себе и упакованный в свою завершенность как в целлофан.
Джон Апдайк
«Рассматривая Гомбровича»
(«Нью Йоркер», 1967, 23 сентября)
Ничего общего с «порнографией» в традиционном смысле слова: всякий, кто немного знаком с клоунадами Гомбровича, сразу заподозрит подвох, едва бросив взгляд на заглавие. Во всем романе — ни одной реалистически изображенной сексуальной ситуации. Если можно говорить об интеллектуальной непристойности (которая здесь не исключена), то она и состоит в том, что роман не изображает ни одного естественного сексуального акта — ни между молодыми, ни между молодым и старым героями. Никакой сексуальной реальности. Весь секс в состоянии потенциального. Вот это-то Гомбрович и называет порнографией…
Ханс Майер
«Взгляды Витольда Гомбровича»
(в его книге «Очерки современной литературы», 1962)
Ни одна вещь Гомбровича не доставляет такого наслаждения, как «Дневник». Это самое объемное и протяженное во времени его сочинение: более 750 страниц, написанных в течение четырнадцати лет. Когда Гомбрович публиковал «Дневник» в номерах «Культуры», многие читатели приняли его за документальное произведение, за дневник писателя, который откровенно рассказывает о себе. Но даже случайному читателю быстро открывается, что «Дневник» нельзя приравнять к расширенной статье в биографическом словаре. Его рассказчик стилизован, он лишь приодет под Гомбровича, но не тождествен писателю.И все же «Дневник» оставляет ощущение такой интимности, которая почти что несовместима с печатным станком. В этом смысле перед нами как бы догутенберговское произведение: оно обращается к читателю точно так же, как некогда обращался к своим слушателям сказитель в мрачных интерьерах средневековых покоев.
Ева Томпсон
«Витольд Гомбрович»
(монография; Твейн Паблишерс, 1979)
РАССКАЗЫ
Девственность
Нет ничего более искусственного, чем описания молодых девиц и те изысканные сравнения, к коим прибегают в этом случае. Уста как вишня, грудь как розочки, о, тогда б достаточно было купить в магазине немного ягод и цветов! Если б у губ и в самом деле был вкус спелой вишни, кто б тогда осмелился любить? Кто бы тогда соблазнился карамелькой — буквально сладким поцелуем? — Но тсс, довольно, тайна, табу, не будем больше о губах. — Через призму чувств локоть Алиции виделся то белым, гладким, девственным заострением, плавно перетекающим в более теплые тоны плеча, то снова, когда рука безвольно опущена — округлой сладкой ямочкой, тихим закутком, боковым алтариком ее тела. В остальном Алиция была похожа на любую другую дочь отставного майора, воспитанную любящей матерью в пригородном cottage. Как и другие — она временами задумчиво поглаживала локоть, как и другие — рано научилась водить носком туфельки по песку…
Но довольно об этом…
Жизнь взрослеющих девиц не сравнить ни с жизнью инженера или адвоката, ни с жизнью хозяйки дома, жены и матери. Взять хотя бы тоску и шум в крови, такие же постоянные, как и тиканье часов. Давно уже кто-то заметил, что нет ничего более необъяснимого, чем быть привлекательным. Нелегко уберечь то существо, закон бытия которого — соблазнять, но Алицию зорко стерегли канарейка Фифи, майорша-мать и пинчер Биби, которого она держала на поводке во время послеобеденной прогулки. Интересен был сговор домашних животных в деле охраны Алиции. «Биби, — пела канарейка, отгоняя недобрые мысли, — Биби, собачка, стереги хорошенько нашу хозяюшку. Служи на задних лапках! Служи на задних лапках! Следи за зонтиком: он такой ленивый, пусть хорошенько заслоняет от солнца нашу любимую хозяюшку!»
Как-то в один погожий августовский вечер, на закате, Алиция прохаживалась по аллее садика, забавляясь тем, что концом зонтика делала в гравии маленькие круглые ямочки. Садик, небольшой, но милый, был окружен каменной оградой, заросшей вьющимися розочками; какой-то бродяга разлегся под солнцем, на гребне ограды, отколупнул кусок кирпича и кинул в Алицию. Камень ударил ее по лопатке, она пошатнулась, чуть не упала и уж впору ей было закричать, как она заметила, что преследователь не выказывает ни гнева, ни радости, а только другим обломком кирпича снова метит ей в спину. Лицо грубияна выражало лишь лень полуденной сиесты, равнодушие и цинизм. Алиция легко улыбнулась ему дрожащими от боли губами, после чего бродяга слез с ограды и исчез — она же вернулась домой, повторяя:
— Улыбнулась…
— Алиция! Алиция! — позвала госпожа S., ее мать, — полдник, Алиция!
— Иду, мама, — ответила Алиция.
Нет ничего более искусственного, чем описания молодых девиц и те изысканные сравнения, к коим прибегают в этом случае. Уста как вишня, грудь как розочки, о, тогда б достаточно было купить в магазине немного ягод и цветов! Если б у губ и в самом деле был вкус спелой вишни, кто б тогда осмелился любить? Кто бы тогда соблазнился карамелькой — буквально сладким поцелуем? — Но тсс, довольно, тайна, табу, не будем больше о губах. — Через призму чувств локоть Алиции виделся то белым, гладким, девственным заострением, плавно перетекающим в более теплые тоны плеча, то снова, когда рука безвольно опущена — округлой сладкой ямочкой, тихим закутком, боковым алтариком ее тела. В остальном Алиция была похожа на любую другую дочь отставного майора, воспитанную любящей матерью в пригородном cottage. Как и другие — она временами задумчиво поглаживала локоть, как и другие — рано научилась водить носком туфельки по песку…
Но довольно об этом…
Жизнь взрослеющих девиц не сравнить ни с жизнью инженера или адвоката, ни с жизнью хозяйки дома, жены и матери. Взять хотя бы тоску и шум в крови, такие же постоянные, как и тиканье часов. Давно уже кто-то заметил, что нет ничего более необъяснимого, чем быть привлекательным. Нелегко уберечь то существо, закон бытия которого — соблазнять, но Алицию зорко стерегли канарейка Фифи, майорша-мать и пинчер Биби, которого она держала на поводке во время послеобеденной прогулки. Интересен был сговор домашних животных в деле охраны Алиции. «Биби, — пела канарейка, отгоняя недобрые мысли, — Биби, собачка, стереги хорошенько нашу хозяюшку. Служи на задних лапках! Служи на задних лапках! Следи за зонтиком: он такой ленивый, пусть хорошенько заслоняет от солнца нашу любимую хозяюшку!»
Как-то в один погожий августовский вечер, на закате, Алиция прохаживалась по аллее садика, забавляясь тем, что концом зонтика делала в гравии маленькие круглые ямочки. Садик, небольшой, но милый, был окружен каменной оградой, заросшей вьющимися розочками; какой-то бродяга разлегся под солнцем, на гребне ограды, отколупнул кусок кирпича и кинул в Алицию. Камень ударил ее по лопатке, она пошатнулась, чуть не упала и уж впору ей было закричать, как она заметила, что преследователь не выказывает ни гнева, ни радости, а только другим обломком кирпича снова метит ей в спину. Лицо грубияна выражало лишь лень полуденной сиесты, равнодушие и цинизм. Алиция легко улыбнулась ему дрожащими от боли губами, после чего бродяга слез с ограды и исчез — она же вернулась домой, повторяя:
— Улыбнулась…
— Алиция! Алиция! — позвала госпожа S., ее мать, — полдник, Алиция!
— Иду, мама, — ответила Алиция.
Последние комментарии
1 день 2 часов назад
1 день 5 часов назад
1 день 19 часов назад
1 день 19 часов назад
2 дней 1 час назад
2 дней 4 часов назад