Чужие степи. Часть восьмая [Клим Ветров] (fb2) читать онлайн

Чужие степи — часть восьмая

Глава 1

Над нами неспешно ползли рваные тучи, окрашивая всё вокруг в мрачные тона. Атмосферное давление падало так стремительно, что от этого слегка закладывало уши, а в висках начинала пульсировать тупая боль.

— Сколько ещё? — нахмурившись, спросил Нестеров, своим корпусом преграждая путь грузчику, который, согнувшись в три погибели под тяжестью, с трудом поднимался по зыбкому трапу «Юнкерса».

Тот, запыхавшийся, с проступившими на гимнастерке темными пятнами пота, перехватил поудобнее черный, просмоленный деревянный ящик, на котором жирно белели немецкие маркировки и готические литеры.

— Да коробок десять, не более… — ответил он, переводя дух.

— Ваше высокоблагородие, многовато будет… — хмыкнув, Нестеров повернулся ко мне. Его лицо, обветренное и покрытое щетиной, выражало откровенное сомнение.

— Много не мало, — резко отмахнулся я, не отрывая взгляда от набегающих, как лавина, туч. Они клубились на горизонте, и в их сизых, угрожающих глубинах уже поблескивали первые, еще робкие, но оттого не менее зловещие молнии. — Скажи лучше, успеем до грозы?

Капитан Нестеров Семён Алексеевич, тот самый летчик из моего пророческого сна, что был отправлен на задание в один конец. Когда его машину сбили, он оказался в воде, долго плыл, вцепившись в случайно встреченное бревно, и, чудом пробившись к вражескому берегу, смог продержаться до начала бомбардировки. Потом — плен, унижения, голод, и наконец, побег. Кто и как применил тогда ядерное оружие, он не знал, как, впрочем, не подозревал и о переносе в чужую реальность. И даже сейчас, спустя две недели после бегства из немецкого лагеря, когда ему и остальным летчикам Русской Императорской Армии терпеливо, по крупицам, объяснили, что к чему, он порой смотрел на происходящее с таким видом, словно только что проснулся и не мог понять, где заканчивается кошмар и начинается явь. В его глазах, привыкших к дисциплине и ясности приказов, читалась глубокая, непроговоренная растерянность, смешанная с солдатским стоицизмом.

— Должны успеть, — после недолгой, напряженной паузы кивнул Нестеров, опытным взглядом оценивая небо. — Да и не успеем — невелика потеря. Тучки эти «короткие», полчаса погремит, пыль прибьет, да и разойдется.

Это был уже наш третий рейс на подземную немецкую базу, и предыдущие два проходили в ясную, спокойную погоду, под ласковым солнцем. Но сейчас я опасался, что дождевой фронт может накрыть нас надолго, превратив полет в нечтно очень неприятное. Да, «Юнкерс» — машина выносливая, может летать почти в любую погоду, но я чувствовал себя гораздо увереннее, когда между мной и землей не было плотной, слепящей завесы. И, конечно, неизменная спутница таких операций — спешка, этот вечный двигатель войны. Первой парой рейсов мы перевезли три десятка бойцов для создания здесь постоянного гарнизона, а взамен забрали почти три тонны бесценного груза. Боеприпасы: патроны — несколько десятков цинков, минометные мины разных калибров, гранаты и, что самое ценное ввиду последних событий, снаряды для пары зенитных установок Flak 38. Одну из этих пушек, изуродованную осколками, сняли с разбитого лафета на остовах немецкого крейсера, вторую, в абсолютно идеальном, смазанном состоянии, нашли в арсенале самой базы, аккуратно упакованную в ящики с заводской смазкой. Сам я не большой специалист в зенитном деле, но наши новые лётчики очень «тепло» отзывались об этой немецкой «вундервафле».

Этим же рейсом мы забросили одну группу из шести человек под руководством дяди Саши к месту стоянки Ан-2, а вторую, чуть более многочисленную, высадили возле авианосца. До зубов вооруженные, с запасом провианта и воды минимум на месяц, они должны были заняться ремонтом бипланов, и тщательным, методичным обследованием огромного, мертвого корабля. От группы дяди Саши требовалось починить «кукурузник». Перед нами же, экипажем «Юнкерса» и моего «Фоккера», — кроме чисто транспортных функций, стояла куда более неблагодарная и почти безнадежная задача — поиск пропавшего плота и, что главное, людей на нем. Если в первые два вылета мы летели напрямик, от точки к точке, то сейчас возвращаться предстояло длинным и неудобным маршрутом — вдоль извилистого русла реки, петляющей по безлюдной степи. «Надежды мало, понимаю, — говорил мне на прощание Твердохлебов, глава станицы, — но если есть хоть какой-то шанс, мы обязаны его использовать. Мы не можем их просто бросить на произвол судьбы».

В самой станице же, после получения новых, пугающих данных, царил напряженный, но организованный переполох. Узнав о реальных масштабах новой угрозы, мы, было слегка расслабившиеся, снова, с удвоенной энергией, активно готовились к обороне. И эти зенитки — лишь часть подготовки, начало. Пешком, через сотни километров выжженной степи, немцы к нам вряд ли пойдут, а вот с воздуха, при их-то подавляющих возможностях, удар был более чем вероятен. Судя по тому, что удалось выжать из пленного «языка», к нам в мир провалились три полнокровные, укомплектованные по штату авиагруппы — бомбардировочная и две истребительных, а также, как минимум, пара пехотных бригад. Цифры ошеломляли: около сотни самолётов (пятьдесят с лишним истребителей и больше трех десятков бомбардировщиков) и пехоты — от четырех до восьми тысяч штыков. Сила, для нашего скромного, едва оперившегося сообщества, была невообразимой. Тем более, с оружием и боекомплектом у них всё более чем в порядке, в лучших традициях немецкой педантичности. Не теряя ни дня, ни часа, задачи распределили по важности. На первое место поставили подземную базу — наш стратегический козырь и оплот. Вторым пунктом выделили авианосец — когда-то плавучий, а теперь вросший в землю Клондайк. Базу решено было максимально заселить и укрепить, авианосец — удерживать как минимум до полной «эвакуации» истребителей. Розыск пропавших также был в приоритете, но не в первую, и даже не во вторую очередь. 'Если они продержались до этого дня, то продержатся и ещё сколько-то, — добавлял Глава, и в его голосе слышались явные нотки вины, словно он оправдывался за свое суровое, но необходимое решение.

— Ваше высокоблагородие, всё готово, можно лететь! — Незаметно подкрался Жора-повар, отдавая честь с такой выправкой, будто стоял на плацу перед императором. Его лицо, обычно улыбчивое и бесхитростное, сейчас было серьезно и сосредоточено, лоб наморщен от усилия. Дав ему перед вылетом задание добавить десяток пулеметных лент к имеющемуся скудному боекомплекту, я был уверен, что это займет приличное время, но парень снова удивил своей невероятной расторопностью. Он вообще сильно отличался от всей остальной компании спасенных летчиков, в первую очередь — поразительной пластичностью ума и психики. Осознав, что обратной дороги в его родной мир нет, он не стал впадать в уныние или метаться, а с удивительным для его возраста спокойствием принял новую реальность такой, какая она есть. Единственное, чем он «грешил», как, впрочем, и остальные его товарищи, — это упорное, почти ритуальное желание звать меня «благородием». Мне даже начало казаться, что им, людям из далекого и строгого прошлого, само мое присутствие в образе высокопоставленного имперского офицера (пусть и мнимого) служило неким психологическим якорем, «переходником» между мирами, с которым в этом безумном хаосе было не так страшно и одиноко.

— Отлично, Георгий. Молодец, — кивнул я, и по его лицу пробежала волна детской радости. — Дождемся окончания погрузки, и по коням!

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — рявкнул Жора, мгновенно просветлев от простой похвалы, будто получил орден. Он, после сумасшедшего полета на «Фоккере», считал своим личным долгом прикрывать мне спину. Это были его прямые слова. Не знаю, что именно им двигало: может, юношеская горячность и потребность в герое, может, детская, затаенная мечта о небе, наконец сбывшаяся в таком странном, жестоком виде, а может, просто так захотелось. Но, по большому счету, других столь же азартных охотников лезть в самое пекло в качестве моего стрелка как-то не наблюдалось. Среди наших, «местных» желающих полетать и до того не было, а новоприбывшие лётчики, насмотревшись на мой лихой, но с их точки зрения абсолютно безумный «пилотаж», в напарники не напрашивались, предпочитая твердую палубу «Юнкерса». Жора тоже тогда, в том бою, от чудовищных перегрузок вырубился, но очнулся быстро и, главное, в конце даже пострелять успел — во всяком случае, пара пулеметных лент по возвращении оказались пустыми.

— Вы слышите⁈ — вдруг напрягся Нестеров, резко, как пружина, подняв руку вверх, призывая к абсолютной тишине. Его тело замерло в позе напряженного, звериного внимания.

Я прислушался, затаив дыхание, отфильтровывая навязчивый шум ветра и приглушенные голоса грузчиков. И да, вдалеке, едва различимый на фоне нарастающего, гулкого раската грома, прорезался другой, техногенный звук — низкий, неровный, работающий на пределе гул. Спустя минуту он стал отчетливее, набирая силу и объем, прорезая атмосферу.

— Самолёт? — озвучил очевидное Жора, невольно, рефлекторно взявшись за висящий на груди тяжелый подсумок с патронами.

Звук действительно принадлежал самолёту, и я почти сразу, по характерному, немного дребезжащему басу, узнал его.

— Свои, расслабьтесь, — сказал я, и почувствовал, как невольное напряжение спадает с плеч. — Это дядя Саша с заданием, видимо, управился куда быстрее, чем мы думали.

«Пробуравив» глазами темную пелену нависших туч, я вскоре поймал в поле зрения медленно приближающийся, колеблющийся в потоках воздуха силуэт. Он плыл, скорее, чем летел, едва не цепляясь за нижнюю, рваную кромку облаков, будто не решаясь окончательно нырнуть в эту грозовую муть. Сколько прошло с момента, как мы высадили дядю Сашу с его бригадой? Часов шесть? Может, семь. И вот он уже здесь, и что главное — на исправной, уверенно и ровно идущей на посадку машине. По всем расчетам, на починку «кукурузника» должны были уйти минимум сутки, если не больше.

Дождавшись, когда «Ан», сделав аккуратный, неторопливый круг над мрачным, проржавевшим кладбищем кораблей, легко, почти невесомо коснется колесами ухабистого грунта и, подпрыгивая на кочках, как резвая лошадка, покатится к нашей стоянке, я решительно направился к нему. Рядом с небольшим, почти игрушечным «Аном» «Юнкерс» казался громадным, неуклюжим великаном.

— Что было? — запрыгнув в салон, а оттуда кабину, спросил я, перекрывая гаснущий, захлебывающийся вой мотора.

Дядя Саша, не отрывая рук от штурвала, будто все еще мысленно ведя машину по посадочной глиссаде, бросил через плечо, не глядя:

— Прокладка между штурвалом и креслом. Поменял — и полетел. Делов-то.

Он даже не повернулся в мою сторону. Его лицо было сосредоточено и абсолютно спокойно.

— Дядь Саш, мы же договорились, что ты будешь ждать!

Разумеется, я доверял бывалому летчику, прошедшему огонь, воду и медные трубы, но выглядел он откровенно плохо, хуже, чем обычно. Годы, куда от них денешься, брали свое. Лицо землистого, нездорового оттенка, руки, я помню, слегка дрожали, когда он перед вылетом пытался закурить самокрутку. Пока сюда летели, я изводился, думая, как он, с его-то здоровьем, перенесет этот перелет, а тут он сам, в одиночку, за штурвалом, да еще в такую мерзкую, сложную погоду, и хоть бы хны — будто на лавочке у подъезда в родном дворе сидел, а не вел машину сквозь грозовой фронт.

— Ты сказал, с машиной работы — вагон и маленькая тележка, — беззлобно буркнул дед, наконец-то повернувшись ко мне. В его глазах, выцветших от времени, но все еще невероятно острых и живых, я увидел знакомый, задорный огонек. — А там делов-то было, тьфу! Подумаешь, клеммы окислились, проводка в одном месте перетерлась. Ребята мои справились на раз-два!

Оказавшись в родной стихии, среди привычного ему лаконичного авиационного хаоса, он с самого начала был в приподнятом, почти мальчишеском настроении, а сейчас, казалось, даже помолодел на несколько лет, расправил согбенные плечи, в осанке появилась былая выправка. Насколько, конечно, это было возможно в его преклонные годы.

— До дома-то дотянет? — кивнул я на заляпанную маслом и пылью приборную панель.

— Должен, — невозмутимо, с какой-то старческой мудростью ответил старый летчик, проводя ладонью по потрескавшемуся кожуху. — Мотор работает ровно, вибраций посторонних нет. Если что — сядем, починим, и дальше полетим. В первый раз, что ли?

Появление еще одного «грузовика» — пусть и тихоходного, — делало поставленную задачу по подготовке станицы к обороне гораздо проще. Плюс полторы тонны груза за рейс — это уже не просто хорошо, это отлично. Единственный, но жирный и очень серьезный минус — полное, абсолютное отсутствие какого-либо вооружения. Если «Юнкерс», хоть и грузовик, но зубастый, с неплохим для своего класса бронированием и тремя пулеметными точками, то Ан-2, с его единственным, крошечным люком в крыше для ведения огня, для любого из возможных воздушных противников был бы легкой, почти беззащитной добычей. Я хорошо помнил, как такой же «бомбардировщик» вспыхнул, как спичка, от одной короткой очереди. Мне же, в случае внезапной встречи с «мессерами», придется потеть и выкладываться в два раза больше, разрываясь между прикрытием неповоротливого «Юнкерса» и уязвимого, как новорожденный младенец, «Ана».

Но это все были пока лишь тревожные мысли, преждевременные страхи, которые только мешали работе. Энергично отмахнувшись от них, как от назойливой, пищащей мошкары, я дал команду ребятам начинать срочную погрузку и на второй борт, а сам, спустившись по лестнице, направился вглубь базы, в ее бетонное нутро.

Спуск на первый, основной ярус сопровождался резкой, почти физически ощутимой сменой атмосферы: со свежего, пахнущего грозой и свободой воздуха — в спертый, прохладный, насыщенный запахами машинного масла, металла, оружейной смазки и бетонной пыли. Под ногами глухо, металлически отдавались шаги по рифленому железному настилу, эхом разносившемуся по гигантскому залу. Огромное, уходящее в полумрак подземное пространство, освещённое скудным, желтоватым светом редких, запыленных ламп, гудело, как растревоженный улей. Здесь, в этом организованном хаосе, под неумолкающий гул вентиляции, складывали и сортировали груз перед срочной отправкой.

Передо мной высились аккуратные, подписанные мелом штабеля: матовые от пыли ящики с патронами, бочки с горючим, коробки с амуницией, гробами стояли длинные, тяжелые ящики с минами. Каждый предмет здесь был квинтэссенцией насущной необходимости, каждый килограмм мог в ближайшем будущем решить исход боя, сохранить чью-то жизнь. Если бы не эти многочасовые проверки техники после каждого вылета — тщательный осмотр, мелкий ремонт, дозаправка, — я бы, не раздумывая, развернулся и полетел обратно еще сегодня. Четыре часа пути до станицы, час на разгрузку и обратно. Как раз, если повезет, можно успеть до наступления темноты.

А так, увы, в лучшем случае вернемся сюда мы только завтра к вечеру. План был прост: закинем подкрепление и припасы на авианосец и базу, а обратно заберём исключительно топливо.

Убедившись, что погрузка идет полным ходом, я спустился на один уровень ниже, туда, где располагались жилые помещения базы. Лестница, узкая и крутая, вела в длинный, уходящий в темноту, слабо освещенный коридор, по обе стороны которого, как в бесконечном вагоне поезда, тянулись ряды одинаковых, безликих металлических дверей с номерками. Заглянув в одну из приоткрытых, я увидел маленькую, аскетичную, почти монашескую комнатку, похожую на купе: две двухъярусные, железные койки с тощими матрасами, маленький откидной столик, встроенный в стену крошечный шкафчик для личных вещей. Рассчитано на четверых. И таких комнат — почти три сотни. Целый подземный городок, способный принять и обогреть больше тысячи человек.

Нам, разумеется, столько не нужно. Гарнизон подземной базы мы планировали держать в пределах сотни бойцов — ровно столько, чтобы поддерживать порядок, нести вахту и обслуживать критически важные системы жизнеобеспечения. Во всяком случае, пока ситуация не изменится кардинальным образом.

Глава 2

Пройдясь по бесконечному, уходящему в полумрак коридору, похожему на тоннель метро, я дошел примерно до его середины и заглянул в еще несколько таких же безликих купе-комнат. Везде одна и та же унылая картина, лишенная малейших следов индивидуальности: двухъярусные железные койки с серыми матрасами, привинченный к стене крошечный откидной столик, встроенные в ниши одинаковые металлические шкафчики с тусклыми табличками для номеров — словно все это штамповали на конвейере под копирку, не допуская и намека на разнообразие. Из любопытства прилег на нижнюю койку в одной из комнат, примерился. Пружины противно заскрипели под весом. На втором ярусе мне, с моим ростом, было бы совсем некомфортно, приходилось бы все время горбиться, а вот первый, нижний — вполне сносный, хотя и аскетичный вариант для короткого отдыха.

Закончив с осмотром, поднялся наверх, на свежий воздух, как раз когда погрузка была уже завершена, и все три машины, выстроившись в аккуратный ряд, были заправлены. Теперь, когда под ногами, в недрах базы, плескалось целое подземное озеро нефти, про всякую экономию горючего можно было забыть напрочь, что мы с огромным облегчением и сделали. Не меньше ста тысяч тонн — такую астрономическую, почти невообразимую цифру выдал предварительный математический подсчет. Сколько это в бочках? Лично у меня, несмотря на всю мою техническую подкованность, сознание отказывалось вмещать эти масштабы. Это всё равно что пытаться осознать размеры океана. Но много. Очень много. И судя по всему, что удалось выяснить нашим «умникам», нефть здесь не статичный запас — она поступала из недр, поддерживая постоянный уровень в гигантских резервуарах. То есть, сколько ни забирай, из глубины приходило пополнение, словно из неиссякаемого рога изобилия, дарящего нам энергетическую независимость. Бензин мы гнали здесь же, на одной из имевшихся установок, самой маломощной, но она вполне справлялась. Октанового числа для прожорливых моторов немецкой техники хватало с избытком, да и не только для немецкой. Наш «Ан-2» был куда капризнее, но при условии добавки в виде спирта, и он не жаловался.

— Кто из ваших сможет на таком летать? — спросил я у Нестерова, поднявшись из бетонного улья на поверхность и щурясь от резкого, хоть и рассеянного света, пробивавшегося сквозь рваные, набухшие влагой тучи.

— Кто угодно, ваше высокоблагородие, — горделиво, с легким вызовом ответил капитан, и в его голосе слышалась непоколебимая уверенность в себе и своих товарищах. Он стоял, подбоченясь, и его помятая гимнастерка отчаянно контрастировала с гордой осанкой. — Все мы начинали с этажерок похлеще.

— Тогда выберите кандидатуру, пойдет вторым пилотом к дяде Саше, — распорядился я, с удовлетворением отмечая его уверенность. — Только пусть под руку ему не лезет. Слушаться беспрекословно. Старик знает, что делает.

— Он хороший летчик? — спросил Нестеров, скептически, исподлобья покосившись на сухонькую, сгорбленную фигурку дяди Саши, что стояла в стороне, с наслаждением затягиваясь самокруткой у своего «кукурузника», и ласково похлопывая ладонью по обшивке фюзеляжа.

— Лучший, — почему-то с внезапной, почти личной гордостью ответил я, глядя, как седые волосы старика шевелятся на ветру. — Летал там, в другом мире, на таких самолётах, что здешние им и в подмётки не годятся.

— Серьезно? — капитан поднял густые, соболиные брови. В его глазах мелькнуло недоверие, смешанное с любопытством. — Он истребитель?

— Да, настоящий боевой летчик.

— А машины?.. — Нестеров сделал шаг ближе, и его голос понизился, став доверительным. — Вы говорите, наши им в подмётки не годятся? — В его тоне послышалось не только сомнение, но и жгучий, чисто профессиональный интерес авиатора. — Какие они?

— Реактивные, — коротко бросил я, чувствуя, как снова попадаю в ловушку собственных необдуманных откровений. — Летают очень высоко и очень быстро. Скорость, если мне не изменяет память, до трех тысяч километров в час. Высота — что-то около двадцати километров. Истребитель-перехватчик.

— Наш? — не унимался капитан, и в его выцветших, уставших глазах загорелся настоящий, живой огонек одержимости. — Имперский?

— В каком-то роде, — ушел от прямого ответа я, понимая, что на подробные лекции по авиастроению будущего нет ни времени, ни настроения. Потом, если не забуду, дам ему книжку по этой теме почитать, пусть просвещается.

— Ваше высокоблагородие, всё готово, можем выдвигаться! — К нам, чеканя шаг, подошёл один из летчиков, поручик со сложной, не запоминающейся фамилией. Его угрюмое, обветренное, как старый башмак, лицо было серьезно и сосредоточено. Он держал руки по швам, вытянувшись в струнку.

Небо к этому времени почти совсем заволокло тучами, хотя до самой земли они ещё не опустились, оставляя нам узкую, но пока достаточную для полета прослойку воздуха. Подниматься выше, в клубящуюся муть, я не хотел — там нас ждала слепота и болтанка. Но и цеплять землю брюхом, желания тоже не было. С одной стороны, нам все равно предстояло «идти» вниз по извилистой ленте реки, высматривая пропавший плот, но с другой, заниматься воздушной разведкой в такую погоду далеко не лучшая идея. Солнца нет, свет серый и плоский, поэтому видимость будет так себе.

Не дожидаясь, пока неповоротливый «Юнкерс», похожий на жирного железного карпа, медленно выкатится на импровизированный старт, я добежал до своего «Фоккера» и ловко, по-юношески, втиснулся в тесную кабину. Хорошо, что стартер починили — невероятное, почти роскошное удобство. Одна кнопка — и не нужно изворачиваться. А вообще, вот он, тоже биплан, но в сравнении с «кукурузником» — в разы проще, даже примитивнее, словно детский конструктор. И приборов меньше, и вся панель выглядела лаконичнее, аскетичнее, без лишних наворотов. Это как сравнивать мотоцикл и велосипед — оба на двух колесах, но разница — пропасть.

Запуск прошел штатно, без сюрпризов, мотор чихнул раз-другой, выплюнув сизый дымок, и с нарастающим, уверенным ревом мы покатились по твердому грунту. Следов от колес шасси здесь особо не оставалось, но даже так место взлета и посадки трех машин будет хорошо заметно с воздуха, и после нашего убытия здесь поработают парни с метлами и граблями, маскируя следы, заметая улики. Если, конечно, небеса не разверзнутся раньше и не зальют всё водой.

Поднявшись, набрал двести метров и закружил над базой, как коршун, выписывая неторопливые, широкие круги, дожидаясь, когда от земли, тяжело и неохотно оторвутся «Юнкерс» и «Ан-2». Когда они, наконец, взлетели и, покачиваясь, встали на курс, я пристроился чуть выше и сбоку, заняв позицию, которая давала мне максимальный обзор на всю нашу маленькую эскадрилью и окружающее пространство.

Первые полчаса полета прошли в напряжённом, выматывающем нервы ожидании. Мешала низкая, рваная облачность, в которую мы то и дело ныряли, как в вату, выныривая обратно в серый, но все же более светлый мир, и каждый раз сердце замирало, не поджидает ли опасность в этой белесой пелене. Но как только, наконец, вырвались из дождевого фронта и увидели бледное, еле живое солнышко, робко пробивавшееся сквозь дымку, на душе сразу стало легче, словно с плеч свалилась тяжкая ноша.

Полет в нормальных условиях — занятие по большей части нудное, монотонное и медитативное. Но сегодня, когда мы летели, прижавшись к извилистой, сверкающей на солнце ленте реки и вглядываясь в каждый ее поворот, в каждую заводь в надежде увидеть потерянный плот, время текло незаметно, наполненное напряжённым вниманием. «Грузовики» шли не спеша, высоко не забираясь, я тоже держался на той же скорости и высоте, имея все возможности хорошенько, метр за метром, прочесать взглядом берега, прощупать каждый квадрат. Вообще, можно было бы надеяться, что если наши «потеряшки» живы, они услышат нарастающий гул моторов и подадут сигнал — дымом, зеркалом, разведённым на берегу костром, чем угодно. Но они не знали о самом наличии у нас авиации, поэтому, скорее всего, попрячутся, затаятся. И этот простой, обескураживающий факт сводил все наши усилия почти к нулю, превращая поиски в чистую лотерею.

Не рассчитывая на удачу, я искал хоть какие-то следы. Кострища, мусор, блеск стекла или жести, тропинку, протоптанную в камышах — всё, что могло указать на недавнее присутствие человека. И так увлекся этим разглядыванием, впиваясь глазами в мелькающую внизу, как на кинопленке, картинку, что едва не «проспал» появление непрошеных визитеров.

Нормальной радиосвязи между кабинами пока не было, все наши попытки наладить ее наскоком, на коленке, провалились, поэтому пользовались мы примитивной, но безотказной световой сигнализацией. И когда у меня на панели замигал тревожный, прерывистый сигнал от Жоры, я на секунду подумал, что Георгий что-то заметил внизу, у реки, какую-то зацепку. Присмотрелся, чуть ли не свесился из кабины, высматривая хоть что-то на земле, и только не увидев ничего подозрительного, до меня наконец дошло — опасность пришла не снизу. Сзади-сверху, уже на достаточно опасной дистанции, словно два темных призрака, вынырнули из слепящей дымки два стремительных, угрожающих силуэта. «Мессеры». Длинные, стреловидные, несущие смерть.

Атаковать они пока не пытались, видимо, примеривались, изучали нас, как хищники оценивают добычу. Это по первому разу немцы были смелые и бесцеремонные, а потеряв сразу несколько машин, явно зауважали «русфанер» и теперь действовали осмотрительнее. Мой биплан, хоть и проигрывал им в скорости, мощности и вооружении, в плане маневренности на малых высотах мог дать сто очков вперед, превращаясь из добычи в опасного противника.

Резко, до упора, прибавив газу, я прошёлся над «грузовиками», отчаянно покачивая крыльями, пытаясь привлечь внимание. Рация, которую второпях притулили в панель, и толком не проверили, отказала ещё на пути сюда. «Юнкерс» в ответ качнул крылом — сигнал поняли. А на «кукурузнике» в этот момент открылся верхний люк. Я обратил на это внимание лишь потому, что знал, что это значит, а вот для «мессеров», если они всё же решатся атаковать, этот зияющий черный квадрат станет очень неприятным сюрпризом.

Добавив оборотов, я снова рванул вверх, наглядно демонстрируя свою готовность к встрече. Но немцы не спешили, с холодной, немецкой расчётливостью выдерживали дистанцию. Их черные, изящные, отточенные силуэты зловеще висели на почтительном расстоянии, хотя я прекрасно понимал, как мало им нужно чтобы сблизиться для смертоносной атаки. Мы летели чуть больше двухсот, и даже если б и захотели, оторваться от них не смогли бы, как не может улитка убежать от гепарда. В то, что они пойдут за нами до самой станицы, я не верил — им банально не хватит топлива. Но проследить направление, засечь курс — вполне вероятно. Потом — тщательная разведка, а дальше уже по обстоятельствам. Если решат не связываться — хорошо, у нас появится передышка. Ну а если все же надумают напасть — придется отбиваться,. Пешком не пойдут, попытаются разбомбить, и это, учитывая суровые реалии, могло у них получиться. У нас ведь что? Пока пара зениток, плюс подвезем еще сколько-то, но это все равно капля в море против целой армады имеющихся у немцев бомбардировщиков. Пулеметы и прочая стрелковка против бронированных «Юнкерсов» и «Хейнкелей» практически бесполезны. Так что все висело на волоске, и эта угроза возникла более чем некстати, в самый неподходящий момент. Нам бы сейчас заняться городом, ведь, получив боеприпасы в таком количестве, можно раз и навсегда вычистить оттуда всю скопившуюся шваль, навести свой порядок. Да и с англичанами, с которыми у нас был шаткий, нервный паритет, теперь можно разговаривать с позиции силы. Что они могли противопоставить нашим пушкам и пулеметам? Свои допотопные гладкостволы? Смех, да и только.

Пока я предавался этим невеселым, отвлекающим размышлениям, разглядывая неспешные, выверенные маневры «мессеров», отвлекся и чуть не пропустил главное. «Ан-2» внезапно и резко, без всякого предупреждения, пошел на снижение, закладывая крутой вираж в сторону от реки, к темному пятну леса.

Заметил плот? Или поломка? Снова? Черт возьми, черт, черт! И что теперь? Садиться тут, в чистом поле, бросив «Юнкерс» без прикрытия, на растерзание? Черт! Как же вовремя, просто в насмешку, отказала эта проклятая, самодельная связь! Нестеров, похоже, все своё внимание уделял «мессерам», и не видел, что «кукурузник» уходит на посадку!

И что делать? А немцы, почуяв неладное, мгновенно зашевелились, словно акулы, учуявшие кровь. Сложить дважды два несложно — они поняли, что «грузовичок» садится не просто так, наверняка сообразили, в чем дело, и теперь с хищным интересом выжидали, что же предприму я в этой патовой ситуации. Остаться здесь — «мессеры», не долго думая, догонят «Юнкерс», и как пить дать, собьют его. Продолжить полет — «Ан-2» останется один на один с истребителями, и его расстреляют за пару заходов, не оставив и щепок. Ни первый, ни второй варианты меня не устраивали категорически, оба вели к катастрофе.

Поэтому, не раздумывая больше ни секунды, подавив панику, я решился на третий, отчаянный вариант, тем более что в данных условиях он виделся мне единственно верным. Резко потянув штурвал на себя, я до упора, с силой двинул рычаг газа, заставляя свой «Фоккер» с пронзительным воем рвануть вверх. Двести, двести пятьдесят, триста, четыреста метров! Самолет трещал, трясся, как в лихорадке. Вместе с высотой росла и скорость, стрелка на запотевшем приборе поползла вправо. Вскоре я уже обогнал «Юнкерс», а «мессеры» превратились в две едва различимые, мерцающие в синеве точки. Пятьсот, шестьсот, тысяча метров! Облаков нет, от солнца зайти не удастся, поэтому разворот я положил открыто, даже вызывающе, напоказ, не надеясь на внезапность, как рыцарь, бросающий перчатку.

На что я рассчитывал? Честно? Сам до конца не знал, не понимал. Сработало шестое чувство, интуиция, что не раз меня выручала в, казалось бы, безвыходных ситуациях. Корректируя курс, я довел обороты двигателя до максимума, до звенящего визга, и снова, круто свесив нос, ринулся вниз, в отвесное пике, набирая скорость. Триста, триста двадцать, триста пятьдесят, триста восемьдесят! Ветер выл в расчалках, лицо растягивало от перегрузки. Краем глаза я заметил, как «Юнкерс» начал медленный, неуверенный разворот, и далеко внизу, у самого темного массива леса, увидел поднимающуюся пыльную полосу — там где сел дядя Саша. Черные точки «мессеров» вновь быстро, неумолимо превращались в уверенные, растущие с каждой секундой силуэты, и я уже мысленно прикидывал, с кого начать, в кого всадить первую очередь, как они, к моему глубочайшему изумлению, вдруг резко, почти синхронно, будто по невидимой команде, легли на обратный курс и, резко прибавив скорость, стали стремительно, без оглядки удаляться, растворяясь в синей дымке.

Догонять? А какой в этом смысл? Только горючку жечь попусту, устраивать бессмысленную гонку — «мессер» быстрее моей этажерки раза в два, если не больше. Это был бы проигрышный поединок. Но и просто так, молча, отпускать их с миром не хотелось — пусть хотя бы почувствуют, поймут серьезность наших намерений, запомнят, что даже такая, с их высокомерной точки зрения, «этажерка» может быть опасной. Я проводил их взглядом, пока они не растворились окончательно, не превратились в пылинки, и только тогда позволил себе выдохнуть, скинуть с себя давящее напряжение и разжать влажные от пота пальцы на штурвале.

Глава 3

Обозначив преследователям свою решимость, я плавно развернулся назад. Тем более, «Юнкерс» уже заходил на посадку, его неуклюжий, угловатый силуэт медленно и важно прицеливался на относительно ровное поле неподалеку от притихшего «Ан-2». Расчет был понятен: нам вообще нельзя делиться, а уж оставлять практически беззащитный «кукурузник» с ценнейшим грузом и людьми — нельзя категорически.

Да, теоретически, истребители могли вернуться. Но на мой взгляд — маловероятно. Наткнулись на нас они случайно, это факт. И достаточного запаса топлива для длительного полета над чужой территорией у них наверняка не имелось. Дальность у «Мессершмиттов» — до тысячи километров, как мне разъяснил Нестеров. То есть, примерно пять сотен туда, и столько же обратно. А отсюда до их ближайшего аэродрома, из нам известных, — около трехсот. Значит, если бы они всерьез вознамерились с нами повоевать, им пришлось бы организовывать аэродром подскока. С топливной базой, укрытиями, охраной…

«Повисев» в воздухе ещё минут десять, пока горизонт не очистился окончательно, я наконец позволил себе аккуратно, почти нежно, посадить свой фанерный «Фоккер» между двумя грузовиками, чьи темные корпуса отбрасывали массивные тени.

Вылез из кабины и крикнул Георгию, чтобы не вылезал и сидел на месте. Сам же поспешил к «Ану», где у открытого капота ковырялся дядя Саша.

— Что случилось? — с ходу выпалил я, подбежав.

— Подай отвертку крестовую, и найди в ящике пару пластиковых хомутиков… — проигнорировав мой вопрос, буркнул дядя Саша, не вылезая из недр мотора.

Не мешкая, я сунулся в ящик с инструментами, нашел требуемое и протянул мозолистой, испачканной в мазуте руке. Ещё какое-то время я стоял и слушал, как он сопит, ворчит и что-то откручивает, чувствуя себя бесполезным статистом. На трапе «Юнкерса» показалась фигура Нестерова, но я резким взмахом руки дал ему понять, чтобы не отлучался от штурвала.

— Руки бы оторвать тем умельцам, что здесь похозяйничали… — наконец, глухо прорычал дядя Саша и, с трудом выпрямившись, сполз со своей стремянки. Он тяжело дышал.

— Получилось? — не удержался я снова, глядя на его усталое, осунувшееся лицо.

— Не попробуешь, не узнаешь, — отрезал дед и, шаркая стоптанными сапогами, побрел к кабине. Ещё недавно, после удачного «ремонта», он заметно оживился, а сейчас снова походил на древнюю, изношенную временем развалину. Сутулые плечи, потухший взгляд, старческая, обреченная неторопливость каждого движения. Но как бы там ни было, дело свое он знал виртуозно.

Едва дядя Саша уселся в кресло пилота, двигатель «Ана» кашлянул, выплюнув клуб сизого дыма, недовольно ухнул, и, после пары неуверенных всплесков, подхватился ровным, хоть и слегка хриплым рокотом.

Махнув рукой экипажу «Юнкерса», я бегом бросился к своему самолету, на ходу натягивая шлем. Взлетел первым, поднялся повыше, набрал высоту, и «завис», наматывая неторопливые круги, пока оба грузовика, тяжело и неспешно, не поднялись и не легли на курс к дому.

До станицы ещё часа три лёта. Хотя из самой опасной зоны мы, казалось, вышли, какая-то глухая, необъяснимая тревога нарастала внутри меня с каждым пройденным километром. Перестраховаться лишний раз не помешает. Потянув на себя штурвал, я добавил оборотов, заставляя биплан с рычанием набирать высоту. С трех тысяч метров открывалась безрадостная панорама: бескрайняя, уходящая в багровеющую дымку заката степь, редкие перелески, темная лента реки. И — пустота.

Именно поэтому я не удивился, а скорее с облегчением поймал себя на мысли, что моя тревога была не беспочвенной. С запада, едва заметная, как мушка на стекле, возникла крошечная точка. Она не приближалась, но и не отставала, двигаясь почти параллельно нашему курсу, но на большом удалении. Чужой. Разглядеть детали невозможно, лишь по манере — ровная, уверенная линия — и по примерному местоположению, я понимал: это не наш. «Мессер»? Разведчик? Я инстинктивно потянул штурвал, разворачиваясь на перехват, но тут же остановил себя. Бросить «Юнкерс» и «Ан-2» без прикрытия? Ни в коем случае. Этот незнакомец мог быть приманкой, отвлекающим маневром.

Так мы и летели дальше, в тягостном, нервном ожидании. Я — на своей высоте, расторопная блоха рядом с двумя китами, а тот, незваный страж, — на пределе видимости, холодный и безразличный наблюдатель. Он висел там, за стеклом, все эти часы, не приближаясь и не отставая, словно хищная рыбина, сопровождающая корабли в надежде на поживу. Я мысленно примерял на него тактику, представлял, как зайду ему в хвост, как он будет уворачиваться… Но это были лишь игры разума, чтобы не сойти с ума от напряжения.

И лишь километров за двести до станицы, тень отступила. Точка растворилась в небесах, исчезла так же внезапно, как и появилась. Но я не почувствовал облегчения, теперь они наверняка знали, куда мы летим.

И эта мысль заставила меня снова и снова прокручивать в голове кошмарные сценарии. Станица… Наш дом. За последние годы она так разрослась, обжилась. Появились новые здания, мастерские, даже небольшая новая школа. Мы построили надежные подвалы-укрытия, вкопали в землю еще два ряда периметра. Но всё это — ничто против настоящей воздушной армады. Достаточно десятка современных бомбардировщиков, несущих фугасные и зажигательные бомбы, чтобы от наших домов остались лишь черные, дымящиеся пятна на земле.

И пока, в том состоянии в котором пребывало наше «пво», сбить тяжелый бомбардировщик практически невозможно. Они идут на высотах, недоступных для прицельного огня из винтовок и пулеметов. Крупнокалиберный мог бы достать, но и это — как иголкой тыкать в слона. Нужна своя авиация, и, желательно что-то посерьезнее бипланов.

И тут мое воображение нарисовало «Мессершмитт». Изящный, стремительный, словно выточенный из единого куска металла. Длинный нос с грозным «рылом» двигателя, гаргрот, плавно перетекающий в киль, закрытая кабина… Кабина, в которой не дует ветер, где все приборы под рукой… Как бы я летал на нем? О, я бы забрался в самую высь, под самые облака, откуда земля кажется картой. Я бы пикировал на врага со скоростью сокола, чувствуя, как перегруз вжимает в кресло, и короткими, точными очередями из мощных пушек и пулеметов разрывал бы в клочья самолеты противника. На такой машине можно было бы диктовать свои правила в небе, быть не добычей, а охотником. Гроза небес…

Но это были лишь грезы. Реальность же представляла собой фанерный «Фоккер», да два тихоходных грузовика.

Вообще, — хотя мы это пока не обсуждали, но с появлением такой армады воздушных судов, требовалось создание системы раннего обнаружения. Стационарные наблюдательные посты хотя бы километров за двадцать от станицы, и мобильные (благо с топливом проблем теперь не было), ещё километров на десять от стационарных. Крейсерская скорость того же Хейнкеля около трехсот, и чем раньше мы получим предупреждение, тем успешнее отобьемся. Опять же, в том что нам придётся отбивать атаки с воздуха, я был на сто процентов уверен.

Задумавшись, и сам того не замечая, я в сотый раз покрутил головой осматривая горизонт, и в этот момент луч солнца, пробиваясь сквозь редкие облака, золотым шипом упёрся во что-то впереди. Сердце ёкнуло. Это был купол. Маленький, со спичечную головку, но абсолютно узнаваемый.

Еще десять минут, и вот уже станица проплывает подо мной, как огромная, сложная модель, вырезанная из живого мира. С высоты открывалась вся наша оборона, которой мы так гордились. Она казалась и грозной, и, одновременно хрупкой.

Первый периметр — это были просто глубокие, в рост человека, окопы полного профиля, оплетенные колючей проволокой. Они огибали станицу на почтительном расстоянии, словно гигантские тенета, растянутые по земле.

Второй периметр — здесь уже виднелись низкие, приземистые бетонные коробки — долговременные огневые точки, доты. Их амбразуры, обращенные на все четыре стороны света, смотрели сейчас слепыми черными глазами. Между ними — блиндажи, присыпанные землей и дерном, почти сливающиеся с рельефом.

Третий и четвертый ряды были еще ближе к жилью. Здесь окопы превращались в целые подземные улицы с ответвлениями и убежищами. Я разглядел капониры — укрытия для техники, задачей которой было выскочить из укрытия в решающий момент и ударить во фланг прорвавшемуся противнику.

Пятый, последний рубеж, проходил уже по самым окраинам, среди огородов и сараев. Здесь каждый дом был крепостью, с прорубленными в стенах бойницами, заложенными кирпичом окнами.

А за этими кольцами обороны, жила другая жизнь — яркая, зеленая, полная труда. Поля. Июнь вступил в свои права, и это был самый расцвет. Широкая лента пшеницы, уже набравшая колос, колыхалась от легкого ветерка. Рядом — темно-зеленые квадраты картофельных гряд. Полосы моркови, лука, свеклы. И аккуратные, ухоженные ряды молодой кукурузы, ее широкие листья уже поднимались выше колена. С высоты это выглядело как сложный, живой гобелен.

Первым на посадку пошел «Ан-2». Дядя Саша, словно забыв о своей старческой усталости, посадил свой «кукурузник» на ровную площадку у околицы с ювелирной точностью. Самолет мягко коснулся земли, подпрыгнул, и подкатился к заранее подготовленным для разгрузки запряжённым лошадьми телегам.

Вслед за ним, тяжело и важно, словно уставший левиафан, на снижение пошел «Юнкерс». Нестеров справился блестяще: он выровнял многотонную махину, поймал ее перед самым приземлением, и она, выпустив шасси, с силой ударилась о грунт, подняв тучу пыли, и покатилась, замедляя бег.

Моя очередь. Сбросив газ, я прошел по кругу, дав им время расчистить полосу. Чувствовал себя пастухом, вернувшим своё стадо в загон. С последним разворотом, поймав в прицел знакомые шесты с тряпками, обозначавшие границы ВПП, я плавно потянул штурвал на себя. «Фоккер» послушно задрал нос, на мгновение замер, а затем мягко ткнулся колесами в твердую, утоптанную землю. Пробег был коротким — я знал каждую кочку на этом поле.

Едва я заглушил мотор и откинул фонарь кабины, к нам уже подкатывали подводы и грузовик. Со стороны домов бежали люди. Не суетясь, без лишних криков, — всё было отработано. Они окружали «Юнкерс» и «Ан», образуя живые цепочки. Из темного чрева самолетов им на руки передавали ящики.

Я слез с крыла, чувствуя в ногах дрожь от долгого напряжения и промокшую от пота спину.

Задерживаться не хотелось ни минуты. Убедившись, что подручные уже откатывают «Фоккер» — в сторону ангара для осмотра, я вздохнул с облегчением. Дело сделано. Выдохся. Прямо с ног валюсь.

Забрав из кабины свой нехитрый скарб, — рюкзак средних размеров, — я закинул на плечо МП-40, и неспешно, почти вразвалку, побрел домой, чувствуя, как скрипят суставы. Без меня тут справятся. А мне бы сейчас поесть плотненько, да на боковую завалиться. Утром вылет, а время уже к вечеру, выспаться надо.

Пока шел, кивал всем встречным, уже не удивляясь, что лица вокруг в основном чужие. Почти не встречаю людей из того, первого состава. Если прикинуть, «старичков»наберется один из пятнадцати, а может, и того меньше. Цифры в голове вертелись безо всякой радости. Когда мы, оглушенные и перепуганные, оказались здесь, в безжалостной Степи, нас было порядка полутора тысяч. Но постоянные нападки со всех сторон — то мародеров, то тварей, то непонятных, полумифических «степняков», плюс отсутствие лекарств, а потом и эпидемия… Всё сделало свое дело. Степь, как безжалостный жернов, перемолола кости и души. Выжили самые крепкие, самые упрямые. Или самые везучие.

— Здравствуй, дядь Вась! — словно в ответ на мои мрачные мысли, внезапно окликнул кто-то молодой и звонкий.

Я обернулся. Это был Дима, сын Олега. Вроде ещё пацан совсем, четырнадцать лет, но уже высокий, догоняющий меня ростом, плечистый, с проступающей скуластостью на загорелом лице. В отца, коренастого и круглолицего, он не пошел, уродившись в мать, в Ольгу.

— Привет, Дим, — устало ответил я, намереваясь пройти мимо, но у пацана было иное мнение на этот счет.

— А я к вам, дядь Вась! — перегораживая мне дорогу, громко, с вызовом заявил он.

— Что-то срочное? — сразу напрягся я, внутренне собравшись. В нашем мире «срочное» редко бывало хорошим.

— Очень, — огорошил Дмитрий, смотря прямо и серьезно.

— Ну, говори, раз срочное… Только давай по пути, если не возражаешь… Годится? — инстинктивно понимая что ничего серьезного не случилось, предложил я, снова делая шаг.

— Годится! — просиял подросток, разворачиваясь на каблуках своих грубых ботинок, и тут же, почти без паузы, затараторил, едва поспевая за моим шагом. — Я вот что хотел, дядь Вась, вы же набираете людей в эскадрилью? Я слышал, мужики говорили. Возьмите меня, я на симуляторе давно тренируюсь, у меня и штурвал есть!

— Штурвал? — удивился я, пытаясь сообразить, откуда у пацана мог взяться авиационный штурвал.

— Ну да, приставка такая, на симулятор, компьютерная! — пояснил он, как нечто само собой разумеющееся.

Компьютером меня, конечно, не удивить, техники такой в станице ещё в достатке, берегут. Но о том что у Олега есть рабочий симулятор, да ещё и с полноценным штурвалом, я слышал впервые.

— И на чем летаешь? — спросил я, больше из вежливости.

— Да много на чем… Истребители, бомбардировщики… Вертолеты! — с гордостью отчеканил он.

— Понятно. То что тренируешься, это ты, конечно, молодец, но кто тебе про эскадрилью напел? — прищурился я.

— Так это… все говорят… — закатив глаза к заходящему солнцу, уклончиво ответил Дмитрий.

— Брешут, Дим. Вся эскадрилья — перед тобой. Есть ещё несколько таких же допотопных бипланов, как этот «Фоккер», но будут ли они когда-нибудь летать — большой вопрос. Да и отец-то в курсе? Что говорит?

При упоминании родителя энтузиазм парня тут же скис, вышел словно воздух из проколотой шины. Он даже не пытался скрыть это, его скуластое лицо вытянулось.

— Значит, не в курсе? — уточнил я.

— Неа… — помотал головой Дмитрий, смотря под ноги.

— Ладно, допустим, что у нас появятся самолёты, но как я возьму тебя к себе, что отцу твоему скажу?

Разумеется, я не собирался сажать мальчишку за штурвал, но и просто отмахнуться, послав куда подальше, не мог. И не только потому, что он сын друга — с этим-то проблем нет, Олег поймет и одобрит. Просто мечту ломать не хотелось. А вдруг? Вдруг и правда потом, через годик-другой, из него получится толковый летчик?

— Давай так договоримся, — остановился я, глядя парню прямо в глаза. — С отцом твоим поговорю, чтобы тебя к самолётам приставил. Посмотришь, руками всё потрогаешь, в моторах разбираться научишься, принцип поймёшь. А там, глядишь, и за штурвал пустят. Пойдет такой вариант?

— Конечно пойдет, дядь Вась! Ещё как пойдёт! Спасибо!' — он просиял так, будто ему уже предложили вести «Фоккер» на боевое задание. — Вы к отцу сейчас зайдёте? Он как раз неподалеку здесь, на фабрике!

То, что Дмитрий с гордостью назвал «фабрикой», на самом деле было кирпичным заводом. Мы свернули за угол, и он открылся взгляду.

Завод был, без преувеличения, одним из столпов нашего выживания. Построили его лет семь назад, на совесть, думая на десятилетия вперед. Комплекс низких, приземистых цехов из того же кирпича, что здесь производили, с толстыми стенами и солидными, на мощных балках, порталами. Высокая труба из красного кирпича, сейчас не дымившая, уверенно упиралась в небо. Все здесь дышало основательностью — и массивные, на болтах, ворота главного цеха, и широкие колеи для вагонеток, вдавленные в утрамбованную землю.

Из открытых дверей доносился ровный, мощный гул, и слышался мерный, ритмичный стук пресса.

— Ну давай зайдём, раз приглашаешь… — согласился я, вспоминая что как раз хотел поговорить с Олегом.

Глава 4

Олега мы нашли в самом сердце завода — в цеху обжига, возле главной печи. Здесь было жарко, потому что даже в простое, когда огонь в чреве печи затухал, это место хранило жар, словно древний вулкан, лишь притворившийся спящим. Огромная, в два этажа ростом, печь, сложенная из потемневшего шамотного кирпича, напоминала сказочного зверя, прикорнувшего в своем логове. Ее массивная конструкция, размером с добрый грузовик, уходила вглубь цеха, а толстенные, в полтора метра, стены, на ощупь всегда хранили внутреннее тепло, как живое тело. За одну закладку она вмещала в себя почти две тысячи кирпичей-сырцов, и когда топка была в разгаре, от нее исходило почти физическое излучение, заставлявшее кожу покрываться мурашками. В промышленных масштабах прошлого мира это, конечно, была капля в море, но для наших скромных нужд хватало вполне, а порой даже оставалось на мену с кочевыми торговцами — звонкий, качественный кирпич ценился в степи не меньше оружия или соли.

Заводик работал без остановки, день и ночь, в три смены, подчиняясь своему собственному, неспешному и пламенному ритму. В месяц на выходе получалось до ста тысяч штук добротного кирпича. Америку мы, понятное дело, не открывали, технология была старше всех нас, вместе взятых, и восходила к временам, когда главным двигателем прогресса была мускульная сила. Но чтобы добиться даже таких, казалось бы, скромных результатов здесь и сейчас, пришлось изрядно попотеть. Само производство не то чтобы сложное, но нудное до чертиков, и до безобразия кропотливое. Любая оплошность — трещина при сушке, нарушение температурного режима при обжиге — и вся партия шла в брак, превращаясь в груду бесполезного щебня.

Глину, жирную и пластичную, цвета спелой охры, копали неподалеку, километров пятнадцать на север, за мелководной, но капризной речушкой Синюхой, чьи берега весной разливались, превращая подступы в болото. Для удобства там, прямо у кромки карьера, поставили несколько дощатых бараков, больше похожих на сараи, в которых ютилась артель «копальщиков» — угрюмых, вечно перемазанных в липкой, рыжей глине мужиков, чей труд был, пожалуй, самым изматывающим. Добытое сырье грузили на подводы, запряженные выносливыми, низкорослыми степными лошадками, и тащили сюда, на завод. Уже здесь, в глинобельном цеху, глину перемешивали с песком и водой. Поначалу всё делали вручную, месили ногами в огромных корытах, как виноград в древности. Но потом приспособили электромотор, сняли с какой-то убитой сельхозтехники редуктор, сварили из обрезков железа мешалку.

Перемешав до однородной, податливой массы, глину вручную набивали в деревянные формы, сбитые из струганых досок. Сырец, бледно-коричневый, влажный и холодный, потом на тележках отправляли под длинные, низкие навесы на просушку, где он стоял ровными, бесконечными рядами, как застывшее войско перед решающей битвой, напитываясь степным ветром и жарким солнцем. И только потом, спустя дни, окрепнув и побледнев, он отправлялся в нутро этой самой печи — на обжиг, после которого мягкая глина должна была родиться заново, превратившись в камень.

Главная проблема, терзавшая нас все эти годы, — топливо. Дров в степи, особенно вокруг станицы, оставалось не так много, а кушает наша ненасытная каменная утроба прилично. За одну полную топку — несколько кубометров добротных поленьев уходило в жаркое небытие. Поэтому на этом направлении работала целая артель дровосеков и сплавщиков. Выше по течению, километрах в семидесяти, там, где плоская равнина начинала холмиться и переходить в редкие, но уже настоящие леса, валили деревья. Связки бревен потом сплавляли по воде. Способ старый, надёжный, хоть и не быстрый. Думали, конечно, и про уголь — по картам знали, что пласты есть неподалеку. Но без нормальной техники — экскаваторов, бульдозеров, вагонеток — затея выглядела адски сложной. Копаться в шахте голыми руками, да еще и с оглядкой на возможный обвал или ядовитый газ? Нет, проще и безопаснее было пока обходиться дровами, тем более их и транспортировать по реке куда удобнее.

Производительность завода, конечно, не ахти какая, но нам хватало. Все дома в станице, вот уже лет семь как, строили только из своего кирпича. Помимо жилых помещений — которых за это время выросло прилично, целый новый поселок, — кирпич шел на укрепления. Те же главные сторожевые башни, их по периметру стояло четыре штуки, строили хоть и долго — на каждую ушло примерно по году, — но зато сделали на совесть. Башни получились квадратные, пятнадцать на пятнадцать метров в основании, приземистые и громадные, высотой с пятиэтажный дом. Стены — метровые, а в основании и того больше, полутораметровые, из многослойной кладки с забутовкой щебнем. Под каждой — глубокий подвал-бомбоубежище, он же склад провизии и боеприпасов. Там же, в недрах, копали колодцы с водой, проводили потайную вентиляцию, маскируя выходы среди камней и кустарника. Двери, кованые из рельсовой стали, — из пушки не пробьешь. А из подвалов, как кровеносные сосуды, расходилась сеть подземных ходов-улиток: один — в саму станицу, другой — к первой линии окопов, и еще один, самый секретный, уходил далеко в степь, за линию периметра, на случай самого худшего.

Кроме башен, успели построить несколько капитальных подземных укрытий, засыпанных сверху многометровым слоем грунта и щебня. Все население, конечно, там не спрячешь, но детей, женщин и самых ценных специалистов — запросто. От той же бомбежки, например.

Олег стоял спиной к нам, склонившись над столиком и что-то сверяя по засаленной, в глиняных потеках тетради, но каким-то шестым чувством, уловил наше присутствие. Он обернулся, его лицо, покрытое тонкой сероватой пылью, озарила усталая, но искренняя улыбка. Он вытер ладонь о брезентовый фартук и шагнул навстречу.

Пожав протянутую руку, он с ходу поинтересовался результатами полета,

— Ну что, Василий, как слетал? — спросил он.

— Волнительно, — подобрал я самый точный эпитет. — Очень волнительно.

— Пап, дядя Вася предлагает меня к самолётам приставить, ты как, не против? — затараторил Дмитрий, выскакивая из-за моей спины. Его глаза горели нетерпением, и вся его поза выражала готовность сию же секунду рвануть на летное поле.

— Дядя Вася? — недоверчиво, с легкой отеческой усмешкой повторил Олег. — Предлагает? Ты ничего не путаешь, сынок? С самолетами возиться — это тебе не кирпичи таскать.

— Ну а что такого? — вступился я, похлопывая парня по плечу. — Пусть пацан посмотрит, железки пощупает, а то не всё ж ему тут, с тобой, у печи век коротать. Дело нужное, а руки молодые, лишними не будут.

У каждого из нас, кроме основной службы, была ещё «гражданская» работа, без которой жизнь в станице просто бы остановилась. Олег не был исключением. Он, как и многие из умеющих держать оружие, по полгода пропадал на вахтах в Городе, в оставшееся же время находил пристанище здесь, на кирпичном заводе, достаточно ловко и, как казалось, почти интуитивно управляясь с этой огромной, капризной печкой.

Я поначалу удивился такому странному, на первый взгляд, выбору — ведь где Олег, а где кирпичи? Но оказалось, что когда несколько лет назад, он принял «лекарство», (не без моей помощи разумеется) в его организме произошли не самые приятные, но уникальные изменения. Летом это было почти незаметно, но вот в зимние месяца, новоприобретенная особенность давала о себе знать в полной мере. Олег замерзал. Буквально. Стоило столбику термометра опуститься ниже нуля, он, как хладнокровная ящерица, впадал в некое подобие анабиоза — глубокого, беспробудного сна, вывести из которого его было почти невозможно. Поначалу, когда он только осознал свою новую природу, отсиживался у раскаленной печи дома, но потом нашел куда более разумный и полезный для всех выход из ситуации. «Я как батарейка, от огня заряжаюсь, — как-то объяснил он мне, стоя у жаркого жерла. — Чем сильнее полыхает, тем мне комфортнее, тем больше во мне сил.» Кроме очевидных минусов, был у этой его особенности и неожиданный плюс, относительный, конечно, но всё же. Он совершенно перестал бояться огня. Точнее, даже не так — огонь перестал причинять ему какой-либо физический вред. Олег мог свободно, без малейшей дрожи, сунуть обнаженную руку в жерло растопленной печи, чтобы поправить прогоревшее полено, и кроме обуглившейся ткани рукава, не чувствовал ничего — ни боли, ни даже пощипывания. Пламя, облизывая его кожу, словно обтекало ее, не оставляя следов ожога. Это было пугающее и завораживающее зрелище.

Так что летом Олег был как все — нормальным, а как только первый снег укрывал степь, так он становился нашим «огнезависимым» стражем у кирпичной печи, живым талисманом завода, чей странный недуг обеспечивал станицу кирпичом долгими, суровыми зимами.

— Я ж не предлагаю его за штурвал сажать, мал ещё… — тихо сказал я, следуя за взглядом отца.

Олег молчал. Его обветренное лицо было непроницаемым, но я видел — по легкому подрагиванию мышцы на скуле, по тому, как он чуть глубже вздохнул, — он сомневается. Последние события наложили на него свой отпечаток. Он боялся за сына, за его будущее. Но Дмитрий так рвался на аэродром, так смотрел на отца — широко раскрытыми, сияющими глазами, в которых смешались мольба и безграничная вера, — что железная воля Олега дала трещину.

Он тяжело вздохнул, достал папиросу, затянулся, и выпустив дым из легких седым облаком, махнул рукой.

— Ладно, пусть попробует. Может, действительно… что-то получится…

— Так я пойду? — Дмитрий едва не подпрыгнул от радости, его лицо вспыхнуло такой ослепительной улыбкой, что, казалось, даже солнце померкло. Он уже сделал стремительный рывок в сторону взлетной полосы.

— Куда? — окликнул его Олег, и в его голосе вновь зазвучали привычные командирские нотки.

— На аэродром!

— Ишь ты, какой быстрый… — усмехнулся отец, смотря на нетерпеливую фигурку сына. — Сначала смену доработаем, потом вместе сходим! — «Огорчил» он пацана, но в его глазах мелькнула теплинка.

Дмитрий остановился как вкопанный. Его плечи опустились, а на лице читалось неподдельное огорчение.

— Пап, но ты же сам говорил, что сегодня не будет больше топок? — прозвучало это почти как обвинение.

— Не будет, — спокойно подтвердил Олег. — Только, кроме этого, тут работы навалом. Так что давай, бери совок и золу начинай выносить.

Дмитрий тяжело вздохнул, словно на его мальчишечьи плечи свалилась не подъемная ноша. Спорить он не стал — с отцом это было бесполезно. И, шаркая ногами, медленно поплелся на выход.

Мы с Олегом молча смотрели ему вслед, пока его фигура не скрылась за ржавыми створками ворот. Лишь тогда Олег перевел на меня свой тяжелый, изучающий взгляд и кивком в сторону аэродрома спросил, имея в виду Ан-2:

— Вижу, старичка притащили?

— Ага, — кивнул я. — Теперь пошустрее будет, полегче.

Олег помолчал, вглядываясь в стену. Он словно обдумывал что-то важное, взвешивал каждое слово.

— Зенитных орудий много нашли? — наконец продолжил он свой неспешный «допрос».

О том, что в этом мире появились самые настоящие фашисты, пусть и с поправкой на странности нового времени, знали уже все. И о том, что у них много самолетов, очень похожих на те, с которыми воевали наши деды и прадеды, тоже было известно. Разумеется, такое знание не прошло бесследно. Люди ломали головы: как, чем мы будем от них отбиваться? И когда по аэродрому пополз слух о найденных на заброшенной подземной базе зенитных орудиях, народ заметно приободрился.

— Пока только пару штук откопали, — ответил я, снова чувствуя тяжесть этой проблемы. — Одна — почти новая, с консервации. Вторая — конструктор, повозиться придется.

— Мало, — покачал головой Олег. — Капец как мало. Надо минимум с десяток, а лучше двадцать. Чтобы гарантированно прикрыться. Парой небо не удержать.

— Знаю, — я развел руками. — Но пока что есть, то есть. Хуже, если бы не было ничего.

— А с нашими что? — сменил тему Олег. — Над рекой прошлись?

— Да, прошлись. Но сам понимаешь, толку от такого поиска — чуть. Они ж не дураки, если живы и слышат самолеты, всяко по кустам попрячутся.

— Да уж… не дураки, — мрачно согласился Олег. — Только вот почему не вернулись, черт побери? Хоть пешком даже? Уже бы давно должны были быть.

— Мало ли что… Может, мешает кто-то. Или еще чего. Да и расстояние большое — это по воде, по течению, хорошо, а пешком-то, сам понимаешь, через какие дебри идти… А если раненые? Или больные? Там и здоровому нелегко.

— Да, кстати, о больных, — словно вспомнил что-то второстепенное, сказал Олег, и в его голосе впервые за весь разговор прозвучали живые нотки. — Андрюху вчера видел. Привет тебе передавал.

— Он что, уже встаёт? — искренне удивился я, вспоминая его бледное, восковое лицо и горячечный бред в нашу последнюю встречу. Мне даже тогда показалось, что его не спасти.

— Не то слово, — Олег вдруг усмехнулся, коротко и хрипло. — Он не просто встаёт. Он уже барышень к себе водит, представляешь?

— Так его что, из больнички отпустили? — не верил я своим ушам.

— Сбежал, — многозначительно подмигнул Олег. — Ночью, говорят, через окно. Кинулись к нему с утра, а он уже дрова колет, как ни в чем не бывало. Говорит, надоело киснуть. Ну, парень — кремень.

Я только покачал головой, не зная как комментировать.

Последний раз я видел Андрея сразу после возвращения, потом как-то не сложилось навестить — будни закрутили. Интересовался его состоянием у Ани, урывками, между вылетами и разгрузкой-погрузкой. Она отмахивалась: «Жив», — и бежала по своим делам. И вроде бы вот, словно вчера это было, но по факту уже почти месяц прошел. Он вполне мог окрепнуть и встать на ноги. Тем более, когда есть такой мощный стимул. До женского пола он всегда был охоч, что в его первом воплощении, что теперь, во втором.

— Ясно, — протянул я, мысленно представляя эту картинку: Андрей, еще немного болезненный, но уже с хитрой ухмылкой, флиртующий с санитарками.

— А вообще как дела? — перевел я разговор, отбрасывая лишние мысли. — Что нового на рабочем фронте?

Олег тяжело вздохнул, вытер ладонь о спецовку.

— Да обычно. Буднично даже, — он мотнул головой в сторону склада ГСМ. — Вот, на днях из города самосвальный прицеп притащили, подубитый местами, но в целом живой. Очень помогает. А то ведь всё лопатами, лопатами…

В его словах была простая, бытовая правда. Такие мелочи — найденный прицеп, бочка солярки, ящик гвоздей — значили здесь порой больше, чем громкие победы.

— Леньку не видел? — спросил я, вспомнив про старого товарища.

— Нет, он сейчас на Западной башне обосновался, командует там. Заказ приходил от него вчера на кирпич. Пять тысяч штук просит, причем срочно.

После воскрешения Леонид долго, мучительно приходил в себя. Делал он это единственным известным ему и, как он считал, проверенным способом — алкогольными возлияниями. Год, если я ничего не путаю, буквально не просыхал. Казалось, он пытался выжечь из себя память о произошедшем, растворить в спирте сам факт своего временного не-существования. Забыл и про жену, и про маленького сынишку. Только и делал, что «квасил», уходя в беспамятство каждый вечер и с трудом приходя в себя каждое утро. Но потом как бабка отшептала. Он завязал. Ни капли. Словно заново родился. Я сначала даже подумал, не вспомнил ли он что-то из того, что происходило, когда он летал за мной призраком. Но нет, не вспомнил. Или просто не хотел говорить, запечатал эти воспоминания наглухо. Он вообще сильно изменился — стал молчаливее, суровее. А сейчас ещё и возрастное добавилось, ворчать больше стал, появилась какая-то закрытость, уединенность. Старость не радость, как говорится, а у него эта «старость» была с оттенком перенесенной травмы.

Я вот тоже поначалу наивно полагал, что моя бешеная регенерация станет эликсиром молодости. Мол, стареть не буду, буду вечно в расцвете сил. Но нет, план не сработал. Время брало свое, появлялись морщины, неотвратимо подкрадывалась седина. С одной стороны, жалко — кто же не хочет оставаться молодым? А с другой… с другой, возможно, это и к лучшему. Смотреть, как стареют и уходят близкие, самому оставаясь неизменным, — это неправильно. Не по-людски. Это участь одиноких богов или монстров, но не нас, простых людей, пусть и застрявших в этой аномальной реальности.

— Пять тысяч кирпичей… — я вернулся к заказу Леонида. — Что строить-то собрался? Дот? Бункер?

Олег пожал плечами, разводя руками в недоумении.

— Хрен его знает. Обычно в заказе назначение пишут, а тут — нет ничего. Только количество да пометка «срочно». Может, лаз очередной копают?

Мы обменялись понимающими взглядами. Вырытые в земле тоннели были нашей головной болью. Их укрепляли на совесть, и кроме привычных бревен и досок, для критических участков и подпорок использовали кирпич. Через каждые десять метров, если память не изменяла, кроме бревен ставили кирпичные колонны, для надежности.

— Пять тысяч… — я прикинул в уме. — Тогда длинное что-то выходит. Очень длинное. Хотя, может, не один лаз, а несколько сразу? Или просто решили старые коммуникации капитально укрепить? Мало ли.

Глава 5

Олег закурил, прислонившись затылком к стене печи. В его позе была какая-то затянувшаяся, тлеющая пауза, но вдруг он резко, словно рубильник щёлкнул у него внутри, развернулся, отряхнув пепел с рукава.

— Может, в баньку? — предложил он, и в его низком, хрипловатом голосе прозвучала та самая, чисто мужская, нетерпеливая радость, что сметает все грустные думы одним махом.

Идея построить баню при заводе лежала на поверхности, как само собой разумеющееся, но реализовали её не сразу. То одно мешало, то другое, то какие-то более насущные заботы отодвигали это простое человеческое удовольствие на второй план. Но уж когда взялись — отнеслись к делу со всей серьёзностью, душу вложили. И банька получилась — на загляденье, царская. Просторная моечная, выложенная дубовыми полоками, отполированными до золотистого блеска телами и временем, вмещала разом полсотни человек. Рядом — отдельная парилка, которую можно было подтапливать до нужного жара. Но главным местом была, конечно, раздевалка — просторная, с крепкими лавками из тёмного дерева где можно не только бросить одежду, но и посидеть неторопливо, за кружечкой пивка, или чего покрепче, ведя неспешные, основательные разговоры, в которых рождалась правда жизни. Народу в нашем разросшемся селе было много, свои бани имелись далеко не у всех, поэтому спрос на это место был постоянным и неослабевающим, превратив его в неформальный клуб.

— А сегодня у нас что? — уточнил я, мысленно листая в памяти расписание помывочного комплекса, пытаясь сопоставить его с числом в календаре.

Олег хитро улыбнулся.

— Санитарный день.

Санитарный день — святое дело. Каждый понедельник баня закрывалась, и команда мойщиц наводила в ней лоск, словно на военном корабле, готовящемся к параду. Помещение отдраивали до блеска, так что дерево начинало скрипеть, ошпаривали кипятком, дезинфицировали уксусной эссенцией, от которой слезились глаза и свежо щипало в носу. Заодно устраняли все накопившиеся за неделю мелочи: тут плитка отвалилась, тут доска подгнила, тут кран подтекает. Делов, как водится, всегда хватало, но женщины справлялись с армейской четкостью.

— А что, всё уже помыли? — не унимался я, чувствуя, как предвкушение начинает приятно согревать изнутри, разливаясь по жилам тёплой волной.

— Ага, — кивнул Олег, и его улыбка стала ещё шире, почти блаженной. — Как новая. Парься — не хочу.

Дома баню мы обычно топили по субботам, это был наш незыблемый семейный ритуал, маленький праздник посреди бытовой рутины. Но мне позавчера было решительно не до того — дела закрутили. Поэтому предложение Олега выглядело особенно заманчиво: тишина, покой, горячий пар, смывающий всю накипь прошедших дней, усталость и раздражение.

— У меня и пиво уже приготовлено… — добил меня Олег, видя моё колебание. — Тёмное, какой-то новый сорт, на пробу дали… — Он мотнул головой в сторону угла, где у входа стояла трёхлитровая стеклянная банка, наполненная густой, почти чёрной жидкостью, в которой медленно плавали крупинки солода, похожие на взвесь речного ила.

Пиво, вино, водка, коньяк, виски — теперь у нас делали всё, до чего могли додуматься. Поначалу этим баловались энтузиасты, ведь самогонные аппараты, наследство прежней жизни, имелись почти в каждом втором доме. Но постепенно, с ростом потребностей, кустарное производство алкоголя поставили на поток, централизованно, с соблюдением хоть каких-то стандартизированных технологий. Получалось криво, но душевно и крепко.

— Ладно, — сдался я, чувствуя, как слюнки потекли от одного представления о холодной, горьковатой пене. — Если уж и пиво, считай, уговорил. Когда подходить?

— Да хоть сейчас, — махнул рукой Олег. — Знаешь ведь, наша баня всегда на «пару». Горстку поленьев в топку кинуть — и через полчаса готово…

В этот момент снаружи послышался натужный рёв изношенного мотора, и сразу за ним — визгливый скрип тормозов, больше похожий на крик раненого зверя.

— Здорова, мужики, — в проёме ворот возникла рослая, чуть сутулая фигура Лехи Мельникова. Он смахнул с плеча невидимую соринку, оставив на запылённой куртке светлый след, и осклабился, показывая ровные, удивительно белые зубы. — Греетесь? — пошутил он, оглядывая темнеющую позади печь.

— Типа того, — буркнул Олег, и я заметил, как его плечи непроизвольно напряглись, а пальцы сжали потухшую сигарету. Мельникова он почему-то с первого дня невзлюбил, хотя на мой взгляд, парень был хоть и резковатый, но в целом нормальный. — Ты по делу? — спросил Олег, и в его голосе прозвучала непрошеная, колючая сухость.

— Разумеется, — кивнул Леха, сунул руку в карман куртки и вытащил оттуда смятый листок. — Вот, — сделав пару шагов вглубь помещения, он протянул бумажку Олегу.

Тот развернул её, пробежал глазами, и лицо его тут же омрачилось.

— Ещё пять тысяч? — процедил он, поднимая на Леху взгляд, полный нарастающего раздражения. — В прошлый раз пять забрал, теперь ещё? У него там дворец что ли?

— Ага. Начальник велел передать, что кирпич нужен не позднее послезавтра, а лучше — сегодня, — невозмутимо парировал Леха, привыкший к подобным реакциям.

— А у него ничего не треснет там? — скривился Олег, с силой сминая бумажку в кулаке. — Он не один такой, стройка по всей станице идёт, все как сумасшедшие, кирпич сгребают! А тут вынь да положь, особый случай!

— Это не ко мне, — пожал плечами Мельников. — Меня просили передать — я передал. Я как почтальон Печкин, только без велосипеда.

— Это от Леонида заказ, что ли? — встрял я в разговор, пытаясь сбить накаляющееся напряжение.

— Угу, — хмуро кивнул Олег, не отрывая взгляда от Лехи. Потом резко повернулся ко мне, и в его глазах мелькнула деловая, цепкая искорка. — Может, прокатишься до него? Узнаешь, что он там такое грандиозное строить собрался, что ему целый кирпичный завод в одни руки подавай? — предложил он мне и тут же переключился на Леху. — Ты же сейчас обратно, к нему?

— Ну да, — кивнул тот. — Только в столовую заскочу, за харчами. Кормить народ надо. Не одними гвоздями сыты.

Отказываться я не стал. Западная башня была не так далеко, да и самому захотелось взглянуть, что же там такое затеяли, что требовало таких жертв. Десять тысяч кирпичей — не шутка, тем более с такой кавалерийской скоростью.

Машина, на которой приехал Леха, оказалась старой, раздолбанной «четвёркой» цвета дырявой ржавчины. Когда-то она была вишневой, но теперь краска облезла, обнажив бурое тело металла. Двери сняты начисто, ветровое стекло прорезала густая паутина трещин, а в крыше зияло прямоугольное отверстие, вроде как от самодельного люка.

— Трофей, — коротко пояснил он, заметив мой изучающий взгляд. — Из последнего рейда.

Чего-чего, а таких вот железных коней-развалюх у нас было в избытке. Что могли, то и тащили, «консервировали». В основном из Города, но бывало, выменивали и у местных. Они использовали такие машины как простые повозки, вынимали всё лишнее, впрягали в них лошадей или быков и таскали по полям. В виду тотального дефицита топлива нам эти авто были не особо-то и нужны, но сработала старая, добрая привычка к запасливости — «авось пригодится». Теперь же, когда бензин понемногу переставал быть запредельной роскошью, народ дружно принялся за реанимацию старой техники, и по улицам то и дело сновали подобные «трофеи», пыхтя и лязгая разболтанными подвесками.

— А это что такое? — спросил я, когда нам навстречу, громыхая и «охая», выполз старенький, вылинявший трактор «Беларус», таща за собой здоровенный, покрытый ржой железный лист, явно от обшивки чего-то монументального.

— В порту баржу заложили, — не отрываясь от дороги, объяснил Леха, ловко объезжая трактор и поворачивая к длинному, низкому зданию столовой, откуда тянуло сладковатым духом вареной крупы и мяса. — Нагнали мужиков, и в спешном порядке трудятся. Хотят к следующему понедельнику успеть.

Про баржу я уже слышал краем уха, но думал, что дело это отложат до лучших времён, сосредоточившись пока на доставке по воздуху. Конечно, водой — удобнее, и грузить можно в разы больше, и расходов меньше. Видимо, и просьба нашего главы поискать «потеряшек» в окрестностях была связана не с одной лишь сердобольностью, как я решил поначалу, а с дальним прицелом на безопасность будущих водных караванов.

— И много уже успели?

— Не знаю точно, но вроде как корпус уже на воде, — ответил Леха, заруливая к столовой и глуша двигатель. — Я недолго!

Он выскочил и скрылся в дверях, а через пару минут вернулся, нагруженный двумя алюминиевыми термосами-бидонами, от которых одуряюще пахло густым мясным супом.

— Щас ещё притащу, поставь пока эти… — бросил он, сгружая свою ношу возле машины. Термосы были тяжёлыми, десятилитровыми.

— Это что, всё на западную? — не удержался я от вопроса, поднимая один из бидонов и чувствуя, как напрягается мышца на предплечье.

— Ага, — ответил Леха, уже уходя обратно. — Там стройка же, народу — тьма. Вот, приходится по нескольку раз на дню возить. Голодный когда, сам знаешь, работы не будет.

Он вернулся с ещё тремя такими же термосами и водрузил на пол между кресел сзади рядом с первыми. Судя по всему, стройка на западной башне и впрямь была не шуточной, раз на прокорм уходили такие объёмы.

Дальнейший путь до башни мы проделали почти молча, слушая, как ветер свистит в дверных проёмах и завывает в рваной дыре на крыше. Я сидел и смотрел по сторонам. Сколько раз я видел эту башню сверху, но вблизи всё видится совершенно иначе, грандиознее. Она росла перед лобовым стеклом, как неприступная скала, сложенная из отливающего багрянцем кирпича, отбрасывая длинную, холодную тень, в которую мы въехали, будто в ущелье. Она была настолько огромной, что, глядя на неё снизу вверх, начинаешь чувствовать себя букашкой, затерявшейся у подножия исполина, и сознание отказывается верить, что это циклопическое сооружение — дело рук таких же, как я, людей. В строительстве конкретно этой башни я участия не принимал, мне хватило работы на южной, но даже глядя на эту чужую работу, я испытывал смутную, щемящую гордость.

И что самое интересное, внешне здесь царило спокойствие, не видно ни людей, ни каких-то свежих следов от проводимых работ, только вбитые в землю колья да растоптанная у основания трава.

— Народ-то где? — повернулся я к Лехе, принимая из его рук тяжеленные бидоны.

— Так внутри. Там перестраивают, наверху, — ответил тот, хватаясь за свои три термоса.

Поднимаясь по протоптанной в глине тропинке ко входу в башню, я заметил, что сверху, через одну из бойниц с торчащим наружу стволом пулемета, за нами пристально наблюдают. Оно, конечно, не страшно, стрелять никто не станет, но всё равно неприятно, когда на тебя смотрят как на мишень.

— Свои, открывай! — пнув тяжёлую дверь ногой, прокричал Леха. Внутри зашевелились, послышались приглушённые голоса, но массивный замок с громким щелчком сдвинулся с места только спустя минуту, и дверь со скрипом отъехала в сторону.

— Ты жрать что ли не хочешь? Чё так долго? — возмутился мой провожатый, передавая бидоны встретившим нас парням. Оба из местных, лет по двадцати, смотрели настороженно, но без боязни, привычными глазами людей, несущих вахту. Одного звали Вадим, я его помнил ещё ребенком, он постарше, а второго, того что младше, Ильёй. Сын нашей библиотекарши, теперь уже покойницы.

— Леонид далеко? — спросил я, ставя термосы на пол.

— Наверху, — коротко ответил младший, Илья, кивая в сторону массивной железной лестницы, уходившей вверх в полумрак.

Оставив Леху с парнями, я стал подниматься.

Высота в пятнадцать с лишним метров делала башню похожей на гигантский каменный колодец, уходящий в небо. Основание, внутренним диаметром в двенадцать метров, казалось необъятным пространством, загромождённым ящиками, свёртками, и бочками с водой. Стены, сложенные из грубого, обожжённого кирпича, были прорезаны частыми бойницами — узкими, как щели, забранными изнутри стальными заслонками на массивных петлях. Свет, пробивавшийся сквозь них, падал на пол косыми, пыльными столбами, в которых кружились мошки.

Лестница, по которой я поднимался, была капитальным сооружением — её сварили из тяжёлого, толстого металла, и она широкими, уверенными зигзагами крепилась прямо к стене, словно стальной хребет этого каменного исполина. Она совсем не чувствовала моего веса, не дрожала и не вибрировала. Да и, наверное, не прогнулась бы и под целым взводом, с полной выкладкой. Ступеньки была рифлёными, чтобы не скользить.

Подъем показался долгим и монотонным. С каждым новым пролётом, с каждым витком вокруг центральной оси, пространство сужалось. Диаметр башни плавно уменьшался от двенадцати метров у основания до пяти на самой макушке. Дышалось чуть тяжелее — нагретый за день воздух поднимался вверх, неся с собой все запахи нижних ярусов. Где-то на середине пути я остановился, чтобы перевести дух, и прислонился к прохладной кирпичной кладке. Отсюда, из этой точки, башня выглядела ещё более грандиозной. Внизу, далеко подо мной, копошились фигурки Лехи и парней, а смотровые щели бойниц казались отсюда тонкими, едва заметными чёрточками. Возникало странное, немного головокружительное ощущение — будто ты внутри гигантской, пустотелой свечи, а сверху тебя поджигает ослепительное солнце, льющееся сквозь верхние амбразуры.

Чем выше я забирался, тем явственнее слышался сверху гул голосов, лязг металла и ритмичные, сочные удары молотка. Света становилось больше, воздух — свежее. Я поднял голову и увидел над собой деревянный настил следующего уровня, из-под которого свисали провода и свежие, ещё пахнущие смолой балки перекрытия. Моя цель была где-то там, на самом верху, в этом эпицентре стройки, под самой крышей-куполом, откуда был виден весь наш мир, как на ладони. И этот подъем, шаг за шагом, от тяжёлого, основательного низа к легкому, наполненному светом и звуками верху, чувствовался не просто как преодоление высоты, а как переход из одного состояния в другое — от привычной, земной тверди к чему-то новому, недостроенному, но уже обещающему небывалую мощь и безопасность.

Наконец лестница кончилась, и оказавшись на последней, самой высокой площадке, я, глядя на нагромождение выставленных очень странно лесов, не мог понять что же замыслил архитектор всего этого безобразия.

— Какими судьбами? — неожиданно появился Леонид, протягивая руку.

— Да вот, мимо проходил, дай, думаю, заскочу, поинтересуюсь чем вы тут занимаетесь… — ответил я на рукопожатие.

— Строим, сам видишь…

— Вижу, только не пойму что это такое… Просветишь?

— Легко. Вон тот приступок справа? — показав рукой куда-то вверх, Леонид сместился левее. — Это не приступок, это основание для фермы. А все эти «леса» — они не для строителей, они для маскировки. Сейчас гляди.

Леонид подошёл к неприметному щиту, с виду — обычный распределительный электрощиток на временной опоре. Он повернул ключ, и внутри что-то щелкнуло. Послышался ровный, нарастающий гул моторов.

И тогда «леса» пришли в движение. То, что я принимал за хаотичное нагромождение балок, оказалось сложнейшим механизмом. Стальные фермы, скрипя и шипя, начали расходиться в стороны, как лепестки гигантского металлического цветка. Они не падали вниз, а плавно отъезжали по скрытым направляющим, убираясь в пазы в стенах башни. Сверху, с шипением пневматики, ушла в сторону часть кровли.

— А теперь, смотри шоу до конца, — сказал Леонид, и в его голосе прозвучала профессиональная гордость.

Из пола, прямо по центру площадки, с глухим лязгом поднялся стальной пьедестал. На нем, прикрытая брезентовым чехлом, зловеще угадывалась угловатая форма. Леонид потянулся, и сдёрнул чехол на пол.

Перед нами, готовая к бою, стояла зенитная установка. Длинный, стройный ствол, сложная система наведения, щиты прикрытия. Она была похожа на хищного жука, замершего в ожидании добычи.

— Красиво, да? — Леонид облокотился о барьер. — Внешне это — безобидная стройка, а в случае чего… — он хлопнул ладонью по холодному бетону парапета, — … в течение сорока пяти секунд эта малютка превращает верхушку нашей башни в неприступный узел ПВО. Никто и не узнает, пока не станет поздно.

— Круто. — оценил я, и вспомнив за чем пришел, поинтересовался зачем ему столько кирпичей.

— Кирпичей? — переспросил Леонид, и тут же, словно переключаясь, махнул вниз рукой, — да тоннель новый роем, почва песчаная, осыпается, подпорки нужны. А что?

Глава 6

— Я ведь как мыслю? — снова развернулся в сторону своего детища, зенитного орудия, Леонид. Его лицо, загорелое и иссечённое морщинами, было серьёзно, а глаза, прищуренные от концентрации, не отрывались от стальных частей «ПВО». — Фрицы они хоть и уроды, но стратеги. Тратить бомбы на дома обычных граждан? Зачем? Разрушат дома — в землянках жить будем. Нет. Тактика у них другая.

— Думаешь, башни бомбить будут? — переспросил я, прислонившись спиной к прохладной стене.

— В первую очередь! — оживился Леонид, энергично вытирая тыльной стороной ладони пот со лба, оставляя грязную полосу. — Сам подумай, на них вся оборона наша держится! Высота, обзор, огневая мощь!

Насчёт «всей» Леонид, конечно, загнул. Я молча окинул взглядом пространство за нами. Периметр строился основательно, не один год, и был он не просто линией на карте, а настоящим подземно-наземным организмом. Кроме четырех доминирующих башен, припасено здесь было много «всякого». Одних только капитальных дотов, слепленных из оставшихся от старого мира бетонных плит и блоков, — больше сотни. Они прятались в складках местности, их амбразуры, как слепые глаза, смотрели в поля. А ещё были деревянные, по типу усиленных блиндажей, — я их и не считал даже. Окопы — не просто канавы, а полностью укреплённые галереи с укрытиями, нишами для боеприпасов, точками ведения огня и сетью потерн, подземных ходов, позволяющих незаметно перемещаться по всему фронту. Так что башни, при всей их важности, были скорее вершиной айсберга, видимым символом нашей обороны, но далеко не её единственным стержнем.

— А с чего ты взял, что они нацелятся именно на периметр? — уточнил я, желая дойти до сути его теории.

— В смысле? — Леонид напрягся, оторвав взгляд от зенитки.

— Ну, в прямом. Зачем им периметр? В штыковую атаку они явно не пойдут, далековато. А просто так кидать бомбы, чтобы пробить брешь, без последующего штурма — какой смысл? Бомбы потратят, а мы за несколько дней всё залатаем.

Леонид скривился, его упрямый подбородок выдался вперёд.

— Тебя послушать, так получается, что и бомбить нас никто не станет, ибо незачем! — фыркнул он с недовольством и снова обернулся к орудию. — Нет, уж извини. Высоту всегда бомбят в первую очередь. Высоко сидишь — далеко глядишь. Так, кажется, говорится. А тут ты сидишь не просто высоко, а ещё и плюёшься свинцом. Логично?

Я, разумеется, не сомневался, что в самое ближайшее время нам придётся схлестнуться с фрицами. Но был уверен, что крупную наземную операцию они пока проводить не станут. Вопрос «когда это случится?» для меня оставался открытым. Воздушные налёты, да, ожидать надо со дня на день. А по земле они если и придут, то никак не раньше конца лета, а то и вовсе осенью, подтянув силы и технику. Но, хорошо зная Леонида, его упёртость, граничащую с фанатизмом, спорить я не стал. Тем более спор вышел бы беспредметный, голословный.

Он, правда, ещё какое-то время пытался объяснить мне все тактические преимущества своей установки на башне, сыпал терминами вроде «угол обстрела» и «зона поражения». Я только кивал, поддакивал, глядя, как последние лучи заходящего солнца играют на отполированной до блеска стали ствола. В итоге разговор сам собой сошёл на нет, иссяк, переключившись на какие-то более приземлённые и насущные вещи.

— Олегу передай, что кирпич очень нужен, — напутствовал Леонид, когда я уже садился в машину. — Там вроде и нет особого размаха, но земля рыхлая, сыплется! Без кирпича никак!

Заверив неугомонного товарища, что передам всё дословно, я махнул рукой, и мы тронулись, оставляя за спиной башню и озабоченную фигуру её командира.

— Не возражаешь, если я по Нижней поеду? — спросил Леха, едва мы вырулили на основную, накатанную грунтовку. И тут же, не дожидаясь ответа, объяснил: — Заскочить на минутку в одно место надо, по делу…

Я не возражал. Домой спешить смысла нет. Аня на суточном дежурстве в лазарете, младшая дочь, Кира, в своей лаборатории обычно задерживалась допоздна, а сын и старшая, Даша, жили уже отдельно, своими семьями. Сын — давно, а Дашка только в прошлом году замуж вышла. Время идёт, никуда не денешься. Переживал, что найдёт себе какого-нибудь балбеса, но, как выяснилось, зря. Влад, её избранник, — парень нормальный. Умный, рукастый, и хоть и не из «наших», из переселенцев, но абсолютно адекватный. Работает, дом достраивает. Точнее, не достраивает, а перестраивает один из старых.Работы там — непочатый край, но ничего, дело потихоньку идёт. Было бы времени побольше, да без этих вечных тревог, — всё получалось бы куда живее. Летом он на лесосплаве, работа каторжная, возвращается выжатый как лимон, на своё строительство сил не остаётся. А зимой — дежурства на периметре, тоже не сахар. Сутки через двое график, но выматываешься там будь здоров.

— Тормозни-ка здесь, — попросил я Леху, когда мы уже въезжали в жилую зону. Рассчитывал прогуляться пешком мимо дома дочери. Заходить не стану, если никого нет, но хоть так, снаружи, гляну, через забор.

С заборами у нас сейчас, кстати, стало посвободнее. Тварей не видели уже пару лет, слухи ходили, что они сместились куда-то южнее, к морю. Поэтому на новостройках уже не загораживались по самое «не хочу», как раньше. Так, обозначить территорию — иногда просто низким штакетником — и ладно.

Пройдясь не спеша вдоль Седьмой улицы, я свернул в переулок и вскоре уже подходил к дому дочери.

Он стоял посреди ухоженного участка, и сейчас, в предвечерних сумерках, было видно, сколько сил в него вложено. Одноэтажный, квадратов на семьдесят, он был собран буквально из пепла и щебня. Когда-то на этом месте стоял такой же, от которого после артобстрела осталась лишь обугленные, полуразрушенные стены, да обгоревшие стропила. Влад и Даша расчистили площадку, максимально сохранив уцелевшее. Стены восстановили кирпичом и шлакоблоками, подмазали местами, так чтобы посимпатичней. Крышу перекрыли старым, но ещё добротным профлистом, снятым с руин ангара. Получилось очень даже ничего, и вид был, и лежала уверенно. Окна новые, рамы деревянные, с добротными, обитыми жестью ставнями. Сейчас ставни были закрыты, калитка — на цепочке. Значит, как я и предполагал, никого нет. Ни Даши, ни Влада.

Взгляд мой автоматически скользнул к крыльцу. И тут я увидел, что ничего не изменилось. Работу с навесом-козырьком, которую мы с Владом начали ещё прошлой осенью, рассчитывая успеть до зимы, так и не доделали. Два опорных столба стояли голые, без обшивки, а сами стропила для козырька лежали прислонёнными к стене дома, уже потемнев от дождей. Значит, опять не дошли руки. Всё те же вечные причины: то работа, то тревога, то нужных материалов под рукой нет. Вздохнув, я развернулся и пошёл дальше по переулку, откуда свернул на Четвёртую улицу. Воздух был наполнен запахом сырой земли и дымком от печей — чувствовалось, что день клонится к закату. Вскоре я уже заходил к себе во двор, отщёлкнув скрипучую железную калитку. Дом встретил меня глухой тишиной и привычным, чуть пыльным уютом.

«Время до бани ещё есть, — прикинул я, — перекушу чем-нибудь, до новости посмотрю».

Поднялся на невысокое, сколоченное из толстых досок крыльцо, поскрипывая половицами, открыл массивную, утеплённую войлоком дверь и шагнул в полумрак прихожей. Скинув куртку и шапку, я в одном свитере подошёл к столу, на котором стоял главный проводник в наше местное «информационное поле» — компьютер.

«Кнопку припаять надо», — буднично мелькнула мысль, когда я соединял два торчащих из системного блока тонких проводка, чьи оголённые концы были наполовину обмотаны изолентой. Год прошел уже после этой «починки», а всё руки не доходят.

Компьютер загудел, вентиляторы взвизгнули и, спустя пару секунд, динамик коротко пискнул, «оживляя» экран старого монитора. Он медленно разгорался, и на заставке появился вид зелёного луга с мирно пасущимися коровами. Уютная, спокойная картинка, поэтому её и поставил. В игры я не играл, фильмов не смотрел — не до того было, новости только иногда просматривал. Ну, как новости — скорее, местные сплетни и объявления.

Всё это стало возможным, когда несколько лет назад у нас более-менее стабилизировалось электричество. Нашлись энтузиасты из молодежи, вот они и расстарались, «цивилизацию» в каждый дом провели. Ударили компьютеризацией по всеобщей послекатастрофной апатии. А что? Старой техники хватало. Оптоволоконный кабель на столбах местами уцелел. Ребята не стали городить что-то сложное, а сделали нечто вроде местечковой сети, свою собственную «паутину».

Можно представить что всё наше поселение — это один большой дом. Раньше, чтобы передать соседу весточку, нужно было либо самому сходить, либо крикнуть через забор. Теперь же по всему дому — то есть по посёлку — проложили свои, внутренние «телефонные провода». В самом центре, в подвале старого здания, стоит «главный коммутатор» — несколько системных блоков, жужжащих жёсткими дисками. Это наша местная «центральная телефонная станция». Когда заходишь в наш местный сайт, твой компьютер не «уходит» в какой-то далёкий интернет, а просто «звонит» по нашим же проводам этому центральному коммутатору и говорит: «Дай мне, пожалуйста, ту страничку с объявлениями, что у тебя хранится». Всё происходит в пределах нашего посёлка. Это как если бы в подъезде многоэтажки завели общую доску объявлений, но только в электронном виде. Быстро, удобно. По мне так не самая нужная вещь сейчас, но, как говорится, жрать не просит, поэтому пусть будет. Да и интересно бывает, чего греха таить.

Вот и сейчас, дождавшись, когда курсор мыши на экране перестанет «крутиться» песочными часами, я дважды ткнул по нужной иконке с надписью «Сводка.Посёлок» и поднялся со стула. Пока страница откроется и прогрузится, успею чайку налить и чего-нибудь перекусить поищу. Сама «сводка» работает потом быстро, а вот пока всё это хозяйство запускается и соединяется, можно и уснуть.

Налил крутого кипятка из стоящего на столе термоса, достал из буфета пару ломтей плотного, домашнего хлеба, поставил на стол тарелку с нарезанным тонкими, почти прозрачными пластинами вяленым мясом и вернулся к монитору.

«Так… что тут у нас пишут…» — поставив еду на свободный угол стола, пробормотал я себе под нос, усаживаясь поудобнее.

Первый пост на странице был обрамлён рамочкой: «Театральная постановка „Аленький цветочек“ завтра в три часа в новом здании клуба. Приглашаются все желающие. Вход — свободный».

Такого рода мероприятия, странно это осознавать, давно уже стали обыденностью. Мир медленно, но верно возвращался к какой-никакой культурной жизни. Даже я, на что уж далёк от подобных тем, иной раз с удовольствием посещал представления. Иногда детские, иногда для взрослых — просто чтобы отвлечься, почувствовать себя обычным, необременным судьбами мира человеком.

Скажи мне лет так пять назад, что я снова буду сидеть за компьютером и листать ленту новостей, как в старые времена, я бы только усмехнулся и не поверил. А сейчас смотрю в экран, ворчу на медлительность, и… ничему не удивляюсь. Жизнь берет своё.

Прокрутив колесо мыши, я увидел следующее объявление: «Уважаемые жители! Завтра, в связи с плановым ремонтом линии, с трёх до шести дня будет отключение электричества по улице Набережной».

Вот это уже было серьёзным новшеством. Раньше свет отключали безо всяких предупреждений — чинили что-то, или авария, и народ не роптал, привычные. Теперь же, с появлением сети, администрация всё чаще старалась предупредить, сделать быт людей чуть более предсказуемым и плановым. Маленький шажок, а чувствовалось — к нормальной жизни.

«В магазине новое поступление товара: женская и детская одежда, обувь, игрушки».

Магазин — это у нас отдельная песня, и слово-то это, «магазин», звучало сейчас почти что архаично, как отголосок другого мира. По сути, он и не магазин даже в старом понимании, потому что работает без денег. Никаких купюр, звонких монет или, упаси боже, банковских карт. Всё это кануло в лету, оставшись в том, «прежнем» мире. Снабжение здесь было построено на карточной системе, вроде талонов, но куда более примитивной.

Помню, когда только думали, как наладить циркуляцию товаров не первой необходимости — а выжить-то мы уже выжили, теперь хотелось жить — долго ломали голову. Золото и драгоценности отпали сразу: нет их столько у людей, да и ценность их теперь весьма условна. Всё, что добывалось общими усилиями на полях, в мастерских или на заготовках, шло в общую копилку, в «общинный котёл», и по рукам не расходилось. Вводить свои, местные деньги — затея казалась глупой и бестолковой. Мы же не государство, а просто большое поселение, пытающееся удержаться на плаву. Трудодни? Система, знакомая по старым книгам и фильмам. Но как тогда быть с теми, кто не может трудиться в полную силу? Со стариками, детьми, инвалидами? Оставить их за бортом? Это было бы не правильно.

Вот и родилась так называемая бальная система. Простая и, как показала практика, довольно справедливая. Каждый человек, от младенца до седобородого старожила, раз в месяц получал один условный балл. Не за труд, а просто по праву рождения и проживания здесь. Хочешь — трать сразу на какую-нибудь мелочь: заколку для дочки, блокнотик для себя. Хочешь — копи несколько месяцев, чтобы выменять что-то существенное. Это был наш социальный договор, написанный не на бумаге, а в сознании каждого.

Товаров «бальной» категории было не так много, и появлялись они нечасто. В основном это было то, что привозили с собой или добывали в Городе «сталкеры», а позже — что удавалось выменять у заезжих торговцев. Всё это не использовалось для общих нужд, а шло именно сюда, на эти условные «прилавки». Не новая, но чистая одежда, старая, но исправная техника, какие-то безделушки-украшения, игрушки, кухонная утварь и, конечно, книги — сейчас очень желанный товар.

Цены, устанавливаемые советом, не особо кусачие, но и не разгуляешься. Накопить на что-то серьёзное в одиночку сложно, поэтому часто объединялись семьями или договаривались с соседями. Мы вот с Аней на шесть накопленных за три месяца баллов «купили» миксер. Наш старенький окончательно развалился, а этот, хоть и не новый, с потертостями на корпусе, выглядел вполне годным.

Прокрутив ленту дальше, я наткнулся на следующее объявление: «В субботу и воскресенье с 14−00 до 16−00 проводятся занятия по стретчингу для женщин».

И это было, пожалуй, даже более ярким свидетельством возвращения к нормальной жизни, чем магазин. Само это слово — «стретчинг» — звучало сначала дико и чуждо на фоне наших будней, пахнущих потом, землёй и порохом. Тётеньки всех возрастов, от юных до убелённых сединами, исправно собирались в нашем спортзале (да, у нас и такое чудо теперь имелось, в подвале отремонтированного клуба) и под тихую, спокойную музыку со старого mp3-плеера усердно «тянулись». В смысле, занимались растяжкой. Я, признаться, когда первый раз услышал от Ани, что она собирается на «стретчинг», фыркнул и подумал: «Не пойдёт такое у нас, не до того сейчас людям». Но я жестоко ошибался. Это пошло, да ещё как бодро! Видимо, женщинам, которые днями напролёт работали в лазаретах, на кухнях и в огородах, отчаянно нужна была не просто физическая, а именно такая, нежная, восстанавливающая нагрузка. И, что важнее, — своё, женское пространство, где можно на пару часов забыть о заботах, пообщаться и почувствовать лёгкость не только в мышцах, но и в душе. Это был тихий, но такой важный ритуал возвращения к себе.

Неожиданно в компьютере что-то пиликнуло.

«Василий?» — всплыло на экране прямо поверх станичной ленты.

Глава 7

Так работал местный чат, но, насколько я помнил, он еще на прошлой неделе заглючил, и его пришлось отключить. Или дочь починила?

«Василий?» — еще раз мигнуло на экране, и все на какое-то время зависло, изображение поплыло, превратившись в калейдоскоп из цветных полос.

Но я знал, что это не страшно. Просто системник, собранный, как казалось, из запчастей эпохи первых космических полетов, отчаянно не любил многозадачность. Любой чих заставлял его «задуматься» на несколько секунд, перемалывая биты с усилием парового трактора. Я аккуратно, чтобы не спровоцировать новый приступ, постучал по пожелтевшей от времени клавише пробела и несколько раз ткнул курсором в появившееся окошко.

[СИСТЕМА]: Вы подключились к каналу #станичники. Пользователей онлайн: 47.

Еще чуть покряхтев, выдал комп, и на экране проступил знакомый аскетичный интерфейс.

Саму программу умельцы назвали — «LocalTalk», а в народе, с присущим молодежи юмором, ее тут же окрестили «Зовом Предков». Её интерфейс напоминал программы с монохромных мониторов далёкого прошлого — зелёный текст на чёрном фоне. Никаких плавных анимаций или загружаемых скинов. Но самое главное — это работало, и если не считать регулярных подвисаний, достаточно стабильно.

Выбрав в списке слева нужный ник — «Олег_кирпичи» — я неторопливо отстучал на массивной клавиатуре:

[Василий_Самолет — 20:51]: Что-то случилось?

Комп натужно завыл кулером, словно вручную передавая послание по проводам, и, успокоившись, выдал ответ, появившийся на экране с задержкой в секунду:

[Олег_кирпичи — 20:51]: Пиво…

[Олег_кирпичи — 20:51]:…греется.

Внутренне улыбнувшись его лаконичности, я набрал ответ.

[Василий_Самолет| 20:52]: Понял. Выхожу.

Я отодвинул от стола скрипящий стул, слыша, как его ножки царапают потертый линолеум, и потянулся, чувствуя, как позвонки с хрустом встают на место. От экрана компьютера в глазах стояла легкая рябь. Пора. Баня ждёт.

В сенях, в углу, стоял мой верный рюкзак, вещь надежная и вместительная. Расстегнув молнию, я мысленно пробежался по списку. Чистая смена белья — свернутый рулоном свитер и штаны. Простое полотенце.

И тут мой взгляд упал на верёвку, натянутую над раковиной. Там, покачиваясь от сквозняка, висела пара окуней, просоленных и провяленных до состояния деревянных дощечек, отливая на потрескавшейся чешуе перламутром. Их я, не раздумывая, снял и положил поверх одежды в рюкзак. В бане, под пивко, эта рыба будет деликатесом похлеще любой царской закуски. Хрустеть солеными плавниками, ощущая на языке терпкую солоноватость, и обсуждать прошедший день — что может быть лучше?

Закрывая рюкзак, я задумался. Зайти по пути к жене в больничку?

Мысленно я уже видел ее уставшее, но светящееся лицо, как она оторвется от своих бинтов и пузырьков, чтобы улыбнуться мне. Но следом за этой картинкой пришла и другая: я, нарушающий ее рабочий ритм. Аня никогда не покажет, что я ей мешаю, но я-то знаю, как она погружается в свое дело, становясь сосредоточенной и немного отстраненной. Моё нежданное появление вырвет ее из этого состояния.

«Нет, — решил я, взваливая рюкзак на плечо. — Не сейчас».

После, когда отпарюсь, отмоюсь, когда тело будет легким, а мысли — ясными и отфильтрованными банным жаром, вот тогда и зайду. К концу ее смены. Сяду на скамейку напротив крыльца, подожду, послушаю, как стрекочут в траве кузнечики. И мы пойдем домой вместе, и я смогу рассказать ей все новости, уже переваренные и обдуманные, а не вываленные комом, как сейчас.

Эта мысль успокоила меня. Я вышел на крыльцо, прошел до калитки, щёлкнул щеколдой замка и, поправив лямку рюкзака, зашагал по дороге.

Дошел быстро, даже не ожидал. И на удивление, никого не встретил. На Четвертой улице безлюдье — дело привычное, но вот чтобы на центральной, ни души… Это было уже непривычно.

— Так сегодня в клубе концерт какой-то… — объяснил Олег, когда я поделился наблюдением. Он стоял на крылечке предбанника, оранжевый свет из открытой двери очерчивал его коренастую, сбитую фигуру. — В последнее время со всяким развлекаловом вообще зачастили…

— Упущенное наверстывают, — согласился я, поднимаясь по скрипучим, протертым до впадин ступенькам и вспоминая мигающие электронные афиши в местной сети. — Народ отвлечь хотят.

В предбаннике, несмотря на размеры, было по-домашнему уютно. Грубый деревянный стол, иссеченный ножом и покрытый пятнами, лавки вдоль стен, плетеные половики на полу. На столе стояла жестяная миска с семечками да мисочка с крупной солью. Я выгрузил из рюкзака свою добычу — двух вяленных окуней, положив их рядом с семечками. Рыба, тускло поблескивая чешуей в тусклом свете лампочки, казалась последним, идеальным штрихом в этой картине вечера.

Пока Олег возился с посудой, я заглянул в парную. Волна сухого, обжигающего жара ударила в лицо, заставив меня на мгновение отшатнуться. На стене висел термометр в деревянной оправе — красный столбик замер у отметки в семьдесят градусов. Нормально. Пар здесь влажный, тяжелый. Это не сауна, где можно топить за сотню и сидеть, как в духовке. У нас поддашь на раскаленные камни ковшик воды — и воздух на мгновение становится таким густым, что, кажется, ножом можно резать.

— Сразу попробуем, или попаримся сначала? — спросил Олег, выставляя на стол большую стеклянную банку с темным, почти черным пивом, а следом — два простых гранёных стакана, звонко стукнувших о столешницу.

— Давай сразу, пить охота, — выдохнул я, чувствуя, как пересохло горло.

Олег с хриплым, удовлетворенным шипением открыл банку. Три литра местного, «живого» пива на двоих — это хорошая, не стыдная порция. Можно не экономить, пить в полную силу. Оно было особенным — не пьяное, с низким содержанием алкоголя, но какое-то терпкое, густое, хлебное, с долгим, горьковатым послевкусием. Даже не знаю, как объяснить, но заливать его, как раньше магазинную «обмывку» после работы, не получалось. Его нужно пить медленно, смакуя каждый глоток, как хороший коньяк, ощущая, как оно снимает усталость, слой за слоем.

Мы чокнулись стаканами. Прохладная, горьковатая влага омыла горло, и я почувствовал, как первое, самое тяжелое напряжение дня начинает отпускать, разжимается комок в солнечном сплетении.

— Знаешь, о чем я подумал? — сказал он, глядя на плотную, кремовую пену, оседающую в его стакане. — О светомаскировке.

Я помедлил с ответом, потягивая свой напиток. Он был горьковатым и отдавал дрожжами и солодом. Отставив стакан, я уставился на огоньки за запотевшим окошком предбанника. Они вдруг показались мне невероятно уязвимыми, наивными, словно маячки, расставленные для кого-то чужого и незваного.

— Думаешь, ночью полетят? — переспросил я, скептически хмыкнув. — Сомневаюсь, что рискнут… Далеко, с курса сбиться — раз плюнуть. А у них не кукурузники, не везде сядешь. Тем более по ночуге… — я покачал головой, представляя себе черный, как смоль, бархат неба, и холодную пустоту, в которой так легко заблудиться.

Сам я, будь на их месте, никогда бы не смог отыскать в этой темноте хоть какую-то цель, и уж тем более — поразить ее. Поэтому и не верил в возможность ночного налета. Да, по словам Нестерова, в этом не было ничего технически невозможного — у них есть рации, аэронавигация, но в нашей-то ситуации, в этой глухомани, он тоже склонялся к дневному налету. «Ночью им нужен маяк, — говорил он, — а здесь его нет».

— Более чем вероятно, — парировал Олег, наконец оторвав взгляд от стакана и уставившись на меня своими пронзительными, холодными глазами, в которых читалась не тревога, а скорее усталая уверенность. — А у нас что? Окна светятся, фонари горят, будто на именинах. Надо все это гасить. Полностью. С наступлением темноты — чтобы на всю станицу опускалась черная завеса. Ни огонька.

— Не знаю… — протянул я, пожимая плечами и чувствуя, как грубая ткань рубахи трётся о кожу. — Слишком много мороки.

— Всё равно подготовиться надо, — он отхлебнул пива и с силой поставил стакан на стол, так что тот громко стукнул о столешницу. — А еще лучше… — он помолчал, обводя взглядом закопченный потолок, будто выверяя план прямо на нем, — а еще лучше обманку сделать. По селу полностью электричество на ночь рубить, а где-нибудь за рекой, подальше, на пустыре, наоборот, световое шоу устроить.

— Это как? — я невольно улыбнулся. Идея звучала по-мальчишески, как в приключенческом романе про Тома Сойера.

— Да просто, — Олег оживился, его короткие, сильные пальцы принялись вычерчивать невидимые схемы на столешнице. — Растянуть провода с лампочками по степи, имитировать уличное освещение. И как стемнеет — включать. Главное — синхронно. В станице гасим — всё до одного огня, обманку зажигаем. Если прилетят, пусть бомбы тратят на пустое поле.

— Если. — хмыкнул я, ощущая легкое головокружение от пива, — ключевое тут «если».

— Ладно, пойду погреюсь, пока ты тут сомневаешься. — Олег допил свое пиво до дна, поднялся из-за стола, отодвинув лавку с оглушительным скрипом. Его коренастая, чуть сутулая фигура отбросила на стену длинную, искаженную тень.

Я посидел ещё немного, прислушиваясь к потрескиванию дров в печи и монотонному хору сверчков за стеной. И тоже допив свою порцию, встал, отодвинув табурет. У двери, в углу, висело целое богатство — пара десятков свежих берёзовых веников, от которых тянуло лесным духом и летним лугом. Взяв один, пушистый и упругий, я двинулся в предбанник.

Пар костей не ломит, так говорят. И это чистая правда. Стоило толкнуть тяжелую, обитую снаружи войлоком деревянную дверь, как меня окутало густое, обволакивающее, почти осязаемое тепло. Воздух был насыщен ароматом разогретой липы, которой были обиты стены, и душистого, густого пара от плескания воды на раскаленные камни печи-каменки. Он не жег, а ласкал, проникая глубоко в легкие, растворяя в себе всю дневную усталость, нервное напряжение и тягостные мысли, как омут. Я сел на полок, ощущая шершавую, почти живую фактуру древесины, вобравшую в себя жар бесчисленных парений. Окунув веник в деревянный ушат с кипятком, дождался, когда листья смягчатся, и взметнув его, обрушил на плечи и спину хлесткими, но благостными ударами, поднимая облако целебного, обжигающего пара. В таком простом, почти языческом ритуале была какая-то первобытная, почти мистическая ясность. Здесь, в этом маленьком горячем мире, не было ни войны, ни тревог, а только тихое противостояние тела и огненной стихии, заканчивающееся очищающей капитуляцией и блаженной, полной расслабленностью.

Напарившись до онемения в кончиках пальцев и трижды окатив себя ледяной водой из таза — с резким, перехватывающим дух контрастом, от которого сердце на мгновение замирало, а по коже бежали мурашки, — я решил процедуру оконченной. Тем более время подходило к одиннадцати, и пора было встречать жену со смены. Из парилки я вышел обновленным, с розовой, распаренной кожей и легкой, пружинистой усталостью в мышцах.

Олег уже ждал, вытирая коротко стриженную голову грубым махровым полотенцем.

— Давай допьем, и по домам, — предложил он, его голос звучал приглушенно и умиротворенно после бани.

— Давай, — легко согласился я, разливая остатки уже теплого пива по стаканам. Оно казалось теперь относительно безвкусным, но ритуал требовал завершения.

— Вроде и не пили толком, а ничего, баночку уговорили… — с сожалением глядя на пустую банку, посетовал Олег, постукивая по ней потрескавшимся ногтем.

— Оно всегда так, — ухмыльнулся я, ощущая приятную тяжесть в конечностях, — в охоточку…

Закончив, мы не спеша, с ленцой разморенных банным жаром людей, оделись и вышли на улицу. Ночь была безлунная и темная, по-настоящему глубокая, какую можно увидеть только вдали от больших городов. Небо, черное-черное, словно бархатный полог, усыпано мириадами звезд, таких ярких и близких, что, казалось, протяни руку — и зацепишь их бархатистую, холодную пыль. Млечный Путь раскинулся через весь небосвод широкой, размытой серебристой рекой, теряющейся в бездне. В густой темноте смутно угадывались силуэты сараев и изб, сливаясь в единые, монолитные, угрожающие тени. Воздух, еще не успевший остыть после летнего дня, был теплым и влажным. Где-то в огородах трещали цикады, да изредка доносился встревоженный лай собак — звуки, подчеркивающие, а не нарушающие, всеобъемлющую, звенящую тишину.

И вот, в эту самую тишину, внезапно вкралось еле слышное, чуждое звучание. Еле-еле, на грани возможного, скорее ощущение вибрации в воздухе, чем настоящий звук, низкочастотное давление на барабанные перепонки.

— Слышишь? — резко обернулся я к Олегу, застыв на месте, всем телом превращаясь в один большой слуховой аппарат.

Он замер, запрокинув голову и затаив дыхание, впиваясь в ночную мглу.

— Да нет, вроде… — пробормотал он не сразу, недоверчиво. — Хотя… стой. Гудит что-то?

Гудеть ночью у нас было нечему. Если только машина какая припозднилась, но этот шум был другого рода — низкий, ровный, настойчивый, монотонный рокот, идущий не с дороги, а словно с самого неба, из глубины звездной черноты.

— Это то, о чём я думаю? — тихо, почти беззвучно выдохнул я, и у меня похолодело внутри.

— Надо повыше забраться, слышно будет лучше, — резко, отрывисто сказал Олег, и его банная умиротворенность будто испарилась, сменившись боевой собранностью.

Мы рванули по направлению к окраине станицы, где на пригорке, упираясь в звездное небо, стояла ржавая, давно заброшенная вышка сотовой связи — когда-то служившая нам дозорной башней. Бежали, спотыкаясь о невидимые в темноте кочки и колеи, инстинктивно пригнувшись, словно это могло помочь нам остаться незамеченными для того, что было в небе. Лестница, холодная под ладонями, липкая от влаги и ржавчины, уходила наверх под отрицательным, казалось, углом. Мы полезли цепляясь за скользкие от ночной сырости перекладины, чувствуя, как дрожит вся ажурная конструкция. А звук быстро нарастал, превращаясь из смутного гула в отчетливый, низкочастотный, всезаполняющий гул, в котором уже без труда угадывался мерный, многоцилиндровый рокот авиационных моторов. Наконец, мы вскарабкались на маленькую, тесную площадку. Отсюда, с высоты, открывалась вся станица, распластанная в темноте, как черная карта с редкими, всё ещё горящими, предательскими точками окон. Дул слабый, но пронизывающий ветер, раскачивая нашу неустойчивую позицию, заставляя цепляться за холодные поручни. Мы впились взглядами в ту сторону, откуда, судя по звуку, должно было появиться нечто. Гул нарастал, рассекая ночную тишину, становясь всё объемнее, грознее, плотнее. Он шел с севера, и теперь уже не оставалось сомнений — это не одна машина. Это была армада.

— Вниз! — крикнул Олег, и его слово, обрывая наблюдение, прозвучало как приказ не терпящий возражений.

Спуск казался вдесятеро страшнее и опаснее подъема. Ржавые, мокрые перекладины отскакивали и скользили под ладонями, ноги проваливались в пустоту, ища опору в почти полной темноте, а низкий, все нарастающий, гнетущий гул, казалось, уже вибрировал в самих костях, в зубах, наполнял собой всё тело. Мы не лезли, а почти падали вниз, срываясь на последних пролетах, больно приземляясь на сырую, утоптанную землю, едва не теряя равновесие и хватая ртом прохладный ночной воздух.

И в этот момент, разрезая ночную тишину и перекрывая собой отдаленный, но уже ясный рокот, завыл рупор системы оповещения. Пронзительный, прерывистый звук воздушной тревоги, от которого кровь стынет в жилах и сжимается желудок. Он плыл над спящей станицей, заставляя вздрагивать самые темные углы, впиваясь в мозг. И словно в ответ ему, внезапно, мощно и тревожно, зловеще, ударил колокол на церкви. Один, другой, третий — нестройный, хаотичный, исступленный набат, создавая оглушительную, хаотичную симфонию чистого ужаса. Этот древний звук, веками предупреждавший о беде, теперь сливался с современным воем сирены, и от этого чудовищного союза становилось еще страшнее.

Станица, еще минуту назад засыпавшая, проснулась в одно мгновение. В домах замигали, забегали огни, послышались приглушенные крики, отчаянные оклики, хлопали двери, из темноты доносился испуганный плач детей и взволнованный лай собак.

«Попытаться взлететь? Моя машина должна быть готова, до аэродрома — рукой подать!» — пронеслось в голове обрывком мысли.

— Куда? — прокричал Олег, его лицо в отсветах внезапно вспыхнувших окон было бледным и собранным.

— На аэродром! — выдохнул я, уже разворачиваясь в беге. — Попробуем подняться в воздух!

Мысль о жене, об Анне, гвоздем сидела в мозгу. «Успеет, обязательно успеет, — стучало в висках в такт бешено колотящемуся сердцу. — Школа рядом, она не растеряется, она практичная». Центральное бомбоубежище, под капитальными, добротными сводами школы, было самым безопасным местом. Она укроется там, я был почти уверен. Почти.

А мой путь лежал к самолету. Бессмысленная, отчаянная, почти самоубийственная идея — попытаться хоть как-то, чем угодно, помешать железной армаде, плывущей в ночном небе. Но стоять и ждать, сложа руки, когда над твоим домом, над твоей женой, над твоими детьми нависла смерть, невозможно. Даже если шансов нет. Даже если это полный, абсолютный абсурд.

И я бежал, под оглушительный, сводящий с ума хор сирены и набата, навстречу нарастающему, уже почти осязаемому гулу, который вот-вот должен был обрушиться на землю огненным, всесметающим ливнем.

Глава 8

Взлетели мы с первыми, оглушительными разрывами, от которых содрогнулась не только земля, но и сам воздух. Где-то в черноте впереди взметнулись багровые фонтаны пламени и грязи, и сквозь вой сирены и нарастающий гул моторов донесся грохот рушащихся стен. Двигатель моего верного, но допотопного «Фоккера» ревел, надрываясь, вытягивая нас из этого ада. Деревянный каркас фюзеляжа содрогался и скрипел на стыках, словно умоляя не делать резких движений. Судя по не стихающему гулу, прорывающемуся сквозь общую канонаду, немецких бомбардировщиков было с десяток, плюс, возможно, прикрытие — мессершмитты, невидимые в ночи и оттого еще более страшные.

Что делать, с чего начинать, я понятия не имел. Ночной вылет на таком ветеране, чьи расчалки и фанерная обшивка больше подходили для воздушных цирков, чем для современной войны, — само по себе безумие. В кабине, открытой всем ветрам, было крайне неуютно. Глаза, едва привыкшие к темноте на земле, здесь, в воздухе, полностью отказывались работать. Слева и справа от аэродрома уже полыхали пожары, ослепительные вспышки на миг выхватывали из мрака клочья дымных облаков, а потом снова обрушивали непроглядную темень. От этих вспышек в глазах стояли багровые круги, мешавшие смотреть, не дававшие глазам привыкнуть. Немцы, не спеша, как на полигоне, заходили на второй круг, их моторы гудели разливанным морем где-то сверху, а внизу, примерно в районе Леонидовской башни, мигало короткими, ритмичными вспышками, словно кто-то сигнализировал. Но, конечно, это не точно — может, просто горело что-то. Разобрать детали происходящего на самом деле сложно, если не невозможно. Да и не до того мне сейчас было, я усилено думал что же делать дальше. О том, чтобы осознанно сбить кого-то, и речи не шло. Видимость никакая, плюс разгорающиеся пожарища снизу слепят.

Олег на месте стрелка, но без оружия. Пока торопились взлететь, как-то не подумали, сумбурно всё, а теперь непонятно, для чего он в кабину полез. Покататься? Сидит сзади, в своей кабине, и мне кажется я чувствую, как он вжимается в сиденье, когда нас бросает в воздушные ямы.

Ладно хоть курсовой пулемет заправлен по полной. Если вдруг придется стрелять, будет из чего. Маленькое, но утешение в этом хаосе.

Отчаявшись найти в небе чужие бомбардировщики, я плавно, чтобы не свалиться в штопор, развернулся, и, потянув на себя штурвал, добавил оборотов. Мой «Фоккер» тяжело полез вверх, откуда я надеялся заметить чужие машины. Шанс был почти никакой, но мне повезло. На фоне особенно яростного пожара внизу, оранжевым заревом полыхавшего над станицей, на мгновение мелькнула резкая, черная тень, перечеркнувшая огонь. Покрутив головой, пытаясь поймать ее снова, я смог установить направление, и вскоре уже заходил в хвост массивной туше бомбардировщика.

Юнкерс, точно такой же, на каком летал Нестеров со своими парнями. Он был огромен и казался неповоротливым, но его силуэт против зарева был четок и угрожающ. А главное — его хвостовая часть. Там, в прозрачной остекленной кабине, я даже различил неясную фигуру стрелка. И два спаренных пулемета, чьи стволы, даже в этой темноте, казалось, целятся чётко в меня. Хвост «Юнкерса» был его самой защищённой зоной, и любой заход в хвост означал, что тебе придется смотреть прямо в дула этих MG 15, пока они не превратят твой самолет в решето.

Немецкий стрелок, должно быть, разглядывал последствия бомбежки, и нас не видел. Этот шанс был подарком судьбы. Я не стал выходить в идеальную позицию, не стал целиться — просто накрыл своим примитивным прицелом массивный силуэт, поймав его на фоне зарева, и вдавил гашетку.

Курсовой пулемет взревел короткой, яростной очередью. Оранжевые трассы, словно разъяренный рой светляков, рванулись в темноту, прочертив путь к правому двигателю «Юнкерса». Я видел, как они впивались в темный контур, и на секунду показалось, что ничего не произошло. Но потом из-под капота мотора вырвался неяркий, багровый язык пламени, быстро сменившийся густым, маслянистым дымом. Он был черным, как сажа, и клубился ядовитым шлейфом, хорошо видимым даже в ночи.

«Юнкерс» вздрогнул, будто споткнувшись в воздухе, и его ровный гул сменился на прерывистый, хриплый кашель. Правый мотор забарахлил и начал терять обороты. Я знал что потеря одного двигателя для этой машины не страшна и хотел зайти ещё раз, но не потребовалось, самолёт медленно, почти нехотя, накренился на поврежденный бок и начал снижаться, уже не пытаясь уйти в облака. Он был тяжело ранен и искал место, чтобы спастись. Я видел, как Юнкерс, теряя высоту, плавно закладывал вираж, уходя от станицы, в сторону темного массива полей. Стараясь не приближаться, но и не терять его из виду, я проследил как он пошел на вынужденную, мастерски выровняв машину перед самой землей. В кромешной тьме это была лишь угасающая точка огня и тянущийся за ней шлейф дыма.

Тем временем канонада разрывов прекратилась так же внезапно, как и началась. Немцы, отбомбившись, ушли.

Но ликовать было рано. Топлива оставалось в обрез, самолет почему-то недозаправили, плюс на аэродроме не горело ни одного огня, а садиться вслепую — верный шанс угробить машину. Поэтому только степь, где-нибудь недалеко от внешних границ периметра.

Сбросив газ и заложив вираж, я повел свой дребезжащий биплан вниз. Мы шли на посадку ориентируясь по памяти и отблескам горящих зданий. Земля возникла внезапно — темная, кочковатая полоса. «Фоккер» грубо клюнул носом, подпрыгнул на кочке, и проскрежетав по земле, наконец, замер, чуть накренившись на крыло. Где-то вдалеке, на том месте, где сел «Юнкерс», тускло тлела оранжевая точка.

Сразу после остановки я заглушил двигатель, удивляясь наступившей тишине. Лишь вдали потрескивали пожары, да из-под капота нашего «Фоккера» доносилось негромкое, печальное шипение остывающего мотора.

— Жив? — прокричал я Олегу.

В ответ послышались щелчки отстёгиваемых ремней и сдавленное ругательство.

— Жив, чёрт бы их всех побрал…

Выкарабкиваться из кабины было мучительно. На дворе июнь, а тело одеревенело от холода, руки дрожали от перенапряжения и адреналина, который начинал отступать, оставляя после себя мелкую дрожь. Я сполз с крыла на землю. Олег, спотыкаясь, присоединился ко мне.

Без слов, по обоюдному молчаливому согласию, мы побрели в сторону станицы, на огни, что мерцали вдалеке.

Первый ряд периметра — просто растянутая между кольями колючая проволока. Двигаясь наощупь, мы нашли проход и пролезли, цепляясь одеждой за ржавые шипы.

Второй рубеж был серьезнее. Здесь уже должны быть окопы полного профиля и пулеметные гнезда. Мы шли, пригнувшись, стараясь не шуметь, хотя каждый наш шаг казался нам громоподобным. Темнота была абсолютной, и от этого в спине свербило ожидание оклика или, того хуже, выстрела.

И он раздался. Резкий, нервный голос из черноты, справа, из-за бугорка, который мы приняли за кочку:

— Стой! Кто идет?

Мы замерли.

— Свои! Летчики! — крикнул я, поднимая руки, хотя меня в этой тьме все равно не видели. — Только что сели на поле!

— Пароль! — последовал незамедлительный вопрос, и в голосе часового слышалось напряжение.

Пароль… Черт… В голове была пустота.

— Какой, к черту, пароль! — рявкнул Олег, вставая во весь рост. — Я это! Олег! Не узнал что-ли?

В наступившей паузе было слышно, как часовой что-то негромко говорит второму бойцу. Потом скрипнула железяка, и из темноты возникла тень с винтовкой наизготовку.

— Так бы сразу и сказал… Здорово… — голос часового смягчился, в нем появилась понимающая нота. — Вишь там, — он кивнул в сторону станицы, — какой бардак.

Мы кивнули ему и, не говоря больше ни слова, побрели дальше, в сторону огней.

Шли недолго, до первого блиндажа возле которого стоял Уаз с обрезанной крышей. Коротко объяснив суть, мы забрали уазик и четверых бойцов. Старший на этом участке начал было возмущаться, но услышав в чем дело, вызвался сам.

— Только хватит ли народа? — когда Уаз, подпрыгивая на ухабах, нёсся по направлению к башне, засомневался он.

— Четверо с винтовками против, пусть даже раненых, но обстрелянных люфтваффе… Маловато, — поддержал его Олег. — Голыми руками фрицев не возьмешь. Нужны еще люди. И вторая машина.

Когда УАЗ, петляя, объезжал последствия воздушной атаки, в нос ударил едкий, сладковатый запах горелого мяса. Слева, у дороги, пылал дотла разбомбленный коровник. Черный смрадный дым стелился по земле, а из-под обугленных балок торчали выгнутые ноги погибших животных.

Возле самой башни нас ждало неожиданное зрелище: у огромной воронки суетились бойцы, а рядом стоял джип непонятной марки, весь грубо обваренный листами железа. Импровизированная бронетехника выглядела грозно и нелепо одновременно.

Из группы солдат к ним выбежал возбужденный до дрожи Леонид.

— Вы не поверите! Я по ним стрелял! — почти кричал он, его глаза горели.

— Попал? — хором выкрикнули мы с Олегом.

— Нет… мазал. Черт, мазал! — Энтузиазм мгновенно сменился горьким разочарованием. Он сжал кулаки. — Опыта нет, понимаешь? Практики! Хоть бы одного сбил…

Олег положил ему руку на плечо.

— Успокойся, орёл. Одного сбили.

— Серьезно?

— Нет, я тут с тобой шутки шутить буду.

Дальнейшие переговоры не заняли много времени. Леонид, понимая важность задачи, сразу дал добро. В итоге, к четверым с УАЗа добавилось еще пятеро с батареи, включая самого Леонида. Вооружились кто чем мог — у зенитчиков были карабины и пара немецких МП-40.

Теперь колонна состояла из двух машин. Головным шел «бронированный» японский джип с Леонидом и его бойцами. За ним, держа дистанцию, следовал наш УАЗ, в кузове которого плотной группой сидели шестеро, включая нас с Олегом.

Не доезжая до цели метров пятьсот, мы спешились, двинувшись дальше пешком.

Шли не быстро, пристально вглядываясь в темноту, и добравшись до неглубокого оврага, остановились. Отсюда уже был как на ладони виден приземистый, угрюмый силуэт «Юнкерса». Он лежал, неестественно накренившись на левое крыло, похожий на раненую птицу. Пламени не было, только струйка дыма, поднимавшаяся из-под правого двигателя, медленно растворялась в пронзительно синем небе.

— Слишком тихо, — прошептал один из бойцов, кряжистый дядька со старинным именем Степан. — Ничего не видно. Где экипаж?

Леонид, лежавший рядом, не сводил глаз с самолета. Его пальцы нервно барабанили по цевью карабина.

— Может, сдохли все? — предположил кто-то сзади.

— Или в засаде сидят, — мрачно парировал Олег. — Двое — слева, огибайте по ложбинке. Остальные — прикрываем. Огонь только по моей команде!

Два бойца бесшумно поползли вперед, используя складки местности. Остальные замерли, держа на мушке фюзеляж и пространство вокруг него.

Внезапно из-под плоскости самолета, прямо из-под накренившегося крыла, возникла фигура. Немец, высокий и худой, шел, пошатываясь, его руки были закинуты за голову. Лицо залито кровью из рассеченного лба.

— Хенде хох! — крикнул Леонид, поднимаясь во весь рост, его карабин был направлен на немца.

И в этот момент из того же пролома в фюзеляже брызнули три короткие очереди. Леонид упал, матерясь.

— Ранен? — зашипел я.

— Нет! — так же шипя, отозвался он.

— Огонь! Прижимай их! — закричал Олег, и его шмайсер тут же захлебнулся очередью.

Всё вокруг загрохотало. Глухие, щелкающие выстрелы наших винтовок и более звонкие, раскатистые — немецких карабинов и автомата откуда-то из-под брюха самолета.

Я вжался в землю, вдавливая приклад винтовки в плечо. Видел темный пролом в обшивке, вспышку выстрела. Высунул ствол, поймал на мушку это черное пятно, выстрелил. Перезарядка. Снова выстрел.

Рядом стрелял Леонид, стрелял яростно, почти без передышки.

— Василий, слева! Прикрывай! — крикнул Олег.

Я перекатился на бок, увидел, как один из немцев, видимо, попытался сменить позицию, выскочил из-под хвоста. Я поймал его в прицел, выстрелил. Промах. Он скрылся в тени плоскости. В следующую секунду из-за того же хвоста брызнула очередь. Меня будто ударили по левому плечу раскаленным ломом. Горячая, влажная волна растеклась по куртке.

— Ранен? — кто-то крикнул.

— Ничего, царапина! — соврал я сквозь стиснутые зубы. Боль была адская, пьянящая. Рука повиновалась с трудом. Я переложил винтовку в правую, упер приклад в землю, вскинул, снова стреляя с колена. Каждый выстрел отдавался в плече огненной судорогой. Но остановиться нельзя. Остановиться — значит дать им передышку, позволить прицелиться.

Показалось бой длился вечность. А так, по факту, минут пять, может, десять. Мы лежали в пыли, они — под своей стальной птицей. Мы меняли позиции, ползали, они отвечали одиночными выстрелами и короткими, прицельными очередями. Одного нашего парня ранило в ногу, еще одному пуля прилетела в голову.

И вдруг стрельба из «Юнкерса» стала редеть. Сначала умолк один ствол, потом второй. Леонид, воспользовавшись паузой, рванулся было вперед, но я схватил его за ногу и рывком притянул обратно.

— Куда, дурак⁈ Мишенью хочешь стать?

В наступившей тишине был слышен только тяжелый, прерывистый храп раненого и чей-то шепот.

И тогда из того же места, откуда били автоматы, медленно выползли двое. Один, высокий, поднял руки, в одной он сжимал белый, замасленный платок. Второй, поменьше ростом, просто стоял на коленях, опустив голову.

— Кончено, — сипло сказал Олег, поднимаясь. Он был бледен, его автомат всё ещё был направлен на немцев. — Встать! Руки за голову!

Мы осторожно подошли, окружили их. Рядом с «Юнкерсом», в полумраке, виднелись еще три тела. Трое. Значит всего пять.

Я пошатнулся, опёрся на теплый ствол своей винтовки. Плечо горело огнем, но внутри было холодно и пусто. Глядя на бледное, испуганное лицо молоденького немецкого стрелка, я не чувствовал ни победы, ни торжества. Только с трудом подавляемое желание пристрелить его. «Он пленный, так нельзя, уговаривал я себя». — 'Его нужно допросить, он может знать что-нибудь важное!

Дилемму разрешил Леонид, он просто подошёл, и со всего размаха дал немцу по морде. Тот хрюкнул, и бесчувственным кулем осел на землю.

— Пакуйте. — буркнул мой несдержанныйтоварищ, потирая костяшки кулака.

Глава 9

Уазик подпрыгивал на щебне и кирпичах, а я, впившись пальцами в потрескавшуюся кожу сиденья, смотрел в окно на то, во что превратили станицу. Знакомый до последнего камешка мир рассыпался на глазах. Десять «Юнкерсов» — этого хватило, чтобы вывернуть всю жизнь наизнанку.

Справа пылал знакомый склад, сейчас хранивший лишь пустые бочки. От него остался почерневший остов, из которого валил черный, маслянистый дым. Развороченные сараи походили на скелеты неведомых чудовищ. Повсюду зияли воронки — глубокие, с рваными краями. И повсюду копошились люди, молчаливые и понурые, как тени, растаскивавшие обломки своих домов.

Олег, сжав руль, ругался сквозь зубы, лавируя между завалами. Сзади, я чувствовал своим затылком, сидел хмурый Леонид и зорко сторожил наших «гостей» — двух бледных, как полотно, летчиков со сбитого «Юнкерса». Один из них все время что-то бормотал, глядя на это пекло.

Но я почти не слышал их, потому что мы приближались к моей улице. И тут я увидел дым. Густой, серый столб, поднимающийся как раз оттуда, где должен был стоять мой дом. Сердце вдруг заколотилось с такой бешеной силой, что в глазах потемнело, и в ушах зазвенело.

«Нет, — прошептал я, и губы не послушались. — Только не это».

Мне казалось, я уже вижу на его месте лишь груду обугленных бревен и пепелище. Уазик, подпрыгивая, едва полз, словно мучая меня специально. Дым застилал глаза, въедался в горло. Я не дышал, весь превратившись в один сплошной, болезненный взгляд.

И вот мы поравнялись. Это горел дом ниже по улице, соседа Мартыныча. Сайдинг, которым он был обшит, уже обуглился и падал, а из окон валил едкий дым. Мой же дом стоял целый. Лишь засыпанный пылью и пеплом, будто поседевший от пережитого ужаса.

Я откинулся на спинку, чувствуя, как по телу разливается слабость, а бешеный стук в висках наконец-то утих.

— Целый? — коротко бросил Олег, не отрывая глаз от дороги.

— Целый, — выдохнул я, но тут же вспомнил о главном. Школа. Она как раз показалась из-за поворота.

Я впился в неё взглядом, выискивая повреждения. Крыша на месте. Стены тоже. Окна в подвале, заложенные мешками с песком, не тронуты. Лишь на школьном дворе зияла свежая воронка, перепахавшая футбольное поле, но до самого здания не долетело.

«Слава богу», — пронеслось у меня в голове.

Олег, словно прочитав мои мысли, резко притормозил как раз напротив школы. Из подвального входа, укрепленного бревнами, выходили люди — бледные, испуганные, но живые. Я жадно вглядывался в их лица, надеясь увидеть Аню.

В этот момент пленный летчик, тот самый бормочущий, вдруг громко и четко, мешая немецкий с ломаным русским, произнес, глядя на уцелевшую школу и выходящих из нее женщин и детей:

— Gott… Wir haben auf was geschossen? Мы бомбили это?

Леонид грубо толкнул его.

— Молчи, фашистская погань.

Я обернулся. Посмотрел на бледное, испуганное лицо летчика, потом на школу, из которой вот-вот могла выйти Аня, на ярко черное от гари и огня небо. Желание пристрелить фрица навалилось с новой силой, и чтобы не наделать глупостей, я открыл дверь и пустился бегом ко входу в подвал.

— Аня! Аня! — окликал я, протискиваясь против потока тянущихся вереницей людей. Они были серыми в ночи, с пустыми, усталыми глазами. Я жадно вглядывался в каждое лицо, в каждую фигуру, ища знакомую походку, пучок светлых волос, выбившийся из-под платка.

Мне попался навстречу дед Степан, сосед напротив, опиравшийся на палку. Он один тащил чемодан, набитый, видимо, самым ценным.

— Дед, Аню не видел? — схватил я его за плечо, вероятно, слишком резко.

Старик медленно поднял на меня глаза, в которых читалась отрешенность.

— Анька-то? Там, внизу, помогала… А потом раненые пошли… В больницу, кажись, всех повезли. Её с ними.

Сердце снова упало, но теперь по другой причине. Раненые. Больница. Я рванулся вниз, в подвал.

Внутри было душно, пахло сыростью, йодом и мочой. В длинном коридоре, освещённом тусклыми керосиновыми лампами, на разбросанных матрасах и одеялах ещё сидели люди. Но основная толпа уже рассасывалась. В дальнем углу я увидел Валентину Матвеевну, нашу учительницу, которая, наверное, руководила здесь всем. Она отдавала распоряжения, ее голос был хриплым, но твердым.

— Валентина Матвеевна! — я подбежал к ней. — Аня? Где Аня?

Она обернулась, и на ее усталом лице мелькнуло что-то вроде облегчения при виде меня.

— Вася, живой… Слава Богу. Аня здесь была, вместе с девочками твоими, а как бомбить кончили, ушла вместе с ними больницу. Там, говорит, руки сейчас нужнее. Она цела, не переживай, — учительница как будто прочитала мой главный страх. — И с дочками твоими всё в порядке.

«Цела. Всё в порядке». Эти слова отозвались во мне новым, странным чувством — смесью дикого облегчения и щемящей тревоги.

— Ой, — выплеснула руками учительница, — Вася, ты что, ранен?

За всеми этими событиями я и забыл про дырку в плече, рана не болела, и скорее всего уже затянулась.

— Пустяки, Валентина Матвеевна, — царапина.

Избегая дальнейших расспросов, я развернулся и побежал обратно, к выходу, к нашему Уазику. Олег, прислонившись к капоту, курил, нервно затягиваясь.

— Моих не встретил? — спросил он, увидев меня.

— Нет, — выдохнул я, запрыгивая в машину.

Жена и сын Олега должны были укрыться в другом бомбоубежище, оно располагалось недалеко от их дома. Я думал Олег кинется проверять, но он почему-то кивнул только, швырнул окурок и полез за руль. Леонид с пленными ждали в салоне.

Ехать пришлось кружным путем, объезжая воронки и завалы. Когда проезжали мимо кирпичного завода, сердце мое сжалось от увиденного.

Немцы и сюда дотянулись. Одно из зданий, где месили глину, было разрушено прямым попаданием — от него осталась груда красного кирпича и торчащие, скрюченные балки. Рядом — баня, где я совсем недавно парился. Ее крыша провалилась, стены выпирали наружу, словно гигантский кулак ударил по ним изнутри. Дымилось еще там, чадно и нехорошо. Но сама печь для обжига, самое сердце завода, стояла нетронутой.

— Баню жаль, — хмуро бросил Олег, глядя на развалины. — Хорошая была.

— Отстроим, — так же коротко отозвался Леонид с заднего сиденья.

Штаб располагался на самой окраине, рядом с речкой. Въезд в него был замаскирован под осыпавшийся склон, но подъездная дорога, утоптанная множеством шин, выдавала его с головой. Два бойца вышли из-за бетонных тумб, преградив путь. Узнав Олега, они кивнули и пропустили нас внутрь.

Оставив машину под навесом из маскировочной сети, мы прошли в неширокий тоннель, обшитый досками и укрепленный мощными сосновыми кругляками.

В штабном помещении, кроме дежурного — щуплого мужичка с умными глазами, — никого не было. На наш немой вопрос «где все?», тот только развел руками, и его лицо исказила гримаса досады.

С одной стороны понятно, не усидишь на месте когда такое происходит, но с другой неправильно, кто-то должен координировать.

— Клетка свободна? — пихнув вперед одного из пленных, того, что был построптивей, сипло спросил Леонид.

— Ну да, — кивнул дежурный, доставая из ящика стола тяжелый, простой ключ. — Пустует.

«Клетка» — помещение метра два на два, с мощной решеткой вместо двери, — использовалась по назначению не часто. Серьезных преступлений в станице особо не водилось. Если кто и удостаивался чести провести в ней ночь, так это отличившиеся нехорошим поведением пьяницы. Таких, к слову, было совсем немного. Пили почти все, в той или иной мере, но так, чтобы вдрызг, в сопли, — такое случалось редко. А если и случалось, провинившегося закрывали здесь, пока не проспится и не придет в себя. А теперь в ней предстояло сидеть тем, кто принес на наши головы этот огненный ад.

Едва мы захлопнули решетку, в помещение штаба ввалились трое. Сам Твердохлебов, глава станицы, седой, кряжистый, с лицом, почерневшим от гари, и с ним двое его помощников, не менее мрачных.

— Всё знаю, мне уже доложили, — с ходу, ни к кому конкретно не обращаясь, отрезал Юрий Михайлович. Взгляд его скользнул по нам, по пленным в клетке, и на миг в его глазах вспыхнула такая немедленная, неприкрытая ненависть, что мне стало не по себе. — С пленными — молодцы. Ты сбил? — посмотрел он на меня.

— Угу. — кивнул я.

— Спасибо. — сказал глава, и тут же, без паузы, продолжил. — Теперь слушайте все. Готовьте машины, с рассветом вылетаете на базу.

— Зенитки? — уточнил я, чувствуя непонятный азарт.

— Да, — коротко кивнул он. — Где хочешь ищи, но чтобы к вечеру завтрашнего дня минимум десяток стволов и боекомплект к ним были здесь.

— А если нет? — не удержался я. — Если их там вообще нету?

Твердохлебов медленно повернулся ко мне всем корпусом.

— Значит, ещё пара таких налетов, — он мотнул головой в сторону выхода, туда, где дымилась станица, — и с нами покончено. Вопросов больше нет?

Вопросов не было, задание простое и понятное. Спросил только что с остальной техникой, и успокоившись — а с нашим «Юнкерсом» и «кукурузником» все было хорошо, — двинулся на выход.

Время — почти час ночи. Светает в четыре с небольшим, значит до вылета еще три часа. Хотелось поучаствовать в штабном обсуждении, судя по всему, сейчас как раз и состоится «военный» совет, но приказ был прост и ясен.

— Ты с зениткой разобрался? — выходя на прохладный ночной воздух, спросил я Леонида. Он стоял, запрокинув голову, и смотрел на медленно уплывающие клочья дыма в небе.

— Какое там… — махнул он рукой, не опуская взгляда. — Учиться надо, литературу какую изучить…

— Литературы у нас не будет, и времени на учебу тоже. — хмуро сказал я. — Придется разбираться по ходу.

— Прибор, — тихо, но четко сказал Олег. — Вам нужен прибор управления артиллерийским зенитным огнем. Без него — только снаряды в небо переводить.

— Прибор? — удивился я. Мои познания в зенитном деле ограничивались виденными когда-то фильмами про войну, а там не показывали никаких приборов, только палящих из пушек по самолётам солдат.

— Конечно, — Олег достал из кармана портсигар, предложил, мы отказались, и прикурил сам. — Это вам не из винтовки по бутылкам стрелять. Представьте: самолет летит на высоте три километра со скоростью… ну, пусть триста километров в час. Снаряд ваш до этой цели летит, скажем, двадцать секунд. За эти двадцать секунд самолет успеет пролететь почти два километра!

Он сделал затяжку, и кончик его папиросы ярко вспыхнул в темноте.

— Так что стрелять надо не в самолет, а в пустое место, туда, где он окажется, когда ваш снаряд до него доберется. Вот этот самый прибор — он как механический мозг. Вы ему данные вводите: дальность, высота, скорость цели, даже ветер учитываете. А он вам выдает углы наводки и, самое главное, — установку для взрывателя.

Олег повернулся к Леониду, который наконец-то опустил голову и слушал, хмуро насупившись.

— Вот ты, Ленька, какую задержку на трубке ставил, когда стрелял?

— Задержку? — удивился Леонид, растерянно почесав затылок. — Да там вроде пять стояло, мы и не трогали…

— Вот именно, — кивнул Олег. — А почему пять, а не десять или тридцать? Это и есть та самая дистанция, которую просчитывает прибор. Без него — только на глазок, по наитию. А это… — он тяжело вздохнул, глядя на дымящуюся станицу, — это одна шальная удача на сотню выстрелов. Пушка без прибора — что богатырь с завязанными глазами: силу имеет, а цели не видит.

Он отшвырнул окурок, и тот, описав крошечную огненную дугу, погас в грязи.

— Так что, парни, наша главная задача — не просто пушки найти. Найдите прибор или того, кто умеет заставить их думать. Иначе все это будет просто громкий, но бесполезный салют.

— Слушайте… А если к программистам нашим обратится? Они ж наверняка соображают в этом? — внезапно осенила меня мысль.

— В стрельбе по самолетам? — фыркнул Леонид.

— Да нет же, в расчётах! Зачем нам древний прибор, если можно на компьютере посчитать?

— И как? Что для этого нужно?

— Нужны формулы, которые считают, куда надо целиться. Я в институте немного соприкасался с баллистикой. Суть вот в чем.

Я поднял камень, поправил фонарик на лбу, и нарисовал на пыльном Уазовском капоте схему.

— Вот как это будет работать. Представьте: Где-то, пусть будет на башне, сидит наш наблюдатель. У него хороший бинокль с сеткой и рация. Он видит «Юнкерс». Заметив его, он передает по рации точные цифры, допустим: Пеленг 245, высота 3000. Через десять секунд: пеленг 240, высота 3000′. По разнице в пеленге и времени мы уже можем точно вычислить курс и реальную скорость. Кто-то сидит в укрытии с ноутбуком, на котором установлена программа. Простая таблица, куда вбиваются эти данные: пеленг, дистанция — её мы тоже можем вычислить или измерить стереотрубой, если найдем, высота, скорость, курс. Туда же вбиваются наши константы: калибр орудия, вес снаряда, мощность заряда. Программа, по сути, решает систему уравнений. Через 10–15 секунд ноутбук выдает результат. Не какие-то сложные углы, а то, что поймет любой наводчик: «Азимут: 238. Угол возвышения: 28. Установка взрывателя: 22 сек.»

Оператор ноутбука тут же передает эти три цифры по рации на огневую позицию. Наводчики выставляют на прицельных механизмах эти значения. И стреляют.

— И попадают? — с надеждой спросил Олег.

— С первого раза — вряд-ли, — честно сказал я. — Снаряды могут немного различаться, ветер мы можем измерить не идеально. Но! Мы сразу дадим контрольный выстрел. Снаряды лягут не абы где, а в непосредственной близости от цели. А дальше наблюдатель будет корректировать: «Недолет 50! Перелет 100!». Вбиваются поправки в программу, и уже второй-третий залп будет точным. Это в сотни раз эффективнее, чем палить наугад.

Леонид почесал затылок, глядя на схему на капоте.

— То есть, этот твой комп… он как умный наводчик, который считает в уме?

— Именно, — кивнул я. — Он берет на себя самую сложную работу. С ним — у нас появляется зрение. Пусть не идеальное, но уже зрение.

Олег хлопнул меня по плечу.

— Ладно, теоретик. Ты придумал, тебе и искать тех кто напишет твою волшебную программу. Желательно поскорее, ибо скоро за пушками лететь, ведь толку от программы без зениток, ноль. Согласен?

Разумеется я был согласен, и даже знал к кому обратиться за помощью. Главное отыскать его в этом хаосе.

Но, не всё оказалось так страшно, Егор нашёлся там где и должен был быть, в подвале с нашим серверным пунктом.

Он сидел за столом, сгорбившись над паяльником и какой-то сгоревшей платой. Худой, в очках с заклеенной оправой, он выглядел как типичный «технарь».

— Егор, нужно поговорить, — начал я, присаживаясь на ящик рядом с его столом. Олег и Леонид остались у входа, создавая своим видом атмосферу предельной серьезности.

Егор поднял на меня усталые глаза.

— Слушаю, дядь Вась. Если про радиостанцию, то…

— Не про радио, — перебил я. — Про программу. Для ноутбука.

Он снял очки, протер их краем рубашки.

— Какую программу?

Я глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Нужно было объяснить максимально просто и конкретно.

— Представь, что ты играешь в аркадную игру, — сказал я. — Где нужно стрелять по движущейся мишени.

Егор скептически хмыкнул, но кивнул.

— Представил.

— Отлично. Вот правила нашей игры. У нас есть пушка. Она стоит на месте. И есть самолет. Он летит по прямой, с постоянной скоростью, на постоянной высоте. Понимаешь? Не маневрирует.

— Пока просто, — согласился Егор.

— Теперь сложность. Наша пуля — снаряд — летит не по прямой. Она летит по дуге, как брошенный камень. Чем дальше цель, тем выше нужно поднять ствол. На полете снаряда сказывается сила тяжести. Это первый фактор.

Я увидел, что он следит, и продолжил.

— Второй фактор. Самолет за то время, пока снаряд летит, успевает пролететь приличное расстояние. Значит, стрелять надо не в него, а вперед, в ту точку, где он окажется. Это называется «упреждение».

— То есть, нужно рассчитать точку пересечения траектории снаряда и курса самолета, — уточнил Егор, и в его глазах загорелся интерес к сложной задаче.

— Именно! — я почувствовал, что мы на одной волне. — И третий фактор — воздух. Снаряд в полете замедляется. Сила этого замедления известна для каждого типа снарядов. Это тоже надо учесть.

Я взял со стола обрывок бумаги и начертил схему: точка «Пушка», дуга «Траектория снаряда», прямая «Курс самолета» и точка «Встреча».

— Вот что тебе нужно, Егор. Мы будем давать тебе вводные данные. С наблюдательного пункта нам по рации будут передавать: дистанцию до цели, высоту, скорость и направление ее движения. Ты вбиваешь эти цифры в программу.

Я ткнул пальцем в точку «Пушка».

— А в саму программу ты заранее заложишь константы: начальную скорость нашего снаряда и коэффициент его аэродинамического сопротивления. Я эти цифры тебе найду.

— Хорошо, — Егор уже достал блокнот и стал делать пометки. — На входе: дистанция, высота, скорость цели, курс. Константы: баллистические данные снаряда. На выходе что нужно?

— На выходе — три простые цифры для парней у орудия, — сказал я четко. — Первая: угол возвышения ствола в градусах. Вторая: азимут, то есть горизонтальный угол поворота в градусах. И третья: время полета снаряда до цели в секундах. По этому времени они вручную установят дистанционный взрыватель.

Егор задумался, водя карандашом по бумаге.

— Это система дифференциальных уравнений… Но для упрощённой модели, без учета крена, ветра и разрежения воздуха… Да, это решаемо. Нужно численно интегрировать уравнение движения…

— Ты это мне не говори, — улыбнулся я. — Сделай так, чтобы программа работала. Интерфейс — простой. Поля для ввода цифр, кнопка «Рассчитать» и три окошка с результатами. Больше ничего.

— А если цель маневрирует? — спросил он.

— Тогда мы бессильны, — честно ответил я. — Но большинство бомбардировщиков при бомбометании идут прямо и ровно. У нас будет окно в 30–50 секунд. Твоя программа должна считать быстро.

Егор взглянул на ноутбук, потом на свои чертежи, а затем снова на меня.

— Это… как создать прицел для пушки из кода. Без железа. — Он покачал головой. — Ладно. Я сделаю. Думаю, за сутки смогу написать базовый алгоритм.

Я встал и протянул ему руку.

— Спасибо. Ты сейчас делаешь не просто программу. Ты делаешь мозг для наших орудий.

Олег, стоявший у двери, мрачно хмыкнул:

— Смотри только, чтобы этот твой «алгоритм» фрицев с неба сымал, а не только циферки на экране менял.

Егор снова надел очки, и его лицо стало серьёзным.

Глава 10

Договорив с Егором, мы молча погрузились в Уазик. Следующая точка — мой «Фоккер». В планах было лишь дозаправить его и перегнать на основной аэродром, но планы имеют свойство не выполняться.

Возня с канистрами отняла остатки сил и драгоценное время. Часы, тускло светившиеся на приборной панели, показывали пять минут четвертого, когда мы наконец подъехали к одиноко стоявшему в поле биплану. Предрассветная мгла делала его очертания призрачными, а густой, низкий туман стелился по земле, как саван.

Я, вооружившись фонарем, первым подошёл к машине. Забравшись в кабину, щёлкнул тумблерами. Напряжение в сети было в норме, а стрелка указателя топлива лежала на нуле, воткнувшись в ограничитель.

— Тащи следующую! — крикнул я Леониду, копошившемуся у хвоста с канистрой.

В ответ услышал его озадаченный голос:

— А это что за пятна?

Я высунулся из кабины. Луч его фонаря выхватывал из темноты землю под двигателем. Она была черной, маслянистой, будто кто-то пролил целую бочку мазута. Сердце ёкнуло. Я медленно перевел взгляд вверх, на капот.

— Попали, что ли? — пробормотал Олег, подойдя ближе.

Немцы не стреляли. Значит, свои. В ночной неразберихе, когда все палили по небу из всего, что стреляло, кто-то принял силуэт «Фоккера» за вражеский. Возможно «пилорамой», у нас их в достатке, а теперь, когда патронов навезли, стреляли, не целясь, по принципу «лишь бы пошуметь».

Я спрыгнул на землю, чувствуя, как накатывает отчаяние. Присев на корточки, я заглянул под обшивку мотора, посветил фонарем внутрь. И тяжело выдохнул. Все было в масле. Блестели лопатки цилиндров, тросы, трубопроводы. Черная, густая жидкость сочилась откуда-то сверху. Непонятно, то ли шланги, то ли движок пробит. Ясно одно, прямо сейчас фоккер не полетит.

— Грустно, — единственное, что смог выдавить из себя Олег.

Молча, с каменными лицами, мы погрузили канистры обратно в Уазик и поехали на аэродром. Рассвет только-только начинал размывать горизонт грязновато-серым светом, вырисовывая разрушения в новых, пугающих подробностях.

— А ведь сюда куда-то метили, — прервал молчание Леонид, разглядывая две огромных, почерневших воронки справа от взлетной полосы. Они «лежали» аккуратно, словно метки на карте.

— Может, случайность?

— Может и так, — неотрывно глядя на воронки, ответил Леонид. — Но уж больно избирательная какая-то случайность… Сам погляди: склады на окраине, кирпичный заводик, район возле школы, периметр с южной стороны перепахан, возле центрального трансформатора две бомбы упало. Словно знали, куда бить. Целились.

— Ночью? — не поверил я. — И каким это образом?

И тут я вспомнил что видел поднявшись в небо, перед тем как всё погрузилось в хаос. Короткое, ритмичное мигание в стороне Леонидовской башни. Как будто кто-то подавал сигнал карманным фонарем.

— Я что-то видел в стороне башни. — тихо сказал я. — Мигание. Вроде как световой сигнал.

— В стороне башни? Может, прямо на ней? — мгновенно сообразил Олег. — Вы там ничего не включали?

Леонид, чье подразделение как раз отвечало за тот сектор, ответил коротким отрицательным жестом.

— Съезжу, посмотрю.

Пока он уезжал, мы с Олегом направились к стоянке. Наш «Юнкерс» и «кукурузник» уже облепили, как муравьи, техники. Возле них суетился вездесущий Георгий.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — подскочил он ко мне, по-юнкерски вытянувшись.

Я поморщился, но поправлять не стал — бесполезно.

— Как продвигается?

— Ускоренным темпом! Ещё полчаса, и обе машины готовы! — бодро отрапортовал пацан.

— Дядя Саша здесь? — поинтересовался я, не видя среди суетящихся людей старого летчика.

— Дед-то? Нет, приболел что-то, отслеживается.

Я кивнул, хмурясь. Отсутствие дяди Саши было дурным знаком.

— Я с вами лечу, ваше высокоблагородие? — тут же, с надеждой в голосе, вызвался Жора.

— Если хочешь. Только полетим на этом, — кивнул я на АН-2.

— А где же… — энтузиазм на лице парня сменился разочарованием.

— Сломался, — коротко бросил я, не желая сейчас говорить о своем раненом «Фоккере».

В воздух поднялись чуть раньше запланированного.

Рев мотора был монотонным, почти убаюкивающим гудением. Я сидел в кабине, чувствуя каждую вибрацию старого самолета. Слева от нас, чуть выше, плыл «Юнкерс». Его угловатый, чуждый силуэт на фоне восходящего солнца был зрелищем сюрреалистическим. Мы летели с трофейным вражеским бомбардировщиком, как братья по несчастью, затерянные в чужом небе.

Внизу проплывала земля.

Жора, прильнув к стеклу кабины, молчал, и я был ему благодарен. Его обычная болтливость испарилась едва мы поднялись в воздух. Занимая кресло второго пилота, он постоянно бегал в хвост, выглядывал через приоткрытый люк. Юнкерс летел полным экипажем, мы же, из экономии веса, отказались от штатного стрелка.

Первый раз мы его заметили через час полета. Далеко на западе, на самой кромке горизонта, крошечная серебристая мушка, поймавшая солнечный луч. Она была так высока и далека, что не понятно было кто это. Бомбардировщик? Истребитель? Он не изменил курс, не проявил к нам интереса, и через несколько минут растворился в дымке. Но осадок остался. Мы были не одни в небе.

Я проверил курс. До базы — еще семьсот километров. Бесконечные просторы, где каждый холм мог скрывать засаду, а каждое облако — стаю «мессеров».

Второй раз сердце ёкнуло, когда с «Юнкерса» передали скупую фразу по рации: «Слева по курсу, десять градусов. Высоко». Мы всмотрелись. Да, чуть левее, на фоне белесого неба, висела еще одна точка. Чужая. Курс её был параллелен нашему, но не сближался. Просто висел там, как напоминание, что за нами наблюдают.

Мы летели дальше, два одиноких самолета в огромном, враждебном небе. Я поймал себя на том, что неотрывно слежу за стрелками приборов, за уровнем топлива, за горизонтом, за «Юнкерсом». Звук мотора был мне знаком, и я прислушивался, не появится ли в его ровном рокоте посторонний хрип, предвестник поломки.

И вот, спустя еще почти три часа бесконечного напряжения, Жора, не выдержав, крикнул:

— Море!

Впереди лежала свинцовая полоса.

Я взял штурвал на себя, начал плавный разворот для захода на посадку, глядя на «Юнкерс», который уже выпускал шасси. Первая часть была позади. Теперь предстояло взять груз и лететь обратно. Через всё то же небо, где за нами уже, возможно, охотились.

Последний разворот, плавный, почти ленивый, и импровизированная полоса оказалась прямо под нами. Мне шасси выпускать не надо — одно из бесчисленных достоинств «кукурузника». Он всегда на взводе, как верный конь, оседланный и готовый хоть к посадке, хоть к взлету в любой момент. Я лишь сбросил газ, ощутив, как самолет послушно клюёт носом, начав плавное снижение.

И, признаться, я не чувствовал ни малейшей усталости. Пролететь тысячу километров за штурвалом этой «рабочей лошадки» — не подвиг, а привычная работа. Будь необходимость, мог бы, не моргнув глазом, взять новый курс и провести в воздухе ещё часа три-четыре.

Вот честное слово — управлять «Аном» после моего «Фоккера» было все равно что пересесть с тряского, ревущего мотоцикла, на котором на каждую кочку отзываешься всеми позвонками, в мягкое кресло добротного автомобиля. Здесь, в этой просторной, хоть и аскетичной кабине, не дуло из щелей, не било по ушам оглушительным ревом. Можно было спокойно поговорить, достать термос и глотнуть обжигающего, горького «эрзац-кофе», размять затёкшие ноги. Здесь даже было предусмотрено элементарное, но такое драгоценное в долгом полете «удобство» — жестяная воронка с трубкой, выведенной за борт. В «Фоккере» же о таком и помыслить нельзя. Там каждая мелочь подчинена одному — полету. Управление — острое, почти нежное, до дрожи в руках. Чуть расслабишь хватку, чуть потеряешь скорость на вираже — и эта птичка тут же норовила сорваться в штопор, напоминая, что она — дикое, не прирученное до конца создание. И, конечно, отсутствие второго пилота. Здесь, в «Ане», я мог на пару минут отвлечься, доверив штурвал «соседу» — авось, не уронит. В «Фоккере» я был в кабине один на один со стихией, прикованный к рычагам и педалям.

Плавно, почти невесомо, я приткнул свой самолетик к краю летного поля, метрах в ста от уже заглушившего моторы «Юнкерса». Колеса мягко плюхнулись на утоптанный грунт, и «кукурузник», покачиваясь на упругих стойках шасси, пробежал еще с полсотни метров, будто нехотя расставаясь с небом. Я выдохнул, почувствовав, как из плеч уходит напряжение долгого полета. Потянулся к панели, щёлкнул тумблерами, и ровный гул мотора сменился нарастающим треском, а затем — тишиной. В ушах еще стоял звон.

Поднялся из кресла, разминая затёкшую спину. Время — без двадцати восемь. По-хорошему, сейчас быстренько загрузиться — и в обратный путь. Если всё сложится без эксцессов, моих вечных спутников, то к обеду будем дома. Мысленно я уже был там, видел лицо Ани…

И вдруг из грузовой кабины донёсся скрип, а потом громкий, нелепый грохот, будто кто-то уронил ящик с инструментами. Я нахмурился, резко дёрнул за ручку двери.

— Георгий, ты что там…

И замер. В полумраке салона, опираясь на металлический каркас сиденья, поднимался с пола… дядя Саша. Седая, всклокоченная борода, помятое, землистого цвета лицо, но глаза, несмотря на болезненную усталость, горели знакомым упрямым огоньком.

У меня от неожиданности даже дыхание перехватило.

— Откуда он тут⁈ — обернулся я к Жорке, и в голосе моем прозвучала не столько злость, сколько ошеломление.

Жора, стоявший по стойке «смирно», виновато развёл руками, его лицо расплылось в растерянной улыбке.

— Так я ж говорил, ваше высокоблагородие, отлёживается он! Поплохело ему после вчерашнего, еле на ногах стоял. Сказал, что в салоне прикорнёт немного, пока мы летим… Я думал, вы в курсе!

«Прикорнёт»! Тысячу километров под постоянной угрозой быть сбитым, а у нас на борту «прикорнул» больной старик! Глупая, безумная рискованность с его стороны и вопиющая безответственность со стороны Георгия.

Но, отойдя от первого шока, я, к своему удивлению, почувствовал, как сквозь раздражение пробивается другое, куда более сильное чувство — облегчение. Да, он был болен. Да, он поступил как последний сорвиголова. Но это был дядя Саша. Старый, много повидавший летчик, который знал «Ан» как свои пять пальцев. Этот самолет вечно капризничал, и в случае любой, даже самой мелкой неисправности в долгом обратном пути, его совет, его спокойный, опытный взгляд будет дороже золота. Его появление было нарушением всех правил, но… это была удача.

Не отвечая на мой недоумевающий взгляд, дядя Саша молча, с трудом, поднялся на ноги. Он сделал это с таким видом, будто не пролежал четыре часа на холодном полу, а просто слегка присел отдохнуть. Стараясь не горбиться, чтобы скрыть одышку и слабость, он, не глядя на меня, прошел к выходу, спустился по трапу и, отойдя на несколько шагов, замер, глядя на свинцовую полосу моря вдали. Его фигура в летной куртке казалась удивительно хрупкой на фоне громады «Юнкерса», где уже кипела работа.

Я, оставив Жорку «на хозяйстве» — стеречь самолет и готовить его к обратному пути, — собрался было последовать за стариком, чтобы хоть здоровьем поинтересоваться, но у трапа меня перехватили.

— К погрузке всё готово, начинать? — Крупный боец из «местных», с серьезным, деловым лицом, протянул мне руку для рукопожатия. За его спиной солдаты уже катили к «Юнкерсу» первые бочки с горючим. Воздух гудел от голосов.

— Зенитки нашли ещё? — спросил я, переходя сразу к главному.

— Да, но всего пару штук, — боец поморщился, словно от зубной боли. — Одна новенькая, в масле, вторая… будто ее на запчасти начали разбирать, а потом бросили. Не хватает прицельных механизмов.

— Везде смотрели? На всех складах?

— Нет, пока только в верхних ангарах, — он мотнул головой куда-то в сторону. — Думаю, к следующему вашему прилёту перейдем на нижний уровень. Там, возможно, ещё что-то будет.

Я кивнул, и мой взгляд скользнул к морю, туда, где в степи, словно скелеты доисторических чудовищ, ржавели остовы нескольких десятков судов.

— А с кораблей? — спросил я. — Там же зенитные установки должны быть.

— Сняли кое-что, что смогли открутить, — боец усмехнулся. — Но там только если на запчасти. Вот, — он вытащил из промасленной куртки сложенный вчетверо, истрепанный по сгибам листок бумаги, — я и список приготовил. Сверяйтесь.

Я развернул листок. Кривой, карандашный почерк выводил сухую статистику:

Минометные мины 82 мм — 10 ящиков.

Взрыватели минометные — 2 ящика.

Патроны калибра 7,92×57 — 20 ящиков.

Патроны калибра 9×19 — 20 ящиков.

Патроны калибра 13×64 — 10 ящиков.

Снаряды к зенитной установке — 30 ящиков.

Винтовки Mauser 98k — 200 штук.

MP-40 — 100 штук.

Бинокли Zeiss — 5 штук.

Минометы 82 мм — 2 штуки.

— По весу сколько? — переспросил я, прикидывая в уме.

— Чуть меньше тонны получается, — тут же отчеканил старшина. — Точнее, около девятисот кило.

В голове сами собой пошли расчеты. Всего двумя бортами — моим «кукурузником» и «Юнкерсом» — мы могли взять максимум три тонны. Но львиная доля уходила под топливо. Мало того что оно было нужно для наземной техники, так еще и нам самим, самолетам, надо на чем-то летать.

— По воде было бы удобнее, — проговорил я вслух, глядя на ржавые корпуса кораблей. — Там и грузить можно больше, и расход не такой бешеный. Дольше, конечно, плыть… Но зато привез так привез. На той лодке, что сейчас строят наши умельцы, за раз можно перевести тридцать бочек, и это только на одной. А если флотилию из трех-четырех собрать…

Боец внимательно посмотрел на меня, кивнул, но в его глазах читалась привычная покорность обстоятельствам.

— Мечтать не вредно. А пока — что имеем, на то и грузимся. Разрешите начинать? — спросил он.

— Начинайте, — кивнул я.

Погода, до этого момента просто хмурая, начала активно портиться. С моря наползала сплошная стена свинцовых туч, ветер усилился, стал порывистым и влажным, принося с собой солёную, колючую взвесь. Завывая, он срывал с земли кружащиеся вихри пыли и песка.

Погрузка превратилась в спешную, напряжённую суету. Бойцы, сгорбившись против ветра, бегом таскали ящики с боеприпасами. Стук дерева о металл, отрывистые команды, сдержанная ругань — всё это сливалось в единый тревожный аккомпанемент. Ящики с патронами и минами грузили в «Юнкерс» — он был вместительнее. К нам, в «кукурузник», понесли более ценный и хрупкий груз: ящики со взрывателями, а главное — канистры с маслом и несколько мешков с какими-то медицинскими причиндалами.

Заправка шла параллельно. Я следил, как горючее по толстому шлангу с насосом заливалось в баки. Жора суетился вокруг самолета, проверяя крепления груза в салоне, а дядя Саша, прислонившись к шасси, молча наблюдал за процессом.

Базу немцы, надо отдать им должное, спрятали блестяще. Все основные сооружения были укрыты под землей, в старых скальных выработках. Со стороны это выглядело как заброшенная окраина, и лишь подойдя вплотную, можно было заметить какие-то следы.

Но я не мог отогнать от себя навязчивую, тревожную мысль. Я отошёл на край поля, туда, откуда открывался хороший вид на долину и море. И там, в серой дымке начинающегося дождя, лежали ржавые остовы кораблей. Слишком большие, слишком заметные.

'Вся эта маскировка — игра в прятки для близоруких, — с горечью подумал я. — Можно хоть травой всю полосу засеять, но если кто-то пролетит над долиной и увидит эту стаю железных призраков, он обязательно заинтересуется. А дальше — дело техники…

Ветер резким порывом рванул мою куртку, и первые тяжелые капли дождя забарабанили по земле. Пора было закругляться.

— По машинам! — крикнул я, перекрывая завывание ветра.

Мы побежали к самолетам. Земля под ногами уже размокала, превращаясь в липкую грязь. Забравшись в кабину, я с удивлением обнаружил дядю Сашу устроившегося в кресле первого пилота.

— Запускаю! — предупредил он.

Мотор «Ан-2» с привычным треском и гулом ожил, его мощный рокот был самым обнадеживающим звуком на свете. Я посмотрел на «Юнкерс». Тяжелая машина, медленно разворачиваясь, поползла к взлетной полосе. Видимость ухудшалась с каждой минутой, дождь усиливался, затягивая всё пеленой.

Глава 11

Летели уже два часа, и даже как-то расслабились, убаюканные спокойствием. Дядя Саша «рулил», я сидел в кресле второго пилота и лениво шарил биноклем по окрестностям. Жорка торчал в салоне, ковыряясь с новеньким, еще в масле, шмайсером.

В этот момент из рации донёсся сдавленный, но четкий голос: «Три истребителя. Десять часов низко. Заходят на атаку».

Сердце упало. Низко — значит, они шли на бреющем, прячась в складках местности и в пелене дождя, и засекли их слишком поздно.

— Держись за них, — сказал я, глядя на «Юнкерс». — На их фоне мы — мушка. Может, проигнорируют.

Но не проигнорировали. Один из «мессеров», мелкий и стремительный, как оса, отвалил от основной пары и пошел на нас. Солнечные блики на фонаре кабины выглядели как хищные глаза.

— Жора, в хвост! К пулемёту! — крикнул я.

Дядя Саша, не дожидаясь команды, бросил самолет в крутой нисходящий вираж, почти касаясь крылом верхушек деревьев растущих вдоль реки. Пулеметная очередь прошила воздух метрах в двадцати сверху. Немец промахнулся, не рассчитав скорость сближения с нашей «черепахой».

И в этот момент мы увидели, как первая пара истребителей всаживает очередь в «Юнкерс». По левому крылу гиганта побежали огненные всплески. Из двигателя повалил густой черный дым.

— Только не это… — вырвалось у меня.

«Юнкерс» клюнул носом, но не сдался. Его бортовые стрелки открыли ответный огонь. Яркие трассеры потянулись к атакующим истребителям. Это был смертельный балет в небе, похожий на агонию раненого кита, которого терзают пираньи.

Стреляли неточно, но сам факт сопротивления заставил истребители резко отвалить от «Юнкерса» и набрать высоту.

«Наш» же мессер, пилот которого, видимо, слишком увлекся, неожиданно прошел на бреющем прямо над лесом. И тут же с него повалил дым. Попали? Нет. Слишком низкая скорость «Ана» сыграла с ним злую шутку — он, возможно, зацепил верхушки деревьев или просто не рассчитал и задел землю на выходе из атаки, повредив шасси или винт.

— Вот чёрт! — не своим голосом крикнул дядя Саша. — Горит!

Истребитель, оставляя за собой шлейф дыма, потянул к югу, но далеко не пролетел, чуть поднялся, и выбросив из себя летчика, воткнулся в землю. Летчик ненадолго пережил свою машину, слишком маленькая высота, парашют не успел раскрыться. Страшная смерть.

Оставшаяся пара, среагировав на гибель товарища, крутанула в небе «бочку» и бросилась на нас, видимо посчитав виновниками.

Не в силах усидеть на месте, я рванул в салон, долбанувшись плечом о дверной косяк. «Ан» рыскал, кренился и плясал в небе, будто листок на ветру. Дядя Саша вытворял с ним немыслимое — бросал в глубокие скольжения, просаживал в воздушные ямы, закладывал такие виражи, что путь в три метра обернулся бешеным родео. Но я добрался, оттолкнул запутавшегося в ремнях Жорку, и сам занял место в люке.

Перед глазами предстал спаренный пулемет. Два ствола, грозные и неуклюжие, торчали в прорезе обшивки. Это был наш кустарный «зенитный комплекс» — немецкий MG-42, лента с патронами от которого уходила в большой деревянный ящик.

— Держись! Сейчас встряхну! — донёсся из кабины приглушенный крик дяди Саши.

Самолет резко клюнул носом и ушел вправо. Я вжался в установку, чтобы не вылететь в люк. Земля и небо закрутились в бешеном калейдоскопе. Где-то рядом, так близко, что казалось, можно дотронуться, проплыло крыло «мессера». Он пронесся мимо, не успев прицелиться.

Второй, его напарник, оказался хитрее. Он зашёл сзади и снизу, в мертвую зону. Я увидел его, когда тот начал плавно поднимать нос для очереди. Его цель — наша уязвимая брюшина.

Руки сами нашли пистолетную рукоять. Палец лег на спуск. В голове пронеслось: «Пила Гитлера». Целая лента за пару секунд. Экономь.

— Ну, давай, гад! — прошипел я, ловя его в прицел.

Дядя Саша, будто почувствовав опасность, резко дал левую педаль и потянул штурвал на себя. «Ан», вильнув хвостом, подставил под удар не брюхо, а левый борт. Немец, не ожидая такого маневра, на мгновение замер в прицеле. Идеальный момент.

Я вдавил спуск.

Трах-та-та-тах!

Оглушительный, разрывающий барабанные перепонки треск заполнил пространство. Не стрельба, а сплошной, яростный рёв. Пулемет жил своей жизнью — дикой, необузданной. Отдача вбивала приклад в плечо, дым и пороховая гарь щипали глаза.

Первая очередь прошла мимо, прочертив линию ниже и левее цели. Немец не отвалил. Он понял что мы огрызаемся, но всё так же хотел легкой добычи.

Я поймал его ещё раз. Теперь он был ближе. Видны были детали — пятна камуфляжа, белый с черным крест. Я видел фонарь его кабины.

— Лети ко мне… — пробормотал я, снова нажимая на спуск.

Трах-та-та-тах!

На этот раз я вел очередь, корректируя ее. Огненные трассеры, словно нить смерти, потянулись к нему и впились в носовую часть, прошли по фюзеляжу и наконец достигли кабины.

Стекло фонаря не разбилось — оно рассыпалось на тысячи сверкающих осколков, будто хрустальная ваза. Я увидел, как что-то темное, бесформенное дёрнулось и застыло у штурвала. Истребитель мгновенно потерял управление. Он плавно задрал нос, потом беспомощно свалился на крыло и, крутясь, понесся к земле, теряя куски обшивки.

Третий «мессер», видя судьбу своего напарника, пронесся над нами так близко, что на мгновение я различил темный силуэт пилота в кожаном шлеме, повернувшуюся к нам голову. Он не просто смотрел — он изучал. Его машина, вильнув крылом, уже заходила для новой атаки, но в самый последний момент пилот резко отдал ручку от себя, и истребитель, будто споткнувшись, ушел вниз, растворившись в мареве у земли. Он не испугался. Он отступил, чтобы доложить.

Выждав ещё какое-то время, я отполз от люка, прислонившись к холодному борту. В ушах все еще стоял оглушительный треск «циркулярной пилы».

«Откуда? — вертелось в голове. — Откуда они здесь?»

Случайный патруль? Нет, слишком уж организованная атака. Три истребителя, вышедшие точно на перехват. Они не болтались впустую — они ждали.

Скорее всего дежурное звено с полевого аэродрома, где-то здесь, поблизости.

И это было в тысячу раз хуже, чем мы предполагали. Это означало что каждый следующий вылет за грузом превращается в лотерею.

— Отбились, — раздался у самого уха хриплый голос. Это Жора, бледный, с расширенными зрачками, протягивал мне флягу с водой. — Ваше высокоблагородие, вы… вы его…

Я молча взял флягу, глотнул. Вода казалась горькой. Я посмотрел на дядю Сашу в дверном проеме кабины. Он сидел, вцепившись в штурвал, его спина была напряжена, но плечи опущены.

— Этот, третий… он ушел не просто так, — тихо сказал я, встретившись с ним взглядом.

Дядя Саша коротко кивнул, его глаза были двумя щелочками усталой мудрости.

— Ушел доложить. Что «рус-фанер» с зубами. Теперь будут знать. И охотиться будут уже целенаправленно.

В этот момент рация, до этого молчавшая, тревожно захрипела, сообщив голосом Нестерова что пожар потушен, но один двигатель вышел из строя и они вынуждены сбросить скорость.

Я посмотрел в боковое стекло. «Юнкерс» действительно отставал. Его громадный, угловатый силуэт теперь казался еще более беспомощным. Он плыл, а не летел, кренясь на здоровое крыло, и черный шлейф дыма сменился на тонкую, едва заметную струйку марева.

Последующие два часа полета стали изматывающей пыткой ожидания. Жора, прильнув к хвостовому люку, докладывал о каждой птице, принятой за врага. Дядя Саша без устали водил «Ан» зигзагами, то прижимаясь к самому «Юнкерсу», то отскакивая в сторону, чтобы осмотреть горизонт. Мы вслушивались в каждый шорох в эфире, вглядывались в каждую точку на небе. Но небо молчало и пустовало. Тот третий «мессер» словно испарился, а подмога так и не появилась.

И вот, когда силы были уже на исходе, на горизонте, в дымке, заблестела золотая игла церковного купола.

— Прибыли, — хрипло произнес дядя Саша, и в его голосе впервыеза много часов прозвучало облегчение.

«Юнкерс» начал медленный, торжественный и пугающий разворот на посадку. Он был похож на раненного быка, который, истекая кровью, все же дошел до своего стойла. Слышно было, как он натужно воет исправными моторами, проходя над самыми крышами, и касаясь земли с неестественным ударом, подняв тучу пыли. Он пробежал почти до самого конца полосы и замер.

Наша очередь. Дядя Саша, не меняя выражения лица, плавно заложил вираж. Я смотрел на его руки — старческие, в выступающих жилах, но твердые и точные в каждом движении. Он не просто вел самолет на посадку. Он его укладывал, как мать укладывает спать уставшего ребенка. Одно легкое движение, сброс газа, и «Ан» послушно опустил нос, будто сам искал под колесами родную, утоптанную землю. Мягкий толчок, упругое плюхание на три точки, и мы катимся по грунту, замедляя бег.

Я сидел, не в силах пошевелиться, глядя перед собой. И в голове, яснее ясного, сложилась простая и страшная картина. Будь я сегодня за штурвалом, мы бы легли в поле еще на первом заходе. Я бы рванул, попытался уйти в пике, в облака, куда угодно. И меня бы сбили. Потому что против «мессера» у «Ана» один козырь — его непредсказуемость на малой скорости, его «деревянная» живучесть, которую может использовать только виртуоз. Дядя Саша не уходил от атак — он их провоцировал, подставлялся, сбивая с толку скоростью, которая была ниже посадочной у истребителя. Он был не пилотом. Он был фехтовальщиком, использовавшим медлительность как клинок.

И этот клинок спас не только нас. Пока мы отвлекали на себя «мессеры», «Юнкерс» получил шанс уцелеть. Сбили бы нас — следующим разнесли бы и его. Мы были приманкой, щитом и козырем одновременно. И всё это — потому что в кабине сидел старик, чье мастерство было выковано в небе, которого теперь не было на картах.

Я вышел из самолета, опираясь на дверной косяк. Ноги подкашивались. Жора уже бежал к «Юнкерсу», откуда выгружали ящики. Дядя Саша медленно спустился по трапу, достал самокрутку и, не глядя на меня, произнес своим прокуренным баском:

— Ладно, бог дал, отстрелялись. Теперь иди, доложи. А я… я присяду.

И он, действительно, опустился на корточки у колеса, закрыв глаза и подставив лицо заходящему солнцу.

Я кивнул и, всё ещё не чувствуя под собой ног, побрел дальше. Но сделав несколько шагов, от какой-то смутной тревоги обернулся.

Дядя Саша так же сидел на корточках, прислонившись спиной к колесу. Его голова была запрокинута, глаза закрыты, а руки бессильно лежали на коленях.

Я рванулся назад.

— Дядя Саша!

Моя рука впилась в его плечо, в твердую, костлявую мышцу под грубой тканью куртки.

Глаза старика мгновенно открылись. Не было в них ни слабости, ни боли. Только усталое, но абсолютно ясное сознание и легкое, оскорбленное недоумение. Он медленно перевел взгляд с моей руки на моё лицо, искаженное паникой.

— Ты чего? — его голос был хриплым, но твердым. Никакой одышки, никакой хрипоты предсмертной агонии. — Думал, я уже того? Сдох?

Я просто кивнул, не в силах вымолвить слово.

Дядя Саша фыркнул, и в уголках его глаз на миг обозначились лучики морщин.

— Не дождетесь, — буркнул он почти ласково и, отмахнувшись от моей руки, снова закрыл глаза, уткнувшись лицом в солнце. — Отстань, герой. Дай старику вздремнуть.

На этот раз его неподвижность была иной — мирной, заслуженной. Я постоял еще мгновение, глядя на него, на этого старого, крутого, как кремень, человека, который только что провел нас всех между жизнью и смертью. Потом развернулся и пошел докладывать, оставляя его наедине с его победой и заходящим солнцем. Впервые за долгие часы в груди что-то окончательно встало на место. Пока он тут, на корточках у своего самолета, всё ещё было правильно. Все ещё было возможно.

Но не успел я сделать и десятка шагов, как по пыльной грунтовке, поднимая облако коричневой пыли, подкатила знакомая «буханка». Двери открылись, и из нее, словно противясь яркому свету, медленно вышли Олег и Василич.

Вид у них был такой, будто они уже умерли, но их зачем-то подняли из могил. Василич, и так далеко не мальчик, заметно сдал. Лицо его было серым, землистым, глубокие морщины вокруг рта и глаз прорезали кожу резче обычного. Он двигался осторожно, будто боялся рассыпаться. Олег, обычно плечистый и прямой, стоял ссутулившись, руки глубоко в карманах старой куртки.

— Ну как? — голос Олега был глухим, без обычной живой нотки. Он окинул взглядом стоянку, задержавшись на дымящемся «Юнкерсе», на нашем «Ане», на фигуре дяди Саши у колеса. — Зенитки привезли? У Егора всё готово, только как испытать, не знаем.

Я кивнул.

— Привезли. Две штуки. Уже выгружают, — я мотнул головой в сторону «Юнкерса», у которого уже суетился народ, образуя живую цепочку для передачи ящиков. — Одна в масле, вторая… на запчасти.

Олег лишь тяжело вздохнул, смерив взглядом масштабы предстоящей возни. Василич молчал, его взгляд был обращен куда-то внутрь себя.

— Садитесь, — буркнул Олег, открывая дверь «буханки». — В штаб поедем. Там доложишь подробнее.

Штаб располагался на окраине неподалеку, поэтому поездка была короткой. «Буханка» остановилась, взвизгнув тормозами, мы вылезли и, пригнувшись, один за другим спустились по земляным ступеням в полумрак.

Внутри было тесно и душно. Под низким, подпертым толстыми балками потолком, плавала сизая махорочная дымка, застилая лица сидящих за грубым самодельным столом мужчин. Пленных немцев в клетке не было, но и без них народу набилось достаточно: глава станицы Твердохлебов, занимавший своим мощным торсом добрую треть пространства во главе стола, его зам — сухопарый, с острым взглядом, и еще несколько знакомых суровых мужиков. Все они повернули головы в нашу сторону, когда мы вошли.

Твердохлебов кивком указал нам на свободные табуреты.

— Докладывай, — его голос, низкий и густой, заполнил блиндаж, заглушая остальной шум.

Я коротко изложил суть: удачный заход, погрузка, атака трех «мессеров» на обратном пути, гибель двоих, уход третьего. Рассказал о привезенных зенитках, подчеркнув плачевное состояние одной из них.

— Они нас ждали. Выходили на перехват не случайно. Значит, знали маршрут.

— И? — нахмурился Твердохлебов.

— И у них где-то тут, в радиусе действия истребителей, есть полевой аэродром. Нам нужна разведка. Срочно.

В блиндаже повисло молчание. Мужики переглядывались. Кто-то тяжело вздыхал. Твердохлебов не отводил от меня своего тяжелого взгляда. Потом его огромная ладонь легла на разложенную на столе карту.

— «Фоккер» твой починили, — произнес он, и в его голосе впервые прозвучала не констатация, а решение. — Летать можно. Вопрос один — куда?

Я подошёл к столу, кое-кто из сидящих посторонился, давая место. Карта была исчерчена карандашными пометками. Я провел пальцем от нашей станицы на запад, туда, где предположительно должен был быть враг.

— Они встретили нас тут, — я ткнул в точку на карте. — Значит, их аэродром где-то в радиусе ста, максимум ста пятидесяти километров. Искать нужно здесь, — я обвел пальцем обширный сектор где кроме пары речушек ничего не было.

Твердохлебов внимательно смотрел на карту, его мозолистый указательный палец лег рядом с моим.

— Район большой.

— Куда ж деваться?

Глава станицы медленно поднял на меня глаза. Взгляд был твердым, лишенным сомнений.

— Ладно. Время до темноты еще есть, ты как, сдюжишь?

— Попробую.

— Отлично. Связь — каждые пятнадцать минут. Понял?

— Понял, — я кивнул, чувствуя, как усталость мгновенно сменяется холодной, собранной готовностью. Сомнения и тяжелые размышления остались позади. Теперь был приказ и четкая цель.

Глава 12

Мы молча поднялись из душного полумрака блиндажа наверх. Воздух, уже остывающий, показался после той спертости невероятно свежим и чистым. Я глотнул его полной грудью, пытаясь смыть остатки напряжения. Рядом со мной Олег, выбравшись на свет, на мгновение остановился, прислонившись к стене, и провел ладонью по лицу, будто стирая с него маску усталости.

— Я с тобой полечу, — сказал он тихо, глядя куда-то в сторону стоянки, где темнел силуэт «Юнкерса».

Я повернулся к нему, изучающе всматриваясь в его осунувшееся лицо, в темные круги под глазами.

— Олег, посмотри на себя. Ты на ногах еле стоишь. Ты похож на…

— На выжатую тряпку, я знаю, — он резко оборвал меня, и в его голосе прозвучала знакомая, упрямая жилка. — А ты думаешь, я один такой? Здесь все ходячие мертвецы. Но этот полет… — он перевел на меня тяжелый, серьезный взгляд. — Там не просто посмотреть по сторонам нужно. Там искать. А глаза у меня, как у сокола, ты сам знаешь. Я и по рации отрапортую, и в воздухе — это тебе не пацан-салага.

Он был прав. Жора — парень старательный, но опыта маловато. Но вид у Олега был действительно жутковатый.

— Ты не выдержишь, — откровенно сказал я. — В кабине «Фоккера» — это не в «буханке» дремать.

— Выдержу, — буркнул он, отталкиваясь от стены и выпрямляясь во весь свой рост. С усилием, но он расправил плечи. — Пока вы там в небе торчали, я тут эти чертовы зенитки настраивал, да Егору мозги полоскал. Мне теперь только в воздухе и отдохнуть.

В его словах была не просто упрямая решимость. Была просьба. Побег от бесконечных проблем, у которых не было простого решения.

Я посмотрел на него еще мгновение, потом тяжело вздохнул.

— Ладно. Одеться потеплее не забудь. В кабине дубак будет.

— Рукавицы, валенки… — он почти улыбнулся, первый раз за сегодня, и поправил заткнутую за ремень кобуру с ТТ. — Через полчаса буду у самолета. Ты сам-то как, успеешь?

Я собирался сказать что заскочу домой, глотнуть хоть глоток домашнего покоя перед новым заданием. Но в этот момент взгляд мой упал на солнце. Оно уже пошло вниз, огромное и багровое, а стрелка моих часов показывала без пятнадцати семь.

Я резко, почти с раздражением, покачал головой, отгоняя соблазнительный образ.

— Нет. Никуда я не пойду. — Мой голос прозвучал суше, чем я хотел. — Времени в обрез. Пойду карты посмотрю, маршрут проложу. Да и самолет надо проверить, вдруг после ремонта капризничать будет.

Олег молча кивнул.

— Ладно, — просто сказал он. — Тогда через полчаса.

Мы развернулись, чтобы идти к аэродрому, но в этот момент скрипнула дверь блиндажа, и на свет, медленно и тяжело, выбрался Василич. Он постоял секунду, потом его взгляд упал на нас.

— Садитесь, — его голос был глухим от усталости, но в нем звучала привычная командирская привычка распоряжаться. — Поедем к твоему «Фоккеру».

Мы молча уселись в машину.

— Самолет заправили, — сказал он, заводя мотор. — Все, что было перебито в моторе — поменяли. Масло долили, давление в норме. Но мотор… — он сделал паузу, собираясь с мыслями. — Его погонять надо. Хорошенько. Чтобы убедиться, что после ремонта всё село как надо.

— Понял, — кивнул я.

«Буханка» тронулась, и мы поехали не к основной стоянке, а дальше, за периметр, туда, где в поле, под маскировочными сетками, прятали мой «Фоккер». Дорога вела через станицу. Мы проезжали мимо почерневших, обугленных скелетов домов, мимо груд битого кирпича и покореженного железа.

— Думаешь, у них еще много этих подарочков? — мрачно спросил Олег, глядя в свое окно на разрушения.

— Хватит, — буркнул Василич, не открывая глаз. — Но зря тратить не станут. Бомбить просто так, для устрашения — не их метод. Экономны сволочи. Бить будут по конкретным целям.

В этот момент мы выехали на центральную площадь, и тут я увидел их.

Двое. Парни, мальчишки даже, им на вид было лет по шестнадцать. Они висели на поперечной балке видимо специально для этого и установленной. Ноги их неестественно подогнулись, головы склонились набок. Лица, еще не утратившие детской округлости, были синими. На груди у каждого болталась картонная табличка, но с дороги нельзя было разобрать буквы.

Я аж привстал на сиденье, едва не вжавшись лицом в стекло.

— Это… что? — вырвалось у меня, голос сорвался на шепот.

Олег резко выдохнул. Василич наконец мрачно посмотрел на виселицу.

— Диверсанты, — коротко и безжалостно бросил он.

В голове у меня что-то щелкнуло. Вспомнился огонек в стороне башни, который я видел в сверху.

— Но как… — я с трудом выговаривал слова, не в силах оторвать взгляд от безжизненно болтающихся ног в стоптанных ботинках. — Это же… пацаны. Кто они?

Василич тяжело вздохнул, и в его усталом голосе прозвучала какая-то бесконечная, изматывающая душу тяжесть.

— Типа беженцы. Неделю как здесь. Голодные пришли, оборванные… Их приютили, накормили. А они… — он замолчал, снова глядя вперед на дорогу, будто виселицы уже не существовало. — Они сигналы подавали.

Я откинулся на сиденье, чувствуя давящее противоречие. Олег сидел рядом и смотрел в пол. Мы проехали остаток пути молча, каждый с своей думой.

«Буханка» наконец остановилась на краю периметра. Впереди угадывался знакомый силуэт «Фоккера», укрытый сеткой. Но теперь даже вид моего самолета не мог развеять мрак, сгустившийся в душе после площади. Всё оказалось еще страшнее, чем я думал. Смерть приходила не только с неба, но и под личиной несчастного, голодного пацана с протянутой рукой. И защититься от такого нам было нечем.

Мы молча вышли из машины. Я подошёл к «Фоккеру» и сдёрнул маскировочную сетку. Самолет стоял, будто и не был изранен. Только неаккуратно затертые следы масла на обшивке.

— Давай, заводи, — сказал Василич, останавливаясь перед капотом. — Слушать будем.

Я забрался в кабину, привычными движениями включив зажигание. Мотор, после нескольких прокруток, с хриплым кашлем ожил. Его ровный, уверенный рокот успокаивал и внушал уверенность. Я дал ему немного прогреться, потом постепенно стал поднимать обороты. Мотор отзывался послушно, без перебоев.

Василич, приложив ладонь к капоту, внимательно слушал, его хмурое лицо было сосредоточено. Потом он заглянул вниз, под двигатель, туда, где должны быть масляные патрубки.

— Видишь? — он прокричал мне через шум, показывая пальцем. — Три шланга, рядом идущих. Пуля, сука, прошла навылет, все три пробила. Масло вытекло в считанные секунды. Повезло, что ты сразу сел, а не заклинило в воздухе.

Я смотрел на аккуратно поставленные новые шланги, и снова перед глазами встали те двое на площади.

— Не могу понять… — начал я, почти не осознавая, что говорю вслух, глядя в пустоту перед собой. — Ну как… как можно вот так? Взять и… повесить пацанов. Даже если они…

Олег, стоявший рядом с Василичем, услышал меня, а может и по губам прочитал, он это умел. Он подошёл ближе к кабине, его лицо в сумерках было суровым.

— Потому что от их «сигнальчиков» пятнадцать человек под завалами осталось, — его голос был тихим, но каждое слово било точно в цель. — Трое — дети. Не успели в укрытие спуститься. И еще человек двадцать раненых, некоторые тяжко. Так что не жалей их. Они свой выбор сделали, и мы свой.

Его слова повисли в воздухе, ответить мне было не чем. Война человеческая снова являла свое настоящее лицо — не героическое, а страшное и безвыходное. Не было правых и виноватых, были лишь цены и решения. Цена доверия оказалась слишком высока, и заплатили её обе стороны.

Я резко сбросил газ, и мотор с неохотой затих.

— Всё в порядке, — одобрил Василич, отходя от самолета. — Масло не течет. Можно лететь.

Пока я вылезал из кабины, Олег уже тащил из «буханки» две тяжелые, обшитые жестью коробки с пулеметными лентами и сам MG-42, новенький, еще даже в смазке.

Василич, кряхтя, достал из машины брезентовую сумку.

— Держите, — бросил он, протягивая ее. — Тут бутерброды с салом. — Рядом он поставил на крыло термос. — Чай, с сахаром. Чтобы не заснули там.

Мы молча, почти автоматически, управились с грузом, уложив патроны и пулемет в заднюю кабину. Потом, стоя у крыла, быстро, почти не жуя, проглотили по бутерброду и запили обжигающим, сладким чаем. Еда была безвкусной, но тело, забывшее о голоде, с благодарностью принимало калории.

Развернув карту, я коротко ткнул пальцем.

— Вот здесь нас атаковали. Старт отсюда. Пойдём зигзагом, на северо-запад. Смотрю влево, Олег — вправо. Высота — полтора километра, чтобы и видеть больше, и не быть лёгкой мишенью. Первый доклад — через пятнадцать минут.

Василич молча кивнул.

— Пора, — сказал Олег, сжимая в руке пустую кружку.

Мы забрались в кабину. Я — на свое место, к штурвалу. Олег устроился сзади, пристроив пулемет сбоку. Проверили переговорку, потом основную рацию. Всё работало.

Я помахал рукой Василичу, стоявшему по стойке «смирно» у крыла. Он коротко взмахнул в ответ, развернулся и пошел к машине, не оглядываясь.

Выдохнув, я включил зажигание. С первой же попытки мотор чихнул и с надрывом ожил.

Взлетели штатно. «Фоккер» послушно оторвался от земли, и под нами поплыли поля и перелески. Высота быстро набралась, и я взял курс на северо-запад. В кабине стоял оглушительный рев мотора и свист встречного ветра, но встроенные в кожаные шлемы наушники глушили самый неприятный шум, оставляя лишь приглушенный гул.

— Связь с землей, первый выход, — сказал я в микрофон, нащупав тумблер передатчика.

— «Фоккер», вас слышно. Как полет? — голос дежурного радиста с земли был спокоен.

— Полет нормально. Вышли на маршрут. Высота полтора. Ничего не наблюдаю.

Связь прервалась., и почти сразу в наушниках раздался в наушниках голос Олега.

— Красота-то какая! — весело прокричал он.

— Угу, — отозвался я, всматриваясь в землю. — Смотри в оба.

— Я смотрю, я смотрю…

Сорок минут в воздухе.

Холодный ветер пробивался сквозь теплую куртку, заставляя ежиться. Я проверил курс и скорость. Мы приближались к той самой зоне, откуда, по нашим предположениям, могли подняться «мессеры». Напряжение нарастало. Каждый темный участок степи внизу теперь казался потенциальным укрытием.

— Слева, вон там, — внезапно сказал Олег, и в его голосе прозвучала нотка интереса. — Видишь, длинная такая полоса.

Впереди, километрах в пятнадцати, темнел небольшой лесной массив, а рядом с ним — вытянутое, похожее на реку или озеро, темное пятно воды.

— Водоем, — прокричал я в микрофон. — И лес вокруг. Отличное укрытие. Ложимся на курс.

Я плавно развернул «Фоккер», направляясь к этому месту. Мы летели еще минут пять, я всматривался в подозрительный участок, пытаясь разглядеть хоть что-то.

И в этот момент они появились.

Словно из ниоткуда, вынырнув из слепящего диска заходящего солнца, две темные, стремительные тени отделились от светового зарева и устремились к нам. Они шли сверху, используя солнце как прикрытие.

— Справа, сверху! — взревел я в микрофон, резко бросая самолет в левый вираж и одновременно давая полный газ. — Два истребителя! В атаке!

Олег тут же отреагировал. Я услышал, как сзади заработал пулемет.

— Вижу! — его голос был собранным, без паники. — Заходят в хвост!

Это был кошмар, повторяющийся в деталях, но в сто раз страшнее. «Мессеры» пикировали на нас с пронзительным воем, но теперь у нас не было спасительной медлительности «Ана». «Фоккер» резвый и верткий, но в пике он терял скорость, а это было смертельно.

— Держись, сейчас встряхну! — крикнул я, вспоминая, как дядя Саша бросал «кукурузник» в глубокие скольжения. Я резко потянул штурвал на себя и дал правую педаль. Самолет задрожал, срываясь в штопор, и вираж был таким крутым, что очередь из пулеметов прошла в метре от крыла.

Я выровнял самолет и тут же снова рванул в сторону, закладывая противоположный вираж. Немцы, не ожидая такой прыти, пронеслись мимо, но один из них, более опытный, сделал горку и снова зашёл сзади.

— Олег! Хвост чистый? — закричал я, пытаясь одновременно следить за горизонтом и за противником.

В ответ услышал лишь оглушительный треск MG-42. Олег снова открыл огонь.

— Попал! Попал в него! — его голос сорвался от возбуждения. — Дымит, сволочь! Уходит!

Я рискнул оглянуться. Один из «мессеров», оставляя за собой тонкую струйку дыма, резко отвалил и стал терять высоту, уходя в сторону. На секунду блеснула надежда.

И в этот момент мир взорвался.

Оглушительный треск, скрежет металла, и самолет вздрогнул, будто налетел на невидимую стену. Передо мной из-под капота повалил густой, маслянистый дым. Мотор захлебнулся, издал утробный хрип и заглох. В наступившей звенящей тишине был слышен только свист ветра и нарастающий вой второго истребителя, уходящего вверх после атаки.

— Мотор! — закричал я. — Мотор заглох! Садимся!

Я отчаянно оглядел местность внизу. Прямо перед нами был тот самый заросший деревьями водоем.

— «Фоккер» — земле! — крикнул я в микрофон, нажимая на тангенту передатчика. — Сбит! Координаты… — я вспомнил карту и прокричал приблизительные цифры. — Район озера, лес рядом! Вижу под деревьями самолеты! Люди бегут! Это аэродром! Повторяю, это аэродом!

Рация отключилась. Мы планировали, теряя высоту. Земля неслась навстречу с ужасающей скоростью. Я изо всех сил тянул штурвал на себя, пытаясь погасить скорость. Правое крыло задело за верхушки деревьев, самолет крутануло. Последнее, что я увидел, — это огромный валун, торчащий из земли прямо по курсу.

Удар был страшным. Меня с силой швырнуло вперед, ремни впились в плечи, а потом резко дёрнули назад. Голова с силой ударилась о борт кабины. В глазах потемнело.

Приходя в себя, я почувствовал запах бензина и дыма. Самолет лежал на боку, из-под капота уже вырывались языки пламени. Я инстинктивно дёрнул за ремни, сорвал замок и вывалился из перекошенной кабины на землю. Шлем с наушниками слетел с головы.

— Олег! — закричал я, поднимаясь на ноги и спотыкаясь. — Олег, выбирайся!

Я бросился к задней кабине, но огонь уже бушевал вовсю. Сквозь пламя я увидел его — он сидел, склонив голову на грудь, и не двигался. Его шлем уже был черным от копоти.

— ОЛЕГ! — закричал я снова, отчаянно, но жар от огня не давал подойти ближе.

В этот момент бензобак сдетонировал. Ослепительная вспышка, волна горячего воздуха, и я отлетел назад, ударившись о землю.

Было больно, и на какое-то мгновение я отключился, а когда сознание вернулось, единственное что мне оставалось, смотреть как горит мой самолет. Хотел встать, но тело не слушалось, а неподалеку, из леса, уже доносились крики.

Выдохнув и успокоившись, я снова попытался подняться, но мир плыл перед глазами, а в висках стучал молот. Из леса, оттуда, где я разглядел самолеты, высыпало несколько фигур. Они бежали ко мне, крича что-то отрывистое и гортанное. Немецкий. Я не понимал слов, но тон был понятен — злой, властный.

Двое солдат схватили меня под руки и грубо подняли на ноги. Земля уходила из-под ног. Я видел их расплывчато, сквозь пелену боли: серо-зеленые мундиры, но на головах у них были не знакомые котелки, а остроконечные каски-«удила», словно со старых фотографий времен первой мировой. Кто-то был в кожаных куртках, похожих на наши летные, но иного покроя, с высокими воротниками. Смесь времен. Смесь, от которой еще больше кружилась голова.

Они что-то кричали мне в лицо, трясли. Я молчал, пытаясь сосредоточиться. Меня поволокли в сторону леса. Ноги подкашивались, и я почти не чувствовал земли.

И вот мы миновали опушку.

Под густыми, искусно натянутыми сетками, между стволами коренастых карагачей, стояли самолеты. Несколько угловатых, похожих на чудовищных стрекоз, трехмоторных бомбардировщиков. И пара «мессеров» — похожих на того, что только что сбил нас. Техника была замаскирована блестяще. С воздуха никак не разглядеть.

Меня тащили мимо этого призрачного аэродрома. Я видел, как механики в замасленных комбинезонах поворачивались, чтобы посмотреть на пленного. Видел тусклый блеск бомб, аккуратно сложенных на поддонах.

Они нашли нас. Или мы нашли их. Теперь я был здесь. А Олег… Олег горел в ста метрах отсюда, в фанерной ловушке, которая еще недавно была моим «Фоккером». Мы выполнили задание. Мы нашли аэродром. Ценой, о которой я не мог и подумать.

Глава 13

Меня втолкнули в бревенчатый блиндаж, вкопанный на опушке. За столом из оружейных ящиков сидел офицер в затянутой форме, с холодными, как осколки льда, глазами. Похоже, начальник этой волчьей стаи. Рядом стоял еще один, и двое тех, кто привел меня.

Меня поставили перед столом. Офицер что-то спросил. Его голос был ровным, безразличным. Я молчал, глядя куда-то в пространство. Голова раскалывалась, и сквозь шум в ушах я едва различал слова.

Повторив вопрос и не получив ответа, он кивнул одному из солдат. Тот, без лишних эмоций, с размаху ударил меня кулаком в живот. Воздух с хрипом вырвался из легких, я согнулся, едва удерживаясь на ногах, потом упал на колени. Работа была отлаженной, профессиональной. Били не чтобы покалечить, а чтобы сломать волю. Почки, солнечное сплетение, мышцы на ногах и спине. Боль была глубокой, тупой, растекающейся горячей волной.

Я не кричал. Стиснув зубы, я, сплевывая кровь, шипел одно и то же, снова и снова:

— Говна ты гестаповская… Мразота…

И тогда вперед вышел другой. Молодой, с ухоженными руками и тонкой, гибкой плеткой. Он был в идеально начищенных высоких сапогах. Он не говорил ничего, лишь с легкой, почти ленивой улыбкой наносил удары плеткой по лицу. Кожа на скулах горела огнем. Потом он отложил плетку и, прицелившись, с разворота ударил меня носком сапога в челюсть.

В глазах потемнело. Я рухнул на земляной пол, чувствуя соленый вкус крови во рту. Офицер что-то сказал, и его подручный, с тем же выражением брезгливого отвращения, достал из кармана чистый, сложенный платок. Он наклонился и тщательно протер им носок своего сапога, на котором осталась алая полоса моей крови. При этом он что-то говорил тихим, вкрадчивым голосом, вероятно, комментируя мое «неопрятное» состояние.

Лежа на полу, я видел его начищенные до зеркального блеска голенища и слышал этот спокойный, сытый голос. Казалось, на этом все и закончится. Но нет.

Меня грубо подняли и снова поставили на колени. Офицер за столом достал из ящика небольшую, истрепанную книжечку в кожаном переплете. Немецко-русский словарь. Он медленно, вдумчиво начал листать его, задерживаясь на нужных страницах. Его подручный с плеткой стоял рядом, помахивая ею и с насмешливым интересом наблюдая за мной.

Офицер нашел нужную страницу, ткнул в нее пальцем и что-то сказал своему подручному. Тот кивнул, подошел ко мне вплотную и, глядя в книжку, медленно, коряво выдавил:

— Твой… звание? Капитан? Полковник?

Я молчал, глядя на него исподлобья. В голове стучало: «Скажи капитан. Скажи хоть что-нибудь, чтобы прекратили». Но губы не шевелились. Гордость, отчаяние и ярость сковали их.

Офицер за столом снова что-то сказал. Подручный вздохнул с преувеличенной досадой и с размаху ударил меня плеткой по уху. В ухе зазвенело, по щеке потекла струйка крови.

— Твой… часть… где? Дом? — он снова заглянул в словарь. — Аэродром… где? Координаты?

Я плюнул кровью ему на сапог. Это было глупо, почти по-детски, но иначе не мог.

Реакция была мгновенной. Удар в лицо, на этот раз кулаком. Я снова рухнул на пол. Они подняли меня, и подручный, уже не заглядывая в словарь, продолжил, его русский становился все более ломаным, но вопросы — все более конкретными.

— Сколько… самолет? Юнкерс? Фоккер? Сколько штук? — он тыкал пальцем в воздух, изображая самолеты.

Я закрыл глаза, пытаясь отключиться. Вспомнил лица: Аню, дядю Сашу, даже Олега, который сейчас горел в обломках.

Офицер холодно посмотрел на меня, затем отложил словарь в сторону. Его взгляд говорил, что это только начало. Долгая, изматывающая ночь, полная боли и унижений, только начиналась. А у меня не было сил даже на то, чтобы подняться.

Часа через два, когда мое лицо, да и тело в целом представляло из себя хорошо помученную отбивную, они в конце концов отстали. Двое солдат, молча и без особых усилий, подхватили меня под мышки и, волоча по земле, оттащили в соседнее сооружение — нечто вроде сторожевой будки или крошечного сарая без окон.

Я отполз в самый темный угол, на ощупь найдя стену, и осторожно растянулся на земляном полу спиной вверх. Все тело горело одним сплошным синяком. Лицо распухло, из разбитой губы сочилась кровь, а в ребрах при каждом вдохе шевелилась острая, колющая боль.

И тогда, в полной темноте, я позволил себе усмехнуться. Горькой, кривой усмешкой, которая отозвалась болью в разбитых губах.

«Бейте, — мысленно сказал я им. — Бейте сколько влезет».

Я закрыл глаза, сосредоточившись на внутренних ощущениях. Сквозь боль я уже чувствовал знакомое, противное щекотание в тканях — признаки начавшегося заживления. Синяки начнут сходить через пару часов. Сломанные ребра срастутся к утру. К рассвету от этого избиения не останется и следа, только голод и усталость.

И вот тогда-то у этих гестаповцев и появятся самые настоящие, самые неудобные вопросы. Не «где твой аэродром?», а «почему на тебе нет ни царапины?». Они не успокоятся. Они будут добиваться ответа. Они будут резать, жечь, ломать… и снова и снова с изумлением смотреть, как их работа бесследно исчезает.

Я повернулся на бок, глядя в черноту перед собой. Смерть была бы милосердием. Но только не в моем случае, мне было суждено снова и снова возвращаться в эту будку, целым и невредимым, готовым к новому раунду. Это была не пытка. Это был бесконечный, безнадежный цикл.

Мысль о побеге вертелась в голове навязчивой, и практически безнадежной мухой. Степь вокруг просматривалась на километры. Бежать по этому открытому пространству — самоубийство. Даже для меня. Они поймают, вернут, и начнется новый виток… всего этого.

Я перевернулся на спину, уставившись в черноту потолка. Пыль щекотала ноздри. И тогда план, безумный и отчаянный, начал вырисовываться из мрака. Не бежать. Улететь. Угнать один из их же самолетов. «Мессер» или даже один из этих угловатых бомбардировщиков. Сделать то, чего они никак не ожидают.

Но одному это не под силу. Нужен помощник, снять часовых, заправить технику, прикрыть если что. Нужен был Олег.

Я снова мысленно вернулся к тому огненному шару, что поглотил «Фоккер». Да, Олег принял «лекарство». Так же, как и я. Он не мог умереть. Тем более учитывая его невосприимчивость к огню. Но такой жар… Пламя, которое пожирало алюминий и сталь… Выдержит ли его дар такое?

Сомнения глодали изнутри сильнее любого голода. Я не видел, что осталось от него там, в сердцевине пожара. Может, его дар не справился. Может, он все-таки мертв. По-настоящему.

Я сжал кулаки, чувствуя, как разбитые пальцы с хрустом становятся на место. Если он не придет… тогда мне придется либо смириться с вечным заточением в качестве подопытного кролика, либо попытаться в одиночку.

Я зажмурился, пытаясь отогнать эти мысли. Нужно верить. Верить в силу «лекарства». Верить в упрямство Олега. Он должен выжить. Он должен найти меня в этой проклятой будке. И тогда… тогда мы им устроим такой погром, что их идеальный, скрытый аэродром станет их братской могилой.

Это была слабая, почти призрачная надежда. Но другой у меня не оставалось. Только ожидание. И боль, которая понемногу отступала, оставляя после себя лишь зуд заживающей кожи и леденящий душу страх, что в этой игре я остался совсем один.

Время потеряло смысл. Я проваливался в короткие, тяжелые провалы беспамятства, где бред и реальность смешивались в один клубящийся кошмар. То мне казалось, что я всё ещё в кабине, и Олег кричит где-то сзади. То я снова видел его, неподвижного в огне.

Я лежал, уставившись в темноту, когда скрипнула дверь. Я не шелохнулся, решив, что это снова они. Пришла новая смена для очередного сеанса «убеждения».

Тем более в проеме, под тусклым светом фонаря снаружи, стояла фигура в немецком мундире. Сердце упало. Прислали нового специалиста.

И тут фигура шагнула внутрь, и тусклый лунный свет упал на лицо.

Олег.

Он был бледен как полотно, или даже нет, его кожа на лице и руках была неестественно гладкой и розовой, как у новорожденного. Бледность же ей придавал тусклый лунный свет. И он был одет в форму немецкого унтер-офицера.

Я попытался вскочить, но тело, всё ещё залечивающее переломы, не слушалось. Я лишь судорожно вздохнул, уставившись на него.

— Твоя… одежда… — хрипло выдавил я, не в силах вымолвить больше.

Олег коротко, беззвучно усмехнулся. Его голос был тихим и уставшим, но в нем звучали знакомые нотки.

— Моя сгорела. Думаешь, я как дух, голым по лесу шастать буду? Пришлось… позаимствовать. — Он мотнул головой в сторону выхода.

— А охрана? — прошептал я.

Олег поднес палец к губам, а потом медленно поднял его вверх, указывая на небо за пределами будки.

— На небесах. Встать можешь?

С трудом оттолкнувшись от стены, я поднялся на ноги. Мир поплыл перед глазами, и я схватился за косяк, чтобы не рухнуть. Легкие горели, сердце бешено колотилось. Все внутренние ресурсы ушли на заживление, и теперь тело требовало плату.

— Не могу… — прохрипел я, опираясь лбом о прохладное дерево. — Не могу идти. Жрать… Жрать хочу, Олег.

Олег молча кивнул, его взгляд скользнул по моему осунувшемуся лицу, и он бесшумно исчез в темноте за дверью. Я остался стоять, дрожа от слабости, и слушал ночную тишину, теперь казавшуюся зловещей после его слов об «охране на небесах».

Он вернулся минут через десять, неся холщовую сумку. Из нее он вытащил целую, толстую палку сырокопченой колбасы и сунул мне в руки. Запах дыма и мяса ударил в ноздри, вызвав волну безудержного голода.

Я не стал церемониться. Вцепился в колбасу зубами и оторвал огромный кусок. Жевал жадно, почти не прожевывая, чувствуя, как пища падает в пустоту желудка, словно угли в печь. Жир тек по подбородку, но мне было всё равно. Я откусывал снова и снова, пока в руках не остался один обрезок.

Олег молча наблюдал, прислонившись к дверному косяку и глядя в ночь.

Прошло еще полчаса. Я сидел на земле, прислонившись спиной к стене, и чувствовал, как сила возвращается ко мне с каждой секундой. Голод утих, сменившись приятной тяжестью в животе. Боль окончательно отступила, оставив после себя лишь легкую ломоту в костях, как после хорошей тренировки.

Я оттолкнулся от стены и на этот раз встал уверенно. Ноги держали. Тело слушалось.

— Ну что, — сказал Олег, видя, что я готов. Его глаза блеснули в полумраке. — Отдохнули? Теперь самое интересное.

Я кивнул, разминая плечи. Голод был утолен. Раны зажили. Теперь предстояло утолить другую жажду. Жажду мести и свободы. И самолеты были так близко.

Мы выскользнули из будки, прижимаясь к теням. Ночь была глухой, лишь изредка доносилось какое-то постукивание. Олег мотнул головой в сторону блиндажа, где меня допрашивали. Дверь была не заперта. Внутри — пусто. На столе, рядом с тем самым словарем, лежала стопка карт. Я сунул их за пазуху, и заметив висящий на стене длинный нож в ножнах, позаимствовал и его.

Мы двинулись дальше, к стоянке. Самолеты стояли призрачными силуэтами под сетками. И вокруг них, несмотря на кажущееся безлюдье, маячили четыре темные фигуры. Двое — ближе к нам, у самого леса. Еще двое — по другую сторону, у хвостов бомбардировщиков.

Олег сжал мой локоть и жестом показал: идем по большому кругу. Мы бесшумно, как тени, обогнули периметр, подойдя к дальней паре с тыла. Они курили, негромко переговариваясь. Олег посмотрел на меня, я кивнул.

Это было быстро и беззвучно. Один — мой. Другой — Олега. Подкрались вплотную. Резкий, точный захват, короткий хруст — и тела осели на землю, словно мешки с песком.

Теперь — ближние. Их было проще достать, но риск выше. Пришлось проползти несколько метров по мокрой от росы траве. Они стояли спиной к нам, глядя в сторону лагеря. Олег достал из-за голенища длинный, с узким клинком нож. Я последовал его примеру. Еще один взгляд, кивок — и мы синхронно вонзили клинки.

Олег вытер лезвие о шинель одного из немцев и мотнул головой в сторону ближайшего «мессера».

— Готов к прогулке?

Разумеется я был готов, и вскоре мы уже были возле крайнего самолета.

Олег, стоя на крыле, заглянул в тесную одноместную кабину и тут же всё понял. Его взгляд скользнул по примятой кожаной спинке, по небольшому пространству у ног.

— Не влезу, — констатировал он без эмоций. — Разве что… Сверху.

Идея была безумной. Но других вариантов не было. Уйти на бомбардировщике не выйдет, догонят, да и стоят самолёты так что для взлета этих тяжёлых машин надо убрать с дороги лёгкие. Я кивнул, уже оценивая обтекаемый корпус за кабиной.

— Цепляйся за что сможешь. За гаргрот, за рамку фонаря. Придется взлетать с открытым колпаком.

Олег молча откинул фонарь. Он осмотрел гладкую поверхность, нашел пару ручек и выступов, за которые можно было ухватиться.

— Сойдет, — бросил он. — Только ты не выделывайся с виражами, а то сдует.

План был прост до идиотизма. Я — за штурвал. Он — снаружи. Взлет, набор высоты, и тогда… тогда мы решим, что делать дальше. Главное — оторваться от земли, пока немцы не опомнились. А потом, потом можно будет вернуться, и дать пару очередей по складу с бомбами. Но взорвется ли?

Я забрался в кабину, привыкая к незнакомой приборной доске. Олег устроился сзади, уперев ноги в какие-то выступы и вцепившись руками в металл. Его лицо в проеме открытого фонаря было сосредоточенным и абсолютно спокойным.

— Вроде реально, — донесся его приглушенный голос.

Я обернулся, оценивая.

— Нет, надо привязаться, мало ли придется похулиганить…

Но мысль о взлете тут же показалась самоубийственной. Даже если я заведу мотор, звук станет сигналом тревоги на весь аэродром. Нам либо не дадут взлететь, либо собьют на взлете, как утят.

Я вылез из кабины. Олег, все еще цепляясь за фонарь, смотрел на меня вопросительно.

— Не выйдет, — коротко сказал я. — На шум сбегутся все. Взлететь не дадут.

Олег спрыгнул на крыло, его лицо в темноте выражало досаду, но сразу и понимание.

— Значит, шуметь будем в другом месте. Громко.

Мы сползли с самолета и снова растворились в тенях. Теперь нашей целью был не взлет, а хаос. И мы знали, куда идти, нам нужен был склад боеприпасов. И я уже видел аккуратные штабеля ящиков неподалеку, укрытые брезентом у дальней опушки.

Двигаясь от укрытия к укрытию, мы обошли стоянку по дуге. Здесь охраны не было, может не выставили, а может сторожа спать завалились. Под брезентом лежали авиабомбы — крупные, большого калибра. И среди них — то, что нужно: несколько зажигательных бомб, собранных в отдельную пирамиду.

Олег уже тащил один из ящиков с зажигалками.

— Помнится, у меня неплохо получалось с огнем, — его голос прозвучал мрачно-игриво. — Давай устроим им салют.

Мы принялись за работу. Быстро, молча, снимая брезент и растаскивая бомбы по периметру склада, подкладывая их под штабеля с обычными боеприпасами. Достаточно было одного удачного взрыва, чтобы сдетонировало все.

— Готово, — прошептал Олег, устанавливая последнюю бомбу. — Теперь бензинчику.

Канистру нашли тут же, и даже полную. Зачем она на складе боеприпасов непонятно, но она была.

Облили ближайший ящик, затем провели дорожки к остальным, и ещё одну, самую длинную, так чтобы успеть убраться. Олег перекрестился, бросил спичку, и мы рванули к стоянке самолетов.

Неслись со всех ног, но едва успели добежать до опушки и упасть за толстые стволы сосен, как позади нас ослепительная вспышка озарила лес, и сразу первый взрыв — глухой, утробный удар, от которого содрогнулась земля.

За ним последовал второй. Не такой мощный, но резкий, с противным металлическим скрежетом — это рванули боеприпасы помельче. И тут понеслось.

Цепная реакция превратила пространство в ад. Оглушительные раскаты грома, один за другим, слились в сплошной рёв. Яркие вспышки разрывали ночь, на мгновения выхватывая из тьмы обезумевшие фигуры немцев, бегущих от эпицентра. В небо взлетали языки пламени, обломки ящиков и, даже куски какой-то техники, стоявшей неподалеку.

Воздух стал густым и едким от гари и пыли. Свистели осколки, с шелестом осыпая листву.

Мы лежали, прижавшись к земле, и смотрели, на плод нашего труда. Лагерь, еще минуту назад бывший образцом немецкого порядка, погрузился в хаос и огненный апокалипсис.

Олег поднял голову, его лицо в отблесках пламени было похоже на лик древнего бога войны.

— Ну что, — его голос был едва слышен сквозь грохот. — Теперь им точно не до нас. Пора выбираться.

Глава 14

Пока вокруг бушевал огненный ад, мы рванули обратно к стоянке. Хаос был нашим союзником. В дыму и среди мечущихся теней никто не обратил внимания на две фигуры, пробивающиеся к «мессеру».

Я втиснулся в кабину, руки сами нашли рычаги. Запуск. Сначала мотор лишь кашлянул, но со второй попытки с надрывом ожил, его рев потерялся в общем грохоте. Через приоткрытый фонарь видел, как Олег, цепляясь за скользкий корпус, обматывал себя трофейными ремнями, пристегивая к основе фонаря.

— Поехали! — его крик едва долетел до меня.

Я дал газу. Самолет рванул с места, подскакивая на неровностях грунта. Управление было чужим, тугим. «Мессер» норовил развернуться, не слушался рулей. Я изо всех сил давил на педали, чувствуя, как машина живет своей, незнакомой жизнью.

Мы неслись к концу импровизированной полосы, отмеченной горящими обломками. Скорости для взлета не хватало. Земля оставалась страшно близкой. В последний момент я потянул ручку на себя почти отчаянным движением.

Самолет поднял нос, на мгновение чиркнул хвостом по земле, высекая сноп искр, и лишь потом, с пронзительным воем, оторвался. Мы пронеслись так низко, что пламя от горящих складов опалило нижнюю часть фюзеляжа.

Я судорожно выровнял машину, чувствуя, как пот ручьями стекает по спине. Позади, в проёме фонаря, виднелось зарево горящего аэродрома — нашего личного произведения искусства.

— Есть! — крикнул я, уверенный что Олег меня не слышит.

Мы были в воздухе. Свободные. И за нашими спинами полыхало щедро оплаченное нами право на этот побег.

А ещё, судя по стрелке указателя, баки машины полны. Чистое немецкое качество — заправлять технику под завязку.

Набрав километр высоты и отойдя на безопасное расстояние от огненного ада, я наконец смог перевести дух и заняться делом. Пилот в чужой машине — как сапер на минном поле. Каждое движение должно быть выверенным и плавным, а у меня пока было наоборот. Разумеется от желания вернуться и пострелять, не осталось и следа. Тут в воздухе удержаться бы…

Я начал с самого простого. Легкое движение ручкой от себя — на пробу. Нос послушно опустился. К себе — так же плавно задрался. Но отдача была иной, более тугой и упругой. «Мессер» не клевал, а именно менял горизонт, словно мощный скакун.

Потом — педали. Легкий нажим на правую. Самолет послушно начал разворот, но крен возник быстрее и острее, чем я ожидал. Пришлось тутже парировать его ручкой. Немецкая машина требовала постоянного, точного диалога. Она не прощала небрежности.

Я попробовал легкий вираж. Рука сама искала привычный для «Фоккера» угол, но здесь хватило движения вполсилы. Машина послушно завалилась на крыло, как заточенный нож. Управляемость была фантастической, почти пугающей. Это был не просто самолет — это была хищная, сконцентрированная энергия, облеченная в дюраль.

Плавно выровнял, почувствовав, как перегрузка вжимает в кресло. Проверил триммеры, нашел рычаг управления стабилизатором. Машина отозвалась, сняв напряжение с ручки. Так, уже лучше.

Осторожно, боясь сорвать в штопор, сделал «горку» — потянул ручку на себя и дал газ. «Мессер» рванул вверх с такой силой, что меня прижало к сиденью. Элероны работали как часы. Эта птица явно любила небо куда больше, чем мой старый, упрямый «Фоккер».

Вспомнив об Олеге, я снизил обороты, возвращаясь в горизонтальный полет. Ладони привыкли к упругой отдаче ручки управления, ноги — к чуткому ходу педалей. Машина была изучена. Теперь мы с ней слегка понимали друг друга. Оставалось лишь донести эту мысль до напарника, привязанного сзади к фюзеляжу.

— Освоился! — крикнул я, зная, что ветер унесет мои слова, но надеясь, что он почувствует уверенность в поведении самолета. — Летим домой!

И, сверившись с компасом, лег на обратный курс. Под нами проплывала чужая земля, но теперь у нас была скорость, высота и яростная стальная птица, жаждущая вернуться в свое небо.

Летели недолго, или я был так поглощён диалогом с машиной, что совершенно отключился от внешнего мира. Ровный гул мотора, отзывчивость рулей, плавные покачивания крыльев на встречных потоках — всё это создавало свой собственный, замкнутый мирок. И когда я наконец оторвался от приборов и взглянул вниз, то с удивлением понял, что мы уже над своими.

Огни, редкие и яркие, виднелись справа, километрах в пятнадцати. Вышел с отклонением. Сказалось напряжение, незнакомая карта и магнитный компас, в котором я не был до конца уверен.

«Черт, промахнулся», — мелькнуло в голове, но без раздражения. Я плавно, почти лениво, положил машину в разворот, чувствуя, как послушно кренится крыло. И в этот момент поймал себя на мысли, глядя на россыпь огней внизу: «Хорошо, что светомаскировку не соблюдают. Иначе бы проскочили мимо, как слепые котята».

Война войной, а жизнь брала свое. Кто-то шел с фонарем к колодцу, у кого-то горел свет в окне.

Я вышел точно на станицу с севера, уменьшив газ и начав плавное снижение, соображая где же посадить самолет.

Основная полоса была темной — нас не ждали. Но я вспомнил ровную площадку километрах в двух восточнее, где когда-то сажал «кукурузник». Лунного света должно было хватить, чтобы уловить землю. Рискованно, но другого выхода не было.

Я уже начал разворачиваться на новый курс, как вдруг снизу, с края станицы, блеснула короткая, яростная вспышка. Затем вторая, чуть левее. Промелькнула мысль: зачем?' Но инстинкт сработал быстрее.

Снаряды рванули сзади и слева от нас. Ослепительные вспышки и резкие хлопки, доносящиеся сквозь шум мотора. Воздух содрогнулся. «Мессер» клюнул, будто налетев на кочку.

— Зенитка! — взревел я, больше для себя, зная, что Олег вряд ли услышит.

Адреналин ударил в голову, вытесняя все остальные мысли. Я резко дал полный газ и потянул штурвал на себя, закладывая крутой вираж в сторону темноты. Не вниз, а вверх и в сторону, откуда пришел.

«Приняли за немца?» — пронеслось в голове сумасшедшей догадкой. Но сейчас было не до разборок. Нужно уходить из зоны обстрела. Лунная ночь из союзницы вдруг превратилась в смертельную ловушку, выставляя наш силуэт на серебристом небе как на блюде.

Еще одна очередь трассирующих снарядов прошила небо, но теперь далеко внизу и сзади. Там же бахнули разрывы зенитных снарядов. Я продолжал набирать высоту и уходить в сторону, в черноту полей, оставляя за спиной родную, но внезапно ставшую враждебной станицу. Посадка откладывалась. Для начала нужно остаться в живых.

Уведя самолет с линии огня, я не стал искушать судьбу дальше. Впереди, в лунном свете, угадывался ровный, непаханый клок степи. Без огней, без ориентиров — по наитию. Сбросив газ и почти погасив скорость, я выпустил шасси, но на панели тревожно задергалась красная лампочка сообщающая о неполадке. Снова подниматься? Нет смысла, да и земля уже вплотную, будь что будет решил я, и позволил «мессеру» коснуться поверхности. Только бы винт не погнуть — пронеслась мысль, когда тяжелая машина ударилась о землю, подпрыгнула на кочках, и проскрежетав по жесткой траве, замерла, накренившись на одно крыло.

Тишина, наступившая после выключения мотора, была странной. И тут же ее разорвал хриплый, яростный мат Олега. Он уже отстегивал ремни, его движения были резкими, полными ярости.

— … чтобы они сдохли, уроды! — он сполз с фюзеляжа, потирая онемевшие руки. — По своим палить! Ослепли, что ли⁈

Я выбрался из кабины, ноги подкашивались. Адреналин отступал, оставляя пустоту и тяжелую усталость.

Быстро осмотрел самолет. Ну да, задняя стойка не вышла, передняя наполовину. Хотел изучить повнимательнее, но со стороны станицы, прыгая по кочкам, неслись несколько точек света. Фары. Две, нет, три машины. Они мчались прямо на нас, слепя и без того выщербленную ночь.

Мы стояли у трофейного немецкого истребителя, в чистом поле, как на ладони. Бежать некуда. Да и смысла нет, думаю сразу не пристрелят.

Машины, подпрыгивая на ухабах, подкатили вплотную, ослепив нас фарами. Пыль окутала все плотным облаком. Резко захлопали двери, и из этого светящегося хаоса прорвался знакомый, хриплый от ярости окрик:

— Хенде хох, сукины дети!

Из-за слепящего света проступили фигуры с автоматами на изготовку. И впереди всех — коренастая, широкая фигура Леонида. Ослепленный, я не видел выражения его лица, но был уверен что оно перекошено от злости.

Олег, не опуская рук, шагнул вперед.

— Ленька, ты охренел совсем⁈ — его голос сорвался на крик. — Это же мы, черт возьми!

Леонид медленно подошёл ближе, не опуская ствола. Его взгляд скользнул по мне, по Олегу, по немецкому мундиру на нем, по «мессеру» с крестами на крыльях.

И вдруг его лицо преобразилось. Гневная маска смягчилась, глаза расширились от изумления, а рот приоткрылся.

— Вась… Васек⁈ Олежек⁈ — его голос дрогнул, срываясь на высокие ноты. Он резко опустил автомат, и сделав два неуверенных шага, бросился к нам, сгребая обоих в охапку.

— Боже ж мой, живые! — он захлебывался, хлопая нас по спинам своими здоровенными лапищами, чуть не сбивая с ног. — Да мы же думали… нам же доложили… Мы ж вас за фрицев приняли, сволочей! Олежек, родной, да на тебе ж немецкая форма!

Олег, на которого обрушилась основная мощь его объятий, хрипло рассмеялся, высвобождаясь.

— А в чем мне было, по-твоему, идти? Моя сгорела, пришлось… у немцев позаимствовать.

— А самолет? — не унимался Леонид, поворачиваясь ко мне и снова хватая за плечи. — Откуда «мессер»-то? Вы что, угнали его, что ли⁈

— Угнали, — кивнул я, чувствуя, как наконец-то отпускает напряжение. — И не только угнали. Там, Ленька… там у них целый аэродром, под боком. Мы его… подправили немного.

Леонид отшатнулся, смотря на нас с новым, уже почти суеверным изумлением.

— Батюшки… — только и выдохнул он. — Ну вы даете. Ну орлы…

— Орлы-не орлы, — перебил Олег, потирая ушибленные в объятиях бока. — А покормить нас, дураков, не надумаешь? И до хаты довести.

— Да сейчас, всё сейчас! — засуетился Леонид, оборачиваясь к своим бойцам.

Я махнул рукой, глядя на освещённый фарами, искалеченный посадкой самолёт с черными крестами. Да, встреча получилась нервной, но главное мы были дома.

Рассевшись по машинам и оставив у «мессера» пару бойцов с автоматами, наша колонна тронулась в сторону станицы.

Леонид, сидя рядом со мной, не унимался, срываясь на полуслова:

— Представляешь, Вась, а ведь мы вас по всем правилам встретили! — он хлопнул ладонью по колену. — Пост С-2 засек неизвестный самолет еще минут двадцать назад. Высота, курс… все передали на КП. А там у нас этот… ящик Егоров, его программа.

Он мотнул головой в сторону штабного блиндажа.

— Эта штука, зараза, считает быстрее любого артиллериста! Сразу выдала расчеты: скорость, упреждение… Зенитчики только подставили цифры и дали залп. Без прожекторов, по ночуге! Чистая работа, блин!

Я слушал, глядя в темное стекло, за которым проплывали знакомые очертания. В голове стоял оглушительный грохот разрывов и свист осколков.

— Работа и правда чистая, — хрипло сказал я. — Почти попали. А может, и не почти… Утром посмотрим, — добавил я, вспомнив, как самолет дёрнуло от близкого разрыва.

— Да ладно тебе, — отмахнулся Олег с заднего сиденья, уже разворачивая какой-то сверток с едой. — Целые же, слава богу. А программа… программа дело нужное. Егорка молодец.

Леонид довольно хмыкнул, доставая из-под сиденья термос.

— Вот, с дороги, — протянул он мне. — Чай, с сахаром. А то вид у вас, как у покойников с того света.

Я взял термос, чувствуя, как тепло растекается по закоченевшим пальцам. Да, мы были целы. И станица училась защищаться, обзаводясь не только пушками, но и мозгом. Это была хорошая новость. Почти такая же хорошая, как вкус горячего, сладкого чая после всего, что мы пережили.

Я сделал еще один глоток, чувствуя, как сладкая жара разливается по измученному телу. Но мысли уже работали, отстраняясь от личного спасения и возвращаясь к долгу.

— Зенитчикам респект, — сказал я, глядя на проплывающие в темноте крыши. — Но усвоенное надо закрепить. С утра организуй учебные стрельбы по мишеням. Чтобы в следующий раз били на поражение с первого залпа.

Леонид кивнул.

— Учту. Поставим вопрос. Только по каким мишеням?

Я промолчал, потому что сам не знал по каким, и глядя на редкие, но яркие огни в окнах, сменил тему.

— А светомаскировка почему мертва? — спросил я без упрека. — Команду же давали.

Леонид тяжело вздохнул, и в его голосе прозвучала безнадёжная нота.

— Команду давали, — подтвердил он. — А ты попробуй каждую бабку в станице заставь свечу в избе потушить. Кому-то к ребенку, кому-то к корове…

Я ничего не ответил. Что тут скажешь?

И повернувшись к стеклу, снова погрузился в молчание. Завтра предстояло много работы. А сейчас… сейчас нужно просто доехать и на несколько часов забыться. Если, конечно, получится.

Забыться получилось, но не сразу, сначала пришлось отмываться. Вода была ледяной, но это даже хорошо — стылая влага хоть ненадолго притупила назойливый звон в ушах. Потом — еда. Что-то горячее, простое, не глядя. Жена еще не вернулась со смены, и в этом была своя горькая ирония — вырваться из ада, чтобы застать пустой дом.

Она пришла за полночь, я уже дремал, но скрип двери мгновенно вернул меня в реальность. Несколько скупых фраз, и я рухнул в сон, как в бездну, без снов, без мыслей, просто отключаясь на несколько часов полного небытия.

Проснулся от того, что солнечный луч упёрся прямо в лицо. Посмотрел на часы — девять. И ещё долго лежал, не двигаясь, ощущая каждую мышцу, каждый заживший синяк.

«С чего начать?» — давила привычная, как сапог, ответственность. Нужно показать Твердохлебову карты, как сунул запазуху, так и забыл про них. А ведь наверняка там есть что-то важное. Осмотреть трофейный «мессер» — посадка вышла не очень, наверняка что-то да отвалилось. Проверить, как идут дела с зенитками. Устроить разнос за светомаскировку. Узнать, как Олег…

Под грузом многочисленных «надо», я с трудом оторвал голову от подушки. Тело ломило, будто его молотили цепями, а не просто избивали. Но долг был тем железным крюком, который вытаскивал тебя из постели даже когда все внутри кричало «еще пять минут». Сейчас нужно встать. Сделать первый шаг. Потом второй. А там, глядишь, и день пройдет.

Умывшись, я прошел на кухню. На столе, под чистой тряпицей, Аня оставила еду. Солидный кусок жареного мяса, одна вареная картофелина и два ломтя темного, пахнущего кислинкой хлеба. Скупо, но сытно. Чай в термосе оказался почти горячим. Я ел стоя, глядя в окно на залитый солнцем двор, механически пережевывая пищу, почти не ощущая вкуса.

Потом достал экспроприированные у немцев карты. Развернул их на столе, прижав края чашкой и термосом.

Подробно рассматривать не стал, сразу обратив внимание на главное. Неподалеку от станицы, в тридцати километрах на северо-восток, была аккуратная карандашная пометка — условный значок, похожий на рисуночек домика с антенной. Рядом цифра и буква: «12H». Еще одна, такая же — километрах в сорока на юго-запад. И самая интересная — на изгибе реки, вниз по течению километрах в семидесяти, или около того. Там был нарисован небольшой якорь.

Я откинулся на спинку стула, медленно потягивая остывающий чай. «12H»… Похоже на обозначение постов или складов. Небольших, замаскированных. А якорь… Якорь на реке мог означать многое., например… Да что угодно.

Информация была очень ценной. Возможно, даже более ценной, чем уничтоженный аэродром.

Сложив карты, я сунул их во внутренний карман ветровки. Первый пункт сегодняшней программы определился. Непременно к Твердохлебову. И как можно скорее. Эти пометки нужно проверить. Пока они не проверятся, ни о чем другом не могло быть и речи.

Я вышел из дома, седло старенького велосипеда неприятно врезалось в еще ноющие мышцы. Только собрался тронуться в сторону штаба, как поднял взгляд и замер. По пыльной улице навстречу мне, неспешным шагом шел Твердохлебов. Один, без обычной свиты. Его мощная, кряжистая фигура казалась инородной на этом мирном утреннем фоне.

Он увидел меня, и его лицо, обычно каменное, дрогнуло. Не улыбка, но некое смесь облегчения и суровой радости. Он ускорил шаг.

Глава 15

— Как настроение? — бросил он вместо приветствия, снова окидывая меня тем же оценивающим взглядом.

— Вашими молитвами… — хрипло усмехнулся я, слезая с велосипеда. — А ты куда так целеустремленно, один-одинешенек?

Твердохлебов тяжело вздохнул, посмотрел поверх моей головы на редкие облака в высоком, летнем небе.

— Задолбался в блиндаже сидеть, — признался он неожиданно просто. — Духота, копоть, все лица серые. Вышел прогуляться, воздухом подышать… — Он действительно сделал глубокий вдох, широко расправив плечи. — А то с ума сойдешь в четырёх стенах, тем более только и дум, что плохих.

Я кивнул, понимающе. Та же тяжесть давила и на меня, просто проявлялась иначе.

— Сочувствую, — пробормотал я, и похлопал себя по карману, где лежали карты. — Посмотри.

Мы отошли к забору, в тень раскидистой рябины. Я снова развернул карты и ткнул пальцем в пометки. Твердохлебов наклонился, его лицо сразу стало сосредоточенным, все следы усталости как ветром сдуло.

— Вот тут, и вот… «12H». И здесь, на реке, якорь.

Твердохлебов долго молчал, водя своим толстым, мозолистым пальцем по карте. Потом выпрямился, и в его глазах засветился знакомый, стальной блеск.

Не теряя времени, мы вернулись в штаб-блиндаж. Внутри было так же, как и вчера: тот же спёртый, пропахший табачным дымом и потом воздух, тот же призрачный свет висящей под потолком лампы, бросающий тени на грубые лица. За столом так же сидели люди. Они что-то оживленно обсуждали, разложив перед собой какие-то свои бумаги. Разговор оборвался, когда мы спустились по ступеням.

Все головы повернулись к нам.

Твердохлебов, не обращая внимания на эту немую сцену, шагнул к столу и швырнул на него свернутые карты.

— Отставить текущее, — его голос, густой и властный, заполнил всё пространство блиндажа. — Есть новая задача. Важнее.

Он развернул карты и тяжелым пальцем прижал их к дереву.

— Вот. И вот. И ещё здесь, на реке. Немецкие пометки. Надо выяснить, что это.

В помещении воцарилась тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием собравшихся. Все вглядывались в карту, лица становились хмурыми, сосредоточенными.

Я стоял чуть в стороне, прислонившись к холодной земляной стене, и наблюдал, как моя добыча меняет атмосферу в комнате. Усталость и рутина отступили, уступив место знакомому, жёсткому азарту охоты. Зам Твердохлебова уже доставал карандаш, чтобы обвести зоны.

— «12H»… — пробормотал он. — На посты похоже.

— А якорь? — спросил кто-то из угла.

— Переправа. Или склад на воде, — отрубил Твердохлебов. — Неважно что. Важно, что это у них. И это должно стать нашим. — Бери людей, — посмотрел он на одного из присутствующих, — и вот на эту точку, только тихо. Увидел что — сразу назад, без стычек.

Тот кивнул, поднимаясь из-за стола.

— Понял. Через час выдвигаемся.

Твердохлебов медленно провел ладонью по лицу. Выдохнув, он отвернулся от стола и прошелся к бойнице. Через узкую щель лился желтый, веселый свет начинающегося дня.

— На точку с якорем отправить группу на двух лодках, подгадать под вечер, так чтобы по темноте подойти на веслах незаметно. — бросил он, не оборачиваясь. — И скажи ребятам что дело важное, послезавтра баржу отправляем за топливом, не дай бог там засада какая…

В блиндаже снова зашевелились. Тот, кому была адресован приказ, — молодой, костистый мужчина по фамилии Хренов — сразу поднялся и вышел, споткнувшись на первой ступеньке. Остальные продолжили изучать карту, но уже без прежней оцепенелости.

Я наблюдал, как медленно, словно густая смола, в душном пространстве растекается энергия предстоящего дела. Кто-то достал сигареты, кто-то принялся точить карандаш. Тень от висящей лампы слегка покачивалась на стене в такт сквозняку из бойницы, и лица в её свете казались то старыми и изможденными, то внезапно резкими и молодыми.

— А светомаскировка? — спросил я негромко. Все взгляды, которые только что были прикованы к карте, разом переметнулись на меня, а потом, следуя за моим взглядом, к бойнице у плеча Твердохлебова. — В станице, — уточнил я.

— Когда вчера возвращался, огней много горело.

За столом кто-то фыркнул. Это был плотный, круглолицый мужик, которого все звали Семенычем.

— Так то сверху, — проворчал он, не отрываясь от карты и что-то записывая в блокнот. — С земли ни одного огонька не видать…

Я посмотрел на него, потом снова на этот наглый, жирный луч света, резавший темноту блиндажа.

— С земли — не видать, — согласился я ровным голосом. — А надо чтобы и с воздуха не видать было.

Семеныч наконец поднял глаза, его круглое лицо покраснело.

— Это я понимаю… — начал он неуверенно, — но что мы еще можем сделать? За каждой бабкой бегать проверять? Как тут уследить?

— Я не знаю как, зато знаю что с высоты станица сияет как новогодняя елка.

— Решим вопрос, — вмешался Твердохлебов. Он всё это время молча слушал, стоя к нам спиной. Теперь он резко развернулся и посмотрел на Семеныча, потом на меня. — Значит, не соблюдают. Значит, думают, шуточки шутим, в игрушки играем… Сегодня после обеда соберите народ, да так чтобы все пришли, оставьте только периметр, ну и самое неотложное. Остальным быть обязательно!

Твердохлебов задумался на секунду, прикидывая в уме.

— Давай к двум, — добавил он — И не у клуба, а… — он снова задумался, — на опушке, за мельницей, и недалеко, и в случае чего разбежаться можно.

Семеныч кивнул, уже не пытаясь спорить, и аккуратно отложил свой блокнот в сторону.

— К двум. Понял. — сказал он.

Спросив у Твердохлебова, нужен ли я ещё здесь, и получив отрицательный ответ, я выбрался из блиндажа на свежий воздух. Мысль о трофейном «мессере» не давала покоя. Самолет стоял за внешней полосой периметра, и идти туда пешком не хотелось категорически. Но на аэродроме наверняка должны были знать что-то конкретное.

Я двигался туда по привычной, утоптанной многими ногами дороге. Мысли путались: мелькали немецкие пометки на карте, лицо Твердохлебова, силуэт трофейного истребителя.

Шум аэродрома достиг меня раньше, чем я увидел летное поле. Не привычный гул моторов, а другой — методичные удары молотком по металлу, мат, какой-то треск. Когда я вышел на край летного поля, звуки дополнились визуализацией.

Прямо перед ангаром, копошились люди вокруг серого, угловатого «Юнкерса». Один мотор у него был снят совсем, и техники, вися чуть ли не друг на друге, что-то яростно выковыривали из гнезда.

А чуть поодаль, контрастируя своим мультяшным, четырехкрылым силуэтом со строгостью немецкой машины, стоял наш Ан-2. Вокруг него тоже кипела деятельность, но другого рода: подкатив бочки, его заправляли, а один механик, забравшись на нижнее крыло, с ожесточением оттирал тряпкой иллюминатор.

Я остановился, прислонившись к стойке забора, и немного понаблюдал за этой суетой. Здесь был свой ритм, своя война — не с картами и светомаскировкой, а с гайками, бензином и дефицитными запчастями.

Андрея я заметил не сразу — среди запачканных в мазуте спин и затылков он вначале был просто еще одной согнутой фигурой под крылом «Юнкерса». Но потом выпрямился, отложил в сторону здоровенный гаечный ключ и, сняв фуражку, вытер ею лоб. Знакомый жест, узнаваемая квадратная голова с короткой, жесткой щеткой волос.

Я оттолкнулся от забора и пошел к нему. Он в это время снова наклонился к мотору, что-то выговаривая своему напарнику, державшему увесистый узел агрегатов.

— Андрей! — окликнул я, когда до него оставалось метров пять.

Он обернулся, приставил ладонь козырьком к глазам, щурясь против низкого утреннего солнца. Угрюмое лицо постепенно прояснилось, на нем появилось подобие улыбки.

— О, Васек! Жив ещё? — крикнул он в ответ, его голос был хриплым от постоянного напряжения.

— Пока кручусь, — ответил я, подходя ближе. — Что у вас тут, «юнкерс» на запчасти разбираете?

Андрей хмыкнул и пнул ногой в облезлом сапоге покрышку шасси.

— На запчасти… Ага. Пытаемся этого уродца на крыло поставить. Двигатель сдох, думаем что-то приколхозить. Бред, конечно, но вдруг получится?

Я не удержался и спросил:

— А ты как? Уже на ногах?

Он махнул рукой.

— Хорош, отлежался, хватит. Здесь хоть польза есть, — он бросил взгляд на пятно своего отражения в обшивке «юнкерса».

— Ты про мессер слыхал что-нибудь? — спросил я, наклоняясь к нему, чтобы перекрыть шум от работающих неподалеку.

— Так, кое-что… — Андрей снова вытер лоб, оставив на коже тёмную полосу от мазута. — дядя Саша с мужиками ещё затемно туда отправились.

— Ремонтируют, значит?

— Вроде того, — Андрей фыркнул, и обернувшись, махнул рукой куда-то за ангар. — Видишь, лошадка с телегой? Туда как раз канистры с бензином грузят. Если дядя Саша даст добро, то попробуют запустить.

Я посмотрел на телегу. Тощая гнедая кобыла мирно жевала что-то у себя под ногами, а двое бойцов грузили на повозку канистры, аккуратно укладывая их на солому. Выглядело это одновременно и буднично, и сюрреалистично — как будто доставляли не топливо к боевой машине, а собирались на сенокос.

— Понял, — сказал я Андрею, похлопав его по плечу. — Тогда я наведаюсь, посмотрю, что там у них получается. Держись здесь.

— Уж держусь, — буркнул он, уже снова наклоняясь к мотору.

Я направился к телеге. Канистры были уже аккуратно уложены в сено, так чтобы не гремели. Рядом стоял возница. Старик. Не древний, но годы и труд согнули его спину дугой, а лицо изрезали глубокие, запыленные морщины. На нем была выцветшая гимнастерка без знаков различия и картуз на седой, коротко стриженой голове. Движения его были неторопливы, но точны — он потрогал упряжь, проверил, туго ли затянуты вожжи, одобрительно хлопнул кобылу по шее. Лицо показалось смутно знакомым: наверняка видел его в станице, но имени я не помнил, да и вряд ли когда-либо знал. Людей крутилось много, и все они сливались в общий поток.

— Здорово, дед, — поздоровался я, подходя. — Подвезешь к самолету?

Старик медленно повернул ко мне бледные, выцветшие глаза. Взгляд был спокойным, оценивающим, без особого любопытства.

— Подвезу, — ответил он сиплым, продымленным голосом. — Место есть. Садись на задок, только канистры не задень.

Он ловко, не по-стариковски, вскинул ногу и устроился на облучке, взял вожжи. Я забрался в телегу сбоку, усевшись на жесткие доски рядом с соломой и пахнущими бензином канистрами. Дед цокнул языком, лошадь тронулась с места, телега заскрипела и закачалась, внося свой неторопливый ритм в суетливый гул аэродрома. Мы молча выехали за ворота и покатили по пыльной, разбитой дороге, ведущей за внешний периметр, туда, где в ждала своего часа стальная птица с белыми крестами на крыльях. Я сидел, обхватив колени, и смотрел в спину деда, но на самом деле видел перед собой кабину «Мессершмитта».

В голове, помимо воли, крутилось сравнение. «Ан-2» — это как добрый, немного неповоротливый конь. Рулишь им плавно, с расчётом, он прощает небольшие ошибки. «Фоккер» — и вовсе послушный пони: отзывчивый, живой, летает на честном слове и твоём умении чувствовать ветер. А «Мессер»… Он был другим зверем. Хищником. Я помнил его дикое рычание мотора, эту чудовищную тягу, которая вжимала в кресло, и едва заметное дрожание ручки управления на скорости — будто самолёт жил своей, напряжённой жизнью и лишь иногда позволял тебе собой руководить.

«Шаг винта…» — я мысленно прокручивал привычные действия. На «кукурузнике» всё просто: газ, обороты, пошёл. Здесь — отдельный рычаг. Нужно не просто дать газу, а синхронизировать угол атаки с оборотами. На малой скорости — один шаг, для набора высоты — другой, для полёта на крейсерской — третий. Ошибёшься — или мотор заглохнет, или винт будет «молоть воздух», не давая тяги.

«Скорость отрыва…» На Ан-2 я отрывался почти не разгоняясь. Здесь — под 160 км/ч. Нужно разогнаться по земле, держа мощную машину строго по прямой, чувствуя, как хвост становится легче, и лишь потом, аккуратно, взять ручку на себя. Слишком резко — свалишься, потеряешь скорость. Слишком поздно — выкатишься за пределы полосы.

«Уборка шасси…» — ещё один ритуал. Не то что на кукурузнике и «фоккере», где шасси не убирается вовсе. Рычаг в кабине. Не забыть убрать после взлёта. И не забыть выпустить перед посадкой. И самое страшное — «посадка». Ночью я посадил его почти на брюхо, впотьмах, интуитивно. Как не разбился, непонятно, можно сказать чистое везение. Но вообще, садиться нормально, с тремя точками, на высокой скорости, с жёсткими стойками шасси, которые не прощают ошибок… Нужна тренировка.

Я смотрел на качающиеся канистры с бензином и понимал: чтобы обуздать этого зверя, мало смелости и удачи. Нужны знания. Нестеров? Он наверняка летал на таких или подобных машинах. А еще дядя Саша. Он, понятно, не имел такого опыта, но основное должен был знать. Знать как этот самолет ведёт себя на вираже, где у него слабые места.

Телега с скрипом свернула с дороги и поползла по кочковатому полю. И вот он показался.

«Мессершмитт» почти лежал на брюхе, как подстреленная птица. Его стройный, акулий силуэт теперь выглядел беспомощным и приземлённым. Следы моей «посадки» были видны невооружённым глазом: мятая обшивка вдоль фюзеляжа, погнутые законцовки крыльев, вмятины на капоте двигателя. Вокруг самолёта копошилось несколько человек. Один, лежа на спине под фюзеляжем, что-то яростно долбил молотком. Двое других осматривали плоскость крыла, постукивая по обшивке.

А в кабине сидел дядя Саша. Он не возился, а сидел неподвижно, уставившись на панель приборов, изредка проводя пальцем по какому-то тумблеру или шкале, будто читая шрифт Брайля.

Телега остановилась в десяти метрах от самолёта. Старик-возница обернулся ко мне и кивком показал — приехали. Я спрыгнул на землю, и подошёл к мессеру. Механик под капотом вылез, увидел меня, кивнул и, вытирая руки о ветошь, крикнул в сторону кабины:

— Карлыч! Гости к тебе!

Дядя Саша медленно повернул голову. Его глаза, узкие и пронзительные, нашли меня. В них не было ни улыбки, ни приветствия, только холодная, оценивающая деловитость. Он жестом показал: «Поднимайся».

Я обошёл хвост, стараясь не смотреть на погнутые законцовки рулей, и подтянулся на крыло. Дядя Саша сидел в пилотском кресле. Я пристроился на правом борту, опершись локтями о край фонаря.

— Ну что? — спросил я первым, глядя на его руки, лежащие на ручке управления и секторе газа.

— Красавец, — неожиданно хрипло сказал дядя Саша, и в его голосе прозвучало почти уважение. — Железо — первоклассное. Приборы… Посмотри. — Он ткнул пальцем в центральную панель. — У них тут на каждый чих отдельная лампочка и стрелка. А это… — его палец перешёл на круглый экран со шкалой. — Радиокомпас. Ведёт на свою волну. Прямо как нитка клубком.

— А с двигателем что?

Дядя Саша нахмурился, и это сразу вернуло его в реальность.

— Двигатель… — Он вздохнул. — Нормально… Но не заводится… Свечи выкрутили, просушили. Вроде ничего не заклинило. — Он посмотрел на меня. — Говорят, ты его на последних каплях бензина посадил?

— На честном слове и на одном крыле, — усмехнулся я.

— Повезло. Сейчас будем систему прокачивать. Топливо привез? — Он кивнул в сторону телеги.

— Привёз.

— Ну вот. Сейчас зальём. А дальше… — Он потёр подбородок. — Дальше будем слушать. Если заведётся и не начнёт троить — твой день. А если нет… — Он развёл руками, показывая на поле вокруг. — Будет куча ценного металлолома.

— А с шасси что? — спросил я самый главный вопрос.

Дядя Саша поморщился, как от зубной боли.

— С шасси… Беда. Гидравлика у них. А гидравлика — порвана. Магистрали где-то перебиты, жидкость вытекла. Вручную, с помпой, не выпустить. Механически — тоже. Заклинило наглухо.

— Снайпера… Хрен ли… Сам научил на свою голову… — беззлобно ругнулся я на зенитчиков.

Дядя Саша хмыкнул.

— Там и осколками зацепило, так еще и очередь пулемета крупнокалиберного… Брюхо по всей длине дырявое…

Я автоматически посмотрел вниз, но слезать не стал, не верить причин не было. Тут или тоже наши постарались, или немцы все же не настолько были увлечены фейерверком, пульнув таки напоследок. И теперь, если я всё верно понимаю, это наша главная проблема. Без шасси самолёт — обуза. Красивая, но обуза. На брюхе можно сесть только раз, и то если повезёт. А это уже было.

— То есть, даже если взлетит… — начал я.

— … то сесть нормально не сможет, — закончил дядя Саша. — Только на живот. Или парашютом покидать, если будет куда и высота позволит. — Он посмотрел на меня пристально. — Ты это понимаешь?

Я понимал. Только парашютов у нас не было, не разжились как-то. И это означало, что каждый вылет на этом «мессере» будет на грани самоубийства. Взлет — риск. Полёт — риск. А посадка… Посадка вообще лотерея.

— Понимаю, — тихо сказал я, глядя на ряды тумблеров. — Но он нам нужен. Хотя бы один вылет.

Дядя Саша долго смотрел на меня, потом медленно кивнул.

— Один вылет, может, и вытянем. Потом — или в утиль, или запчастей ждать. Ну что, — он хлопнул ладонью по приборной доске, — будем пробовать оживлять? Или передумал?

Внизу механики уже подтащили канистры к самолёту. Звякали воронки. Пахло бензином. Я посмотрел на стальные рычаги, на прицел, на штурвал… и почувствовал знакомое, липкое, но сладкое чувство страха и азарта.

— Будем пробовать, — сказал я, и мой голос прозвучал твёрже, чем я ожидал. — Давайте его будить.

Глава 16

Механики работали быстро и молча, будто совершая священнодействие. Специальным насосом они закачали бензин из канистр в баки. Потом один из них, тот что был помоложе, забрался на капот с большой ручной помпой в руках — это была обычная пожарная помпа, приспособленная для прокачки топливной системы. Он начал качать, его спина быстро сгибалась и разгибалась.

— Прокачивай, пока не пойдёт ровно, без пузырей! — крикнул дядя Саша, не вылезая из кабины. — А ты Васек, отойди. Будешь моими глазами снаружи. Если что-то пойдёт не так — орешь как резаный.

Я спрыгнул с крыла и отошёл на несколько метров, на безопасное расстояние, но так, чтобы видеть и самолёт, и дядю Сашю в кабине. Народ тоже расступился, все ждали продолжения. Даже старик-возница прекратил возиться с упряжью и стоял, внимательно следя за происходящим.

— Система прокачана! — крикнул механик с помпой, его лицо было мокрым от усилия.

— Отходи! — скомандовал дядя Саша. — Всем отойти от винта!

Люди отхлынули, образовав широкий круг. Наступила тишина, нарушаемая только шелестом ветра в высокой траве.

В кабине дядя Саша делал всё медленно и методично. Я видел, как его левая рука перемещала какой-то рычаг. «Рычаг шага винта, — сообразил я. — Ставит на малый шаг для запуска».

Потом он несколько раз энергично качнул другую рукоятку. «Впрыск топлива напрямую в цилиндры. Праймер».

Правой рукой он взялся за рычаг стартера. Его плечо напряглось.

Раздался сухой, натужный звук — стартер вращал винт через сложную систему шестерён. Лопасти дёрнулись, провернулись на четверть оборота, остановились. Потом ещё раз. Казалось, самолёт с неохотой просыпался от тяжёлого сна.

— Контакт! — крикнул дядя Саша, и его голос прозвучал так громко, что даже заставил вздрогнуть.

Стартер завизжал уже непрерывно. Винт начал вращаться медленно, преодолевая сопротивление загустевшего масла. Обороты росли. Лопасти превратились в полупрозрачный круг. И тут дядя Саша двинул вперёд сектор газа.

Сначала произошла серия резких, сухих хлопков — будто кто-то бил огромным молотом по листу железа прямо внутри мотора. Из выхлопных патрубков повалили клубы сизого, едкого дыма, пахнущего не сгоревшим бензином и маслом. Механики инстинктивно присели.

Хлопки участились, слились в треск, и вдруг — один из цилиндров схватился. Потом второй. Мотор чихнул, кашлянул, изрыгнул целое облако дыма… и заревел.

Это был не просто рёв. Это был низкий, животный, рвущий барабанные перепонки рык, в котором чувствовалась невероятная, сдержанная мощь. Винт исчез, превратившись в невидимый, сокрушительный диск, вытягивающий из-под самолёта пыль, травинки и мелкие камни. Ветер ударил мне в лицо, заставив зажмуриться. Земля под ногами дрожала.

Двигатель вышел на холостые обороты. Рык стал ровнее, но не менее угрожающим. Дым выхлопа сменился на прозрачную, колышимую жаром струю. Капот самолёта вибрировал, и вся машина будто ожила, напряглась, готовая сорваться с места.

Я видел, как дядя Саша в кабине быстро скользил взглядом по шкалам. Потом он махнул мне рукой, и я быстро взобрался на крыло.

— Давление масла в норме! Температура растёт, но в пределах! Обороты держит! — орал он мне прямо в ухо. — Греется быстро… Сейчас…

Он немного прибавил газ. Рёв усилился, стал пронзительнее. Хвост самолёта приподнялся от порыва воздуха. Казалось, вот-вот, и стальная птица сорвётся с места, невзирая на то, что стоит на тормозе.

— Сбрасываю! — крикнул дядя Саша.

Он плавно убрал газ. Рёв начал спадать, превращаясь в хриплое, недовольное урчание, а затем в ровное, мощное бульканье на холостых. Двигатель работал. Не троил. Не захлёбывался. Работал так, словно и не было никаких поломок.

Дядя Саша выключил зажигание.

В ушах звенело.

Механики медленно выпрямились, переглядываясь. На их перепачканных лицах появились улыбки. Молодой парень с помпой глупо и счастливо осклабился.

Дядя Саша снял шлем, его волосы были мокрыми от пота. Он вытер лицо рукавом и посмотрел на меня. В его глазах, обычно таких жёстких, было усталое удовлетворение.

— Двигатель жив, — хрипло констатировал он. — И злой, как чёрт. Обуть бы его теперь…

Он похлопал ладонью по краю фонаря.

— На этом, пожалуй, пока всё. Дать ему остыть. Потом ещё разок прогреем. А там… — Он посмотрел на поле впереди, на относительно ровный участок. — А там посмотрим, сможет ли он на этом хоть как-то разбежаться. Но это уже потом.

Механики уже начали возиться вокруг остывающего мотора, проверяя соединения, когда со стороны станицы донёсся прерывистый, хриплый звук мотора.

Объезжая колючку и поднимая пыль, выполз старый, бежевый УАЗик со срезанным верхом. Он катился медленно, будто раздумывая, стоит ли сюда ехать, и остановился рядом с телегой. Из-за руля вышел молодой парень в полосатом трико и майке с надписью «СССР» и кинув короткий взгляд на «Мессер», стал доставать из кузова здоровенные термоса.

— Кушать подано! — закончив с выгрузкой, крикнул он, делая рупор из ладоней.

Дядя Саша, уже выбравшийся из кабины, тяжело спрыгнул с крыла на землю. Он кивнул механикам: «Война войной, а обед по расписанию». Потом взглянул на меня, махнул головой в сторону машины:

— Если жрать не хочешь, поехали с ним прокатимся, мне дома посмотреть кое-что надо, книжечку одну.

Дождавшись когда парень с майке «СССР» усядется за руль, мы забрались в кабину УАЗа. Сиденье, кроме водительского, здесь было одно, поэтому мне пришлось ехать без удобств. Мотор рыкнул, и машина, развернувшись, поехала назад, к станице, оставляя позади одинокий силуэт истребителя с ярко белеющими крестами.

Дорога была разбитая, УАЗ подпрыгивал на ухабах, бросая меня на жесткий борт. За окном плыла знакомая картина: пожухлая от зноя степь, редкие чахлые деревца у оврага, далёкие, будто нарисованные, силуэты ветряков. Но я её почти не видел. Перед глазами всё ещё стояла вибрирующая панель приборов «Мессера» и ощущалась та дикая сила, что рвалась из-под капота.

— Ладно, с игрушкой разобрались, — первым нарушил молчание дядя Саша, доставая самокрутку. — Теперь по делу. Ночью, если ничего не случится, надо слетать к кораблю.

— Так срочно? — без удивления отреагировал я, понимая что сделать это нужно было уже давно.

— Срочнее не бывает. Тем более немцам пока не до нас…

Ждать что отправленной на авианосец бригаде прямо сейчас удастся восстановить хотя бы один самолет было бы слишком оптимистично, поэтому я и не ждал. Мужиков хоть и закинули туда с полным набором инструмента, и разнообразных запчастей, но чтобы оживить древнюю технику, им требуется «добавка».

— Добросим туда кое-что, потом бензин довезем, ну и обратно тоже не пустыми, топливо кончается, да и вообще… Что имел ввиду дядя Саша под «вообще», я уточнять не стал, тем более машина наконец остановилась и мы вылезли, отряхиваясь от дорожной пыли.

Дом дяди Саши с первого взгляда ничем не отличался от соседних: почерневшие от времени брёвна, ставни, сейчас распахнутые, крыша крытая тёмным шифером. Но если присмотреться, становились видны детали: под окнами — узкие амбразуры, сколоченные из толстых досок внутренние ставни, и даже на чердаке просматривались бойницы — явная огневая точка.

Дядя Саша, не говоря ни слова, толкнул калитку, которая открылась с тихим скрипом. Подошёл к двери, закрытой на здоровенный висячий замок, щёлкнул ключом и надавил плечом.

Мы прошли в сени, а затем в горницу. Свет сюда проникал слабо — из одного небольшого окна, завешанного плотной, выцветшей тканью. Глазам потребовалось время, чтобы привыкнуть к полумраку.

Я осмотрелся. Последний раз был у него дома давно, но здесь ничего не изменилось.

Прямо передо мной висела керосиновая лампа с матовым стеклом. Под ней — квадратный стол, покрытый скатертью с вышитыми по краям красными уголками. На столе — жестяная коробка из-под монпансье, полная пуговиц и катушек с нитками, толстый учебник в тёмном переплёте, стеклянная пепельница, и сложенная в трубку газета — мухобойка.

В углу стояла печь-«голландка», её изразцы давно потускнели, но были вычищены до блеска. На ней — чайник с коротким носиком. Рядом с печью — этажерка, доверху забитая книгами: технические справочники, томики Пушкина и Некрасова, школьные учебники. На одной из полок, как икона, стоял радиоприёмник «Рекорд» в деревянном корпусе.

На стене — ковёр с оленями, уже порядком выцветший, и рядом — несколько вырезанных из журнала «Огонёк» фотографий: Чапаев на тачанке, парад физкультурников, улыбающиеся дети. И одна, в самодельной рамке под стеклом, — молодой дядя Саша в лётной форме, стоящий рядом с хвостом какого-то самолета. Улыбка тогда была шире, глаза — спокойнее.

В другом углу, накрытая чехлом, расположилась швейная машинка «Зингер». Рядом — узкая железная кровать, заправленная грубым шерстяным одеялом. Всё было скромно, бедно, но поразительно чисто и на своих местах. Каждая вещь здесь служила, а не просто занимала пространство. Это была не музейная комната, а крепость, в которой человек организовал свой быт с той же тщательностью, с какой укреплял снаружи стены.

Дядя Саша, не снимая фуражки, прошёл к столу, взял книгу в тёмном переплёте. Это оказался не учебник, а толстый, технический альбом с чертежами.

— Садись, если устал, — кивнул он мне на табурет у печи. Сам сел на стул, отодвинул коробку с пуговицами и открыл альбом. На пожелтевших страницах мелькнули сложные схемы, разрезы моторов, таблицы с цифрами. — Пока я тут покопаюсь. Надо вспомнить кое-какие нюансы… А ты, — он посмотрел на меня, — глянь в сенях, на полке слева. Там кисет с табаком должен быть. Принеси, будь добр.

Я выполнил просьбу, нашёл заветный кисет. Дядя Саша закурил. Едкий дым странно гармонировал с запахами дома.

Я посидел молча, наблюдая, как он выводит на клочке бумаги какие-то цифры и странные, угловатые схемы, больше похожие на ребус. Дым от его самокрутки висел в неподвижном воздухе комнаты сизоватой тучей.

— Что это ты такое старательное выписываешь? — не выдержал я наконец, указывая подбородком на его записи.

Дядя Саша даже не оторвался от листа, только мотнул головой, отгоняя и мой вопрос, и назойливую муху, севшую на край стола.

— Зачем тебе? Всё равно не поймёшь.

Он сказал это без раздражения, даже с лёгкой усмешкой в углу рта, но я понял — лезть дальше бесполезно. Я откинулся на табурете, и закрыл глаза, даже слегка задремывая.

Минут десять прошло в почти полной тишине, нарушаемой только шуршанием переворачиваемых страниц, скрипом карандаша и изредка — одобрительным или задумчивым «хмыком» дяди Саши. Наконец он поставил последнюю точку, отложил карандаш в сторону и положил локти на стол, ссутулившись. Он внимательно, строго посмотрел на испещрённый записями листок, потом сверил что-то с раскрытой страницей альбома. И на его обычно суровом лице появилось редкое выражение — тихое, усталое удовлетворение мастера, решившего сложную задачу.

Он довольно кивнул, будто подтверждая что-то самому себе.

— Так-так… Ладно. В теории — сходится. Практика, как водится, всё поправит, но начало есть.

Он аккуратно сложил листок вчетверо и сунул его во внутренний карман.

— Ну что, Васек, сидением дело не двинем, — сказал он, поднимаясь. — Пойдём, надо погрузку организовать, да и с маршрутом разобраться. Ночью-то лететь — не днём болтаться. Каждую ложбинку надо знать наизусть.

Он потушил самокрутку в пепельнице, взял картуз, и молодцевато выпрямившись, шагнул к двери. Яза ним.

— Дядя Саша, — начал я, выходя на крыльцо. — А что со сбитым «Юнкерсом», тем, что в поле сел? Его так и бросили?

Он шёл немного впереди, не оборачиваясь, и сначала только хмыкнул, как будто вопрос был неприятный или глупый. Потом замедлил шаг, давая мне поравняться, и сказал, глядя куда-то поверх крыш:

— Сбитый… Бросили, говоришь? Нет, не бросили. Стоит пока. Двигатель с него сняли.

Я ждал продолжения. Он помолчал, вынимая кисет.

— Тот, наш который, мотор на выброс, — дядя Саша сделал характерный жест рукой, будто ломая палку. — А у этого двигатель целый. Ну, считай, целый. Вот и думаем… — Он ловко свернул очередную цигарку на ходу. — Не переставить ли ядрёную неметчину с умирающего на покалеченного. Авось, один «юнкер» на двоих и выйдет.

— А получится? — спросил я.

— Должно… — Он прикурил, щурясь от дыма. — Но пока что это две кучи головной боли.

Мы уже подходили к окраине, откуда был виден край лётного поля. Впереди, за полосой колючки, маячили знакомые силуэты: угловатый «Юнкерс» у ангара и добродушный, коренастый «Ан-2» чуть поодаль. Вокруг них, как и утром, копошились люди. Работа не кончалась.

Ан-2 — Детище советских инженеров. Рабочая лошадка. «Кукурузник». Неказистый, неуклюжий, с тряпичной обшивкой и допотопной приборной доской. Рядом с акульей статью «Мессера» он выглядел этаким добродушным увальнем, а рядом с угловатым «Юнкерсом» — и вовсе деревенским самоделом. Но он летал. Летал в любую погоду, с любого клочка земли, на последних каплях бензина. Его можно было починить в поле пассатижами и куском проволоки. Его мотор не требовал танцев с бубном и чертежей из таинственных альбомов — дал газ, и пошёл.

И опять, в который уже раз, вся надежда была на него. Не на трофейного хищника, что лежал беспомощно на брюхе, и не на гибридного «юнкерса», который ещё надо было собрать из двух поломанных. А на этого простого, выцветшего на солнце «трудягу». Ему предстояло тащить нас ночью, через степное небо, кишащее «охотниками», к вросшему в землю авианосцу.

В этом мире вообще всё было шиворот-навыворот. Самые сложные, самые совершенные машины выходили из строя от первой же царапины, а эта бипланная «лоханка», собранная, казалось, по чертежам из школьного учебника, оказывалась незаменимой. Она не поражала мощью, не пугала скоростью. Она просто работала. Изо дня в день. И в этой её простой, утомительной работе было больше настоящей, железной надежности, чем во всей хищной мощи «Мессершмитта».

Дядя Саша, шедший рядом, будто поймал ход моих мыслей. Не глядя на меня, он хрипло бросил:

— Заправлен, проверен. Ждёт. На нём хоть знаешь что отвалится, подготовиться можно, предусмотреть. А не гадаешь, как у фрицев.

В его словах не было восхищения. Была констатация факта, такая же прочная и неоспоримая, как и сам самолёт, к которому мы подходили. И почему-то именно сейчас, глядя на его потертые плоскости, я чувствовал себя спокойнее, чем при виде любого другого, более грозного летательного аппарата.

Мы подошли ближе. У самого шасси «Ан-2», прямо на канистрах из-под бензина, сидели двое механиков. Молодой, и постарше, с лицом, перемазанным в масле. Они о чём-то тихо переговаривались, и между пальцами у обоих тлели толстые, дымные «бычки» самокруток.

Увидев нас, они замерли на секунду, потом судорожно дёрнулись. «Бычки» полетели в пыль и были мгновенно растоптаны грубыми подошвами. Они встали, вытянувшись, как на поверке, виновато и глупо улыбаясь.

Дядя Саша остановился, его взгляд скользнул по растоптанным окуркам, потом по канистрам, на которых они только что сидели. Я мысленно приготовился к взрыву привычного, раскатистого мата, который бы поставил этих «сорванцов» в позу на полчаса. Но дядя Саша только тяжело вздохнул, будто устав от вечной человеческой глупости, и пробормотал себе под нос, не повышая голоса:

— Ну да, конечно. Курите. Взорвётся — прямо на канистре в космос и полетите. Без всякого самолёта.

Механики переглянулись, не зная, смеяться им или ещё больше испугаться. Я понял — сегодня им фантастически повезло. Обычно за такое дядя Саша с говном ровнял, но сейчас в его голосе не было ярости, только усталое, почти бытовое раздражение. Хорошее настроение шло от удачного запуска «Мессера». Оно и спасло ребят от серьёзной взбучки.

— Самолёт к вылету готов? — спросил дядя Саша уже обычным, деловым тоном, отгоняя разговор о вопиющей безалаберности.

— Так точно! — бодро отрапортовал старший. — Заправлен полностью, масло проверено, системы обслужены!

— Ну, и хорошо, — кивнул дядя Саша. — И чтоб я больше не видел… — он ткнул пальцем в сторону растоптанных окурков, и в его глазах на секунду мелькнула знакомая стальная искорка, — такого бардака. Понятно?

— Так точно! — хором ответили механики, явно радуясь, что отделались лёгким испугом.

Глава 17

Поднявшись в кабину АН-2, дядя Саша пробыл там недолго. Выйдя, он резко дёрнул плечом, поправляя куртку, и ткнул пальцем в сторону серых крыш станицы.

— Пойдем. Надо с маршрутом решить.

Мы зашагали по утоптанному полю, обходя глубокие, покрытые маслянистой пленкой лужи и черные, въевшиеся в грязь пятна мазута и бензина.

Штабной блиндаж, низкий и приземистый, с этого ракурса казался естественным продолжением земли, ее глиняной бородавкой, но по мере приближения, ощущение это исчезало. Двигаясь первым, я толкнул приоткрытую дверь, заглянул.

Внутри было хорошенько накурено. За столом, заваленным всяким хламом, и заставленным эмалированными кружками, сидели двое. Слева, развалясь на стуле и привалившись к стене, сам глава. Он не читал, просто смотрел в пустоту усталыми, навыкате глазами. Справа, сгорбившись над блокнотом, устроился мужичок средних лет в выгоревшей и латанной-перелатанной «Горке». Его все звали «Штиль», за то что вокруг него витала аура сосредоточенного, леденящего спокойствия. Я знал его давненько, но ни разу не видел чтобы он волновался.

Оба подняли головы, когда мы вошли. Твердохлебов кивнул, коротко и безучастно. Штиль лишь на мгновение оторвал взгляд от своих кривых строк, и его глаза, светлые и неожиданно пронзительные, скользнули по нам, после чего немедленно вернулись к блокноту.

Дядя Саша, не здороваясь, молча подошел к столу. Он уперся костяшками пальцев в столешницу, и его взгляд, быстрый и цепкий, пробежал по разложенной карте.

— Что по маршруту? Выяснилось что-нибудь? — спросил он, не глядя ни на кого конкретно.

Твердохлебов отвернулся, сделав вид, что разглядывает пятно на стене. Ответил Штиль. Он отложил заточенный до остроты иглы карандаш и наконец поднял голову.

— Пока нет. Парни на связь не выходили. Рано еще. Первый сеанс — через час.

— Обычным путем нельзя? — дядя Саша повернулся к нему, и в его голосе прозвучала едва сдерживаемая нетерпеливая нотка.

— Опасно, — отрезал Штиль. — Сначала дождемся доклада от разведки, потом решать будем.

— Альтернатива? — дядя Саша не менял позы, лишь пальцы его чуть сильнее вжались в дерево.

Штиль молча протянул руку и ткнул указательным пальцем в карту, в точку далеко в стороне от прямой линии.

— Крюк если только. Но это километров двести как минимум лишних, а то и все триста. Топлива хватит?

Дядя Саша несколько секунд молчал, потом резко выпрямился, разминая спину.

— Ладно. Подождем. Всё равно рановато еще.

— Ждите, — коротко бросил Штиль и вновь склонился над блокнотом, его карандаш заскрипел по бумаге, выводя ровные ряды цифр и значков.

В наступившей тишине неожиданно «ожил» Твердохлебов. Он медленно повернул голову, и его усталый взгляд остановился на дяде Саше.

— На собрание пойдете? — спросил он глухо, без интонации.

— Собрание? — дядя Саша нахмурился, будто не расслышал.

— Угу. Пистон вставлять буду. За светомаскировку.

Дядя Саша поморщился, скривив губы так, будто внезапно ощутил резкую зубную боль. Он с отвращением махнул рукой.

— Некогда мне на ваши разборки. Дел по горло…

Твердохлебов лишь тяжело, с присвистом выдохнул воздух, привычный к подобным реакциям старого летуна.

— Не хочешь — как хочешь. Воля твоя. А ты, Вась? — повернулся он ко мне.

— Схожу… Может и добавлю чего…

Не откладывая, мы с главой вышли из блиндажа. Он молча, своей неторопливой, тяжелой походкой зашагал в сторону мельницы. Там, на обширной поляне, уже собралось человек семьсот, если не больше. Народ стоял плотными, нестройными кучами, переговаривался негромко, скучающе. От толпы шел густой гул, прерываемый кашлем, и чьим-то нервным смешком. Видно было, что люди пришли не по доброй воле, а потому что велели. Они топтались на месте, их лица в большинстве своем были недовольны.

Твердохлебов, не ускоряя шага, прошел сквозь толпу, которая расступилась перед ним молча, с почтительным уважением, а может даже и страхом. Он встал в самом центре поляны, на небольшом пригорке, и повернулся к людям. Разговоры стихли почти мгновенно, сменившись молчанием. Даже ветер будто притих на секунду.

— Все в курсе, зачем мы здесь собрались, — начал он громко, без всяких предисловий и вступлений. Его голос, обычно глуховатый, теперь словно резал воздух. — Вчера, с наступлением темноты. Какие-то умники, — он с силой выплюнул это слово, — не потушили свет! Все же в курсе о новых правилах? А?

Народ зашумел, глухо, как растревоженный улей. Послышались отдельные голоса: «Кто?..», «Да мы тушили…», «Это ж как так…»

— Правила светомаскировки — не для красоты писаны! — перекрыл гул Твердохлебов, и его голос зазвучал металлически, не оставляя места возражениям. — Одна светящаяся точка — ориентир! Ориентир — цель! Цель — смерть! Может, не твоя! А твоего соседа! Или детей твоего соседа! Понятно⁈

Наступила тишина. Люди опускали глаза, вжимали головы в плечи.

— В общем, долго рассусоливать не стану! — продолжал глава, окидывая толпу ледяным взглядом. — Кого поймаем на этом деле — повешу! Лично! Вы меня знаете — за мной не заржавеет!

В этой зловещей паузе, будто сорвавшись с цепи, прозвучал дерзкий, срывающийся на фальцет выкрик:

— А если в нужник надо, как я потемну пойду⁈

Все головы повернулись на звук. На краю толпы стоял молодой парень, лет восемнадцати, с широким, по-монгольски скуластым лицом и неестественно белой, бритой налысо макушкой. Он стоял, выпятив грудь, но в его глазах читался не вызов, а скорее отчаянная, глупая бравада.

Твердохлебов насупился. Он не ответил сразу. Помолчал, соображая, тяжело дыша. Потом, медленно, словно разминаясь, заговорил снова, и в его голосе появилась страшная, тихая убедительность.

— Специально… для тех, кто не понял… сейчас будет проведено профилактическое мероприятие. Тем более, — он хмыкнул, — у нас есть доброволец.

Парень закрутил головой, видимо, в поисках того самого «добровольца», но когда два крепких мужика с краю молча, без слов, подхватили его с боков под руки, всё стало ясно. На его лице мелькнула паника, сменившая браваду. Он попытался вырваться, но его уже вели, почти несли, к одинокой кривой березе на краю поляны.

Твердохлебов молча, мерными движениями, снял с себя широкий ремень с массивной, потускневшей от времени латунной бляхой. Парня прижали к шершавому стволу так, что он словно обнял его, обхватив руками. Кисти ему скрутили веревкой быстро, профессионально. Он стоял, прижавшись щекой к холодной коре, его спина, обтянутая тонкой рубахой, напряглась.

Первый удар пришелся со свистом и глухим, влажным шлепком, прямо по заду. Парень взвыл, высоко и пронзительно, как подстреленный зверь. Его тело дёрнулось, но веревка выдержала. Твердохлебов занес руку для второго удара. Он бил методично, без суеты, с ужасающим, будничным мастерством. Он не просто наносил удары — он «вкладывался», оттягивая ремень в конце, чтобы тяжелая бляха не просто хлестала, а врезалась в тело, рвала ткань, оставляя вздутые, кроваво-багровые полосы. Его лицо при этом оставалось каменной маской, только жилы на шее надувались толстыми жгутами, да глаза сузились до щелочек.

— Это… — «шлеп!» — … за тупость! — рявкнул он, заглушая новый вопль. — А это… — еще удар, еще громче крик, — … чтоб другим неповадно было! На фронте за такое — трибунал! А у нас тут — свой фронт! Понимаешь, щенок⁈ Обосрись в темноте, а свет — не включай!

Он сделал паузу, давая парню, который уже не кричал, а хрипел, захлебываясь слезами и слюной, перевести дух. Давая и толпе в полной мере осознать происходящее. Потом снова занес ремень, но не ударил, а ткнул бляхой в сторону толпы.

— Следующий раз, кто приказ нарушит — не выпорю! — его голос, хриплый от напряжения, гремел на всю поляну. — Веревку на шею! И на эту самую березу! Чтобы все видели, какая цена вашей забывчивости! Понятно всем⁈

В толпе прокатился сдавленный, тяжелый гул. Не возмущения, а страха. Глухого, животного, бесповоротного согласия с жестокостью, возведенной в закон.

Твердохлебов, тяжело и шумно дыша, наконец опустил ремень и, не глядя, снова продел его в шлевки брюк. Парня отвязали. Он не стоял, а повис на руках мужиков, его ноги подкосились. Зад под разорванными штанами представлял собой сплошной кровавый пузырь. Он не плакал, а беззвучно сотрясался в истерике, давясь рыданиями, закусив окровавленную губу. По его лицу, искаженному гримасой, текли слезы, смешиваясь с потом и грязью.

— Отвести его домой, — бросил глава одному из стоявших ближе, даже не взглянув на результат своей работы.

Он повернулся ко мне. На его крупном, обветренном лице не было ни злобы, ни удовлетворения, ни даже гнева. Только усталость. Усталость от необходимости быть палачом, судьей и отцом в одном лице.

— Вот и всё собрание, — сказал он глухо, вытирая платком ладонь. — Неинтересно? Зато запомнят. Надолго. Пойдем. Дел вагон еще.

И он пошел прочь своей тяжелой, неспешной походкой, не оглядываясь на сгорбленную, почти бесчувственную фигуру парня, которого волокли под руки. Толпа молча, быстро расходилась, растворяясь в переулках станицы. Не было слышно ни разговоров, ни даже вздохов — только шарканье множества ног по жесткой траве да все усиливающийся вой ветра в ветвях деревьев.

По пути от поляны к аэродрому, куда я неспешно направлялся, обдумывая только что увиденное, меня окликнули.

— Ваше высокоблагородие! — раздался знакомый, чуть скрипучий голос.

Я обернулся. Из переулка, прихрамывая, выходил Нестеров.

— Здравствуй, Семен Алексеевич! — поприветствовал я летчика.

— По делам, ваше высокоблагородие? — он засеменил рядом, стараясь попасть в мой шаг.

— А то как же. — ответил я, и спросил, глядя на подволакивающего ногу летчика. — Что с ногой?

— Да пустяк. — отмахнулся тот. — Железяка упала вчера, придавило малость, болит вот теперь.

— Летать сможешь?

— А куда ж я денусь? — широко улыбнулся тот, но тут же расстроенно вздохнул. — Было бы на чем…

— На мессерах доводилось?

— Случалось, — кивнул Нестеров, непроизвольно приподняв подбородок. — Как-то одну такую «птичку» на аэродром привели, почти целую. Нас, тогда и позвали… ознакомиться. Ознакомились, а потом и в воздух поднимали, на испытания. Машина… — он на секунду замолчал, подбирая слово, — дерзкая. Не наша. Другой характер. Рули жёсткие, мотор капризный, но если приноровиться… — он сделал характерный жест рукой, будто ловил невидимую рукоятку.

И резко, с новым интересом повернулся ко мне, его голос стал тише, доверительнее:

— А разве ваш трофей… живой?

— Скорее да, чем нет, — ответил я, глядя, как в глазах Нестерова вспыхивает профессиональный азарт. — Сел на брюхо, осколками посекло малость, но, вроде бы, не так страшно.

— На брюхо… — протянул Нестеров, и его взгляд стал острым, аналитическим. Он будто мысленно уже видел картину посадки, оценивал повреждения. — Значит, винт погнули и шасси…

— Нет, винт нормально, передняя стойка вышла, повезло.

— Ваше высокоблагородие… а нельзя ли… одним глазком? Я не помешаю. Просто взглянуть, как он у вас там устроился. Может, чем и помочь смогу…

— Так я про что и толкую, иди даже и не одним глазком, двумя можешь. — улыбнулся я.

В этот момент навстречу, поднимая тучи едкой пыли, вырулил «Уазик». Тот самый что привозил обед к месту временной стоянки «мессера».

Машина тарахтела, как разбитая мясорубка, выплёвывая из выхлопной трубы сизые клубы дыма. Я поднял руку, УАЗ притормозил, за рулём был тот же парень в майке СССР.

— На периметр? — крикнул я, перекрывая дребезжащий звук мотора.

Парень кивнул, дёрнув головой так, будто ловил муху на подбородке.

— Отлично. Садись, — я повернулся к летчику. — Подбросит прямо к месту. Разглядишь своего «ястреба» вблизи.

Нестеров оживился мгновенно. Его усталость как рукой сняло, даже хромота исчезла. Он кивнул, уже торопясь обойти капот, чтобы залезть в тряскую кабину.

— А вы? — спросил водитель, переведя взгляд с Нестерова на меня.

— Мне в другую сторону, — махнул я рукой. — Не задерживайся.

Парень еще раз кивнул, уже чисто автоматически, и УАЗ, взревев на всю катушку, рванул с места, подбросив в воздух хвост коричневой пыли.

Свернув на узкую тропинку, петлявшую между покосившихся сараев и полуразобранных заборов, я невольно возвращался мыслями к «мессеру». Машина была находкой, настоящим везением. Но не для меня. Я управлял им, да. Посадил, что уже было чудом. Но вести на нём бой, чувствовать его в воздухе как продолжение себя, использовать все его хищные преимущества — для этого нужен был другой навык. Тот, что дается годами в кабине именно истребителя. У меня его не было. И не будет еще долго, если вообще будет.

Нестеров… Он подходил. В его глазах, когда он говорил о «мессере», горел тот самый, нужный огонь. Не просто интерес, а жадное, профессиональное любопытство. Да и ребята его… Среди них наверняка были те, кто гонял на «яках» или «лаггах», пусть и в другой реальности. Пересесть на «мессер» для них было бы делом может и не простым, но понятным.

Надо будет поговорить с Нестеровым после того, как он осмотрит машину.

Добравшись до летного поля, я первым делом свернул к длинному, низкому ангару, что служил нам топливным складом. Дверь, как обычно, была не заперта — просто притянута проволокой к ржавой скобе. Я дернул ее, и створка с противным скрипом отъехала в сторону.

Внутри было темно и пусто. Буквально. Я замер на пороге, глазам своим не веря. Там, где еще недавно стояли рядами приземистые, почерневшие бочки с соляркой и бензином, зияла теперь бетонная, залитая маслянистыми пятнами пустота. Лишь пара бочек ютилась в дальнем углу, жалкие и одинокие. От всей былой «мощи» остался только едкий, въедливый запах и лужицы чего-то темного на полу.

Снаружи послышался шаркающий шаг. Вышел сторож, дед Матвей, в выцветшей телогрейке и ватных штанах, подоткнутых в грубые кирзовые сапоги. В руках он держал гладкоствольное ружье.

— Чего ищешь, Василий? — спросил он хрипло, без предисловий.

— Где бочки?

Дед Матвей тяжело вздохнул.

— Растаскали.

— Кто? Куда?

— А кому надо, тот и таскал. — Дед ткнул ружьем в потолок, и видя мой недоумевающий взгляд, пояснил торопливо, — растащили, что б не в одном месте, значится…

Я понимающе кивнул. Мысль была здравая: не держать все яйца в одной корзине. Особенно когда корзина могла стать мишенью. Основные запасы и так держали в других местах, видимо, сейчас решили раздробить и последние остающиеся здесь резервы.

— Ладно, — выдохнул я. — Как здоровье-то, дед? Спина не беспокоит?

Дед Матвей поставил ружье к стене и с тихим стоном потянулся, выпрямляя скрюченную спину.

— Спина-то? Ломит, сынок, ломит. Как предвестье. И ноги… — он похлопал себя по бедрам, — мёрзнут, будто не свои. Скоро, видно, зима.

Я вздохнул про себя. Старость не радость. На улице под тридцать, а его пробирает холод. Этот дед из «старых», коренных, его возраст был загадкой, но точно хорошо за восемьдесят.

— Старость, Василий… не сахар, — пробормотал он, словно угадав мои мысли. Потом посмотрел на меня прищуренными, мутноватыми глазами. — Чайку не хочешь? У меня самоварчик подошел, согреемся малость.

— Давай, дед, — согласился я, представляя пузатый бок латунного самовара. — Только быстренько.

Дед Матвей кивнул и уже повернулся, чтобы вести меня в свою сторожку, как вдруг тишину вечера разорвал резкий грохот. Звук — тяжелый, разлапистый, с густым металлическим эхом — прорезал воздух и ударил в землю, заставив вздрогнуть стены ангара.

Глава 18

Это был знакомый почерк — тяжёлые, отрывистые очереди с характерным металлическим лязгом. Сердце на мгновение ёкнуло, готовясь к реву моторов, разрывам авиабомб.

Я инстинктивно запрокинул голову, вглядываясь в яркое, без единого облачка небо. Ни силуэтов, ни следов, ни дрожащего в воздухе гула.

Дед Матвей, припав к стене, сжимал своё ружьё, его взгляд так же метался по небу.

— Чаво? — прошипел он, и в его голосе прозвучало непонимание, смешанное с суеверным страхом.

Покрутив головой, я заметил как над линией почерневших от времени крыш, медленно расползаются в безветренном воздухе несколько маленьких, грязно-белых облачков — дым от разрывов.

— Леонид? — пробормотал я, больше для себя. — Тренируются? Но… по какой мишени?

Дед не расслышал что я сказал, и убедившись что на небе никого нет, успокоился.

— Так чаво, чай-то идем пить? — дернул меня за рукав он.

Я замер на секунду, глядя на дедову сторожку, но грохот зенитки развеял все мысли о отдыхе.

— Не до чая теперь, дед, — бросил я через плечо, уже отворачиваясь. — Держись тут.

И, не дожидаясь ответа, рванул прочь от склада, в сторону летного поля. Ноги сами несли меня по утоптанной дорожке, обходя колеи и островки бурьяна.

Ан-2 стоял на привычном месте. Рядом, возле крыла, копошились двое механиков, что-то протирая тряпками. И чуть поодаль, прислонившись к стойке шасси и по обыкновению куря самокрутку, стоял дядя Саша.

Я подбежал, слегка запыхавшись.

— Дядя Саша! Это что было? Куда палили?

Летун медленно, будто нехотя, перевел на меня взгляд. Глаза были злыми и раздраженными. Он затянулся, выдохнул едкий дым и, не отрываясь от меня, с силой плюнул в пыль у своих ног. Жест был красноречивее любых слов.

— Тренируются…

— По какой мишени? — не унимался я, оглядывая чистое, пустое небо. — Я ничего не видел.

Дядя Саша сжал губы, и его скула дёрнулась.

— По бумажной. Змея, Вась, на веревке запустили, и давай лупить по нему. — Он снова плюнул, на этот раз с таким отвращением, будто вкусил чего-то горького. — Идиоты.

Воздушный змей… Ну… Как вариант, наверное. Не самый лучший, конечно, но лучше стрелять по бумажному змею, чем вообще ни по чему.

— Ладно, с мишенью ясно. А наш-то «орел» готов?

Дядя Саша медленно, с явственным раздражением, прищурил один глаз, глядя на меня из-под густых, седых бровей. Взгляд его был привычно-снисходительным, будто я опять спросил что-то само собой разумеющееся.

— А когда он не готов был? — процедил он сквозь зубы, держа самокрутку в уголке рта.

В этот момент с края летного поля, со стороны станицы, появилась фигура. Шла она неспешно, даже как-то величаво, но походка была не уверенной, а усталой, будто каждый шаг давался с трудом. Это был Сергей Алексеевич.

Бывший глава поселка сильно сдал с того момента когда я видел его в последний раз. Щеки обвисли, некогда уверенный, начальственный взгляд стал блуждающим и нерешительным. Но держался он по-прежнему прямо, и в его осанке угадывались остатки былой важности. Он остановился в паре шагов от нас, положив руки за спину, и его взгляд перебежал с дяди Саши на меня, а потом на самолет.

— Здорово мужики. — буркнул он глуховато.

Дядя Саша лишь кивнул, выпустив струйку дыма в сторону, всем своим видом показывая, что разговоры с «бывшими» — ниже его достоинства.

— Приветствую. Какими судьбами? — спросил я. Сразу Сергей Алексеевич не ответил, взгляд его скользнул мимо, будто ища опоры на знакомых очертаниях фюзеляжа. Он сделал несколько неуверенных шагов к самолету, протянул руку и потрогал обшивку, потер ладонью холодный металл. Потом заглянул в темный прямоугольник открытой двери салона.

— С вами полечу, — заявил он тихо. — До базы. Останусь там.

Дядя Саша аж поперхнулся дымом. Он вытащил самокрутку из рта и уставился на бывшего главу, будто на привидение.

— Ты? Туда? Ты чего? — вырвалось у него хрипло. — Там же… подземка. Там жить-то нормально нельзя!

— Мне и здесь жить нельзя, — отрезал Сергей Алексеевич. Он снова посмотрел в зев салона. — Места хватит?

Я молча наблюдал, и картина складывалась сама собой, жестокая в своей ясности. Тяжко ему. История его была у всех на слуху: как после ранения он остался жить, но перестал ходить. Как опустился, утонул в самогоне, с трудом вынырнул оттуда, справился, смог. Как нашёл в себе силы, даже прикованный к коляске, снова стать полезным — учет вел, распределял. Потом был пожар. Когда его жена с дочерью не успели выбраться из дома, а он… Он выбрался. Говорили, увидел пламя — и встал. Просто встал и побежал, оставив и коляску, и, кажется, последнюю часть своей души. Огонь выжег из него инвалида, но оставил пепелище. После этого он снова начал пить. Не в запой, так, чтобы забыться. Все предложения хоть какой-то должности, даже самой номинальной, он отвергал с таким отвращением, будто ему подносили чашу с ядом. Людей сторонился, работал на общих работах на периметре — молча, исправно, механически, как заводной автомат.

— Места хватит, — ответил я на его вопрос, прежде чем дядя Саша успел выдать новую порцию возражений. — Но ты уверен? Там, Сергей Алексеич… Там жизнь не сахар.

Он медленно кивнул, не отрывая взгляда от самолета.

— Я и здесь не живу, Василий. Дышу. И то… через раз. — Он обернулся, и в его усталом лице было что-то окончательное.

Дядя Саша хмыкнул, затянулся, да так, что самокрутка зашипела. Потом с отвращением выбросил её, и потушил окурок сапогом.

— Вещи собрал? — спросил он грубовато, но уже без прежнего раздражения. Вопрос был сугубо практическим. — Там, под землей, шаром покати. Одеяло теплое бери. И табак, если есть. Без него с ума сойдешь.

Сергей Алексеевич кивнул, не глядя на него.

— В сторожке всё. Два мешка.

— Больше бери, не помешает, — дядя Саша мотнул головой в сторону салона. — Место есть.

Сергей Алексеевич молча кивнул.

— К вечеру подходи. Как стемнеет. Только не опаздывай, ждать не будем. — ворчливо произнес дядя Саша, на что Сергей Алексеевич развернулся, и ничего не сказав, пошел в сторону ворот.

Я стоял и смотрел ему в спину, вспоминая каким когда-то был этот человек.

— Чего уставился, как сова на пень? — раздался рядом хриплый голос. Дядя Саша прищурился на меня. — Иди-ка ты, Василий, домой. Лететь в ночь, темнота — не тетка, сонным за штурвал лезть не годится. Выспись, пока есть время. Здесь без тебя обойдёмся.

Он был прав. Да и спать на самом деле хотелось. Поэтому я лишь кивнул, и зашагал прочь.

Как обычно, дома никого не было. После бомбежки, когда осколками посекло кучу народа, работа в больнице не кончалась. Графиков, смен и нормированных дежурств не существовало. Было состояние «на ногах», и состояние «без сил». Аня жила в первом, иногда переходя во второе. Она открывала глаза утром — и шла в больницу. Часто — еще затемно. Возвращалась — когда падала с ног. Дочь могла зайти днем, перекусить или еще чего, но судя по тому что на столе ничего не изменилось после моего ухода, она не приходила.

Я съел оставленный на столе кусок жареного мяса, запил еще тепловатым чаем из термоса и, не раздеваясь, повалился на койку. Сон накрыл почти мгновенно — тяжелый, беспробудный, без сновидений.

Разбудил меня резкий, настойчивый стук в окно.

Открыв глаза, я сообразил что к чему, и поднявшись, приоткрыл занавеску. За окном уже сгущались сумерки, но света еще хватало, чтобы разглядеть.

Перед воротами стояла машина. Обваренная листами железа «Тойота» — угловатый, уродливый, но крепкий броневичок на огромных колесах.

Стучал в стекло молодой парень. Я узнал его — один из ребят что обычно крутились в штабном блиндаже. Звали, кажется, Виктор.

— Чего? — спросил я хрипло, прочищая горло.

— В штаб вызывают, — быстро произнес парень. — Срочно.

— Что случилось?

— Не знаю. Но там все ходят хмурые. Бери что надо и поехали.

Я кивнул, больше не спрашивая. Скорее всего пришли данные от разведки, и они, думается, не очень хорошие. Но это, конечно, не точно.

Через минуту я уже сидел на мягком, пружинящем пассажирском сиденье бронированной «тойоты». Виктор резко рванул с места, и машина, урча перегруженным мотором, понеслась по пустынным улочкам.

Я откинулся на спинку, смотря в узкую смотровую щель, забранную грубой решеткой. На улице середина лета, но из щели дул прохладный, насыщенный пылью ветер. Мы проносились мимо темных силуэтов домов, мимо одинокой фигуры с ружьем у колодца, мимо разбомбленной бани на которой уже во всю копошились люди. Я попытался сосредоточиться, вспоминая: 'Сколько раз я сегодня уже был в штабе? Утром заходил, потом — после собрания. Третий раз, получается. Для одного дня — перебор. Штаб был местом, куда приходили за приказами и плохими новостями, поэтому я не сильно любил ходить туда.

Машина тормознула у бетонных болков, подъехав максимально близко к низкому, земляному фасаду блиндажа. Виктор заглушил двигатель.

Я вылез, расправил плечи и толкнул тяжелую, обитую железом дверь.

Контраст был оглушительным. Если снаружи еще витала прохлада летнего вечера, то внутри стоял густой, спертый и невероятно едкий чад. Воздух был сизым от табачного дыма, настолько плотным, что на мгновение перехватило дыхание. И шум — низкий, многоголосый гул напряжённых голосов, прерываемый резкими, отрывистыми репликами.

Блиндаж был битком набит. Человек пятнадцать, не меньше. Все мужики, все знакомые. Некоторые сидели, другие стояли, прислонившись к земляным стенам или столу. Места не хватало, люди теснились плечом к плечу, и от этой тесноты и духоты становилось еще невыносимее.

За столом, заваленным картами, бумагами и кружками, сидел Твердохлебов. Он смотрел прямо перед собой, тяжелым, неподвижным взглядом, в котором читалось какое-то глухое, беспросветное бешенство. Рядом, сгорбившись, расположился Штиль. По обыкновению, он что-то быстро, почти исступленно писал в блокноте, и его лицо в тени казалось восковым, а карандаш скрипел по бумаге с яростным, злым звуком.

Под потолком, на проводе, болталась лампочка, бросая неровные, прыгающие тени на лица собравшихся. Эти лица были одинаково мрачными. Здесь не было ни любопытства, ни оживления. Была сосредоточенная, подавленная тревога.

«Ну точно», — холодно и четко щёлкнуло у меня в голове, пока я протискивался к столу, — «что-то случилось. И случилось капитально». Пахло не просто проблемой. Пахло бедой.

Я протиснулся сквозь стену спин и плеч. Едкий дым щекотал горло, вызывая спазм. Я сдержанно кашлянул, прикрыв рот кулаком.

Звук заставил Твердохлеба медленно поднять голову. Его взгляд, мутный от усталости и концентрации, скользнул по мне, задержался на секунду.

— А, Василий, — произнес он глухо, без интонации, и сразу же опустил глаза обратно на карту, будто моё присутствие было лишь неизбежной помехой, учтенной в его тяжелых раздумьях.

Но прежде чем я успел что-то спросить, кто-то схватил меня за локоть. Я обернулся. Рядом, прижавшись к стене, стоял Павел, один из радистов. Его лицо, обычно спокойное, сейчас было бледным, а глаза бегали. Он притянул меня ближе, и его шепот, горячий и сдавленный, прозвучал прямо в ухо, пробиваясь сквозь общий гул:

— Группа… — он глотнул воздух. — На засаду напоролась. По рации успели передать… ведут бой. И… всё. Молчок. Вторая, те что на лодках пошли, вообще на связь не вышли.

Я как в воду глядел. Это не просто плохие новости, это беда. Две группы, полтора десятка мужиков — опытных, подготовленных — пропали. И если с теми что по реке пошли еще есть шанс, то первые, скорее всего, погибли.

Засада? — Первое что пришло в голову. Но чтобы устроить её, нужно знать о маршруте, о времени, о цели. Случайность? Возможно. Но в этом мире случайности слишком часто оказываются не случайными.

Для всех парни просто ушли в степь, обычное дело, постоянно кто-то куда-то ходит. Вряд-ли кто-то со стороны мог знать о целях разведчиков. Остаются те кто был в курсе о метках на карте. Таких немного. По пальцам пересчитать. И все вне подозрений. Нет, тут что-то другое.

И что теперь делать? Отправлять вторую группу? Ночью? Это самоубийство.

Твердохлебов вдруг резко поднял голову и обвел всех ледяным взглядом. Гул мгновенно стих.

— Хватит шептаться, как бабы на кухне, — его голос прозвучал хрипло. — Связисты… — он нашел глазами Павла. — Каналы связи держать открытыми, эфир слушать по всем возможным частотам. Если хоть пискнут — сразу докладывать.

— С вылетом что? — спросил я, дождавшись когда он закончит.

Твердохлебов задержал на мне взгляд дольше, чем этого требовала простая констатация моего присутствия. В его глазах, красных от бессонницы и дыма, мелькнуло что-то сложное. Он медленно поднялся, отодвинув стул со скрипом.

— Вылет… — он произнес это слово так, будто пробовал его на вес. — Пойдем-ка. Подышим. Здесь… не думается.

Он грузно направился к выходу, не оглядываясь. Толпа молча расступилась, пропуская его, а за ним и меня. Штиль даже не поднял головы, продолжая скрипеть карандашом, будто выцарапывая ответ из бумаги.

Мы вышли. Свежий воздух ударил в лицо, как ушат ледяной воды после духоты блиндажа. Я глубоко вдохнул, очищая легкие от чада, и закашлялся.

Твердохлебов прошел метров двадцать, остановился у груды покрытых брезентом ящиков и, достав из кармана кисет, принялся медленно, с огромным сосредоточением, крутить цигарку.

— Лететь надо, — наконец сказал он, прикуривая. Огонек зажигалки осветил на миг его лицо.

Он затянулся, выпустил струйку дыма, следя, как ее уносит ветер.

— Но вот что, Василий, — он повернулся ко мне, и его голос стал тише. — С этого момента все, что касается полетов, готовности машин, графика, экипажа — только между нами. Ты, я, дядя Саша, Штиль. И все. Никаких лишних ушей. Никаких разговоров в присутствии кого бы то ни было. Понятно?

Я смотрел на тлеющий кончик его самокрутки и медленно кивал. Его слова не были неожиданностью. Они лишь подтверждали мои собственные опасения. Где-то здесь крыса, среди тех, кого мы считали своими, кто знал о разведке. Возможно, не по злому умыслу. Но результат один — пятнадцать человек в лучшем случае в плену, в худшем — в сырой земле.

— Понятно, — ответил я так же тихо.

Он ещё раз тяжело взглянул на меня, как бы проверяя, донес ли, и, не дожидаясь дальнейших вопросов, развернулся и зашагал обратно к блиндажу.

Я не стал возвращаться в душный блиндаж, а сразу пошел сторону летного поля, поглядывая на затягивающееся тучами небо. Темнело быстро, АН-2 был едва различим — темное пятно в самом конце полосы, и тусклый красный огонек. Он то вспыхивал, то почти гас. Я подошёл ближе.

Дядя Саша сидел в старом, брезентовом раскладном кресле, откинувшись назад. Цигарка, зажатая в углу рта, тлела, освещая его покрытое морщинами лицо и седые щетинистые брови. Он дремал не затушив сигарету, что было совсем на него не похоже.

Я кашлянул, негромко. Он медленно приоткрыл один глаз, потом второй, фокусируясь на мне.

— Ты… — хрипло произнес он, вынимая почти потухшую самокрутку изо рта и с отвращением швыряя ее в темноту.

— Разведчики пропали, — сказал я. — Первые на засаду напоролись. Успели передать, что бой приняли, и всё. Вторые — просто на связь не вышли.

Дядя Саша не шелохнулся, но в темноте я почувствовал, как его фигура стала еще неподвижнее. Он медленно, с каким-то тихим, внутренним скрежетом поднялся с кресла, отряхнул колени.

— На засаду… — повторил он без интонации, как будто пробуя на вкус это чужое, смертельное слово. Потом резко сплюнул в сторону. — А нам что? — спросил он прямо, уставившись на меня сквозь темноту. Его голос был низким, хриплым от сна, но в нем не было ни капли растерянности. Только привычная, готовая к худшему собранность. — Лететь? Или как?

— Лететь, — ответил я, но в обход.

— Крюк? — переспросил дядя Саша, и в его голосе зазвучало нечто среднее между насмешкой и раздражением. — Ты в курсе, сколько это лишнего горючего?

Он не ждал ответа. Вместо этого его взгляд медленно пополз вверх, к небу, которое теперь было не просто темным, а тяжелым, свинцово-серым от набухших влагой туч. Они плыли низко, рваными клочьями, затягивая последние просветы.

Дядя Саша вдруг хмыкнул.

— Видишь? Низкая облачность. Если залезть в эту муть, нас ни с воздуха, ни с земли не разглядеть будет. Ни визуально, ни, может, даже по шуму — облака звук гасят. А на выходе… если повезет, уже за зоной риска будем.

Я посмотрел на него, потом на тучи.

— Ты уверен? — спросил я.

— В молодости, на Северах, бывало, в худшую погоду гонял, — отозвался дядя Саша, и в его голосе на миг прозвучала тоска по тем временам. — Приборы в порядке, голова на плечах. Чего нам бояться?

Глава 19

— Ладно, — выдохнул я. — Значит, прямиком.

Если дядя Саша так говорит, значит, он уверен. Он не из тех, кто станет лихачить на ровном месте, когда на кону столь многое.

— Когда стартуем? — спросил я, переводя взгляд с туч на его неясный в сумраке профиль.

Дядя Саша резким, привычным жестом вскинул руку, чтобы разглядеть циферблат наручных часов. Блеклый свет фосфорецирующих цифр мелькнул под стеклом.

— Час, — отрезал он. — Не больше. Тучи не будут ждать. Всё своё взял?

Я бегло мысленно перебрал скудный список своего имущества. Спальный мешок, НЗ, патроны, — всё это давно лежало в кабине.

— Голому собраться — только подпоясаться, — буркнул я в ответ. — Всё в машине.

В этот момент с края поля, из мрака, отделилась неуверенная, ковыляющая фигура. Сергей Алексеевич. Он шел медленно, волоча за собой два мешка, которые казались тяжелее, чем он сам.

Дядя Саша впился в него взглядом, и я буквально физически ощутил, как портится его настроение. Он резко, с таким глухим презрением, что аж слюной захлебнулся, сплюнул в пыль у своих сапог.

— Принесла же нелегкая на нашу голову, — прошипел он сквозь зубы.

Я наблюдал, как Сергей Алексеевич, сгорбившись, волочет свои пожитки к самолету, и не удержался.

— За что ты его так, дядь Саш? Мужик-то, вроде, не плохой. Судьба по нему ломом прошлась — кто ж после такого не сломается?

Дядя Саша резко обернулся ко мне, и в его глазах, слабо отсвечивающих в темноте, мелькнуло что-то острое, почти злое. Он кривил губы, будто пробуя на язык что-то горькое и противное.

— Люди говорят, — процедил он сквозь сжатые зубы, хрипло и неохотно.

— Люди? — я невольно фыркнул, ощущая знакомую усталость от этой вечной человеческой мути. — Люди много чего говорят. Когда это ты стал сплетни за чистую монету принимать?

Он мотнул головой, упрямо, как бык, не желающий сходить с натоптанной тропы. Его взгляд снова упёрся в одинокую фигуру.

— Просто так не болтают, Василий.

Он тяжело вздохнул, и гнев в его голосе сменился спокойным, почти древним знанием.

— В одном ты прав — слухи плодить, последнее дело. Сам всё увидишь. Или не увидишь. Но чуйка моя… — он потер ладонью переносицу, — она редко ошибается. Мужик он, может, и не плохой. А вот беда… к некоторым она не просто так приходит…

В этот момент с той же стороны, откуда появился Сергей Алексеевич, на поле выскочила еще одна, куда более резвая фигура. Она не ковыляла, а почти бежала, мелко перебирая ногами, и вскоре обогнала неторопливого бывшего главу. Это был Жорка. Он подбежал к самолету, запыхавшийся, его простое, широкое лицо раскраснелось от быстрого шага.

Он торопливо кивнул дяде Саше, который лишь хмуро буркнул что-то невнятное в ответ, а затем развернулся ко мне. Щёлкнув по привычке каблуками, которые только хлюпнули грязью, он выпалил, чуть ли не рапортуя:

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

Слова эти, такие же неуместные здесь, как парадный мундир на помойке, громко прозвучали в вечерней тишине. Дядя Саша, услышав это обращение, аж подбородком дёрнул. Он скривился так, будто вместо Жорки перед нами возникло нечто особенно вонючее и докучливое. Его и без того хмурое лицо стало совсем темным.

Жорка, видя наше недовольное молчание, торопливо заговорил, словно оправдываясь:

— Меня направили, ваше… — он запнулся, спохватившись, — то есть, Василий… для усиления, значит.

— Кто направил? — спросил я прямо, перебивая его поток слов.

— Твердохлебов лично, — Жора вытянулся еще больше, стараясь придать своим словам максимальный вес. — Сказал: «Жорка, летишь с группой». Я и собрался.

Дядя Саша, слушая это, закатил глаза так, будто у него началась мигрень.

— Усиления… — прошипел он. — Самолет не резиновый. И я не нанимался катать всех подряд!

Он резко посмотрел на меня, потом на низко нависшие тучи, будто сверяясь с небом. В его взгляде созрело внезапное, дерзкое решение.

— Знаешь что? — выпалил он, обращаясь ко мне, но так, чтобы слышал и Жорка, и подошедший, наконец, Сергей Алексеевич. — Чтобы нам тут еще кого-нибудь не подкинули «для усиления» — по щам или по борщу — летим сейчас же. Сию минуту. Пока дверь открыта — грузитесь оба. Через пять минут винт крутить буду. Не успели — останетесь тут усилять!

Возражений не последовало. Слова дяди Саши, резкие и не терпящие обсуждения, сработали как команда «в ружье». Жорка аж подпрыгнул и, бросив на меня испуганно-виноватый взгляд, рванул к открытой двери, подхватив свой вещмешок. Сергей Алексеевич молча последовал за ним, волоча свои пожитки с каким-то странным, отрешенным упорством, будто его не в самолет грузили, а хоронили.

Я вскарабкался в кабину, пролез за спинку кресла и опустился на место второго пилота. Холодная кожа сиденья пробила сквозь ткань брюк. Передо мной — знакомый хаос приборов, тумблеров, рычагов. Дядя Саша, уже сидевший слева, не глядя, протянул мне шлемофон. Его руки быстро, с автоматической точностью, пробегали по панелям, щёлкая тумблерами.

Из салона донёсся глухой грохот и бормотание Жорки — он, видимо, укладывал свой скарб и усаживал Сергея Алексеевича.

— Жорка! — крикнул я через плечо, не повышая голоса. — Смотри в оба! Видишь что-то подозрительное — сразу кричи!

Из салона донеслось торопливое: «Так точно! Будем смотреть!» Я перевел взгляд на дядю Сашу. Он встретил мой взгляд и едва заметно, скептически дёрнул уголком рта. Мы оба понимали абсурдность этого приказа. В ночном небе, да еще если полезем в эту сплошную молочную пелену туч, «смотреть в оба» было всё равно что вглядываться в стену из ваты. Но порядокесть порядок. Хоть какая-то иллюзия контроля.

Дядя Саша не стал тянуть. Его пальцы, узловатые и быстрые, щелкнули последними тумблерами. Он толкнул рычаг управления шагом винта вперед, до упора, и потянул на себя рычаг подачи топлива.

Сперва было лишь сдавленное, нерешительное всхлипывание стартера где-то в глубине носа самолета. Потом — одинокий, громкий выхлоп, вырвавшийся из выхлопной трубы и тут же растрескавшийся на воздухе. И наконец, с нарастающим рокотом, проснулся мотор.

Дядя Саша, не глядя на меня, кивком показал на тормоза. Я нажал педали, чувствуя, как стальные колодки сжимают диски колес. Он плавно дал мотору обороты, и гул стал угрожающим, завывающим. Фюзеляж напрягся, как мышцы перед рывком. В салоне что-то глухо грохнуло — не уложенный рюкзак или канистра.

— Отпускай, — его голос, пробиваясь сквозь рев, прозвучал спокойно и буднично.

Я убрал ноги с педалей.

«Ан» рванул вперед не резко, а с тяжелой, упрямой решимостью тяжеловоза. Мы покатились по утоптанному грунту, подскакивая на колдобинах. Скорость набиралась туго, с неохотой. Стрелка на спидометре ползла, словно сквозь густую смолу. Казалось, что этот неуклюжий ящик никогда не оторвётся от земли. Рули на хвосте уже жили своей жизнью, вибрируя, обретая жесткость.

Дядя Саша легонько взял штурвал на себя, и дрожь в педалях изменила характер — это была уже не тряска, а упругое, живое сопротивление воздуха. Земля под колесами перестала быть твердой опорой, превратившись в размытую, темную ленту. Еще секунда — и последний удар, последний подскок. Потом — тишина под шасси.

Мы оторвались.

Но это был не ясный, победоносный взлет в звездное небо. Это было погружение. Казалось едва колеса оторвались от земли, а нос самолета плавно пошел вверх, набирая высоту, как мы вошли в стену. Ту самую, низкую, мокрую облачность. Свет фар, еще секунду назад выхватывавший из тьмы редкие кусты и кочки, упёрся в сплошную, непроглядную белую пелену. Мир сузился до размеров кабины, затерянной в кипящем молоке. Взлет окончился, не успев начаться.

Шум мотора, обычно привычный фон, здесь, в этой ватной изоляции, гудел приглушенно и глухо, будто доносился из соседней вселенной. Дядя Саша сидел, вцепившись в штурвал, его лицо было неподвижной маской, освещенной блеклым светом приборной доски. Я следил за приборами, но большую часть времени просто смотрел в эту белую мглу, подавляя приступ клаустрофобии и иррациональный страх, что где-то там, в двух метрах от крыла, может внезапно возникнуть дерево или еще какое-то препятствие.

Ни Жорка, ни Сергей Алексеевич не подавали признаков жизни. Они просто сидели там, в темноте и грохоте, затаив дыхание, возможно, молясь, чтобы эта слепая качка поскорее закончилась.

Через четыре с небольшим часа, показавшихся вечностью, стрелка вариометра дрогнула. Мы начали плавно снижаться, выходя из нижней кромки облаков. Сперва серая пелена за стеклом потемнела, в ней появились клочья, разрывы.

Воздух стал чище, видимость — километров на пять-шесть. Впереди, по расчетному курсу, лежала кромешная тьма. Я наклонился к рации, и щёлкнув тумблером, принялся вызывать команду на авианосце.

Эфир пустовал. Я щёлкнул тумблером еще раз, и мой голос, казалось, утонул в этой бескрайней ночи за стеклом.

— Море, Море, я — Небо-Один. Прием.

Ничего. Авианосец молчал. Минута, другая. Я подумал что можно начинать нервничать, и как дятел повторял одно и то же.

— Море, Небо-Один на подходе. Отзовись. Прием.

И когда я уже решил что всё, придется садиться вслепую и ждать утра, сквозь шипение, будто продираясь сквозь плотную ткань, послышалось хриплое клокотание, а за ним — знакомый голос.

— Небо-Один? Черт… Ты чего впотьмах шарашишь? С ума сошел, что ли?

— Отставить разговорчики! Подсветку включи, и полосу готовьте!

— Принял, ща всё будет… — пробормотал он в эфир, и прежде чем отключился, я услышал приглушенные крики, шаги, звон железа.

Почти сразу, какие-то секунды, далеко справа, в самой гуще непроглядной черноты, вспыхнул одинокий огонек.

— Вижу, — хрипло бросил дядя Саша, и его руки ожили.

Штурвал дрогнул, поплыл вправо. Самолет начал разворот, ложась на новый курс. Яркая точка прилипла к стеклу, став центром вселенной.

Вскоре появились огоньки полосы, и поначалу слившиеся, выстроились в две ровные, жёсткие линии.

— Идём на посадку, — предупредил дядя Саша.

Стрелка вариометра дрогнула и потянулась вниз. Мы шли на снижение. Гул мотора изменил тембр, стал ниже, насыщеннее, перейдя на осторожный, крадущийся шаг. В ушах заложило от перемены давления.

Я перевёл взгляд с огней за окном на приборную доску. Высота — четыреста, триста пятьдесят… Скорость — в норме. Курс — идеально между двумя двумя желтыми полосками света. Руки сами легли на рычаги, готовые к дублированию. Но дядя Саша не нуждался в помощи. Его движения были отточены до автоматизма, выверены тысячью таких посадок.

Земля, невидимая до сих пор, начала проявляться. Из-под пелены темноты выплыли смутные очертания длинной тени «авианосца».

— Триста… двести пятьдесят… — монотонно проговорил я, озвучивая показания.

Дядя Саша молча кивнул. Его взгляд метался между концами полосы и стрелкой высотомера. На сотне метров он плавно сбросил газ ещё. Рев мотора перешёл в глухое, недовольное ворчание. Самолет будто повис на невидимом крюке, неохотно расставаясь с последними метрами пустоты.

И потом был момент тишины — та самая, вечная секунда перед касанием, когда всё замирает. Даже гул кажется далёким. Есть только полоса, неумолимо набегающая снизу, и лёгкость в животе.

Касание.

Не удар, а твёрдый, уверенный толчок, отдавшийся во всём каркасе. Задрожало, затряслось. Шасси, приняв на себя тяжесть машины, с хрустом вжалось в покрытие. Скорость падала на глазах.

И наконец, когда уже казалось, что мы сейчас выкатимся за пределы света, самолёт, послушный, резко сбавил ход и, наконец, замер. Двигатель сбавил обороты до холостых, и его рокот стал похож на усталое, глубокое дыхание.

Дядя Саша откинулся на спинку кресла, снял шлемофон и провёл ладонью по лицу, смахивая несуществующую грязь и усталость.

— Ну вот, — хрипло произнёс он, и в его голосе впервые за долгое время прозвучало не раздражение, а что-то вроде удовлетворения. — Приехали.

Он потянулся к главному выключателю зажигания, и мотор, с последним, коротким вздохом, умолк. Наша слепая одиссея закончилась.

Из-за переборки, ведущей в салон, послышался скрип, потом — тяжелое дыхание, и в проеме возникло широкое лицо Жорки. Оно было бледным от пережитого страха, но теперь на нем расцветала неуверенная, радостная улыбка, кривая, как у ребенка после первой поездки на велосипеде.

— Ваше бл… то есть, Василий! Дядя Саша! — выдохнул он, и его глаза блестели в полумраке. — Всё? Приехали?

— Приехали, — буркнул дядя Саша, не оборачиваясь, но в его ворчливом тоне не было уже прежней едкости. — Можешь выдыхать.

Почти одновременно с его словами извне донеслись голоса — приглушенные стеклом, но отчетливые, и барабанная дробь бегущих ног. В стекла кабины ударили лучи фонарей, мелькая, выхватывая из темноты знакомые лица.

Я отстегнул ремни, поднялся, и подвинув Жорку, толкнул дверь.

К самолету уже подбежало человек десять. Среди них, выделяясь ростом и стремительностью, был Игорь Вадимович. Высокий, сухощавый, с густой, уже тронутой проседью черной бородой и такими же темными, собранными в небрежный хвост волосами. Его лицо расплылось в широкой, искренней улыбке. Он шёл, размахивая фонарём, и его куртка, вся в масляных пятнах, хлопала по бокам.

— Василий! — его голос гремел в ночной тишине. — Ну вы даёте! Ночью, в такую муть! Я уже думал радист пошутил когда сказал что вы подлетаете!

Он подошёл вплотную, и вместо рукопожатия нанес мне тяжёлый, дружеский шлепок ладонью по плечу, от которого я качнулся — сила у него была немереная.

— Здорово, Вадимыч, — кивнул я, чувствуя, как на лице сама собой возникает ответная улыбка, возможно даже шире чем у Жорки.

— Здравствуй — здравствуй! — прогудел здоровяк.

— Как вы тут? Не скучали?

Игорь фыркнул и махнул рукой.

— Не успели ещё! Только обживаться начали. — В его глазах мелькнула суховатая усмешка. Но тут же взгляд стал деловым, сосредоточенным. — Давайте уже на борт, что ли.

По высокому, темному борту авианосца протянулась железная лестница. По ней уже поднимались наши: Жорка, бодро, будто стремясь поскорее оказаться под защитой стальных стен, и Сергей Алексеевич, медленно, с трудом переставляя ноги, цепляясь за поручни так, будто они были последней опорой в мире.

Я пока не полез, краем глаза отмечая, как мужики в замасленных комбинезонах уже забирались внутрь кукурузника, их голоса, отрывистые и деловые, доносились из салона: «Подавай сюда!», «Осторожно, там приборы!». На землю один за другим стали сползать тюки с грузом, ящики, канистры. Работа закипела быстро, без лишней суеты.

Дядя Саша обернулся к Игорю, который шел с нами, освещая путь фонарем.

— Вадимыч, — бросил он, кивнув назад, на силуэт Ан-2, который теперь казался игрушечным на фоне громады корабля. — Как разгрузите — маск-сетью накройте. И по периметру проверь, хорошо ли закрепили — ветер сегодня злой.

Игорь Вадимович, не замедляя шага, лишь коротко мотнул головой, его борода колыхнулась на ветру.

— Будет сделано, Карлыч. — отозвался он, и в его голосе звучала спокойная уверенность.

Мы поднялись на борт. Под ногами вместо грунта загудел прочный стальной лист палубы, а из пробоины через которую мы с Андреем попали внутрь лился желтый свет и доносился навязчивый, ритмичный стук.

Жорка, уже стоявший на палубе, озирался с открытым ртом, впечатленный масштабом. Сергей Алексеевич, прислонившись к холодной стенке, просто смотрел в темноту.

— Ну что, — обернулся ко мне Игорь Вадимович, его фонарь выхватил из мрака узкую лестницу, ведущую вглубь корпуса. — Пошли внутрь, покажу вам наше хозяйство.

Я кивнул, бросив последний взгляд вниз, где в луче фонарей копошились фигуры у самолета, уже натягивая на его фюзеляж темное, рыхлое полотно маскировочной сети.

Глава 20

Игорь Вадимович спустился первым, и я, ступая на железные ступени следом, отметил что лестницу выпрямили, и даже восстановили утраченные ступени.

И вроде бы я тут уже был, но теперь всё воспринималось иначе. Мы шли по главной галерее — некогда довольно широкому проходу, теперь больше похожему на ущелье в металлических джунглях. Стальные стены, покрытые толстыми наплывами краски, ржавчины и неизвестных наслоений, уходили в темноту в обе стороны. Кабельные трассы, сорванные с креплений, свисали кривыми гирляндами. Справа, в бывшем кубрике, была жилая зона. Гамаки и одеяла, подвешенные к прочным балкам. Несколько раскладушек, поставленных прямо на стальные плиты пола. Ящики из-под снарядов, служившие тумбочками. Посередине — буржуйка, сваренная из толстой трубы, от которой шла самодельная жестяная вытяжка в дыру в потолке. На ней стоял большой, почерневший чайник. Стены вокруг были завешаны найденными плакатами с различными инструкциями по технике безопасности, фотографиями, и даже календарем с выцветшими цифрами.

Я придержал Игоря за рукав, пока мы проходили мимо зияющего проема, ведущего вниз, в темноту. Оттуда тянуло сыростью и маслом.

— Слушай, а подъемник так вручную и крутить, или починили?

Игорь Вадимович хмыкнул, и в уголке его глаза мелькнула искорка технической гордости.

— Подъемник? Починили. Не без приключений, конечно. Многое пришлось целиком менять, привод расчистили, шестерни в масле выкупали. Редуктора перебрали. Теперь работает. Правда, гремит сильно, но поднимает.

Мы прошли дальше, туда где стояли ремонтируемые машины.

— Вот, смотри, чем живем, — его голос приобрел оттенок экскурсовода в музее. Луч скользнул по первому биплану. — Это наш «первенец». Каждую нервюру пришлось вымерять и выгибать заново. Лонжероны… — он с силой постучал костяшками пальцев по нижнему крылу, раздался глухой, крепкий звук. — Лиственница. Нашли в трюмах штабель досок — лежали кучу лет, но дерево как новое. Обшивку… — луч фонаря показал на полотно, туго натянутое на крыло. Оно было не однородным, а состояло из аккуратных заплат разных оттенков — от выцветшего хаки до грязно-белого. — Шили из всего, что нашли. Брезент от тентов, мешки, даже от шатров кое-что пошло в ход. Пропитали самодельной смесью — канифоль, парафин, солярка. Не авиационный лак, конечно, но держит.

Он перевел луч на капот. — Мотор — отдельная история. Клапана притерли, патрубки, датчики заменили, топливную систему прочистили. — Игорь обвел фонарем самолет целиком. — Все тросы управления — новые. Приборы… с ними сложнее. Часть родных, часть сняли с других машин. Авиагоризонт не работает, да нам он и не нужен. Важнее скорость, высота, да компас. Компас есть. Магнитный, в медном корпусе. Еще работает.

Он повел меня ко второму остову. — А этот… ему больше досталось. От него по сути живая только рама. Вот здесь, видишь? — луч остановился на месте, где должно быть нижнее крыло. — Лонжероны сгнили. Делаем новые. И фюзеляж почти весь заново обшиваем. Работы еще на неделю, не меньше. — Он помолчал, и луч его фонаря упал на груду тщательно разложенных по ящикам деталей — блестящие новые заклепки, свертки проводов, банки с краской.

— А сам корабль? — спросил я, глядя в черную пасть какого-то открытого технического колодца, уходившего в непроглядную тьму нижних палуб.

— Исследуем потихоньку, — ответил Игорь, и его лицо стало серьезным. — Электростанцию в машинном отделении запустили на малую мощность. Но многое еще под замком. Интересное кое-что нашли… документы, инструмент, целые склады кое-чего. — Он помолчал. — Потом расскажу. Сначала перекусим.

Игорь повёл нас дальше, вглубь стального лабиринта, и вскоре мы свернули в боковой отсек. Дверь сюда не скрипела, а глухо выла, открываясь в помещение, где пахло едой.

Это была кухня. Вернее, то, что обитающие в стальном чреве люди, называли кухней. Помещение небольшое, но уютное. Свет давали две электрические лампочки под потолком в железных плафонах.

Мебель носила на себе неизгладимую печать потопа. Массивный буфет из темного дерева, стоял криво, его дверцы не закрывались, но функции свои он выполнял. Стол, занимавший весь центр, был сколочен из оружейных ящиков. Вокруг него стояли табуреты разной высоты и происхождения.

Но сердцем комнаты была печь. Не буржуйка, а настоящая, добротная плита, с чугунными конфорками и небольшой духовкой. Её когда-то белую эмаль теперь покрывали паутина трещин и рыжие подтёки ржавчины, но прямо сейчас она исправно топилась. На одной из конфорок шипел и булькал огромный, почерневший от копоти котёл.

Возле плиты, спиной к нам, возился человек, что заменял здесь повара. Мужичок лет сорока пяти, плотный, но не толстый, а скорее крепко сбитый, как старый пень. На нём был заляпанный пятнами неизвестного происхождения фартук поверх рабочей робы. Он что-то энергично помешивал в котле, и его лысеющая макушка, покрытая капельками пота, блестела в свете ламп.

— Аркадий! — рявкнул Игорь Вадимович. — Гостей встречай! Лётное братство к нам пожаловало!

Мужик обернулся. Его лицо было широким, простодушным, с мясистым носом и покрасневшими глазами. Увидев нас, он не улыбнулся, но в его взгляде мелькнуло что-то вроде профессионального удовлетворения — дескать, работа есть работа, накормить надо.

— Жора! — вдруг оживился он, заметив нашего повара, который робко жался в дверях. — Ты чего там стоишь? Иди сюда, помоги! Кашу довариваю, хлеб режь, банки открывай!

Жорка, будто получив команду свыше, мгновенно преобразился. Его собственная неуверенность куда-то испарилась, уступив место знакомой кухонной суете. Он кивнул, сбросил куртку и уже через секунду деловито орудовал у стола, остро заточенным ножом нарезая нами же привезенный, темный, плотный хлеб.

— Аркаша у нас не только по железу руки золотые, но и по части провианта, — пояснил Игорь, скидывая куртку и усаживаясь на табурет у стола. — Из обычной крупы такую кашу делает, что пальчики оближешь. Садись, Василий, не стесняйся.

Я сел, ощущая, как усталость и нервное напряжение последних часов начинают медленно отступать под натиском тепла, запаха еды и мерного, убаюкивающего шипения котла. Сергей Алексеевич молча устроился в углу, в тени, будто стараясь занять как можно меньше места.

Аркадий, не отрываясь от плиты, бросил через плечо:

— Игорь, по твоей просьбе, бутылку… «десерта» достал. Для храбрых пилотов.

— Молодец, — одобрительно кивнул наш провожатый, а потом, понизив голос, добавил, обращаясь ко мне: — В одном из складов нашли ящики. Этикетки смыло, но внутри… виски, кажется. Бутылки целые. Припрятали для особых случаев.

Он посмотрел на меня, на дядю Сашу, который тоже сел за стол и вытирал платком шею.

— Думаю, сегодняшний перелёт тянет на «особый». Как разгрузимся — отметим. А пока… — он обвёл взглядом наше маленькое, измученное сборище, — пока просто погреемся и наедимся. Всё остальное — потом.

Аркадий, ловко орудуя огромным черпаком, разложил густую, дымящуюся кашу по эмалированным мискам. Пар от неё поднимался ароматным облаком, в котором явственно чувствовался запах мяса.

На середину стола поставили банки с соленьями — хрустящие огурцы и помидоры из станичных погребов, баночку тёмной, ароматной баклажанной икры. Оттуда же, из привезённых тюков, появилось сало — толстые пласты с прослойкой, слегка присоленные и прокопчённые.

Первые минуты за столом царило молчание, прерываемое только стуком ложек и довольным сопением. Еда была простой, но после нервного перелёта и долгого напряжения она казалась пиром богов. Даже Сергей Алексеевич в углу, не глядя ни на кого, медленно и методично ел свою порцию.

— Мясо-то неплохое, — наконец крякнул дядя Саша, отодвигая пустую миску. — Дикое?

— Сурки, — пояснил Игорь, Накладывая на хлеб икру. — В степи их полно. Стрелять опасаемся, а вот силками — самое оно. Ставим по норам.

Разговор потек неторопливо, как чай из заварного чайника, который Аркадий уже ставил на плиту. Говорили о последних событиях, о бомбежке, о немцах.

Потом, словно сам собой, переключились на главное — на самолёты. Дядя Саша, вытирая усы, прищурился на Игоря.

— Ну, а по железу твоему? Когда первенец на крыло-то встанет?

Игорь отпил из кружки, подумал.

— Технически… хоть завтра. Мотор проверен, управление работает, шасси в порядке. Остались мелочи: капот подогнать, пару тросов протянуть, приборную доску дособирать. Пустяки.

— Пустяки? — дядя Саша положил ложку на стол с чётким, металлическим щелчком. Его голос приобрёл привычную, ворчливую основательность. — В воздухе, Игорь, пустяков не бывает. Там любая «мелочь» в землю вколачивает. Недотянутый трос может на вираже заклинить руль. Неподогнанный капот — сорваться и в лобовое прилететь. «Мелочи» доделываются на земле. Чтобы в небе о них не думать.

Игорь слушал, не перебивая, и на его лице не было обиды, а лишь профессиональное внимание и уважение к старому пилоту, знающему цену каждой заклёпке. Он медленно кивнул.

— Ты прав, Карлыч.

За столом замолчали, слышен был лишь стук ложек да чавкание.

— Ладно, не будем о грустном, — сказал я. — Давайте лучше… — я посмотрел на обещанную бутылку «десерта», которую Аркадий уже ставил на стол рядом с кружками, — пока отметим, что живы, целы и на месте. За твоих сурков, Игорь. И за то, чтобы все «мелочи» оставались на земле.

Бутылка обошла круг. Жидкость внутри была тёмно-янтарной, пахла спиртом, жгла горло, но оставляла за собой приятное, согревающее ощущение. Выпили без тостов, просто кивнув друг другу — за удачу, за живых. Алкоголь ударил в голову, на мгновение сгладив острые углы реальности.

— Когда летите? — спросил Игорь, закусывая.

— Как рассветет, — сказал дядя Саша, ставя пустую стопку на стол. Голос его был хриплым, но твёрдым. — Немцев тут не видели?

Игорь покачал головой.

— Ни слуху ни духу. Только птицы да ветер.

— Вот и хорошо, — кивнул я, чувствуя, как после сытной трапезы накатывает сонливость.

Игорь пристально посмотрел на меня.

— И долго так туда-сюда курсировать собираетесь? По воде таскать не начали еще?

— Пока в планах, — ответил я уклончиво. — Сначала кое-что нужно прояснить.

Я не стал говорить о пропавших группах. Не то чтобы чего-то боялся, нет. Просто не хотелось.

Игорь почувствовал недоговорённость. Он не дурак. Его взгляд задержался на мне, потом перешёл на молчавшего дядю Сашу, который сосредоточенно крутил в пальцах пустую стопку. За столом на секунду повисло неловкое молчание, нарушаемое только потрескиванием дров в печи.

— Ладно, — наконец сказал Игорь, откидываясь на спинку стула. — Вам, я смотрю, и поспать не помешает. Аркадий, размести мужиков где свободно.

— Хорошо, — буркнул тот поднимаясь.

Я тоже поднялся. Усталость навалилась вдруг всей своей тяжестью, смешавшись с лёгким хмелем.

— Спасибо.

— Не за что, — Игорь махнул рукой. — Только смотрите, не проспите вылет. Я пока пойду, погляжу, как там с сетью на вашем «Ане» управились.

Он вышел, Аркадий подождал когда все встанут, взял фонарь и повёл нас обратно в лабиринт коридоров.

Мы шли мимо закрытых дверей с заржавевшими табличками, мимо скрипящих переборок, пока он не остановился у неприметной двери с цифрой «4», нарисованной белой краской прямо на тёмном металле.

Я заглянул внутрь. Каюта была крошечной, её пространство занимали четыре откидные полки-койки, в точности как в старом плацкартном вагоне. Они были сделаны грубо, но на совесть, с бортиками, чтобы не свалиться во сне. На каждой лежал плоский, тощий матрас, туго набитый чем-то шуршащим и издававшим травяной запах. Сверху — грубые, но чистые одеяла из байки.

— Матрасы сами делали, — пояснил Аркадий, ставя фонарь на небольшой привинченный к полу столик. — Набивали травой, полынью в основном. Она и пахнет, и насекомых отпугивает. Не пух, конечно, но спать можно.

Дядя Саша потрогал матрас, сжал его, оценивающе хмыкнул.

— Идея ничего. Сыровато только тут. — Он посмотрел на Аркадия. — Разбудишь через два часа.

— Понял, — коротко отозвался Аркадий. — Через два часа. Спокойной.

Он вышел, прикрыв за собой дверь.

Я скинул куртку и сапоги и залез на верхнюю койку. Матрас действительно был жёстким и колючим, но мне он показался вершиной комфорта. Из него пахло солнцем и степью — запах, странно умиротворяющий среди всей этой металлической громады.

Проснулся без ощущения что спал. Было чувство, будто на секунду зажмурился от усталости, и этого оказалось достаточно, чтобы мир вокруг изменился. В ушах стоял густой, тяжёлый звон недосыпа, а тело казалось чужим, одеревеневшим и тяжёлым, как будто его набили мокрым песком.

— Василий. Пора. Рассвело уже.

Голос Аркадия пробился сквозь этот звон. Его рука трясла меня за плечо. Я открыл глаза. Аркадий стоял внизу, и мне показалось что он и не уходил никуда.

Я сполз с верхней полки, спина отозвалась тупой болью. Дядя Саша уже был на ногах, надевал куртку.

— Двигай, — буркнул он, не глядя на меня.

Аркадий, без лишних слов, повёл нас обратно по коридорам. Теперь они казались чуть светлее, но от этого ещё более унылыми и заброшенными. Он остановился у небольшой двери. Это была импровизированная умывальная. Раковина, над которой висел самодельный умывальник. С потолка свисала голая лампочка. На полке лежали несколько кусков мыла и относительно чистые, но истрёпанные полотенца. Вода обожгла лицо, смывая липкую пелену недосыпа, но не принося настоящей бодрости, лишь заменяя одну тяжесть на другую. Дядя Саша, фыркая и отплёвываясь, умывался вторым, потом Сергей Алексеевич и последним Жорка.

— Воду-то откуда берете? — спросил я, дожидаясь остальных.

— Дождевая. — пояснил Аркадий. Даже слабенький дождь наливает достаточно. Не шикуем конечно, но и экономить особо не приходится.

Когда мы вышли обратно в коридор, Аркадий обернулся.

— Каша осталась с вечера. Разогреть? Или хлеба с салом?

— Некогда, да и только поели. — отрезал дядя Саша, даже не задумываясь. Он уже застёгивал куртку на все пуговицы, его взгляд был устремлён куда-то вперёд, к выходу на палубу, к самолёту.

Аппетит, и правда, напрочь отсутствовал. Спать хотелось, это да, но точно не есть.

Аркадий лишь молча кивнул, приняв это как данность. На его широком лице на мгновение мелькнуло что-то вроде сожаления — человек, привыкший заботиться о других, не мог смириться с тем, что мы уходим голодными.

Выйдя на палубу, нас встретил бледный, холодный утренний свет. Степь, ещё не проснувшаяся по-настоящему, лежала внизу серым, безжизненным полотном, а низкое свинцовое небо обещало скорее морось, чем солнце. Вниз вела та же лесенка. Поднявшись по ней всего несколько часов назад, мы теперь спускались обратно — от относительного уюта и тепла в холодную, деловую реальность.

«Ан» стоял уже освобождённый от маскировочной сети, которая аккуратной кучей лежала неподалёку. Рядом с ним дежурили двое молодых парней в замасленных комбинезонах, кутаясь от ветра. Они что-то проверяли у шасси, но, увидев нас, выпрямились.

Из открытой двери салона вышел Игорь. На его лице читалась та же озабоченность, что и вечером, но теперь к ней добавилась утренняя резкость.

— Хоть поели? — спросил он, и в его голосе звучало не упрёк, а привычная забота командира, отвечающего за своих людей.

— Некогда, Игорь, — ответил за всех дядя Саша, но на этот раз его голос был не таким резким.

— Ладно. Но вот это — обязательно.

Он снял с плеча сумку, расстегнул её и вытащил оттуда большой, бочкообразный термос в чехле из толстого брезента.

— Кофе. Настоящий, не суррогат. Зёрна нашли в одной из кают, завалялись в герметичной банке. Перед вылетом — самое то. По одной, для бодрости духа.

Это был не просто напиток. Это был жест. В мире, где ценилась каждая крупица ресурсов, где топливо было на вес золота, а еда «оттуда» — роскошью, предложение настоящего кофе выглядело актом братства и уважения. Даже дядя Саша, вечно ворчливый, на секунду замер, глядя на термос, и в его глазах мелькнуло что-то вроде признательности.

— Давай, — коротко сказал он.

Игорь открутил крышку, и в холодный, сырой воздух ударил густой, горьковато-смолистый аромат. Он разлил тёмную, почти чёрную жидкость по небольшим стаканчикам.

Мы взяли свои порции. Я пригубил. Напиток был обжигающе горячим, крепким, без сахара — чистая, бодрящая горечь. Он прошёл по горлу, как жидкий огонь, разлился по желудку, и почти физически ощутимая волна тепла и лёгкого, стимулирующего трепета пошла по уставшим сосудам. Бодрость. Ясность. Несколько капель драгоценного тонуса перед тем, как снова залезть в кабину и подняться в серое небо.

Глава 21

Взлёт прошёл, как по учебнику: привычная вибрация, нарастающий рёв двигателей, рывок вперёд, и серая степь резко ушла из-под колёс, сменившись однообразной пеленой низких облаков. Дядя Саша вёл машину уверенно, не набирая большую высоту.

Небо, к счастью, было пустым. Ни огней, ни силуэтов. Только наша одинокая тень, скользившая по серому полотну земли.

Летели недолго.

— Готовимся, — раздался в шлемофоне сухой голос дяди Саши. — Идём на снижение. Точка в двух минутах.

Я снова напрягся, впиваясь взглядом в землю. Вскоре внизу показался знакомый ориентир — сопка. Рядом с ней, почти неотличимый от окружающего ландшафта, виднелся люк. Но видели его только те кто знал что нужно видеть, для остальных люк был просто темным пятном на траве, одним их многих.

Дядя Саша выполнил аккуратный разворот и с минимальной скоростью начал заход на посадку. Плавное снижение, лёгкий толчок шасси о грунт, и мы снова катимся по земле.

Когда садились, никого не видели, но сейчас, словно чертики из табакерки, из земли выскакивали фигуры с автоматами наизготовку.

— Приехали, — хрипло сказал дядя Саша, отстёгивая привязные ремни.

Я кивнул, скинул шлем и потянулся к замку на ремне своего кресла.

По очереди все вышли на улицу. После замкнутого пространства кабины эта просторная, серая пустота казалась освобождением.

Пятеро встречавших уже окружили самолёт. Их лица светились неподдельной радостью. Оружие было опущено, но не убрано — привычка.

— Карлыч! Живой ещё! — крикнул самый крупный из них, Макар, широкоплечий детина с седыми щетинками на щеках, и тяжело похлопал дядю Сашу по плечу. Они давно были знакомы и частенько засиживались за пузырьком беленькой, поэтому тот лишь хмыкнул, но уголки его глаз слегка смягчились.

— Долго вас ждали, — сказал другой, молодой парнишка, с хитрой физиономией, его звали, кажется, Толя. — Уж думали, сбили вас где-нибудь…

— Обойдутся, — буркнул дядя Саша, но в его голосе слышалось удовлетворение. — Всё спокойно?

— А то! — осклабился молодой.

Сергей Алексеевич уже обменивался крепкими, короткими рукопожатиями с встречающими, что-то негромко говоря. Жорка, растянулся в улыбке, так же отвечая на приветствия.

— Ладно, стоим как на параде, — прервал я общий гул. — К погрузке все готово?

— Так точно. — отреагировал молодой. — Только что грузить? Ждали два самолета, прилетел один. Выбирать придется.

— Перечень есть?

— А то.

Я принял папку из рук Макара. Листы внутри были испещрены ровным, убористым почерком, с колонками наименований, весов и пометками о приоритете. Беглый взгляд подтвердил — выбор предстоял нелёгкий. Каждая позиция на вес золота.

Подняв глаза от бумаг, я встретил вопросительный взгляд Макара.

— Вы когда обратно лететь думаете?' — спросил он.

— В ночь, — ответил я. — Днём опасно.

Макар не просто кивнул — его лицо озарилось почти детским облегчением.

— В ночь… Ну, тогда, может, сначала позавтракаем? — предложил он. — Заодно новости расскажете, а то мы тут как в склепе сидим, всё одно и то же. День сурка, блин.

— Можно подумать, у нас разнообразие, — пробормотал я, но уже чувствовал, как предательски сжимается пустой желудок. — Конечно позавтракаем, времени до ночи вагон. — Алексеич, ты с нами?

Тот кивнул.

Макар, довольный, уже повёл нас к люку, и спустившись мы продолжили «путешествие» куда-то вглубь, мимо штабелей ящиков и аккуратных рядов бочек.

Мне казалось что идти будем долго, но столовая оказалась неподалеку, за тяжелой стальной дверью с табличкой на немецком.

Помещение было нешироким, вырубленным прямо в скальном грунте и обшитым панелями из какого-то светлого, пожелтевшего от времени дерева. Потолок низкий, давящий, опирающийся на массивные стальные балки, между которыми прятались вентиляционные короба и жгуты проводов в металлических гильзах. Освещение — тусклое, желтоватое, от нескольких плафонов, защищённых стальными решётками.

Вдоль правой стены стояли два длинных, крепко сбитых стола из массивной, темной древесины. Скамьи к ним были такими же грубыми и прочными.

На противоположной стене располагалась импровизированная кухонная линия: пара мощных электроплит, огромный, почерневший от времени электрический самовар, и ряд пузатых бачков. Над всем этим висела вытяжка из листового металла.

Несмотря на чисто мужской коллектив, столы были вымыты, а на одном даже стояла жестяная банка с какими-то засушенными степными цветами. На дальней стене висел большой план базы, нарисованный от руки и испещрённый значками и пометками.

— Садись, не стесняйся, — Макар махнул рукой к свободному месту, а сам подошёл к плите, щёлкнул выключателями. Потом взял со стола большой эмалированный чайник, уже наполненный водой, и поставил на комфорку

— Кофе, ясное дело, роскошь несусветная, — сказал он, деловито проверяя содержимое кастрюль на столе. — Но чай на травах — тоже хорошая штука. Бодрит не хуже.

Я подошёл ближе, к самому краю кухонной линии. Тепло от плиты било в лицо, отогревая кожу после подземного холода коридоров.

— Генераторы тут у вас, вижу, не подводят, — заметил я, кивнув на нагретые конфорки и на тусклый, но ровный свет плафонов под потолком.

Макар удивлённо поднял брови, словно я спросил о чём-то само собой разумеющемся.

— Ну ты же видишь, — он широким жестом обвёл помещение. — Свет, плита, вентиляция гудит. Топлива хоть залейся, поэтому генератор и молотит круглосуточно. Не то что у вас, наверное, по графику.

В его голосе звучала не бравада, а спокойная констатация факта, добавляя плюсик здешнему обиталищу по отношению к нашей «верхней» жизни с её вечным цейтнотом и экономией.

— Тут, Вась, не просто убежище, автономная система со своими правилами. Так что не беспокойся за киловатты, — добавил он. — Лучше рассказывай как там в станице дела, а то мы тут без новостей совсем скоро протухнем.

Достав из шкафчика три стакана, он налил заварки, и сняв уже парящий чайник с плиты, разлил кипяток.

— К чаю нарезка есть, — сказал он, — пойдет?

Мы дружно кивнули, и на столе появилась тарелка, полная мелко порезанного вяленого мяса.

Принявшись за еду, я стал рассказывать последние наши новости. Рассказ получился невеселым, особенно концовка. Макар не перебивал. Сидел, обхватив свой стакан большими, грубыми ладонями, и смотрел куда-то мимо меня, в стену. Его лицо, обычно оживлённое, стало неподвижным, как маска.

Закончив, я умолк. Остальные тоже молчали. Было слышно только равномерное, далёкое гудение генератора где-то в недрах базы и шипение остывающей плиты.

Наконец Макар медленно, будто с трудом, покачал головой. Он выдохнул, и этот выдох был долгим, усталым.

— Да… — протянул он своим низким голосом. — Дела-а…

В этом коротком слове вместилось всё: понимание, горечь, признание того, что мир становится только хуже, и тень тревоги за своё, пока ещё тихое, подземное царство. Он не стал спрашивать подробностей, не стал комментировать. Это «да… дела…» было исчерпывающим приговором.

Стаканы опустели и были отставлены в сторону. Остатки вяленого мяса, поданные к чаю, исчезли.

Макар пододвинул к себе папку с перечнем, приоткрыл её и вытащил вложенный туда небольшой блокнот в клетку.

— Итак, — сказал он, уже другим, деловым тоном. — Сколько твой «кукурузник» на этот раз потянет?

— Обычно полторы, — ответил я, — Но сегодня летим ночью. Воздух холоднее, плотнее, подъем будет получше. — я посмотрел на Макара, — Рискнем под две тонны загрузить.

Макар внимательно выслушал, его взгляд стал оценивающим, профессиональным. Он кивнул, коротко и чётко.

— Две тонны. Понял.

Он открыл блокнот, вытащил из-за отогнутой обложки коротко заточенный карандаш и аккуратно, с сильным нажимом, вывел цифру «2.0 т» на чистом листе. Рядом поставил прочерк, видимо, оставляя место для уточнений.

— Значит, отсекаем всё лишнее, — пробормотал он больше для себя, уже сверяя список в папке со своими пометками.

— Горючка главное. — прокомментировал я. — Зениток ведь не нашли больше?

— Нет, не попадались. Разгребаем нижние ярусы, но там уже бытовуха всякая идет, так что вряд ли что попадётся.

Я молча пробежался мысленно по станичным арсеналам. Картина была, в целом, удовлетворительной. Патронов к автоматам и винтовкам — на ближайшее время хватало. Проблемой были боеприпасы к зенитным установкам, их, при активном использовании, уйдет прилично, а натаскали пока не так много. Плюс так же можно прихватить патроны к MG-42, этих хоть и изрядно имеется, но расход дикий, и если не экономить, надолго не хватит.

— Острое — это боеприпасы к зениткам. Их в первую очередь. И… — я сделал небольшую паузу, — патроны на немецкий MG, тоже не помешают.

Макар, не отрываясь, делал пометки в своём блокноте. Карандаш выводил короткие, понятные ему одному символы. Он кивнул, не глядя.

— Зенитки — понятно. Приоритет. По MG — посмотрю, но вроде бы их не готовили к погрузке.

Он оторвал взгляд от блокнота, и его глаза снова стали оценивающими.

— С двумя тоннами, говоришь… Значит, упор на горючку, зенитные снаряды и на MG.

Снаружи донеслись приглушённые голоса, тяжёлые шаги по металлическому полу, и в столовую вошли дядя Саша, Жорка и молодой парнишка из местных, тот что встречал нас у самолёта.

Дядя Саша первым делом окинул взглядом наш «деловой» стол с разложенными бумагами, а затем уставился на пустые стаканы.

— Ну что, стратегическую обстановку обсудили? — хрипло спросил он, но в его глазах читалось скорее усталое удовлетворение, чем ирония. — Мы там, можно сказать, памятник маскировочному искусству воздвигли. Птичку нашу и с трёх шагов не разглядишь. Так что, — он тяжело опустился на свободную скамью, — теперь бы поесть хорошенько, да отдохнуть перед ночным вылетом. А то нервы-то не железные.

Жорка лишь кивнул в знак согласия, тоже «падая» на лавку. Он выглядел измотанным, но спокойным. Парнишка-местный застенчиво притулился у входа, будто не решаясь вторгаться в круг старших.

Макар, моментально переключившись с роли кладовщика на роль хозяина, тут же поднялся.

— Сейчас, Карлыч, всё будет, — заверил он, уже направляясь обратно к плите. — Похлебки со вчера ещё полная кастрюля, и чайник только что вскипел. Садись, располагайся.

Деловая атмосфера в столовой мгновенно сменилась на бытовую, почти домашнюю. Я отодвинул от себя папку со списками. Цифры и приоритеты могли подождать.

Выпив ещё чашку горьковатого, но согревающего чая, я дождался, пока все поедят. За столом повисло довольное молчание, прерываемое лишь звуком ложек о миски да редкими негромкими репликами. Работа была сделана, решения приняты, теперь оставалось только ждать ночи.

Когда миски опустели, я поднялся, кивнув остальным.

— Пойду прилягу.

Макар просто махнул рукой в знак согласия, не отрываясь от своего стакана.

Меня проводили в одну из комнатушек внутри которой стояли четыре металлические койки в два яруса, но застелена была только одна. Каюта. Если это можно было так назвать.

Не раздеваясь, только сняв разгрузку и положив её рядом на пол, я сбросил ботинки и рухнул на жёсткий, тонкий матрас, с облегчением распластавшись на холодной поверхности. Мысли о грузе, о ночном вылете, о рисках — всё это поплыло куда-то, потеряв остроту. Единственной реальностью стали тяжесть в костях и далёкий гул генератора, который здесь, в этой каменной коробке, казался почти убаюкивающим.

Сознание отключилось почти мгновенно, как будто кто-то щёлкнул выключателем.

Проснувшись, я ещё долго лежал, уставившись в тёмный потолок, где в свете тусклой дежурной лампочки угадывались очертания стальных балок и переплетения проводов. Тело, отдохнувшее за долгих шесть часов, было тяжёлым и непослушным, как будто затекло от непривычного покоя. Наконец я повернул голову и посмотрел на часы, — пора.

С трудом оторвавшись от матраса, натянул ботинки, взял разгрузку и вышел в коридор, двинувшись в сторону санузла, расположенного в конце короткого ответвления главного тоннеля. Его выдавал мощный, резкий запах хлорки, перебивающий подземную сырость, и слабый, но неистребимый фоновый запах старой канализации. Дверь такая же стальная, как и все, только с вентиляционной решёткой внизу.

В отличии от того которое я уже посещал, это помещение помещение было полноценной уборной, узкой и длинной, выложенной потрескавшейся белой кафельной плиткой с тёмной, почти чёрной затиркой. Свет давали две матовые лампочки в решётчатых плафонах на потолке. Вдоль левой стены тянулась череда раковин из эмалированной стали, над ними — кривые, облупившиеся зеркала в металлических рамках. Из одного крана капала вода, образуя на дне раковины ржавое пятно.

Напротив раковин стояли унитазы — тяжёлые, чугунные, с высокими бачками и цепочками. Вид они имели далеко не новый, но содержались с почти парадной чистотой, выдававшей строгую дисциплину. В углу, уткнувшись в стену, расположилась массивная, покрытая слоями краски чугунная ванна на львиных лапах, явно не использовавшаяся по назначению — в ней аккуратно сложили швабры и вёдра.

Самой заметной деталью был толстый чугунный стояк канализации, уходивший в потолок и в пол, от которого во все стороны расходились трубы меньшего диаметра. По одной из них, обёрнутой в рваную теплоизоляцию, с периодическим бульканьем пробегала вода.

Я быстро справил нужду, умылся ледяной, жёсткой водой из крана — она взбодрила окончательно, смывая остатки сна. Вытирая лицо грубым полотенцем, висевшим на крючке, я поймал своё отражение в потускневшем, покрытом мелкой сеткой трещин зеркале.

Вид был, прямо скажем, не парадный. Волосы, короткие, но давно не знавшие нормальной стрижки, торчали в разные стороны, как щетина на ёжике. Лицо осунулось, скулы проступили резче, отчего глубокие носогубные складки казались ещё выразительнее. Под глазами, в синеватом полумраке уборной, лежали тёмные, почти фиолетовые тени — плата за недосыпы, стресс и адреналин последних недель. Сами глаза смотрели на меня устало и немного отстранёно, будто оценивая незнакомца. Загар местами слез, обнажив бледную, чуть сероватую кожу.

Я провёл рукой по щеке, почувствовав колючую щетину. Бриться некогда, да и нечем. «Постарел», — без эмоций мелькнула мысль. — «А может, свет такой», — зачем-то попробовал я убедить себя, отводя взгляд от зеркала к ржавой раковине. — «Да если и нет… вообще не критично».

В конце концов, зеркало тут не для красоты. Инструмент чтобы проверить, не осталось ли грязи на лице. С этой задачей оно справилось. Остальное — суета. Я повесил полотенце обратно на крючок, в последний раз скользнув взглядом по своему отражению. Чужое, усталое лицо молча напоминало: ты ещё жив. А значит, пора работать.

Закончив моцион, я поплёлся в столовую.

Жорка расположился за столом, развалясь на скамье, как хозяин положения. Перед ним стояла кружка, а напротив, уставившись на него во все глаза, сидел молодой парнишка, который встречал нас у самолёта, Анатолий. Жорка что-то оживлённо рассказывал, размахивая руками, а парнишка, развесив уши, ловил каждое слово, будто перед ним был не такой же пацан, а сказитель из далёкой, почти мифической эпохи.

Жорка отхлебнул из кружки, прищурился, погрузившись в воспоминания о своем мире.

— У нас, Толь, история по-другому пошла, — начал он, понизив голос до конспиративного шёпота, хотя кроме нас троих в столовой никого не было. — В семнадцатом — никакой революции. Царь-батюшка, Николай Второй, умнее оказался. Думу послушал, реформы вовремя подтянул, хлеба народу подвезли, а с бунтовщиками… жёстко разобрались. Ну, знаешь, как у нас всегда.

Толя, заворожённый, кивнул.

— И на войне, первой мировой, мы не слились. Не потому что сильнее были, а потому что союзники —французы да англичане — вовремя подсуетились, и наши генералы, без большевисткой дурки в головах, не такие идиотские приказы отдавали. Выстояли. Оттяпали у турок проливы, у австрияков — Галицию. Императрица Александра Фёдоровна, говорят, даже поговаривала — может, и Константинополь вернуть, как при предках. Но там уже англичане заскулили, мол, хватит.

Он сделал паузу, давая парнишке представить карту мира, растянутую от Варшавы до Палестины под двуглавым орлом.

— И пошло-поехало. Страна богатела. Заводы строили, дороги, трактора. Царь Николай умер своей смертью в тридцатых, на престол взошёл его сын, Алексей. Ну, или Алексей Первый, как его официально величали. Хоть и достаточно молодой, но с командой умных министров.

— А в Германии, — продолжал он, — там тоже всё иначе вышло. Кайзера Вильгельма после поражения не свергли, но ослабили сильно. А в двадцатых к власти пришёл не Гитлер, а другой тип, тоже из бывших вояк, но поумнее. Фон… Штрассер. Идея у него была не про расы, а про «жизненное пространство» и реванш. И под это дело они с Италией и Японией снюхались ещё в тридцать шестом. И полезли на Польшу не в тридцать девятом, а в тридцать шестом же, сразу после того, как наши с ними договор о ненападении разорвали — не понравилось нам, как они судетских немцев в Чехословакии угнетают. Вот и началась Вторая мировая на три года раньше. И совсем другим составом.

Толя слушал, разинув рот. Для него это была не история, а фантастика, смесь из обрывков книг и легенд.

— И… и мы выиграли?

Жорка хмыкнул.

— А кто его знает, Толь. Я уже тут оказался…

Он допил чай и поставил кружку со стуком.

Я слушал Жорку внимательно, хоть и знал эту историю — как и ещё десяток других — наизусть. От каждого «перемещённого», попавшего сюда, свою версию прошлого. Но Жорка, он был не такой как все. Он с самого начала заинтересовался историей нашего, «станичного» мира, и на какое-то время буквально «пропал» в библиотеке, всё читал и сравнивал, анализировал. И сейчас, найдя свободные уши, рассказывал с таким искренним увлечением, что я невольно заслушался, отставив в сторону свою кружку.

«Вот как у них», — думал я, глядя на оживлённое лицо Жорки. — «Своя победа в Первой мировой. Свой царь Алексей на троне. Свой, другой фюрер в Германии. И такая же общая, самая страшная ошибка».

Потому что ключевой деталью, которую Жорка, возможно, и сам до конца не осознавал, было то, что в его мире ядерную бомбу изобрели гораздо, гораздо раньше. И не в Америке. Первыми были русские учёные, работавшие на Императорскую академию наук ещё в конце двадцатых годов. Царь Николай II получил в руки абсолютное оружие. А следом, с отставанием всего в пару лет, своё «чудо-оружие» создали и немцы.

Две восстановившиеся после одной войны империи, две новые, страшные технологии. Гордыня, страх и абсолютная мощь в руках у людей, не до конца понимавших, что они держат. Первый тактический заряд упал на Севастополь. Ответный — на Данциг. Потом — на Рур, потом — на Урал. Долгая, тотальная война старого образца, переросла в короткий, яростный и беспощадный обмен ударами, который за несколько недель превратил центры цивилизации в радиоактивное стекло и пепел. Глобальная ядерная зима, может, и не наступила, но мира, который знали Жорка и миллионы других, не стало. Остались руины, мутация и тихий, медленный упадок.

И именно чудовищная энергия тех первых, несовершенных, но мощных ядерных взрывов, и порвала ткань реальности. Создала бреши, сквозняки между мирами. Через одну такую брешь, в эпицентре взрыва, и вывалился когда-то Жорка, чтобы очнуться уже здесь, в этой общей для всех пост-апокалиптической дыре, со своим знанием о мире, где Царь-Освободитель запретил дуэли, а дирижабли «Цеппелин» летали в совместных рейсах с «Аэрофлотом».

Об этом мне рассказали не Жорка и не Нестеров с его парнями, они этого не знали, попав под один из первых ударов. Были еще люди оттуда, обычные, гражданские, перенесшиеся в наш мир немногим позже, вот они-то и поведали продолжение, а точнее закат одной из многих, существовавших, а может еще и существующих, альтернативных реальностей.

Глава 22

Подземный холод сменился резким, колючим воздухом ночной степи. Мы стояли у «кукурузника», готовые к вылету. Дядя Саша медленно обходил машину, постукивая ладонью по обшивке. Его движения были неторопливы, ритуальны — последняя проверка перед прыжком в чёрную пустоту.

— Ладно, — его хриплый голос прозвучал особенно громко в ночной тишине. — По коням.

Жорка лишь кивнул и полез в дверь, в густую тьму грузового отсека, набитого ящиками и бочками. Я, как обычно, занял правое, второе пилотское кресло.

Дядя Саша тяжело устроился слева, без лишних слов щёлкнул тумблерами, и кабина ожила. Загорелись тусклые лампочки подсветки, стрелки на приборах дрогнули и встали на свои места.

— Запускаю.

Он перевёл рычаг магнето, потом запустил стартер. Сперва было лишь сухое, яростное трещанье раскручиваемого винта, а затем, с глубоким, грудным кашлем, взревел и ожил девятицилиндровый «АШ». Всё вокруг затряслось, заполнилось мощной, всепоглощающей вибрацией. Фонари на крыльях выбросили в ночь два тусклых, жёлтых клина света, в которых заплясали пыль и обрывки травы.

Я бросил последний взгляд на фигуры провожающих. Макар и Толя стояли в стороне, лица их были скрыты тенью, только силуэты выделялись на фоне чуть более светлого неба. Они не махали. Просто смотрели.

— Поехали.

Дядя Саша плавно увеличил обороты. Двигатель завыл увереннее, вибрация стала ровнее, переходя в мощную дрожь. Самолёт, преодолевая сопротивление грунта, тронулся с места. Мы медленно, словно нехотя, покатились по утрамбованной земле, подпрыгивая на мелких кочках. Свет фар прыгал по земле, выхватывая то куст, то промятую колею. Я положил руки на штурвал, чувствуя его живое сопротивление через рулевые тяги.

Скорость нарастала. Удары шасси о неровности участились, сливаясь в сплошную тряску. Хвост уже не волочился, а приподнялся, выравнивая фюзеляж. Руки дяди Саши работали чётко и экономно: легкий доворот штурвала, подбор оборотов. Он смотрел не на приборы, а вперёд, чувствуя машину всем телом.

— Отрыв…

Он мягко, но уверенно потянул штурвал на себя. Дрожь шасси сменилась лёгким парением, потом — на мгновение — тишиной, будто машина замерла в нерешительности. И в следующий момент привычный гул двигателя наполнился новым, вольным звуком полёта. Земля резко ушла из-под колёс, провалилась в непроглядную чёрную бездну. Остались только два дрожащих жёлтых луча, бессильно упирающиеся в пустоту, да редкие, мелькающие где-то далеко внизу тёмные пятна — кусты или камни.

Скорректировав тангаж, дядя Саша начал плавный, неспешный разворот, закладывая вираж. В левом окне на мгновение проплыла и исчезла точка света — вероятно, люк базы, который уже закрыли. Потом только тьма. Густая, абсолютная, как смоль.

Я перевёл взгляд на приборы. Высота — двести метров. Скорость — привычные сто пятьдесят. Курс — на северо-запад, домой. Всё было знакомо, отработано до автоматизма. Но ночь за стеклом делала этот обыденный ритуал снова опасным и острым.

Мы летели, зарывшись в ватную, сырую мглу облаков. На этот раз сплошной пелены не было — тучи рваными клочьями проплывали под нами и над нами, и мы то ныряли в их слепую белизну, то неожиданно выскальзывали в чистые промежутки. В эти редкие секунды открывалась бездна ночного неба, усеянная ледяными, невероятно яркими звёздами. Они не мигали, а горели ровным, пронзительным светом, и от этого чёрный бархат высоты казался ещё глубже и враждебнее. Мы не забирались высоко, держась в самом низком ярусе, стараясь не задерживаться в зримой пустоте дольше минуты-другой.

Я уже начал считать километры в уме, представляя знакомые изгибы реки и тёмный силуэт сопки-ориентира. До станицы оставалось километров семьдесят, не больше. Взгляд, привыкший бездумно скользить по однообразной темноте внизу, зацепился за едва различимое движение.

Сперва это было просто пятно — размытое, аморфное, слабо светящееся сквозь дымку низких облаков. Я прищурился, прилип к холодному стеклу. Пятно обрело форму. Неправильный, трепещущий язычок. И не один. Рядом — ещё одно, меньше. Костер. Нет, два костра. И между ними, в отблесках пламени, угадывались крошечные, движущиеся точки — люди.

— Дядя Саша, — голос прозвучал хрипло даже в шлемофоне. — Внизу, по правому борту. Костры.

Он медленно, как бы нехотя, повернул голову. Его взгляд скользнул в указанном направлении, задержался на секунду.

— Вижу, — сухо отозвался он. Голос был без эмоций, рабочий. — Отметим потом на карте.

Он не изменил курс, не снизился для разглядывания. Лишь его рука на штурвале слегка напряглась. Костры уплыли назад и вниз, растворились в общей темноте, оставив после себя неприятный, колючий осадок. Как напоминание: земля внизу — чужая. И не спит.

Ещё минут двадцать мы шли в гробовой тишине, прерываемой лишь гулом мотора и редкими фразами. Потом впереди, сквозь очередной разрыв в облаках, угадался знакомый контур — тёмная масса нашей главной сопки, более плотная, чем ночь вокруг.

Я переключил канал на рации.

— «Земля», «Земля», я — «Небо один». Прием.

В наушниках послышалось короткое шипение, затем чёткий, бодрый голос дежурного:

— «Небо один», вас слышу.

— Иду на посадку. Подсветите полосу.

— Вас понял. Подсветка через три минуты. Ждите.

Три минуты прошли быстро. Мы сделали широкий круг, заходя против ветра. И вот, внизу, точно из-под земли, вспыхнули огни. Не яркие, не слепящие — тусклые, красноватые, фонарики, прикрытые красными фильтрами, расставленные вдоль укатанного грунтового участка. Они обозначили полосу призрачным, рубиновым пунктиром, едва видимым с воздуха, но для нас — долгожданной нитью, ведущей домой.

— «Земля», огни вижу. Захожу на посадку, — доложил я.

— Удачи, «Небо один». Ждём.

Дядя Саша сбросил газ. Земля, чёрная и неразличимая, медленно поползла навстречу. Красные точки, сначала разбросанные, выстроились в ровные линии по краям полосы.

Последние метры — всегда волнительны. Кажется, что земля неподвижна, а это ты на неё падаешь. Потом — лёгкий удар, отскакивание, второй, уже твёрже, и наконец — тяжёлый, уверенный бег по грунту. Фонари мелькали за окнами, освещая мокрую полосу. Двигатель сбавил обороты до гула, самолёт покатился к месту стоянки, где уже маячили тёмные фигуры встречающих.

Дверь кабины распахнулась, и внутрь ворвался холодный, прозрачный воздух предрассветной степи. Несколько человек — уже подходили к самолёту. Обменялись короткими, сонными кивками. Слов не требовалось.

Работа закипела молча, с привычной сноровкой. Сперва пошли ящики — тяжёлые, с боеприпасами для зениток и пулемётными лентами к MG. Их вытаскивали и передавали по цепочке. Ящиков было около десятка, и вскоре напротив выросла аккуратная стопка.

Потом подтащили и положили под дверь трап — две широкие, сбитые из толстых досок плиты с поперечными брусками для упора. Дверь открыли настежь, по-грузовому, чтобы выкатывать бочки. Стальные, ёмкостью по двести литров, они с глухим, тяжёлым стуком катились по трапу, их тут же подхватывали и откатывали в сторону. Одна, две, три… Всего десять. Они выстроились в ряд, тускло серея в скупом свете налобных фонарей.

Я стоял в стороне, наблюдая за процессом. Взгляд скользнул по этим бочкам, и в голове сама собой щёлкнула привычная арифметика.

«Десять по двести литров, вроде бы не мало», — начал я мысленно. Но тут же, как заевшая пластинка, включился расчёт расхода. «Ан» пожирал больше сотни литров в час. Путь туда — четыре с лишним часа. Столько обратно. Итого — почти тысяча литров на дорогу. Тысяча которую мы сожгли, чтобы привезти эти 2000 литров. Получается, чистая прибыль половина от привезенного. И это в идеале, если не считать возможных маневров, заходов на второй круг, просто повышенного расхода из-за ветра или перегруза. Да, таскали мы не только бензин, только всё равно, курьёзная, убыточная арифметика. Возить топливо, чтобы жечь топливо. Но альтернативы пока не было. Без этих бочек — встанут генераторы, заглохнут машины, замрёт жизнь. Без ящиков — нечем будет отбиваться.

— Всё, — хрипло произнёс один из встречающих, смахивая пот со лба, несмотря на холод. — Конец.

Дядя Саша, не участвовавший в разгрузке и наблюдавший за всем, затягиваясь цигаркой, лишь кивнул. Жорка уже начал закрывать грузовую дверь, защелкивая массивные засовы.

— Ладно, — сказал дядя Саша, обращаясь ко мне. — Давай по домам уже, с ног валюсь…

Он бросил окурок и растёр его каблуком о сырую землю. Я окинул взглядом группу встречающих. Ни Твердохлебова, ни кого из старших. Только рядовые бойцы. Странно. Обычно кто-то из руководства обязательно появлялся, чтобы лично встретить груз и обменяться парой слов. Мелькнула лёгкая настороженность, но усталость тут же приглушила её. Наверное просто ещё спят. Невелика беда.

— Подбросить вас? — спросил один из мужиков, кивнув в сторону стоящего в отдалении старенького пикапа.

Дядя Саша, не глядя на него, мотнул головой.

— Не, пешком прогуляемся. Воздухом подышим, а то в голове гудит.

Я согласился. После долгого полёта тело просило движения, а голова — свежести. Холодный утренний воздух был как бальзам.

— Жор, ты как? — обернулся я к парню, который заканчивал запирать дверь.

— Тут останусь, — он устало улыбнулся. — Помогу ящики на склад перетаскать, да и вообще…

— Ладно. Не задерживайся только.

Жорка махнул рукой, давая понять, что всё в порядке, и направился к стопке с боеприпасами.

Мы с дядей Сашей двинулись прочь с лётного поля, на узкую, утоптанную в пыли тропу, ведущую к станице, замечая как вокруг постепенно проступает скупой, серый свет наступающего утра.

Шли молча, не спеша, наслаждаясь непривычной тишиной после ночи в грохочущей кабине. Степь вокруг просыпалась. Где-то чирикнула первая, сонная птица. От станицы потянуло запахами — дымом, прелой соломой, человеческим жильём. Впереди показались крайние строения, что-то вроде выселок: низкие, с подслеповатыми окнами, с крышами, кое-где залатанными рубероидом и плёнкой.

Тропинки разошлись у поворота на третью улицу. Дядя Саша, не прощаясь, махнул рукой и свернул налево, к своему дому. Я побрёл дальше.

Уже зайдя в калитку, увидел, как на крыльцо выходит Аня. Она была в своей неизменной, выцветшей от частых стирок сиреневой блузе и тёплой кофте, через плечо — сумка. Мы столкнулись буквально на пороге.

— О, привет, — сказала она без удивления, но в её глазах мелькнуло привычное, хорошо скрываемое облегчение. — Всё нормально?

— Нормально, — кивнул я.

— Ну и хорошо. Я суп сварила, картошка жареная со вчера осталась, мясо варёное. Только подогрей, — она сделала шаг мимо меня, но задержалась. — Постараюсь к обеду заскочить. Ты что сейчас будешь делать?

— Спать, — честно ответил я, чувствуя, как веки наливаются свинцом. — Часа два-три. Потом в штаб нужно, доложиться.

— Ладно. Спи, — она коснулась моей руки быстрым, тёплым касанием, и пошла по тропинке, спеша на свой врачебный пост.

Я зашёл внутрь. На столе действительно стояли кастрюлька и сковорода. Я не стал ничего разогревать. Просто достал из кастрюли кусок варёного мяса. Съел, почти не жуя, запил водой из графина.

Потом подошёл к кровати, скинул куртку и разгрузку, с трудом стянул сапоги. На тумбочке стоял старый, круглый будильник с жёлтым циферблатом и двумя блестящими колокольчиками сверху. Я перевёл стрелки, завёл его, поставил будильник на восемь, и буквально рухнул на диван, из последних сил укрывшись грубым одеялом.

Казалось глаза не успел закрыть, как резкое, рвущее дребезжание вырвало меня из глухой пустоты сна. Рука, тяжёлая и непослушная, шлёпнула по будильнику, заставив его замолчать. В наступившей тишине зазвенело в ушах. Я полежал еще минуту, глядя в потолок, где в пробивающихся сквозь тюль лучах света, плавали пылинки. Тело ныло, каждый мускул вспоминал тряску самолета и долгую неподвижность, но голова прояснилась. Трех часов хватило, чтобы ощущать себя человеком.

Поднялся, пошел умываться. Ледяная вода ударила в лицо, заставив вздрогнуть и окончательно стряхнуть остатки дурмана. Вытерся, не глядя в зеркало — не хотелось снова видеть то стареющее, чужое лицо.

Повесил полотенце на гвоздик, сел за стол, пододвинул к себе сковороду. Картошка была холодной, жирной, съежившейся. Я ел медленно, кусок за куском, глядя в запыленное окно.

Ничего нового я там, понятно, не увидел, подумал только что хорошо бы ветряк перебрать, да карагачи разросшиеся по периметру спилить. Помидоры затеняют, те и так не особо нынче, а в тени так вообще чахнут.

Доел картошку, вытер тарелку хлебной коркой. Пора.

На пороге обернулся. Комната была пуста, тиха. Только тиканье будильника нарушало тишину.

До штаба дошёл быстро, сам не заметив, как ноги пронесли по знакомым улицам. Мысли о затеняющих помидоры карагачах создавали обманчивый фон обыденности. Блиндаж выглядел, как всегда, молчаливым и неприметным.

Толкнул дверь. Внутри пять человек. Твердохлебов, опершись ладонями о стол. Штиль — как всегда со своим блокнотом, но сейчас, на удивление, ничего не записывающий. Ещё трое из постоянного актива: Егоров, Платонов, Котов. Увидели меня — и все разом замолчали. Не постепенно, а так, словно кто-то звук выключил.

Твердохлебов медленно поднял голову. Его лицо, обычно невозмутимое, казалось испуганным и каким-то… обветренным от внутреннего напряжения. Штиль, покашляв и тяжело, с хрипом вздохнув, отвёл глаза в сторону, к стене. Остальные просто смотрели куда-то мимо меня, в пол, в пустоту.

Тишина повисла тяжёлым, липким комком. И в этой тишине я ясно почуял запах неприятностей.

— Что? — спросил я, и мой голос прозвучал грубо, отрывисто, нарушая это гнетущее молчание. — Что случилось?

Твердохлебов тяжело вздохнул. Он не ответил сразу, а провел рукой по лицу, будто убеждаясь что усы с бородой на месте.

— Садись, — глухо произнёс он.

Я опустился на табурет у двери. Дерево холодное, жесткое. Руки сами легли на колени.

— От разведгрупп вестей нет, — начал Твердохлебов, глядя куда-то мимо меня, на потрескавшуюся земляную стену. — Ни от первой, ни от второй.

Он помолчал,потом снова заговорил.

— Отправили ещё две, на поиски. По их маршрутам. Вернулись сегодня на рассвете. Никого не нашли. Наткнулись на следы старого лагеря в балке, в пяти километрах от точки последнего выхода на связь. Костровище, гильзы. И… на этом всё. Парни как сквозь землю провалились.

Я кивнул. В голове, сквозь нарастающий гул, прокручивались сухие отчёты. Потери в разведке были нормой. Ходили по краю, рано или поздно край подворачивался.

— Плохо, — сказал я, и голос прозвучал странно отстранено, будто не мой. — Конечно, плохо. Но мы же с самого начала предполагали, что так может…

— Во второй группе, — Твердохлебов перебил меня. Не резко, а с какой-то странной, почти виноватой тяжестью. Он наконец поднял на меня глаза. — В той, что пошла по воде. Там… был Ванька.

Он замолчал. Казалось, он ждёт, что я что-то скажу, сделаю. Но внутри у меня всё разом оборвалось и замерло. Просто отключилось. Звуки — болезненное дыхание Штиля, скрип табурета Егорова — ушли куда-то далеко, стали плоскими, как из древнего радиоприёмника.

— Ванька? — переспросил я. Только губы шевельнулись. Звук вышел сиплый, негромкий. — Какой Ванька? Мой Ванька?

Твердохлебов молча кивнул. Однократно, сильно, будто вбивая гвоздь.

Всё вдруг стало очень чётким и одновременно нереальным. Я видел каждую щербинку на столе, каждую прожилку на красных от бессонницы веках Твердохлебова. Но при этом казалось, что это всё происходит не со мной, а где-то рядом, за толстым стеклом.

— Я сам… только вчера вечером узнал, — глухо добавил Твердохлебов. — Иван попросил старшего никому не говорить, особенно тебе. Говорил, сам доложит после возвращения.

Его голос потерялся где-то вдали. Я больше не слушал. Внутри была полная, оглушительная тишина. Та самая тишина, что наступает после близкого разрыва, когда на несколько секунд глохнешь. Только сейчас этот разрыв был где-то внутри, в груди.

Я медленно поднялся. Табурет скрипнул, звук был чудовищно громким.

— Где последняя точка? — спросил я. Свой голос я не узнал.

— На карте отметили, — сказал Штиль, первый раз с моего прихода открыв рот. Он протянул блокнот, где на грубо нарисованной схеме был жирный крестик.

Я взял блокнот, посмотрел. Рука не дрогнула.

— Ясно, — сказал я. И повернулся, чтобы выйти.

Глава 23

Дверь с глухим стуком захлопнулась за спиной. Утренний свет, такой яркий и безразличный минуту назад, теперь резал глаза. Я остановился, не зная, куда идти. В больницу? Нет, только не туда. Не к Ане. Смотреть, как это известие разобьёт ей сердце? Нет. Пока не надо.

Мысли метались, натыкаясь на глухие стены. Броситься самому? Собрать людей, пойти по следу? Безумие. Если опытные разведчики, знающие местность, никого не нашли, то что я смогу? Подведу ещё людей под удар. Бесполезно.

Самолёт? Пройти на бреющем над балками там где мы видели костры и по тем точкам что на немецкой карте? Но если там действительно немцы, у них наверняка есть пулеметы, а может и вообще зенитки. Кукурузник — большая, медленная, уязвимая мишень. Его собьют, не дав даже разглядеть что-то. Идея самоубийственная.

И тут в голове вспыхнула другая мысль. Чёткая, холодная, почти безумная. А что если мессер? Они же не станут палить по своему же самолёту? Да и вообще, увидев родной силуэт, они и прятаться от него не станут. Можно пройти низко, оглядеть всё. Это шанс.

Но тут же накатили сомнения. А смогу ли? Из пункта А в пункт Б — одно. А вот вести машину с характером на бреющем, лавируя между холмами, да ещё и высматривая землю… Я не боевой лётчик. Хватит ли навыков, чтобы не врезаться в склон, не сорвать в штопор на вираже? Это не биплан который чтобы угробить, надо еще постараться, этот зверь непредсказуем, особенно для такого «аса» как я.

Я стоял посреди улицы, не зная куда идти. Внутри бушевало: холодный, безжалостный расчёт против отцовского отчаяния, требующего любого действия. Один шанс из ста. Риск не вернуться, разбиться, даже не долетев. Но другой шанс — сидеть сложа руки и ждать, пока кто-то, может быть, что-то найдёт — был равен нулю.

Нет, только так. Другого реального варианта не было. Надо идти к самолету. Смотреть на машину. Думать.

А что если Нестеров? Он же настоящий ас, боевой летчик. Обвесить мессер камерами, дать точные координаты.

Да, это был не просто шанс — это был единственный разумный план.

Ноги, будто сами собой, развернулись и понесли меня обратно к блиндажу. Я не шёл — я почти бежал, не замечая колдобин и луж. Сердце колотилось уже не от отчаяния, а от адреналина внезапно найденной цели.

Я влетел внутрь, едва не сломав дверь. Все пятеро вздрогнули и разом обернулись.

— Нестерова не видали? — выпалил я.

Твердохлебов, наморщив лоб, покачал головой. Штиль что-то промычал. Но Платонов, самый молчаливый из них, вдруг отчеканил:

— Так возле трофея наверняка трётся, он там со вчера ковыряется с бригадой, может и сейчас там.

Я не стал ничего объяснять. Просто кивнул, и тут же развернулся, чтобы снова выйти. Мне нужен был Нестеров. Сейчас.

Уже на улице огляделся по сторонам, ища хоть какой-то транспорт. У штабного блиндажа обычно дежурила машина или телега с лошадью, но сейчас ничего не было. Даже старенький пикап, что подвозил нас с аэродрома, куда-то исчез.

Не задерживаясь, я быстрым шагом, почти бегом, двинулся к своему дому, рассчитывая на велосипед. Пока шёл, ноги сами выбивали ритм, а мысли, сбившись в рой, пытались строить план.

Уговорить Нестерова. Это будет несложно. Но, скорее всего, мессер ещё не на ходу. Гнать недоведённый самолёт на такое задание? И даже если он согласится… Камера. Нужна хорошая, чёткая камера, способная качественно снимать на высокой скорости и при тряске. У меня была, но в последнее время она начала «глючить»: то зависала, то сама выключалась. Доверять ей такую съёмку нельзя.

Мысли о технике навели на более мрачные размышления. С каждым годом гаджетов, батареек, запчастей — всего этого становилось всё меньше. Даже «Город» в последнее время замолчал. Поток иссяк.

Я уже почти свернул к своему двору, как сзади послышался прерывистый, хриплый звук мотора и скрип тормозов. Обернулся. Знакомый уазик без верха, выкрашенный в неровный, грязно-зелёный цвет. За рулём тот же парень в майке СССР что отвечал за развоз обедов по периметру.

Он кивнул, показывая «туда?», я махнул рукой, подтверждая, и запрыгнул на пассажирское сиденье. Ехали молча, на развилке он притормозил.

— Дальше мне не по пути, — сказал он, кивнув в сторону уходящей колеи. — Тебе отсюда рукой подать.

В двухстах метрах, за рядами колючки и насыпанными рвами, чётко вырисовывался характерный, стремительный силуэт «Мессершмита». Рядом с ним копошились люди.

— Спасибо, — бросил я, уже выпрыгивая из машины.

— Не за что! — крикнул он в ответ.

Я почти побежал по жесткой, в рытвинах, земле. По мере приближения детали проступали чётче.

Рядом с самолетом, прямо на брезенте, расстеленном на траве, сидели четверо. Один из них — Нестеров, с кружкой в руках. Рядом с ним трое местных. Между ними на деревянном ящике стоял большой алюминиевый термос с нарисованным ярко красным цветком, и что-то в тарелке. Они сидели, развалясь, в расслабленных позах, о чём-то негромко разговаривая. Картина была настолько мирной и обыденной, что на миг показалась нереальной на фоне того урагана, что бушевал у меня внутри.

Я подошёл почти вплотную, прежде чем они меня заметили. Первым голову поднял Нестеров. Увидел моё лицо, мою спешку — и его собственное, обычно сосредоточенное и спокойное выражение, мгновенно сменилось настороженным вниманием. Поставив кружку на ящик, он резко вскочил.

— Ваше… — он сбился, вспоминая о моей просьбе насчёт такого обращения, — что-то случилось? — спросил он, озадаченно глядя на меня.

Я молча взял его под локоть и отвёл на несколько шагов в сторону, подальше от любопытных ушей механиков. Те, понимающе, отвернулись к самолёту, делая вид, что изучают какие-то детали на консолях крыла.

Нестеров шёл спокойно, но его взгляд буравил меня, выжидающе и тревожно. Мы остановились у самого хвостового оперения.

— Машина как? Полетит? — спросил я тихо, без предисловий.

Нестеров чуть нахмурился.

— Конечно. Мелочи остались — люфт в одной тяге элерона подтянуть, зажигание настроить чётче. В процессе доделаем. Почти готов. А что?

Я посмотрел ему прямо в глаза, и стараясь не частить, объяснил суть дела.

Он выслушал молча, не перебивая. Когда я закончил, не стал задавать лишних вопросов, но в его глазах вспыхнул тот самый огонёк, который я видел у дяди Саши когда предстояло сделать что-то рискованное в воздухе.

— С радостью, — сказал он, и в его голосе прозвучала не бравада, а спокойная профессиональная готовность. — Заодно и «птичку» в деле проверю.

— Отлично, — выдохнул я — Готовь машину к вылету. Час, максимум полтора. Я найду камеру и принесу карту, дам точные координаты.

— Понял, — Нестеров уже поворачивался к механикам. — Проверяем всё, от кончика носа до хвоста. Особенно шасси и управление!

У меня же хоть и не сложная, но задача: камера. Надёжная камера.

Я ускорил шаг, почти бежал обратно к станице, в голове уже прокручивая список возможных владельцев. Первым кто пришел в голову, был Егор-программист, у него железа всякого куча, он и сам постоянно колхозит что-то, и народ в ремонт ему таскает.

Дорога тянулась нудно и долго. Надо было брать велосипед, бормотал я, стараясь думать только о деле.

Егор был на месте, причем картина была точно такой же, как и в последний раз когда я заходил сюда. Он сидел на том же табурете, склонившись над столом, заваленным платами, проводами, микросхемами. Его поза — сгорбленная, напряженная — не изменилась. Даже стакан с остывшим, мутным чаем стоял там же, наполовину пустой, с той же самой чайной ложкой внутри. Казалось, время здесь остановилось или текло по иным, непостижимым законам.

Он даже не сразу обернулся на скрип двери, погруженный в созерцание какого-то чипа под увеличительным стеклом.

— Егор, — хрипло позвал я, переступая порог.

Он вздрогнул, оторвался от стола и медленно, словно через силу, повернулся. Его лицо, бледное от хронического недосыпа и жизни при искусственном свете, выразило лишь лёгкое, отстранённое любопытство.

— Привет, — произнёс он сиплым голосом.

— Нужна камера, — без предисловий начал я, опираясь руками о край стола, заваленный железом. — Цифровая. Не «мыльница». Что-то серьёзное, профессиональное. Чтобы могла снимать чётко с воздуха, с малой высоты, при сильной вибрации и высокой скорости. И чтобы не зависла и не отключилась в самый ответственный момент. Есть у тебя такое?

Егор уставился на меня своими близорукими, слегка выпученными глазами. Потом, с театральной медлительностью, снял очки и начал протирать их краем грязной, мятой футболки.

— С воздуха? — переспросил он, и в его голосе, обычно монотонном, послышались первые нотки живого, технического интереса. — Это… занятно. А объект съёмки какой?

— Неважно, — резко оборвал я, но, увидев, как его взгляд снова начинает затуманиваться безразличием, смягчился. — Разведка. Очень важная. Есть что-то подходящее?

Он почесал в затылке, разглядывая полки, заставленные коробками и старыми приборами. Потом кивнул, скорее самому себе, подтверждая какую-то внутреннюю догадку.

— Есть один модуль. Не совсем камера в привычном виде. Стоял, судя по всему, на каком-то серьёзном дроне. Матрица приличного разрешения, объектив светосильный, с фикс-фокусом и стабилизацией. Питание внешнее, корпуса нет.

— Она работает? Снимает чётко?

— Снимает, но требует доделки. Нужен корпус, защита от вибрации, источник питания, накопитель. Время записи какое нужно?

Я быстро прикинул в уме. Маршрут туда, возможные манёвры на месте, обратный путь.

— Полтора часа. Лучше два.

— С максимальным качеством… — он поднял глаза к закопчённому потолку, производя мысленные вычисления. — … места на карте хватит. Аккумулятор подберу. Приходи завтра, будет готово.

Я с силой выдохнул, сжимая кулаки, чтобы не сорваться.

— Что? Срочнее надо? — уловил моё состояние Егор. — Ну… тогда к вечеру. Постараюсь успеть.

— Час. У меня есть только час. Понимаешь? Очень надо.

Егор внимательно посмотрел на меня. Его взгляд был странным: казалось, он смотрит прямо на меня, но в то же время как-то сквозь, оценивая не человека, а техническое задание в условиях жёсткого цейтнота. Потом он кивнул, один раз, коротко и деловито.

— Хорошо. Крепить куда будем? — спросил он, переходя к следующему практическому пункту.

Я задумался. В пылу мыслей о камере я упустил этот момент.

— Не столько важно «куда», сколько «как», — не дождался ответа Егор. — Крюк, проушина, «ласточкин хвост», резьбовые соединения? Мне нужны конкретные точки крепления на носителе. Чтобы не гадать. Иначе только на скотч, а он в воздухе от вибрации отвалится. Я тебя предупредил.

— Сделай крепление под саморезы, — нашёлся я. — Думаю, можно будет зацепить как-нибудь внахлёст, под фюзеляж. Справишься?

— Уже работаю над этим, — буркнул он в ответ, поворачиваясь к шкафу и начиная рыться в ящике с разъёмами и клеммами.

Я выскочил на улицу, вдохнув полной грудью. Теперь — в старую мастерскую, где стоял планер. Другого быстрого способа добраться до «точки» я не видел. План, рождённый отчаянием, кристаллизовался: днём Нестеров проведёт фоторазведку с воздуха. А ночью… ночью полечу я. Поднимусь повыше, заглушу двигатель и попробую спланировать в нужный район. О том, что будет после, я не думал. Опыт подсказывал, что любое планирование в этом мире разбивалось о суровую реальность. Да и без результатов дневной разведки любые предположения были пустыми фантазиями. Главное — чтобы эти результаты были.

Выходя на центральную улицу, я услышал за спиной стук копыт и скрип колес. Обернулся — знакомый дед на своей лошадке тащился по пыльной дороге, груженный какими-то мешками. Я резко махнул рукой.

— Дед! До мастерских старых подбросишь?

Старик приостановил лошадь, кивнул, не задавая вопросов. Я запрыгнул на телегу рядом с ним. Дед щёлкнул вожжами, и мы покатились по ухабам, медленнее, чем хотелось, но всё же быстрее, чем пешком.

Я молчал, глядя на проплывающие задворки станицы. Мысли, как разогнанный маховик, крутились вокруг одного: камера, крепление, мессер, костры, Ваня… Цепочка казалась хрупкой, но другой не было.

У мастерских я спрыгнул на ходу, крикнув деду:

— Жди здесь, не уезжай!

Тот лишь махнул в ответ вожжой.

Я шагнул под тень навеса. Там, в прохладном полумраке, стоял наш единственный оставшийся планер. Была еще парочка автожиров, но они для моей цели подходили мало, и если лететь, только на этом малыше. Обошел кругом, убедился что внешне всё цело, потом зашёл в ангар, хотел поговорить с мужиками.

— Есть кто живой? — крикнул.

Но в мастерской было пусто. «Видимо, отошли куда-то», — мелькнула мысль, и даже кольнуло легкое раздражение. Но тут же погасло. Время до темноты ещё было, с планером разберусь позже. Сейчас главное — чтобы разведка состоялась.

Я вышел, вскочил на телегу. Старик, не проронив ни слова, лишь посмотрел на меня вопросительно.

— К штабу, дед. Быстрее.

Он опять хлопнул вожжами, и лошадь рванула с места резвее, чем я ожидал. Видимо, понял, что дело серьёзное. Колёса споро грохотали по камням, и докатились мы быстро.

У штабного блиндажа я соскочил на ходу, даже не поблагодарив, и влетел внутрь. Там уже сидели только двое — Твердохлебов, согнувшийся над картой, и Штиль, что-то тихо бубнивший себе под нос. Они оба подняли головы.

— На «Мессере» надо слетать на разведку. В район точек с карты и костров которые мы видели. — выпалил я без предисловий, переводя дух. — Бензин нужен.

Твердохлебов молча кивнул. Его лицо не выразило ни удивления, ни возражения. Только деловую сосредоточенность.

— Сделаем, — сказал он глухо, и добавил — Сам полетишь?

— Нет. Нестеров.

Твердохлебов ничего не сказал, лишь снова кивнул, и его взгляд на миг стал каким-то отстранённым, будто он уже видел разворачивающуюся цепь событий и её возможный конец.

— Ладно, — пробормотал он. — Держи в курсе.

Я вышел на улицу. Солнце уже поднялось выше, день выдавался на удивление ясным.

— К подвалу что на пятой, — бросил я, и дед, уже понимающе кивнув, снова тронул лошадь.

Доехав, я влетел внутрь, едва не сшибая с ног самого Егора, который как раз выходил навстречу с какой-то коробкой в руках.

— Держи, — сказал он, протягивая мне странное сооружение. Оно напоминало утолщенный, угловатый кирпич, обмотанный чёрной изолентой и стянутый пластиковыми хомутами. С одной стороны торчал объектив в самодельном кожухе, с другой — пучок проводов, собранных в колбаску. Сбоку была вставлена круглая кнопка с красной краской на кончике и несколько светодиодов.

— Вот, — Егор поставил коробку на стол и ткнул пальцем в устройство. — Крепление сделал универсальное — две стальные ленты с проушинами. Можно стянуть хоть вокруг трубы, хоть к кронштейну, хоть на саморезы посадить. Закрепишь на самолёте — главное, чтобы объективу обзор был. Включается вот этой кнопкой. Два клика — включение, один клик — старт записи. На корпусе есть три светодиода: зелёный — питание, жёлтый — запись, красный — ошибка. Аккумулятор внутри, на три часа с запасом хватит. Флешка 128 гигов, чистая.

Он помолчал, посмотрев на меня поверх очков.

— Самое главное — стабилизация. Картинку держит, даже если трясти будет. Всё настроил. Тебе только перед вылетом нажать кнопку и убедиться, что жёлтый моргает. Всё.

Я взял в руки устройство. Оно было увесистым, выглядело грубо, но продуманно. «Кирпич» Егора внушал странное доверие.

— Спасибо, — сказал я искренне. — Если сработает…

— Сработает, — перебил он, но в его голосе не было бахвальства, только уверенность мастера, который проверил каждый контакт. — Лети, снимай. Потом принесёшь — посмотрим, что нащёлкал.

Я кивнул, сунул «кирпич» подмышку, и, не прощаясь, выбежал обратно к телеге. Время, отпущенное на подготовку, истекало. Теперь нужно было как можно быстрее доставить камеру Нестерову и нанести на карту последние ориентиры.

Глава 24

Обратно в штабной блиндаж я ехал на той же телеге. Дед, не задавая вопросов, лишь покряхтывал, подбирая вожжи. Я сидел, зажав «кирпич» между колен, и старательно гнал прочь все мысли, кроме одной — надо успеть. В ушах стоял ровный, убаюкивающий стук колес по накатанной колее.

В блиндаже ничего не изменилось, Твердохлебов со Штилем встретили меня молча, и без вопросов выдали готовую копию карты с уже нанесенными «немецкими» метками, и выделенной отдельно областью где я видел костры. Все точки у реки, так что с поиском проблем не будет.

Не задерживаясь, я быстро просмотрел карту, и убедившись что все в порядке, рванул к выходу.

— Периметр? — только и спросил дед, увидев мой торопливый выпад из блиндажа.

— Периметр, — бросил я, уже вскакивая на телегу.

Он вздохнул, щёлкнул вожжами, и лошадь, будто разделяя нашу спешку, рысью двинулась дальше.

Когда подъехали, Нестеров с двумя механиками закрывали капот. Фигура лётчика, уже в комбинезоне и кожаном реглане, резко вырисовывалась на фоне неба.

— Всё, готов? — крикнул я, спрыгивая на ходу.

Нестеров обернулся, кивнул. Его лицо горело предвкушением, но он старался сдерживаться.

— Вот, — я протянул ему угловатый «кирпич». — Камера.

Нестеров принял «кирпич» осторожно, как берут живую, но незнакомую и, возможно, кусачую тварь. Его пальцы неловко обхватили грубый, обмотанный изолентой корпус. Он прищурился, разглядывая объектив, пучок проводов, светодиоды. На его лице, только что горевшем азартом, появилась тень глубокого, инстинктивного сомнения. Технологии из другого мира, без крутилок и рычагов, где всё тихо и мигает, вызывали в нём настороженность.

— И эта штуковина… всё сама? — спросил он, не сводя глаз с прибора. В его голосе не было страха, было недоверие сапера к неразорвавшейся бомбе новой конструкции.

— Всё сама, — твердо сказал я, понимая его скепсис. — Твоя задача — только полёт. Пролететь над этими точками, — я ткнул пальцем в карту, которую он зажал под мышкой. — Если получится, с разных сторон. Всё остальное она сделает. Объектив широкий, захватит всё, что нужно.

Нестеров медленно повертел камеру в руках, будто пытаясь на ощупь понять её суть.

— А кнопка вот эта красная… Нажать, и она начнёт своё колдовство?

— Да. Два раза для включения — загорится зелёный. Потом один раз — пойдёт запись, заморгает жёлтый. Но ты не напрягайся, это сделаю я сам, с тебя только твоя работа.

Он глубоко вздохнул, и его взгляд скользнул с «кирпича» на самолёт, на его знакомые, родные очертания. Там всё было ясно: бензин, воздух, искра, металл. Здесь же — какая-то тёмная магия в пластике и проводах. Но приказ есть приказ, а цель — цель.

— Ладно, — отрывисто сказал Нестеров, и недоверие в его глазах сменилось решимостью человека, который доверяет не прибору, а товарищу, его его принёсшему. — Покажи, куда эту штуку цеплять.

И, повернувшись к механику, он уже деловым тоном приказал:

— Толь, помоги закрепить.

Втроем — я, Нестеров и механик Толя — мы обошли «Мессер». Я ткнул пальцем в место под кабиной, чуть левее центральной оси фюзеляжа.

— Сюда. Обзор хороший будет, и потоком не сорвёт.

Толя, не говоря ни слова, подал мне стальные ленты с проушинами, уже подготовленные Егором. Мы примерили «кирпич», обхватили лентами узлы крепления, Толя ловко стянул их до характерного треска. Он потянул камеру на себя — она сидела мертво, как влитая.

— Ерзать не будет, но на всякий ещё проволокой добавлю — коротко констатировал механик, одобрительно хлопнув по фюзеляжу.

Пока Толя страховал крепление проволочной стяжкой, я развернул карту перед Нестеровым.

— Вот, смотри. Все точки — по руслу реки. Отсюда и вниз по течению. Последняя метка — вот эта развилка, где впадает ручей. А вот этот квадрат — район, где я видел огни. Он правее, в степи, но рядом с той же рекой, километра три от берега.

Нестеров склонился над картой, его взгляд стал острым, внимательным. Он водил пальцем по изгибу реки, кивал.

— Понял. Ориентиры простые. Там уже бывал, знаю. Пройду с севера на юг, потом сделаю галс с запада. С высоты в три сотни всё, что на земле, как на ладони. Если там есть что-то чужое — обязательно увижу.

Он говорил с холодной, профессиональной уверенностью. Это был его язык, его стихия. Все сомнения в «колдовской штуковине» остались где-то в стороне. Его глаза встретились с моими. Мы молча, как это часто бывало перед вылетом, ударили по рукам. Крепкое, мужское рукопожатие, в котором было и пожелание удачи, и обещание выполнить дело.

Нестеров развернулся и, не оглядываясь, пошел к самолету. Он легко вскинул ногу на выступ, ловко втянулся в узкую кабину. Механик забрался на крыло, принялся помогать с привязными ремнями. Прозвучала команда, и из-под колёс выдернули тяжелые колодки. Послышался резкий, сухой звук запуска — инерционный стартер, и двигатель с первого раза, с кашлем и клубами сизого дыма, ожил. Его рёв, сперва рваный, быстро слился в мощный, ровный гул, от которого задрожала земля под ногами.

Я отступил назад, сердце забилось чаще. Проблемы с шасси… Мессер стал медленно разворачиваться против ветра, его хвост вилял на неровностях. Вот он замер на мгновение, будто собираясь с силами. Рев мотора повысился до пронзительного визга, самолёт рванул с места.

Колёса с разбегу запрыгали по жёстким кочкам и колеям. Я замер, не дыша, впившись взглядом в шасси. Казалось, каждый удар отдаётся в моём собственном позвоночнике. Самолёт, набирая скорость, нырял и подпрыгивал, его крылья качались, грозя зацепить землю. Ещё секунда, ещё… И вот, после особенно резкого подскока, колёса на мгновение оторвались от земли, чтобы тут же шлепнуться обратно. Это было критично. Но Нестеров, почувствовав момент, дал полный газ. «Мессер», содрогаясь всем телом, наконец-то тяжело пошёл в набор высоты, убирая шасси.

И лишь когда черная птица с белыми крестами, сделав первый разворот, легла на курс к реке, я выдохнул. Теперь оставалось только ждать.

Мы поехали на аэродром на той же телеге. Механик устроились сзади, свесив ноги, я сидел рядом с дедом, зажав между колен пустую сейчас сумку для «кирпича». Всю дорогу молчали.Только дед, не глядя на нас, негромко и монотонно напевал под нос какую-то старинную, бесконечно грустную песню, слова которой терялись в шелесте ковыля и поскрипывании тележных оглобель. Его напев был похож на гудение ветра в проводах — фон, от которого не уйти. Я слушал его и старательно гнал от себя все мысли. Не думать о том, что сейчас происходит там, в сизой дымке у горизонта. Не думать о том, что увидит или не увидит штуковина, примотанная к брюху самолёта. Была только степь, покачивающаяся телега, бесконечное небо и этот тихий, древний напев.

Как доехали до аэродрома, не заметил. Очнулся лишь когда дед «тормознул» лошадку зычным — тпррр! Я спрыгнул, отошёл в сторону и замер, уставившись на юго-запад, откуда должен был появиться Нестеров. Время опять словно замерло. Я ловил себя на том, что считаю секунды, и силой воли прекращал это, переводя взгляд на пролетающих грачей, на колышущуюся траву.

Сначала это было едва уловимым ощущением — не звук, а скорее вибрация в грудной клетке. Потом в этой тишине родился далекий, еле слышный шорох, похожий на жужжание шмеля. Я напрягся, перестав дышать. Шмель превратился в настойчивый, растущий рокот. Сердце ёкнуло и заколотилось чаще. Да, это был он. Не просто мотор — узнаваемый, специфический голос «Мессершмитта».

Я вглядывался в блёклую синеву неба. И вот — крошечная, тёмная точка, похожая на мушку. Она быстро росла, обретая форму, крылья, кресты. Солнце на миг блеснуло на фонаре кабины. Самолёт шёл ровно, без кренов, снижаясь по пологой дуге. Казалось, он плывёт в этой тишине, нарушаемой теперь одним-единственным, всезаполняющим рычащим звуком.

«Мессер» прошёл над самым полем, качнул крыльями, делая вираж для захода на посадку. Я невольно снова уставился на шасси. Оно вышло. Слава богу, вышло. Самолёт выровнялся, словно завис на секунду над самым краем поля и плавно, почти нежно, коснулся земли. Пыль взметнулась из-под колёс. Он пробежал, подпрыгивая на кочках, постепенно сбрасывая скорость, и наконец замер в конце поля, развернувшись к нам носом. Двигатель сбавил обороты, прокашлялся и умолк.

Я же тут сорвался с места и побежал к «мессеру». Подбежав, присел на корточки, заслонив ладонью от солнца блестящий объектив. Три светодиода — и желтый мигал ровно, неторопливо, как спокойное сердце. Значит, всё в порядке. Запись шла. Я выдохнул с облегчением, которого даже не осознавал, и только тогда поднял голову к кабине.

Фонарь уже откинулся, и из него, как из раковины, появилась фигура Нестерова. Он стянул летные очки на лоб, и его лицо, загорелое и довольное, расплылось в широкой, почти бесшабашной ухмылке. Он вылез на крыло, спрыгнул на землю и, снимая краги, шагнул ко мне.

— Ну как? — сорвался у меня вопрос, хотя по его лицу уже всё было ясно.

— Всё, — Нестеров хлопнул меня по плечу. — Всё, как ты просил. Прошел по реке, над каждой точкой сделал два галса.

Он помолчал, вытирая пот со лба, и его улыбка сменилась жестким, сосредоточенным выражением.

— И там действительно немцы. Сначала прятались, — он фыркнул. — Потом, на втором заходе, сообразили что свой. Радовались, руками махали.

Он посмотрел на камеру, потом на меня. В его глазах горел холодный, профессиональный азарт охотника, нашедшего дичь.

— Так что твоя штуковина, — он кивнул на «кирпич», — должна была всё запечатлеть. И прячущихся, и машущих.

Я кивнул, уже размотав проволоку, и протягивая руку, чтобы отсоединить хомуты. С резким щелчком пластик лопнул. Второй, третий — и «кирпич», ставший вдруг невероятно ценным, оказался у меня в руках. Я повернулся, намереваясь бежать к телеге, и застыл.

С края поля, поднимая лёгкое облачко пыли, ехали двое верховых. Двигались они неспешно, оценивающе поглядывая в нашу сторону.

Я узнал их сразу — это были братья Ярцевы, старший Антон и младший Мишка.

— Антон! Коня! — крикнул я, еще не добежав, задыхаясь не столько от бега, сколько от нетерпения.

Старший Ярцев, суровый и молчаливый, даже не спросил «зачем». Его острый взгляд скользнул с моего лица на «кирпич» в моих руках, на Нестерова у самолета, и он лишь резко кивнул младшему.

Мишка, парень лет семнадцати, молча и ловко спрыгнул с седла, протягивая мне поводья своего гнедого жеребца.

— Только Шалуна не гони в хлыст, — тихо буркнул он, хлопая коня по шее. — Он у меня с норовом.

— Не погоню, — коротко бросил я, уже вдевая ногу в стремя.

Закинув сумку с камерой за спину, я тяжело взгромоздился в седло. Шалун вздыбился, проверяя нового седока, но я крепко взял поводья и пришпорил его.

— Верну позже! — крикнул уже на ходу, не оглядываясь.

Конь, почувствовав твердую руку, рванул с места, переходя с первых же метров в резвую, размашистую рысь. Поле, аэродром, фигуры у «Мессера» — все поплыло назад, растворившись в мареве и пыли.

Конь подо мной был силен и быстр, но каждое его движение отдавалось в моих костях тупой, знакомой болью. Я не был рожден для седла. Да, я умел держаться, не падал даже на скачке, мог часами тащиться в колонне. Но всё моё существо, каждая мышца, протестовали против этой неестественной, тряской качки. Каждый прыжок через ров, каждый резкий поворот отзывались в пояснице и коленях глухим укором. «Лучше уж велосипед», — думал я, стиснув зубы и привставая в стремени, чтобы немного смягчить удары. На двух колесах хоть тело не ломает в дурацкой позе наездника.

Шалун, почуяв, что его не сдерживают, сам выбрал темп — быструю, размашистую рысь, временами сбивавшуюся на гулкий, кошачий галоп.

Добравшись до места, я грузно сполз с седла, и привязав поводья к дереву, снял с себя сумку.

Егор сидел за своим столом, от тонкого жала паяльника в его руке тянулась вверх едва заметная сизая струйка дыма. Он не сразу оторвался от платы, над которой склонился, лишь боковым зрением отметив моё появление.

Не говоря ни слова, я положил «кирпич» на край стола.

— Всё готово, — сказал я просто, чувствуя, как с плеч спадает груз ожидания.

Егор медленно, с привычной обстоятельностью, положил паяльник на подставку. Снял очки, протёр линзы краем футболки. Потом повернулся к камере. Без суеты, с лёгким щелчком, он открыл крышку, прикрывавшую отсек с электроникой. Вынул флешку, повертел в пальцах, будто проверяя на вес, затем развернул свой ноутбук.

Старый, но еще вполне рабочий аппарат гудел вентилятором. Егор воткнул флешку в разъём. На экране мелькнуло окно автозапуска. Он закрыл его одним движением мыши, открыл проводник, и дважды щелкнул по первому файлу. Экран ноутбука сменился на чёткую картинку с высоты птичьего полёта. Пейзаж плыл под крылом, слегка покачиваясь — сказывалась работа стабилизатора, но в целом изображение было на удивление ровным.

— Садись, — Егор кивнул на табурет в углу, не отрывая глаз от экрана.

Я придвинул скрипящую табуретку и опустился на неё, уперев локти в колени. На экране мелькали знакомые очертания — наша степь, просёлочные дороги, река. Качество было отличным, даже лучше, чем я надеялся. Каждая деталь, каждая тень чётко прорисовывалась. Внутри меня что-то ёкнуло от глупой, детской радости: «Получилось. Чёрт возьми, получилось».

— Промотай, минут на двадцать, — сказал я, следя за временным кодом в углу экрана. — До первой точки у реки примерно столько.

Егор молча потянул ползунок на шкале времени. Пейзаж за окном видео ускорился, превратившись в стремительный поток зелёных и коричневых пятен. Вот замелькала лента реки, блеснувшая на солнце. Он отпустил ползунок. Картинка снова стала плавной. Самолёт шёл над самым руслом. Сначала ничего не было, потом, на втором заходе, как и говорил Нестеров, немцы высыпали из укрытий. Точки превратились в маленькие, но отчётливые фигурки. Они смотрели вверх, размахивали руками, и даже что-то кричали, беззвучно открывая рот на экране.

— Стой, вот здесь. Увеличь.

Егор стукнул по клавиатуре, потом «поёрзал» мышкой, обведя область с группой машущих людей и кликнул. Картинка, потеряв в общем разрешении, приобрела в деталях. Среди деревьев, под искусственными навесами из маскировочных сеток и срубленных веток, угадывались угловатые силуэты. Не просто одна машина. Их было несколько. Просматривался длинный корпус бронетранспортёра, приземистая форма самоходки, а под особенно густым навесом — характерные очертания, похожие на квадратный силуэт танка, возможно даже «Тигра». Гусеничные следы, слегка размытые дождём, вели от стоянки к воде, образуя хорошо накатанную колею. В стороне, под навесами из веток и травы, виднелись аккуратные штабеля бочек — горючее или вода.

Егор, не дожидаясь моих слов, передвинул картинку чуть в сторону, к опушке. Там, в тени деревьев, серели прямоугольники палаток, едва различимые под маскировочными сетками. Между деревьев мелькали крошечные фигурки людей: один тащил ящик, двое других расположились у походной кухни, над которой струился едва заметный дымок.

Мы сидели в гробовой тишине, нарушаемой только гудением вентилятора ноутбука. На экране была не просто группа солдат. Это был полноценный, хорошо оборудованный лагерь. Целая рота, если не больше, с тяжёлой техникой, замаскированная и, судя по всему, чувствующая себя вполне уверенно. Опасность, которая дремала в нескольких десятках километров от наших позиций, обрела форму, размер и вооружение.

— Весь лес, наверное, в технике, — хрипло проговорил я, чувствуя непривычную оторопь. — И людей… не меньше сотни.

Егор молча кивнул. Он откинулся на спинку стула, снял очки и медленно протёр глаза. На его обычно невозмутимом лице читалось то же, что и у меня: не страх, а холодное, расчётливое осознание масштаба угрозы.

— Ну что ж, — тихо произнёс он, снова надевая очки — Теперь мы это видели.

Я кивнул, бросив торопливо,

— Давай дальше.

Глава 25

Егор перемотал запись. Пейзаж сменился — река здесь была шире, образовывала мелководный разлив с песчаными косами. С высоты в три сотни метров было видно всё, как на ладони. Сначала показались обычные лодки-плоскодонки, три штуки, вытащенные на берег. Возле них копошились несколько фигурок. Но мой взгляд сразу зацепился за неестественно правильную, длинную тень, лежащую на воде у самого камышового берега.

— Стой. Назад, на пять секунд.

Егор откатил. Я ткнул пальцем в экран.

— Вот это. Увеличь.

Область с тенью и камышами заполнила экран. Сначала было видно только пятно странного цвета, буро-зелёное, с рваными краями. Но когда «Мессер» пошёл на второй, более низкий заход, под сеткой, утыканной пучками камыша и травы, проступили чёткие, геометрические линии. Прямой, очень длинный корпус. Низкий, почти плоский силуэт.

— Чёрт, — выдохнул я. — Да это же баржа.

— Скорее катер, — поправил Егор. Он придвинулся ближе. — Смотри на пропорции. Длина… метров тридцать, не меньше. Ширина — метра четыре. Осадка мелкая. Видишь, вот эти выступы? Похоже на рубку, тоже под сеткой.

Теперь, когда я знал, что искать, форма проступала неумолимо. Длинное судно, втиснутое в протоку и превращённое в плавучий островок растительности. У самой воды виднелись следы свежей работы — срезанный камыш, примятая грязь на берегу для подхода.

Мы переглянулись. Вторая точка — уже не просто лагерь. Это был логистический узел. Плавучее средство, способное быстро перебросить людей или снаряжение. А может, и мне казалось это более вероятным, катером таскали баржи с тяжёлой техникой.

Третья точка, та, где я видел костры, оказалась пустой, там почти ничего не было. Однако, «почти» — ключевое слово. Нестеров прошёл над участком степи у реки дважды, с разных углов. Низинка, со следами большого лагеря. Чёткие прямоугольники примятой травы — следы от палаток. Квадратные «проплешины» — здесь стояли ящики или бочки. И самая говорящая деталь — несколько глубоких, параллельных колей, уходящих в сторону реки. Следы гусеничной техники, и не одной.

— Ушли недавно, — прошептал я. — Следы свежие.

— Ага. Похоже на то. — согласился Егор. — Может так и планировали, а может испугались что их заметили, и свалили.

Скорее всего так оно и было, услышали звук пролетающего самолёта, и ретировались. Вот только куда? То что к воде, понятно, а дальше? Или эти следы оставили специально, а настоящие замаскировали? Скрыть след гусениц не сложно, особенно от обнаружения с воздуха.

— Пойду доложу, — сказал я, поднимаясь со стула. Егор лишь махнул рукой, уже погружаясь в прерванную работу.

Шалун никуда не делся, стоял под деревом, мирно щипая травку. Сунув ногу в стремя, я вскочил в седло. Хотя вскочил, громко сказано, залез, скорее. Галопом не гнал, больше думал, прикидывал как и что. Добравшись до блиндажа, привязал «транспорт» к специально вкопанному для этого столбику.

За время моего отсутствия, в штабе ничего не изменилось. Те же двое — Штиль, по обыкновению склонившийся над какими-то бумажками, и Твердохлебов, не спеша чинивший ремешок планшета. Они подняли на меня глаза одновременно. В их взглядах не было вопроса, было ожидание.

— Ну? — коротко бросил Твердохлебов, откладывая шило.

Я поставил сумку на стол, сел на стул.

— Сняли. Всё чётко. На первой точке, вот здесь — я ткнул пальцем в карту на столе, — лагерь. Минимум рота. Хорошо окопались и замаскировались. Ветки, сетки. Видна тяжёлая техника — возможно бронетранспортёр, самоходка, что-то похожее на пушки и даже танк имеется. Следы гусениц к воде, бочки с горючим, палатки.

Штиль тихо присвистнул, откинувшись на спинку стула. Твердохлебов же не изменился в лице, лишь его глаза сузились, стали похожи на щёлочки.

— Вторая точка тоже интересная — мой палец переместился на «якорь». — Там корабль. Длинный, метров тридцать, похож на катера что возле подземной базы на песке лежат. Людей не так много, но есть. Следы опять же, палатки виднеются.

— А тут? — Твердохлебов ткнул точку с кострами.

— Ничего, но видно что лагерь был. Кострища, следы разные. Правда непонятно почему не у реки.

— Это не просто засада. Это плацдарм. — глубокомысленно изрёк Штиль.

Твердохлебов медленно кивнул, поставил локти на стол, сплетя пальцы.

— Вот пазл и сложился… — Его голос был ровным, без эмоций. — Немцы со сбитого «Юнкерса», говорили, их командование готовит какую-то крупную операцию, но подробностей они не знают — не по рангу.

— А их хорошо… спрашивали? — спросил я, тщательно подбирая слова.

Твердохлебов посмотрел на меня своим тяжёлым, всепонимающим взглядом. В уголке его рта дрогнула что-то вроде усмешки, но невесёлой.

— Лучше не бывает, — произнёс он отчётливо, разделяя слова. — Они выложили всё, что знали.

Тяжелая пауза повисла в душном воздухе блиндажа. Штиль тоже внимательно смотрел на меня. Я чувствовал их взгляды, взвешивающие, оценивающие.

— Что предлагаешь? — наконец спросил Твердохлебов.

Я посмотрел на карту.

— Вечером, как стемнеет, полечу на планере, не доходя до цели заглушу мотор. Спокойно спланирую, метрах в пятистах от берега есть подходящая ложбина. Планер замаскирую.

Твердохлебов медленно кивал, оценивая.

— Дальше — по обстановке. Скорее всего заходить буду с воды, осмотрю и лагерь, и стоянку катера. Поищу следы. Любые. Если будет возможность — возьму языка.

— Один? — хмыкнул Штиль, но без скепсиса, констатируя факт.

— Одному проще, — подтвердил я. — Да и вряд ли они ждут гостей с неба.

Твердохлебов долго смотрел на карту, будто примеряя к ней мой маршрут.

— Личная мотивация — плохой советчик в разведке, — произнёс он наконец. Его голос был низким, без осуждения. — Но иногда именно она заставляет видеть то, что другие пропускают. И действовать там, где другие отсиживаются.

Он поднял на меня взгляд.

— Отговаривать не стану. Ты не мальчик, и твою боль… я понимаю. Только учти: это не миссия спасения. Это разведка. Твоя главная задача — добыть сведения о силах и намерениях противника. Всё остальное — вторично. Ясно?

— Ясно, — кивнул я. Спасти, найти, узнать — всё это смешалось в один тугой узел.

— Тогда слушай приказ, — Твердохлебов отодвинул планшет. — Берешь рацию, если что-то обнаружил — немедленно, без задержки, передаешь, даже если не до конца понял. Если попал в переплёт… рацию уничтожаешь. Ждем до рассвета, если нет, — считаем пропавшим без вести. Вопросы?

Вопросов не было.

Твердохлебов откинулся на спинку скрипучего стула, его пальцы снова потянулись к шилу и ремешку, но взгляд не отпускал меня.

— Снаряжение, оружие — всё соберём к девяти. Планер подготовим. — Он помолчал, и в его голосе появилась редкая, почти отеческая нота. — А тебе, пока время есть, лучше поспать. Хотя бы пару часов.

Спорить я не стал, поспать действительно не мешало. Шалуна сдал хозяину, до дома дошел пешком, и не раздеваясь, бухнулся на диван.

Разбудил меня глухой голос жены и звонкий, нетерпеливый — дочери. Они доносились из кухни, приглушённые стеной.

О чем говорили, я не слышал, и когда входная дверь закрылась с тихим щелчком, вздохнул с облегчением, радуясь что не нужно ничего объяснять.

Встал с дивана, быстро умылся, из тайника под половицей вытащил упакованный в промасленную ветошь пистолет, две запасных обоймы, нож с широким клинком. Всё это разместил по карманам, и на секунду задержавшись в комнате, вышел.

Пешком не пошел, решил взять велосипед. После прогулки верхом такая поездка выглядела поблажкой. Добрался быстро, хотя особо на педали не налегал.

У штабного блиндажа, как и ожидалось, было не протолкнуться. Я прислонил велосипед к стене и, лавируя между людьми, протиснулся внутрь.

Твердохлебов сидел на своем месте, в окружении кучи народа. Увидев меня, он поднялся и шагнул навстречу.

— Всё нормально. Снаряжение проверено, упаковано. В сторожке на аэродроме всё сложено. И планер там же, парни всё сделали, ждут тебя.

Он говорил тихо, но четко, перекрывая шум.

Поблагодарив, я оседлал своего железного коня и не спеша — а до заката времени было достаточно, двинулся на аэродром.

Доехал, поставил велосипед к стене сторожки, зашёл внутрь. За столом сидел Олег. Увидев меня, он молча встал, протянул руку.

— Всё готово, — сказал он, и наклонившись, поднял с пола увесистый армейский рюкзак. Поставил его на стол со слабым стуком. Молча расстегнул и стал выкладывать содержимое, аккуратно, с почтительным вниманием, будто священные артефакты.

Первым делом он извлёк рацию. Неплохую, фабричную, но явно доработанную вручную.

— Дальности хватит с запасом — пояснил Олег, постучав пальцем по корпусу. — Батарея полная.

Затем его рука потянулась ко второму предмету, завёрнутому в плотную ткань. Развернув её, он обнажил автомат. Совсем небольшой, с приземистым, широким стволом и странной, обтекаемой формой.

— ВАЛ. Бесшумный. Глушитель интегрированный.

Олег взял его в руки, движения были отточенными, привычными.

— Скорострельность — шестьсот выстрелов, но лучше короткими. Калибр — девять на тридцать девять. Магазин — двадцать штук. Бой на ближней и средней. Тише мышиного шороха.

Он положил автомат на стол рядом с рацией. Рядом легли три полных магазина, набитых патронами с туповатыми носами.

Я взял автомат, покрутил в руках.

— Откуда такое? — не удержался от вопроса.

Олег хмыкнул, и в уголках его глаз дрогнуло что-то вроде усмешки.

— Затрофеил. Лет пять назад. Один «охотник» очень им дорожил.

Он замолчал, потом добавил.

— Я его тоже берег. Для особого случая.

Кроме автомата, на грубую деревянную столешницу легли ещё четыре круглых, ребристых тела: две лимонки Ф-1 и две более обтекаемые, яйцевидные РГД-5.

— Комплект, — коротко кивнул Олег на гранаты. Потом снова наклонился к рюкзаку, продолжив выкладывать на стол остальное снаряжение.

Маскхалат. Не зеленый, а странного, ломаного рисунка, напоминающего поблекшую степную траву и грязь. Олег помахал им передо мной.

— Австрийский, как я понял. Рисунок лучше на нашей местности работает, проверял. Капюшон есть.

Следом выложил небольшой бинокль в прорезиненном черном корпусе.

— «Карл Цейсс». Ночного видения нет, но линзы отличные. Светосила высокая, в лунную ночь должно хватить.

Потом появился нож. Не такой как у меня, более короткий, с широким обоюдоострым клинком и рукоятью, обмотанной чёрной изолентой.

— Ножны магнитные, удобно в некоторых случаях. — Объяснил Олег.

Дальше на стол легла аптечка, плоская, жёсткая сумочка с молнией по периметру. Внутри мелькнули шприц-тюбики, стерильные пакеты, турникет.

— Стандартный комплект, плюс морфий и гемостатик. Знаешь, как пользоваться.

Это вообще было что-то с чем-то. Последний раз подобное я видел несколько лет назад.

— Тоже для особого случая? — спросил я Олега.

Тот кивнул, достав из рюкзака компактный подсумок с инструментами: кусачки для проволоки, прочный моток шпагата, изолента, плоскогубцы.

— Всякая всячина. Пригодится или нет — бог весть, но места мало занимает. Плюс здесь же водонепроницаемый мешок. — Для оружия, рации, патронов. Мало ли, поплавать придется…

Похлопав себя по карманам, он достал и положил на стол рядом с аптечкой маленький, плоский компас на шнурке и часы с большими светящимися цифрами на широком ремешке.

— Время синхронизировал. Компас проверил.

Он отступил на шаг, обводя рукой разложенное на столе богатство.

— Всё, что мог придумать, — глухо сказал Олег. — Остальное — твоя головная боль.

Я молча принялся укладывать «подарки» обратно в рюкзак. Последним взял маскхалат и водонепроницаемый мешок.

— Моя, это ты точно подметил. Спасибо, Олег.

Я вышел из сторожки, тяжелый рюкзак уверенно лег на плечи, распределив вес. Сумерки еще не перешли в ночь, но над станицей уже всплыла бледная, полная луна.

Мой путь к сараю, где ждал планер, лежал мимо спящих гигантов. Сначала мимо нашего «кукурузника», АН-2, его неуклюжий фюзеляж и высоко поднятые крылья отбрасывали на землю длинные, искаженные тени. Он стоял, будто вкопанный, с зачехленным винтом, тихий и безропотный труженик.

Чуть дальше, уже как призрак чужой мощи, темнел остов «Юнкерса». Его угловатые, характерные формы были узнаваемы даже в полумраке, а остекление кабины тускло отражало свет, словно слепые глаза. Отремонтировали его или нет, я не знал, но склонялся к первому варианту, иначе так бы и ковырялись.

И на самом краю поля, почти сливаясь с темнотой леска, угадывался силуэт «Мессершмитта». Его откатили подальше, накрыв с ног до головы маскировочной сеткой, превратив из хищной птицы в бесформенный холм. Сетка колыхалась от слабого ночного ветра, и казалось, что чудовище под ней тихо дышит.

Я прошел мимо них направляясь к низкому, длинному сараю. Рядом, в густой тени, стоял планер.

Каркас, обтянутые полотном крылья, мотор, винт, сиденье. Он казался хрупким, почти игрушечным на фоне мастодонтов снаружи, но в этой хрупкости была своя, воздушная грация.

Возле хвоста копошилась фигура. Дядя Саша.

— А, прибыл, — кивнул он мне, не отрываясь от работы.

Я положил рюкзак на землю и подошёл, проводя ладонью по холодной, натянутой, как барабан, обшивке крыла. Полотно слегка прогибалось, потом пружинило.

Дядя Саша отошёл на пару шагов, достал из-под фуражки сплющенную папиросу, чиркнул спичкой. Прикурил, глубоко затянулся, выпуская струйку дыма.

— Всё готово, — сказал он хрипло, не глядя на меня, а изучая планер своим прищуренным, опытным взглядом. — Вес с твоим барахлом посчитал — в пределах.

Он помолчал, сделав еще одну затяжку.

— И подарочек тебе на всякий случай приготовил. Мало ли что.

Я насторожился. «Подарки» от дяди Саши всегда были своеобразными.

— Что именно? — спросил я, оглядывая планер.

Старик молча ткнул пальцем с обкуренным ногтем в сторону силового каркаса. Я пригнулся, всмотрелся в густую тень. И увидел.

Аккуратно, на самодельных кронштейнах, к нижней части рамы были подвешены две минометные мины. Их характерные каплевидные корпуса были туго обмотаны изолентой и тряпьем, чтобы не болтались и не звенели. Колпачки на месте — иначе это была бы уже не разведка, а лотерея со смертельным исходом.

Я медленно выпрямился и покачал головой.

— Дядя Саша… Это же планер, а не бомбардировщик.

Тот крякнул, по-стариковски, с одышкой.

— Веса в них — кот наплакал. А лишними не будут. — Он приблизился и понизил голос, хотя вокруг, кроме нас, ни души.

— Слушай сюда, орёл. Ты идешь в гости, где тебя совсем не ждут. Если всё пойдёт по плану — тихо послушаешь, посмотришь и уйдешь. А если… если всё пойдет не так, и тебя обнаружат? Если придется отрываться и уходить под огнём? Одна такая штука, и им будет не до тебя. Шум, паника. Выиграешь время. Понимаешь?

Я снова посмотрел на мины, притихшие в своей подвеске. Они казались инородным телом на этом лёгком, воздушном создании. Но дядя Саша редко ошибался в таких вещах.

— А сброс? — спросил я уже деловым тоном.

— Рычажок под сиденьем, справа. Дернешь на себя — кронштейны расцепятся. Только сильно не дёргай, а то вместе с минами и часть обшивки оторвешь. И высоту учитывай, колпачки я не снял, но при падении с пятидесяти метров и так рванет красиво.

Я вздохнул. В его логике был смысл. Опасность добавилась, но добавился и шанс.

— Ладно. Принимается.

Дядя Саша хмыкнул, удовлетворённо, и потушил осколком кирпича окурок.

— Вот и молодец. А теперь давай, покатили твой драндулет на полосу, стемнеет скоро.

Выкатив планер на утрамбованную грунтовку, я закрепил рюкзак, уселся на сиденье, привычным движением пристегнул привязные ремни, проверил свободу движения ручки и педалей. Все было знакомо до мелочей — этот самодельный планер был для меня почти продолжением тела.

— Контакт! — крикнул я, и дядя Саша, щёлкнув большим пальцем, показал «всё готово».

Я ткнул кнопку стартера. Спереди, за приборной доской, щелкнуло, и моторчик от мопеда — ожил с первого раза. Он завелся не воем, а ровным, высоким жужжанием, словно большая цикада.

Дядя Саша отошёл и взмахнул рукой. Я плавно добавил газ, и планер, как почувствовавший шпоры конь, сразу тронулся с места, быстро набирая скорость. Колеса почти не чувствовали неровностей, рули уже работали в потоке. Я слегка потянул ручку на себя, и земля мягко ушла вниз, естественным, грациозным движением.

Глава 26

Расстояние до цели — около семидесяти километров — в таких условиях не пугало. Я держался чуть в стороне от русла, на темном фоне степи, становясь невидимым для глаз с земли. Лунный свет был настолько ярок, что можно было различать отдельные деревья и изгибы оврагов. Планируя маршрут, я сводил работу мотора к минимуму, лишь изредка поддавая газу, чтобы сохранять высоту и направление. Воздух был спокоен, планер шел ровно, почти бесшумно, и только свист ветра напоминал о скорости.

За десять километров до расчетной точки я плавно потянул ручку, задирая нос, и добавил обороты. Моторчик жалобно взвыл, вытягивая планер вверх. Тысяча метров. Я перекрыл бензин и выключил зажигание. Жужжание оборвалось, превращая планер в бесшумную тень, парящую над спящей землей.

Планировал долго. Высота падала, скорость тоже, и вот уже нужная ложбина медленно поплыла навстречу, залитая лунным светом. Чувствуя натяжение рулей, я погасил последние метры скорости, слегка задрал нос, и колеса мягко, почти беззвучно коснулись сухой, жесткой травы. Планер пробежал несколько метров и замер, слегка раскачиваясь на неровностях.

Выбравшись наружу, я первым делом снял с креплений рюкзак, поставив его на землю. Действовал медленно, прислушиваясь. Кроме шелеста камыша у реки и далекого уханья филина — тишина.

Расстегнул клапан рюкзака. Первым делом извлек ВАЛ. Прохладный металл приятно лег в руку. Проверил магазин, дослал патрон в патронник. Повесил автомат на правое плечо, поправил, чтобы не болтался. Пистолет сунул за пояс брюк сзади, под свитер. Так, чтобы при необходимости можно было достать левой рукой. Ножны с подаренным Олегом ножом примагнитились к лямке рюкзака.

Достал бинокль, приподнялся на край ложбины, лег на землю и навел стекла в сторону немцев.

До их лагеря было около километра. Лунный свет превращал пейзаж в резкую черно-белую гравюру. Я видел темный прямоугольник леска у воды, где они окопались. Видел смутные тени, которые могли быть чем угодно. Но — никакого движения. Ни вспышек огней, ни силуэтов. Ничего. Лагерь спал или был настолько хорошо замаскирован, что с этого расстояния никак не выдавал себя.

Это и насторожило, и обрадовало одновременно. Значит меня либо не заметили и поэтому не отреагировали, либо заметили и затаились по той же причине.

Спустился к реке, держась в тени редких кустов. Берег здесь был пологим, каменистым. Осмотревшись, я двинулся на юг, в сторону лагеря, стараясь ступать бесшумно. Лунный свет был помощником, но в тоже время предателем. Он позволял видеть путь, но и меня могли заметить на открытом пространстве. Я предпочитал темные полосы, участки, где высокий сухой бурьян отбрасывал густые тени.

До лагеря, судя по прикидкам, оставалось не больше пятисот метров, и я уже почти физически ощущал близость людей.

Наверное именно поэтому чудом заметил пост.

Не движение, не звук. Просто вдруг осознал, что в двадцати метрах слева от тропы, в небольшой промоине, заросшей бурьяном, есть неестественно ровный, темный прямоугольник. Блиндаж? Нет, слишком мал. Затем мой взгляд поймал едва заметное шевеление — легкое, плавное покачивание. Человек, слегка меняющий позу, чтобы размять затекшие мышцы.

Я замер, вжимаясь в землю. Медленно поднял голову. Их было двое. Сидели в неглубокой ячее, выкопанной в стенке промоины и прикрытой сверху плащ-палаткой на низких кольях. Идеальная маскировка. Сверху не разглядеть, а с фланга — только если знать, куда смотреть. Один курил, прикрывая сигарету ладонью, но запах табака все равно доносился до меня по тихому ночному воздуху.

Отходить назад и обходить было поздно и опасно. Они перекрывали прямой путь к лагерю. Любой мой маневр в стороне мог наткнуться на еще один, невидимый пост. Логичнее их просто убрать, тем более к этому я более чем готов.

Бесшумно отойдя на несколько метров в гущу высокого сухостоя, я сделал широкую дугу и пополз к ним к ним со спины, со стороны обрывистого края промоины.

Метров с десяти уже было видно их нычку: каски, силуэты карабинов, опертых о бруствер. Они, тихо переговариваясь, смотрели вперед, на тропу и реку. Я встал на одно колено, снял ВАЛ с плеча. Прицелился. Два силуэта, почти в ряд. Сперва того, что был чуть левее и казался внимательнее. Потом второго.

Глушитель на ВАЛе смягчил звук выстрела до негромкого, хлопающего «пффт». Первая очередь, короткая, из двух патронов, ударила ближнего в голову и шею. Он рухнул беззвучно, как мешок. Но его товарищ, должно быть, почувствовал движение или услышал звук. Он начал оборачиваться, рот уже открывался для крика. Вторая очередь настигла немца в тот момент, когда его глаза, широкие от ужаса, уже встретились с моими. Пули вошли в лицо и горло. Он откинулся назад, уронив карабин, который с глухим стуком упал на дно ячейки.

Опасаясь еще какой-то реакции, я подождал, затаив дыхание.

Потом подполз к ячейке. Оба мертвы. Молодые лица, искаженные последним мгновением понимания. Быстро обыскал. Ничего особенного — стандартные жетоны, пачка сигарет, складной нож. У одного в нагрудном кармане — сложенная вчетверо бумажка, мелко исписанная готическим шрифтом. Сунул ее в карман.

Пригнувшись и приготовив оружие, двинулся дальше, радуясь своему ночному зрению. То, что для других было мраком, для меня являлось миром полутонов и смутных силуэтов. Я видел, как мышь пробежала по камню в десяти шагах, видел отдельные травинки, колышущиеся на ветру.

Двигался я уже не вдоль открытого берега, а под самым козырьком глинистого обрыва, нависавшего над рекой. Шел внимательно осматриваясь, понимая что стоянка катера должна быть совсем близко.

И вот, осторожно заглянув за выступ обрыва, я увидел его.

Ту самую длинную, геометрическую тень. Катер стоял в узкой протоке, приткнувшись носом к камышу. Сверху он по-прежнему был укутан маскировочной сеткой с пучками растительности, превратившись в продолжение заросшего берега. Но теперь, с расстояния в полсотни метров, я видел детали: приземистую рубку, очертание пушечной турели на носу, низкий борт, широкую плоскую корму.

И главное — свет. Не огонь, а тусклое, желтоватое пятно, пробивающееся сквозь окно в рубке. И звуки. Приглушенный гул голосов. Негромкий, но различимый стук металла о металл — будто ложкой по котелку. Чей-то смешок. На катере бодрствовали.

Я замер, анализируя. Подобраться к лагерю по суше, оставив у себя за спиной бодрствующих наблюдателей на воде — чистое самоубийство. Они могли заметить движение, поднять тревогу, осветить берег ракетой. Нет. Сперва нужно разобраться здесь.

Вариант как подойти к катеру всего один — с воды. Я осторожно снял рюкзак, прижал его к основанию обрыва. Достал компактный непромокаемый мешок из прорезиненной ткани. Расстегнул, положил внутрь ВАЛ, предварительно поставив на предохранитель. Туда же — три запасных магазина и рацию. Всё ценное и чувствительное к воде. Герметично закрутил горловину мешка, затянул стропой.

Раздевшись до трусов, засунул одежду с рюкзаком под корни куста, и подхватив мешок, бесшумно сполз в воду.

Вода не ледяная, но весьма прохладная, хорошенько взбодрила, заставив покрыться мурашками. Течение оказалось сильнее, чем думалось, сразу потянув в сторону. Я прижал мешок к груди, сделал несколько глубоких, беззвучных вдохов, заставив тело привыкнуть к холоду, и оттолкнулся от берега, пускаясь вплавь вдоль тени обрыва, к темному, затаившемуся силуэту катера.

Вода несла меня прямо к высокому, темному носу. Я плыл почти без всплесков, работая одними ногами, руками удерживая драгоценный мешок. Борта судна, скользкие от тины, поднимались из воды почти вертикально, а на носу вообще с отрицательным углом. Моим спасением стала якорная цепь — толстая и холодная, уходившая в черную глубину.

Я ухватился за нее, давая течению прижать себя к борту. Цепь не гремела. Перебросив мешок через плечо, я начал медленно, сантиметр за сантиметром, подтягиваться вверх, цепляясь босыми ногами за скользкие звенья. Наконец, рука нащупала край борта. Я подтянулся, перевалился через него и рухнул на узкую носовую палубу, затаившись в тени пушечной турели.

Здесь, наверху, звуки были четче. Из приоткрытой двери рубки, находившейся примерно в середине корпуса, лился тусклый свет и доносились голоса. Немцы не просто бодрствовали — они играли в карты. Слышался шелест, негромкие, сдержанные реплики. Двое.

Я пополз вдоль борта, прижимаясь к тени. Метров через пять открылся вид в прямоугольное, затемненное стекло рубки. Внутри действительно сидели двое. Один постарше, коренастый, в расстегнутой серой куртке, внимательно изучал карты. Второй — молодой, тощий, с хитрой физиономией — сосредоточено ковырял в носу. На столе стояла потушенная керосиновая лампа, а свет давал маленький карманный фонарик, который они подвесили под потолок, направляя луч на карты.

Стрелять через стекло — вариант, но непредсказуемый. Стекло могло зазвенеть. Нужно выманить их. Осмотрелся по сторонам — на чистой палубе не было ничего, что могло бы упасть «само». Тогда я осторожно расстегнул мешок, достал автомат, приготовил к стрельбе. Потом вытащил один патрон из запасного магазина. Тяжелая, тупая пуля в латунной гильзе.

Прицелился и бросил ее в центр светящегося стекла рубки.

Тихий, но отчетливый «тук» прозвучал невероятно громко в ночной тишине. В рубке все замерло. Голоса стихли. Я видел, как оба немца резко подняли головы, уставились на стекло. Старший что-то шепнул, поднимаясь. Молодой снял фонарь, погасил его.

Дверь рубки скрипнула и медленно приоткрылась. Сперва показался ствол карабина, потом фигура старшего. Он осторожно высунул голову, оглядывая палубу. Его настороженный взгляд скользнул по носу, но меня не заметил. Он что-то сказал через плечо и сделал шаг наружу. За ним, почти вплотную, вышел молодой.

Это был момент. Я поднял ВАЛ.

Короткая, сухая очередь «пффт-пффт». Два выстрела. Пули вошли старшему между лопатками, он дёрнулся вперед и рухнул на колени. Молодой только начал поворачиваться, его рот открылся для крика. Вторая очередь ударила ему в бок и прошла навылет, вырвав клочья куртки и ткани. Он упал навзничь, задев плечом косяк двери.

Тишина снова воцарилась на катере, нарушаемая только легким постукиванием тела молодого немца о борт в предсмертной агонии и тихим бульканьем воды за бортом.

Я подождал, считая до двадцати. Ни новых звуков, ни окриков с берега. Подполз к телам, проверил пульс — ничего. Затащив тела в рубку, прикрыл дверь, оставив лишь щель, и осмотрелся.

Рубка катера оказалась небольшой, но до потолка забитой приборами и устройствами, о назначении которых я мог только догадываться. Прямо передо мной возвышался массивный штурвал на толстой колонке, обитый по ободу прорезиненным материалом. За ним — целая батарея циферблатов и стрелочных индикаторов под выпуклыми стеклами. Манометры, тахометры, компасы. Все надписи — готическим шрифтом, резкие и чуждые. Некоторые циферблаты светились тусклым зеленоватым светом — видимо, фосфорная подсветка для ночного плавания.

Справа от штурвала торчали несколько рычагов с массивными черными рукоятками. «Hauptmaschine» — выцарапано на табличке над одним. Двигатели, надо полагать. Рядом — странная панель с тумблерами и маленькими лампочками, некоторые из которых тоже едва светились красным. Система управления? Электрика?

Слева — еще более непонятные устройства. Небольшой круглый экран с мерцающей зеленой линией — эхолот или что-то вроде того. Над ним, на кронштейне, висел увесистый, похожий на телефон, аппарат с трубкой. Внутрисудовая связь или что-то внешнее.

Все поверхности — металлические, покрашенные в тусклый серо-голубой цвет, краска местами потрескавшаяся и облупившаяся в углах.

Мое внимание привлекла еще одна деталь: по обеим сторонам от входной двери, в бронированных нишах, виднелись толстые стекла узких бойниц. Но это были не просто окна. Под ними располагались массивные рукоятки с фиксаторами, похожие на те, что бывают у бронезаслонок. Я осторожно потрогал одну. Она не поддалась. Видимо, в боевой обстановке рубку можно было полностью закрыть стальными щитами, оставив только эти узкие смотровые щели.

На столе, заваленном картами и кружками, рядом с колодой карт валялся блокнот в кожаной обложке. Я быстро пролистал. Пометки, какие-то цифры. И несколько страниц, исписанных тем же готическим почерком, что и на бумажке у часового.

Я сунул блокнот в мешок. Осматриваясь в последний раз, я наткнулся взглядом на небольшой сейф, врезанный в переборку у пола. Замок выглядел серьёзно. Взломать его времени не было, да и шума наверняка не избежать. Оставил.

Выбравшись из рубки, первым делом сменил неполный магазин в ВАЛе на свежий, потом достал из мешка рацию. Прикрыл динамик ладонью, коротко, без лишних слов, сообщил об увиденном.

Убрал рацию, оружие, плотно закрутил мешок. Теперь — обратный путь. Спустился по той же якорной цепи, без «булька» скользнув в холодную воду. Доплыл до своего укрытия под обрывом, вылез, быстро надел сухое, довольный что теперь, когда на катере тихо, можно действовать смелее.

Через пять минут я уже полз по окраине немецкого лагеря, мимо рядо низких, прямоугольных палаток, аккуратно выстроенных вдоль невидимых линий. Между ними — штабеля ящиков, прикрытых брезентом. Ближе к воде темнели десятки бочек, аккуратно установленных на деревянных поддонах — горючее. У одной из палаток, в лунном свете, блестели крылья и радиаторы машин и несколько мотоциклов с колясками, накрытые чехлами. Но главным было не это, главным открытием были глубокие, свежие колеи. Следы от гусениц тяжелой техники — самоходок или танков. Они были настолько четкими, что, казалось, машины только что проехали.

Я полз мимо них, огибая лагерь с юга, со стороны степи, откуда немцы меньше всего ждали гостей. Часовые были — я видел их темные, неподвижные силуэты на фоне неба по периметру, особенно где не было деревьев. Они курили, переминались с ноги на ногу, но смотрели наружу, а не внутрь лагеря.

Я почти прополз мимо чего-то массивного, и свернул, но внезапный шорох заставил меня замереть и присмотреться.

Это была не палатка и не склад. Это была клетка. Грубо сколоченная из толстых, неочищенных стволов, врытых в землю и перетянутых поперечинами из колючей проволоки. Размером с добрый сарай. И внутри… Множество темных, сбившихся в кучу силуэтов. Люди.

Я затаил дыхание, прильнув к земле. Снова выждал, и пополз, пока не оказался совсем рядом с клеткой.

Внутри, как мне показалось, все спали, лежа на голой земле. Приглядевшись, я разглядел лицо лежащего прямо у стенки мужика. Я узнал его. Семеныч. Геолог. Тот самый, с которым мы искали нефть, и который вместе со всеми пропал тогда из лагеря на берегу.

Время на моих часах показывало половину второго. До рассвета, до момента, когда лагерь проснется, оставалось два с половиной часа. Семеныч мог знать что-то о сыне. Я лежал, прижавшись к траве, отделенный от него лишь метром пространства и кольями клетки.

Говорить, даже шептать, нельзя. Я осторожно ощупал землю вокруг, пальцы наткнулись на сухую, упругую ветку от тальника.

Медленно просунув ее в клетку, коснулся плеча Семеныча. Легко ткнул раз, другой.

Тот вздрогнул, его глаза открылись, но он не повернул головы. Лишь зрачки, расширенные темнотой, метнулись в мою сторону, белея в лунном свете. Он замер, всматриваясь в черноту за стенкой, пытаясь понять, не привиделось ли. Я слегка пошевелил веткой.

Тогда он медленно, с величайшей осторожностью, повернул лицо. Щека легла на влажную землю. Наши глаза встретились. В его взгляде промелькнуло сначала непонимание, потом изумление, и наконец надежда. Он узнал меня. Его губы беззвучно сложились в мое имя. Я осторожно, почти незаметно, кивнул и приложил палец к губам.

Глава 27

Семеныч медленно подтянулся ближе к щели.

— Немцев много? — выдохнул я почти беззвучно.

Семеныч замер, считая. Его губы шевельнулись:

— Сорок… не меньше. Было больше, часть ушла с техникой вчера на рассвете. Броня, грузовики.

Сердце сжалось от нехорошего предчувствия.

— Наши… все здесь? — мой взгляд скользнул по темным силуэтам в клетке.

— Нет, — почти беззвучно прошептал он, едва кивнув в сторону леса. — Дальше, в лесу, еще одна… такая же.

— Вчера… позавчера… приводили кого? Новых? — я боялся услышать ответ.

Семеныч на мгновение задумался, затем отрицательно мотнул головой.

— Не видел. Не было.

Значит, сына здесь нет. Ни в этой клетке, ни во второй. Неприятное, леденящее чувство горечи разлилось внутри, но не отчаяние. Была еще вторая база, плюс «точка с кострами», откуда ушла техника. И если он попал в плен… мог быть там. Но сначала — проблема здесь и сейчас.

Я отодвинулся, давая себе время для мысли. Вытащить полтора десятка человек из-под носа у сорока вооруженных немцев… Любой громкий звук — ломающееся дерево, лязг цепи, крик — и лагерь проснется как один большой, злой организм. Атаковать? С одним автоматом против роты? Безумие.

Нужен был ключ. Или способ открыть эту грубую деревянную дверь, скрепленную цепью и массивным висячим замком, тихо. Или… отвлечение. Серьезное, громкое, которое заставило бы всех немцев побежать в противоположную сторону. Мой взгляд сам потянулся туда, где в лунном свете темнели бочки с горючим.

Мысль о взрыве была соблазнительной, но я тут же отбросил ее. Хаос и огонь задержали бы немцев, но не освободили пленных. В панике часовые могли открыть беспорядочный огонь по клеткам. Нет, нужна была точность. Тишина.

Я снова прильнул к щели. Семеныч все так же смотрел на меня, его глаза блестели в темноте.

— Ключ? — выдохнул я.

Он кивнул, едва заметно, и беззвучно прошептал:

— У офицера. Палатка с флагом, рядом с кухней. Спят там двое.

Это была ниточка. Опасная, но единственная.

— Буди своих. Готовься. Тишина — абсолютная, — приказал я, и он снова кивнул, уже сдвигаясь вглубь, чтобы осторожно растолкать ближайших соседей.

Я отполз от клетки, сливаясь с землей, и пополз в указанном направлении. И тут небо решило добавить мне проблем. Сначала на лицо упала тяжелая, холодная капля. Потом еще одна. Через минуту редкие удары переросли в сплошной, густой шум. Дождь. Не мелкий и противный, а настоящий ливень, хлеставший по брезенту палаток, превращавший землю в скользкую жижу. Луна исчезла, поглощенная свинцовыми тучами. Видимость упала почти до нуля, но зато мой шум теперь тонул в грохоте воды.

Я полз, ориентируясь по смутным силуэтам. Полевая кухня возникла прямо передо мной. И рядом — большая палатка, у входа которой на коротком флагштоке болтался промокший, обвисший флажок.

Я замер у полога, прислушиваясь сквозь шум дождя. Изнутри доносилось тяжелое, мерное похрапывание. Не один человек — двое, как и сказал Семеныч. Я приподнял край брезента у земли, заглянул. Темно.

Приготовил нож, проскользнул внутрь. Темнота была абсолютной. Дышал, давая глазам привыкнуть, соразмеряя вдохи с храпом. Первый офицер спал ближе ко входу, рядом, на табуретке, лежала его одежда. Мысль о том чтобы зарезать немцев, отступила на второй план. Может громко выйти, убить человека бесшумно сложно, тем более когда ни черта не видать. Сначала проверю карманы, если не найду ключ, тогда вернусь к первоначальном плану.

Медленно, стараясь не шуршать и радуясь долбящему по ткани дождю, обыскал одежду на стульях. В боковом кармане мундира первого офицера мои пальцы сразу же наткнулись на связку ключей — несколько небольших и несколько массивных, похожих на нужный. Я сунул связку в карман.

Перед тем как уйти, на низеньком столике нащупал планшет с документами. Можно было еще порыться, наверняка добыча была бы богатой, но время истекало. С каждой секундой риск, что кто-то зайдет или сменится часовой, рос.

Я выполз обратно под хлещущий дождь. Вода заливала лицо, стекала за воротник, превращая дорогу обратно к клетке в сплошное, темное, грязное чистилище. Я полз, вернее, почти плыл по размокшей земле, местами хорошенько проваливаясь в липкую жижу. С одной стороны, я мысленно материл эту погоду, с другой — благодарил: грохот ливня и раскаты грома, следовавшие за ослепительными вспышками молнии, заглушали любой случайный звук.

Очередная вспышка на миг вырвала из тьмы промокший лагерь: палатки, лужи, блестящие, как ртуть, и темный силуэт клетки. И в ней — не спящие, а собранные, притихшие фигуры. Все они уже были на ногах, прижавшись к передней стенке. Семеныч сделал свое дело.

Я добрался до массивной двери, скрепленной толстой цепью и висячим замком. В темноте, на ощупь, вытащил связку ключей. Пальцы, окоченевшие от холода, с трудом нащупали один из крупных. Попытался вставить его в скважину — не подошёл. Проклятье. Вспышка молнии помогла мельком увидеть связку. Попробовал другой, тот что был слегка мельче. Металл скрежетал, но не поворачивался. Шум дождя заглушал звук, но мне казалось, что скрежет разносится на весь лагерь.

Вдруг откуда-то донеслись приглушенные, хлюпающие шаги. Часовой, совершающий обход. Я вжался в грязь у основания клетки, сливаясь с тенью. Через щели между кольями я видел, как в следующей вспышке промокшая плащ-палатка мелькнула метрах в десяти. Солдат, наклонив голову от дождя, прошел мимо, даже не взглянув в сторону клетки. Непогода работала на нас.

Как только шаги затихли, я снова принялся за замок. Третий ключ. Вставил, почувствовал, как что-то проворачивается. Надавил. Раздался глухой, металлический щелчок, приглушенный дождем. Семеныч, стоявший у самой двери, быстро, еще до моей команды, ухватился за цепь, не дав ей звякнуть, и та бесшумно утонула в грязи. Затем я потянул дверь на себя. Она подалась, открывшись на узкую щель. Первым, беззвучно, как тень, выскользнул Семеныч. За ним, один за другим, начали выбираться остальные. Движения были медленными, осторожными, но без паники. Эти люди, прошедшие через ад плена, инстинктивно понимали цену тишине. Пригибаясь, они выстраивались во тьме, превращаясь в еще одну бесплотную тень в сердце лагеря. По суше с такой толпой, среди которых наверняка были ослабленные, уйти невозможно. Только вода. Вытолкнуть катер на течение, спуститься вниз по реке, а там, на расстоянии, разобраться с управлением и запустить моторы.

Выждав какое-то время, я махнул рукой, и застывшая под ледяными струями толпа двинулась к берегу. От клетки до катера метров сто, не больше, но ночью, да еще в том состоянии в котором находились пленники, шли они крайне медленно. Я всё это время пристально всматривался в темнеющие под дождем палатки, в каждую секунду ожидая окрика или выстрела. И только когда первые из покинувших клетку, скользя и падая в грязи, исчезли в черной воде, направляясь к темному силуэту катера, двинулся следом, догоняя Семеныча.

Догнав, схватил его за руку, притянул к себе, чтобы быть услышанным сквозь шум дождя.

— Вторая клетка? Где точно?

Он, не раздумывая, ткнул пальцем в сторону леса, чуть правее места откуда мы пришли.

— Там, метрах в семидесяти. Прямо под вышкой.

Я кивнул, сжимая в кармане связку ключей. У того замка должен быть такой же ключ.

— Поднимайте якорь, пробуйте вытолкать эту посудину на течение. Если я успею — успею. Нет… — я не договорил, но он понял.

Семеныч кивнул, а я, не оглядываясь, побрел обратно, за следующей партией.

Добраться до второй клетки было еще тяжелее. Часовые, спасаясь от ливня, съежились под навесами, но бдительности не теряли. Я полз, буквально втискиваясь в грязь при каждой вспышке молнии, замирая при любом шорохе. Лагерь потихоньку начинал просыпаться — где-то послышался кашель, голос, наверное ругающий погоду. Время истекало.

Наконец, я увидел вышку — темный скелет из жердей с маленькой будкой наверху. Под ней, в еще более глубокой тени, угадывался еще один бревенчатый загон. И прямо у входа, под навесом из плащ-палатки, прижавшись к стволу дерева, стоял часовой. Он курил, укрывая сигарету полой плаща, и его лицо, освещённое на мгновение тлеющим огоньком, было обращено к клетке.

Подобраться к нему сзади невозможно — открытое пространство. Оставался один вариант. Я выждал, пока он снова затянется, и в этот момент, когда свет от уголька на мгновение ослепил его ночное зрение, метнулся из тени в тень, преодолевая несколько метров открытого пространства. Он что-то почувствовал — дёрнулся, но было поздно. Я был уже в полуметре, поднявшись во весь рост. Его глаза расширились, он попытался вскинуть карабин, но моя рука с ножом оказалась быстрее. Лезвие вошло под ребра, направленное вверх, к сердцу. Он хрипло выдохнул, обмяк. Я поймал его тело, не дав упасть, и оттащил под кусты, в грязь.

Ключ с той же связки подошёл к замку с первого раза. Внутри, услышав скрежет, уже шевелились. Когда я распахнул дверь, на меня уставились десятки глаз — полные страха, недоверия, немой надежды. Их было человек пятнадцать, многие с перевязками, кто-то не мог встать без помощи.

— Тихо, — прошипел я. — За мной. К реке. Быстро.

Вопросов не задавали. Просто шли за мной как за поводырем. Двигались медленно, падали, ползли и ковыляли, цепочкой, прижимаясь к любым укрытиям.

Думал всё, опоздаем, но мы достигли обрыва как раз в тот момент, когда катер, огромный и темный, медленно, нехотя, отходил от берега, подхватываемый течением.

— В воду! Все, в воду! К катеру! — скомандовал я уже громче, чем следовало, но шум дождя заглушал звуки. Ударила молния, тут же громыхнуло, следом ещё раз и ещё.

Люди, превозмогая слабость и страх, плюхались в ледяную воду, тянулись к темному борту. С катера им протягивали руки, затаскивая на борт. Сам я полез в воду последним. Кто-то схватил меня за одежду, втащив на скользкую палубу.

Катер медленно, но верно выходил на стремнину.

Спасенные, мокрые, дрожащие от холода, рассаживались где попало: прислонившись к надстройкам, растянувшись на влажном дереве палубы. Дышали тяжело, кашляли, но всё равно, выглядели они гораздо лучше чем полчаса назад, в своих клетках.

Семеныч и трое мужиков исчезли в рубке. Оттуда доносился приглушенный мат, споры и скрежет металла — они пытались понять, как управлять этой немецкой машиной. Через открытую дверь я видел, как Семеныч тыкал пальцем в разные рычаги, а Мотыга — бывший капитан нашего плота, крутил штурвал.

На носу катера, возвышаясь над палубой, темнела его «зубастая» часть — пушечная турель. Это было угловато-грозное сооружение под круглым бронещитом. Ствол, не слишком длинный, но толстый, указывал на солидный калибр — видимо, 20 или 37 миллиметров. Её, как муравьи, облепили несколько человек. Один ощупывал механизмы вертикальной и горизонтальной наводки, пытаясь найти спуск. Другие копошились у основания, разбираясь с механизмом заряжания. Это было инстинктивное действие — найти то, что может стрелять, на случай погони.

Я прислонился к стенке рубки, пытаясь отгородиться от хлещущего дождя хоть немного, и достал рацию. Включил, но как не пытался, ответа не было, проливной дождь создавал непроницаемую завесу для радиоволн.

Из рубки высунулось перекошенное от напряжения лицо Семеныча.

— Запускать? — крикнул он.

Я покрутил головой, вглядываясь в темный берег. От лагеря отошли метров на семьсот, по идее уже можно заводить машину, уповая на то что шум дождя глушит не только ради волны.

— Давай! — крикнул я.

Стоило мотору заработать, как тот же час прекратился дождь.

На смену гулу ливня пришла мокрая тишина, нарушаемая лишь негромким, ровным урчанием дизелей катера на малых оборотах и плеском воды о борт. Звук мотора оказался удивительно тихим, почти призрачным в холодном ночном воздухе. Я перевел дух: в лагере, нас вряд ли услышат.

Но успокаиваться рано. Планер. Он оставался там, в ложбине, и бросать его было непозволительной роскошью.

Я протиснулся в рубку. Мотыга стоял у штурвала, его пальцы уверенно лежали на рукоятках.

— Держите курс вниз по течению, — сказал я, перекрывая шум двигателя. — Основная задача — уйти как можно дальше.

— А ты? — Мотыга оторвал взгляд от компаса.

— Вернусь за планером, он еще понадобится.

Он хмыкнул, но кивнул. Для сантиментов места здесь не было. Я вылез из рубки, подхватил свой мешок и быстро перетряхнул его. ВАЛ, рацию, патроны, нож — оставил в мешке, планшет с немецкими бумагами передал Семенычу — в них могла быть нужная для наших информация. Маскхалат тоже выложил, мокрые все, завернется кто-нибудь. Сам насквозь промокший, я не видел смысла прятать одежду мешок, понимая что толку всё равно не будет. Обувь снял только, плыть в сапогах неудобно.

Еще раз оглядев заполнивших палубу людей, без лишних церемоний перелез через борт и спрыгнул в темную, холодную воду. Отплыв немного, обернулся на катер, который медленно растворялся в предрассветной мгле, и поплыл к правому берегу. Расчет был прост: Противоположный берег должен быть чистым, доберусь до места где оставил планер, переплыву еще раз, ну и всё, улечу оттуда.

Пока плыл, замерз окончательно, поэтому выбравшись, отжал мокрую одежду, сделал несколько приседаний, чтобы разогнать кровь, и не одеваясь, побежал вдоль кромки воды, держась в тени прибрежных кустов. Цель была теперь одна — добраться до планера, успеть до рассвета. А там… там снова будет выбор: идти к той, второй, еще не проверенной базе, где мог быть сын, или возвращаться на катер. Но об этом я позволил себе подумать позже. Сейчас надо было просто идти.

Добравшись до участка берега, который, по моим расчетам, находился напротив ложбины где «прятался» планер, я не стал останавливаться. Течение здесь было сильным, снесет обязательно. Поэтому пробежал ещё метров двести. Ориентиром мне служил одинокий куст на том берегу, который я запомнил еще при посадке.

Добежав до нужной точки, положил мокрую одежду сверху на непромокаемый мешок с оружием и рацией. Получился своеобразный плавучий сверток, который можно было толкать перед собой.

Зашёл в воду. Холод ударил с новой силой, заставив зубы выстукивать дробь. Течение сразу же подхватило меня и понесло вниз, к намеченному кусту. Я корректировал курс, борясь с потоком, толкая перед собой драгоценный груз.

Выбравшись на противоположный берег, чувствовал себя выжатым, как тряпка. Но времени на отдых не было. Быстро, дрожащими руками, надел мокрую, холодную одежду. От неё теперь было ещё хуже — она высасывала остатки тепла. Но подниматься в воздух голым не хотелось.

Закончив с переодеванием, двинулся вглубь берега, к знакомой ложбине. Ни ветра, ни шорохов. Только хлюпанье воды в сапогах и собственное тяжелое дыхание. Тучи висели низко, и хоть уже светало, видимость оставляла желать лучшего.

Планер стоял там, где я его оставил. Быстрыми, привычными движениями проверил основные узлы. Всё было в порядке. Закрепил груз, пристегнул его ремнями. Сел на холодное сиденье, вжавшись в промокшую спинку.

Перед запуском мотора на секунду задумался о «подарке» дяди Саши. Две мины всё ещё висели под фюзеляжем.

Моторчик отозвался не с первого раза, кашлянув и заглохнув. Сердце упало. Вторая попытка — та же история. Я выругался сквозь стучащие зубы. На третий раз, когда я уже почти отчаялся, движок схватился, затарахтел и перешёл на неровное, но рабочее жужжание.

Прогрев немного, добавил газу. Планер дрогнул и покатил по мокрой траве, тяжелее, чем в прошлый раз. Грунт раскис, колеса вязли. Он долго не хотел отрываться, и когда всё же пошел в набор, я с облегчением выдохнул.

Глава 28

Взлетев, я первым делом развернул планер на северо-восток, прочь от реки и лагеря. Но мой взгляд то и дело возвращался к низкой, рваной пелене облаков, нависшей над землей. Они были густыми, серыми, почти касались вершин дальних холмов. Идеальная завеса.

Мысль созрела быстро, почти мгновенно. Катер с людьми уходил, но погоня вполне могла уже двигаться вдоль берега. Нужно было дать немцам работы, посеять хаос, отвлечь внимание. И «подарок» дяди Саши всё еще висел подо мной, бесполезным, но опасным балластом.

Я потянул ручку на себя, заставляя хлипкий моторчик взвыть на пределе. Планер с трудом пополз вверх, к серому подбрюшью туч. Стрелке высотомера я доверял мало, прибор был старый, после многочисленных ремонтов, но по ощущениям набрал чуть больше ста метров. Развернул машину, цепляя самый низ облаков. Впереди, в серой мути, видимость была нулевая. Я летел по памяти и по смутному чувству направления, сверяясь с едва видным просветом у земли, где темнела река.

Когда по расчету до лагеря оставалось меньше минуты полета, я снова поддал газу и рванул вверх, окончательно нырнув в белую, слепую мглу облака. Мир внезапно исчез, даже звук двигателя стал каким-то невыразительным.

«Колпачки не сняты, но с высоты…» — вспомнились слова дяди Саши. Конечно ни о какой точности речи не шло, и я, представляя под собой растянувшийся лагерь, мысленно отмерил еще несколько секунд.

Правой рукой нащупал под сиденьем холодный металлический рычаг, резко дёрнул его на себя.

Раздался сухой, механический щелчок, и ничего не произошло, мины бесшумно ушли вниз. Раз… Два… Три… Четыре… Пять…

Сперва пришел звук. Глухой, мощный удар, чуть приглушенный облаками и расстоянием. Затем, почти сразу — второй. Не грохот, а именно тяжелые, сдвоенные хлопки.

Я продержал курс в облаке еще минуту, потом начал плавное снижение, выходя из пелены. Когда земля снова показалась, я уже был далеко от лагеря. И обернувшись, позади увидел высокий столб огня, отбрасывающий багровые отсветы на низкие облака. Горело хорошо. Очень хорошо. Дядя Саша был бы доволен.

Ухмыляясь самому себе, я вновь сосредоточился на пилотировании. Мотор работал ровно, внизу проплывали изгибы реки, черные пятна прибрежных зарослей. И вот, в серых предрассветных сумерках, я увидел катер.

Вернее, сначала заметил длинный, пенистый след за кормой, а потом и сам силуэт. Кораблик шел уверенно, на приличной скорости, оставляя за собой расходящиеся к берегам волны.

Я добавил газу, и планер, и так быстрый, легко обогнал катер. Сделав над ним небольшой круг, чтобы меня заметили, я помахал рукой и взял курс вперед, вниз по течению.

Теперь нужно было найти подходящее место. Открытый, ровный участок, желательно с пологим спуском к воде. Вскоре я увидел то, что искал: длинную песчаную косу, вытянувшуюся от берега. Рядом — площадка, достаточно ровная и свободная от крупных кустов. Идеально.

Сбросив газ, я повел планер на снижение, делая широкий круг над выбранным местом. Прикинул направление ветра — слабый, попутный, с реки. Садиться придется против него, но это мелочи. Главное — грунт. После дождя он был мягким, вязким.

Я погасил скорость и, выровнявшись, пошел на посадку. Колеса коснулись мокрой травы с глухим шлепком. Планер пробежал несколько метров, его колеса глубоко врезались в размокшую землю, и он резко, почти сразу, остановился, слегка зарывшись носом. Я дёрнулся вперёд, удерживаемый ремнями. Всё. Приехали.

Место было хорошим: если катер сможет подойти к самой косе, здесь можно сойти на землю. Плюс мы будем скрыты от прямого наблюдения с того берега изгибом реки и невысокими деревьями.

Достал из мешка рацию. На этот раз, к моему облегчению, связь появилась.

Не «размазывая», быстро сообщил о захваченном катере с освобожденными пленными, и о том что немного разбомбил немецкий лагерь. Ответили коротко, сказав что посовещаются и чтобы я не выключал рацию.

Примерно такого ответа и ожидая, я поднялся, глядя, как подоспевший катер замедляет ход, но к косе не приближается, держась на чистой воде. С палубы донёсся крик Семеныча, приглушенный ветром и расстоянием:

— Мель! Не подойдем! Слишком рискованно!

Он был прав. Катер имел малую осадку, но не нулевую. Неизвестные отмели могли стать ловушкой, а сесть на мель сейчас значило обречь всех на смерть.

И тут, видимо дождавшись когда я отойду от адреналинового драйва полета и переправы, меня накрыла холодная, тяжелая волна осмысления. «Что дальше?»

Даже бегло, картина вырисовывалась не самая радужная, сейчас немцы отойдут от первого шока, сообразят, сориентируются, и пошлют по берегу поисковые группы на мотоциклах или даже бронетехнике, чтобы перехватить нас ниже по течению. А по воде… У немцев точно было что-то еще. Технику не перебросишь на одном катере. Где-то тут должен был быть буксир, баржа, возможно ещё один такой же катер. И они выйдут на охоту. Это вопрос времени.

Я посмотрел на захваченное судно. Да, это была внушительная машина с мощными моторами. Но ее броня — условность. Корпус из дерева и легкой стали. Крупнокалиберный пулемет, не говоря уже о 20-мм пушке или чем посерьезнее, превратит его в решето за пару очередей. Из вооружения — одно-единственное орудие на носу и два трофейных карабина. Экипаж — три десятка изможденных, не вооруженных людей.

Вернуться в станицу? Да, было бы идеально. Но невыполнимо. Для этого придется дважды пройти мимо разъяренных немцев, мимо их береговых постов, которые сейчас наверняка приведены в полную боевую готовность. Это самоубийство.

Идти вниз, в район с подземной базой? Да, более реально, но тогда катер всё равно придется бросить, и до базы от нынешнего берега пробираться пешком. Далековато будет, да и не факт что спускаясь вниз мы не наткнемся на тех же немцев, поднимающихся по реке наверх. Плюс на самой реке ниже тоже могут быть ещё посты или что-то подобное.

Оставить катер и уходить в степь — еще хуже. Ослабленные люди далеко не уйдут, а катер — наша единственная сила и козырь.

Мозг, «замерзший и промокший» лихорадочно искал варианты.

Крик Семеныча едва донёсся сквозь шум воды и утреннего ветра. Он вспомнил про речушку. Глубокая, лесистая. Примерно сорок километров вниз по течению — это расстояние, которое на катере можно преодолеть сравнительно быстро. Там спрятаться, передохнуть, оценить ситуацию. Речушка могла дать такую возможность. На фоне всего остального, вариант соблазнительный, хоть тоже и не стопроцентно верный.

Я крикнул Семенычу, собрав остатки сил, чтобы голос не сорвался:

— Идем к твоей речушке! Я поднимусь в воздух, проверю!

Он махнул рукой в знак согласия и скрылся в рубке. Через мгновение катер дрогнул, развернулся носом вниз по течению, и его дизели зарокотали глубже, набирая ход.

Я повернулся к планеру. Он стоял, грустно уткнувшись носом в грязь. Еще один взлет с этой топкой почвы?

Потоптавшись кругом, я убедился что поднять планер отсюда мне не удастся. Но в нескольких десятках метрах от воды берег резко шел вниз, давая возможность скатиться на каменистую, галечную поверхность. И места для разгона вполне хватает. Собравшись с силами, я ухватился за нос своей птички, и упираясь ногами в размокшую землю, потащил непослушную конструкцию. Поначалу казалось что сдвигаю гору. Каждый сантиметр давался с трудом. Наконец, облепленные грязью колеса выкатились на мелкую гальку.

Сделав короткую передышку, и оценив дистанцию «полосы», я почистил колеса, а заодно и сбил грязь с сапог. Потом, проверив основные узлы, устроился на своем месте, привязался и попытался запустить мотор. Тот, еще не остывший, схватился сразу, с бодрым, сиплым рычанием. Дав ему немного прогреться, я развернул планер вдоль берега, против слабого ветерка, и добавил газу.

Отрыв был легким, земля не засасывала. Планер, набрав скорость, оторвался и пошел в набор, едва не задевая верхушки прибрежных ив. Я развернул его в сторону уходящего катера и лег на параллельный курс.

Сверху картина была иной. Река петляла, открывая пустые плесы и темные, заросшие кустарником повороты. Я внимательно сканировал берега, ища признаки движения, вспышки, дым — что угодно, что выдавало бы засаду или погоню. Пока — чисто.

Вскоре впереди, справа по течению, показался искомый приток — черная, узкая лента воды, впадавшая в основную реку под острым углом. Берега её действительно были густо поросшие лесом, почти смыкавшимся над водой. Идеальное укрытие.

Я сделал над этим местом широкий круг, всматриваясь в чащу. Ничего подозрительного. Выбрав относительно ровную площадку на берегу, чуть в стороне от устья, но в прямой видимости, посадил планер, радуясь что на этот раз все прошло гладко. Судя по всему дождя тут не было, или прошел совсем небольшой.

Не откладывая, первым делом я затащил планер под деревья. Хватило нескольких метров вглубь — здесь, в тени и переплетении стволов, сверху его уже не было видно. На всякий случай я отломал пару разлапистых веток с листьями, и разложил их на крыльях, для надежности.

Закончив с маскировкой, принялся за костер, ибо ветерок, гулявший по реке, пробирал насквозь мокрую одежду, особенно в тени. Выбрав место в небольшой естественной ложбинке, прикрытой с реки крупным валуном, я нашел несколько сухих, вывернутых с корнем коряг. Собрал сухой валежник, щепки. Спички в водонепроницаемом пенале, к счастью, уцелели.

Огонь схватился жадно, с тихим потрескиванием, пополз по щепкам, раздулся, набирая силу. Я подбросил веток потолще, и вот уже ровное, теплое пламя заплясало передо мной. Протянув к нему руки,, я чувствовал как сухое тепло прожигает мокрую ткань, согревает кожу, заставляя кровь двигаться быстрее. Я скинул промокшую куртку, развесил её на палке рядом с костром, поставил рядом сапоги.

И только теперь, когда первая потребность в тепле начала удовлетворяться, мысли пошли дальше. Сидеть здесь и ждать команды из станицы? — Я покосился на стоящую на пеньке рацию. Или рискнуть и сделать короткий разведывательный вылет ко второй точке? Мысли кружились, возвращаясь к одному — к сыну.

Я подбросил в костер еще одну толстую ветку, наблюдая, как искры взвиваются в прохладный утренний воздух.

Тепло костра медленно, но верно прогоняло ледяную дрожь из тела. Желудок болезненно сжался, напоминая о голоде. Память услужливо подсказала: в боковом кармане рюкзака лежал завернутый в вощеную бумагу НЗ — несколько сухарей и полоса вяленой, солёной свинины.

Я уже потянулся было к рюкзаку, но рука замерла в воздухе. Перед глазами встали другие лица — осунувшиеся, с ввалившимися щеками, глазами, в которых читался не просто голод, а долгое, унизительное истощение. Те люди, что сейчас плыли на катере. Мои скудные запасы — капля в море. Но есть сейчас, когда они там, голодные… Совесть не позволяла. Я опустил руку.

Взгляд автоматически упал на часы. Стрелки показывали половину восьмого. Утро вступало в свои права, но здесь, в тени деревьев у воды, еще витал ночной холодок.

И тут до меня донёсся звук — негромкий, но отчетливый. Не ровный гул, а прерывистое, осторожное урчание дизелей. Катер.

Я быстро натянул уже теплую изнутри, но все еще влажную снаружи куртку, втолкнул ноги в сырые, неудобные сапоги и выбрался из-за валуна на открытый берег.

«Немец» показался из-за поворота протоки, двигаясь медленно, на самых малых оборотах. Он выглядел громадным и чужим в этом узком, лесном рукаве. Свесившись с носа, мужики опускали в воду длинные палки, проверяя глубину «фарватера». Катер зашёл в протоку, и продвинувшись подальше, — туда где не был виден ни с «большой» воды ни с воздуха, приткнулся носом к песчаной отмели. Сразу же с борта перекинули сходни — просто толстую доску.

Первым по ней сошел Семеныч.

— Все живы, — хрипло доложил он, подходя. — Трое в тяжелом состоянии, но держатся. Остальные просто на пределе. Мокрые все, продрогшие.

Я кивнул, глядя за его спину на катер. На палубе стояли люди. Большинство мужчин, но были и женщины. Они молча смотрели на берег, на меня, на огонь костра. В их взглядах была не надежда, а скорее, настороженная покорность судьбе. Почти всё это были члены нашей «нефтяной» экспедиции. Только некоторые — незнакомые, но на первый взгляд тоже «цивилизованные».

— Спасибо, — сказал я Семенычу. — Тяжелые, огнестрел?

— Нет, побои и истощение. Аптечку немецкую нашли в рубке, кое-чем обработали.

— А с топливом? С едой? — спросил я главное.

Семеныч мотнул головой в сторону катера.

— Соляра — половина баков, до моря дойти хватит. В трюме нашли немецкий НЗ. Консервы, галеты, шоколад. Не много, но людей подкормить можно. И снаряды к этой штуке, — он кивнул на носовую пушку, — целых четыре ящика.

Это была хорошая новость.

— Молодец, — сказал я искренне. — Организуй тех, кто может, на охрану. И костры, несколько, маленьких, чтобы согреться и воду вскипятить.

— Понял, — Семеныч уже поворачивался, чтобы исполнять, но задержался.

Я отстегнул клапан своего рюкзака и вытащил оттуда плоский пакет с вяленым мясом и сухарями, а следом — выданную Олегом аптечку. Всё это протянул Семенычу.

— На, раздай.

Тот взял припасы молча, лишь кивнув.

— Слушай… Там, в лагере, из клетки реку было видно?

Он нахмурился.

— Ну так… А что?

— Технику видели? Не ту, что в лагере стояла, а которую по реке возили? На баржах… танки, например?

Семеныч задумался, его глаза, воспалённые от недосыпа и напряжения, уставились в огонь.

— Видеть не видели. Из нашей клетки берег нормально не просматривался. Но… — он помолчал, собирая воспоминания. — Слышали. По ночам. Раз-два за неделю. И когда это случалось, в лагере поднималась суета. Бегали, орали. Потом утихало.

— В последний раз когда это было? — напрягся я.

— Позавчера, сначала сразу после полуночи, потом под утро. — ответил Семеныч.

Ну вот, что и требовалось доказать. По ночам баржами или катерами они таскали сюда войска, и прятали по ямам да перелескам.

Поблагодарив Семеныча, я поднялся.

— А дальше-то, дальше-то что? — нахмурился он.

— Дальше ждем. Ждем сеанса связи с нашими. Посмотрим что скажут, потом будем решать. Пока отдых и поиск еды. Поищи удочки или сети на катере, организуй ловлю. Можно острогу сделать, на вот… — Сказал я, доставая из рюкзака нож.

— Попробую. — кинул Семеныч.

— Пробуй, а я пойду на тот бугор прогуляюсь, — кивнув в сторону небольшого лесистого холма, господствовавшего над протокой, я добавил, — Если что — свисти.

Семеныч снова кивнул, уже поворачиваясь к катеру.

Я же пошел вверх по пологому склону, выбирая путь среди густо поросшей чилиги и добравшись, сел на сухое бревно, поставив рацию у ног. Солнце наконец-то начало припекать, обогревая и заставляя глаза слипаться. В голове снова закрутились мысли.

Немцы теперь точно знают, что их обнаружили. — рассуждал я. — Лагерь атакован, катер угнан, пленные освобождены. Наверняка они уже доложили наверх. И их командование, готовившее какую-то «крупную операцию», получило тревожный сигнал. Что они будут делать?

Первое и самое очевидное — ускорят свои планы. Зачем копить силы втайне, если противник уже начеку и нанес удар? Значит, атака на станицу может последовать гораздо раньше, чем мы предполагали. Возможно, уже сегодня или завтра.

Бронетранспортер, самоходка, что-то похожее на «Тигра». Такого количества для штурма укрепленной станицы — маловато. Если только это не авангард. Я вспомнил глубокие, свежие колеи от гусениц, уходящие в степь. А если техники больше? Если те колеи — след подкрепления, переброшенного по реке на баржах?

Пазл начинал складываться в тревожную картину. Немцы скрытно перебрасывали технику и живую силу, создавая плацдарм для удара. Мой рейд сорвал маскировку, но не отменил замысла. Наоборот, мог спровоцировать на быстрый, может быть, даже импровизированный удар.

Как помешать?

«Катер» с его пушкой и скоростью — это козырь, но и огромная цель. Вести его обратно мимо взбешенного противника… Глупо.

А если всё же попробовать? Пока они не собрали все силы? Использовать фактор неожиданности еще раз. У них там сейчас хаос после побега и взрывов, они ждут, что мы будем прятаться, а мы…

Мысль была безумной. Но в этой безумности была своя логика. Лучшая защита — нападение. Особенно когда противник дезориентирован.

Я взглянул на рацию. Эфир молчал. Ожидание приказа затягивалось.

Глава 29

Я почти задремал, пригревшись на солнышке, когда подошел Семеныч. Выглядел он уже получше, чем ночью, поживее. В руках он держал две немецкие галеты, густо намазанные темно-коричневой тушенкой, и жестяную кружку с дымящимся кипятком.

— Подкрепись, — просто сказал он, протягивая мне это богатство.

Я взял еду и кипяток, кивнув в благодарность. Галета была как картон, но тушенка, жирная и соленая, делала ее съедобной. Первый же кусок вызвал волчий голод. Семеныч пристроился рядом на бревне, достал из-за пазухи пачку трофейных сигарет, прикурил и затянулся с таким наслаждением, что глаза на миг прикрылись.

— Как люди? — спросил я с набитым ртом.

— Греются. Поели понемногу. Охрану выставили. Двое на катере у пушки, трое по берегу, в кустах. Ловлю организовал, — он мотнул головой к воде. — Сети на катере нашлись.

Если есть сети, голодными мы точно не останемся. Рыбы в реках столько, что ловить можно на голый крючок, а уж сетями и подавно, главное вовремя достать, чтобы поднять можно было.

— Хорошо.

Семеныч молча кивнул, выпуская струйку дыма. Потом спросил, глядя куда-то в сторону реки:

— И что, долго будем ждать?

Я пожал плечами, откусывая еще кусок галеты.

— Не знаю. Решат — сообщат.

Семеныч что-то хотел сказать, но в этот момент рация на пеньке хрипло вздохнула, зашипела и выдала серию резких, рвущихся сквозь помехи щелчков. Я отставил кружку и схватил ее.

В эфире был сам Твердохлебов. Голос, знакомый и твердый, пробивался сквозь треск и вой, экономя на каждом слове.

— … Приняли ваши координаты. К ночи, к точке высадки, придет «кукурузник». Ваша задача — обеспечить приём и погрузку. Конец связи.

Больше ничего. Эфир снова заполнился пустым шипением.

Я медленно положил рацию на место, переваривая услышанное.

— Что? — тихо спросил Семеныч, притушив сигарету.

— Ты слышал, ждём до ночи, потом вас эвакуируют.

— Хорошо бы… — Протянул он мечтательно, посмотрев протоку, на смыкающиеся над ней деревья, на наше укрытие.

Я помолчал, глядя на черную воду протоки. Вопрос, давно сверливший мозг, наконец сорвался с языка.

— Семеныч. А что там тогда, на стоянке, произошло? Я ведь когда вернулся, вас нету, потом плот приплыл пустой, а в сетях голова.

Он хмыкнул, снова достал сигарету, но не закурил, а вертел ее в пальцах.

— Да ничего особенного. Ночь, тихо. Вдруг слышим — мотор. Выглянули — катер, вот этот самый, пожалуй, — он кивнул в сторону реки, — идет без огней, медленно, вдоль берега. Как раз мимо нас. Мы затаились, думали, проскочит. Он и проскочил. Но стало не по себе. Решили — надо место менять, на всякий случай. Стали собираться.

Он замолчал, и его взгляд стал отрешенным, будто снова видел ту темноту.

— Не успели. Только двинулись — из темноты вышли немцы с автоматами. Окружили. Связали всех, кто был на берегу, погрузили на плоты и поволокли вверх по реке.

— А почему плот бросили? — спросил я.

— Это уже позже было, когда на ночлег встали, нескольким нашим удалось сбежать. Утром немцы всполошились, но погоню не послали, я думал повезло, а оно вон как вышло…

Он наконец закурил, глубоко затянулся, и поднимаясь, добавил.

— Нас же притащили в тот лагерь. И всё.

— А голова? — спросил я на всякий случай, понимая что про это Семеныч знать не может.

— Не знаю. Наверное из охраны грохнули кого… — ожидаемо ответил он.

Минут через сорок, может чуть больше, от реки не потянулся запах жареной рыбы. Беглецы готовили улов на костре. Я подошел ближе, разглядывая спасенных. Их было почти три десятка. Пять женщин, остальные — мужчины. Женщины, несмотря на общую исхудалость и землистую бледность, выглядели менее истощенными, чем их товарищи по несчастью. И одежда на них была получше, целее. Они молча, с опущенными глазами, переворачивали на импровизированных вертелах жирных, дымящихся язей.

Семеныч, незаметно появившийся рядом, заметил мой взгляд. Он хрипло, с каким-то озлобленным спокойствием, прошипел мне на ухо, будто выплевывал давно застрявшую в горле горечь:

— Кормили их получше нас. Заметил? Потому что пользовали. Для утех солдатских держали. Тощих-то кому захочется? — Он ощерился коротко и злобно, показывая желтые от табака зубы. — Вот и откармливали, чтобы хоть какая-то плоть была.

Я не ответил, молча наблюдая как одна из женщин, совсем еще девчонка с впалыми щеками, осторожно снимает с палки горячую рыбу и делит ее на куски. Наверное не правильно, но я давно уже не чувствую того острого, режущего негодования, которое должно было бы вспыхнуть. Мир перемолол и это. Не очерствел душой окончательно — нет, жалость оставалась, мне было жаль этих женщин. Особенно девчонку, её звали Тамара. Она плыла вместе с мужем, его среди этих изможденных лиц я не увидел. И спрашивать, где он, бессмысленно. Если его нет здесь, значит, его уже нет нигде.

Семеныч, стоявший рядом, будто прочитал мои мысли. Он сплюнул в сторону, в сырую гальку, и заговорил снова, тихо и буднично, как о погоде:

— Томкиного мужика помнишь? Щуплый такой, лысый?

Я кивнул, не отрывая глаз от девчонки, деликатно сдувающей пепел с куска рыбы.

— Когда ее в первый раз фрицы потащили, это самое… он защищать кинулся. Так его избили, потом привязали к дереву, напротив той самой палатки, где ее… ну. И оставили. Так он на том дереве и помер, не вынесло сердце, что ли. А она… она с тех пор молчит. Ни слова. Ни полслова.

Он замолчал, доставая новую сигарету. Его руки не дрожали, движения были точными, отработанными.

— Такие дела, — закончил он коротко, чиркая спичкой.

Я отвернулся.

К нам подошел Мотыга. Не старик еще по годам, но теперь — вылитый старик. Лицо стало серым, обтянутым кожей, с глубокими трещинами у глаз. Я вспомнил, как он философствовал пьяный, и как свалился за борт, вспомнил ту тварь что заметил тогда в воде.

Он молча опустился на землю рядом с нами, потом поднял на меня мутные глаза.

— Нету… выпить? — спросил он хрипло, без особой надежды.

Я покачал головой.

— Не завезли, Мотыга. Только кипяток.

Он кивнул, приняв этот приговор как должное, и уставился в пространство перед своими стоптанными сапогами. Потом, не поворачивая головы, глухо спросил:

— И что дальше-то?

Семеныч пожал плечами, косясь на меня.

Я вздохнул, собираясь с мыслями.

— К ночи прилетит самолет. Заберет всех, кто поместится. Остальных — вторым рейсом. Наверное.

Мотыга медленно перевел на меня свои мутные глаза.

— А с посудиной что? — он кивнул в сторону катера, черневшего в протоке. — Бросим?

— Не знаю, — честно ответил я. — Скорее всего, экипаж на него прибудет тоже на самолете.

Мотыга кивнул, будто этого и ожидал. Потом сказал тихо, но очень четко:

— Я остаюсь.

Мы оба с Семенычом посмотрели на него.

— Личные у меня с ними счеты, — добавил он, и в его пустом взгляде на секунду мелькнуло что-то безумное. Я вспомнил, сколько всего народу было в той экспедиции. И где они теперь?

— И я остаюсь, — тут же буркнул Семеныч, отбрасывая окурок. — Отомстить надо. Хоть одному, но башку свернуть.

Они смотрели на меня, дожидаясь реакции.

Я смотрел на них — на высохшего, тронутого тихой яростью Мотыгу и на озлобленного, ищущего точки приложения своей злобы Семеныча.

— Вам бы отдохнуть сначала, — сказал я спокойно. — Отъесться. Выспаться. А потом… Если воевать хотите, так и в станице прекрасно получится. Туда, судя по всему, немцы скоро и потащатся.

Они промолчали, обдумывая. Мой аргумент был разумным. И он, кажется, достиг цели. Безумный блеск в глазах Мотыги поугас, сменившись все той же усталой покорностью. Семеныч хмыкнул, но не стал спорить.

Молчание прервала Тамара. Она неслышно подошла, держа в руках небольшой жестяной поднос, явно взятый с камбуза катера. На нем лежали три аккуратно разделанные печеные рыбины, от которых валил соблазнительный пар. Не говоря ни слова, она поставила поднос на землю рядом со мной, и так же тихо отплыла обратно к костру, словно тень.

— Спасибо, — произнес я ей вслед. Семеныч и Мотыга пробормотали что-то похожее.

Мы съели рыбу почти молча, не спеша, чувствуя, как горячая пища возвращает силы. Когда последние косточки были аккуратно сложены на край подноса, Мотыга снова поднял на меня взгляд.

— Я всё равно остаюсь, — сказал он.

Семеныч вытер руки о штаны и кивнул, подтверждая.

— И я. Ты говоришь — в станицу. А они, — он мотнул головой в сторону где находился немецкий лагерь, — они туда пойдут?

Я пожал плечами.

— А мне отомстить нужно именно этим, которые здесь. Которые били, которые убивали, которые… — он скомкал фразу, махнув рукой. — Чтобы я знал, кому именно счет закрыл.

Он был прав, и мы все это понимали. Логика мести — штука узкая и личная. Ей нет дела до общей стратегии. Я взглянул на Мотыгу. Он не стал ничего добавлять, лишь чуть склонил голову, подтверждая слова Семеныча. Их решение было принято.

Семеныч поднялся, собрал наши жестяные кружки и через пару минут вернулся, осторожно неся их, полные дымящегося кипятка. Молча раздал нам, присел обратно и потягивал свой кипяток, обжигаясь и причмокивая. Я тоже отпил глоток, наслаждаясь.

— Ладно. Решение ваше понятно, — сказал я, переводя взгляд с Мотыги на Семеныча. — Но сейчас надо готовить полосу. Нужно найти подходящую площадку повыше, и выложить костры по краям. Чтобы поджечь, как услышим мотор.

Семеныч нахмурился, его лицо стало скептическим.

— Костры? А если эти… — он кивнул в сторону, откуда ждали немцев, — увидят? Мигом накроют.

— Если не выложим, самолет может разбиться, — ответил я — Риск есть. Но без костров риск еще больше.

Семеныч тяжело вздохнул, потер ладонью щетину на щеках.

— Понял. Значит, костры.

После обеда, допивая последний глоток обжигающего кипятка, я почувствовал, как меня вырубает. Тело, выжатое как лимон, требовало передышки. Силы были на нуле.

— Собирайте хворост для костров, — сказал я, с трудом поднимаясь. — Но не раскладывайте. Сложите пока в кучу. Меня разбудите в восемь.

Мужики покивали, давая понять что поняли приказ.

Я же выбрал себе место под крылом планера. Рюкзак положил под голову.

Уснул почти мгновенно.

Проснулся когда солнце уже пошло на закат, но судя по тому что меня не разбудили, восьми еще не было. Сел, потирая онемевшую щеку. Тамара поставила рядом поднос с двумя аккуратно очищенными печеными рыбинами и пару галет. Я кивнул ей в благодарность и принялся за еду, чувствуя, как голод просыпается с новой силой.

Через несколько минут подошёл Семеныч.

— Хворост готов. Полосу наметили.

— Отлично. — кивнул я.

Семеныч замялся, глядя куда-то мимо меня.

— И это… один из наших умер. Сердце, видать, не выдержало.

Я вздохнул, отложив рыбу. Таких вещей не ждешь, но они всегда приходят.

— Станичник?

Семеныч кивнул, смотря в землю.

— Ага. Наш.

— Надо похоронить. По-человечески.

— Я думал… может, в станицу отвезти? К своим? — неуверенно спросил Семеныч.

— Места нет, — покачал я головой. — В самолете и так не все поместятся. А тут еще… покойника. Нет. Закопаем здесь. Хорошее место, лес, река рядом. Ему теперь всё равно.

Семеныч молча кивнул, поняв резон. Позвал двоих мужиков, тех, что покрепче выглядели. Я взглянул на часы — до сеанса связи еще оставалось время. Встал и пошел с ними.

Мы выбрали место чуть в стороне отлагеря, под разлапистой старой ивой. Лопаты на катере не нашлось. Копали по очереди ломиком, который Семеныч раздобыл в машинном отделении. Землю выбрасывали тем самым жестяным подносом на котором мне приносили рыбу. Работа шла тяжело, молча. Звук металла о камни, тяжелое дыхание. Другие беглецы не подходили, но сидели неподалеку, тихо наблюдая.

Когда яма стала по пояс, Семеныч вылез, отряхнулся.

— Хватит, пожалуй.

Мы выложили дно ямы травой, и опустили тело. Молча засыпали землей, утрамбовали ногами. Мотыга сломал большую ветку, воткнул ее в изголовье холмика.

— Помолчим, — глухо бросил Семеныч, и мы постояли еще минуту в тишине.

Потом разошлись. Они к катеру, а я поднялся обратно на бугор, посмотрел на часы и чуть пораньше назначенного включил рацию.

Минут десять просто сидел, вслушиваясь в шипение эфира и наблюдая, как последняя полоска заката гаснет за холмами. Потом в наушниках щелкнуло, и шипение сменилось спокойным голосом дежурного связиста.

— «Грузовик» выходит в районе половины второго. Ваше время в районе двух. Повторяю: около двух. Вам необходимо обеспечить прием. Будьте на связи с полутора часов. Подготовьте и обозначьте площадку. Вопросы?

— Вопросов нет. Понял. Два ноль ноль. Будем готовы, — ответил я.

— Удачи. Конец связи.

Эфир снова заполнился тихим, равнодушным белым шумом. Я выключил рацию. Значит, в два ночи. Четыре часа на подготовку и ожидание.

Хотя готовить, по сути, было нечего. Как совсем стемнеет, разложить заранее собранный хворост в костры, чтобы их можно было быстро поджечь. И, что не менее важно, — приготовить воду, чтобы эти костры так же быстро затушить. В памяти мелькнули оцинкованные ведра в машинном отделении катера — да, они там были.

Спрятав рацию в рюкзак, я направился к полянке за ивняком, где сложили хворост. Луна еще не вышла, поэтому работать пришлось в почти полной темноте, ориентируясь на слабый свет от звезд. Я аккуратно раскладывал сухие ветки в десять аккуратных куч: пять по одной стороне намеченной полосы, пять — по другой. Чуть поодаль, ближе к реке, уложил еще одну, побольше, — это будет костер-ориентир, который мы зажжем первым, чтобы пилот заметил нас издалека и определил направление.

Звать на помощь никого не стал, лагерь притих, люди отдыхали. Но потом вдруг подумал что после того как самолет уйдет, кострища будут демаскировать это место. Нужно их спрятать. Я вернулся к катеру, нашел Семеныча.

— После отлёта нужно скрыть следы, — тихо сказал я. — Черные пятна от костров будут видны с воздуха днем. Пока есть время, если кто не спит, пусть соберут дерн, траву, мелкие ветки с листьями. Сложат тут же, рядом. Чтобы потом быстро прикрыть.

Семеныч кивнул и, не задавая лишних вопросов, пошел будить и организовывать людей.

Ожидание тянулось мучительно. Каждая минута растягивалась в час. Несмотря на все приготовления, мысли упрямо возвращались к сыну, к его пропавшему отряду. Я прокручивал в голове карты, возможные маршруты, варианты — и каждый раз упирался в тупик. Никакой логики, никакого плана. Оставалось лишь упование на чудо, на слепой случай, который я давно перестал уважать. Но выбора не было.

Ровно в половине второго я включил рацию. Эфир молчал недолго. Сквозь треск пробился знакомый, слегка хрипловатый голос — голос дяди Саши. Несмотря на помехи, в нем слышалась привычная деловитость.

— Подхожу к вам. Обозначьтесь.

— Понял. Зажигаю ориентир, — ответил я и крикнул в темноту: — Ориентир, давай!

Семеныч, дежуривший у самой большой кучи, чиркнул зажигалкой. Сухие ветки с треском вспыхнули, и через мгновение высокий, жадный язык пламени рванулся в небо.

— Ориентир вижу, — почти сразу отозвался дядя Саша. — Готовьте полосу. Через две минуты зажигайте.

— Понял. Ждем две минуты.

Поглядывая на секундную стрелку, я вглядывался в черный потолок неба, заложенный редкими, холодными звездами. Где-то там, в этой темноте, шел к нам тихоходный биплан.

— Давай!

Костры вспыхнули почти одновременно, выстроившись двумя ровными, четкими линиями, ведущими вглубь полянки.

Почти сразу появился звук. Он нарастал, становился громче, и наконец, кукурузник вынырнул из темноты. Он прошел над нами один раз, низко, заходя на круг. Я видел, как на мгновение блеснуло стекло кабины.

Потом он развернулся и пошел на посадку. Фары, включенные в последний момент, выхватили из мрака траву, костры, наши фигуры. Казалось, он падает слишком быстро, неминуемо врежется. Но в самый последний момент силуэт выровнялся, коснулся земли — сначала одним колесом, потом другим. Раздался резкий, сухой стук, скрежет по галечнику. Самолет, подпрыгнув на кочках, пронесся мимо цепочки костров, и наконец, погасив скорость, замер в дальнем конце полянки.

Глава 30

Из самолёта полезли люди, человек десять, и двигались они быстро, чётко, без суеты. Выпрыгивали на землю и сразу отходили в сторону, осматриваясь по сторонам. Камуфляж, непривычно объёмные разгрузки, стальные шлемы — выглядели они как «спецы» из боевиков.

Затем начали вытаскивать груз. Длинные, тяжёлые ящики передавали на руки, ставили на землю с глухим стуком. Я присмотрелся к форме — миномёты. Потом пошли пулемёты, узнаваемые по массивным кожухам стволов и сошкам. Цинковые коробки с патронами, ленты, гранаты в деревянных укладках.

Дальше, что было совсем неожиданно, из раскрытой «по-грузовому» двери появился мотоцикл, тяжелый, вроде «Урала». Его выкатили, поставили на подножку. Следом — коляска к нему, отдельно. И ещё один мотоцикл, без коляски, поменьше, что-то легкое.

Я стоял и наблюдал, как группа из самолета быстро и слаженно разворачивалась, превращая тихую полянку в передовой пункт снабжения. Тем временем к самолету уже подошли наши беглецы. Двоих самых слабых, на носилках из палок, осторожно загрузили внутрь. Остальные, молча и покорно, стали занимать места в тесном фюзеляже. Дядя Саша, стоя у самого борта, вел счет.

Я подошел к нему, пожал протянутую жилистую руку.

Из группы «спецов» отделился еще один человек и быстрым шагом направился к нам. Даже в камуфляже и разгрузке я узнал его осанку и движение. Олег.

— Всех не возьму, — без предисловий сообщил дядя Саша, глядя на толпящихся у самолета людей. — Перегруз. Кто-то должен остаться.

И тут выяснилось неожиданное.

— Мы не полетим, — глухо сказал кто-то из толпы. — Все кто хотел, уже на борту. Тем более, — он кивнул на выгруженные ящики, — с таким добром сам бог велел.

Дядя Саша лишь хмыкнул, быстрым взглядом оценив новое положение дел, и молча развернувшись, скрылся в салоне АН-2.

А еще через пару минут, кукурузник оторвался от земли, его тень на миг перечеркнула костры, и он растворился в ночи, забрав с собой часть нашего бремени. Около десятка оставшихся — те, кто выбрал месть, — молча смотрели на груду ящиков.

Потом, без лишних слов, они двинулись к оружию. Действовали осторожно, почти робко, как будто боялись разбудить спящего зверя. Раскрыли ящики. Достали автоматы, патронные цинки. Звяканье затворов, лязг металла. Вооружившись, начали перетаскивать ящики с минометами и боеприпасами к катеру. Работа шла молча, только тяжелое дыхание да скрип галечника под ногами.

Я подошел к Олегу, который стоял в стороне, изучая в свете взошедшей луны карту, разложенную на крышке ящика.

— И что задумали? — спросил я тихо.

Олег, не отрываясь от карты, ткнул пальцем в изгиб реки ниже по течению.

— Решили попиратствовать. Немного.

Он наконец поднял голову, его лицо в полутьме казалось вырезанным из тёмного дерева.

— Наши разведчики взяли языка неподалеку от станицы. Тот сказал что немцы активно используют реку как артерию. Подвозят по ночам технику, живую силу — катерами тащат баржи, понтоны. Разгружают и прячут в мелких лагерях вдоль берега, вроде того, что ты потревожил. Копят силы. А когда наберут достаточный кулак, планируют пройтись по станице. Сначала артиллерией или бомбами с воздуха по укреплениям, потом — штурм.

Он сложил карту с сухим шелестом.

— А мотоциклы для чего? — спросил я, кивая в сторону угловатых силуэтов, всё ещё стоявших рядом с потухшим костром ориентира.

Олег усмехнулся, коротко и беззвучно.

— А чтобы им жизнь мёдом не казалась. Кочующий миномёт, слыхал?

— Слыхал, — кивнул я. Тактика простая и эффективная: выскочил, накрыл позицию, смотался, пока тебя не запеленговали.

— Вот его и будем отыгрывать, — подтвердил Олег. — Лагеря у них по реке стоят не ахти как укреплённые. В лучшем случае — окопы да пулемётные гнёзда. Подскочили на мотоциклах вдоль берега, развернули «ногу», десяток мин кинули по площадям — и ходу. Пока они опомнятся, пока начнут рыскать — мы уже далеко.

Он посмотрел на бывших пленников, грузивших последний ящик.

— У этих мотив был, а теперь и зубы появились. Будем гонять фрицев по всему берегу, как зайцев. Не дадим им спокойно копить силы. Каждый разорённый лагерь, каждая потопленная баржа — отсрочка для удара по станице.

К Олегу подошел парнишка, невысокий, почти тщедушный на вид. В руках он нес винтовку — не автомат, а именно длинную, с массивным оптическим прицелом, тускло блеснувшим в свете угасающих углей. Снайперская. Он молча встал рядом, ожидая, пока Олег закончит разговор.

Тот кивнул в его сторону, не представляя по имени.

— Следующим рейсом дядя Саша подбросит еще четыре мотоцикла. Одиночки. Под снайперские пары. Задача у них будет такая же, как у минометчиков — не давать спокойно жить. Только тише и точечней. Охотиться на офицеров, расчеты, связистов.

Он снова развернул карту, показав на несколько новых отметок, сделанных химическим карандашом.

— Кроме тех точек, что смогли засечь с «мессера», обнаружили еще две. Вот здесь, и здесь. Похоже, тоже перевалочные базы. Техника, палатки, солдаты. Пока в обороне не окопались, думают, что их не нашли.

Самолет прилетел ещё раз уже под утро, когда небо на востоке начало светлеть. Всё повторилось: низкий гул, черный силуэт на фоне зари, тяжёлое приземление на кочковатую полянку. Но на этот раз основным грузом были мотоциклы. Четыре одиноких «железных коня», выкаченные по трапу и сразу отведенные в сторону. И люди. Еще десяток бойцов, вышедших из темноты фюзеляжа и потягивающихся после тесноты.

Я смотрел, как они разгружаются, отмечая знакомые лица. В основном, ребята из опытных, те, кто уже успел повоевать и выжить. И вдруг среди них я увидел Андрея. Он стоял здесь, в полной экипировке, с автоматом на груди.

Я подошел к нему, протянул руку.

— Не рано тебе под пули лезть? — спросил я тихо, без упрека, просто констатируя факт.

Он взглянул на меня, и пожав плечами, ответил ровным, бесцветным тоном.

— Рано не бывает, бывает поздно.

Я молча кивнул, отпустил его руку.

Выгрузились быстро, самолет сразу же развернулся, и через минуту уже растворился в светлеющем небе, а я медленно обвел взглядом разросшийся лагерь. Картина резко изменилась. Из укрытия для беглецов это место превратилось в хорошо организованную, хоть и импровизированную, военную базу.

Основная активность кипела у катера. Его силуэт теперь выглядел грознее. На носу, позади штатной пушки, смонтировали миномет. Еще один такой же стоял на корме. По бортам, у рубки, установили два пулемета на треногах, прикрытые привезенными стальными щитами с узкими смотровыми щелями. Бойцы возились вокруг, проверяя сектора обстрела, укладывая ленты. Слышались отрывистые команды, лязг металла. Катер на глазах превращался в плавучую огневую точку.

На берегу, в тени деревьев, аккуратно встали четыре армейские палатки серо-зеленого цвета. Возле одной из них, побольше, уже развернули походный стол, на котором лежали карты и радиостанция. Это был командный пункт. Три другие, поменьше, видимо, отводились под жилье. Над всеми палатками и площадкой с мотоциклами растянули маскировочные сети, для надежности накидав поверх хвороста и веток.

Люди распределились по своим делам без суеты. Прибывшие бойцы помогали оставшимся беглецам — а теперь уже добровольцам — осваивать оружие. У кромки леса двое копали окоп для секрета. Семеныч, сосредоточенно хмурясь, изучал устройство правого пулемета под присмотром одного из «спецов». Даже те, кто еще вчера казался едва живыми, теперь двигались с новой, целеустремленной энергией. Месть и возможность действовать стали лучшим лекарством от апатии.

Я прошелся между палатками, кивая знакомым, обмениваясь короткими взглядами. Всё было готово, или почти готово, к началу «пиратства». Оставалось дождаться темноты. Или, возможно, не дожидаться. Олег, наверное, уже строил планы на первый рейд. Надо обсудить моё участие, ведь у меня оставался свой, воздушный козырь — планер.

Закончив с основными делами, решено было перекусить. Под пологом командной палатки столов больше не было, поэтому продукты с самолета разложили прямо на большом куске брезента, расстеленном неподалеку на траве. И запах шёл оттуда одуряющий. Свежий, плотный хлеб из станичной пекарни, крупные луковицы, вареные в мундире картофелины, несколько головок чеснока, толстые ломти порезанного сала, кусок сливочного масла, завёрнутый в пергамент, и даже несколько палок душистой домашней колбасы. Усевшись вокруг брезента, бывшие пленники делили хлеб, с жадностью откусывали колбасу, и на их серых лицах появлялись улыбки.

Я же не чувствовал голода. Взяв с брезента корку хлеба и кружку горячего чая из термоса, подошёл к Олегу. Он стоял у стола, упираясь руками в карту, и что-то помечал карандашом. Рядом, на ящике из-под патронов, дымилась консервная банка, исполнявшая роль пепельницы.

Отпив глоток чая, я задал вопрос, который вертелся на языке с момента их прибытия.

— Сказали Ане про Ивана?

Олег оторвался от карты, посмотрел на меня и покачал головой.

— Нет. Не сказали. — Он бросил карандаш на карту. — И не скажут пока сам не решишь.

— А случайно не проболтаются?

— Никто почти не знает. Иван ведь не должен был с той группой идти, всё решилось в последний момент. Поэтому в списках его нет. Для всех он числится на периметре, а там сам знаешь какая чехарда бывает, тем более сейчас.

Я кивнул, отвел взгляд в сторону, где у катера возились люди. Хлеб во рту внезапно потерял вкус.

— Понял, — тихо сказал я, больше себе, чем Олегу. — Значит, будем искать.

Олег хмыкнул, снова взяв в руки карандаш.

— Будем. Но сначала — дадим фрицам понять, что спокойной жизни у них на этой реке больше нет. Это тоже поиск, Василий. Самый действенный. Встряхнём их, как следует, — может, и нужная информация всплывёт.

Он был прав. Пассивное ожидание сводило с ума. Активные действия, даже самые отчаянные, давали хоть какую-то иллюзию контроля. И шанс. Пусть призрачный.

Помолчав, я спросил:

— С чего начнем?

Олег ткнул карандашом в точку на карте, обозначавшую наше нынешнее укрытие.

— С разведки. Надо понять, что у них там сейчас творится после вчерашнего погрома. Где стоят, куда переместились, что по воде идет.

— Планер? — предложил я.

— Нет, — Олег покачал головой. — Мессер. Нестеров уже готовится. Пройдет по руслу насколько топлива хватит, отснимет всё на камеру. И если заметит что-то плавающее — баржу, катер — сразу по рации наведет нас. Только вот… — он поморщился. — Чтобы подойти вплотную, идеально было бы их не спугнуть. Форму бы раздобыть, да на абордаж пойти под видом своих.

Мысль была дерзкой, но имела смысл. Немецкий катер, немецкая форма.

— Семеныч! — крикнул я, и тот, оставив пулемет, быстрым шагом подошел к палатке.

— Чего надо?

— Немцев дохлых с катера куда дели?

Семеныч нахмурился.

— Так выкинули.

— Жаль, — пробормотал я. — Форму надо было снять, пригодилась бы…

— Так мы и сняли. В рубке сложили, в углу. Только она вся в крови, дырявая.

— Что в крови не страшно, отстираем. — обрадовался Олег, — А дыры… Ну, издали не заметно, что прострелянная.

— Ну и отлично, — подвел итог я.

Семеныч кивнул и быстро зашагал к катеру.

Мы снова застыли над картой, вглядываясь в изгибы реки и редкие отметки. Олег обвел карандашом большой участок вокруг нашего укрытия.

— Место здесь идеальное для базы, — сказал он, — но не для засады. Тут можно спрятать хоть три таких катера, отдохнуть, перегруппироваться. А вот для засады нужно что-то другое искать.

Я кивнул, но взгляд мой всё равно упрямо скользил по карте ниже по течению, туда, где река делала широкую петлю.

— Всё равно надо проверить окрестности, — сказал я. — Поднимусь на планере. Мало ли что прямо сейчас плывёт.

Олег посмотрел на меня с лёгким скепсисом.

— Вряд ли. Они же по ночам двигаются, чтобы не обнаружили. Сейчас, после вчерашнего, вообще затаятся. А днём планер на фоне неба — как на ладони.

— Может, и затаятся, — не отступал я. — А может, как раз наоборот — стягивают силы, перегруппировываются. Увидим. И… — я сделал паузу, выбирая слова, но потом махнул рукой. — Чёрт с ним. Мне просто не сидится. Понимаешь? Мысли всякие в голову лезут, свихнусь если без дела тут торчать буду.

Олег замолчал, потом вздохнул, отложил карандаш.

— Ладно. Слетай. Но только без геройств. Увидел что-то — запомни координаты и назад. Понятно?

Я молча кивнул и, не тратя больше слов, повернулся и зашагал к тому месту под деревьями, где прятался планер.

Сперва — оружие. Из рюкзака достал «ВАЛ», проверил магазин, дослал патрон в патронник, поставил на предохранитель. Два магазина в подсумки на разгрузке. Две гранаты РГД — одну на пояс, одну в карман куртки. Пристегнул рацию, потом взялся за бинокль. Снял с него ремешок и вместо этого привязал прочным шнурком к кольцу на моей разгрузке, чтобы в полете он висел на шее, не мешая, но всегда под рукой.

Потом — планер. Проверил уровень топлива в маленьком баке — чуть больше половины. Хватит. Рюкзак с оставшимися припасами закрепил так же позади кресла.

Мужики помогли вытолкать планер и развернуть его по ветру.

Мотор завелся с первого раза. Я дал ему немного прогреться, потом, убедившись, что всё в порядке, добавил газу и начал разбег.

Сначала планер пополз неохотно, но через десяток метров, когда воздух побежал по крылу, почувствовался подъем. Потянул ручку на себя. Нос приподнялся. Еще секунда — и скачки колес по кочкам сменились плавной, зыбкой тишиной полета. Земля ушла из-под ног.

Поднявшись до тридцати метров, я взял курс вдоль реки, но не прямо над водой, а метров на двести в стороне, держась линии леса. Так, в случае чего, всегда можно было нырнуть в зелёную гущу, или быстро сесть на какую-нибудь полянку.

Правой рукой я то и дело нащупывал бинокль, подносил к глазам. Левой — корректировал ручку. В ушах стоял ровный, монотонный рёв мотора. Мир в линзах прыгал и трясся, но был удивительно чёток: каждая кочка, каждая коряга, торчащая из воды.

Так прошло минут тридцать. Река петляла, открывая всё новые и новые участки. Настроение начинало скисать — пусто.

И вот, когда я уже собирался разворачиваться, на дальнем изгибе реки, километрах в двух, мелькнул слабый, но чёткий блик. Не вода. Нечто ровное, металлическое, на мгновение поймавшее солнце. Блик был там, где река делала крутую петлю, образуя почти замкнутую старицу, заросшую ивняком.

Сердце ёкнуло. Я тут же убрал газ, позволив планеру плавно снизиться ещё на десять метров, почти цепляя верхушки деревьев. Близко подлетать нельзя, дальше только пешком.

Я нашёл подходящее место: узкий, но длинный луг, тянувшийся параллельно реке, скрытый от неё полосой мелкого леса. Сбросил газ почти полностью, погасил скорость, заложив плавный вираж. Колеса мягко коснулись высокой, мокрой от росы травы. Планер пробежал с десяток метров и замер.

Быстро отстегнулся, вытащил «ВАЛ», снял его с предохранителя. Огляделся. Тишина. Только птицы в лесу. Теперь нужно краем, через лес, подобраться к тому изгибу и посмотреть, что же так блестело.

Я двинулся не напрямую, а по дуге, используя каждую складку местности, каждую чахлую иву как прикрытие. Сначала шагом, быстро, но бесшумно, ступая с пятки на носок, чтобы не хрустнула ветка. Потом, уже на подходе к месту где был блик, сменил тактику — пригнувшись, короткими перебежками от куста к кусту, замирая и прислушиваясь.

Лес редел.

В ста метрах от воды он окончательно превратился в редкий кустарник и высокую, по колено, пожухлую траву. Здесь ползком. Я припал к пропитанной влагой земле и начал продвигаться, отталкиваясь локтями и коленями, прижимая «ВАЛ» к груди. Колючие стебли цеплялись за одежду, мокрая земля проступала через ткань на коленях, под ней хлюпало. Риск был огромный — если кто-то сейчас наблюдает за этим берегом, одно неосторожное движение, и всё. Но иного пути не было.

Наконец, я оказался у самой кромки, в зарослях низкорослого камыша. Передо мной расстилался широкий плёс, а напротив — та самая глубокая заводь, почти озеро, скрытое от основного русла крутым изгибом и нависшими ивами. Я замер, сливаясь с травой, и достал бинокль.

Линзы выхватили из общего зелёно-серого массива чёткие, металлические формы. Их было две.

Первая — катер. Похож на наш трофей, — такой же серо-стальной силуэт с рубкой и пушкой на носу, но вроде как немного побольше. Он стоял у самого берега в тени раскидистой ивы, носом к выходу из затона. На палубе ни души.

Вторая — баржа. Плоскодонная, неказистая, но именно на ней находилось главное сокровище. Танк. Я присмотрелся. Нет, не «Тигр». Машина сильно меньше, легче. Башня сдвинута влево, короткоствольная пушка, скорее, похожа на усиленный пулемёт. Броня, судя по всему, противопульная, в лучшем случае — от осколков. Я не фанат немецкой техники, но на тяжелый танк это не тянуло, что-то легкое. Сбоку, на корпусе, виднелся чёткий крест. Рядом с танком, также на палубе баржи, стояли две пушки. С длинными тонкими стволами и квадратными щитами.

Всё это богатство было старательно укрыто под маскировочными сетями, набросанными сверху ветками. Блик, который я увидел, дало, скорее всего, стекло командирской башенки танка или стекла рубки катера.

Перенес бинокль на берег. Там, в тени деревьев, виднелись три палатки серого цвета. Солдаты. Я начал считать. Один сидел на ящике, чистил котелок. Двое других курили, прислонившись к дереву. Ещё трое возились у воды. Двое сидели у палатки и еще двоих я заметил чуть поодаль. Итого десять. Но это только те, кто на виду. Где-то должен быть караул. И те, кто спит в палатках после ночного перехода. Значит, всего — не меньше полутора-двух десятков.

Я еще с полчаса лежал в траве, не сводя глаз с затона. Хотел понять распорядок, заметить караулы, может, ещё какую-нибудь технику в кустах. Но кроме уже увиденного — ничего нового. Солдаты копошились у палаток, кто-то принес ящик из катера, дымок от кухни стал гуще. Рутина. Они чувствовали себя в безопасности.

Наконец, убедившись, что ничего больше не узнаю, я аккуратно, сантиметр за сантиметром, пополз назад, в гущу кустарника. Только оказавшись в относительной тени леса, встал на колени, отдышался. Спина ныла от неудобной позы, колени промокли насквозь.

Достал рацию, включил, установил связь, сообщил о находке. Олег выслушал, сказал чтобы я возвращался.

Не споря, обратно я двинулся тем же маршрутом, уже не скрываясь так тщательно, но всё равно оставаясь настороже.

Добравшись до планера, быстро проверил его — всё было в порядке. Взлетел почти сразу, коротким разбегом, и набрал высоту, чтобы вернуться к базе кратчайшим путем. Мотор работал ровно, но в голове уже гудели планы и расчеты, перестроенные под новое понимание.

Через двадцать минут я уже заходил на посадку к нашей протоке, радуясь что сверху не видно никаких следов присутствия человека.

Планер мягко коснулся колесами земли на краю полянки. Меня встречали, и дождавшись когда отстегнусь и слезу, быстро укатили планер под навес из маскировочных сетей. Я же сразу направился к командной палатке. Олег снова стоял над картой, его окружали несколько его людей. Они что-то горячо, но тихо обсуждали.

— Думаем где засаду организовать. — объяснил Олег.

Я провел пальцем по узкому участку реки, сопоставляя с тем что только что видел. Это было место где высокие, обрывистые берега смыкались, образуя своеобразные «ворота».

— Здесь течение сильнее, фарватер сужается. Они замедлятся. Идеальное место для засады. Наш катер можно спрятать за этим мысом, в маленькой бухточке. А на оба берега — снайперов посадить, миномет поставить. Если луна будет, её света хватит чтобы осветить цель.

Олег прищурился, вглядываясь в карту.

— Главное — сразу уничтожить рулевого и расчет пушки. А потом — сближение и абордаж. Дадим им возможность высадиться на берег и закрепиться — будет сложнее.

— А танк на барже? — спросил Мотыга.

— Если успеют в него забраться — проблема, — признал я.

Время до темноты текло медленно. Олег отправил разведку вниз по течению реки. Их задача была проста: затаиться и подать сигнал как только немцы появятся в поле зрения.

Наш катер тронулся с наступлением сумерек, когда берега слились в сплошную тёмную массу, а на воде оставались лишь бледные отсветы неба. На борту была почти вся наша ударная группа не считая снайперов и миномётного расчета на мотоцикле с коляской. Они двинулись своим ходом. На базе оставили всего пятерых.

Держась ближе к правому берегу, двигались мы почти бесшумно, на малых оборотах, с выключенными ходовыми огнями. Олег стоял на носу, вглядываясь в темноту, я — рядом, сжимая в руках рацию. Коряга управлял катером, Семеныч улёгся на палубу возле пулемета. Двое из «спецназа» торчали тут же, щеголяя выстираной и заштопанной немецкой формой. Один из них, молодой кудрявый парнишка по имени Валера, даже знал кое-что по-немецки. Не профи, но утверждал что сразу его не раскусят.

Нашли нужную бухточку за мысом. Место оказалось даже лучше, чем виделось сверху: узкий вход, прикрытый нависшими ветлами, и довольно глубокая заводь. Аккуратно втянули катер внутрь. Снайперы, по двое, переправились на оба берега на резиновой лодке. Я наблюдал, как их тёмные силуэты растворяются в черноте подлеска. Миномётный расчет обозначил себя чуть дальше по течению, коротко сообщив о готовности.

Потом наступила тишина. Вернее, не тишина, а наполненная ночными звуками пустота: стрекот кузнечиков в траве, редкий плеск рыбы, шелест листьев на слабом ветерке. Мы замерли, вслушиваясь в эту тьму. Часы пробили полночь, потом половину первого. Я то и дело смотрел на небо — луна, почти полная, плыла среди редких облаков, бросая на воду холодный, обманчивый свет.

И вот, без четверти час, рация щёлкнула и выдала три коротких, чуть приглушённых помехами, вибрации. Сигнал от разведки. Цель была на подходе.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Пожертвовать