Тень виселицы [Деннис Уитли] (fb2) читать онлайн

Деннис Уитли Тень виселицы

Охраняется законодательством РФ о защите интеллектуальных прав. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2025

© Художественное оформление серии, ЗАО «Центрполиграф», 2025

* * *

Глава 1. Лучшие друзья

Джорджина Этередж в полугипнотическом состоянии не мигая смотрела на хрустальный графин с водой в центре инкрустированного столика, и от этого ее сияющие черные глаза казались особенно большими. Напротив нее сидел Роджер Брук. Он вытянул свои сильные красивые руки так, что модные кружевные манжеты открывали запястья, и держал в ладонях унизанные кольцами пальцы Джорджины, а она глубоким грудным голосом рассказывала о том, что сулит им будущее.

Джорджине исполнился двадцать один год, она отличалась яркой, поистине роскошной красотой. Черные волосы, уложенные небрежными локонами, ниспадали на крепкую шею и сияли тем блеском, какой говорит об отменном здоровье; безупречная кожа, на щеках румянец, высокий лоб, четко очерченный подбородок. Широкие рукава и подол платья из темно-красного бархата были оторочены соболем, а украшения, надетые ею с утра, были бы вполне уместны и на придворном приеме.

Роджер, выше шести футов ростом, был моложе ее на год с лишним. Узкие бедра, стройные икры, обтянутые белыми шелковыми чулками, широкие плечи, мускулистая спина и в довершение всего прекрасные, ослепительно белые зубы. В его облике не было и намека на женственность, если не считать глаз – темно-синих, с длинными загнутыми ресницами, – таким ресницам могла бы позавидовать любая женщина. Зачесанные назад каштановые волосы были стянуты на затылке. Лента вишневого цвета – в тон камзолу с высоким двойным воротником, обшитым золотым галуном. Из-под воротника виднелся кружевной шейный платок.

Джорджина и Роджер позавтракали в одиннадцать часов и сейчас сидели в будуаре загородного дома Джорджины в ожидании гостей, приглашенных на уик-энд.

То, что Джорджина увидела в графине с водой, было как-то туманно и совсем ей не нравилось. Роджера ожидал проигрыш в карты; ее самое – письмо от чужестранца, в котором она усматривала предательство; ей и Роджеру предстояло морское путешествие, но на разных кораблях, которые проплывут друг мимо друга ночью.

– Ах, Роджер! – воскликнула Джорджина после не долгого молчания. – Я вижу обручальное кольцо. Как странно! Вот уж никак не ожидала! Увы, увы! Оно исчезло, и я так и не поняла, кому из нас двоих оно пред назначено. Погоди, появилось что-то еще. Кажется, зал суда. Никакой связи с предыдущим. Я вижу судью в красной мантии, отороченной горностаем, и в пышном парике. Он рассматривает серьезное дело. Мы с тобой тоже там и очень боимся – беспокоимся друг о друге. Но кто из нас на скамье подсудимых, сказать не могу. Все расплывается… расплывается. Только что было лицо судьи, а теперь… теперь…

Внезапно Роджер почувствовал, как напряглись ее пальцы. В следующее мгновение она вырвала руки и испуганно закричала:

– О нет, нет! О Боже, этого не может быть! Я не верю!

Резким движением руки она смахнула графин со стола, и он разбился о ножку лакированного шкафчика, а вода выплеснулась на цветастый абиссинский ковер. Джорджина широко раскрыла глаза, и лицо ее исказила гримаса, сделавшая ее похожей на Медузу Горгону. Она застонала, всем телом подалась вперед и закрыла лицо руками. Роджер вскочил, быстро обогнул столик и положил руки на ее поникшие плечи.

– Джорджина! Дорогая! – вскричал он. – Что тебя так напугало? Что ты увидела, скажи мне ради Бога!

Она не отвечала, и он легонько потряс ее, а потом, отведя в сторону черные локоны, нежно поцеловал в шею.

– Ну, дорогая моя, – пробормотал он. – Скажи же мне, прошу тебя! Что тебя так расстроило?

– Это… это была виселица, Роджер, – с трудом выговорила она, заливаясь слезами.

Красиво очерченные губы Роджера плотно сжались, синие глаза сощурились – он не хотел верить ужасному предзнаменованию, но все же слегка побледнел. Джорджина унаследовала дар провидения от матери-цыганки, и ее предсказания довольно часто сбывались. Роджер это знал и не мог отнестись к словам своей подруги легкомысленно. Но, не желая выдать своего волнения, спокойно произнес:

– Ну же, радость моя, перестань. На сей раз воображение сыграло с тобой злую шутку. Ты же сама говорила, что твои видения быстро исчезают и в них невозможно разобраться.

– Нет! – воскликнула она, подавив рыдания. – Говорю тебе, это была виселица! Я видела ее так ясно, что смогла бы изобразить все неровности на деревянных столбах. И… еще… веревочную петлю.

Она вновь разрыдалась, и Роджер, подхватив ее на руки, поднял из кресла. Она была чуть выше среднего роста и обладала пышными формами, которые в XVIII веке так ценили любители женской красоты, так что вряд ли ее можно было назвать пушинкой. Но молодой человек, натренированный верховой ездой и фехтованием, без особых усилий отнес Джорджину на позолоченную кушетку и осторожно уложил на желтые атласные подушки.

Именно здесь, в этом будуаре с экзотическим убранством, грациозно расположившись на кушетке, леди Этередж, столь же прелестная, сколь и надменная, обычно принимала самых близких друзей, развлекая их своими меткими насмешками. Но сейчас она не выглядела надменной, и ей было не до колкостей. Она искренне верила в свой природный дар и очень страдала, разом превратившись в маленькую напуганную девочку.

Роджер взял со столика ароматические соли – они очень нравились Джорджине, но она редко ими пользовалась, – сбегал в расположенную рядом огромную спальню, намочил одеколоном из флакончика резного стекла носовой платок и, вернувшись, приложил платок ко лбу девушки. Некоторое время он поглаживал ее руки, шепча слова утешения, но, поняв, что все усилия его тщетны, отошел к окну, решив переждать бурю и дать Джорджине возможность выплакаться. Девушка то и дело прикладывала батистовый носовой платок к огромным черным глазам, под которыми от длинных ресниц, казалось, легли тени.

Была суббота, последний день марта 1788 года. Уже двадцать семь лет Англией правил Георг III, а молодой Питт, которому было всего двадцать восемь, четыре с лишним года являлся его премьер-министром. Оппозиция, возглавляемая Чарльзом Джеймсом Фоксом, представляла интересы дворян-либералов и не утратила своего влияния, но судьбы Британии находились в руках абсолютного до недавнего времени властителя – короля и блистательного идеалиста, почти неспособного на компромиссы, сына знаменитого спикера палаты общин Уильяма Питта Старшего.

Перед самым приходом Питта Младшего к власти метрополия потеряла американские колонии. В период между 1778-м и 1783 годом Британия оказалась одна во враждебном окружении и изо всех сил старалась сохранить наиболее ценные владения в далекой Америке, в то время как ей самой угрожали на всех морях союзные силы Франции, Испании и Голландии; кроме того, ее действия сдерживались вооруженным нейтралитетом России, Пруссии, Дании, Швеции и Австрии, объединившихся против нее.

Она вышла из этой отчаянной борьбы гордо и смело, нанеся противникам удары более тяжелые, нежели те, от которых пострадала сама, но страна была настолько измотана этой борьбой, что почти все население считало свою родину навсегда побежденной, обреченной отныне, в силу своего изолированного островного расположения, играть второстепенную роль среди остальных держав. Однако колоссальный труд и способности молодого Билли Питта как в сфере промышленности, так и в сфере международных отношений за четыре неполных года снова вывели страну на первое место в мире. Его финансовый гений способствовал ее процветанию, а поистине широкие взгляды привлекли к Англии немало друзей. В 1786 году Питт решил избавить Британию от ее самой мучительной болезни – многовековой вражды с Францией – и подписал с нею торговый договор, благодаря которому между двумя странами стали быстро развиваться добрые отношения. Он также успешно провел переговоры и подписал соглашения с Голландией и прусским королем, сформировав таким образом Тройственный союз против возможной агрессии в будущем. Со времен Версальского мира, заключенного в 1783 году, Питт своей мудрой политикой сделал больше, чем любой другой государственный муж, и казалось, в Европе теперь надолго установились мир и спокойствие.

Роджер Брук испытывал законную гордость при мысли, что и он внес свою, хоть и малую, лепту в создание нового альянса. Последние пять месяцев он старался не думать о работе, наслаждаясь почти забытым ощущением безопасности и благополучия, которые мистер Питт снова вернул жителям Англии.

Несколько недель отдыха Роджер провел с родителями – отставным адмиралом и леди Мэри Брук – в своем доме в предместьях Лимингтона, в Хемпшире; остальное время он жил в Лондоне, часто заходя на галерею парламента послушать ученые, хорошо взвешенные, но унылые выступления Эдмунда Бэрка, мелодичные, полные внутренней силы, красноречивые высказывания Фокса и быстрые, колкие ответы молодого премьер-министра. Но большую часть времени он посвящал своей подружке-сорванцу, которая сейчас превратилась в прелестную леди Этередж.

Встретившись после четырехлетней разлуки, они взглянули друг на друга по-новому. Почти весь ноябрь они танцевали, веселились, вместе ужинали, охваченные первой страстной любовью. С тех пор Роджер стал частым гостем здесь, в «Омутах», самом сердце лесов Суррея, неподалеку от Рипли, где царила блистательная роскошь, так гармонировавшая с яркой натурой Джорджины. Великолепный дом, построенный Уильямом Кентом полвека назад, являл собой типичный образец псевдоримской архитектуры. Сорокафутовые колонны поддерживали полукруглый портик с куполообразной крышей; по обе стороны от него разбегались широкие лестницы, которые, закругляясь, выходили на террасу, огороженную балюстрадой, – она имела добрую четверть мили в длину и была украшена вазами, ступени между ними вели на широкий луг, полого спускавшийся к озеру, давшему имя усадьбе. Кент, отец английских садов, заложил широкие цветочные куртины и тенистые дорожки в каждом конце террасы, а природа как нельзя лучше отвечала его замыслам – дом и озеро располагались на дне неглубокой долины, образуя потаенный лесной рай, со всех сторон окруженный соснами и серебристыми березами.

Пришла весна, и голубые и желтые крокусы веселыми звездочками расцветили траву под нарядными деревьями, а на краю леса уже зацветали нарциссы, осененные нежной изумрудной зеленью лесных зарослей. Царившее здесь уединение не нарушало даже присутствие садовника – согласно строгому приказу ее милости, ни один из тридцати работников, занятых уходом за садами, не смел появляться перед окнами будуара после ее пробуждения в десять часов утра.

Такой покой, величие и красоту можно найти только в Англии, но в сердце молодого человека жила тревога. Он нежно любил Джорджину. Они вместе росли, и его чувство к ней лишь усиливалось оттого, что он вел себя не только как возлюбленный, но и как брат. Однако в последнее время Джорджина стала вспыльчивой, и ее предсказание виселицы, якобы уготованной одному из них или им обоим, взволновало Роджера гораздо больше, чем ему хотелось бы признаться.

Через несколько минут, когда девушка перестала всхлипывать, Роджер подошел к ней и поцеловал ее все еще мокрую от слез щеку.

– Любовь моя, – сказал он как мог проникновеннее, – умоляю, выбрось из головы ужасное видение. Ты не хуже меня знаешь, что все это – не более чем возможные варианты того, что может произойти. Они как тропы, но право выбора за нами, и мы можем не ходить по ним, чтобы не очутиться в приготовленной нам судьбой ловушке. Твои предсказания не всегда сбывались, вместо большой беды случалась маленькая неприятность, а то и вовсе удача. Так может быть и на этот раз, если мы окажемся смелыми и решительными и если будет на то Божья воля.

Джорджина обладала слишком твердым характером, чтобы паниковать, и спокойно сказала:

– Ты прав, душа моя, но, должна признаться, меня напугало это видение – однажды я предсказывала бедному капитану Койнему виселицу, а через год он уже болтался на ней в Сетли-Хит.

– Да что ты! – удивленно воскликнул Роджер. – Ведь Койнем – разбойник с большой дороги, о котором ты мне рассказывала. Он тебя поймал в Нью-Форесте, когда тебе едва исполнилось семнадцать, лишил невинности, а заодно и драгоценностей. Выходит, ты потом еще встречалась в этим бандитом? Иначе как бы ты могла предсказать ему судьбу?

– Не стану отрицать, – улыбнулась Джорджина. – Дик Койнем был почти так же красив, как ты, дорогой Роджер, и справедливости ради следует сказать, что он скорее уговорил меня, чем лишил невинности силой. Я никогда не сожалела об этом. Потерять девственность подобным образом – это так романтично!

– Не романтично, а легкомысленно! Ты просто потеряла голову, иначе не отдалась бы известному негодяю. Да как ты могла?!

– А почему бы и нет, сэр? – Джорджина слегка приподняла брови. – Вскоре после моей первой встречи с ним я была представлена ко двору и весь тот сезон проводила ночи с самыми красивыми кавалерами двора. А когда вернулась в Хайклиф, появился ты, но очень скоро уехал во Францию. Надеюсь, ты не забыл, что женитьба папы на цыганке закрыла перед ним двери домов аристократов, и мне пришлось жить в полном уединении. Я изнывала от тоски. У меня не было даже самого завалящего ухажера, который подарил бы мне хотя бы ленты. И когда однажды, во время верховой прогулки, я снова встретила Дика Койнема, то, само собой, стала его тайной возлюбленной. По ночам убегала из дому, чтобы посмотреть, как он грабит экипажи, а потом заняться с ним любовью. У нас в карманах звенели краденые гинеи. Он был смелый, веселый парень, и, клянусь, бывали минуты, когда я буквально умирала от восторга.

– Джорджина, ты безнадежна! – пробормотал Роджер, грустно покачав головой.

Она рассмеялась низким грудным смехом:

– А ты, дорогой мой, ужасный сноб. Тебя шокирует, что я выбрала в любовники разбойника с большой дороги? С того самого дня, когда я сделала из тебя, школьника, мужчину, я никогда не скрывала, что рождена распутницей, и не собираюсь отказывать себе в удовольствиях. Меня совершенно не интересует, чем мужчина зарабатывает себе на жизнь, главное, чтобы он был красивым, аккуратным и веселым. Думаешь, бедный Дик, плативший за золотой галун на своих костюмах крадеными деньгами, был хуже тех лощеных господ, которые брали подачки у короля, голосуя в парламенте в ущерб своим интересам?

– Не, я так не думаю. Я просто боюсь, что твое презрение к приличиям однажды навлечет на тебя большую беду.

– Если такое случится, я буду считать, что судьба ко мне крайне несправедлива. Мужчины не упускают шанса получить удовольствие, а почему женщинам нельзя? Когда ты был во Франции…

Он улыбнулся, жестом остановил ее и сказал:

– Все это правда. Я развлекался с милашками, чье происхождение не позволяло им быть представленными ко двору, и хорошо знаю: соус, годный для гуся, сгодится и для гусыни. Но люди смотрят на это по-другому. И если нам придется расстаться, дорогая моя, молю тебя сдерживать свои порывы.

Подверженная быстрой смене настроений, Джорджина вдруг нахмурилась:

– Ты подумал о моем видении?

– Нет, – поспешно ответил он, злясь на себя за то, что расстроил ее.

– Роджер, для меня ты – открытая книга. Но не беспокойся. Я никогда больше не стану подругой разбойника и не буду болтаться на виселице как соучастница его преступлений. Дик Койнем – исключение. Он был настоящим романтиком. А в большинстве своем лесные разбойники – вонючие, неграмотные, подлые жулики, и ни одна женщина, тем более такая привередливая, как я, даже не подойдет к ним. Скорее ты, в силу своего мужского темперамента, можешь совершить непреднамеренное убийство. Женщина же, в данном случае я, вряд ли прольет чью-то кровь.

– Я буду осторожен. Но, судя по твоим словам, если глупость или поспешность приведет нас на кривую дорожку, мы окажемся на ней вместе.

– Роджер, дорогой! – Она положила ладонь на его руку. – Иначе и быть не может, раз судьбы наши так тесно переплелись! В трудный час мы примчимся на помощь друг другу хоть с края света. Страсть может растаять, как воск, и исчезнуть, и в этом смысле мы с тобой – не исключение. Но нас связывает не только страсть. Мы будем любить друг друга до самой смерти.

Он поднес ее руку к губам:

– В этом ты права, и ни временные разногласия, ни долгие разлуки не разорвут эту дивную связь, которой я дорожу больше, чем жизнью. Но скажи мне, что ты подумала, увидев обручальное кольцо? Кому, по-твоему, оно может быть предназначено?

– Этого я не знаю. Просто по глупости я решила, будто смогу предсказать наше совместное будущее, чего раньше никогда не делала, и получилась путаница. Учитывая, что я уже замужем, вряд ли оно предназначено мне.

– Тут ты не права. Хамфри, носясь на лошади, может сломать себе шею; или умереть от апоплексического удара, если будет закладывать за воротник так, как сейчас.

– Я не желаю ему зла, – вздохнула Джорджина, – но в последнее время наши встречи стали для меня не выносимы. Сначала мы нравились друг другу, но теперь между нами не осталось ни дружбы, ни уважения.

Роджер иронически усмехнулся:

– Ты выбрала его из многочисленных поклонников потому, что твое сердце не устояло перед «Омутами». Теперь ты получила усадьбу, а он не тревожит тебя, позволяя жить как тебе заблагорассудится. По-моему, тебе не на что жаловаться.

– Через год после свадьбы мы договорились, что каждый будет жить своей жизнью, и до прошлой осени он не беспокоил меня. Но теперь он время от времени сует нос в мои дела, а я этого не выношу.

– Ты никогда мне об этом не говорила.

– Просто не было необходимости. Он устраивает мне сцены при каждой нашей встрече не из ревности, а потому, что ему досадно: он больше не может наслаждаться жизнью, как я, все, что ему осталось, – это лошади и бутылка. К тому же он очень боится стать посмешищем в глазах окружающих, если о моих похождениях начнут говорить. Не исключено, что спиртное повлияло на его рассудок. В таком случае его просто придется изолировать, и тогда он может прожить до ста лет. Так что ты женишься гораздо раньше, чем я стану вдовой и получу возможность во второй раз пойти к алтарю.

– Я не собираюсь жениться, – заявил Роджер, – мне не улыбается перспектива быть прикованным на всю жизнь к одной женщине. Но возможно, кольцо предназначено нам обоим? Джорджина, ты выйдешь за меня замуж, если когда-нибудь станешь свободной?

– Конечно нет! – воскликнула она, округлив глаза. – Ты очень мил, но выйти замуж за тебя было бы ужасно глупо. Именно брак наповал убивает любовь, которая могла бы продлиться всю жизнь. Уверена, мы возненавидим друг друга уже через год после свадьбы.

– Нет, этого не может быть. У нас столько общего, мы никогда не скучаем друг с другом. Если даже страсть угаснет, мы все равно будем счастливы.

– Роджер, посмотри правде в глаза, – сказала молодая женщина с нежным укором. – Не прошло и пяти месяцев, как мы с тобой стали любовниками, а ты уже привык ко мне, считаешь, что я никуда не денусь, а может быть, и скучаешь немного со мной.

– Это не так! – с жаром вскричал Роджер.

– Так, дорогой мой. Иначе ты не попросил бы меня пригласить твоего друга лорда Эдуарда Фицдеверела на уик-энд. Видимо, тебе уже не хватает моего общества и возникла потребность в общении с кем-то еще.

– Перестань! Это чушь! Когда приходят гости, ты вынуждена занимать их, а не меня, но я не обижаюсь. Что же касается Друпи Неда^[1], то мне просто захотелось показать ему твой чудесный дом. К тому же мне будет с кем побеседовать, кроме твоего отца и герцога, и таким образом я не наговорю грубостей мистеру Фоксу.

– Не любишь ты мистера Чарльза! – рассмеялась Джорджина. – А ведь он очень любезный и к тому же одаренный человек.

– Он интересен и любезен без меры. Но мне не нравится его политика. Какой бы законопроект ни обсуждали в парламенте, он с помощью интриг старается его провалить, если даже этот проект идет на пользу стране и обществу.

– Для лидера оппозиции это естественно.

– Но в некоторых случаях правительство вправе ожидать от оппозиции поддержки, особенно если речь идет о благе народа, – ответил Роджер. – Увы, Фокс не в силах побороть свою ненависть к министрам, хотя бы и в крайней ситуации. Он – раб неуправляемых амбиций и будет цепляться за любую возможность войти в правительство. Подтверждением тому может служить его бесчестное соглашение с лордом Нортом в восемьдесят третьем году. Это был один из самых не приглядных поступков, когда-либо очернявших британскую политику, и почему ты решила выбрать себе в друзья такого человека – ума не приложу.

Джорджина пожала своими роскошными плечами:

– У меня по меньшей мере три убедительных довода. Во-первых, Чарльз нравится мне как человек. Во-вторых, твой кумир мистер Питт – грубый, неотесанный отшельник, презирающий общество, и раз я не могу пригласить к себе премьер-министра, мне вполне подойдет лидер оппозиции. В-третьих, правление мистера Питта не вечно, и когда он уйдет, жильцом дома номер десять по Даунинг-стрит станет Чарльз. Тогда, Роджер, я могу сделать тебя армейским казначеем, как и обещала, когда нам было по пятнадцать лет.

– Насчет мистера Питта ты не права. – К Роджеру вернулось хорошее настроение, и он улыбнулся. – Он очень скромен, а назвать его грубым и неотесанным, да еще отшельником, было бы несправедливо. Ночами, пока твой мистер Фокс держит речи перед дамами в Карлтон-Хаус или проигрывает тысячи фунтов у Брука, мистер Питт трудится на благо народа. А что касается твоего предложения относительно самого доходного места в королевстве, я очень тебе признателен, но скорее сдохну с голода в сточной канаве, чем приму его из рук Чарльза Джеймса Фокса.

– Ах-ах! – поддразнила его Джорджина. – Какие у нас принципы!

Роджер не обратил внимания на шпильку:

– Приедет ли с мистером Фоксом миссис Армистед?

– Да. Его «дорогая Бетти» стала скорее официальной спутницей, чем просто любовницей. Теперь он редко покидает Лондон без нее, а в промежутках между парламентскими сессиями живет у нее в Чертси. Она имеет кое-какое образование и недурна собой, хотя, будучи некогда простой служанкой, достигла своего нынешнего положения сомнительными путями.

– Как же его светлость Бриджуотер и его сестра стерпят ее присутствие? Если леди Амелия Эджертон такая же пуританка, как и ее брат, мне кажется, они будут задирать нос.

– Все обойдется, – весело ответила Джорджина. – Они наши старые знакомые, и я хорошо знаю их вкусы. Его светлость будет бесконечно счастлив поговорить с папа о каналах и угольных шахтах, а леди Амелия, как любая старая дева, жить без скандалов не может. Ради нее я и пригласила этого старого повесу, Джорджа Селвина. Пусть развлекает ее.

– Совсем забыл, что тебе легко удается собирать у себя людей, совершенно несовместимых друг с другом, рассмеялся Роджер.

– Это ничуть нетрудно и моим гостям очень нравится. Надо только немножко подумать и проследить, чтобы каждый гость нашел себе пару по интересам, а когда им хорошо, то до остальных гостей им уже нет никакого дела.

– И все равно ты, моя дорогая, еще в большей степени ведьма, чем об этом говорит твоя колдовская внешность. Немногие женщины отважились бы пригласить на уик-энд политиков из противостоящих друг другу партий, даму полусвета и аристократов, промышленников и дворян, герцога-пуританина и бывшего члена клуба Адского Огня, не опасаясь, что эта смесь может оказаться взрывоопасной.

– Прибавь еще дипломата, – с улыбкой произнесла Джорджина. – Кажется, я забыла сказать тебе, что приедет граф Сергей Воронцов, русский посол.

– И кто будет с ним в паре? – вскинув бровь, спросил Роджер.

– Ну, я просила его занять меня, – с ангельской улыбкой ответила Джорджина, – поскольку ты будешь играть в нарды со своим Друпи Недом.

– Если вспомнить, что Нед не женщина, это вряд ли можно назвать равноценной заменой.

– Нет, это так и есть. Разговоры с другом будут развлекать тебя до самого понедельника, а я еще не встречала женщины, способной занять мое внимание более чем на час или два.

– Что за человек этот московит?

– Он из очень родовитой семьи. Отец его служил канцлером при императрице Елизавете. Одна его сестра была любовницей несчастного императора Петра Третьего, а другая, княгиня Дашкова, принадлежала к противоположному лагерю и сыграла большую роль в заговоре, в результате которого нынешняя императрица Екатерина Вторая сместила своего мужа и узурпировала трон.

– Я хотел бы узнать, что он за человек.

– Он смуглый, довольно молодой, с умным волевым лицом и, отважусь заметить, натура весьма загадочная. Под внешним лоском проглядывает нечто варварское, что привлекает к нему женщин. Этой зимой я встречала его у герцогини Девонширской, и в первый же раз он весьма деликатно, но настойчиво дал мне понять, что хочет стать моим любовником.

Роджер нахмурился:

– Сдается мне, ты пригласила его, чтобы вызвать мою ревность.

– Ну конечно же нет! – весело воскликнула Джорджина. – Мы оба, слава Богу, слишком искушены, чтобы обращать внимание на подобные собственнические чувства. Разве мы, став любовниками, не договорились, что ни единый упрек в неверности не омрачит нашу дружбу?

– Помню! – Роджер подошел к окну. Его темно-синие, унаследованные от матери-шотландки глаза стали еще темнее. – Однако не тот у меня характер, чтобы молча наблюдать за тем, как другой мужчина добивается твоей благосклонности.

Джорджина потянулась и зевнула:

– Тогда, дорогой мой, ты скоро станешь страшным занудой и нарушишь наш договор, что мы оба вольны предаваться случайным любовным утехам, а рассказывать о них или нет – дело вкуса; мы также договорились не обращать внимания на подобные вольности; если же интрижка перерастет в большое чувство, расстаться, не держа черных мыслей. Только на этом условии я решилась изменить мужу, да и ты полностью согласился с тем, что по-другому нельзя, что надо из бегать унылых, утомительных сцен и бесплодных обвинений.

Роджер отвернулся от окна.

– Да, так мы и договорились, – сказал он тихо, – и я буду соблюдать уговор. Но скажи мне честно, ты на мерена завести интрижку с русским?

– Ты лучше, чем кто-либо, знаешь, как быстро меняется у меня настроение, – пожала Джорджина плечами. – Откуда мне знать, что я почувствую при близ ком знакомстве с ним.

Роджер, нахмурившись, посмотрел на молодую женщину.

– В последнее время ты стала какой-то беспокойной, – с упреком произнес он, – между нами уже нет прежнего согласия, но мне и в голову не могло прийти, что расставание так близко.

– Милый Роджер, – промурлыкала она, снова став нежной. – Признаюсь, при звуке твоих шагов, приближающихся к моей спальне, мое сердце больше не бьется так часто, как прежде. Но и у тебя я не замечаю былого обожания, и если ты честен, то не можешь не признать этого. Неизбежно наступает день, когда даже лучшие друзья должны на время расстаться; дальновидные любовники так и поступают, не дожидаясь, пока огонь страсти совсем угаснет. Только в этом случае остается надежда, что пламя любви когда-нибудь снова запылает.

– Пусть так, но позволь мне остаться с тобой хотя бы до конца уик-энда. А в понедельник я уеду вместе с остальными гостями.

– Мне вовсе не хочется причинять тебе боль, – сказала она, немного помолчав. – И молю тебя, не думай, будто ты мне так наскучил, что я готова от тебя избавиться прямо сейчас. В «Омутах» весной прелестно, но я хочу собирать нарциссы в лесу только с тобой, мой милый. Оставайся еще на неделю-другую и составь мне компанию, пока не решишь, что тебе делать дальше. А сегодня вечером позволь мне обратить свои чары на Сержа Воронцова.

Роджер был слишком горд, чтобы согласиться на такие условия.

– Судя по твоему рассказу, – заметил он саркастически, – чтобы разбудить в этом северянине дикаря, потребуется немного. Прости меня, но я должен сказать, что ты слишком торопишься.

– Нет, ты ошибаешься, – прошептала она по-прежнему нежно. – Признаюсь, он очень меня заинтриговал, но я вполне могу подождать, пока мы не расстанемся с тобой, разумеется, если позволят обстоятельства. Видишь ли, Чарльз знает, что этот русский мной заинтересовался, потому и спросил в письме моего позволения привезти Воронцова сюда.

– Дьявол возьми этого Чарльза Фокса! – со злостью закричал Роджер. – Будь проклят он сам и его политические интриги!

– Ну образумься, милый мой. Мне ничего не стоит оказать ему эту услугу, если я увижу, что мои склонности совпадают с его интересами.

– Но ты ведь ничего не потеряешь, если на время отложишь это дело?

– Кто знает. Боюсь, так можно все потерять. Говорят, эти русские столь же горды, сколь отважны. После данных мне клятв он приедет сюда, полный надежд. Если я никак не отвечу на его чувства, он решит, что я просто посмеялась над ним, и не простит мне этого.

Роджер помрачнел:

– Ты, должно быть, давно знала, что он приедет, а мне ничего не сказала. Тебе недостало смелости открыть мне правду.

– Я хотела, но потом передумала, понимая, как болезненно ты это воспримешь, и, чего доброго, поведешь себя как ревнивый муж. Так оно и вышло.

– Напротив, сударыня, я уложил бы чемоданы и освободил вас от своего присутствия. Я мог бы сделать это сейчас, если бы Нед не ехал сюда по моему приглашению. Надеюсь, в силу сложившихся обстоятельств я вправе просить вас о том, чтобы вы избавили меня от унижения и не занимались с Воронцовым любовью, пока я нахожусь в вашем доме.

– Роджер, ты меня утомляешь, – вздохнула Джорджина. – Эти пять месяцев я была тебе верна, но теперь призываю вспомнить о нашей договоренности. Прежде чем Атенаис де Рошамбо отдала тебе свое сердце, ты уже отчаянно любил ее, однако, как ты сам мне говорил, это не помешало тебе развлекаться с любовницами. Откуда же тогда твоя ревность? Ведь мои отношения с Воронцовым никак не скажутся на моем глубоком чувстве к тебе. Кроме того, как я уже говорила, возможно, русскому достанется всего несколько поцелуев.

– Если ты это мне обещаешь, я больше ни слова не скажу.

Джорджина медленно поднялась, расправила складки на широкой юбке своего бархатного платья и выпрямилась во весь рост. Они смотрели друг другу в лицо, красивые, страстные, упрямые.

– Я уже говорила вам, сэр, – твердо заявила Джорджина, – все будет зависеть от того, насколько он мне понравится при близком знакомстве. Я не выношу, когда мне ставят условия, и не буду ничего обещать.

Вдали зазвучал дорожный рожок.

– Ах! Едут! Надо бежать вниз, к папа, встречать гостей.

Она собиралась уйти, но Роджер схватил ее за руку.

– Будь я проклят, если позволю тебе дурачить меня! – закричал он в гневе.

– Посмотрим! – отрезала она, глаза ее пылали. – Будьте любезны запомнить, что с этого момента я запрещаю вам входить в мои комнаты и буду делать то, что захочу!

И, высвободив руку, Джорджина величественной походкой вышла из комнаты.

Глава 2. Проигранное сражение

Роджер догнал Джорджину на верхней площадке главной лестницы. В просторный вестибюль на первом этаже выходили двери четырех гостиных; на пороге одной из них появился отец Джорджины, полковник Терсби. Он обожал и страшно баловал свою дочь и почти все время жил у нее, хотя и сам владел двумя домами.

Увидев полковника, Роджер отвесил Джорджине церемонный поклон и предложил ей руку. Она взяла его под руку, а другой подобрала широкие юбки. Когда по широкой пологой лестнице они спустились в вестибюль, на лицах их не осталось и следа дурного настроения, но сердца после ссоры еще бились с удвоенной скоростью.

Входная дверь была распахнута, и возле нее суетились лакеи в ливреях. Оказалось, это приехали лорд Эдуард Фицдеверел и мистер Селвин. Оба были членами Уайт-клуба; лорд Фицдеверел, узнав, что мистер Селвин тоже собирается в «Омуты», привез его из Лондона в своем экипаже.

Друпи Нед, тощий и очень высокий молодой человек с бледно-голубыми глазами и крючковатым носом, был года на три старше Роджера. Свое прозвище он получил из-за особенностей фигуры, которые, однако, не помешали ему стать настоящим щеголем, а ленивые манеры лорда контрастировали с его живым и необычайно глубоким умом.

Джордж Селвин выглядел моложе своих семидесяти лет. Глядя на его спокойное, кроткое лицо, никто не поверил бы, что в юности он слыл в Лондоне большим повесой. Джордж Селвин обладал проницательностью, дружелюбным нравом и имел бесчисленное множество друзей, относясь с одинаковым вниманием к королеве Шарлотте и к цветочнице Бетти с Сент-Джеймс-стрит.

Согласно этикету тех времен, оба джентльмена галантно поклонились Джорджине, а она ответила на приветствие глубоким книксеном; потом, приложив руку к сердцу, каждый из гостей обменялся поклонами с полковником Терсби и Роджером; зал наполнился гулом голосов – хозяева и гости приветствовали друг друга, перебрасывались замечаниями о дороге и о погоде, когда снова донесся звук рожка. Все остались в вестибюле дожидаться прибытия следующего экипажа.

Это приехали мистер Фокс и миссис Армистед; следом появился и русский посол. Мистер Фокс пригласил его позавтракать в Сент-Эннз-Хилл, где жила миссис Армистед, после чего граф отправился в своем экипаже вслед за ними – так его кучеру было легче найти дорогу.

Знаменитому лидеру оппозиции шел сороковой год. Его большое тело было по-прежнему полно сил, но на смуглом лице проступали следы разгульного образа жизни, которому он предавался с тех самых пор, как отец забрал его, четырнадцатилетнего, из Итона, привез в Париж и бросил в объятия порока. В молодости мистер Фокс был щеголем, предводителем юных фатов, которые шокировали весь город своими экстравагантными костюмами. Но с годами он перестал следить за собой. Его тронутые сединой черные волосы были плохо причесаны, и он даже не старался хоть немного втянуть свой огромный, безобразный живот.

Миссис Армистед, дама неопределенного возраста со следами былой красоты, демонстрировала завидную сдержанность в манерах и выборе туалета – она явно отдавала себе отчет в том, что на фоне своего яркого, как солнце, любовника выглядит бледной луной.

Роджер приветствовал обоих со всей возможной любезностью, но тут же забыл о них и устремил взгляд на графа Воронцова. Его внешность в точности соответствовала описанию Джорджины.

Графу на вид было не больше сорока, весь его облик говорил о сильной, страстной мужской натуре. Он был среднего роста, хорошо сложен и очень смугл. Плоское лицо, высокие скулы и блестящие черные глаза позволяли предположить, что в его жилах течет татарская кровь. Граф носил костюм, явно сшитый в Лондоне, но парик и роскошные драгоценности, украшавшие его ворот и пальцы, выдавали в нем иностранца.

Прежде чем поклониться Джорджине, граф на мгновение задержал на ней взор, и улыбка озарила его мрачное лицо, придавая ему странное очарование. Это было нечто большее, чем простая приветливость или восхищение, скорее самоуверенность, и Роджеру захотелось дать графу пощечину.

Русский посол заговорил на хорошем французском языке. Двое его слуг внесли в дом небольшой кожаный сундучок с круглой крышкой. Граф взял руки Джорджины в свои, поцеловал их и осыпал молодую женщину щедрыми комплиментами. Он молил ее принять маленький подарок, недостойный пустяк, предположив, что забавы ради она может нарядить в него одну из своих служанок. Тут Воронцов подозвал своих людей.

Прожив во Франции пять лет, Роджер в совершенстве знал французский и понял все, что говорил граф; он не удивился, когда двое слуг, опустившись перед Джорджиной на колени, открыли сундук и вынули из него роскошный наряд. Роджер, как и все остальные, был очарован великолепием подарка.

Это оказался праздничный костюм русской крестьянской девушки – юбка и корсаж; филигранная вышивка сияла как радуга. К костюму прилагались прозрачные белые нижние юбки, пара красных кожаных сапожек и чудесный головной убор, украшенный золотыми монетами.

Джорджина вскрикнула от восторга, а Воронцов еще раз поклонился.

– Если миледи, прежде чем бросить своей служанке эти тряпки, изволит примерить их, – произнес граф своим сильным голосом, – то обнаружит, что они ей впору.

– Но, господин граф! Откуда такая уверенность? – спросила Джорджина, во все глаза глядя на графа.

Русский самоуверенно улыбнулся, показав свои крепкие белые зубы:

– Если нет, моему слуге не избежать порки, мошеннику были выданы деньги, чтобы он получил точные мерки у вашей портнихи.

– Сэр, я бесконечно благодарна вам за подарок, – прерывающимся от волнения голосом сказала Джорджина и обратилась к одному из своих лакеев: – Томас! Отнеси этот наряд Дженни. Скажи, что я велю ей выгладить его и повесить в мой гардероб.

Лакей принял у слуг графа костюм, а Джорджина взяла посла под руку и повела через зал в гостиную. Остальные последовали за ними. Шествие замыкали Друпи Нед и Роджер.

Мистер Брук, рассеянно слушая болтовню друга, втихомолку проклинал русского графа. Отец выплачивал Роджеру всего триста фунтов в год. Собственных средств молодой человек не имел, но этих денег ему бы хватало, если бы не его манера одеваться, а за последние месяцы он изрядно поиздержался на подарки Джорджине. Однако для модной дамы его презенты были сущими пустяками, не то что великолепное подношение этого иностранца. Тем более, что Джорджина любила наряды, и едва ли можно было приготовить для нее лучший сюрприз.

Пройдя через длинную анфиладу залов, гости оказались в оранжерее, расположенной в юго-западном крыле дома. Это было не просто помещение, где содержались субтропические растения – цитрусовые деревья, банановые пальмы, мимозы и камелии, – Джорджина, проводила здесь большую часть времени, и поэтому в альковах стояли диваны, кресла и столики.

На столиках мужчин ждали вина и более крепкие напитки, а женщин – чашки с горячим шоколадом.

– Джордж, – обратился полковник Терсби к Сел вину, протягивая ему бокал мадеры, – вы не бывали в последнее время на каких-нибудь экзекуциях?

Вопрос был совершенно естественный – хотя Селвин не отличался ни чудовищной внешностью, ни странным поведением, все знали, что он питает неутолимую страсть к таким зрелищам, как повешения, эксгумация, – словом, ко всему, что так или иначе связано со смертью. Говорили даже, что, когда тело Марты Рей, любовницы лорда Сэндвича, было выставлено на обозрение после убийства, совершенного неудачливым ухажером, Селвин, подкупив гробовщика и облачившись в одежды наемной плакальщицы, получил возможность сидеть в головах у гроба.

– Нет, в Ньюгейте за последние несколько месяцев не было ничего интересного, – ответил Селвин и добавил, глядя на Фокса: – Мне кажется, самые отчаянные наши головорезы скрываются сейчас в парламенте.

– Ну перестаньте, Джордж! – рассмеявшись, воскликнул Фокс. – Как можете вы так резко судить своих бывших коллег, с которыми общались целых двадцать шесть лет?

– В мое время они были из другого теста, Чарльз. Милорд Чатэм ни за что бы не допустил ни импичмента такого верного слуги короны, каким был мистер Уоррен Хастингс, ни этого позорного судебного дела, которое все еще будоражит народ и грозит затянуться навечно.

– Это единственный способ предоставить индийским туземцам хоть какую-то защиту от притеснений и грабежа, чинимых служащими Компании. Сам Питт признал это, выступив с осуждением поступка Хастингса, незаконно оштрафовавшего Заминдара Бенареса на полмиллиона фунтов стерлингов; тогда он дал понять, что это не внутрипартийное дело, а тот самый случай, когда члены парламента должны голосовать, сообразуясь со своими убеждениями.

– Да, сэр, – вступил в разговор Друпи Нед, – премьер-министр не раз заявлял, что для мистера Хастингса все сложилось крайне неудачно, а во многих документах отмечается, что мы не можем вынести все подробности этого дела на публичное рассмотрение, без того чтобы не открыть секретные договоренности с некоторыми туземными князьями.

– В правительстве империи, милорд, нас заботят не столько детали, сколько общие принципы.

Нед помахал перед своим длинным носом надушенным кружевным платочком:

– Может быть, тогда, сэр, вы скажете, какими принципами руководствовался его высочество принц Уэльский, когда перед обсуждением индийского вопроса так накачал мистера Эрскина бренди, что тот в речи, обращенной к премьер-министру, выражался как торговка рыбой с Биллингсгейта?^[2]

– Если вы захотите наложить ограничения на количество принимаемой перед заседанием жидкости, – опять рассмеялся Фокс, – тогда, милорд, вам придется начать с премьер-министра. Не далее как позавчера вечером он испытывал такое сильное недомогание, что не смог ничего мне ответить, – и это потому, что всю предыдущую ночь пил у милорда Бэкингема с Гарри Дундасом и герцогиней Гордонской.

– И все же, сэр, – заметил Роджер, – могу поспорить, что о манерах он никогда не забывает.

– Тут я с вами согласен. И признаю, что речь Эрскина тогда выходила за рамки приличия. Но, как заметил лорд Эдуард, принц помогал Эрскину готовиться, а всем известно, что на его королевское высочество никак нельзя положиться.

Фокс говорил, тщательно подбирая выражения, хотя у него были причины высказаться более резко. Ненависть, которую испытывал наследник престола к отцу, заставила его поддерживать оппозицию с той самой поры, как он достиг зрелости. Поскольку Фокс был для короля самым страшным врагом, молодой принц настойчиво добивался его дружбы, а великодушный государственный муж в ответ получал от парламента субсидии не на один десяток тысяч фунтов, чтобы дать его высочеству возможность обзавестись собственным домом и удовлетворять все свои экстравагантные прихоти.

Более того, когда принц отчаянно влюбился в миссис Фицгерберт, именно Фокс и миссис Армистед каждый вечер утешали его, если возлюбленная не желала его видеть. Морганатический брак между наследником короны и простой женщиной был в любом случае нежелателен, но ситуация с Марией Фицгерберт вызывала особую тревогу парламента – Мария принадлежала к Римской католической церкви, хотя и не скрывала, что готова поменять вероисповедание, если принц на ней женится.

Таким образом, когда принц, не таясь, поселил ее в новом дворце, члены парламента потребовали ответа – женат принц на Марии Фицгерберт или нет, заявив, что дальнейшая выдача субсидий, направляемых на погашение огромных долгов принца, будет напрямую зависеть от его ответа. Скандальнопрославившийся своим поведением молодой человек, загнанный в угол, в апреле минувшего года позволил Фоксу заявить от его имени, что он не женат на Марии. Таким образом, сделав своего ближайшего друга беззастенчивым лжецом, принц получил желаемые деньги. Миссис Фицгерберт, попав в трудное положение, через два дня заставила принца признаться графу Грею, что они поженились 15 декабря 1785 года, то есть около полутора лет назад, и Фокс, разумеется, не мог не узнать об этом.

Фокс, узнав правду от сэра Джеймса Харриса, ощутил такой стыд, что несколько дней не появлялся в парламенте, а его негодование против принца было столь велико, что они не разговаривали почти год, но, по слухам, в конце концов помирились – если с королем случится несчастье, нет сомнений, что принц призовет представленные в парламенте партии сформировать новый кабинет, а Чарльз Джеймс Фокс был слишком честолюбив, чтобы из-за личной обиды навсегда лишиться возможности стать премьер-министром.

Мужчины, собравшиеся у столика в оранжерее, ненадолго замолчали – слова Фокса напомнили им этот неприятный случай. Первым нарушил молчание полковник Терсби:

– Более узколобого и дубинноголового человека, чем наш нынешний монарх, пожалуй, не сыщешь, но даже для него слишком суровое наказание иметь двух таких сыновей.

– Вы правы, сэр, – согласился Друпи Нед. – Герцог Йоркский в грубых разгульных выходках превосходит самого принца. Из-за плебейских замашек и постоянной лжи благородные молодые люди, мои ровесники, избегают его светлости, считая общение с ним дурным тоном.

– В этом, Чарльз, Уайт-клуб имеет преимущество перед Бруксом, – улыбнулся Селвин. – Мне жаль, что вам в вашем клубе часто приходится мириться с присутствием августейших молодых распутников.

– Уже нет, Джордж, – поспешил возразить Фокс. – Вы не слышали, что его королевское высочество обратился с просьбой принять в наш клуб своего приятеля Тарлетона и Джека Пайна? Мы забаллотировали обоих, и королевские отпрыски в страшном возмущении покинули нас. С какими-то дружками они организовали собственный клуб «Уэлси» в Довер-Хаус. Теперь, говорят, генерал Гайдар-Али Смит и адмирал Пиго каждую ночь выигрывают у них по две-три тысячи гиней.

Разговор был прерван прибытием герцога Бриджуотерского и его сестры, леди Амелии Эджертон. Герцогу минуло пятьдесят, он был дурно одет и обладал отталкивающей внешностью. В детстве приемный отец не уделял ему никакого внимания, не развивал его ум. И когда герцогу исполнилось двенадцать лет, а его старший брат умер, встал вопрос о лишении его герцогского титула по причине слабоумия. Путешествие по Европе для завершения образования мало изменило его манеры и взгляды на жизнь, и после несчастливо закончившегося романа с одной из «прелестных мисс Ганнингс» герцог покинул общество и обосновался в своем поместье в Уорсли, неподалеку от Манчестера.

Именно там развился его доселе скрытый талант во всем, что касается промышленности, и в особенности угледобычи. Временами затраты на проекты по прокладыванию новых штреков приводили его на грань нищеты, но сейчас герцог считался некоронованным королем Манчестера, и только его промышленные предприятия приносили доход в размере восьмидесяти тысяч фунтов в год.

Сестра герцога, бледная старая дева, следила за порядком в его южном поместье, в Ашридже, в Харфордшире. Она была единственной женщиной, чье присутствие он терпел. Будучи ярым женоненавистником, герцог даже мысли не мог допустить, чтобы какая-нибудь женщина прислуживала ему.

Герцог привез сестру по настоятельной просьбе Джорджины, жалевшей бедную Амелию, вынужденную вести столь замкнутую жизнь; когда он хотел побеседовать с полковником Терсби о паровых машинах, то обычно приезжал один.

Отец Джорджины, стройный и изящный, с худым лицом, был примерно в том же возрасте, что и герцог, но характер имел совсем другой. Полковник много путешествовал, был начитан и слыл знатоком искусства. Благодаря его вниманию и нежной заботе природный ум дочери Джорджины развился настолько, что она могла свободно беседовать с мужчинами на самые разнообразные темы. Полковник, по натуре дилетант, когда-то служил в инженерных войсках и благодаря своей необычайной прозорливости вовремя понял, какую огромную прибыль может принести применение новых изобретений, которые сейчас завоевывали свое место в жизни. Именно это сблизило его с герцогом, с Исайей Веджвудом, сэром Джеймсом Аркрайтом и другими, и, являясь пайщиком их предприятий, полковник сумел превратить свое весьма скромное наследство в солидное состояние. Таким образом, Джорджина стала богатой невестой.

Когда собравшихся представили его светлости и леди Амелии, Джорджина предложила всем прогуляться по саду. Большинству гостей это предложение понравилось, но герцог покачал головой. Достав из кармана огромную табакерку, он извлек из нее щедрую понюшку, просыпав чуть ли не всю ее на лацканы камзола, уже и так припорошенного табаком.

– Цветы! Я их ненавижу! – воскликнул герцог. – Однажды какой-то глупец посадил их в Уорсли. Я посбивал тростью бутоны и велел все выкопать. Потеря времени и денег! Я лучше останусь здесь и побеседую с вашим отцом.

Полковник знал тему предстоящего разговора. Его друг был настолько рационален, что полностью игнорировал красоту. Будучи опытным садоводом, полковник сделал немало для улучшения парков в «Омутах» и любил прогуливаться там. Но сейчас, скрыв разочарование под маской вежливости, он заставил себя слушать рассуждения его светлости об опытах применения паровых насосов для откачивания воды из шахт, в то время как остальные отправились вслед за Джорджиной на террасу.

Все утро в прозрачном бледно-голубом небе светило солнце; наступил самый жаркий дневной час, и, хотя стоял последний день марта, в закрытой долине было тепло, как в мае. К западу от дома располагался садик, заложенный полковником Терсби три года назад, когда сюда переехала Джорджина. Сейчас молодые деревья уже распустились, а на вишнях, яблонях и сирени набухли почки. В траве виднелись маленькие соцветия крокусов и первоцветов, а длинные зеленые стрелы показывали, где зацветут нарциссы, гиацинты и тюльпаны – через месяц здесь будет настоящий рай.

Пока гости любовались открывшейся картиной, Джорджина повернулась к Воронцову, который ни на шаг не отходил от нее.

– Ваше сиятельство любит сельскую местность? – спросила она.

– Так сильно, мадам, что сам живу в сельской местности.

– Но ведь ваше посольство находится в Лондоне?

– В пригороде Лондона. Мы занимаем чудесный старый особняк в Сент-Джонс-Вуд, где-то в миле от Хемпстеда. Мой персонал настоял на том, чтобы назвать усадьбу моим именем, но вашим лондонцам трудно его произнести, так что усадьба теперь известна как Уоронзоу-Хаус. Надеюсь, вы примете мое приглашение, когда снова будете в Лондоне?

– Вы так любезны… – с достоинством ответила Джорджина. – Но посольство – иностранная территория, а у нас в Англии до сих пор действует старомодный закон, согласно которому женщина не может ступить в чужую землю без сопровождения мужа.

– Тогда я буду молить вас нарушить этот глупый закон, – улыбнулся граф. Он уже узнал от Фокса, что муж Джорджины играет далеко не главную роль в ее жизни, но упоминание о нем означало, что она не та женщина, которая позволит думать о себе как о легкой добыче. – Обещаю вам, мадам, что, хотя мой дом и считается доминионом госпожи моей императрицы, вы не будете чувствовать себя там, как в Сибири.

Намек позабавил Джорджину, но она никак этого не выдала.

– К несчастью, дело не в том, как я буду себя там чувствовать, – ответила она, – а в условностях, сударь, и бывают ситуации, которые, я полагаю, необходимо обсудить с мужем.

Они говорили по-французски, а проходивший мимо Фокс сказал по-английски:

– В четверг я встретил Хамфри. Он выходил из вашего семейного особняка на Сент-Джеймс-сквер.

– Слава Богу, меня не было в Лондоне, – едко заметила Джорджина. – Это единственный дом, где бываем мы оба; Хамфри редко задерживается больше чем на несколько дней, но я нахожу, что и это слишком много. Клянусь, он страшно меня раздражает.

– Однако он очень интересовался вами. Когда услышал, что я еду сюда, то забросал меня вопросами – ему хотелось знать, кто еще приедет, кто приезжал, когда я был здесь в прошлый раз, и в чьих домах вы гостите чаще всего, когда посещаете столицу.

Джорджина нахмурилась:

– Это просто невоспитанность! Сует нос в мои дела! Я возблагодарю Небо, когда наконец от него избавлюсь!

– Возможно, теперь уже недолго ждать, – рассмеялся Фокс, – если он будет по-прежнему пить и сломя голову носиться на лошадях. На этот уик-энд он собирался отправиться в Гудвуд и с жаром говорил о скачках по пересеченной местности на необъезженных лошадях, где намеревался одержать победу.

– Гудвуд? – вдруг сказал Воронцов. – Кажется, я там был. Это название поместья герцога Ричмондского в Суссексе?

– Да, ваше сиятельство, – опешив, ответила Джорджина. Она не слышала, чтобы посол говорил еще на каком-нибудь языке, кроме французского, и решила, что английский он знает плохо, но он, как оказалось, понял весь их разговор с Фоксом, что расстроило Джорджину. Теперь граф узнал о ее отношениях с мужем. Она противилась попыткам Роджера навязать ей свою волю, но очень ценила его чувства и не хотела обижать друга. Если к вечеру ухаживания русского стали бы слишком настойчивыми, она собиралась выставить на первую линию защиты старомодную верность супругу, но сейчас сама выбила почву у себя из-под ног.

Они шли к теплицам, и Воронцов стал пространно рассказывать о том, как вскоре по приезде в Лондон его пригласили в Портсмут посмотреть корабли британского флота, а его кучер, свернув куда-то не туда, сбился с пути. Ни граф, ни его слуги не знали по-английски ни слова, и только добравшись до лесов вокруг поместья герцога Ричмондского, они наконец нашли человека, достаточно бегло говорившего по-французски, который и показал им дорогу.

Еще час, а то и больше гости с хозяевами бродили по саду, потом обошли озеро и вернулись к дому. Джорджина проводила леди Амелию и миссис Армистед в отведенные им комнаты; полковник помог разместиться мужчинам, чтобы все могли переодеться и привести себя в порядок к обеду.

Когда Роджер приехал в «Омуты», Джорджина поселила его в спальне мужа, теперь пустовавшей. Туда вела дверь прямо из будуара. Таким образом приличия были соблюдены, и Роджер мог входить к Джорджине в любое время, не опасаясь, что его увидят в главном коридоре.

Скинув камзол и бросив его на кровать, Роджер нерешительно посмотрел на дверь, ведущую в будуар. Он почти было решил проигнорировать запрет Джорджины и войти к ней, надеясь на примирение. Их роман был поистине удивительным, и, хотя в последнее время они стали немного раздражать друг друга, Роджеру было грустно думать о разлуке с возлюбленной.

Продолжая смотреть на дверь, Роджер вспоминал часы, проведенные по другую ее сторону в радости и веселье. О том, чтобы Джорджина ему наскучила, не могло быть и речи, и он отказывался верить, что надоел ей. Возможно, Джорджина и права, утверждая, что ничем не сдерживаемая страсть у таких непостоянных натур, как Роджер и она сама, недолговечна и может вспыхнуть снова лишь после разлуки. Но расставаться, в этом Роджер был уверен, им пока рано, тем более из-за интриг мистера Фокса.

Засунув руки в карманы панталон, Роджер в мрачном расположении духа принялся шагать по комнате.

Фоксу, размышлял он, так же как и ему, хорошо известны амбиции Джорджины. Ей нравилось оказывать влияние на людей значительных, и она клялась Роджеру, что станет герцогиней раньше, чем седина тронет ее волосы. Напрасно она опасалась остаться привязанной к мужу еще много лет. Роджер подозревал, что Хамфри Этередж умрет скоро, и тогда Джорджина будет вольна в выборе спутника жизни. Если Фокс придет к власти, Джорджина, оказав ему услугу, вполне может рассчитывать на то, что король по ходатайству Фокса пожалует ее второму мужу титул герцога. В этом, по мнению Роджера, и заключалась суть негласного договора между ними. Фокс, как представитель оппозиции, видимо, затеял очередную интригу против правительства и, нуждаясь в поддержке Воронцова, решил использовать в своих целях миссис Этередж. Правда, Джорджину, унаследовавшую от матери цыганскую кровь, ничто не могло заставить лечь в постель с мужчиной, который ей не нравился. Именно на это и надеялся Роджер. Но Фокс очень ловко разыграл свою карту. Он знал страсть Джорджины ко всему необычному. Рассчитывал он и на то, что скрывающиеся под коспомолитическим лоском русского варварские черты привлекут чувственную натуру Джорджины.

Во время прогулки по парку Роджер держался подальше от Джорджины, но по выражению ее лица понял, что русскому удалось не только заинтересовать, но и очаровать ее. А это, Роджер по опыту знал, уже половина победы. Полная же победа – дело времени и случая.

Осознав слабость собственных позиций, Роджер впал в отчаяние. Он плыл по течению их неофициального медового месяца, длившегося чуть ли не полгода, со всем пылом юности – отдался Джорджине душой и телом и теперь не мог предложить ей ничего нового.

Казалось, у него нет выбора, он вынужден проглотить горькую пилюлю и наблюдать триумф соперника, о появлении которого узнал совсем недавно. Один лишь вопрос оставался открытым: наградит ли его прелестная Джорджина парой рогов в этот уик-энд?

Если принять в расчет ее настроение, то, скорее всего, не наградит. Впрочем, все зависит от того, как срочно потребуется Фоксу поддержка Воронцова. И раз Джорджина повела себя как женщина совершенно независимая, она вполне может ускорить события.

Роджер был сыном своего времени. Отважный, находчивый, он высоко ценил личную честь, служа цели, которая, как казалось ему, оправдывает средства, и не терзался угрызениями совести. Еще юношей он превратился в гражданина мира, и превосходное классическое образование вкупе с личным опытом привели его к некоторому цинизму в вопросах сексуальных связей. Он унаследовал от матери не только цвет глаз, но и романтический склад характера; именно поэтому его отношения с Джорджиной оказались относительно долговечными.

Если бы речь шла о любой другой женщине, он позволил бы ей уйти или же стал бы молить, проклинать, угрожать самоубийством, добиваясь верности. Но Джорджина не была для него ни светом в окошке, ни объектом безумной страсти. Она выросла вместе с ним и в то же время сама по себе, и, хотя Роджер готов был, поцеловав ее, уехать месяца на три, все его романтические чувства восставали при мысли, что их прощание окажется запятнанным ее неверностью, в то время как он еще находится в доме.

Роджер бросил еще один неуверенный взгляд на дверь в будуар. Скажи он Джорджине, что ему по-настоящему больно, она, Роджер в этом не сомневался, не оставила бы его упрек без внимания. Но только сейчас Роджер понял, что уже слишком поздно. В эти минуты горничная Дженни помогает Джорджине одеваться и потом, когда госпожа спустится к обеду, останется там прибирать. У Джорджины нет секретов от Дженни, но Роджер не станет выяснять отношения при горничной.

Он начал одеваться; чувство тоски и одиночества с каждой минутой усиливалось. Когда часы работы Дэниела Квара на мраморной каминной полке пробили четыре, Роджер, напудренный, напомаженный, одетый в элегантный шелковый костюм цвета лаванды, стал спускаться по лестнице, полный холодной, злой решимости сорвать планы русского.

Глава 3. Отчаянная игра

Хотя английские аристократы по-прежнему садились за стол в четыре часа, в последнее время вошло в моду обедать позднее, и Джорджина назначила обед на половину пятого. Одеваясь, Роджер придумал, как посрамить русского; время для подготовки у него было.

Войдя в большую гостиную, где Джорджина обычно принимала гостей, Роджер открыл бюро орехового дерева. Он знал, что там, в футляре марокканской кожи, лежали карты для фаро. Шесть колод, все с одинаковыми рубашками, но карты в колодах имели достоинство не ниже десятки. Четыре колоды, содержавшие восемьдесят карт, использовали для игры, а оставшиеся две – для пасьянсов. Из этих двух Роджер вытащил два туза, два короля и две дамы и спрятал их: тузов и королей – в манжеты, а дам – в расположенный достаточно низко на левом бедре внутренний карман камзола.

Он предвидел, что после обеда непременно будут играть в карты, скорее всего в фаро – это была модная игра, и Джорджина ее очень любила. Роджер никогда не жульничал, но сейчас для достижения своей цели решил сделать исключение и никаких угрызений совести не испытывал.

Минут десять Роджер стоял в одиночестве у камина, потом к нему присоединился полковник Терсби. Вскоре и остальные гости стали спускаться вниз. Последней вышла Джорджина и, сделав вид, будто сожалеет об опоздании, принесла свои извинения – появляться последней было эффектно.

На Джорджине было белое платье, и ее полные обнаженные плечи – плечи смуглой Венеры – словно выплывали из пены белого шелка. Но Роджер, любуясь ею, подумал, что есть цвета, которые оттеняют ее чувственную красоту гораздо лучше. Видимо, предположил Роджер, Джорджина выбрала этот девственный цвет, чтобы заинтриговать искушенного русского.

Как только Джорджина появилась, дворецкий распахнул двустворчатую дверь и объявил, что обед для ее милости и гостей подан.

Полковник Терсби, как хозяин, подал руку леди Амелии. За ними последовали граф Воронцов с миссис Армистед. Тогда Друпи Нед поклонился мистеру Фоксу, который, в свою очередь, поклонился Джорджу Селвину как старшему из них, но, получив ответный поклон, все же отступил на шаг, подчеркнув тем самым, что среди оставшихся мужчин первым должен идти к столу младший сын маркиза Эймсбери. Замыкала шествие Джорджина с наиболее именитым своим гостем, грузным герцогом.

Почти все собравшиеся за столом считали хороший разговор не менее важной принадлежностью высшего общества, чем хорошая одежда. Остроумный ответ был возведен в ранг искусства, и люди высшего света стремились превзойти друг друга в остроумии. Из уважения к Воронцову разговор шел в основном по-французски, но даже если бы графа не было, французский все равно звучал бы – это считалось модным; то и дело слышались и латинские цитаты, но никто не произносил их, чтобы покрасоваться, и никто не трудился переводить – все их знали.

Почти два часа ели устриц, омаров, форель, лосося, молочного поросенка, седло барашка, каплуна, утку, пирожные, безе, бланманже и тепличные фрукты, обильно запивая все это шабли, рейнским, кларетом или шампанским, – в те времена хороший аппетит вошел в привычку как у мужчин, так и у женщин. Наконец Джорджина поймала взгляд леди Амелии, и дамы поднялись из-за стола, оставив мужчин рыгать в свое удовольствие и попивать более крепкие напитки.

Вскоре Фокс принялся за неприличные анекдоты, сопровождаемые взрывами хохота. Селвин, Воронцов, Друпи Нед и Роджер добавили кое-что от себя. Полковник Терсби, как хороший хозяин, не давал разговору угаснуть, то и дело вставляя колкие замечания. Только герцог угрюмо молчал. Похоже, у него отсутствовало чувство юмора, но, может быть, и он по-своему был доволен; как только дамы покинули комнату, он тут же вытащил длинную курительную трубку и теперь посасывал ее, так что вскоре его окутало облако дыма, такое же плотное, как те клубы, которые извергали трубы одного из его новых заводов. Остальные приложили немало усилий, чтобы втянуть его в веселье, но в ответ на смех и шутки он лишь слегка подмигивал одним глазом.

Когда остроумные французские стихи вызвали настоящий шквал веселья – Друпи Нед потешал ими компанию, – Воронцов поднялся и, едва заметно поклонившись полковнику Терсби, покинул комнату через главную дверь, ведущую в прихожую. Полковник сосредоточил свое внимание на Селвине, который стал читать такие же забавные куплеты, но поймал взгляд Роджера и сделал ему едва заметный знак.

Роджер сразу догадался, о чем думал полковник. В противоположном углу комнаты была еще одна дверь, за которой помещалось недавно установленное чудо – ватерклозет; все успели воспользоваться им за последний час. Так что посол покинул комнату вовсе не по этой причине. Опасаясь, что Воронцов внезапно почувствовал себя дурно, полковник тем не менее не мог оставить Селвина. Это было бы невежливо. Поэтому он хотел, чтобы Роджер, лучше остальных гостей ориентировавшийся в доме, последовал за Воронцовым и выяснил, что его обеспокоило.

Поднявшись, Роджер поспешил за русским и догнал его уже в дальнем конце прихожей.

– Полковник Терсби отправил меня за вашим превосходительством, – сказал Роджер, поклонившись, – чтобы спросить, почему вы нас покинули. Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете?

Граф улыбнулся и ответил с такой же любезностью:

– Благодарю вас, конечно да. В стране, из которой я приехал, трон занимает женщина. У нас мужчины тоже любят сидеть после обеда за вином, но моя августейшая повелительница склонна немного раздражаться, если ей приходится слишком долго оставаться в обществе своих дам. Стало обычаем одному из нас покидать сотоварищей, чтобы предоставить себя в ее распоряжение. Я считаю, что это приятная обязанность, и сейчас решил навестить леди Джорджину.

– Ах вот как! – сухо произнес Роджер. – В таком случае не смею больше задерживать ваше превосходительство.

Говорил русский правду или только что придумал объяснение, Роджер не знал, но по английским традициям покинуть хозяина, чтобы первым войти к дамам, считалось верхом невоспитанности. Роджер снова поклонился и, уходя, с досадой подумал, что этим ловким ходом Воронцов выиграл самое меньшее час и теперь без помех сможет возобновить свои ухаживания за Джорджиной. Однако он не видел, каким образом можно этому помешать, и, посылая к дьяволу всех иностранцев, вернулся в столовую.

За время его недолгого отсутствия разговор перешел на политику. Друпи Нед в своей обычной ленивой манере блестяще защищал точку зрения Питта, считавшего, что не страна, а Ост-Индская компания должна была нести расходы по отправке четырех дополнительных полков в Индию во время восстания прошлым летом.

Этот вопрос настойчиво и неоднократно поднимался в парламенте – как новый повод обнаружить различные взгляды на реформирование правительства Индии – и на протяжении последних нескольких лет отнимал большую часть времени на заседаниях.

Фокс весьма красноречиво пытался своим мелодичным голосом изложить самые убедительные аргументы, которыми пользовался в свое время в споре с правительством. Но поколебать сутулого близорукого молодого лорда ему не удалось.

– Когда мы сможем приветствовать вас на заседаниях парламента, милорд? Для молодых сыновей пэров, как заметили мы с мистером Питтом, это обычное дело. Ваша логика и педантичность сослужат вам хорошую службу.

– Вы льстите мне, сэр, – поклонился через стол Друпи Нед. – Будь я даже в силах занять такое место, я не стал бы жертвовать теми занятиями, которые сейчас отнимают большую часть моего времени.

– Каковы же они? – спросил герцог, вдруг очнувшись после долгого молчания.

– Я… м-м-м… экспериментирую с разными редкими зельями и собираю античные украшения.

– Античные! – проворчал герцог. – Пустая трата времени и денег. Когда я был молод и меня возили в Рим, мой учитель, дурак, уговорил меня купить несколько мраморных статуй. Его, кажется, звали Вудом. Эти статуи где-то так и стоят в ящиках. У меня все нет времени распаковать их, и сомневаюсь, что оно когда-нибудь появится.

Нед поднял свой искрящийся бокал.

– Могу поспорить, – заметил он не без ехидства, – среди этих статуй найдутся изображения римских богов. Раз уж вы, ваша светлость, решили прятать их от глаз смертных на протяжении чуть ли не тридцати лет, от меня не дождетесь сочувствия, потому что изучение древних религий – мое третье занятие.

– Ну уж нет! – отрубил герцог с резкостью доктора Джонсона (на которого, как считали некоторые, он очень походил). – Эти занятия не только бесполезны, но и опасны. Все языческие религии – порождение дьявола.

Роджер не очень внимательно следил за разговором – его мысли были заняты Воронцовым и Джорджиной. Удалось ли русскому увести Джорджину от дам под каким-нибудь предлогом, например попросив ее показать ему коллекцию серебряных безделушек в дальней гостиной? Может быть, в эту минуту он нашептывает ей там на ушко сладкие слова? Однако сейчас надо было поспешить на выручку другу.

– Надеюсь, ваша светлость не станет смешивать верования древних греков и римлян с поклонением дьяволу в примитивных культах?

– Нет, сэр, стану! – последовал резкий ответ. – Потому что первое развилось непосредственно из второго.

– Позвольте с вами не согласиться, – живо возразил Нед. – Я провел немало времени, занимаясь этим вопросом.

– Если вас, милорд, интересуют ритуалы сатанистов, обратитесь к Джорджу Селвину, – со смехом сказал Фокс. – Пусть расскажет, как он однажды вызывал дьявола.

Все взоры немедленно обратились на величественное, как у архиепископа, лицо старого повесы, который с грустной улыбкой заговорил:

– Кажется, я так и не дождусь, пока люди забудут, что я когда-то состоял в клубе Адского Огня, хотя это было очень давно. Его расцвет пришелся на конец пятидесятых – начало шестидесятых годов. Как раз в шестьдесят втором Дэшвуд, унаследовав титул баронета, стал канцлером казначейства и закрыл клуб. Это случилось, когда некоторых из вас еще не было на свете, так что, пожалуйста, давайте оставим этот предмет.

– Нет-нет! – вскричал полковник Терсби. – Все знают: вы играли там одну из главных ролей, и я не раз хотел расспросить вас о том, что там происходило.

Все, исключая герцога, опять скрывшегося за своей дымовой завесой, поддержали полковника, и Селвин, на которого напали со всех сторон, после некоторого колебания начал:

– Ну раз вы настаиваете, расскажу вам в общих чертах. Идея родилась у сэра Фрэнсиса Дэшвуда однажды вечером в Уайт-клубе. Милорд Сэндвич, Чарльз Черчилль, Бубб-Доддингтон, Пол Уайтхед, Роберт Ллойд и я вызывали тогда духов. Мы все un peu biasés^[3] успехом у дам общества и артисток итальянской оперы и теперь иска ли новый выход своим амурным наклонностям. Дэшвуд подал мысль устроить некую игру – с переодеваниями и утехами с незнакомыми дамами. Он предложил нам создать новый орден святого Франциска, но, в отличие от старого, поклоняться Венере, а все церемонии и ритуалы заканчивать вакханалиями.

Сценой для этих забав – а все начиналось именно как забава – Дэшвуд выбрал полуразрушенное аббатство в Медменхеме. Это остров на Темзе между Марлоу и Хенли – чудесное место. Позднее мы стали собираться там каждое лето недели на две. Часть строений была обжита, кладовые и подвалы мы набили всем необходимым, а хорошо известная нам мадам привезла десяток строго отобранных нимф. Мы носили монашеские одеяния и женщин тоже нарядили в соответствующие наряды. Обедали мы в трапезной, а потом, отремонтировав старую церковь, танцевали там. Как вы можете себе представить, вино текло рекой, и часто по ночам мы устраивали веселую преисподнюю.

– Ну перестаньте, Джордж, – заметил Друпи Нед, – наверное, там было не простое бражничество, если, как утверждает мистер Фокс, вы вызывали дьявола.

Селвин как-то рассеянно поглядел на него:

– Верно, с некоторых пор наши намерения несколько изменились. Облачения, которые мы носили, и атмосфера самого места толкали нас на безрассудные забавы. Все мы были убежденными протестантами, и, хотя я признаю, что это дурной вкус, нам тем не менее иногда казалось, что таким образом мы зло пародируем католические ритуалы.

Все подумали, уж не о черной ли мессе говорит Селвин, но никому не хотелось его об этом спрашивать.

– Тут, однако, ничего нового нет, – заметил Нед. – Я много читал, но мне было бы интересно поговорить с человеком, который видел Сатану собственными глазами. Он и правда появлялся по вашей просьбе?

– Не по моей, по просьбе другого человека.

– Но вы его видели?

– Да, один раз. Если не его, то, по крайней мере, его образ.

– И как же он выглядел?

– Он был пониже меня ростом, но шире в плечах и вообще атлетического сложения. Смуглый, волосатый, с плоским черепом и красными глазами, горящими как угли.

– Господи! – воскликнул полковник. – Как вы не умерли во страху?

– Чуть не умерли. У меня до сих пор волосы встают дыбом при одном воспоминании об этом. Половина нашей компании бросилась бежать и добежала до Марлоу. Те, кто похрабрее, остались, чтобы защитить женщин, лежавших в обмороке. И наша храбрость была вознаграждена.

– Каким образом? – спросил Нед.

– Наш гость оказался весьма дружелюбным и просто хотел отужинать с нами, – улыбнулся Селвин.

– Джордж, вы рассказываете небылицы, – рассмеялся Нед. – Я вам не верю.

– Это правда. Даю вам слово. При ближайшем рас смотрении он оказался взятым из цирка ручным шимпанзе. В нашей компании был непревзойденный шутник Джон Уилкс. Накануне он привез обезьяну и спрятал ее в ящик под алтарем. Потом, когда Дэшвуд в роли высшего жреца обратился к Венере, Уилкс нажал на пружину, и зверь выскочил.

Могучее тело Фокса сотрясалось от смеха, на глазах выступили слезы.

– Разрази меня гром! Я отдал бы все, что заработал в прошлом году на бирже, только бы посмотреть на лицо бедного Дэшвуда в этот момент.

– Ну да, теперь это кажется смешным, – серьезно возразил Селвин. – Но полученный урок мы запомнили на всю жизнь; тут и распался наш клуб Адского Огня. Обезьяна Уилкса слишком уж напоминала черта, чтобы продолжать по ночам игры в монахов и монашек на развалинах аббатства.

– Ну и тип этот Уилкс! – воскликнул полковник. – За последние полвека никто в Англии не наделал столько шума, как он.

– Уилкс десятерых стоит! – вскричал Фокс. – Разразившиеся после его статьи в «Норт Бритон» скандалы, его изгнание из парламента и арест чуть не привели к революции. Выборщики Миддлсекса на протяжении двенадцати лет отказывались быть представленными в парламенте каким-либо другим кандидатом и постоянно пытались заставить членов парламента снова принять его. Вместо того чтобы дебатировать войну с Америкой, мы большую часть времени бесновались от ярости, которую вызывал у нас Джон Уилкс очередным своим поступком.

– Удивляюсь, Чарльз, как вы можете об этом говорить не краснея, – улыбнулся Селвин, – особенно если учесть, что ваша тогдашняя роль – вы ведь травили Уилкса и боролись за ограничение свободы прессы – никак не вяжется с вашими нынешними принципами.

Старый искушенный политик только пожал плечами:

– Времена меняются, Джордж. Тогда мне, молодому здоровому аристократу, не было дела до нужд простых людей. Как ни странно, в свое время я горячо поддерживал короля и защищал привилегии знати, а сейчас Фермер Джордж^[4] ни одного подданного во всем королевстве не ненавидит больше, чем меня.

– Вы поменялись местами с Уилксом, сэр, – рассмеялся Роджер. – Когда-то король считал его своим злейшим врагом, а недавно я слышал, будто его величество весьма лестно отозвался об Уилксе, когда тому, как лорд-мэру Лондона, пришлось подавать петицию.

– Это правда, – признал Фокс. – И вы только посмотрите, какие чудеса творит магия времени в делах людских! Кто бы мог подумать, что после непристойных «Заметок о женщинах», опубликованных Уилксом, отцы города, известные своими пуританскими взглядами, выберут его главой городского магистрата или что он, некогда член клуба Адского Огня, проведет свои преклонные годы в мрачной роли городского канцлера!

– Память людей досадно коротка, – заметил полковник Терсби. – Огромная популярность давно затмила все его прежние грехи – никто из того поколения не сделал больше, чем он, для расширения гражданских свобод.

– «Уилкс и свобода!» – кивнул Фокс. – Одним этим призывом можно было поднять толпу. Никогда не забуду, как однажды после моей речи против него люди напали на мою карету и изваляли меня в грязи; не забуду я и ликующую толпу, которая тащила Уилкса на Людгейт-Хилл, когда его выпустили из тюрьмы. В последние же годы, увы, глубокая апатия охватила народные умы, и мои надежды на реформы не встречают понимания, да и нет больше того могучего духа противостояния дурным действиям кабинета министров, какой был в те времена, когда Уилкс осмелился бросить вызов королю.

– Причину этого не надо искать далеко, сэр, – заметил Друпи Нед. – Бесчинства разбушевавшихся толп во время восстаний Гордона заставили правительство принять жесткие меры против этого тысячеголового монстра, который использовал проект смягчения участи католиков как повод для удовлетворения своего зверского аппетита. Все, кто видел объятые пожаром кварталы Лондона, навсегда разуверились в благих целях массовых народных выступлений. Один лишь король не потерял тогда головы и приказал ввести в город войска для усмирения орд пьяных мародеров – ничего удивительного, что в глазах законопослушных граждан он стал спасителем отечества.

Роджер не переставал думать о Джорджине и с беспокойством ждал, когда наконец мужчины присоединятся к дамам, – тогда он сможет по-настоящему взяться за русского. Но сейчас он вступил в разговор:

– Вполне вероятно, что недолгий террор, так напугавший всех в июне восьмидесятого года, спас нас от больших бед. Недовольство старым укладом довольно часто наблюдается в разных странах. Особенно во Франции, откуда я вернулся прошлым летом, прожив там четыре года. В этой стране средний класс объединился с народом и требует положить конец привилегиям; даже аристократия считает революцию неизбежной.

– Вы правы, говоря о лондонском простонародье, Роджер, – кивнул ему Нед. – Увидев своими глазами, на что способна разъяренная толпа, правители теперь поостерегутся дать повод к новым выступлениям.

– Все это разумно, – согласился Фокс, – и раз уж речь зашла о Франции, я не стану опровергать утверждение мистера Брука, что там грядут большие беспорядки. Страдания жителей этой великой страны от злоупотреблений властью и притеснений правительства вызывают сочувствие всех честных людей. Людовик Шестнадцатый слишком слаб и нерешителен, чтобы долго продержаться у власти. Еще несколько веков назад следовало разогнать присосавшихся к трону паразитов. Под этими словами я первый готов подписаться. Из-за собственной близорукости и мотовства монархия стоит на краю пропасти, и если взрыв потрясет ее до основания, тем лучше для страны. Посрамление парочки мотов, царствующей в Версале, непременно отзовется и в Виндзоре.

– Нет, нет, сэр! – вскричал полковник Терсби. – Я протестую. У вас эмоции взяли верх над рассудком. У короля Георга и королевы Шарлотты много грехов, но в мотовстве их никто не может упрекнуть. Всему миру известно, что они устраивают приемы не чаще раза в неделю, а еда у них до того скудная, что даже самые бедные министры стараются уклониться от приглашения к ним на обед.

– Это верно, – рассмеялся Нед. – А вы не слышали о последнем нововведении королевы по части экономии? Говорят, всю неделю она собирает с королевского стола крошки, а по субботам к чаю подают присыпанные этими крошками печеные яблоки, и это называется пирог шарлотка.

Еще с полчаса они продолжали беседовать, затрагивая и веселые и невеселые темы, пока полковник, взглянув на часы, не сказал:

– Господа, уже восемь, уверен, многие из вас хоте ли бы сесть за карточный стол, так что предлагаю при соединиться к дамам.

В гостиной все было так, как и предполагал Роджер. Леди Амелия привезла свое шитье и, сидя у камина, объясняла вежливой и скромной миссис Армистед, как делаются разные хитрые стежки, а в самом дальнем конце комнаты Джорджина внимала речам посла.

Когда вошли мужчины и она поднялась, чтобы сделать реверанс в ответ на их поклоны, раздались возгласы изумления и восхищения. Джорджина была уже не в белом шелковом платье, а в пестром русском костюме, подаренном ей Воронцовым. Едва покинув столовую, она с помощью двух служанок переоделась.

Яркие вышивки и полукруглый головной убор подчеркивали ее красоту, а в сочетании сапожек и юбок длиной чуть ниже колена все нашли какую-то особую прелесть. Вооружившись лорнетами, мужчины окружили Джорджину, как пчелы улей, и даже его светлость герцог Бриджуотерский не удержался от восклицания:

– Чертовски пикантный костюм! Разрази меня гром, не понимаю, почему бы женщинам не носить такие коротенькие юбочки?

Когда волнение улеглось, Джорджина вызвала звонком двух лакеев, велела им принести ломберный стол и стала считать, сколько человек собираются играть в карты. Полковник и его светлость отказались, сославшись на дела, и удалились в библиотеку. Леди Амелия заявила, что никогда в руки не брала карты и будет вполне довольна, если ей позволят и дальше заниматься шитьем. Фокс, Селвин, Воронцов, Нед и миссис Армистед изъявили желание сыграть с Джорджиной в фаро. Оставался Роджер.

Джорджина знала, что он не может себе позволить игру на деньги даже при самых скромных ставках, и, чтобы не создавать неловкости, бросила на него лишь небрежный взгляд, предлагая тем самым Роджеру составить компанию старой деве, как того требовала вежливость.

Однако Роджер не поддался на уловку и, к удивлению Джорджины, как ни в чем не бывало заявил:

– Рад услужить вам, мадам, и с удовольствием сыграю.

Они всемером разместились вокруг большого карточного стола и раздали инкрустированные перламутром фишки разной формы. Договорились, что круглые будут представлять кроны, квадратные – полугинеи, прямоугольные – гинеи, а восьмиугольники – пятифунтовые банкноты. Пять фунтов решили считать максимальной первой ставкой; игрокам разрешалось повышать ставки не более чем вдвое за раз и не более чем пять раз подряд. Ради Роджера Джорджина держала ставки по возможности низкими, сознавая в то же время, что Фоксу, например, подобные суммы покажутся пустяковыми, – тот за ночь у Брука или Альмака мог проиграть или выиграть до десяти тысяч фунтов.

– Боюсь, Чарльз, – сказала она ему с улыбкой, – наша игра вам покажется детской забавой. Но, я полагаю, вы нам простите нашу деревенскую скромность.

– Дорогая моя, – весело рассмеялся Фокс, – это вы мне оказываете услугу, потому как девять раз из десяти я непременно проигрываю.

Сдавать первый раз выпало Воронцову, который сразу же принялся тасовать карты.

Очень простая сама по себе игра в фаро не требовала особого умения. Сдающий выкладывал перед собой в ряд туза, короля, даму, валета и десятку, и играющие делали на них свои ставки. Потом из колоды, в которой находились старшие карты из четырех обычных колод, он раскладывал карты лицом вверх, по очереди то направо, то налево. Перед этим сдающий объявлял, какие карты – правые или левые – будет оплачивать он; соответственно деньги за карты с противоположной стороны причитались ему. При предъявлении каждой карты он либо выигрывал, либо проигрывал столько денег, сколько было поставлено на данную карту, – таким образом сдавалась вся колода, после чего обязанности банкомета переходили к его соседу слева и игра начиналась снова.

Поскольку карты находились у банкомета, у игрока была единственная возможность смошенничать – когда он сам оказывался в этой роли. Получив банк, опытный человек мог распорядиться колодой так, чтобы большая часть карт, на которые сделаны высокие ставки, выпала на его сторону. Роджер не был искушен в таких делах и тем более не собирался обыгрывать Джорджину и ее друзей столь жульническим способом. Когда придет его очередь сдавать, он вытащит ту из спрятанных карт, на которую поставит Воронцов, и сдаст ее себе, позволив при этом русскому поймать его на мошенничестве.

Одеваясь, Роджер ломал голову над тем, как бы законным образом выдворить русского со своей, как он считал, территории; но все, что он смог придумать, – это принудить Воронцова к дуэли. Роджер, высоко ценя Джорджину, был уверен, что, как бы ни старался соперник, она не поддастся русскому в первый же вечер его пребывания в усадьбе. Но впереди суббота и воскресенье, и если под давлением Фокса Джорджина согласится сыграть свою роль в интересах оппозиции, то еще до окончания уик-энда Воронцов добьется того, к чему так упорно стремится. Она несколько раз встречалась с ним в Лондоне, что, согласно свободным нравам времени, не выходило за рамки приличия.

Поэтому, убеждал себя Роджер, если в ближайшие двенадцать часов удастся вывести русского из игры, цель будет достигнута. Его не пугала дуэль – он уже сражался на трех и считал себя искусным фехтовальщиком. Дуэли в Англии были запрещены, но и это не смущало молодого человека – наказания на дуэлянтов налагались редко, только в том случае, если один из них погибал, а Роджер хотел лишь ранить соперника. Главное – заставить Воронцова принять вызов сегодня, чтобы завтра с утра уже драться.

Тут были свои трудности. Затеять ссору не составляло труда, но, будучи гостем Джорджины, Роджер не осмеливался оскорбить русского в открытую. Джорджина может так возмутиться, что никогда больше не пожелает его видеть, а он не хотел рисковать. Вот он и подумал, что лучше спровоцировать графа на оскорбление. В такой маленькой компании никто не ждет жульничества, но если пострадавшим окажется человек значительный и неробкий, он сразу заметит обман и объявит об этом. Тогда тот, кто жульничал, может либо признаться в своем неблаговидном поступке и обратить все в шутку, компенсировав проигрыш, либо, сочтя себя оскорбленным, потребовать сатисфакции. Роджер знал, что его не считают плутом, и, если действовать осторожно, никому, кроме Воронцова, и в голову не придет, что он передергивает. А значит, вызов на дуэль будет выглядеть совершенно естественно.

Роджеру с его планами выгоднее было не выигрывать, а проигрывать; с другой стороны, он никак не мог позволить себе проиграть мало-мальски значительную сумму. Поэтому во время первого банка он выставил пятишиллинговые фишки и, выиграв, распределял деньги так, чтобы, когда удача отвернется от него на втором, третьем и четвертом кругу, всем показалось, что он в большом проигрыше, хотя на самом деле он потерял только свою первую ставку. В обычном случае при соблюдении этой тактики Роджер проиграл бы пять-шесть фунтов, но сейчас ему везло – дважды его ставка поднималась до установленного пятикратного предела, и ему приходилось убирать лишние деньги; оба раза его пять шиллингов превратились в восемь фунтов. Таким образом, к тому моменту, когда настала его очередь сдавать, он выиграл тринадцать фунтов.

Так как любой игрок мог по желанию ограничить ставку, крупный проигрыш был возможен только в одном случае – когдадержишь банк, потому что банкующий играл против всех и должен был принимать все ставки – и самые большие, и совсем мелкие. С лимитом в пять фунтов, если будет сделана большая ставка, да еще и удвоена пять раз, банкующий мог бы проиграть сто шестьдесят фунтов одному игроку. Вполне вероятно, что большую часть этого проигрыша он отыграет у остальных, но все же риск оставался, и немалый. Желающие могли пасовать или даже продать очередь – правила это разрешали. Миссис Армистед только что за двадцать фунтов продала свою очередь Фоксу, а Джорджина объявила пас. Зная денежные обстоятельства Роджера, она надеялась, что и он сделает то же самое, поэтому очень удивилась и слегка обеспокоилась, видя, что он собирает карты со стола в колоду с явным намерением сдавать их.

– Думаю, все же я возьму банк, – сказала она. – Вы продадите мне, сэр? Даю двадцать фунтов.

Роджер был тронут ее предложением. Она, наверное, решила, что, выиграв деньги, он хочет дать партнерам возможность отыграться, и, движимая благородством, захотела помочь Роджеру избежать риска проиграть больше, чем он мог себе позволить. Но Роджер в ответ улыбнулся и покачал головой:

– Благодарю вас, мадам. Кажется, мне сегодня везет, так что я буду сдавать сам.

Они играли уже почти час, и Роджер решил, что настал удобный момент привести свой план в исполнение. Фокс и Воронцов все время играли на максимальных ставках, Селвин, Нед и Джорджина ставили по гинее и лишь иногда, предчувствуя выигрыш, побольше. Миссис Армистед, как и Роджер, ограничивалась самой маленькой ставкой. Сначала банк ложился почти ровно, потом Фокс трижды удвоил ставки, и Роджер потерял сорок фунтов. Вскоре Воронцов удвоил ставку на туза – опять до сорока фунтов, и Роджер снова проиграл.

Этого-то он и ждал. Он положил карты, чтобы достать носовой платок и высморкаться, а убирая платок назад, вытащил из рукава туза и, прикрыв его ладонью, положил на верх колоды, которую снова взял в руки. Сдав этого туза себе, он отыграл у Воронцова сорок фунтов.

Роджер не был карточным шулером, и задача, которую он себе поставил, оказалась непростой. Ему совсем не хотелось, чтобы в жульничестве его обвинил не Воронцов, а кто-нибудь другой, поэтому он не отваживался передергивать в открытую. Расчет его заключался в том, что обычные игроки обращают внимание только на собственный проигрыш, так что если Воронцов несколько раз проиграет, сидя рядом с банкующим, то начнет наблюдать за сдачей карт более бдительно и заметит подтасовку, тогда как другие ничего не заподозрят.

К концу игры Роджер высморкался еще раз и ухитрился вытащить из-за обшлага короля. Русский удвоил ставку на короля, и Роджер выпотрошил его еще на двадцать фунтов. Воронцов ничего не сказал собирающему фишки Роджеру, только пристально посмотрел на него, и Роджер остался доволен, что во время своего первого банка сумел посеять в душе соперника подозрения.

Выигранные Фоксом сорок фунтов подорвали банк, и, если бы не деньги русского, Роджер проиграл бы двадцать шесть фунтов. А так, включая и честный выигрыш в тринадцать фунтов, у него стало сорок восемь. Однако Роджер считал шестьдесят фунтов Воронцова долговым обязательством. Если бы игра велась честно, русский мог бы выиграть в два раза больше или, наоборот, все потерять, так что Роджер решил, что, выведя своего противника из строя, он обязан вернуть ему деньги. Таким образом, подведя баланс, он сказал себе, что проиграл двенадцать фунтов.

Во время следующего банка Роджер ставил только кроны, но ему везло по-прежнему: он отыграл восемь фунтов. С какой стороны ни посмотри, он весьма преуспел. Когда снова настала его очередь держать банк, перед ним лежала горка фишек на сумму более шести-десяти фунтов. Ничего не подозревавшая Джорджина уже не пыталась спасти Роджера от Фортуны, с которой он явно решил помериться силами.

Его банк пошел хорошо для него: за пять минут он выиграл тридцать фунтов. Потом Селвин отыграл у него шестнадцать, а Джорджина – двенадцать, так что две трети этой игры прошли ровно. Но Роджера беспокоило, что Воронцов все время ставил на десятку, а сам он, подумав, что не стоит брать слишком много карт из запасных колод, десятку припрятал. Поставив несколько раз на десятку без всякого видимого успеха, русский неожиданно поставил на короля; ставка начала расти. Когда она достигла сорока фунтов, Роджер как бы невзначай поинтересовался, который теперь час. Все, кроме Воронцова, оглянулись на часы, стоявшие на каминной полке, и, когда Роджер вытащил из-за обшлага второго короля, несколько игроков произнесли:

– Ровно десять.

Роджер открыл короля, уверенный, что его жертва заметила, как он сунул лишнюю карту на верх колоды. Протягивая руку, чтобы забрать выигрыш, он каждую секунду ожидал, что Воронцов разоблачит его, но, к его изумлению, русский, не протестуя, позволил ему собрать со стола все фишки, а глянув на него, Роджер поймал едва заметную мрачную улыбку; в темных восточных глазах мелькнула искра понимания.

В тот момент Роджер обогатился еще на сорок фунтов, но на этом его везение кончилось. Друпи Нед неожиданно удвоил ставку на трех тузов, которые выпали один за другим, и выиграл тридцать два фунта, Селвин тоже ставил на туза и выиграл десять фунтов, а на самой последней карте, даме, Фокс взял двадцать. Перед Роджером по-прежнему лежала изрядная кучка фишек, но, подсчитав, он встревожился, так как оказалось, что он проиграл еще и шестьдесят фунтов личных денег, кроме взятых им «в долг» у Воронцова.

Теперь он понял, как сглупил, рассчитывая с помощью карт добраться до русского посла. Роджер совершенно забыл о том, что, независимо от выигрыша у противника, он ничем не застрахован от удачи других игроков.

Роджер тешил себя надеждой добиться своего, когда снова станет сдавать. Взгляд русского, который удалось поймать Роджеру, недвусмысленно говорил, что Воронцов обо всем догадался и теперь только ждет случая, чтобы разоблачить шулера. Остальные ничего не подозревали. Роджер понял – сейчас надо употребить все свое мастерство; Воронцов караулил его, как рысь, и, заметив, как Роджер вытаскивает очередную карту из рукава, мог уличить его, прежде чем карта будет выложена на стол.

Банк шел по кругу, а Роджер мрачнел, и небольшие выигрыши не очень его веселили. Он подумал, что, должно быть, совсем сошел с ума, если решился на такой риск. Обдумай он все хорошенько, ни за что не пошел бы на это. Когда он одевался к обеду, вся затея казалась простой, но теперь Роджер понял, что ревность и упрямство ослепили его и он действовал под влиянием порыва. Между тем, чтобы выполнить эту бесчестную задачу, требовался навык настоящего шулера. Однако не в правилах Роджера было отступать от принятого решения, и то, что он зашел слишком далеко, лишь прибавило ему твердости.

Джорджина, заметив, как много он проиграл, когда в последний раз сдавал, сделала еще одну попытку спасти его, пока, казалось, у него оставалось еще кое-что от предыдущих выигрышей. Когда банк метал третий от Роджера игрок, она зевнула и произнесла:

– Для такой деревенской простушки, как я, уже весьма поздно. Что скажете, если мы закончим игру, сдав еще один раз?

– Но ведь нет еще и одиннадцати, – удивился Фокс, а Воронцов добавил с галантным поклоном:

– Мадам, только невежа может отнимать мгновения отдыха у такой прелестной женщины. И все же, если еще двадцать минут не отразятся на вашем завтрашнем самочувствии, молю вас позволить нам доиграть третий круг – мистер Брук выиграл у меня почти сотню, и мне хотелось бы отыграться.

На это мог быть только один ответ, так что игра продолжалась, и пришла очередь Роджера в третий раз сдавать карты. У него остались только две дамы и туз, его возможности были ограничены всего двумя картами из пяти, а Воронцов, к досаде Роджера, опять поставил на десятку. Играли последний раз, и все, кроме Джорджины и миссис Армистед, держали высокие ставки. Примерно на трети колоды проигрыши и выигрыши уравновесились; потом Фоксу и Неду не повезло – оба потеряли по пять фунтов, поставленных на туза, но Воронцов взял сорок фунтов на десятке, сократив тем самым выигрыш Роджера со ста фунтов до шестидесяти. Если вычесть долг Воронцову, у Роджера денег оставалось всего ничего.

Собрав выигранные фишки, Воронцов снова вступил в игру; теперь он поставил на даму. В колоде оставалось не более двадцати карт, но в восьми сданных оказалось три дамы, и все легли в проигрыш Роджера.

Он понял – сейчас или никогда. Если бы удалось достать из рукава даму и положить ее на верх колоды так, чтобы никто, кроме русского, этого не заметил, его нелепая затея увенчалась бы успехом. Но Роджер чувствовал, что все глаза, горящие обычным возбуждением, сопровождающим конец игры, устремлены на него. Он не мог прерваться – ему приходилось сдавать карты все в том же темпе и с тем же показным спокойствием.

Следующая проигрышная для него карта опять оказалась дамой. Он придвинул фишки Воронцову, выигрыш которого увеличился с сорока фунтов до восьмидесяти; в горле у Роджера пересохло, на лбу выступили бисеринки пота.

Он ожидал, что русский заберет жетоны, но тот и не подумал это сделать, и Роджер пришел в замешательство. Выросшая ставка давала Роджеру еще один шанс: либо попытаться отыграться, либо рискнуть и подкинуть в колоду даму. Но если ему не удастся сделать ни то ни другое, вместо восьмидесяти фунтов он потеряет сто шестьдесят, а так как, согласно правилам, удваивать ставку можно не более пяти раз, Воронцову придется забрать ее, тем самым лишив Роджера возможности вернуть потерянное.

На Роджера были устремлены шесть пар глаз, и он не отважился мошенничать. Облизнув губы, он перевернул карту – король, потом туз; следующая пара – туз и десятка, потом – валет и дама.

Над столом прошелестели сдавленные вздохи. Роджер опять проиграл. Он равнодушно пожал плечами, как и положено игроку, умеющему проигрывать, и вытащил из резервной груды фишек шестнадцать пятифунтовых восьмиугольников, чтобы расплатиться с послом.

Но русский снова не забрал фишки, а поставил все на даму.

– Может быть, среди оставшихся карт найдется еще одна дама, – негромко произнес он. – Если месье Брук согласен поднять лимит, я дам ему возможность испытать судьбу.

Глаза Джорджины молили Роджера бросить игру, но он даже не взглянул на нее. Оставить все как есть значило проиграть гораздо больше, чем он сможет заплатить, а русский провоцирует его идти еще дальше или отказаться. Раз уж Роджер затеял это безумие – что ж, двум смертям не бывать.

– С удовольствием, ваша светлость, – натянуто улыбнувшись, ответил он Воронцову.

Теперь Роджер и не думал о том, чтобы сжульничать, но его руки так вспотели, что, когда хотел перевернуть следующую карту, она прилипла к пальцам и, вместо того чтобы лечь справа от него, отскочила к краю стола и слетела на пол. Наклонившись за ней, Роджер подумал, что судьба посылает ему еще один шанс. Он быстрым движением вытащил даму из внутреннего кармана, спрятал в кружевной манжете и, пробормотав извинения, передал карты Фоксу.

– Сэр, – сказал Роджер, – перетасуйте карты вместо меня.

Фокс выполнил просьбу Роджера и вернул ему карты. Роджер накрыл их манжетой и скользящим движением отправил даму на верх колоды. Пятеро из шести игроков ничего не подозревали, и никому из них и в голову не пришло, что Роджер уронил карту намеренно и потому так неловко взял колоду у Фокса. Но тот, кто его заподозрил, наблюдал за каждым его движением.

Роджеру показалось, что время остановилось. Он ожидал, что русский сейчас схватит его за руку и во всеуслышание обвинит в мошенничестве. Следующей картой оказалась дама – что ж, это лишь прибавит веса обвинениям, но не явится доказательством. Тогда у Роджера будут все основания вызвать Воронцова на дуэль. Снова мелькнула мысль, что нелегко будет выплатить противнику сумму, которую Роджер должен ему. Но сейчас это его почти не занимало. Роджер напряженно ждал, и предчувствие близкой победы согревало сердце – то, что еще несколько мгновений назад казалось совершенно невозможным, обретало реальность.

Однако восторг его мало-помалу угас. Воронцов ничего не говорил и не делал. Наконец Фокс сказал:

– Сдавайте, сэр. Чего вы ждете?

Роджер, напряженно улыбаясь, взял карты. Он уже почти перевернул даму, чтобы положить ее на свою сторону, когда Воронцов его остановил.

Сердце Роджера застучало. О деньгах он не думал, с нетерпением ожидая разоблачения, чтобы бросить сопернику вызов. «Слава Богу, – подумал он. – Наконец-то».

– Поскольку мы превысили лимит, – как ни в чем не бывало произнес русский, – я перетасую карты еще раз. Не возражаете?

Роджер побледнел, но с поклоном ответил:

– Не возражаю, ваше превосходительство.

Ловкими движениями опытного игрока Воронцов перетасовал совсем тонкую колоду и, шлепнув ее о стол, положил перед Роджером.

Роджер взял карты и с мрачным видом начал переворачивать их одну за другой, думая о том, что его дама теперь похоронена где-то в середине этой пачки. Раскладывая карты направо и налево, Роджер принимал и выплачивал фишки по небольшим ставкам. Наконец осталось всего две карты. Одна оказалась десяткой, последняя – дамой.

Роджер понял, что угодил в яму, которую рыл другому. Вместо того чтобы уличить его в жульничестве, Воронцов дождался удобного случая и, будучи опытным шулером, на глазах у всех ловко перетасовал колоду, перекинув даму на самый низ.

Делать было нечего. Того, что осталось у Роджера, хватило, чтобы расплатиться со всеми, кроме графа, после чего у него осталось еще тридцать шиллингов. Поскольку Воронцов сжульничал, Роджер не собирался отдавать проигранные ему деньги. Но факт оставался фактом, он задолжал русскому триста двадцать фунтов – больше, чем его годовой доход.

Роджер понимал, что получил по заслугам, но от этого ему легче не стало. С приличествующей случаю любезностью он поклонился послу:

– Поздравляю, ваше превосходительство. У меня нет с собой требуемой суммы, надеюсь, вы примете от меня долговую расписку?

– С удовольствием, сударь, – поклонился в ответ Воронцов, сардонически улыбаясь.

Пока проигравшие небольшие суммы расплачивались с долгами, Роджер подошел к голландскому бюро в простенке между окон и написал долговое обязательство на триста двадцать фунтов.

По окончании игры Джорджина позвонила в стоявший на камине колокольчик. Через несколько минут слуга вкатил двухэтажную тележку, в которой наверху помещался чайный сервиз, а внизу – блюда с булочками и рогаликами. Пожилой слуга слегка прихрамывал и, в отличие от остальных слуг в напудренных париках, был облачен не в алую с золотом ливрею, а в простую синюю блузу и фартук.

Гости, не раз бывавшие в этом доме, не выказали ни малейшего удивления, зато Воронцов был так ошеломлен, что Джорджина не сдержала смех.

– В том, что касается слуг, у меня есть свои причуды. С девяти часов вечера они свободны и могут делать что хотят, а наши прихоти исполняет старый Барни. Днем он отдыхает, а на ночь садится в кресло в прихожей, следит за огнем в каминах и развлекается, начищая мои сапоги для верховой езды, – в детстве он учил меня ездить верхом; к тому же он замечательно управляется с кожаной обувью. – Она повернулась к старому слуге и, улыбаясь, спросила его по-английски: – Барни, как там мои сапоги от Лобба?

– Отлично, миледи, – ответил он, просияв. – Мне бы еще недельку, и вы сможете смотреться в них не хуже, чем в зеркальце.

Старик отошел в сторону.

– Отпускать слуг после обеда – весьма необычное нововведение, – заметил Воронцов. – Боюсь, мои слуги сошли бы с ума, попытайся я сделать что-либо подобное. Впрочем, это говорит о вашей доброте.

– Благодарю вас, сэр. А сейчас, пока чай еще не готов, мне бы хотелось, чтобы вы взглянули на картину Каналетто, которую я купила в прошлом году в Италии. Она в малой гостиной. Вы не предложите мне руку?

Роджера с детства учили, что на людях следует сдерживать свои чувства, как бы тяжело тебе ни было, и сейчас, хотя это стоило немалых усилий, вел легкую беседу с гостями, словно и не проиграл солидную сумму. Воронцов с Джорджиной покинули комнату: проведенных вместе двенадцати часов им вполне хватило, чтобы стать друзьями. Роджер усилием воли прогнал эту мысль, а также мысль о проигрыше.

Через несколько минут Джорджина и Воронцов вернулись к гостям. Молодая женщина загадочно улыбалась. Старый Барни тем временем вкатил еще одну тележку со всевозможными напитками. Некоторые пили чай, другие – вино.

Джорджина подошла к окну и, задергивая тяжелые парчовые занавеси, выглянула наружу: ночь была ясная, звездная.

– Хорошо подышать воздухом перед сном, – обратилась она к Роджеру. – Вы знаете, где висит мой плащ. Прошу вас, принесите его и пойдемте прогуляемся.

Гадая, что бы все это значило, Роджер проводил ее до двери, сходил за плащом и догнал Джорджину уже на площадке лестницы, ведущей на террасу.

– Что на тебя сегодня нашло, Роджер? – спросила Джорджина, когда они стали спускаться. – Что за безумие?

Он пожал плечами:

– Дорогая, стоит ли выяснять? Да, я вел себя глупо, проигрался, но теперь уже ничего не поделаешь.

– Черт возьми! Такие траты тебе не по карману! Тебе ли тягаться с Фоксом, с Селвином или с послом? Где был твой здравый смысл? И с какой стати ты сел с ними за игорный стол?

– Все это верно, но мне и в голову не могло прийти, что я в пух и прах проиграюсь!

– Ты сам виноват, – сердито сказала она. – Это совсем на тебя непохоже, Роджер. Вот уж не думала, что ты способен потерять голову. Ты не игрок и вообще редко садишься за карты. Что тобой двигало, и вообразить не могу. Я всячески старалась умерить твой пыл, делала тебе знаки, но ты не обращал внимания и увязал все глубже и глубже.

– Так и есть. Но прошу тебя, избавь меня от упреков. Ведь мне придется выплатить больше, чем я получаю от отца за год, – тяжелейшее для меня наказание.

– А где ты собираешься достать эти деньги?

– У меня есть наличными почти двести фунтов. Еще я могу продать лошадь и кое-что из гардероба, все, что купил по возвращении из Франции. Потом уеду за границу и стану жить, полагаясь только на себя.

Джорджина остановилась и положила свою ладонь ему на плечо. Она решила, что хватит бранить его за безрассудство, и голос ее потеплел:

– Бедный Роджер! Не падай духом. Такие отчаянные меры не понадобятся. Долг уже оплачен или очень скоро будет оплачен.

– Что ты хочешь сказать? – воскликнул Роджер, резко повернувшись к ней.

Она вытащила из-за корсажа смятый листок и сунула ему в руку:

– Вот твоя расписка, мой дорогой, и больше не вспоминай о своем трехчасовом приступе безумия.

– Как… как она к тебе попала? – ошеломленно пробормотал Роджер, внезапно прозрев.

Джорджина рассмеялась:

– Я попросила Воронцова отдать ее, когда показы вала ему Каналетто, вот и все. Он вернул ее в обмен на привилегию нести мою свечу, когда мы отправимся спать, и посветить мне в спальне.

Глава 4. Ночь всей жизни

Роджер был выше Джорджины почти на целую голову; несколько мгновений он смотрел в ее запрокинутое лицо, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами. Только что его одолевали мрачные мысли и он был близок к самоубийству. Но сейчас, осознав, что не придется расставаться со своим скромным капиталом и ценными вещами, почувствовал облегчение. Джорджина не ждала от него бурного изъявления заслуженной благодарности. Ведь она позаботилась о нем, натворившем столько глупостей.

Однако признательности к Джорджине Роджер не ощущал, хотя она не задумываясь пришла ему на помощь. Горько было думать, что ей придется заплатить за расписку Роджера, которую ей возвратил Воронцов. Ее благородный порыв лишь приблизил момент, который Роджер старался оттянуть всеми самыми невероятными средствами.

– Джорджина, ты на редкость любезна, – произнес он, стараясь унять дрожь в голосе, – но, поступив подобным образом, ты подвергла меня унижению, которое я не в силах стерпеть.

– Чушь, – бросила она. – Я только сказала его превосходительству, что, поскольку мы отпускаем слуг по вечерам, в прихожей нам оставляют свечи, и когда ты бываешь здесь, то на правах старого друга провожаешь меня в спальню, неся в руке свечу. Он клюнул на эту наживку, как форель на майского жука, и заметил, что готов вернуть тебе твою расписку в обмен на эту привилегию. Так и состоялась сделка. Что же в этом унизительного?

– А то, что тебе приходится платить подобным образом за мои долги.

– Ничего особенного я ему не обещала.

– А мне сдается, обещала.

– Что ж, – пожала она плечами, – признаю, обещала. Но все будет так, как я захочу.

– Ты в этом уверена? Я – нет. Уж если ты впустишь русского в свои охотничьи угодья, бьюсь об заклад, он не остановится на полпути.

– О Роджер, ну почему тебе все представляется в таких мрачных тонах? Ты ведешь себя как романтичный школьник. Ухаживаешь за мной, как за девушкой, которую только-только стал вывозить в свет. Я заплачу твой долг, как могу, и, надеюсь, ты догадываешься, что вексель к оплате предъявлять не стану.

– И все же, если бы не я, ты не сдалась бы ему так скоро.

– Возможно. Но своим поведением ты ускорил ход событий.

– Значит, я не ошибся. Ты продалась ему, чтобы заплатить мой долг. И это унижает меня.

Джорджина гордо выпрямилась:

– Как ты посмел предположить, что я стану продавать себя за какие-то жалкие триста фунтов!

– Дело не в деньгах, а в принципе. Ты не хуже меня знаешь, что заключила с этим человеком сделку, и гордость не позволяет тебе идти на попятную.

– Говорю тебе, никакой сделки не было! Русский вступил в игру только потому, что я этого пожелала. Пусть считает себя счастливчиком, если я позволю ему поцеловать меня на ночь!

Роджер горько рассмеялся:

– И ты думаешь, он этим удовлетворится?

– Не знаю, да и что мне за дело? – вскипела Джорджина. – Я еще утром сказала тебе, что с первого взгляда почувствовала к нему расположение. Потом обнаружила, что он умен и интересен. Так что прошу тебя, не думай, будто я все делаю в пику тебе, из-за твоего безрассудства. Я принимаю ухаживания русского, потому что этого требуют и политические интересы, и мои собственные склонности. Ускорив же события, я просто оказала тебе услугу. А теперь, сэр, прошу вас, проводите меня в дом.

Роджер поклонился.

– Раз таково ваше решение, сударыня, мне больше нечего добавить. – Он предложил Джорджине руку и в полном молчании отвел ее в гостиную.

Время близилось к полуночи, и вскоре после возвращения Джорджины и Роджера гости решили идти спать. В прихожей каждый взял свечу, зажег ее, и гости и хозяева все вместе поднялись по широкой лестнице, пожелали друг другу доброй ночи и разошлись по своим комнатам.

Джорджина и Воронцов повернули направо. Роджер заметил, что они миновали спальню и направились в будуар. Дверь за ними закрылась как раз в тот момент, когда он проходил мимо. Прикусив губу, он направился к комнате сэра Хамфри Этереджа, где его поселила Джорджина, вошел внутрь и со стуком захлопнул за собой дверь.

Воронцов, зажигавший в это время в будуаре свечи на трехрожковом канделябре, стоявшем на столике у позолоченной кушетки Джорджины, услышав стук, бросил быстрый взгляд на молодую женщину:

– Это мистер Брук, не так ли? Кажется, он отправился спать в расстроенных чувствах.

Она скорчила гримаску:

– Бедняга! Он высоко ценит привилегию нести мою свечу и неохотно уступил ее даже в обмен на свою расписку.

– Я могу его понять, сударыня. Возможно, от волнения молодой человек не сможет уснуть, и нам следует принять меры предосторожности, чтобы он не потревожил вас.

С этими словами русский шагнул к двери, соединяющей обе комнаты, и закрыл ее на задвижку. Затем повернулся к Джорджине и пристально посмотрел на нее.

Он был не так высок ростом, как Роджер, но шире в плечах, и все его движения выдавали в нем порывистую, решительную натуру. Его плоское лицо не казалось отталкивающим благодаря резким чертам и твердому взору, а слегка приподнятые кончики бровей делали его чем-то похожим на сатира.

Джорджина ответила на его взгляд едва заметной улыбкой. Ей было любопытно, как поведет себя русский дальше. Станет ли, как это обычно бывает в подобных ситуациях, засыпать ее комплиментами, вызывать жалость к себе, падать на колени, клясться, что совершит самоубийство, если она не залечит сладкую, но смертельную рану в его сердце от стрелы Купидона. Тут дама, в данном случае Джорджина, если мужчина ей не нравился или она хотела помучить его, могла отвергнуть все его мольбы. Либо, изобразив невинность, ответить на чувства поклонника и в конце концов с томными вздохами отдаться ему.

За последние пять лет Джорджина не раз подвергалась подобным утомительным и скучным для нее атакам и очень надеялась, что русский окажется оригинальнее других мужчин и не разочарует ее. Воронцов пристально посмотрел на нее, взял свечу и решительно направился к ее спальне.

– Месье! – воскликнула Джорджина. – Зачем вам туда?

– Хочу зажечь свечи, не раздеваться же вам в темноте, сударыня, – весело ответил Воронцов. – Как вы могли догадаться, я из тех, кто любое дело доводит до конца, и, надеюсь, вы соблаговолите пойти вместе со мной, показать, какие именно надо зажечь свечи.

«Уж не собирается ли он взять меня силой?» – подумала молодая женщина, к такому обороту дела она не была готова. Однако игривый тон Воронцова успокоил Джорджину, и она, правда колеблясь, последовала за ним.

– Буду вам признательна, – сказала Джорджина, держась от него на почтительном расстоянии, – если вы зажжете свечи на туалетном столике и ночник у кровати.

Воронцов сделал все, как просила Джорджина, поставил свечу рядом с ночником на столике у широкой кровати под балдахином, отошел на середину комнаты и огляделся.

– Как здесь уютно, – заметил он. – Настоящее семейное гнездышко самой прелестной женщины в Англии!

– Фи, сударь! Мы с вами едва знакомы, а вы позволяете себе говорить о таких интимных вещах.

– Ну что вы! – насмешливо произнес он, слегка приподняв брови. – Значит, англичане в любовных делах еще более сухи, чем о них принято думать. В моей стране любовь может вспыхнуть с первого взгляда, как божественная искра.

– Должно быть, ваша страна очень опасное место для бедных женщин, – улыбнулась Джорджина. – А теперь давайте вернемся в будуар, и, прежде чем я вас отпущу, вы расскажете мне что-нибудь еще о своей родине.

С этими словами Джорджина направилась к дверям, но тут Воронцов шагнул к ней и крепко обнял одной рукой, а другой, взяв за подбородок, приподнял ее лицо и поцеловал в губы. Джорджина стала вырываться, но его объятия были словно тиски, а его губы буквально впились в ее губы.

Наконец он вскинул голову и, глядя ей в глаза, учащенно дыша, произнес:

– Чем рассказывать разные небылицы о России, я лучше покажу вам, как умеют русские любить. – Он подхватил Джорджину на руки и отнес на кровать.

Молодая женщина не кричала, не вырывалась, и Воронцов про себя уже праздновал победу, но он не знал Джорджину. Она вдруг соскочила с постели, отбежала на несколько шагов и, повернувшись лицом к Воронцову, крикнула:

– Немедленно прекратите! Ваше превосходительство заблуждается, полагая, что со мной можно обращаться подобным образом.

Он рассмеялся, блестя белыми зубами и сверля ее взглядом:

– Напрасно вы не сказали, что предпочитаете русский стиль французскому, сударыня. Я неплохо справляюсь с обязанностями горничной и с удовольствием помогу вам раздеться. Только прошу вас, избавьте меня от притворных слез, вздохов и обмороков, без которых не обходится почти ни одна английская дама, прежде чем отдаться мужчине.

– Избавлю и от этого, и от всего остального, – холодно промолвила Джорджина. – Вы, видимо, привыкли к легким победам, но в данном случае просчитались. Поэтому соблаговолите оставить меня.

– О нет! Вы слишком многого просите, – отвечал он. – Таких женщин, как вы, одна на миллион, и я полюбил вас всем сердцем. Не сочтите неуважительным, если я скажу, что вы давно не живете с мужем и у вас есть любовник. К тому же вы подали мне надежду. Так что решайте – либо мы займемся любовными играми на чисто французский манер, либо я овладею вами, как умею, по-русски.

Сердце Джорджины бешено колотилось. Новизна и острота ощущений в отношениях с Воронцовым превзошла все ее ожидания. Однако пришло время решать – либо продолжать эти отношения, либо в корне пресечь их.

Она не могла не думать о Роджере. Разумеется, он слишком бесцеремонно вмешался в ее жизнь. В то же время она понимала, как уязвлена его гордость, и намеревалась утром успокоить его, сказав, что ничего не позволила себе с Воронцовым, кроме поцелуев, и рассталась с ним.

Теперь, решив, что уже достаточно развлеклась этой ночью, она пошла на хитрость.

– Сударь, – сказала она, – я не просто прошу вас оставить меня, я молю вас об этом, чтобы не попасть в неловкое положение. Мы с отцом очень привязаны друг к другу, и он непременно заходит ко мне пожелать спокойной ночи. В любой момент он может здесь появиться и увидеть все, а мне не хотелось бы этого.

Воронцов и верил, и не верил, но вынужден был уступить. Однако сдаваться не собирался:

– Будь по-вашему, сударыня, но скажите, когда мне вернуться?

– Я… что-то не понимаю вас, – запинаясь, произнесла Джорджина.

– Все очень просто, – ответил он уже без прежней любезности. – Когда я смотрел вашего Каналетто, мы заключили с вами негласную сделку. Вы попросили меня взять свечу и проводить вас сюда. Но это был лишь предлог. Женщина не приглашает к себе мужчину в такой час и в такое место, чтобы читать детские стишки. И потом, этот наряд, который на вас! Вы о нем забыли?

Джорджина оглядела себя.

– Нет, не забыла! – Она нахмурилась. – Это ваш подарок, костюм русской крестьянки.

– Сударыня, вы не могли не догадаться, что это свадебный наряд, и когда надели его, то дали мне понять, что нынешней ночью я займу место вашего мужа.

Джорджина покачала головой:

– Я надела его, чтобы оказать вам честь, сударь, мне и в голову не могло прийти, что этот наряд что-то означает.

– Ладно, пусть будет так, – пожал он плечами. – Однако наш негласный договор остается в силе.

– У вас хватит наглости полагать, что меня можно купить за три сотни фунтов? – вскричала Джорджина.

– Что вы, – возразил он. – Просто вы захотели помочь тому молодому человеку. А деньги эти пустяковые. Я готов бросить к вашим ногам драгоценности, которые стоят в десять раз дороже, а также оказать вам важные услуги. Я не глуп, сударыня, и знаю, что вы честолюбивы, а мистер Фокс имеет большие виды на Россию. Если вы не забудете, при каких обстоятельствах вы пригласили меня сюда и о моем подарке, я буду в полном вашем распоряжении.

Джорджина колебалась. Она сразу поняла, что этот упрямый дипломат может оказаться восхитительным любовником, но не была уверена, что он позволит ей влиять на его политику. И вот сейчас он сам ей это предложил. Сбывалась ее заветная мечта.

– Я должна подумать, – тихо ответила она. – Прошу вас, дайте мне немного времени.

– Сударыня! Вы играете моими чувствами! – В его голосе зазвучали нотки гнева. – Мы, русские, не привыкли к таким тонкостям, и если чего-то хотим, то хотим всей душой. Вы взрослая женщина и должны знать, что вам надо. Перестаньте причитать и скажите «да» или «нет».

– Завтра, – умоляюще произнесла она, робко улыбаясь. – Завтра я вам скажу. Наберитесь терпения.

Обогнув угол кровати, Воронцов порывисто подошел к Джорджине, опустился перед ней на колени, взял ее руки в свои и покрыл поцелуями.

– Завтра! Зачем ждать до завтра, когда сегодняшняя ночь может быть нашей? О, моя прелестная Джорджи на, молю вас, пожалейте меня! Я не смазливый прыткий юнец, я – зрелый мужчина и достоин вашей любви. С того момента, как нынешней зимой я вас увидел в доме Девонширов, я не переставал восхищаться вами, поклонялся вам, как русские поклоняются только святым. Я не смогу жить без вашей любви. Я ваш раб, делайте со мной что хотите, но позвольте мне через полчаса вернуться, чтобы почтить вас в прелестнейшем из храмов. Позвольте мне вернуться – умоляю!

Сердце Джорджины снова забилось. Будь она в состоянии мыслить здраво, она заметила бы, что русский не изменил обычного сценария, только разыгрывает его в обратном порядке – сначала он попытался взять ее силой, оставив смиренные мольбы напоследок, однако именно мольбы возымели действие. Джорджина ощутила трепет – этот сильный, мужественный человек молит ее на коленях о любви. Она растаяла.

– То, чего я не стала бы делать ни за какие сокровища мира, я могу сделать под влиянием чувств. Ваша страсть не оставила меня равнодушной. Но обещаний я не даю.

Он выпустил ее руки и поднялся.

– Сударыня, – продолжал он, – зачем вы меня мучаете? Будьте моей, или же мне придется считать вас жестокой кокеткой.

– О нет, в порыве страсти я не сдамся, – заявила она с неожиданной твердостью. – Пока я буду раздеваться, сударь, вы должны набраться терпения и ждать. Если желаете, можете вернуться, чтобы задуть свечу и выслушать мое решение.

Пылающее лицо Воронцова осветилось улыбкой. Он отступил и низко поклонился:

– Теперь я доволен, сударыня. Если только у вас не каменное сердце, я встречу первого апреля счастливейший в моей жизни рассвет.

Он повернулся, чтобы уйти, и Джорджина вслед ему нервно рассмеялась:

– Вряд ли стоит надеяться на что-либо первого апреля, ведь это день дураков.

Пытаясь справиться с волнением, Джорджина неудачно пошутила. Воронцов это понял. Поэтому он ничего не ответил и пошел прочь, даже не оглянувшись. Джорджина слышала, как захлопнулась за ним дверь.

Устало вздохнув, она села к туалетному столику и принялась откалывать золотой головной убор. Затем сменила свадебный наряд на прозрачную ночную рубашку и снова села перед зеркалом.

Она словно застыла, любуясь собой. Ее красота была в самом расцвете, ни единая морщинка не тронула ее кожу, и Джорджина, отличаясь отменным здоровьем, надеялась надолго сохранить свою молодость. Она попудрилась пуховкой, потом заячьей лапкой расчесала свои блестящие черные волосы, но накручивать их на папильотки не стала, просто завязала синей атласной лентой.

Задув свечи на туалетном столике, Джорджина прошла в будуар, чтобы погасить там канделябры. Возвращаясь, она оставила дверь приоткрытой, вытащила из-под одеяла медную грелку и забралась в теплую, мягкую постель, утонув в ней.

Теперь комнату освещал только догорающий в камине огонь и светильник у кровати.

Джорджина легла на спину, томно потянулась, потом расслабилась, устремив взгляд на балдахин.

Она никак не могла привести свои мысли в порядок. Меньше всего ей хотелось провести эту ночь с Воронцовым, но так получилось из-за сумасбродства Роджера. И все же она не могла винить его, всегда такого выдержанного и рассудительного. Только страдания толкнули его на безумие, и причиной этих страданий была она, Джорджина.

Она уже раскаивалась, что под каким-нибудь предлогом не заставила Роджера уехать еще несколько дней назад, чтобы он ничего не знал о появлении Воронцова. По крайней мере, он сохранил бы о ней добрые, романтические воспоминания, хотя и знал бы, что очень скоро она найдет ему замену. Во всем случившемся она винила только себя. Просто у нее не хватило решимости ни расстаться с Роджером, ни отказаться от предложения Фокса пригласить к себе русского посла. И все потому, что она любила Роджера и, несмотря на их мелкие ссоры, надеялась, что он проведет в «Омутах» всю весну.

Джорджине и сейчас хотелось, чтобы пришел не Воронцов, а Роджер. Благодаря на редкость счастливому характеру он был прекрасным любовником, страстным и нежным, и в то же время веселым. Сколько раз он дразнил и забавлял ее, когда они занимались любовью.

Но в минуту гнева и раздражения Джорджина запретила ему входить к ней, а после событий нынешнего вечера он вряд ли рискнет нарушить ее запрет и подвергнуться новому унижению.

Сейчас он, наверное, уже спит или мечется в постели, погруженный в горькие размышления. Джорджина подумала было пойти к нему, но тут же отказалась от этой мысли. Поступи она так, дело могло дойти до дуэли между Воронцовым и Роджером. Она запуталась в сети, которую сама и сплела, и ей оставалось лишь забыть о Роджере и ждать Воронцова, совершенно чужого ей, жестокого человека.

За полчаса, которые она попросила у русского на раздумья, она так и не приняла решения и хорошо понимала, что никакие отговорки ей теперь не помогут. Ей не спастись от сильных рук русского, от его жадных губ. Он был гораздо старше всех ее прежних любовников, но Джорджина ни на минуту не усомнилась в его мужских качествах. Может быть, его неординарность подействует на нее возбуждающе. Она поморщилась, представив себе, как его плоское разгоряченное лицо прижимается к ее лицу. Впрочем, ей уже приходилось отдаваться мужчинам просто из любопытства, не испытывая при этом страстного желания. Недаром говорят: что посеешь, то и пожнешь. Воронцов обещал встретить в ее постели рассвет. Сердце ее сжалось от тоски, и она не могла избавиться от мысли, что возненавидит графа еще до утра.

Ее внимание привлекли тихие шаги и звук закрываемой двери. Она вздрогнула, закрыла глаза и притворилась, будто спит. У нее появилась слабая надежда, что Воронцов не отважится ее будить и тихо удалится. В то же время она понимала, что такой пустяк не остановит его на пути к победе.

Шаги все приближались и замерли у кровати. Прошла минута, показавшаяся Джорджине вечностью. Она слышала стук собственного сердца, к горлу подступил комок. С трудом сдерживая готовый вырваться из груди крик, она вдруг услышала тихий голос:

– Как приятно видеть тебя без папильоток!

– Роджер! – Джорджина приподнялась на локте, сильно побледнев и глядя на него широко раскрытыми глазами. – Как ты здесь оказался?

– Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке, и пожелать тебе спокойной ночи, – весело ответил Роджер.

– Но я запретила тебе приходить!

– В качестве любовника – да, конечно, но ты не лишила меня привилегий брата.

– Сейчас не время заниматься казуистикой. Ты должен немедленно уйти.

– Чего ты боишься? – улыбнулся молодой человек. – Почему так стремишься избавиться от меня?

– Потому что… в любой момент может появиться Воронцов. И если он тебя увидит… – Она испуганно замолчала.

– Что тогда будет?

– Ты с ума сошел! – Джорджина села и заломила руки. – Прошу тебя, избавь меня от скандала прямо здесь, в моей комнате! Я не говорю уже о том, что он может вызвать тебя на дуэль и убить!

– Я с удовольствием насадил бы его на шпагу, словно надутого индюка, на которого он сильно смахивает, на вертел. Ярость душила меня, когда я видел, что он обращается с тобой как со своей собственностью.

– Роджер, ну пожалуйста! – умоляла Джорджина. – Я знаю, я виновата. Я не старалась ускорить события, так получилось. Клянусь! Если я тебя обидела, то уже наказана за это. Я бы все отдала, чтобы он сейчас не пришел. Но теперь слишком поздно. Не добавляй мне горя, ведь может разыграться настоящая трагедия!

– Значит, ты не хочешь, чтобы он пришел?

– Не хочу. Но сейчас это уже не важно. Это будет стоить мне un mauvais quart d’heure^[5], а потом я от него избавлюсь. Главное, чтобы он не обнаружил тебя здесь. Оставь меня, заклинаю!

– В таком случае, – он улыбнулся, – я тоже оказал тебе услугу. Не беспокойся, дорогая, граф Воронцов не придет.

– Роджер! – вскочив, в ужасе закричала она. – Что ты сделал?

– Я расстался с ним минут пять назад, сообщив кое-что якобы от твоего имени.

– От моего имени?

– Да. Я оставил дверь в свою комнату приоткрытой и видел, как он покинул твой будуар через десять минут после того, как вошел. Мешок блох против миллиона фунтов – десятиминутный разговор с тобой не мог оказаться достаточной платой за мою долговую расписку. Я заметил на его лице самодовольную улыбку и понял, что ты разрешила ему вернуться. Тогда я отправился к нему, заплатил свой долг и сказал, что поскольку теперь ты ему ничего не должна, то просила меня передать, что ты его не ждешь.

– Ты заплатил долг? Но как?

– Я пошел к Неду, он выписал мне чек на предъявителя в своем банке, и русскому ничего не оставалось, как только принять его.

– Но твой долг – не единственное, что подвигло меня на такой шаг, – возразила Джорджина. – Я без труда нашла бы тебе эти три сотни на следующей неделе. Но по договоренности с Фоксом я должна была обеспечить ему политическую поддержку русских. Не могу не признаться в этом. О Роджер, он еще может вернуться.

– Исключено. Я предполагал нечто подобное и принял радикальные меры. Вручая чек, я обратил внимание русского на дату.

– Что?! – ахнула Джорджина. – Ведь это же первое апреля!

– Вот именно, любовь моя! – тихо рассмеялся Роджер. – Я сказал, что он – первый, кого мы в этом году разыграли.

– Роджер, не может быть! – Чувство юмора взяло верх над страхом, и Джорджина расхохоталась.

Чуть больше минуты они веселились, как дети. Наконец Джорджина вытерла слезы и воскликнула:

– Дорогой мой! Ты меня погубишь. Как же бедняга это скушал?

– Боюсь, ему не понравилось, – признался Роджер. – Он побледнел, и я подумал, что мне не избежать дуэли. Но он лишь едко заметил, что со временем привыкнет к английскому юмору.

– Ты действительно принял радикальные меры, – уже серьезно заметила Джорджина. – Такой обиды он не забудет, могу поклясться, и станет мстить. Поэтому мы должны теперь быть начеку.

– Я вполне могу о себе позаботиться, – пожал плечами Роджер, – а тебе нечего беспокоиться. Завтра постарайся вести себя с графом немного высокомерно и не оставаться с ним наедине. А в понедельник утром, перед его отъездом, дай ему возможность объясниться. Спроси, почему он к тебе не вернулся сегодня ночью, а потом сделай вид, будто ничего не знала. Вали все на меня и клянись, что я один во всем виноват. Здесь ты не покривишь душой. Потом назначь ему свидание в Лондоне, или нет – в общем, как хочешь.

– Бесполезно, – покачала она головой. – Сегодня, как это часто случается, мы на какой-то миг пришли к пониманию, но, когда он уходил, я сказала, что наступило первое апреля. Этого он никогда не простит и, разумеется, не поверит, что я не была в сговоре с тобой.

– Выходит, из-за меня ты навсегда потеряла его. Мне остается лишь попросить у тебя прощения и надеяться, что ты не очень об этом жалеешь.

– Нет. Боюсь только, бедный Чарли Фокс будет очень разочарован. Впрочем, он знал, что положиться на меня можно только в том случае, если мои желания совпадут с его интересами. Теперь я убедилась, что ты был прав: под внешним лоском русского скрывается настоящий варвар. Может быть, русским женщинам и нравится жестокость мужчин, но о себе я этого не скажу. Я не из пугливых, но признаюсь, со страхом ожидала еговозвращения.

– Слава Богу, что мне пришло в голову обратиться к Неду.

– Роджер! – Джорджина всем телом подалась вперед. – Только сейчас я сообразила, что ты снова попал в должники!

– Да, это так, – грустно улыбнулся Роджер. – Но я расплачусь с Недом так же, как собирался расплатиться с русским. У меня есть сбережения, потом я продам лошадь и еще кое-что.

Джорджина с нежностью посмотрела на молодого человека:

– О Роджер, милый! Какую же подлость я совершила! Уже пять месяцев ты мой любовник и, чтобы провести со мной еще одну ночь, пожертвовал своим годовым доходом. Никто никогда не делал для меня ничего подобного.

– Я по-прежнему в милости, и мне будет позволено провести с тобой ночь? – спросил Роджер, прищурившись.

– Ты еще спрашиваешь? – Ее улыбка была сладкой, как поцелуй.

– Не знаю, оставаться мне или нет, – поддразнил ее Роджер. – Ты так плохо себя вела!

– Грубиян! – вскричала она. – Ты мне за это заплатишь!

– Не знаю, смогу ли я заменить твоего предыдущего гостя!

– Ну хватит, Роджер! Ты – единственный, кого я когда-либо любила по-настоящему. И тебе это хорошо известно. Иди же ко мне!

Роджер медленно снял голубой шелковый шлафрок, положил его на стул. На миг он склонился над Джорджиной, и ее нежные руки легли ему на плечи. Ему было двадцать лет, а ей – двадцать один. Оба были беспечны и не задумывались о будущем. А эта ночь принадлежала им.

Часы пролетели быстро. Первая серьезная размолвка не только не отдалила их друг от друга, но еще крепче соединила. Время от времени они погружались в дрему. Она лежала в его объятиях, ее голова покоилась у него на груди. Они ласкали друг друга, болтали о всяких пустяках.

Наконец Роджер очнулся от блаженного забытья.

– Мне пора, любовь моя, – прошептал он, – надо поспать хоть несколько часов. Скоро рассвет.

– Задержись еще ненадолго, – сонно прошептала Джорджина. – Так не хочется расставаться с тобой!

– Вчера ты говорила совсем другое, – поддел он ее.

Она приподнялась на локте и прижалась к нему.

– Наверное, я была не в себе, – прошептала она улыбаясь. – Поцелуи вылечили нас, и теперь мы здоровы. Ты не уедешь в понедельник, а, Роджер?

Он помолчал.

– Я и не помышлял об этом. Но ты так горячо убеждала меня, что надо проститься, пока наша страсть не угасла, чтобы потом она вспыхнула вновь, что я не мог противиться и согласился уехать.

– Да, это так. Но минувшая ночь вдохнула в наши чувства новую жизнь, и теперь нам незачем расставаться. Отложи свой отъезд на месяц-другой. «Омуты» весной – настоящий рай для влюбленных.

– Т-с-с! – вдруг произнес он.

В наступившей тишине оба услышали отдаленный стук лошадиных копыт.

– Кто это ездит кататься в такую рань? – нахмурился Роджер.

– Не знаю, да и не все ли равно, – пожала плечами Джорджина. – Наверное, конюх лошадь прогуливает.

– Нет. Сегодня воскресенье. К тому же хороший конюх не станет выгуливать лошадь на мощенном брусчаткой дворе.

– Ну что? – Она потрясла Роджера за плечи. – Сэр, ответьте же мне, останетесь вы или нет?

– Останусь. – Он улыбнулся. – Раз таково твое желание, милая колдунья. Одному Богу известно, что будет с нами следующей весной. Так что будем есть апельсин, пока не съедим, да и кожура совсем не бесполезная вещь, как и наша нежная дружба.

– Хорошо сказано, любимый, – прошептала Джорджина, целуя его. – Когда покинешь мою постель, я забудусь только для того, чтобы увидеть тебя во сне.

– Тогда я уйду прямо сейчас, уступив место моему более удачливому двойнику.

Роджер хотел встать с постели, но Джорджина толкнула его обратно.

– Может быть, это Воронцов разгневался и отправился в Лондон? – спросила она.

– Нет, – покачал головой Роджер. – Он явился сюда в карете в сопровождении верховых и не стал бы возвращаться в одиночестве.

– Молю Бога, чтобы он поскорее уехал, – вздохнула Джорджина. – Просто не представляю себе, как я с ним встречусь.

– И не представляй, ангел мой. Я весь день буду с тобой, и ему придется оставить тебя в покое.

– Увидев тебя рядом со мной, он еще больше разозлится. После твоего ночного визита к нему сто к одному – он наверняка догадался, что ты – мой любовник.

– Будь ставка сто к одному, я бы ее не принял, – рассмеялся Роджер. – Ставлю все свои деньги: как только я вышел от него, он крался за мной по коридорам, чтобы убедиться в том, что ты не одна. К тому же скромность – не главная твоя добродетель, любовь моя. Сколько раз я просил тебя не шуметь, но ты игнорировала мои советы, так что граф слышал все, что здесь происходило.

– Очень может быть, – отозвалась Джорджина.

Некоторое время они тихо лежали рядом, и он нежно покусывал ее ушко. Вдруг они услышали приближавшиеся тяжелые шаги и, отпрянув друг от друга, сели в постели. Джорджина схватила свою рубашку, а Роджер потянулся за висевшим на стуле шлафроком.

Шаги затихли у самой двери, она распахнулась, и в комнату ввалился высокий тучный мужчина лет тридцати, светловолосый, краснолицый, широкоплечий. Его сапоги со шпорами и одежда были покрыты пылью. В правой руке он держал хлыст, в левой – платок, которым вытирал пот с лица. Роджер никогда его не видел, но сразу подумал, что это муж Джорджины.

И понял, что не ошибся, когда женщина тихо вскрикнула:

– Хамфри! Что привело вас сюда? Как вы смеете нарушать мой покой!

Захлопнув дверь, сэр Хамфри Этередж подошел к изножью кровати.

– А вы, сударыня! – заревел он, как разъяренный бык. – Как вы осмеливаетесь распутничать в моем доме!

– Это не ваш дом, – возразила Джорджина. Ее черные глаза метали молнии. – По нашему брачному контракту «Омуты» принадлежат мне пожизненно.

– Мне плевать! – заорал муж. – Когда мы с вами встречались в Лондоне, я просил вас вести себя прилично. Предупредил, что не потерплю открытых насмешек. Не допущу, чтобы в меня тыкали пальцем, как в паяца.

Джорджина натянула одеяло до подбородка, и, пока между ней и Хамфри шла перепалка, Роджер выскочил из постели, надел шлафрок и шагнул к сопернику.

– Сэр Хамфри, – жестко сказал он. – Меня зовут Роджер Брук. Я готов дать вам полное удовлетворение в любое время, когда пожелаете. А сейчас давайте прекратим безобразную сцену и будем вести себя как джентльмены. Сделайте одолжение, покиньте комнату вместе со мной и назовите имена ваших секундантов.

Разъяренный муж повернулся к Роджеру:

– Я не с вами разговариваю, сэр! Этот француз, уж и не знаю, кто он, сообщил мне в записке, которую прислал в Гудвуд, что если я немедля сяду на лошадь и приеду сюда еще до рассвета, то найду молодого петушка, который согревает для меня постель моей жены. Я проехал двадцать пять миль, чтобы поймать эту шлюху. А теперь намерен задать ей хорошую трепку, потому что другого языка она не понимает.

С этими словами он быстро обогнул кровать и, размахнувшись, ударил Джорджину хлыстом.

Роджер попытался защитить молодую женщину и отнять у Хамфри хлыст, но это ему не удалось, и хлыст, просвистев всего в паре дюймов от ее лица, больно ударил Роджера по руке. Тогда он бросился на сэра Хамфри, однако краснолицый баронет снова ударил Джорджину. Она потянулась к тяжелому хрустальному флакону духов, стоявшему на ночном столике, и в этот момент хлыст обжег ее шею и спину. Джорджина всхлипнула, а Роджер, обезумев от ярости, ударил баронета в грудь. В тот же миг Джорджина запустила в мужа тяжелым флаконом, угодившим ему прямо в висок, и Хамфри со стоном рухнул на пол.

Сначала он лежал тихо, и они в ужасе на него смотрели, потом захрипел. Джорджина вскочила, но, когда хотела склониться над ним, Роджер ее оттолкнул.

– Предоставь это мне, – пробормотал он. – И, ради Бога, надень что-нибудь, пока на шум не сбежалась вся челядь.

Джорджина надела пеньюар и халат, Роджер быстро развязал сэру Хамфри шейный платок. Баронет продолжал мотать головой, стонать, но по-прежнему был без сознания.

Джорджина подбежала к умывальнику, набрала в кувшин воды и выплеснула ее на Хамфри.

Роджер уже успел осмотреть пострадавшего. Раны на голове не было, лишь небольшая ссадина, из которой сочилась кровь. В комнате стоял удушливый запах духов.

Джорджина опустилась на колени и носовым платком вытерла кровь на голове мужа. В этот момент из горла Хамфри вырвался ужасный хрип.

Молодые люди стояли возле него на коленях, не в силах пошевелиться. Через минуту все было кончено. Роджер и Джорджина оторвали взгляд от безжизненного тела Хамфри, и глаза их встретились.

Глава 5. Ставка – жизнь

Роджер и Джорджина так и остались стоять на коленях, он слева от трупа, Джорджина – справа. Бледные и потрясенные, они словно оцепенели.

Вдруг Джорджина заговорила испуганным шепотом:

– Роджер, помнишь, вчера в графине? Твой… твой проигрыш в карты!

– А помнишь – предательство в письме, написанном рукой иностранца?

Обоим пришло на память еще одно видение, явившееся Джорджине накануне утром: зал суда, судья в алой мантии, виселица.

Джорджина шумно вздохнула и громко застонала. В один миг Роджер преобразился. На месте испуганного юнца теперь был настоящий мужчина, готовый действовать. Он легонько шлепнул Джорджину по щеке.

Крик замер у нее на губах. Она зажмурилась, по щекам заструились слезы. Роджер взял ее за руку, его крепкое пожатие и тихий ровный голос успокоили молодую женщину.

– Прекрати истерику и забудь о дурных знамениях. Надо спасать свои шеи от петли. Примириться с неизбежным будущим – значит заранее признать свое поражение. Если Бог даст нам немного времени, мы придумаем, что сказать, как убедить правосудие, что Хамфри умер в результате несчастного случая.

Джорджина не отвечала, и Роджер принялся ее тормошить:

– Говори же, Джорджина, говори! Скажи, что пони маешь меня!

Она едва заметно кивнула, посмотрела на дверь и чуть слышно произнесла:

– Странно, что на шум до сих пор не прибежали слуги.

Роджер тоже опасался, что крики сэра Хамфри поднимут на ноги всех гостей и слуг, но в это раннее утро в доме стояла тишина.

– Чует мое сердце, – сказал Роджер, – что Бог дарует нам спасение. Стены достаточно толстые, а комнаты в этом коридоре пустуют. Напротив только твой гардероб, и слугам здесь просто нечего делать. Плохо, если старый Барни видел, как сэр Хамфри поднимался по лестнице и последовал за ним. Он мог стоять под дверью и слушать.

Джорджина покачала головой:

– Пусть даже так, Барни скорее даст разрезать себя на части, чем навредит мне. Он не скажет ни слова. К тому же в это время он занимается каминами и вряд ли что-нибудь видел. – Она бросила взгляд на мертвого мужа, и глаза ее снова стали наполняться слезами. – Бедный Хамфри! – воскликнула она. – Подумать только. Еще несколько лет назад он был молодым красавцем, а в какую развалину превратился! И какую ужасную принял смерть! И все из-за моей распущенности!

– Перестань! – грубо оборвал ее Роджер. Любыми средствами следовало удержать ее от нервного срыва, и он безжалостно продолжал: – Его сгубила не ты, а беспробудное пьянство, оно сделало его циничным и грубым и лишило сил ублажать жен конюхов, его любовниц. Твой муж только посмеивался над твоей неверностью, пока в последние месяцы спиртное не затуманило его рассудка. Те пять минут, что сэр Хамфри пребывал здесь, он вел себя как безумный. Единственным выходом для него была смерть, и я ничуть не жалею, что избавил тебя от него.

– Не ты, Роджер, убил его, а я, запустив в него тяжелым флаконом.

– Нет, ведь это я ударил его прямо в сердце. Я не мог смотреть, как он тебя избивает, и в ярости забыл о том, что он не в себе.

– Ты хочешь взять всю вину на себя. Очень благородно с твоей стороны, но я не позволю тебе так поступать. Скорее сама поеду на Тайберн^[6] в арестантской повозке.

– Храбрая моя Джорджина. – Роджер сжал ее руку. – Сохраняй присутствие духа еще час или два, и мы забудем о виселице. Все будет зависеть от того, что мы расскажем о его смерти. Тебя могут обвинить в чем угодно, если станет известно, что твой муж застал тебя in flagrante delicto^[7]. Поэтому объявить о его смерти, как это ни тяжело, должна ты. После этого я снова буду рядом с тобой, и, если дело примет плохой оборот, ничто не помешает сказать, что смерть наступила после моего удара. Хватит у тебя духу убедительно изложить историю, которую мы придумаем?

– О да, – ответила Джорджина, облизнув пересохшие губы. – Я не подведу тебя в игре, где на кону – наши жизни, и сыграю главную роль одна. Иного выхода нет. Но что я скажу? Как объясню его тайное прибытие в такой час, внезапное нападение и рану на голове?

– Рану объяснить просто – скажешь, что при падении он ударился головой о столбик кровати. Апоплексический же удар случился, видимо, оттого, что сэр Хамфри проехал, не щадя ни себя, ни лошадей, целых двадцать пять миль. А тут необходимы силы и хорошее здоровье. Участвовать в скачках или охотиться верхом куда легче, там можно передохнуть.

– Это он заявил, что без остановок отмахал двадцать пять миль, но кто поручится, что так оно и было? Выехав из Гудвуда после обеда или даже в полночь, он вполне мог без излишней спешки прибыть сюда к рассвету.

– Дорогая! Неужели ты до сих пор не поняла, кому мы обязаны таким несчастьем?

– Хамфри говорил о записке какого-то француза, с которым он как будто не знаком. Но кто бы вдруг захотел мстить мне или просто знал, что…

– Какой там француз! Это был человек, который обычно пользуется французским языком, Воронцов, и никто иной. Так он рассчитался с нами за нашу выходку.

– Проклятье! – воскликнула Джорджина. – Как можно пойти на такую подлость?

– Ты сама говорила, что он показался тебе человеком, не обремененным совестью; его ответный ход можно было рассчитать с большой долей вероятности. Не сомневаюсь, он подслушивал за дверью, когда мы над ним смеялись, и, предположив, что я останусь у тебя до утра, отправил со своим верховым записку в Гудвуд.

Джорджина кивнула:

– Появление Хамфри ужаснуло меня, и я плохо соображала. Но ведь именно так все и было. Воронцов умышленно скрывал, что хорошо понимает по-английски. Вчера он слышал, как мы с Фоксом говорили о том, что Хамфри шпионит за мной, и как Фокс сказал, что Хамфри будет в Гудвуде.

– Мне это известно. Я в это время стоял в ярде от тебя. Воронцов еще заметил, что однажды был в Гудвуде. Он знает, где это, и послал туда своего слугу.

– Но как слуга мог съездить так быстро, а Хамфри приехать столь рано?

– Я тоже об этом думаю. Я пришел к тебе примерно без четверти час. Русскому надо было написать записку, вызвать через Барни кого-нибудь из своих слуг и объяснить, куда ехать. Его посыльный вряд ли смог пуститься в путь ранее, чем в половине второго, – таким образом, для поездки туда и обратно оставалось не более пяти часов, а ведь еще надо было поднять сэра Хамфри с постели и дать ему время одеться. На портсмутской дороге легко сменить лошадей. Все равно Хамфри должен был нестись сломя голову, чтобы поспеть сюда к рассвету. А в его состоянии такое испытание на выносливость вполне могло оказаться губительным.

– Я скажу, что вскоре после его прибытия с ним от перенапряжения случился удар. Но как объяснить его внезапный и поспешный приезд среди ночи?

– В этом-то и загвоздка. Рассказать, как все было на самом деле, нельзя. Сразу возникнет подозрение, что ты была не одна, а это очень опасно для нас.

– Но от подобных подозрений мы не застрахованы. Посланец русского мог проболтаться о поручении.

– Едва ли он знал о содержании письма.

– Может быть, Хамфри оставил письмо в комнате, и, если его там найдут, мы пропали.

– Скорее всего, оно у него при себе, – пробормотал Роджер и, наклонившись, начал обшаривать карманы покойника.

Через некоторое время он вытащил листок бумаги и подошел с ним к окну; сквозь плотные портьеры уже пробивался яркий утренний свет. Роджер с облегчением вздохнул.

– Слава Богу! – воскликнул молодой человек. – Это оно! Письмо анонимное и очень короткое. Сэр Хамфри практически процитировал его. Так что на этот счет можно не волноваться.

– Нет, – покачала головой Джорджина. – Приехав в Гудвуд, слуга Воронцова должен был разбудить кого-нибудь из тамошней челяди, чтобы его провели к сэру Хамфри. Да и вообще не каждый день случается, чтобы человек в три часа пополуночи требовал лошадь и сломя голову мчался на ней неизвестно куда. В таком состоянии Хамфри вполне мог проговориться, что хочет застать меня с любовником. Нельзя полагаться на то, что он приехал сюда неузнанным.

Роджер не знал как быть. Опасения Джорджины были не напрасны. Посланец Воронцова заставил сэра Хамфри среди ночи отправиться из Гудвуда в «Омуты», и это событие никак не скроешь. Если сэр Хамфри перед отъездом проболтался кому-нибудь о письме, версию Джорджины, приведенную ею в свое оправдание, сочтут ложью. Таким образом, ее рассказ о смерти мужа тоже вызовет сомнения. А их спасение целиком зависело от того, примут ли на веру эту историю.

Роджер, конечно, мог уничтожить письмо.

Но если его содержание известно кому-либо в Гудвуде, сам факт его исчезновения подвергнет Джорджину еще большей опасности. Могут подумать, что она или тот, кто с ней находился, нашел у ее убитого мужа это злосчастное письмо и избавился от него, чтобы снять с себя вину.

Если же оставить письмо в кармане у покойника, его непременно найдут, и это наведет на мысль, что муж действительно поймал Джорджину на месте преступления и был убит либо ею самой, либо ее любовником.

Часы тикали как-то неестественно громко. Прошло минут пятнадцать с тех пор, как сэр Хамфри испустил дух, но Джорджина никак не могла решиться объявить о смерти мужа, и каждое мгновение ее молчания ухудшало ее и без того опасное положение. С Хамфри мог приключиться удар в тот момент, когда он, взбежав по ступенькам, вошел в спальню жены, но эта версия представлялась маловероятной, тем более что Джорджина не могла бы объяснить, почему не сразу позвала на помощь. Роджер стоял, глядя в пол, с ужасом сознавая, что времени почти не остается, а он так ничего и не придумал, и что любая версия может оказаться рискованной.

– Воронцов и не представляет себе, какое принес нам несчастье. Его подлость представляется ему не больше, чем злой первоапрельской шуткой в ответ на нашу.

– Думаю, мы обернем эту его выходку в нашу пользу! – воскликнул Роджер.

– Каким образом?

– Отведем от тебя подозрение. Заставить человека проскакать напрасно среди ночи двадцать пять миль – это ли не выходка для дня дураков! Сама подумай! Ревнивый муж получает анонимное письмо, изобличающее его жену, и несется по портсмутской дороге так, словно за ним гонятся черти. И что же он застает дома? Спящую невинным сном жену. Если бы не трагический конец, это была бы шутка века!

Глаза Джорджины засияли.

– И когда Хамфри понял, что его разыграли, его от ярости хватил удар.

– Разумеется, ведь гнев может убить.

– Но погоди! Почему Воронцов решил сыграть эту шутку с Хамфри? Ведь они даже не были знакомы!

– Всем известно, что вы с мужем не ладили. Вот и скажи, что в последнее время он донимал тебя приступами ревности и ты попросила Воронцова проучить его.

– А если он станет все отрицать?

– С какой стати? Убежден, что ты угадала – Воронцов решил устроить нам первоапрельский розыгрыш. И ты не очень погрешишь против истины, если заявишь, что объектом его шутки были не мы с тобой, а Хамфри. Как еще он может объяснить это письмо?

– Он может сказать правду.

– Не посмеет. Как дипломат, он вынужден считаться со своим положением в обществе. Все станут его презирать, если он признается в том, что так подло отомстил женщине лишь за то, что она предпочла ему другого.

– О, он попался!

Роджер опустился на колени и положил письмо обратно в карман сэра Хамфри.

– Говори правду, любовь моя, – сказал он, поднимаясь, – и все будет в порядке. Как только русский узнает о случившемся, ему придется заняться собственными проблемами. Вряд ли ему захочется, чтобы все узнали, как ты его обдурила, из-за чего, собственно, Хамфри и появился здесь. Готов биться об заклад, он будет поддерживать твою версию.

– Пожалуй, ты прав, – мрачно отозвалась Джорджина.

– Моя дорогая, умоляю, не отчаивайся. – Роджер сжал ее руку. – Ты должна сама поверить в свою историю, тогда и остальные поверят.

– Остальные поверят, а Воронцов – нет.

– Отчего же? Он ведь не знает, был ли я у тебя, когда сэр Хамфри ворвался в комнату, ведь я мог уйти и раньше.

– Его не может не удивить, что мне известно про письмо.

– Но тебе мог сказать об этом сэр Хамфри, так оно, собственно, и было.

– Однако Воронцов точно знает, что я подговаривала его разыграть Хамфри.

– Он подумает, что, утверждая это, ты просто хочешь избежать скандала, который непременно случится, если правда выплывет наружу. В то же время ему не придется делать унизительные признания в подлых намерениях, приведших к такому исходу.

– Молю Бога, чтобы это было так. Боюсь только, что Воронцов, зная, что я солгала в одном, заподозрит ложь и в другом.

– Перестань! Если даже его интересы не совпадают с твоими, не настолько же он тебя ненавидит, чтобы отправить на виселицу.

– Нет… надеюсь, что нет. Но он последний, с кем бы я желала поделиться своими секретами, и мне неприятно думать, что он знает их.

– В самом худшем случае он попытается уличить тебя во лжи. Но у него нет никаких доказательств! Смелее, Джорджина, смелее! Говорю тебе, нам нечего бояться, если только тебе удастся убедительно рассказать свою версию.

– Постараюсь, – порывисто вздохнула молодая женщина. – Скажу, что Хамфри ворвался ко мне утром и что при нем было письмо, которое по моей просьбе послал ему русский. Что это была злая шутка и мы хотели проучить его за то, что он меня ревновал. Он принял шутку всерьез, а когда понял, что над ним посмеялись, разволновался так, что его хватил удар. Что я еще должна сказать?

– Вот еще что, – быстро произнес Роджер. – След от удара хлыстом на твоей шее, бедняжка ты моя! Скрыть его невозможно. Расскажи, что муж тебя ударил и ты упала в обморок, поэтому не сразу позвала на помощь, и сделала это, как только пришла в себя.

– А ты? Когда ты появишься и поддержишь меня?

– Я все испорчу, если слишком потороплюсь. Воронцов поймет, что я все время находился здесь. Я ни секунды не промедлю, но придется подождать, пока кто-нибудь не прибежит сюда на твой зов.

– Роджер! – воскликнула она, глянув на него широко открытыми глазами. – Поклянись!

– Охотно, если сдержать клятву окажется в моих силах.

– Поклянись, что, если дело примет плохой оборот, ты не признаешься в преступлении. Паркам достаточно будет и одной жизни взамен жизни Хамфри. Это я его убила, так что долг за мной.

– О нет. Он умер после удара в сердце, который я ему нанес. Так что не проси меня о том, чего я не в силах исполнить. Я скорее соглашусь болтаться на виселице, чем умереть от стыда, и, сделав признание, избавлю тебя от подозрений.

– Тогда обними меня, прежде чем уйти, чтобы у меня хватило сил бороться за нас обоих.

Роджер обнял Джорджину с неожиданной силой. Они не целовались – просто стояли, крепко прижавшись друг к другу, – ее руки обвились вокруг его шеи, а он так сжал ее в объятиях, что, казалось, сейчас сломает ей ребра.

Наконец влюбленные вздохнули и разжали объятия. Роджер заглянул Джорджине в глаза, улыбнулся, поцеловал ей руку и вышел.

Как только дверь будуара закрылась за Роджером, Джорджина снова опустилась на колени рядом с телом мужа. Она больше не ощущала страха – только волнение. Мысли ее были на редкость ясными – она знала, что ей следует делать. Джорджина чувствовала, как сильно колотится сердце, но дышала глубоко и спокойно. Она стала отсчитывать удары сердца, чтобы дать Роджеру побольше времени, и, когда дошла до пятидесятого, принялась звать на помощь.

Ее душераздирающие крики эхом отдавались в просторной комнате. Какое-то время, показавшееся Джорджине вечностью, они единственные нарушали тишину в доме. Джорджина снова ощутила страх. Что же случилось? Все разъехались или умерли? Почему никто не приходит? Покойник смотрел на нее остекленевшими, пустыми глазами.

Вдруг ей показалось, что его веки шевельнулись, и Джорджина похолодела от ужаса. Схватив мужа за лацканы сюртука, она принялась его трясти.

– Хамфри, Хамфри!

В этот момент в комнату вбежал Воронцов. Джорджина увидела его, лишь когда он вплотную подошел к ней.

– Сударыня! – воскликнул он, положив руку ей на плечо. – Что случилось, скажите ради Бога!

Джорджина в растерянности молчала. Потом поняла, что он, видимо, не спал, желая убедиться, что месть его свершилась, и зарыдала.

– Он мертв! Мертв! Он мне сказал, что его вызвали сюда письмом из Гудвуда, а от кого оно могло быть, как не от вас? Смотрите, что вы наделали!

Смуглое лицо Воронцова пылало. Он стиснул плечо Джорджины и встряхнул ее:

– Ничего не говорите об этом ради вашего и моего блага, если не хотите скандала.

– Я скажу всю правду! – взорвалась она, ухватившись за представившуюся возможность. – Он вбежал в комнату едва живой после бешеной скачки и, найдя меня в одиночестве, решил, что это я сыграла с ним шутку. В гневе он стал бить меня хлыстом, а потом с ним случился апоплексический удар. Это вы во всем виноваты!

– Он решил, что это вы послали письмо? – сверля ее взглядом темных глаз, спросил Воронцов. Джорджина видела, как лихорадочно размышляет русский в поисках выхода. – Я хотел отплатить вам с мистером Бруком за шутку, которую вы сыграли со мной. А ваш муж решил, что это вы над ним подшутили. Такая версия может спасти и вас, и меня!

Из коридора донеслись торопливые шаги.

– У нас есть пословица, – быстро проговорил Воронцов, – нет дыма без огня. Если я открою всю правду, представьте, что подумают люди. Если же я скажу, что послал это письмо, намереваясь подшутить над вашим мужем с вашего согласия, это спасет ваше доброе имя и мое тоже.

Джорджина была близка к истерике. Русский вел себя так, как предсказал Роджер. Воронцов появился первым, и это оказалось милостью Провидения. Джорджина молча кивнула, а в следующий миг в комнату вбежали отец, Роджер, Селвин и старый Барни, одетые кто во что, а за ними начала собираться и челядь.

Полковник Терсби бросил взгляд на тело зятя и стал отдавать распоряжения:

– Барни! Быстрее! Отправьте кого-нибудь из слуг за доктором и пришлите сюда еще двоих, чтобы перенести сэра Хамфри на кровать.

– Он мертв, – заметил Джордж Селвин, разглядывая труп с болезненным любопытством, которое в нем возбуждало все, что имело отношение к смерти.

– Я понял, – ответил полковник Терсби. – Но необходимо скорее привезти сюда доктора.

– Он умер от приступа, – продолжал Селвин. – Цвет лица во многом объясняется образом жизни, который вел баронет, к тому же налицо все признаки удара, вызванного чрезмерным физическим напряжением или сильным волнением.

– Приступом гнева, – ввернул Воронцов. – Боюсь, эта трагедия – результат розыгрыша, затеянного этой ночью мною и леди Этередж.

Джорджина все еще стояла на коленях возле мертвого Хамфри, закрыв лицо руками. Отец взял ее за запястье, поднял и повел к стулу.

– Прошу всех, кроме его превосходительства, оста вить комнату, – произнес он, повысив голос.

Огорченные тем, что их лишили возможности узнать детали столь захватывающего трагического события, гости и горничные, с трудом скрывая разочарование, удалились. Один Джордж Селвин, пропустив мимо ушей просьбу полковника, остался и закрыл за вышедшими дверь. Мужчины прибежали прямо из спален, не успев надеть парики, и лысая блестящая макушка делала Селвина похожим на ласкового грифа.

– Итак, ваше превосходительство, – произнес полковник. – Может быть, вы объясните нам, что вы имели в виду, заявив, будто смерть сэра Хамфри последовала из-за неудачной шутки?

Русский пожал плечами и развел руками:

– Я не очень хорошо знаком с вашими английскими обычаями, но знаю, что сегодня – первое апреля, день дураков, и по традиции в этот день все подшучивают друг над другом, и никто на это не обижается.

– Совершенно верно, – согласился полковник. – Хотя подобные развлечения скорее к лицу грубым деревенским жителям, которые до сих пор пляшут вокруг шеста в мае и прыгают через костер в ноябре. Значит, вы с моей дочерью решили разыграть сэра Хамфри?

– Увы, сэр, боюсь, шутка слишком хорошо удалась, – признался Воронцов и коротко рассказал о своем письме и о том, что отправил одного из своих слуг в Гудвуд.

Когда он закончил, полковник повернулся к Джорджине. Она, поникнув, сидела в кресле спиной к свету и вытирала слезы уголком платочка.

– Ты можешь собраться с силами, душа моя, – обратился к ней отец, тронув ее за плечо, – и рассказать нам, что произошло, когда сэр Хамфри вошел к тебе?

– Рассказывать недолго, – отвечала Джорджина, сдерживая слезы. – Я спала, когда он ворвался ко мне, едва переводя дух, поскольку мчался на лошади сломя голову, чтобы попасть сюда к рассвету. Он мне сказал о письме и потребовал, чтобы я назвала имя своего любовника. Я ответила, что у меня нет любовника, что я просто разыграла его, чтобы впредь он не мучил меня нелепыми подозрениями. Он пришел в ярость и ударил меня хлыстом. Взгляните! Вот след здесь на шее и еще, кажется, внизу на спине. От боли и ужаса я лишилась чувств. Когда же пришла в себя, в комнате было тихо, а Хамфри лежал на полу, вот здесь. Я вскочила с постели, ослабила на нем галстук, плеснула на него холодной водой, но все было тщетно. Я взглянула на его лицо, испугалась, стала кричать, звать на помощь. Это, собственно, все.

– Вот, значит, как было дело, – пробормотал полковник. – Жаль беднягу, так нелепо окончить свои дни! Но он всегда отличался буйным темпераментом, да и не он первый умер от припадка гнева.

Джорджина подавила вздох облегчения. Роджер сказал, что все будет зависеть от того, поверят ли ее версии случившегося. Кажется, поверили. О лучшем и мечтать было нечего.

Селвин между тем не сводил глаз с покойника.

– Вот тут на голове небольшая рана, – заметил он, – над левым виском содрана кожа. Это весьма уязвимое место, и, возможно, он остался бы жив, если бы не удар в висок.

Прикрыв лицо рукой и платком, Джорджина прикусила губу. Ей показалось, что в молчании прошла целая вечность, она похолодела от страха: вдруг правда все же выйдет наружу. Но тут отец сказал:

– Видимо, падая, он ударился головой.

Раздался осторожный стук в дверь, полковник сказал «Войдите», и в комнате появились два лакея, которые унесли тело сэра Хамфри в одну из свободных спален.

Как только они вышли, Воронцов заметил лежавший на полу хрустальный флакон для духов, который не был виден, пока не убрали тело.

– Сударыня, как эта вещица оказалась на полу? – пытливо глядя на Джорджину, спросил русский.

У Джорджины пересохло у горле, и она судорожно сглотнула.

– Не знаю, сударь, – ответила она, пожав плечами. – Должно быть, Хамфри сбил его с туалетного столика, когда размахивал хлыстом.

– Теперь понятно, почему в комнате так пахнет духами, – произнес отец. – А сейчас, дорогая, тебе надо лечь в постель и немного отдохнуть после такого потрясения. Я пришлю к тебе Дженни. Пойдемте, господа, здесь нам больше нечего делать.

Мужчины откланялись, и Джорджина, к своему великому облегчению, осталась одна. Напряжение схлынуло, и она дала волю слезам. Вскоре в комнате появилась Дженни и застала госпожу плачущей.

Преданная хозяйке всей душой, Дженни отличалась добрым сердцем и сообразительностью. Она прислуживала Джорджине с тех самых пор, как та была представлена ко двору. Дженни очень любила свою госпожу и сейчас стала тихонько ее успокаивать, вытирала ее заплаканное лицо, расчесала ей волосы, поправила постель, уложила хозяйку и заботливо подоткнула одеяло. Потом зажгла огонь и, заметив, что Джорджина закрыла глаза, пошла готовить успокаивающий напиток из цветков лайма.

Через некоторое время Дженни вернулась с дымящейся чашкой.

– Выпейте, госпожа моя, – сказала она. – Вам ста нет легче. – Она указала на две большие пилюли на блюдце и добавила: – Я встретила милорда Фицдеверела, и его милость очень просил вас принять эти пилюли – они помогут вам уснуть и избавят от головной боли.

– Спасибо, Дженни. – Джорджина через силу улыбнулась. – Мистер Брук говорил мне, что лорд Эдуард большой знаток по части разных снадобий. Поблагодари его светлость и передай, что я с величайшим удовольствием приму его пилюли. Не встретился ли тебе мистер Брук, когда ты шла ко мне?

– Конечно, миледи, – тоже с улыбкой ответила Дженни. – Он отвел меня в сторонку, чтобы расспросить о вас, и просил передать, что, наверное, сегодня ему лучше не появляться у вас в будуаре, если, конечно, вы не попросите его об этом в записке, которую я ему передам. Еще он просил сказать, что любит вас.

– Я знаю, Дженни, и тоже его люблю, но никому не говори об этом.

– Я скорее дам отрезать себе язык, – обиделась Дженни, – чем скажу хоть слово, и вы это знаете. Примите пилюли и поспите. А я посижу у огня – вдруг понадоблюсь вам.

– Благослови тебя Бог, Дженни. Что бы я без тебя делала, – пробормотала Джорджина. Она проглотила пилюли, допила настой и поудобнее устроилась в своей большой уютной постели.

Джорджина немного поплакала, вспомнив о своей жизни с сэром Хамфри, поначалу счастливой. Юная Джорджина Терсби была не только первой красавицей в городе, но и богатой наследницей. Полсотни женихов добивались ее руки – старые и молодые, одни обладали высоким титулом, другие – огромным состоянием, а третьи – лишь приятной внешностью и кучей долгов. Хамфри был одним из полудюжины претендентов, которые могли рассчитывать на ее руку. Он походил на большого ребенка, а рассуждать мог исключительно о лошадях. Но он был стройным, красивым и очень веселым. К тому же владел «Омутами». Именно это обстоятельство и сыграло решающую роль, когда Джорджине пришлось выбирать между Хамфри и молодым, тоже красивым, графом.

Сначала все складывалось удачно, как это часто бывало в XVIII веке при заключении подобных браков. В первую зиму их совместной жизни они часто охотились, и Джорджина гордилась молодым мужем, самым лучшим и самым красивым наездником. Но потом у Хамфри начались запои, о которых Джорджина не могла без отвращения вспоминать, и он соблазнял каждую горничную, которую брали в дом. Дело было даже не в супружеской неверности, просто интрижки Хамфри в собственном доме казались Джорджине пошлыми, отвратительными. Впрочем, тут была и доля ее вины. Хамфри ей быстро надоел своей глупостью, и она стала развлекаться с другими мужчинами.

И вот все кончено. Бедный глупый Хамфри умер и никогда больше не станет дудеть в свой охотничий рог, багровея при этом лицом. Джорджина вспомнила его жизнерадостный смех, и глаза ее снова наполнились слезами. И не потому, что он умер, а потому, что они не смогли остаться добрыми друзьями. Ей вспомнился обеденный сервиз из трехсот предметов с гербом Этереджей, который она заказала вскоре после свадьбы. Торговец в Сити сказал, что сервиз доставят через три-четыре года, так что как раз теперь он мог прибыть в любое время.

Постепенно Джорджина погрузилась в сон без сновидений.

Проснулась она, когда день уже перевалил далеко за полдень. Джорджина чувствовала себя отдохнувшей, голова была ясная, но воспоминания о событиях нынешнего утра нахлынули на нее с новой силой. Все представилось ей слишком отчетливо, чтобы принять случившееся за ночной кошмар.

Услышав, что хозяйка проснулась, Дженни принесла ей на подносе заливное из цыпленка и фрукты.

– Сейчас вы выглядите гораздо лучше, миледи, – заметила служанка, ставя поднос на столик у кровати. – Сон пошел вам на пользу. Теперь поешьте и почувствуете себя совсем хорошо.

– Спасибо, Дженни. – Джорджина села и, пока служанка поправляла подушки, с плохо скрываемой тревогой спросила: – Что там внизу?

– Все шторы опущены, и так мрачно, что лучше сидеть здесь, миледи. На утреннюю службу в церковь никто не ходил, а гости уехали в Лондон. Все, кроме мистера Брука, который все равно что член семьи, и русского господина. Говорят, полковник попросил русского остаться и присутствовать на дознании, поскольку он первый вошел в комнату, где были вы и сэр Хамфри.

– Дознание! – Джорджина уронила вилку.

– Ну да, миледи. Сэр Хамфри умер так неожиданно, что без дознания никак не обойтись. Мне сказали, что оно будет завтра в десять часов в библиотеке.

– И что… они захотят, чтобы и я присутствовала?

– Не знаю, миледи. Но не беспокойтесь. Если даже вас и позовут, вам потребуется не больше пяти минут, чтобы рассказать, как умер сэр Хамфри.

Дженни вытащила из кармана фартука записку:

– Русский господин просил меня передать вам вот это, госпожа, а мистер Брук и полковник спрашивали о вашем самочувствии.

Джорджина прочла записку, написанную по-французски изящным почерком, поджала губки и с пренебрежением отбросила ее. Однако в глубине души не на шутку разволновалась.

В записке говорилось:

«Миледи,

завтра в десять часов будет дознание по делу о кончине мужа Вашей милости. Полковник Терсби попросил меня остаться и дать показания на сей счет. С его слов я понял, что и Вашу милость пригласят на разговор. Я далек от мысли, будто Ваша милость намеревается скрыть правду, но, думаю, Вы согласитесь, что совсем необязательно посвящать чернь в незначительные детали этого дела. В этом случае Вы должны понимать, насколько важно, чтобы наши показания совпали. Если Ваша служанка не передаст мне записку, свидетельствующую об обратном, прошу Вашу милость оказать мне честь и принять меня в своем будуаре сегодня вечером в восемь часов.

Вашей милости покорный, надежный и самый обязательный слуга».

Доедая цыпленка, Джорджина обдумывала последствия неожиданного для нее поворота событий. Все в ней противилось самой мысли встретиться с русским в будуаре. Она понимала, что прошлой ночью вела себя глупо и плохо обошлась с Воронцовым. Но он отомстил ей столь бесчестным образом и навлек на нее такие серьезные неприятности, что она решила – они в расчете. Она-то надеялась, что он уедет и они никогда больше не увидятся.

Однако если ей не избежать этого ужасного дознания, то свидание с русским не лишено смысла. Главное, чтобы не выплыли подробности отправки злополучного письма, которые могут повлечь за собой и более страшные вещи. Подумав об этом, Джорджина вздрогнула и решила повидаться с графом.

В семь часов она сказала Дженни, что хочет подняться с постели на несколько часов, и села за туалетный столик, к зеркалу. Понимая, что для встречи с человеком, знавшим о ее истинных отношениях с мужем, траурный наряд не подойдет, Джорджина надела строгое серое платье, отделанное кружевами.

«Вряд ли в сложившихся обстоятельствах русский позволит себе что-нибудь лишнее», – думала Джорджина, но на всякий случай велела Дженни оставаться в спальне, чтобы при необходимости ее можно было позвать. Где-то около восьми часов Джорджина уже ждала у себя в будуаре с книгой в руках.

Воронцов был пунктуален – он появился минута в минуту, одетый неброско, как и приличествовало случаю, в темно-пурпурный атласный камзол и такие же бриджи. Он бросил на Джорджину быстрый пытливый взгляд, но ей не удалось разгадать, о чем он думает. Присев в реверансе в ответ на его поклон, Джорджина указала Воронцову на кресло.

– Я обязана вам, сударь, за ту услугу, что вы мне оказали, – произнесла она как могла весело и заставила себя улыбнуться. – Ваше предложение встретиться перед этим ужасным дознанием очень разумно. Конечно, я с удовольствием отказалась бы там присутствовать, но, насколько мне известно, это необходимо.

– Боюсь, да, сударыня, – улыбнулся он в ответ. – Я понимаю, вам сейчас тягостно появляться на публике. Но надеюсь, вы отнесетесь к этой процедуре должным образом. Это чистая формальность, и, если мы договоримся, дознание будет не более чем повторением утренней беседы.

– Что касается прошлой ночи… – Она помолчала и, набравшись духу, продолжала: – Я намеревалась принести вам свои искренние извинения. Но надеюсь, вы не станете отрицать, что ваша месть полностью снимает с меня какие бы то ни было обязательства по отношению к вам. Могу лишь сказать, что во всем этом деле возникли совершенно непредвиденные для меня обстоятельства.

– Так я и думал, – кивнул он. – Мне еще вечером стало понятно, что мистер Брук страдает от жгучей ревности. Не стану оправдываться, я действовал сгоряча, разгневанный злой шуткой. Однако моя месть была скорее нацелена на мистера Брука, а не на вас.

Джорджина подавила вздох облегчения. Обстановка несколько разрядилась. Они оба сохранили лицо.

Разговор оказался не таким трудным, как ожидала Джорджина, и она поняла, что, если повести дело тактично, поддержка русского обеспечена.

– Может быть, сударь, – произнесла она, помолчав, – вы раскроете мне свои планы на завтрашний день?

– Да, сударыня, раз мы теперь снова добрые друзья, я не должен ставить вас в неловкое положение.

– Я тоже не хочу вас подвести. И не в наших с вами интересах рассказывать всем о том, зачем вы отправили в Гудвуд послание с письмом.

– Обо мне не беспокойтесь, сударыня, – пожал Воронцов плечами. – Это теперь ни к чему.

– Что вы хотите сказать?

– Если вы не поняли, надеюсь, вы извините мне излишнюю прямоту. После вашего утреннего признания у вас есть всего лишь ваше слово против моего. Более того, ваше заявление может быть подкреплено убедительными доказательствами, а может быть и опровергнуто, если вы скажете что-нибудь не то.

Она сразу догадалась, к чему он клонит, и поняла, что попалась. Воронцов уже не зависел от нее – если вдруг он решит пойти на попятную и заявит, что утром лишь старался уберечь ее от скандала, а теперь, приведенный к присяге, не может подтвердить ее слова, Джорджина окажется в страшной опасности.

– Мы ведь договорились, – произнесла она, – что объявим записку плодом нашего общего заговора – якобы я придумала ее, чтобы посмеяться над Хамфри, не так ли?

– Да, конечно. Если вы, сударыня, сможете достаточно убедительно объяснить, почему решили так жестоко подшутить над мужем.

– Да хотя бы потому, что в последнее время он без конца вмешивался в мои дела. Чарльз Фокс, да и не он один, сможет это подтвердить.

– Хорошо.

Воронцов поднялся, и Джорджина обрадовалась, что этот нелегкий разговор прошел без всяких шероховатостей. Но, вместо того чтобы откланяться, Воронцов остановился перед ней, глядя ей в глаза с едва заметной недоброй улыбкой.

– Мне остается только принести вам свои поздравления, – произнес он наконец.

– О чем вы, сударь? – Джорджина удивленно вскинула бровь. – Я что-то не пойму.

– У вас такая короткая память? – притворно изумился Воронцов. – Не далее как вчера вы заявили при мистере Фоксе и при мне, что мечтаете избавиться от своегомужа.

Такой поворот темы не понравился Джорджине, и она ответила с заметной холодностью:

– В раздражении и не то можно сказать, не имея в виду ничего плохого. Сударь, напоминать мне сейчас об этих словах – дурной тон.

Воронцов поклонился в ответ:

– Точнее, вам не хотелось бы упоминать об этом на дознании.

Джорджина отвернулась:

– Конечно, сударь, иначе кто-то может сделать из моих слов ложные выводы.

– Тут разрешите мне не согласиться с вами, сударыня. И, рискуя заслужить еще большее ваше неудовольствие, я все же еще раз поздравлю вас. Все было сделано чисто. Я просто восхищаюсь вашим самообладанием.

– Что вы имеете в виду, сударь? – нахмурилась Джорджина, но в голове ее уже мелькнула страшная догадка.

– Мне тоже известен один маленький секрет. К счастью, кроме меня, никто его не знает.

– Вы говорите о подлинной причине, толкнувшей вас написать это письмо?

– Нет, сударыня. Это мелочь. Раз вы спасли мою репутацию заодно со своей, я и думать забыл о письме. Моя тайна не касается появления сэра Хамфри. Она связана с его смертью.

Джорджина побледнела. Что заподозрил русский? Что он может знать? Уж не хочет ли Воронцов спровоцировать ее, надеясь, что она проговорится о каких-нибудь подробностях? В любом случае надо быть очень осторожной и не говорить лишнего.

– Я… не совсем понимаю… – начала она.

– Сударыня, вы все отлично понимаете, – перебил он ее и продолжал с галантной циничностью: – Я не могу не подивиться вашей решительности. Его жизнь была совершенно бесполезной, и я восхищаюсь вами еще больше потому, что вы сумели воспользоваться удобным случаем, когда поняли, что вас загнали в угол.

– Сударь! – Джорджина вскочила. – Как вы смеете бросать мне такие обвинения?

– Если не вы нанесли сэру Хамфри удар, – пожал плечами Воронцов, – значит, это был мистер Брук. Вы вдвоем убили мистера Хамфри Этереджа.

– Это ложь!

– Успокойтесь, сударыня, прошу вас. Вашу тайну я никому не выдам. Но лишь при условии, что мы сумеем договориться.

– У меня нет тайн! – вскричала Джорджина с плохо скрываемым волнением. – Мистер Брук здесь ни при чем. Он ушел раньше. Клянусь!

– Вот как! – рассмеялся русский. – Значит, вы признаете, что, к моей великой досаде, он большую часть ночи провел с вами?

– Не стану отрицать, но если вы где-нибудь скажете об этом, я при всех назову вас лжецом.

– Вы оба хороши. Раз мистер Брук, как вы уверяете, ушел раньше, значит, вина лежит полностью на вас.

– Говорю же вам, его не было в спальне! А что касается остального, то все произошло именно так, как я рассказала. Когда сэр Хамфри появился, он был на грани сумасшествия. Узнав, что над ним посмеялись, он в ярости ударил меня хлыстом, я потеряла сознание, а когда пришла в себя, то увидела, что он лежит на полу.

– Извините, сударыня, я уточню, – с поклоном сказал Воронцов. – Вам следовало сказать: «Он лежит на полу после того, как я запустила в него хрустальным флаконом».

Джорджина с ужасом глядела на русского.

– Именно этот флакон дал мне ключ к разгадке, – спокойно продолжал Воронцов. – Вы заявили, что ваш муж, должно быть, сбил его хлыстом с туалетного столика. Готов поклясться, что вчера вечером флакон стоял на столике у кровати. Более того, сюртук сэра Хамфри и его шейный платок были забрызганы духами. Каким образом, если он случайно сбил флакон хлыстом? Нет, сударыня, вы запустили флакон в сэра Хамфри, он угодил ему в висок, сэр Хамфри упал и, возможно, его хватил удар. И вы воспользовались случаем. Не сомневаюсь, вы действовали как леди Макбет. Мистер Брук позаботился о том, чтобы ваша жертва так и не пришла в себя.

– Говорю вам, мистер Брук ушел раньше! – Голос Джорджины сорвался на крик.

Темные глаза русского наблюдали за ней, как за птичкой.

– Напрасно стараетесь, сударыня, – он покачал головой, – м-м-м, как это у вас говорится… отвести мне глаза. Мистер Брук пытался защитить вас от удара хлыстом и теперь перевязал руку, будто случайно повредил ее. Но сегодня утром след от хлыста на ней был отчетливо виден. Как и у вас на шее. Вот и доказательство – он был с вами, когда произошла ссора и с сэром Хамфри случился удар.

– Вы все это придумали с какой-то низкой целью.

– Не верите? Когда я уйду, позовите мистера Брука и посмотрите на его руку.

Джорджина вспомнила, как Роджер бросился между ней и Хамфри. Ощутив противный холодок где-то внизу живота, она поняла – русский не блефует. То, что он сказал о флаконе, можно счесть остроумной выдумкой, а вот след от хлыста на руке Роджера, чего доброго, отправит их обоих на виселицу.

– Вы… вы собираетесь рассказать об этом на дознании? – пролепетала она.

– Ну что вы, сударыня! – воскликнул Воронцов. – Как вы могли такое подумать? Разве мы с вами не договорились не держать зла друг на друга? Теперь, когда мы снова добрые приятели, мое единственное желание – угодить вам.

– Благодарю вас, сударь. – Она облизнула пересохшие губы и решила ему подыграть. – Я весьма признательна вам за готовность помочь мне. Впредь можете полагаться на мою дружбу.

Воронцов поцеловал протянутую ему руку:

– Знайте, ваша дружба для меня дороже всех сокровищ. Нам остается только скрепить ее.

– Что вы хотите сказать? – искоса глянула на него Джорджина.

Воронцов улыбнулся, поймав ее взгляд:

– Разве я не сказал вам, сударыня, что еще больше, чем красоту, ценю ваш характер, позволивший вам так стойко держаться в столь опасном деле?

– Странный комплимент, сударь.

– Нет-нет! Есть в моей душе струны, способные откликнуться на прикосновения смелой и жестокой женщины, особенно если она, как вы, божественно красива. В котором часу вы позволите мне прийти к вам сегодня?

– Сегодня?

– Ну да. Надо же скрепить нашу дружбу.

В ее глазах снова отразился страх, но, чувствуя, как важно сохранить благорасположение графа, Джорджина торопливо заговорила:

– Сударь, поймите, я не могу принять вас нынешней ночью. Возможно, в чем-то я действительно смела и жестока, но я не лишена понятий о приличиях. Мой муж умер утром, и его непогребенное тело все еще находится в доме. Принять вас будет не только неприлично, но прямо-таки бесстыдно с моей стороны.

– Не верится, что вы всерьез озабочены подобными пустяками, – улыбнулся Воронцов. – Женщина, подобная вам, не может не знать, что смерть лишь усиливает аромат любви. Уже одна мысль о том, какую роль вы сыграли в сегодняшних событиях, возбуждает меня.

– Нет! – воскликнула Джорджина, отпрянув от него. – Я не лягу в постель с мужчиной сегодня!

– Да вы смеетесь надо мной, – неожиданно резко произнес Воронцов. – Вы принимаете мою дружбу или отвергаете ее? Отвечайте же!

– Я… принимаю, – запинаясь, ответила Джорджина, с ужасом подумав о том, что может сделать Воронцов, если он станет ее врагом. – Но вы просите слишком многого. Может быть, когда я приеду в Лондон…

– Вы, видно, считаете меня глупцом, сударыня. Неужели после того, что вы проделали со мной прошлой ночью, я стану вам верить? Или дам вашему мистеру Бруку повод вызвать меня на дуэль? О нет! Дознание – завтра, после него мой козырь теряет всякую ценность. Вы примете меня сегодня или никогда.

– Вы же… вы же не хотите сказать, что, если я не соглашусь, вы расскажете все, что знаете… подозреваете?

Он иронично поклонился:

– Сударыня, вы сделали совершенно правильный вывод. Волею судьбы вы оказались в моих руках! Вы предпочли мистера Брука после того, как дали мне надежду, и я заставлю вас заплатить за это. В одиннадцать часов постарайтесь остаться в одиночестве и не запирайте дверь.

Джорджина взорвалась.

– Ни за что! – побледнев и сверкая глазами, закричала она. – Я не лягу с вами никогда! Даже если вы окажетесь последним мужчиной на земле! Пусть меня лучше повесят! А теперь убирайтесь! Прочь, или я позову слуг, и они вышвырнут вас из моего дома!

– Гнев делает вас еще более желанной, – поддел ее Воронцов. Дойдя до двери, он обернулся: – Сударыня, у вас есть два часа на размышления. Не сомневаюсь, время остудит ваш пыл и вы примете разумное решение. Можете прислать мне записку со своей горничной. Помните – только ваши поцелуи могут запечатать мои уста на завтрашнем дознании.

Глава 6. Пути разошлись

Когда дверь за Воронцовым закрылась, Джорджина не поддалась ни панике, ни слезам. Гнев душил ее, но она понимала – сейчас не время для истерик. Надо все спокойно обдумать и решить, какое из двух зол выбрать.

Русский был полон решимости покарать Джорджину за нанесенное ему оскорбление. Вчера он показался ей диким, необузданным, и, как она сейчас поняла, это было не напускное, он и в самом деле отличался крайней жестокостью, порочностью и цинизмом. Если она не уступит Воронцову, он наверняка погубит ее жизнь.

Касайся дело только ее, она сумела бы отвести от себя подозрения русского, но сейчас приходилось думать о Роджере. Один только Воронцов разгадал придуманный им план спасения, и то лишь потому, что хорошо знал о случившемся ночью. У него были основания подозревать, что Роджер не покидал комнаты Джорджины, поэтому след на руке Роджера он сразу сравнил с тем, что остался от хлыста на шее Джорджины. Только Воронцову было известно, что флакон духов стоял не на туалетном столике, а возле кровати. Версия Джорджины ни у кого не вызвала сомнения, и, если бы русский смолчал, Джорджине поверили бы, но теперь, чтобы избежать разоблачения и страшной кары, Джорджине остается уповать лишь на сообразительность и решительность Роджера, проявленные им в самый отчаянный момент. И сейчас, пока в ее силах повлиять на ситуацию, может ли она упустить этот шанс? Конечно, Роджер ничего не станет требовать от нее, однако его жизнь в ее руках. Приговор ему будет приговором и ей, слишком сильно Джорджина любила Роджера, чтобы позволить ему погибнуть. Она должна спасти его любой ценой.

При мысли об этом Джорджина внутренне содрогнулась. Удивительно – только вчера такая перспектива казалась ей интригующей, хотя и немного пошлой, и даже пугающей, но не более. Сегодня она вызывала у молодой женщины ужас. Она вспоминала угрозы Воронцова, как он сказал, что заставит ее заплатить за все, и у нее мелькнула страшная догадка. Чтобы отомстить сполна, Воронцов станет вести себя грубо, даже жестоко. Во время их первой встречи она догадалась о его намерениях. А сейчас у него не будет никаких причин сдерживаться. Вчера, допусти он грубость, Джорджина могла бы позвать на помощь, заявив, что русский силой ворвался к ней в спальню. Но сегодня она не сможет так поступить. Он заставит ее подчиниться его воле, и семь долгих часов до рассвета, по крайней мере, ей придется его терпеть.

Капельки пота выступили на лбу у молодой женщины; ладони стали влажными. При мысли о том, что ее ждет и как сможет она это вынести даже ради спасения собственной жизни и жизни Роджера, ее затошнило от отвращения. Воображение рисовало ей кошмарные сцены, которые могут разыграться нынешней ночью в ее спальне, и в голову ей пришла страшная мысль. Джорджина была неравнодушна к оружию и в ящике столика хранила изящно отделанный итальянский стилет. Она воспользуется им, если русский зайдет слишком далеко.

Допустим, она убьет Воронцова, тогда ее повесят. Нет, она скажет, что русский проник к ней в комнату, когда она спала, и пытался ее изнасиловать, и ее оправдают. Глаза Джорджины зловеще сверкнули. Другого решения не было. Острый как бритва стилет в самой широкой своей части был не толще большого пальца Джорджины. Один быстрый удар – и все кончено. Потом, что бы с ней ни случилось, граф Воронцов уже получит свое и никогда не сможет заговорить. Тогда, по крайней мере, Роджер будет спасен.

Но тут в голову ей пришла еще одна мысль. Она никогда не ложилась спать раньше полуночи, и, когда они с Роджером спали порознь, он обычно заходил к ней пожелать спокойной ночи. Сегодня он тоже придет и застанет у нее русского. Тогда в этой комнате свершится очередное убийство.

Нельзя допустить, чтобы Роджер пришел к ней. Но как это сделать? Целый день он не видел Джорджину, наверное, беспокоится о ней и хочет помочь ей подготовиться к завтрашнему дознанию.

Можно было, конечно, перенести свидание с русским на более позднее время, предупредив об этом запиской, но вряд ли он согласится – он ведь хочет получить все сполна. Так что встречи соперников не избежать. Если же она попытается выпроводить Роджера пораньше, он непременно что-нибудь заподозрит.

Впрочем, он и так заподозрит. Они слишком близки, чтобы обманывать друг друга, и лгать могут лишь посторонним. Стоит Роджеру побыть с Джорджиной каких-нибудь десять минут, как он обо всем догадается.

Выход только один. Встретиться с Роджером и рассказать ему о случившемся, не упоминая о своих опасениях и о том, что она собирается делать в случае крайней необходимости. Он не должен знать, чего Воронцов требует от нее в качестве платы за их спасение. Пусть думает, что все будет так, как прошлой ночью.

Приняв решение, Джорджина написала записку и велела Дженни отнести ее Роджеру.

Добрых пятнадцать минут Джорджина нетерпеливо мерила шагами комнату. Наконец появился Роджер. Они обменялись взглядами и, не говоря ни слова, кинулись друг другу в объятия.

– Любовь моя, – прошептал Роджер. – Я чуть с ума не сошел, представляя, как ты провела тут весь день в одиночестве.

– Я беспокоилась о тебе, – прошептала Джорджина в ответ. – Наша разлука в такой момент для меня про сто невыносима. Но я понимаю, самое благоразумное для нас сейчас не встречаться.

Роджер слегка отстранил ее и улыбнулся:

– Пока все идет хорошо! Не стоит беспокоиться о завтрашнем дознании. Суд будет состоять из местных фермеров и городских лавочников. Большинство из них – ваши арендаторы. Они примут на веру версию полковника Терсби еще до твоего появления. Единственное, что от тебя требуется, – это появиться в траурном одеянии и изложить происшедшее в самых общих чертах. Вопросов не будет, они просто посочувствуют тебе.

Выслушав его, Джорджина покачала головой:

– Не все так просто, Роджер. Дай мне руку.

Нахмурившись, Роджер протянул ей обернутую шелковым платком ладонь:

– Ничего особенного. На тыльной стороне – след от хлыста сэра Хамфри. Никто ничего не заподозрил. Я сказал…

– Зачем подозревать? Кое-кто знает все наверняка, – перебила она его.

– Кто? – ахнул Роджер.

– Воронцов! Всего полчаса назад он был здесь. Русский обо всем догадался. – Джорджина пересказала Роджеру свой разговор с Воронцовым.

– Ты не можешь его принять, – заявил Роджер, когда Джорджина умолкла. – Я этого не допущу.

– Почему? В конце концов, это мое дело; цена за наши головы небольшая.

– Но ведь он тебе противен. Ты сама вчера об этом сказала.

– Отвращение появилось незадолго до твоего прихода. А до этого было просто любопытство. Вот как сейчас.

– Ты лжешь, Джорджина. Я вижу это по твоим глазам.

– Мой благородный Роджер, прошу тебя, не усложняй дело еще больше, – вздохнула Джорджина. – Я никогда не довольствуюсь тем, что у меня есть, и по глупости играю с огнем. Сегодня утром этот огонь едва не превратился в адское пламя, и только твой ум и храбрость спасли нас. Теперь же, в худшем случае, мне придется немного потерпеть, и завтра ты снова придешь, чтобы меня поцеловать. Не упрямься и не возражай. Я знаю, тебе будет еще труднее, чем мне. Я не ценила твоих чувств, и теперь мне стыдно за это. Но сейчас у меня нет выбора, и ты должен меня поддержать. Я не стала бы ничего говорить, но боялась, что ты столкнешься здесь с Воронцовым. Завтра мы начнем жизнь сначала. Но сегодня я должна покончить с этим делом. Другого выхода нет. Роджер слушал ее, держа за руки и глядя ей в глаза. Когда же она умолкла, сунул руки в карманы и принялся расхаживать по комнате.

– Есть, конечно, и другой выход, – тихо произнес он. – Я пошлю Воронцову вызов.

– Бесполезно. Он просто посмеется над тобой. Мы оба у него в руках, зачем же ему дуэль? Но если даже по глупости он согласится, ты не сможешь сразиться с ним до завтрашнего утра.

– Я мог бы подкараулить Воронцова у твоей двери, затеять с ним драку и убить.

– Ты не станешь этого делать! – твердо заявила Джорджина. – Иначе тебя повесят. Если же ты все-таки пойдешь на такой шаг, я во всем признаюсь и расскажу, при каких обстоятельствах ты убил его. Клянусь моей любовью к тебе. Ты ничего не добьешься, а меня погубишь.

По ее тону Роджер понял, что она не шутила. Однако душа его протестовала против решения Джорджины. Роджер все больше хмурился, продолжая шагать туда-сюда и пытаясь найти выход из ловушки, в которой они с Джорджиной оказались.

Джорджина, прищурившись, наблюдала за ним, моля Бога, чтобы Роджер отказался от рискованной затеи избавить ее от того ужасного выбора, который ей пришлось сделать.

Долгое время они молчали. Лицо Роджера отражало напряженную работу мысли – варианты, приходившие ему в голову, оказывались либо бесполезными, либо невыполнимыми, и он ни на одном не мог остановиться. Джорджина не осмеливалась прервать его размышления, опасаясь, как бы он не прибег к крайним мерам.

– Пусть будет по-твоему, – произнес наконец Роджер. – Но свидание должно состояться не здесь. Достань из секретера перья и бумагу и напиши то, что я тебе сейчас продиктую.

– Роджер, что ты задумал? – не без волнения спросила Джорджина.

– Окажи любезность, сделай, что я прошу, – строго ответил он. Джорджина села писать. – Никаких предисловий не надо. Пиши: «Наша встреча должна пройти в полном уединении. Постороннее вмешательство может оказаться губительным как для вас, так и для меня. По причинам, о которых вы можете догадаться, мои покои – место небезопасное. Поэтому прошу вас быть нынче в полночь в оранжерее и ждать меня там». Этого вполне достаточно, – задумчиво прищурился Роджер. – Воронцов подумает, что ты не рискнула рассказать мне о его притязаниях и он не застрахован от моего неожиданного появления. У него хватит ума понять, что в твоих покоях дело может окончиться убийством, и примет твое предложение, хоть и без особого удовольствия.

– И чего мы этим достигнем? Сократим на час время моего пребывания в его обществе?

Лицо Роджера осветилось улыбкой.

– Если он согласится прийти в оранжерею, душа моя, тебе не придется ни минуты провести в его обществе. Я вместо тебя отправлюсь к нему на свидание.

Джорджина пристально посмотрела на Роджера:

– Я поклялась, что если ты убьешь его…

– Нет же, я просто хочу поговорить с ним наедине.

– Зачем попусту сотрясать воздух? Ни мольбы, ни угрозы не заставят его отступиться, а твой приход только еще больше разозлит его.

– Посмотрим. Если Дженни еще не легла, отправь с ней ему записку.

– Не могу поверить, что ты решил просто поговорить с русским, – неуверенно произнесла Джорджина, – и не отправлю записки, пока ты не поклянешься, что не станешь посягать на его жизнь.

– Обещаю не провоцировать его на ссору и ни при каких обстоятельствах не проливать его грязную кровь. Ты довольна?

– Я знаю, что за этими невинными синими глазами скрывается недюжинный ум, – лукаво улыбнулась Джорджина, – наверняка ты уже что-то придумал. Обещания мне вполне достаточно. Когда я смогу узнать, чем закончилась ваша встреча с Воронцовым?

– Чтобы уговорить его, потребуется какое-то время, а я не хотел бы будить тебя среди ночи.

Джорджина с горечью рассмеялась:

– Неужели ты думаешь, что я смогу уснуть, не зная, что меня ждет?

– Ну хорошо, загляну к тебе, когда пойду спать. Если задержусь, не беспокойся.

– Я готова на коленях молиться, только бы ты пришел, как бы ни было поздно.

Роджер взял Джорджину за руку:

– Не отчаивайся, любовь моя, отправь письмо и доверься мне.

– Да-да. Но прошу, будь осторожен. Воронцов – подлый, как бы он не навредил тебе.

– Я позабочусь об этом, – пообещал Роджер, поцеловал Джорджину и ушел.

Едва Джорджина успела вручить Дженни записку, как в будуар вошел отец и с улыбкой поцеловал Джорджину в щеку.

– Рад узнать, что ты уже в добром здравии и даже можешь принимать гостей, дорогая моя. Вот я и поду мал, что нынешний вечер подойдет для разговора не хуже любого другого.

С этими словами полковник Терсби уселся в кресло напротив дочери.

Отец и дочь были очень дружны и близки друг другу по духу, поэтому личная жизнь Джорджины не являлась для полковника тайной. Джорджина не скрывала от отца своих отношений с мужем и призналась, что была рада избавиться от сэра Хамфри.

Полковник, так же как Роджер, заверил дочь в том, что дознание будет простой формальностью, и, переменив тему, заговорил об их будущем, очень интересном путешествии за границу. Его мягкость и легкий юмор немного успокоили Джорджину в первые же десять минут, и она была бесконечно благодарна отцу за то, что он зашел ее навестить. Два часа пролетели, как один миг.

Полковник уже собирался поцеловать дочь на ночь, но вдруг остановился.

– Джорджина, – неожиданно серьезно произнес он. – Ты ничего больше не хочешь мне рассказать о событиях, случившихся утром?

Джорджина, глядя ему в глаза, покачала головой:

– Нет, папа. Мне больше нечего прибавить к тому, что я уже сказала.

Полковник взял понюшку табаку и кивнул:

– Ты уже взрослая и должна решать свои проблемы сама, дорогая моя. Но никто не знает лучше меня, ка кой горячий у тебя характер и как далеко ты можешь зайти. Я полагаюсь только на рассудительность Роджера и надеюсь, что ты прислушиваешься к его советам. Не перечь ему и не говори лишнего на дознании. Спокойной ночи, любовь моя, и да не оставит тебя Господь своей милостью.

После ухода отца Джорджина начала ломать голову над тем, как далеко зашел он в своих догадках. Конечно, он знал, что Роджер ее любовник, да она никогда и не скрывала этого. Но почему тогда отец так пытливо смотрел на нее? Видимо, чувствовал, что она не все рассказала ему об обстоятельствах смерти мужа.

А он хотел знать всю правду. Но полковник всегда учил ее нести ответственность за свои поступки, говоря, что перекладывать ее на чужие плечи – трусость.

– Законы, придуманные человеком, – говорил отец, – это лишь самые общие правила для защиты общества. Ими следует пренебречь, если они идут враз рез с твоим собственным чувством справедливости. Делай что пожелаешь, но при условии, что твоим судьей будет совесть. В случае же неудачи надо иметь мужество раскаяться в своих поступках, от которых могли пострадать и другие люди.

Именно этим принципом Джорджина всегда руководствовалась в жизни, и у нее не было времени менять его на какой-то другой. Отец, видимо, догадывался, что Роджер ночью был у Джорджины, поэтому у него и возникли подозрения. Если бы отец мог ей помочь, она открыла бы ему всю правду. Но признаться в содеянном отцу только для того, чтобы поплакать у него на плече, вряд ли стоило.

Убедив себя, что поступает правильно, Джорджина решила прилечь. Было почти одиннадцать часов – время свидания с Воронцовым. Но Роджер прав – русский скорее согласится на более позднее время, чем рискнет появиться в ее покоях, подвергаясь опасности.

Когда Джорджина разделась, расчесала волосы, задула свечи и легла, время приблизилось к полуночи.

Ее проняла дрожь, стоило ей вспомнить, что произошло с тех пор, как она лежала здесь вчера, счастливая, свернувшись калачиком и прильнув к Роджеру. Интересно, Роджер и Воронцов уже встретились? Чем все это кончится? Она не очень надеялась на благополучный исход, несмотря на все усилия Роджера, поскольку не представляла себе, какую сделку Роджер предложит русскому.

В ответ Воронцов может рассмеяться Роджеру в лицо и заявить, что не собирается отказываться от свидания с ней. От исхода встречи Роджера с русским зависит все. Отступится ли Роджер? Сдержит ли данное Джорджине обещание? Ведь поставлена на карту и его и ее жизнь. Впрочем, горячий по натуре, бесшабашный Роджер в момент опасности не терял рассудка.

Отец объяснил Джорджине, что молиться можно не только на коленях, но стоя или даже лежа. Это не имеет никакого значения. Когда молишься за другого, а не за себя, молитва скорее доходит до Господа. И Джорджина молилась за Роджера, молилась страстно и горячо, чтобы Бог ниспослал ему мужество, спокойствие и мудрость.

Через некоторое время молодая женщина попыталась мысленно связаться с Роджером: не для того, чтобы подчинить его своей воле, а чтобы отдать ему свои силы. Джорджина почувствовала, что ей удалось добраться до него. Это было как яркая вспышка света в царившем вокруг мраке. Джорджине показалось, что Роджер смеется.

Роджер действительно смеялся, хотя ситуация была далека от веселой. Он вез распластанного поперек садовой тачки русского посла с болтавшимися, как у тряпичной куклы, руками и ногами по обсаженным густыми кустами, залитым лунным светом дорожкам парка.

Оранжерею тоже освещала только луна. Десять минут назад туда явился Воронцов со своим обычным самодовольным видом. Его раздосадовало лишь, что предвкушаемый триумф откладывается на час, хотя у Джорджины были на то веские основания. Воронцов, однако, не собирался отпускать свою жертву после короткого свидания среди тропических растений. В отношении женщин он был эпикурейцем и хотел насладиться женским телом в тишине и уюте, намереваясь увести Джорджину в свою комнату, раз уж у нее им могут помешать.

Он с нетерпением ждал предмет своей страсти, когда из-за банановой пальмы вышел Роджер и изо всех сил ударил его по затылку мешочком с четырьмя фунтами сырого песку.

Роджер покинул Джорджину два часа назад, у него было достаточно времени на подготовку, поэтому все шло как по маслу. Воронцов, получив удар, издал какой-то неопределенный звук и рухнул на мозаичный пол. Роджер поднял графа, вынес из оранжереи и уложил в заранее приготовленную тачку. В ней же находился небольшой саквояж с вещами, которые могли понадобиться Роджеру. Он взялся за ручки тачки и, посмеиваясь, покатил ее по садовой дорожке, уводившей прочь от дома.

Миновав кусты, Роджер двинулся вдоль восточного края фруктового сада и без особых усилий перетащил тачку через крутой китайский мостик над ручьем. Сад кончился, но дорожка бежала дальше, петляя по полям с еще нераспустившимися рододендронами, которые здесь было великое множество. В четверти мили отсюда в ночном небе вырисовывались верхушки шотландских сосен, посаженных на специальном возвышении. В глубине этого холма под землей располагалось большое низкое круглое помещение, попасть туда можно было минуя короткий коридор, который заканчивался массивной дубовой дверью.

Почти во всех загородных усадьбах того времени имелись такие искусственно насыпанные холмы, под которыми находились погреба. Многие из них были сделаны очень давно и использовались еще римлянами для хранения летом запасов льда. Когда зимой замерзали озера, из льда выпиливали большие глыбы и складывали под землю, где температура круглый год не менялась, и даже в самую жару тень деревьев защищала от зноя толстый слой земли, под которым хранился лед.

Роджер во время прогулки с Джорджиной несколько дней назад побывал в погребе и выяснил, что он не запирается. Остановив тачку у подножия холма, Роджер за плечи подтащил русского ко входу в погреб, открыл дверь, из которой дохнуло холодом, и затащил Воронцова внутрь. После этого он вернулся, взял саквояж и зажег от кресала небольшой потайной фонарь.

Воронцов все еще был без сознания. Посветив ему в лицо, Роджер наклонился и пару раз ударил его по щекам. Русский помотал головой и застонал. Роджер снова пошлепал его по щекам, и граф открыл глаза. Грубо подняв Воронцова на ноги, Роджер протащил его по небольшому коридору к круглому низкому залу и бросил на пол. Затем достал из саквояжа четыре свечи, расставил их и зажег. Тут же вспыхнули искристые радуги на гранях ледяных глыб, и теперь все здесь напоминало седьмой, ледяной круг Дантова ада.

В помещении было холодно, как в могиле; русский сел, подтянув колени, и злобно посмотрел снизу вверх на своего заклятого врага.

Роджер усмехнулся, бросив на него взгляд.

– Это не совсем те забавы, к которым вы, ваше превосходительство, стремились, – любезно произнес Роджер, – однако советую вам принять их со всем спокойствием, на какое только вы способны, иначе вам же будет хуже.

Его пленник пробормотал что-то на своем родном языке и выругался по-английски. Роджер наклонился, схватил Воронцова за кружевное жабо и минуты две тряс изо всех сил. Потом открыл саквояж, вытащил оттуда две розги и показал Воронцову:

– Слушай ты, крыса. Слушай внимательно, что я сейчас скажу, потому что от этого зависит твоя жизнь. Не сомневаюсь, что в твоей стране у тебя есть такие местечки, как это. Сам понимаешь, лед здесь не тает. Мне остается только связать тебя, заткнуть тебе рот и засунуть куда-нибудь за ледяную глыбу, где ты и умрешь. Как тебе такая перспектива?

Русский уже пришел в себя:

– Вам и без того грозит виселица. Но если вы меня убьете, вам ее наверняка не избежать.

– Напротив, сударь. В этом случае вы и слова не сможете произнести на завтрашнем дознании. Поверьте, мне очень хочется избавиться от вас.

– Вы сможете избегнуть обвинения в пособничестве леди Джорджине, расправившейся со своим мужем, но вас обвинят в том, что вы убили меня.

– Здесь вы не правы, сударь крыса. Мой план в том и состоит, что никто меня не заподозрит. Если я сделаю то, что задумал, к утру вы умрете, но на вашем теле не останется ни следа. Садовники время от времени заходят сюда, чтобы пополнить запасы льда в доме, но я прикрою чем-нибудь ваше тело, и его тут долго никто не найдет. Я собираюсь покинуть «Омуты» завтра после дознания и потихоньку вернусь через несколько дней, вытащу ваш труп и брошу в какую-нибудь расселину. За ночь он оттает, и, когда вас найдут, не составит труда объяснить, как вы умерли. Просто подумают, что вы решили отправиться на ночную прогулку, вам стало плохо, и когда вы попытались пройти к дому коротким путем, то свалились в яму и отдали Богу душу раньше, чем ваши крики о помощи привлекли внимание.

Замерзший и напуганный, Воронцов содрогнулся при мысли, что попал в руки человека такого же безжалостного, как и он сам, но более умного, который перехитрил его.

– Сударь, вы этого не сделаете! – не очень уверенно заявил русский. – Иначе сами себе навредите. Если утром обнаружат, что я исчез, расследование обстоятельств смерти сэра Хамфри будет проведено всерьез, а вам это только повредит. Подумают, будто я не явился на дознание, чтобы не давать показаний, или же кто-то не хочет, чтобы я их дал. Не забудьте – только я могу подтвердить слова леди Джорджины, объяснившей, почему было послано такое письмо. В противном случае ей могут не поверить, проведут настоящее дознание и отправят вас обоих прямиком на виселицу.

– Ваши слова не лишены смысла, – признал Роджер со скрытым удовольствием. Он готов был убить русского, если потребуется, но только в бою. И граф словно угадал его мысли. – Значит, вы готовы купить свою жизнь?

– Вижу, другого выхода просто нет. – Воронцов снова вздрогнул. – Скорее назовите вашу цену и пойдем отсюда.

– Вы напишете письмо полковнику Терсби. Объясните, что из-за трагических событий забыли о важной встрече в Лондоне завтра в полдень, посему никак не можете остаться на дознание, и предложите полковнику зачитать вместо этого ваше письмо. Вы также подробно изложите, как решили с леди Этередж разыграть сэра Хамфри. В конце принесете свои извинения полковнику и леди Этередж за то, что поспешный отъезд не позволил вам с ними попрощаться. – Роджер помолчал немного и продолжал: – Ваше письмо подтвердит показания леди Этередж так же, как сделали бы это вы сами. Согласны на мое предложение?

Воронцов пристально посмотрел на Роджера:

– И это все, что вы от меня требуете?

– Вы также дадите мне записку для вашего кучера с приказом готовить карету к семи часам утра и пообещаете уехать именно в этот час, не оставив никаких других записок и ни с кем не ведя разговоров о смерти сэра Хамфри в «Омутах».

– В сложившихся обстоятельствах, сударь, вы мне льстите, говоря о каких-то моих обещаниях.

Роджер уже продрог до костей.

– Об этом мы побеседуем немного позднее, – торопливо ответил он. – Вы принимаете мои условия?

– У меня нет выбора, – стуча зубами, ответил Воронцов. – Ради Бога, давайте уйдем отсюда.

– Тогда возьмите в каждую руку по две свечи, – сказал Роджер, – и идите вперед. Не пытайтесь убежать в лес, бросив свечи, – у меня ноги длиннее ваших. Не успеете сделать и десятка шагов, как я догоню вас и уж тогда не откажу себе в удовольствии задать вам хорошую трепку.

Роджер взял саквояж и пошел следом за русским к выходу. Там он велел Воронцову остановиться и сесть на землю. Поставив свечи так, чтобы их не задуло ветром, Роджер достал из саквояжа перо, чернильницу и бумагу, после чего Воронцов опустился на землю, положил саквояж себе на колени и приготовился писать. За десять минут с делом было покончено. Роджер положил в карман письмо и улыбнулся – все прошло лучше, чем он рассчитывал.

Собрав вещи, Роджер закрыл дверь в погреб и направился вместе со своим пленником к тачке.

– Эта тачка вполне могла оказаться катафалком для вашего превосходительства, – заметил Роджер. – Но поскольку этого не произошло, не окажетесь ли вы на столько любезны, чтобы откатить ее в сарай, откуда я ее взял? Я покажу вам, где это.

Русский хотел было возразить, но Роджер довольно грубо толкнул его, и Воронцов покатил тачку по дорожке.

– А теперь поговорим о данном вами обещании, – сказал Роджер после того, как они прошли сотню ярдов. – Как вы понимаете, у меня нет возможности помешать вам оставить еще одно письмо и предать леди Этередж и меня. Надеюсь, вы знаете, что за этим последует?

– Вы с леди Джорджиной однажды утром на потеху толпе окажетесь на Тайберн-сквер, – со злобной ухмылкой отвечал Воронцов.

– Пожалуй, вы правы, – согласился Роджер. – Это вполне вероятно. Значит, вы понимаете, что в случае вашего предательства шансы остаться в живых у меня невелики?

– Настолько невелики, сударь, что я даже куплю себе место у окна в ближайшем доме, чтобы посмотреть, как вас повесят.

– Напрасно потратите деньги, потому что занять его вам не придется. Знаете поговорку? «Двум смертям не бывать, а одной не миновать». Вы понимаете, о чем я?

Воронцов метнул на Роджера косой взгляд:

– Вы хотите сказать, что если вас повесят, то вам все равно – за одно убийство или за два.

– Я рад, что вы, ваше превосходительство, так точно истолковали мою мысль. Если на завтрашнем дознании что-нибудь случится, я до вас доберусь. Предупреждаю – это случится раньше, чем меня поймают. Сейчас я никак не могу оставить леди Этередж, но завтра мне не составит труда выскочить из дому и сесть на лошадь прежде, чем шериф успеет отдать приказ о моем аресте. Конечно, меня будут преследовать парни с Баустрит. Делают они это хорошо и успешно. Но на некоторое время мне все же удастся скрыться от них, и где бы вы ни были, я вас найду и убью. Обещаю.

Русский понял, что снова попался. Он привык наслаждаться жизнью, и перспектива каждое мгновение ожидать появления убийцы на протяжении нескольких недель, а может быть, и месяцев ему совсем не улыбалась.

– Кажется, сегодня все козыри у вас, сударь, – произнес Воронцов по некотором размышлении. – Можете положиться на мое честное слово, и если какие-то подробности о смерти сэра Хамфри и выплывут на дознании, то не по моей вине.

– Я не сомневался, что, когда расскажу вам, как обстоит дело, вы сами поймете свою выгоду, – вежливо заметил Роджер.

Через несколько минут они добрались до служб позади дома, поставили тачку в сарай, вошли в оранжерею, а оттуда – в прихожую. Там сидел старый Барни и начищал до зеркального блеска сапоги Джорджины для верховой езды. Роджер незаметно положил в руку Воронцова записку, которую тот написал своему кучеру, и граф передал ее Барни с просьбой вручить по назначению. Потом заклятые враги бок о бок поднялись по ступеням и, пожелав друг другу спокойной ночи, расстались на верхней площадке.

Шел второй час ночи, но, заглянув в спальню к Джорджине, Роджер увидел, что она еще не спит, а откинувшись на подушки, дремлет, полузакрыв глаза. Как только едва слышно скрипнула открываемая дверь, Джорджина вскочила и, бросив быстрый взгляд на Роджера, воскликнула:

– Это ты! Слава Богу!

– Надеюсь, ты не ждала никого другого в такой час? – улыбнулся Роджер.

– Сейчас не время для шуток! – с упреком отвечала она. – Расскажи все поскорее. Ты… ты не убил его?

– Нет. Минуту назад я оставил нашего друга в добром здравии и хорошем расположении духа – он отправился спать. Дело улажено, и мы можем не опасаться его ни завтра и никогда впредь.

– Как тебе это удалось? – выдохнула Джорджина. – Говори же скорее. Разве такое возможно?

Роджер присел на край кровати и коротко рассказал о своих приключениях, начавшихся в полночь. Закончив, он увидел, что Джорджина плачет, закрыв лицо руками.

– Что же тревожит тебя, любовь моя? – с нежной заботой спросил он. – Не думай, что я недооценивал грозившую нам опасность. Но, зная, что мы не хотели пролить невинную кровь, Господь взял нас под свое покровительство и дал нам проницательность и отвагу, чтобы защитить себя. Уверяю тебя, бояться больше нечего. Худшее позади, и через несколько часов ты сможешь навсегда забыть эти страшные события.

– Нет, – прошептала Джорджина. – Я плачу не от страха, а от любви к тебе.

Роджер мягко отвел ее руки от лица и улыбнулся, заглянув в ее полные слез глаза:

– Тогда незачем плакать. Если любовь предполагает готовность отдать жизнь за другого, ты знаешь, я был бы счастлив пожертвовать ради тебя жизнью.

– Я знаю это, и не печаль, а радость и гордость наполняют мои глаза слезами. Ты – самый прекрасный мужчина, о каком только может мечтать женщина. По мнишь, когда я была совсем еще маленькой, все эти глупцы, сельские жители, которых я теперь презираю, избегали меня лишь потому, что во мне течет цыганская кровь? Никто из их придурковатых отпрысков даже не здоровался со мной при встрече. Только у тебя достало духа не подчиниться запрету и скрасить мое одиночество. Теперь ты смелый, решительный мужчина, к тому же красивый, и любая женщина с радостью согласится отдать тебе сердце. Однако ты по-прежнему пред почитаешь меня всем другим и рискуешь жизнью, оберегая от последствий моих же глупостей. Я плачу от радости, что мне так повезло.

Роджер поцеловал ее руки и улыбнулся:

– Не плачь, любовь моя, я обязан тебе гораздо большим. Разве не ты сделала из меня, робкого школьника, мужчину, указав мне правильный путь и придав реши мости? Да и сейчас я бедняк, без образования и чинов, а ты, самая красивая женщина во всей Англии, богатая, могущественная, всеми обожаемая, выбрала меня в любовники. Это я должен почитать за честь защищать твое счастье всеми доступными мне способами.

Как солнечный луч после апрельского дождя, в глазах Джорджины засияла улыбка.

– О Роджер, мы – странная пара. Никто не поймет нас. Ведь я свободна и могу выйти замуж! Только вчера ты спросил меня, согласилась ли бы я стать твоей женой. И я по легкомыслию отказалась, не в силах оценить то, что имею. Спроси меня об этом еще раз, и я дам тебе другой ответ. Нет на свете мужчины, которого я могла бы так почитать, как тебя.

– Ты была права в том нашем споре, – покачал головой Роджер. – Тогда ты собиралась отдать предпочтение Воронцову. Еще до конца лета может снова случиться нечто подобное, если не с тобой, то со мной. Рассуждать об этом легко, но, когда дойдет до дела, все может измениться. У тебя или у меня появится новое увлечение, и один из нас будет страдать. Не случись в этот уик-энд всех трагических событий, мы расстались бы добрыми друзьями. А поженись мы, нам не избежать еще больших ссор. Чтобы жениться, нужна уверенность, что брак продлится хотя бы год.

– В прошлом году с Атенаис де Рошамбо ты так не сомневался и женился бы на ней не раздумывая, если бы не разница в вероисповеданиях.

– Да, признаю. Но тогда я был моложе и тосковал.

– А со мной ты, значит, не тоскуешь?

– Нет, Джорджина, и никогда не буду. Если у меня появится желание жениться, которого пока нет, я попрошу твоей руки: только в этом случае я буду уверен, что женюсь не на мечте, которая может оказаться пустой, а на женщине, чьи достоинства перевешивают ее недостатки.

– Сэр, что-то у вас концы с концами не сходятся, – возразила Джорджина. – Только что вы говорили, что мое легкомысленное поведение больно ранит ваше сердце. Где же ваша логика?

– Напротив, сударыня, – улыбнулся Роджер. – Это логика и моя, и ваша. В глубине души вы со мной согласны, признайтесь!

Джорджина потянулась, зевнула и рассмеялась:

– Так и есть, милый Роджер. Поженись мы, я выцарапала бы глаза любой красотке, которой бы ты улыбнулся. Но ты ведь проведешь со мной всю весну, не правда ли? Я настаиваю.

– Я буду с тобой, – лукаво улыбнулся Роджер, – до тех пор, пока твой шаловливый взор не остановится на каком-нибудь другом красавце или же мой не упадет на какое-нибудь прелестное создание.

– Ты чудовище! Насколько я понимаю, ты решил отплатить мне моей же монетой.

– Нет, все это шутки. Я хочу одного: чтобы ты поскорее забыла это ужасное дело. – Роджер нежно поцеловал ее в щеку. – А теперь, любовь моя, я покину тебя, чтобы немного поспать.

Она ласково перебирала его волосы.

– Ты прав. Я тоже очень устала. Мне остается молиться, чтобы утром все обошлось.

– Все будет хорошо, любовь моя. Не бойся. – С эти ми словами Роджер ушел.

Его предсказание сбылось. Ровно в семь часов Воронцов уехал. Полчаса спустя Роджер передал полковнику Терсби его письмо. Незадолго до десяти в библиотеке собрались участники дознания. Простые, но честные люди, они почти не задавали вопросов и вели себя очень осторожно: как-никак дело касалось именитых особ.

Осмотрев для порядка тело Хамфри, они почтительно выслушали рассказ полковника Терсби и зачитанное им письмо Воронцова. Джорджина была приглашена совсем ненадолго. Она явилась в черном платье и черной вуали, недостаточно плотной, чтобы скрыть ее прелестное лицо, очень спокойно ответила на несколько вопросов и, выслушав соболезнования, ушла. Доктор констатировал, что смерть сэра Хамфри наступила от удара, вызванного сильным волнением, усугубленным крайним напряжением физических сил во время быстрой и продолжительной скачки верхом. Все это, как и положено, было зафиксировано в вынесенном вердикте. После дознания членов комиссии пригласили в столовую, где они основательно выпили и закусили в свое удовольствие, а к двум часам уже разъехались, чтобы вернуться к своим повседневным заботам.

Роджер не принимал участия в процедуре и, чтобы не мозолить глаза, решил прокатиться верхом и вернулся только в половине двенадцатого. Около полудня дворецкий сообщил Роджеру о решении суда, после чего молодой человек устроился скнигой в оранжерее. Вскоре после того, как уехал последний участник дознания, Роджера разыскал лакей.

– Полковник будет рад, сэр, если вы составите ему компанию в библиотеке, – сказал он.

Роджер нашел полковника за большим письменным столом красного дерева. Отец Джорджины с мрачным видом потягивал мадеру, однако на его умном худом лице не было заметно признаков беспокойства. Полковник указал на графин с вином и пустой бокал рядом с ним.

– Не сомневаюсь, – начал он, – вы уже слышали – все прошло гладко и дело закрыто. Но, думаю, будет лучше, если я познакомлю вас с некоторыми фактами. Наливайте себе вина, мой мальчик, и устраивайтесь поудобнее.

Роджер наполнил бокал, с любопытством ожидая, что еще за сюрприз приготовил ему полковник.

– Как вы, наверное, понимаете, сэр Хамфри не оставил завещания, и его наследником является его старший дядя, сэр Исайя Этередж. Вчера я отправил к нему курьера с известием о смерти племянника и предложил устроить похороны в среду. Поэтому его можно ждать завтра или даже сегодня к вечеру, если он захочет выяснить подробности трагедии до приезда остальных членов семьи. Став баронетом, он может рассчитывать на кое-какие привилегии, но не будь у Хамфри жены, он получил бы гораздо больше.

– По брачному соглашению она получает в пожизненное владение «Омуты», не так ли? – спросил Роджер.

Полковник кивнул:

– И изрядный капитал, чтобы вести хозяйство. На это уйдет большая часть состояния Этереджа. Сэру Исайе под шестьдесят, так что вряд ли ему когда-нибудь достанется этот дом и капитал. По брачному соглашению к Джорджине перейдет часть наследства гораздо большая, чем обычно причитается вдове. На этих условиях настояла Джорджина, и я не виню ее за это. Ведь при желании она могла выйти замуж за человека куда более богатого. С другой стороны, едва ли можно осудить сэра Исайю да и остальных представителей клана Этереджей, которых вряд ли устроит такое положение дел. Надеюсь, вам все понятно?

– Да, сэр, – ответил Роджер, радуясь, что полковник обеспокоен лишь некоторыми денежными недоразумениями, которые могут возникнуть между Джорджиной и ее родственниками по мужу, а не чем-то более серьезным.

– Тогда вы должны понять и то, что у сэра Исайи есть особые причины интересоваться делами моей дочери.

Роджер с недоумением взглянул на полковника:

– Он-то здесь при чем?

– Если она объявит о повторном замужестве, для сэра Исайи многое изменится, – ответил полковник.

– Но ведь «Омуты» все равно будут принадлежать ей, независимо от того, выйдет она замуж или нет.

– Да, есть такой пункт в договоре, но я не об этом. Вижу, придется задать вам прямой вопрос. Вы собираетесь просить руки Джорджины?

Роджер слегка покраснел:

– Вчера после ужина мы обсудили с ней этот вопрос и пришли к заключению, что брак может только разрушить нашу долгую и прочную дружбу, как бы мы ни любили друг друга, и поэтому решили остаться друзьями.

– Рад это слышать, – заметил полковник. – Хотя и не возражал бы против такого зятя. Вы нравитесь мне, и я вас очень ценю. Денег у Джорджины хватит на двоих. К тому же я знаю, как вы друг к другу привязаны, так что при других обстоятельствах я с радостью дал бы вам свое благословение.

– Благодарю вас, сэр. Но почему все же вас радует, что мы с Джорджиной решили не вступать в брак?

– Ваш союз окажется опасным и для вас, и для нее, в частности из-за сэра Исайи.

– Я не совсем понимаю вас, сэр.

– Не хотелось вам говорить, но придется. – Полковник сурово глянул на Роджера. – Впрочем, вы и без меня все это знаете. Джорджина – прелестная молодая женщина, но ее нравственность по ортодоксальным понятиям далека от совершенства. Страстная натура, унаследованная ею от матери, – не единственное тому объяснение. Боюсь, есть тут и моя вина. Я всячески развивал ее ум, взгляды у нее значительно шире, чем у женщин ее круга. Я научил ее мыслить, как мыслят мужчины. Мужчины, которым не чуждо понятие чести. Я приучил ее к самостоятельности, чтобы она жила полной жизнью, сражаясь с мужчинами их же оружием, если возникнет необходимость. Я не жалею об этом, но вынужден признаться себе, что, хотя и воспитал дочь незаурядную, окружающие не понимают ее и осуждают.

Полковник взял понюшку табаку и продолжал:

– В делах любовных Джорджина ведет себя по-мужски. Не раздумывая охотно пускается в авантюры, не скрывая этого. Вот почему люди считают ее безнравственной. Мы с вами знаем, что это не так. Но многие полагают, будто Джорджина ни перед чем не остановится для достижения своей цели и, если понадобится, может даже убить собственного мужа.

Некоторое время Роджер сидел молча.

– Может быть, сэр, – заговорил он наконец, – вы потрудитесь… м-м-м… объяснить…

– К сожалению, придется, – тихо ответил полковник. – Вы должны знать, в чем дело. Я не прошу вас ни отрицать, ни подтверждать того, что я вам скажу, но есть вещи, которые я не могу понять. Написал ли Воронцов письмо сэру Хамфри по просьбе Джорджины? Да, она разлюбила мужа, но не в ее характере устраивать глупые розыгрыши и тем более вызывать его сюда. Но если не она просила Воронцова написать это письмо, зачем он его отправил? И зачем они утверждали, что решили разыграть сэра Хамфри? Уж не для того ли, чтобы скрыть кое-какие факты до начала дознания? В письме, посланном сэру Хамфри, говорится, что если он немедленно отправится в путь, то застанет Джорджину с любовником. И если бы Джорджина действительно попросила Воронцова отправить такое письмо, то должна была бы ждать мужа рано поутру в субботу и уж конечно не пригласила бы никого к себе. Но мне кажется, что, когда сэр Хамфри ворвался к ней, она была не одна. Когда доктор осматривал тело, я заметил на груди у сэра Хамфри, возле сердца, большой синяк.

Роджер, не поднимая глаз от ковра, пытался справиться с волнением, а полковник продолжал ровным голосом:

– Совершенно ясно, что кто-то ударил его кулаком, но не Джорджина, на такой удар у нее просто не хватило бы сил. Однако одно то, что она скрыла этот факт, говорит о ее заинтересованности в трагическом исходе, что само по себе является преступлением. Таким образом, Джорджина заслуживает кары столь же суровой, как и тот, кто напал на сэра Хамфри.

Роджер сильно побледнел и поднял наконец глаза:

– Прошу вас, сэр, скажите мне все, даже самое плохое. Кто-нибудь еще подозревает…

– Думаю, нет, – покачал головой полковник. – К счастью, я придумал, как объяснить происхождение этого синяка. Я сказал, что синяк мог быть результатом падения. А упасть сэр Хамфри мог еще днем, когда скакал на норовистой лошади, о чем всем было известно. Доктора вполне устроило мое объяснение, и на дознании он ни словом не обмолвился о синяке.

Роджер вдохнул с облегчением, полковник никогда бы не предал родную дочь.

– Вы меня успокоили, сэр, надеюсь, теперь все в порядке.

– Боюсь, радоваться еще рано. С древнейших времен мотив и возможность часто служили поводом для людей подозрительных раскопать правду и добиться смертного приговора. Джорджина никогда не скрывала от меня, что вы ее любовник, к несчастью, из-за ее неосторожности об этом знают и слуги. И если нечто подобное станет известно сэру Исайе, не станет ли он подозревать Джорджину в намерении избавиться от мужа, чтобы он ей не мешал наслаждаться жизнью?

Роджер снова побледнел:

– Вы хотите сказать, что если сэр Исайя что-либо заподозрит, то не успокоится, пока Джорджину не осудят и он не завладеет «Омутами» и состоянием Этереджей?

Полковник допил вино.

– Этот кошмар мучает меня весь день. Однако мы можем избежать несчастья, предприняв простую предосторожность. Я имею в виду устранение мотива. Если вас не будет в «Омутах» рядом с Джорджиной, никто не заподозрит, что сэр Хамфри пал жертвой убийства.

– Значит, сэр, вы полагаете, что мне надо немедленно уехать?

– Теперь, когда дознание закончено, – да. Я предложил бы вам уехать раньше, если бы Джорджине не требовалась ваша поддержка. Но если вы не покинете усадьбу до появления сэра Исайи, он непременно задастся вопросом, почему вы остались, тогда как все гости уехали, и начнет расспрашивать слуг.

– В ваших словах есть здравый смысл, сэр, – задумчиво произнес Роджер. – Я буду действовать без промедления. Боюсь только, Джорджина воспротивится моему отъезду.

– Не сомневаюсь. Поэтому, пока вы будете собираться, я поговорю с ней. Едва ли надо добавлять, что чем меньше вы будете видеться в ближайший год, тем лучше.

– А еще лучше, если я устроюсь на службу, требующую отъезда за границу, – кивнул Роджер.

– Да, это разумно. Я тоже хочу увезти Джорджину из Англии и возвратиться, лишь когда утихнут разговоры о смерти ее мужа. Она не раз говорила, что хочет посмотреть Константинополь, вот и отправимся с ней туда через Балканы. Дела не позволят мне отбыть раньше чем через шесть или семь недель. Вам же надо уехать в самое ближайшее время. Тогда люди забудут, что вы провели в обществе Джорджины всю зиму и тот уик-энд, когда произошло несчастье.

– Я сделаю все от меня зависящее, сэр, – произнес Роджер, поднимаясь. – Если в ближайшие несколько дней что-нибудь случится, прошу вас, дайте мне знать. Я буду жить у лорда Эдуарда в Эймсбери-Хаус. Готов взять на себя всю ответственность, поскольку вина лежит на мне.

Через час Роджер пришел к Джорджине в ее будуар. Она была в том же сером платье, что и накануне вечером, но выглядела очень печальной. Отец уже успел переговорить с ней, и Джорджина с Роджером обсудили создавшееся положение. Им не хотелось расставаться, но доводы полковника были убедительны.

– Расставание всегда тягостно, дорогая моя, – произнес Роджер с улыбкой, когда они сказали все, что обычно говорят в таких случаях, – так что не будем его затягивать. Пожелай мне удачи, поцелуй, и я снова отправлюсь на поиски счастья.

– Погоди, – ответила Джорджина. – Я хочу кое-что показать тебе.

Она открыла лакированный ящичек, вытащила шкатулку из марокканской кожи и извлекла из нее великолепную бриллиантовую тиару.

– Как ты думаешь, сколько это может стоить? – спросила Джорджина.

– Не представляю, – пожал он плечами. – Пожалуй, не меньше двух тысяч фунтов.

– Тиара – свадебный подарок Хамфри и не входит в наследство, она моя, и я могу делать с ней что захочу. Вырученных за нее денег вполне хватит, чтобы вернуть долг Друпи Неду, и у тебя еще останется несколько сотен на дорогу. Возьми, прошу тебя.

– Нет, я не стану грабить тебя… – начал Роджер, но Джорджина закрыла ему ладошкой рот.

– Милый Роджер, – ласково сказала она. – Ты же знаешь, у меня много драгоценностей, и я не буду тосковать по этой побрякушке. Вспомни, когда ты уезжал еще юношей, я рассталась с половиной своих девичьих безделушек. А сегодня предлагаю тебе гораздо меньше половины. Не прибавляй к моим мучениям еще и мысль о том, что ты стеснен в средствах. Доставь мне удовольствие, позволь помочь тебе, как раньше, я буду считать это предзнаменованием того, что ты снова вернешься ко мне живым и здоровым.

– Да будет так, любовь моя, – прошептал Роджер. – У меня нет слов, чтобы отблагодарить тебя, но ты ведь знаешь: моя благодарность – в моем сердце.

– Сохрани свое сердце для меня.

– Сердце – пустяк. Главное – душа. И ни одна женщина не займет там твоего места.

– Так же как ни один мужчина не заменит мне тебя. Мы можем наслаждаться сколько угодно, но ни время, ни расстояние, ни увлечения не нарушат ту связь, что соединяет наши души.

Они крепко обнялись, прижавшись друг к другу в последнем страстном поцелуе. Закрывая за собой дверь, Роджер с грустью думал о том, что, возможно, пройдут долгие годы, прежде чем он снова сможет заключить Джорджину в свои объятия.

Глава 7. Мистер Питт Младший

Приехав в Лондон, Роджер сразу направился в особняк маркиза Эймсбери на Арлингтон-стрит. В те времена дома многих аристократов были открыты для друзей и родственников, они могли там остановиться на несколько дней или несколько недель – как их устраивало. У Роджера не было в Лондоне своего pied-à-terre^[8], и Друпи Нед настоял, чтобы Роджер пользовался его гостеприимством, дав указание мажордому в любое время предоставлять мистеру Бруку комнату.

Нед только вчера вернулся из «Омутов» и сейчас, находясь в своих покоях, развлекался тем, что разбирал коллекцию античных украшений, расставленную в небольшой стеклянной витрине. За этим занятием и застал его Роджер.

Полюбовавшись последними экспонатами друга, Роджер показал ему тиару Джорджины и спросил, за сколько, по мнению Неда, ее можно продать. Нед рассмотрел тиару своими близорукими синими глазами, затем взял лупу, чтобы получше разглядеть самые большие камни, и наконец сказал:

– На таких вещицах торговцы изрядно зарабатывают – цена тиары определяется не ее художественной ценностью, а ценностью материала. Вряд ли ювелир, покупая ее как лом, даст тебе больше тысячи, но на Хаттон-Гарден^[9] ее можно выставить за тысячу двести.

– Я был бы тебе очень обязан, если бы ты помог мне ее продать, – произнес Роджер. – Я опять собираюсь ехать за границу, и девяти сотен мне бы хватило надолго.

Нед знал о бурном романе Роджера и Джорджины, но был слишком деликатен, чтобы расспрашивать о причине столь внезапного отъезда.

– Куда же ты собрался ехать? – поинтересовался он.

– Пока не знаю, – признался Роджер. – Помнишь, в ноябре мистер Питт предлагал мне службу по дипломатической части? Попробую написать ему и напомнить об этом его обещании. Может быть, он что-нибудь и предложит.

После ужина они еще целый час беседовали о событиях в «Омутах» и о других делах. Потом Роджер отправился к себе и написал письмо премьер-министру. Он просит встречи, намекнув, что хочет как можно скорее покинуть Англию. На следующее утро письмо было отправлено с лакеем на Даунинг-стрит.

Два дня минуло, а ответа не было. В четверг Роджер написал еще одно письмо, но к вечеру субботы так и не пришли ни ответ, ни даже уведомление о получении писем.

Обеспокоенный, он посоветовался с Недом.

– Если хочешь ускорить дело, – сказал тот, – по пробуй захватить мистера Питта в его логове. Съезди завтра в Холвуд-Хилл – его поместье возле Хайса в Кенте. Ты непременно его там застанешь.

Роджер ответил, что не хотел бы быть назойливым, на что Нед лишь пожал своими узкими плечами:

– Не будь таким щепетильным, друг мой. Ты оказал ему услугу, поехав в Голландию с конфиденциальным поручением, поэтому я гарантирую тебе теплый прием.

И вот на следующий день после завтрака Роджер верхом пустился в путь. Пробравшись по узким улочкам, заполненным толпами нарядно одетых людей, направлявшихся в церковь, он выехал наконец на старую кентскую дорогу и поскакал быстрее. В Нью-Кросс повернул на юг, миновал Левишем и очутился в сельской местности. В нескольких милях южнее деревни Бромли он спросил, где дом премьер-министра, и через десять минут уже был на подъездной дорожке.

Питт называл свое небольшое поместье Холвуд-Хилл «прелестным местечком, где не хватает только дома, в котором можно было бы поселиться». Дом, однако, имелся, и весьма внушительных размеров. Питт купил поместье три года назад, в основном из-за ухоженных садов, которые доставляли хозяину немало удовольствия, – он очень любил эти места, так как сам вырос в усадьбе неподалеку.

Роджер попросил о встрече с мистером Питтом, подчеркнув, что дело у него конфиденциальное. Лакей пошел докладывать и, вернувшись через несколько минут, сообщил, что мистер Питт ждет его в саду.

Молодой премьер-министр, одетый по-домашнему, сажал деревце магнолии. Рядом с ним на плетеном стуле расположился молодой человек примерно такого же возраста, чрезвычайно болезненного вида, чьи выразительные глаза и энергичное лицо резко контрастировали с немощным телом. При появлении Роджера Питт Младший поднял взгляд и его длинное, серьезное лицо осветилось улыбкой.

– Ах, мистер Брук, рад снова вас видеть. Я думал, вы обо мне забыли.

– Напротив, сэр, – поклонился Роджер. – На прошлой неделе я дважды писал вам, но, не получив ответа, осмелился нарушить ваш покой, за что приношу свои извинения.

– Увы! – печально покачал головой Питт. – Боюсь, я – самый ленивый человек, когда дело касается разбора корреспонденции. К стыду своему признаюсь, что далеко не всегда отвечаю на письма. Большую часть почты составляют счета, а я давно уже научился не просматривать их. – И, указав на своего приятеля, он добавил: – Надеюсь, вы знакомы с Уильямом Уилберфорсом.

Уилберфорс бы однокашником Питта по Кембриджу и со временем стал его закадычным другом. Один из влиятельных политиков, он всегда горячо поддерживал правительство Питта; в трудные времена эти двое были почти неразлучны, проводя все свободные вечера в Гуэтри-клубе (этот клуб основал один из сподвижников Питта в противовес клубу Брукса), а выходные дни – в доме Уилберфорса на Уимблдон-Коммон, где для Питта всегда была приготовлена комната. В 1784–1785 годах Уилберфорс долго путешествовал за границей, а когда вернулся, решил вести жизнь праведную и в последние годы, отойдя от политических баталий, большую часть времени посвящал социальным реформам. Он добился внесения ряда поправок в уголовное законодательство, направленных против богохульных и клеветнических публикаций. Не далее как несколько месяцев назад, сидя под раскидистым дубом в Холвуд-парке и размышляя, он решил посвятить свою жизнь борьбе за отмену работорговли.

Уилберфорсу еще не было и тридцати, но, как и его блистательный друг, он давно приобрел широкую известность, и поэтому Роджер, кланяясь ему, не преминул заметить:

– Я давно наслышан о зажигательном красноречии и добрых делах мистера Уилберфорса.

– Благодарю вас, сэр, – склонил голову Уилберфорс. – Простите, что не встаю, с января меня одолел злой недуг, и сюда я приехал лишь затем, чтобы попрощаться с мистером Питтом, прежде чем отправиться в Бат – на тамошних водах надеюсь поправить здоровье.

Питт озабоченно посмотрел на него:

– Боюсь, дорога вас утомила и вряд ли это пойдет вам на пользу.

– Нет-нет, я не мог не приехать, ваши уверения в том, что в начале следующей сессии вы будете действовать решительно, если даже меня там не будет, лучше любого лекарства.

Роджер понял, что у них шел разговор о политике, прерванный его появлением.

– Господа, – произнес он. – Я вижу, что помешал вам. Позвольте мне удалиться и подождать более удобного времени.

Взмахом худой руки Питт остановил его:

– Наше дело закончено, и мистер Уилберфорс ждет экипажа, чтобы вернуться в Уимблдон.

В это время как раз появился слуга и доложил, что экипаж подан.

Роджер помог Питту проводить больного к карете, они попрощались, и экипаж тихо отъехал.

– Вот уезжает настоящий святой, – заметил Питт, глядя ему вслед. – Он так великодушен, что даже закоренелый грешник не смущается его присутствием. Давайте вернемся в сад, мистер Брук. С вашего позволения, закончу посадку дерева и, клянусь, не пропущу ни единого слова, если вы соблаговолите поведать, с каким делом пожаловали ко мне.

– Мой рассказ короток, сэр. В ноябре прошлого года, после моего возвращения из Голландии, вы сказали, что могли бы мне предложить службу за границей.

– Да, помню, и вы тогда не отказались; странно только, что вы раньше не обратились ко мне.

Последняя фраза содержала скрытый вопрос. Роджер, понимая, что заслужить благосклонность премьер-министра можно лишь откровенным, но кратким объяснением по существу дела, сказал:

– Я давно собирался навестить вас, но запутался в любовных сетях.

Питт взглянул на него с любопытством:

– Двадцать лет – тот возраст, когда закладываются основы будущей карьеры. Я полагал, вы слишком честолюбивы, чтобы пожертвовать полугодом, как бы ни была ваша дама прекрасна.

– Она того стоила, – просто ответил Роджер.

– Должно быть, вы правы, раз говорите с таким убеждением, и я, признаться, завидую вам, – проговорил премьер-министр. – Знаете, у меня никогда не было любовных интриг. Не то чтобы слабый пол меня не привлекал, просто за недостатком времени я ни разу не смог довести дело до конца.

– Ваши потери обернулись на благо всего государства, сэр.

– Полноте любезничать, – улыбнулся Питт. – В душе вы наверняка упрекаете меня в том, что я при нес чувства в жертву амбициям. Но вернемся к вопросу, который привел вас ко мне. Я неплохо вас знаю, и ваше исчезновение на полгода не очень меня удивило. Вы не любите подчиняться, не стремитесь к регулярной службе, вас нисколько не интересует карьера чиновника в каком-нибудь министерстве. Для вас главное – собственные привычки и вкусы, вы находите удовольствие в путешествиях и обществе образованных людей; но для всего этого необходим большой годовой доход, а не те три сотни фунтов, что вы получаете от отца. Ваша наружность, ваш слог и отличное знание языков – латинского и французского, немного греческого, разговорный немецкий, а также хорошее знание внешней политики Франции и положения дел в Голландии открывают для вас неплохие возможности. У вас достанет способностей вести секретарскую работу и храбрости, чтобы при необходимости пустить в ход шпагу. Я прав?

– Вы льстите мне, сэр.

Роджер поддерживал молодое деревце, а Питт присыпал корни землей.

– Думаю, – продолжал премьер-министр, – что больше всего вам подошла бы работа моего личного агента на континенте. Дипломатические представители ее величества в большинстве своем очень способные господа, но их возможности в сборе информации весьма ограниченны. Они либо добывают ее сами, либо поручают это платным шпионам. Их явная связь с Сент-Джеймсским двором наносит немалый вред делу, к тому же наемные шпионы хороши, к примеру, для сбора информации о количестве кораблей в доках потенциального противника, но они не обладают достаточно высоким статусом, чтобы вызнать дипломатические секреты иностранных дворов.

– Вы предлагаете мне стать профессиональным шпионом? – прямо спросил Роджер.

– Да. Вас это оскорбляет?

Роджер немного подумал. Не к лицу джентльмену марать руки подобной работой. В то же время такая служба позволит Роджеру вести жизнь, не омраченную рутинными делами и глупостями вышестоящих чинов, что бывает довольно часто.

– После нашей последней встречи я навел о вас справки, – продолжал Питт, видя, что Роджер колеблется, – и узнал, что, помимо того блестящего хода, который вы сделали в отношении намерений Франции в Соединенных провинциях, ваш отец вывел вас на связь с нашим поставщиком секретной информации, мистером Гилбертом Максвеллом, и вы передали ему очень ценные сведения о новых укреплениях Шербура, а также экспедиции месье Лаперуза в Новую Зеландию. Раз уж вы действовали таким образом без всяких указаний, почему бы вам не продолжать в том же духе, с той лишь разницей, что вы будете знать, какого рода информация нам нужна в первую очередь?

– Тогда я действовал по велению сердца и отверг плату за свои незначительные услуги, однако, приняв ваше предложение, сэр, я окажусь в совсем другом положении.

– Верно. И все же я уверен, у вас достанет сил и способностей послужить в таком качестве родине. Будь вы просто богатым искателем приключений, я, делая предложение, взывал бы к вашему патриотизму и не сомневался бы в успехе. Но вы не искатель приключений, посему предлагаю вам послужить за плату, достаточную, чтобы сделать вас значительной фигурой при дворах европейских государей. В ином деле вы вряд ли мне пригодитесь.

– Ваши аргументы неопровержимы, сэр, – улыбнулся Роджер. – Они развеяли все мои сомнения.

– Тогда позвольте, завершая дело, сказать, что, если каждые несколько лет вы будете доставлять нам такие секреты, как прошлой осенью, я стану считать, что вы не менее ценны для нашей страны, чем взвод пехотинцев или девяносточетырехпушечный корабль.

– В таком случае я сделаю все, что в моих силах, чтобы оправдать ваше доверие, – заявил Роджер.

Дерево было посажено, земля вокруг него плотно утоптана. Питт немного вспотел, любое физическое усилие давалось ему нелегко.

– Давайте вернемся в дом, – предложил он, отирая лоб, – выпьем по стаканчику шраба, и я изложу вам свои взгляды на внешнюю политику Англии. Вы, конечно, останетесь на обед?

– Вы очень любезны, сэр, – ответил Роджер, идя бок о бок с Питтом по траве и раздумывая о том, почему премьер-министра считают холодным, высокомерным и равнодушным.

Конечно, аристократ Питт мало считался с одобрением или хулой толпы – проезжая по улицам, он держал голову высоко, не удостаивая кивком даже своих сторонников. Верно было и то, что необычайные способности помешали ему в детстве и юности развлекаться в обществе сверстников. Он никак не мог справиться с некоторой неловкостью, которую испытывал, находясь в смешанной компании. Главным недостатком премьер-министра или скорее его достоинством была уверенность в том, что он один способен вести Британию по пути, уготованному ей судьбой. Еще в возрасте семи лет, узнав, что его великий отец удостоен звания пэра, он сказал: «Хорошо, что я не старший сын и смогу, как папа, послужить своей стране в палате общин». Из-за уверенности в себе, принимаемой людьми недальновидными за тщеславие, у него было немало врагов. По натуре Питт Младший был приветливым, терпимым, великодушным и в те редкие минуты, когда он позволял себе отдохнуть, оказывался гостеприимным хозяином и приятным собеседником.

Сидя за стаканом пахнущего мандарином напитка, Питт делился своими планами и надеждами.

– Мистер Брук, – говорил он. – Я никогда не считал, как многие, будто войны являются неизбежным злом. Во все времена они приносили разорение и несчастья простым людям, которые хотели лишь одного – жить на своей земле и мирно заниматься своим делом. Правители сильных государств и их приближенные в прошлом немало наживались на войнах с более слабыми соседями. Им доставались захваченные земли и контрибуции от завоеванных городов. Но времена, когда войны привлекали высшие классы боевым азартом и кровавой охотой, ушли навсегда.

Каждый новый конфликт в Европе приводил к все большей трате сил и средств тех стран, которые были в нем задействованы. В средние века лорды-феодалы шли воевать, прихватив только личную гвардию и немного слуг; сельское хозяйство и торговля при этом почти не страдали. Ныне все изменилось. Участвующая в войне страна вскоре начинает ощущать ее воздействие во всех областях. И бремя расходов столь велико, что проигрывают все – и победители и побежденные. С развитием промышленности и при нашей зависимости от зарубежных рынков в вопросах сырья и продукции эта тенденция будет усиливаться. Всего несколько лет войны могут привести сражающихся к полному краху. Поэтому впредь следует использовать любые средства, не считая, разумеется, сдачи противнику, способные предотвратить войну. А также с помощью убеждения или прямой угрозы интервенции, если это возможно, не допускать развития конфликтов между большими странами.

– Ваши доводы, сэр, настолько убедительны, что никто не стал бы их оспаривать, – заявил Роджер.

– Время, – продолжал Питт, – решающий фактор в дипломатии, направленной на предотвращение войн. Неожиданные шаги, ведущие к плохо просчитанным ответным действиям, будоражат дух нации и выливаются в вооруженные столкновения. Располагая секретными сведениями о намерениях того или иного правительства, мы получаем возможность все обдумать и оказать соответствующее влияние на потенциального агрессора прежде, чем он зайдет настолько далеко, что не сможет повернуть назад, не потеряв лица. Снабжать нас подобными сведениями – одна из сторон деятельности министерства иностранных дел, но, поскольку эта информация надежно хранится в кабинетах правителей, не так-то легко ее добыть. Помочь министерству и есть ваша задача. Но прошу вас, во время путешествий ничем не выдать вашу истинную цель. Сведения о военных и внутренних делах, местонахождении высших лиц и придворных интригах весьма ценны, но не следует слишком рисковать, добывая их. Ваше главное дело – выудить тайные устремления тех правителей и их советников, которые могут поставить под удар мир в Европе, и, если это в ваших силах, дать мне совет, какие именно меры следует предпринять, чтобы сохранить существующее равновесие.

Роджер поморщился:

– Благодарю вас за комплимент, сэр, но мне кажется, вы переоценили мои возможности.

– Нет, мистер Брук. Никто лучше меня не может о них судить. Прошлым летом вы сделали немало, спасая нас всех от войны. Тогда один своевременный шаг стоил девяти запоздалых. Страна все еще в долгу перед вами. Так что, если казна нашей секретной службы потратит тысячу гиней за те несколько месяцев, что вы проведете в Санкт-Петербурге, пусть даже без всякого результата, не вините себя, а рассматривайте это как заслуженный отпуск.

– Санкт-Петербург!

– Да. Именно туда я хочу вас отправить, потому что Россия на европейской сцене в настоящее время представляет собой большую загадку. Позвольте мне кое-что пояснить вам, и тогда поймете, почему для вашего первого задания я избрал двор царицы Екатерины.

Питт наполнил бокалы и продолжал:

– Когда я вступил в должность, Британия оказалась в полной изоляции. Все европейские державы либо воевали с нами, либо находились по отношению к нам в состоянии вооруженного нейтралитета. Главная угроза исходила от Франции, которая благодаря сильному влиянию королевы Марии Антуанетты была в тесном союзе с Австрией. Ввиду вековой вражды Фридриха Великого с Австрией Пруссия должна была стать нашим союзником, и я сделал первые необходимые шаги навстречу императору. Но он тогда уже выживал из ума, тайная ненависть к Англии взяла верх над здравым смыслом и первостепенными интересами государства, и он отнесся к моим предложениям пренебрежительно.

– Но ведь с его преемником дела пошли лучше.

– Да. Кто-то остроумно заметил, что Фридрих Великий обладал Соломоновой мудростью, а у его племянника, если и было что-то общее с этим древним царем, то только пристрастие к слабому полу. Но Бог с ним, главное, Фридрих Вильгельм Второй все-таки прислушался к своему дальновидному министру графу Герцбергу и нашему министру, мистеру Эварту, и понял, что союз с Британией очень важен. Теперь можно вычеркнуть Пруссию из числа наших врагов.

– После событий прошлой осени – и Голландию тоже.

Питт кивнул:

– Соединенные провинции были бы присоединены к Франции, если бы не наше своевременное вмешательство, которое позволило голландскому правителю удержаться у власти, и теперь он и его супруга – преданнейшие друзья Англии. Нам больше не надо бояться, что голландский флот сожжет наши корабли. Что же касается Франции, то она оказалась в весьма унизительном положении и теперь не только не является для нас угрозой, но и всячески стремится к миру с нами.

– Вы и впрямь так полагаете, сэр?

– Да. Сопротивление королевской власти за последние полгода так выросло, что Франция, мне кажется, не в силах развязать новую войну, пока не реформирует правительство коренным образом. Но и в этом случае я не вижу причин возобновления нашей вековой вражды. Торговый договор сработал на редкость удачно. Вы и сами могли заметить – французская мода, кухня и литература стали весьма популярны в Лондоне этой зимой, а во Франции, я слышал, во всем придерживаются стиля anglais^[10].

– Не спорю, сэр, – отвечал Роджер, – но я бы не стал слишком полагаться на внешнее впечатление. Проблема, как мне кажется, глубже. Хотя население Франции в два раза больше, чем у нас, все же именно мы утвердились в Канаде и Индии и, владея морями, первыми вступили на необъятные новые земли, открытые капитаном Куком в Южном полушарии. Французы настаивают, что их стране необходимы новые земли и рынки для их товаров. Боюсь, именно это может послужить причиной новой войны с ними.

– Возможно, я слишком большой оптимист, – улыбнулся Питт. – Наверняка наш министр иностранных дел, милорд Кармартен, согласится с вами. Он клянется, что мне никогда не удастся закрепить нашу дружбу с Францией. Должно быть, здесь сказывается и влияние сэра Джеймса Харриса, который смертельно ненавидит французов.

– У него есть на то причины. Вспомните, сколько лет он провел на переговорах в Гааге в бытность свою министром, – заметил Роджер. – Если бы не его решительность в отношениях с голландцами, наше дело было бы проиграно. Во время моего недолгого пребывания там я не переставал восхищаться им.

– Хочу вас обрадовать, в ближайший час он будет здесь. Сэр Джеймс, Гарри Дундас и милорд Кармартен приедут отобедать со мной.

– Неужели? – воскликнул Роджер, не в силах скрыть своего удивления, – все знали, что отношения премьер-министра и сэра Джеймса Харриса весьма прохладные.

– Я знаю, о чем вы думаете, мистер Брук, – рассмеялся Питт. – Вас удивляет, что я принимаю у себя сэра Джеймса, тогда как он, будучи выпускником крайстчерчского колледжа, так часто и резко возражает мне в палате. Но я не переношу служебные отношения на личные. Мне кажется, его противостояние объясняется не ненавистью ко мне, а дружескими чувствами к мистеру Фоксу, его другу с юности. Фокс, Харрис и Уильям Эден были блестящей троицей в Оксфорде тех дней и с тех пор твердо стоят на одних и тех же политических позициях. Было бы несправедливо, исходя только из этих соображений, не замечать, что Харрис и Уильям Эден зарекомендовали себя выдающимися дипломатами. Помните – именно Эдена я направил в Париж для заключения торгового договора; и хотя назначение в Гаагу Харрис получил от правительства Рокингема, я подтвердил его, как только вступил в должность. Но давайте вернемся к нашему разговору. Мы беседовали о положении дел во Франции, не так ли?

– Вы говорили, сэр, что не ждете войны с этой страной.

– В ближайшие несколько лет не жду. Не опасаюсь я и войны с Испанией – сейчас она зависит от Франции и не станет действовать самостоятельно. Так же, как и Австрия. Реформы, проведенные императором Иосифом Вторым в доминионах, снискали ему славу монарха-революционера, но за это он вынужден платить немалую цену. Мадьяры, болгары, да и все остальные жители его империи восстают против новаций. Вступив в войну с Турцией как союзник России, австрийский император связал себе руки. Таким образом, сегодня только у России есть силы, а возможно, и желание затеять новую войну, способную зажечь пожар во всей Европе.

– Вы только что сказали, что Россия воюет с турками.

– А мы тайно поддерживаем их оружием и деньгами.

– И тем не менее не так давно пустили русские корабли на отстой в свои порты – а ведь они отправлялись в Средиземное море атаковать турецкий флот.

– Мы пошли на такой шаг, чтобы заручиться дружбой Екатерины. Но императрица избрала иную линию поведения и продолжает придерживаться ее. Более того, русские развернули свои базы на греческих островах. Благодаря снисходительности герцога Тосканского они укрепились в Генуе. Их выдвижение в Средиземное море – вот то, что беспокоит меня больше всего. Хотелось бы, чтобы вы разузнали, насколько прочно они намереваются укрепиться там.

– Русскому флоту не равняться с британским, и в случае войны мы сможем преградить им путь.

– Верно, но ни один флот не может держать главные силы в двух местах сразу, а в случае кризиса большая часть наших кораблей должна оставаться на севере, поскольку меня куда больше беспокоят претензии русской императрицы в Северной Европе. Хотя мы поддерживаем турок в надежде, что они полностью отвлекут на себя силы России, ресурсы этой страны огромны, и не исключено, что она развяжет еще одну кампанию, может быть, против того, что осталось от Польши, а может быть, против шведов на их финских территориях. Нам крайне важно узнать о тайных планах дальнейшей экспансии России в Европу, чтобы найти способ помешать русским или, на худой конец, повлиять на них, прежде чем Россия станет серьезной угрозой всей семье европейских государств.

– Я понял вас, сэр, – кивнул Роджер, – и сделаю все, что в моих силах. Должен ли я сноситься с вами напрямую или мне пересылать отчеты мистеру Гилберту Максвеллу?

– Лучше отсылайте их мне. Будете доставлять ваши письма в британское посольство лично послу мистеру Алену Фицгерберту, поскольку нежелательно, чтобы члены миссии знали о том, что вы состоите со мной в переписке.

– Это невозможно, если я захочу осуществить план, только что пришедший мне в голову. Полагаю, есть лучший способ разузнать о намерениях императрицы – я появляюсь у нее при дворе под видом подданного страны, которой она больше всего восхищается, и назовусь месье шевалье^[11] де Брюком. В полунемецкой провинции Эльзас меня принимали за француза, так что в России с этим не возникнет трудностей. Но британский посол вряд ли станет поддерживать знакомство с каким-то там французом, да и в моем случае это вызвало бы ненужные подозрения, так что я предпочел бы не иметь с ним дела.

– Я вижу, месье шевалье, у вас особый талант к такого рода делам, и я был прав в своих расчетах. Мы посоветуемся на сей счет с сэром Джеймсом Харрисом. До назначения в Гаагу он на протяжении пяти лет был нашим представителем при дворе царицы и наверняка что-нибудь придумает. Поговорим об этом за обедом.

– Позвольте заметить: чем меньше людей будет знать о том, что я ваш секретный агент, тем лучше, – серьезно произнес Роджер.

– Не стану вам возражать, мистер Брук. Но вы можете положиться на людей, которые будут с нами обедать; у меня есть особые причины поставить их в известность о поручении, которое я вам дал. С детства я не отличался крепким здоровьем и боюсь, долго не проживу. Когда в возрасте четырнадцати лет я поступил в Кембридж, доктора посоветовали мне для укрепления организма пить портвейн. Пара стаканчиков этого великолепного вина перед началом заседания в парламенте благотворно влияют на мои ораторские способности. Только вряд ли портвейн продлит мне жизнь. Если мне суждено умереть раньше, чем мои надежды относительно нашей великой страны сбудутся, слава Богу, есть кому продолжить мое дело. Среди них – Дундас и Кармартен, поэтому они должны знать о вас, чтобы потом, если внезапная болезнь удалит меня с политической сцены, работать с вами дальше.

– Искренне надеюсь, что никакое горькое событие не лишит страну вашего управления, – с тревогой произнес Роджер.

Премьер-министр пожал плечами:

– Даст Бог, я проживу еще несколько лет, так что не думайте об этом.

Питт еще долго говорил об амбициях императрицы Екатерины и многочисленных войнах, начатых во время ее правления; о ее главной роли в разделе Польши в 1771 году, о присоединении Крыма и о новой войне с Турцией в августе прошлого года. В феврале к России присоединилась Австрия; все считали, что Густав III, шведский король, заключил секретный договор с Турцией, и Питт строил на этот счет различные предположения, в частности – решится ли шведский король в открытую выступить против своего могущественного соседа, когда лакей доложил о прибытии лорда Кармартена и сэра Джеймса Харриса.

Оба друга смотрелись прекрасно. Маркизу было под сорок. Дружелюбный, с приятными манерами, немного тщеславный и склонный раздражаться по пустякам, старший сын герцога Лидского и леди Мэри Годолфин, он вполне имел все, чтобы стать влиятельным политиком. Но не только поэтому Питт, в первый раз став главой правительства, предложил ему должность министра иностранных дел. Молодому премьер-министру импонировала честность и непримиримость маркиза в борьбе с коррупцией на предыдущем его посту.

Сэр Джеймс Харрис с открытым красивым лицом и сияющими глазами являлся личностью более яркой. Он начал свою дипломатическую карьеру клерком в посольстве в Мадриде. Летом 1770 года, когда все начальство разъехалось на каникулы по случаю страшной жары, Джеймс Харрис оказался временным поверенным и узнал, что испанцы в Буэнос-Айресе втайне готовят захват Фолклендских островов. Несмотря на свой молодой возраст – двадцать четыре года, – Джеймс Харрис сумел так поговорить с испанским премьер-министром, что тот отказался от попытки снаряжения флота. За это Джеймса Харриса повысили в должности и через два года отправили в Берлин секретарем посольства, еще через пять лет в возрасте тридцати одного года он стал послом в Санкт-Петербурге, а в тридцать семь, когда решил выйти в отставку и заняться на досуге политикой, его уговорили снова заняться дипломатической деятельностью, на сей раз в Гааге, в то время самой горячей точке Европы. Там, благодаря недюжинному уму, смелости и умению плести интриги, он подготовил настоящую контрреволюцию в интересах Британии.

Роджер не был знаком с лордом Кармартеном, но Харрис, едва дождавшись, когда их представят друг другу, хлопнул Роджера по плечу и пустился в воспоминания о праздниках по случаю счастливого возвращения Вильгельма V Оранского на трон – они оба тогда принимали участие в этих торжествах.

Роджер поинтересовался принцессой, которая некогда благоволила ему, и Харрис весело рассмеялся:

– Значит, и вы не устояли перед ней! Ничего удивительного. Она прекрасная женщина! Ее сияющие синие глаза не раз заставляли меня забыть о ее высоком положении. Не знаю, что было бы с нами без ее отчаянной храбрости. Я оставил ее в добром здравии, но, как всегда, уставшую от своего несчастного мягкотелого мужа, из которого вышел такой плохой самодержец!

– Странное совпадение, – заметил Кармартен. – И в Нидерландах и во Франции сами правители слабы и нерешительны, в то время как их жены не только красивы, но и обладают всеми качествами, необходимыми особе, носящей корону.

– Какие новости из Франции? – спросил Питт.

– Пока никаких. Парламент Парижа все еще пытается принудить короля отказаться от права выписывать lettres de cachet^[12], а парламенты провинций, как всегда, не согласны с правительством по крайней мере в дюжине вопросов. Его светлость герцог Дорсетский только что отправился на каникулы, но мистер Хейлс на этой неделе написал мне, что доверие правительству с каждым днем падает.

Некоторое время они обсуждали беды французской монархии, а потом к обществу присоединился Гарри Дундас.

Этот высокий шотландец не отличался ни манерами, ни образованием, ни вкусом, зато проявлял необычайные таланты к политике и удивительную работоспособность. Он происходил из хорошо известной семьи шотландских юристов, быстро проложил себе пусть наверх и в возрасте двадцати четырех лет получил высший юридический чин в Шотландии. Будучи плохим, хотя выдержанным и не чуждым логике оратором, он заслужил в Вестминстере репутацию одного из самых сильных политиков – Дундас не только железной рукой правил шотландским блоком, но и контролировал выборшотландских пэров-представителей. Такое положение дел сохранялось отчасти потому, что он протолкнул через парламент билль, согласно которому конфискованные во время восстания сорок пятого года поместья были возвращены их владельцам. Его власть на землях к северу от Твида была так велика, что он получил прозвище Гарри IX Шотландский. В правительстве Питта он по-прежнему занимал довольно скромный пост казначея флота, но в последние годы премьер-министр практически сделал его своим старшим помощником, ввел в комиссию по управлению Индией и всячески способствовал тому, чтобы он возглавлял ее, так что Гарри Дундас вскоре стал фактическим правителем этой огромной страны. Сейчас ему было сорок шесть лет. Он пил, как сапожник, и ругался, как матрос.

Вскоре после его прибытия всех пригласили к столу, и там гости, блистая остроумием, беседовали на самые разнообразные темы. Роджер вел себя с подобающей ему скромностью и говорил, лишь когда к нему обращались. Харрис завел речь о трагической смерти сэра Хамфри Этереджа, последовавшей после неудачной первоапрельской шутки, – всю предыдущую неделю только об этом в городе и говорили. Харрису эта история была известна от Чарльза Фокса, его друга.

– Если мне не изменяет память, – заметил Харрис, взглянув на Роджера, – вы, мистер Брук, тоже были в «Омутах», когда там приключилось несчастье.

Тут все стали просить Роджера рассказать, как же все произошло на самом деле, и он с самым беззаботным видом выполнил просьбу.

– Нет худа без добра, – с сильным шотландским акцентом заметил Дундас, когда Роджер умолк. – Исайя Этередж станет теперь баронетом, хотя, прежде чем он об этом узнает, пройдет не один месяц.

– Почему, сэр? – спросил Роджер.

– Потому что, насколько мне известно, он сел на корабль, отправившийся на Ямайку за неделю до того, как произошла эта трагедия, – последовал ответ. – У него там маленькая плантация, и он решил, что, побывав там, сможет вытрясти несколько лишних сотен фунтов из своего управляющего.

Роджеру эти слова показались прекрасной музыкой. Целую неделю он не получал никаких вестей из «Омутов» и утешался старой поговоркой «нет новостей – уже хорошая новость», и все же его тревожила мысль, что сэр Исайя может что-нибудь разнюхать во время своего визита. Теперь стало ясно, что новоиспеченный баронет не присутствовал на похоронах племянника и вернется в Англию только через несколько месяцев, а за это время вся история покроется пылью. Прошло с минуту, пока Роджер осознал, в каком пребывал напряжении и какое облегчение принесли ему случайно сказанные Дундасом слова. Они с Джорджиной не потеряли голову и избежали страшной участи. Теперь дело можно считать закрытым, и Роджер отправится за границу, не беспокоясь о том, что Джорджину настигнет Немезида^[13].

Очнувшись от своих мыслей, Роджер вернулся к действительности. На стол уже подали портвейн, слуги покинули комнату, а Питт рассказывал друзьям о том, каким образом собирается разузнать о тайных планах русской императрицы.

Гарри Дундас выпил залпом стакан вина и, широко улыбаясь, обратился к Роджеру:

– Если вы таковы, каким кажетесь, мистер Брук, то не пожалеете о своей поездке в Россию. Русские мужчины – страшные пьяницы, а женщины ветрены настолько, насколько этого может пожелать молодой человек, – так мне говорили.

– Я тоже, сэр, желаю вам всех удовольствий, на которые намекает мистер Дундас, – произнес лорд Кармартен, предлагая Роджеру свою табакерку, – а также более весомых успехов. В силу своего положения наши дипломаты не всегда могут добыть нужные сведения, которые легко почерпнуть из обычных придворных сплетен и болтовни. Вы же, с вашей наружностью и манерами богатого бездельника, путешествующего для собственного удовольствия, можете разнюхать нечто интересное.

– Вы прочли мои сокровенные мысли, Фрэнсис, – кивнул Питт, а Роджер поблагодарил за комплимент.

– Как, должно быть, уже сказал вам премьер-министр, – продолжал министр иностранных дел, – он не разделяет моего мнения, что Франция может таить на нас зло за прошлые обиды. Его оптимизм вполне оправдан, и все-таки надо сделать все от нас зависящее, чтобы застраховаться от любой неожиданности.

– Именно так! – поддержал Харрис.

– Именно по этой причине, – продолжал Кармартен, – я очень хочу вернуть дружеское расположение России, да и Австрии тоже. Англия была первым другом России, когда та перешагнула через собственные границы, и до последнего времени венский двор тоже относился к нам доброжелательно.

Во время последней войны мы потеряли и то и другое, и теперь оба государства смотрят на Францию как на единственную защитницу своих интересов в Западной Европе. Мы привязали к себе Пруссию и Соединенные провинции, заключив новый Тройственный союз, а теперь все идет к тому, что к нашему блоку присоединятся Швеция и Турция. Однако я охотно пожертвую последними двумя, если нам удастся вступить в союз с Россией и Австрией и изолировать Францию.

– Я бы тоже приветствовал approchement^[14] двух империй, – заявил Питт, – но не для того, чтобы изолировать Францию и снова спровоцировать вражду с ее стороны. Мы должны стремиться к добрым отношениям со всеми и добиваться сохранения мира не секретными договорами против какой-нибудь одной страны, а договорами торговыми – тогда можно будет никого не опасаться.

– Вы тем не менее согласны, Билли, что мистеру Бруку следует добыть информацию, которая поможет сделать Россию нашей союзницей?

– Да. Однако, принимая во внимание, что ни присутствующему здесь Джеймсу Харрису, ни Алену Фицгерберту это не удалось, сомневаюсь, что у мистера Брука что-нибудь получится. Думаю, нам не надо требовать от него слишком много. Его задача – разузнать как можно больше о намерениях России на севере.

Кармартен воспользовался случаем и стал уговаривать Питта еще раз открыть русскому флоту, который собирался сейчас в Финском заливе, доступ в британские порты на пути следования в Ионическое море; началась дискуссия о месте Австрии, как союзника в войне с Турцией. Дундас с присущей ему горячностью тоже принял в ней участие, и Харрис с Роджером, сидевшие рядом с ним, временно выбыли из разговора.

Оба они тем не менее продолжали раздумывать о Санкт-Петербурге.

– Чудесный город, – заговорил через несколько минут бывший посол. – Русские хотя плутоваты и ненадежны, но в общем веселый и дружелюбный народ. Я скоро освоился там и думал, что сумею их провести, но, признаюсь, императрица победила меня. Она изворотлива, как угорь, и, хотя слушала меня весьма благожелательно, втайне старалась втянуть нас в войну с Францией, для чего создала враждебную нам Лигу вооруженного нейтралитета. Надеюсь, вы знаете историю императрицы?

– Боюсь, весьма туманно, – покачал головой Роджер, – мне известно только, что она дочь какого-то мелкого немецкого принца, и, выйдя замуж за наследника русского трона, свергла его в результате заговора через полгода после того, как он был коронован под именем императора Петра Третьего. Это случилось еще до моего рождения. Уже почти четверть века она занимает трон – явно незаконно. Ее сын Павел имеет на него гораздо больше прав.

– Так и есть. Она – дочь князя Кристиана Анхальт-Цербстского; ее муж тоже был немецким князем. Отец его – князь Гольштейн-Готторпский, а мать, Анна, была старшей дочерью Петра Великого. Младшая сестра Анны стала императрицей Елизаветой. У Елизаветы было много любовников, но замуж она так и не вышла и в свое время назвала своим наследником племянника – его привезли в Петербург в четырнадцатилетнем возрасте. Три года спустя императрица выбрала Екатерину, которой тогда было шестнадцать, ему в жены. Наследнику не повезло – перед свадьбой он заболел оспой, которая обезобразила его лицо. Были затронуты и некоторые органы, и, уклонившись от операции, он не один год не мог стать мужем своей жены.

– Как странно, – заметил Роджер. – У Марии Антуанетты с Людовиком было то же самое. Я слышал, они восемь лет не спали друг с другом.

– Катенька – еще больше.

– Должно быть, это нелегко далось обеим принцессам.

– Еще бы, – согласился Харрис, – они подвергались насмешкам придворных, так как не могли произвести на свет наследников; вряд ли их можно осуждать за то, что они утешались в объятиях любовников. Утверждают, будто прекрасная австриячка осталась добродетельной, но красавица немочка уступила увещеваниям камергера своего мужа, некоего Салтыкова, за год до того, как ее супруг преуспел на брачном ложе. К тому времени она давно растеряла те чувства, которые могла бы иметь к грубому рябому Петру, но то, что они спали в одной постели, все же избавило ее от необходимости отвечать на вопрос, насколько законным является ее единственный сын, Павел Петрович, родившийся в октябре 1754 года.

– Значит, законному наследнику престола сейчас тридцать четыре года?

– Да. Но готов биться об заклад, что он не взойдет на трон, пока жива его мать.

– Сколько ей сейчас?

– Под шестьдесят; последние двадцать шесть лет она считается самой могущественной женщиной в мире. Императрица Елизавета умерла после долгой болезни в начале 1762 года. На престол взошел Петр, потом Екатерина его сместила, и примерно неделю спустя он умер при загадочных обстоятельствах. Она приняла власть как регент при своем несовершеннолетнем сыне, но вскоре позабыла и эту удобную ложь. Тем временем Салтыков стал воспоминанием, его место занял Понятовский, которого Екатерина позже сделала королем Польши. Понятовского сменил Григорий Орлов, арестовавший ее мужа во время coup d’état^[15]. С тех пор у нее перебывал не один десяток любовников, так что ее вполне можно назвать Северной Семирамидой. В юности и в пору первой молодости она отличалась удивительной красотой и прекрасной фигурой и, видимо, была хороша в постели молодых похотливых придворных; но тем, кто должен услаждать ее сейчас, не позавидуешь.

– Что?! У нее до сих пор есть любовники?

– Да, – кивнул Харрис. – Она толста, седа и беззуба, но, как женщина, говорят, не состарилась. А приглашение императрицы – это приказ.

– Но это противоестественно! – заявил Роджер.

– Необычно, я бы сказал, – тихо заметил Харрис. – И поверьте, Екатерина – действительно необычная, нет, замечательная женщина. Ее личная жизнь настолько причудлива, распутна и жестока, что она вполне может войти в историю как вторая Мессалина; вместе с тем она гораздо образованнее и умнее любого другого монарха нашего времени. Она абсолютный монарх не только по титулу – все государственные учреждения испытывают на себе ее власть. Она переиначила и улучшила русское законодательство. Колонизировала бесчисленные пустующие земли своей империи, заселив их бедными, но трудолюбивыми тевтонами, и основала множество школ. Она сама выбирает главнокомандующих и сама планирует будущие военные кампании. Ее министр иностранных дел – ширма, потому что именно она дает указания своим дипломатам. Несмотря на свои геркулесовы труды, Екатерина всегда находит время для любовных утех и обширной переписки об искусстве и литературе с такими людьми, как Вольтер, Дидро и Д'Аламбер. Она может быть капризной и своенравной, как восемнадцатилетняя ветреница, но когда речь заходит о делах государственной важности, здравый смысл всегда берет верх. В своей любви к России она больше русская, чем сами русские. Самая могучая армия в мире готова выполнить любой ее приказ. – Харрис помолчал и продолжил: – Надеюсь, сказанное мной дало вам некоторое представление об истинном величии злой старухи, чью руку вам скоро придется целовать.

– Да, – задумчиво произнес Роджер, – но я буду еще в большем долгу перед вами, если вы согласитесь обрисовать мне тамошнюю придворную жизнь.

– Я и сам хотел поделиться с вами небольшим опытом, приобретенным мною при российском дворе. Не желаете ли отобедать со мной во вторник у Брукса?

– Почту за честь, сэр, и буду весьма вам благодарен за советы.

Как только их разговор закончился, Питт наклонился к Роджеру:

– Вы не обсуждали с сэром Джеймсом, каким образом будете переправлять мне письма?

За Роджера ответил Харрис:

– Мы встречаемся на следующей неделе, сэр; я знаю, как это сделать. Вопрос только в деньгах. У меня ушли на поездку в Россию двадцать тысяч фунтов из моего личного капитала, это помимо того, что мне положено как послу. Потратив сумму в двадцать раз меньшую, мистер Брук будет разорен, а мне не хотелось бы этого.

– Да и мне тоже, – рассмеялся Питт, а Кармартен улыбнулся.

– Если вы посетите меня в министерстве иностранных дел, – сказал лорд, – я оплачу вам, мистер Брук, проезд и дам денег на расходы.

Гости поговорили еще немного на общие темы, а в половине восьмого встали из-за стола и засобирались в Лондон.

Когда Роджер, у которого от портвейна и радужных надежд кружилась голова, садился на лошадь, Питт и Дундас пожелали ему удачи. С Кармартеном и Харрисом он должен был скоро увидеться, и они, сидя в карете, пожелали ему спокойной ночи.

Карета, раскачиваясь, катилась по дороге, и, когда выехала за ворота, Роджер обогнал ее уже ярдов на сто.

– Что вы скажете о перспективах этого молодого человека? – спросил Кармартен своего друга.

– У него их просто нет, – коротко ответил Харрис.

– Почему же? – зевнув, спросил лорд. – Он показался мне очень приятным и скромным, к тому же он достаточно умен и быстро соображает.

– Согласен с вами и верю, что он далеко пойдет. Но только не в этом деле.

– Почему вы так думаете?

– Билли Питт во всем виноват. Оторванный от реальной жизни, он забыл, что другие люди сделаны из плоти и крови. Иначе не отправил бы этого молодого человека в Петербург. Мы, конечно, поможем ему, сделаем все, что в наших силах, но он все равно обречен на неудачу.

– Думаете, в любой другой столице ему сопутствовал бы успех?

– Да, друг мой, – колюче рассмеялся Харрис. – Я съем мой орден Бани, если, увидев его мужественную фигуру и прекрасные голубые глаза, старая сука императрица не велит ему явиться к ней в спальню. Боюсь, юный мистер Брук этого не выдержит.

Глава 8. Бал-маскарад

Семнадцатого апреля Роджер сошел на берег в Копенгагене. По мнению сэра Джеймса Харриса, окольный путь в Санкт-Петербург имел некоторые преимущества перед прямым. Лукавый дипломат заметил, что идея Роджера выдать себя за француза вполне разумна, но обречена на неудачу, если Роджер явится в Санкт-Петербург, не имея ни рекомендаций, ни связей. Пусть проведет несколько дней в Дании и Швеции, попробует себя в новом образе, обзаведется знакомыми в скандинавских столицах, заручится их поддержкой и уже тогда отправляется в Россию. Первый корабль из Эдинбурга отплывал еще не скоро, и в оставшееся время Роджер решил отправиться на несколько дней в Лимингтон к матери. До этой поездки он встречался несколько раз с сэром Джеймсом.

Сэр Джеймс, сыгравший немалую роль при заключении Тройственного союза, должен был получить в качестве награды звание пэра и титул барона Малмсберри. Через два дня после обеда у Брукса они с Роджером отправились в Хемпшир, где Роджер получил немало ценных советов, касающихся его поездки в Петербург.

Сэр Джеймс имел немалый авторитет в своем ведомстве и при этом сохранял дружеские отношения с подчиненными. Его женой была некая миссис Амианд, чья сестра вышла замуж за сэра Гилберта Элиота. Младшая сестра Элиота была замужем за Уильямом Эденом, заключившим недавно торговый договор с Францией, а ее младший брат, Хью, служил послом в Копенгагене. Именно Хью Элиот и мог вывести Роджера на политическую сцену балтийских стран. Для этой цели сэр Джеймс снабдил Роджера соответствующим письмом. Еще он дал ему письмо к преподобному Уильяму Туку, священнику торговой фактории в Санкт-Петербурге, где хранились все доставленные туда британские товары, прежде чем их развозили получателям. Сэр Джеймс сказал, что священник человек проницательный, долго жил в России и хорошо знает ситуацию в стране. Именно ему Роджер должен передавать письма, чтобы тот в свою очередь направлял их мистеру Алену Фицгерберту для пересылки с посольской почтой в Лондон.

Поднимаясь вверх по проливу Зунд, где движение кораблей оказалось весьма оживленным, Роджер был приятно удивлен открывшейся ему плодородной холмистой местностью с уютными домиками и живописными, утопающими в зелени парками. Не меньшее впечатление произвела на него и датская столица. Шестьдесят лет назад сильнейший пожар почти уничтожил ее, так что все главные здания были относительно новыми. Роджеру ни разу не доводилось видеть такого просторного города.

Эдинбург Роджер покидал уже под именем шевалье де Брюк. Ему порекомендовали «Серебряное сердце» как лучшую гостиницу, и по прибытии он отправился прямо туда и зарегистрировался под своим новым именем. Разместившись, он написал по-французски мистеру Элиоту, заметив, что имеет при себе письмо от сэра Джеймса Харриса и хотел бы узнать, когда его можно доставить. В тот же вечер пришел ответ, гласивший, что посол будет рад его принять на следующий день в одиннадцать утра.

Утром Роджер нанял экипаж и отправился в Кристиансхольм, пригород, где в маленькой, но очень красивой вилле располагалось британское посольство. Как только Роджер остался один на один с мистером Элиотом, он признался ему, что он – англичанин, и предоставил свои верительные бумаги. Одарив его улыбкой, посол сел читать, и у Роджера появилась возможность поразмыслить над деталями той легенды, которую предложил ему сэр Джеймс.

Хью Элиот происходил из Минто в Роксбургшире и был вторым сыном шотландского баронета. Он получил военное образование, но благодаря дружбе отца с лордом Суффолком, тогдашним министром иностранных дел, сам того не ожидая, в возрасте двадцати одного года стал послом его императорского величества в Баварии. После деловой поездки в очаровательный и веселый город Мюнхен двадцатипятилетнего молодого человека перевели на менее приятную, но более ответственную должность в Берлин. Там он влюбился в прекрасную фройляйн фон Крауф, женился на ней, но через несколько лет узнал, что она ему неверна. В это тяжелое для него время его перевели в Копенгаген, но он тайком вернулся в Берлин, чтобы похитить свою маленькую дочь, успешно сразился на дуэли с любовником жены и наконец развелся.

Хью Элиоту, хрупкому, светловолосому, голубоглазому шотландцу, сейчас было тридцать шесть лет. Роджер подумал, что выглядит Элиот гораздо старше, но приписал это трагической развязке неудачной женитьбы.

– Я охотно окажу вам услугу, если смогу, мистер Брук, – произнес Хью Элиот, прочитав письмо, – но ваше французское имя несколько затрудняет задачу. Я не могу представить ко двору человека, не имеющего британского подданства.

– Понимаю, сэр, – с поклоном ответил Роджер, – и меньше всего мне хотелось бы ставить вас в затруднительное положение. Сэр Джеймс, однако, предложил, чтобы вы устроили мне встречу с французским послом. Я скажу ему, что я уроженец Страсбурга, но последние полгода прожил у родственников в Англии, и, не имея рекомендаций от соотечественников, воспользовался любезностью друзей в Лондоне, снабдивших меня рекомендательными письмами.

– Очень похоже на Джеймса Харриса, – улыбнулся Элиот. – Он предположил, что, как только я представлю вас барону Ла Узу, вам останется лишь завоевать его расположение, и тогда вы сможете появляться в Дании повсюду под видом француза с таким же успехом, как если бы ваши карманы была набиты рекомендательными письмами из Версаля.

– Да, именно на это он и рассчитывал, – улыбнулся в свою очередь Роджер.

– Тогда будем считать дело решенным. Я не стану приглашать господина барона сюда, это может показаться странным. Но он наверняка будет на soirée^[16] у графа Бернштофа в следующий вторник, и мы поедем с вами туда. Чем еще я могу вам помочь?

– Не сочтите это бесцеремонностью с моей стороны, но я хотел бы вас попросить ввести меня в курс дел, касающихся отношений скандинавских королевств с Россией.

– С удовольствием. Обычно я провожу воскресенья с моими друзьями Ревентлоу, но завтра вполне могу отложить визит, и, если вы отобедаете со мной, мы обсудим интересующий вас вопрос.

– Но мне не хотелось бы нарушать ваши планы… – начал было Роджер.

Но посол махнул рукой, не дав ему договорить.

– Поверьте, мистер Брук, – сказал он, – я поступаю так из чистого эгоизма – мне очень хочется послушать последние сплетни из Лондона, поэтому я и сам буду ждать нашей встречи с нетерпением. Вы очень обяжете меня, если составите мне компанию. Как долго вы собираетесь пробыть в Копенгагене?

– Это, сэр, целиком зависит от вас. Данное мне поручение весьма туманно. Я готов задержаться здесь, если получу полезную информацию, которая поможет мне лучше ориентироваться в политических событиях. Но это вовсе не значит, что я не стремлюсь побыстрее добраться до места назначения и приступить к делу.

– Вы правы, знание подоплеки проблем очень вам пригодится. Завтра вы получите представление о датском дворе. С помощью господина Ла Уза или еще как-нибудь вы должны быть непременно там представлены, чтобы собственными глазами увидеть главных действующих лиц. А после этого вам здесь больше нечего делать. Дания придерживается строго нейтралитета, так что Копенгаген стал похож на болото. В Стокгольме вы узнаете гораздо больше.

Появился слуга с кувшином горячего шоколада. Они поболтали еще с четверть часа о пустяках, после чего Роджер откланялся.

Остаток дня он бродил по датской столице и с радостью обнаружил, что может легко общаться. Все благородные господа, с которыми он заговаривал, а также лавочники и извозчики бегло говорили на немецком или же на французском. Вскоре Роджер узнал, что немногие дворяне знали датский язык, считая его варварским, простонародным.

Королевский дворец в Кристианборге показался Роджеру огромным для такого небольшого города, а церкви вызвали разочарование. После реформации датчане приняли самый строгий кальвинизм и их молельные дома выглядели по-пуритански мрачно. Дворяне одевались по последней французской моде, в отличие от большинства горожан, облаченных в строгие черные костюмы; а простолюдины в потрепанной одежде навели Роджера на мысль, что, как и во Франции, здесь богатство соседствует с ужасающей бедностью. Еда, которую подавали в гостинице, показалась Роджеру превосходной: хоть и незамысловатой, но восхитительно свежей, разнообразие рыбных блюд прямо-таки поразило его.

В воскресенье город принял весьма строгий и торжественный вид. Лавки закрыты, на улицах не слышно разносчиков, развлечения любого рода запрещены. Роджер был рад, когда настало время ехать в Кристиансхольм. В воздухе все еще ощущалась прохлада, но близился май, и нежная зелень садов, мимо которых он проезжал, уже загустела и распустились первые яркие цветы. В дипломатической миссии высокий голубоглазый Хью Элиот приветливо встретил Роджера, и они сели за обед à deux^[17]. Основное содержание меню также составляла рыба, в том числе деликатесный лосось, и хозяин пояснил, что благодаря вхождению Норвегии в датские доминионы такого лосося можно найти на рынках Копенгагена круглый год и всего за несколько пенсов.

После обеда они взяли вино и перешли в библиотеку, где уютно расположились у стола, стоявшего в нише эркера. Оттуда открывался чудесный вид – через сад на пролив Зунд, где на волнах колыхалась целая армада небольших яхт, стоявших на приколе по случаю воскресенья.

– Теперь к делу, – произнес Хью Элиот, наполнив стакан Роджера. – Прежде чем охарактеризовать вам людей, определяющих судьбы страны, я должен сделать небольшое отступление. Не сомневаюсь, вы заметили, какие строгие правила действуют здесь в воскресенье. Но нынешний день показался бы вам полным бурного веселья по сравнению с тем, что происходило до восшествия на престол в 1746 году короля Фридриха Пятого. До него двор жил в каком-то беспросветном мраке, и по воскресеньям, и всю неделю. Но при Фридрихе Пятом все изменилось, по крайней мере для знати. Он был одним из самых невоздержанных монархов, даже Людовик Пятнадцатый вряд ли превзошел его в распутстве. Конечно, здешняя церковь считала его своим заклятым врагом, но датские короли – абсолютные правители. У нас нет парламента, и ни дворянство, ни духовенство не имеют законных прав противостоять королевской воле. Слово монарха – закон. Король Фридрих освободил аристократию от власяниц, и с тех пор нравы при дворе стали несколько свободнее, тогда как большая часть населения по-прежнему ведет пуританскую жизнь. Не говоря уже о распутстве, Фридрих Пятый был скверным правителем, но благодаря весьма даровитому премьер-министру графу Бернштофу Дания в его времена вполне процветала.

– Граф Бернштоф – дядя нынешнего премьер-министра? – спросил Роджер.

– Да, и племянник так же талантлив, как и его дядя. Фридрих Пятый был женат дважды. Его первой женой стала Луиза, дочь нашего короля Георга Второго. Она родила ему двоих детей – Кристиана Седьмого, нынешнего правителя Дании, и Софию Магдалину, которая сейчас замужем за шведским королем Густавом Третьим. Во второй раз Фридрих, на свое несчастье, женился на Юлиане Марии, дочери князя Брюнсвик-Вольфенбюттеля. Фридрих умер в 1776 году, и с тех пор эта подлая, амбициозная и бесстыдная германская принцесса стала проклятием для королевского дома Дании.

– Насколько я понимаю, это ее называют вдовствующей королевой?

Элиот кивнул.

– Суть проблемы в том, что у нее тоже есть сын, принц Фридрих, и она не оставляет попыток посадить его на трон вместо его единокровного брата, Кристиана. Пока Кристиан оставался наследником, Юлиана Мария, его приемная мать, весьма жестоко с ним обращалась. Говорят, даже пыталась его отравить, морила голодом, била, лишила хорошего образования. С юных лет она окружала его распутниками, намеренно спаивая. Она делала все возможное, чтобы он поскорее умер или же стал не способен управлять государством.

– Так вот откуда его безумие?

– Несомненно. Воспользовавшись его болезнью, Юлиана Мария предприняла попытку посадить на трон своего глупого, безобразного, с лошадиным лицом сына Фридриха. Но попытка не удалась – Королевский совет не признал сумасшествия Кристиана и не счел возможным его сместить.

– В чем выражается это сумасшествие?

– В бессмысленных и часто жестоких шутках. А чего еще ждать от столь извращенного и неразвитого существа? Ему не свойственны ни величие, ни даже опрятность – он жрет как свинья и не сдержан в своих порывах, непредсказуем. В разговоре может выказать некоторое хитроумие, но в выражениях не стесняется. Во время королевского банкета вдруг начинает швырять в собравшихся посуду. Он изуродовал все статуи и картины во дворце, кидаясь в них чем попало, а по утрам бьет два-три десятка окон, бросая камешки с пятидесяти шагов.

– И женой такого человека стала младшая сестра короля Георга!

– Да, бедняжке Каролине Матильде едва исполнилось пятнадцать, когда она приехала из Англии, чтобы стать королевой, и вскоре она превратилась в прелестную женщину: очень высокую, светловолосую, с великолепным цветом лица, который называют «кровь с молоком», прекрасными зубами и огромными выразительными синими глазами. Королеву полюбила вся Дания, разумеется, кроме Юлианы Марии. Ее ненависть к молодым государям достигла пика, когда Каролина Матильда родила Кристиану наследника – кронпринца Фридриха. Кронприц стал еще одним препятствием на пути своего сводного дяди к трону. Так как сын Юлианы Марии не пользовался любовью, Каролина Матильда после рождения наследника стала необычайно популярной, но это продолжалось недолго.

– Именно тогда, – улыбнулся Роджер, – на сцене появляется знаменитый доктор Штруензее?

– Вы знаете эту историю? – удивился Элиот.

– В общих чертах – ведь события происходили лет девятнадцать назад. Прошу вас, продолжайте.

– Штруензее отличался не только мужественностью и красотой, но был сущим дьяволом во всем, что касалось женщин, при этом он оказался очень хорошим доктором и к тому же весьма заметным политиком. После рождения сына было решено, что Кристиану следует съездить за границу, посмотреть другие королевские дворы. С собой монарх взял графа Хольке – самого распутного своего фаворита – и доктора Штруензее. Они побывали в Гааге, Лондоне и Париже, живя в каждом городе по нескольку месяцев, и король предавался самым низменным развлечениям. Хольке часто подбивал его на такие дела – случалось, в Амстердаме уводил прямо с торжественных приемов в портовые бордели. Штруензее был слишком умен, чтобы мешать королю развлекаться, но, пожалуй, он единственный мог смягчить приступы королевской жестокости и заставить его держать себя подобающим образом в приличном обществе. Кроме того, с помощью разных снадобий он облегчил головные боли короля и избавил его от бессонницы. Таким образом, он стал незаменим для своего августейшего пациента и по возвращении занял место графа Хольке, став первым фаворитом.

С этого момента уже ничто не могло остановить стремительного движения Штруензее к вершинам власти. Не забудьте, в этой стране король – абсолютный самодержец, чья воля ничем не ограничена. Ему надо только подписать декрет, чтобы изменить закон, увеличить налоги, удвоить или совсем распустить армию, а также осыпать любого из подданных высочайшими милостями или же наоборот – без суда обречь на пытки и смерть. Штруензее, развлекавший короля непристойными книжками и поивший его своими зельями, от которых его величество постоянно пребывал в одурманенном состоянии, легко мог получить королевскую подпись под любым документом. Через несколько месяцев доктор сместил всех прежних министров и стал единоличным правителем Дании.

– И любовником королевы, – прибавил Роджер.

– Да, хотя, честно говоря, она сама прошла более половины пути ему навстречу. Но при таком муже – кто мог ее осудить? Излишества Кристиана во время поездки по Европе привели его к полной импотенции, признаки которой появлялись у него еще в молодости. Вдобавок он заразил свою несчастную супругу триппером. Герр доктор вылечил ее и занял место ее мужа. Их любовная связь могла продлиться многие годы к обоюдному удовольствию, если бы не политические реформы Штруензее, из-за которых он приобрел множество врагов. Сожительство же Каролины Матильды с доктором дало вдовствующей королеве оружие против любовников.

– И какие же это реформы?

– Многие из них были превосходны. Штруензее отменил пытки в тюрьмах, цензуру почты и принял закон, согласно которому соблазнитель подвергался в суде наказанию вместе с соблазненной им женщиной, если ее признавали распутной. Можете представить, какую ненависть лицемерных бюргеров и святош-кальвинистов это вызвало. Они уже не могли, как прежде, тискать в углу своих служанок, а когда родится ребенок, прогонять их на улицу, воздевая руки к небу в притворном негодовании. Но всего больше Штруензее невзлюбили за то, что он освободил крестьян. До этого крестьяне считались собственностью того дворянина, на чьей земле они родились, и закон принуждал их жить на этой земле до самой смерти, оставаясь вассалами своего господина. Штруензее дал крестьянам свободу, и результат чуть не оказался губительным для Дании. Этот грубый, подлый, озверевший народ бросил землю и устремился в большие города. Поля оставались невозделанными, начался жестокий голод, а в городах оголодавшие толпы устраивали бунты и грабежи.

– Однако эти преобразования вполне соответствовали духу времени.

– Да. Ошибка Штруензее была в том, что он провел их слишком поспешно – не подготовив должным образом и не обдумав последствий. Тем временем Каролина Матильда, которой исполнилось всего двадцать два года, со всем пылом юности наслаждалась тем, что уже стала взрослой. По ее примеру многие придворные дамы завели себе любовников, и дворец превратился в место вакханалий. Еще хуже было то, что королева взялась размалевывать лицо, а выезжая охотиться, надевала короткие штаны в обтяжку и сидела на лошади, как мужчина.

– Не вижу ничего дурного в том, что она ездила верхом по-мужски.

Элиот рассмеялся:

– Сравните Данию с Англией времен Оливера Кромвеля, друг мой. Городские жители мало знали о том, что происходило за стенами дворца, но, видя королеву в таком наряде, приходили в негодование и называли ее Вавилонской Блудницей. К несчастью, охота стала настоящей страстью Каролины Матильды. Она заставляла своих придворных надевать разные охотничьи костюмы: в голубых и серебряных тонах – для охоты на оленя, в зеленых и бронзовых – на зайца, в малиновых и золотых – на ястреба. Представьте, какое впечатление производили подобные кавалькады на честных датских бюргеров, принужденных наблюдать их пять-шесть дней в неделю. За год, проведенный за границей, Кристиан промотал четверть миллиона фунтов на вино и женщин, но его подданные ничего об этом не знали. А развлекающаяся Матильда была все время у них перед глазами, и они возненавидели ее.

– А что король? Он ведь не совсем выжил из ума – почему он смирился с тем, что его лишили и королевства, и жены?

– Ему не было запрещено посещать все придворные забавы, его брали на охоту, но без особого позволения никому не разрешалось с ним разговаривать. Штруензее приставил к королю графа Брандта, приказав ему спать в прихожей королевской опочивальни, как и положено стражу. Точнее, не королевской опочивальни, а прежней комнаты Штруензее, потому что доктор занял покои короля и переселил к себе Кристиана под тем предлогом, что король не должен общаться с Матильдой во время своих припадков. Это был триумф Штруензее – когда летом 1771 года королева родила девочку, все знали, что отец ребенка – он.

– Но конец наступил быстро?

– Нет, лишь через полгода. Юлиана Мария тайком собирала ярых врагов новоявленного властителя. Целью заговора, во главе которого она поставила Рантцау, было якобы освобождение короля. На самом же деле вдовствующая королева хотела удалить Штруензее и заменить его своим сыном, Фридрихом, на посту регента. Шестнадцатого января 1772 года при дворе давали бал. Брандта выманили, посулив ему ночь у любовницы, граф Рантцау проник в покои Кристиана и уговорил его подписать приказ об аресте Штруензее и королевы. Ранним утром оба были схвачены. Штруензее отправили в городскую цитадель, а Матильду – в замок Кроненбург. Больше они не виделись.

– Несмотря ни на что, мне их жалко, – вздохнул Роджер.

– Я сочувствую больше ей, чем ему, – ответил Элиот. – Королева до конца сохраняла самообладание, бросая вызов врагам, тогда как Штруензее проявил себя отчаянным трусом. Верно, его вздернули на дыбу, но в сделанном им признании были такие интимные подробности его отношений с королевой, которые не могли придумать его палачи. В общем, он решил принести королеву в жертву, чтобы заслужить прощение. Но это ему не удалось, и он был казнен вместе с графом Брандтом, мужественно встретившим смерть, в то время как Штруензее пришлось тащить на веревке.

– А королева?

– Она получила развод, и Юлиана использовала все свое влияние, чтобы ее казнили за измену, но мой предшественник, сэр полковник Мюррей Кейт, пригрозил, что Британия объявит Дании войну, если с королевой что-нибудь случится. Его величество вознаградил твердость посла, вручив ему красную ленту ордена Бани. Три английских корабля были отряжены, чтобы доставить Матильду в Ганновер. Там в замке Целль королева прожила еще три года до своей смерти.

– Значит, победу одержала вдовствующая королева?

Элиот улыбнулся:

– У нее было двенадцать лет, чтобы реализовать свои амбиции. К моменту развода короля и Матильды кронпринцу едва исполнилось четыре года. Пока он был мал, Юлиана Мария правила через своего убогого сына. На посту премьер-министра оказался ее же ставленник Гульдберг. Однако судьба не была к ней благосклонна. Маленький кронпринц возненавидел своего дядю и приемную бабку и, повзрослев, вступил в тайную переписку с графом Бернштофом, сидевшим в то время в тюрьме; вместе они подготовили государственный переворот. Юлиана Мария, как могла, откладывала обряд конфирмации, но после того, как он состоялся, принц получил возможность бывать на заседаниях Тайного Совета. Появившись там впервые, он вынудил своего слабоумного отца подписать указ, объявляющий его регентом, – с тех пор подпись короля должна была заверяться подписью принца. Его дядя и Гульдберг были так ошеломлены, что не успели ничего предпринять и лишились власти.

– Вот это удар, – улыбнулся Роджер.

– Верно. На это ушло несколько дней. К тому времени я занимал должность уже пару лет и тут же предложил юному принцу свою поддержку. Как только в гавань вошли британские корабли, я решил использовать их экипажи против вдовствующей королевы. Но делать этого не пришлось. Юлиана Мария и ее сын потеряли всякую инициативу. Граф Бернштоф был освобожден, и принц занял королевский трон. Это произошло четыре года назад. Сын бедной Каролины Матильды – мудрый и даровитый правитель.

– Удивительная история, – заявил Роджер. – Теперь я с еще большим нетерпением буду ожидать встречи с ее участниками.

Оставшуюся часть вечера они говорили о разных предметах, а перед уходом Роджера договорились, что во вторник вечером Хью Элиот заедет за ним в гостиницу, и они вместе отправятся на вечер к премьер-министру.

На вечере все шло так, как было задумано. Роджера, а теперь шевалье де Брюка, должным образом представили барону Ла Узу, обаятельному лощеному дипломату. Они немного поговорили о Париже, и Роджер сказал, что провел там год после того, как получил образование в Страсбурге. Он не погрешил против истины, говоря о своей дружбе с аббатом Талейран-Перигором, виконтом де ля Тур д'Овернь и графом де Шуазель-Гуффир, который, как Роджеру было известно, до сих пор занимал должность французского посла в Константинополе. Роджер намекнул также, что его связывает больше, чем простое знакомство с бароном Бретелем, герцогом де Полиньяком и другими членами дружеского кружка королевы Марии Антуанетты. Ла Уз был приятно удивлен обаянием Роджера и его достойными восхищения знакомствами и уже через десять минут заверил Роджера, что представит его в субботу в королевской гостиной.

В конце следующей недели Роджер вместе со своим новым знакомцем отправился во дворец Кристианборг. Внутри дворец оказался еще больше, чем выглядел снаружи. Несколько десятков придворных почти потерялись в просторном зале приемов, но огромные камины придавали ему уютный вид.

Французский министр представил Роджера полусумасшедшему королю – ему было тридцать восемь лет, но выглядел он гораздо старше. Король, тщедушный человечек с неприятным взглядом, очень смутил Роджера, когда ткнул его пальцем под ребра и задал пару крайне неприличных вопросов. Граф Бернштоф отвлек внимание его величества от нового гостя, и оставшуюся часть вечера король провел сидя на полу и играя с собакой.

Его сын, молодой кронпринц, являл собой полный контраст отцу и весьма остроумно беседовал с Роджером минут двадцать. Затем Роджера представили старой вдовствующей королеве и ее угловатому сыну с лошадиным лицом, а также другим придворным. Хью Элиот познакомил его с графом и графиней Ревентлоу, и они пригласили молодого человека посетить их на следующей неделе вместе с британским министром. Да и многие другие звали Роджера к себе.

Итак, цель достигнута. Все теперь знали, что Роджер – французский дворянин, и он вернулся в гостиницу очень довольный. На следующее утро он снова проехал по тихим воскресным улицам города, направляясь в тенистые парки Кристиансхольма, где провел несколько приятных часов в особняке Ревентлоу.

Когда гости разъезжались, было еще светло – уже начинались долгие вечера северного лета. Элиот предложил Роджеру проехаться с ним до миссии. Они проскакали галопом через парк, где на траве лежали причудливые длинные тени деревьев, и дипломат, натянув поводья, перевел свою лошадь на шаг. Роджер последовал его примеру.

– Я хотел поговорить с вами, – сказал Элиот. – Мне, конечно, приятно общаться с молодым французом, но вряд ли я смогу пригласить вас к себе еще раз. Это может вызвать подозрение у Ла Уза, он подумает, что вы не совсем тот, за кого себя выдаете. Поэтому скажите: могу ли я еще чем-нибудь вам помочь, или вы получили о Дании вполне достаточно информации?

– Разумеется, если я пробуду здесь еще некоторое время, то смогу составить более полное представление, сэр. Две недели – слишком короткий срок, – ответил Роджер. – И все же мне надо ехать, как только позволят приличия. Вчера многие придворные любезно пригласили меня к себе, а Ла Уз просил отужинать с ним в среду. Поэтому я еще несколько дней буду делать визиты, а за это время узнаю, нет ли возможности в конце недели сесть на корабль, идущий в Швецию.

– Уехать в Швецию нетрудно – сообщение между Копенгагеном и Стокгольмом налажено хорошо.

Роджер кивком поблагодарил и продолжал:

– А что касается вашего второго вопроса – хотя я сейчас и в курсе придворной жизни, – о внешней политике Дании мне так ничего и неизвестно, и если вы мне об этом хоть немного расскажете, я буду вам очень обязан.

– Охотно, – улыбнулся Элиот. – Дания – по-прежнему морская держава, но в других отношениях это страна не очень влиятельная и должна строить свою политику соответствующим образом. Много лет внешняя политика Дании определялась ситуацией, складывающейся вокруг Шлезвиг-Гольштейнского княжества. Покойный муж императрицы Екатерины, Петр Третий, унаследовал от отца права на это княжество. Притязания Петра были абсолютно законны, и перспектива увидеть у своих границ русскую армию не могла не тревожить датчан. Так или иначе, в 1773 году им удалось уговорить Екатерину не претендовать на княжество в обмен на обещание не требовать возвращения Ольденбурга и Дельменхорста.

– По-моему, русским это было совсем невыгодно, – заметил Роджер.

– Естественно. Скорее всего, договор содержал секретную статью, о которой никто не знает.

– Убежден в этом. Императрица никогда не продешевит.

– Может быть, она потребовала, чтобы Дания оставалась нейтральной в случае войны России со Швецией. Несколько лет назад Дания опасалась, что король Густав Третий что-то замышляет против норвежских территорий. Кажется, чего лучше – заключить пакт со Швецией и застраховаться таким образом от возможной агрессии. Совсем недавно шведский король попытался склонить Данию на свою сторону, но у него ничего не вышло. В прошлом году, вскоре после начала войны России с Турцией, король Густавприезжал в Копенгаген навестить своего племянника, принца-регента, и пытался уговорить Данию вступить в альянс со Швецией против России; принц и граф Бернштоф были с ним очень любезны, но отвергли все его предложения.

– Возможно, они уже связаны договором о нейтралитете, как вы и предполагаете. В таком случае их не удастся втянуть в Тройственный союз.

– Боюсь, что нет. Единственная надежда на Густава, который может противостоять Екатерине на севере. Он умный и могущественный властитель, мечтающий возродить былую славу Швеции. Согласно секретным донесениям, Турция его субсидирует, и он собирается этим летом начать кампанию против России. Именно поэтому вам стоило бы съездить в шведскую столицу.

– Надеюсь получить рекомендательное письмо от барона Ла Уза к французскому послу в Стокгольме, – заметил Роджер. – Хорошо бы, сэр, и от вас получить такое письмо к британскому представителю.

– Я бы охотно это сделал, – горько рассмеялся Элиот, – но место британского представителя по причинам, известным только нашему министру иностранных дел, остается свободным уже довольно давно, и у меня есть все основания полагать, что в ближайшее время в этом смысле ничего не изменится, хотя Швеция – ключ ко всем событиям на севере. В мои обязанности входит наблюдение за ситуацией, но с такого расстояния увидеть можно немногое.

– Как вы думаете, – помолчав, спросил Роджер, – каковы шансы у Швеции в войне с Россией, если Густав решится напасть?

– Трудно сказать, – пожал плечами Элиот. – Пока Россия по-прежнему держит основные силы против Турции, Густав может воспользоваться моментом и застать русских врасплох. В то же время ему придется сражаться со связанными руками.

Что вы хотите этим сказать?

– Его любит простой народ, но ненавидят дворяне – король лишил их былой власти. Поэтому офицеры вряд ли станут выполнять его приказы с воодушевлением. Более того, у него нет ни одного стоящего генерала, тогда как в России и офицеры, и солдаты отличаются отчаян ной храбростью и безгранично преданы своей императрице. Я сам сражался в русской армии и могу поручиться за ее стойкость.

Роджер был удивлен.

– Сэр Джеймс говорил, что у вас смолоду были военные амбиции, но как получилось, что вы служили у русских?

– Просто я не понадобился британцам, – с улыбкой ответил посол. – Когда мне было десять лет, приятель моего отца, полковник одного из формирований, записал меня к себе в полк лейтенантом. Родители не позволили мне пойти на военную службу, пока я не закончу образование, но я с того самого дня считал себя солдатом. Прежде чем поступить в Оксфорд, я проучился два года в военной школе в Париже, а потом возобновил изучение военного дела в Меце и Страсбурге. Лишь тогда я узнал, что военный министр, лорд Баррингтон, не подписал мое назначение на должность лейтенанта.

– Это просто удар судьбы!

– Да. Я был горько разочарован. К тому времени мне исполнилось девятнадцать, и я не хотел служить под началом парней, которые были моложе меня на несколько лет. Я добился почетного звания капитана с разрешением служить в иностранных армиях. Лучшие перспективы предоставляла Австрия – в то время в ее армии служило более пятисот британских офицеров. Но судьба отвернулась от меня и в Вене, а позднее – в Варшаве и Константинополе. Находясь в Бухаресте, я впал в отчаяние и тут узнал, что Россия собирается воевать против Турции, а в Яссах обосновалась верховная ставка маршала Румянцева. Вскоре пришло письмо от отца, в котором он требовал, чтобы я вернулся домой. Я не исполнил его волю и предложил маршалу свои услуги. Службу я начал в Георгиу, где на нас неожиданно напали превосходящие силы турок. Это целая история. Я пробился через головы и ятаганы свирепых янычар прямо в реку и переплыл на другой берег – честно говоря, моей единственной мыслью было спастись. Большую часть пути я проделал, держась за хвост казацкой лошади.

– Вы слишком скромны, сэр.

– Нет, так все и было, – рассмеялся Элиот. – Мне повезло, что русские сочли мой поступок проявлением доблести. В донесениях маршал особо меня отметил, и отец, узнав об этом, сменил гнев на милость.

– Вам понравились русские?

– Они отличные солдаты и никогда не подведут в бою, но отправиться послом в Санкт-Петербург, при знаться, мне было бы нелегко. До сих пор помню, что написал в письме сэр Джеймс, когда служил там: «Императрица – поистине женщина пустая, испорченная, достоинства у нее скорее мужские, женских слабостей нет – только пороки. Люди высшего света – форменные обезьяны, только прикидываются медведями, а низшие сословия – самые настоящие медведи. Ни религии, ни добродетелей, ни морали тут не найдешь. Понятия чести на их языке выразить невозможно».

Они подъехали к воротам британской миссии.

– Скоро у вас сложится свое собственное мнение о Семирамиде и ее народе, – сказал Элиот, осадив лошадь. – В Стокгольме сведите знакомство с русским послом, графом Андреем Разумовским. Получите представление об их вкусах и манерах.

– Я уже имел такую возможность, встречаясь с графом Воронцовым, русским послом в Лондоне, – улыбаясь ответил Роджер.

– Возможно, вам удастся стать для Разумовского персона грата. Но это будет нелегко. Как и большинство представителей Екатерины, он надут, словно павлин, и полагает, что только принцы достойны общаться с ним на равных. Однако императрица очень ценит его, и, если вы войдете к нему в доверие, не исключено, что с вами, как с французом, он будет куда откровеннее, чем позволил бы это себе в обществе англичанина.

– Ваш совет я не забуду, – пообещал Роджер, поблагодарил британского посла за помощь и в сгущавшихся сумерках вернулся в город.

Прежде чем отплыть из Копенгагена, Роджер еще раз повидал Хью Элиота. Днем в субботу двенадцатого мая из Остер-Порта в Стокгольм отправлялся четырехмачтовый барк, а утром Роджер дал прощальный завтрак во французском ресторанчике на Ревернтц-Гаартен в районе Конгенс-Нитор. Владелец ресторанчика парижанин Маршал подал восхитительную еду, и Элиот, Ла Уз, граф Ревентлоу и другие господа, принимавшие у себя Роджера, пожелали ему счастливого пути.

В два часа пополудни шевалье де Брюк поднялся на борт корабля, увозя отменный французский кларет и письмо от барона Ла Уза для маркиза де Пона, французского представителя в Стокгольме. Итак, две недели в Копенгагене нельзя было назвать напрасно потерянным временем. Погода был отличная, и через три дня Роджер прибыл на барке в прекрасную шведскую столицу.

Сойдя на берег, Роджер отправил багаж в гостиницу «Ваза», пообедал там и послал господину де Пону записку с просьбой назначить ему встречу, чтобы передать письмо от барона Ла Уза. Вернувшись после прогулки по городу, он, к своему удивлению и удовольствию, нашел ответ французского посла, гласивший следующее:

«Ежегодное празднество, которое я даю в ознаменование восшествия на престол наших милосердных государей, должно было состояться в четверг, десятого числа, но его отложили до сего дня в надежде, что е. в. король Густав вернется в столицу и почтит нас своим присутствием.

Посему приглашаю Вас, своего соотечественника, опустив формальности, доставить мне удовольствие приветствовать Вас сегодня вечером в Швеции.

Честь имею…» и т. д.

К письму прилагался пригласительный билет, в котором сообщалось, что на празднестве будет бал-маскарад, и гостей ждут к восьми часам. Роджер велел подавать карету и поторопился в город, чтобы купить себе домино.

Продавцы и дворяне в Стокгольме, как и в Копенгагене, говорят по-французски или по-немецки. В большой лавке, торгующей шелком и бархатом, Роджер приобрел бледно-голубое домино и маску. В задней комнате гостиницы цирюльник причесал молодого человека на модный тогда французский манер: на висках – локоны, впереди – тупей, сзади – косица. По случаю торжества прическа была густо напудрена. Домино скрыло его алый камзол, отделанный золотом жилет и рубашку с оборчатым жабо. Поверх домино остался только монокль, висевший на черной муаровой ленте. Завершая туалет, Роджер надушился и прилепил мушку на левую щеку снизу. Чуть позднее половины восьмого он спустился к ожидавшему его экипажу.

Роджер уже узнал, что французское посольство занимало небольшой загородный дом на одном из многочисленных мысов, вдававшихся в воды фьорда, поэтому не удивился, когда экипаж свернул с мощеной мостовой в сосновый лес. Примерно через полмили карета снова свернула, и на этот раз резко, прямо на обочину дороги.

Впереди Роджер увидел огромную позолоченную карету с шестеркой лошадей. Одно колесо у нее отвалилось, и она накренилась вбок. Возле кареты среди слуг в богатых ливреях стоял широкоплечий бородатый мужчина, а рядом с ним – девушка с высокой прической, украшенной цветами и перьями. Оба были в масках и костюмах-домино.

Роджер выскочил из экипажа. Владелец кареты, не стесняясь девушки, ругал слуг по-французски такими словами, что и торговка рыбой покраснела бы. Когда молодой человек подошел, рассвирепевший мужчина ударом кулака отправил своего кучера в придорожную канаву.

Кашлянув, чтобы привлечь к себе внимание, Роджер сказал:

– Я вижу, сударь, вам не повезло, а судя по вашему домино, вы направлялись во французское посольство. Позвольте предложить вам и вашей даме разместиться в моей карете.

– Благодарю вас, сударь, вы нас очень обяжете, – ответил мужчина, с трудом сдерживая гнев.

Роджер повернулся к девушке и галантно поклонился.

– Готов служить вам, мадемуазель, – сказал он. – Позвольте представиться…

Девушка, махнув веером, прервала его.

– Нет, сударь, – засмеявшись, произнесла она. – Прошу вас, не делайте этого. Это так романтично, когда тебя спасает незнакомый рыцарь. Наши домино со хранят секрет до самой полуночи. Так что не будем представляться друг другу.

– С превеликим удовольствием, сударыня, – улыбнулся Роджер и с поклоном пригласил в карету своих новых знакомых.

Мужчина был невысок, но чрезвычайно широк в плечах, с низким покатым лбом; из-под напудренного парика выбивались черные волосы, глаза, видневшиеся в прорези маски, тоже были черными. Тяжелый подбородок выдавался вперед. Девушка была чуть выше среднего роста, со светлыми, почти серебристыми, лишь слегка напудренными волосами. В зеленых глазах то и дело вспыхивали веселые искорки. Под просторным домино угадывалась стройная фигурка. Роджер подумал, что перед ним шведы, и, объяснив, что только сегодня утром прибыл в Стокгольм, стал превозносить красоту шведской столицы.

Новые знакомые согласились с Роджером, а девушка заявила, что общество здесь весьма приятное. Они проговорили совсем недолго, когда экипаж остановился в длинном ряду других карет.

Французское посольство занимало небольшой, но роскошный особняк – настоящий дворец. Из прекрасно отделанной передней нарядная толпа медленно поднималась по широкой пологой лестнице на площадку, где гостей встречали маркиз и маркиза де Пон. Они тоже были в масках и не старались опознать своих гостей – только кланялись им в знак приветствия. Роджер прошел вместе со своими новыми знакомыми в бальную залу.

Пока музыканты настраивали инструменты перед вторым танцем, Роджер пригласил девушку на гавот и начал с ней легкий флирт, скорее из вежливости, чем из интереса. Вскоре он обнаружил, что эта игра ей знакома, – когда во время очередной фигуры он нашептывал ей на ушко милые пустяки, ее зеленые глаза весело блестели.

После танца он проводил свою партнершу в соседнюю комнату и попытался разузнать, кто она такая, но та не сказала, предложив ему подождать по полуночи. А на его просьбу пообещать ему первый танец после того, как маски будут сняты, ответила, что уже пообещала его другому и что после полуночи у нее вообще все танцы расписаны. Роджер изобразил горькое разочарование, но девушка утешила его, сказав, что Стокгольм – маленький город, и Роджер при желании сможет не раз ее повидать.

На следующий танец девушку пригласил высокий мужчина в черных перчатках: то ли он скрывал свои некрасивые руки, то ли был ранен.

Роджер, оставшись один, решил пройтись по парадным комнатам, после чего снова стал танцевать. Он сменил с полдесятка партнерш, но ни одна его по-настоящему не заинтересовала. Он не знал, красива ли его новая знакомая с зелеными глазами, однако догадывался, что она хороша собой, недаром все танцы у нее были расписаны. Размышляя, Роджер все больше утверждался в своем мнении. Ни одна из его скучных партнерш не шла с ней ни в какое сравнение. Было в этой зеленоглазой девушке что-то притягательное, и Роджер решил снова ее разыскать. Это оказалось не так-то просто. Все женщины были в домино, а в прическах большинства из них красовались перья и цветы. Даже то, что его новая знакомая была в сиреневом домино, а не в голубом, розовом или розовато-лиловом, как остальные, ему мало помогло.

Один раз Роджер увидел незнакомку – она танцевала менуэт в другом конце зала, – а когда толпа танцующих схлынула, снова потерял ее. Близилась полночь, и он отказался от дальнейших поисков – ведь она сама дала ему понять, что не прочь продолжить их знакомство, пока он будет в Стокгольме. И это служило некоторым утешением. Нет сомнения, ее отказ танцевать с ним нынешним вечером был не больше, чем кокетством, об этом говорила ее лукавая улыбка. Роджер подумал, что сегодня ночью ему должно повезти. Он в Швеции всего каких-то двенадцать часов, а уже принят во французском посольстве и, возможно, заведет интрижку с необыкновенно загадочной молодой женщиной. Роджер был не из тех мужчин, кого может отпугнуть слово «нет» в устах женщины. Как только все снимут маски, он непременно разыщет заинтересовавшую его девушку и так или иначе уговорит ее хоть на один танец.

Незадолго до полуночи все двинулись в гардеробные снимать свои домино, и взору предстали великолепные шелка, бархат, атлас и парча, хотя маски еще оставались на лицах. Бальная зала оказалась заполненной до отказа. Лакеи внесли серебряные подносы с пенящимся в бокалах шампанским. Появились посол и его жена, рядом с ними величественно выступала какая-то женщина. Следом шли мужчины и женщины с орденами и прочими знаками отличия, кто-то призвал к тишине, и хозяин произнес небольшую речь.

Он выразил сожаление, что дела задерживают его величество Густава в Карлскроне, и сообщил, что их почтила своим присутствием его августейшая супруга, королева София Магдалина. В этот момент величественная дама сняла маску, скрывавшую красивое, немного печальное лицо женщины, чей возраст приближался к сорока. Тогда и все остальные гости сняли маски и поклонились королеве.

Королева ласково улыбнулась и протянула послу руку для поцелуя. Затем хозяин продолжил свою речь, приглашая гостей выпить за здоровье короля Людовика Шестнадцатого и его супруги королевы Марии Антуанетты на пятнадцатом году их правления.

Когда шампанское было выпито и приветственные возгласы стихли, королева опустилась на мягкий стул, стоявший на небольшом возвышении, дав тем самым понять, что гости могут веселиться в свое удовольствие. Тут все стали разыскивать знакомых, приветствуя друг друга. Мужчины, которым посчастливилось свести приятное знакомство во время маскарада, сейчас пытались найти своих партнерш.

Роджеру наконец удалось пробраться сквозь толпу к маркизу де Пону. Он представился и поблагодарил маркиза за любезное приглашение на бал. Посол, невысокий подвижный сорокалетний мужчина с настороженным взглядом, расспросил о бароне Ла Узе, пригласил Роджера на завтрак через два дня, чтобы узнать новости из Копенгагена, и представил его маркизе.

Она была значительно моложе мужа и не то чтобы красива, но удивительно привлекательна и буквально покоряла свой хитроватой улыбкой и шаловливым взглядом. Роджер не переставал высматривать в толпе зеленоглазую чаровницу, которую подвозил на бал, но, вспомнив, что пора приниматься за работу, пригласил на танец хозяйку, хотя это было ему не по чину. Прикусив губку, маркиза бросила быстрый взгляд на собравшихся вокруг королевы уже немолодых мужчин.

– Чтобы моя репутация не пострадала, я должна развлекать убеленных сединами генералов, а не танцевать с красивым молодым кавалером, – прошептала она, глядя в синие глаза Роджера.

– Напротив, сударыня, – улыбнулся он в ответ. – Ваша репутация лишь укрепится, если вы пожалеете бедного соотечественника, оказавшегося в чужой стране.

– О да, мы оба здесь чужие, – вздохнула она. – Ах, чего бы я не отдала, чтобы вернуться в Версаль! Я принимаю ваше приглашение, сударь: разговор с вами напомнит мне о тамошнем веселье и поможет забыть бедную несчастную королеву.

Во время танца Роджер нашептывал на ушко маркизе те же милые пустяки, что и зеленоглазой девушке. Маркиза реагировала на них с большей страстью. Когда музыка стихла, Роджер хотел проводить партнершу и усадить на один из стоявших вдоль стены стульев, но она покачала головой:

– Увы, сударь, я должна вернуться к своим обязанностям. Было очень приятно познакомиться с вами. Приходите к нам почаще, пока вы в Стокгольме, – вы скрасите ennui^[18] моего существования разговорами о милой Франции.

– Сударыня, встретив вас, я больше не сожалею о том, что покинул родину, – галантно отвечал Роджер, в очередной раз подумав о том, как удачно складывается нынешний вечер, – общение с очаровательной женщиной могло оказаться не только приятным, но и полезным для дела.

Возвращаясь в ту часть залы, где окруженная придворными сидела королева, Роджер заметил девушку с зелеными глазами. Стройная и изящная, она отличалась какой-то необычной, загадочной красотой.

– Не могли бы вы сказать мне, сударыня, – поспешно обратился Роджер к жене посла, – кто эта высокая светловолосая девушка? Вон та, в платье лимонного цвета с серебряными звездочками?

Маркиза искоса глянула на него своими бирюзовыми глазами.

– Она вам нравится? – В голосе ее звучала обида.

– Нет, сударыня, – солгал он. – Ни одна женщина в этом зале не может сравниться с вами. Но я подвез ее вместе с ее спутником сюда в своей карете. Их экипаж сломался.

– В таком случае вы прощены, – улыбнулась маркиза. – Но должна вас предостеречь – берегитесь ее. Эта молодая вдова очень коварна. Добиться ее расположения непросто, а как только очередной поклонник наскучит ей, она выставляет его на посмешище. Это Наталья Андреевна Строганова, дочь русского посла, графа Разумовского.

Роджер заметил, что зеленоглазая кокетка с легкой пленительной улыбкой наблюдает за ним. Он улыбнулся ей в ответ, не веря своей удаче, – как быстро и легко ему удалось добиться расположения французов и русских. Да, вечер удался. Но знай Роджер, что его ждет, он бежал бы отсюда прямо сейчас.

Глава 9. Некоронованная королева

Когда они подошли к тому месту, где сидела София Магдалина, мадам де Пон попросила Роджера подождать, а сама направилась к высокой гостье. Через минуту она вернулась и увлекла Роджера за собой, сказав, что хочет представить его королеве.

Та глянула на Роджера и взмахом веера поманила его к себе. Роджер, не переставая кланяться, приближался к ней, думая, почему она так печальна и почему маркиза назвала ее «бедной, несчастной королевой»? Роджер не знал о ней ничего, кроме того, что она сестра Кристиана VIII, безумного короля Дании, и двадцать лет была замужем за Густавом Шведским.

Узнав, что Роджер только что прибыл из Копенгагена, королева справилась о здоровье своего брата, короля, и племянника, принца-регента. Они обменялись несколькими ничего не значащими словами. София Магдалина выразила надежду, что Роджеру понравится в Швеции, и протянула руку для поцелуя, тем самым давая понять, что аудиенция закончена.

И Роджер снова отправился искать зеленоглазую даму, еще более решительно, чем раньше, не только для собственного удовольствия, но и для пользы дела.

Она в это время танцевала с высоким светловолосым мужчиной лет тридцати, в черной перчатке на правой руке, тем самым, которого Роджер уже видел. Когда танец окончился, Роджер проследил, куда отправилась пара, покинув залу, чтобы, подождав минут десять, попытаться снова пригласить молодую женщину на танец.

Они спустились по главной лестнице и вошли в комнату справа от передней – там размещался буфет. Роджер последовал за ними и заметил, что пожилой мужчина, стоявший в одиночестве, сел за столик с бокалом вина, поклонился зеленоглазой и что-то сказал ее кавалеру, после чего оба поклонились ей, явно испрашивая у нее позволения поговорить друг с другом наедине. Она кивнула им и прошла в другую комнату.

Роджер, улучив момент, проскользнул мимо увлеченных разговором мужчин и шагнул в комнату вслед за предметом своего интереса.

Это оказалась небольшая библиотека, где никого, кроме девушки, не было, а она, подойдя к окну, остановилась спиной к Роджеру. Молодой человек с лукавой улыбкой бесшумно прикрыл за собой дверь и запер ее на задвижку.

Услышав шаги, девушка обернулась и вскрикнула от неожиданности, увидев Роджера.

Роджер смог наконец хорошо разглядеть Наталью Андреевну. Ей было лет двадцать пять. В те времена модными считались пышные формы, а у нее была совсем маленькая, почти плоская грудь, и от этого она казалась еще более худенькой. Дуги темных бровей контрастировали со светлыми пепельными волосами. У нее было овальное лицо с высокими скулами, маленький носик, тонкие губы, изящно посаженная на длинной шее голова. Внешность необычная, но очень привлекательная.

Вскинув брови, молодая женщина с притворным возмущением спросила:

– Что это значит, сударь?

Роджер загадочно улыбнулся и поклонился:

– Просто хочу напомнить вам о вашем обещании, сударыня.

– Я не давала вам никаких обещаний.

– Вы дали мне надежду. Вы предложили не знакомиться до полуночи, потому что так романтичнее. Но что за романтика в толпе, поэтому я и решил, что вправе встретиться с вами наедине.

Взгляд ее не был гневным, скорее радостным. Она окинула взором высокую ладную фигуру Роджера, слегка загорелое лицо, обратила внимание на крепкие белые зубы и красивые руки с длинными пальцами.

– Позвольте представиться, – продолжал молодой человек. – Я шевалье де Брюк из Страсбурга, ваш покорный слуга. А если позволите, верный раб.

– А я баронесса Строганова, – улыбнулась Наталья Андреевна, – но…

Тут в дверь осторожно постучали.

– Это мой кавалер, граф Ягергорн! – воскликнула баронесса.

Роджер приложил палец к губам, призывая хранить молчание, на цыпочках прошел вперед, взял девушку за руку и увлек к окну.

– Сударь! – прошептала она. – Что вы собираетесь делать?

– Помочь вам отсюда выбраться, – с тихим смехом отвечал он. – Разве тайком входить и выходить – не романтично?

Снова раздался стук – на этот раз громче и требовательней.

– А граф Ягергорн? – спросила она. – Я же не могу его бросить вот так. Заперев дверь, вы скомпрометировали меня самым ужасным образом. Если вы его сейчас не впустите и не принесете ему своих извинений, он вызовет вас на дуэль.

Роджер поднял нижнюю половину рамы окна. Всего в четырех футах под ним виднелась широкая каменная терраса, выходившая к заливу.

– Приносить извинения мужчине не в моих правилах, – весело заявил он. – А если граф хочет со мной драться, что ж, я готов, мой разговор с вами хороший повод пролить кровь. Идемте, я выпрыгну первым и помогу вам.

Сказано – сделано. Роджер выбрался на террасу протянул руки баронессе.

Прежде чем последовать за Роджером, она в раздумье спросила:

– Сударь, кажется, вы уверены в своей победе? Вы действительно так отчаянно смелы, как говорите?

– Испытайте меня и увидите, – рассмеялся Роджер, беря ее руку. – За один ваш поцелуй я готов сразиться с полудюжиной мужчин.

– Посмотрим, – улыбнулась молодая женщина.

Развлечение, которое предлагал новый поклонник, показалось ей весьма заманчивым, и она, забыв о прежнем кавалере, легко спрыгнула с подоконника прямо в объятия Роджера. Тот порывисто привлек ее к себе и крепко поцеловал в губы.

– Сударь! – воскликнула баронесса. – Вот уж не думала, что кто-то способен вести себя с едва знакомой женщиной так свободно, как русские мужчины.

– А я думал, – ответил он, – что только француженка может так охотно подставлять губы для поцелуя малознакомому мужчине.

– Значит, сударь, вы никогда не были в моей стране, – улыбнулась Наталья Андреевна. – Русские мужчины не очень высокого мнения о женщинах, которые довольствуются братскими поцелуями.

– Как хорошо, что наши государства теперь будут союзниками, – мы так похожи в некоторых отношениях! – С этими словами Роджер обвил рукой талию баронессы и подарил ей еще одни, на этот раз более долгий поцелуй.

– Хватит! – задыхаясь, произнесла она. – Хватит, сударь. Вы увели меня из дома, и что вы собираетесь делать теперь?

– Будь сейчас лето, я предложил бы вам кое-что, – весело ответил он. – Но боюсь, вы озябнете от ночной прохлады в этом легком платье. Я хотел увести вас от графа и увел. Теперь мне ничего не остается, как вернуть вас в дом каким-нибудь другим путем и найти там уединенный уголок, где я смог бы поведать вам, какая вы очаровательная.

– Вы, похоже, говорите это каждой женщине, – пожала плечами баронесса.

– Нет, сударыня. Только тем, кто заставляет мое сердце биться быстрее, и, чтобы удостовериться в этом, дайте вашу руку, я приложу ее к своей груди.

– Как-нибудь в другой раз, – рассмеялась молодая женщина. – Вы правы – сегодня слишком холодно для романтических ночных прогулок. Пойдемте в дом, и вы расскажете мне о себе.

Обняв друг друга за талии, они побрели по террасе и, подойдя к кустам возле дома, остановились в их густой тени. Баронесса некоторое время позволяла Роджеру ласкать себя, а потом вдруг, точно угорь, вывернулась из его объятий.

– Нет, нет! – воскликнула она. – Здесь не время и не место для таких занятий. Да и я не из тех женщин, кто позволяет такое.

Наталья Андреевна явно противоречила сама себе, и Роджер с трудом сдержал смех, но в темноте молодая женщина этого не заметила. Чувственность русской баронессы могла растопить льды ее родины. Роджер был очень доволен своими успехами. Он нашел подходящие слова, чтобы сбить накал ее негодования, и они вернулись в дом через одну из боковых дверей.

В зале, справа от главной лестницы, тоже был устроен буфет. Молодые люди выпили шампанского, закусили паштетом из омаров, а потом, взяв по бокалу вина, прошли в примыкавшую к комнате оранжерею.

Там Наталья Андреевна принялась расспрашивать Роджера с прямотой, способной смутить кого угодно, только не его. Еще во Франции ему так долго пришлось играть роль шевалье де Брюка, что теперь он мог рассказать историю жизни этого славного кавалера так же легко, как историю собственной. Роджеру было даже забавно смотреть, как менялось выразительное лицо баронессы во время разговора, когда он не задумываясь отвечал на каждый ее вопрос. И лишь только он удовлетворил ее любопытство и вопросы Натальи Андреевны иссякли, Роджер стал расспрашивать ее сам.

Он узнал, что она единственная дочь графа Разумовского, в десять лет потеряла мать, а в двадцать вышла замуж за барона Строганова. Отец барона был камергером императрицы во время недолгого правления ее мужа, Петра III, и ее любовником. Сам барон служил адъютантом у Суворова и оставался с ним в крепости Кинбурн, удерживаемой русскими, когда пять тысяч турок вышли из Очакова, пересекли реку и неожиданно напали на русский гарнизон. План не удался, и русские загнали турок обратно в лодки. Многие были потоплены ядрами, некоторые перевернулись на отмелях. Ужасная резня продолжалась – генерал Суворов отказался пощадить турок, но был тяжело ранен, а юный барон погиб на поле боя, сраженный турецким ятаганом.

После этого Наталья Андреевна покинула Петербург и стала хозяйкой в доме отца в Стокгольме. У нее была четырехлетняя дочка, но баронесса не любила детей и оставила ребенка в России, у одной из теток ее покойного мужа в большом поместье под Вологдой. Наталья Андреевна была очень богата – в ее владении находилось более двенадцати тысяч крепостных крестьян. Свобода не тяготила ее, напротив. Она заявила, что второй раз выходить замуж пока не собирается. В Стокгольме она жила из опасения, как бы императрица, чье слово являлось законом для подданных, не вознамерилась отдать ее за одного из своих бывших любовников, чтобы обеспечить его неплохим доходом. А вообще придворная жизнь в Санкт-Петербурге Наталье Андреевне нравилась, чего она не могла сказать о шведском дворе, поскольку считала шведов скучным, холодным, вырождающимся народом.

Разговор был в разгаре, когда за спиной у Роджера зашуршали пальмовые листья и появился граф Ягергорн. Взгляд его горел негодованием, бледное лицо побагровело, а светлые голубые глаза, казалось, сейчас выскочат из орбит.

Обычно сохранявший хладнокровие Роджер сейчас был настроен решительно, желая произвести впечатление на Наталью Андреевну. Они с графом не знали друг друга, и под этим предлогом Роджер остался сидеть. Смерив соперника взглядом через лорнет, он повернулся к нему спиной и поудобнее устроился в кресле.

– Сударыня, прошу прощения! – глухим от ярости голосом произнес граф. – А вам, сударь, – обратился он к Роджеру, – я хотел бы сказать пару слов.

– Мне, сударь? – негромко спросил Роджер, лениво поднявшись с места. – По-моему, мы с вами не знакомы.

– Господа, позвольте представить вас друг другу, – раздался из-за его спины голос Натальи Андреевны. – Шевалье де Брюк – граф Эрик Ягергорн. Эрик, вы, кажется, чем-то расстроены? Вам не понравилось, что я заперлась в библиотеке? Но это ваша вина – вы покинули меня, чтобы поговорить с полковником Фриком.

– Совсем недолго. К тому же я испросил у вас позволения, – возразил граф. – Не могу поверить, что вы решились скомпрометировать себя, заперев дверь и…

– Что?! – воскликнул Роджер. – Вы смеете подвергать сомнению слова этой дамы?

Граф стал красным, как рак.

– Это наше с ней дело. А у вас, сударь, я требую объяснений. Вы увели у меня даму!

– Вы выбрали неподходящее время и место для объяснений, – пожал плечами Роджер. – Я остановился в гостинице «Ваза». В любое время после рассвета можете прислать ко мне своих секундантов. Ничто не порадует меня так, как утренняя прогулка с вами.

– Эрик! – воскликнула Наталья Андреевна. – Я запрещаю вам драться с господином шевалье.

– Но, сударыня… – начал было граф.

– Вы слышали, что я сказала? – перебила его баронесса. – Потом можете выяснять отношения с господином де Брюком сколько угодно, но сейчас я не позволю вам рисковать!

К изумлению Роджера, граф сразу успокоился и даже улыбнулся.

– Согласен, сударыня. Ловлю вас на слове. – И, церемонно поклонившись, граф удалился.

Роджер не поверил своим ушам. Просто невероятно! Обычно женщины старались предотвратить дуэль, чтобы не произошло трагедии. Но Наталья Андреевна была чужда столь гуманных соображений. Ее почему-то не устраивало, если соперники схватятся прямо сейчас, а дальнейшее совершенно не интересовало. До чего же она жестока и кровожадна! А какую имеет власть над мужчинами! Шутка ли! Заставить своего кавалера отказаться от дуэли, когда речь идет о его чести!

– Не знаю, что и делать, – помолчав, сказал Роджер, – то ли благодарить вас за спасение моей шкуры на ближайшие неделю-другую, то ли упрекать за то, что вы лишили меня возможности принести вам завтра платок, смоченный в крови графа Ягергорна. Молю вас, удовлетворите мое любопытство: как это он по одному вашему требованию отказался вызвать меня на дуэль?

– Запрещать дуэли – право королей, – пожала баронесса плечами и, заметив на его лице удивление, улыбнулась. – Надеюсь, вы понимаете, – продолжала она, – что не эта бедняжка на троне, а я – настоящая королева Швеции.

– Если по красоте, то в этом нет сомнений, – галантно произнес Роджер.

– И по власти тоже, – высокомерно произнесла Наталья Андреевна, прищурив свои зеленые глаза. – Ни один финский дворянин, равно как и шведский, не нарушит мою волю. Разве вы не заметили, что, пока мы тут с вами сидим, ни один мужчина из тех, кому я обещала танец после полуночи, не осмелился напомнить мне о моем обещании.

– Да, ведь уже битый час я занимаю ваше внимание, – признался Роджер, все еще недоумевая.

Баронесса снова пожала плечами:

– Сидя спиной, вы не видели тех, кто проходил мимо, но не решился приблизиться к нам. Не будь Эрик Ягергорн моим любимчиком, он ни за что не посмел бы нарушить наше уединение. Еще с полдесятка мужчин видели нас, но одного моего взгляда было достаточно, чтобы и они удалились.

Роджер поклонился:

– Итак, прекраснейшая из королев, я не рассчитывал на такую милость и смиренно благодарю вас. Все же я не совсем понимаю…

Она удивленно вскинула свои дугообразные брови:

– Сударь! Я знаю, что вы только сегодня утром при ехали в Швецию, но даже это не извиняет вашего полно го неведения. Разве я вам не говорила, что мой отец – русский посол?

Роджеру все же казалось невероятным, что один взгляд молодой женщины воспринимается как приказ, и ему очень хотелось выяснить, имеют ли под собой почву ее непомерные притязания.

– Простите, ваше величество, – обратился он к баронессе с улыбкой, – но я хотел бы узнать, почему ваш отец считает себя персоной более важной, чем, скажем, маркиз де Пон?

– А вы, сударь, глупее, чем я думала. Всем известно могущество императрицы Екатерины, поэтому представителей ее величества приравнивают к премьер-министрам в тех странах, где они есть, а ее послов – к тем правителям, при чьих дворах они аккредитованы.

– Но во Франции, Англии или Голландии нет ничего подобного, – возразил Роджер. – Равно, как и в странах Южной Европы.

Наталья Андреевна недобро глянула на него и упрямо ответила:

– Зато на севере дела обстоят именно так. Когда мой дядя, граф Штакельберг, был послом в Польше, он считал польского короля, Станислава Августа, ниже себя по званию и даже не вставал при его появлении. Да и здесь то же самое – мой отец демонстрирует королю Густаву должное уважение, однако не считается с ним и может стукнуть кулаком по столу, когда речь заходит о требованиях ее императорского величества.

– Вы меня заинтриговали, сударыня. И все же мне кажется странным, что король Густав терпит подобное обращение. Я бы на его месте не устоял перед соблазном отправить вашего отца восвояси.

– Не сомневаюсь, королю очень этого хочется, только смелости не хватает, – фыркнула баронесса. – Теперь мне ясно, что вы не имеете ни малейшего представления о шведской политике.

– Не имею, – признался Роджер. – И буду весьма вам признателен, если вы меня просветите.

– Вы должны знать, что полвека до восшествия Густава на престол шведские короли были марионетками в руках знати, но в 1772 году, через год после того, как Густав стал королем, он организовал государственный переворот, в результате которого урезал права аристократов и объявил себя абсолютным монархом. Но ничего из этого не вышло.

– Да, я слышал об этом. Для двадцатишестилетнего принца он действовал решительно и умело. И я был уверен, что ему удалось достичь желаемого.

– Это лишь кажется, реальной власти он не имеет, – покачала головой баронесса. – Его главная ошибка – новая конституция Швеции, которую он сам написал. Он поклялся ничего не менять в ней. Вернув монархии многие древние прерогативы, он в то же время связал себя обязательством не предпринимать некоторых действий без одобрения риксдага. Не только финансы были отданы в распоряжение парламента, король без его согласия не имел теперь права объявить войну. А России это выгодно. Ей не надо больше держать на северо-западной границе целую армию.

– Вы хотите сказать, что таким образом Россия получила возможность заранее знать о намерениях Швеции?

– И не только. Риксдаг у России в кармане, поэтому вето на объявление войны обеспечено.

– Как так, сударыня?

– Вы слышали о «Колпаках» и «Шляпах»?

– Это были две самые большие политические партии в Швеции, не так ли? Но, насколько мне известно, король Густав, придя к власти, запретил их.

– Запрет коснулся только названий, а партии по-прежнему существуют. Названия, я слышала, появились при старом графе Хорне, который более полувека назад был шведским премьер-министром и получил прозвище Ночной Колпак за свою вялую, по сути дела, сонную политику. Его оппоненты, энергичные, воинственно настроенные молодые дворяне, стали называть себя «Шляпы» – они носили треуголки. Со временем верх взяли «Шляпы», финансируемые Францией, которые развязали войну с Россией. Швеция фактически потерпела поражение, и постепенно «Шляпы» утратили свое влияние. Тем временем Россия стала субсидировать партию «Колпаков», и она снова пришла к власти. «Колпаки» по-прежнему получают деньги из Петербурга, а «Шляпы», которые сейчас правят, на содержании у Франции. Но Франция, с недавних пор ставшая союзницей России, больше не вмешивается в российскую политику на Балтике, а велит своим шведским должникам плясать под дудку России. Теперь, надеюсь, вы поняли, почему все шведские вельможи почитают не короля, а моего отца.

Услышав это, Роджер пришел в ужас. В Швеции, единственном возможном союзнике на севере, процветало предательство.

Не дожидаясь ответа, Наталья Андреевна прибавила:

– А что касается финнов, то они довольно долго ощущали на себе гнет Швеции. И Густав допускает, что в случае войны финские провинции могут стать на сторону России. Поэтому, какие бы амбиции ни лелеял втайне король, он мало что может сделать, если только не решится бросить вызов риксдагу и рискнуть короной.

Мистер Питт не просчитался, поручая Роджеру разузнать, какую политику ведет Россия. Наталья Андреевна хорошо знала предмет, и Роджер охотно продолжил бы разговор, но она уже поднялась, поправляя свои широкие пышные юбки.

– Сударь, – сказала она с улыбкой, – я уделила вам более чем достаточно времени, и теперь вы можете проводить меня в залу – прежде чем уехать, я хочу потанцевать с кем-нибудь из моих поклонников.

Роджер не осмелился задерживать баронессу, но попытался заручиться обещанием скорой встречи, и она попросила его посетить ее салон в четверг вечером. Едва они появились в зале, несколько мужчин сразу окружили Наталью Андреевну, и Роджер, многозначительно заглянув в ее глубокие зеленые глаза, откланялся.

Шел третий час ночи. София Магдалина уже уехала. Стали разъезжаться и пожилые гости. Роджеру здесь больше нечего было делать. Попрощавшись с очаровательной хозяйкой, он спустился вниз и приказал подавать карету.

Всю дорогу он размышлял о том, что первый же вечер в Швеции принес свои плоды и он может гордиться. Ему удалось достичь большего, чем за две недели в Голландии. Он завязал знакомство с женой французского посла и дочерью русского. А это немало.

Роджер улыбнулся, вспомнив, как фамильярно повел себя с Натальей. Вряд ли он решился бы на это, зная, что она считается здесь чуть ли не королевой. Пребывая в полном неведении, он сильно рисковал. Ведь баронесса могла обидеться на него, и тогда Роджеру грозил бы полный провал. Но к счастью, этого не случилось.

Наталья отличалась от всех девушек, которых Роджер когда-либо знал, и он никак не мог определить свое отношение к ней, как к женщине. Она знала себе цену и имела достаточно оснований смотреть на других свысока. Острый ум, прелестная внешность, обаяние. Маркиза отозвалась о ней как о коварной шутнице. Да, если Наталью вывести из себя, думал Роджер, выплеснется наружу ее жестокая, необузданная натура. Но какой бы ни была баронесса, Роджер не мог отрицать, что увлекся ею.

Весь следующий день он знакомился с городом и вступал в разговоры с кем только мог. О короле Густаве люди говорили совсем не так, как Наталья Андреевна, утверждавшая, будто он не имел ни власти, ни популярности.

Роджер узнал, что до Густава Швеция жила в ужасающей бедности. Алчная знать на протяжении нескольких поколений безжалостно наживалась на богатствах страны и труде простых шведов. За шестнадцать лет своего пребывания на троне король принес людям свободу и процветание. С помощью банкира Лильенкранца привел в порядок финансы страны, а при содействии юриста Лилиенштрале восстановил судебную справедливость и вернул уважение к Церкви. Сам король, выступая в парламенте, обвинил два состава Высшего суда в тяжких преступлениях и отправил в отставку пять из восьми судей, а также уволил десятки мелких судейских чинов, уличенных во взятках. Он упорядочил доходы священников и принудил алчных священнослужителей жить в своих приходах, служа прихожанам, вместо того чтобы получать деньги и ничего не делать. Он реорганизовал армию, отменил продажу должностей и сделал добродетель необходимым условием карьеры.

Именно этот последний шаг вызвал враждебность со стороны дворян. Но в еще большую ярость они пришли оттого, что лишились возможности торговать своими голосами в парламенте, что одно время являлось одним из главных источников их дохода.

Роджер также узнал, что король большой любитель увеселений, особенно театра. Не всем нравилось, что король субсидирует театры, а часть денег из казны выделяет на покупку произведений искусства в Европе, хотя эти коллекции снискали стране славу.

Но главное, что вредило популярности Густава, – это налоги на спиртное. Еще недавно каждый имел законное право гнать водку в неограниченных количествах и сама идея обложения налогом спиртных напитков не могла не вызвать всеобщего возмущения. Пришлось задействовать даже войска. Когда и это не помогло, король попытался ввести на водку королевскую монополию, приказав разрушить все частные винокурни и построить несколько больших винокуренных заводов. Эти заводы во время начавшихся восстаний сожгла разъяренная толпа. Король безуспешно попытался продать монополию правительству, и борьба продолжалась.

Но при всем этом Роджер пришел к выводу, что большая часть жителей горой стоит за своего монарха. Более того, шведы боялись и ненавидели русских. Балтийские провинции они считали собственностью шведской короны и были готовы поддержать Густава в войне за возвращение части старой империи.

Утром Роджер поехал во французское посольство на завтрак, и посол представил его нескольким господам, в основном шведам. Среди них был граф Ганс Аксель аф Ферсан, франкофил. Он заявил, что в бытность свою в Версале с первого взгляда влюбился в Марию Антуанетту. Они с Роджером сразу понравились друг другу. Оба имели шотландские корни, что очень порадовало Роджера, хотя он не мог сказать об этом открыто. Мать Роджера была дочерью графа Кильдонена из рода Макэлфик, а аф Ферсан происходил из клана Макферсон, который обосновался в Швеции много летназад.

Имя графа было уже известно Роджеру из разговора с разными людьми – о нем отзывались как о выдающемся государственном деятеле, лидере партии «Шляп» и одном из самых яростных оппонентов короля в риксдаге. Тем не менее Роджеру показалось, что его новый знакомый слишком молод для знаменитого политика, и он очень деликатно спросил его об этом. Граф расхохотался.

– Нет, нет, друг мой! – воскликнул он. – Вы путаете меня со старшим графом Фредериком – он приобрел известность еще до моего рождения. Я молод и не в пример старым дворянам хорошо отношусь к королю. Даже восхищаюсь им. Хотя многие его реформы сильно запоздали.

Роджер улыбнулся:

– Будьте любезны, граф, скажите, что вам нравится в короле, а что нет? Разумеется, если это не тайна.

– Охотно, тем более что король дал нам свободу печати и слова, – улыбнулся граф Ганс. – Я – нормальный мужчина, пороки древних греков мне чужды, так же как личная жизнь нашего короля. Да и характер его оставляет желать лучшего. Может быть, это результат воспитания? Ему с детства внушали, что его окружают враги и шпионы. Поэтому он стал подозрительным, а сам всех обманывает и вообще как-то странно себя ведет. В то же время у него недюжинный ум и в храбрости ему не откажешь. С детства он был одарен живым воображением и цепкой памятью. Стоило ему всего раз посмотреть спектакль, и на следующий день, одеваясь, он уже цитировал без ошибок целые куски из монологов. К двадцати пяти годам он прочел все самые выдающиеся произведения французской литературы и овладел шведским языком, считавшимся варварским, и первым из монархов смог разговаривать с подданными на их родном наречии. К тому же он один из лучших ораторов Европы. Он отчаянный интриган, но это не мешает ему быть талантливым, решительным и смелым человеком. Его главное достоинство – любовь к своей стране, что больше всего меня в нем привлекает.

В этот момент, к досаде Роджера, их прервал хозяин, поинтересовавшись, как долго Роджер пробудет в Швеции. Тот ответил уклончиво, после чего сразу завязался общий разговор: кое-кто из гостей, в том числе и Ганс, приглашали его к себе, обещая показать красоты страны.

Роджер уже собирался уезжать, когда облаченный в черное мажордом попросил его навестить маркизу в ее будуаре, на что Роджер охотно согласился.

Следует сказать, что будуар служил превосходной оправой своей очаровательной, элегантной хозяйке. Мебель в Швеции, как Роджер успел заметить за время своего недолгого пребывания в стране, везде была деревянная, белая, украшенная гирляндами ярких цветов. Будуар госпожи де Пон представлял собой версальский оазис в этом северном крае. Шкафчики, стулья, столики были изготовлены из полированного дерева с инкрустациями, на каминной полке красовались часы Буля, а на обтянутых атласом стенах висели картины Буше и Фрагонара.

Маркиза предложила Роджеру сесть и рассказать о себе, посетовала на нелегкую долю жены дипломата, на многие годы разлученной с семьей и друзьями. Она сказала, что зовут ее Анжелика и что до приезда в Швецию она с мужем жила в Берлине. Маркизе Стокгольм нравился больше, чем прусская столица, – при дворе короля Густава было гораздо больше развлечений, чем во дворце злобного брюзги Фридриха Великого. Двадцать один месяц назад он умер, а до этого правил страной из своего мрачного, похожего на казарму города Потсдама. Больше всего мадам де Пон тосковала по увеселениям своей родины.

Роджер постарался ее утешить, и постепенно разговор принял фривольный характер. Роджер подошел к сидевшей на софе маркизе, обнял ее и поцеловал в щеку. Руки она не убрала, а от поцелуя попыталась уклониться.

– Глупый мальчик, – рассмеялась она. – С чего вы взяли, что я этого хочу?

– Это все моя самоуверенность, – заявил он. – Вы – самая очаровательная дама во всей Швеции, это я понял, когда танцевал с вами, и с тех пор ваш образ стоит у меня перед глазами.

– Вам следует найти себе другого кумира. Предупреждаю, вы немногого добьетесь, если попытаетесь стать для меня больше, чем другом.

– Я этому не верю! – воскликнул Роджер, возобновляя атаку, но маркиза оттолкнула его.

– Уж поверьте, сударь, – сказала она серьезно. – Ваше восхищение льстит мне, но, будь вы постарше, вы знали бы, что внешность часто бывает обманчива. Ведь я чуть ли не в матери вам гожусь.

– Не может быть, – запротестовал Роджер. – Вам двадцать шесть, не больше.

– Тридцать один, – ответила она с легкой гримаской.

– Ну и что? Женщине столько лет, на сколько она выглядит, а мужчине – на сколько он себя ощущает. Итак, вам двадцать шесть, а мне тридцать, учитывая мужской опыт. И если позволите, я докажу вам это.

– Вы – очаровательный мальчик, – пошутила маркиза. – Будь я на десять лет моложе, я испытала бы вас, но оставим разговор о возрасте. Я, как и королева, считаю, что женщина, занимающая высокое положение, должна служить примером для остальных женщин. Поэтому я храню верность мужу.

По ее голосу и взгляду Роджер понял, что она вовсе не старается набить себе цену. Добродетель, так редко встречающаяся среди женщин из высшего общества, не была чужда маркизе.

– Жаль, что вы не моложе на десять лет, – произнес он. – И что вы – жена французского посла. Судя по вашим словам, королева София Магдалина и в самом деле пуританка. Уж кому, как не ей, завести себе любовника. У нее есть на то все причины.

– Я не ее имела в виду, а Марию Антуанетту, – сказала маркиза. – А с Софией Магдалиной все обстоит иначе. Мне искренне ее жаль. Она вынуждена заводить любовников помимо своей воли.

– О чем вы, сударыня? – удивился Роджер.

– Вы, кажется, не в курсе дела. – Анжелика де Пон мрачно смотрела на Роджера своими голубыми глазами. – Сейчас я все объясню, чтобы уберечь вас от faux pas^[19] в шведском обществе. Говорят, король Густав никогда не делил брачное ложе со своей королевой.

– Он, насколько мне известно, не поклонник богини Венеры, – заметил Роджер, – но я подумал!.. Вы же не хотите сказать, что юный кронпринц и маленькая дочка королевы…

– Увы, это правда, – пожала маркиза своими пухлыми плечами. – Вскоре после свадьбы Густав попытался уговорить несчастную невесту взять в любовники одного из его друзей, чтобы она родила наследника, однако молодая жена категорически отказалась. После этого они прожили порознь долгих одиннадцать лет. Все шло к тому, что королевство вообще останется без наследника, и король снова попытался убедить жену завести любовника. Она снова отказалась. Причина была в ее набожности. Тогда Густав уговорил ее тайком развестись с ним и тайком же выйти замуж за его друга майора Мунке.

– Значит, наследник шведской короны не имеет на нее законного права?

– Да, но, скорее всего, он все же ее унаследует – ведь Густав с присущей ему хитростью все скрыл от народа. Было известно, что они с королевой много лет не жили вместе. А в 1777 году, а год до рождения кронпринца, король создал видимость их примирения. Однако приближенные не поверили королю, а вдовствующая королева отказалась признать ребенка своим внуком.

– Она была сестрой Фридриха Великого, не так ли?

– Да, она была настоящей женщиной, чего не скажешь о Густаве, как о мужчине. Я знаю о политиках немного, и хотела был знать о них еще меньше, но не раз слышала, как говорили, что не будь ее муж, старый король Фридрих, столь слаб и не позволь он риксдагу растоптать королевскую власть, королева многое смогла бы сделать для Швеции. Все, что ей оставалось, – это сделать своего сына таким же смелым, как она сама, привить ему хороший вкус и любовь к учению. Но Густав отплатил матери за заботу черной неблагодарностью. Он объявил наследником престола сына какого-то неизвестного мужчины, и королева была так разочарована, что перестала появляться на людях, а когда узнала о второй беременности Софии шесть лет назад, умерла.

Разговор продолжался, и Роджер вскоре обнаружил, что маркиза действительно мало интересуется политикой. Гораздо больше – людьми, развлечениями, искусством. Обо всем этом она говорила с большим воодушевлением, но стоило Роджеру коснуться международных дел, как маркизе становилось скучно, и она даже не могла этого скрыть.

По некотором размышлении Роджер понял, что ему не хотелось бы обмануть доверие маркизы, но поступить так с Натальей Андреевной мог без всяких угрызений совести. В русской он видел только привлекательную женщину, в то время как в маркизе – интересную личность.

Они расстались как настоящие друзья, и маркиза призналась Роджеру, что никаких других отношений с ним она и не хотела, а чтобы он не подумал, будто она ханжа, позволила себе поначалу немного пофлиртовать и увлечь его. И если Роджер не хочет считать ее матерью, то может относиться к ней, как к сестре, потому что она решила заботиться обо всех юных французах, прибывающих в Швецию. Роджер поблагодарил ее и пообещал навещать не реже двух раз в неделю и рассказывать о своих делах.

В тот же вечер Роджер поехал в русское посольство, чтобы посетить салон Натальи Андреевны. Посольство располагалось в особняке одного из самых фешенебельных пригородов. О том, какой в доме поддерживался порядок, можно было судить по количеству слуг. Хотя Роджер приехал рано, в небольшой желто-зеленой гостиной Натальи уже собрались гости, и возможности поговорить с ней приватно не было. Ничего другого Роджер и не ожидал. И потому он почти весь вечер писал любовное письмо, полное страсти, моля Наталью о свидании.

Баронесса приветствовала его улыбкой и, обернувшись к отцу, сказала, что именно Роджер спас их два дня назад, пересадив в свою карету.

Граф Разумовский, выказывая явное презрение к этикету, был не в шелковом фрачной костюме с вышитым жилетом, как положено на подобных приемах, а в черной бархатной блузе, отороченной соболем, черных панталонах и высоких ботфортах. Через левое плечо протянулась широкая темно-красная лента со сверкающей восьмиконечной звездой – орденом Святого Александра Невского, второго по значимости ордена в России. И хотя одеяние графа не соответствовало случаю, выглядел он весьма впечатляюще.

В этот вечер он был совсем не таким, каким Роджер видел его впервые. Он громко расхохотался, хлопнул своего спасителя по плечу, весело поблагодарил и, прервав разговор с гостями, увел Роджера в соседнюю комнату, где был устроен буфет. Приказав подать водки и икры, широкоплечий краснощекий русский заставил Роджера выпить, сам опрокинул три рюмки подряд, представил Роджера вошедшим в комнату господам, сказал, что всегда рад видеть его в русском посольстве, и удалился.

В гостиной Натальи Андреевны и двух примыкавших к ней меньших комнатах яблоку негде было упасть, и Роджер не знал, как передать баронессе письмо, чтобы никто не заметил. Он битый час проговорил с разными людьми, прежде чем у него созрел план. Роджер вынул письмо из кармана, подошел к Наталье Андреевне и с поклоном сказал:

– Сударыня, в моей гостинице остановился один бедняга, который, зная ваше милосердие, просил меня передать вам письмо. Он в отчаянии и надеется на ваше сочувствие.

Роджер имел в виду себя. Но к Наталье Андреевне, как к женщине богатой, часто обращались за финансовой помощью, и именно на это рассчитывал Роджер, когда в открытую передавал ей письмо. К великому удовольствию Роджера, в глазах баронессы вспыхнуло любопытство. Она была не из тех, кого может тронуть просьба о помощи, но все же раскрыла письмо и тут же прочла.

– Не сомневайтесь, сударь, – она слегка улыбнулась, – я проявлю должное сочувствие и заботу.

Роджер поклонился и в этот момент столкнулся с двумя мужчинами, которых видел утром на завтраке у маркиза де Пона. Те представили его своим дамам и другим гостям, так что следующие два часа Роджер провел в разговорах, а когда в конце приема подошел к Наталье Андреевне попрощаться и, склонившись, поцеловал ей руку, она тихо сказала:

– Завтра, сударь, можете заехать за мной и проводить в ложу в опере.

– Сударыня, – так же тихо ответил Роджер. – Хотя я буду смотреть не на сцену, а на вас, спектакль запомнится мне, как самый замечательный из всех, которые я когда-либо видел.

Их взгляды встретились, и, радуясь, что вечер пропал не напрасно, Роджер покинул посольство и вернулся в гостиницу.

На следующее утро за ним заехал граф Ганс Аксель аф Ферсан, и они вместе отправились в клуб токсофилистов, где в саду проходили состязания лучников. Там же подавали пиво и принимали ставки. После этого граф Ганс повез Роджера обедать в компанию веселых молодых людей. Все они наперебой предлагали Роджеру свои услуги. К вечеру четвертого дня своего пребывания в Швеции Роджер вполне освоился там и приятно проводил время.

После обеда Роджер под благовидным предлогом покинул компанию, вернулся в гостиницу, надел свой лучший костюм и отправился в русское посольство. Наталья Андреевна не заставила себя ждать. В белом атласном платье, бриллиантовых украшениях и горностаевой накидке она выглядела поистине царственно. Они спустились вниз, и Роджер усадил ее в большую золоченую карету.

В карете он вел себя вполне благоразумно, не прикоснувшись даже пальцем к баронессе, зато отпустил ей целую кучу комплиментов, на все лады расхваливая ее красоту и наряд.

В просторной ложе, к радости Роджера, никого не было, и он рассчитывал полностью завладеть вниманием баронессы.

Наталья обменивалась приветствиями с сидевшими в соседних ложах, помахала веером нескольким молодым щеголям в партере, одновременно объясняя Роджеру, кто это такие, и отпуская замечания на их счет. Ложа русского посла была рядом с королевой, что говорило само за себя. Зная, как любит театр король, Роджер поинтересовался, будет ли он на спектакле, поскольку сегодня давали премьеру.

– Нет, – покачала головой баронесса. – Он задерживается в Карлскроне.

Роджер вспомнил, что короля ждали во французском посольстве еще четыре дня назад на карнавале.

– Что это его там задержало? – спросил Роджер.

– Мне и самой хотелось бы это знать, – задумчиво ответила Наталья. – Говорят, будто он там исследует флот, но есть основания полагать, что он руководит спуском кораблей на воду.

Роджер весь обратился в слух.

– Значит, Карлскрона – его главная морская база?

– Ну да. Это самая большая гавань в мире с самым большим арсеналом.

– Ну что вы! – возразил Роджер. – Думаю, она не больше гавани в Тулоне или новой базы, которую король Людовик строит в Шербурге.

– Больше, – заверила его баронесса. – И совершенно недоступна. Она располагается в самом сердце большого скалистого острова, до которого с суши можно добраться лишь через два других островка. Шведы ведут там строительство много лет, сооружая гидравлические механизмы, сухие доки, подземные каналы и склады прямо в толще скалы. Сама гавань очень глубока и может вместить сотню кораблей одновременно.

– У короля Густава нет такого количества кораблей.

– Это верно, но последние шесть лет он строит по четыре корабля в год, и сейчас у него их тридцать семь, а фрегатов – не счесть. Еще у него стоят корабли в Тролльхетте и Свеаборге, в общем, флот достаточно большой, чтобы доставлять беспокойство России на Балтике.

– Вы не боитесь, что он нападет на вашу страну?

Она нахмурила брови:

– Трудно сказать. Нам известно, что его субсидируют турки и он может таким образом отблагодарить их. Впрочем, король не так глуп, чтобы бросать вызов императрице. Провоцировать в своей стране революцию, в то время как Россия, Австрия и Франция объединились против него, – это самоубийство.

Свет погас, поднялся занавес. Роджер взял руку Натальи и, рассеянно глядя на сцену, стал ей нашептывать на ушко всякие милые глупости. Оперный сезон кончился, давали легкий водевиль, и вполне можно было отвлечься, не потеряв нить сюжета.

Зная по опыту, что многие женщины еще больше, чем лесть, любят забавные и не всегда пристойные шутки, Роджер пошел именно по этому пути и не ошибся. Тихий смех Натальи был тому подтверждением. Вскоре они начали рассказывать друг другу истории, способные вогнать в краску молодую вдову, если бы в зале не было темно.

В антракте Наталья принимала визитеров, не скрывавших своей зависти к Роджеру, которому посчастливилось сопровождать в театр зеленоглазую красавицу. Когда все удалились, Роджер снова придвинул кресло поближе к баронессе, но лишь в середине второго акта заговорил серьезно, умоляя Наталью назначить ему свидание.

После долгого молчания Наталья наконец сказала:

– Вряд ли вы поверили бы в мою добродетель. Не стану отрицать, у меня было немало любовников, но я достаточно привередлива, и мой избранник должен пройти испытание, доказав свою храбрость и страстную любовь ко мне.

– Если я хоть немного вам нравлюсь, молю, испытайте меня, – с жаром произнес Роджер.

– Признаюсь, вы мне нравитесь, и я выполню вашу просьбу.

Аромат розового масла щекотал ноздри Роджера. Они сидели так близко, что он ощущал ее дыхание на своей щеке. Баронесса казалась ему невыразимо прекрасной, и сердце Роджера гулко застучало в груди.

Глава 10. Два испытания Натальи Андреевны

В полумраке ложи Роджер разглядел мимолетную улыбку на прекрасном лице Натальи.

– Но, – продолжала женщина, – не выдержав испытаний, вы не станете моим любовником. А если я буду требовать от вас абсолютной верности, не дай Бог вам меня обмануть. Вы об этом горько пожалеете.

– Я принимаю ваши условия, сударыня, – сказал Роджер, задыхаясь от страсти и целуя руку Натальи. – Могу я узнать, что это за испытания?

– Нет, это тайна, – ответила баронесса, явно забавляясь. – С этого момента можете звать меня Натальей Андреевной, а я стану обращаться к вам по имени. В России все эти формальности – «сударь», «сударыня» – не приняты между друзьями, а тем более между любовниками.

– Меня зовут Роже, а моего отца – Кристоф, – сказал Роджер, произнося имена на французский манер. – Полагаю, в России меня будут звать Роже Кристофович.

– Итак, Роже Христофорович, приглашаю вас завтра на верховую прогулку в десять утра. Вам не надо нанимать лошадь – я дам вам неплохого коня из посольской конюшни. В сосновых лесах воздух сейчас восхитительный, мы и покатаемся, и весело поболтаем.

– Я едва ли смогу уснуть, заранее предвкушая удовольствие, дорогая Наталья Андреевна, – галантно произнес Роджер. И, видя, что певцы на сцене собрались для финальной арии, увлек Наталью Андреевну в глубину ложи и целовал до тех пор, пока служители не зажгли в зале свечи.

По дороге домой Наталья была неприступна. Она не позволила Роджеру войти в дом, но настояла, чтобы в гостиницу он ехал в ее карете. В общем, усилия Роджера, как бы то ни было, увенчались успехом. Мысль об испытаниях его не тревожила. Они придавали их отношениям особую прелесть, делая Наталью более желанной. Она тоже была к нему неравнодушна, что Роджеру стало ясно после проведенного с ней вечера в театре. Каким же она могла подвергнуть его испытаниям? Ничего ужасного он не ждал. Неблагоприятное впечатление, которое произвела на него баронесса во время их первой встречи, развеялось. Молодая вдова его просто очаровала.

Утро порадовало Роджера отличной погодой. Еще задолго до десяти Роджер поднимался по ступеням в российское посольство. Через четверть часа к нему вышла Наталья Андреевна. До чего же она была хороша! Сердце Роджера забилось сильнее. Как и отец, пренебрегая условностями, она надела касторовую треуголку жемчужно-серого цвета, украшенную золотой лентой с кисточками, длинный камзол алого цвета с отделкой из парчи, жилет буйволовой кожи, обшитый золотой тесьмой, рубашку с кружевным жабо, на шею повязала мужской платок. Костюм довершали лосины и ботфорты с золотыми шпорами, а в руке она держала украшенный бриллиантами хлыст. Мужское одеяние очень шло к ее мальчишеской фигуре, а походка делала ее и вовсе неотразимой.

К удивлению Роджера, у порога никто не держал для них лошадей. Наталья сказала, что он сам может попробовать одного или двух скакунов и выбрать, на каком ехать, после чего повела его к конюшенному двору.

Там их дожидались несколько конюхов. Они держали небольшого белого арабского скакуна с длинным хвостом и вороную кобылу, имевшую высоту добрых шестнадцать ладоней. Конюхи были русские – с лохматыми волосами и плоскими смуглыми крестьянскими лицами. Один из них подвел арабского скакуна к колоде, чтобы Наталья могла на него взобраться, а второй протянул повод от кобылы Роджеру. В тот момент, когда Роджер сел в седло, мужик отскочил в сторону, громко свистнул и хлопнул в ладоши. Кобыла встала на дыбы, пытаясь сбросить седока.

К счастью, Роджер был умелым наездником, и его длинные ноги крепко сжимали бока лошади, иначе, свалившись, он легко мог бы разбить себе голову о брусчатку двора. Кобыла носилась кругами, приседая, прыгая, лягаясь, и Роджеру стоило немалых усилий справляться с обезумевшим животным.

На секунду он увидел Наталью – она широко улыбалась, а приземистые крестьяне, окружив ее, громко хохотали, глядя на Роджера. Значит, Наталья специально усадила его на эту дикую лошадь, велев мужику испугать ее. Гнев прибавил Роджеру храбрости. Нет, он не доставит Наталье удовольствия увидеть его поверженным на землю.

Натянув поводья, Роджер вонзил шпоры в бока лошади и карьером отправил ее в ворота, выходившие в сад посольства. Лошадь пересекла лужайку, украшенную аккуратными клумбами, и устремилась по тропинке между грядками с ранними овощами. Деревянный забор отделял огород от выгула. Роджер пришпорил лошадь еще раз, и она перелетела через забор. Кобыла оказалась прекрасной, и на просторе Роджер дал ей волю. Минут десять он гонял ее по кругу, то и дело подстегивая, чтобы лишний раз проучить. Затем нашел в изгороди проход и рысью вернулся к конюшням.

Баронесса сидела в седле и смеялась вместе со своими слугами. Остановив перед ней взмыленную и дрожащую лошадь, Роджер снял треуголку:

– Простите, что задержал отъезд, Наталья Андреевна. Выбранная вами для меня лошадь поистине достойна восхищения.

– Едем же, Роже Христофорович! – вскричала Наталья, блестя своими зелеными глазами, в которых искрились веселье и восхищение.

Отставив дома и сады позади, они скакали через лес, где росли сосны и лиственницы. Через час они выехали на высокий мыс, откуда открывался величественный вид на фьорд, похожий на кусок голубой слюды. Осадив лошадь, Наталья Андреевна предложила передохнуть. Они спешились, и Роджер привязал лошадей к сломанному дереву.

Роджер кипел от гнева, думая о том, какую злую шутку сыграла с ним Наталья Андреевна, но виду не подал. Хорошо бы ей отомстить, забрав ее жеребца и вынудив возвращаться домой на вороной кобыле. Но он тут же отказался от этой мысли. Баронесса очень нравилась Роджеру. К тому же он должен был поддерживать с ней добрые отношения из деловых соображений.

Наталья Андреевна опустилась на поваленное дерево. Роджер сел рядом.

– Роже Христофорович, – сказала она очень серьезно, беря его за руку, – я вами довольна. Мало кому удалось управиться с этой вороной дьяволицей, мне по душе ваша храбрость. Вы с честью выдержали первое испытание.

– Ах, значит, это было испытание? – рассмеялся Роджер. – Впрочем, так я и думал. Это таким способом вы выказываете мужчине свою любовь? Странно, однако. Ведь я мог свернуть себе шею.

– Зато как приятно смотреть на отважного мужчину, – возразила она, ничуть не смутившись. – Жаль, что я не родилась римской императрицей: не было и нет другого столь захватывающего зрелища, как состязания гладиаторов.

– А как же бедные беззащитные христиане, которых гнали на арену на растерзание диким зверям?

– Христиане тех дней были подобны современным масонам, – пожала баронесса плечами. – Тайное общество, которое внушало рабам преступные мысли о том, что они равны с господами, да еще и устраивало заговоры против государства. Их справедливо приговорили к смерти. Так не все ли равно, быть задушенным в темнице или растерзанным львами?

Ее жестокость потрясла Роджера, однако баронесса не утратила для него своей привлекательности.

– Какая вы кровожадная, Наталья Андреевна! – сказал он, обнимая ее за талию. – Но давайте поговорим о более приятных вещах. Когда вы подвергнете меня второму испытанию, чтобы я мог доказать вам свои чувства?

– Не торопите события, – ответила она с улыбкой. – Какое-то время вы будете просто навещать меня, чтобы я смогла узнать вас получше.

Еще с полчаса она позволяла ему себя целовать и ласкать, а потом они сели на лошадей и вернулись в город.

Во дворе их уже ждали конюхи. Роджер как раз слезал с лошади, когда Наталья Андреевна крикнула:

– Погодите, Роже Христофорович. Вам понравилась вороная?

– О да, – ответил он. – Лошадь превосходная. Сильная, с легким шагом. Только ей нужен хороший наездник с твердой рукой.

– Тогда возьмите ее от меня в подарок. Вы доказали, что достойны ее, а в Стокгольме вам лошадь понадобится. Забирайте ее – пусть стоит в гостиничной конюшне.

Такой великолепной кобылы Роджеру еще не доводилось видеть, да и стоила она немало, поэтому он от души поблагодарил Наталью Андреевну за щедрость. Он никак не мог решить, нравится ему эта русская или нет, и по дороге в гостиницу не переставал думать об этом. Зеленые глаза и изящная фигурка будили в нем страсть, и он не хотел, чтобы дурные черты характера перевесили ее обаяние. Ведь все можно было объяснить ее происхождением и воспитанием.

На следующей неделе Роджер дважды посетил Анжелику де Пон, общался с графом Гансом Акселем аф Ферсаном и обнаружил, что стал своим в кружке молодежи Стокгольма. Но между обедами, раутами и прочими увеселениями он не забывал о Наталье. В русском посольстве его уже знали, и граф Разумовский считал его одним из близких друзей. Ничего особо важного Роджер не узнал, но чувствовал, что атмосфера накалена: долгое отсутствие короля Густава казалось русскому послу подозрительным. Несколько раз Роджеру пришлось столкнуться с графом Ягергорном – тот тоже был частым гостем в русском посольстве. Они с Роджером прямо-таки возненавидели друг друга. Наталья Андреевна, похоже, развлекалась, подливая масла в огонь их вражды, но табу на дуэль графа Роджера не отменила, и последний считал нечестным провоцировать соперника. Поэтому в обращении друг с другом они придерживались холодной вежливости.

Как только появлялась возможность, Роджер требовал от Натальи свидания или хотя бы второго испытания, но она не спешила, и за те девять дней, что прошли после верховой прогулки, в их отношениях ничего не изменилось.

Они только лучше узнали друг друга. Роджер считал Наталью не просто красивой, а одной из самых интересных молодых женщин в Стокгольме. Поэтому ему не терпелось сделать следующий шаг.

Они прогуливались по саду, и Роджер, надеясь ускорить события, сказал, что он в полном отчаянии и если Наталья над ним не сжалится, значит, просто играет с ним, и ему ничего не остается, как забыть ее и покинуть Швецию.

Она сразу смягчилась, стала объясняться Роджеру в любви, заявила, что очень ценит их дружбу и никаких испытаний больше не будет. Потом Наталья кивнула на окно во втором этаже в тыльной части дома.

– Это моя комната, – сказала она. – Вы сможете туда забраться?

Роджер посмотрел на балкон под окном, который поддерживали кованые решетки веранды первого этажа, и рассмеялся:

– Конечно смогу. Позвольте мне сделать это сегодня же ночью, любовь моя.

– Так тому и быть, – улыбнулась Наталья. – Приходите в полночь, не раньше. Видите калитку? Я дам вам от нее ключ.

С этой стороны дома ограда проходила в двенадцати футах от стены, калитка находилась почти под прямым углом к стене, как раз под балконом. От калитки до балкона было не более дюжины шагов. Все складывалось просто замечательно – даже в темноте Роджер легко найдет балкон и вряд ли встретит кого-нибудь в столь позднее время. Через час, возвращаясь с ключом в кармане в гостиницу, он чувствовал легкое головокружение при мысли о том, какие восторги ожидают его ночью.

И лишь когда стал выбирать подходящую к случаю одежду, подумал о том, что Наталья Андреевна как-то уж слишком легко сдалась после долгой осады, стоило Роджеру сказать, что он покинет ее. Может быть, она решила сыграть с ним еще одну злую шутку? Например, поднимет тревогу, притворившись, что приняла Роджера за грабителя, и забавы ради станет наблюдать, как его ловят и бьют?

Поразмыслив, Роджер решил, что его подозрения несправедливы и неразумны. Ведь не ему первому баронесса дала ключ от калитки – она сама призналась, что у нее бывали любовники.

Тем не менее, наученный горьким опытом, Роджер на всякий случай надел свободную темную одежду. В ней легче проскользнуть незаметно и подняться с веранды на балкон, а также исчезнуть во мраке, если Наталья Андреевна забавы ради устроит засаду. Не забыл он и об оружии. Правда, для удобства вместо шпаги взял кортик и еще приобрел в лавке короткую абордажную саблю с толстым лезвием. Опасения Роджера постепенно рассеялась, и он готов был смеяться над своими страхами, когда пристегивал к поясу саблю. В назначенный час Роджер уже стоял у калитки с ключом, но вставил его в замок не сразу, а минут через пять. Замок был хорошо смазан, и ключ легко и бесшумно повернулся. Роджер улыбнулся, представив, как другие счастливцы шли той же дорогой, мечтая насладиться в объятиях молодой вдовы. Он поставил бы свою породистую вороную кобылу против драной кошки, что среди этих счастливцев был и граф Ягергорн.

Ночь выдалась темная, луна была на ущербе. Калитка бесшумно закрылась за Роджером, и он очутился в царстве тишины и мрака. Какое-то время Роджер стоял, озираясь по сторонам. Ему удалось различить в темноте очертания дома и деревьев в саду, и, наконец, осторожно ступая, он двинулся вперед.

Как он и предполагал, взобраться по кованой решетке не составило никакого труда. В следующую минуту он перелез через низкую ограду балкона, на который выходили два французских окна, и заметил, что одно из них приоткрыто. Роджер снял перчатки, сунул в карман.

– Наталья Андреевна, – прошептал он, осторожно открывая окно.

Ответа не последовало, и Роджер вошел в комнату. Там было еще темнее, чем снаружи, лишь из дальнего конца пробивался свет, и Роджер разглядел прикрытую портьерами дверь, широкую кровать под балдахином и, наконец, голову Натальи Андреевны на подушке.

Прокравшись ближе, он снова позвал ее. Она слегка пошевелилась, но не откликнулась.

А вдруг она гораздо скромнее, чем кажется, или решила в последнюю минуту сделать вид, что все происходит помимо ее воли? Роджер быстро разделся, шагнул к кровати и, наклонившись, поцеловал Наталью.

Ее губы ответили ему, а руки обвили его шею. Роджер скользнул в постель и принялся нашептывать возлюбленной ласковые слова.

Все так же молча, она привлекла его к себе и поцеловала. И тут чутье подсказало Роджеру, что эта женщина не Наталья Андреевна. От нее пахло духами Натальи Андреевны, да и рост она имела почти такой же, но груди были больше, а талия не такая тонкая, как у русской.

Роджер коснулся ее волос. Они не были гладкими и шелковистыми, как у Натальи, а гораздо жестче и слегка вились.

Оттолкнув от себя женщину, Роджер резко сел на постели.

– Что все это значит? – гневно воскликнул он. – Вы – не Наталья Андреевна! Где она?

Из-за отдернутой портьеры послышался приглушенный смех, и в комнату проник тусклый свет. В дверях стояла Наталья Андреевна в атласной ночной сорочке с распущенными, ниспадавшими ей на плечи пепельными волосами.

– Вот и я, Роже Христофорович, – улыбнулась она. – Жду свидания с вами. Если бы вы взяли мою служанку, я никогда не стала бы вашей. Но вы и второе испытание прошли с честью.

Роджер в изумлении смотрел на Наталью. Она что-то сказала по-русски той, что лежала в ее постели. Это оказалась темноволосая девушка лет двадцати. Она быстро вскочила, широко улыбнулась Роджеру, блеснув ослепительно белыми зубами, и, хихикая, убежала в соседнюю комнату, видимо гардеробную.

Некоронованная королева Швеции с загадочной улыбкой задернула шторы, комната снова погрузилась в темноту. Тогда Наталья бросилась к Роджеру и спрятала лицо у него на груди.

Роджеру не на что было пожаловаться в последующие часы. Решившись наконец отдаться, русская не обманула его ожиданий. Когда первые лучи солнца заглянули в окно, Роджер поднялся с мыслью о том, что эту ночь будет помнить всю жизнь.

Он оделся и, склонившись над баронессой для прощального поцелуя, прошептал:

– Скажите мне, мое чудо, когда я смогу увидеть вас снова?

– Приходите каждую полночь к садовой калитке, – ответила Наталья. – Если в окнах будет виден тусклый свет из гардеробной, значит, я желаю принять вас. Если свет будет гореть в моих комнатах или же, наоборот, там будет совсем темно, значит, я не хочу предаваться любви. Так может продолжаться двадцать ночей подряд, но вы все равно должны хранить мне верность. И если у меня появятся подозрения на ваш счет, я заставлю вас пожалеть об этом.

– Небеса послали мне самую удивительную любовницу со всем Стокгольме. И не настолько я глуп, чтобы изменить вам с той, которая вас не стоит, – ответил он и добавил, смеясь: – Если же я вас заподозрю в неверности, то проткну соперника шпагой, как протыкает каплуна повар, насаживая его на вертел.

– За это я вас еще больше люблю, – рассмеялась в свою очередь Наталья. – Идите же и выспитесь хорошенько, чтобы ночью любить меня с еще большей страстью.

Роджер спустился в сад, вышел на улицу и запер калитку. Все обошлось без происшествий. По пути в гостиницу, до которой была целая миля, Роджеру казалось, что он парит в облаках. Город еще не проснулся и в призрачном свете наступающего утра выглядел почти нереально. Нежный морской бриз уносил прочь паутину ночи и взбодрил Роджера не хуже шампанского.

Он подумал о Джорджине. Прошло почти два месяца с тех пор, как они расстались. Уехала ли она с отцом за границу? Ведь это благодаря Джорджине он с самой юности не проматывал силы в случайных любовных интрижках, а выбирал самых лучших женщин, не жалея времени и сил, чтобы завоевать избранницу. Наталья Андреевна наверняка не понравилась бы Джорджине, но она поздравила бы его с такой любовницей, как некоронованная королева Швеции. В этом Роджер не сомневался.

Наступил июнь, и установилась прекрасная погода. Только вот ночи стали чересчур коротки, да и Наталья не каждый раз допускала его к себе. Еще в самом конце мая, после трех ночных свиданий подряд, Наталья заявила, что они будут встречаться не чаще трех-четырех раз в неделю, но он все равно должен приходить в калитке каждую ночь и смотреть, горит ли свет в гардеробной или в ее комнатах.

В Стокгольме не веселились допоздна, и ночные походы к российскому посольству не мешали остальным развлечениям Роджера – за весь июнь ему только трижды пришлось уйти с приемов пораньше, чтобы в назначенное время быть на месте.

Роджера нисколько не огорчало то обстоятельство, что он задержался в Стокгольме, вместо того чтобы поспешить в Петербург. В кружке графа Разумовского, где Роджер был своим, можно было добыть самую свежую информацию об отношениях дворов Северной Европы.

Граф Разумовский, как дипломат, не верил в тактику интриг, презрительно высмеивал ее, полагаясь лишь на силу и престиж собственного положения – представителя ее императорского величества, царицы всея Руси. Этот обладавший громоподобным голосом великан хвастливо заявлял, что лишит Густава короны, если тот посмеет хитрить и интриговать.

Однако всем было ясно, что шведский король что-то замышляет. Шпионы постоянно информировали русского посла о действиях Густава, и Роджеру в его роли француза, сочувствующего России, оставалось лишь умело задавать вопросы, чтобы получать самую полезную информацию.

В начале июня он узнал, что из Стокгольма на базу флота в Карлскроне тайно свозят в больших количествах солонину, рыбу и другие припасы. Король в это время уже покинул Карлскрону и отправился инспектировать свои главные военные лагеря.

Еще Роджеру стало известно, что в другом лагере наблюдается большая активность, особенно среди финского дворянства. Граф Эрик Ягергорн по-прежнему навещал российское посольство, не пропуская ни дня, и, хотя почти все время уделял там Наталье, часто запирался с ее отцом в его кабинете с другими финскими дворянами и недовольными шведами, которых сам приводил.

И Роджеру стало ясно: граф Ягергорн на содержании у русских. Он же оказался одним из основателей влиятельной партии риксдага. Она была в оппозиции королю и постоянно чинила ему препятствия в его отношениях с союзной Турцией.

Не займи Роджер место Ягергорна в постели баронессы, он мог бы подружиться с графом и получать от него весьма полезную информацию. Теперь же они враждовали между собой, обменивались ехидными замечаниями на потеху зеленоглазой красотке Наталье.

Острый на язык Роджер обычно выходил победителем из таких поединков и неизменно замечал смертельную ненависть в бедно-голубых глазах Ягергорна.

Пятнадцатого июня стало известно, что восемнадцатого король прибудет в столицу, и граф Разумовский решил призвать его к ответу. Уверенный в военной слабости Швеции, он полагал, что ее военные приготовления рассчитаны на то, что Россия, вынужденная укрепить северные границы, оттянет из Крыма свои войска, отправленные в настоящий момент на войну с Турцией. России было очень важно узнать, что задумал Густав: просто попугать Россию или же начать против нее военные действия. Именно по этому поводу Разумовский и собирался объясниться с королем.

Ситуация сложилась критическая, и Роджер решил, что пора отправить первое донесение мистеру Питту. Вряд ли вся информация, добытая Роджером, заинтересует премьер-министра. Частные интриги королевских домов Швеции и Дании, должно быть, уже известны в Уайтхолле. Другое дело – сведения о начавшемся кризисе и прежде всего результат переговоров графа Разумовского с королем Густавом. И если премьер-министр узнает об этом именно от Роджера, тот станет считать, что достиг определенных успехов.

В Стокгольме в настоящий момент не было британского посла, и Роджеру представилась блестящая возможность сообщить новость первым. Но как отправить донесение? В порту Роджер узнал, что до двадцать шестого числа кораблей в Англию нет, но двадцатого в Копенгаген отплывало британское судно, и Роджер решил отправить с ним письмо Хью Элиоту, чтобы тот нашел способ побыстрее переслать послание в Лондон.

На письмо Элиоту у Роджера ушло немало времени. Он сообщил о военных приготовлениях Густава, о действиях финских дворян, не преминул упомянуть и о том, что, по мнению Разумовского, шведский король не собирался воевать с Россией. Закончив свое послание, Роджер спрятал письмо в ботфорт, лежавший на дне сундука, чтобы приписать постскриптум, как только станет известно, чем закончился демарш Разумовского восемнадцатого июня.

Едва он успел запереть сундук, как принесли письмо от маркизы де Пон. Она выражала надежду, что в воскресенье, семнадцатого, в день ее рождения, Роджер навестит ее в числе еще нескольких молодых людей, поскольку господин маркиз приглашен, как почетный гость, на ежегодный обед во французском литературном обществе в Гетеборге. Вечер начнется в восемь часов.

Роджер решил непременно навестить Анжелику де Пон, а поскольку довольно давно он не появлялся во французском посольстве по воскресеньям, не сразу осознал, что этот вечер может иметь для него непредсказуемые и весьма нежелательные последствия.

На вечере были, не считая самой маркизы, три молодые замужние женщины, Роджер и еще три молодых человека. Все французы. Они решили забыть в этот вечер о стране, где рано встают и рано ложатся, и представить себе, что они снова во Франции и могут веселиться сколько душе угодно.

Это означало, что ужинать следует в полночь и раньше, чем в три часа утра, не разъедутся. Роджер встревожился. Ведь он должен быть в полночь у Натальи Андреевны. О том, чтобы извиниться и уйти в половине двенадцатого, не могло быть и речи в такой тесной компании. Роджер вовсе не хотел портить Анжелике вечер. И тут он подумал о том, что две ночи подряд Наталья его принимала, вряд ли удача улыбнется еще и на третью ночь. Роджер решил рискнуть, не идти нынче к Наталье и от души повеселиться у маркизы.

Они играли в прятки – любимую игру короля Людовика Шестнадцатого, в фанты, загадывали шарады – все это вошло в моду при французском дворе с появлением там молоденькой принцессы Марии Антуанетты и до сих пор не утратило своей популярности. Шеф-повар, который приготовил легкий ужин, превзошел сам себя. Вина подавали из лучших виноградников Шампани, Бургундии и Сотерна. Поцелуи за ширмами в полночь приобрели особую остроту, и женщины почувствовали себя восхитительно порочными, но не настолько, чтобы потом пожалеть об этом. Роджер, очень довольный проведенным вечером, лег спать в четыре часа утра, а о Наталье Андреевне и не вспомнил.

Спустя шесть часов он заглянул в русское посольство, чтобы пригласить Наталью на прогулку. Она была в прекрасном настроении и, к радости Роджера, даже не упомянула о минувшей ночи. Его предположение сбылось. Она, видимо, рано легла спать и не знала, что он не явился на свидание. Роджер обычно развлекал ее рассказами о том, где был и что узнал, и сегодня живописал вечер во французском посольстве у маркизы де Пон, ни словом не обмолвившись о том, какая там была интимная обстановка и в котором часу он вернулся в гостиницу.

Наталья заметила только, что маркиза как-то проговорилась, будто ей двадцать пять лет, хотя ей уже все двадцать восемь. Роджер про себя усмехнулся – он знал, что Анжелике тридцать один, но не стал ее выдавать, сказав мимоходом, что о возрасте речи не было.

Когда в полночь Роджер подошел к садовой калитке, окна баронессы едва светились. Это было его двенадцатое свидание с Натальей Андреевной. Пришло ровно три недели с тех пор, как Роджер впервые проник в ее спальню. Однако он желал ее так же, как в первую ночь. Близился день солнцестояния. Рассвет наступил очень быстро. В половине четвертого Роджер поцеловал Наталью и спустился с балкона в сад.

Было, как всегда, тихо. Роджер остановился у калитки, полной грудью вдохнул прохладный ночной воздух и залюбовался луной, клонившейся к горизонту. Потом вышел на улицу и полез в карман за ключом.

Внезапно из густой тени у подножия стены выскочили четыре оборванца с дубинками и высокий мужчина в маске, с саблей в руке.

К счастью, Роджер носил в собой на свидания короткую саблю и сейчас, отскочив к стене, вытащил ее из ножен.

Мужчина приказал оборванцам броситься на Роджера. По голосу и силуэту Роджер узнал Эрика Ягергорна. Это не было ограбление. Иначе разбойники отняли бы у него кошелек и отпустили на всечетыре стороны. Роджера выследил его заклятый враг. Пять против одного – шансы выбраться из кольца были у Роджера невелики, и он лихорадочно соображал, что делать.

Может, вернуться в сад? Тогда Наталья пошлет ему на помощь слуг. Он скажет, что на него напали на улице, и, найдя калитку незапертой, он решил спастись во дворе. Роджер придумает что-нибудь, чтобы не скомпрометировать Наталью, и она это знает. Но, когда Роджер шагнул к калитке, один из бандитов бросился ему наперерез и загородил путь. Отбиваясь от сыпавшихся на него ударов, Роджер кинулся к парню, загородившему калитку, и вдруг заметил футах в десяти над стеной озаренное светом луны бледное лицо. На балконе, завернувшись в темный плащ, стояла Наталья Андреевна.

И тут Роджера осенило. Наталья знала, что он не явился прошлой ночью на свидание, и заподозрила в неверности. Без ее согласия граф Ягергорн ни за что ни осмелился бы устроить засаду прямо у нее под окнами. Она натравила финна на Роджера.

Роджер полоснул саблей по плечу бандита у калитки, и тот завопил, и в это время сверху, как далекое эхо, донесся тихий смех.

Эта зеленоглазая бестия возомнила себя римской императрицей, которая неверных возлюбленных бросала диким зверям на растерзание, испытывая при этом наслаждение. Теперь на Роджера наступали трое, и он, почти не надеясь на спасение, наносил врагам удары саблей.

Глава 11. Неопытный шпион

Роджер никогда не пользовался абордажной саблей и, хотя учился фехтованию в самых различных школах, саблю вообще не любил. Но сейчас он понял, что короткое оружие куда лучше длинного. Если бы ему пришлось вести поединок один на один, он, конечно, предпочел бы рапиру, но тяжелой дубинкой можно было переломить пополам ее тонкое лезвие, более того, рапира вполне могла застрять в теле врага при ударе, и вытащить ее было бы нелегко.

Ранив бандита у калитки, Роджер занял прежнюю позицию, и тут высокий разбойник в кожаной куртке замахнулся на него дубинкой. Роджер присел и нанес ему боковой удар. Сабля скользнула по коже, не разорвав ее, но нападавший заворчал и попятился.

Быстро обернувшись, Роджер вовремя отразил удар невысокого коренастого мужчины и, не дав ему опомниться, сбил его с ног сильным ударом в колено, но не успел уклониться от удара четвертого нападавшего. С глухим стуком дубинка опустилась на левую лопатку Роджера, и он, пролетев вперед на несколько шагов, едва устоял на ногах.

Этот внезапный рывок вперед вывел его из-под удара второго нападавшего. Дубинка, со свистом рассекая воздух, пролетела в дюйме от головы Роджера. Тогда Роджер нанес удар снизу вверх, в подбородок высокому, повредив ему челюсть. Высокий со стоном выронил дубинку и отступил, прикрывая руками окровавленное лицо.

На миг Роджеру показалось, что дела его не так уж плохи. Если бы он смог расправиться еще и с предводителем нападавших, остальные разбежались бы. Но граф Ягергорн вел себя осмотрительно, прячась за спинами сообщников.

Казалось, граф нисколько не сомневался в исходе сражения. Он даже не вытащил шпагу, а только нетерпеливо похлопывал по голенищу сапога хлыстом.

Глядя на него, Роджер едва не задохнулся от злости. Ясно – Наталья Андреевна приказала ему наказать Роджера. Бандитов наняли для того, чтобы они разоружили и измотали его, а потом финн задал бы ему трепку прямо на глазах у Натальи Андреевны. Гнев, отвращение, ненависть волной захлестнули Роджера, но он ничего не мог сделать.

Его теснили со всех сторон, и он едва успевал уклоняться от ударов.

Теперь на него напали двое. Высокого и тощего, который подходил справа, Роджер рубанул по правой руке, рассчитывая раздробить запястье, но второй, толстый, ударил в этот момент Роджера дубинкой по предплечью. Роджеру показалось, что рука у него сломана, такой сильной была боль. Роджер все же развернулся, чтобы нанести ответный удар, но его сабля застряла в дубинке тощего.

Толстяк нанес еще один удар, однако Роджер нырнул под дубинку и в свою очередь пнул бандита ногой в живот. Толстяк, хватая ртом воздух, скрючился и покатился по земле. Но в тот момент, когда Роджер нанес удар толстяку, тощий дернулся, и Роджер, стараясь удержать саблю, застрявшую в дубинке тощего, потерял равновесие и рухнул на колени. Тощий изо всех сил тащил дубинку, а заодно протащил несколько шагов и Роджера, не выпускавшего из рук саблю.

Внезапно начал действовать граф Ягергорн. Он огрел Роджера хлыстом, и тогда Роджер с криком выпустил саблю и, прикрывая руками лицо, попытался подняться на ноги. Тут бандит, сбитый Роджером с ног ударом в живот, подбежал и пнул Роджера под ребра. Роджер упал, и в этот момент граф снова ударил его хлыстом.

Все происходило в зловещей тишине, нарушаемой лишь топотом ног, ругательствами и стонами. Но вдруг донесся издалека стук лошадиных копыт.

Роджер стал звать на помощь, причем по-французски. За последние два месяца он привык пользоваться только этим языком.

– À moi! À moi!^[20]

Стук копыт приближался. По главной дороге, всего в каких-нибудь пятидесяти ярдах от Роджера, ехала карета.

Вскочив на ноги, он кинулся в ту сторону, не переставая звать на помощь, но граф Ягергорн еще раз стегнул его хлыстом, а тощий пнул ногой в бедро, однако сбить Роджера с ног им не удалось.

В свете луны Роджер увидел пару лошадей. К его радости, они свернули на боковую дорогу, и экипаж теперь несся ему навстречу. Граф бросился за своею жертвою, двое его подручных оправились и тоже пустились в погоню. Роджер слышал их тяжелые шаги.

Не успела карета остановиться, как из нее выскочил худощавый человек среднего роста.

В эту минуту толстый метнул в Роджера дубинку, угодившую ему прямо в затылок. Роджер пошатнулся и упал ничком к ногам незнакомца. Все плыло у него перед глазами. Он услышал высокий голос незнакомца, который что-то выкрикивал на шведском языке. Увидел, как бросились бежать Ягергорн и его бандиты, и потерял сознание.

Очнулся он, когда его вытаскивали из кареты. Затем его чуть ли не на руках несли вверх по крутым лестничным пролетам. Он пытался идти сам, но только мешал тем, кто его нес, и совсем выбился из сил. Как только его внесли в мансарду, он снова лишился чувств.

Придя в себя, Роджер обнаружил, что лежит в постели, и увидел склонившегося над ним мужчину средних лет с редкими волосами, в темно-синем костюме. Его нельзя было принять за слугу. Раны Роджера были промыты и перевязаны, боль утихла, только голова раскалывалась.

Увидев, что Роджер открыл глаза, мужчина спросил по-французски:

– Как вы себя чувствуете?

– Благодарю вас, лучше, только голова сильно болит, – с трудом ответил Роджер. – Простите, но если я не ошибаюсь, это вы спасли меня от разбойников?

– Нет, мой хозяин, – последовал быстрый ответ. – Он велел мне заботиться о вас. Но скажите, сударь, как вас зовут и где вы живете? Я сообщу о вас вашим друзьям, чтобы не беспокоились.

Роджер улыбнулся:

– В Стокгольме у меня много знакомых, но никто не станет обо мне беспокоиться. Я шевалье де Брюк, при ехал посмотреть Швецию и последние пять недель живу в гостинице «Ваза».

Мужчина кивнул:

– Значит, сообщать о вас никому не надо. Тогда я посоветовал бы вам немного поспать.

Роджер не спал всю ночь, а драка совсем лишила его сил, так что не успел незнакомец уйти, как он погрузился в сон и проснулся лишь далеко за полдень.

Левая рука и лопатка при каждой движении нестерпимо болели, не прошла и головная боль. Роджер осторожно приподнял руку и ощупал ее: кости, кажется, целы, с облегчением констатировал он. Только сейчас он заметил, что его одежда вычищена и аккуратно сложена на стуле рядом с кроватью. Но встать и одеться у Роджера не было ни малейшего желания. Ему хотелось подремать еще час-другой. Тут дверь отворилась, и все тот же мужчина в темном костюме вошел в комнату с подносом, полным еды.

Роджер поблагодарил и сказал:

– Мне не хотелось бы злоупотреблять вашим гостеприимством, сударь. Я чувствую себя лучше, поэтому поем и вернусь в гостиницу.

Человек в синем покачал своей коротко стриженной головой:

– Вам лучше остаться здесь на ночь. Уверен, мой хозяин захочет повидать вас, а вернется он не раньше полуночи. Если вы в силах одеться – что ж, тем лучше, он побеседует с вами внизу, там удобнее.

Зачем понадобилось хозяину дома беседовать с Роджером, да еще в столь поздний час? Это показалось Роджеру странным. Но он из вежливости воздержался от комментариев.

– Как вам будет угодно, сударь, – только и сказал он. – Могу ли я узнать имя человека, которому обязан своим спасением, и ваше?

– Мой хозяин граф Гага, я же известен как Пребендарий.

Оставшись один, Роджер стал размышлять. Граф Гага. Имя знакомое. Он, должно быть, из шведских дворян. Возможно, Роджер встречался с ним где-нибудь на приеме. Или же кто-то упоминал его имя в разговоре. Ну а имя Пребендарий? Это тоже ни о чем не говорило Роджеру. Можно было только предположить, что он из священников и личный духовник графа Гаги.

Подкрепившись, Роджер опять уснул, а проснувшись, почувствовал себя лучше. В комнате тем временем стало совсем темно. Роджер взглянул на свои часы, лежавшие на столике у кровати: половина десятого. Он поднялся, зажег свечи и стал одеваться. Каждое движение причиняло боль, но к половине одиннадцатого он привел себя в надлежащий вид, разумеется, насколько это было возможно.

Шагать по мансарде целых полтора часа – не самое веселое времяпрепровождение, поэтому Роджер решил спуститься вниз и в ожидании графа Гаги побеседовать с Пребендарием. Но, подойдя к двери, Роджер с удивлением обнаружил, что она заперта, и тут он вспомнил, что единственное наклонное окно в крутой крыше забрано тяжелыми решетками.

Значит, он пленник. Ему сразу показалось странным, что его поместили в мансарде, хотя в доме любого дворянина хватало свободных комнат. Роджер никак не мог понять, зачем понадобилось загадочному графу насильно удерживать его у себя. Опасность Роджеру как будто не грозила, и он решил набраться терпения и ждать, чем разрешится эта загадка.

После полуночи к нему зашел Пребендарий, и Роджер, ни словом не обмолвившись о запертой двери, последовал за ним в уютную комнату на первом этаже, заставленную книгами.

Роскошно одетый мужчина лет сорока стоял спиной к пустому камину и курил длинную трубку. У него был крупный нос с едва заметной горбинкой, покатый подбородок и высокий лоб, большие умные глаза и красиво очерченный рот.

В ответ на поклон Роджера он слегка склонил голову и вежливо указал на стул, после чего быстро-быстро заговорил на таком отличном французском, что шведский акцент почти не был слышен.

– Рад, сударь, что вы не получили серьезных ранений. Позвольте спросить, что вы делали у бокового входа в русское посольство в столь ранний час?

Гнев на Наталью Андреевну еще не прошел, но, как истый джентльмен, Роджер не стал бросать тень на ее репутацию и уже хотел сказать, что просто гулял, любуясь восхитительным стокгольмским рассветом, но граф опередил его:

– Если вы спали с этой русской распутницей, вовсе не следует покрывать ее из ложного благородства. Уже не в первый раз она приказывает избивать своих любовников прямо у нее под окнами.

Роджер вспомнил, что говорила Анжелика де Пон о Наталье, о том, как жестоко она обходилась с покинутыми ею любовниками. Роджер не относил себя к их числу и потому не сразу вспомнил об этом. Но сейчас лгать не имело смысла, поскольку ее проделки были всем хорошо известны.

– В таком случае, сударь, я должен признаться, что стал ее жертвой.

– У меня никогда не хватало времени на женщин, – заметил граф Гага, дымя трубкой, – но, глядя на вас, я не жалею об этом.

– А я, – парировал Роджер, – рад, что не курю трубку, но, может быть, каждый из нас что-то теряет.

Пребендарий, изучавший за столом в дальнем конце комнаты какие-то бумаги, вскинул голову, и Роджер прочел в его глазах страх. Он боялся, что ответ Роджера может обидеть его господина. Но граф со смехом сказал:

– Мне нравится ваша смелость, молодой человек!

Роджер уже забыл о запертой двери и раскаивался в своей резкости.

– Прошу прощения, господин граф, – сказал он. – Вместо того чтобы выразить вам свою глубокую благодарность, я говорил с вами в неподобающем тоне.

– Не думайте об этом, сударь, – отмахнулся граф. – По счастливой случайности я возвращался из… из своего поместья на другой стороне залива и услышал ваши крики о помощи. А ведь все могло кончиться гораздо хуже. Но теперь, подводя итог ваших отношений с баронессой Строгановой, вы можете считать, что вам повезло.

– У меня нет причин жаловаться, баронесса – женщина темпераментная, – признался Роджер.

– Я не об этом, – резко сказал граф. – Меня совершенно не интересует темперамент баронессы. Я хо тел сказать, что благодаря близости с ней вы немало узнали о делах ее отца.

Сердце Роджера остановилось на миг, но ни единый мускул не дрогнул на его лице.

– Боюсь, сударь, я не совсем понимаю вас, – произнес он тихо.

– Вы отлично меня понимаете! – В голосе графа зазвучали нотки угрозы. – Лучше признайтесь во всем, пока я не решил, как поступить с вами.

Теряясь в догадках, Роджер холодно ответил:

– Сударь, я действительно не понимаю, о чем вы говорите, и мне не нравится ваш тон.

– Вы пожалеете, если не станете отвечать на мои вопросы, – последовал резкий ответ. – Во-первых, признайтесь, что вы – секретный агент, шпион.

– Вот как? – вскричал Роджер в притворном негодовании. – Вы, сударь, разумеется, помогли мне, но это не дает вам права на подобные обвинения в мой адрес. Я путешественник, а не шпион. И вызвал бы вас на дуэль, не будь перед вами в долгу.

«Почему он подозревает меня, – ломал голову Роджер. – Признаться – значит провалить все дело». И чтобы избавиться от допроса, Роджер решил применить силу. И граф, и Пребендарий вдвое старше его, к тому же они безоружны. Роджер сейчас не в самой лучшей форме, но все равно справится с ними, если дело дойдет до схватки. Разумеется, они поднимут тревогу и позовут слуг на помощь. Но Роджер рассчитывал на удачу. Во что бы то ни стало надо выбраться отсюда и ни дня не задерживаться в Стокгольме, а иначе его поймают.

– Оставьте притворство. Я знаю, кто вы такой. Четырнадцать лет назад я запретил пытки в Швеции, но шпион – вне закона. Признайтесь, зачем вы в Швеции, иначе я велю палачу вздернуть вас на дыбу.

Роджер в изумлении смотрел на графа. Теперь он вспомнил, где слышал имя Гага. Четыре года назад король Швеции под этим именем путешествовал по Франции и Италии. Кровь отлила от лица Роджера при мысли о том, что он мог нанести Густаву Третьему прямой удар в челюсть, и он медленно опустился на одно колено.

– Поднимитесь, сударь, – приказал король. – В этом доме я предпочитаю называться графом Гагой. Но запомните, ваш обман будет вам дорого стоить.

– Сир! – прошептал Роджер, не смея подняться. – Прошу вас, простите меня. Вашего величества не было в столице, когда я прибыл в Швецию, и, клянусь, я не знал вас в лицо. Мне так стыдно за свою грубость в вашем августейшем присутствии.

– Это делает вам честь, – заметил король, смягчаясь. – Поднимитесь и расскажите все о себе. Мне уже известно, что вы не француз, а англичанин.

– Как вы узнали об этом, сир? – вне себя от удивления спросил Роджер, поднимаясь. – Я считал, что свободно владею французским.

– Так оно и есть. Но, когда я вез вас сюда, вы были без сознания и что-то бормотали по-английски. А придя в себя, перешли на французский и сказали, что вы француз. Тогда я велел Пребендарию Нордену запереть вас и учинить вам допрос.

Роджер прожил в Швеции достаточно, чтобы узнать имена главных советников короля. Во время частых отъездов Густава за границу страной фактически правил секретный совет, состоявший из четырех особ: Иоганна Кристофера Толла, занимавшего пост военного министра, генерала барона Армфельдта, красавца извращенца, очень храброго человека, безгранично преданного своему королю, и двух священников, очень разных по характеру. Первому, Олафу Валльквисту, епископу Вексио, прелату, блестящему оратору, король обычно поручал публичную защиту своих действий. Второй был Карл Густав Норден, пожелавший остаться скромным Пребендарием. Его боялись и ненавидели остальные трое – король всегда тайком советовался с ним, прежде чем вынести какое-либо дело на рассмотрение совета.

Казалось странным, что Густав, при своем циничном отношении к религии, когда в Стокгольме он изображал из себя пламенного лютеранина, а в Риме – пламенного католика, почти все самые важные дела обсуждал со священником. Поговаривали, будто Норден единственный способен сдерживать импульсивные порывы короля.

Постепенно Роджер понял, что находится в доме Нордена, что король среди ночи поехал к нему, видимо, обсудить кризисное состояние дел в стране, они услышали крики о помощи и спасли Роджера.

Пока Роджер раздумывал обо всем этом, король снова заговорил:

– Узнав, под каким именем вы здесь живете, Пребендарий забрал из гостиницы ваш багаж и в одном из сундуков нашел спрятанное в ботфорте письмо, адресованное британскому послу в Копенгагене. Этого письма вполне достаточно, чтобы бросить вас в темницу.

– В таком случае, сир, ничего больше не могу добавить к тому, что вам уже известно, – не без волнения ответил Роджер. – Если я каким-либо образом нарушил ваши законы, мне остается лишь уповать на ваше милосердие.

В душе Роджер обозвал себя глупцом. Надо совсем выжить из ума, чтобы оставить важное письмо в таком месте, где при желании его может обнаружить любой вор. Только бы ему удалось выбраться из этой передряги! Все случившееся послужит ему хорошим уроком. Письма такого рода следует держать при себе.

Но что же теперь делать? Шпионов, пойманных с поличным в военное время, обычно приговаривали к смерти, а в мирное время сажали в тюрьму на неопределенный срок. Король поймал Роджера за руку, и он больше не может отрицать, что является секретным агентом самого мистера Питта. При этой мысли Роджер покраснел от стыда. Так глупо выдать себя, даже не добравшись до места назначения.

– Да, вы нарушили законы моей страны, – холодно произнес Густав. – Но тот, кто занимается подобными делами, ставит себя вне закона и, представляя собой потенциальную угрозу любому государству, должен быть немедленно выслан за его пределы. Я многое узнал из вашего письма, но далеко не все, что меня интересует. Какие инструкции вы получили, выезжая из Лондона?

Полученные Роджером инструкции не могли нанести никакого вреда Швеции, а поскольку королю многое стало известно, он решил сказать правду.

– Я направляюсь в Санкт-Петербург. А в Копенга гене и Стокгольме остановился лишь для того, чтобы установить связи с придворными северных королевств, прежде чем появиться в России. Мистер Питт стремится предотвратить или хотя бы оттянуть грядущие войны и ради этого готов сделать все, что в его силах. Он возлагает большие надежды на пакт с Францией и новый Тройственный союз, а также на соглашения с другими странами. В Петербурге мне предстоит выяснить, возможно ли возродить добрые отношения России с Англией при условии, что императрица Екатерина будет способствовать сохранению мира в Северной и Центральной Европе. Если же амбиции не позволят ей этого, придется каким-то образом упредить агрессию со стороны России или ослабить ее влияние в Европе.

Король Густав наконец улыбнулся:

– Боюсь, мистер Питт – мечтатель, если хочет положить конец войнам. Я не сторонник такой политики, она вредит престижу страны. Что же касается амбиций Екатерины, то тут я с вами согласен.

Роджер снова опустился на одно колено.

– Могу ли я в таком случае надеяться на снисхождение вашего величества? – воскликнул он.

– Посмотрим, – последовал ответ. – Будь вы уроженцем любой другой страны, я бросил бы вас в тюрьму и оставил гнить бы там, но письмо и ваши слова навели меня на мысль о том, что вы можете быть мне полезны. А вы что думаете, Норден? – повернулся король к Пребендарию.

– Если ему можно доверять, ваше величество… – тихо ответил священник.

Густав взглянул на Роджера:

– Готовы ли вы таким образом купить свою свободу?

У Роджера пот выступил на лбу. Король требовал от него немедленного ответа. В любом возрасте перспектива очутиться в тюрьме вызывает непреодолимый ужас, а уж в двадцать лет кажется, что мучительная смерть и то лучше. Однако Роджер понимал, что на предательство или другую подлость не пойдет.

Со всей твердостью, на какую только был способен, Роджер в то же время очень мягко начал:

– Для меня высочайшая честь служить такому мудрому и гуманному королю, как вы, ваше величество. Но мой долг – служить своему монарху. Молю вас, поверьте, сир, за время моего пребывания в Стокгольме я столько раз слышал, как восхищаются вашим величеством простые люди, и говорю вам сейчас чистейшую правду.

– Хорошо сказано, сударь! – воскликнул король, бросив взгляд на Нордена, и добавил: – Видите, как я и думал, ему можно доверять. – Он порывисто обернулся к Роджеру. – В деле, которое я замыслил, – сказал король, – вы сможете послужить и своему королю, и мне. Но прежде всего вы должны понять, что ни вам, ни кому-либо другому не удастся повлиять на эту дьяволицу Екатерину. Она – прирожденная воровка. И будь она продажной девкой, а не императрицей, с большим удовольствием срезала бы у своих клиентов кошельки, чем занималась бы распутством, без которого жизни себе не мыслит. А теперь она стала на путь грабежа. Захватывает земли, превращает людей в рабов и не угомонится до самой смерти. За это я могу, как король, поручиться. Я знаю ее гораздо лучше мистера Питта. Не раз вел с ней переговоры, по многу часов подряд, наконец убедился, когда в восемьдесят третьем году встречался с ней, что война между Швецией и Россией неизбежна. С тех пор я занялся военными приготовлениями и укреплением армии. Шведы сохранят свою независимость только в том случае, если будут сражаться с Россией, как Давид с Голиафом…

Густав готов был начать войну с такой могущественной державой, как Россия, только бы спасти свой народ от иноземного ига, и Роджер не мог не поддержать этого благородного стремления короля, тем более что самому Роджеру тюрьма больше не угрожала. Забыв, что перед ним король, Роджер, не дожидаясь, пока его спросят, воскликнул:

– Вы абсолютно правы, сир. Но что скажут ваши дворяне? За своими мелкими интересами они ничего не видят и вряд ли поддержат вас.

– Это верно, – согласился король. – Они могут испортить все дело. Завтра же готовы стащить меня с трона ради собственного возвышения. Они только болтают о патриотизме, а сами скорее будут приветствовать приход русских, чем шевельнут пальцем, чтобы защитить страну. Почти семьдесят лет эти дворяне с их косыми взглядами – настоящее проклятие для Швеции. Но я – их государь с самых юных лет и по сей день.

Густав стал ходить из угла в угол, глаза его горели. Вдруг он повернулся к Роджеру:

– Вам, сударь, доводилось слышать, как я покончил с их алчными устремлениями, едва не разорившими страну?

– Да, сир, – поклонился Роджер. – В 1772 году вы бросили вызов риксдагу и стали править страной единолично, но, как это было, мне неизвестно.

– Сейчас расскажу, – промолвил король, явно довольный, что нашел слушателя для своей любимой истории. – Вы представить себе не можете, в каком унизительном положении находилась монархия во времена моего детства. Мой отец, Адольф Фредерик, был скорее марионеткой, чем королем, аристократы, в отличие от него, пользовались неограниченной свободой. Король не мог заключать мир и объявлять войну, устанавливать налоги, даже не имел права раздавать патенты на дворянское звание, не считая, разумеется, своей коронации. Министров, равно как и чиновников, на высокие посты назначали аристократы. Воспитателей мне подобрал сенат не по принципу образованности, а по принципу их преданности. Их сменяли независимо от моих успехов в учебе всякий раз, когда «Колпаки» брали верх над «Шляпами» и наоборот. Дворец прямо-таки кишел шпионами, так что приватные дела мы осмеливались обсуждать только шепотом. Моим родителям было отказано даже в праве выбрать для меня жену. Поверите ли, сударь, подлая олигархия подсунула мне сестру безумного датского короля, и все из одной только злобы, потому что издавна наши королевские дома питали ненависть друг к другу.

Как и подобало, Роджер выразил полное сочувствие. Он не знал обстоятельств женитьбы Густава, однако полагал, что они никак не оправдывали его сурового отношения с бедной Софией Магдалиной, хотя и проливали свет на это печальное обстоятельство.

– Мои родители воспротивились было этому бра ку, – торопливо продолжал Густав, – но их никто не слушал, и я вынужден был жениться вопреки собствен ной воле. С каждым годом становилось все яснее, что мы с королевой узники в золотой клетке. Оскорбительные действия сената стали невыносимы. Своих ставлен ников они назначали нашими духовниками, решали, во что нам одеваться и какие блюда есть. И наконец дошли до того, что приняли решение заменить подпись ко роля на государственных бумагах именной печатью. – Красивое лицо Густава порозовело, и, злобно тараща глаза, он повторил: – Именная печать! Нет, вы только подумайте – именная печать! Даже мой отец решил, что это слишком. Он был склонен к наукам и мягкосердечен, но слаб. Впрочем, он не стал бы этому противиться, если бы не мы с матерью. Луиза Ульрика была достойной сестрой Фридриха Великого. За мудрость, вкус и знания ее вполне можно было назвать «Минервой Севера». Она обладала отвагой, и немалой. Когда сенаторы обвинили ее в отправке в Берлин подаренных ей из королевской сокровищницы драгоценностей, она бросила эти драгоценности в лица сенаторам, сказав, чтобы забирали свое барахло. Мы с матерью уговорили отца пригрозить отречением от трона, если сенат не отменит своего решения об именной печати. Несколько дней отец опасался, что его постигнет судьба вашего Карла Первого, но мы поддержали в нем твердость духа, а я обошел все департаменты, запрещая им исполнять указы без личной подписи короля. И тут сенат лопнул, как мыльный пузырь.

Король умолк, погруженный в воспоминания, а Роджер, решив, что история кончилась, сказал:

– Лучший выход трудно было придумать.

– Нет, нет! – вскричал король. – Это только начало. Я понял тогда, что сенат ни на что не годен, что это скопище трусливых дураков, Примерно через два года после истории с именной печатью я взошел на трон. Будучи кронпринцем, я не терял даром времени и втайне готовился к coup d’état. Я был во Франции, когда умер отец. Представители всех сословий были против моего возвращения в страну, яростно споря о том, какую я произнесу речь при вступлении на трон. Эти болтуны знали, что я выброшу их вон. Для реализации моего плана необходима была солидная сумма денег на взятки чиновникам и политикам, занимающим ключевые посты, и на подкуп армии. И я уговорил Людовика Пятнадцатого ссудить мне шесть миллионов ливров. Страшно вспомнить, чего мне стоило это сделать с помощью Дюбарри. – Густав вдруг рассмеялся. – Но дело того стоило, хотя граф де Верден, прибывший в качестве посла Франции, не привез с собой первую часть ссуды, и мне пришлось под залог занимать деньги у Дании. Но я забегаю вперед. Вернувшись в Швецию, я увидел, что представители сословий грызутся между собой. Крестьяне, бюргеры и духовенство находились под влиянием «Колпаков», которых оплачивала Екатерина. Она готова была потратить целое состояние, чтобы держать меня в кабале. Только первое сословие проявляло некоторую независимость, впрочем, даже дворяне думали больше о себе, чем о монархии. Началась страшная неразбериха, к тому же мне постоянно досаждал граф Пешлин, интриган, такой же опасный, эгоистичный и нечистоплотный, как ваш мистер Фокс. Вы знаете Чарльза Джеймса Фокса?

– Немного знаю, сир, – ответил Роджер. Вопрос был неожиданным. – Обаятельный человек, но его политические махинации мне не по душе. Неудивительно, ваше величество, что у вас возникло столько проблем.

– Да. Люди не знали о тех реформах, которые я собирался провести на благо всей страны, и ополчились против меня. Правда, у некоторых дворян хватило ума понять, что страна на пороге революции. Однако даже они считали, что по молодости лет и неопытности я не смогу справиться с ситуацией, и не возлагали на меня особых надежд в готовившемся заговоре. И вскоре признали свою ошибку.

После некоторого молчания король продолжил:

– Иоганн Кристофер Толл и барон Шпренгпортен, полковник найландских драгун, вместе с другими возглавили заговор. Иоганн Кристофер Толл стал моим верным министром, а барон, полковник драгун, пошел против меня. Он вместе с графом стоял во главе партии финских аристократов, сторонников России.

– Именно граф Ягергорн натравил на меня разбойников, сир, – вставил Роджер. – Я сразу его узнал, несмотря на маску.

– Неудивительно, он самый высокооплачиваемый лакей России, меркантильные интересы переплелись у него с любовью, если это можно так назвать, к дочери Разумовского.

– Прошу прощения, что перебиваю вас, – заметил Роджер, – но ваше величество говорили…

– Да. Мы планировали, что Шпренгпортен отправится в Финляндию, захватит крепость Свеаборг и соберет там армию, а Толл соберет армию в Кристианштадте. После этого обе армии – с востока и с юга – должны были выступить за Стокгольм. Как имел наглость заявить Шпренгпортен, «надо отдать оружие в руки нашему королю и проверить, может ли он воспользоваться им». – Густав негодующе фыркнул. – Они еще на знали, что у меня есть свое оружие – моя шпага и мой язык. Я владею ими лучше других. Как это часто бывает, заговор провалился. Встречный ветер не помешал Шпренгтпортену отплыть. Не успел Толл собрать в Кристианштадте армию, как об этом стало известно в сенате. Я оказался на мели, со всех сторон окруженный врагами. Не было почти никого, кому я мог бы довериться. Вечером восемнадцатого августа я узнал, что на следующий день меня собираются арестовать. – Король выдержал паузу, после чего с театральным пафосом вскричал: – Та ночь и следующий день были самыми драматическими в моей жизни! Я вступил в поединок со всем правящим классом. Окажется победа за мной – впервые за семьдесят лет в Швеции будет настоящий король. Потерплю поражение – жизнь мою можно считать оконченной. Я решил заручиться поддержкой армейских офицеров и ночью отправил к ним гонцов с просьбой собраться на следующее утро на большой площади. На мой призыв откликнулось человек двести. Я отвел их в караульное помещение при казармах и обратился к ним на шведском языке, чего до меня не делал ни один монарх. Я рассказал им о своей жизни, о том, в каком трудном положении оказалась наша любимая страна, и закончил словами: «Если пойдете за мной, как ваши отцы пошли за Густавом Вазой и Густавом Адольфом, я отдам свою жизнь за честь нашей родины». – Густав снова замолчал, а потом вскинул правую руку: – Тут раздались приветственные крики. В это время сенаторы собрались на секретное заседание и вынесли решение о моем аресте. Я приказал запереть их в зале, продиктовал новую присягу, которую должны были принести мне войска, и занял артиллерийский двор под свой штаб. Затем обвязал белым платком левую руку и велел сделать то же самое моим сторонникам. Это был своего рода отличительный знак. Через час все горожане уже ходили с белыми платками на руке. Я отдал приказ запереть ворота столицы, а флот, дрейфовавший у Шкепперхзольма, арестовать, после чего вернулся во дворец победителем.

– Вот это триумф! – с восхищением воскликнул Роджер.

Глаза короля сияли.

– Да. Но настоящий триумф состоялся через два дня, во время моей коронации. Двадцатого августа я велел герольдам известить представителей всех сословий, чтобы собрались на следующий день в риксдаге в четыре часа. Двадцать первого числа я построил войска в шеренги на улицах города, на Риксааль был наведена сотня пушек, возле каждой гренадер с зажженным фитилем. Насмерть перепуганные враги приходили к месту сбора по двое и по трое. Я появился перед ними во всех своих регалиях и прямо с трона бросил обвинение в недостатке патриотизма. Потом зачитал написанную мной конституцию. Ни один из этих скотов, прежде относившихся ко мне с нескрываемым презрением, не посмел вымолвить и слова протеста. Все до единого поклялись блюсти конституцию. Наконец-то в Швеции снова появился настоящий король.

С присущим ему тактом Роджер опять опустился на одно колено, выражая тем самым свое восхищение, чем доставил Густаву ни с чем не сравнимое удовольствие. Он дружески похлопал молодого человека по плечу и сказал:

– Поднимитесь, шевалье, или нет, мистер Брук, – именно так вы подписали свое письмо. До утра нам нужно многое обсудить, а время не терпит.

– Ваш рассказ, сир, – сказал Роджер, поднимаясь с колен, – заставил меня благоговеть перед вашим умом и отвагой. Тогда, шестнадцать лет назад, вы вели себя храбро, и, если дворянство снова начнет строить козни, уверен, у вас хватит сил поставить его на место. Именно это беспокоило меня больше всего, когда я думал, что вы можете начать войну с Россией.

– Такова моя воля, – гордо заявил король. – Жребий брошен, двадцать четвертого июня я отправляюсь в Финляндию.

Пребендарий Норден как бы невзначай предостерегающе кашлянул.

Густав повернулся к нему:

– Не бойтесь, друг мой. Из письма этого молодого человека мистеру Элиоту явствует, что его интересы не расходятся с нашими. Раз он нам нужен, надо ему доверять, иначе он ничего не сможет сделать для нас.

– Благодарю вас, сир, – поклонился Роджер, – и клянусь никогда не злоупотреблять оказанным мне доверием. Осмелюсь спросить, извещен ли граф Разумовский о вашем намерении воевать с его страной?

По тонким губам Густава скользнула лукавая улыбка.

– Сегодня граф устроил демарш. Он потребовал объяснить, почему мы ведем военные приготовления, поскольку очень обеспокоен. И на то у него есть при чина. Императрица Екатерина почти полностью оголила свою границу с Финляндией, оттянув основные силы в Крым. Она знает о моей ненависти к ней и о нашем договоре с Турцией, но надеется, что я не осмелюсь открыто выступить против России без санкции парламента, и платит своим агентам, чтобы они чинили мне препятствия. Именно на это рассчитывает и Разумовский, полагая, что все мои приготовления не что иное, как блеф для устрашения России. Пусть думает так, я дал ему для этого новые основания.

Смущенный такими лицемерием, Роджер сказал:

– Значит, ваше величество намерены напасть на Рос сию без предупреждения?

Король кивнул:

– Такой шанс выпадает раз в жизни, и я не стану его упускать. Финская граница практически не защищена. Через месяц я буду в Петербурге, и этой надменной женщине останется лишь принять мои условия, если она не хочет, чтобы ее столица сгорела. Разумовскому же я объяснил, что собираюсь в Финляндию, чтобы продолжить осмотр войск, и, пока там не побываю, ничего больше сказать не могу.

Роджер улыбнулся.

– Что вас развеселило, сударь? – немедленно среагировал король.

– Зная русский, я представил себе, как они обозлены и озадачены таким неопределенным ответом.

– Разумовский был разъярен, как бык, увидевший в руках матадора красный платок. – Густав хохотнул. – Но обозлился он не только поэтому. Просто в тот раз пошел в наступление я, обвинив графа в том, что он сеет вражду между моим народом и мной, и попросил его покинуть мое королевство.

– Смею заметить, что это весьма рискованный шаг. Ведь выдворить из страны посла, не предупредив его двор, – все равно что объявить войну. Разве не догадается после этого императрица о ваших намерениях?

– Нет, я представил это как частное дело. А к тому времени, как он добрался бы до Петербурга, было бы уже слишком поздно. Мне надо было это сделать до моего отъезда. Но он меня опередил, к несчастью, и заявил, что примет свою отставку только в том случае, если получит указ, подписанный императрицей. Арестовать посла и силой усадить его на корабль недостойно короля, поэтому он остается здесь. Но все же мне удалось сделать так, что он не сможет чинить мне препятствия, пока я буду в Финляндии. Я настоял, чтобы все, кроме моих личных слуг, покинули посольство, и в первую очередь его дочь, поддерживающая связь с моими врагами среди подданных. Я предоставил им корабль, который отойдет завтра в полдень.

– Будет ли мне позволено, сир, приписать постскриптум в письме к мистеру Элиоту, сообщив о последних событиях?

– Дорогой мой, вам прямоты не занимать! – воскликнул король. – Скажите спасибо, что избежали тюрьмы, а уж письмо отправлять – это извините.

Роджер улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой:

– Прошу ваше величество пересмотреть дело. На сколько я понял, я буду служить и вам, и моему королю. Нельзя забывать о долговременной политике: ваше величество, вступив в войну с Россией, увеличит свои силы на севере, что явно в интересах Британии. И в этом случае Швеции стоит поддержать мою страну. А ваши шансы получить от нее помощь сильно возрастают. Так вы позволите мне проинформировать мистера Питта о ваших планах?

Королю, похоже, такое не приходило в голову, и он повернулся к Пребендарию:

– Что вы об этом думаете?

– Думаю, сир, что у этого молодого человека хорошая голова на плечах. Письмо у меня, и я позабочусь, чтобы оно было доставлено в Копенгаген, если вы разрешите нашему гостю под моим присмотром дописать постскриптум.

– Что ж, я согласен, – кивнул Густав Роджеру. – А вот вам инструкции. Вы не мешкая отправитесь в Петербург под вашим французским именем и разузнаете все, что может для меня представлять интерес. Русская столица в двух днях езды от финской границы. Регулярных войск, которые могли бы препятствовать путешественникам ездить по разным странам, там нет. Когда у вас появится важная для меня информация, приедете в Финляндию. Письма подписывайте только инициалом – «А» вполне подойдет вместо «англичанин», – адресуйте их мне с пометкой «сверхсрочное» и вручите любому шведскому офицеру для немедленной пересылки в мой штаб. Вам все ясно?

– Да, сир, – поклонился Роджер. – Но с началом боевых действий граница, вероятно, будет закрыта, а на дорогах выставят пикеты?

– Граждан нейтральных стран будут пропускать. К тому же вам не придется часто ездить, только в тех случаях, когда появится экстраординарная информация, поэтому ваши поездки не вызовут ни малейшего подозрения.

– Вот еще что, сир, – нерешительно произнес Роджер. – Я не могу появиться в Петербурге без рекомендательных писем от французского посла. Они необходимы, чтобы войти в петербургское общество, иначе пользы вам от меня никакой не будет. Так что уехать немедленно, как велит ваше величество, просто невозможно.

Король зажал в кулаке свой волевой подбородок и задумался.

– Да, вы правы, – наконец сказал он. – А жаль. Вы могли бы отплыть на одном из шлюпов, сопровождающих корабль, вместе со служащими русского посольства. Но ваши доводы вполне разумны. Так что придется вам на несколько дней задержаться в Стокгольме, чтобы получить рекомендательные письма.

– Как неудачно, что мистер Брук поссорился с баронессой Строгановой, – заметил Пребендарий, отрывая глаза от бумаг. – Она смогла бы ввести его в петербургское общество без всяких рекомендательных писем.

Роджер прищелкнул пальцами:

– Придумал, сир! Почему бы мне не отправиться с баронессой на одном корабле?

– Не понимаю, какой в этом смысл, – нахмурился Густав. – Ведь она вас отвергла и в Петербурге будет рассказывать всем, как вас избили под ее окнами, выставив таким образом на посмешище.

– Это вполне вероятно, – ответил Роджер. – Но позвольте мне отправиться к ней, сир, и, клянусь, я заставлю ее не только молчать, но еще и послужить нам.

Король с недоверием глянул на Роджера:

– Мне кажется, вы все еще любите эту бабенку и готовы проглотить новое унижение, только б вымолить у нее очередную встречу?

– Нет, сир. Поверьте моему слову, я жажду отмщения, а для этого нет лучшего способа, чем использовать ее.

– Что же, как вам будет угодно. Пребендарий позаботится о том, чтобы вас взяли на корабль.

– Благодарю, ваше величество. – Роджер поклонился королю и повернулся к Пребендарию: – Очень важно, сударь, чтобы ни баронесса, ни люди из ее окружения не подозревали о том, что я на борту, пока корабль не выйдет в открытое море. Это возможно?

Пребендарий кивнул:

– Капитан – человек надежный, он выполнит все мои поручения, но в этом случае вам придется подняться на борт рано утром и весь день просидеть в каюте.

– Это меня не пугает. Жаль только, что вам придется подняться в столь ранний час.

– Отвезите его в моей карете прямо в порт, – сказал король Нордену. – Когда вернетесь, займемся нашими делами.

Норден поднялся и поклонился:

– Мудрое решение, сир. Пока не рассвело, вряд ли кто-нибудь заметит нас на борту корабля. Вот письмо для мистера Элиота. Не изволит ли мистер Брук приписать постскриптум, когда я прослежу, чтобы его багаж подготовили к отправке?

Роджер сел за стол и дописал несколько строк. Король все время заглядывал ему через плечо и, когда Роджер закончил, сказал:

– Не возражаю. Норден отправит ваше послание с курьером, и через сорок восемь часов оно будет в Копенгагене.

Спустя несколько минут вернулся Пребендарий и доложил, что все готово. Король Густав улыбался. Со всем дружелюбием, на какое только был способен, он протянул Роджеру руку, но не позволил ему опуститься на колени, чтобы поцеловать ее.

– Нет, – мягко произнес он. – Я чувствую, что на шел хорошего друга. Давайте, мистер Брук, пожмем друг другу руки, как это принято у вас, англичан.

Роджер расплылся в улыбке, пожал протянутую руку и склонился над ней:

– Благодарю, ваше величество, за оказанную мне милость и честь. Будьте покойны, сир, я сделаю все, чтобы оправдать ваше доверие.

Прошло еще несколько минут, и Роджер с Норденом уже сидели в простой закрытой карете. Норден пообещал уладить дела в гостинице «Ваза» и договориться, чтобы черную кобылу там подержали до возвращения Роджера. Через полчаса они плыли на шлюпке к стоявшему на якоре кораблю.

Когда они поднялись на борт, ночной вахтенный разбудил капитана, спокойного коренастого шведа, свободно говорившего по-немецки. Он с почтением и пониманием выслушал указания Пребендария Нордена, после чего Пребендарий и Роджер простились.

Роджер хорошо знал немецкий и побеседовал с капитаном, который проводил его в маленькую каюту внизу, куда уже принесли багаж Роджера, после чего показал ему корабль. В офицерской каюте, отведенной Наталье Андреевне, Роджер заметил просторный шкаф, необходимый Роджеру для осуществления задуманного им плана. Еще Роджер узнал, что обедать Наталья будет вобществе капитана. После этого молодой человек выразил сожаление, что пришлось побеспокоить его в такую рань, поблагодарил и пожелал ему спокойной ночи.

Роджер начал раздеваться, но вдруг почувствовал, что голоден, – ведь накануне он не поужинал. Однако снова беспокоить капитана не хотелось, и, утешившись старой поговоркой «хочешь есть – ложись спать», Роджер растянулся на койке.

Обдумывая события последних часов, Роджер решил, что ему необычайно повезло, – вместо тюрьмы он оказался на корабле, идущем в Россию. Да, в его деле нужна огромная осторожность, иначе можно лишиться не только всех радостей жизни в самом ее расцвете, но и самой жизни.

Ведь милосердие Густава объяснялось интересами самого короля, но если Роджера схватит за руку императрица Екатерина, снисхождения от нее Роджер не дождется.

Что же ждет его в России, в этой странной, экзотичной, полуварварской стране?

И что скажет Наталья Андреевна, когда увидит его? Это будет для нее весьма неприятный сюрприз. На корабле ей не удастся ему навредить, зато в России все преимущества будут на ее стороне. И если она задумает отомстить ему, у ней хватит влияния, чтобы бросить его в тюрьму по какому-нибудь ложному обвинению.

Только сейчас Роджер понял, что, стремясь попасть на один корабль с Натальей Андреевной, пошел на большой риск. И если план его не удастся, он дорого за это заплатит.

С этой тревожной мыслью Роджер погрузился в тяжелый сон.

Глава 12. Снова без маски

Роджер проснулся уже перед самым обедом и не сразу понял, почему очутился на корабле. И тотчас же его охватили дурные предчувствия, стоило ему вспомнить о драке под балконом Натальи Андреевны и все последующие события.

Теперь он во власти этой зеленоглазой красотки, которая вызывает в нем страсть и в то же время отвращение. Так путешественник в джунглях, найдя ядовитый, но прекрасный цветок, не может побороть искушение коснуться его.

Роджер решил сказать Наталье, что любовь заставила его последовать за ней в Россию, что он просто не вынесет разлуки.

Но где гарантия, что при ее тщеславии она не станет презирать его за это? И тогда в России, вместо того чтобы помочь ему, снова подвергнет унижению себе на потеху.

Тут Роджер почувствовал, что зверски голоден, и вспомнил, что ел последний раз часов двенадцать назад. Соскочив с койки, он быстро оделся и осторожно приоткрыл дверь каюты.

Корабль по-прежнему стоял на якоре, с верхних палуб не доносилось ни звука, пассажиры, видимо, еще не прибыли. Роджер поднялся на палубу и увидел на полуюте капитана.

Тот приветствовал его улыбкой, и после традиционного обмена любезностями Роджер сказал:

– Сэр, я проголодался и был бы благодарен, если бы вы накормили меня. К тому же у меня тут есть кое-ка кие дела, о чем вам, наверное, говорил Норден. Если не возражаете, мы могли бы поговорить прямо сейчас, пока ваш кок что-нибудь сообразит для меня.

Капитан кивнул:

– Вы очень удачно выбрали время, сударь. Я как раз собираюсь завтракать и прикажу поставить второй при бор. Пойдемте же!

Они спустились в офицерскую каюту, расположенную под палубой полуюта, и сели за длинным узким столом. Когда юнга подал первое блюдо, Роджер заговорил по-немецки, тщательно подбирая слова:

– Как вам известно, я состою на службе у короля Густава. Дело мое весьма деликатное. Я повздорил с баронессой Строгановой, и мне необходимо вернуть ее расположение. Когда она пойдет ужинать, я спрячусь у нее в каюте, а потом выйду из своего укрытия. Увидев меня, она может поднять шум, но даю вам слово, что не при чиню баронессе никакого вреда, так что уж вы постарайтесь, чтобы нам никто не помешал. Это возможно?

Подумав, капитан ответил:

– Я, как вы знаете, предоставляю ей свою каюту, рас положенную рядом с этой. Поскольку остальные русские займут каюты под палубой, вряд ли они услышат шум. Его может услышать вахтенный, рулевой и члены экипажа, но я поставлю часового недалеко от каюты и прикажу никого не пропускать.

– Превосходно, – улыбнулся Роджер. – Вы очень любезны. Но это надо сделать после того, как ее горничная и остальные русские улягутся спать. И тогда ночью, когда мы будем в открытом море, я попробую заставить ее выслушать меня. Очень важно, чтобы никто из русских не знал о том, что я на борту. Я останусь в своей каюте и буду благодарен, если вы пришлете мне туда ужин.

Договорившись обо всем, они побеседовали о делах Швеции, после чего Роджер взял у капитана несколько книг, чтобы попрактиковаться в немецком языке, и удалился в свою каюту.

После четырех часов шум над головой известил Роджера о прибытии лодок с русскими и их багажом. Потом он услышал, как подняли якорь, и почувствовал, как корабль слегка качнулся, когда поставили паруса. Постепенно все стихло, корабль отправился в путь.

Восемь склянок возвестили конец второй полувахты, когда к Роджеру заглянул капитан:

– Через несколько минут вам принесут еду, а баронесса покинет свою каюту, чтобы отужинать со мной. Ее горничная ужинает внизу за общим столом, так что в вашем распоряжении примерно час.

Роджер с улыбкой поблагодарил капитана и, когда тот ушел, принялся за добротный ужин, запивая его вполне сносным бордо. Покончив с едой, Роджер вышел из каюты, прокрался по палубе к юту и осторожно двинулся по проходу к каюте Натальи. Она была просторной, но с низким потолком и шестью стеклянными окошками в наклонной стене, из которых можно было видеть пенистую кильватерную струю. Под длинным изогнутым диваном, обтянутым плюшем, размещались многочисленные ящики. Вместо обычной койки, в углу стояла широкая низкая кровать с бортиками, посередине каюты – стол, а комод был приделан к одной из боковых стен. Турецкий ковер на полу, красные узорчатые занавеси на окнах и безделушки Натальи, расставленные везде, придавали каюте уютный вид.

Роджер подошел к большому шкафу, который заметил еще прошлой ночью. Четырех часов, прошедших после отплытия, хватило на то, чтобы распаковать вещи Натальи. В шкафу уже висели десятка полтора ее платьев, но оставалось еще достаточно места, чтобы Роджер мог спрятаться. Вдохнув аромат духов Натальи, Роджер осторожно пролез в шкаф, задвинул дверь и постарался поудобнее устроиться.

Не прошло и получаса, как дверь каюты открылась и послышались легкие шаги. Видимо, Наталья уже вернулась с ужина, но Роджер пока не решался выбраться из своего укрытия – а вдруг это служанка?

Еще минут через десять еще кто-то вошел, и Роджер услышал голоса. Понимай он по-русски, он догадался бы, что это Наталья Андреевна разговаривает с той самой девушкой, которую он нашел в постели вместо баронессы во время их первого ночного свидания.

Наверное, еще час Роджер сидел в тесной, душной темноте. Он слышал, как горничная прибирала комнату. Но вот наконец одна из женщин сказала: «Спокойной ночи и доброго сна», а другая ответила: «Да хранит вас святой Николай». Значение этих фраз Роджер понял, поскольку слышал их не раз в русском посольстве, где был частым гостем. Дверь за горничной со стуком закрылась, и наступила тишина, из чего Роджер заключил, что Наталья уже в постели.

Он не мог посмотреть на часы, но подумал, что сейчас начало одиннадцатого и все члены экипажа, кроме вахтенных, уже отдыхают. Роджер решил выждать еще четверть часа – за это время все улягутся спать и не услышат шума, который может поднять Наталья.

Последние минуты показались Роджеру вечностью. Наконец он поднялся на ноги, расправил затекшие конечности и приоткрыл дверцу шкафа. Производимый им легкий шум заглушило шипение волн и скрип такелажа.

Роджер заметил, что снаружи еще светло, но благодаря задернутым красным занавесям в комнате царил приятный полумрак. Наталья Андреевна лежала в постели с закрытыми глазами.

Глядя на нее, Роджер размышлял о том, удастся ли ему разделить с ней ложе в эту же ночь, или же она прогонит его? От этого, точнее, от первого же получаса их встречи все зависело. Роджер понимал, что ему придется вести с Натальей неравный бой, в котором ему понадобятся весь ум и отвага, если он хочет выйти победителем. У него было время все продумать, и он решил сжечь корабли, не только обвинив Наталью в вероломстве, но и наказав ее.

Наталья не спала, и, когда появился Роджер, не узнав его в полумраке, села в постели и пронзительно закричала по-немецки:

– Кто вы? Как сюда попали?

– Это я – Роже Христофорович! – отвечал Роджер, приближаясь к кровати. – Надеюсь, хорошо зная меня, вы не рассчитывали, что я тихо исчезну и вам все сойдет с рук?

В широко открытых глазах Натальи затаился страх, но она твердым голосом спросила:

– Как вы оказались на корабле?

– Услышав, что король Густав выслал вас и остальных служащих посольства из страны, поспешил на корабль и уговорил капитана предоставить мне каюту.

– Зачем? Что вы собираетесь делать?

– Думаю, вы догадываетесь, – рассмеялся он с горечью.

– Нет, но выражение вашего лица, Роже Христофорович, не предвещает ничего хорошего. – Голос ее дрогнул. – Может быть… может быть, ваша любовь ко мне превратилась в ненависть и вы хотите отомстить мне за то, что с вами случилось после нашей последней встречи? Но в этом нет моей вины, клянусь!

– Вы лжете, – резко произнес Роджер.

– Нет! – Она судорожно впилась своими длинными пальцами в одеяло. – Я услышала шум, вышла на балкон и увидела, что на вас напали. Но все кончилось через несколько мгновений. Вас спас какой-то незнакомец, выскочивший из кареты. Не то я подняла бы на ноги все посольство.

– Вы лжете, – повторил Роджер. – Вы стояли и смеялись, для вас это была забава. Я видел это собственными глазами. А командовал бандитами граф Ягергорн. Я узнал его по голосу. Заподозрив меня в измене с Анжеликой де Пон, вы велели вашему бывшему любовнику устроить мне порку.

Отпираться было бесполезно, и Наталья разозлилась:

– Ну и что? Я вас предупреждала, что вы пожалеете, если измените мне с другой женщиной. В первый же вечер вашего пребывания в Стокгольме вы увлеклись этой французской сучкой. Вы сами признались, что были у нее на вечере по случаю дня ее рождения, и не пришли ко мне на свидание. В Швеции только большие приемы затягиваются допоздна. Вот и доказательство, что вы остались у нее или ушли, а потом вернулись. Маркиз уехал в Гетеборг, и вы не упустили свой шанс покувыркаться в его постели.

– Вы глубоко ошибаетесь, – покачал головой Роджер. – Верно, я не пришел на свидание, потому что вечер закончился очень поздно, и это, если хотите, доказательство моей невиновности. Мы разошлись в пятом часу, и я вернулся в город в компании шести других гостей, которые могут подтвердить, что подвозили меня до гостиницы. Уже совсем рассвело, и я не мог явиться в посольство, зная, что слуги уже проснулись и мы не сможем заниматься любовью.

– Мне нет дела до того, что вы говорите, – угрюмо ответила Наталья. – Вы не явились в назначенный час, и это свидетельствует о вашей неверности. А ведь я вас предупреждала.

– Я не забыл, – сказал Роджер. – Но вы могли хотя бы поговорить со мной, прежде чем натравить на меня своих головорезов. Но, собираясь осуществить свой коварный план, вы фальшиво улыбались мне, даже легли со мной в постель. Разве это не подло?

– Нет, – возразила она с горячностью, поразившей Роджера, – иначе вы не пришли бы к садовой калитке и не получили бы по заслугам.

– Проклятие! – изумился Роджер. – Неужели вы не понимаете, что творите?

Она покачала головой:

– Я желала вас той ночью и едва не обезумела от ревности, стоило мне представить вас в объятиях другой женщины. Я сорвала свою злость на горничной, избила ее и поклялась отомстить вам за все мои мучения.

Роджер смотрел на ее мрачное лицо, думая об избитой горничной, и новая волна ярости захлестнула его.

– Давно пора покончить с вашими проделками! – взорвался он. – Вы только о себе думаете! А что в устроенной вами бойне я мог расстаться с жизнью, вам не пришло в голову. Один против пяти головорезов. Я, хоть и имел при себе саблю, мог получить смертельную рану.

Наталья пожала плечами:

– Я страстно любила вас, и мне легче было пережить вашу смерть, чем измену.

– Любовь, – фыркнул Роджер. – Вам неведомо это чувство! – Он залепил Наталье пощечину. Не сгоряча. Это входило в его расчеты. Он должен сломать дух Натальи, чтобы к концу путешествия она стала его послушной марионеткой. А этого можно было достичь только жестокостью.

Потрясенная, Наталья побледнела и, пошатнувшись, ловила ртом воздух. Она хотела закричать, но Роджер снова дал ей пощечину, и крик замер в ее груди. Наталья отпрянула от него и разразилась руганью и угрозами:

– Грязный француз! Вы заплатите мне за это! Сын шлюхи смеет бить меня по лицу! Погодите, выскочка, приедем в Россию, и казаки императрицы вышибут из вас дух кнутами!

– Мы пока не в России! – отрезал Роджер. – И я научу вас вести себя как подобает порядочной женщине.

– Ничего у вас не получится! – завизжала она. – Я переполошу весь корабль, и капитан наденет на вас кандалы за то, что вы посмели поднять на меня руку!

Она, как угорь, соскользнула с кровати. Роджер схватил ее за плечо, но Наталья дернулась с такой силой, что сорочка на ней с треском порвалась до самой талии. Она бросилась к двери, но Роджер опередил ее, схватил за запястье и швырнул на пол. Потом запер дверь и повернулся к пленнице.

Она уже была на ногах и успела скинуть сорочку. Ловкая, как пантера, Наталья подскочила к столу, рывком выдвинула верхний ящик, схватила длинный изогнутый нож и замахнулась на Роджера.

Несколько мгновений они стояли неподвижно, с ненавистью сверля друг друга глазами. Даже сейчас у Роджера дух захватило от дикой красоты девушки. На ней не было ничего, только длинные светлые волосы, словно плащ, ниспадали на плечи. Маленькие груди торчали вверх, а в зеленых глазах затаилась ярость загнанного в ловушку дикого зверя.

Наталья могла убить его, но отступать было поздно. Даже рискуя получить рану, Роджер должен был отобрать у нее нож. Стоило ему заколебаться, и несчастья не избежать. Через неделю она выполнит свою угрозу, и Роджера засекут до смерти. Наталья не из тех, кто прощает обиды. Она ни перед чем не остановится, если не укротить ее. И Роджер решил рискнуть.

Надо представить себе, что перед ним не женщина, а пьяный матрос. Он дал Наталье пощечину, но теперь придется хорошенько стукнуть ее, чтобы не пырнула его ножом.

Роджер сжал кулаки, и в глазах Натальи мелькнул страх. Он с силой ударил ее и, не дав опомниться, нанес удар в солнечное сплетение.

Наталья стала задыхаться, гримаса боли исказила ее лицо, она выронила нож, схватилась за живот и рухнула на пол.

Роджер ногой отшвырнул нож, поднял Наталью и бросил на кровать. Некоторое время он смотрел, как она катается по постели, уверенный в том, что, как только отдышится, снова начнет сыпать проклятиями и угрозами. И Роджер решил продолжить начатое им не очень приятное дело.

Молодой человек подошел к вешалке и снял самый большой зонтик. К тому времени, как он вернулся к кровати, Наталья лежала не двигаясь, тяжело дыша. В глазах ее появилось незнакомое Роджеру выражение. Не обращая на это внимания, он схватил баронессу за волосы, тогда он впилась своими длинными ногтями ему в руку, пытаясь освободиться, но не смогла, только поцарапала его. Роджер перевернул Наталью лицом вниз и принялся охаживать зонтиком по мягкому месту.

Сначала она мужественно терпела, только скрипела зубами и проклинала его, потом начала звать на помощь. Но Роджер ткнул ее головой в подушку, чтобы заглушить крики. Наталья запросила пощады, но Роджер был неумолим. Наконец она обмякла и разразилась слезами.

Только тогда Роджер бросил зонтик. Рыдания сотрясали тело Натальи, все еще лежавшее ничком. Отдышавшись, Роджер стал раздеваться, намереваясь довести свой план до конца.

Он не хотел брать Наталью силой, а только с ее согласия. И это было сейчас самое трудное. Если она заупрямится и отвергнет его ласки, можно считать, что все его усилия пошли насмарку. Тогда они расстанутся врагами, и Роджер неизбежно станет жертвой неутомимой ненависти Натальи.

Однако опасения его оказались напрасны. Знай он русский характер и русские обычаи, он не смог бы действовать лучше. Стоило Роджеру положить руку на плечо Натальи, как она повернулась к нему с улыбкой и, все еще всхлипывая, прошептала:

– О, Роже Христофорович, как же сильно вы меня любите, если так жестоко наказываете.

– Да, я люблю вас, – ответил он почти искренне. – Не мог же я покинуть Швецию из одного лишь чувства мести к вам. Вы – избалованный ребенок, и я, как любящий родитель, ради вашего же блага должен быть строг с вами. Я не задумываясь сел на корабль, потому что не мог вынести разлуки.

– Вы нашли путь к моему сердцу, – вздохнула Наталья. – Для идеального любовника вам не хватало русской жестокости. Вы были слишком мягким, слишком разумным, как женщина. Вы позволяли помыкать вами, удовлетворяли все мои прихоти. А в моей стране мужчина если любит женщину, то непременно ее колотит. Даже императрица Екатерина еще крепче любила Орловых, Потемкина и других своих фаворитов за то, что они ее били. Роже Христофорович, теперь вы мой господин, а я – ваша раба. Ложитесь же и расскажите, как я должна вас ублажить этой ночью, а я стану перед вами на колени и буду внимать каждому вашему слову.

Роджер и мечтать не мог о такой блестящей победе. Их страсть в эту ночь была столь же яростной, как и недавняя ненависть. Наталья Андреевна снова заплакала, теперь уже от радости, и уснула в объятиях Роджера.

Последующие четыре дня прошли весело. Роджера все считали кавалером Натальи. Обедали они вместе с капитаном и двумя секретарями посольства. Один из них, Владимир Павлович Лепехин, высокий и смуглый, был веселым молодым человеком, второй, немец, доктор Дренке, голубоглазый добродушный толстяк, провел немало лет на службе в России. Роджер не раз встречался с ним в посольстве, и теперь у них образовалась хорошая компания.

Погода стояла прекрасная, море было спокойным, как пруд. Вечером в воскресенье, двадцать четвертого июня, корабль вошел в Финский залив, а поздно ночью бросил якорь в Кронштадте. Утром на борт поднялись портовые власти, чтобы дать разрешение шведскому фрегату пройти по каналу в Санкт-Петербург. Роджер сошел на берег вместе со всеми и в одиннадцать часов оказался в столице империи, где ему предстояло заняться важным делом.

Наталья сразу занялась перевозкой своего багажа во дворец деда, графа Кирилла Разумовского. Императрица Елизавета сделала его гетманом казаков, а позднее он возглавил заговор, который привел Екатерину на трон. Теперь он стал стар и немощен, сторонился незнакомых людей, и Наталья решила, что Роджеру лучше поселиться где-нибудь в городе.

Роджера это вполне устраивало, он не хотел зависеть от Натальи и отчитываться перед ней за каждый свой шаг.

Доктор Дренке предложил помочь Роджеру с жильем. Сам он снимал две комнаты на четвертом этаже в доме неподалеку от Невского и надеялся, что его хозяин устроит Роджера в том же доме или где-нибудь поблизости. Наталья обещала дать знать о себе, они с Роджером страстно простились, и он уехал на дрожках в обществе дружелюбного немца.

Роджер знал, что Санкт-Петербургу нет еще и ста лет. На его строительстве от непосильного труда погибли тысячи людей. В болотистые берега в устье Невы были вбиты бесчисленные сваи. Это совершенно неподходящее для города место Петр Великий выбрал лишь потому, что хотел из своей будущей столицы наблюдать за строительством милого его сердцу флота. Роджера потрясли размеры и величие города.

О болотах напоминали только бесчисленные каналы и протоки и крепкие деревянные мосты над ними, выкрашенные в разные цвета и потому веселившие взор. Узких извилистых улочек и шумных проездов, как, например, в Лондоне, Париже, да и Стокгольме, здесь вовсе не было. Даже недавно отстроенная датская столица выглядела деревней по сравнению с этим блистательным градом.

Главные улицы были необычайно широкими, так же как и бульвары. Во время осенних наводнений пешеходы пользовались тротуарами. Небольшие дома в большинстве своем были выстроены из местного леса. Правительственные учреждения размещались в огромных каменных дворцах, в таких же дворцах жили аристократы.

В доме, где жил доктор, квартира на втором этаже, состоявшая из спальни и гостиной, оказалась свободной. Хозяин, курляндец по фамилии Остерманн, согласился сдать ее Роджеру за три рубля в неделю. Рубль равнялся четырем шиллингам, и Роджер решил, что это очень недорого. Вообще жизнь в Петербурге была гораздо дешевле, чем в Лондоне или в Париже, в чем Роджер очень скоро убедился. Еду можно было заказывать в ближайшем трактире, а к вечеру Остерманн пообещал Роджеру подыскать слугу.

Роджер основательно подучил немецкий, зная, что в Петербурге многие владеют им, и без труда понял заданный Остерманном вопрос:

– В каком чине состоит ваше благородие?

Тут вмешался доктор Дренке:

– В России каждый, если только он не крестьянин, имеет какой-нибудь чин. Вы благородного происхождения и конечно же можете считаться офицером, поэтому вам имеет смысл обзавестись офицерской кокардой и приколоть ее к шляпе. Простые люди относятся к ко карде с величайшим почтением. Обычно чин иностранца определяется ежегодным доходом. Так что, будьте любезны, скажите, каков ваш доход?

Роджеру было необходимо иметь изрядный вес при дворе, поэтому он ответил:

– Пять тысяч рублей. – Это соответствовало тысяче фунтов.

– Значит, вы богаты, – улыбнулся доктор.

Остерманн после такого ответа низко ему поклонился и кинулся вниз за багажом.

Доктор пригласил Роджера пообедать, и они направились в кондитерскую, расположенную на этой же улице. Роджер несколько раз пробовал у Джорджины икру, редчайший деликатес, – замороженной во льду, ее экспортировали из России. Сейчас перед ним поставили целое блюдо свежей зернистой икры, привезенной с реки Урал, и он с аппетитом принялся за еду. За этой hors d’oeuvre^[21] последовал запеченный целиком заяц. Покончив с зайцем, доктор послал слугу поменять деньги и объяснил Роджеру номинальную стоимость русских денег.

Золотой империал, равный двум английским фунтам, стоил десять рублей. А полуимпериал – пять. Рубль, полтина, четвертак, двадцать, пятнадцать и десять копеек были серебряными, пятак, две копейки, одна и даже полушка – медными. Казалось, для любой надобности найдется своя монетка.

Доктор Дренке заговорил о русских и их обычаях.

– Они так чтут святого Николая, – заметил доктор, – что даже и к Богу обращаются через него. В комнатах у них висит икона святого, и каждый, кто входит в дом, должен ей поклониться и лишь после этого приветствовать хозяина. В то же время религиозными в западном смысле слова их не назовешь. Они празднуют церковные праздники на широкую ногу. В большинстве своем они пьяницы и распутники, и положиться на них нельзя. Но всем понравится их бесшабашная веселость. Они хвастуны, любят пустить пыль в глаза, не упустят случая обжулить вас. Заслужить их уважение можно лишь пинками да руганью, это относится не только к мужчинам, но и к женщинам.

– Я уже понял это, – кивнул Роджер. – Мне доводилось слышать, что Петр Великий бивал даже своих генералов.

– Вполне возможно, – рассмеялся доктор Дренке. – А генералы бьют полковников, полковники – майоров и так далее, по нисходящей. Народ привык к подобному обращению. За мизерную плату люди работают с большим старанием. Из них получаются отличные слуги. Честностью русские не отличаются. Но денег, как правило, не воруют. А вот схитрить и получить что-то задаром – это пожалуйста. И столовое серебро они не возьмут, но будут из кожи вон лезть, чтобы надуть вас на пару медяков.

На стол подали большой пирог, политый вишневым вареньем.

– Надо отдать должное полиции, – продолжал док тор, – видели бы вы, с каким рвением она защищает и поддерживает порядок. Здесь вас не будут преследовать попрошайки, эта чума больших городов, и за свой кошелек можете быть совершенно спокойны. Столица раз делена на десять кварталов, в каждом из которых есть квартальный надзиратель, отвечающий за мирное житье всех его обитателей. По закону двери его дома не должны запираться ни днем ни ночью, чтобы пострадавший мог беспрепятственно попасть к нему, а он мог бы без промедления послать своих подчиненных обуздать нарушителя спокойствия. Более того, пятьсот ночных го родовых всегда дежурят в своих будках на перекрестках главных улиц, и по городу можно ходить в любое время дня и ночи без оружия совершенно спокойно – стоит только крикнуть, как один или даже несколько городовых прибегут вам на подмогу.

– Все это просто удивительно, – заметил Роджер, – и далеко превосходит те меры, которые предлагаются для защиты горожан в западных столицах.

Доктор немного поморщился:

– Здесь есть и другая сторона: за эту безопасность жители Петербурга платят своей свободой. Полиция работает столь тщательно, что знает, чем занимается любой житель города. Долг квартальных – следить за происходящим в каждом доме, и этим занимается огромное число соглядатаев. Владельцы гостиниц, да и просто домовладельцы должны предоставлять полиции полный отчет о том, кто у них останавливается. Если постоялец не возвращается, хозяева должны известить об этом полицию не позднее, чем через два дня после его исчезновения, чтобы власти могли отыскать пропавшего и снова взять его под свое наблюдение.

– Но это чудовищно! – воскликнул Роджер. – Если человек не нарушает закон, какое право имеет правительство интересоваться его личными делами: когда он приходит, уходит?

– Таков закон, – пожал плечами доктор, – и люди должны его соблюдать. В руках у императрицы такая власть, что все прочие монархи по сравнению с ней кажутся просто послушными марионетками в руках своих народов. Она – полновластная хозяйка страны и всего, что в ней есть. Даже самые знатные дворяне имеют земли, крепостных и богатства только благодаря ее милости. Императрица считает каждого подданного своей собственностью и может поступать с ним по своему усмотрению, поэтому она, как мать, полагает не просто своим правом, но даже долгом в любое время получать от любого из жителей страны отчет об его самых частных делах.

– А к иностранцам, живущим в ее стране, это тоже относится?

– Почти в такой же степени. Пожелав покинуть Петербург, вы должны за три недели поместить в газете объявление с указанием своего имени, звания и места жительства и сообщить о вашем намерении уехать. Если же вы этого не сделаете, вас не пропустят через границу. Эта мера придумана для того, чтобы не дать чужакам уехать, не расплатившись с долгами.

Роджер кивнул, раздумывая, что попасть в Россию оказалось очень легко, а вот выбраться, похоже, будет не так просто.

Поев, они вышли из кондитерской; доктор торопился по своим делам, а Роджер сказал, что хочет взять дрожки и прокатиться по городу. Доктор нашел ему кучера, который понимал по-немецки, пригласил молодого человека при малейшей нужде обращаться к нему и простился.

Почти целый час кучер возил Роджера по широким улицам, показывая главные достопримечательности: Казанский собор, огромный мост через Неву, Таврический дворец князя Потемкина, который давно уже не был любовником императрицы, но до сих пор оставался самым могущественным человеком в России, а также гигантский памятник Петру Великому, который Екатерина воздвигла перед зданием Адмиралтейства. Постамент памятника был сделан из метеорита огромных размеров – двадцать один фут в высоту, тридцать четыре в ширину и сорок два в длину – этот камень обнаружили в болотах возле города и восемь миль тащили до места. Рассказ о невероятных усилиях, которые потребовались, чтобы осуществить это, произвел на Роджера самое сильное впечатление – именно здесь по-настоящему ощущалась огромная власть императрицы.

Наконец, решив, что посвятил осмотру достопримечательностей достаточно времени и теперь никто не догадается о его истинных намерениях, Роджер сказал кучеру, что уже насмотрелся на красоты города, и попросил отвезти его в английскую факторию.

Четверть часа спустя они остановились у нескольких беспорядочно расположенных зданий в дальнем конце портовой пристани. Это были в основном склады, где хранились товары, привезенные из Британии, – они сортировались в зависимости от того, в какие части России их предстояло везти. Вокруг главного двора с трех сторон располагались конторы и жилые дома, а с четвертой – небольшая каменная церковь. Роджер спросил, где можно найти преподобного Уильяма Тука, и ему показали маленький симпатичный домик неподалеку. Там Роджер на ломаном английском, вполне приставшем французу, спросил у открывшего дверь слуги, дома ли хозяин; назвавшись шевалье де Брюком, он получил позволение подняться в уютную библиотеку на втором этаже.

Через пять минут появился преподобный мистер Тук: весьма крепкий человек лет сорока пяти с приветливым и вместе с тем задумчивым лицом. В ожидании хозяина Роджер скользнул взглядом по книжным полкам и увидел несколько прекрасно переплетенных томов, на корешке которых стояло имя хозяина дома, и понял, что ему предстоит встреча с богословом, а не просто с пастором.

Священник на прекрасном французском осведомился у гостя о цели его визита, после чего Роджер заговорил по-английски, извинившись за то, что назвался французом, и протянул мистеру Туку письмо сэра Джеймса Харриса.

Прочитав его, пастор улыбнулся.

– Рад с вами познакомиться, мистер Брук, – сказал он. – Я охотно помогу вам, в определенных пределах, конечно. Я прожил в России семнадцать лет, трое моих детей родились и выросли здесь, и многие русские, в том числе и императрица, относятся ко мне по-дружески. Поэтому мне бы очень не хотелось участвовать в чем-то, что может пойти во вред этой стране.

– Я вас хорошо понимаю, сэр, – согласился Роджер. – И не собираюсь обременять вас своими делами. Единственное, о чем я попрошу, – время от времени оказывать мне любезность и пересылать мистеру Алену Фицгерберту письма, которые я буду вам приносить; не стоит, чтобы меня видели у британского посольства.

– Если так, я с удовольствием вам помогу. А теперь садитесь и составьте мне компанию за стаканчиком вина, – предложил хозяин, подходя к графинам, стоявшим в ряд на столе. – Что вы предпочитаете – сак, мадеру или канарское?

Роджер выбрал мадеру.

– Давно ли вы в России и что думаете об этой стране? – спросил священник, протягивая Роджеру стакан.

– Я приехал только сегодня утром, сэр, поэтому еще не успел составить какое-либо мнение. Улицы и здания столицы привели меня в восхищение, но многие ее обитатели на первый взгляд показались мне дикарями, похожими больше на медведей, чем на людей.

Мистер Тук рассмеялся:

– Да, низшие сословия здесь совсем неразвиты и даже в лучших своих проявлениях часто выказывают жестокость, которую мы дома сочли бы предосудительной. Все же и у русских есть свои достоинства, и одно из них – их удивительная веротерпимость. Эта их черта сделала мою работу здесь легкой и приятной, чего явно не случилось бы, если б я принял назначение капелланом в одну из так называемых более просвещенных стран.

– Неужели они никак не ограничивают проповедь протестантского учения?

– Нет, и прочих учений тоже. И такая терпимость русского правительства имеет последствия столь благотворные, что, вместо того чтобы постоянно ссориться, как это случается в любой другой стране, священники всех конфессий здесь трудятся вместе в полном согласии. У меня много друзей среди священнослужителей других церквей, а те, кто относит себя к сторонникам реформации, раз в неделю собираются, чтобы обсудить, каким образом можно облегчить долю нашей паствы.

– Удивительно, – улыбнулся Роджер, – у нас дома последователи Рима до сих пор лишены голоса, а во многих католических странах протестанты до сих пор преследуются.

– Здесь все иначе. Люди могут иметь любые религиозные убеждения, и императрица, хотя сама придерживается православной греческой веры, недавно назначила архиепископа для своих католических подданных, а в Могилеве учредила духовное училище для иезуитов.

– Однако в остальном русские, кажется, лишь слегка прикоснулись к просвещению. Грубость – их характерная черта. Я подозреваю, за незначительные проступки они применяют к своим слугам наказания, которые в нашей стране сочли бы ужасными.

– Да, но смертные приговоры здесь выносятся гораздо реже, чем в других странах.

– Сэр, а ссылка в Сибирь? Говорят, что тысячи несчастных не по своей воле отправляются туда каждый год, чтобы влачить жалкое существование в этих студеных землях.

Мистер Тук неодобрительно махнул рукой:

– Новости в такой обширной стране, как Россия, распространяются очень медленно, а за границу доходят и того медленнее. В Англии до сих пор считают, что в России все осталось так же, как в дни царствования предшественницы ее величества, императрицы Елизаветы. Она была тираном, как и ее отец, Петр Первый, но не обладала его талантами и силой. Взойдя на престол в 1741 году, она поклялась никогда не прибегать к смертной казни, но, будучи лживой, жестокой и подозрительной по натуре, позволила, чтобы под ее рукой совершалось немало зла.

Если подозревалась измена, даже младшие чины могли вздергивать арестованных на дыбу и сечь их кнутами, чтобы выбить у них признание. Часто случалось, что совершенно невинных людей поднимали ночью с постели и, не предъявляя никакого обвинения, бросали в тюрьму. Говорят, за двадцать лет своего правления Елизавета отправила в Сибирь не менее двадцати тысяч своих подданных. Сейчас все совсем по-другому. Взойдя на трон, императрица Екатерина запретила все виды пыток, и, хотя она отправляет в тюрьму тех, кто ей неугоден, это случается сравнительно редко. Ее частная жизнь оставляет желать лучшего, но правит она милосердно и справедливо.

Роджер собрался спросить мистера Тука о его встречах с императрицей, как вдруг в коридоре раздались тяжелые шаги, дверь открылась и на пороге возник немолодой седовласый человек.

– Прошу прощения, Вильям! – воскликнул пришедший, увидев Роджера. – Не знал, что у вас гость; я принес посылочку от жены вашей супруге и решил заглянуть к вам, прежде чем вернуться домой.

– Входите, Сэмюэл, входите, – вскричал мистер Тук, и, повернувшись к Роджеру, он прибавил по-французски: – Позвольте представить вам, сударь, одного из самых выдающихся и высоко ценимых слуг ее величества – сэра Сэмюэла Грейга, адмирала русского флота. Сэмюэл, позвольте представить вам господина шевалье де Брюка, француза, только что прибывшего в Петербург.

Адмирал, крупный, плотный мужчина, лет чуть за пятьдесят, прошел тем временим в комнату. Глаза на его обветренном лице светились юношеским задором. Казалось, он был человеком добрым, хотя производил впечатление грубияна и говорил резко и отрывисто. Вместо того чтобы поклониться в ответ на поклон Роджера, адмирал внимательно посмотрел на него.

– Француз? – взревел он. – Бабушке вашей расскажите! Я готов проглотить якорь на своем флагмане, если он не такой же англичанин, как и вы. А вы, молодой человек, говорите сию же минуту, какие преступные намерения привели вас в Россию и почему вы обманываете честных людей, притворяясь французом?

Глава 13. Адова кухня

Роджер, захваченный врасплох, несколько мгновений молчал. Он не понимал, почему его инкогнито было так быстро раскрыто, но, без сомнения, если лояльность адмирала к российской императрице возьмет верх над сентиментальными чувствами к своим соотечественникам, игра Роджера проиграна. И ему еще повезет, если его просто немедленно вышлют из России.

Роджер много слышал про адмирала Грейга. Бесстрашный моряк считался героем и в стране, где родился, и в стране, где служил. Под его командованием русский флот впервые вошел в Средиземное море; да и та победа, когда русские полностью уничтожили турецкий флот в Чесменском заливе, была, как говорили, делом рук адмирала Грейга и его соотечественника-шотландца вице-адмирала Эльфинстона, хотя формально в бой эскадру вел Алексей Орлов, брат тогдашнего фаворита императрицы.

С тех пор адмирал Грейг совершил множество славных дел и стал, по сути, если не по званию, главнокомандующим русским флотом. Его возвышение было тем более замечательно, что начинал он свою морскую карьеру на торговых кораблях, затем шесть лет служил простым матросом в британском военном флоте, и лишь потом ему присвоили чин лейтенанта на русской службе.

Теперь Грейг был адмиралом флота и на его груди сияли пять драгоценных звезд – ордена Святого Андрея Первозванного, Святого Георгия, Святого Владимира, Святой Анны и Святого Александра Невского – императрица просто осыпала его милостями. Роджеру казалось невероятным, чтобы такой человек пренебрег доверием своей повелительницы и позволил шпиону оставаться в ее стране.

Оставалось только и дальше бессовестно врать и молиться, что мистер Тук его не выдаст. Поэтому Роджер вскинул голову и заносчиво начал:

– Вы печально заблуждаетесь, сэр, и явно приняли меня за другого. Я достаточно долго прожил в Англии и бегло говорю на вашем языке, но зовут меня де Брюк, я уроженец Страсбурга.

– Хватит врать, щенок! – отрезал адмирал. – Я знаю, кто ты.

Роджер, гадая, откуда такая уверенность, попытался все же настаивать на своем и даже изобразил гнев.

– Раз вы назвали меня щенком, сэр, и обвинили во лжи, – бросил он, – пусть вы и намного старше меня, мне не остается ничего другого, как вызвать вас на дуэль.

Адмирал громогласно захохотал, а потом покачал головой:

– Видно, что ты недавно в Петербурге, мой юный бретер. Россия во многих отношениях отстает от Европы, но люди здесь, по крайней мере, понимают, как нелепо разрешать споры, нападая друг на друга со шпагами в руках. Если вы дадите русскому пощечину, он ответит вам тем же или сломает о вашу голову свою трость, но ни один глупец не полезет в драку, где справедливости нет места, – победителем выходит тот, кто лучше фехтует, не важно, прав он или нет.

– Тогда, сэр, – запальчиво произнес Роджер, – если вы будете настаивать, называя меня лжецом, моя рука неминуемо встретится с вашим лицом.

Преподобный Тук перебил их легким покашливанием.

– Господа, дело зашло слишком далеко. Не знаю, адмирал, с чего вы взяли, что шевалье – англичанин, но надеюсь, вы поверите, что он – человек благородный, если я скажу вам, что он привез рекомендательное письмо от нашего старого друга сэра Джеймса Харриса.

Роджер восхитился мудростью священника, тактично предотвратившего ссору, не затронув при этом сути разногласий. Ничего не сказав о том, француз его гость или нет, и никак не прокомментировав его имя, мистер Тук представил его как протеже бывшего посланника, чем придал ему достаточно респектабельности.

– А! Ну, тогда я молчу, – уже весело вскричал адмирал и, подмигнув Роджеру, прибавил: – Разве что по прошу шевалье передать от меня приветы адмиралу Бруку и леди Брук, если судьба занесет его когда-нибудь в городишко под названием Лимингтон.

Роджер скрыл смущение за вежливой улыбкой. Поскольку в сложившихся обстоятельствах глупо было настаивать на своем, он решил выяснить все до конца.

– Простите мне, сэр, мою грубость, – проговорил он, – но у меня есть причины хранить инкогнито. Скажите же, как так вышло, что вы узнали меня, едва только увидели?

– Ты меня не вспомнишь, – рассмеялся адмирал, – а я знаю тебя с тех пор, как ты под стол пешком ходил, и память на лица у меня хорошая.

– Я должен признаться, сэр, что не помню нашей встречи, хотя часто слышал, как отец с восхищением отзывается о вас. Вы служили под его командованием при взятии Гаваны?

– Да, это было в 1762 году, задолго до того, как ты родился, мальчик. Мы с твоим отцом были ровесниками и стали хорошими друзьями, несмотря на разницу в званиях. Именно он убедил нашего капитана рекомендовать меня, когда русские приглашали британских моряков в учителя. Много лет спустя, когда моя эскадра по пути в Грецию заходила в Англию, чтобы пополнить запасы провизии, твой отец приезжал в порт повидать меня, и с ним была твоя мать, да и ты сам. Тебе тогда было года два, но я видел тебя еще раз в Лимингтоне уже лет в восемь. С тех пор ты мало переменился, даром что стал красавцем мужчиной.

– Я все еще удивляюсь, что вы так быстро узнали меня, сэр.

– Имя звучит похоже, да и эти темно-синие глаза, парень. Они точно такие, как у твоей матери, а я влюбился в нее, как только увидел. Но попробуй только сказать это леди Грейг, и я прикажу сбросить тебя с корабля за борт. Я все еще изредка встречаюсь с твоим отцом, когда получаю отпуск, чтобы съездить на родину, и знаю, что он оставил море. Скажи же, как он поживает?

– Неплохо, сэр. Когда я покидал Англию в конце апреля, он был в добром здравии и отличном расположении духа.

– А, значит, вы помирились. Очень рад это слышать, ведь ваша ссора и твой побег во Францию чуть не разорвали ему сердце.

– Выходит, вам и об этом известно? – покраснел Роджер.

– Он рассказывал мне обо всем, когда я в последний раз был в Англии два года назад, и я не знал, что вы помирились. Именно это пробудило мои подозрения. Я решил, что ты, наверное, до сих пор живешь сам по себе и приехал в Россию под видом француза, чтобы не открывать свое имя, если вдруг тебя поймают за каким-то неблаговидным занятием. Но раз тебя поддерживает наш добрый сэр Джеймс, тогда другое дело. Надеюсь, ты оставил этого негодяя в добром здравии?

– В отличном, сэр. Я рад сообщить вам, что за заслуги перед короной он получил титул пэра, барона Эймсбери.

– Он заслуживает этой чести. Хотя бы только за свои старания нейтрализовать влияние Фридриха Великого на императрицу, которые привели к блистательным результатам.

– Давайте выпьем за то, чтобы он долго радовался своему новому титулу, – вставил мистер Тук.

– Благодарю вас, Уильям, – улыбнулся адмирал. – Я не откажусь от бокала вашего белого сухого.

Они выпили и сели.

– Я не стану спрашивать о цели твоего пребывания здесь, – сказал адмирал, пристально глядя на Роджера, – поэтому тебе не придется врать. Но твое появление под видом француза с секретным письмом от сэра Джеймса к моему старому другу позволяет строить некоторые предположения, которые в моем положении трудно игнорировать.

– Я понимаю, сэр, – серьезно ответил Роджер.

– Говорят, двум господам служить невозможно, – продолжал адмирал. – Сейчас в этой стране немало моих соотечественников, морских офицеров, которые составляют закваску русского флота – достигли некоего успеха в этом хитром деле. С точки зрения закона нам позволено служить русскому правительству временно; в любой момент нас могут отозвать обратно. Но вряд ли этополучится – многие пустили здесь корни. Поэтому почти все мы считаем, что соблюдать лояльность нужно прежде всего по отношению к той руке, что кормит нас, к той земле, что принесла нам удачу; и все же, руководствуясь вполне понятными чувствами, мы поклялись, что не предпримем никаких действий против земли наших отцов.

Например, во время последней войны граф Панин, министр императрицы, уговорил ее образовать лигу вооруженного нейтралитета, члены которой – Россия, Швеция, Дания, Австрия и Пруссия – договорились защищать торговые корабли друг друга от досмотра по поводу военной контрабанды, доставляемой врагам Англии, производимого британским флотом. Россия, как инициатор, должна была активнее всех участвовать в этих действиях, но если русским военным кораблем командовал британский офицер, тот при приближении пограничников просто уплывал прочь, сводя, таким образом, участие России в вооруженном нейтралитете до минимума.

– Сэмюэл, расскажите мистеру Бруку, что случилось после прибытия Пола Джонса, – попросил хозяин, – это самый яркий пример наших патриотических чувств.

– Да, – кивнул адмирал. – Вы, наверное, слышали о британском ренегате, который стал пиратом и как дьявол нападал на наши суда, торговавшие с Америкой, во время войны с колониями. После войны, однако, оказалось, что в Соединенных Штатах нет надобности в таких подлецах и предателях. В этот момент, сильно разочарованный, он узнает о новой войне русских с турками и приезжает сюда, чтобы предложить свои услуги императрице. Он был храбрый разбойник, но ничему никогда не учился; к тому же командовал в боевых операциях не больше, чем одним кораблем, и для высшего командования не подходил. Однако, наслушавшись рассказов о его доблестных вылазках, императрица совершила ошибку, назначив его на высокий пост во флоте, который тогда собирался в Кронштадте.

Как только я узнал об этом, я собрал старших офицеров, выходцев из Британии. Они были единодушны. Никто не хотел служить под началом или видеть своим товарищем бывшего пирата и человека, предавшего свою страну. Человек тридцать из нас пошли к императрице и выразили ей недовольство.

– Я понимаю вас, сэр, – пробормотал Роджер.

– Это поставило бедную женщину в трудное положение, – хохотнул адмирал. – Ей и в голову не могло прийти, что мы решимся на такой шаг, для ее офицеров просто немыслимый. Не принять наши возражения – значило, по существу, обезглавить флот, которому предстояло вскоре под командованием Орлова опять выйти в турецкие воды. Дать ход нашим требованиям и уволить Джонса со службы значило создать прецедент, который мог бы иметь самые серьезные последствия для ее собственных подданных. Она справилась с этим затруднением, как всегда, блестяще, отправив Джонса заместителем командующего малого флота в Черном море. Этот небольшой пример показывает, что, как бы далеко мы ни были от дома, служа в автократическом государстве, мы, британцы, сохраняем за собой право высказывать свое мнение обо всем, что нас касается.

Роджер улыбнулся как мог обаятельно:

– Я никогда не сомневался в этом, сэр, и надеюсь, в моем случае, какие бы подозрения вы ни питали на мой счет, вы не поделитесь ими с другими.

– Не торопись, молодой человек, – нахмурился адмирал. – Если я поймаю тебя на выведывании информации, касающейся флота и его целей во время следующей зимней кампании против турок, я сочту своим долгом повесить тебя на рее.

– На этот счет можете не волноваться, – заверил его Роджер. – Моя миссия скорее политическая и дипломатическая, чем военная. Я уполномочен лишь узнать взгляды двора по разным вопросам внешней политики.

– Коли так, я буду считать, что это не мое дело, – отвечал адмирал. – Но будь любезен запомнить, что флот и Кронштадт – темы для тебя запретные.

– Я с легкостью буду придерживаться этих ограничений, и благодарю вас, сэр, что не накладываете на мои действия никаких других.

– В мои обязанности не входит перекрывать утечку придворных сплетен в Уайтхолл, но, если я могу дать тебе совет, я бы предложил тебе получше узнать русскую натуру, прежде чем пытаться определить ценность тех слухов, что ты соберешь. Твое незнание местной жизни проявилось, когда ты пытался потребовать у меня сатисфакции; у русских ты найдешь и немало других черт, которые твоему английскому уму покажутся невероятными.

– Я буду бесконечно благодарен, если вы поможете мне советом, – поспешно произнес Роджер.

– Начать с того, что у русских нет понятия чести. Нельзя полагаться ни на слова мужчины, ни на слова женщины, так что не верь никому. Они чаще лгут, чем говорят правду, и вовсе не от испорченности, а отчасти по привычке, отчасти – для удовольствия, которое получают от этого занятия. Существует закон, который запрещает азартные игры, но тем не менее это остается любимым времяпрепровождением и для бедных, и для богатых. Их непредусмотрительность может сравниться только с их гостеприимством; не пройдет и недели, как у тебя будет на выбор дюжина богатых домов, в любом из которых тебя будут привечать только потому, что ты появляешься ко времени обеда. Богатые аристократы измеряют свою популярность количеством человек, которые садятся у них за стол.

– Ведь это лишает их гостеприимство большей части его достоинств? – заметил Роджер.

– Здесь ты прав, парень. Большинство из них движимо просто детским тщеславием. И, что гораздо хуже, очень часто хозяева, ожидая, что гости сядут после ужина с ними за карты, рассчитывают вернуть стоимость обеда, играя в кредит.

Роджер озадаченно взглянул на адмирала.

– Не понимаю, сэр, каким образом это может помочь им – ведь, если они проиграют, придется оплачивать проигрыш.

– Ничуть не бывало, – рассмеялся адмирал. – Говорю тебе, что слово «честь» на русский язык не переводится. Если вы настолько глупы, чтобы, сидя за картами, позволить кому-то из ваших противников играть в кредит, то в случае проигрыша ему решать: заплатить вам потом или нет. Когда он не заплатит, а вы пожалуетесь кому-нибудь, вас просто поднимут на смех, а ваш должник будет считаться ловким малым. Более того, они открыто хвастают своим умением жульничать и всегда ищут наивных приезжих, за чей счет можно поживиться.

– Жаль, что я не знал этого раньше, – грустно улыбаясь, произнес Роджер. – Однажды я за ночь проиграл графу Воронцову, русскому послу при Сент-Джеймсском дворе, три сотни гиней. Если бы я знал, что легко могу наплевать на долг, я смог бы избавить себя и еще некоторых людей от больших затруднений.

– Это, должно быть, граф Серж Воронцов, – заметил мистер Тук. – Его отец был последним канцлером. После его смерти никого на эту должность не назначали, а обязанности делят между собой князь Потемкин и граф Безбородко, который стал преемником графа Панина на посту вице-канцлера, советника императрицы по иностранным делам. Последний – ставленник Воронцовых; влияние их семьи по-прежнему очень велико. Одна из дочерей старика – знаменитая княгиня Дашкова. В возрасте восемнадцати лет она сыграла важную роль в заговоре, который доставил трон Екатерине. Сестра ее, Елизавета Романовна, сделалась любовницей Петра Третьего, когда он был великим князем, и оставалась ею во время его недолгого правления. А их брат, граф Александр, глава Коммерческой коллегии.

– Странно, у такого жестокого человека, как граф Серж, брат – профессор, – заметил Роджер, – а еще более странно, что в столь отсталой стране, как Россия, есть заведение, которое готовит молодых людей к занятиям коммерцией.

– Нет, – улыбнулся мистер Тук. – Вы ошиблись дважды. Здесь, говоря о Коммерческой, Военной или Юридической коллегии, имеют в виду правительственное учреждение, а глава каждой из них – министр. Однако императрица, сама женщина очень ученая, немало сделала для развития образования. Вдобавок к большому числу военных, мореходных и сельскохозяйственных школ она учредила академии медицины, горного дела, учебную, художественную и театральную. И даже основала пансион для юных дам из благородных семей. Сейчас почти семь тысяч молодых людей получают образование за счет имперской казны; они сами ничего не платят – все расходы несет императрица.

– Да, кажется, Россия – поразительная страна, – задумчиво произнес Роджер.

– Ты скоро сам в этом убедишься, – кивнул адмирал. – Девять из десяти твоих новых знакомых в первый его день окажут тебе максимум гостеприимства и не посовестятся стянуть твою табакерку на другой. Они настолько нечисты на руку – просто по привычке, – что, отобедав у тебя, прикарманят твое столовое серебро, едва ты повернешься к ним спиной. Мы с женой вошли в такой расход, что заказали в Лите несколько дюжин ложек и вилок из стали – ими мы пользуемся, когда принимаем русских.

– Они больше плуты, чем воришки, – высказал свое мнение мистер Тук. – Среди купцов распространена практика запрашивать с иностранцев пятикратную цену за товар – они надеются, что покупатель останется до волен сделкой, скостив цену вполовину, и лишь потом узнает, что заплатил в два раза больше, чем вещь сто ила. Хуже всех – коробейники, как здесь называют уличных торговцев. Предложат, к примеру, вам короб ку чаю, а дома, открыв ее, вы обнаружите лишь не сколько чайных листьев сверху, прикрывающих песок и стружки. Они большие мастера накачивать птицу воздухом – по виду можно решить, что вам предлагают жирного каплуна, хотя на самом деле это старая жилистая курица. В начале моего пребывания здесь я купил пучок спаржи, который казался на вид превосходным. Только когда моя жена собралась его отварить, мы обнаружили, что все съедобные части уже оторваны, а одревесневшие початки снова заострены и подкрашены.

Роджер, всплеснув руками, рассмеялся:

– Больше ни слова, господа, не то мне покажется, что я попал в гнездилище порока. Я благодарен вам за предупреждение и постараюсь приобрести собственный опыт подешевле.

– Мне пора идти, – заявил адмирал, поднимаясь. – Мистер Брук, мое ландо – у дверей, я могу подвезти в город. Или вы хотите еще о чем-то поговорить с нашим другом?

– Нет, сэр, – ответил Роджер. – Я все уже рассказал мистеру Туку и с радостью приму ваше предложение.

– Я был бы рад, если бы вы остались ужинать с нами, – с улыбкой сказал Роджеру мистер Тук, – и познакомились с моей женой, но чем меньше людей знают, что вы англичанин, тем лучше. Поэтому мне остается только пожелать вам удачи и заверить, что в любое время готов оказать вам ту небольшую услугу, о которой вы меня просили.

Роджер поблагодарил приветливого священника и в коляске адмирала быстро доехал до Невского, где они и расстались, заверив друг друга в самых дружеских чувствах. Последние сто ярдов до своего дома Роджер проделал пешком.

В гостиной он нашел трех человек, терпеливо дожидавшихся его возвращения: Остерманна, бородатого крестьянина в белой чистой рубахе и хорошенькую девчушку лет четырнадцати в вышитом народном костюме.

Когда Роджер вошел, все встали и поклонились ему чуть ли не до земли. Потом Остерманн указал на девушку:

– Если вы позволите, господин, Заря Федоровна хо тела бы поступить к вам в услужение.

Роджер посмотрел на нее с интересом. Черты ее лица казались немного грубоватыми, а черные глаза были не очень большими, но сияли живым блеском. Это приятное впечатление дополняли широкий лоб, белые ровные зубы, темно-алые губы и щеки – как яблоки, зарумянившиеся на солнце. Лицо обрамляли пушистые вьющиеся волосы. Изящные изгибы ее фигурки свидетельствовали о пробуждающейся женственности. Девушка выглядела очаровательной милашкой; но Роджер не представлял себе, как она будет таскать на второй этаж тяжелые подносы и делать другую нелегкую работу, которая могла ему потребоваться. Более того, он, естественно, ожидал, что Остерманн подберет ему в слуги мужчину.

Однако, едва он высказал свои сомнения, курляндец разразился бурными протестами:

– Она хоть и маленькая, но сильна, как бык. Эти крестьянские девушки с детства приучены к тяжелому труду. Прошу вас, пощупайте ее мускулы, глядите, ка кие крепкие у нее лодыжки. Она сможет делать всю работу у вас в доме, чистить вам одежду, бегать по вашим поручениям, приносить дрова для печки и с радостной улыбкой встречать вас по вечерам.

Роджер устал и не хотел спорить, поэтому он просто пожал плечами:

– Ладно. Я посмотрю, на что она годится. Сколько ей надо платить?

– Ее отец хочет за нее сотню рублей.

Вспомнив слова мистера Тука о том, что с иностранцев русские всегда просят впятеро дороже, Роджер решил, что двадцать рублей, или четыре фунта, ближе к настоящей цене, но даже и это казалось много за четыре месяца, как всегда нанимали слуг в Западной Европе. Поэтому он спросил, за какой период берется плата.

Остерманн с удивлением посмотрел на него:

– Вы можете держать ее у себя столько, сколько вам будет угодно. После того как вы заплатите деньги, она становится вашей, и вы вольны делать с ней все, что за хотите, разве что убить ее не можете. Вы должны кормить ее и поить, отпускать по субботам в баню, а по воскресеньям – в церковь. Вы не можете увезти ее из страны, не получив предварительного разрешения, – после того, как вы уплатите деньги ее отцу, она будет в полном вашем распоряжении, но останется собственностью императрицы. Однако вы можете лупить ее в свое удовольствие или посадить в замок, коли она попытается сбежать от вас, если, конечно, она не вернет вам те сто рублей, что вы за нее отдадите.

Роджер, разумеется, не собирался делать ничего дурного этой хорошенькой девушке. Но в России рабовладение было в обычае, и идея иметь собственную рабыню его позабавила. Он собирался провести здесь несколько месяцев, и двадцать долларов казались ему не такой уж большой платой за покупку человеческого существа. Однако он подумал, что, если сейчас согласится на сделку не торгуясь, хозяин квартиры сочтет его легкой добычей и впредь будет постоянно обманывать. Поэтому Роджер заявил, что цена слишком высока.

– Никоим образом, – развел руками Остерманн. – Благородный господин, без сомнения, уже слышал байки о том, что мы все здесь мошенники, но вам на сей счет нечего бояться. Если бы, сэр, вас не привел доктор Дренке, я бы счел себя вправе запросить с вас гораздо больше, но я не осмеливаюсь – если доктор узнает, что я обманул его друга, он просто прибьет меня.

Это наивное признание развеселило и успокоило Роджера, но он все-таки опять покачал головой, а Остерманн вскричал:

– Сто рублей – немало, я согласен, но она стоит этих денег! Я скорее дам сломать себе шею, чем позволю притащить сюда какую-нибудь шлюху, которая может наградить благородного господина позорной болезнью, да и невозможно за меньшие деньги найти такую хорошенькую девушку, которая была бы еще и девственницей.

Эта сторона сделки была для Роджера полной неожиданностью, но Остерманн расценил его усмешку как знак недоверия и поторопился прибавить:

– Прошу вас, благородный господин, проверьте девушку сами. Ее отец честный человек – он знает, что вы сначала сами должны во всем убедиться, а потом уже платить деньги. Она и сама не против – поскольку вела добродетельную жизнь.

– Благодарю вас, но я просил найти мне слугу, а не девочку, с которой я буду спать, – покачал головой Роджер.

– Она готова стать женщиной, едва только благородный господин решит, что ей пора, – пожал плечами Остерманн. – Конечно, такого красивого мужчину станут навещать немало благородных дам; Заря Федоровна будет в такие ночи спать в мансарде. Все другое время она будет в вашем распоряжении, но, если, вернувшись домой поздно пьяным, вы решите, что ее присутствие вас раздражает, вы просто выкинете ее вон. Когда похолодает, надо, чтобы кто-нибудь согревал вам постель – здесь все так делают. Как хотите, благородный господин, но товар вам предлагается хороший.

Чувствуя, что дальше возражать бесполезно, Роджер открыл окованный медью сундучок, где держал свои деньги, вытащил несколько шведских золотых монет, стоимость которых была эквивалентна ста рублям и, испытывая некую неловкость, совершил формальности, связанные с покупкой Зари. Молчавший до того времени крестьянин поцеловал Роджера в плечо и через Остерманна выразил свою радость по поводу того, что его дочь нашла такого богатого и красивого хозяина. Потом девушка опустилась на колени и, неуклюже схватив руки Роджера, стала целовать их, показывая, что очень рада совершившейся сделке.

Роджер сказал Остерманну, что хочет, чтобы девушка принесла ему ужин – цыпленка и бутылку красного вина; раскланявшись, все вышли, и за дверью сразу послышался возбужденный разговор на русском языке.

Их голоса затихли внизу, и Роджер принялся раздеваться. Облачившись в шелковый халат, он задумался над тем, как же ему избавиться от тех интимных услуг, которые Заря, как предполагается, должна ему оказывать. Он решил, что со временем девушка станет для кого-то замечательной женой или любовницей. Самому же Роджеру нисколько не улыбалось заниматься совращением детей, и он даже засомневался: не поторопился ли он, поддавшись на уговоры, купить женщину-рабыню. Роджер заключил сделку, потому что очень устал и ему показалось, что легче согласиться и купить маленькую служанку, тем более что она и сама этого хочет, чем ждать еще день, чтобы раздобыть мужчину, которого надо будет колотить и запугивать. Теперь, с некоторым запозданием, ему пришло в голову, что Заря Федоровна может обидеться на его безразличие, так что оставалось только надеяться, что у нее хватит ума поберечь свою девственность до той поры, пока он перестанет нуждаться в ее услугах, а пока собрать себе хорошее приданое для будущего замужества.

Через четверть часа Заря вернулась и принесла ужин; с ней в качестве переводчика пришел и Остерманн. Показав, где лежат вещи, и объяснив свои требования к чистке платья и обуви, Роджер попросил Остерманна сказать Заре, что считает ее слишком юной, чтобы делить с ней ложе, и хочет, чтобы она спала в мансарде, пока немного не повзрослеет.

В ответ румяные щечки зарделись, и девушка разразилась целым потоком слез и горьких сетований. Остерманн заявил, что она в отчаянии оттого, что ей не удалось заслужить благосклонность хозяина. Кажется, она влюбилась в Роджера с первого взгляда и уже считала себя счастливейшей девушкой, тогда как слова ее молодого господина сделали ее самой несчастной.

Роджер видел только один выход. Он посадил девушку себе на колени и, покачивая ее, как ребенка, каким она и была, поцелуями осушил ее слезы. Потом он, к большому восторгу Зари, подарил ей шелковый шарфик и, таким образом совершенно ее утешив, отослал с Остерманном в мансарду.

Когда они выходили, по городу прокатился гром пушечного выстрела. Роджер, решив, что это сигнал тревоги, окликнул Остерманна и спросил, в чем причина.

– Это ночной сигнал, благородный господин, – ответил курляндец. – Немногие простые люди в Петербурге могут позволить себе купить часы, а кое-кто столь неучен, что не умеет разбирать время на уличных часах, и поскольку в это время года ночью долго не темнеет, каждый вечер в крепости стреляют из пушки, чтобы дать людям знать, что началась ночь.

Было еще светло как днем, но Роджер пробыл на ногах с половины шестого утра, и впечатлений дня хватало в избытке для того, чтобы он мечтал оказаться в постели. Расправившись с крылышком цыпленка и бокалом вина, молодой человек запер дверь и прошел в спальню. Почти половину ее занимала широкая кушетка – на ней не было простыней, но в изобилии имелись покрывала. Задернув тяжелые занавеси, Роджер улегся на кушетку, натянул на себя верхнее покрывало и в тот же миг уснул.

Но спал он недолго. Вздрогнув, он пробудился и понял, что еще очень рано. Причиной его пробуждения стал легкий шорох где-то поблизости; тусклого света хватило, чтобы рядом с собой на кушетке разглядеть под покрывалом человеческую фигуру; из-под покрывала выбивалась прядь жестких вьющихся черных волос, которые могли принадлежать только Заре.

Роджер не мог представить, как она пробралась к нему, и только утром догадался, что Заря вскарабкалась по двери и протиснулась в полукруглое окно над ней. Явно боясь, что Роджер отправит ее обратно, она лежала, не открывая лица, тихо, как мышь. Удрученный мыслью, что придется снова начинать спор на языке, которого он не знал, Роджер решил пойти по пути наименьшего сопротивления: он повернулся на другой бок и снова уснул.

Когда он проснулся утром, девушки рядом не было, но приглушенные звуки из гостиной показали – ее ночное появление Роджеру не приснилось. Вскоре Заря принесла завтрак.

Несмотря на застенчиво потупленный взор и дрожащие руки, рабской покорности в ней не было, и вскоре Роджер обнаружил, что Заря обладает врожденным тактом и хорошими манерами, которые сделали бы честь европейским простолюдинам. Немного привыкнув к Заре, Роджер решил, что чем скорее он научит ее понимать его повеления, тем лучше. Поднявшись, Роджер целый час развлекался тем, что давал Заре первый урок французского, показывая на различные предметы и заставляя ее повторять за ним их названия на этом языке.

Урок был прерван прибытием доктора Дренке, который привез Роджеру записку от Натальи Андреевны; та обещала приехать к нему в два часа. Пока Роджер читал письмо, доктор сказал Заре по-русски несколько фраз, после чего поздравил ее хозяина с удачным приобретением. Затем он повез Роджера на утренний прием к графу Безбородко, главе Коллегии иностранных дел.

Там доктор не только представил Роджера графу, который поговорил с ним о Швеции, но и познакомил его с некоторыми дипломатами; его наперебой приглашали на завтрак, на обед или на ужин, так что, покидая прием, Роджер счел, что вошел в петербургское общество.

Днем пришла Наталья в плаще с капюшоном и в кружевной маске – обычный наряд дам, желающих сохранить инкогнито при посещении своего кавалера. К несчастью, она прибыла на четверть часа раньше, так что Роджер не успел отпустить Зарю, которая, сидя в уголке гостиной, прилежно полировала серебряные пуговицы на его сюртуке.

Едва только взгляд зеленых глаз аристократки упал на хорошенькую девушку, как выражение их изменилось от радостного предвкушения до негодующей злости. Тут же, предположив самое худшее, она накинулась на Роджера с проклятиями и тумаками, а потом, клянясь по-французски и по-русски, что убьет девчонку, если еще раз ее здесь увидит, схватила трость Роджера и прогнала плачущую Зарю прочь из комнаты.

Роджер поспешил уверить Наталью, что ее подозрения напрасны, но она знала обычаи своей страны лучше, чем он. Он, конечно, отрицал, что спал с Зарей, однако звучало это очень неубедительно, и Роджеру потребовалось немало времени, чтобы успокоить баронессу.

За прошедшую неделю Наталья почти полюбила Роджера – настолько, насколько она вообще могла испытывать подобные чувства к мужчине, и это удвоило ее ревность. Но верно говорят, что любовь рождает любовь, и после их совместной поездки Роджер начал оправдывать худшие стороны натуры своей спутницы и был готов ответить ей взаимностью. Роджер увещевал обиженную гостью с такой искренней заботой и теплотой, что Заря Федоровна была наконец по взаимному согласию забыта, и снова воцарился мир.

Когда Наталья, пообещав, что заглянет завтра в полдень, уехала, Роджер задумался: а вернется ли к нему его служаночка или она уже сбежала из страха, что ее забьет до смерти его любовница-фурия? Но беспокоился он напрасно – отвага Зари могла сравниться только с ее преданностью Роджеру: вернувшись со званого ужина, на который его пригласили утром, он нашел Зарю крепко спящей в своей постели.

Тем не менее, поскольку он пообещал Наталье Андреевне, что отправит девчонку, Роджер на следующее утро предпринял такую попытку. Остерманн опять выступил в качестве переводчика, и Заря заявила, что, чем терпеть позор возвращения к отцу, она лучше утопится в Неве. Роджер и сам не очень хотел ее отсылать и сказал, что Заря может остаться, при условии, что не будет появляться в его комнатах с полудня до полуночи, если только он за ней пошлет. Наталье он решил что-нибудь соврать, успокоив свою совесть тем, что она ведь тоже его обманывала. Через несколько часов он совершенно забыл о случившемся предавшись радостям жизни.

Для этого у него имелись все возможности – наутро ему принесли немало письменных приглашений от друзей доктора Дренке по Коллегии иностранных дел; каждый прием, который Роджер посещал, приносил новые знакомства. Конечно, среди тех, кто пытался завести с ним дружбу, было немало проходимцев, которые стремились только облегчить его кошелек, но, предупрежденный мистером Туком и адмиралом Грейгом, Роджер ухитрился свести потери к минимуму; обедал он в приличных трактирах, в посольствах или же у аристократов или богатых купцов.

Как француз, Роджер имел возможность нанести визит во французское посольство. Он уже знал, что послом нынче был граф де Сегюр, сын старого маршала де Сегюра, который занимал пост военного министра, когда Роджер в прошлом году находился в Париже. Роджер был знаком с маршалом. Это знакомство, может быть слишком мимолетное, но подкрепленное знакомством с бароном Ла Узом и маркизом де Поном, показалось молодому человеку достаточным основанием для того, чтобы просить графа представить его ко двору. Но здесь Роджера постигло разочарование – графа де Сегюра временно не было в Петербурге, он уехал ловить рыбу на Ладожское озеро.

Наталья Андреевна приезжала в маске каждый день; в конце недели она объявила, что императрица назначила ее одной из своих камер-фрейлин. Роджер этому обрадовался – несмотря на увлечение, он был готов использовать Наталью в своих интересах, раз уж она стоит так близко к императрице. Он надеялся услышать от нее все дворцовые сплетни, более того, поскольку французского посла не было, можно было попытаться представиться ко двору и другим путем, и Роджер спросил, не поможет ли Наталья ему в этом.

– О, нет ничего легче, – ответила она, протягивая руку к коробке с конфетами, которая стояла рядом с кушеткой. – Императрица гордится широким кругом своих знакомств, а принимать иностранцев для нее особое удовольствие. Приходите на вечер, который дает в ее честь Алексей Орлов в понедельник, и я сама вас ей представлю.

– Вы можете достать мне приглашение? – спросил Роджер.

– Конечно. Но вы вполне можете пойти туда просто так, если захотите, – там соберется полгорода. Чем больше народу придет, тем больше будет доволен адмирал. Он – мой старый друг. Я даже склонна считать его отцом своей дочери, потому что ребенок – такое же чудовище, как и он.

Роджер, обернувшись, в изумлении воззрился на нее. Наталья, лежа на спине, ела большую липкую конфету и явно не понимала его удивления.

– Раз одноглазый на войне, Алексей снова в фа воре, – продолжала она легкомысленно, – хотя, мне кажется, сейчас ему до этого мало дела, и советы императрице по государственным вопросам дает Безбородко.

– Кого вы называете одноглазым? – спросил Роджер.

Теперь пришел ее черед изумляться.

– Вы ничего еще не знаете, если не можете по этому прозвищу опознать князя Потемкина.

– Откуда мне знать, если я никогда его не видел?

– Ах, простите, дорогой! Я забыла – вы ведь только что приехали, а он уже давно покинул столицу и командует армией в войне с турками. Он потерял свой глаз, когда императрица впервые оказала ему милость. До того времени всем заправлял Григорий Орлов. Он же и оставался главным конфидентом императрицы – его преемники в постели Екатерины были просто красивыми куклами. Но Потемкин так раздувался от гордости, что однажды, играя в бильярд, похвастал, что может разогнать всех офицеров двора. Брат Григория, Алексей, тоже присутствовал там и просто выбил глаз новому фавориту бильярдным кием. Это было четырнадцать лет назад; вот почему с тех пор он все время склоняет голову набок, как говорящий попугай.

– Он высказал немало ловкости, сохраняя свое влияние на такую ветреную женщину, как императрица.

– Орловы остаются на своих позициях вдвое дольше. Они возвели ее на трон двадцать шесть лет назад.

– Но разве Григорий не умер?

– Да. Четыре года назад. По любопытному совпадению императрица потеряла за один месяц и его, и графа Панина, другого руководителя заговорщиков, который долго был ее министром. Князь Григорий последние годы своей жизни провел, путешествуя с большим шиком; перед смертью он был близок к помешательству из-за ранней смерти его прелестной юной племянницы в Швейцарии.

– Он так ее любил?

– Он просто боготворил ее, даже женился на ней незадолго до ее смерти.

Роджер вздернул брови. С каждым днем он все больше и больше убеждался в том, что у русских нет вообще никаких принципов; судьба привела его на какую-то адову кухню. Наталья же продолжала как ни в чем не бывало:

– Но семья Орловых не теряла своего влияния – граф Алексей, как и его брат, был любовником Екатерины и все еще остается силой, с которой надо считаться.

– Неужели среди ее фаворитов не было людей достойных? – спросил Роджер.

Наталья немного подумала:

– Нет, ни одного, возможно, кроме Ланского. Он был хорош собою – в детстве я совершенно в него влюбилась – и имел доброе и храброе сердце, даже выходил на дуэль вместо своего покровителя, князя Потемкина. Восемьдесят четвертый год выдался плохим для ее величества – она потеряла не только Григория Орлова и Никиту Панина, но и Ланского. Она обожала его и, убитая горем, несколько дней ничего не ела и три месяца жила в своем дворце в Царском Селе, никого не принимая и не слушая утешений.

– Это просто откровение – оказывается, у современной Мессалины есть сердце, способное на такие глубокие чувства, – цинично заметил Роджер.

Вскочив, Наталья рукой закрыла ему рот и бросила испуганный взгляд на дверь.

– Не говорите так об императрице, Роже Христофорович, умоляю вас, – прошептала она. – Она просто милосердный ангел по сравнению со своими предшественниками, но за пределами кружка своих близких друзей не потерпит ни малейшего неуважения. Если ваши слова дойдут до ее ушей, вы немедленно окажетесь в Сибири.

Роджер, тихонько рассмеявшись, куснул тонкие пальчики, прижавшиеся к его губам, а потом, обняв свою возлюбленную, стал ее успокаивать.

Он был слишком молод, самоуверен и беззаботен, чтобы отнестись к этому предупреждению всерьез. Он не знал еще России.

Глава 14. Орден смерти

Вечером в понедельник, второго июля, Роджер отправился на праздник во дворце Орлова. Дворец не был так велик, как Таврический, выстроенный императрицей для князя Потемкина, но, богато убранный, являл собой живописное зрелище. На окнах висели роскошные восточные занавеси, а перед входом был расстелен огромный ковер, закрывавший пол-улицы, чтобы императрица, выходя из экипажа, не запачкала ноги.

Огромное количество народу запрудило проезд, а гости в разномастных экипажах все прибывали.

Толпа людей, пробивавшихся ко входу, внесла Роджера внутрь. Там в длинных анфиладах просторных приемных, тянувшихся по обеим сторонам вестибюля, было посвободнее. Вереницы людей фланировали из одной гостиной в другую через широкие арочные проходы; свет из высоких окон падал на колонны из яшмы и прекрасные статуи, помещенные в нишах. Во всех комнатах стояли столы, ломившиеся от блюд и бутылок. Большая часть гостей уже теснилась вокруг них, но яства не иссякали – десятки лакеев, расталкивая гостей, подавали все новые подносы с едой и бутылки с винами, охлажденные во льду.

Роджер стал гадать, каким же образом ему удастся отыскать Наталью Андреевну в таком столпотворении, но успокоил себя мыслью, что она должна быть где-то поблизости от императрицы, когда та появится. Примерно час он бродил по дворцу, время от времени останавливаясь поболтать с теми, с кем уже был знаком. Внезапный переполох возвестил о прибытии императрицы всея Руси.

Люди в комнатах подались в стороны, оставив посередине широкий проход, и через несколько минут Роджер впервые увидел женщину, о которой слышал в последнее время так много.

Она была куда ниже ростом, чем он себе представлял, и очень толстая, но выглядела величественно. Маленькая корона, сиявшая драгоценными камнями, окруженными венком из золотых листьев, венчала высокую прическу; на левое плечо ниспадали два завитых седых локона. Живым взглядом ярко-голубых глаз императрица окидывала толпу подданных, склонившихся в поклоне перед ней. Носик у нее был маленький, вздернутый, с высоко вырезанными ноздрями, плотно сжатые губы выражали решительность, а подбородок выступал вперед над заплывшей жиром шеей.

Любая другая женщина такого роста совсем бы потерялась рядом с Алексеем Орловым, на чью руку опиралась Екатерина, – адмирал был могучим и высоким: шесть футов шесть дюймов. Но от императрицы веяло такой силой, что высокий спутник казался единственным достойным ее кавалером.

На первый взгляд, несмотря на грузность фигуры, трудно было поверить, что императрице шел шестидесятый год – на щеках не проступало ни единой морщины, а цвет лица подходил бы и двадцатилетней девушке. Но, когда Екатерина прошествовала мимо, Роджер заметил некоторую сухую твердость ее лица и понял, что все оно покрыто слоем грима, полностью закрывающим все морщины, и потому напоминает эмалевую поверхность. Он с трудом удержался от смеха – ему в голову вдруг пришло, что, если царица споткнется и упадет, ее лицо постигнет участь фарфоровой тарелки: оно разобьется на мелкие кусочки.

К большому его разочарованию, Натальи Андреевны не было среди небольшой свиты разряженных придворных, сопровождавших императрицу, но Роджер решил держаться поблизости – рано или поздно его возлюбленная должна появиться, чтобы засвидетельствовать почтение своей повелительнице.

Императрица, пройдя анфиладу комнат, вступила в огромный восьмиугольный бальный зал, большая часть которого была огорожена, – туда пускали только дворян. Роджер постоял несколько минут у входа. Он смотрел, как императрица садится в кресло под балдахином, и в это время получил чувствительный тычок веером в плечо. Обернувшись, он увидел улыбающуюся Наталью.

– А, вот вы где! – воскликнул он. – Я боялся, что не найду вас в такой толчее. Никогда еще не видел такого количества людей под одной крышей.

– Значит, – подняла она бровь, – Версаль – просто птичий двор или же ваш король Луи очень жадный суверен. Вряд ли у Алексея сегодня больше трех тысяч человек, а это пустяки в сравнении с восемью или даже десятью тысячами, которые собираются на зимний бал императрицы в Петергофе.

– Неужели в одном городе наберется десять тысяч дворян? – спросил Роджер, подавая Наталье руку.

– Не все гости – дворяне, – пожала она плечами. – Купцы, разные мастера, иностранцы, живущие в столице, – пускают всех, кто предъявит пригласительный билет, а билет можно попросить у любого придворного.

– Я думал, императрица не любит появляться на таких пестрых сборищах.

– Напротив. Она владеет землей и всем, что на ней находится, и ей доставляет удовольствие одарять своими милостями подданных любых сословий.

– Почему вас не было в свите? – спросил Роджер.

– Потому что я сегодня свободна, – улыбнулась Наталья. – Я подумала, что вы будете рады, если этот вечер мы проведем вдвоем, и просила государыню отпустить меня.

– Как это мило с вашей стороны. – Роджер сжал ее руку. – Клянусь, теперь вечер покажется мне в тысячу раз прекраснее.

Разговаривая, они постепенно продвигались вперед, пока не оказались в нескольких ярдах от императрицы. Ни один западный двор не мог бы похвастаться такой полувосточной пышностью нарядов, и в поведении людей, собравшихся вокруг царицы, совершенно не ощущалось скованности. С государыней они говорили почтительно, но без подобострастия, а она искренне смеялась их шуткам.

Оркестр заиграл гавот, царица отпустила дам танцевать; в этот миг Наталья поймала ее взгляд и грациозно присела в реверансе:

– Екатерина Алексеевна, позвольте представить вашему величеству Роже Христофоровича, шевалье де Брюка, молодого французского дворянина, о котором я вам говорила; он сопровождал меня домой из Швеции.

Екатерина улыбнулась и кивнула; Роджер сделал шаг вперед и отвесил глубокий поклон. Когда он выпрямился, Екатерина подозвала его к себе и протянула для поцелуя пухлую руку; несколько минут она занимала его разговором. Она спросила его, давно ли он покинул Париж, осведомилась о последних придворных сплетнях, захотела узнать, интересуется ли он живописью и литературой, каких художников он любит, и задала еще десяток вопросов, на которые Роджер давал быстрые, точные ответы – его обычная находчивость выручала там, где приходилось что-то придумывать.

Екатерине, кажется, очень понравилась его прямота – свою беседу она закончила такими словами:

– Всем известно, как я люблю и почитаю вашу страну, а вы, на мой взгляд, ее достойный представитель. Я бы желала, чтобы у вас остались хорошие впечатления от России; поэтому, если столкнетесь здесь с какими-нибудь неудобствами или у вас выйдут деньги, не стесняйтесь – обращайтесь ко мне через вашего посла. Ну а теперь берите этот мешочек с костями – баронессу Строганову – и идите с ней танцевать.

Пробормотав благодарности, Роджер еще раз поцеловал унизанную перстнями руку и, кланяясь, попятился в толпу. Наталья Андреевна поздравила его с тем, что императрица исключительно хорошо приняла его, и с ехидцей прибавила:

– Екатерина обычно не разговаривает долго с иностранцами, если они не могут быть чем-то ей полезны. Мамонтову надо быть настороже – вы можете занять его место.

– Помилуй Бог! – рассмеялся Роджер. – Я так понял, Мамонтов – это высокий угрюмый молодой человек, который сидел на пуфе слева от императрицы? Он уже давно занимает место фаворита, разве нет?

– Да, около года, – кивнула Наталья. – Это еще один протеже Потемкина, но он – глупый, тщеславный увалень и к тому же пытается укусить руку, которая его кормит. В любое время его фавор может кончиться – он даже не хранит императрице верность. Его любовница – княжна Щербатова; об этом знают все, кроме Екатерины. Как только кто-нибудь из недоброжелателей нашепчет пару слов на ушко императрице – его песенка спета.

Немного потанцевав, они прошлись по залам. Пять оркестров играли французские, русские и немецкие танцы – и в большинстве залов вовсю танцевали и веселились. Наталья указала Роджеру на нескольких влиятельных вельмож и познакомила его с некоторыми своими друзьями. Время от времени они танцевали, а в перерывах между танцами – закусывали и пили вино.

Императрица прибыла в шесть часов; когда в девять Наталья и Роджер вернулись в главный зал, оказалось, что в центре его разместились акробаты, забавлявшие Екатерину самыми невероятными трюками. Потом появились три дрессированных слона, а за ними – итальянская примадонна, пела она великолепно. Все представление завершилось большим парадом, прославлявшим могущество Екатерины. Для этой цели Орлов выписал немало людей в национальных костюмах со всей империи: калмыков, татар, лапландцев, якутов, грузин, черкесов, донских казаков – все они промаршировали перед троном, издавая воинственные крики и паля в потолок.

Когда парад закончился, танцы возобновились; в одиннадцать часов опять поднялась суета – императрицу проводили к выходу, и она уехала. Но вечер продолжался – взмокшие музыканты, подкрепив свое усердие вином, снова взялись за смычки своих скрипок, некоторые сами принимали участие в танцах, вообще, танцевать стали живее, хотя народу поубавилось; зато громче зазвучали тосты и застольные крики.

Роджер с Натальей бродили по дворцу и неожиданно наткнулись на хозяина – он сидел на нижней ступеньке одной из боковых лестниц, помахивая пустой пивной кружкой, украшенной самоцветами.

– Алексей, ты почему такой мрачный? – окликнула его Наталья. – Разве Катенька была недовольна твоим представлением?

– Старуха осталась довольна, – огрызнулся тот. – Но я устал. Было время, когда мне это нравилось, но сейчас все кажется глупостью.

– Это потому, что ты стареешь, – поддразнила его Наталья.

Видно было, что Орлов изрядно пьян, но вдруг его глаза засверкали; он поднялся.

– Я не настолько стар, чтобы не покувыркаться с то бой, красотка. Пойдем выпьем со мной.

Наталья покачала головой и указала на Роджера:

– Нет, спасибо. Этот вечер я обещала господину шевалье де Брюку.

Орлов ответил на поклон Роджера угрюмым взглядом. Еще несколько лет назад он бы просто свалил своего молодого гостя ударом могучего кулака и, подняв Наталью на плечо, унес ее к себе в спальню. Он и сейчас хотел было это сделать, но потом решил, что слишком утомлен.

– Как хочешь, – проворчал он. – Тогда бери его с собой. Мне надоели все эти глупцы.

Они поднялись вслед за Орловым на площадку второго этажа и оказались в анфиладе комнат, располагавшихся в дальней части дома. Та комната, в которую они вошли, была, наверное, кабинетом; открытая дверь вела оттуда в спальню. Оба помещения были в страшном беспорядке. Казалось, тут год не прибирали, запах стоял отвратительный, но обстановка стоила целого состояния. Кругом валялись подбитые соболем плащи, разнообразнейшее оружие, украшенное самоцветами, иконы в дорогих окладах, золотые портупеи, ботфорты, рисунки кораблей и морские карты. В уголке сидела обезьянка и тихо бормотала что-то; в другом углу громоздилась куча пустых бутылок.

– Что будете пить? – невнятно спросил хозяин, открывая шкафчик. – Токайское, мальвазию, водку, шампанское или коньяк?

Наталья Андреевна выбрала шампанское, и Роджер присоединился к ней. Орлов вручил ему бутылку и, пока Роджер ее открывал, смел со стола на пол кипу каких-то бумаг, лежавших вперемешку с игральными фишками, и поставил на него три хрустальных бокала. Бокалы были грязные, но графа это нисколько не обеспокоило. Быстрым, отработанным ударом отбив горлышко у бутылки коньяку, Орлов вылил половину ее содержимого в бокал и повалился в кресло с высокой спинкой.

Роджер налил шампанского; они с Натальей отсалютовали друг другу и выпили. Орлов, сделав пару больших глотков, заявил:

– Так-то лучше! Вот настоящий мужской напиток! Я не стану оскорблять свой желудок этим пойлом с пузырьками, шевалье. Но в наше время все молодые люди одинаковы. Это девчонки, а не мужчины, какими мы были в свое время.

Ухватившись за возможность добиться внимания и расположения такого важного человека, Роджер рассмеялся:

– Вероятно, ваше превосходительство, в России это и так, но во Франции – совсем другое дело. Может быть, я сразу столько не проглочу, но готов устроить с вами соревнование: кто первым упадет под стол.

– Хорошо сказано! – воскликнул граф, дружелюбно хлопая Роджера по плечу. – Я увижу вас под столом, но приятнохоть однажды встретить юнца, который не боится пить напитки для мужчин. Вылейте эту дрянь, что у вас в бокале, в миску мартышке и возьмите себе бутылку бренди.

Роджер так и сделал; когда он снова уселся, Орлов печально покачал своей львиной головой:

– Молодежь Франции, может быть, и мужественна, но российская меня раздражает. Уже больше десятка лет императрица окружает себя всякими слабаками, которые только и умеют, что кропать стишки да малевать картинки. Когда мы с братом помогали ей занять трон, все было совсем по-другому. Тогда она опиралась на нас, грубых солдат, но мы дали ей целую империю и сделали ее самой могущественной правительницей в мире. Да, мы дрались, и пили, и распутничали, как все мужчины в те дни, и Катенька нам не перечила. Увидев ее сейчас, вы бы ни за что не поверили, до чего красивой она была в молодости, и что это была за радость шлепать ее по заду, когда в ее головку втемяшивались всякие дурацкие идеи.

– Жаль, что я тогда была совсем маленькой, – заметила Наталья Андреевна. – Наверное, жить в ту пору было очень весело, а, Алексей?

– Ты уже слышала об этом не раз, – проворчал он, но похоже, ему приятно вспоминать то удивительное время, когда он вознесся из простых солдат к вершинам власти, и после недолгих уговоров Натальи Орлов пустился в воспоминания:

– Едва ли заговор возник бы, не будь Петр Третий таким дураком, слабаком и предателем. Императрица Елизавета, при всех своих грехах, была настоящей русской, но ее племянник родился немцем и оставался немцем всю свою жизнь. В возрасте четырнадцати лет он приехал сюда и переменил имя с Карла Петера Ульриха на Петра Федоровича, но это ничего не изменило в нем, не то что в Катеньке – ее привезли через три года, чтобы сделать его женой. Повзрослев, Петр не стал скрывать своего преклонения перед Фридрихом Великим. Я ничего не имею против юнцов, которые играют в солдатики, но гвардии Петра совсем не нравилось наряжаться по его приказу в прусскую форму, особенно в последние годы правления Елизаветы, когда Россия воевала с Пруссией. Что еще хуже, как великий князь и наследник престола, он был членом Государственного совета и, используя свое положение, сообщал врагам наши планы.

Орлов с отвращением плюнул на пол.

– Несмотря на это, мы заставили старого солдафона Фридриха повертеться – наши армии уже стояли у Берлина. И тут умерла императрица. Не изволив даже уведомить о своих намерениях союзников в Вене и Версале, Петр Федорович заключил мир, позорный мир. Он променял плоды всех побед, завоеванных русской кровью, на прусский орден Черного Орла и расхаживал, повесив его на грудь, гордый, как павлин.

– Ужасно, – искренне возмутился Роджер.

– Да, – кивнул Орлов. – Еще больше он нас разочаровал интрижкой с Елизаветой Романовной Воронцовой. Кажется, она стала его любовницей, когда он был еще великим князем, и он пообещал ей, что, заняв трон, разведется с Екатериной и сделает Воронцову царицей вместо нее. Катенька несколько лет убегала по ночам через окно, чтобы отправиться в дом Елагина на свидание к Понятовскому – она потом сделала его польским королем, – и Петр имел повод с ней развестись, но у него не хватило смелости. Он не выполнил своего обещания, и между ним и Воронцовой происходили безобразные сцены. Они напивались каждую ночь, потом она, бывало, колотила его, а после хвастала этим прилюдно. Никто не станет уважать мужчину, которого бьет женщина, правда?

– Конечно, – согласился Роджер, глянув на Наталью Андреевну. – Разумеется.

– Поэтому все наши симпатии склонялись к Екатерине. Мой брат Григорий служил тогда адъютантом графа Петра Шувалова. Случилось так: граф застал Григория в постели княжны Куракиной, которая была графской любовницей, и пригрозил, что сошлет его в Сибирь. Екатерине, тогда еще великой княгине, довелось это услышать, ее любопытство было возбуждено, и она решила тайком посмотреть на наглеца. Одного взгляда на красивое лицо молодого адъютанта хватило, чтобы доставить ему вместо Сибири куда более теплое местечко.

Командующий русским флотом расхохотался над собственной шуткой.

– Заметьте, Екатерина была в те времена очень осторожна в своих связях. Она уже несколько устала от Понятовского и продолжала ездить к нему только для того, чтобы отвести подозрения от остальных своих кавалеров. Едва ей попадался на глаза красивый гвардеец, она сразу отдавала распоряжение своей компаньонке, Катерине Ивановне, устроить им свидание. Под тем или иным предлогом парню завязывали глаза, после чего его тайком проводили ночью в комнату к Екатерине. Очень часто, особенно если молодой человек не вращался в свете, на следующее утро он уходил с полным кошель ком золота и не имея ни малейшего понятия, с кем он переспал.

Григорий все знал, но у него хватило ума молчать. Когда княгиня Дашкова заявила, что Григорий – отчаянный рубака и может понадобиться в случае, если заговор потребуется поддержать оружием, она и не догадывалась, что Екатерина уже положила на него глаз. К тому времени их тайная связь с Григорием длилась уже несколько месяцев; Екатерина была достаточно проницательна, чтобы понять: если она не избавится от своего мужа, тот неизбежно наберется смелости и избавится от нее.

– Кроме того, – вставила Наталья, – Григорий понимал, что, если устранить Петра, ему самому можно будет наконец не прятаться. А вы, Орловы, всегда быстро понимали свою выгоду.

– Верно! – вскричал граф. – Но малышка Дашкова была главным вдохновителем всего дела – ею двигала ненависть к собственной сестре Елизавете. Дашковой тогда едва сравнялось восемнадцать, но ее талант к интригам был столь велик, что она втянула в свой план гетмана Кирилла Разумовского, графа Никиту Панина и князя Волконского – генерала, командовавшего гвардейским полком. Катенька потом притворялась, что ничего об этом не знала, но, по моему мнению, она сама направляла все дело через Дашкову и моего брата.

– Наконец заговорщики встретились, – перебила опять Наталья, – и произошло это в присутствии императрицы. Я слышала, что разгорелся жаркий спор, в ко тором Дашкова и Орлов заявляли, что, как только Петра свергнут, Екатерина должна стать царицей, а Никита Панин настаивал на том, что она должна действовать только как регент при своем сыне, Павле Петровиче, на деясь, что он сам, будучи воспитателем наследника, займет главное место в государстве.

Орлов вылил остававшийся в бутылке коньяк себе в фужер и кивнул:

– Да, тогда казалось, что дело зашло в тупик, но секретарь Дашковой, один очень честолюбивый пьемонтец, Одарт, которого она использовала для конфиденциальных поручений, уговорил свою госпожу спасти ситуацию. Слава угодникам, Панин во время этих секретных пере говоров в нее влюбился. Он в свое время был любовником ее матери, и Дашкова считала себя его дочерью, так что сначала не отвечала на его чувства, но Одарт ее переубедил, и, когда в придачу Екатерина пообещала, что сделает Панина своим министром, он сдался.

Роджер не был пуританином и невысокую мораль своего времени принимал как должное, но и его поразили эти откровения, после которых становилось ясно, что даже по сравнению с распутством, царившим в Лондоне и Париже, двор Санкт-Петербурга – просто вертеп.

– Мы потеряли время на споры и чуть не погибли, – продолжал Орлов. – Петр короновался пятого января 1762 года, а тогда наступила уже первая неделя июля. Разлад между августейшими супругами был столь велик, что Петр запретил Екатерине появляться в Петербурге и велел ей жить в Петергофе вплоть до его особого повеления, и мы боялись, что в любой день Елизавета Романов на может заставить его бросить Екатерину в крепость. Мой брат, я сам, наш друг Бибиков и лейтенант Пассек набирали сторонников среди офицеров гвардейских рот, но не всем им можно было доверять. Теперь о заговоре знало так много людей, что поползли слухи. Фридрих Прусский тоже что-то разнюхал и отправил Петру предупреждение с бароном Гольцем. К счастью, Петр был слишком пьян, а возможно, слишком ленив, чтобы что-то предпринять. Другое предупреждение пришло через французского архитектора по имени Валуа. В результате Теплов, тоже бывший среди заговорщиков, оказался арестованным.

Орлов сделал драматическую паузу и вдруг расхохотался.

– Поверите ли – царь, этот глупец, даже не додумался допросить Теплова, и это спасло наши головы. Потом нам снова не повезло. Один из солдат, которыми командовал Пассек, ненамеренно выдал наши планы своему капитану. В девять вечера Пассека арестовали и бросили в тюрьму; осознав отчаянность положения, он ухитрился передать княгине Дашковой письмо, призывая нас действовать, не дожидаясь утра. – Орлов опять помолчал. – Панин пришел к ней на свидание, как раз когда она получила послание. Мужество изменило ему – он стал упрашивать ее подождать дальнейших событий. Презрев его мольбы, Дашкова переоделась в мужское платье, отправила моему брату записку и встретилась с ним на Зеленом мосту через Мойку. Григорий вернулся в казармы, чтобы подготовить солдат, а мне дал опасное задание: привезти императрицу.

Она тогда жила в небольшом летнем дворце под названием Монплезир – на берегу Финского залива, в Петергофском парке. Григорий, как ее любовник, имел у себя ключ; он отдал его мне, и я, взяв двух солдат, поскакал туда.

До Петергофа мы добрались уже в третьем часу ночи; найти приют Екатерины было нелегко – мне, наверное, помогал тогда сам дьявол. Ничего не зная о событиях в столице, она давно уже крепко спала. Разбудив ее, я сказал: если она дорожит своей жизнью, ей, не теряя ни секунды, надо следовать за мной.

Катенька всегда отличалась храбростью и, хотя она никогда меня раньше не видела, тут же поднялась и собралась за пять минут. Тем временем мои люди впрягли двух лошадей в небольшую карету, которую дальновидная Дашкова держала неподалеку как раз для такого случая. Как только Екатерина села в карету, я сам взобрался на облучок и взял вожжи.

Святые угодники! Как я гнал! Все зависело от того, успеет ли Екатерина приехать в столицу и привести солдат к присяге раньше, чем наши намерения будут раскрыты. Нам надо было проскакать двадцать пять верст. Лошади пали, когда мы не проехали и половины пути. Оставалось идти пешком – в это время года ночью светло как днем. Бедная Екатерина боялась, что в любую минуту может появиться какой-нибудь офицер из тех, кто оставался верен ее мужу, и, узнав ее, арестует прямо на дороге. Через некоторое время мы встретили какую-то повозку. Высадив из нее крестьянина, я кое-как устроил там Екатерину, и мы снова помчались. Уже при подъезде к городу мы увидели, что навстречу нам во весь опор летит карета. Сначала души у нас ушли в пятки, но оказалось, что это Григорий, очень тревожившийся, отчего Екатерина задерживается. Он крикнул ей, что ждут только ее и, развернувшись, умчался, чтобы подготовиться к встрече. Наконец, еле живые от волнения и усталости, в семь часов утра мы въехали в город.

Я доставил Екатерину прямо в казармы Измайловского полка. Несмотря на тяжелую ночь, она обратилась к полуодетым солдатам с речью, полной огня и силы, сказав им, что, опасаясь за свою жизнь, отдает себя под их защиту. Ее красота и отчаяние растопили сердца грубых вояк. Полковой священник принес из алтаря церкви крест, и солдаты поклялись на кресте умереть, защищая Екатерину.

– К тому времени новость уже дошла до Семеновского и Преображенского полков, и они тоже присягнули Екатерине. Разумовский, Волконский и Строганов приехали к ней. Мы отправились в Казанскую церковь. Архиепископа Новгородского уже предупредили, и он вышел встречать августейшую особу вместе с другими священниками. У алтаря он возложил на ее голову корону и провозгласил ее государыней всея Руси.

Новая властительница отправилась во дворец императрицы Елизаветы. Панин привез ей сына – переворот свершался якобы ради сохранения преемственности короны. Екатерина вышла с Павлом на балкон, чтобы показать его народу, – толпа приветствовала их овациями, веря, что чествует будущего императора. Мы распустили слух, что Петр хотел убить жену и сына в тот самый день, – именно это и вызвало наибольшее возмущение горожан. К концу этого славного дня пятнадцать тысяч солдат присягнули на верность Екатерине, столица была в наших руках, и ни капли крови мы не пролили.

Орлов прервался, чтобы отхлебнуть коньяку.

– А какое участие в этих событиях принимал князь Потемкин? – спросил Роджер.

Граф пожал широкими плечами:

– Честно говоря – никакого. В то время он был капралом конной гвардии, и если вы слышали его имя в связи с заговором, так это недоразумение. Когда стало ясно, что город наш, Екатерина переоделась в форму гвардейского офицера и выехала на смотр войск. Одноглазый заметил, что у нее на шляпе нет плюмажа, и, подъехав, предложил ей свою, но в следующие восемь лет они почти не виделись.

– А что в это время делал царь Петр?

– Он пил с любовницей несколько недель подряд в своем дворце в Ораниенбауме, расположенном на берегу Финского залива немного дальше Петергофа. Утром в день переворота они отправились в Петергоф, поскольку Петр собирался принять участие в праздновании Дня святых Петра и Павла. По дороге им встретился гофмейстер, который ехал сообщить царю о том, что царица ночью покинула дворец. Петр встревожился, но так и не собрался что-то предпринять.

К полудню слухи о том, что происходит в Петербурге, дошли до Петра через француза-парикмахера, приславшего своего слугу с запиской. Адъютант императора Гудович и старый маршал Миних уговаривали его вызвать из Ораниенбаума три сотни голштинцев и идти с ними в столицу, но Петр был слишком напуган, чтобы послушать их.

Тогда они посоветовали ему отправиться в Кронштадт и принять командование флотом, с помощью которого он мог бы отбить Петербург. И снова император колебался, но наконец решился идти в Кронштадт на яхте. К счастью для нас, он опоздал на полчаса. Туда уже прибыл адмирал Талицын и приказал флоту взять сторону Екатерины; адмирал пригрозил потопить яхту, если Петр попытается сойти на берег.

Миних предложил своему повелителю идти морем в Ревель, там сесть на корабль, отправляющийся в Померанию, и встать во главе армии, которую Петр собирал, чтобы отвоевать у Дании свое родное княжество Гольштейн, а потом, вернувшись оттуда, привести в повиновение восставших подданных. И снова Петр Третий не нашел в себе сил, чтобы действовать, как положено мужчине. Вместо этого он, поджав хвост, вернулся в Ораниенбаум, причем весь путь проплакал в каюте с Воронцовой и другими дамами.

В шесть часов вечера Екатерина села на лошадь. С саблей наголо, в венке из дубовых листьев, она вместе с нами выступила из Петербурга, чтобы лишить своего мужа престола. Но сражаться нам не пришлось. Узнав, что она едет к нему, Петр за два часа прислал ей два письма. В первом он предлагал ей быть соправительницей, а во втором просил разрешить ему после отречения удалиться в Гольштейн и назначить ему пенсию. Екатерина не ответила ни на одно из посланий.

В одиннадцатом часу вечера Миних еще пытался убедить Петра начать действовать или же бежать, но царь не сделал ни того ни другого. Екатерина отправила к нему гофмейстера Измайлова. Измайлов уговорил Петра сесть в карету, поехать в Петергоф и там добровольно отречься от престола. Его лишили орденов, и под нажимом Панина Петр подписал манифест. Вечером второго дня его взяли под стражу и отвезли во дворец в Ропшу – в двадцати верстах от Петергофа. Тем все и кончилось.

– Нет-нет! – вскричала Наталья Андреевна. – Рас скажи и остальное. Расскажи, как он умер!

Орлов громко рыгнул:

– Тут нечего рассказывать. Он умер через шесть дней, семнадцатого июля, от кровавого поноса.

– Чушь! – фыркнула Наталья. – Официально сообщили, что причиной его смерти был геморрой, но никто в это не поверил.

– Причина как причина, а дальше я молчу.

– Ты же был там, когда он умер, – настаивала она. – Ну скажи! Скажи правду и посрами дьявола!

Шел второй час ночи. С шести вечера Наталья пила, а за последний час опорожнила большую часть бутылки шампанского. По блеску глаз и румянцу Роджер заключил, что она изрядно навеселе. Орлов, навалившийся на стол, был совсем пьян, да и у самого Роджера голова немного кружилась. Все же он был достаточно трезв, чтобы, опасаясь, что эти двое могут жестоко поссориться, попытаться предотвратить ссору.

– Плевать мне на то, как умер царь Петр, – заявил Роджер. – Но я очень благодарен вашему превосходительству за живые подробности столь важного исторического события.

Наталья, не обращая внимания на Роджера, наклонилась вперед, пристально глядя в лицо Орлову.

– Ну, Алексей! – прошептала она. – Ты мне уже когда-то об этом рассказывал. Расскажи, как вы с Тепловым его удавили.

Граф, резко выпрямившись, схватил свой тяжелый бокал. Роджер приподнялся, опасаясь, что тот полетит сейчас в Наталью, но Орлов расслабился, поставил бокал и пробормотал, невесело рассмеявшись:

– Если ты знаешь, как все было, так зачем тебе? Екатерина хотела держать мужа под арестом и назначила братьев Баратынских сторожить его, но события девятого июля взволновали войска, и через несколько дней началась обратная реакция. Стало ясно – если Петр Федорович умрет, никто не станет затевать восстание в его пользу. Так что государыня отправила меня и Теплова в Ропшу.

– И что? – с живым интересом спросила Наталья Андреевна.

– Мы испросили позволения отобедать с ним. В вино, которое ему предложили перед обедом, был добавлен яд. Он выпил, и сейчас же его скрутила острая колика. Мы предложили ему выпить еще вина, чтобы кончить все поскорее. Но он, будучи трусом, отказался. Я толкнул его на пол, а Теплов накинул ему на шею салфетку. Мы вместе затянули ее. Так умер этот ничтожный предатель.

– Господи, помилуй ваши души! – пробормотал Роджер в полном ужасе от столь откровенного признания.

Орлов резко повернулся к нему:

– Побереги свои молитвы для тех, кому они нужны, щенок! Я солдат и исполнял приказы. Если хочется молиться, помолись за императрицу, которая отправила меня покончить с мужем.

– Не верю! – вскричала Наталья Андреевна. – Екатерина слишком добра, чтобы такое затеять. Это Григорий и вы, все остальные, между собой договорились, что Петр Федорович должен умереть, – вы знали, что, пока он жив, ваши собственные жизни в опасности.

– Да, он должен был умереть! – закричал Орлов. – Но приказ дала нам императрица!

– Ты лжешь!

– Нет. Так все и было.

Они смотрели друг на друга через стол, и Роджер понял: еще немного, и они вцепятся друг другу в глотки. И снова он ошибся. Орлов вдруг оттолкнул стул, вскочил на ноги и, шатаясь, двинулся в угол комнаты.

– Я докажу! – выкрикнул он, приложив большие пальцы двух рук к розеткам на панели резного дубового бюро. – Да пусть Бог меня накажет, если я не уверю вас, что мы с Тепловым были лишь палачами.

Потайные замки сработали, и крышка отошла. Роджер увидел, что Орлов теперь надавил пальцем на панель внизу справа и распахнулась маленькая дверца. Граф порылся там, злобно бормоча:

– Где это проклятое письмо? Я десять лет его не видел, но оно должно быть где-то здесь. А! Вот оно!

Он повернулся и бросил на стол перед Натальей Андреевной кусок пожелтевшего пергамента. Роджер заглянул ей через плечо и увидел, что это короткая записка на немецком, адресованная князю Баратынскому и подписанная «Екатерина Алексеевна».

«Новые треволнения угрожают нашей власти и нашей жизни. Поэтому сегодня мы решили отправить Алексея Орлова и Теплова поговорить с персоной, которую вы охраняете. У них приказ не возвращаться до тех пор, пока они на смогут приветствовать нас криком «Да здравствует императрица!».

Роджер сначала не понял последнего предложения, а потом вспомнил – говорили, что после смерти русского государя тот, кто приносит эту новость его преемнику, приветствует его подобным образом.

Едва он успел прочесть письмо, как в коридоре раздались торопливые шаги. В ту же минуту в комнату ворвался офицер. Упав перед Орловым на колени, он, тяжело дыша, воскликнул:

– Война, ваше превосходительство! Война! Густав Шведский высадился в Гельсингфорсе во главе сорокатысячной армии и идет на Петербург.

– Десять тысяч чертей! – взревел Орлов.

Наталья Андреевна вскочила.

– Я этого и боялась! – воскликнула она. – А отец меня не слушал. Наши армии на юге, как мы защитим теперь столицу от вероломного нападения!

Орлов, казалось, внезапно протрезвел. Схватив пергамент со стола, он бросил его в бюро, в кучу других бумаг, лежавших там, и захлопнул крышку.

– У нас есть флот, – заверил он Наталью, и в его глазах вспыхнул прежний огонь. – Слава Богу, отплытие в Средиземное море было отложено. Может, в этом – наше спасение.

В следующий миг он схватил огромный ятаган, украшенный драгоценными камнями, и, вертя его над головой, выбежал из комнаты. Он кричал, мешая французские, немецкие и русские слова:

– К оружию! К оружию! Найдите адмирала Грейга! Все по местам! К оружию! Тревога!

Офицер, Наталья и Роджер бросились за ним. На полпути к лестнице Роджер вдруг остановился.

– Я забыл табакерку! – воскликнул он. – Не ждите меня. Я сейчас возьму ее и догоню вас.

Резко развернувшись, он кинулся обратно в грязный кабинет графа, подошел к бюро и нажал на розетки так же, как это делал Орлов. Крышка сдвинулась. Роджер начал лихорадочно рыться в бумагах. Отыскав письмо, которое показывал граф, Роджер сунул его в карман, захлопнул крышку и побежал догонять остальных.

Решение выкрасть документ пришло к нему внезапно. Он вдруг подумал, что это – единственное, может быть, доказательство того, что Екатерина приказала убить своего мужа. И при этом он хорошо понимал: если письмо станут искать и найдут у него, смерть неминуема.

Глава 15. Заговор

Роджер догнал Наталью на нижней площадке лестницы. С тех пор как полтора часа назад они встретили здесь Орлова, кое-что переменилось. В гостиных было уже не так много народу – самые именитые гости разъехались, но сотни людей еще танцевали и веселились, хотя большинство – просто потому, что были пьяны. Менуэты, гавоты и кадрили, которые танцевали при императрице, распространявшей эти веяния культуры, теперь сменились чардашем, мазуркой и буйными русскими народными танцами; повсюду лежали пьяные, а парочки, никого не стесняясь, открыто обнимались почти в каждом углу.

На голову возвышаясь над толпой, главнокомандующий русским флотом торопливо шагал по залам и кричал, чтобы оркестры прекратили играть; пьяных он приводил в чувство, лупя их плашмя саблей. Через пять минут буйство перешло в панику, и пьяная толпа, решив, что шведы уже у ворот города, устроила в дверях давку.

Роджер с Натальей держались позади толпы. Минут через двадцать давка уменьшилась; немало упавших в обморок дам принесли обратно во дворец. Роджер и Наталья смогли, наконец, выйти на улицу. Роджер отыскал карету баронессы и отвез свою спутницу домой; тот же экипаж доставил домой и его. После того количества коньяку, которое он выпил в конце вечера, ему было холодно и противно. Малышка Заря, как всегда, согревала для него постель; повалившись рядом, Роджер тут же провалился в беспокойный сон.

Выйдя на улицу следующим утром, он нашел город в сильнейшем волнении. Все знали, что на севере России стояло только несколько батальонов императорской гвардии, и казалось, единственным средством удержать армию Густава от захвата и разграбления Петербурга было немедленное и полное согласие императрицы на любые условия, которые мог выдвинуть шведский король.

Роджеру пришло в голову, что если он выдает себя за француза, то очень странно с его стороны не предоставить себя в такое смутное время в распоряжение французского посольства. Заглянув туда, он обнаружил немало возбужденных французов, собравшихся вокруг посла, который, как выяснилось, только вчера вернулся с рыбалки. Граф де Сегюр оказался молодым человеком – ему не было еще и тридцати. Он очень доброжелательно принял Роджера, и они немного поговорили об общих знакомых.

– При реальной опасности, шевалье, – заметил посол, – я надеюсь, вы, не колеблясь, предоставите свою шпагу в распоряжение императрицы?

На самом деле Роджеру совсем не хотелось отправляться на войну, особенно теперь, когда он был представлен ко двору и получил возможность выполнить свое задание, но в те времена в армиях сражалось немалое число иностранцев, и предполагать, что приезжие, которым случилось оказаться в подвергшемся нападению городе, примут участие в его защите, было столь же естественно, как ожидать, что гости-мужчины помогут хозяину поймать забравшегося в дом грабителя.

Роджер, однако, уклонился от прямого ответа:

– Так получилось, граф, что прошлой ночью, когда пришла весть о нападении, я был с графом Орловым и теперь, надеюсь, он найдет мне применение.

– Рад это слышать, – ответил молодой посол. – Раз вы уже представлены ко двору, думаю, мы часто будем встречаться с вами, пока граф не призовет вас.

Роджер сказал, что был бы рад сопровождать господина де Сегюра, если тот сегодня собирается во дворец. Граф принял это предложение, и к вечеру Роджер еще с дюжиной французов отправился в Петергоф.

Императрица, наверное, хотела провести эти трудные дни среди самых дорогих ей вещей и перебралась в Эрмитаж, назначив на вечер собрание двора. Дом, состоявший из анфилады так называемых приватных покоев, и сам был ненамного меньше дворца: он включал в себя прелестный павильон, где располагались приемные и гостиные, картинную галерею, библиотеку, кабинеты, в которых располагались коллекции фарфора и монет, и просторный зимний сад – с главным дворцом здание соединялось крытым переходом.

Наталья Андреевна впервые за много дней не приехала к Роджеру, и ему очень хотелось увидеться с ней; впрочем, едва он вместе с графом де Сегюром вошел в большой салон, как его желание было вознаграждено – он заметил Наталью в сонме красавиц позади кресла Екатерины.

Гофмейстер объявил прибытие посла, толпа подалась в стороны, и граф, подойдя поближе, поклонился. Императрица протянула ему руку для поцелуя.

– Вы только что из столицы, сударь, – сказала она ему. – О чем там говорят?

– Говорят, ваше величество собирается спасаться бегством в Москву, – ответил он.

Она вздрогнула, и ее голубые глаза засверкали.

– Надеюсь, вы этому не поверили. Да, действительно мы повелели держать лошадей наготове, но только для того, чтобы побыстрее подвезти солдат и пушки.

Роджер вскоре обнаружил, что слова императрицы задали тон всему вечеру. Агрессия Густава застала Екатерину врасплох. Многие из ее окружения предлагали бежать в древнюю русскую столицу. Но она не желала об этом слышать, а отдала приказ мобилизовать всех мужчин, даже полицейских и выздоравливающих в больницах. Курьеры на почтовых помчались с приказами во все находившиеся в радиусе пятисот миль от Петербурга войсковые части. Императрица хотела сразиться с врагом на самой границе, используя все силы, какие могла собрать.

Роджер подошел к Наталье, и, когда в зале собралось еще больше людей, желавших заявить о своей верности трону, она показала Роджеру самых интересных из них.

Среди них были граф Кобентцель, необыкновенно богатый и очень одаренный посланник союзника Екатерины, Иосифа II Австрийского, старый генерал Шпренгпортен, лидер финских националистов, который помог Густаву III стать абсолютным монархом, потом поссорился с ним и приехал в Россию с надеждой уговорить императрицу отвоевать недовольных финнов у шведского суверена, и еще один изгнанник, князь Александр Маврокордато, молдавский господарь, который в противостоянии с турками принял сторону русских, надеясь, что так его румыны быстрее обретут независимость.

Роджер некоторое время беседовал с князем Маврокордато на латыни и в результате составил совершенно новое впечатление о маленькой балканской стране, из которой происходил князь. Молодому англичанину она представлялась еще более варварской, чем Россия, но князь считал себя прямым потомком римских императоров и заверил его, что, несмотря на три столетия оттоманского ига, румынская аристократия до сих пор хранит культуру и традиции греко-римской цивилизации. Маврокордато сказал, что в его библиотеке хранится немало чрезвычайно интересных античных рукописей, которые никогда не появлялись на Западе, и прибавил, что, когда сможет вернуться в свою столицу, Яссы, будет рад принять Роджера там.

По контрасту с очаровательным балканским владыкой Бобринский, сын Екатерины и Орлова, показался Роджеру неуклюжим и невоспитанным, как и ее законные внуки – Александр и Константин. Последний носил греческое имя и был взращен в любви к Греции – из-за желания императрицы возродить древнюю Византийскую империю и посадить его на трон, но оба мальчика постоянно капризничали и отличались дурными манерами: императрица вконец их избаловала, а гувернеры только потакали их порокам, испортив их характеры.

Отца юных отпрысков, великого князя Павла Петровича, Роджер счел человеком тихим и дружелюбным. Наследнику трона империи было тридцать четыре года, но мать по-прежнему держала его на задворках придворной жизни: он жил наполовину изгнанником. Только по случаю вторжения шведов он и его супруга появились при дворе.

– Павел, как и его отец, большой поклонник Прус сии, – сказала о наследнике Наталья Андреевна, – и много времени проводит, муштруя своих солдат на плацу. Они с женой очень привязаны друг к другу, и, наверное, они – единственная пара при всем дворе, которая не нарушила брачного обета. Великая княгиня – принцесса Вюртембергская и совсем не похожа на свою предшественницу. Первой женой Павла была Вильгельмина, самая младшая из сестер Гессен-Дармштадтских, очень романтичная особа. Мой отец стал ее любовником. Об этом узнала императрица и отправила его послом на Сицилию, но он ничего не потерял, потому что там стал любовником королевы Неаполитанской.

Наталья вдруг ударила Роджера веером по руке:

– Тс-с! Я вижу, на нас смотрит великий князь! Сей час я вас представлю.

Ни внешностью, ни манерами великий князь не производил особого впечатления. Над пухлой верхней губой торчал маленький курносый носик, глаза были чуть навыкате, а говорил он отрывисто, как застенчивый человек, которому приходится изображать властность, вовсе ему не присущую. Павел немного расспросил Роджера, а потом сказал:

– Я только что получил позволение ее величества от правиться на фронт со своим полком. Если вы еще ни куда не вступили, я был бы рад видеть вас среди своих офицеров.

На этот раз у Роджера не было возможности вывернуться – ему оставалось только поклониться и поблагодарить за оказанную честь. Тем же вечером он узнал о причине такой милости. Екатерина, верная своей политике не предпринимать ничего, что могло бы привлечь внимание общества к сыну, отказалась назначить его командующим армией, которую собирали для защиты Санкт-Петербурга. Все выдающиеся военачальники – Румянцев, Репнин, Суворов, Каменский и Салтыков – воевали на юге с Турцией под началом князя Потемкина, и Екатерина поручила командование северной армией довольно неопытному генералу Мусину-Пушкину. Страдая от своего унизительного положения на вторых ролях при не нюхавшем пороху полководце, великий князь решил перещеголять своего командира размерами и блеском свиты и потому спешно набирал себе придворных.

Роджеру очень не нравился такой оборот дела, но на следующее утро он при оружии явился во временный штаб Павла Петровича. Впрочем, посмотрев на собравшихся там дворян, Роджер понял, что обязанности его будут совсем необременительны, ему лишь придется вместе с другими сопровождать великого князя, если тот надумает поехать сражаться.

Некоторое время они наблюдали, как князь-вояка отрывисто, словно заправский прусский сержант, выкрикивает приказания своим солдатам, а потом все отправились восвояси.

После обеда Наталья Андреевна привезла новость: Алексей Орлов, сочтя себя старым и больным, добровольно отказался от должности командующего флотом, чтобы императрица смогла возложить эти обязанности на адмирала Грейга, и тот уже собирается вывести корабли в море. К большой радости жителей столицы, он выступит сегодня вечером – на адмирала все и надеялись.

Несколько следующих дней Роджер выполнял свои обязанности при великом князе, собирал вещи и объезжал чудесную гнедую лошадь, которую Наталья ему подарила. Восьмого июля сообщили, что на следующий день великий князь отправляется в поход. Последняя встреча с зеленоглазой подругой прошла в каком-то смятении, а потом Роджер попытался успокоить малышку Зарю, сказав, что рассчитывает скоро вернуться, поэтому оставляет за собой комнаты и она может жить в доме под присмотром доктора Дренке. В понедельник, девятого июля, под бой барабанов и звуки труб Роджер пустился в путь в составе бравой компании, сопровождавшей Павла Петровича на войну.

Проехать им надо было немного – на третий день они прибыли в лагерь, из которого предполагалось делать вылазки против шведов. Больших боев еще не случалось – только частые мелкие стычки, чтобы закрепить занятые рубежи, – победа в большинстве случаев оставалась за шведами. Люди по обе стороны границы были настроены прорусски, поэтому в российский штаб все время поступали достаточно надежные сведения о нападавших.

Оказалось, что Густав прибыл в Свеаборг с шестнадцатью линейными кораблями, пятью большими фрегатами и немалым флотом военных галер, построенных специально для ведения боевых действий на мелководье среди прибрежных островов. По слухам, король собирался идти на большой город Фридрихсгам, но наступление задержалось из-за того, что шведы не смогли выгрузить артиллерию. Лишившись возможности нанести неожиданный удар, Густав предполагал теперь атаковать город одновременно с двух сторон и ждал, когда подойдет флот, чтобы начать осаду с моря.

Роджер еще ни разу не принимал участия в военных кампаниях; ему не нравилось, что пришлось покинуть двор, сделав лишь первые шаги к успеху, но он решил, что ратные подвиги хоть как-то искупят эту потерю. Однако здесь его постигло разочарование. Оказалось, что нервный и недалекий великий князь хорош только на парадах. Вместо того чтобы нападать на врага, он проводил дни, инспектируя и муштруя своих солдат и придумывая им наказания за разные проступки, такие, как, например, появление с нечищеными пуговицами. Роджеру все это быстро надоело, но он находился на действительной службе и никак не мог придумать убедительную причину, чтобы испросить позволения вернуться в Санкт-Петербург.

Восемнадцатого июля стало известно, что накануне вечером произошло большое морское сражение. В пять часов пополудни, отходя от острова Гогланд, адмирал Грейг натолкнулся на шведский флот, спрятавшийся за узкой косой. Началась жестокая схватка, которая спустя какое-то время прекратилась из-за того, что обе стороны истощили свои силы, но в восемь часов адмирал Грейг получил подкрепление и снова ринулся в бой. Сгустился туман, и почти ничего не было видно; бой распался на отдельные стычки по два-три корабля, и экипажи плохо представляли, что творится рядом.

Оба противника заявили о победе, но через несколько дней оказалось, что больший триумф достался адмиралу Грейгу, которому удалось загнать остатки шведского флота в Свеаборг; он заявил, что у него хватит сил, чтобы держать там шведские корабли до самого конца войны.

Тем временем стало понятно, что Густав, занявший несколько небольших городов, не собирается идти дальше, пока не возьмет Фридрихсгам. Непосредственной угрозы Санкт-Петербургу не существовало, генерал Мусин-Пушкин не стремился дать бой неприятелю и заявил великому князю, что тому не стоит в настоящее время подвергать свои войска опасности. Павел Петрович расценил это как оскорбление, но не отваживаясь выйти за рамки отведенной ему роли, решил вообще отступить. К большой радости Роджера, двадцать восьмого числа лагерь был свернут, а тридцатого он сопровождал великого князя в его бесславном возвращении в Санкт-Петербург.

За три недели бесплодной военной кампании Роджер понял одно: если бы ему и посчастливилось узнать что-нибудь мало-мальски интересное для короля Густава, пробраться с этими сведениями в расположение шведской армии было бы непросто. Он часто сталкивался с разведчиками, а стоило только свернуть на одну из немногих дорог, которые по болотистым труднопроходимым землям вели в шведскую Финляндию, как оказывалось, что все они охраняются усиленными патрулями со строгим приказом останавливать всех, кто бы ни ехал. Кроме того, леса и пустоши патрулировались казачьими сотнями, а казаки были скоры на расправу с теми, кто подозревался в попытке перейти на шведскую сторону.

Вернувшись в Санкт-Петербург, Роджер узнал, что такие меры предосторожности были вполне оправданны. Густав столкнулся с серьезными проблемами. Говорили, будто для того, чтобы оправдать перед риксдагом вступление в войну без одобрения парламента, король обрядил финских крестьян в русских солдат и заставил их стрелять по его войскам, которые начали отстреливаться, после чего заявил, что Россия напала на Финляндию и он вправе начать оборонительную войну.

Такая уловка хитрого короля не обманула его офицеров, и немало дворян, согласно донесениям, прямо выразили свое неодобрение, а другие, в основном из финских рот, дезертировали и перешли к русским.

С другой стороны, многие русские тоже не выказывали особого желания идти на войну – после успешного боя у Свеаборга адмирал Грейг отправил троих своих русских капитанов в кандалах в Кронштадт, обвинив их в том, что они намеренно увели корабли с курса, чтобы не участвовать в сражении. Военачальники с обеих сторон опасались трусости и предательства и принимали особые меры, чтобы не позволить изменникам сообщаться с противником.

Единственная наземная дорога из Гельсингфорса в Стокгольм протянулась более чем на тысячу миль; большая часть ее пролегала по почти непроходимым горам, поэтому Густав оказался отрезан от своих тылов. Такой поворот событий дал ему повод предложить императрице перемирие, что он и сделал, но мирный договор подписывать не хотел. Он хорошо понимал, что отказ России подписать мир укрепит его власть над недовольными офицерами, поэтому позаботился о том, чтобы условия договора оказались заведомо неприемлемыми: он потребовал даже разоружения российских войск до тех пор, пока мир не будет заключен.

Наталья Андреевна рассказала Роджеру: императрица была так рассержена, получив условия, что воскликнула: «Что за наглость! Если бы король Швеции был уже в Москве, я и тогда показала бы ему, на что способна женщина, стоящая на развалинах великой империи».

Екатерина заменила бездеятельного Мусина-Пушкина генералом Михельсоном, который сразу атаковал хорошо укрепленный Саволакс и отбил его у неприятеля, правда, с немалыми потерями.

Густав, сочтя, что осада Фридрихсгама тянется уже слишком долго, собрался взять город приступом. Посадив половину своих войск на галеры, он отправил их под командованием генерала Зигерота в дальний конец залива с приказом стрелять из пушки, когда войска высадятся и будут готовы к атаке, – по этому сигналу начнется наступление на город с двух сторон.

Зигероту стоило большого труда выполнить маневр – ему мешал встречный ветер, но он достиг берега и выстрелил из пушки. После этого сигнала неудачливый король испытал самое жгучее унижение в своей жизни. Он уже занял место во главе армии и приготовился отдать приказ о наступлении, когда к нему подъехали офицеры, возглавляемые полковником Гестеко.

Полковник твердо заявил, что его величество не вправе подвергать опасности себя и своих подданных ради такой незначительной победы и он, полковник, а также его друзья отказываются участвовать в сражении.

Тщетно бранил король трусов. Повернувшись к солдатом, Густав обратился к ним на шведском языке, призывая идти за ним без офицеров. Никто не двинулся с места; с большим трудом королю удалось добиться того, чтобы солдаты не побросали оружие прямо на месте.

Оказавшийся вдали от дома, Густав потерял почти весь свой флот, сообщение с тылом было практически прервано, армия, по существу, отказывалась ему повиноваться. Казалось, король попал в отчаянное положение. Когда слухи об этом достигли Санкт-Петербурга, Роджер очень обеспокоился.

Он не ощущал особой привязанности к шведскому королю, хотя не мог не восхищаться его мужеством. Более того, его личные симпатии были на стороне русских – и потому, что на них напали без повода и предупреждения, и потому, что они охотно приняли Роджера и считали его своим другом и товарищем. Но для него все происходящее имело и более глубокий смысл. Как бы бессовестно ни действовал Густав, по большому счету он сражался за интересы Британии. Он единственный из северных монархов видел – если не укротить стремление Екатерины к власти, она подчинит России всю Скандинавию. Мистер Питт предвидел, что возвышение могучей Российской империи станет угрозой всей Европе, и особо подчеркивал – пока Екатерина не склонится к заключению долговременного мира со всеми, необходимо всячески помогать тем, кто бросает вызов могуществу России.

Не считая Османской империи, которая просто пыталась защитить свое, один только Густав отважился напасть на наглых московитов. Роджер понимал, что должен использовать малейшую возможность помочь шведам, но не мог придумать ничего, что облегчило бы шведскому королю участь, которую тот сам для себя избрал.

Чем хуже приходилось Густаву, тем лучше чувствовала себя Екатерина. Ей удалось собрать двадцать тысяч человек и, принимая во внимание брожение в шведской армии, императрица могла считать, что Петербургу не грозит нападение ни с моря, ни с земли. Более того, она проявила присущий ей недюжинный стратегический талант и настоящую материнскую заботу: не желая без нужды подвергать опасности жизнь своих солдат, она добилась того, что Густав потерпел поражение от своих же подданных. Екатерина отправляла тайных агентов, которые агитировали среди офицеров, а также велела пограничным пикетам пропускать шведских дезертиров и не чинить им препятствий.

Результатом этого стало прибытие в Санкт-Петербург в середине августа депутации финнов, представлявших изрядную часть мятежных войск Густава.

По возвращении с театра военных действий Роджер прилежно являлся на все придворные собрания и пользовался своим обаянием, чтобы познакомиться со всеми значительными людьми, так что теперь он был au courant^[22] всех слухов и сплетен. Однако основным источником сведений для него до сих пор оставалась Наталья Андреевна –от нее он узнавал, какие замечания бросала императрица наедине со своими фрейлинами, и от нее же ему стало известно о приезде финнов во главе с графом Ягергорном.

Наталье нелегко было навещать Роджера в Санкт-Петербурге, поэтому они встречались в «Красном трактире», стоявшем верстах в восьми от города по петергофской дороге. Небольшой трактир, выкрашенный в красный цвет, расположился в саду, где в уютных беседках помещались столы, предлагая посетителям желанное уединение. Это место по выходным любили навещать зажиточные горожане, но в будние дни тут было пусто. В тот раз они пообедали осетриной и жареной олениной, и за второй бутылкой вина Наталья рассказала о финнах.

Роджер сперва ничего не ответил, но душу его переполняли самые разные чувства. Он не забыл последнюю встречу с графом Ягергорном и свою клятву рано или поздно поквитаться с ним.

На первый взгляд появление графа в Петербурге предоставляло Роджеру прекрасную возможность это сделать, но, немного подумав, молодой человек решил, что, поскольку дуэли не в обычае в России, Ягергорн вряд ли примет вызов, а учитывая усердие ночных городовых, трудно будет подкараулить графа на улице и заставить его вступить в схватку.

Его размышления прервала Наталья:

– Вы меня поцелуете, если я скажу, о чем вы сей час думаете? Вы думаете о том, как бы отомстить Эри ку Ягергорну за выволочку, которую он вам устроил.

Роджер рассмеялся:

– Отгадать нетрудно, но вы все равно получите свой поцелуй и даже больше – после десерта. А какие чувства вы сейчас испытываете по отношению к графу?

– Никаких, – пожала она плечами. – Вы не хуже меня знаете, что заставили меня полюбить вас до беспамятства. В моем сердце не осталось места для других любовников – старых и новых. Если хотите, я помогу вам поквитаться с ним. Надо хорошо подумать, как это сделать, – ведь, как полуофициальный посол, он пользуется покровительством императрицы.

Роджер понимал: с той поры, как он начал обращаться с ней по-русски, он совмещал в глазах Натальи лучшие черты людей Запада и Востока, и ей едва ли удалось бы найти что-либо подобное в другом мужчине; он не сомневался, насколько вообще можно быть уверенным в таких вещах, что Наталья ему верна. К тому же любая месть должна была давать пищу неким порочным составляющим ее натуры.

– Что ж, – произнес Роджер, – раз вы не в силах предложить мне другого доказательства своей любви, я приму и это. Конечно, вы увидите графа, и мне бы хотелось, чтобы вы возобновили знакомство с ним. За метьте, я не хочу, чтобы вы снова стали его любовницей, и если я поймаю вас на этом, то изобью до синяков. Но дайте ему понять, что вам приятно вспомнить былую связь, и постарайтесь назначить ему свидание.

Зеленые глаза Натальи засияли.

– Я поняла – в постели он найдет не меня, а вас. Пусть так и будет, а я прошу только об одном. Я хочу спрятаться где-нибудь за портьерой, чтобы все увидеть.

Роджер охотно согласился, и они весело посмеялись, предвкушая поражение графа.

В последующие десять дней Наталья рассказывала Роджеру о том, как развивается ее интрига с графом, а также переговоры императрицы с финнами. Кажется, переговоры зашли в тупик – депутация разделилась на две партии. Обе были готовы повернуть оружие против Густава, при условии, что Екатерина поддержит их, начав наступательную войну, но одна группа требовала в виде платы за предательство предоставить Финляндии полную независимость, тогда как вторая, возглавляемая графом Ягергорном, хотела видеть свою страну русской провинцией. Наталья тем временем легко уловила Ягергорна в свои сети, и он уже требовал, чтобы она назначила ему приватную встречу.

В понедельник, двадцать седьмого августа, Наталья, навестив Роджера, сказала:

– Плод созрел – вы можете сорвать его, когда захотите. Лишь только я показала, что мне не противны его ухаживания, он тут же возомнил, что я хочу восстановить нашу связь. До сих пор он вполне удовлетворялся моими отговорками, но чем дальше, тем труднее мне будет находить правдоподобные объяснения тому, что я уклоняюсь от встречи с ним.

– Надо было мне вспомнить, как быстро вы сводите с ума любого мужчину, даже того, кто уже знает вас, – усмехнулся Роджер. – Я кое-что придумал, но поводите его за нос еще день-два, чтобы я успел разработать детальный план.

– Хорошо, Роже Христофорович, но не медлите – скоро на переговорах будет предъявлен ультиматум, а после принятия решения финны сразу уедут назад.

– Вот как? А что же ускорило дело? – Роджер поднял взгляд на Наталью.

– Все из-за датчан, – тихо ответила она. – Но прошу вас, никому не говорите – это государственная тайна. Я узнала ее только потому, что вчера вечером осталась в кабинетике рядом с комнатой Екатерины. Императрица усадила меня читать документы, относящиеся к больнице, которую она учредила несколько лет назад, – туда могут обращаться женщины всех сословий для лечения определенных болезней. Императрица забыла обо мне и принимала у себя Безбородко. Я ждала, пока она освободится, чтобы доложить о своих трудах, и слышала каждое слово из их разговора. Кажется, когда в 1773 году Екатерина передала Дании Голштинию, родовое княжество ее покойного мужа, в обмен на княжества Ольденбург и Дельменхорст, в договор была включена секретная статья, согласно которой Дания обязывалась помогать России в том случае, если на нее нападет Швеция.

Роджер вспомнил разговор с Хью Элиотом в Копенгагене. Именно это и подозревал проницательный дипломат – уж очень невыгодную сделку заключила Екатерина.

– Месяц назад, – продолжала Наталья шепотом, на клонясь к Роджеру, – государыня обратилась к датчанам с просьбой выполнить договор, и они ответили согласием. Как только их приготовления закончатся, они объявят Швеции войну.

Роджер бросил быстрый взгляд на ее худощавое умное лицо.

– И вы думаете, императрица рассчитывает на Данию и может сказать финнам, что больше не нуждается в их помощи или же примет ее только на своих условиях, требуя, чтобы Финляндия вошла в состав России?

Наталья кивнула:

– Так и есть. В ближайшие дни финнам придется сказать «да» или «нет». Но ее величество и Безбородко договорились даже им не сообщать, что лежит в основе ультиматума, чтобы нападение Дании на Швецию стало полной неожиданностью. Поэтому я прошу вас даже намеком ни с кем этим не делиться.

– Не волнуйтесь – никто в Петербурге от меня об этом не узнает, – искренне заверил ее Роджер. Он лихорадочно думал. Это была как раз та важная информация, за которой мистер Питт и посылал его в Россию. Сегодня же вечером он должен отправить донесение через мистера Тука, хотя все говорит за то, что Уайтхолл не успеет получить письмо до начала датского вторжения. Но еще важнее предупредить короля Густава, ведь его это непосредственно касается. Роджер не представлял, что сможет сделать шведский король, чтобы отвратить эту новую угрозу, но, так или иначе, сведения должны быть доставлены ему как можно скорее.

Размышляя, как же связаться с Густавом, Роджер вспомнил, что, по словам Натальи, императрица, чтобы завоевать доверие финской депутации и показать свою силу, приказала выдать всем приехавшим финнам laisser-passer^[23], позволявший им свободно проезжать мимо всех военных постов. Роджеру пришло в голову, что и у графа Ягергорна должна быть такая бумага и, загнав графа в ловушку, он не только устроит ему хорошую взбучку, но и заберет разрешение, убив одним выстрелом двух зайцев. Обзаведясь разрешением, он без труда сможет проехать через расположение русских частей, а попав на шведскую территорию, лично доставит Густаву сообщение.

– Насчет Ягергорна вы правы, – пробормотал он. – Если мы будем тянуть, он выскользнет у нас из рук. Как вы думаете, вас смогут отпустить завтра вечером?

– Я несу службу только один вечер из четырех, – улыбнулась Наталья, – так что освободиться завтра будет нетрудно.

– Тогда я предлагаю назначить свидание Ягергорну на завтра. Скажите ему, что один друг предоставил вам квартиру неподалеку от Невского и вы собираетесь провести там ночь… ну, скажем под именем госпожи Зубовой. Квартира, конечно, будет моя. Вы придете, когда захотите, а хозяина я предупрежу, что некий незнакомец станет спрашивать вас, и тот, ничего не говоря обо мне, проводит его в мои комнаты.

– Меня отпустят на вечер, но не на ночь, – сказала Наталья. – Я говорила вам – императрица настаивает, чтобы фрейлины ночевали с ней в Петергофе.

– Я не раз проклинал это правило, лишающее меня вашего общества, – отвечал Роджер. – Неужели вы никак не можете получить отпуск на всю ночь?

– Нет. Это невозможно. Ну, ничего – в боковую дверь меня впустят до полуночи. Так что после встречи с Эриком Ягергорном у нас будет достаточно времени.

Роджер думал недолго.

– Мне очень жаль, что вы не сможете провести со мной ночь. Несколько дней мы с вами не увидимся. Меня пригласили на рыбалку на Ладожское озеро.

– Кто? – резко спросила она.

– Господин де Сен-Круа, – соврал он, назвав престарелого француза, который редко появлялся при дворе. – Мы едем на три дня. Я уеду в среду утром, чтобы вернуться ночью в пятницу.

– Почему вы мне раньше об этом не сказали?

– Потому что он пригласил меня только сегодня.

– По-моему, вы меня обманываете, – прищурилась Наталья. – Вы придумали эту поездку, чтобы отделаться от меня на несколько дней и позабавиться с другой женщиной.

Сначала Роджер хотел ответить ей по-русски, как тогда, на корабле, – то есть залепить пощечину и запретить совать нос не в свои дела, но потом передумал. Сделать так – значило заткнуть ей рот, но не рассеять ее подозрения, а ему бы не хотелось, чтобы Наталья начала узнавать, куда он действительно поехал.

– Подумайте же своей чудесной головкой, Наталья Андреевна, – сказал он с улыбкой. – Раз вы обязаны ночевать во дворце, я могу каждую ночь проводить с новой женщиной, а вы ничего об этом не узнаете. Но, имея вас своей любовницей, только дурак станет вам изменять, а я надеюсь, что пока не обнаруживаю при знаков безумия.

Наталья улыбнулась и поцеловала его.

– Вы правы, мой красавец. У меня достаточно опыта, чтобы понять, когда мужчина начинает водить меня за нос. Езжайте на рыбалку и отдохните хорошенько. Завтра я приеду к вам в четыре часа, так что закажите хороший обед, а Эрика Ягергорна я приглашу на ран деву к семи. Его позор мы вкусим на десерт.

Вернувшись к себе, Роджер составил длинное донесение с описанием русского двора, а закончил новостью о том, что Дания собирается вступить в русско-шведскую войну.

На следующее утро он отвез письмо преподобному Уильяму Туку, и тот обещал как можно скорее отправить его в Лондон.

Тогда Роджер занялся подготовкой к встрече с графом Ягергорном и поездке в Финляндию. В кондитерской он заказал обед, а также купил кое-какие закуски и пару бутылок вина, которые отнес в конюшню, где держал подаренную ему Натальей лошадь. Там он убедился, что лошадь в силах выдержать дальний путь, уложил еду в седельные сумки и приказал оседлать ее к десяти часам вечера.

Вернувшись, он велел Остерманну готовить обед и договорился об остальном. Потом Роджер позвал Зарю. Он наказал ей ни в коем случае не выходить из своей комнаты вечером, до тех пор, пока сам к ней не поднимется, а тем временем поспать, потому что на ночь он даст ей работу, и спать Заре не придется с десяти часов до самого рассвета.

Хорошенько все обдумав, Роджер решил, что уедет сегодня независимо от того, удастся ли ему забрать пропуск у графа Ягергорна. Наталья после десяти отправится в Петергоф. Если все пойдет хорошо, Ягергорна можно будет подержать взаперти до следующего утра, чтобы не дать ему пойти прямо в полицию. К тому времени, как граф освободится, Роджер оторвется от погони не на один десяток миль. Наталья, Остерманн и Заря станут думать, что он уехал ловить рыбу, а финн будет озадачен его исчезновением. Если Ягергорн и пойдет в участок, вряд ли там заинтересуются дракой между двумя иностранцами, и если даже Роджера по его возвращении станут допрашивать, граф серьезно не пострадает и ничего страшного не произойдет.

К тому времени, как он закончил приготовления, уже близился полдень, и Роджер решил прилечь отдохнуть перед долгим ночным путешествием.

В три часа он очнулся от дремоты и размялся, размышляя о том, чем закончится встреча с врагом.

Глава 16. Засада

Около четырех часов приехала Наталья Андреевна, улыбавшаяся как лиса, только что разорившая курятник. Она сказала, что Эрик Ягергорн без колебаний проглотил наживку и в семь часов будет здесь. Остановить его могло бы лишь землетрясение. Наталья и Роджер сели обедать.

Возбуждение, в котором они пребывали, отчасти лишило их аппетита, но вина было выпито немало, хотя Роджер следил за тем, чтобы не перебрать – ему не хотелось оказаться в плохой форме, когда придет время встретиться с жертвой. Без четверти семь Роджер решил, что готов к драке, и с нетерпением стал ждать прихода графа.

Участие Натальи не вызывало сомнений, так что она решила не прятаться, и они освободили середину комнаты, отодвинув стол к окну; сидя за столом, Наталья могла наблюдать за происходящим, словно из королевской ложи в театре. Роджер встал за дверью так, чтобы входящий не сразу его увидел, и, переговариваясь шепотом, они начали отсчитывать время.

Наконец на лестнице раздались шаги, дверь открылась, и Остерманн ввел графа Ягергорна. Граф сразу увидел Наталью Андреевну в дальнем конце комнаты и, расплывшись в широкой улыбке, кинулся приветствовать ее. Как только за Остерманном закрылась дверь, Роджер шагнул вперед.

– Обернитесь, сэр! – воскликнул он. – Это я назначил вам встречу!

Финн резко обернулся и ахнул.

– Помните меня? – продолжал Роджер. – И нашу последнюю встречу? Теперь ваш черед быть выпоротым.

– Я хорошо вас помню, сударь, – бросил граф. И, развернувшись, крикнул Наталье: – А вы, сударыня, заманили меня в ловушку! Вам не стыдно сидеть здесь и улыбаться?

– Нет, граф, – весело рассмеялась она. – Все по-честному. Два месяца назад вы просили у меня позволения объясниться с господином де Брюком, и я сделала вам одолжение. А теперь он обратился с подобной же просьбой – как я могла ему отказать?

– Разница все же есть, – вмешался Роджер. – У вас не хватило мужества скрестить со мной шпагу, и вы привели головорезов с дубинками себе в помощь. Я вполне обойдусь без наемных бандитов и предоставляю вам по меньшей мере равные шансы.

– Адресуйте вашу жалобу баронессе Строгановой, – презрительно скривился граф, – это она позаботилась, чтобы вам досталось сполна.

– Стыдитесь! – вскричал Роджер. – Мало того, что вы трус и предали своего короля, так еще хотите замарать женщину? – Подняв хлыст, Роджер ударил финна по лицу.

Ягергорн вскрикнул и отшатнулся, Наталья Андреевна восторженно ахнула, но граф быстро оправился от удара. Не успел Роджер ударить еще раз, как Ягергорн отступил в сторону, а потом набросился на него.

Роджер проворно отскочил и ударил графа еще раз. Тот скривился от удара и неожиданно схватил Роджера за руку. Они сцепились и стояли покачиваясь, пытаясь повалить один другого.

Оба соперника были приблизительно одинакового роста, но финн отличался более крепким сложением и весил гораздо больше. На левой руке он по-прежнему носил черную перчатку, но, что бы перчатка ни скрывала, она нисколько не стесняла движений. Левой рукой граф схватил Роджера за горло – цепко, как хватает свою жертву бульдог.

В таком положении хлыст только мешал Роджеру, и он, бросив его, ткнул графа кулаком в лицо, но пальцы финна держали его все так же крепко. Молодой человек уже готов был отступить, от недостатка воздуха у него закололо в груди, в ушах звенело. Роджер понимал: если он сейчас не высвободится, то через минуту окажется на полу и порка, предназначенная врагу, достанется ему самому.

Оставалось прибегнуть к отчаянным и, как решил Роджер, оправданным мерам. Он резко ударил противника коленом в пах.

Действие произвело желаемый эффект. Ягергорн вскрикнул, разжал пальцы, и Роджер отскочил. Борец из него был неважный – большую часть времени Роджер тратил на упражнения со шпагой и стрельбу, но в Шерборне ему пришлось научиться и борьбе: он владел ею лучше, чем большинство молодых дворян Европы, презиравших кулачный бой и считавших его забавой простолюдинов. Едва рука в черной перчатке потянулась к его горлу, Роджер нанес по ней удар правой, а левой добавил точно в глаз графу.

Финн качнулся, но удержался на ногах и шагнул вперед, пытаясь по-медвежьи облапить Роджера. Но тот, узнав, какая сила таится в крепких руках графа, был теперь настороже. Отпрыгнув в сторону, он нанес противнику два сильных удара – под ребра и в скулу.

Грузный граф, тяжело дыша, развернулся и снова, как бык, кинулся на Роджера. И опять Роджер встретил его ударом в корпус и в скулу. Теперь казалось, что более проворный англичанин теснит финна. Вертясь вокруг графа, Роджер наносил удар за ударом – все шло к тому, что финн сейчас потерпит окончательное поражение.

Но вдруг граф отскочил к стене, схватил тяжелый стул и, размахнувшись, обрушил его на Роджера. Роджер увернулся, но запоздал на мгновение – одна ножка вскользь задела его голову, а вторая сломалась о плечо. Застонав от боли, наполовину оглушенный, Роджер рухнул на пол. В тот же миг граф навалился на него сверху, пытаясь задушить.

Наталья Андреевна вскочила. Ее зеленые глаза сверкали, как у почуявшего кровь хищника. Перегнувшись через стол, чтобы лучше видеть, она пронзительно завизжала от восторга и ужаса, однако не стала помогать любовнику.

Роджер задыхался; плечо было, кажется, выбито, рука онемела, и он беспомощно барахтался под наседавшим на него графом. Как в ночном кошмаре, рука в черной перчатке снова схватила его за горло, и Роджер подумал, что проиграл.

Внезапно ему пришло в голову, что противник, распаленный дракой, может и убить его. Пальцы, сжимающие шею, и боль, разрывающая грудь, – последнее, что он чувствует. Потом наступит смерть.

Эта мысль привела Роджера в ужас. Жизнь полна радостей и веселья, а сколько всего он еще не испытал! Он уже не мог ни позвать Наталью на помощь, ни просить графа Ягергорна о пощаде. С его губ срывался лишь едва слышный шепот, сквозь застилавший глаза кровавый туман он видел глаза своего врага, в которых пылала ненависть.

Теперь одна лишь жажда жизни, свойственная каждому живому существу, заставляла Роджера дергаться, пытаясь сбросить графа. Рука его потянулась к лицу противника, но была отбита и бессильно упала. И тут, видно по воле провидения, он почувствовал под ладонью ручку хлыста, который отбросил несколько минут назад. Молодой человек схватил хлыст за тонкий конец и рукояткой нанес страшный удар склонявшемуся над ним врагу.

Металлическая рукоятка глухо стукнула графа по лбу. Он взвыл от боли и инстинктивно сжал горло Роджера еще сильнее, но потом пальцы его разжались. Слепо, отчаянно, с маниакальной силой Роджер наносил удар за ударом.

Взгляд финна остекленел, из сломанного носа потекла кровь, лоб и щеки, там, где рукоять содрала кожу, покрылись ссадинами, но он не отступал. Очередной удар пришелся по виску финна, и он качнулся вбок. Роджер мотнул головой, высвобождаясь из цепких пальцев, но остался лежать, продолжая бить своего противника по голове и лицу.

Некоторое время граф пытался усидеть на Роджере – он качался, закрываясь руками от ударов, потом застонал и скатился на пол.

Роджер вспотел и тяжело дышал. С трудом вытащив ноги из-под ног Ягергорна и опираясь рукой об пол, он поднялся на колени. Он едва верил, что уцелел, и сознавал только, что не сможет почувствовать себя в безопасности до тех пор, пока граф Ягергорн еще в состоянии шевелиться. Страх и злость мешались в его душе, он наносил удар за ударом по плечам и голове графа, пока тот не затих, впав в беспамятство.

Лишь тогда Роджер пришел в себя. Несколько мгновений он стоял на коленях, глядя на окровавленное тело, распростертое рядом с ним. Потом медленно поднялся, шатаясь, добрел до кушетки и повалился на нее – он не мог отдышаться и чувствовал себя совершенно обессиленным.

Наталья поднялась из-за стола, подбежала к нему и стала покрывать поцелуями его окровавленное лицо.

– Удивительная была драка! – воскликнула она. – Никогда ничего подобного не видела! Ни на что бы такое не променяла – даже если бы императрица пообещала мне орден. Одно время я очень боялась за вас, но знала – в конце концов мой храбрый Роже Христофорович выйдет победителем.

Помня, с каким восторгом она наблюдала, как он прощается с жизнью, Роджер попытался оттолкнуть ее. Но Наталья продолжала щебетать, превознося его отвагу и мужество, и уверенность Роджера в том, что она не пришла ему на помощь только из садистского желания наблюдать кровавую драку, несколько поколебалась. Он так и не мог постичь ее душу, хотя и не готов был поверить, что она бездействовала лишь от безграничного доверия к его доблести. Наталья принесла воды и стала обмывать его раны, и Роджер, вздохнув, без возражений отдался ее заботам.

Тем временем Ягергорн тоже стал приходить в себя. Поднявшись, Роджер взял веревку, которую приготовил заранее, связал графа по рукам и ногам, засунул ему в рот носовой платок и опять улегся на кушетку.

Почти час он лежал пластом, а Наталья сидела рядом и, нежно поглаживая его по голове, шептала ласковые слова. Наконец, придя в себя, Роджер встал и с помощью Натальи перетащил графа в спальню. Они уложили Ягергорна на диван, после чего Роджер отправил Наталью в гостиную за скатертью, чтобы сделать хороший кляп, – Ягергорн, очнувшись, ворчал и кусался, как дикий зверь.

Пока Натальи не было, Роджер быстро обыскал графа. Из внутреннего кармана он вытащил пачку бумаг и, к своему большому удовольствию, нашел среди них разрешение. Ему хватило одного взгляда, чтобы понять это, – русский текст был переведен на французский и немецкий языки. Роджер не стал разбираться дальше и сунул всю кучу за пазуху. Почти сразу же вошла Наталья. Вдвоем они покрепче заткнули финну рот, проверили, хорошо ли он связан, и вернулись в гостиную.

Роджер не очень плотно пообедал и сейчас понял, что голоден, так что они сели, чтобы закусить пирогом с дичью и фруктами. За едой почти не разговаривали; под конец Наталья стала развлекаться тем, что с удивительной точностью плевалась вишневыми косточками в корзину для дров, стоявшую возле печки.

– Скажите, Роже Христофорович, – произнесла она, когда боеприпасы у нее кончились, – что вы хотите сделать с несчастным Ягергорном?

– Я продержу его здесь всю ночь в неизвестности, – ответил Роджер, – а утром отпущу.

– Этот злодей заслуживает более жестокой кары, – заметила Наталья, пожав плечами, – но вы великодушны и мудры. Если с графом случится что-нибудь серьезное, императрица начнет этим интересоваться и вам придется туго. Но я хотела предложить вам оставить ему что-нибудь на память об этой ночи вашего триумфа.

Роджер искоса глянул на нее. Такая жестокость по отношению к мужчине, которого она когда-то сама избрала своим любовником, была ему непонятна. Красота Натальи всегда возбуждала его страсть, ее умом Роджер не мог не восхищаться и все же знал, что ненавидит и презирает ее и давно бы порвал с ней, если бы не то дело, ради которого он и приехал в Россию. Он уже полностью оправился и, вспомнив порочную радость на лице Натальи во время его драки с Ягергорном, ощутил тошноту. Роджер утешил себя, решив, что порвет с Натальей, как только утвердится при дворе, и подумал, что даже за миллион не женился бы на ней – едва ли могла быть судьба хуже, чем оказаться привязанным к такой женщине на всю жизнь.

Занятый этими размышлениями Роджер молчал. Наталья поднялась, подошла к нему и опустилась перед ним на одно колено.

– Бедный мой Роже Христофорович, – прошептала она. – Что вы пережили! Но все уже в прошлом, и ваша победа станет залогом иных триумфов. Мне не хочется портить вам настроение, однако времени, что бы воздать вам должное, остается совсем немного – уже почти половина десятого, и меньше чем через час мне надо уходить.

Роджер вдруг понял, что в какое-то мгновение этого вечера его страсть к Наталье умерла. У него немного саднило горло да плечо слегка ныло – в остальном он чувствовал себя превосходно, но не имел ни малейшего желания предаваться любовным утехам с этой зеленоглазой красоткой и опасался, что никогда больше этого не захочет. Однако Роджер сознавал, что пока не может позволить себе расстаться с ней. Поэтому он покачал головой и улыбнулся.

– Милая моя Наталья, – произнес он. – Боюсь, что должен разочаровать вас. Я все еще ощущаю слабость и головокружение после драки и не смогу доставить вам сегодня удовольствие. Прошу извинить меня и позволить мне немного отдохнуть – вы успокоите мою душу и исцелите израненное тело, если просто полежите рядом со мной.

Взор Натальи излучал нежность, а когда Роджер притворился, что у него кружится голова, она помогла ему добраться до кушетки и легла рядом с ним, нежно обняв рукой за шею. Так они и лежали, почти не разговаривая, пока в десять часов не постучал Остерманн, сказавший, что внизу даму ожидает карета. На прощанье они выпили по бокалу вина, и Роджер заверил Наталью, что, как только вернется, сразу пришлет ей записку с просьбой назначить время свидания.

Этот вечер, полный жестокости и крови, оказал на них противоположное действие. Никогда еще Наталья не прощалась с Роджером так страстно, с такой любовью; она поклялась, что, если с ним что-то случится, она умрет от горя. Слова ее звучали так горячо, что Роджеру трудно было усомниться в ее искренности, оставалось только признать – наверное, она действительно питала к нему глубокие чувства на свой, необычный манер.

В четверть одиннадцатого она надела плащ с капюшоном и маску, и Роджер, невзирая на протесты, проводил ее до кареты. У Натальи было в запасе немного времени, и она задержалась бы еще ненадолго, если бы Роджер не настоял, что она должна поторопиться – а вдруг что-то случится по дороге, она опоздает и останется на улице?

Карета, стуча колесами по мостовой, укатила, и Роджер, вдохнув полной грудью свежий воздух, почувствовал, как усталость покидает его. Войдя в дом, он крикнул Остерманну, чтобы ему немедля подали лошадь, а сам поднялся к Заре Федоровне.

Она сидела в своей комнатке одетая и ждала его. При звуке шагов Роджера она вскочила и кинулась открывать ему дверь. Роджер позвал ее, и они спустились вниз, в его квартиру.

За те два месяца, что Заря прожила у него, она выучила немало слов по-французски и, хоть говорила неправильно, без труда понимала Роджера.

В гостиной Роджер коротко рассказал, что один его недруг пытался убить его, но это ему не удалось и теперь он лежит связанный в спальне. Чтобы наказать этого человека, Роджер хочет оставить его связанным на всю ночь; самому Роджеру надо сейчас уехать, и сторожить пленника придется Заре.

Роджер привел Зарю в спальню, указал на лежащего графа и дал ей охотничий нож:

– Я хочу, чтобы ты сидела с ним до утра. Коли он начнет биться, подойди и проверь узлы на веревке. Если окажется, что они ослабли, ткни его ножом, чтобы он перестал дергаться. Проверяй еще и кляп: увидишь, что пленник задыхается, вытащи кляп немного. В шесть часов перережешь веревки на запястьях, а веревки с ног он и сам снимет. Ты после этого сразу можешь уйти и три дня отдохнуть у родителей. Я собираюсь приехать в пятницу, так что ты должна вернуться вечером накануне. Если кто-нибудь разыщет тебя и станет расспрашивать об этом человеке, отвечай, что он злодей, пытался меня убить, а ты только выполняла мои повеления.

Заря пальчиком проверила остроту ножа и усмехнулась:

– Можете на меня положиться, господин, я сделаю все, как вы сказали. Да хранит вас Николай Угодник.

Роджер нисколько не беспокоился, что втянул Зарю в незаконное дело, – как рабыня, она была обязана повиноваться ему во всем. Поцеловав ее в лоб и пощекотав под подбородком, он вернулся в гостиную, чтобы взять плащ, шпагу и пистолеты.

Пока Роджер собирался, его взгляд упал на кольца, лежавшие на столике у кушетки. Это были кольца Натальи – она сняла их, когда умывала его, а потом забыла надеть. Роджер схватил их, бросил в окованный медью сундучок, где держал деньги, захлопнул его и торопливо вышел.

Остерманн водил лошадь перед крыльцом. Поблагодарив хозяина, Роджер сел в седло и поехал прочь. В кармане лежало разрешение императрицы, и молодой человек был доволен тем, как все сложилось этим вечером. Роджер все хорошо продумал, так что прошло едва ли восемь минут между отъездом Натальи Андреевны и тем моментом, когда он сам покинул дом и отправился в Финляндию.

Дорога вывела его из города и повернула на северо-запад по Карельскому перешейку. В отличие от прекрасных южных дорог, ведущих в Петергоф и Царское Село, здесь не было ни колонн из мрамора и гранита, отмечавших версты, ни круглых ламп, которые по ночам освещали дорогу придворным и курьерам, спешащим во дворцы или обратно, но, к счастью, близилось полнолуние и луна сияла в почти безоблачном небе.

Не подгоняя лошадь и даже спешиваясь каждый час, чтобы дать ей отдышаться, Роджер уверенно продвигался вперед. Ему предстояло проехать около ста пятидесяти миль, но не было еще и трех часов, когда он въехал в городишко Кирьоля, покрыв треть расстояния.

Зная, что гостиница окажется грязной и душной, Роджер напоил лошадь из какого-то колодца на улице, привязал ее к ближайшему дереву и накормил овсом из мешка, который вез с собой, сам же завернулся в свой тяжелый плащ и улегся спать в сухую канаву, заросшую травой. Было двадцать девятое августа, в воздухе уже витал осенний холодок, но тепло одетому путнику не причинял неудобств.

Ночи стали длиннее, однако в семь часов, когда Роджер пробудился, было уже совсем светло; он увидел, что его с любопытством разглядывают женщины, пришедшие за водой к колодцу. Напоив и накормив лошадь, Роджер позавтракал кое-чем из своих запасов и снова сел в седло – до Выборга предстояло проехать еще двадцать миль.

В старом финском городе путешественник мог найти куда больше удобств, Роджер закусил там на постоялом дворе в десять часов утра и, оставив свою лошадь в конюшне, продолжил путь на наемной.

Дорога проходила по малонаселенным землям, изобилующим озерами и болотами, которые перемежались густыми лесами, – в них росли лиственница и сосна. Потом, когда она вышла на берег озера, по сторонам довольно часто стали попадаться рыбацкие деревушки. Дважды сменив лошадь на станциях и отдохнув в полдень, Роджер к пяти часам добрался до театра боевых действий. Покинув дорогу, мили две он продвигался вперед с большой осторожностью, объезжая лагеря, как только они показывались в поле зрения, потом начались болота, и ему пришлось вернуться обратно на дорогу, где вскоре русский патруль преградил ему путь.

Сержант читать не умел и разглядывал Роджера с подозрением, но Роджер знал несколько слов по-русски и потребовал, чтобы его отвели к офицеру. Минут через двадцать молодой лейтенант прочел его разрешение, заявил, что все в порядке, и позволил ехать дальше.

У первого же шведского патруля Роджер спросил о местонахождении Густава и узнал, что король, как он и надеялся, все еще в лагере у Фридрихсгама. Двум драгунам было приказано препроводить молодого человека туда, а заодно присмотреть, чтобы он не сбежал. Роджер, однако, подобного желания не выказывал, и к семи часам они прибыли в ставку шведского короля.

Когда он назвался и сказал, что приехал из Санкт-Петербурга со срочными новостями для его величества, его провели в павильон генерала Армфельдта. Красавец фаворит Густава заявил, что Роджер может изложить суть дела ему, но Роджер вежливо объяснил, что не нуждается в посредниках и должен поговорить с королем наедине.

Тогда его проводили в маленькую палатку, где он и просидел больше часа. Потом, уже в сумерках, офицер повел Роджера через поле к большому шатру, в котором за столом, заваленным картами, сидел Густав. Его по-лисьи узкое лицо казалось изможденным, он даже постарел, но глаза по-прежнему излучали силу и отвагу. Роджер, поклонившись, стоял молча – он ждал, когда король обратится к нему.

– Итак, мистер Брюк, – едва заметно улыбнулся Густав. – Мы уже сочли, что вы о нас позабыли, хотя все же надеялись, что рано или поздно вы выполните свои обязательства, доставив нам сведения, которые не смог ли бы раздобыть и десять наших платных шпионов. Не тратьте время на церемонии – вы заслужите нашу вечную признательность, сообщив, что адмирал Грейг повесился на рее своего корабля или что шлюха Екатерина умерла от злоупотребления новым зельем.

Роджер молча покачал головой и, как полагалось гонцу, принесшему плохие вести, пал на одно колено.

– Увы, сэр, – произнес он, – боюсь, что принес вам дурные новости.

– Ничего. – Голос короля звучал твердо. – Видит Бог, судьба нанесла нам в последнее время немало жестоких ударов, но, невзирая на все бедствия, наши плечи не ослабели, мы можем выдержать новое бремя и уверенно смотрим в будущее.

– Сэр, – мрачно начал Роджер. – Несколько лет назад был заключен договор, по которому императрица обменяла Голштинию на два маленьких датских княжества. В нем имелся и секретный пункт, обязывавший датчан помогать России, если Швеция на нее нападет. Недавно они подтвердили свою готовность сделать это и сейчас вооружаются, чтобы нанести вашему величеству удар в спину.

Густав вскочил:

– Это правда? Вы уверены?

– Я узнал об этом, сэр, дня четыре тому назад из совершенно надежного источника.

– Слава Богу! – Густав подбежал к Роджеру, поднял его на ноги и поцеловал. – Это лучшая новость из всех, что мы узнали с тех пор, как высадились в этой Богом проклятой провинции. За службу мы наградим вас званием кавалера шведского ордена Шпаги.

Роджер в немом удивлении смотрел на короля, а тот начал шагать взад-вперед.

– Неужели вы не понимаете, – вдруг возбужденно воскликнул он, – что это нападение обернется мне на пользу? Весь мир знает, что я привел свою армию в Финляндию, но никому не известно, что она на три четверти состоит из трусов и предателей. Из-за поражения флота войска оказались, по сути, запертыми здесь, и даже если мое красноречие убедит солдат снова взяться за оружие, теперь уже ничего не исправишь – у нас кончаются припасы. Армия бессильна, она ничего не может сделать, и настроение у людей хуже некуда. Им остается только надеяться, что я вернусь в Стокгольм, соберу новый флот и, лишив адмирала Грейга военного превосходства в заливе, приду к ним на помощь. Однако я не могу покинуть мои войска здесь без того, чтобы они, да и вся Европа, не заклеймили меня как труса. Новость, принесенная вами, предоставляет мне возможность спасти и ситуацию, и свою честь. На нашу страну собираются напасть, значит, где же быть монарху, как не в столице? Лучше я рискну попасть в плен, прорывая блокаду, чем стану сидеть здесь и ждать, когда мои собственные офицеры, доведенные до отчаяния, придут арестовать меня. Мистер Брюк, вы вернули меня к жизни, и я в долгу перед вами.

Роджеру все происходящее представилось теперь в новом свете: он предполагал, что, раз цель его приезда довольно мрачна, его ожидает суровый прием, а вместо этого был встречен как дорогой гость. Он проговорил с Густавом больше часа, рассказывая свежие новости о русском дворе, а когда покинул королевский шатер, на груди его сиял первый в его жизни орден – орден Шпаги. Вечером Роджер поужинал с королем, переночевал он в шведском лагере.

На следующее утро он отправился в обратный путь и к ночи был в Выборге, а в пятницу его путешествие закончилось – в пятом часу молодой человек уже подъезжал к дому.

Последнюю часть пути он проделал не торопясь, обдумывая свое поведение на случай, если граф Ягергорн все же подал жалобу в полицию. Пожалуй, лучше всего прямо заявить: в Стокгольме граф, ведомый ревностью, выследил его и набросился с кулаками, поэтому по приезде в Санкт-Петербург Роджер, воспользовавшись случаем, заманив графа к себе и отплатил ему тем же. Такое, как ему казалось, вполне в традиции русских. Роджер надеялся, что граф не станет упоминать Наталью Андреевну, поскольку императрица явно была бы очень недовольна, узнав, какую роль сыграла ее фрейлина во всей этой истории, но если это случилось, ничего уже не поделаешь.

В подъезде дома Роджер встретил Остерманна. Курляндец поздоровался как-то не очень уверенно, но ничего не сказал. Взбежав по лестнице, молодой человек распахнул дверь в свою квартиру – за столом в гостиной трое мужчин играли в кости. Все они были в форме русской полиции.

При появлении Роджера они вскочили. Самый высокий из них шагнул вперед и чуть поклонился.

– Вы шевалье де Брюк, не так ли? – произнес он по-немецки. – Вы оставили дома все деньги, и мы рас считывали, что вы вернетесь, перед тем как покинуть страну. Наше терпение вознаграждено.

Роджер вежливо поклонился в ответ:

– Я не собираюсь покидать страну, сэр. Я уезжал на рыбалку на несколько дней, это – моя квартира, и, разумеется, я вернулся сюда. Могу я спросить вас: зачем я вам понадобился?

Офицер кашлянул и разгладил усы.

– Мой долг – арестовать вас, шевалье, за убийство графа Эрика Ягергорна, – сурово произнес он.

Глава 17. Приговор

– Убийство! – ахнул Роджер в изумлении. – Значит, граф мертв? Но я оставил его…

Он осекся, быстро поняв: чем меньше он сейчас скажет, тем лучше. Он уже солгал один раз, когда заявил, что ездил на рыбалку, и если его уличат, остальным его словам тоже не поверят. Что случилось в его отсутствие, Роджер и предположить не мог, ясно было только, что из-за какого-то ужасного происшествия его жизнь теперь в смертельной опасности.

Офицер забрал у Роджера шпагу, один из полицейских ненадолго вышел, и когда он вернулся, молодого человека повели вниз по лестнице. На улице стояла простая карета с решетками на окнах. Все сели в нее и поехали.

Наконец Роджер обрел способность соображать, и его осенило. Его сопровождающие – вовсе не полицейские, а люди, нанятые Ягергорном и переодетые в полицейскую форму. Граф жаждет мести и подстроил эту хитрую ловушку с двоякой целью – нагнать на Роджера страху и без помех отвезти его в какое-нибудь уединенное место, где с ним можно будет расправиться.

Однако через пять минут эта иллюзия полностью рассеялась: карета остановилась перед полицейским участком. Там Роджер предстал перед местным урядником, который попросил его назвать свое имя, звание и происхождение. Роджер отвечал, что он – Роже Христофорович де Брюк, генерал-майор и шевалье, уроженец Страсбурга, во Франции.

Когда все это, а также его возраст, адрес и дата прибытия в Россию были записаны, урядник спросил:

– Когда вы в последний раз видели графа Эрика Ягергорна?

Роджер отказался отвечать, заявив, что ничего не скажет, пока ему не объяснят, почему именно его обвиняют в убийстве графа, и не позволят встретиться с французским послом.

Урядник пожал плечами и заметил, что в темнице у пленника будет возможность хорошо все обдумать и понять, что лучше на поставленные вопросы отвечать сразу. Учитывая чин Роджера, его нельзя поместить в тюрьму вместе с простолюдинами, так что его отвезут в Шлиссельбургскую крепость.

Роджер никогда не видел эту крепость, но слышал о ней в связи с трагической гибелью царя Ивана VI, знал, что она находится милях в двадцати от Санкт-Петербурга, на маленьком островке, там, где Нева вытекает из Ладожского озера.

Несчастный царевич, законный наследник престола, еще в детстве был низложен Елизаветой. Боясь, что Ивана могут использовать в качестве своего знамени заговорщики, желающие ее свергнуть, Елизавета держала его в заключении все его детство и юность. К моменту ее смерти ему исполнилось двадцать два года; говорили, что он был весьма приятным молодым человеком с хорошими манерами, и, несмотря на то, что всю сознательную жизнь провел в темнице, выказывал все признаки здравого ума. На несколько месяцев у него появилась надежда освободиться – Петр III, ненавидевший свою супругу, став императором, подумывал о том, не назначить ли бедного пленника своим наследником в обход Екатерины и ее сына. Он даже навестил царевича в Шлиссельбурге и велел улучшить условия его содержания. Но государственный переворот положил конец надеждам несчастного Ивана получить свободу. Того хуже – после смерти Петра те, кому не нравилась новая императрица, стали плести заговор, чтобы возвести его на трон. Однако они не преуспели, и во время неудачной попытки освободить Ивана один из охранников безжалостно убил пленника. Некоторые поговаривали, что Екатерина знала о заговоре и намеренно позволила его участникам осуществить свои планы в той степени, чтобы можно было воспользоваться моментом и избавиться от безвредного, но потенциально опасного соперника.

По пути в Шлиссельбург Роджер припоминал все, что знал об этой мрачной трагедии, особенно слухи, что императрица якобы замешана в ранней смерти Ивана. С трепетом он подумал: молва обвиняла Екатерину и в причастности к убийству своего мужа, а у Роджера имелся документ, доказывавший ее вину. Он был аккуратно зашит в воротник его камзола, однако в крепости, подумал Роджер, могут обыскать и его самого, и одежду на нем. Алексей Орлов, очевидно, так и не хватился письма и все еще считает, что оно лежит у него там же, в секретере, где пролежало немало лет, но если этот документ найдут у него, Роджера, то независимо от обстоятельств смерти графа Ягергорна снисхождения ему не дождаться.

Тут молодой человек вспомнил, что в кармане у него все еще лежит разрешение на имя Ягергорна и шведский орден Шпаги, и встревожился еще больше. Если эти вещи найдут, сложить два и два будет нетрудно – и поскольку Россия находится в состоянии войны со Швецией, его расстреляют, как шпиона. Но в карете с решетками и под охраной Роджер не мог избавиться ни от бумаги, ни от ордена, поэтому оставалось только признать, что шансов покинуть крепость живым у него почти нет. Роджера прошиб холодный пот.

По приезде в крепость унылый служащий записал его в толстую книгу и полиция сдала пленника с рук на руки двум могучим тюремщикам. Они зажгли лампы, препроводили Роджера в мрачную комнату с каменным полом и там вместе с ним минут двадцать дожидались прихода старшего надзирателя. Тот поманил их за собой, и Роджера долго вели по каким-то бесконечным низким сводчатым коридорам, пока наконец тюремщики остановились перед мощной дверью, обитой железом. Она была отперта; Роджера толкнули внутрь, и дверь зловеще хлопнула за его спиной.

Камера, в которой он оказался, была темной, сырой и вонючей. Роджер постоял, с замиранием сердца прислушиваясь к едва слышному эху шагов, удалявшихся по коридору. Потом наступила полнаятишина.

Опасаясь неожиданностей, он вытянул руки вперед и сделал несколько неуверенных шагов. Шаги звучали глухо, и молодой человек решил, что пол покрыт слоем прелой соломы. Вскоре его пальцы коснулись сырого, шершавого камня: кое-где камень был склизким на ощупь. Продолжая изучение своей темницы, Роджер выяснил: он находится в подземной камере размером примерно четыре шага на три; с одной стороны каменный пол поднимался дюймов на двадцать – на этом возвышении можно было сидеть или лежать.

Сев, молодой англичанин подпер голову руками и снова начал раздумывать над своим безнадежным положением. Через некоторое время его внимание привлек едва слышный звук в дальнем углу. В следующий миг Роджер вскочил и прижался спиной к стене. Он не видел, но знал: там крысы, может быть, неисчислимые полчища их; и ему доводилось слышать истории о том, как в подобных ситуациях стаи этих голодных тварей объедали ноги живым узникам.

Роджер не был трусом. Ему не исполнилось и двадцати лет, когда он вызвал на дуэль и убил одного из лучших фехтовальщиков Франции; с оружием в руках он был готов встретить любого врага, но, представив, как его одежду и плоть рвут мелкие острые зубы, он испугался. На лбу Роджера выступила испарина; он принялся звать на помощь во всю мощь своей глотки.

Никакого ответа на его отчаянные крики не последовало, и через некоторое время Роджер замолчал. Звуки из угла камеры подсказывали, что крыс там очень много, но они пока не решаются подойти ближе. Постепенно Роджер успокоился и снова сел.

Сначала он был так ошарашен всем случившимся, что не мог ясно соображать, но теперь наконец вспомнил: ему есть чему радоваться, по крайней мере, его еще не обыскали.

Достав из внутреннего кармана пачку бумаг, Роджер на ощупь порылся в ней, пока какое-то шестое чувство не подсказало ему, которая из них – разрешение на проезд. Тогда он вытащил трутницу и зажег трут. Когда наконец бумага занялась пламенем, Роджер с облегчением вздохнул. Ему удалось уничтожить хотя бы одну улику.

Подняв взгляд, Роджер опять вскочил; пламя отразилось в углу камеры целой галактикой маленьких звездочек – это были глаза крыс, наблюдавших за ним; их там сидело не менее десятка.

Оправившись от испуга, он достал из кармана шведский орден. Это была его первая награда и вообще очень большая честь для такого молодого человека, и Роджеру очень не хотелось расставаться с ним, но он понимал: найденный при обыске орден будет стоить ему жизни. Слой прелой соломы составлял больше шести дюймов – камеру годами не убирали, просто засыпая старую солому свежей. Роджер расковырял носком сапога рыхлую сырую массу; когда нога коснулась каменного пола, он положил в ямку орден и ленту и, забросав их гниющей соломой, вздохнул еще раз – отчасти с сожалением, отчасти с облегчением.

Он побыл счастливым обладателем высокой награды всего два дня, зато избавился от наглядного свидетельства его сговора с врагами России – вряд ли в ближайшие несколько месяцев тюремщики будут ворошить сырую солому, а если и будут, никто не докажет, что именно Роджер спрятал орден.

Немного развеселившись, он подумал: хорошо, если удастся разделаться с духом графа Ягергорна столь же легко, как и с двумя вполне материальными предметами, которые чуть не отправили его раньше времени в могилу.

Оставалось еще письмо Орлова, но у Роджера не было ни ножа, ни ножниц, а без них очень трудно извлечь пергамент из укромного места; в конце концов он решил, что вряд ли письмо найдут, а оно представляет немалую ценность и потому пока не стоит его уничтожать.

Покончив, таким образом, с самыми животрепещущими проблемами, молодой человек попытался понять, что же могло случиться с Ягергорном. Едва ли он умер от сердечного приступа – Роджер был бы в ответе за это только в том случае, если бы приступ приключился, когда граф потерял сознание от его удара. Не мог он и задохнуться – Роджер помнил, что велел Заре непременно вытащить кляп, если возникнет такая нужда, а в то, что девушка не выполнила его распоряжения, Роджер не верил ни единой секунды. Удары по голове и плечам, нанесенные хлыстом, тоже никак не могли послужить причиной смерти графа – через три часа после драки он был жив и неплохо себя чувствовал.

Так ни до чего и не додумавшись, Роджер оставил эту загадку и начал размышлять над странной судьбой, занесшей его так далеко от дома. Он вспомнил прелестную шалунью Джорджину – вернулась ли она в любимые «Омуты» или все еще путешествует с отцом по Средиземноморью? Вспомнил он и свою милую мать – ее не очень разнообразную, но деятельную жизнь, делившуюся между благотворительностью и садом в Хемпшире, вспомнил он и отца – вспыльчивого, прямолинейного, добродушного морского волка – адмирала. Маленький, но горячо любимый дом остался в нескольких сотнях миль от него, но Роджеру они казались непреодолимой пропастью.

Молодой человек почувствовал, что очень устал, но спать не решился. Пока он бодрствует, крысы будут держаться поодаль, но стоит ему лечь, противные создания подберутся к нему и примутся кусать за руки и за ноги.

Он то и дело вставал и шагал туда-сюда по узкой камере, чтобы не замерзнуть и не уснуть, но, несмотря на это, к утру могильный холод подвала стал пробирать его до костей.

Время остановилось. Это было место вечной ночи – может проходить месяц за месяцем, а узник даже и не узнает, что солнце, которого он давно не видел, совершает по небосводу свой путь. Единственными часами пленнику служил желудок – прислушиваясь к его требованиям, Роджер решил, что минул не один день, прежде чем в коридоре послышались тихие шаги.

Шаги стали громче, потом замерли, и тяжелая дверь со скрежетом открылась. В тусклом свете фонаря Роджер разглядел старшего надзирателя и с ним еще одного человека. Надзиратель позвал его, и Роджер нетвердой походкой вышел из камеры. Его снова повели по бесконечным коридорам, потом вверх по каменным лестницам – к благословенному дневному свету – и ввели в комнату, где за столом сидел пожилой человек в красивой форме.

К изумлению Роджера, этот, очевидно, влиятельный чиновник не только предложил ему стул, но и попросил прощения за то, что Роджеру пришлось провести некоторое время не самым приятным образом. Оказалось, если не поступало иных приказаний, все вновь прибывшие на первую ночь помещались в один из карцеров, чтобы у них составилось четкое представление, каково было бы провести в такой обстановке, ну, скажем, месяц, в том случае, если вдруг они попытаются бежать.

Пожилой офицер назвался полковником Шевардьевым и с напускной любезностью заявил Роджеру, что очень рад его видеть и постарается устроить его поудобнее, а также выразил надежду, что пребывание Роджера в крепости будет долгим. Роджер вежливо поблагодарил – даже долгое заключение казалось ему предпочтительнее кратковременного пребывания в карцере, но все равно подумал, что все эти расшаркивания звучат как-то странно.

Пожилой военный, как выяснилось, был комендантом крепости; он откровенно признал, что его доход зависит от количества и, если можно так выразиться, качества пленников, находящихся под его надзором. Он получал поденную плату, и чем выше был чин пленника, тем больше платили коменданту. От него требовали также кормить заключенных на выделяемые деньги, значит, чем больше он получит, тем лучше пойдут дела и у его подопечных. Роджер, чье положение соответствует генерал-майорскому чину, относится ко второму классу – два рубля в день, и его будут кормить почти так же, как если бы он ел за столом коменданта. Полковник завершил свой рассказ, заметив, что ему есть чем гордиться, – он обеспечивает своих пленников всех чинов лучше, чем в других крепостях, и, когда Роджера освободят, и он, и любой его друг может воспользоваться протекцией коменданта, чтобы при следующем аресте их опять поместили в Шлиссельбургскую крепость.

Мысль о том, что комендант тюрьмы может предлагать протекцию своим пленникам, развеселила Роджера; впервые за последние семнадцать часов он улыбнулся.

– Остается только молиться, чтобы мне представилась такая возможность, сударь, – улыбнувшись, сказал Роджер. – Боюсь, мне будет непросто выйти отсюда после приговора по делу об убийстве, в котором меня обвиняют.

– Так вас обвиняют в том, что вы кого-то убили? – приподнял седую бровь комендант. – Жаль, значит, через день-другой я лишусь вашего общества, но это уже не мое дело. В камере вас посетит с допросом полицейский судья. Обращаться с вами будут так же, как и с другими пленниками вашего ранга; приказа не пускать к вам посетителей не поступало. – Он показал в улыбке несколько гниловатые зубы и прибавил: – Не сомневаюсь, что у молодого человека столь приятной наружности есть немало знакомых прелестных женщин, которые были бы рады скрасить ваше заключение.

Роджер по-дружески улыбнулся старому повесе.

– Сейчас, сударь, меня больше заботит собственная судьба; я буду очень вам благодарен, если вы передадите французскому послу письмо с просьбой приехать сюда.

Комендант пообещал, вызвал стражников и велел им отвести Роджера в камеру номер двадцать четыре. Камера оказалась просторной комнатой с большим, выходившим на озеро окном, забранным решетками. В ней находилась старая, но удобная на вид кровать, дубовый шкаф, раковина для умывания, комод, три кресла, а также крепкий стол, на котором помещались перья, песочница и рожок с чернилами. Старший надзиратель сказал, что за отдельную плату пленник может, если ему потребуется, получить вино, коньяк, бумагу, книги и прочие приятные вещи. Потом Роджера оставили наедине со своими по-прежнему не очень радостными размышлениями.

Но оставили ненадолго. Спустя пять минут один из стражников вернулся и привел маленького остроносого человечка в немного великоватом парике и тощего неуклюжего парня с портфелем. Это были полицейский судья и его служащий, но Роджер заявил, что не намерен отвечать на вопросы до тех пор, пока не встретится с французским послом, и они удалились.

Молодой человек спохватился, что не ел уже много часов и сейчас очень голоден; к счастью, его тюремщики не забыли о нем и вскоре после ухода судьи принесли немного холодного мяса, яблочный пирог и кувшин пива.

Роджер еще жевал, когда дверь опять открылась и в комнату впустили доктора Дренке. После приезда в Санкт-Петербург Роджер всего пару раз виделся с дипломатом-немцем – и то мимоходом; в своих горестных размышлениях в темнице молодой человек и не вспомнил о докторе, но сейчас искренне обрадовался ему – доктор был единственным человеком, с которым Роджер мог поговорить о деле Ягергорна откровенно, не утаивая, какую роль сыграла во всем этом деле Наталья.

– Ну-с, мой бедный шевалье, – произнес доктор, усевшись, – я очень рад найти вас в трезвом рассудке, потому что очень опасался за ваше душевное здоровье. Что вас заставило убить графа Ягергорна таким варварским способом и сбросить бедную Зарю с лестницы?

Роджер в изумлении уставился на него.

– Я впервые слышу о несчастье с Зарей! – воскликнул он. – И ничего не знаю о том, что произошло у меня дома, – я уехал во вторник вечером. Расскажите же мне.

– Рассказывать недолго, – мрачно ответил доктор. – Примерно в половину одиннадцатого Остерманн поднялся из подвала, чтобы запереть входную дверь. На нижней площадке лестницы он обнаружил Зарю, лежавшую без чувств, как потом оказалось, у нее была сломана нога и разбита голова. Остерманн в десять часов проводил вас и поэтому сначала решил, что, должно быть, в дом пробрался вор, а Заря его вспугнула. Поднявшись к вам и увидев, что из гостиной ничего не пропало, он пошел ко мне. Я читал, а минут за двадцать до того слышал перебранку внизу, в вашей квартире. Мы посчитали, что вы, позабыв нечто нужное и вернувшись, поймали Зарю на воровстве, воспользовались своим правом отлупить ее как следует и сами не поняли, сколь сильно изувечили бедняжку, подумав, что она, наверное, просто упала в обморок от переживаний. А поскольку времени у вас было в обрез – снова вскочили на коня и уехали, полагая, что девушка как-нибудь очухается сама. – Доктор помолчал. – Когда Остерманн зашел в вашу квартиру, – продолжал он после паузы, – он оглядел только гостиную, а в спальню не входил. На следующий день он сообщил в полицию о вашем отъезде, и их вполне устроило объяснение, что вы отправились на Ладогу и вернетесь в пятницу вечером. Утром в пятницу Заря все еще была в больнице – со сломанной ногой и сотрясением мозга, и Остерманн решил, что надо прибрать квартиру перед вашим возвращением. Войдя в спальню, он обнаружил на вашей кровати графа Ягергорна – связанного и с кляпом во рту. Остерманн вызвал полицию, и те сказали, что граф умер от удушья.

– Вот, значит, как все произошло, – кивнул Роджер. Теперь все стало на места, кроме одного: кто же напал на Зарю? Но возможно, прав был Остерманн и она стала жертвой грабителя? Ей следовало сторожить в спальне Ягергорна, но, услышав шум в гостиной, она, наверное, вышла бы посмотреть, кто там. Судя по всему, Заря застигла грабителя прежде, чем он успел что-нибудь взять, и криками, которые слышал доктор, пыталась позвать на помощь, но вор схватил ее, сбросил с лестницы и, опасаясь, что появится еще кто-нибудь, поспешно убежал. Граф же, оставшись без попечения Зари, умер ужасной смертью.

– Мне бы хотелось рассказать вам всю правду, – после некоторых раздумий произнес Роджер. – Но только при одном условии: то, что я скажу, должно остаться между нами – в деле замешано третье лицо.

– Вы можете положиться на мое слово, шевалье, – поклонился доктор. – Я так понимаю, вы говорите о баронессе Строгановой?

Роджер озадаченно посмотрел на него:

– Многие ли знают, что она была у меня перед по явлением Ягергорна?

Доктор отрицательно покачал головой:

– Известно только, что до приезда графа с вами обедала какая-то знатная дама. Я решил, что это, должно быть, именно Наталья, помня ваши отношения с ней на корабле, да и на лестнице пару раз я ее встречал.

– Вы просто камень сняли с моей души. Ради репутации баронессы необходимо сохранить ее инкогнито; Остерманн хорошо знает Наталью в лицо, но вряд ли ему известно ее имя. Она участвовала в деле лишь тем, что назначила графу рандеву в моей квартире, и сделала это по моей просьбе, не зная, что я задумал. Ушла она раньше меня, и о том, что случилось позднее, ей известно не больше, чем мне. Ужасно, если ее обвинят в соучастии.

– Думаю, сударь, за нее можно не опасаться, если вы только не будете отрицать, что убили графа. Полиция здесь бдительна, но не вездесуща. Скорее всего, ей давно известно, что баронесса вас навещает, но без нажима сверху Наталью в это дело впутывать не станут. У нее немало влиятельных родственников, да и императрица не любит скандалов, в которых замешаны ее фрейлины, поэтому полиция не будет усложнять себе работу, коли этого можно избежать.

– Вы хотите сказать, что, возьми я всю ответственность на себя, они полностью этим удовлетворятся, но если я заявлю о своей невиновности, они обратят внимание на баронессу в надежде, что она даст показания против меня?

– Именно. На сей момент считается, что обедавшая с вами дама в деле не замешана. Считается также, что граф был в нее влюблен и, выследив ее, когда она направлялась в вашу квартиру, застал вас вместе. Все, что за этим последовало, относят на ваш счет. Но во имя чего, скажите, вы избрали столь варварский способ сведения счетов?

– Я его не избирал, – честно отвечал Роджер и рассказал доктору, как было дело.

Выслушав его, доктор вздохнул:

– Я охотно вам верю, сударь, что вы не имели намерения убивать графа, но это не снимает с вас обвинения – вы все равно в ответе за его смерть. И даже если в дело вмешается баронесса, я не представляю, что она может сказать в ваше оправдание.

– Я понимаю, – согласился Роджер. – Именно поэтому мне так не хочется, чтобы ее участие в этом деле получило огласку. Не могли бы вы от моего лица встретиться с баронессой и заверить ее, что, если что-то и станет известно, то не с моих слов?

Доктор согласился выполнить эту просьбу, равно как и позаботиться о Заре, и, заверив Роджера в своей дружбе, уехал.

Оставшись один, молодой человек начал нетерпеливо расхаживать по комнате. Теперь он хотя бы знал, каким образом провалился его план, но легче от этого не стало. Некоторое время он мрачно размышлял о том, какой ужасной смертью умер Ягергорн, и решил, что не он один в ней виновен. Граф был бы жив, если бы на Зарю не напали.

В три часа в замке заскрежетал ключ. Роджер поднялся, надеясь, что приехал граф де Сегюр, но в комнату впустили женщину в черном плаще с надвинутым на лицо капюшоном. Как только надзиратель ушел, она откинула капюшон и кинулась к узнику.

– Наталья Андреевна! – воскликнул Роджер, а она уже обвивала руками его шею. – Вам не следовало приезжать! Это безумие – обнаруживать наше знакомство.

– Я не могла не приехать! – вскричала она и зарыдала. – Это по моей вине вы здесь, но до нынешнего утра я не сознавала последствий своего необдуманного поступка.

– Поступка? – Роджер отстранил ее от себя. – Что вы имеете в виду?

– Во вторник я позабыла у вас свои кольца, – всхлипывала она. – Я отъехала на полмили и вспомнила о них. У меня еще было время, и я вернулась к вам. Я искала их в гостиной, когда отворилась дверь спальни и вышла эта замарашка, которую вы купили за сотню рублей в первый день вашего приезда в Петербург.

В один миг Роджер все понял. Чтобы успокоить ревность Натальи, он сказал ей, что избавился от Зари и ему прислуживает Остерманн. Обнаружив девушку в его квартире через два месяца, та, конечно, предположила самое худшее.

– Значит, это вы избили ее и сбросили с лестницы! – гневно воскликнул Роджер. – Неужели вам не пришло в голову, что я оставил ее караулить Ягергорна до утра?

– С чего бы? – завопила она. – Вы же сказали мне, что всю ночь будете дома. Вас не оказалось в квартире, и я решила, что вы вышли на двор или в погреб и в любую минуту можете вернуться. Вы соврали мне, и я очень разозлилась. Вот и решила, что проучу вас, если оставлю девчонку в подпорченном виде.

– Вы сломали ей ногу и едва не убили ее.

– Мне нет до нее дела. Я люблю вас, Роже Христофорович, и чуть не обезумела от ревности, когда поняла, что вы меня обманули и два месяца держали ее при себе, а я ничего не знала.

– Вы обижаете меня такими низкими подозрениями. Я купил ее девственницей; и она девственна до сих пор. Я держу ее только из сострадания, отправь я ее к родителям, это было бы позором для нее и для семьи.

Наталья перестала плакать.

– Значит, вы меня любите! Слава Богу! Но я и по думать не могла, что вы уехали и оставили ее сторожить Эрика Ягергорна. Я догадалась об этом только вчера, когда узнала, как он умер в вашей спальне. А сегодня утром мне сказали, что вы арестованы. О, Роже Христофорович, я никогда не прощу себе и умру от горя, если… – И она снова разразилась рыданиями.

Роджер больше не любил ее. И страсть его умерла, но он видел, что Наталья любит его безумно, поэтому ему захотелось утешить ее просто из жалости.

Лучшая линия поведения, которую они смогли изобрести, состояла в том, что Роджер признается: он оставил графа связанным, с кляпом во рту, но погиб Ягергорн только потому, что указания не были выполнены. Если суд сочтет Роджера виновным в убийстве, Наталья использует все свое влияние, чтобы смертный приговор заменили заключением, поэтому ей выгодней остаться незамешанной в этом деле. Роджер не хотел оказаться в ситуации, когда придется снова ложиться с ней в постель, и убедил Наталью в том, что гораздо благоразумнее воздержаться от дальнейших посещений крепости, если только не случится нечто непредвиденное. Они горестно простились, потом позвали стражника, и Наталья ушла.

Французский посол появился только в семь часов и пробыл недолго. Юного графа, конечно, отнюдь не радовало, что один из его соотечественников обвинен в таком ужасном преступлении, но, выслушав рассказ Роджера, он проникся к нему большим сочувствием.

Он мрачно заметил, что не видит причин, которые помешали бы суду вынести приговор, и выразил надежду, что вердикт окажется не самым суровым. Обращаться к императрице пока бесполезно – по ее слову, конечно, любое дело могло быть приостановлено, но в данном случае он вовсе не представляет, что могло бы подвигнуть ее на это.

Однако, как представитель версальского двора, граф попробует привлечь ее внимание к суду над его соотечественником, и сделать это не составит труда, потому что императрица сама предложила Роджеру обращаться к ней в случае любых затруднений. Итак, когда придет время, посол приложит все силы, чтобы убедить Екатерину в том, что смертная казнь – слишком жестокое наказание за преступление, в котором человек повинен лишь отчасти.

Прошло минут двадцать, как уехал граф де Сегюр, и снова появились полицейский судья со своим чиновником. На сей раз Роджер согласился сделать заявление и ответил почти на все вопросы. Он отказался назвать имя дамы, которая обедала с ним в тот вечер, когда приехал Ягергорн, и судья не стал добиваться ответа и даже рискнул заметить, что, раз Роджер признает свою вину, может быть, не потребуется ее свидетельства против него.

Оставшись один, Роджер смог наконец разобраться в своих ощущениях, и оказалось, что он чувствует себя гораздо веселее, чем сутки назад. Его положение улучшилось, и он уже не думал, что ему придется дорого расплачиваться за смерть графа Ягергорна. Никто не заинтересовался его передвижениями за пределами Петербурга, никто не знал, что Роджер украл разрешение, выданное Ягергорну, и даже Наталья не сомневалась, что Роджер ездил именно на Ладогу.

Через два дня, утром, снова приехал граф де Сегюр. Он сообщил, что вчера вечером, в субботу, на заседании суда императрица по своей инициативе завела речь о деле Роджера и отдала приказание временно приостановить дознание, поскольку решила сама познакомиться со всеми материалами.

Роджеру сразу пришло в голову, что Наталья Андреевна, ухватившись за предоставленную возможность, начала действовать, но следующие слова посла разубедили его.

– Я затрудняюсь сказать наверняка, – заметил де Сегюр, – к добру ли или к худу поворот событий, но я сослужил бы вам дурную службу, если бы не предупредил, что оказанная вам честь – не более чем любопытство со стороны императрицы. – Граф улыбнулся немного плутовато. – Честно говоря, в Петербурге вас сейчас числят чудовищем, и ее величество, в поисках новых развлечений, хочет еще раз взглянуть на вас.

Этим Роджер довольствовался до полудня, когда приехал доктор Дренке и привез более радостные вести. Врачи решили, что жизнь Зари теперь вне опасности, и девушка ответила на вопросы полиции. Она сказала, что Роджер велел ей делать то-то и то-то, тем самым подтвердив его слова, и сообщила, что на нее напала знатная дама, которую она видела всего один раз и не знает, кто это такая.

Роджеру было приятно узнать, что Заря выздоравливает, но он сомневался, что в России станут слушать показания крепостной девушки, преданной своему хозяину. Тем не менее она подтвердила слова Роджера, и это уже кое-что; имя же Натальи Андреевны так и не прозвучало, что было очень хорошо – любое упоминание о ней в связи с этим делом свело бы на нет ее влияние при дворе.

В последующие два дня Роджер не имел свежих новостей и не знал, горевать ему или благословлять судьбу. Еда, которую ему приносили, конечно, никоим образом не могла считаться роскошной, но она была обильна и разнообразна, к тому же ему позволили послать в Петербург за вещами и деньгами, так что он жил даже с некоторыми удобствами. Он сознавал, что любая перемена в его положении, скорее всего, изменит его к худшему, но все же неопределенность терзала его – он начал опасаться, что императрица о нем позабыла.

Однако в среду, пятого сентября, стало ясно, что Екатерина помнит о нем, – в камере появились два красавца гвардейца. Вежливо поздоровавшись, они попросили Роджера подготовиться к встрече с ее величеством. Роджер надел свой лучший костюм, напудрился и надушился, словно собирался на бал, и в сопровождении молодых людей спустился вниз. У дверей его ждала карета с зарешеченными окнами, похожая на ту, которая в свое время доставила его в крепость. Молодые люди сели на лошадей, Роджера, у которого сердце билось куда чаще, чем обычно, заперли в карете, и вся кавалькада тронулась в долгий путь через Санкт-Петербург в Петергоф.

Они выехали в три и, несколько раз сменив лошадей, прибыли во дворец около восьми вечера. Роджера отвели в кордегардию, где он провел в ожидании больше часа, потом два офицера вернулись, и, взяв шпагами на караул, поместились по бокам Роджера, и сопроводили его через просторную прихожую и вверх по огромной мраморной лестнице. Еще шестеро гвардейцев несли стражу перед высокой двустворчатой дверью. Гофмейстер постучал по двери своим отделанным слоновой костью жезлом, лакеи распахнули ее, и Роджер шагнул в зал, где пребывала императрица.

Она сидела за большим резным письменным столом и казалась еще меньше ростом, но не менее величественной. Идя вперед, Роджер заметил, что Екатерина Ивановна, пожилая женщина, которая была наперсницей императрицы и вела ее личные дела, сидит за ее спиной, а Мамонтов со скучающим видом играет в углу со спаниелем; в дальнем конце зала занимались вышиванием две камер-фрейлины.

В шести шагах от стола гвардейцы остановились, и Роджер опустился на одно колено.

– Встаньте, – резко бросила императрица. – И расскажите нам о своем зверском преступлении.

– Ваше императорское величество, – начал Роджер. – Вы, с вашим острым умом, великодушным сердцем и твердой рукой, даровали России новый свод законов. По всему миру почитают вашу справедливость. Поэтому молю вас отмерить наказание согласно моей вине, сделав послабление, потому что со мной приключилась страшная беда; это и заставляет меня, пав вам в ноги, молить о милосердии.

– Вы просите снисхождения, – голос императрицы был тверд, а ноздри трепетали, – но не пытайтесь добиться нашей милости простой лестью. Дела империи оставляют нам мало времени на таких, как вы, так что высказывайтесь коротко.

Роджер собирался изложить дело с самого начала, с первой встречи с Ягергорном в Стокгольме, но теперь решил по-иному. В нескольких фразах он рассказал, как, поссорившись с графом, заманил его к себе на квартиру и там, победив в драке, связал и как по несчастной случайности Ягергорн был оставлен на погибель вместо того, чтобы на следующее утро спокойно отправиться домой.

– Если это правда, – холодно произнесла императрица, – вы не такое чудовище, каким вас представили, но все же поступили подло, напав на ничего не подозревающего человека, а то, что ваша девка на смогла выполнить приказания, никоим образом не снимает с вас ответственности за смерть графа Ягергорна.

– Да, ваше величество, – с отчаянной смелостью отвечал Роджер. – Я признаю это, как и то, что поступил подло. Но хотя нас разделяет пропасть, у нас есть нечто общее, и, обращаясь к вам за снисхождением, я полагаюсь на сходство наших натур.

– За такую наглость вам следовало бы отведать кнута, – проговорила императрица, поджав тонкие губы, но Роджер не обратил внимания на это предупреждение. Он понимал: сейчас или никогда.

– Прошу вас, сударыня, – продолжал он поспешно, – выслушать, что привело меня к такому решению, и сказать, как бы вы поступили в подобных обстоятельствах.

– Хорошо, – кивнула она. – Но если вы не сумеете объясниться, пощады не ждите.

Роджер шагнул вперед. У него был талант легко и непринужденно излагать свои мысли как письменно, так и устно, и сейчас он заговорил на французском – и он, и Екатерина изъяснялись по-французски так же хорошо, как и на своих родных языках.

– Ваше милосердное величество, – начал он, – два качества объединяют нас: мужество и любовь ко всему изящному. То опустошение, которое принесли ваши глаза бесчисленным сердцам, и ваше дружелюбие по отношению к тем, кто настолько удачлив, что снискал ваше расположение, столь хорошо известны, что мне нет нужды о них распространяться. А что касается вашего мужества – весь мир знает, что ни один венценосный мужчина не принимал таких смелых решений. И все же есть один пример, который я бы хотел вспомнить, – я считаю, что вы проявили тогда больше доблести, чем любой легендарный рыцарь или классический герой.

– Какое же наше деяние вы имеете в виду? – смягчившись, спросила императрица.

– Я говорю о тех временах, когда в Петербурге началась оспа, которая поражала даже ваших придворных, – ответил Роджер. – Опасаясь, что ваш маленький сын, его высочество великий князь, падет жертвой страшной болезни, вы решились подвергнуть его прививке, чего на Руси еще не практиковали. Послав в Англию за доктором Динсдейлом и отклонив его предложение попробовать прививку сначала на ком-нибудь из ваших подданных, вы настояли на том, чтобы смертельную заразу втайне привили вам, а уж потом – вашему сыну и остальным.

Императрица пожала пухлыми плечами, но все же улыбнулась.

– Только недостойный суверен станет подвергать беспомощного ребенка или своего подданного риску, к которому сам не готов. Но если вы это считаете мужеством и притом склонны к романтизму, то каким же образом эти качества привели вас к вашему нынешнему положению?

Не называя имени Наталья Андреевны, Роджер поведал Екатерине о своем любовном приключении в Стокгольме и о том, как Ягергорн устроил ему засаду. Он заявил, что считает свой план мести вполне оправданным и что он доказал свою отвагу, решив не прибегать к услугам разбойников, чтобы те побили его врага ночью на улице. Граф был мощнее, однако Роджер вооружился только хлыстом, встретился с противником лицом к лицу и победил его.

Когда Роджер окончил свой рассказ, императрица некоторое время задумчиво разглядывала молодого человека.

– Вы дали графу Ягергорну возможность защититься хотя бы с помощью своей грубой силы, а это больше, чем он имел право ожидать. Однако вы лишили его жизни. Нам бы хотелось, чтобы вы оставались здесь, пока мы не придем к решению по вашему делу. В свое время мы со общим его вам.

Снова встав на колено, Роджер пустил в ход последний козырь:

– Если вашему величеству будет угодно… Если вы сочтете, что я заслуживаю самого жестокого наказания, то прошу вас позволить мне умереть, как подобает дворянину, но не жить рабом, и, если вы приговорите меня к смерти, прошу исполнить мою последнюю волю.

– И чего вы желаете? – с легким нетерпением спросила императрица.

Роджер встал и улыбнулся.

– Прежде чем меня поведут на смерть, я бы хотел поцеловать руку, указавшую мне мою судьбу, в знак глубочайшего уважения к государыне, которая сделала для своего народа столько, сколько не сделал ни один правитель.

Он затеял смертельно опасную игру, утверждая, что предпочтет смерть долгому заключению, но только так он мог изложить свою патетическую просьбу, позволявшую ему еще раз воззвать к ее милости.

Да, Роджер рисковал всем, но, когда императрица сделала знак увести его, он заметил, что она довольна комплиментом.

– Ваша воля будет исполнена, – тихо произнесла она.

Вместо того чтобы повернуться и уйти, как положено пленнику, Роджер сыграл вышколенного придворного и трижды поклонился Екатерине, пятясь к двери. Потом молодого человека отвели обратно в кордегардию, где ему принесли ужин и предложили складную кровать, на которой можно было переночевать.

Следующий день прошел без всяких событий. Гвардейцы обращались с ним вежливо, и Роджеру не на что было пожаловаться, но, не зная, чем заняться, он с трудом сдерживал волнение. Ему явно удалось произвести на императрицу благоприятное впечатление, но она гордилась своими справедливыми решениями, и он ни минуты не мог поверить, что его отпустят на свободу. Екатерина взяла на себя обязательство искоренить зверские преступления в столице, и поскольку в случае Роджера не было иного выбора, чем между тюрьмой и казнью, императрица вполне могла позволить себе принять его донкихотский жест.

Когда в семь часов вечера за Роджером явились два гвардейца, он испытал облегчение – через несколько минут все разъяснится. Но, поднимаясь вместе с ними по широкой лестнице, молодой человек подумал: а вдруг императрица послала за ним только для того, чтобы выполнить его просьбу? Во рту у него пересохло; он, как ни пытался, не мог придумать ни одного довода, чтобы склонить Екатерину к милосердию. У Роджера был целый день, однако ему как-то и в голову не пришло подумать над этим, и он провел время в праздных умствованиях.

Эти мысли вихрем проносились в голове молодого англичанина, пока его вели по коридору, но не в ту сторону, куда он проходил вчера вечером. Здесь не было ни офицеров в форме с соболями, ни гофмейстеров, ни лакеев. Один из сопровождавших Роджера постучал в какую-то дверь.

– Entrez^[24], – раздался резкий голос.

В следующий момент Роджер оказался в небольшой приемной, где сидела старая черноглазая Екатерина Ивановна.

Он сразу направился к тощей, некрасивой старухе, а та указала ему на кресло напротив себя.

– Сударь, – произнесла она. – Ваш рассказ вчерашним вечером не мог не произвести впечатления на ее величество. Прежде чем вынести приговор, она хотела бы понять: то ли вы просто искатель приключений с хорошо подвешенным языком, то ли вы таковы, каким кажетесь, и больше достойны ее монаршей милости. Она повелела мне побеседовать с вами, чтобы потом доложить обо всем, но сегодня вечером у меня ужинают друзья, и я решила, что лучше всего смогу выполнить свою задачу, если приглашу и вас.

Роджер, в душе которого мешались удивление и радость, поклонился старой ведьме и заявил, что польщен оказанной честью. Появление какого-то офицера и двух дам дало ему небольшую передышку; пока его представляли, он успел собраться с мыслями и приготовиться к новому испытанию, от которого зависели его жизнь и свобода. Теперь он принялся очаровывать старуху Екатерину Ивановну с такой настойчивостью, словно она была на полвека моложе и красивее всех при дворе.

За десять минут собралось человек десять, а потом, когда дверь открылась в очередной раз, без всяких церемоний вошла императрица.

В тот же миг все замолчали, мужчины низко поклонились, а дамы присели чуть ли не до полу.

– О, ваше величество! – воскликнула Екатерина Ивановна, поднимаясь. – Как это мило! Какой сюрприз для нас! Я и не знала, что вы хотите почтить меня сегодня своим присутствием. Позвольте мне распорядиться об ужине. – И с этими словами она выплыла из комнаты.

Императрица, взяв бокал вина, разрядила атмосферу в комнате всего несколькими словами. Вернулась Екатерина Ивановна, и вскоре всех пригласили за стол. Невысокая полная императрица шла первой. Роджер с Екатериной Ивановной замыкали шествие, и хозяйка салона шепнула:

– У меня не хватило времени, чтобы переставить приборы. Я должна была сидеть во главе стола и по садила вас слева, но теперь мое место занимает ее величество, и вы окажетесь рядом с ней. Хорошо это или плохо, но ваша судьба сейчас в ваших руках.

Роджер занял свое место, и императрица ласково приветствовала его, никак не выделяя среди остальных гостей. К каждому она обращалась с тем или иным вопросом, намереваясь втянуть всех в общий разговор за столом; Роджер пришел в восхищение, видя, как мастерски эта женщина ведет беседу, так, что все участники довольны. Вскоре он понял: в близком кругу Екатерина не хотела, чтобы с ней обращались как с государыней, предпочитая выступать просто в качестве почетной гостьи, к которой правила хорошего тона обязывают относиться с уважением, но без подобострастия. Она даже позволяла некоторым присутствующим подшучивать над ее хорошо известными слабостями и весело смеялась вместе со всеми.

Роджер, прочувствовав атмосферу, изо всех сил старался произвести приятное впечатление; он благоразумно уделял равное внимание всем, кто находился за столом, не выделяя императрицу. Он знал, что сейчас ум и манеры – его оружие в борьбе за жизнь и свободу. А борьба идет нешуточная – словно он, со шпагой в руке, противостоит отряду всадников. Когда подали десерт, Роджер, зная любовь Екатерины к французской культуре, повернул разговор в нужную сторону и с похвальной скромностью показал знание предмета. Он всегда презирал Руссо, как ветреного фантазера, и восхищался блистательным цинизмом Вольтера. Императрица придерживалась того же мнения и очень одобрительно отозвалась о высказываниях Роджера.

В десять часов Екатерина поднялась, собираясь удалиться. Встали и все гости; к смущению Роджера, государыня протянула ему руку для поцелуя.

Побледнев, он склонился над ее рукой и коснулся ее губами. Он надеялся, что она сделала это в знак прощания, но зная жестокость, цинизм и двуличие, пронизывавшие весь русский двор, не мог быть уверен, что эта пухлая рука не подписала уже ему смертный приговор и императрица не решила таким образом выполнить его последнюю волю.

В голове его мелькнула ужасная мысль: последние два часа он провел вовсе не как желанный гость на веселом ужине, а как пленник, одной ногой стоящий на эшафоте. Только с великим трудом ему удалось сохранить невозмутимость и как ни в чем не бывало пожелать спокойной ночи всем гостям, которые вскоре решили разойтись.

– Сударыня, – обратился Роджер к Екатерине Ивановне, когда они остались одни, – если бы я знал, что это мой последний день, я бы и тогда не пожелал провести его иначе и не в силах выразить словами свою благодарность вам. Смею ли я освободить вас от необходимости звать стражу и заверить вас, что вполне найду дорогу обратно сам?

Екатерина Ивановна покачала головой:

– Нет, шевалье, теперь я за вас отвечаю, и мне бы хотелось еще поговорить с вами накоротке. Идемте.

Он вышел в коридор вслед за старухой, через полсотни шагов они остановились перед другой дверью. Екатерина Ивановна открыла ее, и они оказались в роскошно убранной спальне. Роджер поблагодарил, а она в ответ только пожелала ему доброй ночи и ушла.

Первым движением Роджера, когда он остался один, было бежать. Никто не брал с него честного слова – вот он, шанс на спасение! Роджер бросился к окну, распахнул его и выглянул наружу. Внизу располагалась широкая мощеная терраса, выходившая в сад. От земли Роджера отделяло футов двадцать, но это его нисколько не смутило – он принялся оглядываться в поисках чего-нибудь, на чем можно спуститься. В это время снизу раздались голоса: откуда-то из темноты появились два солдата и принялись расхаживать взад-вперед. Молодому человеку все стало ясно. Стальные оковы сменили на шелковую сеть, но он все равно в плену. Даже если ему удастся справиться с двумя часовыми – он останется один в России, где едва ли может рассчитывать хоть на чью-то помощь, а в такой ситуации у него нет надежды переправиться за границу прежде, чем его снова схватят. Роджер разделся и решил, что нужно по назначению воспользоваться роскошной кроватью.

На следующее утро появился лакей, раздвинул шторы и принес аппетитный завтрак. Позавтракав, Роджер встал и оделся, чтобы быть готовым, на случай, если его позовут. В девять часов раздался стук в дверь и на пороге возник толстый серьезный мужчина, сказавший по-немецки, что он – доктор и пришел, чтобы засвидетельствовать состояние здоровья Роджера.

Сначала молодой человек решил, что тут какая-то ошибка, о чем тут же и заявил, но его посетитель ответил:

– Если вы – шевалье де Брюк, то никакой ошибки нет. Это обычная процедура; вы очень обяжете меня, если разденетесь.

Вряд ли преступников, которым вынесен смертный приговор, заставляют проходить медицинское освидетельствование перед казнью, и Роджер решил, что это, должно быть, обычная мера предосторожности по отношению к тем, кто живет во дворце, принимаемая, чтобы обезопасить двор от заразных болезней. В его собственном случае предосторожность казалась несколько запоздалой, но Роджер объяснил это тем, что он попал сюда при несколько необычных обстоятельствах.

Когда молодой человек по просьбе доктора разделся, тот очень внимательно осмотрел его и, наконец, заявив, что всем доволен, уложил свой саквояж и удалился.

Через полчаса опять вошел лакей и принес Роджеру кипу книг. От имени Екатерины Ивановны он принес извинения и сказал, что у нее сегодня трудный день, поэтому она просит шевалье развлекать себя самому, передает ему эти книги, а сама встретится с ним только вечером.

У Роджера не было выбора, поэтому он поблагодарил и, оставшись один, почитал, съел отличный обед, который принесли в комнату, и несколько часов подремал. Вскоре после семи часов распахнулась дверь и на пороге появилась Екатерина Ивановна. Она не стала входить, а поманила Роджера за собой.

Он вышел, и она повела его по коридорам, а потом по длинному сводчатому проходу, по обеим сторонам которого располагались окна; из них открывался вид на залитые вечерним светом сады. Роджер догадался, что его ведут в Эрмитаж, в ту часть дворца, где жила императрица, и понял, что сейчас узнает свою судьбу от самой Екатерины.

В маленьком дворце они спустились по лестнице на первый этаж. Екатерина Ивановна, открыв дверь, вошла в длинную анфиладу жилых комнат, состоящую из двух прихожих, библиотеки, приемной, столовой и спальни; все комнаты были прекрасно отделаны и обставлены.

В углу спальни маленькая винтовая лестница, сделанная из дерева редких пород, уводила куда-то вверх. Екатерина Ивановна указала на нее.

– Через десять минут, – сказала она, криво улыбнувшись, – вы должны подняться по этой лестнице и исполнить обязанности, для которых вы были избраны.

– Обязанности? – переспросил Роджер. – О чем вы?

Она с сожалением глянула на него:

– Я думала, вы более догадливы. Это апартаменты фаворита императрицы. Апартаменты ее величества – на втором этаже, прямо у вас над головой. Сегодня утром я получила приказ выселить отсюда дурака Мамонтова.

Внезапно старая интриганка пала на колени и склонила перед Роджером голову.

– Роже Христофорович! – воскликнула она. – Это ваши комнаты! Теперь вы фаворит! Оставайтесь им и, деля постель с императрицей, не забывайте о тех, кто помог вам стать самым влиятельным человеком во всей России!

Глава 18. Чтобы удовольствовать ее величество

Сердце Роджера пропустило удар, мысли споткнулись на бегу. Екатерина Ивановна произнесла что-то невозможное – это сон, сейчас он вздрогнет и проснется. Старая ведьма решила посмеяться над ним, а может быть, он неправильно ее понял.

Но, глядя на эту женщину, все еще склонявшуюся в поклоне у его ног, Роджер понял: она не шутит, а всерьез объявила его новым фаворитом императрицы.

Роджер вспомнил все, что говорила Наталья Андреевна о возвышении ипадении фаворитов. Когда императрица уставала от очередного любимца, она никогда не ссорилась с ним и не предупреждала его о близкой отставке. Екатерина начинала оглядываться в поисках другого, и проницательный Потемкин, для которого ее мысли были как открытая книга, подсовывал ей несколько подходящих молодых людей, позаботившись выбрать тех, в ком ощущал некую слабость характера, исключавшую для будущего избранника всякую возможность посягнуть на его роль главного советника. Когда императрица находила, что один из похотливых юных протеже Потемкина ей нравится, Екатерине Ивановне приказывали устроить званый вечер. Приглашался молодой человек, который еще ничего не знал, императрица появлялась, как скромная гостья, чтобы поговорить с ним, не вызывая лишних сплетен при дворце. Если при близком знакомстве она по-прежнему находила его приятным, избранника подвергали тщательному медицинскому осмотру. Потом, без предупреждения, прежнему фавориту вручалась кругленькая сумма вместе с советом отправиться путешествовать, а новый занимал его место.

За много лет эти действия стали обычной рутиной, и молодой англичанин в мгновенном озарении понял, что только что прошел через все этапы, за исключением одного: Потемкин был на войне и смена фаворитов произошла без его ведома.

Роджер поднял Екатерину Ивановну.

– Это вам, сударыня, я обязан столь неожиданным возвышением? – спросил он немного нервно.

Она сладострастно улыбнулась ему.

– Я знала, что ее величеству наскучил Мамонтов, и, как только вы появились, увидела, что вы ей понравились. Она давно считает меня своей наперсницей, и я знаю все ее прихоти. Мне осталось только шепнуть ей пару слов, пригласить на вечер нужных людей и получить ожидаемый результат.

Роджер не отвечал, и она продолжала:

– Много лет фавориты были куклами, пляшущими под дудку Одноглазого. Но вы другое дело, если я еще не разучилась разбираться в людях. Ее величество до сих пор прислушивается к советам Потемкина, но не в восторге от его диктаторских замашек и мечтает от него избавиться. Вы достаточно красивы, чтобы стать вторым Ланским, но вы превзойдете его. Если в отсутствие Потемкина вы сумеете утвердиться около императрицы, вам нетрудно будет с моей помощью сместить его, когда он вернется. Тогда мы с вами станем управлять Катенькой, да и всей Россией. Ну, что вы на это скажете?

Роджер понял, что возражать этой злобной честолюбивой женщине чистое безумие.

– Мне это нравится, сударыня, – отвечал он, – и я стану во всем полагаться на ваши советы.

– Вы разумный молодой человек, – неприятно рассмеялась она. – Мы еще поговорим потом, а сейчас я вас покину. У вас остается не более пяти минут, а потом поднимайтесь наверх и возьмите империю, лежащую у ваших ног.

Подобная перспектива показалась ему столь невероятной, что даже подумать о ней было нелегко. Разгульная, беспутная жизнь состарила Потемкина раньше времени, все говорили, что, сделавшись любовником императрицы, он стал совсем не похож на себя прежнего. В себе Роджер был уверен совершенно и знал, что, если избежит удара наемного убийцы и сохранит расположение Екатерины Ивановны, вместе они вполне смогут потягаться с одноглазым князем. Екатерина Ивановна тоже, похоже, в этом не сомневалась, а она-то знала ситуацию гораздо лучше. Если их интрига окажется удачной, через несколько месяцев Роджер станет реальным властителем величайшей империи.

Его власть будет почти безграничной. Если пожелает, он сможет изменить всю карту континента. Но более того, Роджер принесет своей стране пользу неизмеримо большую, чем мог себе представить даже в самых смелых мечтах, – он сделает Россию краеугольным камнем великого союза, способного обеспечить мир в Европе, и могущество Британии не будет больше растрачиваться в бессмысленных войнах. Величие России на суше, а Британии – на море преградит путь всем враждебным поползновениям остальных стран, и тогда мечта молодого Питта о спокойствии и процветании станет явью.

Но за это придется заплатить немалую цену. Мысли Роджера обратились к толстой старой женщине, благодаря которой ему суждено получить это могущество. Ее никак нельзя было назвать злодейкой, а умом она превосходила многих европейских правителей. От природы она была добра и щедра. Еще девочкой она приехала в страну, которую тогда считали азиатской и дикой. За четверть века Екатерина поставила свою державу в один ряд со странами, составляющими цивилизованный мир, и начала претворять в жизнь планы, благодаря которым все ее дворяне и большинство зажиточных подданных простого происхождения стали грамотными. Она подчинила себе дикие азиатские племена и правила ими с миром. По ее указу в Китай, Персию и в Арктику отправлялись исследовательские экспедиции, возглавляемые талантливыми учеными. Узнав о том, что обширнейшие плодородные земли ее страны пустуют, она финансировала переезд туда трудолюбивых немецких и венгерских семей. Благодаря ей в ее державе царила веротерпимость, невиданная ни в одном другом государстве. Екатерина отменила пытки и «слово государево», до нее державшее каждого русского в страхе, что его обвинят в преступлении, которого он не совершал, и под пытками вырвут ложное признание. Она прививала оспу даже в далеких степных деревнях, и, пока иные правители делали вид, что венерических болезней не существует, основывала госпитали, где больные могли лечиться не опасаясь, что об их недуге станет всем известно…

Она была отважной, щедрой, образованной, великой правительницей, и если Роджер захочет, то сможет встать рядом с ней, помогая ей вершить судьбы тридцати миллионов ее подданных и развивать отношения с другими странами так, чтобы в будущем навсегда избавить народы от ужасов войн.

Но за все это надо платить, и платить предстояло ему.

Внезапно при мысли о том, как он станет прижимать к себе это старое жирное тело, все в Роджере взбунтовалось. Он не сможет этого сделать – даже если бы потом настал рай на земле.

В отчаянии Роджер принялся искать путь к спасению. Он знал, что Екатерина Ивановна не заперла за собой дверь, да и вряд ли кто станет ограничивать свободу нового фаворита. Роджер мог отправиться куда пожелает, но у него не было ни денег, ни оружия, а без того и другого он далеко не уйдет. Не имея средств, чтобы подкупить кого-нибудь из жителей, у которого можно будет отсидеться несколько дней, Роджер рисковал, что гвардейцы, которых императрица отрядит на поиски, сразу его найдут.

Просторные апартаменты были увешаны бесценными гобеленами и прекрасными картинами и обставлены мебелью из лакового дерева, инкрустированного эбонитом и слоновой костью; арки и окна скрывали великолепные расшитые шелком занавеси, а на полу лежали роскошные ковры. Десятой части стоимости всего этого богатства молодому человеку хватило бы на всю жизнь, но на самом деле ничего из этих вещей нельзя было обратить в реальные деньги.

Обходя большую кровать под балдахином, Роджер внезапно увидел небольшую кучу вещей, которую венчала шпага. Это была его шпага, его сундуки и ящики; их, судя по всему, привезли сюда из Шлиссельбурга.

Он схватил шпагу и собирался пристегнуть ее, когда на верхней площадке спиральной лестницы раздались шаги и послышался тихий голос:

– Что вы медлите, шевалье?

Это был голос императрицы. Роджер колебался недолго. Бежать уже поздно. Если он и попытается, то через пять минут будет схвачен и снова отправлен в Шлиссельбург. Более того, после нанесенного императрице оскорбления его уже не поместят в ту уютную комнату, которую он занимал, а бросят в подземную темницу.

– Простите меня, сударыня, – ответил он. – Смущение задержало меня.

Пересекая комнату, Роджер лихорадочно думал. Он благодарил Небо за то, что императрица окликнула его именно в этот момент – ни раньше, ни позже. Было бы безумием попытаться убежать, когда Екатерина ждала его к себе. Надо выбрать такое время, чтобы у него было в запасе несколько часов, прежде чем его хватятся. Может быть, сегодня ночью.

Но сегодня ночью… сегодня ночью он… Роджер проглотил комок в горле и, поднимаясь по лестнице, постарался заставить себя взглянуть правде в глаза. Если сейчас он откажет императрице, она отправит его на виселицу за смерть Ягергорна. Одно любовное свидание – небольшая плата за отсрочку, которая даст ему возможность побороться за жизнь и свободу. Похоже, придется пройти через это. Может быть, ублажать императрицу не так неприятно, как кажется. Вдруг ему удастся сломать себя ради того, чтобы распоряжаться судьбами миллионов людей, сидя рядом с ее троном?

Императрица стояла на верхней площадке, одетая в свободную рубашку и шелковую нижнюю юбку, расшитую цветами. Рубашка скрывала фигуру, а короткие рукава с пышными оборками обнажали пухлые, все еще красивые руки. Голову покрывал изящный кружевной чепчик. Единственным украшением была восьмиконечная звезда из золота и серебра на шее – она висела на черной муаровой ленте с тонкой красной полоской.

Екатерина протянула к нему руки, и Роджер начал целовать их, говоря, что не может выразить всю глубину чувств, переполняющих его сердце после оказанной ему чести. Роджер знал, что Екатерина ожидает чего-нибудь подобного, и, если он хочет выиграть время или заслужить ее милость, то должен чистосердечно изображать молодого человека, восхищенного и ошеломленного таким поворотом судьбы.

Любезно приняв его извинения, императрица высказалась откровенно: он, может быть, считает странным, что женщина ее возраста все еще предается нежной страсти, но управление великой империей – тяжелый труд, который не дает отдыха, и она обнаружила, что только любовные радости отвлекают ее от проблем, с которыми ей приходится сталкиваться постоянно, и освежают настолько, что на следующее утро она вновь может приняться за государственные дела.

Оглядевшись, Роджер обнаружил, что покои императрицы сильно отличаются от тех, что расположены этажом ниже. В роскошно обставленном будуаре было по-домашнему уютно, и все вещи здесь говорили о том, что ими постоянно пользуются. За открытой дверью виднелась спальня – круглая комната с пилястрами, обрамлявшими расписные панели стен. Там располагалась большая круглая кровать, которую закрывала тяжелая драпировка, свисавшая с круглой рамы, увенчанной плюмажем из страусовых перьев.

Усадив Роджера в уютное кресло у камина, Екатерина подошла к шкафчику и, налив бокал вина, поднесла ему. Она проделала все совершенно естественно, и Роджер ничуть не смутился тем, что императрица его обслуживает; затем, сев в кресло напротив, Екатерина начала рассказывать о своем распорядке дня.

– Клянусь, – начала она, опустив обычное царственное «мы», – я – самая большая труженица в моей империи. Я встаю в шесть часов или даже раньше, а поскольку не люблю, чтобы под ногами путались слуги, сама готовлю себе завтрак в кухоньке, устроенной рядом. Во время одевания мне читают документы, которые требуют моего внимания, а когда меня причесывают, я их под писываю. С восьми до одиннадцати часов я провожу заседания совета или работаю у себя в кабинете. С одиннадцати до двенадцати я в церкви, а с двенадцати до половины первого даю аудиенции министрам, которые хотят встретиться со мной. На обед мне обычно хватает получаса, и в два часа я сажусь за переписку. Когда мне удается погулять или покататься дольше часа, я считаю день счастливым, а в шесть часов я должна появиться в театре, что бы ни давали на сцене, в антрактах меня осаждают дипломаты и придворные. Воскресенья и праздники – выходные для всех, но не для меня – я должна давать бал, большой обед, а потом играть в карты, часто с людьми, до которых мне нет никакого дела, но которых следует приглашать из дипломатических соображений. Вы видите – досуга у меня немного, и после четырнадцатичасового рабочего дня мне хочется поужинать с другом в приватной обстановке.

Роджер искренне согласился с императрицей.

– До того, как уехать из Парижа, сударыня, – прибавил он, – я некоторое время был личным секретарем маркиза де Рошамбо, советника королевы Марии Антуанетты по иностранным делам. Если бы я сумел облегчить ваше бремя хоть немного, скажем помогая вам отвечать на незначащие письма, это дало бы мне счастье думать, что я по мере сил могу отплатить вам за проявленную ко мне щедрость.

– Неужели! – воскликнула Екатерина, сверкнув глазами. – Получить кавалера, который сведущ в международных делах, – это даже больше, чем я рассчитывала. Когда мы с вами наедине, зовите меня Екатерина Алексеевна. Скажите, Роже Христофорович, какого вы мнения о новом Тройственном союзе, который недавно образовали Англия, Пруссия и Соединенные провинции?

– Кажется, он направлен против моей милой Франции, хотя это и не обязательно так, – не задумываясь, отвечал Роджер. – Моя крестная – англичанка, и, навещая ее, я имел случай поближе познакомиться с этим народом. Недавно я обсуждал этот вопрос в Лондоне с некоторыми джентльменами, которые близки к мистеру Питту. По их мнению, он человек мирный и вступил в союз только затем, чтобы уравновесить семейный пакт Бурбонов и отдалить угрозу новой войны.

– Вы так думаете? – с сомнением спросила Екатерина. – Если вы правы, значит, Англия слабеет. Война сама по себе жестока и приносит немало несчастий, но, только пройдя через войну, государство может достичь расцвета и мощи. За долгими периодами мира всегда следовал упадок.

Роджер вежливо возразил, указав, что во времена Римской империи, когда в течение четырех столетий в Западной и Южной Европе не было войн, сельское хозяйство, искусства, торговля развились до такого уровня, который в иных условиях был бы недостижим.

– Вы подтверждаете мою точку зрения, – рассмеялась Екатерина, – потому что потом пришли вандалы, готы, викинги и гунны и превратили все народы, забывшие, как надо защищать себя, в рабов.

Роджер на это ответил, что, если бы варвары-северяне тоже находились под протекторатом Рима, и они бы развивались мирным путем, а это в конце концов оказалось бы лучше для них и для всех прочих. Продолжая свою мысль, он заметил, что человечество не могло бы двигаться вперед, если бы более сильные страны всегда подавляли своих слабых соседей, и что небольшие государства имеют такое же право наслаждаться свободой, как и великие державы.

– Месье Дидро, будучи при моем дворе, говорил мне примерно то же самое, – заметила Екатерина, качнув седой головой. – А я потом ему ответила, что, рассуждая в одних случаях как столетний мудрец, в других он – десятилетний ребенок. И вы, Роже Христофорович, здесь еще ребенок, а мой большой опыт в государственных делах заставляет меня придерживаться иного мнения. Ваш идеализм хорош для застольных бесед, но моя первая забота – безопасность и процветание моего народа, и, пока я жива, подданные мои будут воевать, чтобы упражняться в этом искусстве, и потом спокойно отдыхать, чувствуя собственную силу.

Роджер и не ожидал, что императрица так легко поделится с ним своими убеждениями, которые, несомненно, окажут влияние на ее дальнейшую политику. Очевидно, в ближайшем будущем никому не удастся уговорить ее присоединиться к пакту по поддержанию мира. Ответ мистеру Питту был уже готов, и кажется, у британского премьер-министра не оставалось иного выбора, кроме как собирать силы, чтобы противостоять растущей мощи России. Но Роджер, подумав об этом, задумался и о другом: удастся ли ему когда-нибудь передать эту крайне важную информацию в Уайтхолл?

Тем временем Екатерина поднялась и снова направилась к шкафчику. Она достала несколько блюд, и Роджер, который подошел помочь, заметил, что они помещаются на специальных подогревателях – за десять минут их разговора еда ничуть не остыла. Вместе отнеся блюда и тарелки к небольшому столу, накрытому на двоих, они сели за ужин.

Беседуя за едой, императрица легко переходила с предмета на предмет, и Роджеру пришлось изрядно потрудиться, чтобы поддерживать беседу, – так обширен был круг затронутых тем; однако Екатерина, судя по всему, была им довольна и за десертом поблагодарила его, заметив, что для такого молодого человека у него исключительно широкий кругозор. Роджер, со своей стороны, нашел ее легкой, живой и очень интересной собеседницей. Поймав себя на этой мысли, молодой человек решил, что, будь императрица примерно его возраста, он бы непременно в нее влюбился. Но их разделяла пропасть почти в сорок лет, и всякий раз, когда Роджер смотрел на ее густо покрытое белилами и румянами дряблое лицо, которое оживляли только чудесные голубые глаза, он чувствовал, как по спине бежит холодок.

С тех пор как пять лет назад, пятнадцатилетним мальчиком, он оказался в борделе в Гавре и бежал оттуда с отвращением, Роджер испытывал ужас при мысли, что придется дарить любовные утехи женщине, которая его не привлекает. Да и в недавнее время Роджеру не раз случалось испытывать тошноту, когда похотливые дамы делали ему авансы. Только мысль о шлиссельбургских подземельях удерживала его от того, чтобы бросить салфетку и бежать прочь из комнаты. Роджер понимал, что скоро придется, так или иначе, заставить себя ласкать императрицу, и внутренне содрогался, но Екатерина не давала ему времени подумать над этим, и он вспомнил свои страхи только тогда, когда сообразил: он настолько околдован Екатериной, что получает большое удовольствие от ее общества. Ему опять пришло в голову, что, если бы только пережить первую ночь, потом можно и притерпеться к их физической близости ради благ, которые она сулит.

Когда они поели, императрица подошла к секретеру и достала два документа.

– Это ваше оправдание в деле Ягергорна, – сказала она, протягивая бумаги Роджеру. – Я сама не вижу вашей вины в том, что вы решили ему отомстить, и даже если бы вы мне не понравились, я все равно отпустила бы вас, ограничившись только порицанием.

Роджер сдавленно рассмеялся:

– В ту ночь, когда меня арестовали, я уже простился с жизнью. Нет сомнения, так бы и вышло, если бы вы из-за чудовищности преступления не заинтересовались мной.

– Ничего подобного, – возразила она, – в любом случае я бы ознакомилась с делом. Я просматриваю все дела, по которым выносится смертный приговор, и в девяти случаях из десяти заменяю его тюремным заключением. Другой документ хоть как-то возместит вам ваши страдания. Это дарственная на поместье в Тульской губернии и на триста пятьдесят душ крепостных. Запинаясь, Роджер стал благодарить Екатерину, а она сняла красно-черную ленту со своей шеи и, подойдя к нему, надела ему орден.

– Вы стали кавалером моего ордена Святого Владимира, – сказала она, когда звезда легла на кружевное жабо на груди молодого человека, – я буду невысокого мнения о себе, если у моего друга не будет ни земель, ни наград.

Такой щедрый аванс за еще не исполненное дело привел Роджера в крайнее замешательство – он не был уверен, что сумеет оказать ту услугу, которую от него ждали. Но порывистая императрица не заметила его смущения – она обернулась к двери, наполовину скрытой портьерой.

– А теперь, – продолжала она, – прежде, чем мы предадимся ночным наслаждениям, давайте совершим небольшую прогулку по зимнему саду – это полезно для пищеварения.

Роджер незаметно перевел дух и направился вместе с императрицей к двери; оглядевшись, он увидел, что оказался в настоящем раю. Оранжерея, куда они вошли, была такой огромной, что Роджер не видел стен и с трудом мог разглядеть крышу. Ни кадок, ни горшков для растений; если забыть о том, что ты под крышей, создавалось впечатление, будто вокруг расстилается роскошный тропический сад. Между цветочными клумбами и купами цветущих кустов, наполнявших воздух густым ароматом, вились гравийные дорожки; были и фонтаны, и деревья высотой футов в двадцать, и лужайки с аккуратно подстриженной травой. Сад освещался гирляндами фонариков; попугайчики и еще какие-то яркие птички при приближении людей вылетали из кустов, стремясь укрыться в зарослях подальше от дорожки.

Екатерина сказала, что под оранжереей располагаются подвалы, где день и ночь топятся огромные печи, чтобы температура здесь никогда не менялась, и даже во время самых суровых морозов у нее бывают виноград, ананасы, гиацинты и розы из сада.

Неспешно шагая меж пальм и олеандров под руку с императрицей, Роджер снова забеспокоился. Ему внезапно пришло в голову, что по странной иронии судьбы за полмесяца он стал кавалером двух орденов за деяния, никак не совместные друг с другом. Интересно, подумал он, что сделала бы Екатерина, если бы узнала, что в гнилой соломе шлиссельбургского карцера он спрятал желтую ленту и звезду шведского ордена, да еще проведала бы, как он его получил. Наверняка отправила бы его к ордену Густава на всю жизнь. Тут Роджер рассудил, что надо выразить восхищение бесстрашием Екатерины, проявленным во время первой атаки Густава, и тем, как быстро она отправила на границу немногочисленные войска, чтобы они противостояли превосходящим силам противника.

Императрица улыбнулась.

– Римляне спрашивали не сколько врагов, а где они, чтобы идти на битву; я с ними согласна.

На вопрос Роджера, не думает ли она, что к зиме шведская армия уйдет из Финляндии, Екатерина ответила с усмешкой:

– Меня это не волнует, потому что у змеи уже вырвано жало. Подлец Густав понял, что его армия бес сильна, и бросил ее на произвол судьбы. Мои шпионы донесли, что две недели назад ночью он уехал из лагеря с немногими приближенными и, без сомнения, успешно пробрался через посты адмирала Грейга, но его возвращение домой будет совсем не триумфальным, а положение его скоро станет отчаянным из-за одного маленького сюрприза, который я ему приготовила.

И она шепотом рассказала Роджеру о секретной статье в договоре, по которому в 1773 году Голштиния отошла Дании, и о том, что датчане согласны выполнить данное слово и неожиданно напасть на Швецию.

Роджер все это уже знал и опять погрузился в размышления о том, что ждет его самого, но тут же очнулся.

– Когда Густав узнает, что датская армия вторглась в его западные провинции, – говорила Екатерина, – он, конечно, решит, что удар придется на Стокгольм, и все силы положит на то, чтобы организовать защиту города. Но датчане планируют повернуть на юг и за хватить Гетеборг.

Роджер не сразу осознал, что сейчас ему открыли план датской кампании. Если удастся вовремя предупредить Густава, тот сможет принять необходимые меры и возьмет реванш. А учитывая позицию Екатерины, которую она излагала перед ужином, сейчас нет более важной задачи, чем помогать Швеции в ее войне с Россией, оттягивая, таким образом, появление русских в Европе. Но как же ему выпутаться из ситуации, не нанеся смертельного оскорбления императрице, не говоря уже о том, чтобы добраться до Стокгольма?

Времени обдумывать побег больше не было. Они вернулись к потайной двери, ведущей в будуар Екатерины; она нажала на какую-то пружину, и дверь распахнулась. Роджер, у которого взмокла спина, последовал за императрицей.

– Роже Христофорович, – сказала государыня, кинув на него взгляд, – за один вечер я достаточно хорошо по знакомилась с вами и теперь с нетерпением ожидаю, когда же вы выразите свое восхищение в более интимной манере. Сейчас я вас покину, но долго ждать не заставлю. Вы можете присоединиться ко мне через пять минут.

Она повернулась, чтобы идти в спальню, а Роджер, с трудом сглотнув и шатаясь, сделал два шага вперед и схватился за край стола.

– Что с вами? – спросила Екатерина, с тревогой глянув на него.

– Ничего, Екатерина Алексеевна, – пробормотал Роджер. – Ничего, просто перевозбуждение. Бокал вина – и все будет в порядке. Я приду в себя, когда… когда вы соблаговолите принять меня.

Успокоенная Екатерина вошла в спальню и закрыла за собой дверь.

Роджер в отчаянии огляделся. Нет, он не сможет лечь в постель с этой похотливой старухой, которая сейчас раздевалась за резной позолоченной дверью. Ни за что на свете! Он не смог бы этого, даже если бы потребовалось спасти мир от катастрофы. Надо бежать отсюда. Но как? Как?

Пустая голова отказывалась работать. Роджер бездумно глянул на поручень, ограждавший винтовую лестницу. Можно сбежать вниз. И что тогда? Екатерина подождет его, потом начнет звать, а когда он так и не появится, отправит солдат на поиски. Они схватят его раньше, чем он успеет выбраться из дворца, и, несмотря на врожденное великодушие, лишенная удовольствий Мессалина отомстит ему со всей жестокостью. Войти к ней сейчас и бросить прямо в старое, размалеванное лицо, что он ничего не сможет, вряд ли лучше. Обманутая нимфоманка задавит в государыне добросердечную женщину, и Роджера увезут в страшную подземную темницу в Шлиссельбурге.

Внезапно его взгляд упал на бутылочку с уксусом, стоявшую на столе. Он ненавидел уксус, и даже легкий его привкус в каком-нибудь соусе вызывал у Роджера сухость во рту и обильный пот. Схватив бутылочку, молодой человек поднес ее к губам и в два судорожных глотка выпил все ее содержимое.

Глаза у него полезли на лоб, желудок сжался в предчувствии рвоты. Борясь с подступившей к горлу тошнотой, Роджер, шатаясь, подошел к двери и распахнул ее. Екатерина только что улеглась и теперь отодвинула портьеру, приветливо улыбаясь. Комнату освещал только ночник, но даже этого неяркого света хватило, чтобы императрица увидела, в каком состоянии ее фаворит.

Обессиленный Роджер прислонился к столбику балдахина.

– Помогите мне! – задыхаясь, промолвил он. – Ноги не держат! В животе все горит! Меня отравили!

В тот же миг Екатерина отбросила одеяла и подбежала к нему.

Сквозь прозрачную ночную сорочку Роджер увидел отталкивающе жирное тело. Ее ноги и бедра расплылись до такого размера, что казалось странным, как маленькие ступни могут нести такой вес. Приблизившись к молодому человеку, Екатерина заметила, что по его лицу струится пот, а из глаз текут слезы. Роджер рыгнул, спотыкаясь, вернулся в будуар и упал в кресло.

Схватив серебряную супницу, Екатерина поднесла ее Роджеру и держала, пока его рвало.

– Простите… сударыня, – отдышавшись, заговорил Роджер. – Кто-то, наверное, проведал… что вы хотите меня возвысить. И… из ревности бросил яд в кларет… зная, что вы его не пьете. Прошу вас… позвольте мне уйти… и пришлите мне доктора.

Не говоря ни слова, императрица торопливо прошла в спальню и, взяв колокольчик, начала трезвонить изо всех сил. Роджера опять затошнило, и Екатерина вернулась в шлафроке, надетом поверх сорочки, чтобы поддержать его голову, а немного погодя вбежали и две фрейлины.

Скрывая раздражение, Екатерина ласково говорила с Роджером, поглаживая его по голове, по-матерински утешая его, упрашивая не беспокоиться, и в то же время спокойно и уверенно отдавала приказания своим дамам. Те проводили Роджера в его спальню, помогли ему раздеться и уложили в постель.

Едва они управились, как появился тот старый немец, который осматривал Роджера накануне. Он глянул на язык Роджера, пощупал пульс, дал рвотного и дождался очередного приступа. Посмотрев в сосуд, доктор велел женщинам подняться к государыне и передать, что для его пациента серьезной опасности нет, что он даст молодому человеку снотворных порошков и к утру тот должен поправиться.

Дамы на цыпочках ушли, и Роджер против своего желания вынужден был проглотить порошок. Потом доктор зажег ночник, задул свечи, принесенные фрейлинами, и тихо вышел.

Некоторое время молодой человек лежал тихо. Он еще чувствовал слабость, но понимал, что нельзя лежать слишком долго – скоро начнет действовать снотворное. Удачная идея притвориться больным спасла его от ужасного испытания и предоставила шанс бежать. Было начало одиннадцатого, и вряд ли кто-нибудь хватится его до шести утра, так что у него впереди почти восемь часов. Деньги, оружие и дорожная одежда лежали рядом. Если удастся незаметно выскользнуть из дворца, то в Ораниенбауме он окажется задолго до рассвета. А там золото поможет уговорить капитана какого-нибудь каботажного суденышка отвезти его в Ревель, не задавая при этом неловких вопросов. В большом порту не составит труда отыскать корабль какой-нибудь нейтральной страны, идущий в Швецию. Самое трудное – выбраться незамеченным из дворца, поскольку его планировку Роджер представлял весьма приблизительно и понятия не имел, где могут размещаться часовые. Но молодой человек был полон решимости, если его поймают, прокладывать себе путь с оружием в руках и ни в коем случае не сдаваться в плен.

Чувствуя головокружение от обилия новых планов, Роджер сел на постели и тут увидел, что дверь, ведущая в коридор, медленно приоткрылась, пропустив в комнату женщину в чем-то белом. Огонь ночника мигнул при движении Роджера и ярко засиял на светло-русых волосах Натальи Андреевны.

Осторожно закрыв за собой дверь, она бегом пересекла комнату и, тихонько пискнув, кинулась в кровать рядом с Роджером. Удивленный, раздраженный и крайне обеспокоенный этим новым затруднением, Роджер без особого пыла обнял Наталью и стал ждать, когда она заговорит.

Всхлипнув несколько раз, баронесса, задыхаясь, начала горько укорять его:

– Роже Христофорович! Как вы могли! Как вы могли пойти на такое, зная, сколь сильно я вас люблю!

– Пойти на что? – резко спросил Роджер.

– Соблазнить эту ужасную старуху, чтобы она сделала вас своим любовником.

Времени у Роджера было в обрез, и меньше всего он хотел сейчас объясняться с Натальей. Однако, пытаясь придумать, как побыстрее от нее отделаться, он решил, что баронесса может оказаться полезным союзником. Первоначально он собирался вылезти через окно, но часовые, конечно, обходят террасу и парк, Наталья же может сказать, где расположены посты, или даже сообщить ему пароль, чтобы спокойно выйти через дверь.

– Я узнала об этом всего десять минут назад, – со слезами продолжала красотка. – Мы еще сидели за картами, когда она позвонила. Две дамы ушли, а вернувшись, рассказали нам, что случилось, а как вас зовут, они узнали от императрицы. О, Роже Христофорович, если бы вы набрались терпения, я бы вас освободила. Разве я не поклялась вам? Как вам могло прийти в голову просить кого-то устроить вам свидание с ней и соблазнять ее, вместо того чтобы подождать еще недельку в крепости?

– Я ничего такого не делал, – заверил ее Роджер, крепче сжимая объятия. – Все произошло без моего участия, и я понятия не имел, чем это кончится. Я даже пытался избежать ее милостей. Я…

Он замолчал. На верхней площадке винтовой лестницы раздались шаги.

– С кем это вы разговариваете? – послышался голос императрицы. – Кто там с вами?

Шаги зазвучали чаще. Роджер и Наталья взглянули из-за занавесей балдахина на освещенный кружок потолка в углу. Не успели они отстраниться друг от друга, как над поручнем лестницы появилось бледное пятно лица.

Наталья с испуганным криком выскочила из постели. Роджер натянул на себя одеяло. Шаги императрицы, спускавшейся по лестнице, звучали гулко, как шаги самой судьбы. Когда она подошла к кровати, Наталья Андреевна, трепеща, склонилась в низком поклоне.

– Вот как! – холодно произнесла Екатерина. – Значит, это баронесса Строганова наносит полуночные визиты в комнату, где императрица селит своих личных друзей!

Она резко повернулась к Роджеру:

– А вы, шевалье! Кажется, вы замечательно быстро поправились – у вас уже хватает сил, чтобы предаваться распутству с моей фрейлиной!

Роджер встал с постели с противоположного от императрицы края, взял халат, лежавший на стуле, набросил его на плечи, а потом обошел изножье кровати и поклонился Екатерине.

Он сразу понял, что лучше будет рассказать сейчас всю правду.

– У вашего величества меньше причин гневаться, чем вы думаете, – начал он. – Это не мимолетная интрижка. Я рассказывал вам, сударыня, о своих любовных делах в Швеции, из-за которых на меня напал граф Ягергорн. Той дамой была баронесса Строганова. Я при ехал с ней в Россию, и последние два месяца мы были любовниками. И нет ничего удивительного, что, узнав о происшествии, баронесса заглянула узнать, как я себя чувствую.

Императрица сверху вниз глянула на Наталью.

– Припоминаю, что именно вы представили мне шевалье на приеме у графа Орлова, – холодно сказала она. – Он говорит правду? Вы любите его?

– Все сердцем, сударыня, – прошептала Наталья. – Я только ждала удобного случая, чтобы умолять вас о милости вернуть господину шевалье свободу.

Одежда, в которой Роджер был в этот вечер, лежала в изножье кровати. Достав из кармана камзола бумаги и взяв звезду Святого Владимира, он поклонился и протянул все Екатерине:

– Вот, сударыня, дарственная и орден, которыми вы столь щедро наградили меня. Здесь же и оправдание, которое я бы хотел оставить у себя. Но я возвращаю все и вручаю свое будущее попечению Господа и вашего величества.

Одного слова Екатерины было достаточно уничтожить и его, и баронессу, но на благородный жест Роджера она не могла не ответить тем же.

– Не в наших привычках, – заявила она, величественно взмахнув рукой, – делать подарки и тут же их отнимать. Если бы баронесса пришла к нам и рассказала правду, вы были бы прощены. А что касается остального – мы не настолько бедны, чтобы не за платить за хорошую вечернюю беседу. Оставьте все себе как напоминание о том, что побывали у меня в гостях.

Роджер опустился на колено, а императрица повернулась к Наталье:

– Поднимитесь, дитя мое, и идите к себе. Ваша государыня пережила немало увлечений и знает муки любви, к тому же она легко может найти себе другого кавалера и не станет губить вашего счастья. Скажите фрейлинам, чтобы помогли вам, – мы желаем, чтобы ваша свадьба с шевалье состоялась завтра утром.

Наталья и Роджер вскочили. Она вскрикнула от радости, а он ахнул от ужаса. Но Екатерина еще не нанесла последний удар.

– Мы не желаем, чтобы нам напоминали об этом эпизоде, – продолжала она, и ее голос стал немного холоднее, – и освобождаем вас от службы при дворе. Мы повелеваем, чтобы после церемонии бракосочетания вы покинули столицу и поселились в любом городе по вашему выбору – в любом городе в Сибири.

Глава 19. Как овца на заклание

Роджер без сил опустился на край кровати. Императрица и Наталья уже ушли. Молодой человек искренне присоединился к своей невесте, благодаря вершительницу судеб за оказанную им милость, понимая, что для фрейлины и фаворита императрицы, которых застали в объятиях друг друга, они отделались очень легко. Откуда императрице знать, что Роджер ненавидит Наталью Андреевну? В сложившихся обстоятельствах ее решение поженить их было милосердным и щедрым жестом.

Но для Роджера случившееся стало двойным ударом. Высылка в Сибирь – само по себе плохо. Глушь и безлюдье, жестокий мороз, который, по слухам, на восемь месяцев в году останавливал всякую жизнь, маленькие убогие городишки, застроенные деревянными домиками, грубые, одетые в меха, похожие на медведей местные жители, полная оторванность от всякой цивилизации. В его случае жизнь в ссылке в этих пустынных далеких землях стократ утяжеляется тем, что он навсегда будет привязан к жестокой женщине, которая даже физически его уже не привлекает.

Если бы Роджер чувствовал себя получше, то, как только женщины вышли, оделся бы и попытался бежать. Но его по-прежнему мутило, голова кружилась и была как в тумане от всего пережитого. Он потерял несколько драгоценных минут, раздумывая, не попробовать ли отговорить императрицу от решения поженить их с Натальей, и, едва оделся, как лишился последнего шанса бежать.

В комнату вошла старуха Екатерина Ивановна, захлопнула за собой дверь и несколько минут ругала его последними словами за то, что он позволил интрижке с фрейлиной разрушить перспективу блестящей жизни с императрицей.

Роджер слишком устал, чтобы пускаться в объяснения, и, когда старая греховодница велела ему не трогать вещи и идти за ней, послушно побрел в коридор.

Она провела его мимо входа в дворцовый театр, вверх по лестнице, на площадке которой туда-сюда шагали часовые, и, открыв дверь, вошла вместе с ним в отлично убранную спальню.

– Вы будете спать здесь, – сказала она. – Вас повенчают завтра утром в придворной церкви; императрица почтит вас своим присутствием. Если жизнь вам дорога, не рассказывайте никому ни о том, что произошло сегодня вечером, ни о том, что вас отправили в ссылку. Императрица очень не любит скандалов, связанных с ее любовными делами, и запретила своим фрейлинам упоминать об этом. Она устраивает официальную церемонию, потому что хочет пресечь все слухи о том, что якобы прониклась к вам нежными чувствами, а вы повели себя дерзко. Если бы вы меня оскорбили подобным образом, я приказала бы сечь вас батогами до тех пор, пока ваша спина не превратилась бы в кашу. – Выложив все, что у нее накипело на душе, Екатерина Ивановна удалилась.

Роджер подошел к окну и увидел, что оно выходит в маленький закрытый внутренний дворик, а от мощеной дорожки внизу его отделяет футов двадцать. Даже если бы удалось спуститься, не сломав шею, у него нет при себе ни шпаги, ни денег, поэтому от всяких попыток побега лучше отказаться, как от безнадежных.

Устало раздевшись, Роджер улегся в постель и принялся строить фантастические планы избавления от ненавистного брачного венца, который был ему уготован. Наконец, снотворное возымело действие, и он погрузился в тревожный сон; ему приснилось, что он провалился в прорубь, а на берегу стоит Наталья Андреевна и смеется над его тщетными попытками выбраться.

Роджера разбудили два лакея, один из которых раздвинул портьеры и начал прибирать комнату, а второй принес завтрак. Молодой человек завтракал, еще не совсем проснувшись, и с содроганием вспоминал события прошедшей ночи. Как только он поел, вошел доктор. Осмотрев Роджера и заявив, что тот вполне пришел в себя, доктор посидел еще какое-то время, тщетно пытаясь установить причину приступа и выпытывая, какие блюда пациенту подавались накануне. Когда доктор ушел, вернулись лакеи – они принесли вещи Роджера и предложили помочь ему одеться. Только теперь он понял, что ему дали поспать подольше и сейчас уже половина десятого. Через четверть часа прибыл куафер, чтобы уложить ему волосы, а по окончании туалета появились два гвардейца, те самые, что сопровождали Роджера на пути из Шлиссельбургской крепости во дворец.

Знали они о его рухнувшей карьере или нет – неизвестно, но они ничего не сказали, а лишь с улыбками поздравили Роджера с тем, что ему удалось получить помилование, и с сегодняшней свадьбой. Лакей принес поднос с вином, водкой и пирожками, начиненными икрой, и посетители выпили за здоровье жениха.

После двух бокалов вина Роджер почувствовал себя лучше, но, сколько он ни ломал голову, не мог придумать, как избежать процедуры, которая превратит зеленоглазую баронессу Строганову в миссис Брюк, да и времени размышлять об этом уже не оставалось – один из гвардейцев заметил, что пора идти в дворцовую церковь.

Выйдя из комнаты, Роджер встал между гвардейцами, и те повели его по широкому, устланному коврами коридору в главный дворец, где, миновав несколько коридоров, они подошли к дверям, ведущим в часовню императрицы.

Весь свод часовни занимала большая картина, представлявшая Бога Отца, по обеим сторонам к потолку тянулись ряды ионических колонн, но стены, покрытые аляповатыми непропорциональными изображениями русских святых, нарушали общую гармонию. В дальнем конце помещался золоченый алтарь, а вся внутренность часовни уже была забита разряженными в пух и прах придворными.

Когда вошел Роджер, началась церемония: зазвучали торжественные песнопения – в православной церкви никакая другая музыка не дозволялась. Спутники подвели Роджера к алтарю, когда шум, поднявшийся позади, заставил его обернуться. Наталья Андреевна, в белом платье с золотой вышивкой, с самоцветами в высокой прическе, приближалась к нему в сопровождении юных дам.

Роджер позабыл все горькие мысли о Наталье и почувствовал, как при виде ее красоты у него перехватывает дыхание.

Когда он поклонился ей, хор зазвучал громче, мощнее, и в этот момент появилась императрица. Она прошла к воротам алтаря и встала под богато украшенным навесом к югу от святых врат. Врата распахнулись, явив внутреннее убранство алтаря – картину снятия с креста и престол, покрытый золотой пеленой. По православному обычаю, никому, даже царям, не полагалось сидеть в церкви, но в ходе церемонии прихожане, вторя молитвам и восклицаниям священника, то и дело опускались на колени.

Роджер обнаружил, что преклонил колени вместе со всеми. Кто-то дал ему длинную свечу и протянул кольцо. Над головами жениха и невесты держали короны, Роджер, как во сне, повторял слова за пышно одетым священнослужителем, потом ему дали поцеловать Библию, и он надел кольцо на палец Натальи Андреевны.

Интересно, подумал Роджер, действительно ли он женат, или же можно считать, что венчание в православной церкви для него ничего не значит? Вспомнив рассказ преподобного Уильяма Тука о том, как тот однажды участвовал в крещении по католическому обряду, Роджер испугался, что его добровольное исполнение всей церемонии делает ее вполне законной.

Однако эти рассуждения навели его на новую мысль, которую он тут же и начал обдумывать под продолжающиеся песнопения. Наконец священники ушли в алтарь, ворота за ними закрылись. Императрица покинула свое место, и Роджер с беспокойством глянул на нее. Ему хотелось просить ее об одной милости, но во время службы лицо ее хранило недовольное выражение, и Роджер решил воздержаться, опасаясь, что государыне не понравится, если он упадет к ее ногам прямо в церкви.

Когда она прошла мимо, опустив взгляд, гофмейстер дал Роджеру знак идти за ней, и тот, предложив руку Наталье Андреевне, двинулся за императрицей, а все остальные прихожане потянулись следом.

Покинув церковь, Екатерина пересекла зал и скрылась в приемной. В ее дальнем конце на небольшом возвышении стояло позолоченное кресло. Сев в него, Екатерина приветливо улыбнулась приблизившейся паре и протянула руку для поцелуя. Наступил удобный момент.

– Я не в силах отблагодарить ваше величество за все, что вы для нас сделали, – начал Роджер, низко кланяясь, – но хочу просить еще об одной милости.

– Говорите, – ответила императрица без особого удовольствия.

– Это касается моей женитьбы, – сказал Роджер. – Я не принадлежу к греческой вере и потому не ощущаю себя по-настоящему женатым. Как я имел честь сообщать вашему величеству, моя крестная – англичанка и, сколь это ни странно для француза, меня крестили в англиканской церкви. Может быть, прежде, чем мы отправимся в путь, ваше величество позволит преподобному мистеру Туку, священнику английской фактории, совершить еще одну церемонию?

Екатерина кивнула:

– Ваша приверженность собственнойконфессии вполне понятна. Мы пошлем за мистером Туком, и вам будет позволено договориться с ним о повторной церемонии завтра утром.

Роджер немного воспрянул духом оттого, что его новый план, кажется, обещал успех, а отъезд откладывался; он поклонился и встал рядом с Натальей, чтобы принять поздравления придворных.

Первым подошел старый сгорбленный дед Натальи – бывший гетман Кирилл Разумовский. Кажется, никто из родственников не находил ничего необычного в том, что свадьбу сыграли так быстро и без предварительной помолвки, и в том, что венчались молодые в часовне императрицы – все привыкли принимать причуды Екатерины без лишних вопросов. Родственники Натальи сочли, что, раз Роджер выбран ей в мужья самой государыней, он, должно быть, подходящая пара, и вели себя соответственно. Из их разговоров Роджер узнал, что поместье в Тульской губернии считается теперь свадебным подарком Екатерины, и все полагали, что Роджер повезет туда Наталью на медовый месяц.

Полчаса прошли в представлениях и поздравлениях, потом гофмейстер трижды стукнул жезлом в паркетный пол, и императрица повела гостей в соседнюю комнату, где был накрыт свадебный стол. Екатерина заняла место во главе стола, немного поодаль от всех, а новобрачных посадили на другом конце, чтобы они не смущались необходимостью поддерживать с ней разговор. В два часа императрица поднялась и, проходя мимо, остановилась возле Натальи:

– Оставайтесь с друзьями сколько хотите, дитя мое. Раз муж ваш настаивает на повторной церемонии, вы тоже не можете считать его супругом, и ваш отъезд в свадебное путешествие откладывается до завтра. На сегодня вам лучше остаться в вашей прежней комнате. Да будет с вами благословение Николая Угодника!

Когда Екатерина, ее свита и остальные придворные, у которых были свои обязанности, покинули комнату, прочие гости остались сидеть; подали новую перемену блюд, и свадебный пир продолжался.

Между тостами и светскими разговорами Роджер пытался оценить свое нынешнее положение. Ему вспомнилось вдруг предсказание Джорджины. В последний день марта она увидела обручальное кольцо, предназначенное одному из них, но не смогла сказать, кому это кольцо достанется. Ну, вот и оно – сияет на пальчике Натальи Андреевны. Роджер теперь женат, но его жена совсем не женщина его мечты. Он не видел возможности избежать этого бракосочетания, но ни в коем случае не собирался покорно отправляться в Сибирь.

Из-за стола встали в половине четвертого, но только для того, чтобы вернуться в приемную, где лакеи продолжали разносить вина и закуски. К полудню весть о свадьбе разнеслась по всему Петербургу, и десятки людей торопились теперь во дворец, чтобы засвидетельствовать свое почтение новобрачным, так что собрание, вместо того чтобы расходиться, становилось все более многолюдным.

Около пяти часов Роджер заметил преподобного Тука, который прокладывал себе путь в толпе. Радостно поприветствовав священника, Роджер представил его Наталье, вручил гостю бокал вина и, как только смог, уединился с ним в уголке.

– Скажите же мне, – с замиранием сердца начал Роджер, – обязывает ли меня к чему-нибудь венчание, совершенное в православной церкви?

– Ну да, конечно, мой юный сэр, – улыбаясь, отвечал мистер Тук, – я счастлив развеять ваши сомнения. От ее величества я получил письмо, в котором она сообщает, что вы пожелали повторить церемонию по протестантскому обряду, и, если вы все еще этого хотите, я охотно совершу ее.

– Благодарю вас… Я буду очень вам обязан, сэр, – неловко пробормотал Роджер. Он оглянулся по сторонам и прибавил: – Честно говоря, я вовсе не стремился жениться и сейчас в большом затруднении. Императрица не только решила обвенчать нас, но и приказала нам с женой поселиться в Сибири. Об этом никто не знает – все здесь считают, будто после вашей церемонии мы отправимся в свадебную поездку. Я сослался на свои религиозные убеждения, чтобы отложить наш отъезд и иметь возможность встретиться с вами. Прошу вас, сэр, помогите мне бежать.

Благообразное лицо мистера Тука помрачнело.

– Что касается вашей женитьбы, то с этим уже ничего не поделаешь, и, независимо от того, благословлю я ваш союз или нет, вы уже связаны узами брака. Во всем остальном я вам очень сочувствую, но если помните, во время вашего первого визита ко мне я предупредил, что не смогу ничего для вас сделать, если для этого мне придется нарушить лояльность по отношению к императрице.

– Ну, пожалуйста! – взмолился Роджер. – Если ваши убеждения не позволяют вам помочь мне, то хотя бы посоветуйте, сэр, что можно предпринять, чтобы избежать ссылки.

– Если ее величество не назвала срок, может статься, вы не пробудете в Сибири долго. Даже к Елизавете Романовне Воронцовой, которая пыталась сместить Екатерину и заключить ее в тюрьму, чтобы самой занять ее место в качестве жены Петра Третьего, императрица проявила удивительную снисходительность. Прошло совсем немного времени после смерти царя, а она уже позволила бывшей сопернице вернуться ко двору и выйти замуж за адмирала Полянского. Вряд ли ваша ссылка продлится больше года или двух.

– Год или два! – застонал Роджер, увидев, как его надежды разбиваются в прах. – В моем положении это все равно что целая жизнь.

– Вы измените свое мнение, когда доживете до моих лет, – утешил его священник.

Роджер понимал, что в Сибири он едва ли найдет людей, говорящих на известных ему языках, и оттуда очень трудно будет добраться до границы. Надежда покинуть Россию сохранялась только до тех пор, пока он находится поблизости от Финского залива, то есть бежать надо не позднее, чем сегодня ночью, а мистер Тук, хорошо знающий страну, мог бы дать ему немало советов, если только удастся убедить его.

– Я прошу не от себя, сэр, – сурово проговорил Роджер, изо всех сил стараясь держать себя в руках, – но от имени тех, кого я здесь представляю. Я располагаю сведениями величайшей важности, которые как можно скорее надо передать заинтересованным в них лицам. Завтра утром во время бракосочетания в протестантской церкви у вас будет возможность передать мне записку. Умоляю, измените свое мнение и помогите мне, если можете.

Не дожидаясь ответа, Роджер отвернулся и стал беседовать с другими гостями. Ему было очень неприятно, что он заставляет добродушного священника выбирать между обязательствами перед двумя странами, и он сомневался, что выбор будет сделан в его пользу, но считал, что информация о военных планах Дании полностью оправдывает его поступок.

Роджера уже тошнило от светской болтовни с людьми, большинство из которых он никогда прежде не видел и надеялся не видеть впредь, но, как герой дня, он был в центре внимания, и приходилось притворяться, что этот день – счастливейший в его жизни. Скрывая мрачные мысли, молодой человек мечтал только о том, чтобы эта пытка поскорее кончилась, понимая, что она может продлиться еще не один час – русские, бывало, праздновали свадьбы много недель в своих загородных поместьях.

Его опасения оправдались – около шести часов появились музыканты и начали настраивать свои инструменты. Императрица явно не хотела, чтобы явился хоть намек на то, что эта свадьба – дело ее рук, и присланный оркестр должен был поддержать веселье. Роджер, у которого щеки уже болели от улыбок, открыл танцевальный вечер, пройдя с Натальей Андреевной первой парой в менуэте; их изящество было вознаграждено аплодисментами.

Танцы продолжались до половины одиннадцатого, когда невеста в окружении подружек удалилась в спальню. Гости были разочарованы тем, что жених и невеста не легли в постель вместе, тем самым лишив общество возможности отпускать по этому поводу фривольные шуточки, но все слышали, как императрица сказала, что Наталья не может считать себя замужем, пока не совершена церемония по протестантскому обычаю, и им ничего не оставалось, как откланяться.

Роджеру не удалось ни минуты побыть с Натальей наедине, поэтому они смогли обменяться лишь вежливыми, ничего не значащими замечаниями, подходящими к случаю. За этот день Роджер очень устал и нисколько не жалел о том, что ему не придется делить ложе с баронессой. Он, улыбаясь, поцеловал ей руку, потом чмокнул в лоб и обе щеки, пожелал ей спокойной ночи и с облегчением проследил, как она уходит в сопровождении молоденьких фрейлин.

Весь день молодой человек почти не расставался с бокалом вина, а тосты за его здоровье, на которые он принужден был отвечать, произносились без конца, так что, если бы не крепкое здоровье, он бы давно уже не держался на ногах. Вокруг него собралась группка новых родственников, которые, настаивая на том, что негоже идти в постель трезвым, продолжали накачивать его вином.

Желая поскорее от всех них избавиться, Роджер несколько раз выпил за зеленые глаза Натальи, после чего притворился, что пьян куда больше, чем на самом деле. Два старых знакомца гвардейца, завидев, в каком он состоянии, появились поблизости, и, пожелав спокойной ночи бессчетное количество раз, Роджер со своим эскортом вернулся в ту комнату, откуда его проводили в церковь ранним утром.

Оставшись наконец один, молодой человек некоторое время сидел, обхватив голову руками, потом с усилием поднялся, сполоснул лицо водой из кувшина, стянул с себя одежду и повалился в постель. Усталость туманила голову больше, чем выпитое вино, и после недолгих бесплодных размышлений о том, станет ли мистер Тук помогать ему выпутаться из этого ужасного положения или нет, Роджер заснул.

Утром лакеи разбудили его в семь часов и принесли завтрак; один из них сообщил, что к девяти часам приказано заложить карету, чтобы отвезти его в Петербург; Роджер встал, оделся в дорожный камзол и, открыв ключом ящичек с деньгами, разложил по карманам всю наличность. Когда он закончил укладывать остальные вещи, было уже почти девять: как раз в этот момент раздался стук в дверь и на пороге появились гвардейцы.

Вежливо поздоровавшись, они спросили, будет ли им позволено сопровождать Роджера на вторую свадебную церемонию.

Роджер удивился, отчего предложение сопровождать его было облачено в форму вежливой просьбы, и догадался: эти двое хорошо знали о том, что он вызвал неудовольствие императрицы, и им велено не спускать с него глаз. В любом случае молодой человек понимал, что не вправе отклонять подобное предложение, поэтому любезно согласился и вместе с гвардейцами спустился вниз.

Он не имел ни малейшего представления о том, как происходит высылка в Сибирь, и решил воспользоваться удобным случаем обо всем расспросить.

– Когда четыре дня назад вы везли меня из Шлиссельбурга, – начал он, – я не надеялся, господа, что покину этот дворец при таких приятных обстоятельствах. Честно говоря, я ожидал, что меня вернут в ка меру или отправят в ссылку.

Роджер помолчал, ожидая, что они рассмеются, и продолжал:

– Хотя, если бы мне была уготована ссылка, вы бы, наверное, просто доставили меня в Петербург и сдали на руки полиции.

Оба поглядели на него с удивлением.

– Вы ошибаетесь, сударь, – ответил тот, который был повыше ростом. – Никого, кроме разбойников и людей низшего сословия, не приговаривают к работе в шахтах, и только их доставляет туда полиция. Ссыльные же дворянского происхождения просто получают от императрицы повеление поселиться в указанном месте или, что бывает чаще, в любом городе по их собственному выбору и добираются туда сами.

Это была лучшая новость, которую Роджер услышал с момента своего возвращения из Финляндии: значит, если мистер Тук останется непреклонен в своем решении не помогать Роджеру, тот, как только выедет в Санкт-Петербург, сможет сломя голову мчаться к польской или австрийской границе.

– Как же ее величество может быть уверена, что те, кого она ссылает, доедут до Сибири? – спросил Роджер, скрывая свою радость. – Разве они не могут свернуть в другом направлении без ее ведома и укрыться где-ни будь в сельском поместье.

Высокий гвардеец покачал головой:

– Для русского даже помыслить о неисполнении приказа ее величества невозможно.

– А иностранцы, например, такие, как я? – осведомился Роджер.

– Вас скоро заметят, – засмеялся его собеседник. – Начальник полиции в каждом городе и уезде регистрирует всех, кто приезжает туда или покидает вверенную ему землю, и все донесения отправляются в столицу. Если в таких донесениях по пути следования в указанное вам место не обнаружится вашего имени, с нарочным пошлют запрос. Благородным персонам в России не так просто скрыться – вскоре вас найдут и арестуют, чтобы подвергнуть более жестокому наказанию.

Этим Роджеру и пришлось пока удовольствоваться, но он подумал, что возможностей бежать у него гораздо больше, чем он предполагал еще вчера. Поэтому он перевел разговор на другую тему; около одиннадцати часов карета прибыла в английскую факторию.

К удивлению Роджера, двор заполняли торжественно одетые люди – они все шли в церковь. Из экипажей вылезли разряженные русские, в которых Роджер узнал родственников Натальи, – с ними он познакомился вчера, но большая часть толпы имела забавно родной, британский вид: только тут Роджер сообразил, что сегодня воскресенье.

Преподобный Уильям дожидался Роджера на паперти, и молодой человек с беспокойством заглянул в лицо священнику, надеясь прочесть там какой-нибудь знак, что преподобный отец все-таки решил помочь ему, но выражение лица мистера Тука, когда он пригласил Роджера и его спутников войти и занять места на передней скамье справа, было не более чем вежливым. Они сели, прошло несколько минут, и Наталья Андреевна, одетая в дорожное платье, вместе с подружками поместилась на противоположной скамье. Началась служба.

По контрасту со вчерашней церемонией она была совсем простой, и Роджер почувствовал почти невыносимую тоску по дому. Английские голоса, гимны и псалмы с болезненной ясностью напомнили ему детство и старую приходскую церковь Святого Томаса в Лимингтоне. Закрывая глаза в молитве, он с легкостью мог представить себя там, дома, но, снова открывая их, видел всего в двух шагах от себя, по ту сторону прохода, прекрасный и надменный профиль Натальи Андреевны. Не раз его охватывало желание вскочить на ноги и громко крикнуть, что он никогда на ней не женится, но Роджер понимал, что уже слишком поздно – дело сделано.

Мистер Тук говорил о непротивлении воле Божьей. Роджер догадался, что эта проповедь была выбрана специально для него и что добрый священник пытается ободрить его при вступлении в брак, на который он пошел столь неохотно, и дать ему силу принять с надлежащим смирением приговор к ссылке. Это конечно же означало, что мистер Тук не собирается предлагать ему никакого способа побега, и Роджер помрачнел еще больше.

После окончания проповеди мистер Тук сообщил о свадьбе и пригласил прихожан, желавших стать свидетелями церемонии, остаться. Роджер и Наталья заняли свои места и соединились узами брака согласно канонам англиканской церкви; потом мистер Тук коротко обратился к Роджеру по-французски.

Он сказал, что молодые встретились и поженились в стране, которая по расстоянию и обычаям бесконечно далека от родины Роджера, и со временем Наталье, быть может, придется последовать за мужем в чужие земли, не похожие на ее отчий край. Более того, он высказал предположение, что некие таинственные причины ускорили принятие решения, требующего немало времени на размышления. Но им никогда не следует забывать тот факт, что они, к добру или к худу, соединились перед лицом Бога. Теперь, после венчания, они должны считать себя единым целым, проявляя терпимость к вере друг друга и сохраняя верность торжественным клятвам уважения и любви.

Наталья, не скрываясь, плакала, да и Роджер был глубоко тронут. Тут он вспомнил, что еще не пытался осмыслить сделанный шаг. Он был сделан по принуждению, но теперь это казалось не так важно, как и жестокий характер Натальи Андреевны. Да, она не могла противиться наслаждению, которое ей доставлял вид физического насилия или просто мысли о нем, но со времени их приезда в Россию любила Роджера со всей страстью. Она была богата, красива, умна, с ней так интересно разговаривать! Роджер понимал, что большинство мужчин мечтали бы иметь такую невесту и жену.

Внезапно Роджер увидел все словно с другой точки зрения. Ему вдруг пришло в голову, что ничего хорошего не выйдет, если он станет считать свой брак ловушкой, в которую попался. Он должен принять свершившееся как волю Божью и последовать мудрому совету мистера Тука.

Именно тогда он пообещал себе, что постарается побороть тягу Натальи к жестокости, обращаясь с ней со всей добротой и нежностью, на какие способен. Взглянув в ее залитое слезами, но все равно счастливое лицо, Роджер понадеялся, что, если он выполнит свое обещание, их странный брак окажется удачным и, быть может, его охлаждение опять сменится любовью.

В сопровождении друзей они вышли в ризницу, и, пока все остальные наблюдали, как Наталья расписывается в регистрационной книге, мистер Тук незаметно сунул в руку Роджеру маленькую треугольную записку. В свете только что прослушанной проповеди о Божьей воле молодому человеку едва удалось скрыть удивление, но все чувства были вытеснены желанием поскорее прочесть записку и узнать, удалось ли священнику придумать что-нибудь, чтобы спасти его от Сибири.

Перчатки Роджера лежали в кармане камзола, и, воскликнув, что, должно быть, забыл их на скамье, он вернулся в опустевшую церковь, где дрожащими пальцами развернул записку. Она гласила:

«Бриг «Белая роза», из Халла (капитан Томми Белл), сейчас стоит у лесного причала, собираясь отплыть домой через несколько дней. Я поговорил с мистером Беллом, и он сказал мне, что сможет разместить двух пассажиров. Я договорился с ним, чтобы он ожидал вас сегодня ночью».

Роджеру хотелось прыгать от радости. Сами слова «Белая роза», «Халл», «Томми Белл», явившиеся сразу после церковной службы и вида независимой, строгой паствы, казалось, несли в себе очарование, они воплощали британское мужество, честность и свободу, пробуждая к жизни чувства, которых Роджер был лишен в России.

Сунув записку во внутренний карман, молодой человек поторопился в ризницу; оказалось, что преподобный Тук пригласил всех гостей навестить его дом и выпить по бокалу вина с ним и его супругой. Поднявшись в гостиную, Роджер засвидетельствовал свое почтение миссис Тук, а через несколько минут ему удалось перекинуться парой слов наедине с ее мужем. От всего сердца поблагодарив священника, он рассказал ему о Заре и попросил мистера Тука позаботиться о девушке, когда она выйдет из больницы. Получив согласие, Роджер написал короткое письмо, передавая свою служанку священнику, и приложил золотой империал в подарок девушке. Потом, радуясь при мысли о том, что одновременно и отблагодарил человека, который помог ему, и предоставил девушке хороший дом, Роджер вернулся к Наталье.

– Мы не должны задерживаться, любовь моя, – сказал он с улыбкой, – до темноты надо успеть отъехать подальше.

Некоторые друзья баронессы, стоявшие поблизости, стали укорять Роджера за то, что он так торопится увезти ее и не хочет позволить ей провести в Петербурге хотя бы еще одну ночь.

Не имея возможности назвать причину, по которой им надлежало выехать немедленно, Роджер просто рассмеялся в ответ. Он так и не знал, каким образом они поедут, пока, спустившись вниз, не увидел у дверей две тяжелые дорожные кареты.

Первая предназначалась для новобрачных и была вместительна, как фургон: сиденья в ней раскладывались, образуя диваны, где можно было спать, и, помимо большого количества мехов, там же находились их личные вещи. Над крышей второго экипажа, где должны были ехать горничная Натальи и лакей Роджера, торчала труба маленькой походной кухни, а основную часть его содержимого составляли коробки с едой и вином.

Слова прощания были сказаны, молодожены заняли свои места, и тяжелые кареты с грохотом поехали со двора. Впервые со времени свадьбы Роджер остался с женой наедине.

Верный принятому в церкви решению, он обнял Наталью, прижал ее к себе и поцеловал.

Баронесса прижалась к нему.

– Как все это странно, – тихо сказала она немного погодя. – Всего неделю назад я бы не осмелилась просить у моей семьи или у императрицы позволения на брак с человеком без титула, а теперь мы женаты по высочайшему повелению. Жаль только, что, проявив достаточно великодушия, чтобы соединить нас, государыня лишила нас всего, ради чего следует жить. Но мы вместе, а наша ссылка, может быть, не затянется надолго, так что надо считать, что нам удивительно повезло.

– Если нам предстоит бороться с трудностями, совершая свой путь в таком комфорте, жаловаться и правда не на что, – улыбнулся Роджер. – Как вам удалось обставить наше путешествие такими удобствами?

Наталья с удивлением глянула на него.

– Куда бы мы ни ехали, – ответила она, – мы не можем отправляться в путь без двух по меньшей мере карет, и если бы вы действительно везли меня в тульское поместье, от этого ничего бы не переменилось. До рога туда протянулась чуть ли не на восемь сотен верст, а в России постоялые дворы, где могут остановиться люди благородного происхождения, часто находятся в нескольких днях пути друг от друга, так что нужно быть готовым обедать по дороге.

– Все равно – до сегодняшнего утра вы оставались в Петергофе и тем не менее смогли так удачно все устроить.

– Это не составило труда, – призналась Наталья. – Чтобы исполнить волю императрицы, я сказала вчера деду, что вы не хотите даже переночевать в Санкт-Петербурге, и попросила его к утру приготовить нам дорожные кареты. Потом я отправила свою горничную с наказом собрать вещи, которые мне могут потребоваться во время многомесячного отсутствия, и сделать все остальное.

– Вы даже деду не открыли, что мы отправляемся в Сибирь?

– Нет, я не решилась. Если бы я призналась ему, он бы пошел к императрице и устроил скандал, ничего тем самым не добившись, а только лишив нас перспективы побыстрее вернуться. Императрица, конечно, хочет держать в тайне нашу ссылку, пока не пройдет довольно времени, чтобы все позабыли, что вы несколько дней провели во дворце. Когда мы прибудем на место и друзья станут ждать от меня писем, я напишу им, что императрица выслала нас в припадке гнева на вашу неучтивость. Вы, мол, забывшись, потребовали, чтобы после нашей свадьбы я оставила службу при дворе, а она ответила, что если вы так настойчиво стремитесь единолично обладать мной, то следует отправиться туда, где не будет соперников. Я уверена, императрица оценит мой остроумный ответ, а когда мои родственники станут говорить, что вы поступили так только по незнанию обычаев русского двора, императрица простит нас и разрешит нам вернуться.

– Это очень разумно, – согласился Роджер. – Но куда же мы направляемся?

– Сначала – в Тосно, городишко в сорока верстах по дороге из Петербурга в Москву, если бы мы ехали в Тулу, наш путь все равно проходил бы здесь. Но от Тосно мы повернем на восток и через Вологду, Вятку и Пермь поедем в Екатеринбург – новый город, который был заложен по приказу императрицы на Урале. Этот город – ворота в русскую Арктику, и поселение там приравнивается к поселению в Сибири. Немногие люди, занимающие такое положение, как мы, едут дальше на восток – только в том случае, если им высочайше приказано, и потомки знатных семей, высланных туда при императрице Елизавете, составляют вполне культурное общество.

Роджер обнял Наталью покрепче:

– Как хорошо вы все придумали, любовь моя, но, кажется, я могу предложить вам кое-что получше. Вы не хотите уехать из России?

– Уехать! – воскликнула она. – Но в нашей ситуации это невозможно.

– Наоборот, моя дорогая, я уже договорился о каюте на корабле, который через несколько дней отходит из Петербурга. Нам надо только вернуться в город ночью и тайком подняться на борт.

Наталья немного подумала.

– Что ж, на год-другой можно и уехать, но я очень люблю свою страну и не хотела бы разлучаться с ней навеки. Сделав так, как вы предлагаете, я тем самым выкажу большое неуважение к императрице, и она может запретить мне возвращаться.

– Она сама очень любит Россию, и вряд ли будет настолько жестокосердна, чтобы лишить одну из своих подданных возможности ступить на родную землю. Особенно если вы в оправдание скажете, что уехали без ее позволения, поскольку были связаны клятвой, данной при венчании. Долг жены – повиноваться мужу и следовать за ним повсюду.

– Верно, да и Екатерина долго зла не помнит. Что ж, так и сделаем – вернемся в Петербург, когда стемнеет. Я столько слышала о Версальском дворе и прекрасной земле Франции, что буду очень рада побывать там, да еще и имея при себе вас в качестве сопровождающего.

Роджер вздрогнул и опомнился. Он забыл, что, несмотря на церемонию в англиканской церкви, Наталья все еще считает его французом. Мысли его были настолько заняты другими делами, что об этом затруднении он совсем позабыл, и сейчас лихорадочно соображал, что же ему делать.

Сначала он хотел рассказать баронессе правду, но, рассудив здраво, решил, что вызовет тем самым лавину неуместных вопросов. Зная ее страстную любовь к России, Роджер не осмелился бы сейчас признаться в том, что приехал сюда шпионить. Наталья сразу догадается, что он просто использовал ее, чтобы войти в общество, и то, что за этим последует, будет ужасно. Хуже того, она может догадаться и обо всей правде: что он никогда по-настоящему не любил ее, а стал ее любовником только затем, чтобы разнюхать русские секреты.

Поэтому Роджер решил еще на какое-то время сохранить свое происхождение в тайне, по крайней мере до тех пор, пока они не выбрались из России.

– Я был бы очень рад показать вам Париж и Вер саль, – произнес он, – но это британский корабль, и поэтому сначала мы поплывем в Англию. Я хорошо знаю эту страну, и у меня там немало друзей. В Лон доне почти так же весело, как и в Париже, и я буду раздуваться от гордости, как павлин, водя вас по самым модным салонам.

Они уже выехали за пределы города, и, пока карета с грохотом катила по дороге, Роджер рассказывал Наталье о жизни в западных столицах и отвечал на ее вопросы.

В четыре часа они остановились на обочине, и слуги приготовили им поесть. За едой Роджер завел речь о том, что его тревожило.

– Наш корабль, – начал он, – отойдет, может быть, дня через два-три. Конечно, нам надо будет оставаться на борту и никому не показываться на глаза, но как поступить с вашими слугами и кучером? Вы можете положиться на их преданность? А кареты? Если они вернутся в конюшни вашего деда слишком скоро, это вызовет подозрения, более того, если в городах, через которые мы должны проезжать, полиция не зарегистрирует нашего появления, поднимется большой шум, и императрица может повелеть обыскать все корабли в порту.

– Слуги скажут то, что я им велю, – тут же ответила Наталья. – Они мои крепостные и воспитаны с мыслью, что лучше умереть, чем ослушаться меня. Но вот что делать с каретами?

Роджер улыбнулся:

– Если вы уверены в своих людях, я думаю, есть способ усыпить бдительность полиции. После того как кареты отвезут нас в порт, мы их отправим в Екатеринбург. Горничная или лакей по дороге будут в городах или деревнях закупать провизию и говорить, что они все это покупают для нас, при этом шторы в карете пусть будут задернуты. Полиция, от которой, кажется, мало что может укрыться, станет считать, что мы продолжаем намеченный путь.

– Какой умный у меня муж, – рассмеялась Наталья. Потом, покончив с едой, она подозвала слуг, отдала им распоряжения и заставила их, давая обещание, поцеловать икону.

Как только стемнело, кареты повернули и начали трехчасовое путешествие обратно в Санкт-Петербург. Добравшись до окраин, беглецы стали выбирать дорогу так, чтобы миновать главные улицы, и в начале одиннадцатого благополучно добрались до лесного порта.

На «Белой розе» горел одинокий фонарь. Слуги под надзором Натальи начали выгружать багаж, а Роджер, поднявшись на борт, представился капитану Томми Беллу. Капитан оказался веселым краснолицым коренастым йоркширцем. Он обозвал русских «сбродом мошенников», обратился к Роджеру «парень» и велел ему привести на борт «миссис».

Через час они уже разместили все свои вещи в просторной каюте, которую не покидали все три последующих дня. В среду, двенадцатого сентября, «Белая роза» должна была отправляться в Англию, и на то время, пока корабль проходил таможню, капитан отвел своих пассажиров в тесную каморку, куда обычно сажали провинившихся матросов. К полудню все формальности были завершены, паруса поставлены, и Роджер с Натальей вышли на палубу корабля, направлявшегося в открытое море.

Оказалось, что у Томми Белла в запасе немало колоритных историй, и, быстро выяснив, что смутить Наталью не так-то легко, он принялся за обеденным столом развлекать своих пассажиров; попытки Натальи передразнить его йоркширский диалект только добавляли веселья.

Они оставили Санкт-Петербург, когда уже наступили осенние холода, и через несколько недель ожидался первый снег, но погода оставалась ясной и даже стала немного теплее – корабль шел на юг. Зайдя в Ревель, Либау и Данциг, «Белая роза» через неделю бросила якорь на рейде Копенгагена.

Хотя медовый месяц был Роджеру навязан, он не мог не признать, что искренне наслаждается им. Неиссякаемая веселость капитана Белла и счастливое лицо Натальи помогли Роджеру забыть свои переживания – ничто не вызывало к жизни ту звериную жестокость, которую Роджер так ненавидел в баронессе.

Но пора было снова думать о деле. Если бы Роджер мог выбирать, он отправился бы из Петербурга прямо в Стокгольм, чтобы ознакомить короля Густава с планами датчан. Но в сложившихся обстоятельствах он решил, что потерял не так уж много времени, хотя и оказался вместо шведской в датской столице, – он не сомневался, что сэр Хью Элиот сможет быстро переправить сообщение королю. Он хотел как можно скорее встретиться с британским послом и, исполнив долг, с чистым сердцем возвращаться на «Белой розе» в Англию.

Узнав, что корабль простоит в Копенгагене двое суток, Роджер решил, что неплохо бы сойти с Натальей на берег и разместиться в «Серебряном сердце» – отдохнуть от путешествия и немного развеяться в городе.

В два часа пополудни наемный экипаж высадил их вместе с багажом у гостиницы. В номере Роджер спросил Наталью, не станет ли она возражать, если он выйдет на пару часов, пока она распаковывает вещи, – он хочет разменять деньги и навестить барона Ла Уза, своего старого знакомого.

Наталья охотно согласилась, и Роджер, выйдя на улицу, выбрал наиболее, на его взгляд, хорошую лошадь из длинной вереницы экипажей, выстроившихся перед гостиницей, и велел кучеру как можно быстрее ехать в Кристиансхольм.

Приехав к мистеру Элиоту, Роджер с радостью узнал, что посол дома и немедленно его примет. Хью Элиот тепло приветствовал молодого человека, а потом пригласил его сесть и рассказать, как ему понравилось путешествие в Россию.

Роджер рассмеялся:

– Мне чертовски повезло, что я выбрался оттуда живым. Говоря коротко, я пробрался через линию фронта, чтобы передать королю Густаву важную информацию, едва избежал суда по обвинению в убийстве, пробовал отравиться, чтобы не стать любовником императрицы, женился на дочери графа Андрея Разумовского и был сослан в Сибирь. Надеюсь сегодня или завтра рассказать поподробнее об этих мелочах, но сейчас мне надо как можно скорее вернуться в гостиницу. Вы наверняка уже знаете – датчане собираются напасть на Швецию. Я приехал, чтобы сообщить вам об их планах, надеюсь, вы передадите сведения в Стокгольм. Датчане не пойдут прямиком на столицу, как ожидается, – они намерены повернуть на юг и захватить Гетеборг.

– Боже правый! – воскликнул Хью Элиот, вскакивая. – Вы это точно знаете?

– Да. Я слышал это из уст самой императрицы Екатерины.

– Мы пропали! – На лице посла была написана сильная тревога. – Принц Чарльз Гессен-Кассельский и юный кронпринц Дании уже несколько недель находятся в Норвегии, собирая там армию. Говорят, у них под командованием двадцать тысяч человек, и предполагают, что в любой день они могут выступить на Стокгольм. Но если они повернут на юг, Гетеборг падет без малейшего сопротивления, а с ним падет и надежда на шведскую поддержку Тройственного союза на севере.

– Почему, сэр? – в изумлении спросил Роджер.

– Потому что Гетеборг – крупнейший торговый город Швеции. С его потерей Густав лишится большей части своих ресурсов. Видя его поражение, дворяне открыто выступят против него и принудят отречься от трона. Это укрепит Россию, Австрию, Францию и Испанию, и безопасность всех остальных стран в Европе окажется под угрозой.

Хью Элиот немного помолчал и решительно прибавил:

– Положение короля отчаянное, но, если он получит вести быстро, то, возможно, сумеет что-то пред принять. Вам необходимо немедленно отправляться в Стокгольм.

Глава 20. Во славу Англии

– Простите, сэр! – воскликнул Роджер. – Я был бы рад оказать вам любую другую услугу, но никак не могу ехать в Стокгольм сейчас же.

– Почему? – резко спросил Элиот. – Путешествие в Россию было тяжелым, но теперь у вас, похоже, все благополучно. Что вам мешает выехать сегодня, если я подготовлю все, что нужно?

– Видите ли, я приехал из России с женой. Она ждет меня в гостинице, но мы пробудем там только два дня, а потом вернемся на корабль, который идет в Англию.

– Скажите, что дела заставляют вас задержаться и вы догоните ее, как только освободитесь.

– Нет, сэр, это невозможно. Она знает по-английски всего несколько слов, и вообще, как я могу отправить ее в чужую страну, где у нее никого нет?

– Тогда пусть остается в Копенгагене. Я позабочусь о ней, а вы через неделю возвратитесь.

Роджер покачал головой:

– Очень жестоко покидать ее через две недели после свадьбы. Кроме того, она не знает, чем я занимаюсь. Я ей даже не сказал, что я англичанин. Как я смогу объяснить свой внезапный отъезд?

– Это все очень сложно, – пробормотал посол. – Так что подумайте сами, что вам делать. Я же могу только повторить: крайне необходимо доставить вашу новость в Стокгольм как можно скорее.

– А почему нельзя послать кого-нибудь другого?

– Только вы можете поручиться за верность сведений и убедить Густава в том, что опасность существует.

– Сэр, я был бы рад помочь вам, но моя супруга любит свою родину так же, как мы любим свою. Как я могу признаться ей, что я англичанин и все это время тайно служил британской короне?

Элиот пожал своими узкими плечами:

– Сочувствую вам, мистер Брук, но в любом случае вам придется сказать ей правду, когда вы вернетесь в Англию. Вы упомянули о своей любви к родине, так вот, я обращаюсь именно к ней. Я должен открыть вам истинное положение вещей, – продолжал он, помолчав. – Клянусь, за последние недели я едва не поседел. После вашего отъезда из Копенгагена наше правительство все-таки прислушалось к моим словам и поверило, что единственный способ не дать царице Екатерине сделать Балтийское море российским владением – помочь Густаву в войне с Россией. Министры наконец договорились между собой и через меня передали Густаву, что пришлют ему флот. С тех пор прошло уже несколько месяцев, но из-за разногласий в парламенте и противодействия мистера Фокса так ничего и не было сделано. Я же сидел здесь, видя, как шведы все глубже увязают в войне, и не мог даже пальцем пошевелить, чтобы помочь им. Если король Густав потерпит поражение и ему придется отречься от престола, не только рухнет наш план сделать Швецию опорой Тройственного союза, но и чести Англии будет нанесен непоправимый урон. Густав человек мужественный и решительный. Сейчас еще не поздно предупредить его, и он сможет что-нибудь предпринять, чтобы обмануть врагов. У нас с вами есть и знание, и власть, и мы дадим ему в руки оружие. Ну, мистер Брук, так поедете вы со мной в Швецию или нет?

– С вами, сэр? – удивился Роджер. – Я не знал, что вы сами хотите ехать.

Высокий шотландец улыбнулся:

– Я принял решение только сейчас. Положение от чаянное, и действовать придется соответственно. Я аккредитован при датском дворе, но уполномочен блюсти интересы Британии и в Швеции, пока место посла там не занято. Мы далеко от Лондона, и милорд Кармартен, несмотря на все мои просьбы, не дает мне распоряжений. Возможно, это будет концом моей карьеры, но, если наше правительство не торопится выполнять свои обещания, в трудный час его представителю подобает быть рядом с королем Швеции. Когда меня сместят, я стану утешаться тем, что сохранил хотя бы собственную честь.

– Хорошо сказано, сэр! – воскликнул Роджер. – Я еду с вами! Хотя один Бог ведает, как я буду объяснять это миссис Брюк. Но постойте! Раз вы сами едете и сможете открыть королю планы датчан, то мне не надо бросать жену и ссориться с ней?

– Боюсь, надо, – отвечал посол. – Вы, кажется, не поняли, что я аккредитован при обоих дворах. Как посол его величества в Копенгагене, я не могу передавать Швеции секретные планы датчан. Вы сообщите полученные вами сведения, в то время как я официально ничего не должен знать. Я еду, чтобы Густав видел – моя страна не предала его. Если все пройдет хорошо, мы обсудим, как можно заставить датчан прекратить войну.

– Вы считаете, это возможно?

– Очень сомневаюсь, но следует попытаться, – имея связи и там и там, я располагаю некими возможностями.

Роджер понял, что не в силах отказать Хью Элиоту, хотя и не представлял себе, как объяснить это все Наталье Андреевне. Он и прежде думал о том, что рано или поздно ему придется признаться, что он не француз, но, пока они плыли по Балтийскому морю, решил отложить объяснение до того момента, как корабль выйдет из Копенгагена, надеясь все как следует обдумать, чтобы не испортить их отношений.

Теперь придется без всякой подготовки открыть Наталье почти всю правду. Что бы Роджер ни сказал, для нее это будет жестоким ударом, хуже того – он не сможет остаться с ней, чтобы хоть как-то загладить свою вину.

Поймав обеспокоенный взгляд Роджера, Элиот догадался о его тревогах.

– Почему бы вам просто не написать жене письмо, вместо того чтобы объясняться с ней? – предложил шотландец. – Это, конечно, в некотором роде трусость, но, как известно, без осторожности не бывает доблести.

– Пожалуй, я так и сделаю, – неуверенно согласился Роджер, – только нужно, чтобы письмо Наталья получила быстро. Иначе она будет волноваться.

– Она получит письмо через час. Обещаю вам. Садитесь и пишите, а я пока съезжу к Ревентлоу. Помните, мы как-то в воскресенье навещали их, когда вы были в Копенгагене? У графа есть отличная морская яхта, и я уверен, он нам не откажет. Морем мы быстро доберемся до Стокгольма. Заодно скажу графине, что срочные дела заставили вас покинуть жену, и ручаюсь, о супруге вашей позаботятся.

– Ну что ж. – Роджер сел за стол. – Мне совсем не по нраву бежать чуть ли не из-под венца, но если я последую вашему совету, это все же немного облегчит мои терзания. Я, конечно, все равно буду беспокоиться о том, как внезапно открывшийся обман подействует на мою жену, но если уже дело не терпит, наверное, это и к лучшему, что можно уехать, не выслушивая упреков и ругани.

– Значит, вы собираетесь сказать ей, что вы англичанин?

– Да. Чем дольше я стану притворяться, что работаю на Францию, тем труднее потом мне будет оправдывать эту ложь. Пожалуйста, скажите правду графине Ревентлоу и передайте ей: я прошу прощения за то, что, прикрывшись чужим именем, воспользовался ее гостеприимством.

Дипломат кивнул:

– Я уверен, что графиня не станет держать на вас обиду. А потом, думаю, пока мы в Швеции, ваша жена успеет немного остынуть, и, когда вы вернетесь, она будет к вам более благожелательна, чем сразу после откровенной беседы.

Роджер, несколько успокоенный, улыбнулся, прощаясь с Элиотом, и сел писать письмо. Некоторое время он грыз кончик пера, трижды начинал заново и перечеркивал уже написанное и, наконец, написал вот что:

«Моя дорогая,

два обстоятельства заставляют меня чувствовать себя глубоко виноватым перед Вами. Прошу только об одном – как бы ни потрясло Вас все здесь сказанное, помните, что моя неискренность была связана лишь с мелкими жизненными обстоятельствами и ни в коем случае не подвергает сомнению мои чувства к Вам.

Во-первых, я должен признаться, что мое настоящее имя – Роджер Брук, и я – сын английского адмирала. Некогда мне довелось обучаться морскому делу, поэтому меня попросили во время поездки по северным столицам проследить за морской торговлей, которую ведут наши соперники, французы, в балтийских портах, и сообщить полученные сведения тем, кому они интересны.

Мне предложили совместить выполнение этого поручения с поездкой, которая изначально полагалась лишь познавательной, поскольку не так давно я провел несколько лет во Франции и, живя там, часто развлекался, выдавая себя за француза.

В этом качестве мне было проще выполнить задание, поэтому, когда я в апреле приехал в Копенгаген, британский посол, мистер Хью Элиот, представил меня при дворе как шевалье де Брюка, и под этим именем я побывал в Стокгольме и Петербурге.

Наверное, полюбив Вас, я должен был сразу же открыть Вам правду, но, поскольку мы тогда не собирались связывать себя узами брака, мне это не казалось обязательным. А наше бракосочетание совершилось при столь необычных обстоятельствах, что я не имел возможности рассказать вам все перед церемонией.

Конечно, я собирался поведать вам обо всем до того, как мы прибудем в Англию, но во время нашего путешествия я был столь счастлив, что постыдный и, надеюсь, необоснованный страх испортить нашу идиллию заставлял меня откладывать объяснение.

Но это, к сожалению, не все. Сегодня я сообщил собранные мной сведения мистеру Хью Элиоту, и он обязал меня исполнить еще одно поручение. Коротко говоря, я должен сегодня выехать в Стокгольм.

Человек, который повезет письмо, должен заслуживать полного доверия, а посол не может поручиться ни за кого из своих курьеров. Дело крайне срочное. Я умолял мистера Элиота не прерывать мой медовый месяц, но он только повторял, что, наверное, само Небо послало меня ему в столь тяжелый час, и я не смог отказаться.

Меня не будет всего неделю; мистер Элиот позаботится о том, чтобы в это время Вам не пришлось скучать. Я же посылаю Вам ключ от ящичка с деньгами и уверяю вас, что все это время буду ждать встречи с Вами.

Прошу Вас, любовь моя, отнестись к этому известию со всей терпимостью и добротой, на какую Вы бываете способны. Если же в Вашу душу закрадется хоть малейшее сомнение в моей верности Вам, молю, вспомните: ведь это по моему настоянию нас обвенчали в англиканской церкви в Петербурге. Клятвы, принесенные тогда, останутся среди драгоценнейших моих воспоминаний, иВы можете быть спокойны – до конца дней своих я их не нарушу.

Ваш павший духом, но любящий муж

Роджер Брук».

Дописав письмо, Роджер перечел его и остался вполне доволен. Он сожалел, что взамен одной лжи вынужден предложить Наталье другую, но это было неизбежно – ведь раскрыть всю правду означало рассказать и об участии мистера Питта, а эта тайна принадлежала уже не одному Роджеру. Роджер объяснил, почему он прикидывался французом, намекнув, что был секретным агентом, охотившимся за французскими секретами, надеясь, что Наталью это не слишком рассердит.

Надписав конверт и запечатав его, Роджер просидел в грустных раздумьях еще около четверти часа, пока не появился Хью Элиот.

– Ну, веселей! – воскликнул он, хлопнув Роджера по плечу. – Вам сейчас совсем не так плохо, как, похоже, бывало в России, и вообще все складывается превосходно. Я застал Ревентлоу дома, и, когда сказал графу, что хочу побыстрее попасть в Стокгольм, дабы испробовать себя в роли посредника и примирить воюющие страны, он охотно согласился одолжить мне яхту.

– А графиня? – спросил Роджер.

– Она – просто ангел, и я думаю, на нее можно положиться. Я сказал, что для успеха переговоров мне нужен надежный спутник, который мог бы исполнять обязанности секретаря или курьера, если понадобится. Как только я рассказал ей, что собираюсь разлучить вас с молодой женой, графиня сама предложила поселить на это время вашу супругу в своем доме. Она приказала заложить карету и сидит сейчас в гостиной. Отдайте письмо ей – она отвезет его в город, лично передаст миссис Брюк и утешит ее, если потребуется.

– Я очень вам благодарен, – немного оживившись, ответил Роджер и вышел поздороваться с графиней и поблагодарить ее за любезность.

Больше он ничего не мог сделать для Натальи и попытался забыть о ней, слушая краткий рассказ Хью Элиота о событиях в Копенгагене. В четыре часа они сели обедать, и за столом Роджер более подробно поведал обо всем, что с ним приключилось в Стокгольме и Санкт-Петербурге. В пять часов они были готовы ехать в порт. Поскольку Роджер отправлялся в путь в чем был – по счастью, шпага была при нем, – его спутнику пришлось уложить в саквояж несколько лишних рубашек и чулок.

Тем временем граф Ревентлоу передал капитану своей яхты письмо с приказом собрать экипаж и готовиться к отплытию; когда англичане появились в порту, яхта уже ждала их. К семи часам на борт доставили провизию, и они подняли якорь.

Вскоре после полуночи, уже за островом Борнхольм, их остановил военный корабль русско-датской эскадры, которая теперь бороздила просторы южной Балтики, а на следующее утро, когда они уже миновали Кальмар Зунд, им встретился шведский фрегат; в знак того, что на борту находится английский посол, яхта шла под британским флагом, и, как судну нейтральной страны, ей было позволено продолжать путь. Погода стояла холодная, но ясная, и небольшое суденышко уверенно продвигалось вперед, доставив Элиота и Роджера в Стокгольм утром в пятницу, всего лишь через сорок часов после отплытия из Копенгагена.

Положение было таково, что Густав, скорее всего, находился при войске, а не во дворце в Дроттингсхольме, поэтому, сойдя на берег, они, как предложил Роджер, сразу отправились к Пребендарию Нордену, чтобы узнать, где король.

Пребендарий был дома; их проводили в ту же комнату, уставленную шкафами с книгами, где Роджер вел столь памятную ему беседу со шведским королем. Изумление Нордена при виде мистера Элиота могло сравниться лишь с его радостью.

– Ваше превосходительство найдет нас в некотором затруднении. Но, даже если вы привезли дурные новости, горечь, вызванная ими, растает перед радостью видеть вас.

– Благодарю вас, сэр, – ответил Элиот, – и надеюсь оправдать ваши надежды. Решив, что единственная возможность спасти Швецию – это немедленно начать переговоры с датчанами, я приехал предложить свои услуги в качестве посредника, если его величество изволит принять их.

– Его величество никогда не сомневался в добрых намерениях вашего превосходительства, – несколько смущенно ответил Пребендарий. – Но к несчастью, ваше правительство пока не выполнило тех обещаний, которые вы дали от его имени. Не стану скрывать: дела наши столь плачевны, что его величество совсем недавно раздумывал, не возобновить ли старую дружбу с Францией и не попросить ли короля Людовика устроить ему встречу с представителями враждебной нам страны.

– Его величеству решать, – отвечал Элиот. – Но, если бы ваш король поступил именно так, боюсь, у него были бы основания сожалеть об этом. Сейчас не время рассуждать о старой дружбе – ясно одно: оттягивать переговоры с Данией больше нельзя, иначе Швеции грозит окончательное поражение. Нет времени дожидаться услуг Версальского двора, когда я уже здесь, и, если на то будет воля его величества, мы можем начать действовать незамедлительно.

– Положение наше тяжелое, но не отчаянное, – возразил Норден.

– Боюсь, сэр, вы ошибаетесь, – вмешался Роджер и поведал о планах датчан напасть на Гетеборг.

Пребендарий слушал, и его лицо становилось все мрачнее и мрачнее.

– Когда датчане объявили о своих намерениях выполнить условия договора с Россией, мы приняли все необходимые меры, – пробормотал он. – Предполагалось, что датская армия пойдет через перевал Фридриксхольд. Наша крепость Квиструм сможет задержать их на некоторое время, но, как только она падет, провинция Нордмарк окажется открыта врагу. Естественно было предположить, что датчане двинутся на восток к столице, и его величество хотел выставить на их пути практически все имеющиеся силы. Так как у короля осталась только куч ка вооруженных крестьян, то и тогда нам бы пришлось нелегко. Но если датчане собираются брать Гетеборг, наше положение и впрямь отчаянное и ничто, кроме не медленной помощи вашего превосходительства, не сможет спасти страну.

Британский посол кивнул:

– Швеция сейчас совсем слаба, и датчане, еще не начав войны, знают, что они выиграли, так что будет не легко убедить их отказаться от плодов своей победы и пойти на соглашение. Но я попытаюсь и буду молиться, чтобы они промедлили с наступлением. Есть ли ка кие-нибудь войска между ними и Гетеборгом?

– Нет, только небольшой гарнизон в Уддевалла. Финская кампания почти полностью лишила страну армии, и до сих пор наши лучшие части остаются в Финляндии под командованием младшего брата его величества, герцога Остроготского. Но решительность и отвага короля помогли ему справиться с бедой. Не имея достаточного количества регулярных войск, он прибег к чрезвычайным мерам. Когда его блистательный предшественник, Густав Первый, оказался в подобном положении, он воззвал к шахтерам севера, призывая их сбросить датское ярмо, и эти простолюдины добились почти невозможного.

– Значит, его величество покинул Стокгольм, чтобы сделать нечто подобное? – спросил Роджер.

Пребендарий кивнул:

– Он начал с того, что заручился поддержкой столичных бюргеров, которым очень не понравилось то, что творится в армии. За короткое время мы собрали три сотни горожан, поклявшихся защищать родной город и королевский трон. Обезопасив тылы от возможного заговора аристократов, его величество спешно отправился в Дейл и сейчас объезжает шахты, выступая там с зажигательными речами, которые он мастер произносить. Судя по полученным сведениям, его усилия не были напрасны – сейчас он собрал несколько тысяч человек, с которыми надеется остановить датчан на пути к Стокгольму.

– Увы! – воскликнул Хью Элиот. – Боюсь, что эта отчаянная попытка ни к чему не приведет. Может, эти люди, защищающие свою родную землю, сумели бы сдержать врага, но, выбрав Гетеборг вместо Стокгольма, датчане обойдут его величество с фланга. Их главные силы пройдут в сотне миль к юго-востоку от него, и, пока король переведет свою плохо обученную армию через горы, самый богатый город Швеции окажется в руках врага. Надеюсь, вы знаете, где находится его величество, поскольку я теперь еще яснее понимаю, что мне нужно спешить.

– В последний раз я получал от него известия из Фалума. Уверен, король благословит ваш приезд, увидев, что не брошен на произвол судьбы теми, кто заверял его в своей дружбе. До Фалума сто сорок миль, но я отправлю курьера, чтобы на почтовых станциях приготовили свежих лошадей для вашей кареты.

Сказав это, Норден вышел. Вернувшись через несколько минут, он пригласил своих гостей в столовую, где на спешно накрытом столе стояли холодные закуски. Все знали, что постоялые дворы встречаются на шведских дорогах редко, и может пройти не один час, прежде чем удастся прилично пообедать, поэтому англичане поели с большим аппетитом, а Норден только крутил в руках какой-то фрукт.

Было около двух часов, когда они сошли вниз. На улице их дожидались карета, запряженная шестеркой лошадей, и эскорт из четырех гусар. Роджер и Элиот сели, закутались потеплее, помахали на прощанье встревоженному Пребендарию, и колеса кареты застучали по мощеной улице.

Поездка оказалась нелегкой. Лошади бежали быстрой рысью, а там, где дорога была ровной, и галопом, переходя на шаг, только когда приходилось подниматься в гору. Это, впрочем, случалось нечасто, поскольку первая половина пути пролегала по самой равнинной провинции Швеции и карета мчалась, равномерно покачиваясь и только изредка подскакивая на ухабах.

Дорога вилась по берегам озер и среди убранных полей, но с наступлением сумерек они въехали в более пустынные места – холмы попадались все чаще, а селения – реже. К ночи подъемы и спуски стали круче, но дорога здесь была ровнее, и путешественники могли даже подремать некоторое время в промежутках между ухабами.

На рассвете они снова спустились вниз, на равнину, а когда пересекли ее, оказались у озера, на северном берегу которого лежал Фалум. В семь часов утра они въехали в городок, усталые, но довольные тем, что одолели долгий и нелегкий путь всего за семнадцать часов, однако, к своему разочарованию, узнали, что спешили зря – Густав покинул городок три дня назад.

Собрав добровольцев, король отправил их на юго-запад, к Аннефорсу, и сам поскакал вперед. Поев и переменив лошадей, посол и Роджер последовали за ним и добрались до города к ночи. Но король по-прежнему опережал их на два дня – сказали, что сейчас он в пятидесяти милях к северо-западу, в Малунге.

Хью Элиот, хоть и был когда-то солдатом, крепким здоровьем не отличался, и сейчас его лихорадило, поэтому Роджер настоял, чтобы они переночевали в Аннефорсе. В Малунге, куда они попали следующим вечером, выяснилось, что Густав здесь вообще не был, и на следующее утро путешественники решили ехать в Шарлоттенбург, на границу, – скорее всего, именно там король разместит свой штаб, надеясь перехватить датскую армию.

Теперь путь двух англичан пролегал среди озер и холмов, так что дорога была извилистой и часто петляла; до пограничного города они добрались только вечером двадцать седьмого числа. Густава не оказалось и там, и они хотели уже ехать дальше на юг, но тут узнали, что двадцать шестого датчане начали боевые действия и теперь идут через перевал Фридрихсхольд, в тридцати милях от них. Судя по всему, шведские войска здесь не проходили, и англичане, повернув назад, заночевали в Шарлоттенбурге.

От усталости и мыслей о том, что война, которую он так надеялся предотвратить, все же началась, лихорадка Элиота усилилась, и Роджер уговорил его подождать в Шарлоттенбурге, пока не станет известно хоть что-то определенное. Ночью двадцать девятого курьер сообщил им, что Густав – в Карлштадте, на озере Винер, но, когда они уже собирались тронуться в путь, к ним подъехал какой-то офицер и заверил, что Густав на самом деле гораздо севернее, в Эдебеке. Как они потом узнали, их приняли за шпионов.

Усталые путники пересекли за два дня холмистую возвышенность только затем, чтобы узнать, что их опять обманули, а Густав со своим штабом действительно в Карлштадте. Дорога, пролегавшая в извилистом ущелье, тянувшемся на юг, вела прямо к озеру, и, выбиваясь из сил, чтобы застать короля, пока он опять не уехал, Роджер и Хью Элиот приехали в Карлштадт на рассвете третьего октября. Лагерь Густава располагался возле самого города: там, после одиннадцати дней изнурительного путешествия, англичане нашли наконец шведского короля.

Роджер, выйдя из кареты, чтобы размять затекшие ноги, был неприятно удивлен видом лагеря. Этот бивак выглядел совсем не так роскошно, как штаб Густава в Финляндии. На взгорке торчало десяток палаток, рядом у костерков группы людей, одетых в серое или черное, поедали скудный завтрак.

Часовых было немного, и с ними не потребовалось долго объясняться. Через две минуты англичан провели к королевскому шатру. Увидев их, Густав вскочил на ноги.

– Вот это сюрприз! – воскликнул он, раскрыв объятия Хью Элиоту. – Присутствие вашего превосходительства стоит батальона. А вы, мистер Брук, – обратился король к Роджеру, – всегда приносите мне добрые вести. Вы с мистером Элиотом, конечно, хотите сообщить, что британский флот наконец-то идет к нам на помощь?

Осторожно разубедив короля, они поведали ему горькую правду. Густав помрачнел.

– Я должен был догадаться еще вчера, – наконец сказал он, – когда узнал, что два дня назад датчане взяли Уддевалла. Полковник Транфельт двадцать девятого сентября предательски сдал Квиструм, и весь юго-восток теперь открыт датчанам, но я думал, что они направили колонну в Уддевалла только для того, чтобы укрепить свой фланг. Теперь ясно – город пал под натиском основных сил, идущих к Гетеборгу. Гетеборг – сокровищница Швеции, и, потеряв его, я потеряю и корону. Так что сейчас, господа, я нахожусь в том же положении, в каком был ваш Яков Второй, и, как и у него, у меня, кажется, нет выбора – придется провести свою старость, кормясь от щедрот Франции.

Больной и усталый Хью Элиот величественно выпрямился.

– Дайте мне вашу корону, сир, – воскликнул он уверенно, – и я верну вам ее, украшенную новыми бриллиантами.

– Что вы хотите сказать? – тихо спросил отчаявшийся король.

– Сир, – отвечал дипломат, бывший когда-то солдатом, – молю Бога, чтобы вам не пришлось покидать родину иначе, чем ради увеселения, но, если вы будете принуждены это сделать, выберите Англию. Я приехал сказать, чтобы ваше величество не полагались на дружеские заверения короля Людовика, если же возникнет нужда, вы сможете рассчитывать на поддержку Британии, Пруссии и Соединенных провинций.

Король ответил насмешливым взглядом.

– Много месяцев назад я так и сделал, и что получил в ответ?

– Дело не в том, что они сделали или не сделали, сир, а в том, что они могут и обязаны сделать – вот о чем следует сейчас думать. Франция настолько ослаблена внутренними неурядицами, что больше не в силах помогать вам, а Тройственный союз с каждым днем становится все крепче и серьезно озабочен судьбой вашего величества. Перед отъездом из Копенгагена я встречался с прусским посланником, графом фон Рода, и оказалось, что наши мнения совпадают. Граф заявил мне, что намеревается поехать в Берлин, чтобы убедить свое правительство оказать давление на Данию и заставить ее прекратить военные действия против вас. Мое правительство слишком далеко, и я не могу сделать то же самое, но, не имея четких распоряжений, я готов использовать престиж британской короны в интересах вашего величества, если вы того пожелаете.

– Как! Вы готовы прибегнуть к жестким мерам, чтобы заставить датчан объявить перемирие? – радостно воскликнул король.

– Во всяком случае, если ваше величество даст мне соответствующие полномочия, я могу начать переговоры с датским штабом.

– Тогда отправляйтесь, и да поможет вам Бог; перемирие даст мне возможность укрепить свое положение. Вы послужите благородному делу – это нападение датчан просто удар в спину. Я понятия не имел, что датчане связаны договором помогать Екатерине, если начнется война между Швецией и Россией. Более того, зять его королевского величества, Карл Гессен-Кассельский, который сейчас командует датской армией, приезжал в Швецию и, как почетный гость, осматривал мои южные провинции, а в Норвегии войска уже готовились выступить. Принцу и генералу не подобает шпионить, прикрываясь дружбой, – так ему и передайте.

Хью Элиот покачал головой:

– Боюсь, сир, все это хотя и весьма печально, но уже совершенно не важно теперь, когда надо добиться мира любой ценой. Сейчас имеет значение только то, насколько предан вам гарнизон Гетеборга, точнее даже, как расценивают это датчане. Если они считают, что город сдастся, как только прозвучит ультиматум, едва ли я сумею чего-то добиться, и ваш престиж у подданных будет навсегда потерян. Но если датчане готовятся к долгой осаде, их можно будет склонить к примирению, под угрозой того, что иначе они рискуют навлечь на себя гнев Британии и Пруссии.

– Ваше превосходительство правы! – Глаза Густава засверкали прежним огнем. – Пока вы ведете переговоры, Гетеборг надо удерживать любой ценой. Я разместил штаб здесь, чтобы своим присутствием вдохновлять моих храбрых волонтеров, но в городе стоят еще два полка, их-то я и отправлю немедленно на помощь гарнизону Гетеборга.

– Но до Гетеборга сто семьдесят миль, – решился заметить Роджер. – Если датчане взяли Уддевалла три дня назад, их авангард, наверное, уже подходит к предместьям города. Надеюсь, командующий гарнизоном там храбр и верен вашему величеству, потому что иначе он, поддавшись панике, может сдаться раньше, чем подойдет подкрепление.

Густав бросил на него понимающий взгляд.

– Боюсь, ваши опасения обоснованны, мистер Брук. Я не ожидал, что городу может грозить опасность, и оставил там горстку солдат, под командой генерала Дюретца, который никогда не считался героем.

– Тогда остается только одно! – вскричал Хью Элиот; его глаза лихорадочно блестели. – Ваше величество, вы должны немедленно сесть на коня и скакать на юг, чтобы самому возглавить защитников Гетеборга, – вы воодушевите солдат и спасете не только город, но и свою корону.

– Постойте! – вмешался Роджер, подозревая, что любовь Хью Элиота к театральным эффектам завела его слишком далеко. – Южный берег озера уже в руках врага. Его величество могут схватить их конные патрули и тогда…

Но пылкий Густав уже загорелся идеей дипломата и быстро ответил:

– Лучше пусть меня схватят, когда я попытаюсь со хранить корону, чем сидеть и ждать, что ее сорвут у меня с головы. Я прошу ваше превосходительство скорее ехать в Уддевалла, или где там сейчас датский штаб, и сделать все, чтобы заключить перемирие, а я по восточному берегу отправлюсь в Гетеборг и попробую защитить его. – Он немного помолчал, и на его лице мелькнуло хитрое выражение. – Но волонтеры не должны догадаться, что я их оставил, иначе они разойдутся по домам. Сейчас мы поскачем в город, и там я сделаю вид, что мне нездоровится. Это объяснит им мое отсутствие до тех пор, пока они не будут готовы выступить на юг. Тогда им скажут, что я уехал накануне и жду, когда они меня догонят. Чем меньше людей знает о наших планах, тем меньше опасность предательства, поэтому я расскажу все только генералу Армфельдту. У меня здесь так мало офицеров, что я не смогу взять с собой никого, но это и к лучшему – ничье неожиданное исчезновение не вызовет пересудов и не будет связано с моим.

И снова здравый смысл заставил Роджера вмешаться:

– Может быть, ваше величество переменит это решение? Отправляться одному очень опасно – мало ли что может случиться по дороге.

Король похлопал Роджера по плечу:

– Если вы так беспокоитесь о моей безопасности, шевалье, я буду рад принять вашу помощь. Я даже попрошу вас об этом – вдруг в Гетеборге я попаду в окружение, вы будете незаменимы. Мне понадобится сноситься с мистером Элиотом, а вы, как гражданин нейтрального государства, сможете пересекать линию фронта.

– Его величество прав, мистер Брук, – прибавил Элиот. – Присутствие английского подданного, имеющего возможность свободно переходить из лагеря в лагерь, будет бесценным благом для всех нас.

Но Роджер и без этого добавления уже поклонился в знак согласия.

– Я с радостью отправлюсь с вами, сир, – сказал он. – Мало кому еще доводилось сопровождать короля в столь опасном деле. Я – в полном распоряжении вашего величества.

– Тогда едем! – вскричал король. – Сначала в город. За этими беседами я совсем позабыл о своих обязанностях хозяина. Вы провели ночь в дороге и теперь нуждаетесь в отдыхе. Боюсь, однако, ваш отдых будет недолгим – мы двинемся в путь, как только я отдам распоряжения Армфельдту и он приготовит все к нашему отъезду.

Карета, в которой Элиот и Роджер приехали из Стокгольма, все еще стояла неподалеку; в ней они втроем добрались до маленького городка и остановились у дверей ратуши, где теперь размещался штаб шведской армии.

Король отвел своих гостей к графу Угласу, одному из своих немногих доверенных лиц. Граф сам принес им вина и холодного мяса, а потом, когда они поели, отвел в комнату, которую делил с другим офицером. Элиот и Роджер улеглись на складные кровати. Ночью им удалось немного поспать, но все равно они были очень благодарны за предоставленный отдых и вскоре задремали.

Через час Углас вернулся и разбудил путешественников – им показалось, что они только-только сомкнули веки. Граф отвел их на задний двор, где уже ждала карета, запряженная свежими лошадьми. Окна ее были плотно занавешены, и, забравшись внутрь, англичане увидели Густава, одетого в полевую форму лейтенанта Йемландской пехоты, устроившегося на сиденье. Как только они уселись, карета тронулась.

– Сожалею, мистер Элиот, что вынужден воспользоваться вашей каретой, – сказал Густав, – но я уже от правил гвардию и Йемландский полк в Гетеборг. За деревней Скатткарр нас с мистером Бруком ждут лошади, вы довезете нас туда и повернете на запад.

По дороге они говорили об опасностях, которые могли подстерегать короля, и о дипломатической миссии британского посла. Наконец карета остановилась; они вышли и увидели, что неподалеку на опушке соснового леса два всадника держат шесть лошадей.

– Это мой кучер и телохранитель, – сказал Густав Роджеру. – Какое-то время они поедут с нами и поведут лошадей, на которых мы пересядем, когда наши устанут.

Прощание было кратким, и вскоре небольшая кавалькада помчалась прочь, а Хью Элиот еще раз помахал им вслед из окошка кареты.

Первая часть пути пролегала по северо-восточному краю озера к Кристинехамну, расположенному в двадцати пяти милях от того места, где они расстались с Хью Элиотом. Роджер скоро понял, что Густав не намерен беречь лошадей, и через пятнадцать миль те уже едва держались на ногах. Путники спешились, пересели на свежих лошадей и помчались дальше.

Из Карлштадта они выехали, когда часы били девять, а в четверть одиннадцатого за поворотом показался Кристинехамн. Лошади были превосходны, но и они устали, и теперь всадникам приходилось через каждую милю пускать их шагом, чтобы дать несчастным животным хоть небольшой отдых.

Около полудня вдали показалась деревня, король сказал, что это Оттербакен, и прибавил, что надеется сменить там лошадей. Он нетерпеливо пришпорил измученного коня, Роджер последовал его примеру. Когда они остановились на центральной площади, обе лошади тяжело дышали.

Оставив их, Густав, бледный и взмокший, пошатываясь, направился к почтовой станции, забарабанил ручкой хлыста в дверь и потребовал лошадей.

Услышав нетерпеливые призывы, появился смотритель – он не узнал короля, но, напуганный проклятиями и взбодренный видом золотых монет, которые Густав швырнул на землю, быстро вывел из конюшни двух самых лучших коней.

Они мчались еще полтора часа, теперь уже качаясь в седлах, и когда в половине второго приехали в Мариштадт, даже Густав сказал, что устал и должен отдохнуть прежде, чем ехать дальше.

На постоялом дворе король потребовал постель, еду и к трем часам – свежих лошадей. Его снова не узнали, и после того, как путники съели по куску колбасы, запив ее пивом, их проводили в комнату, где стояла двуспальная кровать. Повалившись на нее, Густав настоял, чтобы Роджер лег рядом.

Проснувшись, путешественники обнаружили, что идет дождь, но они накинули плащи и в начале четвертого отправились дальше. Дорога, свернув в сторону от озера, вилась по взгорьям, и только без четверти пять они прибыли в Скара, где еще раз сменили лошадей.

После Скара начинался крутой спуск, дальше дорога пролегала по прибрежной равнине. Однако, несмотря на отдых, путники уже не могли продвигаться вперед с прежней скоростью, поэтому, когда они добрались до Вара, шел уже седьмой час и начинало смеркаться.

Оставалась еще треть пути, но они очень устали, и Роджеру было ясно, что они не смогут доехать до места, не отдохнув хорошенько и не переодевшись. Он сам, хотя был моложе и сильнее короля, чувствовал себя совершенно измученным и опасался, что они по дороге просто свалятся от усталости с коней.

В Вара станционный смотритель, увидев, что путники совсем без сил, уговорил их переночевать у него и настоял, чтобы они выпили красного вина. В шведской провинции вино считалось редкостью и стоило очень дорого, поэтому Густава до глубины души тронула такая щедрость, и он, не раскрывая инкогнито, пообещал, что, если там, куда они спешат, им будет сопутствовать удача, он отблагодарит хозяина за гостеприимство.

Взбодренные вином и двадцатиминутным отдыхом, они отправились дальше. Была уже совсем ночь, но дождь прекратился, и над дорогой, бежавшей среди темных лесов, синела полоска звездного неба над головой. Теперь на пути до Гетеборга оставалась лишь одна деревня и одна почтовая станция.

Густав, пригнувшись к шее коня, несся как одержимый. Роджер не чуял ни рук, ни ног, но, стиснув зубы, погонял лошадь, чтобы не отставать от короля. В половине девятого, взобравшись на небольшой холм, они остановились у дверей небольшого деревянного домика, надеясь в последний раз получить подставу.

К их негодованию, смотритель сказал, что конюшня пуста – датская кавалерия реквизировала вчера всех лошадей.

Это была плохая новость – не только потому, что их собственные кони едва стояли на ногах после двадцатимильной скачки, но и потому, что теперь возникла серьезная опасность встретить вражеский объезд.

Но Густава было не остановить, и, тронув с места усталых лошадей, они двинулись вниз по склону.

Путь становился все тяжелее. Бедные лошади едва шли, но их вынуждали бежать рысью, хотя всадникам самим с трудом удавалось удержаться в седлах всякий раз, когда они пришпоривали измученных животных. Нелегко было заставлять коней идти, кроме того, приходилось быть все время настороже из-за угрозы встречи с вражескими объездами.

Вышла луна и немного помогла им, осветив дорогу, – дважды они поспешно прятались в лесу, завидев вдали всадников.

Наконец, взобравшись шагом на вершину холма, они увидели цель своего путешествия. Внизу, не далее чем в трех милях, в лунном свете вырисовывались крыши и шпили Гетеборга, а за ними блестело море.

С радостным криком Густав пришпорил лошадь, и она усталой рысью пустилась вниз по пологому склону. Роджер тоже заставил своего коня сделать последнее усилие, и через полмили дорога вывела их на равнину.

Вдруг лошадь Густава остановилась так резко, что он едва не перелетел через ее голову; она постояла, пошатываясь, упала и, перекатившись через спину, замерла посреди дороги.

Густав успел отскочить и теперь, стоя над павшим конем, страшно ругался. Роджер проехал еще несколько ярдов и, натянув поводья, спешился.

– Возьмите мою лошадь, сир! – воскликнул он, боясь, что короля могут захватить в плен. – Цель близка. Лошадь довезет вас, если вы не будете ее погонять. Прошу вас, садитесь, а я дойду пешком.

Король, поблагодарив его, вскочил в седло и поехал к городу.

Утомленно вздохнув, Роджер проводил короля взглядом и, хотя луну затянули тучи и опять начался дождь, присел отдохнуть у дороги. Его задача была выполнена – больше он ничем не мог помочь Густаву, а в город, судя по всему, можно не спешить. Даже если появится датский объезд, вряд ли солдаты станут останавливаться ради одинокого путника-англичанина.

С полчаса просидел Роджер под дождем. Он очень устал, но пережитые опасности так взбудоражили его, что спать не хотелось. Когда из города донеслись удары колокола, отбивающего одиннадцать часов, Роджер рассудил, что король, если только не попал в плен и если его лошадь не пала, должно быть, уже в городе. Он встал, потянулся, стряхнул с плаща капли дождя и побрел в Гетеборг.

По дороге Роджер никого не встретил и примерно через час подошел к городским воротам, которые оказались закрыты. Он был похож на промокшую крысу, да и чувствовал себя примерно так же.

На его крики вскоре откликнулись стражники, стоявшие на стене; один из них с громким смехом сказал по-немецки кому-то из своих приятелей:

– Сегодня уже приходил один, который заявил, что он – король, спорим, этот сейчас скажет, что он – кронпринц?

Когда Роджер назвал себя и заявил, что сопровождал короля почти всю дорогу, часовые перестали веселиться. Они не поверили Густаву, явившемуся в форме младшего офицера и без сопровождения и убеждавшему их, что он их король, и целый час держали его у ворот, осыпая насмешками. Впустили его совсем недавно и сейчас допрашивали в караулке.

Поскольку рассказ Роджера полностью совпадал с тем, что им поведал Густав, молодого человека впустили, не задавая лишних вопросов, и он присоединился к разъяренному монарху, которого под конвоем вели в ратушу.

По городу распространился слух, что появился неизвестный, который выдает себя за короля, – повсюду зажигались огни, люди выбегали из домов, чтобы увидеть его своими глазами. Пленники и конвой не успели уйти далеко от ворот, как навстречу им из толпы выбежал человек и, пав к ногам Густава, во всеуслышание заявил, что узнал его, что это действительно их король и что теперь король спасет их всех от гибели.

Радость народа была неописуема. Раздались восторженные крики, люди окружили Густава, стремясь поцеловать ему руку или хотя бы просто дотронуться до одежды, и король, тут же забыв об усталости и гневе, охотно вошел в любимую роль отца и повелителя. С большим трудом уговорил он горожан позволить ему продолжить путь, и, наконец, сотни людей с факелами выстроились в длинную процессию и проводили его к дому губернатора.

Старый генерал Дюретц был удивлен и смущен неожиданным появлением сюзерена и, ломая руки, заявил, что зря король приехал – город неизбежно падет.

– Вы ошибаетесь, генерал! – с негодованием отвечал король. – Я затем и приехал, чтобы спасти Гетеборг. Теперь мне нужны постели – для меня и господина, который любезно согласился сопровождать меня. Удовольствие беседовать с вами я, если позволите, предпочел бы отложить до завтрашнего утра.

Здесь выяснилось, что в доме не осталось ни мебели, ни посуды, – накануне генерал, запуганный датчанами, приказал вывезти все. Тогда из толпы вышел некий английский торговец и покорнейше просил короля остановиться в его доме, который оказался совсем рядом; Роджер вместе с Густавом последовали за гостеприимным хозяином, повалились на кучи покрывал перед камином и уснули, крайне измученные.

Это знаменитое путешествие король совершил третьего октября, но, несмотря на столь тяжелое испытание, четвертого утром он поднялся еще до рассвета и послал за высшими чинами города, которым и объявил свое решение защищать Гетеборг до последней капли крови.

Генерал Дюретц пал перед ним на колени и молил его отказаться от этой мысли. Пытаясь прикрыть свой позор, а может быть, и по искреннему убеждению, губернатор настаивал на том, что город защитить невозможно. Он говорил, что уже накануне Гетеборг был окружен с трех сторон, значит, через несколько часов он окажется в кольце, и, по сведениям разведки, к полудню надо ожидать требования о сдаче. Если ответить отказом, последует кровавая резня и его величеству будет угрожать смертельная опасность.

Густав молча выслушал его.

– Я запомню ваши слова, генерал, – тихо произнес он, – и вы очень обяжете меня, если немедленно подадите в отставку. Вы свободны, сударь, и можете идти собирать вещи.

Король назначил графа Джона Спарра новым губернатором и объявил присутствующим членам городского совета и офицерам, что если Гетеберг удастся удерживать хотя бы несколько дней, на помощь подойдет армия северян-шахтеров, после чего прибавил: он надеется, что, если не дать врагу легкой победы, Британия и Пруссия успеют вмешаться прежде, чем станет слишком поздно.

Очарованные его красноречием и взбодренные его отвагой, слушатели поклялись сделать все, что в их силах, и разошлись, чтобы вплотную заняться обороной города.

Потом король осмотрел оборонительные сооружения, и Роджер, который сопровождал его, вскоре понял, что генерал Дюретц имел все основания считать, что город удержать невозможно. Крупнейшая крепость Швеции пребывала в полнейшем запустении; деревянные орудийные платформы прогнили настолько, что не выдержали бы веса пушек.

Уже стало ясно, что решение Густава поспешить в Гетеборг оказалось единственно верным, – иначе город сдался бы без единого выстрела, но к концу осмотра Роджер начал опасаться, что этот подвиг не будет иметь никакого смысла, если датчане хотя бы попытаются взять город.

Тем не менее принимались все возможные меры и все горожане охотно возводили земляные укрепления и чинили орудийные платформы.

В полдень подтвердились донесения разведки генерала Дюретца – прибыл герольд от принца Гессен-Кассельского и привез губернатору письмо с требованием безоговорочной сдачи Гетеборга. К изумлению герольда, его отвели не к губернатору, а к шведскому королю, который ответил резким отказом.

Жребий был брошен, и атаки следовало ждать, как только датский командующий построит свои войска. В тот вечер, беседуя с Роджером, Густав признался: хотя его появление и придало людям бодрости и сил, он опасался, что город не выдержит серьезного штурма и вся их надежда теперь только на мистера Элиота.

Весь следующий день они трудились над укреплениями, а поздно вечером, когда люди уже собирались идти спать, появился британский посол. Он выглядел усталым и больным и привез дурные вести. Он добрался до Уддевалла, где размещался штаб датской армии, поздно вечером четвертого октября, но обнаружил, что ни принца Чарльза, ни молодого кронпринца там нет – они вели войска. Тогда он отправил датскому главнокомандующему два письма, предлагая объявить перемирие и открыть переговоры, которые могли бы предотвратить раскол Европы на два лагеря. Ни на одно из них принц Чарльз не ответил.

– Итак, сир, – заключил британский посол, – я не смог послужить вам как дипломат, поэтому приехал предложить вам свои услуги в качестве простого солдата. В молодости мне доводилось воевать, я кое-что понимаю в артиллерии, и, если моя страна медлит, не желая выполнять свои обязательства, я, в конце концов, могу поступить как считаю нужным.

Густав обнял его, воскликнув, что никто не смог бы сделать большего и он принимает предложение с глубокой благодарностью.

На следующее утро Элиот, все еще страдая от лихорадки, включился в общую работу. В гавани стояло несколько британских кораблей, и посол, взяв с собой Роджера, собрал экипажи и обратился к ним с речью. Он сказал офицерам и матросам, что Британия обязалась помочь Швеции, подвергшейся неоправданной агрессии, и призвал их присоединиться к защитникам города, чтобы выполнить обещания, данные их страной. Все до одного согласились, а так как на каждом судне были пушки, среди моряков оказалось немало хороших артиллеристов. Под руководством посла британские моряки сняли орудия с кораблей и, протащив их по улицам города, принялись устанавливать там, где они вскоре могли бы пригодиться.

Однако, видя эти наспех сделанные укрепления, Хью Элиот согласился с Роджером, что удержать город едва ли удастся. Увиденное утром привело его в мрачное расположение духа – он не верил, что Густав сможет победить в битве с датчанами и после падения города избежать плена. В полдень, встретив короля, Элиот сказал ему, что решил написать принцу Чарльзу третье письмо и последний раз попытаться склонить Данию к переговорам.

Письмо было написано и отправлено в Уддевалла с курьером сразу после полудня, затем все снова яростно принялись за работу, ожидая, что принесет им ночь.

В полночь вернулся курьер с ответом, который гласил, что, пока датские войска готовятся к наступлению, принц Чарльз может дать аудиенцию британскому послу.

Радость Густава не имела границ. Все же они понимали, что их жизнь и свобода по-прежнему висят на волоске, и гадали, чем закончится встреча.

Утром седьмого числа, на рассвете, мистер Элиот отправился в Уддевалла, взяв с собой Роджера как доверенного курьера, но когда молодой человек поздно вечером вернулся в Гетеборг, он мог сообщить только, что переговоры продолжаются. С шести утра до часу дня он проехал с Хью Элиотом шестьдесят миль в его карете, а с четырех дня до десяти вечера совершил обратное путешествие верхом и снова повалился в кровать в полном изнеможении.

В восемь утра следующего дня он опять пустился в путь, чтобы узнать, не появилась ли надежда отвратить от встревоженного города грозящую ему опасность, но в Уддевалла Хью Элиот не мог ему сказать ничего определенного, и следующую ночь Роджер провел в датском лагере.

Утром девятого октября встреча продолжалась и, прервав переговоры уже после полудня, британский посол сказал Роджеру с усталой улыбкой:

– Половина – лучше, чем ничего. Мне удалось уговорить датчан предоставить королю Густаву восьмидневное перемирие. Вы заслужили право привезти ему эту добрую весть, так что езжайте и расскажите. Я чувствую себя совсем плохо, поэтому доберусь в карете.

Роджер сразу отправился в путь и к пяти часам был в Гетеборге. Густав не мог скрыть своей радости и спросил, как ему вознаградить Роджера. Тот рассказал, что был вынужден избавиться от звезды и ленты, когда оказался в подземелье Шлиссельбурга.

– Я сделаю вас кавалером ордена, – воскликнул ко роль, – никто более вас не заслужил этого звания! – и вручил Роджеру свою собственную звезду, украшенную бриллиантами.

В десять часов приехал Хью Элиот и сообщил королю подробности договора. По выполнении самых скромных требований датчане были готовы прекратить военные действия и отвести армию в Норвегию.

Густав был в восторге и едва мог найти слова, чтобы выразить свою признательность, но дипломат предостерег его – ничего еще не решено наверняка, и датчане лишь на время согласились прекратить войну. Уставшие, но в добром расположении духа, Густав и его приближенные отправились спать.

Хью Элиот и Роджер ночевали вместе в доме английского торговца.

– Скажите, сэр! – обратился к Элиоту Роджер, когда они вошли в отведенную им комнату. – Как вам уда лось совершить это чудо?

Посол упал на кровать. Его худое лицо пылало, глаза лихорадочно блестели.

– От вас мне нечего скрывать, – ответил он, – вы знаете почти все. Я не мог допустить, чтобы этот вели кий город и его жители стали добычей жестоких завоевателей. На свой страх и риск я взял с датчанами жесткий тон и пригрозил, что все их королевство будет уничтожено, если они тотчас не прекратят вторжение в Швецию и не выведут войска.

– Бог мой! – ахнул Роджер. – Без каких бы то ни было распоряжений Уайтхолла?

– Я солгал им, что получил новые распоряжения, – признал Хью Элиот, слабо улыбнувшись. – В третьем письме к Чарльзу я написал вот что: «Вполне возможно, что Пруссия и Англия уже объявили Дании войну, но если ваше высочество прислушается к моим предложениям, я тут же отправлю курьеров, чтобы остановить вторжение прусской армии в Голштинию и задержать отплытие нашего флота». Это-то и подействовало. Потом я продолжал разрабатывать эту версию и почти убедил командующего, что лучше отказаться от легкой победы, чем пасть жертвою гнева двух могущественных держав, которые готовы нанести удар в любую минуту.

– Я восхищаюсь вами и боюсь за вас, – воскликнул Роджер. – Если обман будет раскрыт, что тогда? И что вы станете делать, если наше правительство откажется от ультиматума, который вы выдвинули от его имени?

– Моя судьба мне безразлична, – ответил Хью Элиот. – Но честь Англии и спасение храброго шведского короля значат для меня очень много. И вас, мой юный друг, это тоже касается. Перемирие, которого я добился для Густава, продлится всего восемь дней, считая с сегодняшней полуночи. Если в течение недели датчане не получат подтверждения, что Пруссия объявила мобилизацию для нападения на Данию с юга и что британский флот собирается выступить против Дании, все поймут, что я блефовал, и наша игра будет проиграна. – Он замолчал, откашлялся и продолжал: – Что касается Пруссии, тут мы ничего не можем поделать. Перед моим отъездом из Копенгагена граф фон Рода пообещал сделать все возможное и невозможное, дабы убедить короля Фридриха Вильгельма отправить армию к датской границе. Его поддержит мистер Эварт, наш посол в Берлине, который так много потрудился для образования Тройственного союза, а также наш хороший друг, премьер-министр фон Герцберг, но решится ли король начать из-за Швеции войну с Данией, никто сказать не может. Поэтому нам следует забыть о Пруссии и надеяться только на то, чего мы можем добиться сами. Нужно приложить все усилия, чтобы донести до лорда Кармартена и мистера Питта, насколько необходимо сейчас немедленно снарядить флот. Только вы можете поведать им о нашем отчаянном положении. Так что завтра на рассвете вы должны сесть на корабль – самый быстрый из тех, что стоят сейчас в порту, – и отправиться в Англию.

– Но… – начал Роджер.

– Я знаю. – Посол нетерпеливо отмахнулся. – Вы опять вспомнили о том, что у вас в Копенгагене жена. Ну и что? Вы сами мне сказали, что женились на ней по принуждению.

– Даже если так, – быстро ответил Роджер, – все же я принес обет в англиканской церкви. Она любит меня, и я готов выполнить свои обязательства.

– Кто вам мешает? Не я ведь, – устало пожал плечами посол. – Она осталась в хорошем обществе. Неужели возможность спасти десять тысяч шведских жен и дев от поругания грубой датской солдатней не стоит ее мелких обид?

Роджер подумал о Наталье Андреевне. Она жила одна в чужой стране, как в ссылке. Он увез ее из России и без предупреждения бросил в Дании. Он даже не рассказал ей о своей семье и положении в обществе, хотя и должен был это сделать. Он пообещал, что вернется к ней через неделю, но со дня их разлуки в разгар медового месяца прошло уже семнадцать дней. Теперь же его снова призывали оставить ее неизвестно на сколько среди чужих людей, и Роджер даже не могсообщить ей, что отплывает в Англию по срочному делу и обязательно вернется к ней – когда-нибудь, когда в его услугах, наконец, перестанут нуждаться. Наталья обидится на такое обхождение, и гармония, которая только-только начала складываться в их браке, пусть и вынужденном, рухнет.

Но разве он мог не выполнить просьбу Хью Элиота? От этого зависело так много! Решались судьбы народов, на карту были поставлены жизни десятков тысяч людей и честь его родной страны.

– Ну что ж, – вздохнул Роджер. – Я напишу ей еще одно письмо и попытаюсь как-то объяснить свою задержку. Могу ли я надеяться, что вы перешлете ей письмо сразу же и позаботитесь, чтобы, пока меня нет, она не нуждалась в деньгах?

– Конечно, до вашего возвращения я сам буду заботиться о миссис Брюк. Я тоже напишу письмо, которое вы отвезете лорду Кармартену. Давайте покончим с делами сейчас, пока лихорадка не совсем одолела меня.

В центре комнаты стоял стол, на котором нашлись перья, чернила и бумага, и они, сев друг напротив друга, принялись писать.

Роджер вдруг с каким-то мрачным весельем подумал о том, что объяснение, данное в первом письме Наталье Андреевне, оказалось недалеко от истины, и мало что можно было к этому добавить, разве что сказать, что мистеру Элиоту, который по-прежнему никому не мог довериться, потребовалось срочно отвезти корреспонденцию в Англию. Он, как мог, подсластил горькую пилюлю, заверив жену в своих самых горячих чувствах, вполне честно прибавил, что едет не по своей воле, и пообещал, что вернется, как только сможет.

Закончив, они запечатали письма и обменялись конвертами, затем задули свечи и, сняв только шейные платки, легли спать одетыми.

Утром Роджер покинул короля Густава, который подарил ему свой миниатюрный портрет, украшенный бриллиантами, и заявил, что отныне мистер Брук – всегда желанный гость при шведском дворе. Потом Роджер вместе с Хью Элиотом отправился в порт.

В Стокгольме он сошел с «Белой розы», имея только шпагу на боку, пистолеты же вместе со всеми прочими вещами остались в гостинице у Натальи Андреевны, так что по пути ему пришлось купить мыло, полотенце и две перемены белья.

Роджеру важно было добраться до Англии как можно скорее, поэтому Элиот выбрал для него большой парусник, «Бонни Брайд», из Лита. Капитан Хэмиш Макдугал сначала возражал против того, чтобы его корабль использовался для нужд правительства, заявляя, что у него на борту груз, который надо везти в родной порт. Но британский посол не слушал возражений, и капитан скрепя сердце начал готовиться к переходу в Лондон.

Несмотря на проблемы в семейной жизни, свалившиеся на Роджера из-за Элиота, молодой человек не мог не восхищаться дипломатом, а тяжелые дни, которые им довелось пережить вместе, сделали их друзьями, и они прощались с искренним сожалением.

Боцман и его помощник сошли на берег, чтобы созвать экипаж, и отправили матросов забирать корабельную пушку, которую они сами отвезли на берег три дня назад. На борт подняли свежее мясо и овощи, и через четыре часа после того, как Роджер прибыл на корабль, «Бонни Брайд» вышел в море.

Роджер надеялся, что парусник с такой оснасткой доставит его в Лондон за три-четыре дня, но вышло по-иному. В первую же ночь, на выходе из Скагер-Рак, они попали в мертвый штиль и стояли на месте несколько часов, а потом на корабль обрушился шторм невиданной силы.

Двое суток капитан Макдугал боролся с бурей с отвагой и упорством, свойственными его народу, но на второй день корабль потерял фок-мачту, причем огромная волна ударила ею в борт судна, сильно его повредив.

Роджер сравнительно неплохо переносил качку, но шторм – это совсем другое дело, и не один час он пролежал у себя в каюте, мучимый морской болезнью, не зная, что происходит наверху.

На третье утро ветер немного поутих, и Роджер поднялся на палубу. Он понимал, что ненастье сильно задержало их, но все же надеялся, что сейчас они идут на юг вдоль восточного побережья Англии и он сможет, наконец, увидеть родную землю. Однако, к своему разочарованию, Роджер не видел ничего, кроме высоко вздымавшихся серо-зеленых волн, а капитан Макдугал сказал, что они сбились с курса и находятся сейчас где-то у берегов Норвегии.

Но худшее было еще впереди. В полдень капитану удалось определить положение корабля по солнцу, и, выяснив примерные координаты – 62 градуса северной широты и 3 градуса восточной долготы, – он решил зайти в Берген для срочного ремонта.

Напрасно Роджер твердил о важности дела, напрасно ругался, молил и угрожал. Капитан наотрез отказался подвергать опасности корабль и экипаж, оставаясь в море дольше, чем необходимо, и сразу отверг предложение встать на ремонт в одном из портов Шотландии. Ранним утром в субботу четырнадцатого октября «Бонни Брайд» с трудом добрался до Бергена. Роджер надеялся, что сможет найти корабль, который бы через день-два уходил в Англию, но ему опять не повезло, отправляться же по суше через горы Христиании на юг тоже казалось не самой лучшей мыслью, и молодой человек решил остаться и подождать пять-шесть дней до окончания ремонта.

Кутаясь от холода в плащ, большую часть времени он проводил, с нетерпением наблюдая за работами в доке, но, чтобы «Бонни Брайд» мог снова без опаски выйти в море, понадобилось целых шесть дней, и лишь в субботу двадцать первого октября корабль отплыл из этого унылого норвежского порта.

Погода была приличная, и поздно ночью двадцать четвертого они уже входили в устье Темзы. На рассвете во вторник Роджер сошел на берег в Грейвсэнде и в первом же дилижансе поспешил в Лондон. В столице он сразу отправился на Даунинг-стрит и попросил доложить о его приходе премьер-министру.

Ему пришлось ждать минут двадцать; все это время, как и последние десять дней, он был погружен в мрачные раздумья об ужасных последствиях своей задержки. Путешествие, которое он собирался проделать за четыре дня, заняло две недели. Срок восьмидневного перемирия, вырванного Хью Элиотом у датчан, истекал семнадцатого числа, а сегодня было уже двадцать пятое. Если не случилось нечто непредвиденное, Гетеборг сейчас уже лежит в руинах, а Густав погиб, взят в плен или бежал, лишившись короны и трона.

Это была первая крупная неудача Роджера, и он, хотя и знал, что его вины здесь нет, все же не мог отделаться от мысли, что предал друзей, которые так полагались на него в Швеции.

Наконец слуга проводил его наверх, к мистеру Питту, который, сидя в халате, пил кофе. Роджер сразу перешел к делу и отдал письмо.

– Это от мистера Хью Элиота, сэр, – сказал он. – Оно должно было попасть к вам десять дней назад, но меня задержал шторм. Письмо адресовано милорду Кармартену, но, если еще не поздно, каждая секунда на счету, и поэтому я хочу сразу показать его вам.

– Вы правы, – любезно ответил мистер Питт, глянув на Роджера. – Садитесь и налейте себе кофе, пока я читаю.

Роджер так и сделал, бросая время от времени осторожные взгляды на премьер-министра, который, как ему показалось, выглядел постаревшим и уставшим. Мистер Питт читал, и на его лице проступало выражение какой-то отстраненной беспомощности. Прочитав, он отбросил письмо в сторону таким жестом, словно это был ненужный бульварный листок.

– Я вчера получил свежие новости из Дании, – сказал он каким-то бесцветным голосом. – Перемирие продлили еще на месяц.

– Слава Богу! – воскликнул Роджер. – Значит, я все-таки не опоздал!

Премьер-министр пожал плечами.

– Может быть, мистер Брук, вас утешит то, что, даже если бы вы привезли письмо десять дней назад, ничего бы не изменилось.

– Вы хотите сказать, сэр, что уже отправили флот?

– Нет, и не собираюсь.

– Что вы говорите! – воскликнул Роджер, вскочив на ноги. – Но ведь Британия давала обещание. И теперь вы ведете себя непорядочно! Вы должны отправить помощь, обещанную королю Густаву.

– Не бросайтесь такими словами, мистер Брук, – нахмурился премьер-министр.

– Если уж на то пошло, вы сами просили меня высказывать свое мнение, – ответил Роджер.

– Да, верно, – согласился премьер-министр. – И, пожалуй, это я должен просить у вас прощения. Однако то, что вы предлагаете, невозможно. Мистер Элиот действовал на редкость умно и смело, но он не исполнил данные ему указания, и я не могу подтвердить его заявления. Не могу я и выслать флот, потому что больше не имею на это полномочий.

– Почему? – воскликнул Роджер, в изумлении глядя на него. – Что, кабинет подал в отставку?

Несчастный Питт устало пожал плечами:

– Нет, хотя в последнее время мне очень этого хотелось. Я всего лишь первый министр короля и не смог бы занимать эту должность последние пять лет, если бы его величество не ободрял и не поддерживал меня все время. Если я начну действовать без ведома и одобрения короля, принцы и оппозиция не дадут мне прохода. Так что в нынешней ситуации сделать шаг, который мог бы вовлечь Британию в войну, с моей стороны совершенно немыслимо.

– Неужели король умер?

– Нет, но три дня назад доктора его величества официально объявили кабинету министров, что король безумен.

Глава 21. В затруднении

– Конечно, я уже давно догадывался об этом, – печально продолжал Питт, – все лето его величество не важно себя чувствовал, и даже проживание в Челтенхеме не пошло ему на пользу. Возвратившись в Виндзор, он был принужден отказаться от долгих прогулок и по ездок, которые так утомляли его свиту, но без которых он и жизни представить себе не мог. Он пытается иногда выходить, я думаю, просто для того, чтобы убежать от собственных мыслей, ведь он сознает, что рас судок его временами мутится. Но такие прогулки не помогают ему – наоборот, вернувшись, он начинает говорить очень быстро и часто бессвязно. Однако держится он молодцом. Вчера он присутствовал на утренней церемонии в Сент-Джеймсском дворце, чтобы, как он сам написал мне, «положить конец лжи и падению акций на бирже», но выглядело это плачевно, и всем стало понятно, что перед нами безумец.

– Это просто ужасно, сэр, – тихо сказал Роджер. – Врачи его величества могут назвать причину болезни?

– Нет. Это заболевание не наследственное и не вызвано сильным потрясением. Но те, кто близко его знает, считают, что его рассудок не выдержал постоянных терзаний, которые приносит королю поведение его сыновей. Он сам всегда вел простую жизнь и панически боялся азартных игр и всяческого разгула. Очень может быть, что скандальные выходки принца Уэльского и герцога Йоркского свели его с ума.

– И если его величество не поправится, – вздохнул Роджер, – я так понимаю, нашим правителем станет принц. Боже, спаси нас!

– Сейчас, когда кабинет поставлен в известность о безумии короля, нам ничего не остается делать, кроме как выбрать ту или иную форму регентства. Какие бы ограничения парламент ни наложил на власть регента, ему едва ли удастся лишить его права назначать министров. Значит, скоро нынешнее правительство будет смещено и его место займут друзья принца.

– А мистер Фокс станет премьер-министром, – с горечью прибавил Роджер.

Питт рассмеялся довольно весело:

– Может, и так, но похоже, несчастливая звезда, которая не дает бедняге Чарльзу стать премьер-министром, все еще стоит в зените. Сейчас он путешествует по Европе вместе с миссис Армистед, а к тому времени, как он вернется, возможно, все уже решится. Его место главного советника принца занял Шеридан. Он же теперь возглавляет и кучку интриганов, которая с улюлюканьем выгонит меня прочь.

– О Господи! – воскликнул Роджер. – Неужели ничего нельзя сделать?

– Ничего. События должны идти своим чередом. Но теперь вы и сами понимаете – сейчас, когда мои враги знают, что у меня в руках остался только призрак власти, я не могу объявить войну от имени Британии. Если у вас есть еще какие-нибудь срочные известия, изложите их кратко – у меня нет времени ни на что, кроме неотложных дел.

Этим утром Роджер достал из-под подкладки украденное у Алексея Орлова письмо; сейчас он протянул его премьер-министру:

– Вот что я привез из России, сэр. Оно может сна чала показаться вам непонятным, но это – письменное доказательство того, что императрица Екатерина отдала приказание убить своего мужа, и поэтому мне представляется, что письмо имеет немалую ценность.

Премьер-министр прочел пергамент.

– Как оно к вам попало? – с любопытством спросил он.

– К сожалению, эта история, сэр, займет много времени, как и рассказ о русском дворе и о моих странствиях с Хью Элиотом и королем Густавом.

– Как-нибудь мы поговорим об этом, – пообещал Питт. – Что касается письма, то не думайте, будто я не ценю тот риск, на который вы шли, добывая его. Но боюсь, оно представляет скорее исторический интерес, чем политическую ценность. Если мы предадим его гласности, императрица заявит, что мы намеренно пытаемся очернить ее в глазах подданных. Поэтому мы сможем это сделать разве что для того, чтобы намеренно осложнить отношения с Россией, а такая необходимость едва ли возникнет. Могу я надеяться, что, когда у меня найдется время выслушать подробный рассказ о вашем путешествии, письмо, отправленное милорду Эймсбери, вас разыщет?

Роджер поднялся:

– Да, сэр, лорд Эдуард Фицдеверел любезно принимает меня в доме своего отца, когда я бываю в Лондоне.

Выйдя от премьер-министра, Роджер пешком отправился через парк на Арлингтон-стрит. Он очень встревожился, узнав о безумии короля, которое могло роковым образом сказаться и на судьбе страны, и на его собственной судьбе. Хорошо, что Хью Элиоту удалось продлить перемирие между датчанами и шведами еще на месяц, но что произойдет по окончании этого срока, если флот так и не будет выслан, а мистер Питт уйдет в отставку? Более того, Роджер надеялся, что, когда в море выйдет ожидаемая мистером Элиотом эскадра, он сам поплывет на одном из кораблей к Наталье Андреевне. Прошло уже пять недель с тех пор, как Роджер покинул ее, и теперь он опасался, что Наталья гневается, несмотря на все его письма.

В Эймсбери-Хаус Друпи Нед как раз собирался ложиться спать. Оказалось, что молодой эксцентричный аристократ не спал всю ночь, поставив опыт с одним из своих восточных зелий, которое привело его в такое возбуждение, что он не мог сомкнуть глаз, но сейчас действие снадобья ослабело и Нед решил отправиться в постель.

Однако, увидев Роджера, он с радостью переменил свое намерение, выпил еще немного зелья, чтобы взбодриться, и приказал подавать завтрак на двоих.

У Роджера не было секретов от Неда, и за завтраком он поведал другу о своих приключениях, включая и откровенный рассказ о том, каким образом он женился на Наталье и о своих теперешних с ней отношениях.

К концу рассказа Нед изрядно развеселился.

– Бедный мой Роджер, – воскликнул он. – Ну ты и попался, женившись на такой лисе! Будь я на твоем месте, я бы, пожалуй, не удержался от искушения оставить ее там, в Копенгагене.

– Как можно? – пожал Роджер плечами. – Она уехала из России из-за меня, а теперь не может вернуться. Уверен, по-своему она меня любит, и я до конца жизни буду презирать себя, если ее брошу.

– Значит, ты все-таки решил привезти ее в Англию?

– Да. Что мне еще делать? Она красива и умна, в обществе ее непременно заметят, и многие мужчины будут мне завидовать. Она может стать мне ничуть не худшей женой, чем любая англичанка, которую я повел бы к алтарю, подчинившись внезапной страсти или родительской воле.

– Вряд ли русская жена понравится твоим родителям, а если матушка узнает, как ты на ней женился, уверен, она ужасно расстроится.

– Ты прав, Нед. Но я не собираюсь ей ничего говорить. Хью Элиоту я рассказал потому, что мои дела в России впрямую его касались, ты же – мой ближайший друг, и если у нас с Натальей дела пойдут плохо, мне понадобится кому-то изливать душу. Но нельзя, чтобы еще кто-нибудь узнал о том, что я не люблю ее, – это выставит меня подлецом, а я поклялся, что попытаюсь сделать ее счастливой.

– А твои родители вообще знают, что ты женился?

– Нет. Я был так занят последние два месяца, что ни разу не написал им с тех пор, как уехал из Петербурга в Финляндию. Боюсь им говорить, ведь они, скорее всего, сильно опечалятся – я женился, не испросив у них позволения, и мне нелегко будет объяснить, почему я хотя бы не написал им о своих намерениях. Было бы проще, если бы Наталья приехала со мной, – тогда я мог бы сообщить им эту новость, просто написав письмо из Лондона и испросив разрешения привезти ее и представить. Мои родители очень добры и, конечно, хорошо бы ее приняли, а может, наш приезд так обрадовал бы их, что они забыли бы про мой необдуманный поступок. А сейчас у меня нет даже повода написать им, и я должен сам ехать в Лимингтон с этой новостью и готовиться к тому, что буду постоянно читать в их взглядах упрек.

Нед немного помолчал, задумчиво прищурив голубые блестящие глаза.

– Думаю, ты прав – лучше, если ты представишь жену через день или два после того, как сообщишь им новость. Это вполне достойное оправдание твоей задержки в Лондоне. Как только покончишь с делами – по едешь в Данию и привезешь миссис Брук. Все это тянется уже два месяца, еще неделя-другая погоды не сделают, так что размышлять о том, как знакомить жену с родителями, будешь, вернувшись из Дании.

Роджер усмехнулся:

– Ты всегда умеешь утешить, Нед, и мне твой совет пришелся по душе. Пока не станем будить лихо.

Разговор перешел на болезнь короля, и Нед вскоре начал зевать, так что Роджер оставил его и поднялся к себе – еще после возвращения Роджера из Франции Нед настоял, чтобы одну из комнат в его доме он считал своей.

Там молодой человек нашел кучу писем, и среди них два – от Джорджины.

Первое было из Афин, где они с отцом провели начало лета. Она сообщала, что общество в городе на редкость малоинтересно, но прекрасные пейзажи и древние храмы придают всему неповторимое очарование. Классические имена – Парнас, Коринф, Элизиум, Дельфы – мешались в ее живых рассказах с описаниями покрытых снегами вершин, оливково-зеленых холмов и морей цвета старого вина. Она сообщала, что много пишет красками, но ехидно замечала, что вереницы поклонников мешают ей посвятить живописи столько времени, сколько хотелось бы. Она признавалась, что некоторые из этой толпы даже смогли понравиться бедной молодой вдове, а один, граф Зорас, у которого глаза были черные, как терновые ягоды, а усы торчали, как ятаганы, целую неделю смотрел на нее с такой тоской, что она его пожалела.

Второе письмо пришло из Константинополя – город, как утверждала Джорджина, весь провонял тухлой рыбой и кишел блохастыми бродячими псами, которых специально держали на улицах, чтобы они подбирали отбросы. Но Золотой Рог и Дворец Долма оказались столь живописны, что ради счастья увидеть их многое можно было вытерпеть. О Великом паше, Абдулле Ахмеде IV, она отзывалась как об одном из самых просвещенных правителей – он говорил по-французски, по-итальянски и по-испански и, как ни удивительно, был в курсе всех интриг при дворах Версаля, Мадрида, Неаполя и даже Сент-Джеймсского дворца. Он любил маленькие приемы, куда приглашались только знатные иностранцы, а главными гостями были британский и французский послы, сэр Роберт Эйнсли и старый друг Роджера граф Шуазель-Гуффир. Хотя на публике султан строго соблюдал обычаи магометанской веры, со своими подданными-христианами он обращался с великодушной терпимостью и очень любил хорошие вина. Однажды он даже в шутку сказал, что, родись он неверным, принял бы католичество, потому что в католических странах делаются лучшие вина, а вот о хороших протестантских винах он что-то не слышал.

Джорджина, как она писала, посетила несколько сералей и обнаружила, что женщины там ничего не знают, кроме искусства любви; также она добавляла, что считать, будто муж может уберечь жену от неверности, заперев ее в гареме, – редкая наивность; оказывается, женщины там прекрасно находили общий язык с евнухами, которым полагалось их охранять, и те приводили к ним молодых людей под видом банщиков и цирюльников. Джорджине, конечно, приходилось надевать чадру, чтобы не вызвать ненависти черни, но, как она заявляла, одни глаза женщины могут наделать столько же бед, сколько и открытое лицо, и она умудрялась подцеплять кавалеров, даже гуляя по турецким базарам. Некоторые богатые турки предлагали ее отцу продать ее в гарем, а пожилой, но все еще обаятельный Капуданпаша, который командовал турецким флотом в войне против варварской и неутомимой России, был так очарован, что, когда ему отказали, предпринял отчаянную, хоть, к счастью, и неудачную, попытку ее похитить.

Роджер читал это длинное письмо и чуть не плакал. Он снова видел веселую прелестную Джорджину так ясно, словно только что расстался с ней. Роджер чувствовал, что она – единственная из всех, и, какие бы страсти ему не довелось испытать, он никогда не сможет полюбить другую женщину так же сильно. При этом Роджер ничуть не страдал от ревности. Ее амурные похождения его только радовали – Джорджина весело путешествует, и путешествие становится еще интереснее оттого, что рядом с ней находится мудрый и образованный отец.

Роджер писал Джорджине из Копенгагена, из Стокгольма и в начале своего пребывания в Петербурге и теперь припомнил, что поведал Джорджине о начале романа с Натальей. Со скорбным чувством он стал представлять, что скажет Джорджина, когда узнает, что Роджер женился на молодой вдове, которая сначала посадила его на необъезженную лошадь, а потом, назначив любовное свидание, подложила в постель вместо себя служанку. У Роджера появилось смутное ощущение, что когда эти две женщины встретятся, то вряд ли понравятся друг другу.

В этот вечер он еще раз написал Наталье, сообщив, что из-за шторма ему пришлось целую неделю просидеть в Бергене, а теперь, вернувшись все же домой, он пока не может приехать за ней, потому что его задерживают дела – ему надлежит дождаться новых распоряжений, которые он повезет от министра иностранных дел английскому послу в Копенгагене, а это может занять еще дней десять. И снова он закончил письмо извинениями.

Примерно неделю Роджер ничего не делал, дожидаясь вызова от премьер-министра. За это время он поменял свой гардероб и возобновил знакомства, которые завел в Лондоне прошлой зимой. Часто он сопровождал Друпи Неда в Уайтхолл. В этом оплоте консерваторов царила глубокая печаль, вызванная недугом короля и приближающимся падением кабинета мистера Питта, а Роджер и Нед проводили большую часть времени за сплетнями и рассуждениями, чем все это кончится.

Роджер понимал, что с его стороны будет неучтиво требовать у своего патрона встречи в такое время, но все же не мог не тревожиться из-за того, что ему давно пора возвращаться в Данию. Не получив никакого письма к понедельнику второго ноября, Роджер отправился на Даунинг-стрит и, вместо того чтобы приказать доложить о себе, терпеливо прождал на улице в течение двух часов, надеясь поймать премьер-министра, когда тот будет выходить из дому.

Питт держался строго и сурово только с теми, кого не знал, поэтому, увидев Роджера, он попросил извинения за то, что позабыл о нем за множеством дел, и пригласил его пообедать в Холвуде в ближайшее воскресенье.

Первый раз Роджер ехал в усадьбу Питта весной, когда в садах буйно цвели миндаль и нарциссы, но сейчас он выехал из Лондона в густом ноябрьском тумане. Прибыв в Холвуд, Роджер обнаружил там совсем другое общество. Вместо веселого повесы сэра Джеймса Харриса, красавца лорда Кармартена и решительного Гарри Дундаса за столом присутствовали преподобный Притиман и кузен Питта Уильям Гренвиль.

Священник был наставником Питта в Пемброке, сумел разглядеть большое будущее талантливого юноши и остался одним из ближайших друзей и советчиков этого выдающегося государственного деятеля. Питта, вероятно, привлекали его образованность и суровая добродетель, но всем остальным Притиман казался педантом без воображения и чувств. Гренвиль был ровесником премьер-министра, его обаятельные манеры и трудолюбие делали его незаменимым помощником Питта, однако гордость заставляла его держаться надменно, а крупные черты лица и массивная фигура лишь усиливали это впечатление.

Перед обедом Роджер узнал последние дворцовые новости. Первого и третьего ноября король выезжал на охоту, причем во второй раз он спешился, чтобы пожать ветку дуба, считая, что здоровается со своим другом, королем Прусским, и оба раза возвращался домой в полном изнеможении. Пятого, за обедом, на котором присутствовали и принц, и герцог, монарх неожиданно впал в буйство. Без всякого повода он бросился на старшего сына, схватил его за горло и прижал к стене, требуя, чтобы тот оказал сопротивление королю Англии. Принц заплакал, у бедной королевы случилась истерика, и лишь с большим трудом короля уговорили уйти к себе. Ночью случился еще один приступ, король набросился на своего главного лекаря, сэра Джорджа Бейкера, который сказал, что опасается за жизнь его величества.

Отчаяние Питта и его друзей только усилилось после грубой выходки принца Уэльского, который переменил все порядки в Виндзорском дворце с резкостью, очень расстроившей королеву, и, не дожидаясь окончательного вердикта врачей относительно того, поправится ли его отец или нет, присвоил все бумаги короля, включая частную переписку.

Герцог Йоркский вел себя еще более вызывающе – каждый вечер у Брукса, окруженный толпой прихлебателей, он изображал звуки, напоминавшие собачий лай, – их издавал его отец во время припадков безумия.

Роджер уже слышал об этих безобразных сценах и о том, как завсегдатаи клуба радовались, что скоро станут правителями королевства, но когда он выразил свое неудовольствие, премьер-министр довольно мягко ответил ему:

– Не говорите о них слишком резко. Среди них немало неплохих людей. Я, кстати, тоже принадлежу к этому клубу. Чарльз Фокс со своей обычной щедростью принял меня туда в тот день, когда я произнес в парламенте свою первую речь, и я, никак не отблагодарив его за этот великодушный жест, тем не менее не рву с ними.

Они заговорили о будущем, и Питт сказал, что готов вернуться к судейской карьере, чтобы заработать себе на жизнь.

– Но ведь ваше присутствие в оппозиции будет неоценимо, сэр, – сказал Роджер. – Вы один сможете противостоять неразумной политике тех, кто придет на ваше место. Надеюсь, вам не придется трудиться целыми днями ради хлеба насущного?

– Судя по всему, именно так и будет, – вздохнул премьер-министр. – Наверное, мне следовало скопить что-то на черный день, когда была возможность. И месяца не прошло, как я отказался от подношения городского совета в тысячу фунтов, а будучи главой правительства, раздавал все субсидии людям, которые, как мне казалось, заслужили благодарность своей страны, и никогда не действовал в своих интересах. Меня поддерживала гордость, что мои враги смогут обвинить меня в чем угодно, но не в стяжательстве.

После обеда Роджер рассказал о своих приключениях, тактично умолчав о самых нескромных подробностях из уважения к присутствовавшему духовному лицу.

– Вы можете больше не беспокоиться за мистера Элиота, – сказал Питт, когда Роджер закончил. – Его коллега из Берлина, Уильям Эварт, преуспел, таская для Густава каштаны из огня. После нашей с вами последней встречи я получил депешу, где сообщалось, что он убедил короля Фридриха Вильгельма Прусского выступить с заявлением, что, если датчане не прекратят войну со Швецией, он отдаст приказ своей шестнадцатитысячной армии занять Голштинию.

Роджер пожалел, что не сможет сам привезти эту новость Хью Элиоту, а мистер Питт продолжал:

– Что касается вас, вы полностью оправдали мои надежды и хорошо послужили родине, получив достоверные сведения о политических воззрениях императрицы Екатерины. Кажется, нам ничего не остается делать, как только препятствовать русской императрице всюду, где мы только можем. Но обстоятельства не дают мне возможности лично отблагодарить вас, хотя я надеюсь, вы позволите мне считать себя одним из ваших друзей.

– Это большая честь для меня, сэр, – отвечал Роджер с поклоном. – В любом случае я хотел просить вас предоставить мне краткосрочный отпуск для поездки в Данию, прежде чем вы дадите мне другое задание. Личные обстоятельства требуют моего присутствия, и я должен ехать как можно скорее. Не надо передать что-нибудь мистеру Хью Элиоту?

– Нет. У меня сейчас нет времени писать ему. Но я буду очень вам обязан, если вы перед отъездом заглянете в министерство иностранных дел к милорду Кармартену – его светлость, возможно, даст вам пакет для пересылки в Данию.

Роджер пообещал исполнить просьбу и вскоре простился с хозяином.

На обратном пути он ломал голову над новой проблемой. Перед тем как отправиться в Россию, он получил изрядную сумму от министерства иностранных дел, да еще у него было девятьсот гиней после продажи тиары Джорджины, но его многочисленные разъезды и необходимость целых пять месяцев корчить из себя важную фигуру в северных столицах съели почти все деньги. У него хватило бы средств, чтобы добраться до Копенгагена, а в маленьком ящичке, который он оставил Наталье, лежало сто тридцать фунтов. Но он отправил ей ключ от ящичка еще в своем первом письме, и, скорее всего, большую часть из этих денег она уже потратила, так что хорошо еще, если по возвращении в Англию у них будет хотя бы пятьдесят гиней на двоих. Совершенно неожиданно молодой человек оказался перед пугающей проблемой: как он, находясь в весьма стесненных обстоятельствах, сможет содержать свою жену, не привыкшую считать деньги.

И столь же неожиданно восемь дней спустя проблема решилась. Ближайший корабль в Копенгаген отходил только девятнадцатого ноября, а семнадцатого Роджер зашел к лорду Кармартену.

– А, мистер Брук! – воскликнул министр в ответ на его приветствие. – Я недавно вспоминал о вас. Всего час назад мы получили пакет от мистера Элиота, и там есть конверт для вас. Его еще не отправили, так что я сейчас прикажу его принести.

Пока искали письмо, лорд Кармартен рассказал Роджеру последние новости из Дании. Хью Элиот и прусский посол одержали победу, добившись от датчан, чтобы они вывели войска со шведской территории и продлили перемирие еще на шесть месяцев, считая с тринадцатого ноября.

– Это чудесная новость! – улыбнулся Роджер. – Думаю, ваша светлость попросит меня передать мистеру Элиоту поздравления?

Маркиз выглядел несколько смущенным.

– Вы можете передать ему частным образом, что и премьер-министр, и я восхищаемся его твердостью. Однако публично мы не можем одобрить тот тон, который он взял на переговорах с датчанами. Мы надеялись, что Дания тоже окажется в сфере влияния нового альянса. Но, проводя переговоры подобным образом, мистер Элиот сделал эту перспективу весьма сомнительной, по меньшей мере на данный момент. Более того, нарушив предписания, он поставил правительство перед выбором: опровергнув его заявление, мы рискуем выказать опасную слабость, подтвердив же его, будем втянуты в ненужную нам войну; и то и другое для нас неприемлемо.

– Честно говоря, милорд, мистер Элиот не выходил за рамки данных ему инструкций! – воскликнул Роджер, защищая своего друга. – Он объяснял, что ему было указано «любыми средствами предотвратить изменение существующего в северных странах положения». И только благодаря его отваге и настойчивости статус-кво сохранен. Будь вы с нами в Швеции, вы бы понимали, что в той ситуации годились только крайние меры, и мне не нравится, что ваша светлость упрекает человека, который поддержал престиж нашей страны.

Несдержанность Роджера могла бы дорого ему обойтись, если бы в эту минуту не вошел клерк с письмом. Дождавшись, пока служащий уйдет, лорд Кармартен заметил сурово:

– Можно восхищаться яркими личностями типа Харриса, Эварта или Элиота, но право окончательного суждения должно оставаться за правительством, потому что только оно видит картину полностью. Думаю, вам не терпится поскорее прочесть письмо, – прибавил он уже не столь холодно. – Пожалуйста, не стесняйтесь.

Роджер, пробормотав благодарность, сломал печать и просмотрел первую страницу. Он расстроился бы меньше, если бы письмо вдруг загорелось в его руках. Хью Элиот, как мог, мягко излагал новости и во всем винил себя, но факт оставался фактом – пятнадцатого октября Наталья Андреевна неожиданно исчезла.

Элиот писал, что он бы сообщил Роджеру раньше, но сам только что узнал о случившемся из послания графини Ревентлоу, которое путешествовало за ним по всей Швеции. Графиня передавала, что Наталья была немало потрясена, получив первую весточку от Роджера, и она, графиня, привезла к себе покинутую жену, настояв, что та должна воспользоваться ее гостеприимством, пока Роджер в отъезде. Через несколько дней Наталья вроде бы примирилась со своим положением и выказала себя интересной, хотя, может быть, несколько темпераментной гостьей. Двенадцатого октября она получила от Роджера из Гетеборга второе письмо, которое привело ее просто в ярость. На следующее утро она была бледна, но спокойна, однако три дня спустя, не сказав никому ни слова, уехала в Копенгаген и пропала.

Отъезд ее был обдуман – в этом никто не сомневался, потому что, отправляясь в Копенгаген, Наталья взяла портплед, где, по ее словам, лежало платье – она якобы хотела отдать его в городе в переделку, но когда потом посмотрели ее вещи, оказалось, что нет не только ее дорожного костюма, но и всех драгоценностей. С тех пор о ней ничего не слышно, и все попытки разыскать ее ни к чему не привели.

Прочитав письмо еще раз, более внимательно, Роджер взял себя в руки, заявил лорду Кармартену, что в свете последних новостей ему нет необходимости ехать в Копенгаген, и откланялся.

Моросил холодный дождь, но Роджер так углубился в свои мысли, что, казалось, не замечал его. Он никак не мог понять – радуется он или печалится, что Наталья его бросила, похоже, навсегда. Женившись, он твердо решил, что выполнить клятвы, данные перед алтарем, – дело его чести, и с этой точки зрения поступки его выглядели не лучшим образом. Да и путешествие по Балтийскому морю пробудило в нем новые чувства к Наталье, так что ему даже стало казаться, что они смогут быть счастливы всю жизнь.

С другой стороны, сейчас, будучи разлучен с баронессой, Роджер ясно понимал, что те безоблачные дни были лишь иллюзией, порожденной радостью из-за их удачного спасения. Характер Натальи уже не изменить, и одной грубости, с какой она обращалась со слугами, хватит, чтобы в их совместной жизни в Англии постоянно возникали осложнения. Наконец, он был уверен, что в изменившихся обстоятельствах их брак может очень скоро дать трещину – ведь Роджер не сумеет предоставить Наталье даже малую часть той роскоши, к которой она привыкла с детства.

Тем же вечером он обсудил свои проблемы с Друпи Недом. За ужином в отдельном кабинете в таверне «Петух» они рассмотрели ситуацию со всех возможных сторон, и утонченный, но проницательный Нед заключил, что, по его мнению, все складывается к лучшему. В своей обычной манере, чуть растягивая слова, он заметил, что Роджер теперь вправе развестись с женой. Наталью можно будет разыскать, хотя для этого потребуются время и деньги, но не пройдет и года, как Роджер снова станет свободен и сможет поблагодарить звезды за счастливое избавление от оков супружества. Роджер уже дошел до такого состояния, что не нуждался в долгих уговорах. Они выпили на двоих семь бутылок кларета и вернулись домой, нежно поддерживая друг друга.

Освободившись от неприятной обязанности рассказывать родителям о своей женитьбе, Роджер на следующий день отправился в Лимингтон. Отец был в отъезде, но мать, как всегда, обрадовалась, увидев своего повзрослевшего, загоревшего мальчика, а он поведал ей кое-что (что счел подходящим) из своих приключений.

Навещая старых знакомых в городке и в окрестных поместьях, молодой человек видел, что в провинции люди так же озабочены болезнью короля и скорой отставкой кабинета мистера Питта, как и в Лондоне.

Не оставалось сомнений, что за пять лет, прошедших после войны с американскими колониями, король завоевал любовь и уважение большинства своих подданных, и все единодушно соглашались, что именно Билли Питт принес стране нынешние благоденствие и процветание.

Фермер Джордж и его премьер-министр оба были честны, экономны, чистоплотны и могли бы служить примером всем гражданам, тогда как принц и его окружение – беспринципные, порочные прихлебатели – олицетворяли собой худшее в деградирующей аристократии. Религиозные сектанты, обычные оппозиционеры короля, в своих храмах начали молиться за его выздоровление на неделю раньше, чем официальная Церковь установила всеобщий порядок молебствия. Даже в самых отдаленных уголках знали о бесчинствах, творившихся в Карлтон-Хаус и в клубе Брукса, и богатые, и бедные одинаково трепетали при мысли о том, что случится со страной, если ею начнут править такие гуляки, как сыновья короля, и политики, подобные Фоксу и Шеридану.

За десять дней, проведенных в Лимингтоне, Роджер настолько устал от безделья и бесконечных тревожных слухов, что решил вернуться в Лондон, где узнал от Неда все последние новости.

Двенадцатого ноября Питт предложил принцу отложить на две недели заседание парламента, и тот согласился, но когда семнадцатого он просил аудиенции у принца, чтобы рассказать, какой курс он собирается предложить парламенту, ему было отказано. Двадцать четвертого принц, наконец, осведомился, есть ли у Питта какие-нибудь предложения, на что оскорбленный премьер-министр ответил вежливым «нет».

В тот же день в Лондон из Италии вернулся Фокс. Новость о недуге короля застала его в Болонье, и он сразу приехал, затратив на дорогу всего девять дней. К своему негодованию, он обнаружил, что Шеридан не только ведет все дела принца, но и живет в доме миссис Фицгерберт, так как в его доме распоряжались судебные исполнители. Фокс, хоть и устал после тяжелой дороги, тут же ринулся в бой, используя все свое умение плести интриги, чтобы вырвать власть из рук друзей короля.

Сейчас главным был вопрос: есть ли надежда на выздоровление короля или он совсем безумен – от этого зависела форма регентского правления. Доктор Уоррен, который стал теперь первым королевским лекарем, будучи либералом и горячим сторонником принца, сгущал краски, и его бюллетени у Брукса встречались с шумным одобрением, отсюда же целенаправленно распускались слухи, что нет никакой надежды увидеть короля снова в своем уме.

Однако Питт всеми силами старался защитить права больного монарха и обратился за помощью к старому другу своего отца, доктору Эддингтону, который посоветовал пригласить преподобного доктора Уиллиса, за последние двадцать восемь лет изучившего девятьсот случаев безумия в частном приюте для душевнобольных в Линкольншире.

Когда приехал новый доктор, стало ясно, что у короля все же бывают моменты просветления. Узнав, что Уиллис – священник, его величество заметил, что ему не нравится, когда служитель церкви занимается медицинской практикой. Уиллис ответил, что и Христос исцелял болящих, но король тут же возразил:

– Да, но я что-то не слышал, чтобы ему платили за это семьсот фунтов в год.

Двадцать девятого ноября его величество уехал в Кью, и Уиллис сообщил, что он ни в коем случае не считает этот случай безнадежным. Но улучшения здоровья монарха, всякую надежду на которое другие доктора категорически отвергали, можно было, по его мнению, ожидать лишь через некоторое время, так что билль о регентстве по-прежнему готовили к обсуждению.

Пятого декабря в парламенте слушали доклады врачей, и, как всегда, сообщения докторов Уоррена и Уиллиса настолько противоречили друг другу, что их заявления не оказали никакого влияния на партии, придерживавшиеся противоположных мнений.

Десятого премьер-министр представил медицинское заключение и обратился в суд с вопросом о прецедентах. В тот же миг Фокс вскочил, выражая бурный протест. Он объявил, что это только повод для затягивания дела. Наследник уже совершеннолетний и признан дееспособным. Он имеет такое же право пользоваться королевской властью при болезни короля, как и в случае его смерти. Единственная обязанность парламента – определить, когда принц возьмет бразды правления в свои руки, что и должно быть решено как можно скорее.

В своем нетерпеливом стремлении сместить правительство Фокс явно погорячился, и расчетливый Питт тут же ухватился за ошибку противника. Поднявшись со своего места, он камня на камне не оставил от демагогических речей Фокса, заявив, что тот, утверждая, будто парламент не имеет даже права обсуждать вопрос о регентстве, призывает к нарушению конституции.

Случилось невероятное. Либералы, которые более сотни лет декларировали, что являются защитниками народных свобод, полностью поддержали Фокса в его попытке утвердить нерушимость наследования королевской власти, а консерваторы, всегда отстаивавшие королевские прерогативы, внезапно вспомнили о праве выбранных народом представителей контролировать верховную власть суверенов.

Двенадцатого декабря мстительная ненависть Шеридана к Питту заставила его открыто угрожать премьер-министру, если тот и дальше станет противостоять притязаниям принца. Через три дня герцог Йоркский попытался сгладить неприятное впечатление, произнеся в палате лордов вежливую речь, но дело уже было сделано. Питту сочувствовали все честные люди страны. Однако повлиять на ход событий не мог никто, и в начале нового года парламенту предстояло рассмотреть билль о регентстве.

Девятнадцатого декабря Роджер вернулся в Лимингтон, чтобы отметить Рождество вместе с матерью. Он съездил на несколько дней на охоту, посетил немалое количество вечеринок в соседних усадьбах – в Пайлуэлле, Пристлендсе и Викарс-Хилл. Прошло больше двух месяцев с тех пор, как он расстался с Натальей, и он начал относиться к ней как к небольшому приключению, давно отошедшему в прошлое, поэтому вовсю флиртовал с еще одной гостьей – Амандой Годфри, племянницей сэра Гарри Бэррарда Уолхемптонского.

Эту живую и веселую молодую даму с темно-каштановыми волосами не потребовалось долго уговаривать, чтобы она тихонько покинула дом дяди в то время, когда остальные ложились спать. Несколько ночей они тайком прогуливались вокруг освещенных луной озер, по морозным лесам, но все это было не больше, чем каникулярное развлечение, и в середине первой недели января Роджер вернулся в Лондон.

На открытии первой сессии парламента в знаменитом 1789 году внимание всех депутатов занимал билль о регентстве, поэтому остальные дела, главным из которых были выборы нового спикера взамен умершего, решили нетерпеливо-быстро. Выбрали кузена Питта, Уильяма Гренвиля – человека не очень приятной внешности, но безупречной репутации, и шестого января началось обсуждениебилля.

Питт предлагал, чтобы принц пользовался всеми прерогативами королевской власти, но заботу о короле и управление королевским имуществом передали бы королеве, а помогать ей должен был королевский совет. Принц-регент не имел права распоряжаться собственностью короны, назначать на высшие государственные должности без ведома его величества, а также присуждать звание пэра.

Таким образом, честный премьер-министр, хоть и покоряясь неизбежному, все же стремился к тому, чтобы несчастный монарх оказался на попечении тех, кто его любит, чтобы собственность была сохранена на случай, если король поправится, и чтобы его беспринципный сын не имел возможности наводнить палату лордов тем гнусным отребьем, которое составляло его окружение.

День за днем либералы шумно возмущались по поводу того, что им не дают жирный кусок, которым они надеялись поживиться, но все напрасно. Предложения премьер-министра были заслушаны в обеих палатах, принцу ничего не оставалось делать, как стать регентом на предложенных условиях, – к концу января билль мог вступить в силу, и регент готовился заменить кабинет Питта министрами, набранными Фоксом среди своих друзей.

Для страны наступило мрачное время, но для Роджера и оно не обошлось без радостей и удач.

Вернувшись в Лондон, он получил уведомление из министерства иностранных дел, что его дожидается несколько посылок. Оказалось, это Хью Элиот прислал те вещи, которые Роджер и Наталья оставили в Копенгагене. Молодой человек расстроился, увидев платья и меха Натальи и обнаружив, что его ящичек для денег пуст, но был очень рад получить назад свой весьма роскошный гардероб.

Поскольку на обращение, которое он лично подавал милорду Кармартену в начале декабря о возмещении расходов, понесенных им во время пребывания за границей, ответа не последовало, Роджер решил лично навестить лорда. Британское правительство никогда не было склонно расплачиваться с теми, кто служит ему за деньги, ожидая, что рядовые граждане станут исполнять свой долг из одного патриотизма, поэтому его светлость заметил, выслушав Роджера, что тот, наверное, неплохо провел время и большую часть уже отпущенных ему сумм, конечно, потратил себе в удовольствие, однако в конце концов выдал молодому человеку вексель на пятьсот фунтов. Это была лишь половина той суммы, на которую Роджер рассчитывал, но он решил, что ему и так повезло, поскольку в такое смутное время получить вообще какие бы то ни было деньги казалось почти невероятным.

В середине января пришло письмо от Хью Элиота, который сообщал, что ему удалось разыскать Наталью. Она уехала в Стокгольм и живет там в русском посольстве со своим отцом, графом Андреем Разумовским. Роджеру оставалось только удивляться, как он, зная, что Наталья не осмелится вернуться в Россию, не додумался до такого варианта раньше. Он был рад узнать, что Наталья находится там, где о ней есть кому позаботиться, потому что, хотя и не сомневался в душе, что едва ли с ней могло приключиться что-нибудь серьезное, время от времени рисовал себе всяческие ужасы или даже то, как она расстается с жизнью из-за того, что он ее бросил. К тому же теперь не потребуется искать Наталью, прежде чем начать бракоразводный процесс, хотя до этого было еще далеко.

Ближе к концу месяца пришло еще одно письмо – от Джорджины. Оно было отправлено из княжества Монако восьмого числа, в день рождения Роджера, – Джорджина поздравляла его с совершеннолетием и желала ему удачи. Она все еще наслаждалась средиземноморским солнцем, но уже очень скучала по любимым «Омутам», вспоминая их цветущие сады. К счастью, прибавляла она, дела отца требуют его присутствия в Англии, и они собираются вернуться домой где-то в начале февраля.

При мысли о том, что скоро увидит свою подругу, Роджер впервые за долгое время по-настоящему обрадовался. Это не было предвкушением любовных утех, просто он понял вдруг, что только рядом с Джорджиной может почувствовать себя действительно счастливым.

Первого февраля Роджера приняли в Уайт-клуб. По достижении совершеннолетия он получил право стать полноправным членом клуба, и Друпи Нед поставил на голосование его кандидатуру. Будучи потомком не знатного, хотя и уважаемого семейства, Роджер считал большой честью для себя принадлежать к клубу, являвшемуся оплотом всех консервативных сил страны, особенно теперь, когда правительство Питта вот-вот должно было уйти в отставку и многие друзья и протеже премьер-министра спешно меняли предпочтения, надеясь получить блага и от другой партии.

Более трех месяцев Роджер ощущал себя бильярдным шаром на полке – лежащим на виду, но никак не участвующим в игре – и совершенно не знал, что готовит ему будущее. Но внезапно он снова оказался в гуще событий, завертевшихся с такой скоростью, что его, казалось, заносит на поворотах.

Глава 22. Судьба страны

Третьего февраля посыльный из министерства иностранных дел привез Роджеру два пакета. Оба были надписаны рукой Хью Элиота, и, открыв сначала тот, что потолще, молодой человек обнаружил в нем призыв о помощи.

Дипломат писал, что, хотя в середине ноября он и нанес датчанам удар, заставив их отвести свою армию из Швеции и продлить перемирие еще на полгода, северные правители пока не собираются заключить мир на условиях status quo ante bellum^[25].

Густав, гордый, как петух, оттого, что чувствовал за собой мощь Тройственного союза, вел себя вызывающе и дважды нарушал перемирие, так что, похоже, к Британии за защитой на этот раз обратится Дания.

Она лишилась всех преимуществ, которые ей давала неожиданность, а Густав тем временем упрочил свои позиции. Он поднял боевой дух своего народа и сейчас командовал значительными силами, возвратив и реформировав большую часть армии, стоявшей в Финляндии. Все офицеры, которые пытались бунтовать и не успели бежать в Россию, были арестованы, предстали перед военным судом и понесли самое тяжелое наказание. В каждой провинции обучали новобранцев, а в доках день и ночь работали корабельщики, чтобы скорее спустить на воду новые военные корабли. К началу весны король намеревался возобновить военные действия и на севере, и на юге.

Датчане понимали, что императрица Екатерина не сможет оказать им помощь, – в кровавых битвах с турками ее армии понесли серьезные потери. В Финляндии ей, вероятно, удастся организовать оборону, но на большее рассчитывать не приходилось.

Элиот сообщал, что получил секретные сведения, будто болезнь короля Георга заставила императрицу пересмотреть свои позиции. Она боялась и ненавидела Питта, но теперь, когда его падение было предрешено, Екатерина решила, что настало время лишить турок британской помощи. Она дала соответствующие распоряжения своему послу графу Воронцову, тот сделал предложения Чарльзу Фоксу, и Фокс якобы пообещал, что, придя к власти, изменит британскую политику в интересах Екатерины.

Если новое правительство действительно поведет дело подобным образом, писал Элиот, ему ничего не останется, как следовать инструкциям, но со своей стороны он хорошо понимал, что, когда бремя войны с турками будет облегчено, Екатерина сможет отправить в Финляндию сильную армию и кончится все это тем, что датчане и русские осуществят свою давнюю мечту: поделят Швецию. Как бы неразумно и вызывающе ни вел себя сейчас Густав, исчезновение Швеции с карты Европы может оказаться непоправимым злом – Екатерина, которая не любит останавливаться на достигнутом, постарается разбить и датчан. Тогда Россия станет хозяйкой всей Северной Европы и начнет представлять непосредственную угрозу Англии – ведь от Шотландии ее будет отделять только море, которое легко сумеет пересечь флот, имеющий стоянки в датских и норвежских портах.

Элиот считал, что единственный способ избежать такой перспективы – это столкнуть лбами датчан и шведов, а потом принудить их к заключению такого мира, который им трудно было бы нарушить без большого унижения. Но это надо делать прямо сейчас, пока положение не стало хуже, и потому еще острее, чем раньше, требуется вмешательство британского флота, который мог бы угрожать и датчанам, и шведам в том случае, если те или другие проявят несговорчивость.

В заключение Элиот добавлял, что писал лорду Кармартену несколько раз, но ответа не получил, – кажется, все в Англии настолько озабочены болезнью короля, что ни о чем больше и не думают. Но Роджер имеет возможность связаться с мистером Питтом. Не мог бы он ввиду крайней необходимости сделать все, что в его силах, чтобы привлечь внимание премьер-министра к угрожающей ситуации в Северной Европе?

Поразмыслив над содержанием этого длинного послания, Роджер распечатал второе письмо. В конверте лежал еще один, Роджер увидел тонкий небрежный почерк, и сердце у него упало. Это было письмо от Натальи Андреевны.

По мере того как Роджер читал его, в горле у него начало першить, а ладони стали мокрыми от пота.

Наталья писала, что его первое письмо ранило ее в самое сердце, – она не могла понять, почему он не сказал ей, что он англичанин, сразу по приезде в Петербург, когда они стали так близки, но с легкостью простила ему обман и терпеливо дожидалась его возвращения в Копенгаген. Затем, когда все обещанные сроки прошли, явилось второе письмо, в котором Роджер сообщал, что должен ехать в Англию без нее. От Гетеборга до Копенгагена было совсем недалеко, и Наталья не могла взять в толк, что мешало ее супругу заехать за ней в датскую столицу. Он этого не сделал, и Наталья решила, что он просто бросил ее, но побоялся сказать прямо.

Придя к такому заключению и не желая раскрывать перед Ревентлоу своего унижения, она предпочла тайком покинуть Копенгаген и отправиться к своему отцу в Стокгольм. Но жизнь ее очень несчастна, потому что, помимо ее горя – ведь Роджер ее бросил, – ей не удалось добиться прежнего положения в стокгольмском свете. Несмотря на то что теперь Наталья считалась британской подданной, шведы числили ее среди своих врагов и отказывались принимать. В новом году все стало еще хуже – королю Густаву удалось выслать ее отца из страны. Ей позволили остаться и жить в изоляции, да и то, как она поняла, только потому, что король узнал о ее браке с Роджером, а у Густава были причины вести себя по отношению к ее мужу благородно.

Она напоминала, что в любом случае не может вернуться в Россию, и, упирая на свое одиночество, клялась, что ни время, ни разлука не властны над ее любовью к дорогому супругу. Перечитывая письма, а она это делает часто, Наталья пришла к выводу, что она погорячилась, решив, будто Роджер хочет ее бросить, и теперь просит прощения за то, что уехала из Копенгагена без его позволения. Если он может простить ее, она с радостью вернется к своим обязанностям жены и станет жить с ним в Англии или в любой другой стране, куда призовут его дела. Теперь она точно знает – только с ним обретет она вечное счастье, так что, может быть, он, помня о том, что сам обманул ее, не станет судить ее необдуманный поступок слишком строго и приедет за ней в Стокгольм, а если нет, то напишет, как ей побыстрее попасть в Англию.

Роджер стоял как пораженный громом. Больше двух месяцев он верил, что Наталья Андреевна навсегда исчезла из его жизни, но вот она снова появилась, и теперь надо выбирать: вернется ли он к ней или оставит ее, теперь уже навсегда.

На самом деле обмана никакого не было. Он уехал, но написал, что его призывают срочные дела и он вернется, как только сможет, – в подобной ситуации мужа оправдает любой суд. С другой стороны, Наталья намеренно покинула его, и если Роджер захочет разводиться, то, несомненно, быстро и навсегда от нее отделается. Однако при том, что это он увез Наталью из России и, по существу, обрек ее на эмиграцию, примирится ли его совесть с таким решением?

Друпи Нед этим утром уехал из Лондона куда-то на уик-энд, и посоветоваться Роджеру было не с кем, поэтому он счел за лучшее пока ничего не предпринимать и исполнить просьбу Хью Элиота, попытавшись встретиться с мистером Питтом.

Хотя бы в этом ему повезло. Прибыв на Даунинг-стрит, он застал премьер-министра на пороге собственного дома – тот собирался войти. Питт ответил на его приветствие и пристально посмотрел на Роджера.

– Что с вами, мистер Брук? – спросил он. – У вас такой вид, словно вы повстречали привидение.

– Вы не очень далеки от истины, сэр, – отвечал Роджер, пытаясь скрыть тревогу за легкой улыбкой. И, тут же сообразив, как можно обернуть такое начало разговора себе на пользу, прибавил: – Этот дух повсюду преследует меня.

– Вы пришли ко мне, чтобы я спас вас? – улыбнулся Питт.

– Да, сэр, не можете ли вы уделить мне минут десять вашего времени?

– Через месяц, если захотите, я уделю вам и десять дней, но входите же, и, если будете кратки, я вас выслушаю.

В кабинете Питт налил два бокала портвейна и протянул один Роджеру.

– Похоже, вам действительно надо выпить, – сказал он. – Пейте, а потом расскажете мне, что вас беспокоит.

– Это верно, я только что пережил потрясение, – признал Роджер. – Дух, который преследует меня, – это положение дел в Швеции.

– Ах, вот оно что! – чуть раздраженно воскликнул премьер-министр.

Роджер достал письмо Хью Элиота:

– Прошу вас, сэр, прочтите. Как бы ни было плачевно положение внутри страны, мы не можем игнорировать события, которые происходят на континенте, иначе рискуем потом пожалеть об этом.

Питт пожал плечами, прочел письмо, сложил его и вернул Роджеру.

– Я уже говорил вам, – твердо заявил он, – что в сложившейся ситуации ничего не могу сделать.

– Нет, сэр, можете, – запротестовал Роджер. – Вы по-прежнему – глава исполнительной власти, и ничто не помешает вам выслать флот.

– Да, но не стану оставлять своему преемнику дела, о которых он ничего не знает и которых не одобряет.

Роджер посмотрел в худое усталое лицо премьер-министра и неожиданно для себя взорвался:

– Как вы можете выдвигать такие доводы, когда речь идет об интересах страны? Если сейчас, пока еще есть возможность, вы начнете действовать, то спасете от порабощения два королевства. В противном случае российская императрица станет хозяйкой положения. Вы, сэр, не хуже меня знаете – как только вы уйдете, предатель Фокс тут же продаст нас ей.

– Чарльз Фокс – не предатель, – оборвал его Питт. – Просто его мнение о том, каковы интересы страны, расходится с моим. Я отправил вас в Россию, чтобы узнать, возможно ли найти с императрицей общий язык. Не исключено, что главной помехой была ее нелюбовь ко мне. Если Фоксу удастся заключить с ней долговременное соглашение, значит, он сделает для родины больше, чем я.

– Что?! Заполучить ее ненадежную дружбу, отдав ей Швецию и потом позволив ей захватить Данию! Это не возможно!

Налив себе еще портвейна, Питт задумчиво отхлебнул несколько раз и сказал:

– Ваши страхи основаны только на мнениях людей, подобных Элиоту и Харрису. Милорд Кармартен с ними не согласен, и события могут подтвердить его правоту. В любом случае сейчас я не имею морального права втягивать Британию в войну.

– Вам и не надо этого делать, – вскричал Роджер, которого вдруг осенило. – Британия не воюет ни со Швецией, ни с Данией. Почему бы вам не направить с дружеским визитом по эскадре в каждую из столиц?

Питт бросил на него острый взгляд.

– Без приглашения – это несколько необычно, но вполне допустимо. Но нет! Я не рискну довериться Элиоту – слишком он горяч.

– Если бы мистер Элиот не был столь горяч, Россия и Дания, возможно, уже бы поделили Швецию между собой, – возразил Роджер. – Однако, если вы опасаетесь, что он может поступить необдуманно, дайте инструкции адмиралу, командующему эскадрой, чтобы он не делал ни единого выстрела без приказа правительства.

– Тогда это будет игрушечный флот.

– Нет, сэр! Одного его появления в Балтийском море достаточно. Если Британия не сделает сейчас никаких шагов, Пруссия сочтет, что ее предали, и воздержится от проведения политики, о которой договаривались прошлой осенью. Но если мы покажем, что готовы действовать, она будет проводить свою линию и уж наверняка прусскому генералу не свяжут руки приказом спрашивать у правительства разрешения на каждый выстрел.

– Мистер Брук, мистер Брук! – с шутливым неодобрением покачал головой премьер-министр. – От кого вы переняли подобные идеи? Не иначе как от нашего друга Талейран-Перигора, или же из бесед с Екатериной в вас проснулся Макиавелли.

Роджер широко улыбнулся:

– Какая разница, сэр, если в результате сохранится равновесие на севере Европы, а планы императрицы потерпят крушение?

– Ну что ж, пусть так и будет. Признаю, вы уговорили меня, подсказав, как можно обезопасить себя на случай непредвиденных обстоятельств. Я встречусь с первым лордом Адмиралтейства и прикажу ему готовить эскадру. А вы не хотите отправиться с ней, чтобы лично понаблюдать, к чему все это приведет?

– Я… м-м-м… пока не знаю, что сказать. – Роджер колебался. – Мои личные дела несколько запутались, но через день-другой я смогу дать вам ответ.

– Хорошо. Вряд ли эскадра отправится в путь раньше понедельника. Надеюсь, к тому времени вы справитесь и с другим привидением, что преследует вас.

Роджер поблагодарил мистера Питта, поклонился и быстро вышел. В последнюю минуту он вдруг решил съездить в Лимингтон повидать мать. Только что пробило полдень, и если поторопиться, можно будет успеть к ужину.

Позаимствовав у Друпи Неда запряженную парой двуколку, как самое быстрое средство передвижения, он в час дня уже проезжал по лондонским предместьям, а в начале десятого последняя перемена лошадей доставила его домой.

Леди Мэри Брук уже привыкла к его неожиданным приездам, но одного взгляда ей хватило, чтобы понять: ее мальчика гнетет какая-то тревога. За ужином она молчала, но потом заявила:

– А теперь идем в гостиную – там ты мне все и рас скажешь.

Роджер улыбнулся, чмокнул ее в щеку и пошел за ней в свою любимую бело-зеленую комнату, где всегда так замечательно пахло лавандой и сухими духами. Разведя огонь в камине, он сел напротив матери и, опуская некоторые подробности, рассказал ей всю правду о том, как он встретил Наталью Андреевну и как на ней женился.

– Ты хочешь сказать мне, что едешь за ней в Швецию?

– Кажется, ничего другого мне не остается, – кивнул Роджер.

– Конечно, мальчик мой. – Мать подошла и поцеловала его. – Глупо притворяться, будто мы с отцом желали для тебя именно такого брака, но ты поклялся в верности ей, и твое решение быть верным клятве – правильно. Из того, что ты рассказал, можно понять: у нее были основания счесть себя брошенной, поэтому нет ничего удивительного, что она решила искать приюта у отца. Теперь же, когда она объяснила свой отъезд и попросила у тебя прощения, мне кажется, надо вызволить ее из печального положения. Привези ее ко мне, и увидишь, я встречу ее, как мать.

Прочитав письмо Натальи Андреевны, Роджер уже знал, что ему придется ехать к ней и что мать отнесется к известию именно так, но лишь теперь, приняв окончательное решение, он почувствовал, как камень свалился с его души.

Субботу молодой человек провел с матерью, которая в подтверждение своих слов с радостью занялась переустройством некоторых комнат, готовясь принять Наталью Андреевну. В воскресенье с утра пораньше Роджер отправился в Лондон и сразу поехал в Адмиралтейство. Там ему сообщили, что эскадра отойдет из Чатема, видимо, утром во вторник; к восторгу и удивлению Роджера оказалось, что командовать эскадрой назначен его отец.

Ночевал он в Эймсбери-Хаус, а утром сложил вещи, которые намеревался взять с собой, и сел в дилижанс, идущий в Чатем. Отцу уже сообщили, что Роджер, возможно, будет его пассажиром, и адмирал радостно приветствовал сына. Они вместе пообедали на флагмане, и молодому человеку пришлось еще раз поведать о тех событиях, которые предшествовали его женитьбе и последовали за ней.

Адмирал спросил, рассказал ли Роджер обо всем матери, и, узнав, как леди Мэри отнеслась к этому известию, кивнул:

– Конечно, она права, как всегда. Мы поженились, потому что ни якобитские предрассудки с ее стороны, ни моя бедность, ни шпаги ее братьев были не в силах разлучить нас. Но не всякий брак по страсти, заключенный вопреки воле родни, оказывается таким счастливым, как наш. Я знаю немало пар, которые поженились, потому что это было выгодно их родственникам, а потом полюбили друг друга. Жаль, что она на шесть лет тебя старше, но твои странствования сделали тебя взрослее большинства юнцов, твоих ровесников, так что если ты с самого начала поведешь себя правильно, то сможешь стать хозяином дома. Давай выпьем за то, чтобы из нее получилась хорошая англичанка.

Эскадра состояла из трех линейных кораблей, четырех фрегатов и двух шлюпов. Вечером адмирал собрал капитанов, чтобы отдать им распоряжения. С началом отлива ранним утром корабли подняли якоря. На выходе из бухты им встретилось торговое судно, идущее из Гибралтара. Роджер и Джорджина, сами того не зная, несколько минут были не больше чем в четверти мили друг от друга – он уезжал, а она возвращалась домой.

Одиннадцатого февраля эскадра прибыла на рейд Копенгагена. В конце пути один из шлюпов выслали вперед с письмами от министра иностранных дел мистеру Элиоту и от мистера Питта графу Бернштофу, датскому премьер-министру: глава британского правительства спрашивал, будет ли позволено английской эскадре нанести дружеский визит датскому флоту. Позволение охотно дали, Хью Элиот поднялся на борт флагмана и молча пожал руку Роджера так, что у того заломило пальцы, после чего они сопроводили адмирала Брука на берег, где его торжественно встречали представители датского двора и Адмиралтейства. В порту подняли флаги, пушки дали залп, а ночью на банкете датские и английские моряки скрепили дружбу, напившись вместе.

На следующий день Роджер отправился к чете Ревентлоу и поблагодарил их за гостеприимство, оказанное Наталье, а вечером перевез багаж на один из шлюпов отца, который должен был идти в Стокгольм. В шведскую столицу шлюп прибыл поздним вечером шестнадцатого числа. Хотя уже стемнело, Роджер хотел сойти на берег, однако формальности заняли гораздо больше времени, чем он предполагал, и только около полуночи ему удалось найти позднего извозчика, который согласился отвезти его в русское посольство.

Роджер вышел у посольского особняка, и тут ему в голову пришла неожиданная мысль. Вместо того чтобы войти в парадную дверь, он обогнул здание и подошел к садовой калитке, на которую выходило окно Натальиной спальни. Казалось, немало воды утекло с тех пор, когда он, полный самых романтических чувств, ночью прокрадывался в калитку и по решетке поднимался на балкон. Ягергорн, который устроил ему взбучку в переулке в ночь последнего свидания, теперь был мертв, а остроумная зеленоглазая русская вдова стала женой Роджера. В окне спальни мерцал тусклый свет. Роджер подумал: а была ли Наталья ему верна в эти полгода разлуки или после ее возвращения в Стокгольм кавалеры все также приходят к ней через садовую калитку?

Вдруг ему взбрело в голову, что она может сейчас принимать любовника или же дожидаться его. Если это так и ему удастся ее поймать, у него будет шанс развестись с ней и вернуться в Англию свободным человеком. Две последних недели Роджер прожил с мыслью о том, что он – глава семьи, и хотел встретиться с женой, и сейчас не мог сказать с уверенностью, в самом ли деле он хочет избавиться от Натальи. Поэтому он прогнал эти мысли, уверив себя, что несправедливо подозревать женщину, которая так его любит, после чего осторожно толкнул калитку, и она открылась.

Проверив шпагу в ножнах, Роджер вошел во двор. Осторожно ступая, молодой человек пробрался к веранде, взялся за хорошо знакомую решетку и поднялся на балкон. Он немного подождал, настороженно прислушиваясь, а потом, ненавидя себя за то, что шпионит за собственной женой, толкнул створку стеклянной двери.

Из-за портьер раздался вскрик. Откинув полотнища в стороны, Роджер шагнул в комнату. Наталья Андреевна сидела в постели, одна, и читала книгу.

– Роже Христофорович! – вскричала она, когда свет упал на его лицо. – Как вы меня напугали! О Господи! Я так рада вас видеть!

Он рассмеялся – отчасти с облегчением, отчасти для того, чтобы скрыть свое смущение, потом подбежал к кровати и обнял Наталью.

Их встреча была очень нежной, она разбудила в них воспоминания о первых тайных свиданиях, и страсть, казалось, сделала бессмысленными все расспросы и подозрения.

Утром Роджер сказал жене, что смог приплыть из Копенгагена на военном шлюпе только потому, что везет послание королю Густаву, и они договорились, что, пока Наталья начнет собираться, он доставит письмо. Баронесса велела удивленной служанке принести завтрак для нее и мужа, и Роджер, позавтракав и одевшись, покинул почти пустое посольство через парадную дверь.

Лодочник перевез его через залив к дворцу Дроттингсхольм, и не прошло и получаса, как Роджера допустили к королю. Густав встретил молодого человека очень приветливо, и тот отдал монарху письмо от мистера Питта, в котором, как и в письме Бернштофу, спрашивалось, будет ли позволено британскому флоту нанести дружеский визит флоту Швеции. Густав, отлично понимавший, что за этим стоит, дал позволение с радостью.

Они немного поговорили о том, что дела короля сильно поправились со времени их последней встречи, потом – о положении в Англии. Оказалось, что вчера вечером Густав получил донесение от своего берлинского шпиона и об английских делах был осведомлен лучше Роджера. Палата общин одобрила проект билля о регентстве, теперь осталось только утвердить его в палате лордов, и тогда принц Уэльский, Шеридан, Фокс и остальные станут властителями судеб Британии.

Густав был встревожен не меньше, чем Роджер, сменой британского правительства, которая, он не сомневался, уже произошла, но, наделенный оптимизмом и богатым воображением, надеялся, что, поскольку девять десятых населения страны поддерживает мистера Питта, не пройдет много времени, как начнется революция.

Роджер отвечал, что, по его представлениям, революция может произойти через несколько лет, когда станет заметна разница между правлением богобоязненного короля, приверженца простой жизни, и распутного регента с приспешниками, которые растранжирят все достояние страны. Однако в этом случае ситуация будет напоминать существующую сейчас во Франции, где все идет к тому, что монархия неизбежно падет, а мистер Питт, конечно, не станет во главе такого движения.

– Я согласен, что правление регента, неправая раздача привилегий вкупе с мотовством вполне могут привести к народному восстанию, – сказал Густав. – Но такие события происходят не сразу, и есть надежда, что колесо политической Фортуны поднимет мистера Питта наверх раньше, чем это произойдет. Поэтому мне пришло в голову написать ему письмо и рассказать о своих планах на нынешнее лето: как я собираюсь укротить амбиции императрицы Екатерины. Чтобы его обдумать, мне потребуется несколько дней, и я буду вам очень признателен, если вы задержитесь на это время в Стокгольме и отвезете его.

Отказаться было невозможно, и Роджер поклонился в знак согласия, после чего поблагодарил короля за то, что тот, выслав отца Натальи, все же позволил ей жить в посольстве.

Густав хитро взглянул на него:

– Это мелочь; мне было приятно оказать услугу своему хорошему другу, каковым я вас, мистер Брук, считаю, хотя я по-прежнему придерживаюсь мнения, что от курения трубки можно получить больше удовольствия, чем от семейной жизни, особенно когда женат на женщине, у которой окно спальни выходит на садовую калитку. Однако это ваше дело.

Немного смутившись, Роджер вспомнил, что так и не спросил у Натальи, почему калитка в ту ночь оказалась открытой, и подумал: а что, если бы он не задул свечу сразу после того, как пробрался в спальню жены? Вдруг с последним полночным ударом часов там появился бы какой-нибудь кавалер? Но, вспомнив свой флирт с Амандой Годфри, молодой человек решил выбросить из головы все подобные рассуждения и считать, что ничего не было.

В понедельник двадцатого февраля Роджер взял у короля Густава письмо к мистеру Питту и отправился на шлюп. Наталья с кучей багажа, который она собрала в посольстве, уже дожидалась его на борту, и в тот же день они отплыли в Копенгаген, прибыв туда вечером двадцать третьего февраля.

Роджер тотчас же представил свою жену отцу, и они втроем поужинали на флагманском корабле. Наталья была само очарование, а адмирал скоро завоевал ее расположение своей галантностью по отношению к ней, и все остались довольны друг другом. Было решено, что Роджер с письмом короля немедленно отправится на шлюпе в Лондон. Перед тем как расстаться с сыном, адмирал отозвал его в сторонку и сказал, что рад увеличить его содержание до шестисот фунтов в год.

Отец Натальи, уезжая из Стокгольма, оставил ей пять тысяч рублей, а также весь фарфор, хрусталь и серебро, а у Роджера еще было пятьсот фунтов, которые он получил от лорда Кармартена, так что теперь у них оказалось достаточно денег, чтобы устроиться с достаточным комфортом. Опасения Роджера на этот счет развеялись, и по пути домой супруги счастливо проводили время, строя планы на будущее; правда, на выходе из порта подул встречный ветер, хотя не очень сильный, он все же значительно задерживал продвижение, и корабль вошел в устье Темзы лишь первого марта.

В два часа дня, оставив багаж на причале, Роджер и Наталья приехали в Эймсбери-Хаус. Друпи Неда не было дома, но его отец, маркиз, заверил Роджера, что очень рад первым приветствовать Наталью в Лондоне, и уговорил молодоженов поселиться на Арлингтон-стрит, пока не будет готово их новое жилье.

Угостив молодых шерри и бисквитами, лорд Эймсбери заметил, что они, наверное, хотели бы подняться в свои комнаты и отдохнуть перед обедом, но Роджер ответил:

– Я хотел спросить, не могу ли я оставить свою жену на попечении вашей светлости до вечера – у меня письмо к мистеру Питту, которое я должен отвезти ему в Холвуд.

– А зачем вам везти его туда? – спросил маркиз, приподняв кустистые седые брови.

– Это письмо от короля Густава, милорд, его нельзя отправить по почте и доставить надо без промедления.

– Сейчас середина недели, и я бы очень удивился, если бы мистер Питт оказался в своем загородном доме.

Роджер поклонился.

– Тогда, может быть, вы, милорд, скажете, где я могу его разыскать, ибо я полагал, что он, освободив дом на Даунинг-стрит, переедет в Холвуд.

– Да что вы такое говорите? – воскликнул маркиз и тут же рассмеялся, хлопнув себя по ляжкам. – Ах, Господи! Ну и ну! Как посмеялись бы в Уайт-клубе! Понятное дело, новости еще не дошли до Копенгагена и вы ничего не знаете.

– Последние новости из Лондона я узнал семнадцатого февраля от короля Густава, – улыбнулся Роджер, – но расскажите же скорее, в чем дело, потому что новости, похоже, хорошие.

– Очень хорошие, молодой человек! Как раз в тот день, семнадцатого, медицинские пиявки заявили, что наш король снова здоров и вряд ли еще когда-либо с ним случится подобный припадок. Сейчас половину проходимцев Брукса преследуют судебные исполнители – эти моты наделали долгов под те богатства, которых им ни когда не видать, а молодой Билли Питт, отстоявший права беспомощного короля, стал любимцем всей страны и сидит в своем кресле крепче, чем сидел его отец после самых славных побед.

Роджер вскочил:

– Значит, билль о регентстве так и не был принят?

– Нет. Если бы это случилось и принц получил власть, потребовалось бы немало усилий, чтобы сместить его. Но несколько часов спасли страну от, казалось бы, неминуемой катастрофы. Билль прошел палату общин, и в тот день его должны были рассматривать лорды, но в стране уже стало известно, что его величество уже в течение некоторого времени не страдает от приступов. Семнадцатого числа даже доктора-либералы не могли дальше отказываться подписывать бюллетень, в котором говорилось о выздоровлении короля, а девятнадцатого лорд-канцлер отменил дебаты по вопросу о билле, как не представляющие более интереса.

Лорд Эймсбери привстал и от всей души хлопнул Роджера по плечу.

– Итак, молодой человек! Поезжайте со своим письмом на Даунинг-стрит и засвидетельствуйте мое почтение самому великому англичанину.

Через час Роджер был уже у премьер-министра, который принял его радостные поздравления в обычной спокойной манере.

– Мы все пережили трудное время, но после консультации с доктором Уиллисом я стал надеяться, что его величество поправится. Это произошло очень быстро, и я позволю себе сказать, что Господь простирает свою руку над Англией в дни самых суровых испытаний. Я же теперь точно знаю, кто мои друзья, – многие, кого я считал таковыми, бежали с тонущего корабля, но поддержка и привязанность других меня очень тронули, и я ценю, мистер Брук, вашу верность.

Роджер покраснел от удовольствия и протянул письмо короля Густава.

Питт взял его и, вскрывая конверт ножом для бумаг, спросил:

– Вы открывали его, мистер Брук? Кажется, печать сломана.

– Нет, сэр, – удивился Роджер, однако, заглянув через плечо Питту, увидел, что большая красная печать с оттиском королевского герба Швеции внизу надломлена.

– Надеюсь, и никто другой этого не сделал, – заметил премьер-министр, пробежав глазами первую страницу. – Этот авантюрист и любитель интриг пишет очень откровенно, и будет нехорошо, если кто-то третий читал его послание.

– Я не расставался с ним, сэр, клянусь вам.

– Ну, значит, забудем об этом, – пожал плечами Питт. – Наверное, печать сломалась оттого, что, нося письмо в кармане, вы неудачно надавили на нее. – Дочитав до конца, он положил письмо на стол. – В настоящее время на севере мы сделали все, что могли, и, по моему мнению, в течение нескольких месяцев нам нечего беспокоиться о тамошних делах. Как я уже говорил вам, в центре европейских интересов теперь находится Франция. Народ этой страны все более настойчиво требует созыва Генеральных штатов, которые рассмотрели бы многочисленные жалобы. Советники короля Людовика возражают против публичного рассмотрения спорных вопросов, и, если его принудят уступить, это будет означать начало конца монархии. Не хотите ли поехать во Францию, чтобы информировать меня о том, как развиваются эти противоречия, которые сейчас грозят вызвать кровавую революцию?

Роджер раздумывал недолго.

– Буду рад, сэр. Но я теперь женат. Вы не станете возражать, если я поеду вместе с женой?

– Не стану. Надеюсь, вы будете счастливы. Сколько вы расскажете миссис Брук о ваших делах – решайте сами. Если она столь же умна и образованна, как и вы, она может оказаться хорошей помощницей.

– Благодарю вас, сэр, – поклонился Роджер. – Конечно, в некоторых случаях я должен быть очень осторожен, принимая во внимание, по чьему поручению я действую. Полагаю, мне следует дожидаться более подробных указаний?

Роджер простился, очень довольный собой. За прошедшие месяцы он очень сблизился с любезным, но весьма сдержанным премьер-министром. Путешествуя по северным странам, Роджер хорошо поработал и обрел ценный опыт, у него были деньги на жизнь, а будущее обещало участие в захватывающей игре по выведыванию чужих секретов, которые могут дать Европе войну или мир. Более того, он получил позволение рассказать Наталье Андреевне хоть немного о своей службе, чтобы она не подозревала его на каждом шагу в неверности; Роджеру казалось, что откровенность только укрепит их союз.

Он уже подошел к двери, когда премьер министр окликнул его:

– Кстати! Не вы ли, еще до вашей поездки в Россию, рассказывали мне, мистер Брук, что проводили уик-энд в поместье «Омуты», как раз тогда, когда умер сэр Хамфри Этередж?

– Да, сэр, – ответил Роджер, очень удивившись.

– Я так и думал, – кивнул Питт. – Вы только что вернулись из-за границы и, наверное, еще не знаете, что леди Этередж сейчас находится под судом по обвинению в убийстве мужа.

Глава 23. Тень виселицы

Было ровно четыре часа, когда погруженный в раздумья Роджер вышел из дверей дома премьер-министра. Питт очень обеспокоился, видя, в какой ужас привела Роджера эта новость, но никаких подробностей сообщить не мог. Он пояснил, что, будучи крайне занят делами парламента, не может следить за действиями уголовного суда и об этом процессе ничего бы не знал, если бы об убийстве известной красавицей своего мужа не сплетничали в модных салонах.

Питт, такой красноречивый и находчивый в парламенте, где требовался холодный, логический анализ ситуации, сейчас, когда другу требовалось сочувствие, казалось, никак не мог найти нужных слов. Он неловко оправдывался, что, если бы знал о тесной дружбе Роджера и Джорджины, ни за что бы не сказал обо всем так прямо, потом он похлопал Роджера по плечу и предложил ему бокал портвейна. Роджер отказался и поторопился уйти, чтобы как можно скорее узнать страшную правду.

На углу улицы стояли в ожидании пассажиров наемные портшезы. Роджер решил, что если носильщики пойдут быстро, то добраться до места по узким тесным улицам в портшезе быстрее, чем в карете, и, выбрав двух самых крепких на вид парней, пообещал им полгинеи, если они за четверть часа доставят его к дому полковника Терсби на Бедфорд-сквер.

Носильщики, вдохновившись высокой платой, пустились бегом, и Роджер, покачиваясь на сиденье, пытался побороть дурные предчувствия. Здесь конечно же приложил руку сэр Исайя Этередж. Как и опасался полковник Терсби, новоиспеченному баронету не захотелось терять основную часть наследства из-за брачного договора супругов Этередж, и он пытается заполучить все, устранив со своего пути Джорджину. Но какие доказательства у него есть?

Только Джорджина и Роджер знали, как умер сэр Хамфри. У полковника Терсби, как и у Воронцова, имелись только подозрения. Понятно, что первый никогда бы не позволил себе и намека, который навлек бы на его дочь неприятности, но русский посол вполне мог это сделать. Но и у него не было никаких доказательств. Он, вероятно, отказался от своего заявления, что идея с запиской, которая заставила сэра Хамфри приехать в «Омуты» с утра пораньше, принадлежала Джорджине и вся ситуация задумывалась как первоапрельская шутка, чем подверг сомнению все остальные показания, но все прочее, что бы он ни сказал, – только его домыслы.

Портшез пересекал Оксфорд-стрит, когда Роджеру пришло в голову, что сэр Исайя и граф Воронцов сговорились с целью навредить Джорджине. Наверное, в душе мстительного русского ненависть к Джорджине пересилила страх перед Роджером, который обещал убить его, если Воронцов заговорит. Роджер злобно усмехнулся, подумав, что Воронцов совершил ошибку, которая будет стоить ему жизни. Но это слабое утешение, если ценой окажется жизнь Джорджины, да и сам Роджер не очень хотел окончить свои дни на виселице, даже отправив прежде на тот свет русского.

У дома полковника Терсби портшез резко остановился. Роджер выскочил, расплатился с носильщиками и нетерпеливо забарабанил в дверь. Открывший ему лакей полушепотом сообщил, что полковника нет дома – он присутствует в суде Олд-Бейли на слушании дела своей дочери, но заседание заканчивается в четыре, так что он скоро вернется.

Молодой человек сказал, что подождет, и его проводили в маленькую приемную на первом этаже. Роджер жаждал узнать свежие новости, но не хотел их обсуждать с мужчинами и, неожиданно вспомнив про Дженни, спросил, дома ли она, и попросил прислать ее.

Спустя две минуты появилась верная служанка Джорджины – ее хорошенькое личико осунулось, а глаза покраснели от слез. При виде Роджера она опять расплакалась, прикрывая лицо фартучком с оборками. Роджер дружески обнял ее за плечи.

– Ну, Дженни, дорогая моя, – сказал он. – Я тебя понимаю, но слезы ее милости не помогут. Последние три недели меня не было в Англии, и о вашем несчастье я узнал всего полчаса назад. Скажи мне, как это все случилось?

– Ах, мистер Брук, – всхлипнула Дженни. – Я была бы очень рада вас видеть, если бы могла взглянуть вам в глаза. Но мою госпожу увезли в тюремной карете, а все из-за моей глупости.

– Ну, Дженни, перестань, я в это не верю, – мягко сказал Роджер. – Ты всегда была хорошей девушкой, и могу поспорить, никогда не делала ничего, что могло бы повредить твоей хозяйке.

Дженни, все еще с опущенной головой, повернулась и уткнулась носом в полу сюртука Роджера.

– Бог благословит вас, мистер Роджер. Вы-то всегда вели себя как настоящий джентльмен – даже когда вы сами были мальчиком, а я девчонкой служила мисс Джорджине. Язык бы мне откусить, чтобы не проболтаться. Клянусь, я бы и откусила, если знала, какую они подстроили мне ловушку.

– Что же ты сказала? – начал расспрашивать ее Роджер. – И кто подстроил ловушку?

– Это вчера, на второй день суда, – всхлипнула Дженни. – Меня отвезли туда и поставили к барьеру. Я бы и в первый день поехала, чтобы быть рядом с ее милостью, но они мне не разрешили. И вот она там сидит, немного бледная, но спокойная, словно она в своей ложе в опере, а когда я поклонилась ей, она улыбнулась в ответ. Судья был в красной мантии, а все господа законники – в париках и длинных накидках. Один из них – большой краснолицый человек с кустистыми черными бровями. Я поцеловала Библию, и он задал мне много разных вопросов и сначала держался со мной по-доброму. Сказал, мол, такая хорошая горничная, как я, должна гордиться, что всегда содержит в порядке вещи своей госпожи, и я ответила: конечно да. Он тогда сказал, что я, конечно, все помню: сколько платьев у ее милости и какого они цвета, – и я опять ответила «да». А потом он попросил меня описать ее спальню в «Омутах». Тут я посмотрела на ее милость, она мне кивнула, и я все рассказала. Потом этот господин спросил про разные духи и снадобья у ее милости и что у нее стояло на туалетном столике. Я не посмела ответить, что это не его дело, и сказала просто, что все баночки и бутылочки держу в особом шкафчике, и все описала. Он заставил меня это повторить, а потом спросил про узор на камине и на комоде. Наконец, он добрался до столика у кровати ее милости и спросил, что же там стояло. Я ответила: свеча и ночник, одна-две книги и большой хрустальный флакон с духами.

Роджер замер, тяжело вздохнул и пробормотал:

– Продолжай, Дженни.

Служанка опять начала всхлипывать:

– Он… он заставил меня все это повторить. Потом опять заговорил про туалетный столик и спросил, не видела ли я на нем тот флакон с духами, и мне… мне пришлось признать, что не видела. Я… уже поняла, что сказала что-то не то. Но он стал ужасно свирепым. Он ударил кулаком по загородке, за которой я стояла, и глянул так, будто хотел вынуть из меня душу. Вдруг он вы…вытащил из-под накидки этот флакон и сунул мне под нос. Он заставил ме…меня поклясться, что это та самая бутылка, а не какая-то другая, и что я ни…никогда не видела ее нигде, кроме как на столике у кровати.

Роджер сразу осознал, что дали суду показания бедной Дженни. Джорджина уверяла всех, что сэр Хамфри сбил флакон плетью с туалетного столика, тот закатился под кровать и там пролился, поэтому вся одежда умершего пропахла духами. Но оттуда, где на самом деле стоял флакон, до места, где упал сэр Хамфри, добрый десяток шагов, и все объяснение оказывается шитым белыми нитками. Что из этого следует, совершенно ясно: Джорджина бросила флакон в мужа.

Роджер все еще пытался успокоить Дженни, когда вошел полковник Терсби. С того времени как Роджер последний раз его видел, отец Джорджины, казалось, постарел на десять лет. После краткого приветствия полковник вызвал управляющего, велел ему позаботиться о Дженни и повел своего гостя наверх.

– Я приехал из Швеции сегодня после полудня, сэр, – сказал Роджер, как только они остались одни, – и лишь час назад узнал о том, что у вас случилось. Все это просто ужасно.

Полковник устало опустился в кресло:

– Да. Сегодня – третий день суда. Речи защиты и обвинения произнесены, и ни один здравомыслящий чело век не станет сомневаться, что все показания свидетельствуют против нас. Завтра утром суд вынесет приговор. Я как-то должен заставить себя выслушать заключительную речь судьи и дождаться приговора. Но я и сейчас знаю, каков он будет. И ничего больше не могу сделать.

Роджера охватил ужас. И в то же время он понял: если еще можно спасти Джорджину, то сделать это под силу только ему, Роджеру, потому что полковник уже смирился с судьбой. Молодой человек подошел к столику у стены, налил полный бокал бренди и поднес его несчастному отцу.

– Не все еще потеряно, сэр, – сказал он. – Слава Богу, я вернулся. Завтра утром мы попросим суд доп росить еще одного свидетеля. Я скажу, что, услышав шум в спальне Джорджины, прибежал туда, увидел, что Хамфри Этередж бьет ее хлыстом, и убил его ударом под ложечку.

Полковник Терсби глотнул бренди, закашлялся и покачал головой:

– Это ни к чему не приведет, Роджер. Я знаю, что вы способны взять на себя вину за случившееся, но это не спасет Джорджину, а лишь посадит вас на скамью подсудимых рядом с ней.

– Я уверен, что причиной смерти сэра Хамфри стал мой удар, неужели же я буду спокойно смотреть, как Джорджину наказывают за мой проступок.

– Нет. Мы должны взять себя в руки и постараться взглянуть на вещи трезво. – Полковник устало прикрыл глаза и немного помолчал. – Никто из нас не знает, и теперь уже не узнает никогда, отчего умер сэр Хамфри. Может, от вашего удара, может, оттого, что ему в висок попал флакон, который бросила Джорджина. Возможно, что ни то ни другое не было смертельным, а просто апоплексический удар от физического и психического перенапряжения сделал свое дело прежде, чем были пущены в ход кулак или флакон.

– Я понимаю! – застонал Роджер. – Но ничто не может сейчас отвести приговор, независимо от того, что же произошло на самом деле. И если так, пусть убийцей буду я.

– Если бы вам было так просто занять место Джорджины, возможно, я не стал бы вас отговаривать, – вздохнул полковник. – Видит Бог, приходится выбирать из двух зол, но я так ее люблю, мою девочку, – больше, чем свою жизнь! Однако вы не дослушали меня до конца. Никто, кроме вас, меня и Джорджины, не знает, что вы ударили сэра Хамфри, как не знает и того, что вы там вообще были.

– Граф Воронцов видел след от хлыста сэра Хамфри на моей руке. Он говорил об этом Джорджине.

– Не важно. Кажется, никто больше след не заметил, а сейчас он давно уже исчез. Воронцов ничего не сказал, и против вас нет никаких показаний. С другой стороны, увы, уже доказано, что Джорджина бросила флакон. Даже если бы вы потом проткнули сэра Хамфри шпагой и оставили ее торчать в ране, чтобы о вас не позабыли, для Джорджины это ничего бы не изменило. Вас тоже повесят, но от виселицы ей не спастись.

Роджер закрыл лицо руками:

– Да, сэр, я понимаю вас. Но не могу же я оставить ее на этом судилище одну.

– Она сама так захотела, мальчик мой, и, если вы поступите по-своему, ей будет только хуже. Всякий раз, когда я встречался с ней, она, зная ваши чувства, благодарила Бога, что вы сейчас за границей и вас не вызовут давать показания. По ее просьбе я сделал все, чтобы вас никак не связывали с этим происшествием. Ваше имя упоминали редко, и только среди других имен: Чарльза Фокса, лорда Фицдеверела и других гостей. Если вы настроены решительно, что ж, никто не запретит вам совершить самоубийство, потому что ваше признание равноценно ему. Глупо думать, будто ваш поступок поможет Джорджине. На самом деле вы лишите ее единственного утешения – мысли, что вас миновала ее страшная судьба.

– Если я не могу спасти ее, надо покориться ее желанию, – прошептал Роджер. – Но я не могу просто сидеть и ждать. Хоть что-то мы можем сделать. Расскажите, с чего все началось?

Полковник отхлебнул бренди:

– Мы ни о чем не знали, пока не вернулись из-за границы. Если бы Дженни или мой камердинер Томас оставались дома, они бы предупредили нас о том, что возбуждено дело, но они ездили с нами. «Омуты» были оставлены на попечение Тобиаса Венлока, старого слуги семьи Этередж. Я сообщал ему, куда можно нам писать в случае крайней необходимости, но он обо всем умолчал – как я недавно узнал, его принудил к этому сэр Исайя.

– Я так и знал, что это его рук дело, – пробормотал Роджер.

Полковник кивнул:

– Судя по всему, узнав о смерти сэра Хамфри, он тут же вернулся с Ямайки и сразу помчался в «Омуты», что бы выяснить подробности. Рапорт коронера ничего ему не дал, но, как открылось в понедельник на суде, док тор поведал ему о синяке в области сердца, ссадине на виске и одежде, забрызганной духами. После этого сэр Исайя потребовал эксгумации тела и, как ближайший родственник, добился своего. Конечно, синяка было уже не разглядеть, а его появление объяснили точно так, как я и говорил, – оказалось, что накануне сэра Хамфри лягнула лошадь, как раз когда он собирался ехать в Гудвуд. Но при повторном осмотре тела в височной кости сэра Хамфри обнаружилась трещина. Тогда допросили слуг в «Омутах» и обыскали комнату Джорджины. Служанка, которая прибирала в комнате Джорджины, в понедельник показала, что после смерти сэра Хамфри она не обнаружила следов крови ни на полу, ни на ме бели, что исключало возможность удара головой при падении. Конечно, человек, вскользь ударившись голо вой о деревянную ножку, может на время потерять со знание, но проломить таким образом череп – вряд ли. Потом свидетельские показания давал Джон Гоуер, один из лакеев, уносивших тело сэра Хамфри. Подняв тело за ноги, он заметил флакон из-под духов, лежащий на полу под кроватью. Тогда сэр Исайя и решил, что откопал правду. Все свидетели указывали на сильный запах духов, так что он никак не мог пройти мимо этой детали. Выспросив все, что можно было, у обитателей «Омутов», сэр Исайя принялся за гостей, и я боюсь, что Джордж Селвин наговорил гораздо больше, чем следовало. Конечно, не потому, что он желал зла Джорджине, а из-за своего болезненного интереса ко всему, что связано со смертью. В суде в понедельник он давал показания с неохотой, но подтвердил множество деталей, в том числе что голова и плечи сэра Хамфри были залиты духами, – едва ли покойный мог так промокнуть, если бы упал в лужу, а также согласился с Воронцовым в том, где именно был найден флакон.

– А что сказал русский? – срывающимся голосом спросил Роджер.

– Он тоже выступил против нас, – ответил полковник. – Во вторник утром, не воспользовавшись своей привилегией посла, он тоже дал показания. Он придерживался своей прежней версии: якобы по подсказке Джорджины он написал письмо ее мужу, чтобы подшутить над ним, и русскому все поверили – ведь никто не знает Джорджину так, как мы с вами. Да и в остальном он вел себя корректно – подтвердил некоторые другие показания, но воздержался от упоминания вашего имени, и вообще не стал ничего комментировать, как мог бы сделать, если бы решил рассказать все, что ему известно или о чем он подозревает. Однако по разным деталям, которые всплыли в ходе допросов других свидетелей, я сделал вывод, что он дал сэру Исайе немало подсказок в том, что в противном случае он мог бы и проглядеть.

– Я пригрозил графу, что убью его, если он распустит язык, – сказал Роджер. – Кажется, несмотря на мое отсутствие, он все еще делает вид, что никоим образом не пытается отомстить Джорджине.

– Если случится худшее, то не из-за его слов, а из-за перекрестного допроса бедной Дженни. По ее показаниям, злополучный флакон с духами всегда стоял на столике у кровати, и нигде больше, так что ни у кого не осталось сомнений, что Джорджина его бросила.

– Может ли быть принято во внимание, что она сделала это для самозащиты?

– Мы рассматривали такую возможность, – сказал полковник, – и я обращался к адвокату, но он посоветовал мне не прибегать к этому доводу. Если бы Джорджина поступила так, защищаясь от любого человека, кроме своего мужа, ее бы оправдали. Но это не тот случай, когда женщина спасает свою честь, – по английским законам жена до сих пор считается собственностью мужа. Хороша она или плоха – муж волен отколотить ее когда ему вздумается. Если бы Хамфри угрожал убить ее, это было бы другое дело, но ничто на это не указывает. Официальная точка зрения такова: мужчинам не поздоровится, если женщинам будет позволено защищаться с применением опасного оружия, и для женщины убийство мужа при подобных обстоятельствах считается тяжелейшим преступлением.

Еще целый час они обсуждали безвыходную ситуацию, из которой, казалось, никак нельзя было вызволить дорогую им женщину.

– Мне кажется, мы не пробовали только вот что, – наконец сказал Роджер. – Похоже, никто не выдвигал такого предположения: может быть, сэр Хамфри был не в себе? Если удастся доказать, что Джорджина считала его безумным и боялась, как бы он не убил ее, ее оправдают, ведь она пыталась спасти свою жизнь.

– Тогда она должна признать, что кинула флакон и три дня в суде давала ложные показания.

– Но если нам удастся доказать безумие сэра Хамфри, мы избавим ее от виселицы. Ее обвинят в убийстве и лжесвидетельстве, но приговором будет пожизненная высылка, а не смерть.

– Благослови тебя Бог, мальчик мой! – воскликнул полковник, хватаясь за эту соломинку. – Я поеду с ней, куда бы ее ни выслали. Любой приговор будет лучше того, что грозит ей сейчас.

– Но на это нам нужно время, – продолжал Роджер. – Надо вызнать обо всех выходках сэра Хамфри и поговорить с адвокатом. Видимо, придется просить перерыва в судебном разбирательстве.

Полковник Терсби со стоном повалился обратно в кресло:

– Нет. Боюсь, это бесполезно. Судья ни за что не прервет слушания, когда дело почти закончено, если только мы не предоставим бесспорные доказательства. Если бы случилось чудо и завтра утром мы привели в суд доктора, который бы подтвердил, что замечал в поведении сэра Хамфри признаки безумия, то нам дали бы время, чтобы собрать свидетельства. Но нам этого не сделать. Да и будь у нас время, мы не сможем предъявить необходимые доказательства. Если беспробудное пьянство и скачки сломя голову считать признаками душевного расстройства, то тогда половину английских сквайров придется засадить в сумасшедший дом.

– Сэр Хамфри отличался не только этим, – настаивал Роджер. – Незадолго перед смертью он и впрямь повредился умом – ему казалось, что Джорджина издевается над ним, а когда он ворвался к ней в комнату, то вел себя как безумец. Я могу поклясться.

– Не сможете, не открыв своего присутствия там.

– Тогда мне придется это сделать. Я пойду на все, только чтобы Джорджине не вынесли смертный приговор.

Полковник стиснул кулаки:

– Роджер, мальчик мой, я знаю, вы на все готовы, и мне бы хотелось позволить вам осуществить задуманное. Но сейчас я должен сохранять трезвость рассудка ради нас всех. Неужели вы не видите – даже если судья прервет заседание, к его возобновлению мы не сможем раздобыть твердых доказательств безумия сэра Хамфри. А когда суд продолжится и откроется ваше участие в этом деле, вы окажетесь на скамье рядом с Джорджиной. На что могут рассчитывать любовники, убившие мужа?

– Боюсь, ни на что, – согласился несчастный Роджер.

Некоторое время они сидели молча.

– Так или иначе, но перерыва надо добиться! – воскликнул наконец молодой человек. – Мы должны каким-то образом опровергнуть свидетельства обвинения. Надо доказать, что Джорджина боялась своего мужа, даже если для этого придется подкупать свидетелей. Мы можем нанять нового адвоката, чтобы он представил дело иначе. Но для всего нужно время, время, время!

– И меня последние три недели преследовала та же мысль, – вздохнул полковник. – Однако, даже если бы у меня теперь было время, не знаю, что бы еще я смог осуществить, и не знаю, поможет ли то, что вы предлагаете. Кажется, все так просто, но сделать это будет не легко!

Роджер щелкнул пальцами:

– Придумал! Пойду к премьер-министру. Как глава правительства, он, конечно, в силах приостановить разбирательство на неделю.

Полковник Терсби не стал разубеждать Роджера. По его мнению, хотя король имел право прощать приговоренного, но даже он при всем желании не смел вмешиваться в ход суда, если он начался. Однако измученный отец не мог не сочувствовать Роджеру, который рвался действовать, и полагал: пусть лучше юноша растратит силы в бесплодных попытках, чем станет предаваться разрывающим душу мыслям.

Роджер схватил плащ и шляпу, пообещал, что вернется, как только сможет, и выбежал на улицу. Не было видно ни одного наемного экипажа, и молодой человек бросился к конюшням позади дома, где кликнул своего старого знакомца Томкинса, кучера полковника, и велел ему запрячь в карету пару лошадей. К половине седьмого он снова был на Даунинг-стрит.

Ему опять повезло – премьер-министр только что отобедал и собирался уходить, однако согласился уделить Роджеру несколько минут. Но тут везенье кончилось. Питт был вежлив, но тверд.

Он сказал, что если Роджер, как человек посторонний, недоволен тем, какой оборот приняло дело, это не дает ему права вмешиваться. Если же у него есть что сказать по поводу смерти сэра Хамфри Этереджа, он должен представить свои показания. Что же касается его, он, премьер-министр, не может дать указание судье отложить слушание дела, которое тот рассматривает. Единственное условие, при котором слушание будет приостановлено, – если откроются какие-либо новые обстоятельства.

«Новые обстоятельства! Время! Новые обстоятельства! Время!» В усталом мозгу Роджера точно тикали огромные часы. Как, не ухудшив и без того отчаянное положение Джорджины признанием, что он был ее любовником, находился в спальне и, так или иначе, способствовал гибели ее мужа, открыть новые обстоятельства и добиться отсрочки?

Внезапно он понял: в мире есть один-единственный человек, в силах которого, если он пожелает, не допустить того, чтобы завтра утром Джорджине объявили смертный приговор. Это Воронцов. Он первым прибежал тогда в спальню и нашел Джорджину на коленях у тела мужа. Если удастся уговорить, подкупить или запугать его так, чтобы он отказался от своих прежних показаний и сделал новое заявление, это может спасти положение.

Роджер еще минут десять поговорил с Питтом, выясняя его профессиональное мнение по некоторым вопросам. С некоторой неохотой Питт согласился: да, кое-что можно попробовать сделать.

– Как юрист и тем более как премьер-министр его величества, – заметил Питт, – я не могу одобрить ваши намерения. Но, судя по вашим словам, вами движет привязанность и высокие чувства брата, друга и возлюбленного, и я не осмелюсь останавливать вас. Конечно, официально я никак не буду участвовать в вашем деле, но, как друг, надеюсь, что вам удастся открыть правду и доказать невиновность леди Этередж.

Они вместе спустились на улицу к своим каретам. Британский премьер-министр, как всегда прямой, с гордо поднятой головой, поехал к палате общин, а Роджер велел кучеру полковника Терсби везти его в Эймсбери-Хаус.

За последние три часа он и не вспомнил о Наталье Андреевне. Сейчас, поднимаясь по лестнице, он подумал, что в первую же ночь их пребывания в Англии ему снова придется отговариваться срочными делами, чтобы объяснить свое отсутствие. Но делать этого Роджеру не пришлось.

Когда он появился в гостиной, где за чаем сидели хозяева дома и их гости, маркиз сказал, что после обеда, видя, что Роджер не возвращается, Наталья изъявила желание прокатиться по Пикадилли и вокруг парков, чтобы посмотреть на них при свете заката. Она никому не позволила сопровождать ее под тем предлогом, что мужу не понравилось бы, если бы во время ее первой поездки по Лондону ее спутником был кто-то иной, а не он сам. Чтобы угодить прихотям гостьи-иностранки, маркиз послал за кучером, который немного говорил по-французски, и велел ему покатать Наталью по городу в течение часа.

Мысли Роджера были так заняты Джорджиной, что он тут же снова забыл о жене. Спросив, дома ли Нед, и узнав, что тот еще не возвращался, Роджер извинился и поднялся к себе.

Он взял один из пистолетов, зарядил его, сунул в карман камзола и, выскочив во двор, велел старому Томкинсу ехать к Уоронзоу-Хаус в Сент-Джонс-Вуд.

Стоял необычно теплый для ранней весны вечер; было уже почти восемь часов, и ранние сумерки скрывали дали, когда Роджер выезжал из города по Портленд-Плейс. Путь его большей частью пролегал среди пастбищ, а потом карета свернула с Хемпстедской дороги в лесную тень.

Пока они ехали, у Роджера появилась возможность обдумать план действий. Он не сомневался, что, если просто подойдет к парадной двери дома и назовет себя, Воронцов откажется принять его, боясь, что Роджер замыслил недоброе. Молодой человек не собирался заставлять Воронцова открыть правду, как он сказал Питту, нет, он хотел, чтобы завтра утром граф явился в суд и солгал ради спасения жизни Джорджины.

Роджер убеждал себя, что Воронцов столь же виновен в смерти сэра Хамфри Этереджа, как и они с Джорджиной, или даже больше – если бы русский не отправил ночью в Гудвуд письмо, ничего бы не случилось. Поэтому надо убедить его в том, что из простого милосердия он должен постараться спасти обвиняемую. Если не подействуют уговоры и призывы к рыцарским чувствам, Роджер пригрозит послу и заставит его подписать новые показания хотя бы и под дулом пистолета.

Но такой разговор нельзя вести при свидетелях, поэтому Роджер не хотел, чтобы даже слуги знали о его посещении, если этого можно избежать. Когда карета подъехала к углу посольского сада, он велел Томкинсу остановиться и дожидаться его здесь.

Сойдя с дороги, Роджер обогнул угол ограды, отделявшей сад от леса, и прошел еще шагов двадцать, пока не увидел кованую решетку ворот. Он думал, что придется перелезать через них, но оказалось, что ворота открыты. Внимательно оглядевшись, чтобы убедиться, что поблизости никого нет, Роджер осторожно вошел.

Дом – большое двухэтажное строение из нескольких беспорядочно расположенных корпусов – располагался за деревьями примерно в сотне ярдов, и оттуда, где стоял Роджер, его почти не было видно.

Прячась за стволами, молодой человек начал пробираться вперед. Подойдя поближе, он увидел, что окна первого этажа, в трех из которых горел свет, располагаются в нескольких футах от низкой террасы, где стояли две каменные скамьи.

Добравшись до бокового крыла, которое было немного ниже основного здания, Роджер на цыпочках пошел по террасе. Проходя мимо освещенного окна, он пригнулся, а потом осторожно заглянул в комнату. Это оказалась столовая, и два лакея накрывали стол для ужина. Снова пригнувшись, Роджер прокрался дальше.

Внезапно за его спиной раздался громкий хлопок. Роджер вздрогнул и прижался к стене, но оказалось, что это один из лакеев в столовой закрыл окно и задернул шторы.

Сделав еще несколько осторожных шагов, Роджер остановился у следующего большого окна, из которого тоже лился свет, но не такой яркий, как из первого. Приподняв голову, молодой человек посмотрел внутрь. Взору его предстал прекрасно обставленный кабинет, за столом спиной к окну сидел мужчина без парика и что-то писал при свете двух свечей в канделябре. В комнате царил полумрак, но Роджер узнал человека за столом – эти широкие плечи и бычья шея могли принадлежать только Воронцову.

Роджер заметил, что из трех окон, образовывавших эркер, оба боковых были открыты, и ему осталось только приподнять нижнюю створку ближайшего окна, чтоб пробраться внутрь. Но Воронцов, заслышав шорох, может начать звать на помощь или выхватить оружие прежде, чем Роджер вытащит пистолет.

Видя графа совсем рядом, за стеклом, Роджер горел желанием перейти к делу, но не мог попытаться застать противника врасплох без риска самому оказаться в роли пленника.

Ему пришло в голову, что можно разбить стекло, направить пистолет в спину Воронцову и заставить его подойти к окну, поднять нижнюю створку и впустить посетителя. Но такой план был очень рискованным. Кто-нибудь из слуг может услышать звон стекла и придет посмотреть, не случилось ли чего с хозяином. Поразмыслив, Роджер все же решил попробовать. Но, когда он уже собирался вытащить свой пистолет, дверь начала открываться, и Роджер поспешно спрятался за подоконником.

Через минуту он бросил осторожный взгляд в комнату. В дверях стоял лакей и что-то говорил по-русски. Воронцов коротко ответил на этом же языке и поднялся.

Роджер подождал еще полминуты и выглянул опять. Лакей зажигал свечи, а граф в дальнем конце комнаты надевал парик перед большим зеркалом в золоченой раме. Когда молодой человек посмотрел в комнату еще раз, Воронцов выходил в дверь, а лакей направлялся к окну. Испугавшись, что слуга может увидеть его, Роджер пригнулся до самой земли.

Тени уже сгустились, и пышная листва магнолии, растущей у стены дома, еще больше затеняла место, где прятался Роджер. Лакей закрыл одно окно, а второе оставил открытым и задернул тяжелые шторы, лишив Роджера возможности видеть, что будет происходить в комнате.

Молодой человек выпрямился и стоял, прислушиваясь. Раздались шаги лакея, удалявшиеся от окна, потом они стихли. Роджер не знал, вернулся ли Воронцов в кабинет, но решил, что если и рисковать, то только сейчас.

Взявшись за нижнюю раму окна, верхняя часть которого оставалась открыта, он приподнял ее. Рама пошла вверх легко, почти бесшумно. Подняв ее на пару футов, Роджер ухватился за подоконник, подпрыгнул и, стараясь производить как можно меньше шума, залез в комнату. Между окном и шторами оставался примерно фут свободного пространства – здесь вполне можно было спрятаться. Роджер замер и прислушался.

С полминуты он различал только биение своего сердца, потом послышался приглушенный голос Воронцова, говорящего по-французски.

– Сюда, сударыня. В моем кабинете мы сможем беседовать совершенно свободно.

Женщина что-то ответила тихим голосом. Раздался звук шагов, потом было слышно, как хозяин и гостья садятся в кресла, и Воронцов снова заговорил:

– Его превосходительство писал мне, что я вскоре смогу приветствовать вас у себя. Я рад, что вам все же удалось сюда добраться, – уверен, вы очень поможете мне здесь, в Лондоне.

– Да, мое положение дает мне для этого все возможности, – ответила гостья, усмехнувшись, и Роджер похолодел – это был голос Натальи Андреевны.

– Я так понял, вы вышли замуж за молодого человека, который служит в министерстве иностранных дел? – спросил Воронцов, продолжая разговор на французском, и Роджер благословил обычай русских аристократов использовать родной язык лишь в разговоре со слугами.

– Да, сударь, – ответила Наталья. – Это слишком долгая история, чтобы рассказывать ее сейчас подробно. Мы только сегодня приехали в Лондон, и мне удалось выбраться из дома, где мы остановились, только под предлогом того, что я хочу посмотреть город в сумерках. Я вам расскажу обо всем очень коротко. Когда в Петербурге в сентябре прошлого года мой муж женился на мне по приказу императрицы, я думала, что он француз, через две недели он бросил меня в Копенгагене без предупреждения, сославшись на неотложные дела. Тогда, в письме, он признался мне, что он – англичанин, и я задумалась. Еще в Стокгольме, где мы познакомились, а потом в России он очень уж интересовался придворной жизнью ее величества и нашей иностранной политикой. Я сразу подумала: вдруг он использовал меня для того, чтобы добывать сведения? Тогда я решила подождать и посмотреть. Потом, в октябре, я получила от него письмо из Гетеборга. В нем говорилось, что он еще какое-то время не сможет ко мне вернуться. Сначала он очень привлекал меня как мужчина, но постепенно, как это всегда бывает, очарование проходило, а в его характере была какая-то скользкость, которая мне не нравилась, поэтому я решила больше не ждать его, а вернуться к отцу.

Значит, вот как все обстояло на самом деле, мрачно подумал Роджер. Наталья испытывала к нему примерно те же чувства, как и он к ней. Каким же глупцом он оказался – поехал за ней в Стокгольм, тогда как оставь он ее там – и избавился бы от баронессы навсегда.

– Простите меня, сударыня, – перебил ее Воронцов, – прав ли я, полагая, что вы поехали к отцу потому, что прежде навлекли на себя гнев императрицы и не могли вернуться в Россию?

– Это правда, ваше превосходительство, – признала Наталья. – Мне от этого очень тяжело, ибо я люблю свою родину. Надеясь заслужить прощение государыни, я предложила отцу разыскать мужа, чтобы выведать у него его секреты.

Роджер уже обо всем догадался – иначе зачем бы Наталье тайком ехать в русскую резиденцию – и порадовался, что случай позволил ему узнать о ее намерениях раньше, чем она возьмется за свое грязное дело. Но следующие слова баронессы заставили его задержать дыхание.

– Мне уже есть чем гордиться. В Стокгольме ко роль Густав поручил моему мужу отвезти письмо мистеру Питту…

Сердце Роджера оборвалось. Он вспомнил, как Питт разглядывал сломанную печать. Если копия этого послания попадет в руки Воронцова, все пропало. Он стал осторожно продвигаться вправо, пока не оказался напротив того места, где смыкаются две шторы. Подняв руку, молодой человек слегка отодвинул одну из них и посмотрел в образовавшуюся узкую щелку.

– В этом письме, – продолжала Наталья, – честолюбивый швед излагает подробности кампании, которую он собирается вести нынешним летом против нас, кроме того, он выносит несколько предложений с целью ограничить экспансию России. По пути в Англию однажды ночью, пока мой муж спал, мне удалось вы тащить у него из кармана письмо. Я притворилась, что мне дурно от духоты, и сказала, что пойду прогуляться по палубе, а сама ушла с письмом в соседнюю каюту и там его переписала. Оно у меня с собой – мне хотелось отдать его вашему превосходительству побыстрее, вот почему я и рискнула навестить вас сразу, как только приехала. Сейчас мне пора возвращаться. Я и так слишком задержалась. Чтобы не вызвать подозрений, мне пришлось целый час ездить по городу, а по том сказать кучеру лорда Эймсбери, чтобы он отвез меня сюда, в посольство моей родной страны.

Как раз в этот момент Роджер выглянул из-за шторы. Наталью ему было не видно, зато он увидел, как ее рука положила на стол Воронцова пакет.

– Вы хорошо поработали, мадам, – промурлыкал Воронцов, беря его. – Но скажите, ваш муж, мистер Брук, – такой высокий, стройный, очень красивый темноволосый молодой человек с синими глазами?

– Да, – ответила Наталья. – Вы знаете его, ваше превосходительство?

Роджер чуть повернул голову и теперь мог видеть Воронцова. Посол вскрыл конверт и вытащил лежавшие там листки, собираясь их прочесть. Роджер молил Бога, чтобы Наталья ушла, тогда он сможет остановить русского, отнять у него письмо и наконец перейти к цели своего необычного визита. Но баронесса не уходила. Роджер понял, что нельзя позволить Воронцову прочесть хотя бы начало письма короля Густава.

– Да, – пробормотал посол, – нет сомнения, это тот самый человек. Примерно год назад я выиграл у него в карты три сотни гиней.

– Верно, а я прокатил ваше превосходительство в тачке, – спокойно проговорил Роджер, выступая из-за шторы с пистолетом в руке.

– Роже Христофорович! – воскликнула Наталья, вскакивая. – Вы… вы выследили меня?

– Нет, сударыня, – холодно ответил он. – Мы встретились случайно, но очень кстати.

Роджер обращался к ней, но смотрел на Воронцова. Направив на посла пистолет, он сказал:

– Вы, ваше превосходительство, очень меня обяжете, если положите бумаги на край стола, а сами отойдете на четыре шага. Это копия письма, адресованного лично британскому премьер-министру, и мой долг – воспрепятствовать вам прочесть их. Если вы откажетесь, я выстрелю, невзирая на вашу дипломатическую неприкосновенность, и мое правительство меня поддержит, поскольку это – единственно возможное в данных обстоятельствах средство. Я говорю серьезно и даю вам пять секунд на размышление.

Роджер начал считать. Лицо Воронцова побелело; он не забыл их давнюю ссору и то, как Роджер обошелся с ним в погребе, и не знал, что в ближайшие сутки его, Воронцова, жизнь нужна Роджеру больше, чем своя собственная. Граф подумал, что, наверное, Роджер узнал, как он помог сэру Исайе Этереджу обвинить Джорджину, и теперь пришел, чтобы расправиться с ним.

Русский не был трусом, но понимал, что смерть уже смотрит ему в глаза. Когда Роджер сказал «три», Воронцов пожал своими широкими плечами, сложил письмо и бросил его на край стола.

И тут случилось непредвиденное.

Роджер шагнул, чтобы взять письмо, но Наталья, шурша юбками, кинулась вперед и выхватила листки прямо из-под его руки.

В то же мгновение, когда молодой человек направил пистолет на баронессу и потребовал, чтобы она бросила письмо, Воронцов схватил со стола тяжелое пресс-папье и запустил во врага.

Оно угодило Роджеру в ухо, он покачнулся, чуть не упав, но прежде, чем Воронцов обежал вокруг стола, чтобы наброситься на него, отпрыгнул назад и снова направил на графа пистолет.

Посол замер на месте, но Наталья, с бумагами в руке, уже бежала к двери. Роджер раздумывал недолго: оттолкнув Воронцова, он бросился за баронессой с криком:

– Стой, черт тебя возьми! Стой, а не то я застрелю тебя!

Но та уже распахнула дверь и, не обращая внимания на его вопли, выскочила в приемную.

В дальнем конце, у дверей в прихожую, стояли два лакея. Наталья, направляясь к лестнице, на бегу что-то крикнула им по-русски, и в тот же миг оба кинулись на Роджера.

Наталья была уже на середине лестницы. Роджер успел перехватить пистолет и держал его теперь, как дубинку, за дуло. Первым же ударом он попал одному из русских по виску, и тот лишился чувств. Но второй, как медведь, обхватил Роджера за пояс.

Некоторое время они стояли, раскачиваясь, а потом Роджер что было силы ударил рукояткой пистолета по макушке белого парика. Лакей, застонав, разжал руки и повалился на пол.

Наталья была уже на лестничной площадке. Роджер, перепрыгивая через три ступеньки, понесся следом за ней. Вдруг позади раздались крики Воронцова:

– Стойте, или я убью вас!

Мельком оглянувшись, Роджер увидел в десяти футах под собой русского посла, вооруженного парой пистолетов; оба были направлены вверх, на него. Он перепрыгнул еще через три ступеньки. Раздался выстрел, Роджер метнулся в сторону, но пуля попала ему сзади в левое плечо.

Шатаясь, он преодолел последние шесть ступенек и как раз успел заметить, что Наталья вбежала с лестничной площадки в дверь и захлопнула ее за собой. Внизу уже раздавались крики полдюжины слуг, которые сбежались в прихожую на звук пистолетного выстрела.

Роджер бросился к двери, за которой исчезла Наталья. Он ударил дверь плечом, и та немного подалась, так что Роджер догадался, что Наталья удерживает ее с другой стороны, навалившись всем телом. Отступив на несколько шагов, молодой человек разбежался и пнул дверь ногой.

Дверь приоткрылась, и баронесса, потеряв равновесие, вскрикнула и упала. Роджер, не дав ей подняться, навалился на нее и схватил руку, сжимавшую бумаги.

Наталья, стиснув кулачок, изо всех сил ударила его по лицу. Удар пришелся в правый глаз. У Роджера замелькали перед глазами искры и красные сполохи. Он отшатнулся, а Наталья, вырвав руку, вскочила и подбежала к окну.

Роджер потряс головой и бросился за ней. В темноте он наткнулся на стойку, поддерживающую полог над кроватью, и сильно ударился. Наталья тем временем распахнула окно, выскочила на балкон и закричала:

– Сюда! Сюда! Граф! Письмо у меня! Я вам его брошу!

Воронцова уже не было внизу, как думала Наталья, – он бежал по площадке второго этажа, а за ним спешили слуги. Роджер кинулся на балкон. Услышав топот, Наталья обернулась к нему. В последней попытке не дать Роджеру письмо она подняла руку высоко над головой и отшатнулась, опираясь спиной на решетку ограждения.

Роджер бросился вперед, он хотел схватить руку Натальи, но ухватил только воздух – баронесса еще больше отклонилась назад. Проржавевшая балконная решетка подалась под ее весом, и Наталья полетела вниз.

Роджер удержался на самом краю, чуть не упав следом, а обретя равновесие, услышал, что в комнату за его спиной уже вбежали преследователи. Он с отчаянием огляделся в поисках спасения. Справа в свете первых звезд тускло блеснул широкий лист магнолии.

Чтобы выиграть несколько минут и успеть спуститься, надо было хоть ненадолго задержать погоню. Роджер обернулся и выстрелил, не целясь, в темную комнату. Потом, сунув в карман еще дымящийся пистолет, он опустился на колени, ухватился руками за толстую ветку и соскочил с балкона на дерево.

Ветка согнулась и чуть не сломалась под его весом, но Роджер успел уцепиться за толстый ствол магнолии, крепко прижимавшийся к стене. Всякий раз, когда приходилось переносить вес на левую руку, Роджеру казалось, что ее выдирают у него из плеча; стискивая зубы, он все-таки спустился на террасу.

С трудом держась на ногах, молодой человек огляделся в поисках Натальи. Она упала на одну из каменных скамеек и теперь лежала лицом вниз.

Роджер подбежал к ней, приподнял и прислонил к спинке скамьи. Она не могла ни вздохнуть, ни заговорить, но в слабом ночном свете ее зеленые глаза горели ненавистью. Шумно хватая ртом воздух, она пыталась отдернуть правую руку, в которой все еще сжимала копию письма, но Роджер вырвал конверт и сунул его в карман.

Вдруг, когда он пытался поддержать Наталью, ее вырвало прямо ему на ноги. К этому времени Воронцов и его слуги выскочили на балкон и теперь выглядывали через проломленную решетку, пытаясь рассмотреть, что делается в полутьме под балконом. Посол навел второй пистолет и спустил курок – раздался грохот, полыхнуло пламя, и пуля просвистела у головы Роджера.

Мгновение спустя Роджер услышал торопливые шаги по гравию в полусотне футов справа от себя. Он понял: крики и стрельба достигли слуха тех слуг, которые были на улице, и сейчас они бегут сюда от конюшен. Еще минута – и путь к отступлению будет отрезан; если он хочет спасти письмо, нельзя терять ни секунды.

Молодой человек встал, Наталья вырвалась из его объятий, повернулась, плюнула ему в лицо и, шатаясь, пошла к крыльцу дома. То, что она, упав на камни с высоты пятнадцати футов, ничего себе не повредила, казалось чудом, но она упала на живот, и, кажется, все обошлось благополучно.

Бросив последний взгляд ей вслед, Роджер, развернувшись, спрыгнул с террасы и побежал по лужайке. За ним раздались крики, проклятья, топот, но страх, что его поймают, придал Роджеру сил. Обогнав конюхов, молодой человек добежал до железных ворот, распахнул их и, выскочив на дорогу, прыгнул в карету и велел Томкинсу что есть мочи гнать на Бедфорд-сквер.

По дороге Роджер попытался осмотреть рану, но она располагалась со стороны спины, и у него ничего не получилось. Плечо болело очень сильно, и Роджер решил, что пуля, должно быть, задела лопатку. Он потерял много крови и теперь ощущал слабость и головокружение.

Но волнение заставляло молодого человека превозмогать боль и усталость. Дело, ради которого он тайком явился в русское посольство, так и не было выполнено. Из-за неожиданного появления Натальи Роджер ничего не сказал Воронцову о Джорджине. Хуже того, теперь невозможно надеяться на спокойный прямой разговор с русским – его не убедить, что он тоже в ответе за смерть сэра Хамфри и должен помочь Джорджине, а это единственная надежда спасти ее от виселицы.

К тому времени, как карета проехала примерно с милю, мысли Роджера немного пришли в порядок, и он понял, что прежде всего надо позаботиться о ране, иначе он потеряет слишком много крови и не сможет ничего сделать для Джорджины.

Когда полтора года назад Роджер дрался на дуэли с Джорджем Ганстоном, они оба обращались потом к доктору Диллону. Этот ирландец был пьяницей, но отличным хирургом и умел держать язык за зубами, а в таких делах это очень важно – дуэли строжайше запрещались. Роджер вспомнил, что Диллон живет в своем доме у Эджвар-роуд, и велел Томкинсу поворачивать туда.

События в русском посольстве заняли не более получаса, и когда карета остановилась у дома доктора, было только начало десятого. Роджер с огорчением узнал, что доктора дома нет, но его жена сказала, что тот сидит в ближайшей таверне и сейчас она приведет его.

Роджер устроился в приемной, как мог удобно, и терпеливо прождал около четверти часа. Потом вернулась миссис Диллон с известием, что ее муж и два его приятеля отправились выпивать куда-то в другое место, так что пока, если Роджер позволит, она сама может обработать его рану.

Роджер припомнил: говорили, что до замужества эта женщина с грубыми чертами лица была, кажется, сиделкой, а потом чьей-то содержанкой и занималась какими-то сомнительными делами, но ее умений это не умаляло, и Роджер отдался заботам миссис Диллон.

Разрезав камзол и рубашку, женщина при свете свечи осмотрела рану и объявила, что кость вроде бы не задета, но пуля, наверное, застряла под ней. Потом миссис Диллон промыла рану, перевязала ее и привела Роджера в чувство чашкой горячего, крепкого чая, приправленного немалой порцией джина.

Роджер понимал, что, если пуля засела в ране, ее надо вытащить как можно скорее, иначе начнется нагноение, и, как бы ему ни хотелось скорее ехать дальше, придется остаться здесь и дожидаться доктора, потому что только мистер Диллон мог взяться за такую работу, не задавая неловких вопросов.

Ирландец явился уже в двенадцатом часу, пьяный, но тут же принялся за дело с веселым пренебрежением к страданиям Роджера. Он зондом нащупывал пулю, и это было ужасно больно, а когда нашел ее и извлек, боль стала почти невыносимой. Больше получаса Роджер стонал и ругался, пот градом катился по его лицу, и несколько раз он чуть не лишился чувств. Наконец дело было сделано, рана перевязана надлежащим образом, а рука плотно прибинтована к боку, но доктор и слышать не хотел о том, чтобы позволить пациенту встать, – он велел ему полежать еще хотя бы час.

Роджер, примирившись с тем, что нынешним вечером уже не сделает ничего полезного, решил, что лишний час ничего не изменит. Дожидаясь доктора, он обдумал сложившееся положение и пришел к выводу, что бессмысленно пытаться встретиться с Воронцовым еще раз.

Во-первых, после того, что произошло, Воронцов будет резко настроен против него, а во-вторых, Роджер и сам не чувствовал себя готовым на дальнейшие подвиги. Поэтому надо, чтобы с Воронцовым поговорил кто-нибудь другой, и больше всего для этого деликатного дела подходил Друпи Нед.

Нед был в «Омутах» в тот злосчастный уик-энд. Он уже многое знает, и можно рассказать ему остальное – Роджер доверял другу полностью. Он умен, хорошо воспитан и занимает достаточно высокое положение, которое позволит ему добиться встречи с Воронцовым по срочному делу. Был еще полковник Терсби, но Роджер сразу исключил его – полковник очень тревожился за дочь, и сейчас ему не хватит ни ясности ума, ни силы воли, чтобы поставить Воронцова на колени.

Доктор Диллон настоял на том, чтобы проводить Роджера, и в час ночи они сели в карету и велели терпеливо ожидавшему Томкинсу ехать на Арлингтон-стрит.

Луна уже взошла, и через пять минут, когда карета повернула на Оксфорд-стрит, они увидели справа три крепких столба и перекладины между ними – там стояли виселицы.

– Взгляните – на Тайберн выросли деревья, – заметил веселый ирландец. – Я видал много повешенных, и надеюсь, по милости святой Бригитты проживу достаточно, чтобы увидеть еще немало.

Роджер вздрогнул, но ничего не ответил. Один вид страшного орудия казни вызвал мучительные видения. Он представил свою милую, прелестную Джорджину в петле: голова свесилась к плечу, темные локоны упали на побагровевшее лицо, яркие глаза потускнели, безжизненно выкатившись из орбит, а губы, которые так любили улыбаться, провалились в открывшийся рот.

Он знал: если ему не удастся ничего сделать за эти несколько часов, ужасное видение может стать явью, и пусть ему придется бесславно кончить свою жизнь, все же нельзя упускать ни одной возможности, чтобы отвратить эту ужасную судьбу.

У Эймсбери-Хаус Роджер пожал руку старому Томкинсу, попросил его отвезти домой доктора и, прощаясь, дал ему щедрые чаевые. Потом, пожелав ирландцу спокойной ночи, Роджер позвонил в колокольчик у большой резной двери.

Привратник открыл ему и сказал, что лорд Эдвард вернулся час назад и сразу пошел спать. Роджер поднялся в комнату Неда – тот громко храпел во сне. Попытки разбудить его ни к чему не привели, и взбудораженный Роджер, спустившись в прихожую, отправил привратника на поиски лакея Неда.

Пришел лакей и сказал, что хозяин очень обеспокоен оборотом, какой приняло дело леди Этередж. Он присутствовал на всех заседаниях, а во вторник отвечал на вопросы суда. Вчера во время перерыва он ездил в Линкольнз-Инн, чтобы посоветоваться с адвокатами, которые защищают ее милость, надеясь, что разговор с ними даст какую-нибудь надежду на более благополучный исход. В половине восьмого он возвратился очень расстроенный и, узнав, что приехал Роджер, отправился искать его – в Уайт-клуб, к полковнику Терсби и в разные другие места. Он дважды возвращался, чтобы посмотреть, не приехал ли его друг, а придя домой в полночь, заявил, что «собирается спать, даже если его потом повесят», после чего принял какое-то из своих снадобий и позволил уложить себя в постель.

Нед беспокоился о Джорджине, ибо знал, как горячо привязан к ней Роджер, и явно ощущал себя in loco parentis^[26] настолько, что даже советовался с адвокатами, но на сей момент самым обидным было то, что час назад он махнул на все рукой и нашел успокоение в царстве грез.

Слишком поздно понял Роджер, что, если бы он не торопился так к мистеру Питту, маркиз рассказал бы ему и о суде над Джорджиной, и о том, что Нед беспокоится за нее. Если бы он дождался, когда приедетНед, они бы сели и вместе подумали, что делать дальше, и все было бы гораздо лучше. Теперь же ему оставалось только попросить лакея подняться с ним в его комнату и помочь ему раздеться и потом уже, забравшись в постель, строго приказать, что разбудить его завтра надо не позднее чем в шесть часов.

Несмотря на боль в ране и лихорадку, усталость взяла свое, и Роджер уснул быстро и крепко; когда лакей Неда пришел будить его, ему показалось, что едва ли минуло десять минут с тех пор, как он закрыл глаза.

Взглянув в зеркало, он увидел синяк там, куда его вчера ударила Наталья, и подумал: как она там, оправляется ли после своего ужасного падения? И снова его мысли обратились к Джорджине; сегодня решится: суждено ли ее молодости и красоте радовать друзей и близких или же она скоро станет бесчувственным, отвратительным прахом.

Лакею Неда потребовалось три четверти часа, чтобы одеть Роджера, приладить перевязь для раненой руки и придать ему как можно более приличный вид. Едва только эта болезненная процедура была закончена, они оба торопливо спустились вниз. Нед все еще спал как убитый и целый час не поддавался никаким попыткам разбудить его.

Они трясли его и хлопали по щекам, клали ему на голову лед и вливали в рот самое крепкое спиртное, какое могли найти в доме. Лакей щекотал пятки хозяина, а Роджер колол своего друга булавкой, но тот оставался безучастным к столь жестокому обращению и лишь иногда вздрагивал или громче обычного сопел своим мясистым носом.

В восемь часов утра, после того как Роджер велел принести сидячую ванну, наполненную холодной водой и опустить в нее тощее тело Неда, тот наконец начал подавать признаки жизни. Потребовалось еще четверть часа шлепать его по щекам, подносить к его носу ароматические соли и поить его черным кофе, чтобы он окончательно пришел в себя.

Нед совершенно спокойно отнесся к столь суровому обращению и только скромно заметил, что хорошо знаком со свойствами своего зелья и, если бы его не трогали, он все равно проснулся бы около восьми часов, чтобы в начале десятого быть в Олд-Бейли и выслушать речь судьи.

После этого молодой аристократ удобно устроился на золоченой кушетке, Роджер сел рядом с ним, и лакей принес им завтрак. Только тогда Роджер вспомнил, что не ел с утра вчерашнего дня, – они с Натальей Андреевной завтракали еще на борту шлюпа. Сейчас друзьям подали целые горы еды, и Нед резал маленькими кусочками яйца, колбасу, ветчину и грибы, а ставший одноруким Роджер быстро и горячо говорил о том, до чего отчаянно положение Джорджины.

К девяти часам они нашли тот единственный способ, которым, возможно, удастся помочь ей, и Роджер, оставив Неда одеваться, вышел на улицу, сел в карету и поехал в Олд-Бейли.

Дело светской дамы, обвиняемой в убийстве мужа, вызвало большой интерес, и вампиры высшего света состязались со всеми любителями криминальных драм за право занять места, отведенные для публики. Роджер приехал, когда заседание суда уже началось, и ему бы ни за что не попасть в зал, если бы не его близкое знакомство с полковником Терсби. Раздавая чаевые, улыбки и угрозы, он ухитрился пробиться через толпу и устроиться возле полковника у стола адвоката.

Джорджина была одета в черное; сидя на скамье подсудимых, она выглядела ужасно бледной, хоть и спокойной, и потрясающе красивой. Ропот, поднявшийся при появлении Роджера, заставил ее оглядеться. Едва она увидела молодого человека, ее брови поднялись вверх, а рот открылся, словно она собиралась закричать. С видимым усилием она сдержала себя, но сделала жест рукой, ясно говоривший: «Уходи! Уходи! Прошу тебя».

Роджер ободряюще улыбнулся ей, сел и оглядел зал, полный каких-то грубых, жадных лиц – лишь немногие, не считая адвокатов, судейских чинов и «двенадцати добрых и честных мужей», говорили о серьезности и порядочности их обладателей.

Воздух в зале был холодный и затхлый, наверное, для того, чтобы пришедшие сюда чувствовали, как даже в жаркий летний день их пробирает холод. Грязный пол и едва ощутимый неприятный запах наводили на мысли о тифозном бараке. Роджер не удивился, увидев, что судья держит в руках букетик ароматных цветов, а адвокат время от времени нюхает мандарин, начиненный гвоздичными зернами.

Судья, пожилой краснолицый мужчина, говорил, обращаясь к жюри, совершенно безразличным голосом.

Роджер подумал, что если бы он не опоздал к началу заседания, то узнал бы распорядок этого дня, а сейчас ясно было только, что судья начал говорить свою заключительную речь. Сколько времени ему на нее потребуется – вот что больше всего занимало сейчас Роджера.

Прежде чем уснуть вчера, он рассудил, что Друпи Нед рано поутру поедет в русское посольство и у него будет целый час, чтобы поговорить с Воронцовым и, если удастся, привезти посла в суд к девяти часам. Но пристрастие Неда к необычным зельям нарушило все планы.

Нед смог выехать в посольство только в девять, может быть, ему еще придется ждать, прежде чем Воронцов согласится его принять, понятно, не менее получаса уйдет на то, чтобы заставить русского переменить свое отношение к Джорджине, потом им надо будет приехать из посольства в суд, так что в самом лучшем случае они появятся не раньше десяти.

Хорошо, если судья к этому времени еще не закончит. Адвокат Джорджины вправе попросить позволения заслушать нового свидетеля, но если жюри уже отправится выносить вердикт, судья может отказаться слушать Воронцова, поскольку тот уже давал показания и у защиты было достаточно времени, чтобы вызвать его еще раз, если она считала это необходимым, а теперь поздно влиять на мнение присяжных.

И что тогда? А вдруг Воронцов окажется непреклонен и Нед приедет один и скажет, что ему не удалось ничего добиться от русского?

Джорджина то и дело бросала взгляды на Роджера, казалось, ее черные глаза говорили: «Какая злая судьба привела тебя в Лондон именно сейчас? Молчи! Не рассказывай ничего!»

А одинокий синий глаз Роджера (второй заплыл от удара) отвечал ей: «Мужайся, Джорджина, мужайся! Не все еще потеряно. Но если нас повесят, то вместе!»

Пробило десять, судья все еще говорил. Часы Роджера лежали перед ним на столе, он то и дело смотрел на них, и ему казалось, что минутная стрелка прыгает от деления к делению – пять минут, десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять. Судья продолжал свою речь, а лица, появления которых Роджер ждал так отчаянно, все не показывались в толпе, забившей вход.

В половине одиннадцатого к Роджеру наклонился полковник и зашептал ему в ухо:

– Думаю, он уже заканчивает и вряд ли присяжные затянут наши мучения.

Судья был скрупулезно честен. Но за всей его речью, обращенной к присяжным, стояло: если они придут к выводу, что флакон резного хрусталя мог попасть в висок сэру Хамфри, только будучи брошен рукой обвиняемой, и что она бросила его с намерением нанести ему ранение, тогда ее деяние привело к убийству, и у них нет другого выбора, как только вынести приговор: «Виновна».

За полтора часа на все вопросы был дан однозначный ответ, и все понимали, что присяжные недолго станут обсуждать приговор. Об этом-то и думал сейчас полковник, и Роджер не осмеливался возбуждать надежду в душе несчастного отца, поскольку совсем не был уверен, что Неду удастся исполнить свою роль – даже ради самой благородной цели нелегко будет убедить русского явиться в суд и дать ложные показания. Все, что мог сделать Роджер, – это написать записку и передать ее адвокату Джорджины.

Без двадцати пяти одиннадцать судья закончил речь и уже собирался предложить присяжным удалиться для вынесения приговора, когда поднялся адвокат.

– Милорд, – сказал он, держа в руке записку. – Про шу вашего позволения опросить еще одного свидетеля. Он не мог выступить в суде ранее, потому что только вчера вернулся из-за границы. Это мистер Роджер Брук, ваша милость помнит: его имя упоминалось в связи с этим делом среди имен гостей, присутствовавших в доме в ту ночь, когда случилось рассматриваемое здесь происшествие. Посему я могу заключить, что его свидетельство может оказаться весьма ценным, и прошу вашу милость выслушать его.

Джорджина вскочила на ноги со сдавленным криком. Она перегнулась через барьер, протянула руки к судье и умоляюще произнесла:

– Прошу вас, сэр, не слушайте этого джентльмена! Он ничего не может знать об этом деле! Ничего!

По толпе пронесся возбужденный ропот, судья суровым жестом приказал Джорджине сесть.

– Приведите свидетеля к присяге, – спокойно сказал он.

Джорджина упала на скамью и залилась слезами, а Роджер занял свидетельское место и принес присягу, после чего адвокат предложил ему рассказать все ему известное, что относится к смерти сэра Хамфри Этереджа.

На часах было без четверти одиннадцать. Надежды Роджера, что Нед привезет Воронцова, стремительно таяли. Но, пока Нед не появился один и не сообщил о поражении, все же можно было рассчитывать, что они опоздают, но приедут вдвоем. Поэтому Роджер решил потянуть время и сделать какое-нибудь малозначащее заявление.

Он подумал, что ему вполне по силам занять четверть часа, но если к одиннадцати Неда еще не будет в суде, значит, русский оказался тверд, а Нед очень расстроился и не нашел сил приехать и сказать другу об этом.

В таком случае Роджер собирался рассказать все, в слабой надежде, что мнения присяжных разделятся, – флакон ли, брошенный Джорджиной, или удар Роджера стали причиной смерти сэра Хамфри. Может быть, сомнения в том, кто больше виноват, помогут двум обвиняемым отделаться пожизненной высылкой, а нет – значит, они умрут, как и жили, вместе и в одной тюремной карете поедут на Тайберн-сквер.

Роджер начал с того, как он впервые встретился с Джорджиной. О том, что у нее было одинокое и несчастливое детство – из-за половинки цыганской крови все соседи чурались ее. Судья сначала слушал его внимательно, потом начал вертеть в руках свой букетик. Роджер понял, что пора переходить ближе к делу, и уже был готов начать рассказывать о том злосчастном уик-энде, когда у дверей послышался шум.

Роджер, у которого бешено забилось сердце, замолчал и посмотрел в том направлении. К его горькому разочарованию, это был посыльный, но письмо предназначалось для него – швейцар нес его к свидетельскому месту.

Спросив позволения судьи, Роджер прочел записку, нацарапанную почерком Друпи Неда:

«В посольстве я узнал, что Воронцов уехал на один день в Ричмонд. Поехал за ним».

Роджер закрыл лицо рукой. Это был удар. Все по-прежнему висело на волоске. Нед еще может успеть привезти русского, но не раньше чем через час. С другой стороны, Воронцов мог и отказаться наотрез, поэтому Роджер не решался сказать судье, что сейчас прибудет еще один свидетель. Оставалось только одно: он должен тянуть время как можно дольше, до последнего не открывая всего.

Пробило одиннадцать, и Роджер продолжил свою речь. Он говорил о всегдашней щедрости Джорджины и о ее добром обращении со слугами, потом, увидев, что судья опять заскучал, молодой человек начал рассказывать о ее странном даре провидения и даже ухитрился на несколько минут заинтересовать присяжных, приводя наглядные примеры.

Если, пока говорил судья, минуты летели, то сейчас они, казалось, едва ползли; Роджер никогда раньше не задумывался, как много слов нужно произнести, чтобы занять шестьдесят секунд.

Минут десять судья слушал его не перебивая, потом кашлянул и сказал:

– Все это не важно. Свидетель должен придерживаться фактов, касающихся дела.

Роджер пробормотал извинения и был вынужден перейти к званому вечеру в «Омутах». С утра он чувствовал себя плохо, раненое плечо ныло, и боль, казалось, простреливала всю грудь насквозь. Подбитый глаз заплыл, а голову нестерпимо ломило. Но сейчас, стараясь поддержать интерес суда к своему рассказу, он позабыл и о боли, и о ранах. Он был хорошим оратором и великолепным рассказчиком и, описывая дом и гостей, ощущал, что все слушают его с живейшим вниманием.

К половине двенадцатого не осталось ничего, чего бы он не сказал, – только самая суть дела. Несколько минут Роджер пытался занимать внимание аудитории пересказом остроумной пикировки Фокса и Селвина за обеденным столом, но судья постучал по своему столу и сурово произнес:

– Это к делу не относится. Свидетель попусту расходует время суда. Он должен перейти к сути или по кинуть свидетельское место.

Роджер снова принялся оправдываться, а потом начал рассказывать, как они играли в карты после обеда. Но неодобрительный взгляд судьи заставлял его запинаться, а на часах было всего без двадцати пяти двенадцать. Роджер понял, что дальше тянуть уже нельзя.

Ему оставалось попробовать еще одно. Он прервал рассказ и заявил, что хотел бы передать судье записку. Это ему позволили и принесли бумагу. Роджер написал:

«Милорд,

приношу свои глубочайшие извинения, но я говорю о незначащих предметах для того, чтобы выиграть время. Мой друг срочно разыскивает еще одного свидетеля – он сможет дать новые показания, которые послужат к оправданию обвиняемой. Не могу быть уверен, что этот свидетель явится в суд, но прошу вашего позволения занимать свидетельское место до тех пор, пока не наступит время перерыва. Если свидетель не появится, я торжественно клянусь рассказать все, что знаю о смерти сэра Хамфри Этереджа».

Записку передали судье. Он прочел ее, взглянул на Джорджину, потом на Роджера.

– Несомненно, – проговорил он, – свидетель страдает от ранений. Сейчас без двадцати двенадцать, и, чтобы дать ему отдых, суд объявляет перерыв на обед на двадцать минут раньше. Но предупреждаю свидетеля: когда в час дня он вернется, чтобы занять свое место, я не стану слушать ничего, что не относится к делу.

Судья поднялся, Роджер слабым голосом поблагодарил его и, шатаясь, спустился вниз.

У привратника он оставил записку с просьбой передать ее Неду, если тот появится, после чего вместе с полковником и адвокатами пошел в таверну напротив здания суда. Пропустив подряд три стаканчика чистого рома, он почувствовал себя немного лучше. Роджер знал, что выиграл, затянув время до обеда, но понимал, что его победа – временная. Если к часу дня не появятся Нед и Воронцов, игра будет окончена. Однако ему недолго пришлось тревожиться: вскоре после полудня Нед и граф вошли в таверну; Воронцов держался холодно, но вежливо.

Когда заседание возобновилось, защитник Джорджины попросил предоставить слово русскому послу, ибо его показания сделают ненужным дальнейший допрос Роджера.

Воронцов через переводчика сообщил, что он явился в суд второй раз потому, что, будучи иностранцем, плохо представлял себе английские законы. Когда он давал свидетельские показания в первый раз, у него сложилось впечатление, будто леди Этередж отрицает, что бросила флакон, но если даже суд установит, что она это сделала, ей все равно будет позволено оправдаться тем, что она поступила так для самозащиты.

В дальнейшем он был слишком занят собственными делами и не следил за ходом разбирательства и лишь сегодня утром, после визита к нему в Ричмонд лорда Эдуарда Фицдеверела, понял, что леди Этередж грозит смертная казнь. Это заставило его по-новому взглянуть на свое участие в деле.

Потом русский признался, что в своих предыдущих показаниях кое о чем не упомянул, из естественного желания скрыть, что следил за леди Этередж в то утро, когда умер ее муж. Он встал рано, ибо ему хотелось узнать, каково будет действие письма, которое он отправил сэру Хамфри. Он услышал, как приехал баронет, и осторожно пробрался за ним к комнате леди Этередж. Дверь осталась приоткрытой, и он мог видеть все происходящее. Сэр Хамфри замахнулся хлыстом, чтобы ударить свою жену, и она, пытаясь уклониться от удара, бросила в него флакон. От боли леди Этередж потеряла сознание, но сэр Хамфри, после удара в висок, устоял на ногах. В первый момент он казался оглушенным, а потом подошел к туалетному столику и промыл ссадину. Поэтому он явно не мог умереть от перелома височной кости, а должно быть, через несколько мгновений его жизнь оборвал апоплексический удар. Воронцов, не желая, чтобы его видели, тихо удалился. Закончил он свою речь словами, что, если бы леди Этередж видела то же, что и он, она, конечно, призналась бы, что бросила флакон, но она упала в обморок и поэтому не знала, какие безобидные последствия имел ее бросок. Очнувшись и увидев, что муж лежит на полу мертвый, она, очевидно, решила, что это ее вина.

Роджер вздохнул с облегчением. Русский рассказал почти слово в слово то, что Нед передал ему.

Присяжные вынесли решение: «Невиновна».

Через четверть часа Джорджина, Роджер, Друпи Нед и полковник Терсби ехали в карете полковника. Джорджина нежно сжимала руку Роджера.

– Моя любовь, мой рыцарь, – говорила она ему. – Я едва могу поверить, что это правда. Но как, скажи, тебе удалось совершить это чудо?

Роджер рассмеялся:

– Разве ты не видела, как Друпи Нед на выходе из зала суда вручил Воронцову пожелтевший лист пергамента? Это была та плата, которую русский получил за лжесвидетельство.

– Да, я видел, – сказал полковник. – А что там было, Роджер?

– Письмо, которое я украл в России, сэр, единственное свидетельство того, что императрица Екатерина приказала убить своего мужа. Премьер-министр сказал, что для него оно бесполезно – его никогда нельзя будет опубликовать, и вчера я взял документ, чтобы поторговаться с Воронцовым. Слава Богу, он клюнул, иначе мы с Джорджиной сплясали бы последний танец в петле.

– Да благословит вас Бог долгими годами веселых танцев, – произнес полковник, у которого в глазах стояли слезы.

– Или годами семейного счастья, – прибавил Друпи Нед.

– Наталья! – воскликнул Роджер, впервые за много часов вспомнив о том, что женат.

Нед покачал головой:

– Воронцов просил передать вам, что сегодня рано утром ваша жена умерла от внутреннего кровотечения, вызванного падением. Он сказал, что, раз она жила, придерживаясь русских обычаев, и как русская встретила смерть, он надеется, что вы согласитесь, чтобы ее тело отправили в Россию.

– Ты был женат, Роджер, – прошептала Джорджина. – Вот что за обручальное кольцо я видела тогда в графине! Значит, все мое предсказание сбылось.

– Но он больше не женат, – заметил Нед ехидно.

Роджер и Джорджина посмотрели друг на друга, улыбнулись и покачали головами.

– Нет, – сказала она и, всхлипнув, крепко стиснула руку Роджера. – Мы не рискнем пожениться, но и в этой жизни, и в жизнях грядущих навсегда останемся друзьями.

Сноски

1

Друпи Нед – кличка однокашника Роджера Брука, Эдуарда Фицдеверела. Друпи (droopy) – сутулый (англ.).

(обратно)

2

Биллннгсгейт – крупный рыбный рынок в Лондоне.

(обратно)

3

Пресытились (фр.).

(обратно)

4

Фермер Джордж – прозвище короля Георга III, данное ему политическими противниками за его интерес к сельскому хозяйству.

(обратно)

5

Нескольких неприятных минут (фр.).

(обратно)

6

Чайберн – место публичной казни в Лондоне.

(обратно)

7

На месте преступления (лат.).

(обратно)

8

Временное пристанище (фр.).

(обратно)

9

Хаттон-Гарден – улица в Лондоне, центр торговли алмазами и бриллиантами.

(обратно)

10

Английский (фр.).

(обратно)

11

Шевалье – дворянский титул во Франции.

(обратно)

12

Королевский указ о заключении в тюрьму без суда и следствия (фр.).

(обратно)

13

Немезида – в греческой мифологии богиня возмездия.

(обратно)

14

Сближение (фр.).

(обратно)

15

Государственный переворот (фр.).

(обратно)

16

Вечер (фр.).

(обратно)

17

На двоих (фр.).

(обратно)

18

Скука (фр.).

(обратно)

19

Ошибка, неверный шаг (фр.).

(обратно)

20

Ко мне! На помощь! (фр.)

(обратно)

21

Закуска (фр.).

(обратно)

22

В курсе (фр.).

(обратно)

23

Пропуск (фр.).

(обратно)

24

Войдите (фр.).

(обратно)

25

Здесь: на довоенных условиях (лат.).

(обратно)

26

На месте родителя (лат.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Лучшие друзья

Глава 2. Проигранное сражение

Глава 3. Отчаянная игра

Глава 4. Ночь всей жизни

Глава 5. Ставка – жизнь

Глава 6. Пути разошлись

Глава 7. Мистер Питт Младший

Глава 8. Бал-маскарад

Глава 9. Некоронованная королева

Глава 10. Два испытания Натальи Андреевны

Глава 11. Неопытный шпион

Глава 12. Снова без маски

Глава 13. Адова кухня

Глава 14. Орден смерти

Глава 15. Заговор

Глава 16. Засада

Глава 17. Приговор

Глава 18. Чтобы удовольствовать ее величество

Глава 19. Как овца на заклание

Глава 20. Во славу Англии

Глава 21. В затруднении

Глава 22. Судьба страны

Глава 23. Тень виселицы

*** Примечания ***

Пожертвовать