неразговорчивость… Ничего! Я с удовольствием посмотрю, что будет дальше. Во всяком случае, тебе не дёшево достанется сегодняшний твой ужин… паразитка!»
– Чокнемтесь! – предложила она, когда принесли вино. Чокнулись и выпили. На самом деле её злила его неприступность. Она истощила все свои темы и уже не говорила теперь так бойко, как начала. «Чего нужно этому человеку? Чем его можно расшевелить? Господи! какая дрянь эти мужчины! Являются они известно ведь зачем, и ещё требуют, чтобы у них возбудили желание наслаждения, вызвали его…» На минутку она задумалась.
«Выдохлась!» – подумал он, усмехаясь и холодно глядя на её склонённую над столом голову и на обнажённую до плеча красивую белую руку, пальцами которой она тихонько барабанила по донышку бокала.
– Вы видели синематограф?
– Нет ещё… – ответил он, дав себе слово как можно меньше поддерживать разговор.
«Посмотрим, как это подействует на тебя, моя радость!»
– О! Посмотрите! Это преинтересно! – оживилась она. – Как это дивно… особенно мне нравится одна картинка. Молодые супруги… муж и жена… такие, знаете, здоровые, красивые, завтракают и кормят бебе… миленького такого! Он ест и строит рожи… ах, как это мило! Вы непременно обратите внимание на эту картину… она такая многозначительная… и, знаете, здесь эта картина как-то особенно хороша… то есть не хороша, а сильна.
Она запуталась и искала выражения, нетерпеливо стуча пальцами по столу. Он заметил, что её глаза стали как-то глубже, яснее… Это возбудило его любопытство.
– Почему вам нравится именно эта картина? – спросил он.
– Семейная жизнь? – воскликнула она искренним звуком. – Боже мой, ведь я же женщина!
В этом «я женщина» – прозвучало что-то близкое к укору. Порядочный человек подумал, уловив эти две нотки:
«Ба! у тебя, кажется, есть слабое место! Если ты только не притворяешься.
Попробую…»
– Извините! – вслух сказал он простым и дружеским тоном. – Я действительно нелеп с моим вопросом. Я как бы позабыл о том, что женщина – хотя и не всегда мать, но всегда хочет быть матерью…
– Честное слово – это так! – вспыхнула она и даже ударила по столу кулаком.
Тогда он тихо и задушевным тоном начал говорить, как бы про себя, о прелестях, о поэзии, о значении семейной жизни и с неопределённой улыбкой всё следил за выражением её лица, мельком, исподлобья бросая на него быстрые взгляды своих серых глаз. Оно менялось, становилось проще, и вызывающее выражение глаз погасло в чём-то туманном; облокотясь одной рукой на стол, она неопределённо смотрела пред собой, слушая его ласковый и задумчивый голос, умело рисовавший картину за картиной…
Там, в зале, гремел оркестр музыки, и шумно билась бешеная, кипучая, разнузданная жизнь, – здесь, на балконе, из-под груды наносного хлама в душе женщины возникали «погибшие мечты» о другой, простой, тихой, серенько счастливой жизни.
Женщина вдруг плотно сжала губы и, как бы встрепенувшись от дремоты, решительно сказала:
– Однако – достаточно об этом! Тема довольно скучная! Выпейте ещё вина!
Он мельком взглянул на неё, сделал паузу и снова, задумчиво, продолжал:
– А когда маленькое, тёплое, трепещущее от смеха тельце прижимается любовно к груди матери и ясные глазёнки смотрят в её глаза…
Он точно сказку рассказывал…
Её рука, протянувшаяся к бутылке, упала на стол, и она, с бледным лицом, с потухшими глазами, тихо сказала:
– Э! Будет вам!..
– …Сколько счастья в этот момент ощущает мать, сколько сладкого трепета сердца и могучей любви кипит в ней…
Она покорилась. Откинувшись на стул, бледная, с выражением глубокой тоски в тёмных глазах, она так смотрела ими, точно эти красивые, яркие картины счастья были видимы им, точно они были тут где-то, близко. А он всё говорил и хорошо говорил, образно, ярко, задушевно…
Всегда приятно несколько поглумиться над человеком, – это всякий знает. А «порядочный человек» слишком хорошо, по его мнению, знал «этих», для того чтобы верить одной из них, – той, которая сидела против него и, с увлаженными глазами, слушала речи о тихом счастье, скромной жизни, о тёплом огне семейного очага и о всём другом, о чём он мог сказать ей, но в чём сам он едва ли мог видеть счастье. И, говоря ей всё это, он одновременно думал, глядя на её облагороженное грустью лицо:
«Вижу – ты входишь в роль кающейся, но этим меня не проведёшь, и больше десяти рублей я на тебя не истрачу… нет! Но если б за пятнадцать я мог задеть твоё больное место, заставить тебя несколько опомниться, быть может, я истратил бы пятнадцать».
Ему казалось, что он вправе отомстить ей за ту бесцеремонность, с которой она напросилась на его угощение, и за профессию, которой она служит, наказать её, заставив пережить скверный, тяжёлый час, час искреннего покаяния, час горьких воспоминаний о прошлом. Наконец, она просто злила его тем, что не могла возбудить в нём желания обладать ей, и, несмотря на это, – всё-таки пила и ела за его счёт.
– В семье, в уютно обставленной, тёплой
Последние комментарии
29 минут 14 секунд назад
32 минут 26 секунд назад
39 минут 1 секунда назад
50 минут 25 секунд назад
59 минут 26 секунд назад
1 час 4 минут назад