил-ага. Все был в какомто смятении, ничего не понимал. А теперь все стало на свои
места. А уж как наказать дочь — это мы решим позднее.
— Хорошо, мой паша. Пусть пройдет немного времени, все
это позабудется, тогда и накаж ем ее.
Однако, несмотря на предосторожности, принятые пашой и
его управителем, слух о заточении Гюльбахар в темницу р а з ­
несся по всем краям. Сперва люди не верили, потом крепко
призадумались. Только кузнец Хюсо и Караванный Ш ейх не
удивились, ждали, что так будет. Д альш е — больше. Д окати­
лась молва до берегов Ванского озера, до Эрзрума, К арса,
Эрзинджана. О любви Ахмеда и Гюльбахар сочинялись песни
61

и дастаны. Всю Гору объяла скорбь великая.
Юноши, зрелые мужчины, женщины, познавшие радость
любви, все друж но говорили:
—
П ока эта девушка том ится в тюрьме, нам стыдно смот­
реть в глаза друг другу.
Ахмед, Караванный Ш ейх, Хюсо, горцы и люди с равнины
не спали ночами. Как рана в их груди, была ж алость к несчаст­
ной узнице. И яростно пылал гнев против ж естокого паши.
Величественно высится Агрыдаг, похожий на отдельный
мирок в этом огромном мире. Обычно его вершина одета в обла­
ка. Но иногда, по ночам, они расходятся — и тогда глазам
открываются бессчетные звезды, круж ащ иеся словно палые
листья под ветром. А по утрам из-за Горы выглядывает раска­
ленное докрасна солнце, начинается обмолот огненный.
Особенно огромной каж ется Гора в темноте — точно весь
мир собой заполняет. Тиш ина стоит мертвая — и вдруг
слы ш атся раскаты подземного гула. Их тут ж е подхватывает,
разносит чуткое эхо, а затем снова воцаряется безмолвие.
Пустынно все вокруг, ни души. Д аж е в самую темную ночь не
сливается Гора с окружающей тьмой, и сама она, словно
ночь, шествует по земле. А если светит луна, она струит навстре­
чу призрачное сияние. По ночам Гора внушает ужас. Стеною
встает ее мрак. Ни звезд, ни отблесков. А из глубины, как и ты­
сячелетия назад, вырывается глухой, но могучий гул.
Т яж елой каменной осыпью леж ит темнота. Кругом все тихо,
безлюдно. К ак перед светопреставлением. И вдруг шагнула
Гора, пошла. А вместе с нею и ночь. Д рож ит скалистое тело.
Гневная дрож ь пробегает и по склонам ночи. В небесах ни
звезды.
Впереди на коне скачет Ахмед. За ним следуют горцы — нет
им числа. И з-под копыт и ног скатываю тся камни. И как эти
камни, неудержимой лавиной спускаются горцы в Беязид.
В тот ж е самый час пробудились берега Вана, пробудилась
равнина. И все там живущие потекли в Беязид. Падучими
звездами низвергались люди с небес, могучими деревьями
прорастали из-под земли. И не было им числа.
62

Когда солнце выглянуло из-за отрога Горы, Махмуд-хан
увидел в окно надвигающиеся людские полчища. Гарцевали
рсадники, решительно вышагивали пешие в козьих, оленьих,
овечьих и конских шкурах. Все рослые, черноволосые или зо­
лотоволосые, с ясными голубыми глазами, с сильными руками.
Заколыхался утренний туман, расступился. Паша подумал,
что ему привиделся кошмар, закрыл и опять открыл глаза. А пе­
ред ним — те же полчища многолюдные. Впереди на коне —
Ахмед. Вся кровь бросилась в голову паше. Хотел было он поз­
вать прислужников, да язык словно прилип к гортани, слова
вымолвить не может. Даже если каждый камень в Беязиде об­
ратится в воина, все равно невозможно противостоять такому
огромному скопищу. Вся равнина забита людьми, а с Горы все
идут и идут люди. Бесчисленные, как муравьи. И что самое
удивительное — полная тишина. Ни крика, ни возгласа. Под
мощным напором с грохотом рухнули ворота крепости. Толпа
хлынула к темнице. А Исмаил-ага уже успел вывести узницу
наружу. Стоит у открытой двери, весь дрожит. И Гюльбахар
тут же, моргает глазами: непривычен ей свет дневной. Никак
не может она понять, что случилось. Все так же молча сомкну­
лась вокруг нее толпа — и вспять.
Около гробницы Ахмеди Хани разложили большущий костер.
Ходят по пылающим углям дервиши и суфии, под аккомпане­
мент кавалов поют свои песни мюриды. И все склоны Горы,
сколь хватает взгляд, запружены людьми, глядящими на огнеходцев. Все в алых отблесках голые тела дервишей и суфиев,
словно искорки — капли пота.
— Трус я, жалкий трус,— причитает во дворце Махмуд-хан,
хватается за меч, вроде хочет броситься на толпу. С трудом
удерживают его Исмаил-ага и другие придворные.— Как мне
теперь жить?— стонет паша.— Опозорил я свое славное имя
османское. На весь свет осрамился. Упаси бог, дойдет до
падишахского двора. Для чего мне тогда и жить?
Но какое войско устоит против этакого полчища?! Нечего да­
ж е и думать о сопротивлении.
— Вот беда на мою голову,— сокрушается паша.— И все
63

из-за этого распроклятого коня. Прогневил я, видно, Аллаха!
До самого вечера веселился народ у гробницы Ахмеди Хани.
Рокочут барабаны. Полунагие, с распущенными, как зонты,
волосами пляшут дервиши на углях, быстрее молнии летают их
руки и ноги. А юноши и девушки, став парами, пляшут
гёвенд — подобного танца мир еще не видывал. До самого двор­
ца протянулась двойная цепь танцующих. Семь барабанщиковдавулджы и семь зурначей играли для них. До чего же приятно
было смотреть на девушек в расшитых шелковых передничках.
Со стороны казалось, будто это море колышется. Волны то
выше встают, бурлят, пенятся, то уменьшаются, спадают.
Отвели Гюльбахар в дом кузнеца. Вымыли, нарядили в пре­
красное — будто и не люди шили, а джинны — старинное
платье из лахорской ткани. Затем посадили на отцовского
коня и повезли к Караванному Шейху. Туда же приехал и
Ахмед.
Спешились Ахмед и Гюльбахар, помолились и поцеловали
Шейха в плечо. И тот их поцеловал и благословил. За всем этим
наблюдал Махмуд-хан из своего дворца. А о том, чего не
видел он сам, донесли соглядатаи.
—
Махмуд-хан — османец, кафир*,— сказал Караванный
Ш ейх.— В таком, как он, не осталось ничего человеческого.
Не простит он нам всего этого. На самой Горе постарается
выместить свой гнев. Никому, даже детям, не будет от него
пощады. Но мы должны держаться наших древних обычаев.
Отправляйся-ка ты, Ахмед, вместе с Гюльбахар к хошабскому
бею. Он мой мюрид верный, в обиду вас не даст. А для надеж­
ности пошлю я с вами управителя моего — Ибрагима. Хошабский бей хорошо его знает.
Есть такой старый обычай. Если молодой человек умыкнет
девушку и попросит у кого-нибудь убежища, то эту девушку
уже не выдадут ее отцу — кто бы он ни был. Любой ценой
выхлопочут согласие отца, выплатят калым, свадьбу справят.
И з-за таких похищений частенько разгорались кровавые
распри, но обычай продолжал существовать.
* Нечестивец, гяур.
64

Делать нечего, отправились Ахмед с Гюльбахар в хошабскую
крепость. Тамошний бей хоть и считался вассалом османского
падишаха, однако независимости своей не потерял. Будь даже
Гюльбахар дочерью самого султана, все равно бы ее принял. Та­
ков закон родовой чести. Титула своего лишится, голову
сложит бей, а уж того, кто убежища попросил, не выдаст. Иначе
стыд и срам, в глаза никому посмотреть не сможет.

К югу от Вана, у большой караванной дороги стоял крутой
обрывистый утес. Там-то, обнесенная тремя рядами стен, и
высилась хошабская крепость. Внизу серебрилась река Хошаб.
Никто не знал, когда возвели эту крепость, знали только, что
очень давно. Из века в век в ней производили какие-то пере­
стройки, но так искусно, что цельность ее не нарушилась. Изу­
мительной красоты была эта крепость, другой такой, пожалуй,
и не сыскать.
Ахмед и Гюльбахар остановились у подножья утеса. Коней
своих оставили внизу, в конюшне бейских аскеров, а сами пошли
к воротам. Часовой хорошо знал Ибрагима и беспрепятственно
пропустил их в крепость.
— Этот Махмуд-хан не признает ни обычаев, ни традиций,—
сказал хошабский бей, выслушав Ибрагима.— Он ведь паша,
османец. Как только узнает, что я приютил беглецов, сразу про­
тив меня выступит. Со всем своим войском. Но что делать?
Придется по всем правилам посватать его дочь. Ничего не
пожалею, лишь бы согласился он отдать ее за Ахмеда. Слово
Шейха для меня закон. Г олову сложу, а его воли не нарушу.
Хошабский бей похлопал в ладоши. И велел подбежавшим
слугам:
— Накормите гостей и отведите их отдохнуть. Издалека
приехали, притомились, верно, с дороги.
Как только Ахмед и Гюльбахар вышли, помрачнел, потемнел
лицом хошабский бей. Глаза затуманились, даже волосы
светлые как бы потускнели.
— Ибрагим,— говорит,— конечно, Шейхово слово для меня
закон. Но лучше бы уладить это по-мирному. Будь это не Мах­
муд-хан, а кто другой, поехал бы к нему сам, попросил: «Уважь
меня, отдай свою дочь Гюльбахар за сына нашего Ахмеда».
65

Но паша меня и слушать не станет, еще в тюрьму упрячет. Этот
гордец любит, чтобы все перед ним голову склоняли. Я ведь
помню его еще по Стамбулу. Наши отцы были знакомы. Расска­
жи мне все по порядку, прикинем, как нам лучше поступить.
Выслушал бей рассказ Ибрагима, вздохнул глубоко:
— Дело-то, я вижу, мудреное. Очень даже мудреное. Взбе­
сился, видно, паша. Попытается он выместить свою злобу на
горцах и ванцах, а там и за нас примется. Полагаю, что он уже
обратился за помощью к ванскому паше.
Весь вечер, всю ночь размышлял хошабский бей. А наутро
послал за Ибрагимом.
— Вот что я решил. Обождем две-три недели, а потом я от­
правлю в Беязид Моллу Мухаммеда. Человек он угодительный,
на язык бойкий, может, и сумеет уговорить Махмуд-хана.
Хочется уладить мне это дело по-мирному. Ничего для этого не
пожалею. Так и передай моему Шейху. Если надо, крепость
свою отдам как выкуп за невесту. Но силе я не уступлю —
пусть даже все османское войско против меня пойдет. Голову
сложу, а забрать девушку не позволю. Так и передай моему
Шейху. И еще передай ему мой нижайший поклон, поблагодари
его за оказанное нам доверие. Целую его руки.
Ахмеду и Гюльбахар отвели комнату, предназначенную для
самых именитых гостей,— светлую, высокую, просторную,
мраморный пол алым паласом застлан, на стенах курдские
ковры красоты необыкновенной, широкая кровать стеганым
атласным одеялом прикрыта.
Освещена эта комната была серебряным светильником. Аро­
матические вещества, подмешанные в лампадное масло, рас­
пространяли густой дурманный запах.
Как подобает супруге, Гюльбахар почтительно ждала, пока
Ахмед уляжется.
А он положил свой обнаженный меч посреди кровати. Глу­
боко зарылась золотая рукоять в мягкую пуховую подушку.
Только потом лег.
Глядит Гюльбахар, ничего понять не может. И в Эрчише, и в
Ване, где они останавливались на ночлег, он поступал точно
так же, как бы желая сказать: мы с тобой брат и сестра, хоть
66

и спим в одной постели. Но какие же они брат и сестра? Еще
тогда, в башне, отдалась она Ахмеду, женой его стала: боялась,
что их встреча последняя. Почему же он кладет меч между
ними?
Даже не поцеловал ее Ахмед, слова ласкового не молвил. А
в сердце Гюльбахар пламя жаркое полыхает. В полном она
недоумении. Уж не обидела ли она невзначай своего возлюб­
ленного? Или же у горцев есть какой-то незнакомый ей обычай?
До самого утра промучилась без сна. Лежит и все думает:
почему Ахмед так переменился? Догадок-то много, а вот
какая из них верная?
Волнуется Гюльбахар, с ума сходит. Вся, словно лук натя­
нутый. Почему все-таки Ахмед так переменился? Все время
мрачный, задумчивый, холодный. Будто это и не он вовсе.
Наконец не выдержала, разбудила Ахмеда:
— Проснись! Я хочу задать тебе вопрос — один-единственный. Обещай, что ответишь прямо и честно, как сердце велит.
Ничего не ответил Ахмед.
Вот уж посветлели верхушки восточных гор, первые лучи
скользнули по атласному одеялу.
— Почему ты положил меч между нами?— настойчиво
допытывалась Гюльбахар.— Ведь я давно уже твоя жена. Слы­
ханное ли это дело — от жены мечом отгораживаться? Или у
вас, горцев, есть такой обычай? Отвечай, если любишь.
Молчит Ахмед.
— Отвечай.
Молчит Ахмед. Стыдно ему высказать ужасное подозрение,
которое гложет его ум. Не только Гюльбахар — самого себя
стыдно. Где уж тут вслух признаться!
— У нас-то такого обычая нет,— выдавил он в конце кон­
цов.— А вот в этих краях, у ванцев, так принято. Пока твой
отец не даст своего согласия, я к тебе и прикоснуться не могу.
Поэтому и кладу меч.
Не поверила Гюльбахар, но расспрашивать больше не стала.
Догадывалась, что с Ахмедом, но, как и он, гнала от себя прочь
эту догадку.
Проходили дни. Дочь паши хорошо видела, что Ахмед не в
5*

67

себе, в душе у него какой-то червь угнездился. И выглядит он
совсем плохо: глаза ввалились, прежний блеск потеряли, оло­
вянными сделались.
Совсем измаялась Гюльбахар, придавило ее бремя непосиль­
ное. Померк для нее мир, в четырех стенах замкнулся. Как во
сне скитается она по гарему, ничего не ест, не пьет, все думает,
какое жестокое оскорбление ей нанесено.
Несколько раз в неделю Ахмед и хошабский бей выезжают на
охоту. Домой они возвращаются, груженные дичью: козами,
птицами, оленями. Лишь в эти дни Гюльбахар немного успо­
каивается — такую тоску нагоняет на нее присутствие Ахмеда.
А тот даже не решается взглянуть ей в лицо. Не только она —
все замечают его уныние. Но приписывают его совсем другой
причине.
— Не горюй, друг,— частенько говорит хошабский бей.—
Даже если вся османская рать против меня выступит, все равно
никто не помешает вашему счастью. Тебе оказывает покрови­
тельство сам Шейх. Ты мой гость. Чего же тебе опасаться?
Держи голову выше.
Смущенно улыбается Ахмед, ничего не отвечает. Никому не
понять, какая тоска сжигает его сердце. Даже Гюльбахар.
Что-то она смутно чувствует, но понять не может.
Однажды утром, когда Ахмед с беем собирались на охоту,
вернулся Молл а Мухаммед.
Отвел его бей в свои покои, спрашивает:
— Какие вести, Мухаммед, добрые ли, худые?
— Худые,— хмурится посланец, поглаживая белую ручьис­
тую бороду.— Очень худые. Будто лютого врага встретил
меня паша, чуть не зарубил. От кого угодно, говорит, ждал
подобной подлости, только не от твоего бея. Передай ему, го­
ворит, пусть свяжет одной веревкой Ахмеда и мою дочь и ко
мне отправит. Дай ему, говорит, пятнадцать дней сроку. Не
выполнит моей воли, пошлю против него своих аскеров. Так по­
носил тебя и Шейха — даже повторять стыдно.
— Неужто и Шейха бранил? Самого Шейха?!
— И его.
68

он просто спятил, рехнулся!
ораздумал хорошенько бей и вышел во двор. А там его,
у самых дверей, Ахмед ждет. Ничего не сказал ему бей, сел на
коня, и они отправились на охоту. Едут, а Ахмед все на него по­
глядывает: не скажет ли чего. На подъемном мосту бей при­
держал своего коня, молвил Ахмеду:

Этот человек просто спятил. Он осмеливается
и как
только у него язык не отсохнет — проклинать самого Шейха!
Небеса покарают его за такое святотатство!.. Грозится Махмудхан выслать против нас свое войско. Через пятнадцать дней.
— Не хочу, чтобы из-за нас лилась кровь,— отозвался Ах­
мед.— Отпусти нас, бей. Мы уедем.
— Никуда вы не поедете,— отрубил хошабский бей.—
С тех пор как стоит эта крепость, еще ни перед одним врагом
не открывались ее ворота. Пожалеет Махмуд-хан, что такое
дело затеял. Ты нам все равно что сын. Живи себе спокойно,
в свое удовольствие. Тут уж затронута моя честь, мне ее от­
стаивать.
Сказал — и пустил своего коня во весь скок. Ахмед следом
помчался.
С того дня крепость стала готовиться к осаде. Со всех сто­
рон: из южных степей, с Горы, с мушской равнины, с берегов
Урмийе, из Вана, Битлиса, Диярбакыра — шли предложения о
помощи, дружеские руки протянулись. Это очень радовало хошабского бея, льстило его самолюбию. Ну что ж, раз так
угодно судьбе, еще раз померяется он силами с османцами.
Научит их уважать обычаи, не посягать на достоинство бейское.
Выполнит свой долг священный.
Как-то поутру часовые завидели вдали всадников на белых
конях. Подскакали всадники к подъемному мосту, натянули
поводья, остановились. Люди хошабского бея приняли у них
коней, пригласили их войти в крепость.
Сам бей встретил их у внутренних ворот. Все они были люди,
хорошо ему знакомые, вожди племен, которые жили в этих
краях. Догадывался он и почему они пожаловали. Видимо, Мах­
муд-хан еще не готов к осаде крепости.
69

Разговор начал зилянский бей, красивый, горячего, удалого '
нрава молодой человек с орлиным носом и густым, низким —
как из бочки — голосом.
— Зачем доводить дело до войны? Не лучше ли договориться
по-доброму? Махмуд-хан собирает уже войско, скоро выступит.
Нам удалось пока его удержать. Слово за тобой.
— Вы сами все понимаете не хуже меня,— ответил хошабский бей.— Не могу я выдать паше Ахмеда и Гюльбахар,
не могу! Любое желание паши с удовольствием исполню, только
не это. Если я нарушу закон гостеприимства, ни один пес —
не то что человек — в мою сторону не посмотрит. Вечным позо­
ром запятнаю себя и свой род. Вы все люди умные, бывалые,
вам и карты в руки, найдите какой-нибудь выход. А паше засви­
детельствуйте глубочайшее мое почтение. Скажите, все сделаю,
чего он ни пожелает. Все свое богатство пожертвую, жизнь
отдам за него. Пусть только слово молвит — справлю его дочери
свадьбу, каких свет не видывал, зятю несколько деревень пода­
рю. Все сделаю, чего он пожелает. Одного не могу — нарушить
закон гостеприимства.
— Все верно, даже возразить нечего,— сказал зилянский
бей своим спутникам.— Напрасно мы сюда приехали.
— Совершенно напрасно,— поддержали его другие беи.—
С таким предложением и обращаться неприлично. Стыд и срам!
На другой же день сели они на коней и умчались прочь.
Махмуд-хан даже не сомневался, что его посланцы привезут
с собой беглецов, обдумывал уже, какой лютой казни их пре­
дать. Никак не ожидал он отказа. Рассчитывал, что хошабский
бей испугается его угрозы и выдаст Гюльбахар и Ахмеда. Кто
бы мог подумать, что такие родовитые посланцы вернутся с
пустыми руками?!
Когда паше рассказали о разговоре с хошабским беем,
он просто взъярился. Вот до чего дело дошло — никто больше
с османцами не считается. Будь у него дЬстаточно сил, в тот же
день, в тот же час выступил бы в поход, стер с лица земли эту
проклятую хошабскую крепость. Но сил не хватало. Поэтому
паша решил сначала списаться с Рюстем-пашой, что жил
в Эрзруме.
70

Однако ярости своей Махмуд-хан не показал: при беях подо­
бало вести себя сдержанно.

Извини, паша, но, по нашему мнению, хошабский бей
прав, заявил зилянский бей.— Закон гостеприимства не­
рушим. Надо поискать другой выход.
Махмуд-хан промолчал.
В тот же день он устроил в мраморном зале пышное пиршест­
во в честь высокородных гостей. Народу собралось очень много,
с трудом все вместились.
Наутро Махмуд-хан отправил послание эрзрумскому паше.
Это был важный вельможа, любимец падишаха. Долгие годы
провел во дворце, был знаком с великими визирями. Поддержит
его эрзрумский паша, одолеть хошабского бея — дело нехитрое.
В своем послании Махмуд-хан подробно описывал, как с гор,
точно стаи волков, спустились несметные полчища, как они
ворвались в крепость и увели с собой его дочь. «Что можно сде­
лать с горсткой аскеров против такой орды?»— горько жаловал­
ся он, желая пробудить сочувствие своего вельможного друга,
но вышло наоборот.
Вернувшийся гонецдоложил, что Рюстем-паша обмирал от
хохота, читая его письмо. Держался руками за живот и застав­
лял снова и снова рассказывать о том, что случилось в тот зло­
получный день.
— Передай мой поклон Махмуд-хану,— сказал он, вдосталь
нахохотавшись.— Советую ему отдать свою дочь за этого мо­
лодца! Он ее вполне заслужил. Так же как и коня. А я напишу
ему потом.
С возмущением и гневом читал Махмуд-хан ответное посла­
ние: Рюстем-паша собственноручно написал его своим
красивым почерком.
— Этот подлец, сын подлеца, смеет еще надо мной насме­
хаться,— скрежетал он зубами.— Хотел бы я поглядеть, как
бы он вел себя, если бы его дочь похитил какой-нибудь худо­
родный горец! Ишь ведь что пишет, пес паршивый: «Неужели
из-за какой-то девицы, пусть даже это твоя дочь родная, ты
затеешь войну против всего мира?» А я-то считал его своим
другом, принимал будто самого падишаха. Позавидовал он,
71

видно, роскоши моего дворца. Вот и мстит мне.
Эх, отрядить бы своих аскеров против хошабского бея, поду­
мал Махмуд-хан. Да только страшно потерпеть поражение от
этого волка горного. С тех пор как стоит крепость, еще никто
не мог взять ее приступом.
И так и этак прикидывает Махмуд-хан, голову ломает. К аж ­
дый день призывает к себе Ибрагима-ага, верных беев, часами
с ними советуется, но никак не может прийти к определенному
решению.
А меж тем наведывается к нему Молла Мухаммед. Говорит —
будто медом по губам мажет:
—
Мы твои преданные слуги, паша. Бей просит войти в его
положение. Если он выдаст беглецов, ни одна собака не взгля­
нет в его сторону. На весь род позор несмываемый. Если хо­
чешь, он сам даст любое приданое твоей дочери. Для тебя, па­
ша, он и жизни не пожалеет. И Ахмед ради тебя умереть готов.
Просит передать тебе бей, что целует твои руки.
Хошабский бей следил за каждым шагом Махмуд-хана.
Знал, что он обращался за помощью к эрзрумскому паше и
ванскому паше, к влиятельным и мелким беям, даже к самому
падишаху. Рано ли, поздно этот безмозглый, упрямый человек
вышлет против него своих аскеров. Начнется долгая, на годы,
война. Снова будут умирать голодные люди. И все это из-за
похищенной девушки. Какой недоумок бей среди каких не­
доумков завел этот дурацкий обычай?!
Паша, однако, медлил. И это промедление обращалось про­
тив него.
Народ поговаривал, что не случайно из всех горцев-йигитов
конь выбрал именно Ахмеда, толковал о великой их с Гюльбахар любви и о том, что Мемо пожертвовал собой ради их
счастья. Все боготворили возлюбленных. Что, если однажды
ночью с Горы и с равнины снова хлынут скопища несметные?—
думал паша. На этот раз они не оставят камня на камне от его
дворца. Ни одна живая душа не спасется.
Страх не отпускал пашу ни на миг. По ночам он никак не
мог уснуть. При малейшем шорохе вскакивал и с мечом наголо,
72

словно лунатик, бродил по дворцу.
И все же он не мог ничего придумать. Ведь на карту постав­
лена не только его честь, но и честь всех османцев. Стоит
сплоховать перед ничтожным хошабским беем — опозорится
вся огромная Османская империя.
Затосковал паша. Прячется от всех, ни с кем не разговари­
вает. Железным обручем стиснуло его сердце отчаяние.
Каждый год, в пору весны, все чобаны Горы собираются на
берегах Кюп-гёля. Расстилают свои бурки на медноцветной
земле, на красных кремневых камнях и усаживаются. Иногда
их больше, иногда меньше — год на год не приходится. Когда
небо на востоке светлеет, они достают из-за кушаков кавалы и
начинают играть «Гнев Горы». Весь день играют. Лишь вечером,
на закате, убирают кавалы и все разом встают. Тут-то и подле­
тает белая птица. Окунет одно крыло в озерную синь и улетает.
Вдалеке среди плывущих, как корабли, скал, в море снегов по­
казывается видение — большой белый конь со сверкающей
сбруей. Тяжко дыша, проскальзывает он над озером и быстро
удаляется.
Чобаны расходятся. В дальнем шатре певец опускается на
звонкую, певучую весеннюю землю и с посохом в руках, под
аккомпанемент кавалджы затягивает длинную песнь.
В ахурийской долине преклонил я колени. Над землею древ­
ней любви склонился. Над землею древней весны склонился.
Трижды издал свой клич. И трижды откликнулась мне Гора.
Среди алых, желтых и синих цветов, среди зеленой травы
преклонил я колени. Под небом , усыпанным звездной росой,
преклонил я колени. Склонился над снежной грудью Горы. Вос­
славил гордое сиянье Горы , чье сердце открыто для великой
любви. Песнь завел о гневе ее необоримом. Под темными туча­
ми, среди ароматов дурманных, преклонил я колени. Огненный
хлынул поток, и среди огня преклонил я колени. Трижды издал
свой клич, землю древней любви огласил, землю древней весны
огласил, к сердцу ее воззвал. «Где ты,— я крикнул ,— чобан?»
И предстал предо мной чобан.
Б е й с кую дочь полюбил чобан. И она полюбила его. Богат
73

был отец ее, бей. Пятнадцать деревень у него — и все в ахурийской долине. Узнал он об их любви, в ярость великую пришел.
«Схватите этого чобана !—велел .— Схватите наглеца , что по­
смел полюбить мою дочь! Схватите егоу живого или мертвого!»
Вспыхнула птица лю бви , запылала , птицей огненной стала.
Села на тополь, огненное гнездо себе свила , трех огненных птен­
цов вывела и полетела со всем своим выводком. Где ни пром­
читсяу где ни сядет,—сразу пожар занимается. Небо полы­
хает, звезды полыхают. Горы полыхаюту земля полыхает.
Пламенем люди объяты.
Через горЫу через моря перелетает птица, следом огненная
буря мчится. Распускаются огненные цветы под ее дыханием.
Желтый огонЬу и синий огонь , и зеленый огонь.
Спрятался чобан на Горе. Пятнадцать деревень его ищут.
Каждую расселину у каждую расщелину оглядывают , чобана
отыскать не могут. Так и не нашли. В огненный столп обратил­
ся чобан. Приютила Гора его в чреве своем.
Пылает у горит его любимая. Жжет ее пламя любви. У бе­
жала и она на Гору. Пятнадцать деревень ее ищут. Каждую
расселину у каждую расщелину оглядывают. Д а так и не нашли.
В огненный столп обратилась девушка. Приютила Гора ее в чре­
ве своем.
А чобан все тоскует по ней. Сил нет сносить такую муку.
Попросил он однажды Гору: «Выпусти меня. Д озволь хоть
раз глянуть снова на любимую , а там и смерть не страшна!»
Подошел к деревне у а войти боится. Три дня, три ночи бродил
вокругу наконец реш ился , зашел. А деревня пустау только ветер
гуляет. Во всех пятнадцати деревнях побывал. И везде только
ветер гуляет. Наконец повстречал он свою возлюбленную —
возле деревни родной.
Не прощает Гора жестокости. В ярости сбросила она громад­
ный утес, погребла под ним все пятнадцать деревень. Г розен ее
гнев необоримый.
Все сердца воспламеняет огненная птица любви. Гнездо ее —
из огня.
Грозен необоримый гнев Горы. Неотвратима кара ее. Страх
вселяют ее прокляты.
74

Каждой весной, когда расцветают цветы на берегах Кюпгёля, чобаны расстилают свои бурки на земле древней весны.
И огненная птица погружает свое крыло в озерную синь.
В чем был, полуголый, подошел Хюсо к воротам крепости,
кричит громко:
— Эй, паша! Слышал ли ты мелодию певца весны? Понял ли
ты его предостережения? Обрушится на тебя гнев Горы. Обру­
шится кара ее грозная. Перестань преследовать возлюбленных.
— Приведите сюда кузнеца,— велел Махмуд-хан своим лю­
дям.— Что-то я плохо понимаю, что он там кричит.
Повернулись люди паши, чтобы выполнить его веление, а куз­
нец уже тут как тут. Стоит, будто исполин сказочный, сверху
вниз на пашу смотрит. Обомлел Махмуд-хан.
— Слышал, что тебе пел певец?— спрашивает Хюсо.
— Слышал,— отвечает паша.
— И тебе не страшно?
Молчит паша, будто в рот воды набрал.
Высказал кузнец все, что хотел, повернулся и зашагал —
будто скала огромная с места двинулась — к двери. И все при­
говаривал:
— Как знаешь, паша, как знаешь.
Только он ушел, говорит паше Исмаил-ага:
— Я хочу задать тебе один вопрос.
— Какой?
— Смог ли хоть один смертный подняться на вершину
Горы?
— Нет.
— А возможно ли это вообще?
— Подняться-то еще можно. Но хватка у Горы крепкая:
поймает — не отпустит.
Много смельчаков пробовали забраться на вершину. Но еще
никому не удалось спуститься вниз.
Есть там, на самом верху, озеро огненное. Глубоким колод­
цем врезается оно в твердь земную. Оттуда-то и был добыт
первый огонь. Только не сразу. Долгое время было так: пока
Гора дремлет, зачерпнет какой-нибудь сын человеческий при­
75

горшню пламени — и бежать. Но Гора спит чутким сном. Прос­
нувшись, она тотчас же хватает бегущего, обращает его в исту­
кана каменного. Так он и стоит там, с каменным пламенем в
руке.
На склонах Горы полным-полно таких истуканов. Еще ник­
то — пробовал он похитить огонь или нет — не вернулся
живым с вершины.
— Есть у меня одна мысль, мой паша,— говорит Исмаилага.
— Какая же?
— Сегодня же пошли гонца в хошабскую крепость. Пусть
Гюльбахар и Ахмед возвращаются. Хочешь, я сам привезу их?
А когда они прибудут, ты задашь Ахмеду такую задачу: пусть
он взойдет на самую вершину. Сможет он выполнить твое
условие, отдашь ему дочь. И сам свадьбу справишь. Так мы
избавимся от Ахмеда. И никто не посмеет упрекнуть нас в
несправедливости.
— Превосходная мысль,— обрадовался паша.— Умница,
Исмаил. Возьми с собой несколько беев и отправляйся в Хошаб.
Пусть они оба возвращаются. А если Ахмед не захочет принять
наше предложение, скажи хошабскому бею, чтобы прислал
сюда мою дочь.
В сопровождении двоих беев и пятерых своих людей Исмаилага отправился в Хошаб.
Бей принял их с еще большим, чем обычно, радушием. Поч­
тил их пышным пиршеством. В тот же вечер Исмаил-ага пе­
редал ему слова паши.
— Но ведь это же верная смерть,— помрачнел хошабский
бей.— Еще ни один человек не вернулся с вершины Горы.
— Не знаю, не знаю,— уклончиво пробормотал управитель
Махмуд-хана.— Вы, помнится, обещали выполнить любое
наше желание. Вот мы его и высказали. А уж там дело ваше.
Если Ахмед не примет это предложение, с хошабского бея
слагается долг оборонять его. Это знал и Ахмед, и все осталь­
ные. Тогда паша был вправе выступить в поход.
Послали за Ахмедом. В присутствии Исмаила-ага и всех его
людей бей спросил Ахмеда, подходит ли ему это предложение.
76

Ахмед не раздумывая ответил:
— Хорошо! Я взберусь на самую вершину и разведу там
костер, чтобы паша мог сам видеть, что условие выполнено.
Ни хошабский бей, ни Гюльбахар, ни другие так и не сумели
отговорить его.
На другой день они сели на коней и отправились в Беязид.
Остановились они у дома Караванного Шейха. Вскоре весь
город знал об их возвращении. И вся Гора знала.
И Шейх, и кузнец настойчиво старались отговорить Ахмеда:
— Этот паша — кафир. Он задумал тебя извести.
Но Ахмед их не послушал.
Поцеловал он однажды утром руку Шейху, вскочил на коня и
поскакал во дворец.
— Я решил взобраться на вершину Горы,— объявил он
паше.— Благодарю тебя за то, что ты задал мне такую трудную
задачу. Правильно ты поступил.
Пожелал ему паша удачи, а он отвечает:
— Три ночи, следите за вершиной. Если не помешают облака,
вы увидите костер.
И направил коня вверх по склону.
Все улицы города, рынок и площадь перед крепостью посте­
пенно заполнялись людьми. Они сходили с Горы, поднимались
с равнины, вливаясь в людское море, уже запрудившее все
кругом.
В полдень к паше явился Исмаил-ага.
— Еще идут?— спросил Махмуд-хан.
— Идут,— ответил Исмаил-ага, безнадежно разводя рука­
ми.— Все идут и идут. Кто бы мог подумать, что на Горе и на
равнине такое несметное множество людей!
Весь перекосился паша, фыркнул:
— Нашел чему удивляться! Удивительно было бы, если б
они собрались ради доброго дела. А на худое всегда много же­
лающих. Как быстро они узнали, что этот молодец собирается
подняться на гору! Кто это, любопытно, их оповестил? Неужто
еще будут идти?
Он шагал по пушистым коврам, устилавшим пол мрамор­
77

ного зала. Лицо побледнело, вытянулось. Глубоко прорезались
морщины. Глаза бешено вращались.
— Исмаил-ага,— выдавил он,— и наша... тоже там, с ними?
— Да. У гробницы Ахмеди Хани. Среди женщин. Посмотри
сам. Вон она, в желтом платье.
Махмуд-хан замахал руками, отвернулся. Хотел было что-то
сказать, но в последний миг передумал. Снова, глядя прямо
перед собой, зашагал по залу. Исмаил-ага стоял не шевелясь,
ожидая, не изволит ли он что-нибудь сказать. Ж дать пришлось
долго. Наконец паша остановился и вонзил пылающие, как
уголья, глаза в своего главного советника и управителя.
— Исмаил-ага, мы ведь не можем рассеять эту толпу?
— Не можем. Казармы окружены со всех сторон. В самом
дворце всего сто пятьдесят — двести аскеров. А тут и целое
войско не справится.
— Не справится,— тяжело вздохнул паша.— Поди посмот­
ри, не идут ли еще.
До самого вечера прибывали люди. Уже и весь город забит,
и все кругом забито, даже склоны холма за гробницей Ахмеди
Хани, а приток все не уменьшается: идут и идут люди. Шатры
разбивают, костры разжигают. Запах жареного масла смеши­
вается с запахом сухих трав и цветов.
Но вот что странно: вся эта огромная толпа хранит гробовое
молчание, не движется, лишь легкое волнение пробегает по
ней из края в край.
А вот уже и ночь. Спрашивает Махмуд-хан своего управи­
теля:
— Все еще идут?
— Идут,— отвечает Исмаил-ага.— Просто уму непостижи­
мо, сколько их! Как только земля не проваливается под их
тяжестью!
— Почему же такая тишина?
*
— Никто не разговаривает.
— Все смотрят на Гору?
— Нет. Сидят с застывшими лицами, будто дремлют. Иногда
даже чудится, что они все умерли.
В темном безоблачном небе висят неподвижные, словно при­
78

битые гвоздями, звезды: Бесчисленно это небесное воинство. А
город по-прежнему погружен в безмолвие. Толпа как будто и не
дышит.
Всю эту бессонную ночь Махмуд-хан ходил по дворцу и раз­
думывал. О жизни и смерти. Обо всем роде человеческом и об
этой толпе, окружившей крепость. Казалось бы, их привело
сюда только желание видеть двух молодых людей счаст­
ливыми. Но это не совсем так. В глубине их сердец — непри­
миримый гнев. Вековой протест против притеснения. Этот про­
тест пока еще не вырвался наружу, но зреет, набирает силу.
Судьба двух молодых людей — и сомненья нет — лишь слу­
чайный повод. Трудные времена настают, народ выходит из
повиновения. «Сегодня захватят мой дворец,— думает паша,—
а завтра окружат Стамбул, ворвутся в падишахский дворец.
За поводом дело не станет. Не сумеем обуздать чернь — ни­
кому из нас не сносить головы. Завтра они будут вопить про
«жестокий гнет», послезавтра — про «слишком большой
налог». А там начнут возмущаться роскошью моего дворца,
хлеба требовать. Смотришь, уже скопилась бесчисленная тол­
па, объятая тысячелетним гневом и болью. Безмолвно, не­
подвижно стоит она, но нет силы, способной с нею справиться.
Никакому войску ее не разогнать. Главное — не допустить, что­
бы толпа собралась».
В чистом, словно вымытом, безоблачном небе блеснуло ут­
реннее солнышко. Вкатилось на склон Горы, приподнялось,
снова опустилось и лишь после стало быстро подниматься.
Никогда в жизни Махмуд-хан не видел подобного зрелища.
«Дурное предзнаменование,— испугался он.— Уж не близит­
ся ли конец света?»
Покинув улей, пчелы долго летают по воздуху, затем всем
роем облепляют какую-нибудь ветку. В то утро город походил на
такую ветку, облепленную пчелами. Повсюду, куда ни глянь,
стоят высокие усачи в накидках из козьих, оленьих, жере­
бячьих шкур, в остроконечных войлочных шапках, стоят жен­
щины с большими газельими глазами, с тонкими руками — оде­
79

ты они в разноцветные платья, на головах — платки, на груди —
золотые, серебряные мониста.
В полдень взволновалась толпа. Все, как по приказу, повер­
нулись к Горе, подняли глаза на ее вершину. Так и застыли.
Никто ни слова.

Увидел это в окно Махмуд-хан, задрожал.
— Почему они молчат, Исмаил-ага?
— Кто их знает? Молчат. Лишь иногда воздевают руки и
молятся.
«Вот так они будут стоять три дня,— пронеслось в голове
у Махмуд-хана.— А на четвертый, если не увидят костра, на­
падут на мой дворец, разрушат его до основания. А костра они,
конечно, не увидят. Но, может быть, дело обстоит не столь
плохо? Просто у меня слишком разыгралось воображение?»
— Еще идут, Исмаил-ага?
— Все идут и идут. И откуда только берется такое несмет­
ное множество? Хотел бы я знать, кто за их спиной?
— Кто же, как не этот нечестивец, не признающий Аллаха,—
Караванный Шейх,— вскричал паша.— Они, эти шейхи, всегда
были нашими врагами. Если не переманить их на нашу сторону,
мы пропадем, Исмаил-ага, все пропадем! В народе у них корни
глубокие. Тысячелетние корни. И если мы не сумеем догово­
риться с ними,— тут он показал в окно на толпу,— так оно и
будет, Исмаил-ага!
— Мы можем договориться с ними в любую минуту, мой
паша.
Замолчал паша, думает:
«Что, если мне сейчас уехать со всеми моими женами, деть­
ми, придворными и слугами? Но ведь это может быть воспри­
нято как трусость. Упаси бог, падишахский двор узнает. Да и
как бежать, когда дворец окружен со всех четырех сторон?
Проложить себе дорогу мечом? Возможно ли это?»
— Только бы мне вырваться отсюда,— заговорил он вслух,—
всем отрублю головы — и Шейху, и хошабскому бею, всем,
всем. Это они виноваты. Отрублю им головы, Исмаил-ага. Вот
увидишь, отрублю.
Разгорячился паша. Жилы на его горле набухли. Кричит, во­
80

пит, все никак не может успокоиться. Остыл наконец чуточку,
но все повторяет:
— Отрублю им головы. Отрублю. Отрублю. Только бы выр­
ваться отсюда.
Исмаил-ага стоит — спиной к розовой колонне привалил­
ся — ждет, пока гнев паши поуляжется.
— И певцы, и кавалджы пришли, Исмаил-ага?— спрашивает
Махмуд-хан.
— Тут их целые сотни. И сотни барабанщиков. Все гото­
вятся праздновать свадьбу,— отвечает Исмаил-ага.
— Иншаллах, загорится костер на вершине... Не то...— недо­
говорил паша: стыдно ему стало, что не смог утаить страх.
Попробовал было сменить разговор, но осекся, поник голо­
вой — и молчит.
Понял Исмаил-ага, что паша раскаивается. А главный совет­
ник был человек прямой и откровенный.
— Послушай, паша,— говорит,— нам ли скрывать правду
друг от друга! Если эта толпа не увидит костра на вершине,
дворец сровняют с землей, а нас всех перебьют. Один только
есть способ предотвратить это.
— Какой же, Исмаил-ага?— нетерпеливо спрашивает Мах­
муд-хан.
— Откажись от своего желания! Выйди к воротам дворца и
объяви, что отказываешься от своего желания. Раз, мол,
столько народу желает счастья моей дочери и ее жениху, не
могу, скажи, противиться общей воле. Верните, скажи, Ахмеда,
и я сам устрою им свадьбу. Народ будет носить тебя на руках.
Тебя будут почитать чуть ли не наравне с Аллахом. Другого
выхода нет.
— Не могу, Исмаил-ага. Все подумают, что я испугался.
— Ничего подобного. Плохо ты знаешь народ. Он предпола­
гает во всех только добрые намерения. Подозревать дурное ему
несвойственно.
— Ошибаешься, Исмаил-ага. Народ умен, его так просто не
проведешь.
— И все-таки послушай меня, паша. Эти люди не хотят
разрушать дворец, знают, что могут поплатиться за это своей
81

головой, но они вынуждены будут это сделать, вынуждены будут
убить нас, потому что мы не оставим им никакого другого вы­
хода. Может быть, Ахмед уже погиб? Может быть, его поглоти­
ла Гора?
— Ты прав, Исмаил-ага, но как мне отречься от своего слова.
— Пойми же — они тоже напуганы. И только обрадуются,
если ты переменишь свое решение. Им и в голову не придет,
что мы уступили из страха. Напротив, они будут чтить тебя как
святого. Будут возносить твою доброту до небес, складывать
дастаны в твою честь.
— Не могу, Исмаил-ага. Легче умереть... Но... но что, если
он сумеет добраться до вершины и мы увидим сегодня пламя
костра?
— На это нет никакой надежды!— говорит Исмаил-ага.—
Гора превратит его в каменного истукана.
— Шейх обладает чудодейственной силой.
— Гора не подвластна его чудодейственной силе, никому не
позволит нарушить целомудрие своей вершины.
— Но может быть, Ахмед сложит костер где-нибудь по­
ниже?
Исмаил-ага погладил бороду. Улыбнулся, потер руки.
— Ахмед — йигит,— сказал он.— Только смерть может ос­
тановить его — больше ничто!
— И я не отступлюсь от своего слова, Исмаил-ага. Паду с
мечом в руке. Скажи моим аскерам, чтобы приготовились
последнему сражению. Постарайся привести сюда и тех, что
в казарме.
— Никакого сражения не будет, паша,— сказал Исмаилага.— Я знаю, как бывает в таких случаях. Нас просто разорвут
на клочки, всех до единого.
— Ну и пусть!— проревел паша.— Передай мое повеление
аскерам.
Исмаил-ага понял, что возражать бесполезно, склонился и
вышел.
Уже начинало темнеть. Вся равнина внизу была затоплена
людьми. Кое-где звездами пылали костры. А толпа все прибы­
вала и прибывала.
82

Как только пала ночь, все поднялись на ноги и вперили
взгляды в вершину Горы. Одним большим сердцем бьются их
сердца. Словно утренней зари, ждут они условленного знака.
Томится в ожидании и Махмуд-хан. И он тоже — как и те,
на равнине,— мечтает о чуде.
В полночь запели петухи. Тьма стоит непроглядная — лишь
вокруг верщины Горы слабо светятся гроздья звезд. Но вот
посветлел восток. В голубых небесах мелькнула утренняя
звезда. Странная, похожая на маленький месяц.
В зал — весь потный от волнения — ворвался Исмаил-ага.
— Многие из этих людей уже повернулись к дворцу,—
доложил он.— Они начинают роптать.
Одна рука Махмуд-хана — уже в который раз — потянулась
к мечу, другая — к отделанному золотом пистолету с рукояткой
из слоновой кости. Но его налившиеся кровью глаза по-прежне­
му сверлили темноту.
— Надо уступить, паша. Другого выхода нет.
Тяжелыми шагами, вразвалку, бледный Махмуд-хан напра­
вился к воротам дворца. Около мечети хотел было задер­
жаться, но ноги сами понесли его дальше. Как только он вышел
из больших арочных ворот, расписанных прекрасными сельд­
жукскими письменами, его сразу же заметили. Ропот умолк.
Все замерли, будто перестали дышать. Махмуд-хан долго смот­
рел на волнующееся людское море. Затем взошел на земляной
вал и громогласно объявил:
— Ради вас я прощаю Ахмеда. И сам устрою его свадьбу с
моей дочерью. Ведь вы все этого хотите, не так ли? Сейчас же
пошлю за ним своих людей. Если среди вас есть юноши, быст­
рые на ногу, искусные наездники,— пусть тоже отправляются.
Передайте ему, что я его простил. Он может спокойно вер­
нуться.
Глухо загудела толпа. Покачнулась из края в край, напряг­
лась, словно лук, изготовленный к стрельбе. Но паша не подал
и виду, что в душе у него гнездится страх. Сошел с земляного
вала и направился к воротам дворца. Толпа следовала за ним в
трех шагах, остановилась лишь у самых ворот.
Не успел паша зайти за крепостную стену, как скороходы
83

уже отправились в путь, понеслись-полетели конники за Ахме­
дом.
Успокоились чуть-чуть люди, разговаривать начали. Загу­
дел Беязид как потревоженный улей. Кто стоит, кто ленивс
разгуливает под лучами солнца. И никто не знает, чем себя
занять.
Встал кузнец Хюсо на площади, говорит громко:
— Наконец-то образумился кафир. Пронял его, видно, страх.
Испугался, что разнесут его роскошный дворец на куски. Вот и
пошел на попятную.
Все смотрели на него восхищенными глазами.
— Если бы мы всегда держались вот так, вместе,— продол­
жает он,— никто не смог бы с нами справиться, только зубы
обломал бы. Ни горы, ни шахи не устояли бы против нас. В един­
стве наша сила.
За его спиной шушукались дворцовые прихлебатели. Только
и слышалось:
— Ты же огнепоклонник, враг истинной веры. Тебе-то что,
едины мы или не едины.
В ожидании вестей с Горы люди то поднимались с равнины
в город, то шли обратно. Некоторые уже возвращались в свои
деревни. И таких было все больше. Гнев быстро остывал.
Миновала ночь, наступил день. Притихший было, глухой,
словно из-под земли доносившийся, ропот усилился. Лишь не­
которые любопытные еще посматривали на вершину Горы.
Каждые полчаса, час подходил к окну и Махмуд-хан. Только
кузнец не отрывал взгляда от Горы.
— Да помогут ему Огонь и все святые!— молился он.—
Д а пощадит его Гора, да возвратит его целым и невредимым!
Еще один день позади. Наступила последняя ночь. И вдруг
пушечным громом загрохотал голос кузнеца. Подхватило его
эхо — понесло по склонам. Пошатнулась, задрожала Гора.
Заходили ходуном, загудели долины.
Подняли все глаза — и увидели на самой вершине огонек:
он то гас, то снова разгорался.
Обрадовались все, закричали, лица счастливые, сияющие.
Заиграли барабаны и зурны. Девушки и парни стали парами,
84

приготовились танцевать гёвенд. Еще до возвращения жениха
началось свадебное празднество.
— Стало быть, Ахмед жив,— сказал Махмуд-хан в своем
дворце.— Гора почему-то его пощадила.
— Ахмед — горец, свой человек для Горы,— отозвался Ис­
маил-ага.
— Нет, причина не в этом. Тут кроется что-то непонятное.
Утром — весь в поту — прискакал Ахмед. Хотел было войти
в крепость, но толпа его не пустила — отвела в кузню Хюсо. Ах­
мед поцеловал ему руку.
— Тебя спасли святые. Да помогают они тебе и впредь!—
сказал кузнец и благословил его, осыпав с ног до головы искра­
ми.
Тут же в углу стояла Гюльбахар. Ахмед даже не взглянул в
ее сторону. Дочь паши была очень огорчена и раздосадована.
Почему он не подойдет к ней, не скажет несколько приветли­
вых слов? Разлюбил ее? Зачем же тогда рисковал жизнью, раз­
жег костер на вершине Горы? Гюльбахар начинала догадывать­
ся о причине его охлаждения. Нежность в ее сердце уступала
место обиде.
Выйдя следом за Ахмедом, она сказала:
— Ну что же, пошли.
— Пошли,— откликнулся Ахмед.
Во дворец они даже не заглянули. Празднества в их честь
не видели. Руку Караванному Шейху не поцеловали. Сели на
коней и ускакали.
Есть на склоне Горы озерцо. Невелико оно, не больше тока
молотильного. Цветом голубое-голубое. Каждый год, когда
начинается победное шествие весны, здесь в предрассветный
час собираются все чобаны. Расстилают свои бурки на облом­
ках багряных скал, на медноцветной земле, садятся на землю
древней любви, играют «Гне^ Горы». Вечером прилетает белая
птица, окунает крыло в озерную синь и скрывается. Затем к
озерцу приближается тень огромного коня. И тут же тает. Как
только забрезжит день, чобаны прячут кавалы за кушаки и
расходятся.
85

Ахмед и Гюльбахар остановили коней около пещеры над
Кюп-гёлем. Вверху и внизу стояло много шатров. Из их дверей
струился слабый свет. Воздух был напоен резким дурманящим
запахом — запахом осени. Казалось, будто это гниют яблоки.
Глухо и невнятно шептались сухие травы и привядшие цветы.
Ахмед и Гюльбахар привязали коней к большому кусту. Ах­
мед достал кресало и высек огонь. Гюльбахар принесла несколь­
ко охапок валежника. Они разожгли костер и сели друг против
друга. Ахмед достал из своей торбы хлеб и головку зеленого,
приятно пахнущего сыра. Ели они молча, потупив глаза
Когда костер начинал гаснуть, Гюльбахар приносила еще
хворосту. Дым ел им глаза, но они не обращали на это никакого
внимания.
Из дальней долины слышался грозный гул. Это было эхо об­
валов. В любое время года с Горы срываются снежные или
ледяные глыбы, и долины громким эхом откликаются на гро­
хот их падения.
Гюльбахар сидела, уткнув подбородок в колени, испуганная
и печальная. Вся подобралась, съежилась. Налетела буря, по­
тянуло ледяным холодом. Затем немного потеплело.
Было уже за полночь, а они все сидели друг против друга, гла­
за на костер, и ни слова.
Все глубже и глубже пускал гнев корни в сердце Гюльбахар.
Наконец не выдержала она, взорвалась:
— Говори же, Ахмед! Какую обиду ты затаил на меня? Гово­
ри же!
Ахмед широко открыл глаза от удивления. Он как будто
увидел старую знакомую, с которой много лет не встречался,—
такое у него было выражение лица.
Что ему ответить — он так и не знал. Но ответить было на­
до. Каждое слово Гюльбахар обжигало как пламя.
Ахмед устремил пристальный взгляд на ее лицо и заговорил,
с трудом подбирая слова, медленно и невнятно, как умирающий:
— Какой ценой ты спасла меня, Гюльбахар? Что потребо­
вал с тебя Мемо? Ведь он же знал — не мог не знать, что мое
освобождение будет стоить ему жизни. И все-таки отпустил
меня! Почему? Отвечай, Гюльбахар!
86

— Конечно же, он знал,— помолчав, сказала Гюльбахар.—
Нигде в мире не прощают тюремщиков, отпускающих узников
на валю. Это преступление карается смертью. И ни один народ
не укроет того, кто его совершил. Все это знал Мемо. Вот почему
он бился до конца, вот почему Ьросился в пропасть.
— Ты посулила ему много золота?
— Нет!
— Обещала подарить роскошный дворец?
— Нет!
— Чем же ты подкупила его? Почему он отдал жизнь ради
моего спасения?
— Он ничего не требовал от меня. Ничего.
— Освободил меня просто так — за красивые глаза?
— Я предложила ему все, чего он захочет. Он ничего не
захотел.
— Ты предложила ему все, чего он захочет?
— Да, но он ничего не захотел.
Воцарилось безмолвие. Огонь медленно гас. Гюльбахар поня­
ла, что все кончено. Ахмед не простит ее. И ничто не сможет
рассеять его подозрения.
Ахмед вытащил чепрак из-под седла и постелил посреди
пещеры на траву. Бросил под голову охапку пахучего вереска,
положил рядом обнаженный меч — при свете костра от него
летели алые искры — и лег, укрывшись чепраком.
Гюльбахар принесла еще охапку сушняка. Подбросила в
костер. Высоко взметнулось пламя. Снова и снова всматрива­
лась она в лицо Ахмеда — с восхищением, с обожанием,—
никак не могла налюбоваться. Все сильнее терзала ее любовь.
И все сильнее становилось отчаяние. «Все кончено, все конче­
но»,— мысленно повторяла она. Боль тупым ножом резала ее
сердце. И она не знала, что делать, куда пойти, у кого попросить
приюта. И все сильнее терзала ее любовь. Это ли не настоящая
любовь?! Неужто было бы лучше, если б он умер на плахе...
А Мемо?..
Гюльбахар, спотыкаясь, вышла из пещеры. Звезды, кружась,
падали на склоны Горы и тотчас же взмывали. Гора то подни­
малась, то опускалась, а то начинала кружиться вместе со
87

звездами в одном хороводе. И вдруг она с ужасающим шумом
опрокинулась.
Набрав еще немного хворосту, Гюльбахар вернулась в пеще­
ру. При свете костра она долго смотрела на Ахмеда. Все краси­
вее становилось его лицо, и она явственно читала на нем преж­
нюю любовь.
Спит ли он? Погружен ли в мечты? Или же просто измучен до
последней крайности? Гюльбахар задыхалась.
Все красивее и красивее становилось его лицо. И все краснее
языки пламени.
И вдруг мир закружился вокруг нее. С оглушительными сто­
нами закачались скалы. Заметались звезды снаружи. Все
вокруг, казалось, было охвачено безумием. Уж не начинается ли
светопреставление?— испугалась Гюльбахар. И тут же наступи­
ла полная тьма, только лицо Ахмеда сияло с прежней яркостью.
Гюльбахар выхватила кинжал и стала яростно разить им
куда попало. Разила и разила, пока не устала рука...
Когда она открыла глаза, уже светало. Теплый ветер разно­
сил острые запахи. На камнях перед собой она увидела Ахмеда.
И бросилась к нему с криком:
— Ахмед! Ахмед! Не покидай меня, Ахмед!
Вся Гора ответила на ее зов. Задрожала, затрепетала до
самых глубин своих подземных. Покатились снежные лавины.
Бежит что есть мочи Гюльбахар — Ахмед от нее удаляется.
Станет — все равно удаляется Ахмед. И вот уже перед ними —
Кюп-гёль. И тут Ахмед исчез — как провалился. Села Гюльба­
хар на медноцветную землю, обхватила голову руками и смот­
рит на озеро — голубое-голубое.
Иногда в воде мелькает Ахмед, и тогда, широко разведя ру­
ки, Гюльбахар кидается к нему, кричит: «Ахмед! Ахмед!» Вся
Гора откликается на ее зов. «Ахмед! Ахмед! — рыдает Гюльба­
хар.— Будь ты на моем месте, и ты точно так же поступил бы!
Хватит тебе прятаться — вернись ко мне!»
Вскипает озерцо. Исчезает Ахмед. Нет и Гюльбахар. Белая
птица окунает крыло в озерную синь. А затем мимо проносится
черная тень исполинского коня.
88

Каждый год с наступлением весньц когда все кругом начи­
нает цвести и петь, на берегах Кюп-гёля собираются чобаны
со всей Горы. Они расстилают свои бурки на медноцветной зем­
ле, усаживаются на земле древней любви и, как только блеснет
утренняя заря, начинают играть «Гнев Горы». А на закате —
белая птица...

Белые брюки

Ну и жарища! Мустафа взмок от пота. Рваный башмак, с ко­
торым он возился, так и остался недошитым. Бог весть о чем
размечтался парнишка. А снаружи солнце во всю мочь палит
разбитую мостовую уездного городишка. В густой тени старого
инжирного дерева с мясистой листвой, у грязного дувала, вы­
валив длиннющий язык, дремлет собака. Мустафа безучастно,
из-под отяжелевших век, уставился на дрыхнущего пса. И до
того парню плевать на все, что вот-вот башмак из рук выпадет.
Но краешком глаза Мустафа нет-нет да и покосится на масте­
ра: не заметил бы, что он бездельничает. Но тот, как всегда,
погружен в работу.
Мустафа кладет башмак на сл о ж н у ю лапу, кое-как вкола­
чивает гвоздь и принимается за рваный задник. Но на душе
так тошно, что все валится из рук.
С тех пор как он начал сапожничать, впервые приходится ему
возиться с этакой рванью. Живого места нет, сплошные дыры.
Ума не приложит парень, с какой стороны приняться за дело.
Наконец он не выдерживает:
— Не справиться мне, хозяин, с этими башмаками.
Мастер поднял голову и смотрит на ученика так, словно видит
его впервые.
— Как это не справиться?— говорит.— Ты мне эти раз­
говорчики брось!
— Не получается у меня, хозяин. Расползается все.
— А ты постарайся. Должно получиться.
До самого вечера провозился парень с парой стоптанных
башмаков. Шил, порол, опять шил, опять порол. Так ничего и
не вышло. Только весь вспотел.
90

Густая тень инжирного дерева протянулась прямо на восток.
Солнце с ленцой ползло по склону западного холма. В этот
час в мастерскую заглянул приятель сапожника — богатый
Хасан-бей. Сапожник обменялся с ним шутливыми приветст­
виями. Хасан-бей деловито ощупал взглядом парнишку, заня­
того работой. Потом обратился к мастеру:
— Не уступишь ли мне его на три дня? Пусть поработает на
обжиге кирпича.
— Будешь работать, Мустафа?— спросил хозяин.— Хасанамджа* печь для кирпича сложил.
— На трое суток,— уточнил Хасан-бей.— Плачу поденно —
полторы лиры в день. Старшим будет Джумали из махалле
Саврун. Человек он хороший, не обидит тебя.
Мустафа рад-радехонек.
— Хорошо, Хасан-амджа. Только вот у мамы отпрошусь.
— Отпросись, отпросись,— снисходительно роняет Хасанбей.— А завтра приходи в наш сад. После полудня присту­
пишь к работе. Меня там не будет. Сам обо всем договоришься
с Джумали.
Сапожник платит Мустафе двадцать пять курушей в неделю.
За месяц работы — одна лира. А летние туфли стоят две лиры.
Белые брюки — три лиры. Всего пять лир. Сейчас уже июль.
Значит, за июль, август, сентябрь наберется всего три лиры.
Не обзавестись ему летними туфлями и белыми брюками!
Спасибо Хасан-бею! Второго такого замечательного человека
нет во всем городе. Шутка ли — полторы лиры в день! За три 1
дня — четыре с половиной.
И вот как оно все будет. Сначала он вымоет руки. Хорошенеч­
ко, с мылом. Потом тихо-о-онечко развернет бумагу и выта­
щит белоснежные парусиновые туфли. Потом вымоет ноги,
тоже с мылом. Носки белые аккуратненько натянет, сунет
ноги в белые, хрустящие, новехонькие туфли. А вот брюк
даже нельзя касаться руками. Каждый дурак знает, что белую
* Дядюшка, почтительное обращение.
91

жвачку нельзя хватать — сразу запачкается. Точно так же и
белые брюки.
А у самого моста гуляют девушки. Ветер раздувает им юб­
ки, прилепил к ногам белые шароварчики.
Мустафа к матери кинулся.
— Мамулечка! Родненькая! Я с Джумали буду кирпичи об­
жигать для Хасан-бея.
— Нет!
Мустафа опешил.
— Почему это нет?
— Ты когда-нибудь кирпич обжигал? Знаешь, что это такое?
Три дня, три ночи не спать — выдержишь?
— Выдержу!
— Одна я только и знаю, чего стоит добудиться тебя по
утрам. Выдержишь, как же!
— По утрам — это другое дело. Мам, ну пожалуйста.
— И не проси.
— Увидишь, я совсем спать не захочу.
— Уснешь как миленький. Не выдержишь.
— Ма-а-ам! Хорошая моя! Вот ведь Сами, сын Тевфик-бея...
— Э-э-э,— тянет раздраженно мать.
Мустафа отлично знает слабую сторону матери.
— Так вот, Сами носит брюки белые-белые. Как молоко. И
туфли на резине...
— Э-э-э...
— Ой, до чего же красивые! Белые-белые. Как молоко. Нет,
как снег. А у меня есть шелковый жилет. Думаешь, не подойдет
он к белым брюкам? Еще как подойдет!
Мать склонила голову, побледнела.
— Что ж не отвечаешь?— настаивает сын.— Не пойдет мне
такой наряд? И ты не бойся, не испачкаю его... Три дня и три
ночи всего придется попотеть! Зато как только деньги получу,
пойду к Вайысу-уста, портному. А у Хаджи Мехмеда куплю
белые туфли на резине. Шелковый жилет — в сундуке.
Мать подняла голову. В глазах — непролитые слезы. Медлен­
но приблизилась к сыну.
92

— Мальчик мой дорогой. Разве я говорю, что не к лицу тебе
такая одежда?
— Вайыс-уста — замечательный портной. Шьет прочно и
хорошо. Мамочка, родненькая, так можно я пойду?
Мать невольно улыбнулась.
— Делай что хочешь, сынок. Мое дело — сторона.
Едва она произнесла эти слова, как Мустафа высоко под­
прыгнул, кубарем из одного угла в другой прошелся.
Бросился к матери, расцеловал ее.
— Мамочка, когда я вырасту...
— Когда ты вырастешь, будешь много, много работать.
— Ну да, а еще?
— Еще разобьешь сад на участке возле речки. Закажешь тем­
но-синий костюм в Адане. Заведешь лошадь. Сядешь верхом...
— А потом?
— Покроешь крышу черепицей, чтобы больше не протекала.
— А потом?
— Станешь как отец.
— А если бы отец был жив?
— Ты пошел бы в высшую школу. Учился бы и стал большим,
большим человеком.
— А теперь?..
— Если бы твой отец был жив...
— Послушай,— перебил ее Мустафа.— У меня будут золо­
тые часы, когда я вырасту. Правда ведь?
Мустафа проснулся еще до рассвета. Печь для обжига кир­
пича находилась в саду зубного врача. Отправился в путь. Изпод его башмаков маленькими фонтанчиками взметывалась
пыль.
Из-за холма на востоке неудержимо нарастающим селем
хлынул влажный солнечный свет. Пока мальчишка добирался
до печи, солнце уже, ярко пылая, расселось на вершине хол­
ма. Роса высохла.
Мустафа пригнулся, заглянул в распахнутую пасть печи.
Там, внутри, темным-темно. Рядом с печью — гора сушняка.
До полудня бродил мальчик вокруг. Предвкушение великого
93

счастья — обладания белыми брюками — омрачал только страх
перед тремя бессонными ночами.
Ровно в полдень, весь в пыли и потный, заявился Джумали.
Здоровенный детина, он всякий раз, прежде чем сделать шаг,
словно бы выбирал место, куда поставить ножищу. Невдалеке
от печи остановился. При виде этакого великана мальчик вовсе
оторопел. Джумали, все так же грузно ступая, приблизился
к печному зеву, с трудом согнулся. Лицо у него злобное, на
своего напарника он даже и не посмотрел. Долго стоял, согнув­
шись в три погибели, сунув голову в печь. Потом выпрямился,
сделал в сторону мальчика пару шагов и, не глядя ему в лицо,
спросил:
— Чего это ты здесь околачиваешься?
— Ничего,— пролепетал в ответ Мустафа.
А внутри так все и зашлось от ужаса: беги, беги, пока не
поздно!.. Но он совладал с собой, поднял лицо.
— Нечего тебе тут делать. Катись отсюда.
— Мне Хасан-бей велел прийти. Вам в помощь, дяденька.
Джумали с неожиданной при его медлительности прытью
крутанулся на месте и, стоя спиной к мальчику, раздраженно
бросил:
— Да он совсем рехнулся, этот твой Хасан-бей! Доверить
обжиг кирпичей этакому заморышу ростом с мою руку!— И,
повернувшись к Мустафе:— Эй ты, недоносок, кирпичи-то
знаешь, как обжигают?
— Знаю.
— Три дня и три ночи, сукин сын...
— Знаю.
— Где ж ты этому научился? У матери в утробе, что ли?
Выдержишь три ночи без. сна?
Мустафа молчит.
— Вот что я тебе скажу, парень, эта работенка не про тебя.
И меня под беду не подводи. Видишь эту топку? Трое суток
огонь должен пылать не угасая. А тебе придется трое суток, глаз
не смыкая, хворост таскать. Два часа я, два часа ты... Иди луч­
ше к мамаше своей, а Хасан-бею скажи, что не сможешь рабо­
тать на обжиге. Пусть вместо тебя кого другого пришлет.
94

Мустафа потоптался на месте, против воли сделал несколь­
ко шагов в сторону касаба*. Ноги не слушались его. И тут
перед его мысленным взором возникли белоснежные брюки —
а, будь, что будет, лишь бы иметь это чудо! Облака — белые,
белье после стирки — белое, хлопковые кипы — белые. Белизна
обступила мальчишку, заполнила все пространство. Горло жгу­
том перехватили слезы. Если б не удержался, так хлынули бы
неудержимым потоком. Мягким, заискивающим тоном он при­
нялся увещевать своего напарника:
— Дяденька Джумали, я буду не хуже любого взрослого ра­
ботать. И спать не буду.— И пошел на отчаянную хитрость:—
Хасан-бей все равно отошлет меня обратно, он ведь мне уже
отдал деньги. Я купил себе туфли на резине и белые брюки.
Дяденька Джумали...
Здоровяк свирепеет:
— У-у-уходи, сопляк! Не навлекай беду на мою голову!
Но и Мустафа начинает сердиться.
— Ты почему не даешь мне на хлеб заработать? Ребенок,
говоришь? Я что, меньше других работаю? И деньги я уже
получил вперед. Если я сейчас приду к Хасан-бею, он меня все
равно обратно пошлет.
— Вот как?
— Да. Наличными расплатился он со мной.
— Тогда начнем. Но если уснешь, я тебе покажу!
Мустафа подбежал к Джумали, весь светится от радости,
ухватил его за правую ручищу.
— Я так буду стараться. Так, так стараться. Увидите. Я уже
заказал себе белые штаны у Вайыса-уста. Он мне обещал
красиво пошить... И вы тоже получили наличными? Увидите,
увидите, как я буду работать.
Вкрадчиво, почти ласковым тоном Джумали отозвался:
— Ну, это мы посмотрим. Ей-богу, ты, парень, какой-то
ненормальный.
Джумали с помощью Мустафы притащил кусок соснового
корневища, запалил его и бросил в топку. Немного погодя суш­
* Административный центр уезда.
95

няк внутри стал потрескивать. Неожиданно занялось сильное
пламя. Израспахнутой печной пасти, величиной с обычное
окно, полезли наружу длинные светло-морковного цвета языки.
Джумали ругнулся:
— Педик несчастный! Кто же столько хвороста запихивает
в топку поначалу!
Он поставил мальчишку перед собой. Долго и обстоятельно
растолковывал, как, когда и сколько хвороста надо класть
в печь. Объяснения перемежал отборной бранью. Постепенно
огненные языки стали укорачиваться. Они уже не обдавали ж а­
ром все вокруг, а как бы втянулись в печную пасть. Внутри
стало темно, как в пещере. Мустафа, не спрашивая Джумали,
приволок охапку сушняка и сунул внутрь. И еще одну охапку
привесок. А полдень плескал потоки зноя на пыльный проселок,
на большие смоковницы с мясистой листвой, с узорной тяжелой
тенью, реку, отливающую плавким золотом, на небо цвета хо­
лодного пепла, на привязанный невидимой бечевкой к холму
огрызок белесого облака, на птиц, иногда пролетавших в жид­
ком мареве, на припудренные пылью травы, на поникшие го­
ловками желтые цветы среди выгоревшего выгона, на белую
кашку, на груду сушняка. Липучий жар выдавливал пот из всего
живого и неживого. А когда подступаешь близко-близко к гор­
нилу печи, чтобы швырнуть туда ворох веток,— это сущая
смерть. Сверху — солнце, сбоку — пламя. Черные угольки
глаз Мустафы. Оскаленные в улыбке белоснежные зубы. Лоб,
скулы, подбородок мальчика опаляет пламя, окрашивает в свой
цвет. А рубаха мокра, хоть выжимай.
На юге, там, где плещется в дальней дали Средиземное море,
стали кучиться облака. Значит, вскоре повеет влажный, про­
хладный морской ветерок. Скоро он оботрет влажным полотен­
цем пропеченные на солнце человеческие тела.
Первый порыв колыхнул пыль на проселке. Мустафа дрожал
от усталости и холода. А Джумали развалился в тени смоковни­
цы, знай себе цигаркой попыхивает. Наконец он с ленцой при­
поднялся. Вроде бы нехотя бросил:
— Поди отдохни.
Мустафа бросил в топку последнее корневище.
96

День, примостившийся на вершинах тополей, неспешно
слез оттуда. Лесок стоял как сплошная темная завеса.
— Иди, парень, поедим,— пригласил Джумали.
Они развязали узелок, который прислал им Хасан-бей. Сыр,
зеленый лук, тонкие пласты чурека. Ели молча. Мустафа
спустился к реке, зачерпнул полный кувшин теплой, как кровь,
воды. Поев, долго, долго пили. Джумали тыльной стороной
ладони прошелся по вислым усам. Мустафа тотчас встал, при­
нялся за работу, а Джумали враскачку потопал к реке. Вернул­
ся, едва передвигая ноги.
— Мустафа,— сказал,— я вздремну чуток. Устанешь —
разбуди меня.
— Хорошо, дяденька.
Было уже за полночь. Месяц повалился за тополя и оттуда
тускло-золоченым хлебным ломтем светится.
Жар от печи озаряет лицо Мустафы — тощие скулы, обтя­
нутые обожженной кожей. На ней — светлые капельки пота.
В печной утробе беленятся, враждуют, сцепляются не на жизнь,
а на смерть пламена. Справа набегает огромная огненная
волна, от задней стенки ей навстречу другая такая же огромная
волна катится. В середине они сталкиваются, сцепляются,
сплавляются. И, слившись, обе выбрасываются в ночь. Ночь их
безжалостно кромсает, коверкает, и они, отчаянно сверкнув,
угасают.
У Мустафы гудит в ушах, он устал от свиста, воя, стона,
греска, плача, крика, вопля. Там, в печной утробе, рыдают
истязаемые дети.
— Вот! — шепчет мальчик.— И ветки плачут.
Послышался голос Джумали. Он что-то сонно пробормо­
тал.
— Что вы сказали, дяденька Джумали?— спросил мальчик.
Джумали повторил:
— Устал, малец? Может, подсобить?
Словно ледяной волной страха окатило с головы до ног
Мустафу. Задрожал, бедный. Схватил чуть не вдвое больше
эбычного охапку хвороста, разом сунул ее в печь.
— Что вы, дяденька! Разве я могу устать? Вы спите, спите.
Кемал,.

97

Джумали не отвечал ни слова.
Мустафа устал, изжарился, употел! Хорошо, догадался, что
можно к топке не приближаться вплотную, а хворост забрасы­
вать в огненную пасть длинной рогатиной — иначе б стал
совсем как пьяный. Приволочет охапку хвороста и сбросит на
землю у самого горнила. Затем рогатиной зашвыривает внутрь.
Стоит приблизиться к печи хоть на шаг, его обдает таким
жаром, что нет мочи терпеть. Тогда он бежит на бугорок, под­
ставляет обожженную грудь прохладному ветру.
Потоки воздуха тяжелые, как вода, удушающие.
Вдали за холмом широкой сверкающей лентой тянется лун­
ный свет. Мальчишка почти в беспамятстве, нет у него уже сил
бежать на бугорок. Лохмотьями повисли старенькие штанишки,
рубашку сам не помнит, когда сорвал с себя.
На рассвете запела какая-то птица. Сама махонькая, а го­
лос протяжный и резкий. Джумали опять проснулся.
— Устал, парень?— спрашивает.
— Нет, дяденька, ни капельки не устал.
Едва выговорил эти слова, дыхание прервалось. Вот-вот
задохнется. В голосе — невыплаканные слезы. И тогда Д жу­
мали, потягиваясь, встал, глаза протер. Потом долго мочился
за кустом.
Мустафа стиснул зубы. Его качало из стороны в сторону.
Обхватил дрожащими руками очередную охапку хвороста,
дотащил до печи, бросил.
— Иди ложись,— сказал Джумали.
Мустафа еще спал, когда пришел Хасан-бей. Спросил:
— Ну как мальчишка работает?
— Спит вот,— поджав губы, процедил Джумали.— Что с
такого возьмешь — молоко на губах не обсохло.
— Ну, ну, ты уж заправляй делом как надо. Потом рассчи­
таемся,— сказал хозяин и удалился.
В полдень проснулся мальчик. Зной опять залил округу.
Упершись руками в землю, с трудом поднялся. Как раскален­
ное железо — земля. Хотел потянуться — ничего не вышло,
98

так ломило все кости. Каждая частица тела была пропитана
болью. Зверски устал. Но заставил себя собрать все силы, бодро
вскочил на ноги.
— Джумали-амджа, не сердитесь, я проспал.
Чуть ли не с яростью набросился на кучу хвороста, стал
охапками зашвыривать в топку. Ветки корчились в пламени, пе­
ли, как птицы. Горький, влажный, удушливый запах заполнял
все вокруг.
— Я ведь предупреждал тебя, что не сможешь без сна,—
бросил Джумали.
Мальчик сделал вид, что не слышит. Окончательно пришел
в себя, лишь немного поработав.
— Ну вот,— сказал.— Первый день и миновал.
Представил себе два огромных, жарких, липких, адских два
дня впереди. Представил душные ночи. И испугался. Целых
два дня! И две ночи в придачу. Хлопковое волокно не так уж
и бело. Не иначе как отбеливают его химикатами. Не может
быть, чтобы без них. Под вечер — проселок у холма Сулей­
ман, поблизости речка Саврун. На мосту веселые, пухлые де­
вушки со смуглыми ногами. Воды в Саврун-реке светлые-светлые. Видно рыб, плывущих вверх по течению. Камешки на дне
в солнечных бликах. Хочешь, можешь их пересчитать.
А Мустафа все работает и работает. Смертельно устал —
сжал зубы. Вкалывает. Джумали развалился неуклюже в тени,
дрыхнет, свинья. Глаза приоткрыл.
— Устал, парень?
Мальчик, обугленный немилосердным зноем, голову пригнул,
едва губами шевелит в ответ.
Нынешний вечер — последний. Месяц серебрится над то­
полями. Ноги подламываются. Осталась всего одна ночь. Однаединст венная.
Джумали обычным своим суровым тоном:
— Что ты там мельтешишь? Иди сюда.
— Пришел, дяденька, вот я пришел.
— Разбудишь меня, когда устанешь.
Нельзя огню затихать. Тогда кирпич не испечется. Вся
работа насмарку пойдет. Ни на миг нельзя печь без хвороста
99

оставлять. Такое сильное должно быть пламя, чтобы языки
огня наружу из топки выбивались и ночь озаряли багряным
светом.
Руки не слушаются. Как он ненавидел эти длинные хищные
языки огня, что высовываются из злобной пасти! Совсем не
оставалось сил, чтобы отойти подальше от печи, где воздух не
так сух и зноен, чтобы добежать до бугорка. Теперь он вот
что делает. Притащит охапку хвороста, покидает ее в печь и
валится прямо на землю, тут же, у самой топки. Ночная зем­
ля — мягкая. Стоит лечь, уже не встанешь. Голова свеши­
вается на грудь. Дремота наваливается. И тогда Мустафа соби­
рает остаток сил, опять кидается на печь. Языки пламени обни­
мают его, колышутся, переливаются от алого к желтому, блед­
неют. Огненные языки над головой мальчика лижут темноту,
скользят, невесомые, летят. Еще одно усилие, еще одно. Скосил
глаза на восток. Не видать еще светлой кромки над горизонтом.
Обернулся к Джумали.
— Вай,— слабо позвал,— вай, Джумали, чтоб тебе!.. Джу­
мали!..
Швырнул охапку в пламя. Грудь, руки — в ссадинах, глубо­
ких царапинах, горят, болят. Кровь только выступит — и
сразу же засыхает. А светлой кромки на востоке все нет и нет.
Черным пологом колышутся тополя, бугорок, языки огня, хво­
рост, печь, по эту сторону зари — холм, храпящий Джумали.
Все перемешалось. Кружится земля. Укачало парня, мутит его.
— Джумали-и-и! Джумали-и-и-амджа!
Вскоре мастер проснулся, потянулся со смаком. Не повора­
чиваясь к мальчику, привычно кричит:
— Устал, Мустафа?
Ответа не последовало. Повторил вопрос. Тишина. Тогда
сердито поднялся. Глянул, а печь зияет черной пастью. Побе­
лел весь, затрясся. На бегу что есть мочи пнул мальчишку ногой:
— Ах ты паршивец, недоносок окаянный! Загубил меня,
нечестивец! Теперь мне платить придется за все.
Заглянул в печную утробу — немного от сердца отлегло:
не совсем огонь погас, хилые язычки пламени еще лижут стенки.
Мустафа очнулся лишь на заре. Вытаращенными со страху
100

глазами огляделся. Видит: Джумали, в распахнутой на воло­
сатой груди рубашке, взмокший от пота, безостановочно швы­
ряет одну за другой охапки хвороста в печь. Испуг взял маль­
чика. Робко позвал с места:
— Джумали-амджа! Джумали-амджа!
Мастер бросил злобный взгляд на Мустафу.
— Катись отсюда, чтоб тебя наказал Аллах! Дрыхнуть иди
куда хочешь, хоть в адово пекло.
— Д я-я-я-яденька!— Не выкрик — скорее стон.
Пока солнце не вкатилось на привычное место — на верши­
ну дальнего холма, Мустафа все сидел и сидел, выставив го­
лову вперед, словно его за шею привязали. Не шелохнулся ни
разу. Но вот солнце оторвалось от вершины холма, стало мед­
ленно взбираться выше по небосклону. Разморило паренька,
голову уронил на грудь, уснул.
Печь для обжига кирпича широкая, большая. Почти все
печи похожи на вывернутый наружу колодец. Верхушка сде­
лана куполом и землей сверху присыпана. Когда печь горит,
кирпичи сперва свинцового цвета становятся. На второй день
делаются черными и до утра третьего дня такимц остаются.
И вдруг пунцоветь начинают.
Только что за полдень перевалило, когда Мустафа в страхе
проснулся. Хотел вскочить на ноги — не смог. С трудом при­
подняв тяжелые веки, глянул на печь. Хасан-бей уже пришел.
С трудом поплелся к нему. Обогнув печь, заглянул внутрь. Кир­
пичи были как хрусталь. Как алый хрусталь. Мальчик будто
зачарованный смотрел на это чудо, не до Хасан-бея ему было.
Хозяин приблизился к мальчику, перехватил его восторжен­
ный взгляд и улыбнулся:
— Мустафа, разве мы тебя сюда послали, чтобы ты спал?
— Ой, да я ведь каждую ночь!..
Джумали грозно поглядел на мальчика. .
Было жарко. В печной утробе клокотало удесятеренное по­
луденное пекло. Специальной заслонкой прикрыли зияющую
пасть.
Мустафа побежал к речке. От воды шел нежный, ласкающий
свет. Мальчик неспешно вошел в воду, провел руками по
101

избитому, в глубоких ссадинах телу. Вышел на берег освежен­
ный, легкий. Домой бежал, как на крыльях несся. Еще издали
закричал:
— Мама! Мама-а-а-а!
Мать выскочила ему навстречу. При виде своего мальчика
не смогла удержаться, запричитала. Хлопает себя по коленям и
все твердит:
— О-о-ой, мой малыш! Мой маленький! На кого ты стал
похож!
Мустафа замер. Шагу не мог больше сделать, словно кровь
в нем застыла. Лицо высохшее, ободранное. Глаза ввалились.
— Мой малыш! Что они с тобой сделали?!
Обняла и увела в дом.
Наутро сын, еще теплый со сна, прильнул к матери.
— Белые брюки, мам.
— Пропади они пропадом,— отозвалась она.
— Разве мне не к лицу будет такая одежда?
Молча обняла сына мать, поцеловала.
Потом Мустафа отправился к Хаджи Мехмеду, присмотрел
белые туфли на резине, белые носки. Потом — к Вайысу-уста.
— Мустафа,— сказал мастер,— я сошью тебе самые кра­
сивые брюки.
Лишь после этого Мустафа пошел в сапожную мастерскую.
Хозяин, видимо, рано принялся за дело, шил, порол, стучал
молотком. Брови у сапожника бахромой нависают над темными
глазницами, длинноволосый он, сутулый. Мастерская — пыль­
ная, полуразвалившаяся, вся затянута мохнатой паутиной,
пропитана запахом кожи и сыромяти.
— Хозяин,— сказал мальчик,— Вайыс-уста обещал мне по­
шить самые красивые брюки...
— Раз обещал, значит, сделает. Он хороший человек.
Прошло три дня, четыре, неделя. Хасан-бей не дает о себе
знать. Вроде бы и не помнит о Мустафе. Однажды Хасан-бей
проходил мимо мастерской.
— Когда ж ты расплатишься с нашим мальчиком, а?—
окликнул его сапожник.
102

Хасан-бей приостановился, задумался. Покачал головой и
говорит:
— Расплачусь.
Вытащил йз кармана бумажную лиру, две монеты по двадцать
пять курушей и положил на стол.
Сапожник посмотрел, посмотрел на деньги и говорит:
— Это, Хасан-бей, за один день работы, а мальчик работал
три дня.
— Он все время спал, каждую ночь спал. Я отдал его долю
Джумали. А то, что сейчас даю, так это только ради нашей с
тобой дружбы. Вот так.
Сказал и ушел.
— Неправда, я каждую ночь...— недоговорил Мустафа,
слезы помешали. Уронил голову на грудь.
Долго, долго молчали мастер и подмастерье. Наконец стар­
ший нарушил тишину:
— Послушай, Мустафа, ты хорошо преуспел в нашем деле.
Замечательно подошвы тачаешь. Отныне я буду тебе платить
лиру в неделю.
Мальчик с недоверием поднял голову. В мокрых глазах
появилось сияние. Он широко улыбнулся. И сапожник ответил
улыбкой.
«Сегодня десятое июля,— подумал Мустафа.— Одна неделя,
две недели, три недели — и все».
— Вот, возьми, отнеси Вайысу-уста,— сказал мастер.—
И передай от меня поклон. Пусть выберет тебе лучшую ма­
терию. Сдачу пусть тебе отдаст, купишь на нее ботинки. А эти
полторы лиры я забираю себе. Значит, мы мне остаешься дол­
жен три с половиной лиры — три с половиной недели работы.
Понял?
По голубому полю, высунув язык, несется волк. Такой рису­
нок был в те времена на пятилировых бумажках...

Настоящие саркисовские

Взмахивая веселыми узорчатыми хвостами, удоды взлетают над
проселком, куда-то уносятся, а немного погодя возвраща­
ются. Хаджы боком сидит на ишаке. Пекло нестерпимое, но
кепка натянута у него по самые уши. Ишачок иноходью тру­
сит — дыг-дыг, дыг-дыг. Под копытцами взлетают облачка пы­
ли — мягкой, горячей, как пепел в очаге. До чего ж славно ишак
идет — дыг-дыг, дыг-дыг. Сидишь спокойно, удобно, как на
пуховике. А он себе идет не хуже любой лошади. Да и чем хо­
роша лошадь? Елозишь у ней на хребтине, пока задницу не
натрешь докрасна. Неплохо ездить и на верблюде. Совсем даже
неплохо, слезать не хочется. И все же, если спросить Хаджы, он
так прямо и скажет: нет на свете ничего лучше серого ишака.
Не нужна никакая постель в шелку да в пуху. Только бы сидеть
себе верхом на сереньком да плыть сквозь желтое знойное ма­
рево прямо в поле. Плыть, плыть, плыть.
Ослик явно форсит: два-три раза проходит мимо батрака с
мотыгой, потом останавливается, задирает голову, хвост торч­
ком, и долго-долго кричит. Потом столь же долго мочится.
Ноги у Хаджы длинные. Когда сидит верхом на своем ишаке,
ноги волочатся по земле. Приходится подтягивать их вверх,
но и так они всегда на два пальца не достигают земли. И сейчас,
когда ишак мочится, ноги у Хаджы совсем намокли. Батраки
отвлеклись от работы, пересмеиваются. А Хаджы сквозь
стиснутые зубы бранится: «Сучьи дети!» Батраки, уже не скры­
ваясь, хохочут. Взгляд Хаджы падает на Чернявую Айше.
—
А, это ты, мерзавка, натравливаешь на меня народ! Вот
погоди, поквитаюсь я с тобой. Завалю на землю — узнаешь
что почем!— цедит он, наступая на нее.
Айше мотыгу вскинула:
104

— Кыш, сукин сын!
Громче прежнего смеются крестьяне. Но уже не над Хаджы.
«Хорошая баба, Чернявая Айше,— думает он.— Понимает
шутки!»
— Что ты за человек, Айше!— говорит вслух.— Ничегото не боишься. Самого Аллаха не боишься.
Женщина начинает сердиться:
— Чего это мне, молодой, бояться Аллаха? Ты, старый хрыч,
рогоносец, должен его бояться. Видать, совсем не годен стал
для мужских дел. Утащит тебя Аллах — жена себе молодого
заведет.
Перепалка продолжается с добрых полчаса. Вдруг Хаджы
становится серьезным. Теперь уж и крестьянам даже ножом
не разомкнешь рта.
Задул пополуденный ветер, все забывают о Хаджы. Кто-то
завел песню, остальные ее подхватили. Серый ишак тоже начи­
нает кричать, навострив уши.
Ох, какой это был день! Знойный — сил нет терпеть. Хад­
жы явился в поле злющий, совсем заездил батраков. За все
пятнадцать лет, что он за старшого, не видали его никогда та­
ким. Ясно, получил нагоняй от хозяина.
Чуть поодаль от группы батраков остановился зеленщик со
своим навьюченным ишаком. Весь свежий, румяный, сразу
видно: из Даренде родом. А как важно держится, сукин сын!
— Недотепы!— разоряется тем временем Хаджы.— Вон
сколько травы оставляете! Вместо сорняков хлопчатник тяпае­
те. А хозяин мной недоволен, чихвостит почем зря. Но вам-то
что? Не вы — Хаджы плохой. Вам лишь бы перекуры устраи­
вать!
Старшой кричит, крестьяне, повесив головы, безмолвно
слушают. Вдруг ишак Хаджы как заревет, за ним следом —
ишак зеленщика. Ослы надрывно вопят, крестьяне хохочут.
Хаджы ошалел. Лицо побагровело, честит всех подряд, да
только без толку. Туда кинется, сюда, сам не знает, что делать.
Не нашел ничего лучше, как злость сорвать на собственном
ишаке. Колотит его почем зря, словно и не божья тварь это.
А крестьяне вдвое против прежнего развеселились.
105

Тут уж Хаджы набросился на них:
— Увидите, Аллах покарает всех вас, нечестивцев! И тебя
первую, Чернявая, шлюха ты этакая!
Вены у него вздулись на багровой шее.
— Эй ты,— огрызнулась Айше,— над тобой даже ишаки
смеются.
— Это ты, гадина, батраков накручиваешь. Подговариваешь
раньше положенного перекур устраивать.
Чернявая Айше выпрямилась:
— У надсмотрщика часы должны быть!
— Должны быть!
— А нам откуда время знать?
— Да, откуда?
Оказалось, что Хаджы сам же и виноват.
Дарендеец слушает перепалку из-за часов, а у самого вдруг
глазки так и засверкали. Рука сама собою потянулась в карман,
где лежали огромные часы. Они, пожалуй, уж добрых три года
как не работали. Три года дарендеец искал простофилю, кото­
рому можно было бы сбыть это барахло. Если их как следует
тряхнуть, они заработают, минут пять походят, потом опять
замрут, как мельница без воды. Встряхнув часы рукой в карма­
не, он вытащил их и на ладони протянул ближайшему батраку.
— Вот, пожалуйста,— говорит,— есть у меня часы на про­
дажу. Еще моего отца подарок.
— Эй, поглядите! У дарендейца часы на продажу!
— Часы на продажу!
— Часы!
Хаджы тотчас унюхал, в чем дело, подкатился к торговцу,
потянулся за диковиной. Ишь ты, тяжеленные. А Хаджы уже
давно слышал, будто часы, чем тяжелей, тем ценнее. Присмот­
релся. Лежат себе на ладони, величиной с небольшую черепаш­
ку. К уху приложил. Внутри громко тикает. У Хаджы в голове
пронеслось: «Понимать время по часам научусь у деревенского
писаря. Невелика премудрость, дня за два осилю. Писарь в
этом деле дока».
Дарендеец вдруг выхватил у него из рук часы, изо всех сил
потряс в воздухе, вернул.
106

— Видишь, как работают? Не часы — мотор! Ну-ка при­
ложи к уху. Как следует приложи. Думаешь, есть вторые такие
во всей Турции? Хай, хозяин, хай! Удивляюсь на тебя. Это па­
мять об отце. В мыслях не держал продавать такие часы, если
бы не нужда в деньгах. Где их тут раздобудешь, в чужой стороне-то. И за миллион не продал бы. Вот.
Он снова потряс часы. Изо всех сил трясет, а сам приго­
варивает:
— Смотрите, народ! Видели где-нибудь такие часы? Рабо­
тают как мотор. Совсем как «Оливер Килитрак». Послушайте
только, как стучат. А на вес какие тяжелые!
По очереди каждому из поденщиков дал послушать часы.
— Ей-богу,— в один голос сказали крестьяне,— не видели
таких часов.
— Не часы — мотор.
— Настоящий мотор.
— Настоящий.
— А громко-то как!
Дарендеец изо всех сил потряс часы, протянул Хаджы.
— Часы что надо,— степенно сказал Хаджы.— Сколько за
них просишь?
Дарендеец:
— Не часы — мотор.
Хаджы:
— Какая цена?
Дарендеец:
— Подарок отца.
Хаджы:
— И все-таки не лошадь же, не верблюд.
Дарендеец:
— Серый ишак — подходящая цена.
Хаджы:
— Нет, по мне, так ишак дороже лошади и верблюда.
Чернявая Айше:
— И дороже жены. Для этого нечестивца главное — деньги.
Дарендеец выхватил часы у Хаджы, с силой потряс:
— Подарок отца.
107

Мгновенно созрело решение у Хаджы. Взял обратно часы
у дарендейца.
— Ну, по рукам! Будем считать, серый ишак — твой, часы —
мои.
Дарендеец:
— Да принесет тебе удачу эта покупка!— Схватил часы,
потряс:— Совсем как мотор.
Вскочил верхом на ишака, в мгновенье ока скрылся за
ближайшим холмом. А Хаджы вне себя от радости. Вертит в ру­
ках свое приобретение, и так и этак разглядывает, к уху под­
носит. Потом вспомнил присказку: «От радости, что ребенок
родился, не оторви ему ноги». Спрятал часы в карман и важно
так поденщикам:
— Это что! Бывали у меня и получше. Тоже работали как
мотор. Украли их только. М-да...
— Пусть покупка принесет тебе удачу,— сказали батра­
ки,— носи на здоровье. Теперь мы сможем вовремя перерыв
устраивать, вовремя к работе приступать.
— То-то ж е,— отозвался Хаджы.
Вдруг он ощутил, что ему не хватает чего-то привычного.
Обшарил карманы, все вроде на месте, потом вспомнил: нет
больше серого ишака. Сердце оборвалось в груди. Ушел серый
красавец! Не воротишь. Руку в карман сунул, утешил себя:
«Зато часы, как мотор». Поборол искушение вытащить часы,
полюбоваться ими. «От радости, что ребенок родился...»
Он подошел к батракам.
— Эх, вот раньше у меня были часы!— сказал.— Ну да ни­
чего, эти тоже сойдут. Как мотор работают.
Вдруг его осенило: неспешно извлек часы из кармана, долго
всматривался в них, потом как гаркнет:
— Ну-ка живей! Давно пора за работу. Уже час прошел.
Живо, живо!
Поденщики хорошо отдохнули, поэтому с охотой откликну­
лись:
— Вот это другое дело, по часам-то. Пусть этот дарендеец не
ведает горя!
Хаджы поднес часы к правому уху. Сердце вмиг биться пе­
108

рестало, кровь в жилах застыла. Помертвел. К левому уху
поднес. Опять к правому. Некоторое время часы, словно челнок,
от одного уха к другому сновали, Хаджы обессиленно уронил
руки. Батраки видят, что-то не то со старшим, участливо
спрашивают:
— Что приключилось, Хаджы?
Пришлось взять себя в руки. Попробуй только скажи —
засмеют!
— Ничего,— выдавил из себя.
А в голове одна мысль стучит: «Ишак-то мой стоил серебря­
ной цепочки». Вскоре, однако, Хаджы успокоил себя: «Когда
он мне продал часы, они, как мотор, стучали. Но я, темный чело­
век, никогда часов в руках не держал, вот и испортил тонкую
вещь. Стыд-то какой! Взял и испортил часы, которые работали,
как трактор. Завтра, не откладывая, поеду в касаба, починю».
Всю ночь глаз не сомкнул. Ел себя поедом: «Разве такую
прекрасную вещь можно доверять неучу? Э-э-э-эх, какие часы
были, какие часы! Тарахтели, как «Оливер Килитрак» в пять­
десят лошадиных сил. А я, только в руки взял, сразу испортил».
Часовой мастер оказался немолодым, суровым, глаза недоб­
ро смотрят из-под нависших бахромчатых бровей.
— Вот,— выдавил из себя Хаджы.— Только вчера отдал
ишака. И какого ишака! Лучше любого коня! Когда купил, ра­
ботали, как мотор. Только в руки взял — испортились.
Часовщик надел на глаз лупу. Открыл крышку. Заглянул
внутрь — и вдруг накинулся на Хаджы:
— Ты что, смеешься надо мной, прохвост?! Здесь половины
деталей не хватает! Отдал, говоришь, доброго ишака?
Хаджы чуть не плачет:
— Да, серого своего отдал, чудесного ишака — что твоя
лошадь. О-о-о-отдал!
Часовщик швырнул часы на стойку:
— Некогда мне с тобой язык чесать. Иди, откуда пришел!
Хаджы собственным ушам не верит. Потопал к другому
часовому мастеру. Тот был полюбезней, но слово в слово под­
твердил: часы ремонту не подлежат. По пути домой, окончатель­
но потеряв надежду, Хаджы не переставал себя грызть: «Когда
109

этот парень из Даренде продавал мне часы, они стучали не
тише, чем «Оливер» в пятьдесят лошадиных сил. Если бы и
впрямь не хватало половины деталей, разве работали бы они
так? Никогда. Оба часовщика ничего не смыслят в своем деле.
Я тоже хорош! Такую вещь взял в руки — и поломал. Ну, ни­
чего, мы еще посмотрим...»
Одноглазый фотограф Мемед Али тоже кое-что смыслил в
часах, порой брался за мелкий ремонт. Хаджы вспомнил о нем
уже в пути. Пришлось вернуться. Весь в пыли, в поту ввалился
к фотографу, ни слова не говоря, протянул ему свое сокровище.
Мемед Али вниматёльно осмотрел часы.
— Я отдал за них ишака. Как может быть, чтобы они не ра­
ботали?
Мемед Али ушел с часами в глубь мастерской, потряс их
хорошенько. Часы громко затикали.
— Почему, говоришь, не работают? Прекрасно работают!
Совсем новенькие часы.
Хаджы поднес их к уху, возликовал.
— Вот именно! Как они могут не работать, если я отдал за
них своего серого ишака?
Мемед Али:
— Настоящие саркисовские. Хоть об камень хвати, ничего не
будет. Вот какие крепкие!
Хаджы на радостях всучил одноглазому пятерку. Уже вече­
рело, чуть не бегом кинулся домой. Приближаясь к деревен­
ской околице, Хаджы вытащил часы, погладил. Укрепил их на
серебряной цепочке на груди. Красиво получилось. Пусть лоп­
нут враги от зависти. Пусть лопнет Молла Вели. Пусть лопнет,
рогоносец! Работают, как мотор в пятьдесят лошадиных сил.
Хаджы сладострастно ласкал часы, потом нежно поднес к уху.
Ноги к земле приросли. Часы челноком засновали от уха к уху.
Снова не работают! Выдавил из себя сквозь зубы:
— Что я за человек! Только в руки беру вещь — тотчас
ломаю.
Крестьяне в селе приговаривали:
— Счастливый человек наш Хаджы. Выменял часы на ишака.
И какие часы! Настоящие саркисовские!
110

Хаджы отвечал:
— Работают, как мотор в пятьдесят лошадиных сил. Такие
часы не одного — десяти ишаков стоят. Бедняге деньги нужны
были позарез, поэтому и уступил за бесценок. Ведь память об
отце. Разве с такими часами расстаются? Надо бы доплатить
ему десяточку. А то неудобно как-то получается.
— Ничего,— утешали крестьяне.— Появится опять, тогда
и доплатишь. Не знал он, наверное, что продешевил. Разве
настоящие саркисовские отдают за ишака?
Хаджы кипятился:
— Еще бы не продешевил! Память об отце продал. Совсем
обнищал, видать, бедняга.
Часы все время показывали одиннадцать. Единственным
обладателем часов в деревне был Хаджы. Имам справлялся у
него, который час. Батраки, пахари, благочестивые люди, тво­
рящие намаз,— у него. Всякий раз, прежде чем ответить,
Хаджы горделиво вытаскивает часы, сперва подносит к уху,
вслушивается. Потом близко-близко к глазам подносит и, если
пополудни, говорит: «Три часа», если вечер: «Шесть», в пол­
день: «Одиннадцать». Иногда уточняет: «Без десяти двенад­
цать». При этом пристально заглядывает в глаза тому, кто о
времени спрашивает, и бог весть в который раз повторяет:
— Какие часы, брат! Какие часы! Пусть радуются на том
свете отец и мать дарендейца. Настоящие саркисовские. Ни на
минуту не отстают. Работают, как мотор в пятьдесят лошади­
ных сил. Единственные часы на всю деревню. Доведется повст­
речать дарендейца, непременно дам ему десятку. Человек в
нужде был, потому и продал. Грех, стало быть, не доба­
вить ему.
Поденщики тоже были весьма довольны часами. Прибли­
жается, допустим, полдень, они спрашивают:
— Долго еще до двенадцати, Хаджы?
Хаджы покрутит-повертит часы, как черепашку. Поднесет
к уху, правой рукой погладит и сначала, как привык, вознесет
хвалу Аллаху и дарендейцу, потом отвечает, бросив косой взгляд
на солнце: «Пять минут осталось». В другой раз скажет: «Де­
сять» или: «Пятнадцать». Случается, «Двадцать» говорит. И, не
111

дожидаясь положенного срока, в свисток свистит: пора, мол,
на перекур.
В один из дней случилось так, что Хаджы по рассеянности
поднял поденщиков раньше положенного времени, ни много ни
мало — на три четверти часа урезал обеденный перерыв. Не
рассчитал время, видать. Из-за этого целый скандал вышел.
Поденщики встали на дыбы, не желают начинать работу, и все
там. Хаджы вопит:
— Я ваших прав не ущемляю. Что ваше, то ваше. Вот часы.
Не какие-нибудь вшивые-паршивые — настоящие саркисовские!— А сам размахивает своим будильником, к уху подно­
сит:— Как мотор работают. Без пяти двенадцать отпустил вас
на перерыв, а сейчас пять минут второго. Десять лишних минут
отсидели. Пора и честь знать!
Кричит Хаджы, все часами размахивает. Тут он их к уху под­
носит. О, Аллах, часы стучат! Беднягу едва удар не хватил. Не
своим голосом закричал:
— Подойдите, подойдите! Послушайте, как стучат. Совсем
как «Килитрак».
Сколько было в поле поденщиков, каждому дал послушать.
— Ну, что теперь скажете?
Поденщики:
— Испорченные у тебя часы. Мы тоже не дураки, знаем,
сколько времени отдыхали.
— Да-да, испорченные.
Что стало тут с Хаджы! Орал и на людей кидался, как бес­
новатый. Никто никогда еще не видал его в таком гневе. Удиви­
лись крестьяне, решили — спятил Хаджы. А тот размахивает,
трясет часами над головой:
— Кто говорит, что они испорченные?! Не смыслите ни
бельмеса в настоящих саркисовских часах! Как мотор работа­
ют. На ваших глазах, олухи, ишака отдал за них. Ради вас ку­
пил, чтобы ваши интересы блюсти!
Поденщики притихли.
— Не серчай, Хаджы.
С того дня Хаджы не давал повода усомниться в исправнос­
ти своих часов. Ежели на перерыв положен час, так он полтора
112

часа отпускал. Крестьяне блаженствовали:
— Вот это часы! Вторых таких во всей Чукурове нет! Ни на
минуту не отстают. Раньше мы вместо часа и половину не отды­
хали, а теперь... пожалуйста. Пусть этот дарендеец, который
продал часы нашему Хаджы, век горя не знает. Иншаллах!
Сам Хаджы важничает:
— Доведется мне встретить дарендейца, непременно десят­
ку ему добавлю. Нечестно это — за ишака такие часы получить.
Видать, в большой нужде был человек.
Поденщики:
— Твоя правда, Хаджы, надо добавить. Не бери грех на
душу.
Короче говоря, до самого последнего дня сверкала сереб­
ряная цепочка с часами на груди у Хаджы. До самого послед­
него дня любому, кто справлялся о времени, Хаджы охотно
отвечал.
Но как только отошел бедняга, уж где только не искали
эти самые настоящие саркисовские: и в карманах, и под куша­
ком, и в сундуке,— нигде не нашли. Как в воду канули.

Чакыр*

Не первый год мы с ним приятели. Здесь у нас в Менекше, в
районе Флорьи, все его знают и любят. Не было случая, чтоб он
кого-нибудь обидел. Как его настоящее имя, откуда он родом —
никто этого не знает. У него не совсем в порядке с речью —
глотает букву «р», как маленький, и фразы складывает незатей­
ливые, короткие. Только взглянешь на него, и сразу ясно:
такой и муравья не обидит. Для всех он просто Чакыр. Вот я,
к примеру, давно с ним дружу, но тоже имени настоящего не
знаю. Чакыр да Чакыр... И как-то так получалось, что я ни
разу не мог спросить его, из каких мест он родом. Что-то есть в
нем такое, что мешает задавать лишние вопросы.
Чакыр не из болтунов. Все наши ребята-рыбаки — зубо­
скалы, задиры, драчуны, но только не в его присутствии. Не то
чтобы боялись его или недолюбливали. Напротив. А вот поди
ж ты, не удаются шуточки да подначки, когда Чакыр рядом.
Чистюля он какой-то, святоша.
Вот я с чего начал? С того, что мы с ним давние приятели.
А ведь, коли призадуматься, неточно я выразился. У меня, если
хотите знать, во всем мире едва человек пять найдется, к ко­
торым я был. бы по-настоящему привязан. Один из них —
Чакыр. А почему? Бог знает. Уж во всяком случае, не потому,
что мы часто с ним встречаемся и болтаем о том о сем. Может,
характерами сходимся? Или общие мысли имеем? Эх, кабы я
мог с уверенностью сказать, о чем думает Чакыр! Да и кто об
этом знает? Так отчего ж я так сильно привязался к этому че­
ловеку? Спросите об этом у Чакыра, так он тоже не сможет от­
ветить. Наверняка начнет бормотать что-то вроде: «А, это вы
* Чакыр — прозвище (дословно серо-голубой).
114

о нем спрашиваете?.. Да-а-а, мы с ним друзья». И поспешит
отойти в сторонку.
Не упомню случая, чтобы он попросил меня о чем-нибудь. А
вздумай я сделать ему подарок — не возьмет. Хоть расшибись,
не возьмет. «Я,— говорит,— ни в подарок, ни в долг брать
у тебя ничего не могу. И не хочу. Ты мне друг. Может, я чудак,
но не хочу, чтобы на нашу дружбу пала тень». Вот так-то...
Бывало, я из кожи вон лезу, чтобы уломать его. «У врага стыдно
брать,— говорю,— но друга нельзя обижать отказом». А он
знай лишь посмеивается. Красивый у него смех. Он словно бы
молодеет, когда смеется. Кстати, сколько ему лет? Понятия
не имею. Даже приблизительно сказать трудно. То он выглядит
за сорок, то и тридцати не дашь. День на день не приходится.
А спросишь напрямую, так он замолчит, призадумается, а то и
вовсе отойдет в сторону и долго слоняется по берегу моря,
погруженный в невеселые думы.
Как-то раз он пришел ко мне, веселый, сияющий, словно
отыскал давно потерянную вещь. Покосился на меня с лукав­
ством и гордостью. Никогда прежде не видел я такого выра­
жения у него на лице. «Свершилось!»— вдруг выпалил он.
Но в тот же миг, очевидно, раскаялся, поник, слинял как-то.
Потом торопливо добавил: «Разве на земле нет людей, кроме
друзей и врагов? И я веду с ними дела...»
Нет, он неисправим! Мучается, ищет, страдает и наконец
вроде бы прозревает: есть на земле не только друзья и враги.
Мог ли я после этого еще настаивать на чем-то?
Волосы у Чакыра рыжие, густые, блестящие, плечи — ши­
роченные, сильные. Поступь у него тяжелая, могучая, будто
не человек, а каменный монумент шагает. Частенько у его губ
пролегает горестная складка, даже когда он смеется. А в выпук­
лых карих глазах то и дело вспыхивает ярко-зеленая искорка.
Брюки, рубашка, пиджак болтаются на нем, как на вешалке. Но
как ни странно, это лишь красит его.
Чакыр излучает аромат чистого, безбрежного, сверкающего
моря. Так пахнут водоросли — солью, йодом, свежей рыбой,
южным ветром. Пройдет он рядом с вами в жару, и сразу
пахнет на вас морской прохладой, свежим туманом. Над ним
115

вроде бы всегда стоят белопенистые облака. Ручищи у него
тяжелые, натруженные, кулаки как кувалды.
Сидим мы с ним, бывало, на прибрежных скалах и часами
молчим. Над морем вьются легкие чайки, стремительные бакла­
ны. Порой море причудливо меняет свой цвет. То вдруг часть
его заискрится, вспыхнет яростным светом, а поодаль — вода
стоячая и черная, как в омуте. А потом вскипит, вздыбится чер­
ная вода и залучится красновато-сиреневым цветом. Голубые,
бирюзовые полосы постепенно переливаются в зеленые и оран­
жевые. А то вдруг солнечный столб, как гигантским кинжалом,
рассечет морскую ширь надвое. В такие минуты Чакыр не
может сдержать себя, восторженно вскрикивает: «Вот сейчас
море похоже на себя!» И при этом глаза его улыбаются.
Потом мы поднимаемся и уходим. Что мы говорим друг
другу прощаясь? Ей-богу, не помню. Скорее всего, ничего. Днем
ли, вечером ли расставались? Тоже не помню.
Как-то раз я повстречал его, когда он только-только вернулся
с рыбной ловли. Руки его по самый локоть были в рыбьей чешуе.
Увидев меня, улыбнулся. Еще издали протянул огромную
живую рыбину. «На, это на твое счастье! Как только вытащил
ее из воды, так сразу решил, что о н а — твоя». Он был беспе­
чен, как ребенок. Сияющим взглядом смотрел то на меня, то
на пойманную рыбу, то на море. В какой-то миг мне показалось,
что его рука с зажатой рыбой и лицо, и плечи стали голубыми.
Заходило солнце. А Чакыр продолжал на глазах покрываться
голубизной. «Ну что, увидел?» Я мотнул головой. «То-то же! —
засмеялся он.— Лови!» И, не доходя несколько шагов до
меня, кинул рыбу. Я поймал ее. «Ешь на здоровье». «Спаси­
бо»,— смущенно пробормотал я.
Рыбаки, что сидели в лодках у него за спиной, тихонько по­
смеивались. За весь день ему удалось выловить одну-единственную рыбу, и он долго мучился, как отдать мне ее.
Они ведь великие хитрецы, наши рыбаки. И прозорливы как
джинны. Лишь взглянут на человека и тут же прочтут, что у него
на сердце. Спустя пару дней они мне сказали: «Видел бы ты,
братец, в тот день Чакыра. Видел бы, как дрожали его руки, как
радовался. Чуть с ума не сошел».
116

Ежедневно Чакыр раскладывал свой улов на расписном де­
ревянном лотке. Он любовался рыбой, как дитя, и не выкри­
кивал, а пел: «Рыба! Свежая рыба! По-о-о-окупай!» Он торговал
во Флорье, Басынкёйе, Ешилькёйе*. Деньги, не считая, клал в
правый карман брюк. Распродав улов, пристально оглянется
по сторонам, притопнет, бывало, ногой по мостовой и, запустив
руку в карман с деньгами и позвякивая мелочью, торопится
домой.
Мы опять сидели на скалах. Чайки с пронзительным криком
носились над морем. Я впервые видел Чакыра таким злым.
— Ну чего разорались, подлые твари?! Заткните свои пога­
ные глотки!— ругался он.
Несколько раз он поворачивался в мою сторону, явно намере­
ваясь что-то сказать. У него даже растягивались губы и вроде
бы удлинялся нос. Но так и не решался ничего произнести,
лишь опять обрушивал брань на ни в чем не повинных чаек,
так, словно это были не птицы, а оскорбившие его люди. Его
окончательно выводило из себя, что чайки никак не замечали
его выпадов.
— Эй вы, подлые твари! Злюки с мерзкими голосами! Ослы,
свиньи! Песьи морды! Попадите только мне в руки! Уж я покви­
таюсь с вами! Схвачу за грязные клювы и потихоньку сверну
вам шеи!
Неспроста все* это было, неспроста. Я чувствовал, что ему
невтерпеж поделиться со мной. Наконец не выдержал.
— Чего ты прицепился к несчастным птицам!— рассердил­
ся я .— Чем они виноваты! Мучает тебя что-то — скажи.
Он затих, потупился. А когда поднял лицо, я увидел, что
щеки его порозовели, а в глазах появился неестественный
блеск.
— Не обращай на меня внимания,— попросил он.
Миновало несколько дней. Чакыр как будто избегал встреч
со мной. Тогда я решил выследить его. Конечно, так, чтобы он
меня не заметил. Оказывается, он перестал выходить в море с
* Предместья Стамбула.
117

рыбаками. Он часами крутился у моста, под которым на берегу
валялась старая лодка, узкая, длинная, какая-то несуразная.
Краска на ней давно облупилась, доски рассохлись и почернели,
фальшборт был поломан.
Стараясь не привлекать ничьего внимания, Чакыр то и дело
подбегал к лодке, заглядывал под днище, ощупывал. Поймав на
себе чей-нибудь взгляд, торопливо отходил в сторону, отвора­
чивался, но вскоре опять крадучись подбирался к ней и опять
ощупывал, разглядывал, что-то прикидывал. Порой он вздра­
гивал, бросал по сторонам испуганные взгляды, но, убедившись,
что никому нет до него дела, продолжал осмотр. Самые противо­
речивые чувства отражались на его лице: огорчение и надежда,
радость и досада.
Я наблюдал за ним из окна угловой кофейни. Он не мог ви­
деть меня за стеклом.
Примерно с неделю Чакыр крутился вокруг старой посудины.
Нежно поглаживал потрескавшиеся борта, любовался. А потом
вдруг сам отыскал меня на морском берегу, у той самой скалы,
где мы прежде любили с ним сидеть. Он уже не сердился на
чаек, не злобствовал и не ругался. С детски озорным простоду­
шием неожиданно попросил:
— Можешь передать Нусрет-бею, что лодку, которую он
бросил на берегу, я хочу покрасить?
— Пожалуйста, передам. Ты ведь знаешь, Чакыр, что Нусрет-бей мой старый приятель.
— Знаю, знаю,— все так же простодушно сказал Чакыр.
— И это все?— спросил я.
— А что еще?— Он призадумался. Похоже, собирался еще о
чем-то попросить, но так и не решился.— Да, все,— обронил
он.— Просто хочу покрасить лодку.— Он облизнул губы.— Я
хорошо покрашу.
Еще солнце не взошло, как Чакыр принялся за дело, а к
полудню закончил. Он покрасил лодку в небесно-голубой
цвет. Отполировал нос и корму. Два дня потратил на то, чтобы
по обе стороны от носа вывести белой краской слово «Голубь».
Странная надпись. Ее видно было издалека. А под словом
«голубь» нарисовал голубку. Что это был за рисунок, я вам
118

передать не могу. Ничего подобного не выходило из-под кисти
ни одного художника во всем мире, от древних времен до
наших дней. Описать его невозможно. Это надо видеть. Видеть
лодку с голубкой, распростершей крыла в луче света, стремя­
щейся в неведомую даль неведомого океана.
С тех пор Чакыр забросил и работу и дом. Он сутки напролет
проводил возле красавицы лодки, не сводил с нее влюбленного
взора. Порой отступал на шаг и, причмокнув, восхищенно
восклицал: «Хороша! Эх, до чего ж хороша!»
Он приобрел нейлоновый парус, голубой с желтым. При­
мостил тонкую сеть, тросы. Где-то раздобыл старинный якорь.
Нусрет-бей не узнал свою развалюху.
Дело было сделано, и Чакыр опять стал искать встреч со
мной. Он больше не сердился на чаек, но видно было, что его
что-то гложет, что он места себе найти не может. И вдруг
сказал нечто совсем неожиданное:
— Хоть бы единый разок выйти в море на этой лодке
половить рыбу.
Слова у него вырвались непроизвольно, и, очевидно, он в тот
же миг пожалел о них, прикусил губы.
— Нет, нет, не надо! Еще, чего доброго, хозяин подумает
черт знает что. Я и так ему благодарен, что позволил покрасить
лодку. Мне и этого достаточно.
Он поспешил прочь от меня, я кинулся следом:
— Погоди, Чакыр! Я скажу Нусрет-бею. Право же, ничего
плохого в том нет, если ты рЪзок половишь рыбу в этой лодке.
— Нет!— отрезал он.— Не говори. Он может подумать,
будто я только ради этого возился с лодкой. С меня и так до­
вольно.
Я все-таки поговорил с Нусрет-беем. Он лишь удивленно
бросил:
— Чудак какой, ей-богу.
Чакыр снаряжал лодку с такой нежностью, с таким нескры­
ваемым счастьем, будто священнодействовал. Все жители ры­
бацкого квартала высыпали на берег, чтобы полюбоваться
таким невиданным зрелищем. Чакыр птицей метнулся в своего
«Голубя» и в мгновение ока оказался в открытом море. Лодка
119

стремглав уносилась вдаль и вскоре растаяла в морском сиянье.
Вернулся онпосле захода солнца. С головы до пят был мок­
рым. В голубой сети билась живая рыба. Там же, на берегу, на
глазах у собравшихся он разделил рыбу на две части, одну
отдал мне, другую опять завернул в сеть и опрометью бросился
куда-то. Вечером Нусрет-бей пришел ко мне.
— Отменная была рыба,— сказал он.
И опять лодка стояла на берегу, а Чакыр кругами ходил вок­
руг нее.
Не знаю почему, но Чакыр никогда не приходил ко мне
домой. Я едва язык не проглотил от удивления, когда в один
из дней, открыв дверь на чей-то робкий стук, я вдруг узрел
перед собой Чакыра. Он стоял понурившись. Я пригласил его
войти. Он согласился, но глаз так и не поднял. До самого вечера
просидел на диване, упорно не желая оторвать взгляд от соб­
ственных башмаков. Вдруг резко поднялся.
— Тут вот какое дело...— выдавил он из себя.— Я хочу
эту лодку... Передай Нусрет-бею, что я готов ее купить. Все
равно же гниет. Два года провалялась на берегу, ни разу Нусретбей не выходил на ней в море. Какую цену назначит — такую
отдам. Все деньги от продажи рыбы буду отдавать ему. Ты
знаешь, я не из тех, что могут не вернуть долг.
Рыбацкий квартал переживал великое событие. Голубая лод­
ка, нарядная, разукрашенная, кокетливо спускалась в море. Ча­
кыр оделся во все новенькое: вся одежда с иголочки, обувь свер­
кает, даже галстук повязал. Кто ж надевает белоснежную ру­
башку, выходя на ловлю в море? Какие-то болваны стали отпу­
скать шуточки вслед Чакыру. Где им было понять, что в этот ве­
ликий миг осуществлялась заветнейшая его мечта, многолетняя
неутолимая страсть. Может быть, он с раннего детства мечтал
именно о лодке... Иначе ни за что на свете не решился бы явить­
ся ко мне с унизительной просьбой.
Раз в три дня Чакыр проходил мимо нашего дома с меч-ры­
бой, дорадами, луфарями, камбалой, барабульками, султанка­
ми. Рыба еще трепыхалась и сверкала.
С год продолжалось так. Чакыр был счастлив. Улыбка почти
не сходила с его лица, временами он даже шутил.
120

И вдруг все переменилось. Лодка очутилась на старом месте
под мостом, а Чакыр стал избегать встреч со мной. И одежда
его стала неряшлива. С удивлением я узнал, что он перестал
наведываться и к Нусрет-бею. В последний свой приход он так
сказал ему: «Не смог я с тобой расплатиться, Нусрет-бей. Не
идет почему-то рыба в сети. Не удалось мне поймать удачу за
хвост. Прости, Нусрет-бей, если можешь...»
А спустя несколько дней Чакыр бесследно пропал. Я заходил
к нему домой. На двери висел огромный замок. Ни его самого,
ни жены, ни детей — никого не было видно.
Нусрет-бей как-то сказал мне:
— Ночью, когда шел дождь, в темноте меня кто-то два
раза хватал за горло и пытался душить. Слава богу, удалось
отбиться. И, знаешь, мне показалось, что руки его похожи на
руки Чакыра.
— Этого не может быть! Должно быть, ты обознался, Нус­
рет-бей. Он оставил свой дом и уехал из наших мест потому
только, что стыдился в глаза тебе посмотреть. Если б он мог
долг вернуть, разве уехал бы?
— Это точно, не уехал бы...— согласился Нусрет-бей.
Прошло еще какое-то время. Нусрет-бей и думать забыл об
истории с лодкой, а если и вспоминал, то со смехом.
— До чего ж славной рыбой кормил нас Чакыр!— пригова­
ривал он.— Ах, какая была рыба!.. Лодку он давно уже отрабо­
тал, да будет она ему во благо.
Как-то поздним вечером мне передали, что меня разыски­
вает Нусрет-бей. Я поспешил к нему. Войдя в дом, я увидел,
что перед ним лежит тысячелировая банкнота.
— У меня только что был Чакыр,— растерянно произнес
он.— Ни слова не сказал, не поздоровался, даже глаз не поднял.
Руки у него были разбиты в кровь, и из ушей текли струйки
крови. Ноги по колено в грязи. Он так похудел, что его и у знатьто трудно. Пришел и протянул мне вот эту тысячелировую
банкноту. И тотчас ушел. Во дворе задержался на миг. «Спасибо
тебе, Нусрет-бей,— говорит.— Много добра ты мне сделал».
Ну, что ты на это скажешь?
121

— Что я могу сказать? Только одно: больше никто не будет
пытаться тебя задушить.
Нусрет-бей облегченно перевел дух:
— Вот и слава богу...
Трудно было поверить во всю эту историю. Я имею в виду
нападение на Нусрет-бея. Чакыр не способен задушить чело­
века. Кто угодно, только не Чакыр.
Да, вот как получилось. Трудно продолжать свой рассказ.
Верь не верь, но пару дней спустя газеты сообщили, что по
обвинению в грабеже задержан рыбак Чакыр. Случилось это
именно в тот вечер, когда он наведывался к Нусрет-бею. Д олж­
но быть, его задержали на обратном пути. Я пошел в тюрьму.
Чакыр отказался от свидания со мной. Я передал ему немного
денег и сигареты. Больше я туда не заходил, не мог...
И вот недавно я стал замечать, что какой-то человек в темно­
те крутится у моего дома. При моем приближении он торопливо
отбегает в сторону. Поначалу я не придал этому никакого зна­
чения. Наверное, полицейский, как всегда, что-нибудь вынюхи­
вает и не хочет лишний раз на глаза попадаться, решил я. А тут
вдруг, когда я запоздно возвращался домой, кто-то преградил
мне дорогу.
— Кто это?— спросил я тихонько.
— Это я. Не узнал?— Голос был замученный, сломленный,
подавленный и в то же время самую малость счастливый.—
Это я. Я расплатился сполна с Нусрет-беем. Все до последнего
вернул.
Слова эти прозвучали торжественным гимном. И он исчез в
темноте.
Утром другого дня я увидел его у моста. Он перекрашивал
«Голубя» темно-голубой краской. На носу лодки парила голуб­
ка. Увидев меня, Чакыр искренне, тепло засмеялся.
— Э-гей! Привет!— крикнул я.
— Привет!— отозвался он.
Этот гордый, счастливый человек улыбался лукаво и просто­
душно.
— Привет, Чакыр! Э-э-э-эй, э-ге-гей, привет!

Содержание

5

Т. Меликов. Предисловие

9

Легенда Горы (Повесть)
Рассказы:

90

Белые брюки

104

Настоящие саркисовские

114

Чакыр

ЯШАР КЕМАЛЬ

ЛЕГЕНДА ГОРЫ
Ответственный за выпуск В. Перехватов
Редактор М. Ткачев
Обложка художника Н. Ящука
Художественный редактор Л. Филиппова
Технический редактор Е. Медведева
Корректор Л. Шмелева

ИБ № 729
Сдано в набор 25.03.82. Подписано в печать
17.09.82. Ф ормат 7 0 x 1 0 0 /3 2 . Бумага офсетная
№ 1. Гарнитура «Таймс». Печать оф сетная.
Уел. печ. л. 5,85. Уч.-изд. л. 6,09. Тираж
50000 экз. Заказ 442. Цена 75 коп.
И здательство «Известия Советов народных де­
путатов СССР». 103791, Москва, Пушкинская
пл., 5.
Можайский полиграфкомбинат Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР
по делам издательств, полиграфии и книжной
торговли, 143200, г. М ожайск, ул. Мира, 93.

В библиотеке журнала
«Иностранная литература»
в течение 1982— 1983 гг.
среди других книг
выходят следующие:
Ясуси Иноуэ /Я п о н и я /— ТРИ НОВЕЛЛЫ
Леонардо Шаша /И т а л и я /— ПАЛЕРМСКИЕ УБИЙЦЫ
Герман Кант /Г Д Р /— ОБЪЯСНИМОЕ ЧУДО
Вити Ихимаэра /Н овая Зеландия/—
В ПОИСКАХ ИЗУМРУДНОГО ГОРОДА
Хоакин Сантана /К у б а /—
ВОСПОМИНАНИЯ ОБ УЛИЦЕ МАГНОЛИИ
Надин Гордимер /Ю А Р / — ДОМ ИНКАЛАМУ
Рэй Брэдбери /С Ш А /— В ДНИ ВЕЧНОЙ ВЕСНЫ
Эржебет Галгоци /В енгрия/— ВДОВА СЕЛА
Юхан Борген /Н орвегия/ — ДЕКАБРЬСКОЕ СОЛНЦЕ
Джеймс Джойс /И рландия/ — ДУБЛИНЦЫ
Сид Чаплин /Великобритания/ — ТОНКИЙ ШОВ
Армандо Роблес Годой /П ер у / —
В СЕЛЬВЕ НЕТ ЗВЕЗД

Д орогие читатели!
Ж дем ваших отзывов
о книжном приложении
журнала
«Иностранная литература».
Наш адрес: 109017 , М осква , Пятницкая ул., 41