Надвигается буря [Деннис Уитли] (fb2) читать онлайн

Деннис Уитли Надвигается буря

Эту книгу я посвящаю МОЕЙ МАТЕРИ с любовью и благодарными воспоминаниями о первых поездках вместе с нею в Париж, Версаль и Фонтенбло

THE RISING STORM

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2025

© Художественное оформление серии, ЗАО «Центрполиграф», 2025

Глава 1 Таинственная встреча

В лесу Фонтенбло настала самая прелестная пора. Необычайно суровая зима миновала, и теперь, в конце апреля, на север Франции вновь пришла весна. Молодая трава покрывала лужайки изумрудным ковром, а громадные деревья окутывал нежнейший зеленый пушок. День был воскресный, погода прекрасная, воздух благоуханный, а небо – бледно-голубое.

Во владениях короля не дозволялось охотиться никому, кроме королевских гончих, и единственными строениями здесь были сторожки лесников, далеко отстоявшие друг от друга. На небольшом расстоянии от города и серо-голубых кровель огромного замка с его многочисленными двориками, садами, аллеями и озером можно было проехать много миль, не встретив ни единого человеческого существа. Лишь изредка шорох какого-нибудь зверя в кустах да тихий, таинственный шелест ветвей над головой нарушали тишину.

По одной из просек в глубоком одиночестве ехал шагом молодой человек верхом на лошади. Он был одет с известной элегантностью в соответствии с модой 1789 года. Его треуголка была отделана золотой тесьмой, так же как серый – цвета голубиного крыла – долгополый камзол и вышитый жилет. Панталоны и перчатки были сшиты из тончайшей оленьей кожи, высокие сапоги для верховой езды начищены до зеркального блеска. Темные волосы не напудрены, но причесаны весьма искусно, с локонами над ушами и с аккуратной косицей, перевязанной на затылке ленточкой. У него было худощавое загорелое лицо с прямым носом, подвижным ртом и волевым подбородком. Ему был двадцать один год, хотя выглядел он немного старше.

На первый взгляд его можно было отнести к числу молодых щеголей, которым приходилось сражаться только в фехтовальной школе, но такому впечатлению противоречила его шпага – старомодное оружие с простым стальным эфесом, никак не соответствующим его наружности праздного повесы.

Если бы кто-нибудь, встретив его во время этой одинокой прогулки, заговорил с ним, то по его ответу никак нельзя было бы заподозрить, что он не является тем, чем кажется, – молодым французским аристократом. Четыре года, проведенные во Франции в ранней юности^[11], и прирожденные способности к языкам дали ему свободу общения на двух языках, но в действительности он был сыном английского адмирала и звали его Роджер Брук.

Впрочем, в настоящий момент он не пользовался своим собственным именем. Вернувшись во Францию после почти двухлетнего отсутствия, он снова взял свой прежний псевдоним – господин шевалье де Брюк. Поступая таким образом, он не только избавлял себя от неприятности постоянно быть обманутым трактирщиками и тому подобными личностями, принимавшими его за богатого английского милорда. Просто для теперешних его целей было удобнее, чтобы его считали французом.

Уже четыре дня он жил в гостинице «Голубой циферблат» в маленьком городке Фонтенбло и большую часть времени провел в раздумьях о том, как бы получить доступ во внутренние апартаменты замка.

В попытке найти решение этой каверзной задачи он взял напрокат лошадь и отправился апрельским полднем в неспешное путешествие по лесу; ему представлялось, что два или три часа полного одиночества и сосредоточения могут привести к озарению, которое было ему так необходимо.

Как все королевские дворцы тех времен, замок был открыт для всех желающих прогуляться по парку или побродить по обширным залам и галереям, даже если король и королева пребывали в это время здесь же, и как раз сейчас Людовик XVI и Мария Антуанетта находились в замке.

Большую часть дня они проводили на публике, и ничто не мешало любопытным глазеть на них, когда они переходили из одной части дворца в другую, или даже смотреть, как они едят во время парадных обедов. Но совсем другое дело – быть принятым в узком королевском кругу и добиться привилегии присутствовать на утренних приемах и свободно общаться с придворными.

Ради этой цели Роджер Брук и приехал в Фонтенбло; в сущности, то была одна из главных причин его возвращения во Францию, и, если ему не удастся найти способ сблизиться с королевским семейством или, по крайней мере, с кем-нибудь из их особо доверенных лиц, его миссия обречена на провал.

Два года назад ему удалось, отчасти случайно, но в большой степени благодаря собственному мужеству и находчивости оказать своей стране совершенно особую услугу, предоставив возможность к успешному завершению весьма деликатных дипломатических переговоров^[1]. Тогда-то двадцатидевятилетний премьер-министр Великобритании, блестящий Билли Питт оценил, какие возможности скрыты в молодом человеке, наделенном такими качествами, как хорошее происхождение, образование и манеры вкупе с некоторой невинностью в выражении лица, скрывающей немалую проницательность и целеустремленность.

Правительство в те дни получало информацию о событиях, происходящих при иностранных дворах, исключительно от своих дипломатических представителей за рубежом и от используемых ими шпионов. Но первые, будучи вхожи в высшее общество тех столиц, где они работали, естественно, имели очень мало возможностей узнавать какие-либо подробности тайной политики именно потому, что представляли интересы Британии; а последние, весьма успешно добывавшие информацию чисто военного характера, не обладали достаточным положением в обществе, чтобы проникать в кабинеты королей и в будуары их любовниц.

Роджер Брук, напротив, мог выдавать себя за француза и в то же время быть принятым на равных среди аристократов любой страны. Посему мистер Питт решил использовать его в качестве своего личного тайного агента и за год до описываемых событий направил его ко дворам Дании, Швеции и России. Теперь же, после краткого, но бурного пребывания в Англии, когда он едва избежал опасности быть повешенным за убийство, премьер-министр поручил ему очередную работу во Франции.

Эта новая миссия была крайне деликатного и расплывчатого свойства. На первый взгляд она не была связана с опасностями и не требовала героических подвигов, а только большого такта и способности составить здравое и беспристрастное мнение о реальном значении высказываний огромного количества самых разных людей, многие из которых находились под влиянием сильнейших предубеждений. Суть задания состояла в том, чтобы оценить возможный исход политического брожения, взволновавшего в настоящий момент всю французскую нацию.

Несомненно, здесь предстояли большие перемены. Многовековая феодальная система, вершиной которой стала монархия, в свое время действовала не так уж плохо; но кардинал Ришелье разрушил власть крупной аристократии, а в следующем поколении Людовик XIV практически превратил высшее дворянство в увешанных драгоценностями лакеев, принудив их покинуть свои поместья, чтобы придать больше блеска двору в Версале. Таким образом, монархия стала абсолютной, и ничто уже не ограничивало власть королей над своим народом.

Так называемые парламенты в Париже, Бордо и других крупных городах представляли собой всего лишь судебные собрания без права издавать или изменять законы – в их задачи входила только регистрация королевских эдиктов и проведение особо важных судебных процессов. Монарх осуществлял правление через многочисленных губернаторов и интендантов, которые также не обладали законодательной властью, являясь высокопоставленными гражданскими служащими, которым было поручено следить за исполнением королевских указов во вверенных им провинциях и собирать налоги. Таким образом, беды простых людей не находили никакого законного выхода и полностью зависели от хорошего или дурного влияния на короля горстки мужчин и женщин, близких к престолу, но бесконечно далеких от народа.

Так постепенно создалось положение, при котором вводились новые налоги, налагались ограничения на торговлю, заключались договоры, набирались армии и объявлялись войны, все это без малейшего участия дворянства, духовенства и простого народа в решении жизненно важных для них вопросов.

Роджер Брук располагал исключительными возможностями составить представление об историческом фоне нынешней ситуации благодаря разнообразию впечатлений, полученных за четыре года пребывания во Франции в самой ранней юности. Более года он занимал привилегированное положение в доме знатного дворянина в Париже и еще дольше прожил в семействе буржуа среднего класса в провинциальном городке. В течение нескольких месяцев он наслаждался комфортом роскошного замка в самом сердце Франции и много недель провел бродяжничая на северо-западе страны, переходя от одной деревни к другой в качестве помощника нищего шарлатана-лекаря. Поэтому он знал, что недовольство нынешним положением вещей не ограничивается каким-либо одним классом.

Он видел жалкие глинобитные, без единого окошка лачуги крестьян и знал, какое множество поборов делает их жизнь столь тяжелой. Они обязаны были отработать определенное количество времени на строительстве королевских дорог, часто в самое неудобное для них время года; из-за правительственного контроля за торговлей зерном они вынуждены были продавать пшеницу по твердым ценам и не могли получить хорошей прибыли; их донимали дорожные пошлины, которые приходилось платить на каждой заставе, стоило отъехать на милю от дома, и огромное множество мелких, но обременительных налогов, обеспечивавших основной доход местного дворянства и духовенства.

Знал он и то, что многие крестьяне вовсе не были так бедны, как казалось. Даже в лучших из крестьянских домов редко можно было увидеть застекленные окна, но причина была не в том, что их владельцы не в состоянии были заплатить за стекла, а в том, что налоги назначались произвольно, в зависимости от видимой платежеспособности хозяев, и эта порочная система вынуждала их скрывать каждое заработанное сверх прожиточного минимума су, вместо того чтобы потратить эти деньги на улучшение собственной жизни.

Хотя положение крестьянства было весьма печально, большинство дворян также считали, что имеют все основания жаловаться. По традиции единственной доступной для них профессией была служба в армии, которая так плохо оплачивалась, что в течение последних двух столетий многие дворяне постепенно совсем обеднели: им приходилось продавать свои земли ради приобретения экипировки, чтобы сражаться в войнах, которые вела Франция. Зажиточные крестьяне к этому времени уже владели больше чем третью всех плодородных земель во Франции, а сотни благородных семейств теперь не имели никакого имущества, кроме полуразрушенного замка да нескольких акров пастбища.

Но оба эти класса не питали ни малейшего сочувствия друг к другу. Дворяне, многие из которых влачили жалкое существование на какие-нибудь двадцать пять луидоров в год, отлично знали, что арендаторы обманывают их при всякой возможности. Крестьяне же завидовали тому, что дворянство было свободно от всех видов налогообложения, и не могли простить аристократам ни одного су, потраченного на уплату многочисленных мелких податей, составлявших единственный источник дохода для их землевладельцев. Вместе взятые, ни оборванные, неуклюжие труженики, обрабатывающие землю, ни гордые, заносчивые сельские дворяне не выказывали выраженной вражды к королевскому двору, но и те и другие были недовольны существующим положением вещей и готовы были приветствовать любые перемены, которые могли привести к улучшению их участи.

Настоящие проблемы назревали в городах. Рост промышленности привел к повсеместному появлению городских трущоб, население которых не признавало над собой никакого хозяина. Они жили в ужасающей бедности и в тяжелые времена умирали тысячами, и поэтому представляли собой легковоспламеняющийся материал в руках умелого агитатора.

В городах же произошло больше всего изменений после разрушения феодальной системы. Вместе с этой системой ушло в прошлое средневековое владычество церкви, что привело к возникновению большей свободы мысли и распространению светского образования. В городах вырос весьма многочисленный средний класс, включающий тысячи почтенных ремесленников, представителей различных профессий и богатых купцов. Они-то были особенно недовольны привилегированным положением праздных и надменных аристократов. Более того, уже в течение полувека многие из них занимались чтением противоречивых произведений различных политических философов, в результате чего почти все они стали требовать, чтобы им предоставили возможность в какой-то мере участвовать в управлении страной.

И наконец, печальное состояние французских финансов в последние годы в сочетании с чередой неурожаев привело к бедственному положению бедняков как в городах, так и в сельской местности, и всю страну охватило стремление к полному пересмотру государственной механики.

Еще когда Роджер бежал из Франции по причине дуэли, за двадцать месяцев до этого, всеобщие требования реформ достигли такого размаха, что вызвали в правительстве серьезную озабоченность.

В ту весну 1787 года финансовое положение стало столь отчаянным, что король решил прибегнуть к средству, которое его предшественникам не приходилось применять уже более ста пятидесяти лет, – созвать в Версале Собрание нотаблей, чтобы обсудить пути и средства восстановления кредитоспособности нации. Но королевские министры вместо того, чтобы прислушаться к советам собрания, попытались использовать их для поддержки дальнейших разрозненных и неэффективных мер. Дворянство и высшее духовенство, в основном составлявшие Собрание нотаблей, открыто выразили свое возмущение, а парижский парламент отказался зарегистрировать новые эдикты. После этого король временно отправил парламент в изгнание в Труа и распустил собрание; таким образом, из этой затеи не только не вышло ничего хорошего, но беды нации получили в результате самую широкую огласку, что вызвало еще большее недовольство некомпетентным правительством.

Еще в течение года удавалось тем или иным способом поддерживать старый режим, но к началу лета 1788 года король, видя, что казна совершенно опустела, был вынужден отправить в отставку своего первого министра, беспомощного и неумелого Ломени де Бриенна, архиепископа Тулузского, и призвать на эту должность швейцарского банкира господина Неккера, который пользовался доверием народа благодаря своим либеральным взглядам. Затем было решено уступить настойчивым требованиям о созыве Генеральных штатов, которые из всех других собраний во Франции наиболее полно представляли нацию.

Поскольку Генеральные штаты не собирались с 1614 года, после принятия решения прошло много месяцев, пока второе Собрание нотаблей обсуждало процедурные вопросы и пока шли приготовления к выборам в Генеральные штаты представителей дворянства, духовенства и третьего сословия, но в конце концов все эти вопросы были решены и депутаты должны были собраться в Версале в предстоящем месяце.

На это собрание возлагали самые разнообразные надежды. Король надеялся, что оно отыщет способ, как справиться ему с финансовыми затруднениями, не роняя авторитета, народ – что для них снизят налоги, господин Неккер – что в результате повысится его престиж, а буржуазия вместе с большей частью дворянства и духовенства – что из всего этого возникнет та или иная форма конституционного правления.

Но пока собрание не состоялось, одна догадка стоила другой. Генеральные штаты могли превратиться в постоянно действующий институт власти по образцу английского парламента или же оказаться распущенными после нескольких безрезультатных заседаний, как это произошло с Собранием нотаблей. Роджер Брук и был отправлен во Францию, чтобы определить, какой исход наиболее вероятен, и составить обоснованное мнение о дальнейшем развитии событий в обоих случаях.

Если Генеральные штаты будут внезапно распущены, приведет ли это к открытому восстанию или даже к гражданской войне? В этом случае какова вероятность того, что Людовику XVI удастся подавить бунт своих подданных? Возможно ли, что он даст своему народу конституцию? Если это случится и Генеральные штаты станут постоянным органом, наделенным законодательной властью, кто будет руководить ими – Неккер или кто-либо еще? И будет ли это лицо настроено дружественно или враждебно по отношению к Англии? Мистер Питт весьма желал бы узнать все это и многое другое, чтобы можно было изменять свою политику в зависимости от развития событий.

Роджер только что провел две недели в Париже. Он возобновил несколько старых знакомств и завел множество новых; беседовал с огромным количеством людей в кафе, различных лавках и в местах публичных увеселений. Прожив так долго во Франции, он уже знал, что мнение среднего англичанина о французах как нации кровожадных головорезов, управляемых кучкой изысканных, но бесчестных и упадочных аристократов, весьма далеко от истины и что в действительности отдельные люди обеих наций руководствуются в частной жизни очень схожими мыслями и чувствами. Но, вернувшись в столицу Франции, он скоро заметил две вещи.

Во-первых, хотя в возрасте девятнадцати лет он мнил себя удивительно осведомленным, на самом деле он был практически несведущ по самым разным вопросам. Во-вторых, за время его отсутствия в умонастроениях французского народа произошла поразительная перемена.

Прежде все они, кроме, может быть, одного на тысячу, были целиком и полностью заняты своими делами и развлечениями, считая политику чем-то посторонним, что касалось только короля и его министров; как бы их ни огорчало нынешнее состояние страны, бесполезно и думать об этом, поскольку они все равно не в силах повлиять на ход событий. Но теперь, с удивительным нововведением, дающим им возможность избирать своих представителей, которые смогут выразить их взгляды, политика, подобно какому-то вирусу, проникла в кровь всего населения. Они, как дети, увлеклись новой игрушкой и повсюду, где бы он ни оказался, люди с жаром обсуждали предстоящий созыв Генеральных штатов, выдающиеся качества господина Неккера или беззакония «австриячки», как теперь называли королеву. Поэтому оказалось совсем несложно произвести обзор мнений и взглядов, и из своих наблюдений он сделал три вполне определенных вывода: что жители Парижа в большинстве своем не были настроены против короля или против монархии как таковой; но они были решительно против королевы и абсолютизма; что, если король распустит Генеральные штаты без существенных достижений, это приведет к серьезным неприятностям. И что его высочество герцог Орлеанский опасно приближается к измене в некоторых своих действиях, направленных на завоевание популярности лично для себя за счет двора и своего кузена короля.

Из разговоров с встречавшимися ему провинциалами он понял, что выборы вызвали брожение умов по всей стране и что во многих крупных городах, особенно в Марселе и Лионе, так же, как и в Париже, растет стремление вынудить короля пойти на какие-то определенные уступки; но предпринимать поездку по провинциальным городам для проверки этих, возможно не вполне объективных, суждений было некогда; к тому же он был убежден, что их мнение не могло существенно повлиять на происходящее на первых заседаниях Генеральных штатов. С другой стороны, у осуждаемого всеми двора еще могли оставаться в рукаве сильные карты на крайний случай, и Роджер решил, что следующим его шагом должно стать выяснение реальных сил и умонастроений при дворе.

Ему не нужно было объяснять, что одно дело – бродить по Парижу, выслушивая треп всякого праздношатающегося, которому захотелось поразглагольствовать о своих взглядах, и совсем другое – ознакомиться со взглядами короля и его советников. Поэтому, прибыв пять ночей тому назад в Фонтенбло, он на редкость ясно сознавал, что только здесь по-настоящему начинается его миссия, и плохо представлял себе, как приняться за дело.

Если ему не улыбнется Фортуна или не поможет собственная изобретательность, которая, казалось, совершенно покинула его в последнее время, единственный способ проникнуть в окружение короля – быть, как полагается, формально представленным ко двору. Во время своего предыдущего пребывания во Франции он посещал Версаль только под видом доверенного секретаря, привозившего бумаги своему хозяину – маркизу де Рошамбо, когда этому дворянину случалось ночевать в своих апартаментах во дворце.

Для путешествующего англичанина из хорошей семьи не составляло особого труда сделать так, чтобы его представил британский посол, но Роджер, очевидно, не мог так поступить, сохранив при этом свое инкогнито. Он чувствовал, что, потеряв его, упустит наилучшую возможность выяснить реальное положение дел в самом начале игры; хотя при дворе выступать под ложным именем было рискованно, так как семейству Рошамбо известно, что он – англичанин.

Но перед отъездом из Парижа он навел справки и узнал, что старый маркиз уже больше года назад удалился в Бретань, в свои владения, сын его, граф Люсьен, находится со своим полком в Артуа, а прекрасная Атенаис, в которую он был так отчаянно влюблен, также проживает в Бретани вместе со своим мужем, виконтом де ла Тур д’Овернь. Разумеется, кто-то из друзей маркиза почти наверняка мог узнать Роджера, но он сомневался, что кому-нибудь из них известно его происхождение, и был вполне уверен, что сумеет отделаться от неудобных вопросов по поводу своего прошлого, рассказав какую-нибудь убедительную историю.

Итак, взвесив все «за» и «против», он решился сохранить псевдоним шевалье де Брюк, позволяя всем считать себя французом, но не говоря ничего определенного по этому поводу на случай возможных неприятностей. Он отнюдь не чувствовал себя счастливым из-за подобного компромисса, но на данный момент это решение представлялось ему наилучшим из возможных, и он считал, что еще успеет разработать более определенную политику по мере развития событий, когда исхитрится найти способ проникнуть за золоченые двери, если ему вообще удастся это сделать.

Допустим, он явится на прием, не зная никого, с кем можно было бы перекинуться хоть словом, его немедленно разоблачат и выгонят вон, если не арестуют. Потому он более всего надеялся в своей первоклассной гостинице познакомиться с кем-нибудь из высокопоставленных царедворцев, с тем чтобы рано или поздно тот пригласил его на утренний прием или на какое-нибудь увеселение, полагая, что он уже был представлен ко двору; а оказавшись во дворце, сто шансов к одному, что король не вспомнит, был ли он среди тысяч молодых дворян, представлявшихся ему еще подростками.

Беда в том, что в гостинице не нашлось подходящей подсадной утки и подобные особы не появлялись там со времени его приезда; возможно, ему пришлось бы околачиваться там неделями, пока представится удобный случай. Частые прогулки в окрестностях замка и многочасовые блуждания по его длинным сводчатым коридорам также не помогли завязать случайное знакомство.

Составляя свой несколько туманный план по дороге из Парижа, он не принял в расчет одно обстоятельство, а именно: выборы депутатов в Генеральные штаты. Не только простой народ избирал своих кандидатов, представляющих третье сословие. Первое и второе сословия – духовенство и дворянство – входили в собрание не по своему сану или наследственному титулу; им тоже предстояло избрать своих представителей. Вследствие этого впервые за несколько поколений чуть ли не все дворянство Франции разъехалось по провинциям, где либо затевали интриги, стремясь пройти в депутаты, либо поддерживали тех или иных кандидатов от своих округов; так что двор и Фонтенбло практически опустели.

Верховая прогулка Роджера продолжалась уже более часа, и он, как ни ломал голову, все же не мог найти выхода из тупика. Вдруг в конце одной из длинных просек Роджер увидел всадника, приближающегося к нему легким галопом. Через некоторое время он разглядел долговязого джентльмена, узкоплечего, с длинным костлявым лицом, которому, судя по виду, могло быть лет тридцать с небольшим. Он восседал на мощной гнедой кобыле, наряд его, хотя и богатый, отличался несколько безвкусной пышностью.

Поравнявшись, всадники обменялись небрежным кивком, как принято в сельской местности между случайно повстречавшимися незнакомцами, причем взгляды их на мгновение встретились, хотя ни один из них не проявил ни малейших признаков узнавания. Роджер все еще был погружен в размышления, и, только когда долговязый субъект успел удалиться на сотню ярдов, ему начало смутно казаться, что он уже видел где-то эти впалые щеки.

Он видел его лишь несколько мгновений на расстоянии десятка футов, но с легкостью припомнил быстрый, умный взгляд незнакомца, полные, чувственные губы, чуть скошенный подбородок и небольшой шрам на левой щеке, доходящий до уголка глаза, так что нижнее веко было немного оттянуто, придавая его лицу слегка ироничное выражение.

Добрых пять минут Роджер, окончательно отвлекшись от своей задачи, пытался связать все это с каким-нибудь воспоминанием из прошлого. Мысли его, естественно, обратились к тем временам, когда он жил в Париже, в особняке Рошамбо – доме маркиза, и многие дворяне кивали или улыбались ему при встрече, когда приходили навестить хозяина; но почему-то ему казалось, что длиннолицый незнакомец – не дворянин, несмотря на дорогой наряд и превосходную лошадь. Через некоторое время он попытался выбросить все это из головы, как не имеющее значения, но худое лицо стояло перед глазами, так что он начал перебирать в уме общественные места для танцев и трактиры, которые ему приходилось посещать в Париже.

Вдруг что-то словно щелкнуло у него в мозгу. В то же мгновение Роджер натянул поводья, развернул изумленного скакуна и помчался по просеке бешеным галопом. Имя этого молодчика было Этьен де Рубек, и он называл себя шевалье, хотя Роджер сильно сомневался в его праве на этот титул. Он встретился с де Рубеком в гостинице в Гавре в первую свою ночь во Франции; но с тех пор прошло уже почти шесть лет, а в те времена шевалье был тощим, обшарпанным субъектом в потертой красной бархатной куртке.

Побуждая лошадь скакать быстрее по мягкому, пружинистому дерну, Роджер проклинал себя за то, что так долго не мог вспомнить своего старого знакомого. Он мог предъявить де Рубеку некий счет, и яростная решимость призвать того к ответу, по-видимому, ничуть не ослабела за пять лет и девять месяцев, истекшие со дня их последней встречи. Он опасался лишь, что, поскольку они двигались в противоположных направлениях и де Рубек скакал галопом, он мог за эти семь или восемь минут успеть свернуть в боковую просеку и отмахать по ней столько, что его уже не удастся догнать.

Рывком одолев небольшой подъем, Роджер стал оглядывать тянущийся почти на милю склон, но де Рубека нигде не было видно. У него было более чем достаточно времени, чтобы проехать это расстояние и скрыться за поворотом. И Роджер ринулся дальше во весь опор. Добравшись до поворота, он обнаружил, что дорога выходила на открытую лужайку, где сходились четыре просеки. Он поспешно осмотрел их все – безуспешно. Но по одной из дорог приближалась карета.

Пока Роджер лихорадочно соображал, по какой из просек мог отправиться де Рубек, экипаж выехал на лужайку. Это была закрытая карета, запряженная четверкой красивых серых лошадей, двигавшихся неторопливой рысцой. Очевидно, экипаж принадлежал какому-то богатому лицу, но на дверцах не было видно герба, а кучер, равно как и лакей на запятках, был одет в простую темную ливрею.

Когда карета проезжала мимо, Роджер мельком увидел через открытое окно двух женщин. У обеих волосы были зачесаны наверх по тогдашней моде, прическу каждой украшала нелепая крошечная соломенная шляпка с цветами, кокетливо сдвинутая на лоб; обе были в масках.

В те времена в Париже, да и в любом другом городе не было ничего необычного в том, чтобы дама, выезжающая без сопровождения кавалера в дневное ли, в ночное ли время, надевала шелковую маску. Первоначально это делалось, чтобы защитить молодых и привлекательных благородных дам от нежелательных приставаний встречных любезников, но это новшество пришлось весьма кстати дамам, желавших проехать неузнанными на тайное свидание с возлюбленным, так что оно расцвело пышным цветом в век всеобщей моды на незаконные любовные связи. Но Роджеру показалось очень странным: две дамы ездили в масках средь бела дня по практически безлюдному лесу Фонтенбло.

Глядя им вслед с внезапно пробудившимся любопытством, он вдруг заметил несколько свежих отпечатков копыт, ясно различимых на влажном участке земли сбоку от дороги, по которой поехала карета. Эти следы могла оставить только гнедая де Рубека, если только по этой дороге не проехал в самое недавнее время другой одинокий всадник. Воспрянув духом при новой возможности настигнуть объект своей погони, Роджер пришпорил лошадь и галопом помчался вслед за таинственными дамами.

Ярдах в трехстах от поляны дорога делала крутой поворот. Карета уже начала сворачивать, когда Роджер приблизился к ней вплотную. Завернув лошадь влево, он приготовился обогнать экипаж, как в этот момент увидел впереди, на расстоянии около четверти мили, другую поляну. Огромный дуб возвышался там во всем своем одиноком великолепии, а прямо под ним спокойно восседал на своей лошади де Рубек.

При виде шевалье Роджер в ту же секунду придержал лошадь и оказался позади кареты. То, что де Рубек остановился под дубом-великаном, наводило на мысль, что у него здесь назначено свидание с таинственными дамами в масках. Роджер с самого начала понимал, что скакун де Рубека гораздо быстрее его собственной наемной клячи, и боялся, как бы, заметив погоню, шевалье не воспользовался превосходством своей гнедой в скорости, чтобы избежать нежелательной для него встречи. Поэтому теперь он рассчитывал подобраться к своему врагу незамеченным под прикрытием экипажа.

Он медленно продвигался вперед, пригнувшись к самой шее лошади, чтобы его шляпа не была видна над крышей кареты, каждую секунду опасаясь, что лакей на запятках обернется и заметит его. Но стук копыт четырех серых заглушал шаги его лошадки, и слуга не оглянулся, даже когда карета остановилась под большим дубом. Как и полагается вышколенному лакею, он немедленно соскочил с запяток и обежал экипаж, чтобы открыть дверцу своей хозяйке.

В тот же миг Роджер соскользнул с седла. Секунду он стоял неподвижно, придерживая лошадь под уздцы; но старая кляча была очень смирная, и, видя, что она сразу принялась щипать травку, он отпустил поводья, осторожно прошел вперед и выглянул из своего укрытия.

Де Рубек со шляпой в руке склонился в поклоне до самой шеи лошади. Одна из дам выглядывала из кареты. В руке она держала пухлый пакет, который протягивала ему. Роджер и сам однажды доверил де Рубеку пухлый пакет с самыми плачевными последствиями. При виде этой сцены воспоминания о страданиях, перенесенных им из-за излишней доверчивости к де Рубеку, ожили, словно открылась старая рана. Он тотчас же решил, что не может допустить, чтобы неизвестную даму провели таким же образом. Но действовать следовало немедленно; заметив его, де Рубек мог схватить пакет и ускакать с ним, исчезнуть навсегда.

Одним быстрым, отточенным движением Роджер выхватил свою длинную шпагу и в то же мгновение ринулся вперед. Де Рубек как раз принимал пакет от дамы в маске, и оба еще держались каждый за свой уголок. Они ахнули от неожиданности при внезапном появлении Роджера. Пока они разглядывали его, оцепенев от изумления, его шпага, сверкнув, попала прямо в цель и блестящий клинок вонзился в самый центр конверта.

Сильным движением руки он вздернул шпагу кверху, и пакет выскользнул у них из пальцев. Подняв его над головой, Роджер крикнул де Рубеку:

– Вы не помните меня, шевалье, но я вас не забыл! И я намерен отрезать вам уши в уплату за ваш должок.

– Кто… кто вы такой, сударь? – еле выговорил де Рубек.

Пока они обменивались этими краткими репликами, дама решила выйти из экипажа. Теперь она стояла на нижней ступеньке откидной подножки. Окинув ее взглядом, Роджер сразу заметил, что она довольно высока, с не девичьей, но стройной фигурой. Когда она выпрямилась, создалось впечатление, что она возвышается над ним: ступенька плюс высокая прическа. В следующую секунду он уловил гневный блеск голубых глаз в прорезях маски, и она порывисто воскликнула:

– Как смеете вы, сударь, вмешиваться в мои дела! Известно ли вам, что не дозволяется обнажать шпагу…

Она не договорила, так как ее спутница, все еще невидимая в глубине кареты, предостерегающе воскликнула по-французски, но с сильным иностранным акцентом:

– Сударыня! Умоляю вас, осторожнее!

Но дама на подножке уже сказала слишком много, чтобы и дальше сохранять свое инкогнито. В прошлом Роджеру несколько раз приходилось видеть этот решительный подбородок, чуть припухлую нижнюю губу и изящный, но царственный нос. Незаконченная фраза, произнесенная с ледяным достоинством, приоткрыла для него тайну, и он понял, что она собиралась закончить словами «в моем присутствии».

На какую-то секунду он был ошеломлен, но затем его охватило радостное волнение. Похоже, в час, когда собственная сообразительность дремала, богиня Фортуна сдала ему лучшие карты, и теперь оставалось только правильно разыграть их, чтобы быть принятым ко двору на самых благоприятных условиях.

Помешав передать мерзавцу де Рубеку пакет, он мог с полным основанием полагать, что оказал крайне ценную услугу не кому иному, как Марии Антуанетте, королеве Франции.

Глава 2 Дамы в масках

Роджер все еще держал насаженный на острие шпаги пакет, подняв его высоко вверх, поэтому не мог поклониться должным образом. Но он мог сорвать с головы шляпу, что и сделал свободной рукой, затем опустил шпагу к земле и преклонил колено перед королевой.

– Вижу, вы узнали меня, сударь, – холодно сказала она. – Это делает ваше поведение еще более непростительным.

– Я не узнал ваше величество, пока вы не заговорили, – горячо запротестовал он.

– В таком случае я прощаю вам, что вы извлекли шпагу из ножен, но не прощаю вашего вмешательства. – Она говорила уже более спокойно. – Встаньте, сударь, и отдайте пакет этому господину, которому я только что собиралась вручить его.

Роджер встал, снял пакет с клинка и спрятал шпагу в ножны, но не сделал ни малейшей попытки выполнить ее последнее приказание. Вместо этого он сказал:

– Рискуя вызвать еще большее неудовольствие вашего величества, я как раз хотел добавить, что, если бы даже я сразу узнал вас, я действовал бы точно так же.

– Что означает эта новая дерзость, сударь? – Она вновь повысила голос.

Роджеру не впервые приходилось разговаривать с королевскими особами. За прошедший год ему несколько раз случалось вести долгие беседы с королем Швеции Густавом III и разговоры куда более интимного характера со смелой, образованной и распущенной женщиной, царицей Российской Екатериной Великой, так что он очень хорошо знал, что задавать суверену прямой вопрос считается вопиющим нарушением этикета. Но по опыту он знал также, что, хотя коронованные особы представляются своим подданным существами почти божественными, окруженными аурой великолепия и роскоши, за этим фасадом они – всего лишь обычные люди, как и все остальные; и, если обращаться к ним с должным почтением, но естественно, а не с рабским подобострастием, они воспринимают это гораздо лучше. Поэтому, махнув рукой в сторону де Рубека, который все еще смотрел на него с выражением тревожного недоумения, он проговорил:

– Мадам, умоляю вас простить мою смелость, но что вам известно об этом человеке? Готов держать пари на крупную сумму, что вы очень мало или совсем ничего не знаете о нем.

Задавая такой вопрос королеве Франции, он сильно рисковал, но это сошло ему с рук. Она так удивилась, что не придала значения его дерзости и отвечала со своей обычной порывистостью:

– Вы выиграли бы ваше пари, сударь, потому что я никогда не видела его раньше. Я знаю только, что его рекомендовали мне как надежного человека, с которым я могу отправить письмо, имеющее для меня довольно большое значение.

– Тогда я умоляю ваше величество уволить меня от выполнения вашего приказа, – воскликнул Роджер, немедленно воспользовавшись своим преимуществом. – Мне известно, что это молодец – мошенник. Ему нельзя доверить даже кружку для подаяния, не говоря уж о важном послании из ваших августейших рук. Хотя, когда я только что прибыл на место действия, я подумал, что вы передавали ему пакет с драгоценностями.

– Почему же? – спросила королева, снова удивившись.

– Мадам, в ваших же интересах я молю вас всемилостивейше позволить мне рассказать один эпизод из моего прошлого, который имеет самое прямое отношение к настоящему делу.

– Рассказывайте, сударь. Но будьте кратки.

Роджер поклонился:

– Благодарю ваше величество и заранее клянусь, что каждое слово моего рассказа – чистая правда. По происхождению я дворянин, со стороны матери, но когда я был еще мальчишкой, я решил отправиться по свету и самому искать себе пропитания где придется, лишь бы не быть посланным в море. Когда я убежал из дома, в кошельке у меня имелось почти двадцать… – Он чуть не сказал: «гиней», но быстро заменил это словом «луидоров» и продолжал: – Но в связи с различными расходами от этой суммы оставалось не больше горстки серебра к тому времени, как я оказался в Гавре.

Услышав это название, де Рубек вздрогнул так сильно, что нечаянно задел шпорой бок своей гнедой. Горячая лошадь заплясала на месте, и несколько минут всадник прилагал отчаянные усилия, чтобы справиться с нею.

Роджер заметил, какой эффект произвели его слова, и теперь, указывая на де Рубека, воскликнул:

– Взгляните, Мадам! Он узнал меня наконец, хотя неудивительно, что ему понадобилось для этого так много времени, ведь с тех пор прошло несколько лет; и я сам, разминувшись с ним сегодня в лесу, в миле отсюда, несколько минут не мог признать в малопривлекательных чертах этого расфуфыренного франта того оборванного мошенника, что обманул меня когда-то.

– Продолжайте ваш рассказ, сударь, – молвила королева.

Роджер снова поклонился:

– Прибыв в Гавр, ваше величество, я поселился в скромной гостинице на набережной. Там со мной познакомился этот шевалье де Рубек. Объясняя свой потрепанный наряд, он рассказал мне, что у него украли значительную сумму денег и что хозяин гостиницы забрал весь его гардероб в виде залога уплаты за комнату, но он уверил меня, что он – сын маркиза, имеющего огромные поместья в Лангедоке и занимающего важное положение в ближайшем окружении короля, так что скоро он снова будет при деньгах. Но это в сторону. Достаточно сказать, что, так как я, почти мальчик, был тогда совершенно незнаком с обычаями подобных проходимцев, я поверил ему и стал считать его своим другом.

– Он лжет! – с жаром вмешался де Рубек. Он наконец успокоил лошадь и, перегнувшись, смотрел сверху вниз на Роджера со страхом и злобой. – Даю слово чести вашему величеству, что все это – сплошная ложь. Он принял меня за кого-то другого.

– Молчите! – резко остановила его Мария Антуанетта и сделала Роджеру знак продолжать.

Он послушно возобновил свой рассказ:

– Я говорил вам, Мадам, что и у меня в то время деньги подходили к концу, но зато в запасе было средство, которое, как я рассчитывал, должно было спасти меня от нищеты, по крайней мере на год. Перед отъездом из дома один дорогой друг – особа, которую я считал больше чем сестрой, – зная о моих намерениях, заставила меня принять от нее несколько золотых безделушек. Эти вещи были довольно старомодны, у нее имелись украшения и получше, но ценность их была велика; думаю, что мог бы выручить за них до четырехсот луидоров. Этот негодяй, воспользовавшись моим доверием, уговорил меня позволить ему продать их для меня. После этого, Мадам, он исчез вместе с драгоценностями, оставив меня, мальчишку пятнадцати с половиной лет, без гроша в кармане в незнакомом городе, где я не знал ни единой души.

– Это ложь! Злостная клевета! – снова закричал де Рубек.

– Это правда! – отрезал Роджер. – И я благодарю Господа, что, встретив вас сегодня, смог вовремя появиться на сцене, чтобы помешать ее величеству довериться такому презренному мерзавцу. Не сомневаюсь, что вы намеревались помчаться в Париж и продать ее письмо за самую высокую цену, какую только вам дали бы за него ее враги.

Лицо королевы побледнело под слоем румян, но голос был тверд, когда она обратилась к де Рубеку:

– Хотя преступление, в котором вас обвиняют, сударь, было совершено давно, необходимо тщательное расследование. Если, в конце концов, справедливость обвинения будет доказана, то это был поистине низкий поступок – обобрать таким образом ребенка, оставив его легкой добычей всяческого зла, обитающего в трущобах наших больших городов, и я обещаю, что за это вам придется созерцать изнутри тюремные стены дольше, чем вы пользовались бесчестно добытыми деньгами. Но в таких делах лучший судья – его величество король, и он услышит обо всем этом. Сейчас я возвращаюсь в замок. Повелеваю вам следовать за моей каретой.

Затем она обернулась к Роджеру и спросила:

– Как ваше имя, сударь?

– Де Брюк, к услугам вашего величества, – ответил он с поклоном.

– Вы также, господин де Брюк, следуйте за нами в Фонтенбло. Если ваш рассказ окажется ложным, вам придется пожалеть об этом, но, если он правдив, вы увидите мою благодарность за оказанную вами услугу. Пока же приказываю вам никому ничего не говорить о сегодняшней встрече.

Едва Мария Антуанетта успела закончить свою речь, как лошадь де Рубека заржала и снова заплясала на месте, задирая голову. Роджер, сразу догадавшись, что на этот раз фальшивый шевалье намеренно пришпорил своего скакуна, бросился вперед, стараясь поймать уздечку. Но он опоздал всего лишь на мгновение. Де Рубек развернул гнедую и отпустил поводья. В тот же миг она помчалась прочь.

– Стойте! – воскликнула королева. – Стойте! Если вы ослушаетесь меня, берегитесь!

Но де Рубек только махнул левой рукой, возможно показывая, что не может справиться с животным, и ускакал по одной из просек.

Быстрым движением королева поднесла к губам крошечный серебряный свисток, раздалась пронзительная трель.

Роджер тем временем подбежал к своей лошади и взлетел в седло, хотя он прекрасно понимал, что у него нет ни малейшего шансадогнать гнедую де Рубека. Несмотря на это, он уже приготовился вонзить шпоры в бока своей клячи, когда королева знаком приказала ему остановиться:

– Останьтесь здесь, сударь. У меня найдутся скакуны получше вашего, чтобы послать их в погоню за этим плутом.

Ее слова объяснили Роджеру назначение свистка. Теперь он догадался, что карету, должно быть, сопровождал эскорт, державшийся до поры на почтительном расстоянии. В следующую секунду его догадка подтвердилась: едва он спрыгнул с лошади, которую принял у него лакей, на лужайку галопом вылетели два всадника.

– Господа! – приветствовала их королева, указывая в том направлении, куда скрылся де Рубек. – Прошу вас, догоните и приведите сюда человека в пурпурном атласном камзоле, который только что умчался вот по той дороге.

Они ринулись в погоню, а королева вновь обернулась к Роджеру. Впервые с момента их встречи голос ее звучал благосклонно:

– Господин де Брюк, бегство – верный признак вины. В юности я и сама была неплохой наездницей, хотя моя наставница мадам де Ноайль не позволяла мне насладиться верховой ездой из-за нелепого опасения, что от этого я растолстею. Но я достаточно разбираюсь в искусстве верховой езды, чтобы ясно видеть: мошенник сам заставил лошадь сорваться с места, более того, он вполне мог бы остановить ее, если бы захотел.

Роджер, ответив улыбкой на ее улыбку, немедленно ухватился за личную нотку:

– Говорят… я слышал, что ваше величество прозвали эту пожилую даму «мадам Этикет» и что однажды, упав с осла, вы со смехом объявили своим спутникам, что не подниметесь с земли до тех пор, пока мадам де Ноайль не продемонстрирует, как именно полагается помогать дофине Франции подняться на ноги.

Мария Антуанетта рассмеялась. Ее улыбка тотчас угасла, но она милостиво посмотрела на Роджера, покачивая головой.

– Не знаю, где вы слышали эту историю, но в основном все верно, сударь, и напоминает мне о более счастливых временах. Тогда я была всего лишь беспечной девочкой-женой наследного принца Франции; теперь я – французская королева, у которой множество забот. Возможно, узнав сегодня мошенника в этом человеке и поступив так, как поступили, вы избавили меня от еще одной большой неприятности. Как я могу вознаградить вас?

Выхватив треуголку, которую держал под мышкой, Роджер взмахнул ею, едва не коснувшись земли; затем, выпрямившись, ответил:

– Эта встреча с вашим величеством – сама по себе достаточная награда, и, если мне посчастливилось оказать вам небольшую услугу, я почту это за дополнительную честь. Но если, Мадам, ваша щедрость побуждает вас еще больше наградить меня, это нетрудно сделать.

– Говорите, чего вы хотите, сударь.

– Всего лишь возможности еще немного развлечь ваше величество, чтобы вы могли на время забыть о заботах, о которых вы говорили. Вы с сочувствием и интересом выслушали мой рассказ о том, как мальчиком я был ограблен и остался в Гавре без гроша. С тех пор мне довелось путешествовать по Англии, Голландии, Дании, побывать в Швеции и России, и в этих странах мне пришлось пережить множество приключений, и серьезных, и забавных. В настоящее время я достаточно обеспечен и не прошу денежного вознаграждения, но, если бы вы даровали мне привилегию ненавязчиво присутствовать при вашем дворе и посылали бы за мною время от времени, когда государственные заботы будут особенно тяготить вас, я надеюсь, что смог бы развеять вашу печаль и снова рассмешить вас, как это произошло только что, когда я напомнил вам о происшествии с ослом. И если бы мне это удалось, я считал бы себя поистине счастливым.

– О, прошу вас, Мадам! – Из глубины кареты снова послышался тот же нежный голос с акцентом. – Умоляю вас снизойти к его просьбе. Мне не терпится узнать, что же он стал делать после того, как лишился драгоценностей, в которых заключалось все его состояние.

Полуобернувшись к фрейлине, королева ответила:

– Вы услышите об этом, дитя мое. – Затем она снова улыбнулась Роджеру: – Сударь, ваша просьба поистине скромна и бескорыстна. Я охотно выполню ее.

Кланяясь в знак благодарности, Роджер чувствовал, что имеет все основания поздравить себя с успехом, поскольку находчивость помогла ему наилучшим образом использовать столь неожиданную удачу. Более того, казалось, Фортуна подарила ему еще одну милость, ибо его рассказ заинтересовал невидимую даму в экипаже, так что он не только получил разрешение являться ко двору, но и обеспечил себе неизвестного союзника, который напомнит о нем королеве, дабы услышать продолжение истории.

Теперь его заботило только одно: много ли ему придется лгать, продолжая выдавать себя за француза. Он слишком хорошо знал, что ложь имеет ужасное свойство тянуть за собой нить до бесконечности, пока она не опутает человека опасной паутиной. Хотя ему чрезвычайно не хотелось раскрывать свое иностранное происхождение, все же он начал подумывать о том, что дальнейшая игра в инкогнито в конечном счете, возможно, не будет стоить свеч.

После недолгого молчания королева заметила:

– Мои рыцари что-то долго не возвращаются с этим проходимцем.

– У него отличная лошадь, Мадам, – отозвался Роджер, пожимая плечами. – И несколько минут форы. Боюсь, может пройти по крайней мере час, пока они догонят его.

– В таком случае, поскольку день такой погожий и здесь так приятно, посидим немного на траве.

Когда королева сошла на землю, лакей встрепенулся и, обежав вокруг кареты, достал с запяток несколько пушистых пледов, которые он расстелил у подножия громадного дуба. Тем временем фрейлина королевы вышла из кареты и, видя, что ее госпожа сняла маску, последовала ее примеру.

Она оказалась молодой женщиной около двадцати двух лет, с блестящими черными волосами и оливковой кожей. У нее были бархатно-карие глаза, орлиный нос, худые щеки и длинный подбородок. Руки хорошей формы, с маленькими кистями и длинными, тонкими пальцами. Она была не слишком высока, но довольно худа для своего роста. По стандартам своего времени она не могла считаться дурнушкой, но и красавицей тоже. Правда, в ее лице была одна особенность, благодаря которой, раз увидев, его невозможно было забыть: густые темные брови, которые у переносицы достигали почти полдюйма ширины, делали красивый изгиб, постепенно сужаясь к вискам.

Роджер сразу угадал в ней латинскую кровь и подумал, что никогда еще не видел таких удивительно черных волос. Возможно, впрочем, что подобное впечатление создавалось от контраста с королевой. Когда Мария Антуанетта впервые появилась при дворе, ее волосы напоминали золотую пряжу. Даже после ее смерти еще долго шелковую нить изысканного золотистого цвета называли «волосы королевы».

Пока смуглая молодая женщина снимала маску, королева обратилась к Роджеру:

– Господин де Брюк, я хочу представить вас сеньорите д’Аранда. Когда отец сеньориты получил приказ возвратиться в Мадрид после того, как много лет представлял свою родину при нашем дворе, он был так добр, что позволил мне еще на некоторое время оставить ее среди моих фрейлин. Ее скорый отъезд – не последняя из моих печалей.

– Поистине большое несчастье – лишиться столь очаровательной компаньонки, – пробормотал Роджер, отвечая галантным поклоном на церемонный реверанс сеньориты. Про себя же подумал: интересно, унаследовала ли она острый ум и бурный темперамент своего прославленного отца. Дон Педро д’Аранда был блестящим генералом и целых семь лет – премьер-министром своей страны, прежде чем его отправили послом во Францию, и никто не мог бы отрицать его больших талантов, но говорили, что он отличался невероятным высокомерием и яростной нетерпимостью.

Пока молодые люди обменивались любезностями, королева окликнула по-немецки своего кучера:

– Вебер! Поводите пока лошадей, мы, возможно, немного задержимся здесь.

Затем она села на подушку, приготовленную для нее лакеем и, когда карета потихоньку покатила, подала знак Роджеру и молодой испанке сесть по обе стороны от нее.

Впервые Роджер мог видеть ее вблизи без маски. За исключением того, что возле нежно-голубых глаз появилось несколько крошечных морщинок и золото волос чуть-чуть потемнело, он решил, что возраст совсем не сказывается на ней. В то время ей было тридцать три года, и она уже родила четверых детей. Как всем было известно, первые восемь лет замужней жизни она, к своему большому горю, была бездетна. Но теперь ее дочери, Мадам Руайяль, было уже десять лет; дофину, болезненному ребенку, доставлявшему ей много тревог, – семь; крепышу, второму ее сыну, маленькому герцогу Нормандскому – четыре года; а вторая ее дочь умерла в возрасте одиннадцати месяцев. Но, несмотря на заботы и тяготы материнства, у нее сохранилась прекрасная фигура. Ее руки были на удивление изысканной формы. Овальное лицо, благородный лоб, нос с небольшой горбинкой – она так горделиво держала свою прелестную головку, что ни одна другая женщина не могла бы соперничать с ней – истинной дочерью цезарей.

Роджер прежде видел ее только издали, но и тогда его поразило сходство Марии Антуанетты с его прелестной Атенаис, а теперь, на близком расстоянии, она показалась ему гораздо более красивой, чем ее темноволосая спутница. Но ему не долго пришлось в молчании созерцать их красоту, потому что королева обратилась к нему:

– Сударь, я знаю, что сеньорита д’Аранда положительно умирает от любопытства узнать, что случилось с вами после того, как ваши драгоценности были похищены в Гавре. И я тоже очень люблю такие истории; прошу вас, продолжайте рассказ о ваших приключениях.

Так Роджер, гораздо раньше, чем ожидал, был вынужден выступить в добровольно взятой на себя роли трубадура. Поскольку среди прочих талантов он был одарен громадной самоуверенностью в сочетании со способностью легко выражать свои мысли, задача не представляла для него особых трудностей. К счастью, за долгие месяцы странствий со старым доктором Аристотелем Фенелоном, торговцем шарлатанскими снадобьями, Роджер достаточно повидал свет, так что ему не пришлось выдумывать подробностей, о которых впоследствии можно было бы пожалеть, и более полутора часов он с успехом развлекал королеву и ее придворную даму.

По их смеху и замечаниям по ходу рассказа он мог с полным основанием полагать, что они с удовольствием послушали бы еще, но в это время его прервал стук приближающихся копыт, который заставил их всех подняться с места, и в следующий миг двое придворных королевы появились на поляне.

– Этого я и боялся, – пробормотал Роджер. – Великолепная гнедая де Рубека помогла ему улизнуть.

Продолжая говорить, он вдруг обнаружил, что у него появилась еще одна причина для беспокойства, заставившая его забыть поддельного шевалье, поскольку новый поворот событий ставил под угрозу милостивое расположение к нему королевы, завоеванное с таким искусством. В двух роскошно одетых всадниках, натянувших поводья, останавливая покрытых пеной скакунов, он узнал друзей маркиза де Рошамбо.

Один из них был красавец герцог де Куаньи, чье имя злобные клеветники соединяли с именем королевы при рождении ее первенца, второй – граф де Водрей, которого непристойные памфлеты того времени также объявляли ее любовником.

Роджер не верил ни одному слову подобных россказней, ибо всякому мало-мальски осведомленному человеку было известно, что во время первой беременности королевы де Куаньи был возлюбленным княгини де Гемене, а де Вод-рей – герцогини де Полиньяк, сама же Мария Антуанетта являла образец супружеской верности. Но эти дворяне были ее старыми дорогими друзьями, настолько преданными ей, что, когда два года назад король из соображений экономии отменил занимаемую герцогом должность первого конюшего и занимаемую графом должность главного сокольничего, оба остались при дворе ради счастья служить королеве.

Поскольку в тот день она отправилась на тайную встречу, чтобы передать важное письмо, не было ничего удивительного, что она взяла с собой в качестве эскорта двух таких верных и надежных друзей, но их появление сразу поставило Роджера в то положение, которое, как он надеялся, не должно было возникнуть, пока он не закрепит свои позиции в Фонтенбло.

– Увы, Мадам, – вскричал де Куаньи, натянув поводья. – Мы потеряли его, когда на расстоянии двух миль от нас он исчез в направлении Куранса.

– До тех пор мы не теряли его из виду, – добавил де Водрей, – но не могли догнать. Он, видимо, воспользовался полученной форой и сделал петлю в том месте, где сходилось несколько дорожек. Мы бросались от одной к другой, но, не найдя его следов, решили вернуться и сознаться вашему величеству в неудаче.

– Жаль, – пожала плечами королева, – но это несущественно. Так как мы можем дать подробное описание мошенника, думаю, полиция еще поймает его. Благодарю вас, господа, за труды.

Обернувшись к Роджеру, она сказала:

– Сударь, я хочу, чтобы господин герцог де Куаньи и господин граф де Водрей числили вас среди своих знакомых.

Затем она продолжала, обращаясь к ним:

– Друзья мои, этот господин оказал мне сегодня большую услугу. Его имя де Брюк, и я рекомендую его вашему вниманию.

Трое мужчин обменялись вежливыми поклонами. Затем де Водрей проговорил, слегка нахмурившись:

– Де Брюк? Ваше имя мне знакомо, сударь, но я не могу припомнить, где слышал его.

– Я помню не только имя этого господина, но и его лицо, – вмешался де Куаньи. – Сударь, мы с вами, конечно, уже где-то встречались?

Роджер понял, что ему ничего не остается, кроме как рискнуть, очертя голову. Он снова поклонился и сказал:

– Господа, ни при каких иных обстоятельствах я не позволил бы себе претендовать на честь быть знакомым с вами. Но в прошлом вы оба, случалось, разговаривали со мною с большой добротой. Некоторое время я был доверенным секретарем господина де Рошамбо.

– Кровь Христова! – вскричал де Водрей, забывшись настолько, что выругался в присутствии королевы. – Теперь я узнал тебя! Ты – тот проклятый английский дьявол.

– Сударь! – возмущенно воскликнула королева.

– Я действительно родился в Англии, – признал Роджер, затем добавил, ловко обходя истину: – Но поскольку я воспитывался во Франции, то уже давно считаю себя более чем наполовину французом.

Де Водрей не обратил внимания на эту искусную полу-ложь, которую Роджер приготовил заранее как раз на такой случай, и поспешно извинился перед королевой:

– Прошу простить меня, Мадам. От изумления при виде подобного лица в вашем обществе я перестал следить за своими выражениями.

Голубые глаза Марии Антуанетты широко раскрылись.

– Не вижу, сударь, чем вы так шокированы. Какое имеет значение, где родился господин де Брюк? Англичане всегда были мне симпатичны, и среди них у меня много друзей.

Де Куаньи пришел на помощь своему товарищу, быстро проговорив:

– Я тоже узнал его теперь и понимаю, что имел в виду господин граф. Мы сомневаемся, чтобы вашему величеству было известно, что это тот самый молодчик, который соблазнил мадемуазель де Рошамбо.

Роджеру и в голову не приходило, что против него выдвинут подобное обвинение. Его синие глаза засверкали из-под темных ресниц, и, прежде чем королева успела что-либо ответить, он с жаром воскликнул:

– Господин герцог! Если бы не присутствие ее величества, я вызвал бы вас на поединок за такие слова. Не знаю, какую гнусную клевету распространяли обо мне после того, как я покинул Францию, но это ложь. Я был для мадемуазель де Рошамбо всего лишь преданным слугой, который помог ей избежать нежеланного брака, чтобы выйти замуж за господина де ла Тур д’Овернь, которого она любила.

Королева ахнула и обернулась, глядя на него во все глаза.

– Довольно, сударь! – приказала она. – Теперь я припоминаю весь этот ужасный скандал. А вы, по вашему собственному признанию, – тот самый злодей, который убил графа де Келюса.

– О нет, Мадам! Я протестую! – решительно возразил Роджер. – Я убил господина де Келюса в честном бою. Господин аббат де Перигор был тому свидетелем и может подтвердить правдивость моих слов.

– Этот недостойный святоша! – воскликнула королева. – Я не стала бы верить ни одному слову из уст подобного клятвопреступника! Неопровержимые улики доказывают, что вы подкараулили господина де Келюса в Меленском лесу и там прикончили его.

– Мадам, я действительно подстерег его там, потому что в моем положении это был единственный способ заставить его драться со мной. Но я дал ему полную возможность защищаться, и он оказался далеко не слабым противником.

– Во всяком случае, вы признаете, что вызвали его на дуэль и вынудили драться?

– Признаю, ваше величество.

– Но вы не могли не знать об эдиктах, запрещающих дуэли, и о том, что их нарушение карается смерью?

– Я знал об этом, ваше величество, но…

– Молчите, сударь! – прервала его королева. – Меня обманула ваша приятная внешность и ловко подвешенный язык, но теперь вы разоблачены! Я слышала достаточно. Отец мадемуазель де Рошамбо выбрал для нее в мужья графа де Келюса. Что думали об этом другие, не имеет отношения к делу; в таких вопросах права главы семьи священны. Но вы, будучи слугой в этом доме, сочли возможным изменить его решение и умертвить графа. Если уж у вас хватило наглости вернуться во Францию, я не выполнила бы свой долг, если бы не проследила за тем, чтобы свершилось правосудие и чтобы вы понесли положенную кару за столь отвратительное злодейство.

Затем она обратилась к придворным кавалерам:

– Господин герцог, будьте любезны окликнуть моих лошадей; я возвращаюсь в Фонтенбло. А вам, господин граф, я поручаю арестовать господина де Брюка и препроводить его в замок.

Де Водрей спешился, и в следующую секунду Роджер уже отдавал ему свою длинную шпагу. Меньше пяти минут назад он был на пути к тому, чтобы быть принятым в ближайшем окружении Мадам Марии Антуанетты, а теперь его собирались доставить в Фонтенбло как опасного преступника, обвиняемого в убийстве.

Глава 3 Семейный договор

Взбираясь в седло, Роджер подумал о побеге, но сразу же отказался от этой мысли. Наемная кляча годилась для прогулки, но силенок у нее было маловато, а у де Водрея и де Куаньи были прекрасные лошади, обе еще сравнительно свежие, несмотря на недавний галоп. Его кобыла, возможно, продержалась бы какое-то время, но он был уверен, что преследователи в конце концов совсем загнали бы ее и, не имея форы, он не успел бы отдалиться от них настолько, чтобы спрятаться за деревьями и валунами, пока они будут проезжать мимо, как это, по-видимому, сделал де Рубек.

Если что-то могло еще усилить его горькое разочарование от злой шутки, которую сыграла с ним судьба, так это мысль о том, что если бы спутники королевы не оказались близкими друзьями господина де Рошамбо и если бы они находились чуть ближе, когда она призвала их на помощь, то сейчас в качестве пленника в Фонтенбло ехал бы де Рубек, а отнюдь не он сам.

О том, что он – пленник, ему весьма недвусмысленно напомнили оба дворянина, поместившись по обе стороны от него, как только карета двинулась в путь. Вспышка гнева у него уже прошла, и от природы он не был склонен к унынию, но с каждым ярдом пути позади кареты он все яснее сознавал серьезность своего положения.

У него были все основания полагать, что дело де Келюса давно забыто; но, по-видимому, рука мертвого графа протянулась из могилы, чтобы стащить туда Роджера, и, даже если удастся избежать ее зловещей хватки, это можно будет сделать лишь ценой длительного тюремного заключения.

Когда они проехали уже более полумили, де Куаньи нарушил его мрачное раздумье:

– Сударь, то, что ее величеству было угодно поместить вас под арест, не отменяет некий обмен репликами, недавно произошедший между нами. Я имею в виду вашу угрозу вызвать меня на дуэль.

– Вы совершенно правы, господин герцог, – отвечал Роджер ледяным тоном. Его совсем не радовало, что вдобавок ко всем прочим своим неприятностям он еще навлек на себя дуэль, но у него не было и мысли о возможности какого-либо другого исхода, кроме как стоять на своем до конца, поэтому он добавил: – Когда наши пути пересеклись в прошлый раз, я служил секретарем у господина Рошамбо, и вы, возможно, считаете, что мое положение не позволяет мне драться с вами; но позвольте уверить вас, что я имею полное право носить звание шевалье, потому что моим дедом был граф Килдонен, а сейчас этот титул принадлежит моему дяде. Поэтому, если и когда я получу свободу, буду счастлив дать сатисфакцию вашей светлости в любое время и в любом месте, любым оружием по вашему выбору.

– После того, что вы рассказали о своем происхождении, я также готов сразиться с вами, если таково ваше желание, – отвечал герцог неожиданно мягким тоном. – Но я готов признать, что говорил необдуманно. Вы бежали в Англию вскоре после того, как убили де Келюса, и, конечно, не можете знать, что ваша дуэль и последовавшее за нею бегство мадемуазель де Рошамбо вызвали громкий скандал. Весь Париж был полон слухами об этой истории. И так как вы, по-видимому, сражались из-за этой дамы, наибольшее распространение получила версия о том, что вы, злоупотребив своим положением секретаря у ее отца, сделались ее любовником. Я, как и многие другие, принял на веру расхожую сплетню и впоследствии, если изредка и вспоминал о вас, то только как о соблазнителе. Но у меня нет никаких доказательств, и, если бы ваше неожиданное появление в обществе ее величества не удивило меня до полного забвения приличий, я, безусловно, не стал бы обвинять вас.

Роджер с уважением смотрел на красивого мужчину средних лет, ехавшего рядом. Почти два столетия короли Франции издавали указ за указом, грозя все более суровым наказанием в попытках искоренить дуэли, но это очень мало изменило отношение аристократии к вопросам чести. Дворянин не мог позволить себе стерпеть публичную обиду или неуважение, не потребовав сатисфакции: его неизбежно подвергли бы остракизму. Более того, в тех случаях, когда подобные поединки происходили с достаточным основанием и в соответствии с установленными правилами, даже королевские министры по молчаливому согласию помогали замять дело и спасти участников от наказания, полагающегося по закону. Поэтому, чтобы извиниться, требовалось куда больше мужества, чем для поединка, и господин де Куаньи, взяв свои слова назад, вызвал справедливое восхищение Роджера.

– Сударь, я глубоко тронут вашим откровенным признанием и с величайшим удовольствием готов забыть наш спор, ставший причиной этого недоразумения. Могу ли я добавить, что особенно чувствую великодушие вашего поведения, находясь в столь плачевном положении. Именно в такие трудные моменты рыцарский жест со стороны другого больше всего согревает сердце.

Помолчав минуту, он продолжал:

– Я, со своей стороны, прекрасно сознаю, что из моих действий в защиту мадемуазель де Рошамбо можно при желании сделать самые порочащие выводы. Но, если припомните, господин де ла Тур д’Овернь до этого уже вызвал де Келюса, дрался с ним и был ранен, так что только моя шпага стояла между нею и ненавистным браком, который затеял ее отец без согласия дочери. Господин де ла Тур д’Овернь был в то время моим лучшим другом. Ради него, не в силах допустить, чтобы его возлюбленная была отдана другому, я дрался с де Келюсом и убил его.

– Если дело обстояло так, то ваше поведение представляется весьма благородным, сударь, – вежливо заметил де Водрей. – И если бы поединок проводился по общепринятым правилам, вам сейчас угрожало бы в крайнем случае строгое предупреждение со стороны его величества да изгнание на небольшой срок куда-нибудь в сельскую местность. Но вы устроили де Келюсу засаду, навязали ему дуэль и сражались без секундантов, которые могли бы следить за тем, чтобы вы дрались честно. Это – убийство, и, боюсь, вам придется плохо.

– Господин граф, даю вам слово, что у меня не было преимуществ перед моим противником. Несколько раз мне даже грозила серьезная опасность получить от него смертельную рану.

– Этому мы готовы поверить, – вмешался де Куаньи. – Де Келюсу по крайней мере раз двадцать приходилось драться на дуэли, его считали одним из лучших фехтовальщиков во всей Франции. Победить столь прославленного дуэлянта – настоящий подвиг, и, с вашего позволения, нам было бы весьма интересно услышать от вас, что же в действительности произошло во время той встречи.

При всей своей природной самоуверенности Роджер всегда смущался, когда приходилось рассказывать о собственных достоинствах, поэтому хотя он охотно выполнил просьбу, но постарался ограничиться техническими подробностями схватки и представить окончательную победу скорее случайной удачей, чем блестяще выполненным coup de grace^[2]. Такая скромность завоевала уважение его старших спутников, и последние несколько миль пути все трое дружески беседовали об искусстве фехтования с его бесконечными вариациями терций, финтов и выпадов.

Когда маленький кортеж выехал на мощенную булыжником главную улицу Фонтенбло, де Водрей не без колебания сказал Роджеру:

– Прошу меня простить, сударь, но уже несколько минут мне не дает покоя одна мысль. Когда вы бежали из страны после дуэли, помнится, за вашу поимку была назначена большая награда. При этом, кажется, упоминалась некая бумага государственного характера, которую вы увезли с собой. Есть ли здесь доля истины?

Этого обвинения Роджер страшился уже целый час или даже больше, но форма, в какой был задан вопрос, немного успокоила его. Очевидно, маркиз де Рошамбо не открыл своим друзьям, какова была природа похищенного документа и насколько он был важен. В данных обстоятельствах Роджеру очень не хотелось лгать, но выбора, очевидно, не было, если он хотел спасти свою шею; а при необходимости он умел солгать столь убедительно, как никто. Ни минуты не колеблясь, Роджер ответил:

– Действительно, господин граф, при своем поспешном отъезде я нечаянно захватил с собой один из документов господина де Рошамбо. Много дней спустя я обнаружил эту бумагу у себя в кармане. Сочтя документ в высшей степени конфиденциальным, я не решился доверить его почте и уничтожил.

К огромному облегчению Роджера, де Водрей был, по-видимому, вполне удовлетворен этим объяснением, и через минуту, когда они свернули в узкий проезд между Двором Генриха IV и Двором принцев, граф снова обратился к нему:

– Господин де Брюк, приятность нашей беседы делает крайне тяжелым для меня поручение ее величества; единственное, что я могу, так это предложить вам самому выбрать свою тюрьму. Полагалось бы отвести вас в подземелье и там поместить под стражу, но, если вы предпочитаете дать мне слово чести, что не попытаетесь бежать, я буду счастлив предложить вам комнату в моих апартаментах.

Роджер почти не колебался. Не говоря уж о неудобствах заточения в тюремной камере, шансов бежать оттуда, очевидно, будет немного; и, если бы даже все удалось, все равно это означало бы конец попыткам успешно выполнить свою миссию, ведь после этого он не мог бы и мечтать быть принятым при дворе. В то же самое время дружелюбное и сочувственное отношение его спутников приободряло и вселяло надежду на примирение с королевой, если бы только удалось уговорить ее выслушать его. Он ответил с поклоном:

– Я глубоко благодарен вам, господин граф. Охотно даю вам слово чести и буду весьма польщен, приняв ваше гостеприимное приглашение.

Теперь они повернули направо, через Ворота дофина в Овальный двор, и карета остановилась у входа справа, совсем рядом с воротами. Де Куаньи помог королеве выйти из экипажа и проводил к ее апартаментам; де Водрей вошел с Роджером в здание вслед за ними, но дальше повел его по коридору на первом этаже, затем вверх по лестнице в дальнем конце коридора, в центральной, самой древней части дворца, где у него были апартаменты, как раз за углом Галереи Франциска I.

Показав Роджеру предназначенную для него небольшую, но уютную спальню, граф сообщил, что скоро ему принесут обед в расположенную по соседству гостиную и что тем временем кого-нибудь пошлют отвести его лошадь обратно в гостиницу и забрать оттуда его одежду. Затем граф оставил его одного.

Глядя в высокое окно, выходящее на Фонтанный двор со статуей Улисса и прудом, где водились карпы, Роджер снова стал раздумывать, какой бы трюк изобрести, чтобы выбраться из этой передряги. Но ему не дали долго предаваться унылым размышлениям о своей злосчастной судьбе, потому что явился слуга графа, невероятно болтливый уроженец Бордо, который, по-видимому, считал, что в его обязанности входит развлекать хозяйских гостей светской беседой. Он стал накрывать на стол.

Вечером Роджеру также не представилось возможности погоревать о своем тяжелом положении – не успел он закончить обед, как вернулся де Водрей и привел с собой еще нескольких господ. Как выяснилось, у ее величества началась небольшая мигрень, и она решила отменить назначенный на сегодня музыкальный вечер. Де Куаньи, чья очередь была сегодня прислуживать королеве, единственный из близких друзей, остался при ней.

Роджера представили новоприбывшим, среди которых были герцог де Полиньяк, муж прекрасной Габриели, ближайшей подруги королевы и гувернантки королевских детей, герцог де Бирон и барон де Бретей, – всем им случалось вести с ним дела, когда он был секретарем маркиза де Рошамбо, а еще некоторых из присутствующих он знал в лицо или слыхал о них. В их числе были принц де Линь – солдат, поэт и знаменитый садовод, чьи таланты и обаяние сделали его персоной грата при половине европейских дворов; граф Валентин Эстергази, богатый венгерский дворянин, которого особо рекомендовала королеве ее мать, императрица Мария Терезия; барон де Безанваль, пожилой жизнерадостный швейцарец, командующий швейцарскими гвардейцами короля; и Август-Мария, принц Аранберг, известный во Франции как граф де ла Марк, сын самого блестящего генерала Марии Терезии.

Компания была благородная и привлекательная, по ней можно было судить о тех веселых и умных людях, которых Мадам Мария Антуанетта так любила собирать вокруг себя в более счастливые дни; теперь же они, ее самые давние и верные друзья, принимавшие близко к сердцу истинные интересы монархии, остались рядом с нею, в то время как сотни придворных временщиков, когда-то наводнявших дворец, разъехались по провинциям для участия в выборах.

Все они прекрасно помнили гибель де Келюса, бегство Атенаис де Рошамбо и ее замужество без отцовского благословения, и всем им не терпелось услышать эту историю из первых уст. Дневной свет угасал, задернули занавеси и принесли свечи, откупорили несколько бутылок вина, все разместились за большим столом и пригласили Роджера повторить рассказ о знаменитой дуэли.

Он вновь попытался преуменьшить свою роль в этом деле, но, когда закончил, все принялись громко восхвалять его поступок, искренне сочувствуя его нынешнему бедственному положению. Это укрепило надежду Роджера, что друзья королевы используют свое влияние и постараются добиться ее снисхождения.

Потом разговор стал общим и, естественно, много говорилось о неспокойном состоянии Франции; так Роджеру представилась возможность, еще утром казавшаяся почти недостижимой, узнать мнение об этом людей, приближенных к трону.

С некоторым удивлением он обнаружил, что их взгляды никак нельзя назвать реакционными. Напротив, многие из них были настроены весьма либерально, особенно де Линь и де Водрей. Последний, посетовав на искусственность придворной жизни, заявил, что давно оставил бы двор, если бы не был так привязан к королеве.

Во все время беседы вино ходило по кругу. Во Франции обычно пили меньше, чем в Англии, и вино – прекрасное анжуйское – было значительно менее крепким, чем привычный для Роджера портвейн. И все же к тому времени, когда друзья де Водрея удалились, Роджер успел основательно нагрузиться и, улегшись в постель, совершенно забыл о своих тревогах. Через несколько минут после того, как его голова коснулась подушки, он крепко спал.

Но, проснувшись утром, он с новой силой осознал грозящую ему опасность и, завтракая в постели шоколадом и свежими булочками с хрустящей корочкой, попытался взвесить свои шансы избежать королевского гнева.

Он начинал понимать, насколько неосмотрительно с его стороны было вернуться во Францию, не убедившись, что с него, как он полагал, снято обвинение в связи со смертью де Келюса. Вскоре после его бегства в Англию, в конце лета 1787 года, его дорогой друг, леди Джорджи-на Этередж, взялась уладить это дело. В числе поклонников прелестной Джорджины был в то время недавно назначенный французский посланник, граф д’Адемар, и она говорила, что, представив ему истинные факты, с легкостью добьется отмены обвинения в убийстве, после чего Роджеру можно будет предъявить лишь значительно менее тяжкое обвинение в дуэлянтстве.

Роджер с радостью принял ее предложение и написал длинное изложение событий для передачи посланнику. Зная, что разбирательство дел личного характера всегда сильно затягивается, он не стал добиваться скорого ответа, удовлетворившись полученным через Джорджину уверением д’Адемара, прочитавшего его отчет, что, если его изложение соответствует действительности, король в крайнем случае приговорит его на год к изгнанию. Так как с тех пор прошло уже почти два года, у Роджера были все основания полагать, что он может не опасаться дальнейших неприятностей по этому поводу.

Все обдумав, он предположил, что королева теперь передаст его в руки полиции, чтобы он предстал перед судом. Если это произойдет, он сможет потребовать, чтобы суду были представлены все бумаги, относящиеся к делу. Если повезет, среди них найдется рекомендация д’Адемара или, если Фортуна снова решит ему улыбнуться, может обнаружиться помилование, подписанное королем. С другой стороны, существовала опасность, что доклад посланника так и не дошел до его величества, а в этом случае только милость королевы могла спасти его от суда по обвинению в убийстве.

Мысли Роджера обратились к другому судебному разбирательству по поводу убийства, которое было еще живо в памяти. Всего шесть недель назад он и Джорджина едва не заплатили петлей на шее за свой роман, продолжавшийся в течение года. Отвратительная огласка в связи с судом заставила ее поспешно отправиться за границу, и сейчас она находилась в Вене со своим мудрым и снисходительным отцом.

Роджеру хотелось бы узнать, как ее дела, но он не сомневался, что отличное здоровье и удивительная жизненная сила с триумфом проведут ее через бесконечную череду светских приемов. Он был уверен, что эта распутница, какой сделала ее горячая, наполовину цыганская кровь, уж конечно, прибавила нового любовника к длинному ряду галантных красавцев, побывавших ее возлюбленными с тех пор, как ее впервые соблазнил пригожий разбойник с большой дороги. Кому бы ни позволяла она сейчас в городе на Дунае ласкать свои смуглые прелести – австрийцу, немцу, венгру или чеху, – по мнению Роджера, можно было считать, что этому парню крупно повезло. Ему самому случалось осаждать и покорять немало прекрасных дам, но ни одна из них не могла в качестве любовницы предложить столько редкостных и разнообразных соблазнов, как Джорджина.

Но для Роджера она значила гораздо больше, чем просто любовница. Оба они были единственными детьми, и, когда были подростками, Джорджина заменила ему не только сестру, но даже в каком-то смысле и брата. А когда ему больше всего не хватало уверенности в себе, она позволила ему думать, будто он посвящает ее в таинства любви, хотя на самом деле она посвящала его, так как ему, младшему из двоих, еще не было и шестнадцати. Это она подарила ему драгоценности, позже украденные де Рубеком, и, какие бы любовные связи ни переживали они поодиночке, в конце концов всегда возвращались друг к другу лучшими и надежными друзьями.

Мысли Роджера снова приняли другое направление, обратившись на этот раз к его последней беседе с мистером Питтом, и мысленно он заново пережил эту сцену.

Как и в двух предыдущих случаях, премьер-министр пригласил Роджера на воскресенье в Холвуд, свою резиденцию близ Бромли, чтобы конфиденциально, не торопясь дать ему необходимые инструкции. Там были два давних покровителя Роджера, которых он прежде знал как сэра Джеймса Харриса и маркиза Кармартена; первый в прошлом году стал пэром, получив титул барона Мальмсбери, а второй, в качестве министра иностранных дел всегда снабжавший Роджера деньгами на его секретную деятельность, всего лишь на прошлой неделе унаследовал от своего отца титул герцога Лидского. Была там и тень Питта – холодный и непреклонный, но честный и неутомимый Уильям Гренвилл, чья надменная неприступность резко контрастировала с чарующей любезностью новоявленного герцога и жизнерадостным дружелюбием недавнего пэра.

От таких близких друзей мистер Питт никогда не скрывал истинной цели путешествий Роджера, так что после обеда они продолжили беседу о положении во Франции и состоянии дел в Европе вообще.

Все присутствующие были убеждены, что французская монархия в форме абсолютизма доживает последние дни, но никто не думал, что политические волнения во Франции могут привести к великому восстанию наподобие того, которое стоило головы королю Карлу I и на время сделало Британию республикой сто сорок лет назад.

Они говорили о том, что в то время, как в Англии коммерческие классы получили поддержку большой части свободного и могущественного дворянства против короля, во Франции дворянство находится в состоянии упадка и не способно склонить чаши весов в ту или иную сторону; что даже буржуазия, хотя и требует для себя политических представителей, в душе сохраняет приверженность к монархии и никогда не выступит против своего сюзерена с оружием в руках; а крестьянство разобщено, ему не хватает лидера, оно способно лишь на местные жакерии, уже некоторое время вспыхивающие в разных частях страны в связи с нехваткой зерна.

Все также были согласны в том, что Францию по-прежнему следует рассматривать как угрозу интересам Британии. Все они пережили Семилетнюю войну, когда отец Питта, великий Чатем, вел Британию от виктории к виктории, так что в конце концов Франция была побеждена и присмирела, навсегда потеряв надежду создать свою империю в Индии и Канаде. Флот ее был уничтожен, торговля разрушена. Но они видели и поразительное возрождение Франции, пережили тревожные годы, когда Британия, пытаясь подавить восстание колонистов в обеих Америках, оказалась под угрозой французского вторжения и вынуждена была в одиночку противостоять всему миру, вооружившемуся против нее под предводительством Франции.

Все они были англичане, воспитанники суровой, практической школы, вынуждавшей считать интересы всех остальных наций второстепенными, лишь бы их родина ничего не потеряла. Питт единственный среди них провидел рассвет нового века, когда процветание Британии станет зависеть от благополучия ее соседей за неширокими морями.

Во время беседы о тех мрачных днях, когда половина невероятно ценных британских владений в Вест-Индии отошла Франции и когда длительную осаду Гибралтара удалось снять лишь ценой ухода основной части британского флота из американских вод, так что из-за нехватки боеприпасов и подкрепления британской армии пришлось сдаться в битве при Йорке, Гренвилл сказал:

– Во сколько бы ни обошлась нам недавняя война с Францией, им она обошлась еще дороже; потратив столько миллионов на поддержку американцев, они оказались теперь на грани банкротства.

– Я всегда слышал, сэр, – довольно робко вставил Роджер, – будто тяжелое финансовое положение Франции вызвано тем, что король Людовик Четырнадцатый истратил огромные суммы на дворцовое строительство, а король Людовик Пятнадцатый промотал чуть ли не такие же несметные богатства на своих любовниц, Помпадур и Дюбарри.

– Нет, – важно ответствовал Гренвилл, качая головой. – Тут вы ошибаетесь, мистер Брук. Действительно, несколько поколений французских королей растрачивали большую часть национального дохода на собственные развлечения и на придание себе как можно большей пышности; тем не менее финансовое положение Франции еще можно было поправить, когда Людовик Шестнадцатый взошел на престол около четверти века тому назад.

– Верно, – согласился Питт, – и, хотя король во многих отношениях слаб, он всегда самым серьезным образом стремился к экономии. Он доказал это, постепенно сократив количество своих придворных и распустив целых два полка королевской гвардии. Полагаю, мистер Гренвилл совершенно справедливо считает, что королевская казна могла бы снова наполниться, если бы ей дали возможность оправиться от огромных затрат на помощь американцам.

– Их вмешательство в наши дела дорого нам стоило, – ввернул герцог Лидский, – но теперь их глупость должна пойти нам на пользу. Как бы они ни изменяли свою систему управления, бедность еще долго не позволит им снова бросить нам вызов.

Мальмсбери провел половину своей жизни в качестве британского дипломата в Мадриде, Берлине, Санкт-Петербурге и Гааге, не раз безо всякой поддержки, одной лишь ловкостью, напором и личной популярностью при иностранных дворах разрушая замыслы Франции. Он считал Францию единственной серьезной соперницей Британии в борьбе за мировое владычество и был убежден, что его родина не будет в безопасности, пока ее главный противник не окажется в полной изоляции и в состоянии полного бессилия. Роджер вспомнил об этом, когда дипломат сказал:

– Ваша светлость принимает желаемое за действительное. Если французская казна пуста, это не меняет того факта, что население Франции вдвое больше нашего или что борьба за возвращение власти над Индией и Северной Америкой затрагивает их национальную гордость. То, что король Людовик имел глупость распустить своих мушкетеров, отнюдь не доказывает его мирных намерений. У него по-прежнему самая большая армия в Европе, он тратит на строительство военных кораблей каждое су, отнятое от дворянских пенсионов, он даже готов отказать своей жене в бриллиантовом ожерелье ради постройки еще одного корабля. Он гораздо больше истратил на строительство громадной новой военно-морской базы в Шербуре, которая не может иметь иного назначения, чем установление господства в проливе и угроза нашим берегам, нежели его отец выбросил на Дюбарри. Я рискнул бы последним фартингом, чтобы доказать: какая бы форма правления ни появилась во Франции в связи с нынешним тяжелым положением, они сумеют тем или иным способом найти средства при первой же возможности снова попытаться разрушить нас до основания.

Герцог только рассмеялся:

– Вы преувеличиваете опасность, милорд. Но если вы и правы, мы сейчас в большой мере благодаря вашим усилиям гораздо эффективнее можем обуздать возможную французскую агрессию.После прошлого конфликта в 1783-м только искусная дипломатия на мирных переговорах в Париже помогла не лишиться нам последней рубашки, но мы остались без единого союзника. А сейчас, после заключения Тройственного союза, если вдруг нам придется выступить против Франции, с нами пойдут Пруссия и голландские Нидерланды.

Мальмсбери наклонил вперед львиную голову, сверкая голубыми глазами, и ударил кулаком по столу:

– Этого мало, ваша светлость! Британия не будет в полной и окончательной безопасности, пока существует Семейный договор.

– Согласен, – подтвердил Питт. – Все вы знаете, что я не питаю вражды к Франции. Напротив, когда две осени тому назад нам удалось заключить с французами Торговый договор, исполнилось одно из моих заветнейших желаний, ведь этот договор обладает реальной силой и, значит, позволит осуществить мою мечту построить мост, что поможет предать забвению вековую распрю между нашими странами. Вы знаете также, что я стараюсь избегать заключения новых военных союзов, кроме тех случаев, когда это необходимо для нашей защиты. Если бы все придерживались моей политики, мы были бы дружны с другими государствами, но не имели обязательств ни перед кем. Увы, это невозможно, пока существуют союзы иностранных государств, которые могут выступить с оружием против нас.

Он умолк, чтобы налить себе еще бокал портвейна, затем продолжал:

– Из-за таких союзов и возникают войны, и лучшей иллюстрацией этого может служить Семейный договор, только что упомянутый милордом Мальмсбери. Наши недавние договоренности с Пруссией и Голландией обеспечивают нам их помощь в случае прямого нападения со стороны Франции, и это с учетом ее нынешних внутренних сложностей позволяет надеяться, что можно не опасаться новых попыток французов расширить свои владения за наш счет. Но, к несчастью, Семейный договор Бурбонов все еще связывает Французский двор с Испанией.

Наши отношения с этой страной давно уже оставляют желать лучшего. Не вижу, как можно было бы их поправить, пока в южноамериканских водах сохраняется существующее положение вещей. Испания всегда ревниво оберегала свои богатейшие владения за океаном, в то время как мы, нация торговцев, всеми правдами и неправдами старались пробраться на южный континент. Невзирая на многочисленные формальные запреты, мы закрывали глаза на часто незаконные действия предприимчивых судовладельцев в Вест-Индии. Контрабандный вывоз товаров с испанского материка на наши острова достиг чудовищных размеров, и между нашими моряками и судами испанской береговой охраны давно уже регулярно происходят стычки. Естественно, надменных донов это возмущает, и мы едва ли не каждый месяц получаем протесты из Мадрида, а губернаторы наших островов горько сетуют, что британских моряков, занимающихся своим законным делом, хватают, берут в плен, подвергают жестокому обращению и без суда заключают в тюрьму.

На красивом лице герцога Лидского появилось выражение досады.

– Это мне хорошо известно, у меня в министерстве иностранных дел целый ящик стола забит подобными бумагами. Но Испания не станет затевать войну по такому поводу.

– Я не стал бы утверждать этого, – возразил Питт. – Всегда находится последняя соломинка, которая ломает хребет верблюда.

– Нет. Хоть доны и шумят, дни испанского величия миновали. Если бы не финансовая поддержка из Америки, Испания была бы совершенно разорена. Посмей она открыто выступить против Британии, наш флот мигом отрежет испанцев от этого Эльдорадо и, возможно, навсегда лишит их заокеанских владений.

– С этим я согласен, если бы Испания отважилась объявить нам войну в одиночку, – отвечал Питт. – Но ваша светлость в своих рассуждениях упустили из виду Семейный договор. В 1779-м, когда мы воевали с Францией, Версальский двор призвал Мадрид выполнить это соглашение, и король Карлос Третий принял участие в войне против нас. Где гарантии, что его наследник, если сочтет наши действия чересчур нежелательными, не вспомнит в свою очередь о договоре и что король Людовик, хотя и неохотно, не будет вынужден также выполнить свои обязательства? На мой взгляд, любая война прискорбна, и, хотя исход войны с Испанией мог бы не вызывать у нас большого беспокойства, если нам будут противостоять Испания и Франция, вместе взятые, Британии может прийтись довольно туго.

Герцог пожал плечами:

– На мой взгляд, у Испании очень мало шансов раздуть пожар войны из своих обид по поводу набегов наших каперов. Так что подобная ситуация весьма маловероятна.

– Но если бы это случилось, – настаивал Мальмсбери, – ваша светлость не может не признать, что дела наши были бы плохи. Не следует забывать, что французская королева – из Габсбургов. Ее влияние позволило за короткий период значительно сблизить Версальский и Венский дворы, и в случае войны она вполне могла бы убедить своих братьев прийти на помощь Франции. Тогда Испания, Франция, Австрия, Тоскана и Королевство Обеих Сицилий объединили бы свои усилия нам на погибель.

– Милорд Мальмсбери совершенно прав, – объявил Питт. – Нарисованная им ужасная перспектива слишком легко может воплотиться в действительность, если Испания извлечет на свет этот проклятый Семейный договор. К счастью, непосредственной опасности пока нет; но эту возможность лучше всего полностью исключить.

Тут он обратился к Роджеру:

– Надеюсь, мистер Брук, вы не забудете этого разговора. Прежде ваша миссия требовала от вас всего лишь выступления в роли наблюдателя, но теперь я поручаю вам, кроме этого, если вам удастся стать персоной грата при французском дворе, обращать особое внимание на все, что касается франко-испанских отношений, и, если представится случай, приложить все возможные усилия к тому, чтобы ослабить дружественные чувства, существующие в настоящий момент между этими двумя странами. Разумеется, было бы слишком ожидать, что ваши единоличные действия смогут привести к отмене Семейного договора, но в прошлом вы не раз проявляли исключительную проницательность. Вы не могли бы оказать большей услуги своей стране, чем если бы подсказали мне, придерживаясь какой политики я мог бы впоследствии окончательно разрушить его.

В ту ночь, вернувшись в Эймсбери-Хаус на Арлингтон-стрит, где он всегда останавливался, приезжая в Лондон как гость младшего сына маркиза Эймсбери, Эдуарда Фицдеверела, Роджер вместе со своим высоким щеголеватым другом, из-за особенностей фигуры известным среди близких приятелей под именем Друпи^[3]Нед, провели целый час в прекрасной библиотеке дома и перелистали десятки томов в кожаных переплетах, разыскивая все, что только можно, о Семейном договоре.

Обоим было хорошо известно, что этот документ в большой степени определял отношения между европейскими странами в течение нескольких поколений, но Роджера интересовали подробности возникновения договора. Друпи Нед, прирожденный книжный червь, был самым подходящим человеком для выполнения такой задачи. В ходе своих изысканий им удалось раскопать следующую информацию.

Король Испании Карлос II, умерший в 1700 году, был последним потомком мужского пола по прямой линии Кастильского и Арагонского домов, поэтому право наследования перешло к потомкам старшей из его теток. Эта принцесса благодаря своим имперским предкам была известна всему миру как Анна Австрийская, но в ее жилах текла и испанская кровь. Она стала женой главы дома Бурбонов, Людовика XIII Французского. Поэтому теоретически испанская корона должна была перейти к ее сыну, Людовику XIV. Но так как две страны не готовы были объединиться, а испанцы настаивали на том, чтобы иметь собственного короля, наследников французского престола оставили в стороне и королем Испании избрали второго внука Людовика XIV, герцога Анжуйского. Против такого выбора решительно возражали близкие родственники короля Карлоса в Баварии и Австрии, и в результате разразилась война за испанское наследство, но Франция победила, и герцог Анжуйский взошел на испанский трон как Филипп V. С тех пор Испанией правили Бурбоны, а с недавнего времени родичи испанских королей царствовали также в Неаполе и Парме.

В 1733 году в Эскуриале был подписан первый Семейный договор. Вскоре после этого дон Карлос, сын Филиппа V от второго брака, отвоевал Неаполь у австрийцев. После этого интересы Франции и Испании на время разошлись, но в 1743 году они возобновили договор в Фонтенбло и, более того, заключили тайное соглашение попытаться вернуть претендента Стюартов на британский престол. Когда это им не удалось, их дружба несколько ослабела, но дон Карлос был ярым сторонником Франции и вскоре после того, как взошел на испанский трон как король Карлос III, в 1761 году связал свою страну условиями третьего договора, который налагал на участников еще большие обязательства. Этот последний Семейный договор был утвержден в 1765 году, приведен в действие испанской стороной, призвавшей Францию на помощь в войне с Британией в 1779-м, и все еще был в силе в настоящее время.

В преамбулах предыдущих договоров содержалось утверждение, что союз между двумя странами является «вечным и нерушимым», а в последнем, кроме того, особо подчеркивалось, что «всякая страна, которая станет врагом той или другой короны, будет считаться врагом обеих». Один из последующих пунктов гласил, что договаривающиеся стороны должны обеспечивать полную защиту доминионов Бурбонских принцев, правящих Королевством Обеих Сицилий и герцогством Пармским, – в тот момент это были младший сын Карлоса III, король Неаполя, и его младший брат.

Тут Роджер с Недом стали искать данные о доме лотарингских Габсбургов, чтобы выяснить, насколько разветвлено семейное древо Мадам Марии Антуанетты. Оказалось, что она – одна из шестнадцати детей императрицы-королевы Марии Терезии и что среди ее ныне здравствующих братьев и сестер – Иосиф II, император Австрии, Великий герцог Леопольд Тосканский, курфюрст Кельнский и королева Неаполя. Поэтому стало ясно, что лорд Мальмсбери ничуть не преувеличивал, говоря, что если державы, связанные Семейным договором, объединятся с родичами Марии Антуанетты против Британии, то «ей придется туго».

Вспоминая теперь эти сцены, Роджер чувствовал, что у него нет почти никакой надежды остаться при дворе, а значит, не будет и возможности предоставить мистеру Питту сведения, которые могли бы помочь ему вставить палку в колеса Семейного договора. Но благодаря тому, что накануне ему посчастливилось встретить так много придворных королевы, он мог рассчитывать, что кто-нибудь из них замолвит за него словечко; так что имелся все-таки шанс, что она не передаст дело в суд, а, напротив, вернет ему свободу, что даст возможность по крайней мере попытаться выполнить менее сложную часть своей миссии.

Горько, конечно, приблизиться к королеве только для того, чтобы немедленно быть изгнанным, но можно было бы предпринять поездку по провинциальным городам или углубить свое знакомство с такими людьми, как граф Мирабо, господин Мунье, аббат Сьейес и граф де Лалли-Толлендаль, которые стояли во главе недовольных по поводу реформ, и таким образом добыть для своего правительства весьма полезную информацию. Самое главное – снова обрести свободу. Не без тревоги, но и с некоторой надеждой он встал с постели и оделся.

Узнав, что господин де Водрей уже вышел, Роджер провел утро, перелистывая книги гостеприимного хозяина до самого полудня, когда граф вернулся домой. Как только они обменялись приветствиями, Роджер сказал:

– Хотя вы устроили меня здесь со всеми удобствами, господин граф, я должен признаться, что мне не терпится узнать свою судьбу. Если сегодня утром вы видели ее величество, умоляю, скажите мне, было ли что-нибудь сказано о моем деле и по-прежнему ли она желает, чтобы я предстал перед судом.

– Почему вы решили, что у нее было такое намерение, сударь? – осведомился граф с заметным удивлением.

На лице Роджера отразилось еще большее удивление.

– Но, господин граф, ведь она в вашем присутствии в самых недвусмысленных выражениях говорила о том, что должно свершиться правосудие.

– Я знаю, но это вовсе не означает судебного разбирательства.

– Тысяча чертей! – в отчаянии воскликнул Роджер. – Не хотите же вы сказать, что меня приговорят без суда?

Де Водрей пожал плечами:

– Ее величество, несомненно, обсудит ваше дело с королем, а поскольку его величество – верховный судья Франции, никакого другого суда не потребуется. Будет издано lettre de cachet, то есть письменное распоряжение, и начальник полиции его величества не преминет выполнить сие приказание.

Роджер пытался скрыть охватившую его панику. Ему и в голову не приходило, что его могут бросить в тюрьму на неопределенное время и, может быть, так и забудут там или даже казнят без суда и следствия; хотя ему было хорошо известно, что судебная система во Франции сильно отличалась от английской.

Во Франции никогда не было ничего похожего на Великую хартию вольностей или Билль о правах. Здесь не было закона о Хабеас Корпус, который не позволял бы бесконечно держать людей в тюрьме без суда; и даже в самом суде не было такой вещи, как суд присяжных. Старая феодальная система правосудия оставалась неизменной. Дворяне по-прежнему были властны чуть ли не казнить и миловать крестьян в своих поместьях и имели право назначать кого пожелают действовать от их имени на время их отсутствия.

В городах же возникали всевозможные разномастные суды. В столицах провинций правосудие вершили королевские интенданты, в городах поменьше – субинтенданты, были церковные суды, занимавшиеся некоторыми специфическими делами; были суды для дворян, для торговцев, которых могли судить соответствующие гильдии, и другие суды, занимавшиеся мелкими и крупными преступлениями простого народа. Были вдобавок и парламенты, которые все еще действовали в некоторых крупных городах и разбирали особо важные дела, такие, как, например, обвинения в адрес высокопоставленных особ, которые королю было угодно передать на их рассмотрение. А надо всем этим царила абсолютная власть короля приговаривать к смерти, заточению, увечью или изгнанию посредством lettres de cachet, которые невозможно было обжаловать.

За последние сто лет lettres de cachet превратились в основном в средство поддержания дисциплины среди молодых дворян. Если молодой человек не слушался отца, собирался заключить неподобающий брак, залезал в долги или вел слишком уж безнравственную жизнь, его отец обычно обращался к королю и получал от него lettre de cachet, отправлявшее строптивого отпрыска прохладиться в тюрьму, пока он не станет более почтительным. Наиболее знатные дворяне также частенько использовали lettres de cachet по своей прихоти, чтобы посадить в тюрьму слугу, подозреваемого в краже, или писателя, посмевшего оклеветать одного из них, предав гласности его безумства и неумеренные траты. При Людовике XV эта практика получила столь широкое распространение, что его любовницы и министры регулярно получали от него целые пачки подписанных бланков и раздаривали их своим друзьям, так что король и представления не имел о том, кого и за что сажают в тюрьму его именем.

Мягкий и совестливый Людовик XVI попытался положить конец этим злоупотреблениям, и теперь уже нельзя было так просто получить lettre de cachet без подробного объяснения причин, но сам король часто пользовался ими как Верховный судья, и у Роджера были все основания встревожиться от слов де Водрея.

– Господин граф, – поспешил он сказать, – если мне не дадут возможности оправдаться, умоляю вас испросить для меня аудиенции у ее величества, прежде чем она обратится с этим к королю. Или, может быть, по крайней мере, вы и ваши друзья воспользуетесь первой же возможностью пересказать ей мою историю, как я рассказал ее вам вчера вечером, и просить ее смилостивиться надо мною.

– Увы, мой бедный шевалье, – отвечал де Водрей, печально качая головой. – Де Куаньи, де Линь и я сам уже просили за вас сегодня ее величество, но она не хочет нас слушать. Она даже строго отчитала нас за то, что мы защищали вас, так как мы, дворяне, вопреки королевской воле продолжаем считать поединок единственным выходом для человека чести, если он полагает себя обиженным. Не могу выразить, как огорчает меня необходимость разрушить ваши надежды, но она неколебима в своем мнении, что вы совершили очень серьезное преступление и должны быть сурово наказаны.

Глава 4 Испанка

Желая выразить пленнику свое сочувствие, де Водрей высказал предположение, что прогулка на свежем воздухе, возможно, отвлечет его от мрачных мыслей, и сказал Роджеру, что, доверяя его честному слову, он готов отпустить его без сопровождающих, если только тот не будет покидать территорию дворца. Затем, взяв длинный хлыст для верховой езды, за которым и приходил, он удалился.

Роджер, видевший теперь будущее настолько пессимистичным, насколько прежде оно было полно надежд, не чувствовал никакого желания прогуливаться и остался, погрузившись в унылые раздумья.

Если не будет суда, вполне вероятно, не будут извлечены на свет документы, относящиеся к делу, значит, не будет представлена и обещанная графом д’Адемаром просьба о помиловании. По-видимому, королева сочла его собственное признание, что он – тот самый человек, который навязал графу де Келюсу дуэль и убил его, вполне достаточной причиной, чтобы король приговорил его к любому наказанию, какое в тот момент покажется им подходящим. Он полагал маловероятным, чтобы его приговорили к смерти, но живое воображение уже рисовало ему черную громаду Бастилии, разинувшую свою пасть, чтобы поглотить его; а оказавшись внутри этой огромной каменной крепости, будет исключительно трудно выбраться оттуда.

Казалось, единственный путь к спасению теперь заключался в том, чтобы обратиться к британскому послу, герцогу Дорсетскому. В обязанности его светлости входило защищать интересы всех британских подданных, проживающих или путешествующих во Франции. Он мог через министра иностранных дел попросить короля об отмене lettre de cachet или, по крайней мере, о более тщательном расследовании, если будут веские основания полагать, что произошла судебная ошибка.

Но Роджер с ужасающей ясностью понимал, что, хотя он мог бы ссылаться на судебную ошибку, если бы его приговорили за убийство, но никак не сможет сделать этого, если его заключат в тюрьму за дуэль. В сферу деятельности любого посла определенно не входит защита своих соотечественников, сознавшихся в нарушении законов той страны, где он аккредитован.

Оставался еще один выход. Он мог через посла отправить письмо мистеру Питту и умолять его вмешаться. Если премьер-министр пожелает сделать это, он может поручить посланнику предпринять по своему усмотрению необходимые действия для освобождения пленника. И герцог Дорсетский, и его весьма талантливый первый секретарь, мистер Дэниел Хейлс, знали, что Роджер – тайный агент, и могли прибегнуть к крайним мерам. Дорсет мог объявить Роджера своим новым сотрудником, которого ему только что прислали, так что он еще не успел быть официально представлен по прибытии во Францию. Затем он потребовал бы для Роджера дипломатического статуса с полагающейся при сем неприкосновенностью. Дипломатическая неприкосновенность не распространялась на тяжкие преступления, но дуэлянтство никогда не считалось таковым. Можно не сомневаться, что король предпочтет отдать Роджера послу, дабы не нанести обиды двору Святого Иакова; но в то же самое время он наверняка известит Дорсета, что его новый сотрудник является персоной нон грата в Версале и должен немедленно быть выслан в Англию.

При одной мысли о подобном унижении кровь бросилась Роджеру в лицо. Как сможет он посмотреть в глаза мистеру Питту после того, как все испортит таким образом? Что его арест – не вполне его вина, не может служить оправданием, так как он сам подверг себя этой опасности, а премьер-министр вправе ожидать, что его агенты в состоянии самостоятельно выпутаться из неприятностей, не поднимая шумного дипломатического скандала. Ему не дадут больше никаких заданий, никогда больше он не будет допущен к завораживающим тайнам высокой политики и не сможет наслаждаться путешествиями в образе богатого английского милорда, которые он успел полюбить. Вместо этого он, как говаривал его отец, адмирал Брук, «осядет на берегу» в возрасте двадцати одного года, с доходами, совершенно недостаточными, чтобы поддерживать ставший для него привычным стиль жизни, стиль человека, не обученного никакой профессии и не имеющего выгодного занятия.

Роджер быстро пришел к решению, что ничто, кроме непосредственной опасности для жизни, не заставит его бежать за помощью к мистеру Питту. Лучше уж, если не останется другого выхода, отсидеть какой-то срок в тюрьме, предоставив Дорсету или Хейлсу добиваться его освобождения, когда они сочтут, что прошло достаточно времени и король Людовик готов смягчиться настолько, чтобы даровать Роджеру помилование на общих основаниях. Но учитывая, что король едва ли согласится на это раньше чем через год, будущее представлялось далеко не в розовом свете.

Еще почти два часа Роджер пытался заставить себя снова заинтересоваться книгами де Водрея, но заметил, что прочитанное не доходит до его сознания, а со страниц встают жуткие образы толстых каменных стен, увенчанных железными решетками. Поэтому он решил воспользоваться разрешением графа и пойти прогуляться.

Какое-то время он бесцельно бродил по величественным парадным комнатам и коридорам, но сегодня их богатая обстановка и искусно вытканные гобелены не привлекали его, и, проходя по галерее Генриха II, он даже не взглянул ни вверх, ни вниз, чтобы полюбоваться тонкой работой давно умерших мастеров, создавших при помощи инкрустации редчайших разноцветных пород дерева на паркете зеркальное отражение рисунка на потолке – королевского герба Франции, переплетенного с монограммой любовницы короля, прекрасной Дианы де Пуатье.

Наконец он повернул назад, несколько минут угрюмо стоял на балконе, где мадам де Ментенон уговорила Людовика XIV подписать указ об отмене Нантского эдикта, поставивший вне закона всех протестантов Франции, затем спустился по главной лестнице и вышел в сад.

Все еще ничего не замечая вокруг, он забрел в Фонтанный двор и рассеянно отметил, что в открытом конце двора группа дам собралась у пруда, забавляясь кормлением карпов. При его появлении одна из дам обернулась, заметила его и, оставив своих спутниц, пошла ему навстречу. Даже на таком расстоянии он с первого взгляда узнал иссиня-черные волосы дамы и ее удивительные брови: то была сеньорита д’Аранда.

Когда между ними оставалось несколько ярдов, она присела в грациозном реверансе, прошелестев пышными юбками лилового шелка, а он сорвал с головы треуголку и едва не коснулся земли, взмахнув ею параллельно выставленной вперед ноге. В тот же миг, как он узнал ее, его острый ум заработал, прикидывая, дурные или хорошие у нее новости и как бы ему извлечь выгоду из этой случайной встречи, учитывая ее близость к королеве; поэтому, только подняв приветственно склоненную голову, он обратил внимание на странную маленькую фигурку, остановившуюся в нескольких футах позади сеньориты.

Это был мальчик лет десяти, но такого мальчика Роджер в жизни своей не видел. Глаза и волосы ребенка были так же черны, как и у сеньориты, нос с еще более заметной горбинкой и такие же высокие скулы, но на этом сходство заканчивалось. У него были толстые губы и кожа густого красновато-коричневого оттенка. Он был одет в юбку и мантию, богато расшитую странными, причудливо-разноцветными знаками, на голове у него был убор из ярких перьев, а за раззолоченный кожаный пояс заткнут остро отточенный, зловещий на вид топорик. Хотя Роджер впервые видел представителя этого племени, он сразу догадался по виденным раньше картинкам, что парнишка, должно быть, один из американских индейцев.

– Добрый день, господин де Брюк, – проговорила сеньорита, глядя на него с усмешкой. – Вы, кажется, совсем растерялись при виде моего пажа. Вы не находите, что он – красивый малыш?

Действительно, в чертах узкого, с орлиным носом лица мальчика и в его гордой осанке сквозило чувство собственного достоинства. Опомнившись, Роджер поспешно ответил:

– Вы совершенно правы, сеньорита. Надеюсь, вы простите меня за то, что я так разглядывал его, но я никогда прежде не видел людей этой расы, и меня удивило, что у такой дамы, как вы, столь необычный спутник.

Она пожала плечами:

– У мадам Дюбарри есть чернокожий мавр, так почему же у меня не быть индейцу? Хотя мне кажется справедливым, что ее Замур – вульгарный маленький чертенок, а мой Кетцаль – ребенок с прекрасными манерами и сын ацтекского принца.

Обернувшись, она заговорила с мальчиком по-испански, приказывая ему поклониться красивому господину.

Вместо того чтобы ответить поклоном, Роджер на английский манер протянул мальчику руку. После минутного колебания Кетцаль вложил свою маленькую красную ручку в большую руку Роджера и что-то сказал своей госпоже по-испански.

– Что он говорит? – спросил Роджер.

Испанка рассмеялась низким, грудным смехом.

– Он говорит, сударь, что восхищен вашими синими глазами и хотел бы иметь драгоценные камни такого оттенка, чтобы прикрепить их к своему головному убору.

– Скажите ему, прошу вас, что, на мой взгляд, бархатная чернота его собственных глаз уступает лишь вашим карим очам, сеньорита.

Ее оливково-смуглое лицо слегка вспыхнуло, когда она стала переводить его слова. Затем она сказала Роджеру:

– Счастливый случай свел нас здесь, сударь, потому что всего десять минут назад я просила господина де Водрея найти вас и привести ко мне.

У Роджера захватило дух.

– Сеньорита, умоляю вас, не испытывайте моего терпения. Возможно ли, что ее величество сжалилась надо мной и вы принесли мне эту счастливую весть?

Она покачала головой:

– Мне жаль разочаровывать вас, сударь, но ее величество ничего не поручала передать вам. Я хотела видеть вас только потому, что наша вчерашняя встреча пробудила во мне глубокий интерес.

Он поклонился, скрывая разочарование, но оно все же прозвучало в его голосе, когда он ответил:

– Я поистине счастлив, сеньорита, что сумел пробудить интерес столь прелестной дамы.

Прикрыв кружевным веером вновь зарумянившееся лицо, она сказала с некоторой надменностью:

– Боюсь, я еще не совсем владею французским и плохо выразила свою мысль. Я имела в виду интерес к вашему рассказу, сударь.

Роджер подавил улыбку, ибо знал по опыту, что интерес женщин к тому, что он рассказывал о себе, и к нему самому, как правило, был неразделим. Он еще раз критически окинул взглядом ее черты и решил, что она совсем не красива. Мягкие темные глаза были велики, но не сверкали, как у Джорджины, волосам тоже не хватало блеска, да и во всем остальном она уступала той. Недоброжелатели могли бы назвать ее цвет лица нездоровым; губы, хотя и полные, были не чувственной формы, зубы – слегка неровные, а широкие брови вряд ли можно было считать украшением: хотя они и придавали ее лицу большую выразительность, но вблизи выглядели немного устрашающе.

– Я не настолько тщеславен, чтобы принять ваш интерес на свой счет, – заявил Роджер, чтобы избавить ее от смущения, – но я весь к вашим услугам, сеньорита.

Затем, жестом предложив ей опереться на его руку, добавил:

– Прогуляемся, пока будем беседовать?

Она легко коснулась пальцами его руки и позволила увести себя прочь от группы остальных молодых дам, которые все это время потихоньку наблюдали за ними гораздо внимательнее, чем за карпами. Обогнув угол придворного театра, они вышли в цветник, который разбил для Людовика XIV его знаменитый садовник Ле Нотр.

После недолгого молчания сеньорита сказала:

– Ваш рассказ о бегстве из дома особенно заинтриговал меня, сударь, потому что в Испании подобное происшествие совершенно невозможно. Я, разумеется, хочу сказать, что мальчик из хорошей семьи не мог бы сделать ничего подобного. У нас к детям относятся несколько по-иному, чем во Франции, но все же их воспитывают очень строго и не оставляют без присмотра, пока молодые люди не достигнут возраста, достаточного, чтобы выйти в свет, а девушки – чтобы выйти замуж. Должно быть, в Англии все иначе, но я мало знаю о ваших обычаях. Прошу вас, расскажите о них.

Эта тема была совершенно безопасна, и Роджер охотно пустился рассказывать о системе частных школ и о том, какого рода жизнь вели мальчики из высших классов, когда приезжали домой на каникулы.

Сеньорита с большим интересом и пониманием выслушала все, что Роджер мог рассказать, а после того навела его на разговор о его собственном доме и семье; затем, узнав, что его отец выдавал ему всего лишь 300 фунтов в год, осведомилась, почему он не поступил на королевскую службу и не попытался сделать карьеру.

Не желая, чтобы у нее сложилось впечатление, будто он – никчемный бездельник или, хуже того, авантюрист, Роджер сказал ей, что питает страсть к перемене мест и знакомству с новыми людьми, поэтому, насколько позволяют средства, путешествует для собственного удовольствия; но, чтобы обеспечить эти средства, одновременно потакая своим вкусам, он иногда, от случая к случаю, брался за роль правительственного курьера по особым поручениям, доставляя важные послания в Прибалтийские страны и в Россию.

Этим она заинтересовалась еще больше и спросила, не было ли его возвращение во Францию связано с поручением такого рода.

Он ответил отрицательно: если бы не арест, он некоторое время мог быть сам себе хозяином, и без запинки солгал, что, получив весьма приличное наследство от тети, решил несколько месяцев, не торопясь, поездить по великим городам Франции, осматривая исторические памятники.

К этому времени они обошли вокруг восточной части огромного дворца и вступили в сад Дианы, расположенный с северной стороны. Роджер знал, что апартаменты королевы выходят в этот сад и из них наверняка виден городок, раскинувшийся сразу за стенами. Такой выбор удивлял его, пока ему не рассказали, что все апартаменты с окнами на юг и на запад в то или иное время занимали любовницы прежних королей и что королева предпочла менее солнечную сторону, потому что была слишком горда, чтобы поселиться в комнатах, где безнравственные женщины принимали своих августейших любовников. Теперь же, бросив взгляд вверх, на окна второго этажа, Роджер с горечью заметил:

– Как бы то ни было, у ее величества, как видно, другие планы на мой счет.

Его спутница чуть сильнее сжала его руку:

– Не отчаивайтесь, сударь. Если бы я верила, что вы совершили то гнусное преступление, в котором вас обвиняли, не сомневайтесь, я не была бы сейчас здесь. Могу вас уверить, хотя Мадам Мария Антуанетта иногда действует под минутным влиянием и может показаться несколько жестокой, на самом деле она – одна из самых мягкосердечных женщин на свете. Когда у нее будет время все обдумать, не могу поверить, чтобы она обошлась с вами слишком сурово.

– Молю Бога, чтобы вы оказались правы, – ответил Роджер с сомнением. – Но, если не ошибаюсь, несколько ее дворян пытались сегодня утром замолвить за меня словечко, но она не стала их слушать.

– Это правда, я сама была тому свидетельницей. Но в тот момент она была очень занята другими делами, ведь завтра двор покидает Фонтенбло и возвращается в Версаль. Боюсь, я сейчас должна оставить вас, потому что мне еще многое нужно сделать.

Роджер проводил ее до лестницы, ведущей к апартаментам королевы, поблагодарил за то, что она на время отвлекла его от тревожных мыслей, получил от нее пожелание перемены к лучшему в его судьбе и направился в обратный путь к жилищу де Водрея.

Эта неожиданная встреча немного приободрила его. Роджер чувствовал, что приобрел еще одного друга в окружении королевы, который, если возможно, постарается помочь ему. Но он опасался, что приближающийся переезд двора может неблагоприятно повлиять на исход дела. В суматохе у королевы не будет времени спокойно все обдумать, и по своей привычке действовать импульсивно она может отказаться от мысли обсудить дело с королем и просто черкнет записку начальнику полиции, поручив ему заполнить бланк lettre de cachet с тем, чтобы заключить господина де Брюка в тюрьму, вплоть до дальнейших распоряжений его величества.

Так часто делали вместо того, чтобы назначать определенный срок заключения. Одна из основных причин недовольства буржуа как раз и состояла в том, что в результате такого приговора часто случалось, что люди, оказавшиеся в тюрьме из-за какого-нибудь мелкого проступка, не имея влияния при дворе, бывали забыты и оставались гнить в камере на долгие годы.

Остаток дня Роджеру отнюдь не скрасил тот факт, что болтливый слуга де Водрея разбирал и упаковывал вещи в гостиной. Затем, после обеда, вместо того чтобы наслаждаться веселым обществом, составившим ему компанию накануне, Роджер остался наедине со своими тревогами, потому что в тот вечер должна была состояться еженедельная карточная игра у королевы.

«Игра королевы» была давно заведена при французском дворе, и королевам предоставлялись на это особые денежные средства. Кроме самой игры этот обычай давал им возможность выказать особое расположение знатным гостям: иностранным послам или кому-либо еще, кому они хотели оказать честь, усадив их рядом с собой. Мария Лещиньска, жена Людовика XV, не позволяла поднимать ставки, чтобы игроки не страдали от больших проигрышей; но несколько лет спустя после восшествия на престол Людовика XVI Мария Антуанетта пристрастилась к игре, возможно, чтобы отвлечься от мыслей о своем несчастье – неспособности произвести на свет французского наследника.

Заразившись игорной лихорадкой, она стала играть каждый вечер, все повышая ставки, и к концу 1777 года проиграла 21 тысячу франков сверх своего дохода и была вынуждена просить мужа оплатить ее долги. Сумма была незначительная по сравнению с тем, что проигрывали раньше за карточным столом королевские любовницы, но враги королевы невероятно раздули историю о ее проигрышах. Потому-то, когда французские финансы оказалась на грани банкротства, народ обвинил ее в опустошении казны и окрестил оскорбительным именем Мадам Дефицит.

После рождения детей ее характер изменился. Она так долго напрасно мечтала о них, что, когда они наконец появились, посвятила им все свое внимание, забросив остальные удовольствия. Она перестала посещать шумные сборища придворной молодежи, сократила расходы на свой гардероб и в карты теперь играла реже и с гораздо меньшими ставками.

И все же она любила игру, да и придворный церемониал требовал продолжения официальных карточных вечеров, поэтому в тот вечер Роджер, оставшись в одиночестве и зная, что игроки едва ли разойдутся раньше десяти вечера, решил пораньше улечься спать.

Он надеялся, что сон избавит его от тревог, но этого не случилось, и он лежал с открытыми глазами, вспоминая свой сегодняшний разговор с испанкой. Хотя ее нельзя было назвать красивой, он признался себе, что она была не лишена своеобразного тонкого очарования, и, поразмыслив, пришел к выводу, что заключалось оно преимущественно в ее голосе. Голос у нее был удивительно нежный и мелодичный, его обаяние еще усиливал немного неправильный французский с испанским акцентом. Возможно, национальность тоже придавала ей привлекательности, потому что Испания, отделенная от остальной Европы Пиренеями, все еще оставалась почти неизведанной территорией, а неизвестность сама по себе притягательна. Очень немногие иностранцы побывали в Испании; в рассказах путешественников она представала страной ослепительного солнца, где среди обширных бесплодных пустынь разбросаны виноградники, зреют оливки и цветут апельсиновые деревья и где убогая нищета соседствует со сказочным богатством. Роджер надеялся, что когда-нибудь странствия приведут его туда и он увидит фиесту и бой быков, которыми славится Испания.

На этой мысли он снова попытался уснуть, но, увы. Раздался громкий стук в дверь гостиной. Затем уже в самой гостиной послышались шаги, и кто-то постучал в дверь его спальни. Не успел он крикнуть: «Войдите!» – как дверь отворилась и в падающем снаружи свете Роджер узнал одного из вчерашних гостей. Это был господин де Безанваль, начальник гвардейцев короля.

– Сожалею, что пришлось побеспокоить вас, шевалье, – сказал де Безанваль с сильным немецким акцентом, – но я выполняю приказ ее величества. Я должен просить вас встать, одеться и следовать за мной.

Приход де Безанваля подтвердил опасения Роджера, что его могут осудить, не выслушав, и отправить томиться в крепость. Он был уверен, что, если бы королева решила дать ему возможность оправдаться, она послала бы за ним не полковника гвардии, а де Водрея или кого-нибудь еще из своих приближенных дворян.

Едва слышно выразив свою покорность, он вылез из кровати и, одеваясь, принял решение переносить несчастье по возможности стойко. Де Безанваль снова вышел в гостиную, и Роджер через несколько минут присоединился к нему. Войдя в комнату, он увидел, что полковника сопровождают двое крепких немецко-швейцарских солдат, которые стояли у двери по стойке «Смирно!», вытянув руки по швам. При одном взгляде на них последняя надежда Роджера угасла, но он улыбнулся де Безанвалю и отвесил изящный поклон, прежде чем занять место между двумя гвардейцами.

Полковник отдал приказание, и маленький отряд, выйдя из комнаты, двинулся размеренным шагом по коридору. Де Безанваль замыкал шествие, а его люди, по-видимому получившие инструкции заранее, молча миновали первую лестницу, обогнули с внутренней стороны Овальный двор и направились в галерею, ведущую к королевским приемным.

Только что закончилась игра у королевы, и несколько дам и кавалеров как раз выходили от нее, собираясь разойтись по своим комнатам. Все они оглядывались на Роджера, когда его проводили мимо, и несколько знакомых мужчин приветствовали его вежливым поклоном.

Оказавшись в этой части дворца, Роджер вновь начал надеяться, что все-таки предстанет перед королевой, но эта надежда угасла, едва зародившись. Конвой повернул прочь от высоких двустворчатых позолоченных дверей, и Роджера повели вниз по противоположной лестнице. У входа дожидался экипаж, запряженный парой лошадей. Один из солдат взобрался на козлы рядом с кучером, другой вскочил на запятки; де Безанваль усадил Роджера в карету, сам сел рядом с ним и задернул занавеску. Карета тронулась.

Несколько минут прошло в молчании, потом Роджер спросил:

– Позволено ли мне будет узнать, господин барон, куда вы меня везете?

– Сожалею, сударь, – отвечал пожилой швейцарец, – но мне приказано не разговаривать с вами, если этого не требуется для выполнения моих обязанностей.

Предоставленный собственным мыслям, Роджер решил, что, скорее всего, его везут в Париж и что, поскольку арестантов благородного происхождения обычно держали в Бастилии, туда, вероятнее всего, они и направляются. В этом случае им предстояло проехать около сорока миль, так что они приедут в столицу не раньше рассвета.

Теперь, когда он находился под стражей, слово, данное де Водрею, больше не связывало его, и он быстро перебрал в уме свои шансы на спасение. Единственная возможность бежать представится, когда они будут менять лошадей, а это им наверняка придется сделать несколько раз за время пути. Поскольку де Безанваль не запер дверцы кареты, если во время остановки он выйдет размять ноги, ничто не помешает пленнику выскользнуть из экипажа с другой стороны. Но в ту же секунду, как пленник ступит на землю, ему будет грозить опасность, ведь два швейцарца на козлах и на запятках вооружены мушкетами и сто шансов против одного, что в него будут стрелять при попытке к бегству.

Взвесив все «за» и «против», Роджер решил, что, даже если представится такая возможность, было бы слишком рискованно изображать мишень для двух мушкетов на близком расстоянии, лучше примириться с пленом, по крайней мере на время.

Он устроился поудобнее в уголке кареты и задремал под мерный стук колес и лошадиных копыт. Уже почти два дня его терзало беспокойство и, внезапно перестав хоть ненадолго гадать, что ему предстоит, он расслабился. Его окутал благословенный сон, который он тщетно призывал всего лишь час тому назад.

Неожиданно он проснулся. Карета остановилась, но Роджер был уверен, что проспал не долго. Де Безанваль, вылезая из экипажа, бросил через плечо:

– Окажите любезность следовать за мной, сударь.

Выбравшись из кареты, Роджер увидел, что они остановились у почтовой станции; но конюха, распрягающего лошадей, не было видно. Карета стояла посреди широкой, обсаженной деревьями аллеи, и, к своему изумлению, в конце ее Роджер увидел южный фасад дворца Фонтенбло, озаренный восходящей луной. Вдруг его осенило: в течение получаса они удалялись от дворца только затем, чтобы кружным путем тайно вернуться к нему же.

Сбоку от дороги деревья расступались, открывая тропинку, на которой виднелась женская фигура в плаще и капюшоне. Де Безанваль поклонился ей и, поманив к себе Роджера, прогудел:

– Шевалье, здесь мои обязанности заканчиваются. Я передаю вас на попечение этой дамы. Мое почтение.

Ответив поклоном на его поклон, Роджер шагнул вперед. Женщина в капюшоне протянула ему руку. Затем она сказала тихим, мелодичным голосом, который сразу выдал его обладательницу, сеньориту д’Аранда:

– Как вы поздно, сударь; прошу вас, идите скорее за мной.

На какую-то минуту, следуя за ней по узкой извилистой тропинке, окаймленной густыми кустами, Роджер подумал, что она устроила для него побег; но едва ли полковник швейцарских гвардейцев согласился бы участвовать в подобной затее.

На дальнейшие размышления у него не осталось времени, потому что они вышли на лужайку, посреди которой возвышался небольшой павильон. Между задернутыми занавесками виднелись узкие полоски света. Поднявшись по трем ступенькам на веранду, сеньорита потянула Роджера за собой, постучала в дверь и, открыв ее, втолкнула его внутрь.

На мгновение свет ослепил его; затем, потрясенный до глубины души, он понял, что стоит всего лишь в нескольких шагах от королевы. На ней была горностаевая накидка, наброшенная поверх декольтированного бального платья, бриллианты сверкали в высокой напудренной прическе. Рядом на столике лежала шпага, в которой он узнал свою собственную.

Роджер преклонил пред нею колено, она взяла шпагу в руки. Все еще ошеломленный неожиданным поворотом событий, он услышал ее слова:

– Шевалье, я всегда осуждала дуэли и в принципе не могу одобрить этот способ разрешения разногласий. Но я знаю, что в деле с графом де Келюсом вами руководили не какие-нибудь низменные соображения, но бескорыстная привязанность, которая делает вам честь. Поэтому явозвращаю вам вашу шпагу.

– Мадам! Мадам! Я… – залепетал Роджер.

Королева продолжала ровным голосом:

– В вечер вашего ареста я послала в Париж за вашими бумагами. Они прибыли сегодня утром, и вскоре после полудня я нашла время проглядеть их. Среди них я нашла рекомендацию пересмотреть ваше дело, присланную моим добрым другом графом д’Адемаром. Одного этого было бы недостаточно, чтобы оправдать вас, но я нашла еще отчет об этом деле, составленный господином виконтом де ла Тур д’Овернь. После его бегства в Бретань его величество направил ему приказ объяснить свое участие в этом деле. Выполняя этот приказ, он взял на себя ответственность за ваш поединок с де Келюсом; а господин виконт – один из тех дворян, чье слово все должны уважать. При таких обстоятельствах я считала бы себя невеликодушной, если бы осудила вас за сыгранную вами роль.

Когда она закончила свою речь, Роджер принял из ее рук шпагу, проговорив:

– Я всегда мечтал послужить вашему величеству и теперь так глубоко тронут вашим милосердием, что готов сделать все, что угодно, лишь бы доказать мою благодарность.

На мгновение она устремила на него задумчивый взор голубых глаз, затем сказала:

– Вы действительно так думаете, сударь, или это одна из тех пустых фраз, которые я слишком часто слышу при дворе? При том, как я обошлась с вами, было бы более естественно, если бы вы затаили на меня обиду, и мой порыв помочь правосудию доставил бы мне еще одного врага.

– Право, Мадам! – запротестовал он, не помня ничего, кроме ошеломляющего облегчения от своего чудесного спасения. – Вашим врагом я не мог бы стать никогда. Умоляю вас, только прикажите, и я докажу правдивость своих слов, хотя бы даже с риском для жизни, ведь ею я обязан вам.

На ее бледных губах появилась слабая улыбка.

– В таком случае, вы сами виноваты, если говорили необдуманно. Я, пожалуй, поймаю вас на слове и попрошу об услуге.

– Говорите, Мадам. Я весь внимание.

Поколебавшись минуту, она сказала:

– Сегодня я послала сеньориту д’Аранда выяснить о вас все, что только можно. Она сообщила мне, что вы большой любитель путешествий и на ближайшие шесть месяцев не связаны никакими обязательствами. Это верно?

– Да, ваше величество.

– Сеньорита также пересказала мне все, что вы рассказывали о своей юности и английском воспитании. Рассказанное вами подтверждает слова господина де ла Тур д’Овернь, что вы – не авантюрист, но благородный дворянин, на честь которого можно положиться. В настоящий момент мне крайне необходим такой друг.

Заключив из ее слов, что она готова считать его своим доверенным другом, Роджер едва верил своим ушам, но отважно заявил:

– Мадам, я не могу поверить, что при вашем величестве не найдется доброго десятка дворян, которые скорее пожертвуют жизнью, чем предадут вас, но если вам нужен еще один, то я – ваш.

– Мне нравится ваше прямодушие, сударь, – заметила она, теперь уже открыто улыбаясь ему, – и вы правы, но я должна объясниться. Действительно, к счастью, у меня есть друзья, которые, я уверена, готовы служить мне с опасностью для жизни, но все они хорошо известны моим врагам. Они – меченые, а вы, сударь, – нет.

Теперь Роджер понял ход ее мыслей, а интуиция, столько раз сослужившая ему хорошую службу, подсказала, что последует за этим.

Из ящика стола она вынула толстый конверт, который он подцепил на свою шпагу, когда она передавала его де Рубеку два дня назад:

– Вы узнаете этот пакет, который я собираюсь доверить вам, но прежде прошу вас, выслушайте внимательно то, что я хочу сказать, потому что я не хочу вручать вам его, не объяснив, насколько это важно для меня и, может быть, опасно для вас.

Она продолжала с той откровенностью, с которой всегда говорила с симпатичными ей людьми и которой слишком часто злоупотребляли:

– Вы несомненно заметили, в каком неспокойном состоянии находится Франция. Многие из бед, на которые жалуются люди, увы, приписывают мне. Это правда, что в первые годы моего царствования я иногда бывала легкомысленной и расточительной, но думаю, я никому не причинила большого вреда. А в последние годы я старалась, как могла, загладить свои прежние проступки и помогать королю экономить средства. Но народ ненавидит меня и называет «австриячкой». А какая-то часть дворян питает ко мне еще большую ненависть.

На ее глаза навернулись слезы, но она смахнула их и продолжала:

– Эти последние ни перед чем не остановятся, чтобы погубить меня, и даже во дворце, я знаю, есть шпионы, которые следят за каждым моим шагом. Вот почему я не решаюсь отправить этот пакет с кем-нибудь, кто известен как один из моих друзей. Если они прознают о содержимом этого письма, моего посыльного схватят и отнимут у него послание, не успеет он проехать и десяти миль.

Оказавшись перед этой дилеммой, я и подумала отправить письмо с посторонним, с этим де Рубеком. Его рекомендовал мне маркиз де Сент-Урюж. Как я теперь понимаю, он – один из многочисленных предателей, проникших в мое окружение. Я должна благодарить вас за то, что вы спасли меня от него; следовало бы послать кого-нибудь вчера вечером дать вам знать, что я не забыла об этом. Уверяю вас, сударь, даже если бы я не узнала правду, оказанная вами услуга смягчила бы любое наказание, которое его величество предложил бы применить к вам.

Роджер улыбнулся:

– Благодарю вас, Мадам. Хотя, зная де Рубека, я счел бы своим долгом защитить от него любую даму.

– И все же, сударь, этой дамой оказалась я, и вы оказали мне большую услугу. Но теперь о вас. Я нарочно послала сегодня за вами господина де Безанваля с его гвардейцами и приказала провести вас через галерею мимо моей приемной и усадить в закрытую карету как раз во время окончания карточного вечера. Весь двор, видевший ваш отъезд при подобных обстоятельствах, будет теперь убежден, что вы – в Бастилии и если даже позднее вы окажетесь на свободе, мои враги никогда не подумают, что вы – мой друг. Таким образом я попыталась обезопасить вас от их внимания и верю, что вам удастся без помех доставить это письмо к месту назначения.

Когда она передала ему пакет, Роджер, не увидев на нем никаких надписей, спросил:

– Кому я должен передать это, Мадам?

– Моему младшему брату, великому герцогу Тосканскому. Уже некоторое время я получаю из Вены известия о том, что мой старший брат, император, серьезно болен и не в состоянии интересоваться, как раньше, моими делами. Поэтому великий герцог Леопольд проявляет дополнительную заботу обо мне. Недавно он прислал мне письмо, в котором спрашивал, могла ли бы я сообщить ему подробности о кризисе, который угрожает нам, и как, по моему мнению, будут развиваться события. В этом пакете – все сведения, о которых он просил, вместе с моим мнением о господине Неккере и других министрах, которым доверился его величество. Мое мнение о некоторых из них отнюдь не благоприятно, так что излишне будет объяснять вам, как важно, чтобы этот документ не попал в руки моих врагов. Если это случится, он несомненно погубит меня.

– Ничего не бойтесь, Мадам, – решительно заявил Роджер. – Никто не отнимет его у меня, пока я жив, и его высочество великий герцог познакомится с содержимым письма, как только я окажусь во Флоренции.

– Благодарю вас от всего сердца, сударь, – вздохнула королева, и в глазах ее снова блестели слезы. Затем она сняла с пальца перстень с бриллиантами и сказала: – Возьмите это кольцо и продайте, чтобы покрыть дорожные расходы; или, если угодно, сохраните его на память о несчастной женщине.

Роджер взял кольцо и, опустившись на колени, поцеловал протянутую ему прекрасную руку.

Когда он поднялся и попятился к двери, королева позвала, повысив голос:

– Изабелла! Изабелла, дитя мое! Прошу вас, проводите господина шевалье до кареты.

В ответ на ее приказание сеньорита открыла дверь за спиной у Роджера и повела его вниз по ступенькам, прочь от павильона в темный сад.

– Вы согласились исполнить поручение ее величества, сударь? – спросила она своим нежным голосом.

– С большой охотой, сеньорита, – ответил он. – И не удивлюсь, если именно вы подали ей мысль оказать мне эту честь.

– Ее величество никак не могла найти посланца, которого не заподозрили бы ее враги. Мне пришла счастливая мысль, что вы не похожи на человека, который затаит обиду, и, может быть, согласитесь послужить ей.

Она быстро добавила:

– В этой карете вы за ночь проделаете первую часть пути на юг. Внутри вы найдете ваш чемодан и все ваши вещи. Господин де Водрей упаковал их для вас и сам принес сюда. Мне только остается, сударь, пожелать вам приятного и безопасного путешествия.

Разговаривая, они дошли до конца короткой тропинки и вышли на дорогу, где на расстоянии десяти ярдов их ждала карета. Остановившись, он на мгновение обернулся к ней в лунном свете. Ее смуглая кожа уже не казалась желтой, и густые черные брови не доминировали на продолговатом лице. Роджеру вдруг пришло в голову, что в ней есть какая-то своеобразная красота.

Он тихо проговорил:

– Как только моя миссия будет закончена, я возвращусь в Версаль. Могу ли я надеяться, сеньорита, что вы позволите мне засвидетельствовать вам свое почтение, ибо мне очень хотелось бы продолжить наше знакомство.

Она покачала головой:

– Боюсь, что этому не суждено исполниться, сударь, и что наша… да, скажем, дружба, ввиду тайны, которую мы разделяем, должна закончиться. Когда завтра двор двинется в путь, я покину его, оставлю Францию и вернусь к моим родителям, так что мы едва ли встретимся вновь.

Но рок переплел между собою судьбы этих двоих, и, хотя они думали, что прощаются навсегда, им было суждено повстречаться снова, и очень скоро. И тот же рок королеве Марии Антуанетте, верившей, что еще много лет она сможет наслаждаться семейным счастьем с мужем и детьми, предопределил никогда больше не увидеть захода солнца в Фонтенбло.

Глава 5 Недостойный священнослужитель

Осторожная попытка Роджера завязать роман с сеньоритой д’Аранда была продиктована минутным порывом, просто она показалась ему неотразимой при лунном свете. Не успела карета миновать аллею, как сеньорита покинула его мысли, он целиком сосредоточился на королеве.

Роджер начинал понимать, что в последние двадцать минут вел себя совершенно несвойственным ему образом. Отчасти это объяснялось ошеломляющим переходом от полного отчаяния к внезапному избавлению от столь реального длительного заточения. Но Роджер чувствовал, что было и нечто большее, что заставило его в таких необычайно сильных выражениях высказать свою преданность Мадам Марии Антуанетте и заявить о своей готовности немедленно выполнить ее поручение.

Едва он успел прийти к этому выводу, как экипаж остановился у ворот парка. Кучер приоткрыл окошечко в крыше кареты, и из темноты до Роджера донесся его голос:

– Куда прикажете доставить вас, сударь?

Это был приятный сюрприз: значит, кучер не получил определенных указаний; а Роджер ожидал, что его высадят в нескольких милях к югу от Фонтенбло и ему придется на следующий день самому добираться до Парижа.

– Вы можете отвезти меня в Париж? – спросил он.

– Разумеется, сударь, – ответил кучер.

Окошечко захлопнулось, и они снова двинулись в путь.

Мысли Роджера тотчас же вновь обратились к Мадам Марии Антуанетте. Признавшись самому себе, что ее необъяснимые чары были причиной тому, что он без оглядки поклялся в своей готовности служить ей, он с удовлетворением отметил, что все-таки не настолько потерял голову, чтобы позабыть об интересах мистера Питта.

Роджер не был для премьер-министра единственным источником информации о деятельности Генеральных штатов, о новых эдиктах двора, о замене министров или возобновлении сопротивления парламентов королевской власти. Все это и многое другое министр узнает из официальных донесений, которые герцог Дорсетский по крайней мере раз в неделю посылает герцогу Лидскому в министерство иностранных дел. Задача Роджера – собирать сведения особого рода, например о частной жизни и намерениях основных действующих лиц в предстоящей борьбе. Из них, очевидно, самыми значительными были король и королева; и если, предпринимая по поручению Мадам секретное путешествие, он мог рассчитывать по возвращении на ее полное доверие, то отъезд на несколько недель из эпицентра событий мог впоследствии с лихвой вознаградить его за упущенную мелкую рыбешку, которая попалась бы в его сети, останься он в Париже.

И все же он не был уверен, что смог бы отказать ей в просьбе, если бы от него потребовалось при этом поступить вопреки интересам своей миссии. Роджер надеялся, что у него хватило бы сил, но совсем не был в этом уверен. Он понял, что она просто околдовала его, пока он находился в ее присутствии. Красота королевы была бесспорна, и с тех пор, как Роджер впервые увидел ее издали несколько лет назад, он всегда думал о ней как об одной из самых красивейших женщин. Но дело было не только в этом. Он вспомнил, как однажды Хорейс Уолпол, приглашенный на обед в Эймсбери-Хаус, расточал ей хвалы, говоря, что она обладает властью внушать страстное и почти непреодолимое обожание. Роджер теперь понимал, что имел в виду столь выдающийся острослов и писатель; теперь он и сам подпал под власть ее чар и испытал на себе эту удивительную способность почти безо всяких усилий тронуть и взволновать душу мужчины.

При ее редкостном очаровании, порядочности и доброте было трудно понять, за что народ так возненавидел ее. Когда четырнадцатилетней девочкой она приехала во Францию в 1770 году, чтобы выйти замуж за дофина, который был всего лишь на пятнадцать месяцев старше ее самой, население просто обезумело, восхищаясь ее красотой. Большие и маленькие города состязались между собой, посылая ей богатые подарки, и при каждом появлении на публике ее встречали бурные овации. Но постепенно ее популярность сошла на нет, и теперь ее ненавидели больше, чем любую другую женщину в Европе.

Ее юношеские безумства и расточительство не стоили стране и сотой доли тех сумм, которые Людовик XV израсходовал на своих любовниц; и в политике она не играла никакой роли до самого недавнего времени, когда медлительность и нерешительность ее мужа угрожали погубить государство. И тем не менее все население, за исключением небольшого кружка ее друзей, возлагало на нее вину за прискорбное состояние дел во Франции.

Роджер мог объяснить это только тем, что ее поступки и поведение намеренно извращали те тайные враги, о которых она ему говорила; а он знал, что эти враги не были плодом ее воображения. За время, проведенное в Париже, он выяснил, что во многих случаях злобная клевета на королеву исходила от герцога Орлеанского, и был уверен, что этот кузен короля не остановится ни перед чем, лишь бы погубить ее.

Роджеру пришло в голову, что герцог, вероятно, знал о конфиденциальном письме королевы, которое он теперь вез ее брату. Она сказала, что де Рубека рекомендовал ей маркиз де Сент-Урюж, а он едва ли взялся бы искать для нее посыльного, не выяснив предварительно, куда тот должен будет ехать. Поэтому де Сент-Урюж, скорее всего, знал, что местом назначения де Рубека была Флоренция, а этого было бы для него вполне достаточно, чтобы угадать в общих чертах содержание письма. Может быть, он и не знал, что за человек был де Рубек, но Роджер сильно сомневался в этом; а если маркиз знал, это доказывало, что он – предатель. Знание того, о чем королева пишет своему брату, не могло понадобиться простому дворянину, но в руках его высочества герцога Орлеанского эта карта могла оказаться козырной, чтобы погубить ее.

Таким образом, если де Сент-Урюж хотел завладеть письмом, то только потому, что собирался передать его кому-то другому, а при данных обстоятельствах все указывало на его высочество.

Если предположить существование заговора с целью завладеть письмом, рассуждал Роджер, то, так как этот заговор потерпел неудачу, де Рубек к этому времени уже наверняка доложил о своем конфузе де Сент-Урюжу, а маркиз сообщил герцогу; но нет никаких причин ожидать, что они смирятся с поражением, так же как и королева не отказалась от намерения отправить свое послание. Она говорила, что окружена шпионами, так что, даже если она больше не доверяет Сент-Урюжу, в ее окружении могут найтись другие тайные слуги герцога Орлеанского, которые приложат все силы, чтобы узнать, кого она на этот раз выберет своим посланцем в Тоскану. Видимо, она опасалась чего-то в этом роде, поэтому и прибегла к стольким предосторожностям, скрывая свой новый выбор посыльного и его отъезд.

По мнению Роджера, она сделала это с большим искусством; едва ли кто-нибудь из придворных, видевших, как его уводят под конвоем, станет подозревать, что Мадам могла доверить ему что-либо. Но все же, чтобы передать ему письмо, ей пришлось поздно ночью выскользнуть из дворца, и, если среди ее придворных дам была шпионка герцога Орлеанского, та вполне могла проследить за королевой. В таком случае Роджера могли увидеть и узнать, когда он выходил из кареты поблизости от павильона, и тогда ее стратагема теряла всякий смысл, поскольку герцог скоро узнал бы всю правду.

Даже если это было так и враги королевы знали, куда он направлялся, маловероятно, чтобы они успели устроить ему засаду прежде, чем он достигнет Парижа, но Роджер чувствовал, что после этого он должен будет постоянно опасаться нападения, а значит, необходимо принимать все меры предосторожности, чтобы его не застигли врасплох.

Если бы он был сам себе господином, он вовсе не стал бы возвращаться в Париж, но некоторые дела в столице, связанные с его работой для мистера Питта, настоятельно требовали этого, прежде чем он сможет с чистой совестью отправиться в Италию. Но он решил, оказавшись в Париже, по возможности затаиться, на случай, если люди герцога нападут на его след. Те же, кто полагал, что он находится в Бастилии, не должны разувериться в этом.

Помня о принятом решении, Роджер, когда карета около четырех часов утра прибыла в деревушку Вилльжуиф близ Парижа, приказал кучеру не въезжать в город, а высадить его у какого-нибудь тихого, респектабельного постоялого двора в одном из юго-восточных предместий.

Хотя еще не рассвело и только чуть посеревшее небо на востоке предвещало близкий восход солнца, заставу уже открыли, чтобы пропустить вереницу повозок и фургонов, везущих продукты на рынок. Кучер, видимо, хорошо знал этот район, потому что, миновав заставу, он без колебаний проехал несколько улиц в глубь предместья Сен-Марсель и там высадил Роджера перед гостиницей напротив королевской фабрики гобеленов. Поблагодарив его, Роджер вызвал хозяина гостиницы, потребовал комнату и немедленно лег спать.

Когда он проснулся, был почти полдень. Первым делом он вынул из-под подушки пакет, доверенный ему королевой, и принялся рассматривать его. Еще прошлой ночью его начали беспокоить некоторые деликатные вопросы этики, связанные с этим пакетом, но он отложил их решение, считая, что утро вечера мудренее. Но вот наступило утро, и он уже не мог оттягивать разрешение весьма неприятной дилеммы.

Как агент британского правительства, которому среди прочего было специально поручено попытаться выяснить мнение королевы о возможном ходе дальнейших событий и о лицах, которые с наибольшей вероятностью будут играть важную роль в этих событиях, он, очевидно, был обязан вскрыть пакет и ознакомиться с его содержимым. Собственно говоря, он молился о чуде, которое помогло бы ему в достижении этой цели, и такое чудо было ему даровано. Бесценный пакет прямо-таки упал к его ногам: едва ли Провидение могло бы сделать для него больше.

С другой стороны, ему страшно не хотелось вскрывать пакет, ведь королева сама вручила его Роджеру, полагая, что он достоин ее доверия.

Более четверти часа он вертел в руках пакет и так и сяк, раздираемый противоречиями, затем, наконец, в голове у него немного прояснилось. Его первейшая обязанность – это долг перед своей страной, и, если бы прекрасная иностранная королева попросила его сделать что-то во вред Британии, он был уверен, что отказал бы ей. Более того, соглашаясь служить ее посыльным, он в какой-то мере думал о том, что это поможет ему завоевать ее доверие. Но для чего он стремился завоевать ее доверие? Единственно для того, чтобы передать ее мысли мистеру Питту. А здесь, в письме, были не просто случайно высказанные мысли, которые он мог бы позже услышать от нее, а ее тщательно обдуманное мнение. Что толку щадить комара, чтобы проглотить верблюда, – доставить письмо не вскрывая, затем вернуться в Версаль с обдуманным намерением шпионить за королевой.

Оставалось еще данное им слово защищать письмо ценой своей жизни от рук врагов. Но мистер Питт питает к ней самое дружеское расположение и, безусловно, не откроет содержимого ее письма никому из ее недоброжелателей. На всякий случай Роджер мог еще и написать мистеру Питту, рассказать, при каких обстоятельствах письмо попало к нему в руки, и просить никому не показывать копию послания. Премьер-министр слишком порядочный человек, чтобы не оценить деликатность этого дела и скрупулезно не выполнить подобную просьбу.

Выбравшись из постели, Роджер вынул из кармана штанов свой дорожный нож, зажег свечу у кровати при помощи огнива и нагретым в пламени острием ножа подцепил одну из тяжелых печатей, которыми было запечатано письмо. Через двадцать минут осторожной работы ему удалось снять три печати, не повредив их, так что теперь он мог отогнуть верх и достать из конверта содержавшиеся в нем двадцать или более исписанных листов. Одного взгляда на документ было достаточно, чтобы понять, что он зашифрован.

Роджер ничуть не удивился, так как подсознательно ожидал этого. Он знал, что члены королевских семей обычно вели всю частную переписку при помощи шифра. Но к шифрам такого рода, к счастью, сравнительно нетрудно найти ключ, и, хотя обстоятельства лишили его возможности узнать мнение королевы, он знал, что мистер Питт скоро справится с этим затруднением.

Положив бумаги в конверт, он засунул его в глубокий карман в подкладке своего камзола, затем оделся и спустился в кофейню. Там он заказал весьма плотный завтрак, который съел, не разобрав вкуса, но с большим удовольствием. Позавтракав, Роджер сообщил хозяину, что комната понадобится ему на одну или, может быть, две ночи, затем вышел на улицу и, зная, что найти в этом далеко не шикарном квартале наемный экипаж будет сложно, сел в первый же омнибус, направлявшийся к центру Парижа.

Он сошел у Нового моста, пересек оконечность острова Сите и, очутившись на северном берегу Сены, повернул налево, все время поглядывая по сторонам, чтобы не наткнуться случайно на какого-нибудь знакомого. Пройдя вдоль южного фасада Лувра, он оказался в саду Тюильри. Здесь он сорвал одиннадцать листиков и отломил прутик с нижней ветки одного из платанов, все вложил в конверт, принесенный специально для этой цели.

Продолжая прогулку, он пересек сад, вышел на улицу Сент-Оноре и двинулся по ней на запад. Не успев отойти далеко, он увидел небольшую процессию – человек тридцать довольно грубого вида двигались ему навстречу. Во главе шел человечек с лисьей физиономией, одетый несколько лучше остальных, который нес плакат с надписью: «Пусть он подавится своими пятнадцатью су. Долой угнетателей бедняков!» Рядом с ним женщина со спутанными черными волосами била в маленький барабан, а мужчины призывали прохожих присоединяться к ним.

По всей стране выборы уже завершились, но Париж отстал, и страсти здесь все еще кипели, так что Роджер предположил, что компания хулиганов направлялась на какое-то политическое сборище. Вскоре после этой встречи он зашел в лавку цирюльника и спросил месье Обера.

Владелец вышел из задней комнаты и любезно приветствовал Роджера, как старого знакомого, после чего тот вынул из кармана конверт с одиннадцатью листьями и прутиком:

– Прошу вас, господин Обер, передайте это вы-знаетекому, когда он зайдет к вам завтра утром.

Брадобрей ответил ему понимающей улыбкой, спрятал письмо в карман и с поклонами проводил его до дверей лавки.

Не желая больше задерживаться в этом квартале, где ему могли повстречаться знакомые, Роджер окликнул проезжающую мимо наемную карету и велел кучеру отвезти его в Пасси, но по дороге остановился у первой же лавки, торгующей письменными принадлежностями.

Он купил несколько листов тонкого пергамента, немного копировальной бумаги и несколько гусиных перьев, очень тонко отточенных, после чего продолжил свой путь.

Карета везла его по северному берегу Сены, поворачивая вместе с рекой на юго-запад, где узкие улочки сменились отстоящими друг от друга домами, каждый из которых был окружен садом, затем они выехали на открытую местность. Миновав поля, карета въехала в очаровательную деревушку Пасси, где Роджер направил кучера к прелестному маленькому домику. Выйдя из кареты, он сказал вознице, что проведет здесь несколько минут либо несколько часов и в последнем случае хорошо заплатит за ожидание; затем прошел по ухоженной садовой дорожке к дому и позвонил в дверь.

Дверь открыл слуга в темной ливрее, и Роджер осведомился, вернулся ли уже хозяин из деревни. К его великой радости, ответ оказался утвердительным, владелец был дома, так что Роджер назвал слуге свое имя, и его проводили в прекрасно обставленную гостиную на первом этаже, которую он так хорошо знал со времен своего пребывания в Париже два года тому назад.

Оставшись на несколько минут один, он поздравил себя с тем, что сумел-таки встретиться со своим старым другом. Две недели назад он был горько разочарован, не застав того дома. Роджер был уверен, что хозяин дома мог бы, если бы захотел, предсказать возможный ход событий после созыва Генеральных штатов точнее любого другого человека во всей Франции. Если бы не эта причина, он ни за что не отправился бы сегодня в Пасси; но Роджер чувствовал, что должен предпринять последнюю попытку добиться этой встречи, даже если в результате станет известно, что он снова на свободе; ведь перед отъездом в Италию он должен был подготовить свой последний отчет для мистера Питта.

Из открывшейся двери появился стройный, моложавый человек среднего роста в богатом костюме фиолетового шелка, опирающийся на малаккскую трость. Надменное выражение худого аристократического лица смягчали рот, выдававший наклонность к немного желчному юмору, живые голубые глаза и чуть вздернутый нос. До недавних пор он был известен как господин аббат де Перигор, теперь же он был епископ Отенский, а со временем ему предстояло носить титулы герцог Беневенский, князь Талейран, архиканцлер Европы.

Загорелое лицо Роджера озарила улыбка, и он проговорил с поклоном:

– Надеюсь, вы не забыли меня, господин епископ?

– Друг мой, как бы я мог? – отвечал епископ со своей обычной любезностью. Затем, прихрамывая, он вошел в комнату и, знаком предложив Роджеру кресло, сел сам и продолжил удивительно звучным и глубоким голосом: – Но расскажите мне, откуда вы возникли? Вы только что из Англии или уже некоторое время пробыли во Франции?

– Меня только сегодня утром выпустили из Бастилии, – отвечал Роджер без запинки.

– Хо-хо! – воскликнул прелат. – Чем же вы вызвали такое неудовольствие его величества, что он одарил вас столь странным гостеприимством?

– Все эта старая история с де Келюсом. Я думал, что обвинение с меня снято и все это дело давно забыто, но, как оказалось, я ошибся. Отправившись подышать воздухом в Фонтенбло, я был узнан несколькими придворными и, не успев оглянуться, очутился в тюрьме.

– И долго вы там пробыли?

– О нет, хотя был уверен, что останусь там надолго, и пережил все полагающиеся по такому случаю душевные терзания. Очевидно, было решено, что по прошествии столь долгого времени мне довольно будет одной ночи в заточении, чтобы явственно представить себе, как неприятно было бы задержаться там намного дольше, если бы мне снова случилось согрешить. Когда я завтракал, ко мне пришел комендант и сообщил, что вместе с приказом о моем заключении он получил указания освободить меня на следующее утро.

– Вам повезло, что вы так легко отделались. Было весьма необдуманно возвращаться во Францию, не убедившись прежде в отмене приказа о вашем аресте. У людей господина де Кросна долгая память на такие дела, как ваше.

Роджер состроил гримасу.

– Не так уж легко провести ночь в тюремной камере, если думаешь, что можешь остаться там навсегда. Но отправил меня в каземат не начальник полиции. Все, кого я встречал в Фонтенбло, за одним исключением, сочувствовали мне, так что я уверен, что был бы избавлен от этого весьма неприятного переживания, если бы не злоба королевы.

– А! – пробормотал де Перигор, внезапно нахмурившись. – Так вы пострадали от этой женщины, привыкшей совать свой нос в чужие дела?

Роджер хорошо знал про сильнейшую и не совсем беспричинную вражду хозяина дома к королеве и намеренно сыграл на этом. Всего за три дня до того он мог убедиться во взаимности этой неприязни, когда королева заклеймила его друга, назвав его «этот недостойный священнослужитель». С циничной усмешкой он заметил:

– Я отлично помню ваш рассказ о том, как ее величество помешала вам получить головной убор кардинала, обещанный вам его святейшеством по рекомендации короля Густава Шведского; но я думал, что ваша вражда к ней могла несколько утихнуть с тех пор, как вам дали епископство.

– Дали! – презрительно отозвался де Перигор. – Епископство, с позволения сказать! Это жалкое епископство! Не знаю, было ли более неприятно их величествам назначить меня сюда или мне самому получить такую подачку! Они сделали это только потому, что такова была последняя просьба моего отца на смертном одре полтора года назад, и они едва ли могли не исполнить ее. Что до меня, мне тридцать четыре года и вот уже десять лет я достоин митры больше, чем кто-либо другой. Запоздало согласившись на мое назначение, король мог бы, по крайней мере, дать мне архиепископство Буржское, которое в то время было вакантно. Но нет, он отделался Отеном; эта епархия приносит мне нищенскую сумму – двадцать тысяч ливров в год.

В этот момент слуга внес на подносе бутылку в ведерке со льдом и два высоких бокала.

– Не угодно ли бокал вина? – осведомился епископ. – В этот час наше чувство вкуса еще достаточно свежо, чтобы оценить качество винограда, и я уверен, что вы найдете это вино вполне сносным.

Собственно говоря, это было «Гран Монтраше» семьдесят второго года, хранившее в своих золотистых глубинах солнечный свет давно прошедшего лета. Пригубив вино, Роджер поблагодарил хозяина за доставленную радость. Затем, когда слуга удалился, он возобновил прерванный разговор, заметив с улыбкой:

– Поистине печально, что узость взглядов их величеств лишила вашу милость возможности наслаждаться лучшими дарами обоих миров.

Этим он по возможности тактично намекал, что Пери-гор должен бы винить только самого себя за то, что его обошли, так как даже в ту распущенную эпоху его безнравственный образ жизни шокировал весь Париж, тогда как король и королева славились своим благочестием. Но епископ принял его слова всерьез и возразил:

– Друг мой, смешивать эти два мира – значит ничего не знать о действительной жизни. Как сотни других рукоположенных священников, и в том числе многих высоких сановников, как и я сам, я был призван Церковью без своего согласия, не чувствуя к этому никакого призвания. Женщины, как учит нас Писание, были созданы на радость мужчинам, и, следовательно, отказывать себе в праве наслаждаться ими было бы противно воле Божией, не говоря уже о человеческой природе. Если уж нам запрещено жениться, приходится прибегать к другим способам, и что в этом плохого? С незапамятных времен французские короли знали об этом и не возражали. По-моему, несправедливо ставить мне в вину, что я оказался в этих удовольствиях более счастлив, чем многие иные.

С другой стороны, будучи генеральным агентом по делам Церкви провинции Турень, я ревностно исполнял свои обязанности и проявил себя как способный администратор. Так что, когда мою кандидатуру на рукоположение представили королю, меня поддерживали ведущие церковные сановники Франции, которые ходатайствовали за меня перед королем и убеждали его проявить снисхождение к моим любовным историям, как к обычным юношеским увлечениям.

– Следует ли это понимать так, что теперь вы стали образцом праведности? – ухмыльнулся Роджер.

Де Перигор ответил такой же ухмылкой:

– Боюсь, совсем напротив. И мне не больше, чем прежде, нравится изображать священника. Но вы, вероятно, обратили внимание на мой костюм. Я обнаружил, что фиолетовое облачение епископа замечательно идет мне, так что в виде уступки нашей Церкви я велел сшить себе несколько светских костюмов того же цвета.

– А как относится к этому ваша паства? – спросил Роджер. – Когда, приехав в Париж недели три назад, я искал встречи с вами, мне сообщили, что вы уехали в свою епархию.

– Ах, – вздохнул епископ. – Тут дело было серьезное, и я не пошел на риск, дабы не обидеть прихожан светским нарядом. Хотите верьте, хотите нет, но я целый месяц изображал почтенного священника. К несчастью, я так отвык от этого, что однажды во время мессы позабыл порядок ритуала. – Рассмеявшись, он продолжал: – Я никогда прежде не посещал свою епархию, считая, что вполне достаточно время от времени отправлять им пасторское послание, благочестивое до тошноты; молю Бога, чтобы больше никогда мне не пришлось побывать там. Но эта поездка была необходима, так как я хотел, чтобы меня избрали представителем духовенства епархии на предстоящей встрече Генеральных штатов.

– Судя по сообщениям газет, вам это удалось, и я приношу свои поздравления вашей милости.

– Тысяча благодарностей. – Де Перигор грациозно наклонил голову. – Впрочем, исход выборов был предрешен. Я угостил этих бедолаг-священников таким обедом, какого они в жизни не видывали, и внушил каждой влиятельной женщине лестную уверенность, будто мечтаю переспать с нею. Но теперь, когда меня избрали, я и знать не хочу, что они там обо мне думают. Мне это настолько безразлично, что, изнывая вдали от цивилизованного Парижа, я отряхнул прах Отена с ног своих и помчался прочь в своей карете в девять часов утра Пасхального воскресенья.

Раз уж разговор зашел о Генеральных штатах, Роджер не дал ему снова уйти в сторону:

– Встреча Генеральных штатов столько раз откладывалась, что начинаешь сомневаться, соберутся ли они когда-нибудь.

– Этого можно не опасаться, – быстро уверил его де Перигор. – Отсрочек невозможно было избежать. Вы, как англичанин, плохо представляете себе, что это собрание значит для Франции и какое бесчисленное количество вопросов пришлось решить, прежде чем оно стало возможным. Мало того что штаты не собирались на протяжении семи поколений, когда они и собирались, то представляли далеко не всю нацию; но в нашем теперешнем критическом положении созывать непредставительное собрание было бы совершенно бессмысленно. Вследствие этого почти все предшествующие прецеденты оказались более чем бесполезны. В сущности, это первые всеобщие выборы в истории Франции, и нам пришлось выработать принципы, на которых они должны были строиться, практически с нуля. В прошлом году я несколько месяцев помогал в этом господину Неккеру и знаю, что этот вопрос буквально начинен трудностями.

– Какого вы мнения о господине Неккере? – перебил его Роджер.

– Он весьма способный финансист, но крайне неспособный государственный деятель, – ответил де Перигор. – Только финансовый гений мог удерживать казну от банкротства все долгие месяцы, ушедшие на подготовку к выборам; но во всех остальных отношениях он человек очень средний. Он мыслит недостаточно масштабно, чтобы охватить широту вопросов, поставленных на карту, а его либеральные наклонности продиктованы скорее сентиментальностью, чем истинным пониманием нужд нации. Год назад я возлагал на него большие надежды, но теперь я лучше узнал его и очень скоро заметил, что его действиями на девять десятых управляет тщеславие. Если бы в минуты кризиса он не прислушивался к разумным советам своей дочери, я убежден, что публика давно уже распознала бы в нем человека из соломы.

– Под его дочерью, я полагаю, вы разумеете мадам де Сталь?

– Да. Она у него одна и, по-моему, далеко превосходит его интеллектом. Она – блестящая женщина и могла бы найти лучшую партию, чем здешний министр Швеции. Тысячу раз жаль, что между нею и вашим мистером Питтом так ничего и не вышло.

– Мистером Питтом! – воскликнул Роджер. – Никогда не представлял его женатым.

– Несомненно, в последние годы он был слишком занят, чтобы заниматься матримониальными проектами. Но во время его единственного визита в нашу страну в 1783-м, уверяю вас, шла речь о его браке с мадемуазель Неккер, он сам говорил мне об этом. Хотя господин Неккер очень богат, в то время он был всего лишь помощником контролера финансов, и породниться с блестящим младшим сыном лорда Чатема было бы весьма полезно для его продвижения по службе, так что и он, и его жена стремились к этому браку. Мистер Питт тоже был отнюдь не против. Но, насколько я знаю, молодая леди придерживалась другого мнения, и по этой причине дело закончилось ничем.

– Вы меня изумляете. Но прошу вас, продолжайте рассказ о характере господина Неккера. Из ваших слов можно заключить, что он едва ли сможет руководить Генеральными штатами.

Де Перигор покачал головой:

– Вне всякого сомнения. И его задача не становится легче оттого, что ему не доверяют ни король, ни королева. И в этом они в кои-то веки правы. Популярность вскружила ему голову, ради благосклонности толпы он способен поощрять любые ее безумства.

– Значит, если король не переменит министра, похоже, некому будет держать депутатов в узде. Как вы полагаете, кто из них может повести за собой остальных?

– Это невозможно предсказать. Как видно, вы недооцениваете новизну ситуации. Как я говорил, во Франции еще не бывало ничего даже отдаленно похожего на эти выборы. Только беднейшие граждане, которые не платят налогов, не получили права голоса, так что общее число избирателей приближается к шести миллионам. Но они не избирают непосредственно депутатов, которые будут представлять их в Генеральных штатах. Механизм выборов невероятно сложен, его удалось окончательно выработать лишь после долгих месяцев ожесточенных споров. Многие города настояли на том, чтобы организовать выборы по-своему, и в разных провинциях применяются разные системы. Но в целом группы людей, сильно различающиеся по численности, избирают своих представителей в местные собрания, а эти собрания, в свою очередь, избирают депутатов.

Такая в значительной мере произвольная система приведет к тому, что в следующем месяце в Версаль съедется самая разношерстная публика. Только одно можно сказать с уверенностью: даже имена большинства из них не будут известны. Но любой из них может оказаться вершителем судеб, и имя его вскоре прогремит по всей Европе.

Роджер кивнул:

– Вы говорите, конечно, о третьем сословии, ну а первые два? Среди них наверняка найдется много талантливых людей и с большим опытом; разве не велика вероятность, что некоторые из них станут новыми лидерами нации?

– Их выборы проходят почти так же беспорядочно. По оценкам, во Франции около ста пятидесяти тысяч представителей духовенства и примерно столько же дворянства, ведь к нему причисляют и мелкопоместных дворян, которых вы в Англии называете джентри. Но эти огромные группы избирателей будут представлять всего лишь по триста с небольшим депутатов. На выборах духовенства обошли многих высоких сановников, но избрали значительное число сельских кюре, которые никогда прежде не выезжали из своих деревушек. То же и с дворянством. Более половины избранных к настоящему времени – небогатые сельские жители, имущество которых состоит из нескольких акров земли да родового герба. А дворянство мантии, или, как их можно было бы назвать, судебные власти, – класс, несомненно, более других достойный высказать свое мнение по вопросам, которые мы призваны обсудить, вообще почти не представлен.

Епископ предложил гостю свою табакерку, сам взял понюшку, подержал мгновение у своего немного вздернутого носа, придававшего его лицу такую пикантность, изящно смахнул крошки табака кружевным носовым платком и продолжил:

– Более того, я сильно сомневаюсь, что одно из двух первых сословий будет в состоянии как-то влиять на третье. В случае давних прецедентов все три сословия имели равное число представителей, и на месте короля я и сейчас настоял бы на этом, если пришлось бы, даже силой оружия. Но этот слабый глупец, как обычно, испугался шума, поднятого общественностью, и уступил требованию смутьянов, разрешив третьему сословию прислать в Версаль столько же депутатов, сколько будет у двух других сословий, вместе взятых. Поскольку совершенно ясно, что многие беднейшие дворяне и священники примкнут к третьему сословию, к остальным же двум – очень немногие, это означает, что естественные защитники прерогативы короля будут обречены с самого начала.

– Но мне казалось, что три сословия должны принимать решения по отдельности, – возразил Роджер. – В этом случае у вас все-таки будут два голоса против одного.

– Пока правила таковы; но сколько времени они просуществуют на практике? – туманно ответил де Перигор.

После минутного молчания Роджер заметил:

– Судя по вашим словам, когда Генеральные штаты наконец соберутся, на них будут представлены самые разнообразные люди; наверняка там найдутся и носители ценных идей.

– Позже – может быть, но не с самого начала. Теоретически все депутаты должны вносить только те предложения, которые изложены в их тетрадях. Король созвал Генеральные штаты не для того, чтобы обсудить определенные предложения его министров. У него хватило идиотизма предложить всем жителям страны давать ему советы по поводу того, как выбраться из нынешнего запутанного положения. И вот сотни тысяч всезнаек взяли на себя роль скороспелых министров. На минувшее полугодие каждая группа избирателей превратилась в распаленный дискуссионный клуб, и самые решительные участники составили свои программы, которые избранные ими представители повезли с собой на местные собрания. На этих собраниях каждая тетрадь, естественно, стала предметом яростных споров, и в конце концов наиболее яркие положения были собраны в особые тетради для каждого депутата. Депутаты везут эти тетради в Версаль в качестве наказов своих избирателей и по закону не имеют права отклоняться от изложенного в них.

Роджер кивнул:

– Я знал об этом; но ведь эти тетради, вобравшие в себя мнения всех мыслящих людей Франции, должны содержать множество стоящих предложений?

– Судя потем, которые я видел до сих пор, гораздо меньше, чем можно было ожидать. Большинство предложений от крестьянства совершенно никчемны. Эти люди ничего не видят дальше собственного носа. В основном там детские требования об отмене всех налогов и лишении двух первых сословий феодальных прав да просьбы его величеству всемилостивейше распорядиться об очистке сточной канавы в их деревне. Что касается прочих требований, почти все они следуют образцам, распространяемым в форме памфлетов и разработанным людьми вроде господина де Сиейеса.

– Что вы думаете о нем? – поинтересовался Роджер.

– Лично он мне несимпатичен. Это иссохший человечек, которого природа вместо сердца наделила холодным, расчетливым умом. Кроме себялюбия, у него нет никаких страстей, разве что исступленная ненависть к любым формам аристократии. Священник из него не лучше, чем из меня, и он провалился на выборах от своего сословия. Но, как я слышал, ввиду великих заслуг в борьбе с абсолютизмом ему было позволено выдвинуть свою кандидатуру в депутаты от города Парижа, так что он несомненно обеспечит себе местечко в третьем сословии.

Епископ умолк, чтобы наполнить бокалы. Затем вновь заговорил:

– Вы англичанин и, возможно, не видели его памфлет, который начинается словами: «Что есть третье сословие? Все. Чем оно было до сих пор в политическом плане? Ничем. Чего оно хочет? Стать чем-то». Этот памфлет разошелся тысячами экземпляров и сразу выдвинул его в передние ряды борцов за реформы. Я не стал бы доверять ему ни на йоту и думаю, что у него не хватит мужества, необходимого, чтобы стать крупным деятелем; но, если мы добьемся конституции, он может далеко пойти. Его образец тетради, безусловно, оказал огромное влияние на написание большой части других тетрадей, которые привезут в Версаль.

– А что же ваша собственная? – спросил Роджер с улыбкой.

Де Перигор рассмеялся:

– На этот счет я спокоен. Я сам составил ее.

– Было бы весьма интересно узнать о ее содержании.

– Друг мой, мне бы и в голову не пришло утомлять вас этим. Она полна такого рода трескучих фраз, какие охотно проглатывают глупцы, и я давно уже забыл о ней.

– Расскажите, кто еще, кроме господина аббата Сиейеса, может, по-вашему, проявить себя?

– Малуэ выделяется своей порядочностью, если только прислушается к людям умеренных взглядов. Также Мунье – один из самых известных политиков Франции, его считают оракулом по всем вопросам парламентской процедуры. Затем Дюпон де Немур, экономист, Байи, всеми уважаемый астроном, Луи де Нарбонн и Клермон-Тоннер; всех их, если припомните, вы встречали здесь, когда посещали мои утренние приемы, и все они – люди недюжинных способностей. Но, как я уже говорил вам, потенциальных возможностей подавляющего большинства только что избранных депутатов пока не знает никто в Париже.

– Вы не упомянули графа Мирабо.

– Я счел это излишним. Оноре Габриель Рикетти на голову выше всех, кого я назвал, не только физически, но и по своему уму. Так как его отец, сварливый старый маркиз, отказался дать ему даже самый маленький феод, необходимый для избрания от второго сословия, он выдвинул свою кандидатуру от третьего сословия, сразу и в Марселе и в Эксе. Оба города избрали его, и он предпочел представлять второй из них. Какова бы ни была судьба остальных депутатов в собрании, напоминающем вавилонское столпотворение, где все пытаются высказаться одновременно, можно быть уверенными, что Мирабо не даст себя заглушить.

– Вы считаете, у него есть задатки большого лидера?

Единственный раз Перигор заколебался, нахмурив гладкий лоб:

– Трудно сказать. Всему свету известно, что он прирожденный проходимец. Он провел несколько лет своей жизни в самых разнообразных тюрьмах, хотя и не совсем по своей вине, потому что его отец преследовал его с большой жестокостью и много раз добивался его ареста с помощью lettre de cachet. Но и выйдя из тюрьмы, он придерживался весьма темного образа жизни, пускаясь на самые низкие уловки, чтобы раздобыть деньги на удовлетворение своих страстей. Не думаю, чтобы он был более безнравствен, чем я, но, конечно, куда более неосторожен. Он покинул свою жену и похитил жену одного из дворян мантии. Затем покинул и ее и сбежал с молодой женщиной из монастыря, которая готовилась к постригу.

Я думаю, что он – истинный патриот. Он, безусловно, наделен могучим интеллектом и ярой целеустремленностью. Я уверен, что он не сказал бы, не написал и не сделал бы ничего, что считал бы вредным для своего дела. Но Рикетти – итальянского происхождения, и горячая южная кровь частенько ударяет в его большую голову; боюсь, его погубят слишком сильные страсти.

– Как ни велика его популярность в массах, – заметил Роджер, – трудно себе представить, чтобы король, если решит даровать народу конституцию, доверил человеку с такой предысторией формирование правительства.

Уголки епископского рта приподнялись в циничной улыбке.

– Кто может знать, друг мой, насколько король будет иметь право голоса по вопросу выбора его будущих министров?

– Так вы, по-видимому, убеждены, что Генеральные штаты не только вынудят его даровать конституцию, но в придачу еще и лишат его политические действия всякой значимости?

Де Перигор кивнул:

– Да, я так считаю. По моему мнению, монархия, хотя она и пришла в упадок, зиждется на слишком прочной основе, чтобы ее можно было свергнуть, и этого не желает никто, кроме кучки экстремистов. Но как только штаты наконец соберутся, можете быть уверены, они не ограничатся полумерами.

– Я согласен с тем, что вы говорите о монархии, но как насчет ее нынешнего представителя на троне? Существует ли возможность, что герцог Орлеанский попытается занять его место или, по крайней мере, захочет стать заместителем главнокомандующего на правах регента?

Выразительные глаза коварного священника неожиданно стали совершенно пустыми, и он ответил небрежным тоном:

– Его высочество герцог Орлеанский несомненно стремится играть более заметную роль в государственных делах, но я не могу поверить, чтобы он замышлял измену королю.

Роджер не сомневался, что его друг лжет, а значит, почти наверняка он в какой-то мере сам замешан в орлеани-стском заговоре, поэтому он не стал настаивать и вместо этого спросил:

– Вы, случаем, не знаете господина де Сент-Урюжа?

– Близко я с ним не знаком. Кажется, он принадлежит к окружению короля, а я уже давно не являюсь персоной грата при дворе. Но почему вы спрашиваете?

– Потому что перед отъездом из Англии мне дали рекомендательное письмо к нему, – солгал Роджер, – а я пока еще не мог узнать его теперешнего адреса.

– Попробуйте в Пале-Руайяле, – посоветовал де Пери-гор. – Сам я не часто там бываю, но на прошлой неделе случайно оказался и по дороге в кабинет его высочества встретился с де Сент-Урюжем, выходившим оттуда. Возможно, кто-то из секретарей сможет сообщить вам, где он живет.

Если покровителя мерзавца де Рубека видели выходящим от герцога Орлеанского, это еще не доказывало, что он и сам – орлеанист, но, безусловно, подтверждало теорию Роджера, что тот мог им быть. При явном нежелании Перигора обсуждать герцога Роджер чувствовал, что ему очень повезло с этой крупицей информации. Поблагодарив епископа за совет, он добавил:

– Как бы там ни было, придется справляться о месте его пребывания у третьих лиц, так что, боюсь, я не успею разыскать его и засвидетельствовать свое почтение; ведь в самом скором времени я уезжаю из Парижа.

– В самом деле! – Де Перигор поднял брови. – Очень жаль это слышать. Вы не были в Париже так долго; я с особенным удовольствием был бы рад снова наслаждаться вашим обществом.

Роджер поклоном выразил свою благодарность за изысканный комплимент, а епископ продолжал:

– Право, вы должны задержаться хоть немного, чтобы присутствовать при открытии Генеральных штатов. Это будет преинтересно, и я буду счастлив представить вас всем знакомым депутатам.

– Я благодарен вашей милости за вашу доброту и за весьма соблазнительное приглашение, – отвечал Роджер с вполне искренним сожалением. – Но, увы, я вынужден отклонить его. Неодобрение дуэлей со стороны ее величества выразилось в моем случае не только в том, что мне пришлось провести ночь в Бастилии. Сегодня утром, отпуская меня на свободу, комендант сообщил, что мне приказано покинуть Париж не позднее как через сорок восемь часов.

– Что за ребяческая тирания! – с досадой воскликнул епископ. – Куда же вы отправитесь?

– В Прованс. Я никогда не видел великих городов этой провинции и тех, что на Средиземном море; говорят, тамошнее побережье особенно прелестно в это время года.

Де Перигор взял еще понюшку.

– Конечно, мудро отойти в сторонку на несколько недель. Но пусть это не помешает вам вернуться сюда в июне, если таково будет ваше желание. Авторитет короля уже настолько ослабел, что с ним почти не считаются. А когда начнут заседать Генеральные штаты, со стороны двора будет куда как благоразумно не раздражать их зря, настаивая на выполнении таких вздорных приказов.

– Так вы уверены, что штаты все-таки будут работать и что король не распустит их после нескольких заседаний, как случилось с Собранием нотаблей?

– Он не посмеет, если хочет сохранить корону. – В звучном голосе епископа вдруг послышались надменные нотки. – Население пока еще чтит короля, а большинство даже любит его. Но в Генеральных штатах будут представлены ум, кровь и плоть Франции; и, если король попытается распустить их, он в одночасье станет врагом всего королевства. Своим решением о созыве Генеральных штатов он отдал себя в руки своих подданных; стоит им только собраться, их уже нельзя будет распустить, кроме как по их собственной воле. В этом я абсолютно уверен.

Глава 6 Дело Ревейона

Возвращаясь в Париж, Роджер чувствовал, что у него есть все основания для самодовольства. Многое из сказанного епископом Отенским он знал и раньше, но получил и много нового, и никогда прежде ему не приходилось слышать прогноз грядущих событий от кого-нибудь, кто мог бы сравниться с де Перигором по знанию нынешнего состояния дел, политической прозорливости и остроте ума. Вдобавок Роджеру удалось нарисовать столь искусно искаженную картину обращения с ним королевы, что, если его собеседник перескажет кому-нибудь его слова, это будет даже к лучшему; а сие было весьма вероятно, ибо де Перигор слыл великим сплетником. Только комендант Бастилии мог бы опровергнуть его рассказ о ночном заключении, а предстоящий отъезд в Италию подтвердит историю о его изгнании. Поэтому в будущем его станут причислять к тем, кто обижен на королеву, но никого не удивит, что он снова на свободе; и сам де Перигор советовал ему через несколько недель вернуться в Париж.

За беседой Роджера с епископом о политике последовали полчаса приятной болтовни об общих знакомых, и Роджер покинул домик в Пасси с твердой уверенностью, что, если кто во Франции и сумеет изловить свою рыбку в бурных водах Генеральных штатов, так это его хитроумный хозяин.

Вернувшись в наемную карету, Рожер велел кучеру отвезти себя в гостиницу, где он ночевал и завтракал, поскольку было уже пять часов вечера, и он решил лучше поужинать там, чем в каком-нибудь ресторане в центре Парижа, где можно было столкнуться с кем-нибудь из знакомых и пришлось бы снова рассказывать выдуманную историю о своем недавнем аресте. Кроме того, его все еще немного беспокоило, что шпионы герцога Орлеанского могли знать о находившемся у него письме королевы, и он не хотел давать им возможность установить за собой слежку.

Сегодня вечером ему предстояло много дел, и все его мысли уже занимали предстоящие труды. Когда карета добралась до сада Тюильри, он едва заметил, что из ворот сада выходит пехотная колонна, направляясь на восток необычайно скорым шагом; не больше внимания обратил он и на другой пехотный полк, спешно строившийся перед Лувром. Но когда карета повернула на юг, собираясь пересечь Сену, до его сознания вдруг дошли отдаленные звуки выстрелов, доносившиеся с другого берега, из восточной части города. Стрельба была беспорядочная, но время от времени раздавались мушкетные залпы, свидетельствовавшие о том, что происходит нечто серьезное.

Когда карета, перебравшись через реку, приостановилась у въезда в узкую улочку, Роджер высунул голову в окошко и окликнул группу зевак на углу:

– Из-за чего стрельба? Что там происходит в предместье Сент-Антуан?

Видя золоченую отделку у него на шляпе, большинство зевак отвечали ему лишь угрюмыми взглядами, но один рослый парень, похрабрее, крикнул:

– Там разоблачили шпиона королевы – одну из тех свиней, кому она платит за то, чтобы они снижали заработную плату рабочим, – и теперь жгут его дом, где он затаился. Чтоб он сгорел дотла!

Для Роджера была очевидна нелепость предположения, будто королева нанимает агентов, чтобы сбить заработную плату; но весь этот эпизод произвел на него тягостное впечатление, потому что у рослого парня было открытое, честное лицо и он явно верил в то, что говорил.

Добравшись до своей гостиницы, Роджер снова стал расспрашивать о причинах беспорядков, но ни от кого не мог добиться связного ответа. По-видимому, дело началось прошлым вечером как производственный конфликт на одной из фабрик, а на следующее утро вспыхнуло с новой силой и перешло в настоящий бунт, для подавления которого пришлось вызвать войска. Никто из тех, с кем он говорил, не мог ему объяснить, каким образом королева могла оказаться замешанной в подобном деле, но большинство были убеждены, что от нее-то все и пошло.

Раздраженный и возмущенный их готовностью верить злобным, ни на чем не основанным слухам о королеве, Роджер заказал ужин, съел его в мрачном молчании, потом поднялся к себе в комнату.

Распаковав вещи, купленные утром у торговца письменными принадлежностями, он разложил их на столе. Затем достал из вместительного кармана камзола письмо королевы и принялся за работу.

Задачу он поставил перед собой непростую: создать шифр внутри шифра, так что, если бы послание попало в руки кому-нибудь, кто уже знал личный шифр Марии Антуанетты или был так же искусен, как мастер-шифровальщик мистера Питта, все равно они бы не смогли расшифровать письмо, это в первом случае, а во втором, – если и смогли бы разгадать его шифр, то лишь с очень большим трудом. В то же время шифр должен был быть достаточно простым, основанным на нескольких несложных правилах, которые Роджер мог бы хранить в голове, чтобы, доставив повторно зашифрованную копию великому герцогу, объяснить ему, как можно будет вернуться к шифру королевы. Дело осложнялось еще и тем, что он не решался слишком сильно изменять начертание значков и их расположение, иначе, если бы у него похитили копию, всякий, знакомый с шифром королевы, с первого взгляда распознал бы подделку.

Больше часа он пробовал различные перестановки, пока не добился насколько возможно лучшего результата; затем начал чертить знаки на своем пергаменте, тщательно выписывая каждую букву, так что готовая перезашифрованная копия внешне напоминала оригинал. Закончив, он откупорил бутылку вина, принесенную с собою, промочил горло и занялся другими делами. После чего вложил копию в толстый конверт, где прежде находилось письмо королевы, подогрел с нижней стороны снятые им восковые печати и снова тщательно запечатал письмо.

Эта работа заняла у него добрых пять часов, так что полночь уже давно прошла, но Роджер еще и не думал ложиться спать. Вместо этого он снова сел за стол и начал письмо к мистеру Питту. Перед отъездом из Парижа в Фонтенбло он уже отправил одну депешу с общим отчетом о положении в стране, насколько он тогда мог его оценить. Но с тех пор у него состоялась неоценимая беседа с де Перигором, он говорил с самой королевой и целый вечер выслушивал мнения людей, принадлежавших к числу ее самых близких друзей. Кроме того, необходимо было объяснить причину, по которой он собирался временно забросить свою миссию и отправиться в Италию; так что письмо получалось довольно длинным.

К счастью, на бумаге он изъяснялся с той же легкостью, что и в устной беседе; его перо уверенно заполняло мелким почерком страницу за страницей, и все же было уже почти три часа утра, когда он наконец встал из-за стола и начал раздеваться.

В результате он проспал допоздна, но и проснувшись, не спешил вставать. Позвонив, чтобы ему принесли завтрак, Роджер неожиданно обнаружил, что мысли его обратились к сеньорите д’Аранда.

Он не вспоминал о ней с тех пор, как они расстались, но теперь ее продолговатое лицо и поразительные черные брови удивительно живо предстали перед его мысленным взором. Он праздно размышлял о том, что могло бы выйти между ними, если бы она осталась при дворе и, вернувшись из Италии, он последовал бы своему внезапному порыву продолжить знакомство с нею. Хотя знакомство это было очень кратким, она с самого начала не пыталась скрыть своего интереса и симпатии к нему. Очевидно, она не была кокеткой и отличалась прямотой, так что, если бы он повел осаду, весьма возможно, между ними мог бы начаться роман.

Роджер не стремился к браку, но, если бы у него и было такое намерение, он понимал, что нечего было и думать жениться на Изабелле д’Аранда. Для него это была бы блестящая партия, потому что она была дочерью одного из величайших людей Испании после короля Карлоса и семья ее владела несметными богатствами. Но по этой самой причине они никогда не позволили бы ей выйти замуж за простого дворянина со скромными средствами, каким был Роджер. Кроме того, будучи испанкой, она наверняка была католичкой, он же – протестант, а смешанные браки в те времена неизменно осуждались обеими сторонами.

Роджер отлично знал, что платонические чувства не могли бы надолго заинтересовать его, но не был уверен, что ему удастся сделать ее своей любовницей. Она долго пробыла во Франции, где в высшем обществе дозволялась постоянная безнравственность, чуть прикрытая изящным плащом тщательно соблюдаемых условностей, так что, вполне возможно, сеньорита уже побывала любовницей одного или нескольких мужчин, и в этом случае соблазнить ее не составит особого труда. Но, с другой стороны, она была не замужем, а значит, в силу принятых условностей, являлась запретным плодом для более щепетильных кавалеров; к тому же было известно, что королева относится очень строго к малейшему нарушению нравственности со стороны своих фрейлин. По зрелом размышлении Роджер счел маловероятным, чтобы у Изабеллы уже была любовная связь.

Конечно, выйдя замуж, она заведет любовника. Женщины ее круга выходили замуж за избранника своих родителей, для любви в подобном союзе не было места; выглядело бы неестественным, если бы после этого они не обзаводились целой чередой любовников. Но Роджер как-то не мог себе представить, чтобы Изабелла ложилась в постель то с одним, то с другим мужчиной. Она слишком сильно чувствовала, чтобы быть неразборчивой в связах. Скорее уж, думал он, она отчаянно влюбится в какого-нибудь мужчину, наделенного не только красивой внешностью, но и умом, и будет хранить ему верность, может быть, всю жизнь или, во всяком случае, пока он будет верен ей. Затем, когда он умрет или покинет ее, сердце ее какое-то время будет разбито, но, в конце концов, она справится со своим горем и найдет утешение в детях.

Если так, то будет не очень-то легко сделать ее своей любовницей, даже если бы представился случай. И все же сама сила и глубина ее чувств показывали, что, если ее пробудить, она будет способна на великую страсть; а Роджер, после того как узнал Джорджину, предпочитал женщин страстных, во всем идущих навстречу мужчине.

Но пока было не так уж важно, позволяла ли себе Изабелла галантные развлечения. За день до этого она покинула Фонтенбло, как и намеревалась, и теперь, вероятно, уже окончился первый этап ее долгого путешествия в Испанию. Он прикинул, что она, должно быть, остановилась на ночь в Петивьере или даже, возможно, добралась до самого Орлеана. Во всяком случае, когда он отправится в Италию, они с каждым днем будут удаляться друг от друга, так что незачем тратить время на пустые размышления.

Оставив эти мысли, он закончил завтракать, затем не спеша завершил свой туалет. В четверть одиннадцатого вышел из гостиницы и, как и накануне, не найдя поблизости наемной кареты, отправился омнибусом к Новому мосту. Там он снова прошел по набережной Лувра и пересек сад Тюильри. Затем зашел в маленькое кафе, сел за столик и заказал бокал хереса. Было около одиннадцати часов, и он явился на встречу, назначенную накануне.

Если бы он, выдававший себя за француза, был несколько раз при входе в британское посольство замечен одним из своих знакомых или полицейским на углу, это могло бы вызвать самые нежелательные подозрения; но ему было необходимо поддерживать с посольством постоянную связь и для того, чтобы время от времени получать от них деньги, и для того, чтобы передавать им свои отчеты, которые затем пересылали в Лондон вместе с неприкосновенной дипломатической почтой.

Для разрешения этого затруднения у него существовала договоренность с мистером Дэниелом Хейлсом, который был единственным сотрудником посольства, кроме самого посла, знавшим о тайной деятельности Роджера. Они разработали своеобразный шифр, выбрав несколько небольших кафе, каждое из которых располагалось по соседству с одним из публичных садов или парков. Если Роджер посылал мистеру Хейлсу конверт с листьями каштана, это означало: «Ждите меня в кафе в Пале-Руайяле»; дубовые листья означали кафе на краю Венсенского леса; листья платана – кафе против Тюильри и так далее. Количество листьев обозначало час; если к листьям был приложен прутик, это означало «завтра», два прутика – «послезавтра» и так далее. Поскольку мистер Хейлс каждое утро заходил побриться к месье Оберу, Роджеру было проще простого оставить там для него конверт с твердой уверенностью, что, даже если завтра будет воскресенье, мистер Хейлс получит письмо с самого утра.

Так можно было встречаться вообще без всяких письменных сообщений; и, даже если бы у месье Обера кто-то вскрыл конверт, они не имели бы ни малейшего понятия о том, что означают эти листья и прутики, и не могли бы подослать на место встречи соглядатая подслушивать сугубо секретные беседы.

Роджер просидел в кафе всего несколько минут, когда появился мистер Хейлс, солидный господин средних лет, и, приветливо кивнув, присел за его столик. Дипломат сдержанностью манер напоминал богатого торговца и одевался значительно скромнее, чем было принято среди иностранцев с его положением, имеющих дела при дворе. Но он уже давно прекрасно сработался со своим начальником, герцогом Дорсетским, благодаря чему британское посольство в Париже в то время работало особенно эффективно. Посланник был человек остроумный, модный и богатый; он пользовался необычайной популярностью в парижском свете, и даже королева посещала «чай с танцами», который стал одним из постоянных развлечений зимнего сезона в Париже. А первый секретарь посольства держался на заднем плане, но от его внимания мало что ускользало, ибо он был умен и чрезвычайно проницателен. Итак, пока его светлость бодрствовал целыми ночами, завоевывая расположение высокопоставленных особ, мистер Хейлс трудился целыми днями, обеспечивая разумное руководство и разрабатывая направления политики.

Роджер и мистер Хейлс приветствовали друг друга по-французски с таким видом, словно встретились здесь совершенно случайно; затем последний, заказав себе вина, проговорил с лукавой улыбкой:

– Ну что же, мой любезный шевалье? Что вы хотите от меня на этот раз? Надеюсь, не денег; ведь я вручил вам пятьсот экю не далее как на прошлой неделе.

– Вы попали в самую точку, – усмехнулся Роджер. – Чтобы хоть немного утешить вас, признаюсь, что большая часть этих денег все еще у меня, но мне понадобится еще по меньшей мере тысяча, и я предпочел бы получить их не звонкой монетой, но в виде переводных векселей, так как отправляюсь в Италию.

– С какой целью, позвольте спросить?

– Дело касается дамы, одной из самых прекрасных среди всех, кого я встречал.

– Примите мои поздравления, – ответил мистер Хейлс довольно сухо. – Но в таком случае, боюсь, вам придется поискать другие средства для оплаты своих расходов.

– Напротив. Это дело косвенным образом касается короля, и потому я считаю себя вправе просить вас, как представителя его величества, обеспечить меня финансами.

– Могу ли я узнать имя дамы?

Роджер наклонился к нему и понизил голос:

– Мария Антуанетта.

Мистер Хейлс и глазом не моргнул; он просто сказал:

– Продолжайте, прошу вас, я весь внимание.

Роджер без дальнейших предисловий приступил к рассказу о своих недавних приключениях. Затем вручил собеседнику свой отчет и письмо королевы.

Какое-то мгновение мистер Хейлс безмолвствовал, но, спрятав оба пакета в карманы, заметил со своей суховатой улыбкой:

– Думаю, мистер Питт не зря платит вам жалованье. Хватит ли тысячи экю? Вы можете получить больше, если нужно.

– Благодарю вас, – отвечал Роджер, – но этого вполне достаточно, так как я не намерен оставаться в Италии дольше, чем будет необходимо; к тому же у меня есть в запасе собственные средства, которыми я смогу воспользоваться в непредвиденном случае.

Мистер Хейлс кивнул:

– Значит, решено. Куда прислать деньги?

– Не знаете ли вы торговца лошадьми, который был бы чуть менее плутом, чем это у них водится?

– Его светлость недавно купил пару серых для своего нового ландо у человека, который торгует рядом с таверной «Три фляги» на улице Бобер, и цена не показалась мне чрезмерной.

– Тогда пришлите с деньгами одного из курьеров посольства, чтобы он встретил меня там сегодня в три часа дня. Мне нужно купить лошадь для путешествия, так почему бы не поспособствовать торговле поставщика его светлости?

После краткого молчания мистер Хейлс сказал:

– Я одобряю ваше решение взяться за это поручение, но все же тысячу раз жаль, что вы покидаете Париж как раз тогда, когда назревают столь значительные события.

– И я сожалею о своем отъезде по тем же причинам, – согласился Роджер. – Но скажите, чем были вызваны вчерашние беспорядки? Вы – первый, с кем я разговариваю сегодня утром, а вчера вечером я не мог ни от кого добиться вразумительного рассказа.

– Это было самое серьезное возмущение из всех, какие происходили в Париже до сих пор, хотя, судя по тому, что я слышал, бунт, разразившийся в Марселе несколько недель тому назад, имел еще больший размах. Но и здесь дело было достаточно скверное; несколько человек убиты и среди солдат, и среди толпы. Раненых разместили в больнице «Отель Дье» и говорят, их число доходит до нескольких сотен.

Роджер смотрел на своего собеседника с немалым изумлением:

– Да это же настоящая битва! Но откуда взялась искра, что воспламенила эту пороховую бочку?

– По-видимому, рабочие некоего месье Ревейона, довольно крупного производителя бумаги, обратились к нему с требованием о повышении заработной платы, ссылаясь на повышение цен на хлеб, но хозяин отказал им. Рассказывают, что он публично заявил, будто пятнадцати су в день более чем достаточно на жизнь, и что возмущенные подобным высказыванием рабочие собрались в понедельник вечером перед его домом, чтобы сжечь чучело хозяина. Появление на сцене французских и швейцарских гвардейцев на время удержало их, но вчера к полудню они собрались опять в самом дурном расположении духа.

Предместье Сент-Антуан, где расположена фабрика Ревейона и где живет он сам, славится самыми ужасными трущобами в городе, так что к рабочим скоро присоединилось всевозможное отребье, а толпа все увеличивалась благодаря притоку сочувствующих, марширующих на подмогу со всех концов предместья. Ввиду вчерашних беспорядков на подходах к дому Ревейона стояли подразделения войск, так что они не смогли добраться до предмета своей ненависти, но вскоре после полудня все улицы в окрестностях заполнила толпа в несколько тысяч недовольных.

Мистер Хейлс отхлебнул вина и продолжал:

– Как вы, вероятно, знаете, через этот квартал проходит дорога в Венсенский лес. Случилось так, что вчера его высочество герцог Орлеанский выставил своих рысаков на состязание со скакунами господина графа д’Артуа, которое должно было проходить в этом самом лесу, и потому туда направлялись многие высокопоставленные особы. Вид их нарядных экипажей еще более раззадорил толпу; несмотря на усилия дополнительных военных отрядов, спешно присланных на место действия, многие экипажи были вынуждены повернуть назад, а между войсками и народом начались серьезные столкновения.

Так продолжалось несколько часов, и военным удавалось поддерживать кордон вокруг жилища Ревейона почти до пяти часов вечера. Затем к одному из заграждений подъехала герцогиня Орлеанская, возвращавшаяся со скачек. Она просила пропустить ее карету, и офицер, по-видимому, не решился отказать столь важной особе. Едва заграждение открыли, толпа хлынула внутрь вслед за каретой и началась всеобщая свалка.

Войскам удалось не допустить весь этот сброд в дом Ревейона, и с помощью соседей он спасся, но они вломились в дом этих соседей, вытащили на улицу и сожгли все их имущество. Многие из бунтовщиков были застрелены, но другие залезли на крыши и, срывая черепицу, швыряли ее вниз, целясь в военных, бунтовщикам удалось многих серьезно ранить. В конце концов порядок был восстановлен, но для этого пришлось поставить под ружье весь парижский гарнизон, так что вы можете судить о масштабах этих волнений.

– Что за человек этот Ревейон? – поинтересовался Роджер. – Он действительно столь плох для рабочих?

– Напротив! Это и придает всей истории такую таинственность. Он славный, честный малый, сам начинал бедным рабочим и нынешнего своего богатства достиг исключительно тяжелым трудом и незаурядными способностями. Зная на собственном опыте, что такое бедность, он заботится о приличной оплате труда своих рабочих несравненно больше остальных владельцев фабрик, у него никто не получает меньше двадцати четырех су в день. Больше того, прошлой зимой во время сильнейшего кризиса в торговле он всех их держал у себя из милости, хотя его фабрика несколько месяцев не работала. Вот почему невозможно поверить, чтобы он говорил, будто любой рабочий может прожить на пятнадцать су в день.

– У вас нет никаких гипотез, почему именно он стал эпицентром внимания?

– Возможно, потому, что он выдвигался на выборы от третьего сословия, составив конкуренцию одному из смутьянов, и навлек на себя ненависть черни своими умеренными взглядами. Но я не могу отделаться от мысли, что за всем этим скрывается что-то еще. Очень может быть, что его слова намеренно исказили с целью спровоцировать бунт.

Роджер кивнул:

– Есть ли хоть малейшая доля истины в ходивших вчера слухах о том, что Ревейон якобы состоит на службе у королевы?

– Ни на йоту! Просто еще один поклеп на эту несчастную женщину. Ее враги не упускают случая замарать ее.

– А что вы думаете о его высочестве герцоге Орлеанском? Только ли совпадение виновато в том, что именно благодаря его жене толпе удалось проникнуть через заслон?

Глаза мистера Хейлса сузились.

– Имеется еще одно совпадение: бунт разразился в тот самый день, когда его высочество участвовал в Венсенских скачках. В противном случае появление его жены в одном из беднейших кварталов города неизбежно показалось бы странным. Более того, тот факт, что отряды бунтовщиков стекались к месту событий со всех концов предместья, определенно указывает, что дело было организовано заранее. Его высочество уже давно не жалеет усилий, добиваясь популярности за счет своих суверенов, так что напрашивается вывод, что он втайне готовится свергнуть своего кузена короля. Но доказательств тому нет, если не считать его связи с вольными каменщиками.

– Он – Великий магистр ордена во Франции, не так ли?

– Так. – Мистер Хейлс легонько забарабанил кончиками пальцев по столу. – Само по себе это еще не измена; масоны – одно из ответвлений немецких обществ розенкрейцеров и иллюминатов, и предполагается, что они занимаются исключительно мистическими вопросами. Но я совершенно точно знаю, что под прикрытием такого рода деятельности они преследуют политические цели. За всеми бедами, постигшими Францию, в последние годы стоят крупные политические фигуры, и все они – масоны; и я подозреваю, что его высочество использует разветвленную сеть этого тайного общества для подготовки революции.

– У меня также сложилось впечатление, что масонские клубы – это рассадник мятежа. Но, вызывая ветер, не рискует ли его высочество пожинать такую бурю, которая уничтожит его самого?

– Несомненно, он льстит себя надеждой, что большая популярность в массах позволит ему использовать этот ураган в своих целях, и на это, по-видимому, имеются основания. Все классы объединились, требуя конституции, но во всей нации не наберется одного процента тех, кто стал бы даже слушать разговоры об отмене монархии.

Они помолчали, потом Роджер сказал:

– Как вы полагаете, нынешнее положение дел в Париже – исключение или это показатель настроений по всей стране?

– Волнение умов наблюдается повсеместно, – серьезно ответил мистер Хейлс. – И этому трудно удивляться. Из-за выборов все население пребывает в неестественном, лихорадочном состоянии, и к тому же нехватка зерна во многих частях страны дает реальные основания для недовольства правительством. В самое недавнее время настоящие хлебные бунты вспыхивали в Кане, Орлеане, Сете и во многих других местах, и из Марселя до сих пор поступают тревожные новости. Там войска осаждали в казармах, пока господин Мирабо, пользуясь своей огромной популярностью у толпы, не снял осаду; но уличные бои продолжаются до сих пор, и едва ли не каждый новый день уносит по нескольку жизней.

– Многие утверждают, что высокие цены на хлеб вызваны тем, что правительство намеренно придерживает запасы зерна, дабы заработать побольше денег. Но я не могу поверить, чтобы в этих разговорах была какая-то доля правды.

– Нет ни малейшей. Напротив, король делает все, что в его силах, пытаясь облегчить страдания народа, вплоть до покупки хлеба за границей. Подобные слухи всегда возникают в тяжелые времена, а теперешнее положение объясняется в основном прошлогодним неурожаем. Возможно, вы не слышали или не помните, но по Франции пронесся сильнейший ураган, уничтожив большую часть урожая на полях. За ним последовали наводнения такой разрушительной силы, что дома и скот уносило водой, и много людей утонуло. Положение еще ухудшилось из-за суровой зимы. Все крупные реки Франции замерзли, и даже марсельский порт был скован льдом. В этих условиях цены неизбежно должны были подскочить, и многие местности оказались перед угрозой голода. К несчастью, до следующего урожая крестьянам почти не приходится надеяться на перемены к лучшему, за исключением разве что хорошей погоды. Боюсь, мы должны ожидать продолжения этих вспышек насилия в течение предстоящего лета.

– Я замечаю, что вы делаете одну оговорку, говоря, что нехватка зерна «в основном объясняется» этими бедствиями, – промолвил Роджер. – Напрашивается вывод, что вы имеете в виду еще какую-то причину, из-за которой положение становится хуже, чем могло бы быть.

Хейлс оценивающе взглянул на него.

– Вы очень сообразительны, молодой человек; и, раз уж наша беседа строго конфиденциальна, я назову вам эту причину. Я, безусловно, не стал бы говорить об этом при других обстоятельствах, но я уверен, что вы были недалеки от истины, предполагая, что большое количество зерна намеренно придерживают и не выбрасывают на рынок. Разумеется, это делает не король, а некий круг состоятельных частных лиц. Больше того, я подозреваю, что их цель – не столько корысть, сколько дальнейшее разжигание возмущения действиями правительства.

– В таком случае, ввиду нашего недавнего разговора, я мог бы попробовать угадать имя одного из участников этого круга, если не их предводителя.

– И вы были бы правы, – отвечал мистер Хейлс с не меньшей догадливостью. – Его высочество – один из богатейших людей Франции, и я уверен, насколько можно быть уверенным в таких делах, что он уже некоторое время использует свои миллионы для достижения этой низкой цели, потому что наибольшие закупки зерна прошлой весной совершали люди, которые, как мне известно, являются его агентами.

– Не принадлежит ли к их числу маркиз де Сент-Урюж?

– Нет. Но я думаю, вы справедливо считаете его тайным орлеанистом, несмотря на его положение при дворе. И он, на мой взгляд, не единственный из дворян, кто способен кусать руку, до сих пор кормившую его. Если только мои информаторы знают свое дело, герцог де Лианкур – еще один из них, и я подозреваю, что даже герцог де Бирон уже подбирает паруса: вдруг торговый флот из Орлеана подхватит попутный ветер, не худо бы поспеть в богатую гавань вместе с ними.

– Де Бирон! – вскричал Роджер. – Тут вы, должно быть, ошибаетесь. В те дни, когда он еще звался господин де Базен, королева была так добра к нему, что о нем даже говорили как о ее любовнике.

– Я знаю; но он так и не простил ей, что она не была к нему настолько добра, – цинично ответил Хейлс. – Боже сохрани критиковать добродетель ее величества или же короля; но теперешние трудности этой четы, по крайней мере отчасти, – результат их собственной порядочности. Они оба не блистают умом, король же, как никто другой на моей памяти, страдает неспособностью принять какое бы то ни было решение. Но оба достаточно разумны и абсолютно честны. Их трагедия в том, что они слишком честны для нынешнего упадочного века и не желают потакать жадности и похотливости более слабых духом – тех, с кем им постоянно приходится сталкиваться. Вот почему в час нужды, к несчастью, они окажутся в полной изоляции.

Мистер Хейлс вздохнул, потом хлопнул ладонью по столу и поднялся на ноги.

– Боюсь, теперь я должен с вами проститься, шевалье. Нужно еще закончить отчет по делу Ревейона для отправки в Лондон, чтобы его светлость мог подписать депешу, как только проснется. Деньги я вам пришлю с надежным человеком, как вы просили. Мне остается только пожелать вам удачи.

Роджер поблагодарил его и смотрел, как удаляется его солидная, но неброская фигура. Затем заказал еще вина и просидел целый час, проглядывая листки новостей. Во Франции в то время только правительство издавало газетные листки, но по рукам ходили десятки памфлетов, издаваемых частными лицами и выражающих самые разнообразные мнения. Некоторые из них были явно инспирированы королевским двором, но Роджеру большинство из них показались слабыми и неубедительными. Подавляющее же большинство были антиправительственного толка, многие из них настолько изменнические и непристойные, что еще год назад их авторы неизбежно оказались бы за решеткой. В одном из них утверждалось, будто болезнь дофина вызвана тем, что королева постоянно спаивает его для собственного развлечения; другой обвинял ее в противоестественном грехе с фавориткой, герцогиней де Полиньяк.

Роджера поразило, что полиция позволяет раскладывать подобную мерзость совершенно открыто в общественных кафе; он мог объяснить это только тем, что количество подобных изданий стало так велико, что органы порядка не справляются с ними или же что они тоже в сговоре с врагами королевы. Несомненно одно: силы закона и порядка уже не владеют ситуацией.

Ощущая легкую тошноту от прочитанного, Роджер ушел из кафе и в течение следующего часа занимался покупками всевозможных необходимых в дороге вещей. В два часа он приступил к позднему обеду, так в то время во Франции называли дневную трапезу, а к трем часам явился к торговцу лошадьми на улице Бобер.

Человек мистера Хейлса ждал его с деньгами; перепробовав несколько лошадей в школе верховой езды, располагавшейся тут же, Роджер выбрал ладную вороную кобылку. Затем он отправился на поиски подходящей сбруи и, найдя то, что ему было нужно, вернулся с поклажей к торговцу. Кобылу оседлали, и Роджер верхом вернулся через весь Париж к себе в гостиницу. Так как отправляться в путь было уже поздно, он тихо провел вечер и рано лег в постель; встал около шести и в начале восьмого двадцать девятого апреля пустился в путь, направляясь в Италию.

Проезжая через поля, окружающие маленький городок Монжерон поблизости от Парижа, он снова, как и неделю назад, подъезжая на почтовых к Фонтенбло, обратил внимание на необычайное количество куропаток. По его расчетам, здесь встречалось по выводку на каждые два акра, а иногда и больше. На родине, в Англии, прогуливаясь с ружьем, он никогда не видал подобного зрелища. Но Роджер знал, что здесь, во Франции, охотиться на дичь разрешалось только дворянам, а многие из них никогда не занимались охотой, и молодые птицы истребляли зерно на полях, что было одним из серьезнейших бедствий для крестьянства.

В скором времени Роджер вступил в королевский дубовый лес Сенар, где добывалось основное количество древесины для постройки французского флота; он выехал из лесу в Мелене и там остановился перекусить и дать отдохнуть лошади.

Зная, что в письме королевы содержится общий обзор ситуации и оно не требует немедленного ответа, он не чувствовал себя обязанным слишком торопиться. Если в том была бы нужда, он отправился бы на почтовых, меняя лошадей каждые пять миль; но он помнил, что столь частые смены лошадей очень утомительны, поэтому к такому способу передвижения следовало прибегать лишь в экстренных случаях. Все же почти всю вторую половину дня он без остановки ехал через лес Фонтенбло и ранним вечером добрался до Немура, милях в шестидесяти от Парижа, решив, что день прошел удовлетворительно, хотя и без особых событий.

В те времена во Франции путешествовали гораздо меньше, чем в Англии, потому что богатейшие ее жители пребывали поблизости от королевского двора и редко посещали свои владения. Вследствие этого гостиницы здесь значительно уступали английским, если не считать гостиниц в крупных городах. В окнах отсутствовали стекла, как и в большинстве крестьянских домов; не было общих кофейных, полы были земляные, а удобства самые минимальные.

Постоялый двор «Французское экю», где Роджер остановился на ночлег, не был исключением; поэтому, когда утром ему принесли счет на сумму около десяти ливров, он, естественно, был удивлен и возмущен. Накануне он поужинал очень скромно: суп, жареная куропатка, фрикассе из цыпленка, цветная капуста, сельдерей, сухари и десерт, запив все это бутылкой вина, так что сумма, эквивалентная восьми шиллингам и семи пенсам, показалась Роджеру чрезмерной, о чем он и сообщил хозяину гостиницы в самых недвусмысленных выражениях.

К еще большему его удивлению, хозяинотказался снизить плату больше, чем на несколько су; когда же Роджер пригрозил поколотить его, тот вызвал своих конюхов и заявил, что Роджера самого поколотят, если он не заплатит по счету сполна.

Не желая ввязываться в недостойную потасовку, в которой легко мог оказаться проигравшим, ввиду превосходящих сил противника, Роджер швырнул деньги на землю, вскочил на лошадь и двинулся прочь из Немура. Ему был не столько противен наглый обман, сколько было унизительно убираться прочь поджав хвост. Но когда свежий утренний ветерок немного охладил его воспаленное самолюбие, Роджер понял, что этот эпизод был всего лишь еще одним примером стремительных перемен, происходящих во Франции. Когда он жил здесь два года назад, ни один трактирщик не решился бы обсчитать джентльмена, да еще угрожать напустить на него своих конюхов; теперь же, как видно, бесчестный хозяин гостиницы преспокойно мог себе это позволить.

К полудню Роджер прибыл в Монтаржи – совсем маленькое местечко, где на постоялом дворе ему было оказано вежливое обращение и цены были вполне умеренными. Снова день прошел без происшествий, и к вечеру Роджер добрался до Бриара, где вперые увидел широко разлившуюся реку Луару, и, осторожно справившись о ценах в гостинице, решил остановиться там на ночь.

На другой день его путь лежал по берегу реки; зеленые луга и белые замки, окруженные деревьями, столь впечатлили Роджера, что он, пообедав в Пуйи, провел здесь намного больше времени, чем сам себе отвел на подобные остановки.

Было уже почти три часа, когда он нехотя поднялся с зеленого холма на берегу реки, где лежал, растянувшись, и позвал свою лошадь. Услышав бой городских часов, он внезапно осознал, как незаметно пролетело время, пришлось поторопиться – он собирался ночевать в Невере, значит, оставалось проделать еще не менее тридцати миль.

Довольно быстро добравшись до Пуга, он дал лошади полчаса отдохнуть, а сам пока освежился пинтой вина; затем снова отправился в дорогу. Ему предстояло преодолеть последний, десятимильный отрезок третьего дня пути. Дорога удалялась от реки и шла теперь по возвышенности, поросшей диким вереском. К тому времени, когда он проехал половину расстояния, остававшегося до Невера, день уже начал клониться к вечеру и стало смеркаться. На открытом месте было еще совсем светло, но среди деревьев скапливалась темнота. Вдруг вечернюю тишину вспугнул женский крик. Роджер только что въехал в полосу леса, которую пересекала дорога, понемногу сворачивая на восток. Выхватив один из своих пистолетов, он пришпорил лошадь и галопом завернул за поворот дороги.

Оказалось, что там дорога спускалась в лощину. Деревья с одной стороны расступались, образуя прогалину, за которой виднелась открытая вересковая пустошь; в центре прогалины стояла карета, запряженная четверкой лошадей. Карета, видимо, двигалась в том же направлении, что и Роджер. Сейчас ее окружала группа мужчин в масках. Двое все еще были верхом; один из них, перед лошадьми, сторожил кучера; другой, спиной к Роджеру, держал под прицелом лакея на запятках. Еще двое вытаскивали из кареты какую-то старую даму.

Сразиться в одиночку с четырьмя разбойниками – рискованное предприятие. Роджер проклял злую судьбу, которая привела его сюда; но ему было бы стыдно уехать прочь, не попытавшись прийти на помощь пожилой женщине. Решение вмешаться было принято мгновенно. Он знал, что при численном перевесе противника единственный шанс – внезапное нападение, негодяев надо застать врасплох. Натянув поводья, он прицелился в ближайшего бандита и выстрелил.

Разбойники, увидевшие Роджера, предостерегающе закричали. Но человек, находившийся позади кареты, не успел его заметить. Обернувшись, чтобы посмотреть через плечо, бандит, осознав опасность, попытался пригнуться. В следующий миг он дернулся в седле, вскрикнул и повалился вперед, его рука неподвижно повисла. Пистолет выпал из безжизненных пальцев на дорогу и оглушительно выстрелил. Лошадь, испуганная выстрелом почти у себя под брюхом, поднялась на дыбы, а потом галопом поскакала прочь; всадник валился то в одну, то в другую сторону, пытаясь удержаться в седле.

Увидев, что случилось с их товарищем, двое мужчин, тащивших старую леди, отпустили ее. Они бегом бросились к своим лошадям и взобрались в седла. Оба выхватили пистолеты и ринулись в атаку вверх по склону. Роджер в мрачном недоумении не знал, как выбраться из этой переделки, но был готов защищаться.

Еще над дулом первого пистолета курился дымок, а Роджер уже вернул его в кобуру и извлек второй. Когда двое нападавших поскакали к нему, он тщательно прицелился в того, что справа. Он уже был готов нажать на спуск, как вдруг послышался громкий треск, словно выстрелила небольшая пушка. При появлении подмоги лакей на запятках кареты наконец опомнился. Вытащив мушкетон, он прицелился в спину разбойникам и выстрелил.

Большая часть заряда попала в заднюю часть лошади того разбойника, что скакал слева. С жалобным ржанием лошадь круто свернула в сторону, едва не сбросив всадника, и устремилась прочь, унося его куда-то в лес. Но одна дробинка оцарапала шею вороной Роджера, и та поднялась на дыбы в ту самую секунду, когда он выстрелил.

Пуля пролетела над головой разбойника, не причинив вреда, но кобыла, поднявшись на задние ноги именно в этот момент, спасла Роджеру жизнь. Разбойник выстрелил почти одновременно с ним, и пуля вместо того, чтобы поразить Роджера, застряла в мясистой части шеи его лошади.

Бандит по инерции промчался мимо Роджера. Оба развернули своих скакунов и вытащили шпаги из ножен. Клинки со звоном скрестились, разъединились и скрестились вновь. Роджер сразу почувствовал, что имеет дело с сильным противником. Он еще раз проклял свое невезение, из-за которого пришлось ввязаться в эту ненужную стычку.

Более минуты они обменивались яростными ударами и выпадами, но ни один не мог добиться преимущества. Роджер теперь сражался спиной к карете. Из-за оглушительного стука копыт он не слышал, как четвертый бандит примчался вверх по склону на помощь своему приятелю.

Вдруг раздался еще один выстрел. Вновь прибывший выстрелил Роджеру в спину. К счастью, мчась во весь опор, он не смог как следует прицелиться, и пуля с громким стуком ударила в заднюю луку седла, отскочила рикошетом и пробила рукав камзола Роджера, разорвав мякоть левой руки выше локтя. Боль была такая, словно в плоть вонзили раскаленный металл, а внезапное липкое тепло означало сильное кровотечение. Но пальцы все еще слушались его и крепко сжимали поводья.

Он знал, что положение стало отчаянным. Было бы почти чудом, появись на этой пустынной дороге неожиданная подмога. Шпага все еще была в его руке, и ценой мучительной боли ему удавалось справляться с лошадью. Но в любой момент один из противников мог снова нанести ему удар, на этот раз смертельный.

Поспешно высвободив клинок, он так резко развернул кобылу навстречу нападающему, что она присела на задние ноги. При этом он мельком увидел карету. Старая леди, придя в себя, вернулась в экипаж и воспользовалась возможностью улизнуть. Карета уже катила, и кучер бешено нахлестывал лошадей. Лошади шли тяжелым галопом, экипаж переваливался с боку на бок.

Стрелявший из пистолета выхватил шпагу. Он налетел на Роджера в тот самый момент, когда второй противник тоже возобновил атаку. Роджер оказался между ними в крайне невыгодном положении. Опасность ошеломила его, но все же он не потерял присутствия духа. Предприняв отчаянную попытку вырваться из ловушки, в которой оказался, он парировал выпад одного противника, уклонился от удара другого и пришпорил лошадь. Промчавшись мимо вновь прибывшего врага, он на скаку нанес ему удар шпагой, целясь в голову.

Это неожиданное нападение застало негодяя врасплох. Острие шпаги Роджера задело ему уголок глаза и рассекло щеку до самого подбородка. Маска слетела, кровь хлынула из ужасной раны. Взвыв от ярости и боли, он прижал ладонь к лицу. Полуослепнув от крови, он покачнулся в седле, лошадь же двинулась к противоположной стороне дороги.

Не успел Роджер толком осознать, что вывел из строя одного из врагов, второй уже снова напал на него. Их шпаги скрестились. Ослабший от потери крови, Роджер знал, что, если не сможет разом покончить с противником, он обречен. Собрав остаток сил, он полоснул шпагой вниз одновременно со стремительным броском вперед.

Первым из этих движений ему удалось оттолкнуть вражескую шпагу, вторым – пронзить правый бок противника. Но тот по инерции все же продолжил свой выпад. Его шпага вонзилась в сапог Роджера на уровне щиколотки, разорвав сухожилия с внутренней стороны ноги, вышла с другой стороны и оцарапала острием бок вороной кобылы.

Лошадь заржала от боли и поднялась на дыбы, пытаясь сбросить Роджера, который в это мгновение успел увидеть своего врага. Лицо разбойника под маской покрылось смертельной бледностью, и шпага упала на землю. В следующую секунду лошадь Роджера опустила голову, яростно дергая поводья, затем снова подняла ее и, не разбирая дороги, ринулась вниз по склону.

Роджер все еще держал в руке обнаженную шпагу; другая рука совсем ослабла от полученной раны. Боль в ноге тоже усилилась настолько, что он уже не мог плотно прижимать к седлу правое колено. Он с трудом сохранял равновесие, пока кобыла мчалась с холма.

Пытаясь остановить эту дикую скачку, он натянул поводья, но сумел лишь немного повернуть влево голову лошади. Она свернула с дороги, промчалась по прогалине и вылетела на открытую равнину.

Больше четверти мили он отчаянно пытался справиться с лошадью, которой каким-то чудом удавалось обходить канавы и лисьи норы. Его усилия становились все слабее, она сама по инерции шла медленнее. Вдруг она споткнулась, но выправилась, потом внезапная дрожь сотрясла ее тело и она рухнула на колени, отчего всадник перелетел через нее.

Роджер выпустил поводья и выставил вперед руки, спасая свою голову. Левая рука у него подогнулась, он ударился лбом о рукоятку шпаги и потерял сознание.

Очнулся он не сразу, но, когда пришел в себя, боль от ран тут же напомнила ему о всех событиях, вследствие которых он лежал теперь ничком в зарослях папоротника. Собравшись с силами, он приподнялся и перевернулся, опираясь на здоровую руку. Когда Роджер шевельнул раненой ногой, ее пронзила такая острая боль, что он ахнул и закрыл глаза. Снова открыл их, когда уже почти совсем стемнело.

Осторожно сев, он осмотрелся. Он лежал в неглубоком овраге, так что не мог ничего видеть на расстоянии более полудюжины ярдов в любом направлении; но по слабому розовато-оранжевому сиянию на краю темного ночного неба как раз над его правым плечом Роджер определил, что смотрит на юго-восток, так что дорога должна быть где-то позади него.

Следовательно, натянув левый повод, он, должно быть, заставил лошадь описать почти полукруг, прежде чем она его сбросила. Он с тревогой посмотрел вправо и влево, отыскивая ее, затем повернул голову назад, насколько мог. Лошадь лежала ярдах в трех у него за спиной, на склоне оврага. Она лежала на боку совершенно неподвижно, вытянутая левая задняя нога торчала в сторону. В тусклом свете можно было разглядеть на земле темную лужу – кровь вытекала из раны на шее. Конечно, она была мертва.

Дьявол, что же теперь делать? Быстро приближалась ночь, и он сомневался, что сможет добраться хотя бы до дороги. Голова, нога и рука невыносимо болели. Он и так потерял много крови, а рана на руке все еще продолжала кровоточить. Если не обработать рану, он может умереть, прежде чем наступит утро.

Карета уехала, но, если бы даже Роджер верил, что она где-то поблизости, он не решился бы позвать на помощь. Он полагал, что вывел из строя трех мерзавцев, но совсем не был в этом уверен. Рана у того, кого он поразил в бок, могла оказаться поверхностной. Оставался еще тот молодчик, лошадь которого ускакала вместе с ним, получив заряд из мушкетона лакея. Один из них или оба могли находиться недалеко отсюда. Они, должно быть, были вне себя от злобы из-за своих расстроенных планов и жаждали мести. Если они найдут его в таком беспомощном состоянии, то наверняка убьют.

Но Роджер знал, что помощь ему необходима. Тем более, что во Франции в этих местах все еще было множество волков. Зимой они часто заходили в деревни и, обезумев от голода, нападали не только на женщин и детей, но и на мужчин. Даже сейчас, убравшись в свои логова в горах, они порой спускались на равнину и рыскали ночами по безлюдным местам в поисках скота, отбившегося от стада. Роджер с ужасом понял, что слишком слаб и может стать для них легкой добычей.

Как бы ни было больно, он должен каким-то образом доползти до дороги, ведь только там у него будет шанс привлечь внимание какого-нибудь позднего проезжего. Да, он рисковал наткнуться на одного из разбойников, но приходилось идти на этот риск. Остаться на месте значило навлечь на себя смерть, и, быть может, ужасную смерть, в канаве.

Перевернувшись на живот, он медленно приподнялся, стал на колени и пополз вперед, волоча раненую ногу. Не успел он преодолеть и четырех футов, как нога ударилась о камень. Его пронзила такая мучительная боль, что он едва не лишился сознания.

Несколько мгновений он лежал неподвижно, оглушенный и совершенно беспомощный. И снова он подумал о том, что стал жертвой чудовищного невезения. Если бы не эта случайная встреча, он сейчас в тепле и уюте уже обедал бы на каком-нибудь постоялом дворе в Невере. Вмешавшись в чужую драку, он погубил лошадь и сам был тяжко ранен и близок к смерти.

Он вдруг начал ругаться вслух, долгими и сложными проклятиями на английском, французском и немецком. Когда он остановился перевести дух, чей-то нежный голос произнес у него за спиной:

– Тише, сударь, прошу вас! Разве можно так выражаться в присутствии дамы!

Резко повернув голову, он увидел возвышающуюся над ним фигуру женщины в плаще с капюшоном. Было слишком темно, чтобы разглядеть ее лицо, но этот голос он узнал бы при любых обстоятельствах. Голос Изабеллы д’Аранда.

Глава 7 Дорога на юг

Роджер устало провел рукой по глазам. Оставалось только предположить, что в своем плачевном состоянии он временно лишился рассудка и страдает от галлюцинаций. Но женщина сбежала в овраг, опустилась возле него на землю, взметнув юбки, и схватила его руки в свои. Он ощутил головокружительный аромат гардений и снова услышал нежный голос:

– Мой храбрый шевалье! Благодарение Богу, я нашла вас! Вы очень тяжело ранены? Боже, пусть ваши раны не будут столь серьезными!

– Они не смертельны, – прохрипел Роджер, – хотя причиняют боль, и я сильно ослабел от потери крови. Но каким чудом вы пришли ко мне на помощь, сеньорита?

– Ведь это мою карету вы защитили от злодеев. Я выглянула в окно и узнала вас, но вы были слишком заняты, чтобы разглядеть меня. Когда мы уехали, а вы не смогли последовать за нами, я поняла, что вы, должно быть, ранены. Педро, мой лакей, подтвердил мои опасения. Он сказал, что, когда он в последний раз видел вас, лошадь понесла вас в степь. И вот мы вернулись, чтобы искать вас.

Все еще в большом недоумении, Роджер пробормотал:

– Я думал, что вы на пути в Испанию.

Она уже не слушала его; поднявшись на ноги, быстро позвала слуг. Послышались ответные крики, и из темноты возник Педро, а за ним пухленькая круглолицая служанка, которую Изабелла называла Марией. Слуга нес фонарь, при свете которого девушки осмотрели раны Роджера. Издавая сочувственные восклицания и быстро переговариваясь по-испански, они перевязали ему руку и голову. Обе раны сильно кровоточили, являя собой ужасное зрелище, но рука была всего лишь оцарапана пулей, кожа на лбу рассечена рукояткой шпаги. Гораздо больше его беспокоила щиколотка, на которую они пока не обратили внимания. Когда он сказал об этом сеньорите, она воскликнула:

– Увы, еще одна рана! И чтобы добраться до нее, придется разрезать сапог. Но крови там немного, а та, что просочилась через разрез, уже засохла. Я думаю, лучше сейчас перенести вас в карету и отвезти в Невер, там вас смогут как следует подлечить.

Взяв у Педро фонарь, она объяснила ему, что нужно сделать. С помощью обеих женщин рослый испанец взвалил Роджера на плечи; Изабелла пошла впереди с фонарем, а Мария, поддерживая раненую ногу Роджера, замыкала шествие. К счастью, до дороги было недалеко, и через пять минут Педро, пыхтя и отдуваясь, опустил тяжелую ношу на заднее сиденье кареты.

Экипаж был велик, в нем удобно могли бы поместиться восемь человек. В другом углу заднего сиденья находилась та самая старуха, которую разбойники пытались вытащить, а рядом с нею – Кетцаль. Хотя на крыше кареты было множество багажа, большая часть переднего сиденья тоже была занята разнообразными свертками всевозможных размеров; поэтому Мария, все еще поддерживающая ногу Роджера, уселась на пол, в то время как Изабелла поместилась между ним и своим индейцем.

Отправив Педро забрать шпагу Роджера, седло и прочую сбрую, чемодан и скатанную дорожную постель, навьюченные на погибшую лошадь, Изабелла сказала:

– Господин де Брюк, я хочу представить вас сеньоре Пуэблар. Сеньора была моей гувернанткой до того, как я поступила на службу к Мадам Марии Антуанетте, а недавно она проделала долгий путь из Испании, чтобы сопровождать меня, когда я покину Французский королевский двор.

Роджер был не в состоянии ответить с подобающей любезностью, но сеньора, словно возмещая краткость его приветствия, разразилась длинной речью по-испански, а когда она умолкла, Кетцаль тоже произнес несколько фраз.

– Сеньора благодарит вас за наше спасение, сударь, – перевела Изабелла. – Она очень огорчена, что не может сделать этого на понятном для вас языке, но во время своего предыдущего пребывания во Франции она почти не выходила из посольства и знает по-французски всего лишь несколько слов. Кетцаль тоже благодарит вас. Он называет вас господин Синие глаза и говорит, что позже подарит вам красное перо в волосы, потому что в его стране такой знак дается самым храбрым людям, чтобы отличить их от остальных.

Роджер заставил себя пробормотать слова благодарности; но во время разговора пульсирующая боль в голове усиливалась, так что он вздохнул с облегчением, когда Педро принес его вещи и карета тронулась.

К счастью, в Невере, городе довольно крупном, гостиница была недурна, а Изабелла как раз перед нападением отправила вперед слугу занять лучшие помещения. Роджера внесли в комнату, устроили насколько возможно удобнее на дорожном матрасе Изабеллы и послали за лекарем.

Даже когда сапог разрезали, извлечь из него раненую ногу оказалось мучительно трудно, зато результаты осмотра обнадеживали. Лекарь сказал, что если наложить гипс и обеспечить ноге полную неподвижность в течение двух или трех недель, то, по его мнению, пациент снова сможет ходить и хромота постепенно пройдет.

Изабелла, пухленькая толстощекая Мария и старая сеньора присутствовали при этом разговоре, и все втроем помогали лекарю промывать и перевязывать раны героя. В более нормальном состоянии Роджер был бы этим весьма польщен, теперь же он мечтал только об одном: чтобы все они ушли вместе с доктором и оставили его в покое; но он знал, что надеяться на это не приходится. Его принесли наверх, в лучшую комнату гостиницы, которую слуга Изабеллы заказал для нее и остальных женщин, и они явно не собирались искать себе другое помещение. Мария принялась накрывать к ужину, раскладывая на столе дорожные приборы своей хозяйки, и гостиничный слуга принес для них два экрана, чтобы позднее переодеваться за ними.

Когда подали ужин, дамы и Кетцаль сели за стол, а Мария прислуживала им. Они разговаривали приглушенными голосами, но Изабелла не могла удержаться, чтобы каждые десять минут не спрашивать Роджера, как он себя чувствует и не нужно ли ему что-нибудь. Наконец он притворился спящим. Но теперь его лихорадило, и он беспокойно ворочался в постели, так что они снова принялись хлопотать над ним, пока не наступило время ложиться спать.

Решив, по-видимому, что причина его страданий в ноге, они развязали бинты. Затем сеньора достала из сундучка с лекарствами маленький пакетик из промасленного шелка и кусочек картона. В мешочке оказалось какое-то липкое сероватое вещество, напоминающее грязную паутину, и Роджер живо запротестовал, увидев, что она собирается наложить это на рану, пересекавшую его распухшую воспаленную щиколотку.

Он уступил только потому, что не решился вырываться из боязни снова вызвать кровотечение, да еще Изабелла уверила его, будто это бабье снадобье – превосходное средство против воспаления ран; но его сомнения отнюдь не рассеялись, когда он увидел на картонке, которую сеньора положила на рану поверх мази, изображение святого Себастьяна.

Когда Изабелла снова перевязала ему ногу, сеньора достала из своего сундучка стеклянный флакон, налила из него немного жидкости в бокал и, слегка разбавив водой, поднесла Роджеру. Подумав: «Дай им палец…», он выпил содержимое бокала, но на этот раз у него не возникло никаких угрызений, ибо в напитке он узнал маковые сердечные капли; десять минут спустя он забылся сном.

Проснувшись утром, он почувствовал себя значительно лучше; то ли благодаря паутине, то ли благодаря вмешательству святого Себастьяна нога была уже не так воспалена. Но сеньора Пуэблар, по-видимому, совершенно не желала хвастаться своей победой над лекарем, так как она убрала и то и другое до его прихода и, приложив палец к губам, показала Роджеру, что об этом не следует распространяться.

Ему впервые представился случай получше рассмотреть ее и, показывая улыбкой, что понял и благодарен ей, он подумал, что на вид она – довольно симпатичная пожилая дама. Она была очень смугла и толста, крупного сложения, с сильными руками и ногами. Ей могло быть от пятидесяти до семидесяти, все лицо ее было покрыто морщинками, но глаза-бусинки смотрели живо и весело. Если бы они не были так малы, Роджер решил бы, что в молодости она, вероятно, слыла красавицей; черты ее лица до сих пор были приятны. Она была одета в черное, а на ее обширной груди помимо четок черного дерева висели всевозможные амулеты.

Когда явился лекарь, он выразил большое удивление и радость при виде такого улучшения, хотя по-прежнему придерживался мнения, что гипс необходим. Роджер-то надеялся избежать столь обременительного лечения, но Изабелла вместе с дуэньей поддержали врача, и Роджер, не желая остаться хромым на всю жизнь, уступил их настояниям со всей любезностью, на какую был способен.

Так как в тот день было воскресенье, Изабелла вместе со своей свитой должна была бы отправиться к обедне, но теперь она уклонилась от этого, объяснив, что кто-то должен остаться с Роджером. Сеньора, видя беспомощное состояние больного и понимая, сколь маловероятно, чтобы он с тяжелым гипсом на ноге стал преследовать ее подопечную любовными домогательствами, согласилась, что не будет большим нарушением приличий оставить молодых людей вдвоем, и без четверти десять отправилась в церковь, забрав с собой Кетцаля и слуг.

Едва они ушли, Изабелла сложила в кучу дорожные подушки у изголовья кровати больного и сама удобно устроилась на них. Роджер взял ее руку и поцеловал, затем сказал с улыбкой, глядя в ее темные глаза:

– Сеньорита, я ждал случая поблагодарить вас за то, что вчера ночью вы вернулись за мною. Если бы не вы, участь моя была бы ужасна.

Она ответила улыбкой на улыбку:

– Зная это, как могла я покинуть в беде столь отважного рыцаря?

– Но вы сильно рисковали. Ведь вы не знали, что мне удалось ранить двух оставшихся головорезов; а в противном случае они могли снова напасть на вас.

– Верно, но кто предупрежден, тот вооружен. Мы уже не оказались бы для них такой легкой добычей, как при первой встрече, потому что в тот раз они захватили нас врасплох. Когда мы вернулись, и Педро, и кучер держали наготове мушкетоны, а у меня на коленях лежал пистолет.

– Значит, сеньорита, вы еще храбрее, чем я думал, ведь вы ожидали сражения и сами готовы были принять в нем участие.

– Сударь, я дочь генерала, – отвечала она легко, – я приучена к оружию. Но оставим комплименты. Хотя я очень рада нашей встрече, все же я удивлена и немного обеспокоена вашей медлительностью в служении ее величеству. Как получилось, что, проведя пять дней в пути, вы уехали так недалеко?

Роджер приподнял бровь:

– У меня сложилось впечатление, что ее величество была более озабочена сохранностью письма, чем его скорой доставкой.

– Это верно, и, учитывая ваши раны, все складывается весьма удачно. Я только хотела сказать, что такая неспешность не вяжется с моим представлением о вас. Я все-таки никак не могу понять, как я, путешествуя по-старушечьи со скоростью двадцать пять миль в день, могла обогнать вас, ведь вы выехали из Фонтенбло на целую ночь раньше меня.

– Это легко объяснить. Перед отъездом в Италию некоторые неотложные дела требовали моего присутствия в Париже, туда я и направил королевский экипаж, возле которого расстался с вами, и пробыл там до утра вторника. Так что это вы выехали на два дня раньше меня, имея к тому же преимущество почти в сорок миль, и, делая миль по шестьдесят в день, я догнал вас только вчера вечером.

Она рассмеялась не совсем естественно и заметила:

– Я могла бы догадаться, что такого блестящего кавалера, как вы, сударь, непременно ждет нежное прощание перед дальней дорогой.

То, как она произнесла эти слова и как нахмурила свои темные брови, говорило о ее чувствах к Роджеру яснее, чем все предыдущее поведение. По природной доброте он преодолел минутный соблазн оставить ее в этом убеждении и ответил:

– Нет, сеньорита; я был приглашен ко многим друзьям, и простая вежливость требовала перед отъездом принести им свои извинения; кроме того, нужно было обратить часть моих английских кредитных писем в итальянские переводные векселя, а эти вещи не делаются за пару часов. Но если вы были удивлены, увидев меня снова, я был удивлен не меньше. Я думал, что вы уже приближаетесь к Шатору по пути в Испанию.

– Так вы не забыли меня? – Она не смогла скрыть своего волнения и улыбнулась, показав немного неровные зубы.

– Совсем напротив, сеньорита. Как бы я мог после того, как вы проявили такой интерес… к моему рассказу? Но как случилось, что вместо Пиренеев вы направляетесь в Марсель? Неужели вы все же отказались от намерения присоединиться к своим родителям?

– Да нет же! – воскликнула она. – Вы, как видно, не поняли меня. Я правда направляюсь к своим родителям, но они уже некоторое время живут в Королевстве Обеих Сицилий. Я еду в Марсель, чтобы оттуда на корабле добраться до Неаполя.

– Как глупо с моей стороны, – пробормотал Роджер. – Я позабыл, что и в Неаполе – Испанский двор.

– Такую ошибку сделать легко, к тому же отец удалился туда только после того, как у него возникли разногласия со старым королем.

– Как вы полагаете, вам понравится жить при Неаполитанском дворе?

Она внимательно посмотрела на него:

– Мне трудно судить об этом, сударь. Две Сицилии так давно находятся под испанским владычеством, не думаю, что светская жизнь там намного отличается от испанской. В этом случае, несмотря на всевозможные развлечения, боюсь, мне станет очень не хватать остроумного и блестящего общества, которым я наслаждалась, пока была с Мадам Марией Антуанеттой.

Роджер нахмурился:

– Вы заговорили о ее величестве и напомнили мне о моем долге перед нею. Покрывая шестьдесят миль в день, я надеялся доставить великому герцогу ее послание около середины месяца, но теперь мои шансы на это плачевны.

– Вы подразумеваете, что проделали бы всю дорогу верхом, намереваясь ехать через Лион, Шамбери и Турин?

– Да, ведь сейчас май, и переход через Альпы уже открыт.

– Но ранней весной у вас был бы только один путь – в Марсель, а оттуда на корабле через пролив Леггорн. Теперь, когда вы не можете ехать верхом, вы все еще предпочитаете дорогу через Альпы?

– Ну да; это более быстрый путь в летнее время верхом или в почтовой карете. Меня тревожит только, что пройдет, возможно, несколько дней, прежде чем хирург разрешит мне продолжить путешествие, и даже после этого тряска в карете может оказаться настолько болезненной, что я смогу двигаться лишь короткими перегонами.

Изабелла задумчиво глядела на него.

– И я подумала об этом. Если на время своего выздоровления вы будете вынуждены ограничиваться короткими переездами, вам будет гораздо удобнее путешествовать в карете с хорошими рессорами.

Роджер вдруг понял, что у нее на уме. Если он, как намеревался, выберет дорогу через Альпы, их пути разойдутся в Мулене, на расстоянии всего лишь одного дневного переезда к югу. Она же хотела, чтобы он изменил маршрут и оставался при ней до самого Марселя. В следующую секунду она открыто высказала свою мысль:

– Даже когда хирург разрешит вам ехать дальше, вам еще несколько дней нужно будет тщательно перевязывать раны. Один, по дороге в Италию вы будете зависеть от неумелых и неаккуратных гостиничных слуг; а если поедете в моей карете, мы сможем как следует ухаживать за вами.

Роджер мгновенно взвесил ситуацию. С его увечьем, пожалуй, разница во времени будет небольшая, поедет ли он во Флоренцию сушей или морем. Что же касалось второго варианта… Роджер теперь почти не сомневался, что Изабелла д’Аранда полюбила его с их первой встречи в лесу Фонтенбло. Он не был влюблен, но хорошо знал, что могут сделать располагающие обстоятельства с таким мужчиной, как он, – легко увлекающимся хорошенькими женщинами. Его сердце было не из того материала, чтобы долго сопротивляться соблазну совместного пребывания с нею целыми днями в тесном пространстве кареты. Он знал, что ее тонкое очарование будет все больше интриговать его, пока в один прекрасный день он не поддастся искушению начать ухаживать за нею. А отсюда всего один шаг до того, чтобы самому в нее влюбиться.

Такой оборот дела может привести только к горестному прощанию в Марселе, за которым последуют, может быть, многие месяцы безнадежного томления. Будет более великодушно по отношению к ней, если они расстанутся сейчас, пока ее чувства к нему, не имея достаточной пищи, заглохнут сами по себе. К тому же осторожность, унаследованная от матери-шотландки, подсказывала ему, что таким образом он и себя спасет от ситуации, о которой позднее может горько пожалеть.

– Благодарю вас от всего сердца за заботу, сеньорита, – сказал он после мгновенного колебания. – Но боюсь, я вынужден отклонить ваше приглашение. Действительно, когда я снова отправлюсь в путь, первые несколько дней придется продвигаться с осторожностью, но потом я смогу постепенно увеличить перегоны.

Она сдвинула темные брови.

– Но вы говорили сами, что важнее всего сохранность письма ее величества, а скорость имеет второстепенное значение.

– Да, действительно. Что же из этого?

– Вы, кажется, забыли, что более не можете защищать себя, и, вероятно, это состояние продлится некоторое время.

– Это так, но теперь, вдали от Парижа, чего мне опасаться?

Карие глаза Изабеллы широко раскрылись.

– Сударь, вы, конечно, понимаете, что де Рубек, видевший, как вы пришли ко мне на помощь, вероятно, думает…

– Де Рубек! – воскликнул Роджер, приподнявшись на постели, но тут же снова откинувшись на подушки из-за внезапной острой боли в руке и ноге. – Вы хотите сказать, он был среди людей, напавших на вашу карету?

– Ну конечно. Он был одним из тех двоих, что тащили из кареты сеньору Пуэблар. Я узнала его, несмотря на маску. Больше того, он скрылся невредимым, это в круп его лошади попал Педро.

– Я-то считал их простыми разбойниками, грабителями. Но зачем, во имя неба, де Рубеку нападать на вас?

Она пожала плечами:

– Враги королевы знали о письме. Они знали также, что я ее друг и отправляюсь в Неаполь, откуда письмо было бы легко отправить с надежным человеком во Флоренцию. Что могло быть более естественного, чем если бы она доверила его мне?

– Удивительно, что она на самом деле не прибегла к такой возможности.

– Мы говорили об этом, но решили, что это слишком очевидно и потому опасно. Собственно говоря, по моему предложению мы решили использовать мой отъезд как прикрытие вашего. Ее величество дала мне в сопровождение половину гусарского полка господина Эстергази, открыто показывая, что я везу нечто особо важное. Они не могли проводить меня дальше Пуйи, но их присутствие оберегало меня от нападения первые четыря дня пути. Мы надеялись, что к этому времени враг оставит надежду завладеть письмом, а пока его внимание сосредоточено на мне, вы окажетесь вне опасности, на расстоянии ста или больше миль к югу.

– Великолепная военная хитрость, – согласился Роджер. – Но меня очень беспокоит…

– Да, но из нее ничего не вышло, потому что де Рубек последовал за мной дальше, чем мы ожидали, а потом и вы появились на сцене, – перебила она. – Хотя вы и не узнали его, он наверняка узнал вас.

– Пусть так; насколько мне известно, у него нет никаких причин подозревать, что я везу письмо. Он, видимо, убежден в обратном, иначе напал бы на меня, а не на вашу карету.

Изабелла возразила с нетерпеливым жестом:

– Но неужели вы не видите, что вчерашняя стычка все изменила? Де Рубек невредим и наверняка шпионит за нами. Если он увидит, что вы расстались со мной и после Мулена повернули на восток, прямой дорогой в Италию, он обязательно подумает, что я, боясь с его стороны нового нападения, передала послание вам и что вы согласились ради меня отвезти письмо во Флоренцию.

– Конечно, это возможно, – согласился Роджер, уже понимая, несмотря на свое полусогласие, что эту возможность нельзя не принимать в расчет. Весьма вероятно, что ход мыслей де Рубека будет именно таков, а если он служит герцогу Орлеанскому, то денег у него должно быть предостаточно, так что, хотя нанятые им бандиты ранены и рассеялись кто куда, он сможет нанять новых головорезов в любой захудалой таверне в Невере.

Склонившись к Роджеру, Изабелла продолжала настаивать на своем:

– После Невера я найму двух вооруженных охранников, которые будут сопровождать нас на каждом перегоне, так что вместе с троими моими людьми они составят достаточный отряд, чтобы отпугнуть возможных противников. А если вы отправитесь один в почтовой карете и на вас нападут, вы сделаете два выстрела из своих пистолетов, и что дальше? Сударь, умоляю вас, прислушайтесь к голосу разума. Важнее всего – благополучно доставить письмо ее величества, и вы не можете отрицать, что риска будет меньше, если вы примете мою защиту.

Роджер сделал все, что мог, пытаясь избежать ситуации, исхода которой страшился. Но теперь его загнали в угол, так что ему оставалось только сдаться. Он любезно ответил:

– Ваш последний довод, сеньорита, безусловно, перевешивает все прочие соображения. Поэтому я с радостью воспользуюсь вашим гостеприимством и отдаю себя под вашу защиту до самого Марселя.

Изабелла чуть ли не вслух вздохнула с облегчением, но, спохватившись, попыталась скрыть удовлетворение от того, что настояла на своем, и принялась рассуждать, когда они смогут продолжить свое путешествие.

Теперь, чувствуя, что жребий брошен и он, по-видимому, обречен провести по крайней мере две недели в ее обществе, Роджер полагал, что не имеет большого значения, отправятся ли они на два-три дня раньше или позже; но, раз уж они вынуждены будут продвигаться медленно, долг перед королевой повелевал двинуться в путь как можно скорее, поэтому он сказал:

– Если бы я все еще намеревался ехать один на почтовых, несомненно, врач заставил бы меня задержаться здесь еще на несколько дней; но, так как моя лихорадка утихла и я смогу ехать с удобством в карете на рессорах и в обществе двух отличных сиделок, не вижу оснований, почему бы ему не разрешить нам выехать завтра же.

Она кивнула:

– А почему бы и нет? Таким образом вы выиграете несколько дней, и это, я уверена, успокоит угрызения совести. Но мы уже довольно долго беседуем, как бы не вернулась ваша лихорадка. Когда сеньора Пуэблар и слуги вернутся из церкви, я пошлю кого-нибудь пригласить врача навестить вас сегодня вечером и договорюсь об увеличении нашего эскорта. А вы пока постарайтесь заснуть – сон всегда полезен.

Роджер хорошо выспался ночью, и теперь ему совсем не хотелось спать, но он притворился, будто последовал ее совету, а сам потихоньку наблюдал за ней сквозь опущенные ресницы.

Поднявшись с места, она достала из чемодана книгу и, снова устроившись на подушках рядом с ним, принялась читать. Он отметил, что книга была на греческом, и это его удивило по двум причинам: во-первых, в те времена дамам редко давали классическое образование, а во-вторых, было воскресенье и можно было скорее ожидать, что она станет читать книги религиозного содержания. Тут ему пришло в голову, что это, возможно, Священное Писание на греческом, но, сам прекрасно зная древние языки, он убедился, бросив еще несколько взглядов исподтишка, что у нее сборник стихотворений Сафо.

Эта новая подробность заставила Роджера пересмотреть свое прежнее мнение о сеньорите д’Аранда. Он уже знал, что она умна, откровенна и умеет сильно чувствовать, но ее интерес к Сафо показывал, что она отнюдь не ханжа. У него закралась мысль, что, как бы больно ни мог он обжечься, играя с этим незнакомым огнем, игра может оказаться гораздо более увлекательной, чем он предполагал вначале; и с этими в высшей степени утешительными соображениями он незаметно уснул.

Вероятно, юношеская способность спать практически неограниченное время за отсутствием других занятий помогала ему быстро восстанавливать силы после любого ранения или значительного напряжения. Врач, придя вечером, объявил, что больной на пути к выздоровлению и что, если подложить ему под ногу подушку, он вполне может проделать на следующий день двадцать миль в комфортабельной карете.

В соответствии с этим на следующее утро в девять они не спеша тронулись в путь. Изабелла настояла на том, чтобы Роджер занял то же место в углу кареты, у левого окошка, куда его усадили, раненного, при возвращении с поля битвы; сама она, как тогда, сидела рядом с ним, по другую ее руку находился Кетцаль, а справа от мальчика, в дальнем углу, – сеньора Пуэблар. Для Марии расчистили место на переднем сиденье, напротив сеньоры, а багаж Роджера погрузили вместе с остальными вещами. Кроме Педро и Мануэля с мушкетами на запятках и на козлах и Эрнандо, вооруженного верхового Изабеллы, их сопровождали по обе стороны кареты двое крепких на вид молодцов с пистолетами и саблями. Когда Невер, романтически возвышающийся на холме над местом слияния Луары и Алье, остался позади, они не сомневались, что даже де Рубеку будет нелегко собрать достаточное количество верховых бандитов, чтобы надеяться успешно атаковать их.

Было четвертое мая, роковой день – день, когда Генеральные штаты, если не случится какой-нибудь новой отсрочки, должны были собраться на свое первое историческое заседание в Версале; но Изабелла д’Аранда и ее спутники не задумывались об этом, зная, что даже со срочными курьерами новости о происшедшем догонят их лишь через несколько дней.

Погода стояла прекрасная, вокруг них расстилались обработанные поля, потому что они теперь приближались к Бурбоннэ, где расположены чуть ли не лучшие пахотные земли Франции. Роджер не был знатоком сельского хозяйства, но, как и каждый англичанин своего времени, он достаточно разбирался в фермерском деле, чтобы понять, что здешняя плодородная почва не дает и половины тех урожаев, какие получают в его родном Хемпшире, и причину не нужно было далеко искать.

Даже беднейшие французские дворяне полагали ниже своего достоинства самим вести хозяйство в собственных владениях. Вместо этого они отдавали свои земли маленькими наделами в аренду невежественным крестьянам по порочной испольной системе, когда арендатор должен был отдавать землевладельцу половину полученной продукции в виде арендной платы; поэтому экономичное землепользование было невозможно, а о таких современных идеях, как севооборот, никто и не слыхивал. В Англии же все крупные землевладельцы поколениями проявляли живейший интерес к любым новым достижениям сельскохозяйственной мысли, и сам король Георг гордился тем, что выращивал самую крупную репу в королевстве.

Впрочем, в первые полчаса путешествия Роджеру было недосуг любоваться окрестностями – ведь Изабелла еще не слышала полного отчета о его сражении с людьми де Рубека, и по мере того, как он рассказывал ей об этом, она переводила его рассказ на испанский для сеньоры Пуэблар и маленького Кетцаля.

Когда он закончил, она впервые упомянула о том, что они вообще не должны были находиться на дороге в такое позднее время, если бы днем у одной из лошадей не сломалась подкова. Из-за этого им несколько миль пришлось проехать шагом, а добравшись до придорожной деревушки, они задержались там почти на час, пока кузнеца вызвали с поля, чтобы заново подковать лошадь. Она винила себя за то, что отправила Эрнандо вперед заказывать комнаты в Невере, но они делали так каждый раз с самого отъезда из Фонтенбло, и ей не пришло в голову изменить привычный порядок в это утро после того, как сопровождавшие их гусары повернули назад.

В целом они могли считать, что им посчастливилось легко отделаться. Но все согласились, что теперь, когда у них такой эскорт, де Рубек, вполне вероятно, откажется от дальнейших попыток, вернется в Париж и доложит, что задача оказалась ему не по силам.

Вскоре после полудня они прибыли в маленький городок под названием Сен-Пьер, где собирались заночевать. Единственный постоялый двор в городишке был, как водится, весьма убог, в нем не было ни общей комнаты, ни стекол в окнах; но подобные неудобства неизбежны, когда следуешь малыми перегонами, так что путешественники бывают вынуждены есть в спальне. Роджер знал по опыту, что в таких заведениях одиноким путникам частенько приходится делить комнату с одним или несколькими незнакомцами, хозяин гостиницы обыкновенно выполняет и обязанности повара, а горничные почти неизменно грубы, безобразны и неряшливы. Тут не бывает сада, где можно было бы посидеть на открытом воздухе, кровати кишат клопами, а вся прочая мебель самого плохого качества или вообще отсутствует. Эти таверны превосходили английские постоялые дворы только в одном: кормили здесь если и не более обильно, но намного разнообразнее.

Впрочем, люди с положением, путешествуя по Франции, всячески старались свести к минимуму дорожные неудобства и везли с собой собственные постели, занавеси на окна и даже складную мебель, словно в военном походе. Изабелла не была исключением из правил. Через полчаса в лучших комнатах гостиницы навели некоторый уют, и Роджер лег на походную постель отдохнуть с дороги. Он был еще слаб из-за потери крови и большую часть дня провел в полудреме, а Изабеллакоротала время за игрой в шахматы со своей дуэньей.

На следующий день они двинулись дальше, в Мулен, оказавшийся на удивление бедным и дурно застроенным городом для столицы богатой провинции Бурбоннэ, где размещался королевский интендант. Таверна «Прекрасный образ», где они остановились на ночь, была чуть просторнее того свинарника, где они ночевали накануне, но едва ли намного чище, и, послав за листками новостей, Роджер с удивлением узнал, что их нигде невозможно достать, даже в кафе. Как и повсюду во Франции, в городе кипели оживленные политические дискуссии, но основывались они на самых диких слухах при полном отсутствии настоящих новостей.

Шестого числа их путь снова лежал по приятной местности, на немного более длинном тридцатимильном перегоне до Сен-Пуркена. Добравшись туда, они застали в городке сильнейшее волнение. Как выяснилось, только что здесь был арестован иностранец, заподозренный в самых гнусных замыслах. Расспросив подробнее, они узнали, что то был немец, застигнутый на месте преступления, когда он измерял шагами какие-то поля поблизости от города, занося результаты своих измерений в записную книжечку. Позже, когда проверили его бумаги, оказалось, что это был абсолютно честный господин, имевший большие поместья в Померании. Проезжая через Бурбоннэ, он был поражен плодородными здешними почвами по сравнению со своими собственными, наполовину бесплодными землями, и начал подумывать о покупке земли в этих местах. Но местным властям потребовалось несколько часов, чтобы убедить разъяренных, невежественных крестьян, что он не агент королевы, присланный измерить их землю с целью удвоить взимаемые с них налоги.

Вечером, когда Роджер и Изабелла обсуждали эту историю, он спросил ее:

– Почему такое количество людей, которые никогда даже не видели Мадам Марию Антуанетту, верят, что она способна на самые низкие и безнравственные поступки, и считают, что она заслуживает всеобщей ненависти?

Изабелла печально покачала головой:

– Это – трагедия. Когда она впервые приехала во Францию, то своей красотой и грацией в одно мгновение завоевала обожание тех самых людей, которые теперь проклинают ее. Но с тех пор она стала жертвой многочисленных несчастных обстоятельств, над которыми не властна.

– Расскажите об этом, прошу вас. – Роджер был весь внимание. – Мне известна большая часть ее истории, но, поскольку до самого последнего времени она не принимала никакого участия в политике, постепенное падение ее популярности представляется мне совершенно необъяснимым, и эта загадка не дает мне покоя.

Поудобнее устроившись на подушках, Изабелла отвечала:

– Неудачи преследовали ее с той самой минуты, как она прибыла в Версаль в качестве дофины. Она была тогда четырнадцатилетней девочкой, без всякого опыта интриги, и вдруг против своей воли оказалась во главе кружка, добивавшегося смещения мадам Дюбарри. Ее мать, императрица-королева Мария Терезия, советовала ей угождать могущественной любовнице свекра, но все ее инстинкты возмущались при мысли о дружбе с этой жадной куртизанкой из сточной канавы.

Вместо этого она со всей непосредственностью выказывала свою симпатию к врагу Дюбарри, герцогу де Шуазелю, который, будучи премьер-министром, вел переговоры о заключении франко-австрийского союза и ее собственного брака. Он и его друзья были воплощением всего лучшего во Франции, но уже много лет они вели безнадежную войну против корыстных распутниц, которыми окружил себя скучающий, развратный старый король, и вскоре после появления на сцене Мадам Марии Антуанетты борьба закончилась победой Дюбарри. Де Шуазель был отправлен в изгнание, и вместо него первым министром был назначен протеже Дюбарри – бесчестный герцог д’Эгийон. К несчастью, маленькая дофина уже успела слишком ясно показать, кому отдано ее предпочтение, чтобы это могли ей простить. Она совершила непоправимую ошибку, встав на сторону проигравших. Ее невозможно было изгнать вместе с Шуазелем и остальными, но она осталась почти в полной изоляции. Через несколько месяцев после ее приезда во Францию все важные места при дворе были заняты людьми, которые отлично знали, что не находились бы на этих местах, будь ее воля, и которых она принимала только потому, что была обязана это делать.

Роджер кивнул:

– Начало, конечно, у нее было самое неблагоприятное.

– Больше того, оно наложило отпечаток на все ее царствование. Четыре года спустя, взойдя на трон, она и ее супруг вычистили авгиевы конюшни. Но не только Дюбарри пришлось собирать вещи. Значительная часть французского дворянства из жадности продала себя, стремясь ухватить долю милостей и богатств, которые Дюбарри раздавала с такой легкостью. При новом царствовании они тоже оказались удалены от двора и лишились надежд на дальнейшую карьеру. Вследствие этого десятки могущественных семейств затаили злобу против королевы.

– Но почему против королевы, а не против короля?

– Потому что король, по их мнению, погружен в вечную спячку и не стал бы беспокоить себя, отнимая у них синекуры, если бы королева не подталкивала его к этому; ведь именно она, а не он, с самого начала поддерживала де Шуазеля в его борьбе с ними.

Изабелла отогнула мизинчик:

– Вот, вы видите, одна группа неумолимых врагов, которые пятнадцать лет не упускали случая очернить и оболгать несчастную Мадам Марию Антуанетту. Кроме того, ей с самого начала пришлось бороться со злобной враждебностью королевских теток, трех стареющих незамужних сестер Людовика Пятнадцатого. Мадам Аделаида руководила этими глупыми старыми сплетницами. Она ненавидела Австрийский союз, к тому же ее раздражало, что теперь не ей, а прелестной юной принцессе принадлежит первое место в придворных церемониях. Она подзуживала двух других сестер, и все вместе они распускали злобные сплетни о своей неосторожной племяннице.

Затем, – продолжала Изабелла, отгибая следующий пальчик, – были еще два брата ее мужа, граф Провансский и граф д’Артуа; оба они были значительно умнее его и пользовались большим влиянием при дворе. Месье де Прованс претендовал на некоторую ученость, но он был педант, человек узких взглядов и с самым ядовитым языком при дворе. Он с детских лет презирал и ненавидел старшего брата, не одаренного никакими особыми талантами, иногда даже не мог скрыть, как его бесит, что неуклюжий, простоватый Людовик загораживает ему дорогу к трону. Для натуры, столь отравленной желчью и завистью, появление у дофина прелестной молодой жены могло вызвать только новый приступ желчности, и месье де Прованс не упускал ни единой возможности запятнать Мадам Марию Антуанетту лживыми измышлениями.

– По крайней мере, месье д’Артуа стал ей другом, – заметил Роджер.

– Может быть, по-своему. – Изабелла пожала плечами. – Но и он, хотя и ненамеренно, нанес вред ее репутации. Он, конечно, совсем не похож на своего старшего брата – в то время как месье де Прованс толст и флегматичен, этот строен и элегантен, к тому же он остроумен и обаятелен. Но человек он неглубокий и с ранней юности погряз в пороках. Королева подружилась с ним единственно от одиночества и тоски по хоть какому-то развлечению, естественному для такой молоденькой девушки. Она думала, что со своим деверем может бывать на званых вечерах, от посещения которых упрямо уклонялся ее муж, и при этом не дать повода для сплетен. Но она ошибалась. Говорят, нельзя тронуть деготь, не замарав пальцев; так вышло и в этом случае. Ее враги воспользовались скверной репутацией месье д’Артуа и стали утверждать, что, раз она проводит столько времени в его обществе, значит, оба они одним миром мазаны.

Изабелла подняла четыре пальца:

– Вы видите, сколько уже набежало, а мы не дошли еще до конца королевского семейства. Неудачи преследовали королеву и в отношениях с невестками. Как вы, возможно, знаете, и месье де Прованс, и месье д’Артуа женились на дочерях короля Виктора Амедея Сардинского, а принцессы Савойского дома никогда не могли похвастать своей внешностью. Можно было бы простить этим двум бледным прыщавым созданиям некоторую зависть к прекрасной златокудрой дофине, но на беду их уродство сочетается с узостью интересов и злобностью характера. Они с самого начала возненавидели ее и всеми силами помогали королевским теткам сочинять о ней злонамеренные басни. Обе они родили детей на несколько лет раньше, чем Мадам Мария Антуанетта дождалась такой благодати, и обе пользовались каждым удобным случаем, чтобы исподтишка насмехаться над ее бездетностью. Затем, когда она, наконец, произвела на свет наследника, их ярость не знала границ. А с рождением второго сына королевы их злоба еще усилилась, если только это возможно, поскольку с рождением каждого нового ребенка их собственные дети отодвигались все дальше по линии наследования.

Роджер угрюмо усмехнулся:

– У вас уже пальцев на руке не хватает.

– Но я еще далеко не закончила. Была еще история с бриллиантовым ожерельем, которая известна всему свету. Я лично верю, что кардинал де Роган стал невинной жертвой банды проходимцев. Но как бы то ни было, его осуждение королем, а затем изгнание нанесли чете суверенов не меньший ущерб, чем потеря какой-нибудь провинции. Де Роганы, князь Субиз, Гизы и Лотарингский дом, все они – одна семья, к тому же самая могущественная во Франции. И все они дружно возлагают на королеву вину за немилость, постигшую их родича, и до сих пор не могут простить ей этого.

– Все из-за того, что король, проявив невероятную глупость, настоял на публичном расследовании этого дела.

– Возможно, но общественность и поныне убеждена в ее виновности и утверждает, что она пожертвовала де Роганом, чтобы спасти себя. К тому же де Роган далеко не единственный из тех, кто хотел бы добиться ее взаимности, если бы она позволила, и кто стал ее врагом из-за того, что был отвергнут. Этот же секрет скрывается за гнусными изменническими замыслами его высочества герцога Орлеанского. Если бы он мог столкнуть с трона короля Людовика и сесть на его место, он одним махом утолил бы свое непомерное честолюбие и жажду мщения женщине, которая еще совсем молодой девушкой отвергла его авансы.

Изабелла уже прекратила подсчеты, но, помолчав минутку, добавила:

– Еще одно из несчастий: в нынешней кризисной ситуации во Франции первым министром короля оказался человек, который ей несимпатичен и которому она не может доверять. И она, и король – добрые католики, а интересы Церкви и государства во Франции так долго составляли единое целое, что их чувства, естественно, оскорбляет, что они вынуждены полагаться в руководстве страной на протестанта.

К тому же кругозор господина Неккера все еще не выходит за рамки бухгалтерии. Они охотно помогают ему в экономике, но есть и другие, не менее важные проблемы, о которых он иногда отзывается столь туманно, что можно подумать, будто они говорят с ним на языке, которого он не понимает. В ответ он начинает подозревать, что они, и в особенности королева, хотят обмануть его или выставить дураком, и он, разъяренный и сбитый с толку, отправляется в салон своей дочери. А там остроумная мадам де Сталь отпускает едкие шуточки насчет ее величества, и так еще одно место, где она могла бы найти поддержку, превращается в рассадник клеветы и мятежа.

Роджер вздохнул:

– Сеньорита, вы сказали больше чем достаточно. Теперь я вижу, что почти с самого детства Мадам имя ее врагам – легион, так что едва ли следует удивляться, что в нынешние смутные времена им удалось настроить против нее всю страну.

Во время этого разговора Изабелла и Роджер в последний раз формально обращались друг к другу «сударь» и «сеньорита». В тот первый день в Невере, который они провели вместе, она спросила, как его полное имя, и, когда он ответил, два или три раза повторила имя Роджер как Роже – так его обычно произносили иностранцы – и заметила, что оно приятно звучит; но только на следующее утро после разговора о королеве она снова произнесла это имя.

Они едва миновали последние дома Сен-Пуркена, направляясь в Клермон, как вдруг часть багажа, наваленного на переднее сиденье кареты, начала съезжать, угрожая обрушиться на раненую ногу Роджера. С криком: «Скорее, Роже! Скорее! Берегите ногу!» – Изабелла вскочила с места, вытянув руки, и кое-как остановила обвал.

Полчаса спустя они достали дорожные шахматы, которые иногда помогали скоротать несколько часов путешествия, и Роджер, расставив фигуры, негромко спросил:

– Какими вы предпочитаете играть сегодня, Изабелла? Белыми или черными?

– Благодарю вас, Роже. Мне это безразлично. Белые ближе ко мне, я буду играть ими, – ответила она спокойным тоном, но немедленно опустила глаза и густо покраснела.

В тот век формальностей только сельские жители сохранили непосредственность в обращении, да и они не так-то легко раздавали ласкательные прозвища. В высших кругах только близкие родственники или старые друзья обращались друг к другу по имени, так что первое обращение по имени между молодым человеком и девушкой знаменовало важную веху в их отношениях, сравнимую только с первым поцелуем.

В течение следующего часа их мысли были настолько заняты этим знаменательным шагом, что они не могли уделять игре даже обычного внимания и почти не замечали чарующую долину Риома, через которую проезжали.

Уже пять дней и ночей они постоянно находились в обществе друг друга. Более ста часов Изабелла не исчезала из поля зрения Роджера, разве только когда спала, когда переодевалась за ширмой да в тех случаях, когда дамы и Кетцаль выходили из кареты, чтобы облегчить лошадям особенно крутой подъем. За это время каждая черточка, каждое выражение ее лица запечатлелись в его памяти, и он изучил ее лучше, чем за несколько недель обычного знакомства.

Поскольку никто в компании, кроме них самих, не говорил по-французски, они могли совершенно свободно беседовать на всевозможные темы, и по мере того, как ему открывался ход ее мыслей, Роджер все больше восхищался широтой ее взглядов, ее прямотой и умом. Он уже забыл, что вначале счел ее не совсем красивой; теперь он находил какое-то неземное очарование в ее узком лице и необъяснимую привлекательность в ее чуть-чуть неровных зубках, он, кажется, мог бы целую вечность слушать ее нежный, мелодичный голос с прелестным испанским акцентом.

Но Роджер ни на миг не упускал из виду, какими трудностями и горестями грозил им возможный роман, понимая при этом, что даже легкий флирт мог оказаться для него началом скользкой дороги, по которой он прямиком отправится в омут страсти. Поэтому он следил за собой, как ястреб, и как только беседа начинала проявлять признаки сентиментальности, он незаметно направлял ее в другое русло.

После утреннего эпизода он горько упрекал себя за необдуманный порыв, заставивший его назвать ее по имени только потому, что она сама нечаянно обратилась к нему так в минуту сильного волнения. Не говоря уже о возможных печальных последствиях романа с нею для него самого, он все больше склонялся к мысли, что с его стороны было бы дурно пробудить в ней страсть.

Он любил многих женщин, одну из них отчаянно, но даже тогда он сравнительно быстро справился с этим; Изабелла же была не из тех женщин, которые, полюбив одного мужчину, могут потом скоро найти утешение в объятиях другого. Роджер не был моралистом, но врожденная порядочность не позволяла ему забывать, что, если она не может скрыть, насколько ее влечет к нему, значит, его долг – защитить ее от нее самой. Пока что он обращался к ней с той вежливостью, с какой полагается обращаться к женщине, но и с той дружелюбной открытостью, какую мог бы проявить по отношению к мужчине, зная, что, дабы удержать от взрыва пороховую бочку, созданную обстоятельствами, подталкивавшими их друг к другу, он обязан еще более неуклонно придерживаться этой манеры, хотя они уже перешли на обращение по имени, и с этим теперь ничего не поделаешь.

В полдень они оказались на равнине, плоской, как поверхность озера, окруженной с обеих сторон неровными горными грядами, видневшимися вдали. Вскоре после полудня они приблизились к городам-близнецам Феррану и Клермону, живописно расположившимся на холмах вулканического происхождения. Правда, второй при ближайшем рассмотрении оказался, несмотря на живописное месторасположение, всего лишь вонючим городишком с узкими улочками и грязными лачугами, сложенными из кусков лавы, и они с радостью покинули его на следующее утро, направляясь в Иссуар.

Теперь они двигались по очаровательной местности, где со всех сторон виднелись конусообразные горы, некоторые из них венчали деревушки, другие – древние римские крепости; но из-за крутизны склонов пассажирам кареты часто приходилось вылезать и идти пешком. Сеньора Пуэблар всегда выходила вместе с другими, так как, несмотря на полноту, она была крепкого сложения и, по-видимому, радовалась случаю размять ноги; таким образом, Роджеру часто приходилось надолго оставаться в одиночестве.

Шесть дней полного покоя вместе с обильной едой и хорошим вином восстановили его силы, и он был бы рад пройтись вместе с остальными, но тяжелый гипс на ноге не позволял ему этого. Впрочем, он нашел способ с пользой проводить время. Несколькими днями раньше Изабелла отыскала для него в своем багаже французско-испанский словарь, с помощью которого принялась обучать Роджера своему языку. Она давала ему уроки продолжительностью около часа по вечерам, пока приготовляли ужин, и днем при случае повторяла с ним пройденные фразы, оставаясь же один, он увеличивал свой словарный запас, выписывая слова из словаря.

Из-за холмистого рельефа местности они в тот день преодолели только семнадцать миль, но устали намного больше обыкновенного к моменту, когда въехали в небольшой городок Иссуар. Здесь они узнали, что заседание Генеральных штатов действительно состоялось. Новость прибыла с марсельской почтой, проезжавшей через городок рано утром. Говорили, что господин Неккер произнес длинную речь, которая никому не пришлась по вкусу, что третье сословие выражало недовольство, утверждая, что остальные два сословия обращаются с ним как с бедным родственником, но все же заседание прошло без происшествий; других подробностей не было.

На следующий день отряд Изабеллы так же медленно пробирался среди странных вулканических гор Оверни. И лошадям, и путешественникам приходилось тяжело, поэтому они решили сделать еще один короткий перегон всего лишь в восемнадцать миль до Бриуда, и еще до полудня успели порадоваться, что не стали строить более честолюбивых планов. Было уже девятое мая, и с каждым днем пути на юг становилось все жарче и жарче; после десяти утра даже испанцы начинали чувствовать жару, а Роджеру было нестерпимо душно в тесной карете.

В деревне Ланды они пересекли реку, через которую была перекинута широкая арка моста, и через несколько сотен ярдов дорога снова круто пошла вверх, так что кучер еще раз остановил карету, чтобы пассажиры могли пойти пешком. Сеньора, Кетцаль и Мария сошли на дорогу, а Изабелла уже готова была последовать за ними, но вдруг споткнулась и чуть не упала.

Роджер, протянув руку, подхватил ее, стараясь удержать, но она, не успев восстановить равновесия, качнулась к нему и на какое-то мгновение тесно прижалась, полулежа у него на коленях.

Ахнув, она снова вскочила на ноги, засмеялась, чтобы скрыть смущение, и выпрыгнула из кареты, но, прежде чем отпустить ее руку, Роджер почувствовал, как сильно она дрожит.

Через час карета остановилась перед очередным холмом, и снова сеньора, Кетцаль и Мария вышли, но Изабелла на сей раз не последовала за ними. Она сказала дуэнье:

– Мне немного нехорошо, в этот раз я не пойду пешком.

Все выразили ей сочувствие, дверца захлопнулась, карета тронулась, и остальные постепенно отстали.

Она говорила по-испански, но Роджер теперь знал несколько слов на этом языке. Он спросил:

– Если я правильно понял, вы дурно себя чувствуете?

Они по-прежнему сидели рядом. Она обернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Их лица разделяли всего лишь несколько дюймов. С расширенными от волнения зрачками она прошептала:

– Так я им сказала. Но это была ложь. Я… мне необходимо было остаться с вами наедине.

Их губы невольно слились в поцелуе, и в следующее мгновение они, как безумные, бросились друг другу в объятия.

Глава 8 О любви и смерти

Прошло минут десять, пока карета перевалила через вершину холма и остановилась подобрать пассажиров. За это время ни Роджер, ни Изабелла не проронили ни слова. Эти десять минут показались им мгновением, настолько они были захвачены первым порывом страсти. Только после поцелуя Роджер понял, как велико было напряжение последних дней, когда он всячески сопротивлялся искушению; она же снова и снова искала его губы, словно утоляя жажду после долгих блужданий по пустыне.

Когда карета остановилась, они отпрянули друг от друга и быстро заняли свои обычные места. Сиденье было глубокое, и, хотя снаружи все было залито ярким солнечным светом, в экипаже всегда царил полумрак; поэтому сеньора, забравшись внутрь, не заметила, как раскраснелись их лица; а когда карета двинулась дальше, она решила, что непривычная молчаливость Изабеллы объясняется плохим самочувствием, на которое та жаловалась.

Склоны стали более пологими, а сеньора, пройдя уже мили три за это утро, чувствовала усталость, поэтому никто больше не выходил из кареты до самого Бриуда.

На другой день было воскресенье, и отряд Изабеллы не должен был бы продолжать свой путь, но она согласилась с Роджером, что это необходимо, чтобы сколь возможно быстрее доставить письмо королевы. Все же вместо половины девятого, когда они обычно выезжали, в этот раз решено было отложить отъезд до одиннадцати, чтобы успеть посетить мессу. Одевшись, чтобы идти в церковь, Изабелла внезапно объявила, что снова чувствует сильное головокружение и никуда не пойдет. И сеньора Пуэблар отправилась вместе с остальными, по-видимому ничуть не опасаясь оставить ее с Роджером, все еще не способным передвигаться.

Как правило, Роджер, где бы ни находился, следовал принятому в высшем английском обществе обычаю два или три раза в неделю принимать ванну, но на континенте эту привычку до сих пор считали эксцентрической и опасной. Вместо мытья состоятельные люди обоего пола щедро брызгались духами, а купались с великими церемониями три или четыре раза в году или когда врач прописывал им принимать ванны с травами для лечения какой-нибудь болезни.

Путешественники на ночь снимали только верхнюю одежду, и в этом Роджеру помогал Педро, лакей. В то утро он был уже одет и брился, когда остальные собирались в церковь, но при этом сидел на своей дорожной постели, поскольку ему необходимо было держать ногу слегка приподнятой.

Пока сеньора и все остальные спускались по лестнице, Изабелла сидела неподвижно и смотрела на Роджера. Вся кровь отхлынула от ее побелевшего как полотно лица, на котором по контрасту поразительно ярко выделялись черные брови и полные алые губы. Услышав их шаги на мощенном булыжником дворе под окном, она вскочила на ноги и кинулась к нему через комнату. Он раскрыл объятия, и прекрасная испанка упала к нему на грудь.

Задыхаясь, она несколько раз поцеловала его, затем, отодвинувшись, воскликнула:

– Скажи, что ты любишь меня, Роже! Скажи, что любишь меня! Пожалуйста, Роже! Я умоляю тебя!

– Поистине я люблю тебя, моя прекрасная Изабелла, – отвечал он, снова целуя ее. И он верил в то, что говорил. После вчерашней сцены в карете Роджер понял, что дальнейшее сопротивление бесполезно – сила ее бурной страсти уже передалась и ему.

– Ты клянешься в этом? – требовательно спрашивала она.

– Клянусь! Ведь ты же видела, что я уже много дней боролся с желанием высказать тебе мою любовь? Твоя прелесть покорила меня, но я боялся, что, открыв свои чувства, принесу тебе только горе.

– О, хвала Господу! Хвала Господу! – восклицала она, не обращая никакого внимания на его последние слова. – Никогда в жизни мне не было так стыдно, как вчера. Что мог ты подумать обо мне? Но уверяю тебя, я далеко не всегда так себя веду, напротив, я всегда презирала женщин, которые делают мужчинам авансы.

– Я слишком хорошо знаю тебя, чтобы такая мысль могла прийти мне в голову, – поспешил успокоить ее Роджер. – Разве можно было провести в твоем обществе целую неделю и не понять, что твое поведение так же безупречно, как твоя красота?

– Но, Роже, я никогда ни к кому не чувствовала того, что чувствую к тебе, – торопливо проговорила она. – При одном прикосновении твоей руки я готова помешаться от счастья, и это ужасает меня. Как смогу я теперь выносить дона Диего, невозможно себе представить.

– Дона Диего? – повторил он.

– Да. Я ничего не говорила об этом, потому что всякий раз, как я заговаривала о любви или замужестве, ты переводил разговор на другую тему. Но я еду в Неаполь, чтобы выйти замуж.

– Ты… ты питаешь какие-то нежные чувства к своему жениху?

– Я с ним даже не знакома. Его выбрал для меня отец. Мне двадцать два года, и я уже давно должна была бы выйти замуж, но Мадам Мария Антуанетта упросила отца позволить мне остаться с нею до весны; потом он настоял на моем возвращении, ведь я должна занять подобающее место в испанском обществе.

– Этот дон Диего, вероятно, весьма родовитый господин? – спросил Роджер с горечью.

Она кивнула:

– Он граф Диего Сидония-и-Улоа. У него огромные поместья в Кастилии, а после смерти своего дяди он станет герцогом. Его отец был одним из тех дворян, что помогли дону Карлосу завоевать Неаполь, поэтому он владеет поместьями и там, и в Сицилии. Большую часть своей жизни он прожил в Неаполе, он один из камергеров короля Фердинанда. Даже отец считает, что лучшей партии для меня не найти.

– Что он за человек?

– Ему немногим меньше тридцати, говорят, он красив.

– Тогда, возможно, ты и полюбишь его. – Едва успев произнести эти слова, Роджер уже готов был откусить себе язык. Он сказал это безо всякого цинизма, но она могла воспринять все иначе, к тому же подобное легкомысленное замечание совершенно не соответствовало моменту. К его облегчению и огорчению одновременно, она восприняла его слова буквально и призналась:

– Я надеялась, что так будет. Если бы мне это удалось, я, быть может, принесла бы ему немного счастья. Но как же это возможно теперь?

Он взял ее руки в свои и нежно пожал.

– Ах, Изабелла, моя драгоценная бедняжка, ни за что на свете я не хотел причинить тебе столько горя.

– Тут нет твоей вины, Роже. И моей тоже. Я ничего не хотела бы изменить, если бы даже могла.

– Я вне себя от восторга, когда ты так говоришь. Но я знаю, что не достоин такой любви.

– Почему ты так думаешь? – серьезно спросила она.

– Потому что я много любил и… и никогда не был особенно верен, – отвечал он с усилием.

Она улыбнулась:

– Мужчины редко хранят верность! Я немного о них знаю, но не считаю это преступлением. Зато во всем остальном ты совсем не похож на тех, которых я встречала. Может быть, это отчасти потому, что ты – англичанин. Если так, какие счастливицы английские женщины! Моими соотечественниками можно восхищаться, они справедливы, добры и рыцарственны, но они считают ниже своего достоинства разговаривать с женщинами как с равными.

Французы умны и забавны, но они редко бывают искренни и думают только о том, как соблазнить женщину. Но в тебе сочетаются галантность и мягкость; ты без малейшей снисходительности обсуждаешь со мной вопросы, по которым мнению женщины не принято придавать значения; ты обращаешься со мной как с добрым товарищем, как мог бы говорить с другим мужчиной. Это я и полюбила в тебе, даже больше, чем твое красивое лицо.

Слишком поздно Роджер понял свою ошибку. Если бы он в разговоре с нею был насмешливо-снисходителен или, еще лучше, при первой же возможности начал позволять себе вольности, он оттолкнул бы ее и, по всей вероятности, убил бы в зародыше едва проклюнувшееся чувство; но он избрал для этой цели метод, который привел его к полному поражению.

Но теперь Роджер был не настолько сверхчеловеком, чтобы помешать самому себе наслаждаться любовью, которой она так щедро одаривала его. Он снова заключил ее в объятия, и какое-то время они обменивались счастливыми вздохами и поцелуями.

Только когда приблизилось время возвращения остальных из церкви, Роджер предпринял еще одну, последнюю попытку не дать им обоим вступить на опасный путь. Тихонько отстранив ее, он сказал:

– Послушай, Изабелла, любовь моя. Я простой дворянин с весьма ограниченными средствами, и мы оба знаем, что твой отец не стал бы даже слушать, если бы я попросил у него твоей руки.

– Увы, – вздохнула она. – В этом, боюсь, ты прав, вне всякого сомнения.

– Так, может быть, лучше пресечь нашу страсть, пока она не завладела нами безраздельно? Мы целых восемь дней не видели и следа де Рубека, это говорит о том, что он отказался от своих замыслов завладеть письмом королевы. Я же теперь достаточно оправился от ран, чтобы путешествовать самостоятельно. Если ты скажешь сеньоре Пуэблар, что я везу правительственную депешу, это будет лучшим объяснением моего поспешного отъезда в Марсель. Прошу тебя, ради нас обоих, позволь мне сегодня же уехать с почтовой каретой.

– Нет, Роже! Нет! – вскричала она, снова бросившись ему на шею. – Умоляю тебя, не делай этого! У нас осталась всего неделя, самое большее – десять дней. Моя милая сеньора совсем не глупа, и, хотя она ничего не говорит, я уверена, она догадывается, куда ветер дует. Но она слишком любит меня, чтобы чинить нам препятствия, если только мы будем осмотрительны. По дороге до Марселя мы сможем украсть еще много минут счастья. Для меня они станут бесценными воспоминаниями, которые я буду лелеять все будущие годы. Я умоляю тебя, не отнимай их у меня.

На этот нежный призыв мог быть только один ответ, и Роджер дал его с не меньшим жаром, чем ее собственный:

– Пусть будет так, любовь моя! Когда наступит время, нам придется расстаться. Но до тех пор мы не станем думать о будущем.

В одиннадцать часов они, как и собирались, двинулись в путь, намереваясь заночевать в городке под названием Фикс. Местность была по-прежнему живописной и холмистой, и вновь сеньора, Кетцаль и Мария выходили из кареты, чтобы пройти часть пути пешком; но Изабелла под предлогом притворного недомогания каждый раз оставалась с Роджером. Оставшись одни, они обнимались в теплой полутьме кареты и, даже когда остальные были с ними, незаметно держались за руки.

Вечером в Фиксе они узнали подробности первого знаменательного заседания Генеральных штатов. В предыдущий понедельник состоялась торжественная церемония. Депутаты собрались в соборе Нотр-Дам и, возглавляемые версальскими священнослужителями, двинулись к церкви Святого Людовика прослушать мессу и призвать на свои труды благословение Божие. Третье сословие, скромно одетое в черное, занимало середину процессии, тогда как король и королева в окружении принцев крови в роскошных нарядах, сверкая бриллиантами, замыкали шествие. Выбор столь тусклого одеяния для представителей народа определялся старинными прецедентами, но вызвал большое недовольство. Многие состоятельные люди, привыкшие одеваться весьма богато, сочли намеренным оскорблением, что им пришлось явиться одетыми как попрошайки рядом с дворянами и высшим духовенством, облаченными в шелка, атлас и бархат, переливающиеся всеми цветами радуги.

Все население Версаля, числом шестьдесят тысяч, высыпало на улицы, чтобы увидеть процессию, и примерно столько же гостей прибыло из Парижа и всех французских провинций. Хотя церемония происходила в королевском городе, где практически каждый жил за счет двора, наибольшей овации удостоилось третье сословие. Дворянство и духовенство проследовали по улицам почти в полном молчании; короля встретили приветственными возгласами, но даже его присутствие не помешало некоторым из зрителей встретить королеву пронзительным свистом. Говорили, что, когда процессия подошла к церкви, королева была в слезах.

Во вторник три сословия собрались в зале Меню-Плезир. Этот зал избрали для заседания, поскольку он был огромных размеров, но его приготовляли в большой спешке и не предусмотрели ничего, чтобы отделить депутатов от зрителей, пробравшихся внутрь. Депутатам велено было прийти к восьми часам, но заседание началось только в десять; во время долгого ожидания дворянам и священнослужителям позволили прогуливаться по просторному залу, тогда как третье сословие загнали в узкий коридор.

Когда в конце концов все заняли свои места, в зал вошел король и официально объявил заседание открытым. Хранитель печати произнес пространную речь, обрисовав разнообразные реформы, которым депутаты должны были уделить внимание. Затем господин Неккер начал еще более длинную речь, описывая состояние финансов. Когда ему изменил голос, он передал рукопись секретарю, который зачитал оставшуюся часть, и вдвоем они продержали депутатов, теснившихся на неудобных скамьях, в течение четырех часов. Так закончилось первое заседание.

На нем выяснились две вещи огромной важности. Во-первых, хотя собрание было призвано обсудить широчайший спектр вопросов, правительство короля не представило на их рассмотрение никаких конкретных предложений. Во-вторых, король и его министры трусливо обошли вопрос о том, будут ли три сословия заседать совместно или раздельно. Это был вопрос величайшей важности, так как общее число депутатов составляло 1214 человек, из которых 621 были представителями третьего сословия. Поэтому, если собрание будет действовать как одна палата, учитывая, что многие беднейшие священнослужители и некоторые дворяне сочувствуют сторонникам радикальных реформ, третьему сословию будет обеспечено безусловное большинство. Но король из-за своей нерешительности предоставил трем сословиям самим определять порядок работы.

Одиннадцатого мая Изабелла и ее спутники выехали из Фикса в Тюиц. Скоро они миновали Полиньяк. Даже в этой гористой романтической местности замок, давший титул фаворитке королевы, выделялся своим величием. Он был очень древний, почти кубической формы, сооружен на вершине горы, возвышавшейся над городом.

Пока карета ползла по дороге на милю ниже замка, Роджер спросил у Изабеллы, какого она мнения о мадам де Полиньяк и правда ли, что та столь дурно влияет на королеву, как говорят.

– Она совсем не плохая женщина, – ответила Изабелла, – только легкомысленная и довольно глупая. Их род очень древний, но отнюдь не богатый, так что трудно упрекать их за то, что они принимали те богатства, которыми осыпала их ее величество. Королеву привлекли к Габриели де Полиньяк ее простота и прямота, когда она впервые была представлена ко двору. Ее величество пригласила ее стать одной из фрейлин, но та откровенно ответила, что они с мужем не могут себе позволить жить в Версале, поэтому королева щедро обеспечила ее.

– Говорят, что Полиньяки получили миллионы из королевских сундуков.

– Это преувеличение; но, конечно, королева щедро наградила Габриель за удовольствие, которое доставляло ей ее общество. Мужа Габриели, графа Жюля, сделали герцогом и назначили на доходную должность главного интенданта почт. Но самая жадная в семье – ее сестра, графиня Диана; она не упускает случая злоупотребить щедростью королевы, и в основном из-за ее мотовства их семья пользуется дурной славой корыстных лицемеров.

– Как печально. Все же королева, которой судьба навязала такое количество неприятных родственников, могла бы получше выбирать друзей.

– Друзья у нее такие же разные, как и ее вкусы, и некоторые из них вполне достойны ее дружбы. Но, к несчастью, она часто видит только то, что на поверхности. Пример тому – твоя собственная первая встреча с нею. Вначале ты ей понравился, но, когда ей сообщили, что ты – убийца и соблазнитель, чувство справедливости заставило ее, не раздумывая, решить, что ты должен заплатить за преступления; будь она более проницательна, сразу поняла бы по твоему лицу, что ты не способен совершить недостойный поступок.

– Благодарю тебя за доброе мнение обо мне, – засмеялся Роджер, но в то же время у него мелькнула мрачная мысль: что бы она подумала о нем, если бы знала, что он везет с собой только копию письма королевы, а оригинал отправил в Лондон?

На подступах к Тюицу они оказались среди сосновых лесов, которые чудно благоухали, освещенные солнцем, но гостиница здесь была едва ли не худшей из всех, где им до сих пор приходилось останавливаться.

Перегон от Фикса до Тюица был одним из самых длинных, на какие они отваживались. На следующий день они планировали за еще один длинный перегон добраться до Монтелимара, но удача отвернулась от них. За несколько миль до города Вильнёв-де-Берг на неровном участке дороги задняя ось кареты треснула, и, хотя она не развалилась, Мануэль объявил, что продолжать путь опасно.

Они всегда возили с собой большой запас продовольствия, как раз на такой случай, и, послав за подмогой, устроили пикник на опушке прекрасного каштанового леса, простиравшегося на много миль и покрывавшего нижнюю часть гранитных горных склонов. Появились деревенские телеги, на которые переложили багаж, а карета, избавленная от груза, медленно покатила к городу. На то, чтобы поставить новую ось, ушел остаток дня. Только в среду, тринадцатого мая, уже после полудня они на пароме переправились через широкую Рону и добрались до Монтелимара.

Здесь дорога, по которой они прибыли из Парижа, соединялась с почтовой дорогой из Лиона, и количество средств передвижения, таким образом, удвоилось. Теперь карета Изабеллы держала курс на большой портовый город Марсель, и в кои-то веки, остановившись в гостинице «Месье», путешественники могли наслаждаться хорошей едой и первоклассным обслуживанием.

Они стали расспрашивать, нет ли новостей о Генеральных штатах, но там события развивались не слишком интенсивно. После первого заседания дворянство и духовенство удалились совещаться в отдельные палаты, оставив зал Меню-Плезир в распоряжении третьего сословия; позже оказалось, что это была тактическая ошибка, потому что первоначально этот зал был предназначен для заседаний всего собрания в целом и он был единственным помещением, куда допускалась публика.

Затем начался этап проверки верительных грамот, когда каждый депутат должен был предъявить своим коллегам бумаги, подтверждающие, что он был избран должным порядком и действительно является тем самым лицом, которое назначено представлять соответствующий округ. Очевидно, данная процедура должна была занять несколько дней, но порядок выполнения этой формальности стал первым яблоком раздора. Вопрос состоял в том, следует ли проводить проверку всех вместе или отдельно каждого сословия?

Поскольку решение, принятое по этому вопросу, очевидно, составило бы прецедент, неудивительно, что и духовенство, и дворяне решили проводить проверку по отдельности, первые – 133 голосами против 114, вторые – 188 против 47. Таким образом, третье сословие осталось ни при чем, поскольку оно было не вправе самостоятельно принимать решения. Его представители принялись бурно протестовать против отказа остальных двух сословий присоединиться к ним.

В Монтелимаре путешественники, кроме всевозможных удобств гостиницы, наслаждались еще и вкусной пищей, в частности восхитительной свежей нугой, которой славится город; хотя маленький Кетцаль так объелся, что у него заболел живот.

Из-за того же Кетцаля на следующий день произошел эпизод, который явил Изабеллу в совершенно новом свете. Выехав из Монтелимара, они по все еще холмистой, но скучной, бесплодной местности добрались до древнего римского города Оранжа, куда приехали после полудня. Если бы Роджер был в состоянии ходить, он непременно отправился бы осмотреть развалины гигантского каменного цирка и триумфальной арки, но пришлось ограничиться лишь обзором издалека, прежде чем его отнесли наверх, в лучшую спальню гостиницы.

Так как день был очень жаркий, Роджер удобно устроился у открытого окна; гостиница, сравнительно новая, была расположена на окраине города, и ему было видно, как дорога, петляя, теряется в полях. Через некоторое время к нему присоединились Изабелла и сеньора, и начался их ежедневный урок испанского. Они занимались примерно три четверти часа, как вдруг из-за угла ближайшей лачуги показалась группа взволнованных людей и заспешила по дороге к гостинице. Во главе группы шагал Кетцаль, которого подталкивал в спину высокий, худой крестьянин; за ним поспевали две неопрятные женщины и несколько оборванных детишек.

При виде подобного обращения со своим индейцем Изабелла с гневным восклицанием вскочила на ноги и бросилась вниз по лестнице. Роджер, видя, что Кетцаль, в сущности, невредим, решил, что не стоит зря волноваться, но с легким интересом выглянул в окно, любопытствуя узнать причину суматохи.

Кетцаль ему нравился. Это был забавный парнишка, иногда очень смешной; но обычно он вел себя весьма сдержанно, отличался прекрасными манерами и никому не надоедал; казалось, ему было вполне достаточно часами играть со своими игрушками или подолгу прогуливаться в одиночестве. Пожалуй, больше всего Роджера восхищало в нем мальчишеское бесстрашие. Со своим красно-коричневым лицом, ярко расшитыми одеждами и головным убором из перьев он в любой деревне неизменно вызывал любопытство, а иногда и враждебность суеверных крестьян, которые легко могли принять его за беса из преисподней. Но, хотя поселяне часто ходили за ним толпой, он вел себя с великолепной самоуверенностью истинного аристократа. Очевидно, он считал, что ацтекский принц, находящийся на службе у одной из первых леди Испании, может себе позволить игнорировать существа более низкого происхождения, потому что он не обращал решительно никакого внимания на чумазых ребятишек, которые иногда вопили ему вслед и показывали на него пальцами.

Подбежав к мальчику, Изабелла вырвала его из рук крестьянина, одновременно громко призывая своих слуг. Когда Эрнандо и Мануэль прибежали из конюшни, она что-то громко приказала им по-испански. Они немедленно схватили крестьянина и поставили его на колени перед своею госпожой. Затем, выхватив у Мануэля хлыст, который он держал в руке, Изабелла высоко подняла его в воздух и обрушила на плечи коленопреклоненного.

– Эй! – крикнул Роджер со своего места у окна, так сказать, в бельэтаже. – Минуточку, сеньорита, прошу вас! Прежде чем измолотить этого бедолагу, нужно хотя бы выяснить, в чем тут дело.

Она обернулась к нему, нахмурив черные брови, сверкая карими глазами:

– Зачем я стану это делать? Этот подонок поднял руку на Кетцаля! Как он смеет касаться моего маленького индейца своими грязными лапами?

Когда она повернулась, чтобы нанести второй удар,Роджер окликнул ее еще громче; он умолял ее остановиться и выслушать этого человека. Его настойчивые уговоры заставили ее опустить руку; к этому времени со всех сторон уже сбегался народ. Несколько крестьян, смотревших исподлобья, пытались подойти поближе к своему земляку, стоявшему на коленях, но к Изабелле прибыло подкрепление в лице Педро и двух наемников, и было ясно, что местные жители не осмелятся напасть на ее вооруженных спутников. Затем появился хозяин гостиницы и, едва поклонившись Изабелле, осведомился, чем провинился крестьянин.

Тощий крестьянин и его жена не говорили по-французски, но хозяин стал переводить, таким образом выяснилось, что Кетцаль убил козу крестьянина. То ли Кетцаль дразнил козу, то ли его необычная внешность вызвала у козы беспричинную ярость, этого так и не удалось установить. Как бы там ни было, коза бросилась на него, и вместо того, чтобы дать деру, отважный малыш поступил точно так же, как делал на его глазах матадор на бое быков в Испании. Выхватив томагавк, он до последней секунды стоял неподвижно, затем отступил в сторону и точным движением вогнал острие своего оружия в череп козы, убив ее на месте.

Изабелла и ее испанские слуги пришли в восторг от подвига Кетцаля, сеньора и Мария в окне захлопали в ладоши, да и Роджер чувствовал, что, сам ли мальчик раздразнил козу или нет, его отвага заслуживает похвалы. Но все же британское чувство справедливости требовало, чтобы крестьянину возместили убытки.

Несчастный уверял, что погибшая коза была его главным сокровищем, так как молоко, которое она давала, составляло основу пищи всей семьи; и, зная, в какой нищете живут низшие слои французских крестьян, Роджер готов был ему верить. Поэтому он стал уговаривать Изабеллу дать бедняге пол-луидора, чтобы он мог купить себе другую козу, но она не хотела и слышать об этом, пока Роджер не предложил заплатить за нее, но и тогда она изобрела решение, в котором милосердие сочеталось с жестокостью.

Эрнандо, служивший им курьером, всегда носил с собой некоторое количество наличных денег; и вот, передав ему хлыст, она приказала дать крестьянину восемь ударов и по кроне за каждый из них. Как она и ожидала, Эрнандо дал тому восемь ударов и швырнул на землю только четыре кроны, но при виде денег крики боли моментально смолкли. Этой суммы хватило бы на несколько коз, так что зрители, стоявшие вокруг, захлопали в ладоши, аплодируя щедрости иностранной дамы, а сам крестьянин вместе со своей семьей зашаркал прочь, втихомолку ухмыляясь.

В тот вечер за ужином Роджер попытался спорить с Изабеллой по поводу этичности происшедшего, но она отказывалась считать свое обращение с крестьянином жестоким или несправедливым. Она утверждала, что подобные создания, в сущности, ничем не отличаются от животных и, если не обращаться с ними как с таковыми, они быстро отобьются от рук и станут представлять угрозу всему цивилизованному обществу; что бы ни сделал Кетцаль, этот молодчик не имел никакого права тронуть его даже пальцем и заслужил наказание точно так же, как если бы он был собакой, которая укусила бы мальчика. Она поставила точку в споре, заявив, что, если бы этот крестьянин был одним из крепостных ее отца в Испании, она могла бы приказать, чтобы за подобный проступок ему отрубили руку, так что он еще счастливо отделался и только благодаря тому, что поблизости оказался столь эксцентричный зритель, как Роджер, получил вознаграждение за порку.

Зная ее как нежнейшую из женщин, Роджер был удивлен подобными взглядами; но они, несомненно, не являлись частью ее натуры, а были привнесены воспитанием. Ему пришла в голову циничная мысль, что Людовик XVI, возможно, не оказался бы в столь трудном положении, если бы в начале своего царствования потверже обошелся с зачинщиками беспорядков и грязными мелкими писаками, которые зарабатывали на жизнь, измышляя мерзкую клевету о его жене. Но больше всего во всем этом происшествии Роджера заинтриговал проявленный Изабеллой бурный темперамент. Значит, как он и предполагал, ее густые брови служили указанием на то, что она может при случае поддаться порыву неукротимой ярости и что вместе с острым умом она унаследовала от отца его всем известную нетерпимость ко всякому, кто противился его воле.

В субботу они временно покинули Францию, вступив на папскую территорию в Авиньоне, этом древнем городе, обнесенном стенами. Здесь в XIV веке укрылся папа Климент V, когда его изгнали из Рима. После этого в городе почти целое столетие находились престолы пап и антипап, признанных во Франции, Испании и Неаполе и соперничавших с римскими первосвященниками, которых поддерживали Северная Италия, Центральная Европа, Англия и Португалия. Великий раскол западной Церкви закончился торжеством Вечного города, но Авиньонская область сохранила независимость и до сих пор управлялась папским легатом.

Едва они устроились в отеле «Крийон», Роджер объявил, что, хотя гипс не позволит ему выходить из кареты, они не могут упустить возможность объехать город с таким множеством исторических памятников. Сеньора Пуэблар отвечала, что очень нехорошо себя чувствует, но не возражает против того, чтобы Изабелла поехала с ним, если только они возьмут с собой Марию. Итак, усадив Кетцаля на оставшееся сиденье четырехместного фиакра, они ясным, погожим днем отправились осматривать достопримечательности.

Даже гостиница, где они остановились, представляла определенный интерес, потому что когда-то это был собственный дом знаменитого капитана гвардии Генриха III, за свою неустрашимость прозванного Храбрый Крийон. Но бесконечно более интересна была церковь Кордельеров, где находилась гробница прекрасной Лауры, чью красоту обессмертил в своих поэмах ее возлюбленный Петрарка.

Из церкви они отправились на берега могучей Роны, посмотреть остатки выдающегося достижения средневековой инженерной мысли – Авиньонского моста. Река в этом месте была такой широкой и быстрой, что даже римляне не сумели построить здесь мост; это сделал святой Бенецет в XII веке, и его мост выдерживал напор воды в течение пятисот лет. В 1680 году большую часть моста смыло, но со стороны города еще стояли четыре арки, словно оберегая его память.

Затем они поднялись на холм к огромной крепости, где размещался дворец пап, начиная с Иоанна XXII. Отсюда были видны все окрестности на много миль вокруг; и здесь, любуясь нагромождением камней, Роджер и Изабелла впервые коснулись щекотливой темы – их разных религий.

Разговор начала Изабелла, заметив, что, по ее мнению, Авиньон, расположенный в самом центре Южной Франции, должен был бы принадлежать французскому королю, а не быть папским владением.

Роджер ответил:

– Я вполне согласен с тобой. Но поскольку римской Церкви нужны доходы для содержания ее сановников, ей не хочется отдавать такие территории, как эта.

Изабелла покачала головой:

– За много веков кардиналы и прочие прелаты приобрели привычку к пышной и роскошной жизни, но, по-моему, это противоречит истинному смыслу их призвания. Священники любого сана должны быть смиренными, целомудренными, и, если бы так и было, их скромные нужды вполне можно было бы удовлетворить за счет пожертвований верующих и им не нужно было бы владеть никакими территориями.

Роджер смотрел на нее в большом удивлении.

– И снова я согласен с тобой; но должен признаться, мне как-то странно слышать такие речи из уст католички.

– Может быть, это потому, что ты, не будучи сам католиком, плохо осведомлен о современных взглядах в высших кругах мирян во многих католических странах. Известно ли тебе, что это мой отец изгнал иезуитов из Испании?

– Нет, я ничего не знал об этом.

– Но он так поступил, и тому были причины. Орден Святого Игнатия стал самым вопиющим примером того, каким не следует быть истинным слугам Христа. Во всем, кроме разговоров, они забросили свои религиозные обязанности и вместо этого посвятили себя политике и интригам. Что еще хуже, в нашей южноамериканской империи они приобрели огромные территории и правили ими как заблагорассудится, часто пренебрегая приказаниями короля. Жадность их была так велика, что они варварски обходились с туземцами, отнимая у них последние гроши. Подобной тирании постыдился бы всякий король. Потакая своей надменности, они даже содержали собственную армию; так что моему отцу пришлось отнять у них земли силой оружия.

– Ты меня изумляешь, – пробормотал Роджер. – Я ничего этого не знал.

Изабелла пожала плечами:

– И неудивительно, ведь все это случилось двадцать лет назад, в далекой стране. Но есть и другие ордена, ненамного религиознее иезуитов, и во многих монастырях Испании и Италии процветают пороки; надеюсь, придет время, когда с ними тоже будет покончено.

– Ты высказываешь такие взгляды, что можно подумать, будто ты склоняешься к протестантству, – заметил Роджер после некоторого колебания.

– Тогда, боюсь, я ввела тебя в заблуждение; совершенно очевидно, что все протестантские религии основаны на заблуждении. Все они созданы людьми, восставшими против Рима или из-за их гордости. Ваш Генрих Восьмой протестант лишь потому, что таким путем может придать своим греховным делам видимость законности. Господь наш поручил святому Петру основать свою Церковь, и с тех пор не было другого божественного откровения, которое могло бы оправдать нарушение апостольской преемственности.

– Но некоторые из пап вели себя еще хуже, чем неотесанный английский король Халь.

– Я этого не отрицаю. Разве только что я не высказывала сожаления по поводу образа жизни многих высших сановников римской Церкви от времен средневековья до наших дней?

– И как же ты говоришь об апостольской преемственности, тогда как известно, что было время, когда один законно избранный папа жил здесь, в Авиньоне, а другой в Риме носил тройную тиару? Также и полвека спустя трое пап на равных основаниях оспаривали право называться наместником Божиим на земле, и всех троих сместили, дабы закончился раскол, и возвели на папский престол четвертого, ничем не обязанного трем остальным. Во время этих церковных смут прямая линия, ведущая от святого Петра, несомненно, была нарушена.

– Подобные злополучные возмущения, так же как и личности пап, не имеют никакого отношения к делу. Важна только нерушимость учения Церкви. В ней воплотилась почти двухтысячелетняя традиция, хранящая нетронутыми все толкования речей Господа нашего.

– Как протестант, я мог бы утверждать, что толкования, данные великими богословами, которые стояли во главе реформации, имеют такое же право на существование, как и те, что были сделаны монахами и миссионерами в третьем или четвертом веке нашей эры.

Изабелла с улыбкой обернулась к нему:

– В таком случае спорить нам бесполезно. Но я должна признать одно. Судя по тому, что я слышала, ваши пасторы в большинстве своем ведут более благочестивую жизнь, чем наши священники. И я не могу верить, что путь на небо ведет только через рабское соблюдение ритуала; невозможно, чтобы Христос был так немилосерден, отвергая тех, кто следует Его учению в духе своих искренних убеждений.

На обратном пути в гостиницу Роджер мог только гадать, какие еще сюрпризы приготовила для него Изабелла. Из множества французских католиков, которых ему приходилось встречать, подавляющее большинство либо относились к своей религии очень легко и потому не задумывались о ней, либо были тайными вольнодумцами. У Изабеллы же очевидная глубокая вера сочеталась с широтой взглядов. Такая разновидность католицизма для Роджера была внове; по-видимому, она основывалась на презрении ее отца к разложившемуся духовенству.

Вернувшись в Крийон, они обнаружили, что у них появились совершенно другие заботы. Во время их отсутствия сеньоре Пуэблар стало значительно хуже. Ее мучила лихорадка, и она жаловалась на сильные боли в животе. Послали за доктором, который прописал ей средство, применявшееся в те времена практически во всех случаях, – кровопускание. Врач был пожилой и, казалось, знающий и разумный, и, когда он собрался уходить, Роджер перехватил его, чтобы спросить о своей ноге.

Хирург в Невере сказал, что она должна находиться в гипсе две или три недели, и теперь, по прошествии двух недель, Роджеру не терпелось освободиться от надоевшей тяжести, мешавшей ему ходить. К тому же он знал, что, даже когда гипс снимут, пройдет несколько дней, пока нога полностью восстановится, а как раз столько времени оставалось им до Марселя, где ему придется расстаться с Изабеллой и самому заботиться о себе во время переезда в Леггорн.

Врач согласился немедленно снять гипс, послал за небольшим молотком и разломал гипсовый каркас. Обнаружилось, что мышцы полностью зажили, но, поставив ногу на землю, он не мог ступить на нее и, как обычно, добирался до стола, накрытого к ужину, с посторонней помощью.

На следующий день снова было воскресенье, и потому они заранее отвели время на посещение церкви и планировали в одиннадцать часов двинуться в Оргон; но перед тем, как ложиться вечером спать, Роджер высказал мнение, что самочувствие сеньоры не позволит ей снова двинуться в путь до понедельника.

Впрочем, утром в воскресенье ей, казалось, стало лучше. Она все еще чувствовала слабость, но объясняла ее вчерашним кровопусканием и, хотя ее отговаривали, настояла на том, чтобы встать с постели и отправиться к обедне.

На прошедшей неделе Роджеру и Изабелле каждый день удавалось урвать несколько коротких, блаженных минут наедине, но они мечтали провести в это воскресное утро целый час вместе, без помех, хотя к этим мечтам невольно примешивались и тревожные мысли. Ни он, ни она больше не упоминали о том, какой краткой суждено быть их любви, но оба постоянно сознавали, что приближается час разлуки и что посещение церкви сеньорой, возможно, будет для них последней возможностью свободно изливать друг другу свои чувства.

Но при данных обстоятельствах Изабелла едва ли могла, как собиралась, остаться дома под предлогом недомогания; ее дуэнья была настолько очевидно нездорова, что было бы бесчеловечно не пойти с ней. Поэтому Изабелла, хотя и с великой неохотой, оделась, чтобы идти в церковь вместе с другими и, взглядом показав Роджеру свое разочарование, отправилась с ними, оставив его тренироваться в ходьбе, припадая на покалеченную ногу.

Как оказалось, она хорошо сделала, потому что посреди службы сеньора лишилась чувств, а когда ее вынесли на воздух, у нее началась сильная рвота. Доставив сеньору в гостиницу, ее уложили в постель и немедленно послали за доктором. Он сказал, что, по его мнению, она страдает от сильного пищевого отравления, и дал ей рвотное, после чего снова отворил ей кровь; после этих процедур она ослабела еще больше.

После полудня у нее начался бред, и врач, придя вечером, только покачал головой. Он сказал им, что рвотное и кровопускания должны были изгнать из организма дурные соки и теперь все зависело от того, насколько крепка ее конституция. Поскольку все ее жизненно важные органы здоровы, он считал, что ее состояние небезнадежно, но не мог высказаться более определенно, пока не увидит, как пройдет ночь.

Изабелла была страшно расстроена и объявила, что намерена всю ночь сидеть у постели своей старой гувернантки. Роджер и Мария уговаривали ее позволить им по очереди дежурить около больной, но она ничего не желала слушать и настояла, чтобы они легли спать.

Бессвязное бормотание страдалицы, лежавшей в бреду в дальнем конце комнаты, долго не давало Роджеру уснуть, и, даже когда она затихла, он мог только дремать; так что, когда Изабелла около двух часов ночи на цыпочках подошла к его постели, он немедленно проснулся. Склонившись над ним, она шепнула:

– Любовь моя, она только что проснулась и в полном сознании. Жар, кажется, спал, и, по-моему, ей гораздо лучше. Но она желает поговорить с тобой наедине. Прошу тебя, подойди к ней, а я подожду на лестнице. Постарайся не давать ей много разговаривать, любимый, потому что она обязательно должна беречь силы.

Прошептав какие-то нежные слова, Роджер поднялся, накинул халат и, когда Изабелла вышла из комнаты, захромал к постели сеньоры.

При виде его глаза старой дамы засияли, и она медленно заговорила по-испански. Зная, что он еще очень мало понимает этот язык, она говорила простыми фразами, тщательно подбирая слова, а где не могла выразиться достаточно просто, вставляла пару слов на церковной латыни.

– Сеньор Роже, – начала она. – Мне почти семьдесят. Я очень больна. Наверное, пришло мое время или Пресвятая Дева зовет меня. Завтра я, может быть, не смогу говорить с вами.

Он стал возражать, но она остановила его слабым движением руки:

– Вы любите сеньориту Изабеллу. Я знаю. Она любит вас. Этот огонь горит в вас обоих. Без меня она будет беззащитна. Она очень своевольна. Если вы поманите ее пальцем, она отдаст вам все. Потом она захочет остаться с вами. Но скоро она горько пожалеет. Вся ее жизнь будет погублена. Умоляю вас, не искушайте ее. Даже отвергните. Тогда гордость прикажет ей оставить вас и ехать в Неаполь. Умоляю вас, спасите ее от нее самой и дайте ей уехать.

Несколько слов остались непонятными для Роджера, но общий смысл он уяснил прекрасно. Прежде ему и в голову не приходило, что, если сеньора Пуэблар умрет, Изабелла, освободившись от надзора, может отказаться от предстоящего замужества. Глядя сверху вниз на бледное, бывшее когда-то красивым лицо на смятой подушке, которое теперь при свете свечи казалось ужасной маской, он кивнул в знак согласия.

Дуэнья собрала последние силы и прошептала:

– Вы должны быть сильным за двоих. Вы не навлечете на нее позор и сожаления. Я знаю, что вы этого не сделаете. Если вы будете холодны с ней, ее огонь к вам понемногу угаснет. Обещайте мне… Обещайте, что вы не сделаете сеньориту Изабеллу своей любовницей.

Чувствуя, что не может отказать в подобной просьбе, Роджер твердо сказал:

– Я обещаю.

Тогда сеньора улыбнулась, взяла на мгновение его руку в свои и тихонько пожала, потом закрыла глаза.

Он дохромал до двери и знаком пригласил Изабеллу. Когда она спросила, понизив голос, что было нужно от него дуэнье, он ответил:

– Она беспокоится о том, что тебе нужен отдых, и просила меня посидеть с нею остаток ночи.

В семь часов утра пришел врач. Он счел, что больной немного лучше, и выразил надежду, что к полудню кризис будет позади. Но около десяти сеньора снова стала бредить, и Изабелла, вся в слезах, решилась послать за священником.

Через полчаса звяканье печального колокольчика, возвещающего о приближении святых даров, долетело до них вместе с горячим воздухом через окно, которое Роджер потребовал открыть, вопреки принятой во Франции медицинской практике.

Некоторое время священник сидел с ними. Затем, поскольку больная все слабела и сознание не возвращалось к ней, он приступил к соборованию. В четверть первого сеньора Пуэблар скончалась.

Изабелла обезумела от горя, и Роджер взял на себя организацию похорон. Мускулы его ноги постепенно возвращались к жизни, так что он уже мог довольно быстро передвигаться, опираясь на палку. Он велел Марии уложить свою хозяйку в постель в соседней комнате и отнести туда все вещи; свои же вещи приказал Педро перенести в отдельный номер. Кетцаля он отправил на реку ловить рыбу вместе с Эрнандо. Затем он поговорил с гробовщиком, приказал уложить сеньору посреди комнаты, в окружении свечей, дал священнику денег, чтобы тот прислал людей читать молитвы возле ее тела, и назначил время, когда на следующий день должны были состояться похороны.

До самых похорон он не видел Изабеллу. На похоронах она была закутана в черную кружевную мантилью, такую густую, что невозможно было разглядеть выражение ее лица, но казалось, к ней вернулось спокойствие духа, и во все время церемонии она вполне владела собой. Когда Роджер подал ей руку, чтобы усадить в карету, она слегка пожала его руку, но ничего не сказала, только тихо поблагодарила за помощь. По возвращении он проводил ее до комнаты, но она не пригласила его внутрь, они расстались у двери. Он думал, что она, возможно, пошлет за ним вечером, но этого не случилось, и он снова поужинал в одиночестве, с некоторой тревогой ожидая дальнейших событий.

В десять часов утра во вторник она прислала к нему Кетцаля с запиской, где говорилось только, что она хотела бы поехать покататься с ним и не будет ли он так любезен заказать фиакр и зайти за нею через полчаса.

Придя в ее комнату, он нашел ее уже готовой для выхода, но, к его удивлению, ее одежда была совсем не траурной. Уловив его мысль, она сказала с улыбкой:

– Я решила с сегодняшнего дня начать новую жизнь, а вместе со старой отбросила и траур.

Это заявление весьма встревожило Роджера, но он попытался скрыть свое беспокойство и несколько неуклюже ответил:

– Я тоже всегда чувствовал, что мертвые, вероятно, предпочли бы, чтобы мы вспоминали их счастливыми, вместо того чтобы украшать себя мрачными символами в их память.

Затем он предложил ей руку, чтобы идти вниз.

Выходя из комнаты, она заметила:

– Я не беру с собой ни Марию, ни Кетцаля. Пусть они раз и навсегда поймут, что я теперь вольна быть с тобой наедине, когда захочу.

Подобный намек на предполагаемый характер ее новой жизни удвоил его тревогу, и, слишком хорошо помня обещание, данное сеньоре Пуэблар, он серьезно сказал:

– И все же, дорогая, я очень опасаюсь скомпрометировать тебя.

– Я так и думала, потому что очень хорошо тебя знаю, – улыбнулась она. – Но едва ли меня может скомпрометировать поездка в экипаже среди бела дня; а скоро нам уже не нужно будет беспокоиться о таких вещах.

Ее слова одновременно и ободрили, и опечалили его. По-видимому, сеньора Пуэблар переоценила страсть к нему Изабеллы или же чувство долга у сеньориты было столь сильно, что она не собиралась позволить себе изменить дону Диего до свадьбы. Он боялся, что для выполнения обещания ему потребуется величайшее напряжение силы воли, но теперь казалось ясным, что она, хотя и намерена как можно лучше провести оставшиеся дни с ним, но отнюдь не предполагает воспользоваться своей новообретенной свободой, чтобы позволить ему стать ее любовником. Он был избавлен от мучительной борьбы со столь восхитительным искушением, но облегчение в значительной мере омрачалось горестной мыслью, что через несколько дней она окажется на корабле, направляющемся в Неаполь, и будет потеряна для него навсегда.

Они выехали из города через ворота Крийон и, повернув влево, вдоль высокой зубчатой стены достигли берега реки. Через некоторое время они оказались на небольшой возвышенности, откуда открывался прекрасный вид на широкий, бурлящий водоворотами поток. Здесь Изабелла приказала кучеру остановиться.

Снова был великолепный солнечный день, и несколько минут они в молчании любовались видом сверкающих вод и дальнего берега.

Затем Роджер украдкой взглянул на Изабеллу. Одна мысль о том, что скоро он ее потеряет, причиняла ему физическую боль в области солнечного сплетения. Здесь, на ярком южном солнце, ее кожа больше не казалась болезненно-желтой, она приобрела прелестный золотисто-смуглый оттенок. На черных кудрях играли солнечные блики; у нее были полные, влажно-красные губы и тонко очерченный профиль. И он знал, что она – самая нежная, самая искренняя и очаровательная спутница.

Обернувшись, она поймала его взгляд и сказала:

– Что же, ты все еще не спросил меня, какой будет моя новая жизнь.

– Расскажи, – улыбнулся он. – Мое единственное желание – чтобы ты была счастлива.

– В таком случае твое желание исполнилось, – улыбнулась она в ответ. – Ведь мое счастье зависит только от тебя. Я решила, что не поеду в Неаполь. Вместо этого я собираюсь стать тебе самой преданной женой.

Глава 9 Средиземноморская идиллия

Если бы у экипажа вдруг отвалилось дно, Роджер не чувствовал бы себя более потрясенным. С самого начала возможность жениться на Изабелле представлялась столь фантастичной, что он даже не задумывался об этом. Конечно, она могла на короткое время стать его тайной любовницей; если соблюдать осторожность, она могла бы сделать это, не жертвуя ничем, кроме, быть может, своей девственности. Но, выйдя за него замуж, она сразу лишится как положения знатной дамы, так и блестящей будущности, не говоря о том, что ее проклянет семья и отлучат от Церкви.

Он безуспешно пытался скрыть изумление и растерянность; но, так как ей ни на минуту не приходило в голову, что он, возможно, не стремится жениться на ней, она была лишь приятно польщена и сказала шутя, но без малейшего сомнения:

– Возьмете ли вы меня в жены, сударь, или мне придется броситься в реку и умереть девицей?

Ее слова разрешили для него по крайней мере один вопрос, хотя уже больше недели он почти не сомневался в этом. Слегка задыхаясь, он сказал:

– Изабелла, любимая, я так поражен честью и счастьем, которые ты мне предлагаешь, что не нахожу слов, чтобы выразить мои чувства. Но как же твоя родня? Готова ли ты в самом деле принести ради меня в жертву семью и все, что она, должно быть, значит для тебя? Боюсь, твои отец и мать никогда не простят тебе столь неравного брака.

– Разве не сказано, что женщина должна оставить все и прилепиться к мужчине, которого она любит?

– А как же различие наших религий?

– Не буду притворяться, что меня не огорчит, если я окажусь отторгнутой от обрядов моей Церкви. Но, как я говорила тебе в субботу, я не верю, что путь на небеса состоит в соблюдении ритуалов. Если ты не хочешь перейти в католичество, я обвенчаюсь с тобой по протестантскому обряду.

Роджеру стало стыдно при виде столь самоотверженной любви, но он знал, что его долг – указать ей оборотную сторону этого брака, к которому она так стремилась, и он заставил себя продолжать:

– Деньги – низменная вещь, но часто счастье зависит от того, обладает ли человек, по крайней мере, достаточным их количеством, чтобы жить соответственно своему воспитанию. Ты с детства была окружена величайшей роскошью, а я далеко не богат. Мое сердце будет разрываться на части, если я буду видеть, как ты тоскуешь по тем вещам, к которым привыкла и которые я не смогу тебе предоставить.

– Этого я не боюсь. Я ненавижу все показное, и у меня достаточно простые запросы. Судя по твоим рассказам, у тебя есть постоянный доход, и, хотя он невелик, от голода мы не умрем. К тому же, так как ты – единственный сын, а отец твой – человек состоятельный, можно предполагать, что, если ты женишься, он увеличит твое содержание. Но сделает он это или нет, как бы ни гневался на меня мой отец за то, что я вышла замуж без его согласия, он слишком любит меня, чтобы не дать мне средств на пристойную жизнь.

– Так ты думаешь, что через некоторое время твои родители простят тебя? – спросил Роджер в изумлении.

– Мать не простит – она глубоко религиозна и под каблуком у своего духовника. Но отец совсем другой. Он уже слишком стар и слишком многого достиг в жизни, чтобы оставаться рабом своего честолюбия. Естественно, ради славы нашего рода он хотел бы для меня подходящей партии, но я уверена, мое счастье для него важнее подобных второстепенных соображений. Ему нечего будет стыдиться моего брака с достойным джентльменом, сыном английского адмирала, а широта взглядов не позволит вопросам религии заслонить отцовскую привязанность.

По ее словам выходило, что перспективы у них куда лучше, чем Роджер осмеливался вообразить при подобных обстоятельствах. Все инстинкты говорили ему, что он может без дальнейших угрызений совести принять эту прелестную, богатую, нежную невесту; но в ушах у него все еще звучали слова умирающей сеньоры Пуэблар. Правда, речь уже не шла о том, чтобы сделать Изабеллу своей любовницей, когда их отношения неизбежно навлекли бы на нее несчастье и позор; но сеньора, очевидно, была убеждена, что, если дать Изабелле время, пламя ее страсти постепенно угаснет. Не обязан ли он дать ей такую возможность, прежде чем они совершат столь непоправимый шаг, который перевернет всю ее жизнь? Думая об этом, он сказал:

– Поскольку существует возможность, что твой отец в конце концов примирится с тобой, возможно, будет лучше, если ты сперва напишешь ему, объяснишь все обстоятельства и попросишь согласия на наш брак, хотя бы и давая понять при этом, что в любом случае не переменишь решения. Тогда у него будет меньше оснований для обиды и он, возможно, согласится с нашими планами.

– Нет! – вскричала она поспешно. – Этого я не сделаю. У меня слишком много родни, а у него – слишком много могущественных друзей, чтобы я могла так рисковать. Кто-нибудь из них обязательно узнает, где мы, и постарается отнять меня у тебя. Они не постесняются даже применить силу, если не помогут другие средства.

Он заставил себя привести еще один довод:

– И все же я против венчания украдкой. Такая свадьба недостойна тебя. Согласишься ли ты довериться мне до тех пор, пока я смогу отвезти тебя в Англию, к моей матери? Я не сомневаюсь, что она непременно полюбит тебя и мы сможем пожениться там с подобающей торжественностью и веселым застольем; здесь, во Франции, на это не приходится надеяться в нашем положении.

– Я бесконечно верю тебе, – улыбнулась она. – Теперь, когда мы обручены, я не тороплюсь выйти за тебя. Я готова сделать это хоть завтра, если ты пожелаешь; но, если ты предпочитаешь подождать месяц-другой, я буду терпелива – радостное ожидание более чем вознаградит меня.

– Черт возьми! Я вовсе не предпочитаю ожидание! – вырвалось у него. – Я и представить себе не могу, где взять силы, чтобы перенести такую долгую отсрочку, прежде чем ты станешь моею. Но чувство приличия говорит мне, что это необходимо.

– Я думаю, ты прав. Твое добровольное самоограничение заслуживает восхищения, и я еще больше люблю тебя за это. Но чем скорее мы сможем оказаться в Англии и стать мужем и женой, тем будет мне приятнее.

– Боюсь, что прежде я обязан доставить письмо ее величества, – сказал он с непритворным вздохом.

Она кивнула:

– Я не забыла об этом. Из-за твоей раны письмо и так сильно задержалось. Отправимся же завтра во Флоренцию и, как только твоя миссия будет завершена, найдем в Леггорне корабль, который отвезет нас в Англию. Но мы должны быть очень осторожны, пока будем во Флоренции. Великая герцогиня, дочь покойного короля Испании Карлоса Третьего, выйдя замуж, взяла с собой во Флоренцию мою тетку как одну из своих фрейлин. Года через два тетя вышла замуж за флорентийского дворянина по имени граф Фрескобальди и живет там до сих пор. Если она прознает, что я в городе, то станет удивляться, почему я не поселилась у нее в палаццо; а если ей станет известно, что я остановилась в гостинице в обществе красивого англичанина вместо дуэньи, нам придется совсем плохо.

Поразмыслив, Роджер сказал:

– Может быть, будет безопаснее тебе остаться в Марселе, пока я отвезу письмо его высочеству; хотя мне очень не хочется оставлять тебя одну, особенно теперь, когда во Франции так неспокойно.

– О нет! – вскричала она и схватила его за руку, охваченная внезапной тревогой. – Умоляю тебя, никогда больше не покидай меня. Я этого не вынесу. В душе я уже твоя жена и готова на все лишения. Но если мы расстанемся хотя бы на неделю, я умру от беспокойства, страшась, что случится что-нибудь ужасное и помешает тебе вернуться ко мне. Нет! Ты должен ехать во Флоренцию, но и я поеду с тобой.

– Тогда лучше ехать под вымышленным именем, и постараемся покончить с этим делом как можно быстрее.

– Ты прав и в том и в другом, – немедленно согласилась она. – Я не успокоюсь, пока мы не окажемся на корабле, плывущем в Англию. А теперь расскажи мне еще о стране, которая готовит для меня сладчайшее будущее. Мне не терпится услышать абсолютно все.

Он рассмеялся:

– У нас есть обычай: сразу после обручения нужно поцеловаться. Мы еще не сделали этого и вряд ли можем осуществить это здесь, на видном месте. Вернемся в гостиницу, чтобы я мог наконец отдать дань красоте моей прекрасной невесты.

Когда они возвратились, Роджер достал драгоценное кольцо, подаренное ему Мадам Марией Антуанеттой. Оно было немного великовато для безымянного пальца Изабеллы, но она пришла от него в восторг; Роджеру было приятно думать, что Фортуна дала ему возможность подарить ей столь ценное украшение, купить которое было бы ему не по средствам.

В тот вечер после ужина она попросила его вытащить из-под ее кровати два тяжелых, кованых сундука. Он много раз их видел, они путешествовали в потайном отделении под фальшивым дном ящика под козлами, но каждый вечер их относили в комнату Изабеллы, и вместе с нею они проводили ночь под защитой Педро или Эрнандо, спавших, завернувшись в одеяло, у порога ее комнаты.

Опустившись на колени, она выбрала три ключа из связки, которую носила на поясе, и открыла тот сундук, что побольше. Роджер, естественно, предполагал, что в нем находятся деньги, но его положительно ошеломили количество и ценность хранившихся там монет. Помимо нескольких столбиков серебряных экю на ежедневные расходы, сундук на три четверти был полон испанского золота. Стоимость большинства монет равнялась пяти фунтам стерлингов; они были величиной с крону и весили не меньше унции. Большая часть их была отчеканена в Америке, на них была изображена голова короля Карлоса III с особыми отметками Мексики или Перу. Он никогда еще не видел такого количества золота и не мог даже приблизительно оценить его общую стоимость.

Глядя на него снизу вверх, Изабелла рассмеялась:

– Это основная часть содержания, которое посылал мне отец в последние годы. Я жила при дворе преимущественно за счет ее величества, так что мне не нужно было столько денег. Здесь, должно быть, не меньше тысячи дублонов; видишь, нам не придется бедствовать первое время.

Повернувшись к маленькому сундучку, она выбрала другой ключ и отперла его. Здесь лежали драгоценности: нитки жемчуга, распятия, инкрустированные драгоценными камнями, дюжины перстней, украшения для волос, шеи, рук и корсажа. Она открывала один футляр за другим; бриллианты, изумруды, рубины и сапфиры сверкали и переливались при свете свечей. Она снова засмеялась:

– Все они – мои. Большинство их оставила мне в наследство двоюродная бабушка, герцогиня Альба. Если их продать, получится по меньшей мере сто тысяч экю, так что я у тебя не совсем бесприданница. Если понадобится, мы сможем продавать их понемножку, чтобы позволять себе иногда небольшие излишества.

Роджер не был ни скупым, ни расточительным, и, хотя щедрость была от природы в его характере, от родни со стороны матери он унаследовал весьма здравое уважение к ценности денег. Поэтому позже, раздеваясь в своей комнате, он не мог удержаться от мысли, что богатство Изабеллы, заключавшееся в золоте и драгоценностях, заметно улучшает их виды на счастливое и безмятежное будущее.

Около тридцати тысяч фунтов – сумма не маленькая, неплохое начало для семейной жизни. Теперь он избавился от единственного тревожившего его вопроса. Роджер понимал, что выбора у него и не было, поскольку честь дворянина не позволяла ему ответить ей иначе; но он охотно взял бы ее в жены и за одну только красоту и милый нрав, теперь же оказалось, что она еще и принесет ему немалое состояние. Он был убежден, что, откладывая на месяц свадьбу, более чем выполняет предсмертную просьбу сеньоры Пуэблар, тревожившейся о благополучии своей подопечной. Но он почти не сомневался, что Изабелла уже не передумает. Поэтому, засыпая, Роджер решил, что ему чертовски повезло.

Теперь, когда они приближались к концу своего путешествия по суше, больше не было нужды щадить лошадей, и потому в четверг и пятницу они совершили два длинных перегона, провели ночь в Салоне и прибыли в Марсель поздно вечером двадцать второго мая.

На следующее утро Роджер спозаранку отправился в гавань, разузнать о кораблях, направляющихся в Леггорн. Оказалось, корабль, идущий в тосканский порт, выйдет из гавани не раньше двадцать восьмого числа. Это был красивый четырехмачтовый барк, уже некоторое время стоявший в порту, пока на нем производился небольшой ремонт. Узнав, что капитана часто можно встретить в кафе «Акажон», Роджер отправился туда завтракать, надеясь застать его там.

В кафе ему сообщили, что капитан редко появляется раньше десяти часов, так что, дожидаясь его, Роджер решил воспользоваться случаем узнать последние новости. В отличие от мелких городков, где ему приходилось останавливаться по пути из Парижа, здесь газетные листки и памфлеты имелись в изобилии, и за едой он просмотрел несколько штук.

Три сословия не особенно продвинулись в своих обсуждениях, все еще продолжалась грызня по вопросу об отдельной или совместной проверке верительных грамот. Ле Шапелье, депутат из Бретани от третьего сословия, предложил для прекращения дальнейших споров объявить, что законными представителями будут признаны лишь те, чьи полномочия удостоверены объединенным собранием. Но все же возобладала более умеренная точка зрения, и восемнадцатого мая были назначены комиссары для совещания с представителями дворян, в то время как представители духовенства присутствовали при дебатах, соблюдая дружелюбный нейтралитет.

Позавтракав, Роджер завел беседу с состоятельным на вид господином, который представился судовладельцем по имени Голар.

Когда Роджер заметил, что его приятно удивили спокойствие и порядок в городе после всех зловещих слухов, господин Голар мрачно покачал головой:

– Пока санкюлоты притихли. Теперь, когда Генеральные штаты наконец собрались, они ожидают, что их представители завоюют для них землю; но, поскольку этого никто сделать не в силах, скоро они опять выйдут безобразничать на улицы. Побывали бы вы здесь в апреле!

Роджер впервые услышал выражение «бесштанные» применительно к толпе, но это было, безусловно, довольно точное название для жалкого, одетого в лохмотья сброда, кишевшего в бедных кварталах крупных городов Франции. Предложив собеседнику понюшку из своей табакерки, Роджер спросил:

– Так, значит, здесь действительно были серьезные беспорядки?

– Временами многие из нас опасались, что они спалят весь город с нами заодно, – ответил господин Голар, с одобрительным видом взяв понюшку крепкого нюхательного табака Роджера. – Неприятности начались, когда дворяне собрались на выборы своих депутатов в Генеральные штаты. Толпа окружила Дворянское собрание и так разбушевалась, что ее невозможно было утихомирить. Собрание пришлось прервать, и дворяне, вынужденные спасаться через черный ход, спешили как можно незаметнее разойтись по домам. Но санкюлоты вместо того, чтобы успокоиться, стали выискивать тех, кто был им особенно ненавистен, вламывались к ним в дома и все там разоряли. Среди прочих их особую ярость вызывал епископ Тулонский. Ему удалось скрыться, переодевшись рыбной торговкой, но они полностью разграбили его дворец и сбросили в море его лошадей и экипажи.

– Но что же делали в это время военные? – осведомился Роджер.

– Они собирались в нескольких местах, но скоро мятеж приобрел такой размах, что начальство сочло неблагоразумным рассеивать войска. Мэр приказал одному из отрядов стрелять в толпу, но в результате его вырвали у защищавших его солдат и тут же зарубили самым зверским образом. Гарнизоном командовал граф де Караман; он сделал все, что мог, но его люди вскоре были подавлены превосходящими силами противника. Ему удалось вывести уцелевших и укрыться вместе с ними в крепости. Многие из мятежников были вооружены, так что они осадили крепость, где граф и его люди неизбежно погибли бы, если бы он не послал за господином Мирабо, умоляя его вмешаться.

– Значит, это правда, – спросил Роджер, – что граф Мирабо сумел обуздать бунтовщиков одной лишь силой своего красноречия?

– Если бы не он, крепость наверняка бы сожгли и много человеческих существ погибли бы в ней ужасной смертью. Ему удалось также прекратить мятеж в Эксе, когда войска не смогли справиться с бунтом. Но у нас даже этот златоуст оказался не в силах помешать дальнейшему распространению анархии и насилия. Еще много дней группы санкюлотов повсюду жгли дома, грабили, избивали и даже убивали тех, кого считали противниками их жуткой пародии на свободу; хорошо одетым людям было весьма опасно появляться на улицах или даже выглядывать в окна.

– Что вы думаете о графе Мирабо? – спросил Роджер.

– Безусловно, это очень способный политик, и хотя он и кумир толпы, но сам, по-моему, далеко не экстремист. Но здесь все считают, что ему нельзя доверять. На мой взгляд, своим избранием он обязан тому, что наши марсельцы вечно жаждут действий, – по ним, пусть уж лучше нашим представителем будет талантливый плут, чем честный человек, не наделенный выдающимися способностями.

– Если третье сословие все-таки добьется совместного голосования, у него, видимо, будут немалые шансы стать новым государственным лидером.

– Будем молиться, чтобы это у них не прошло, – отозвался господин Голар весьма твердо. – Если такое случится, более умеренные взгляды окажутся в меньшинстве и власть в государстве захватят экстремисты, прикрываясь видимостью законности. Через год в городах будет править толпа, а в деревнях – крестьяне, и лекарство от всех наших хворей окажется бесконечно хуже самой болезни.

– Какое решение вы бы предложили?

– Ни один здравомыслящий человек не станет отрицать, что для оздоровления страны необходимы самые обширные реформы. Но умирающему от голода нельзя позволить объедаться непрожаренным мясом. Голод следует утолять постепенно. То же самое применимо и к делам государства. На мой взгляд, должна быть не одна палата и не три, а лучше всего две, как в Англии. Тогда, какие бы кардинальные меры ни предлагались нижней палатой, верхняя могла бы сгладить их остроту, сделав их осуществимыми на практике, прежде чем придать им силу закона.

Роджер уже не в первый раз слышал предложения именно такого решения проблемы, поскольку почти все ведущие французские политики-реформаторы были искренними почитателями английской системы; очень большая часть представителей французских средних классов вместе с господином Голаром были озабочены необходимостью обширных реформ, но в то же самое время предпочитали, чтобы эти реформы проводились обдуманно и поэтапно, чтобы не расшатать национальную экономику.

Как только судовладелец умолк, в кафе вошел рослый чернобородый человек, оказавшийся капитаном барка. Тут выяснилось, что встреча Роджера с господином Гола-ром была большой удачей, ибо он и был владельцем барка. Вследствие этого они скоро договорились о перевозке Изабеллы и ее спутников вместе с каретой и лошадьми в Леггорн за весьма разумную плату, и Роджер вернулся в гостиницу рассказать обо всем своей невесте.

Несколько дней ожидания, пока корабль будет готов к отплытию, они провели, исследуя город и совершив множествоприятных экскурсий. Изабелла, приехавшая из Испании через Бордо, утверждала, что тамошние здания, театр и гавань несравненно лучше марсельских, но что окрестности здесь гораздо живописнее.

Теперь их окружал настоящий юг, страна олив, виноградников, тамариска, мимозы и оштукатуренных домиков лимонного цвета с плоскими крышами. Изабелла удивительно расцвела здесь, и Роджер не уставал любоваться ею, пока они проезжали по пыльным дорогам вдоль берегов голубого Средиземного моря. Но душными, жаркими ночами бывали минуты, когда он не мог не пожалеть, что не поймал ее на слове и не обвенчался с нею, отыскав первого попавшегося протестантского пастора. Он замечал, что на ней тоже сказывается напряжение неразделенной страсти, а так как они проводили все часы бодрствования в обществе друг друга, облегчения этому напряжению не предвиделось.

Он нетерпеливо подсчитывал, сколько времени займет у них переезд во Флоренцию, а оттуда в Англию, хотя и понимал, что все эти подсчеты неизбежно носят самый приблизительный характер, потому что многое зависит от условий плавания под парусами, от ветра и погоды. Когда наступило двадцать седьмое число, он испытал огромное облегчение при мысли, что скоро они снова двинутся в путь.

Кетцаль в Марселе большую часть времени исследовал город вместе с Эрнандо и развлекался от души; но теперь, вспомнив длительность, неудобства и убожество своего переезда через Атлантику три года назад, никак не хотел вступить на корабль. Лишь нежные уговоры Изабеллы помогли ему преодолеть страх, и в этот день они переночевали на борту; затем, ранним утром двадцать восьмого мая, судно вышло из гавани в направлении островка, где находилась знаменитая тюрьма – замок Иф. Плавание проходило без происшествий; море было спокойно, ветер попутный, и во второй половине дня тридцатого числа они бросили якорь в живописной гавани Леггорна, Фортецца-Веккия – Старой крепости.

Ни Роджер, ни Изабелла не бывали прежде в Италии и, сойдя на берег, были поражены контрастом между Марселем и Леггорном. Марсель, строившийся беспорядочно, не мог похвастать большим количеством памятников древности или красивых образцов архитектуры, тогда как Леггорн своим превращением в большой город был обязан преимущественно богатству и отменному вкусу семейства Медичи, и многие дома и церкви здесь были отмечены спокойной элегантностью великих флорентийских зодчих. В то время как подавляющее большинство обитателей французского порта были одеты плохо и неряшливо, выглядели подавленными и угрюмыми, тосканцы были намного чище, лучше одеты и занимались своими делами с веселым и довольным видом.

Роджер занял комнаты на постоялом дворе неподалеку от собора, чей прекрасный фасад спроектировал Иниго Джонс, пока изучал архитектуру в Италии, прежде чем его гений воплотил многие изысканные черты флорентийского стиля при строительстве многочисленных зданий, которыми он позднее украсил Англию. Поскольку влюбленные хотели осмотреть город, но не могли задерживаться здесь больше чем на одну ночь, они оставили Марию и Педро разбирать вещи и, наняв карету с чичероне, говорившим по-французски, отправились с Кетцалем на прогулку.

Старый город был построен в форме пятиугольника и со всех сторон окружен каналами, размещаясь на полоске плодородной земли, постепенно поднимавшейся к гряде холмов, на склонах которых были разбросаны белые виллы и крестьянские домики. В мягком свете летнего вечера пейзаж дышал покоем и благополучием, опять-таки составляя резкий контраст с бесплодными нищими окрестностями Марселя.

Роджер заметил, что у многих прохожих был восточный тип лица, какой он не ожидал увидеть у итальянцев, и проводник объяснил им причину такого явления. В XVI веке Фердинанд Медичи пригласил людей всех национальностей селиться в городе и заниматься здесь торговлей, и помимо иммигрантов со всей Европы сюда съехалось большое количество семей мавров, евреев, турок и армян. К тому же, поскольку около столетия Леггорн был свободным городом, нейтралитет которого гарантировали крупнейшие державы Европы, все эти национальные меньшинства никем не угнетались, и, напротив, поощрялись смешанные браки между ними. Проводник также с гордостью сообщил, что все граждане Леггорна пользовались полнейшей веротерпимостью; после чего он отвез их посмотреть иудейскую синагогу, которой было уже двести лет, и большое протестантское кладбище, где за восемнадцать лет до этого был похоронен Тобиас Смоллетт.

В ту ночь, все еще ощущая аромат духов Изабеллы после их последнего пылкого объятия и зная, что английская Церковь со священником находятся на расстоянии брошенного из его спальни камня, Роджер испытал сильнейший соблазн немедленно воспользоваться ее готовностью обвенчаться с ним. Но в тот день прошло всего две недели со дня смерти сеньоры Пуэблар; еще слишком жива была память о предсмертной просьбе старой леди дать время Изабелле, чтобы, возможно, ее страсть остыла, и он решил обуздать свое нетерпение.

Все же он лежал без сна до самого рассвета и рано утром уже расспрашивал в доках о корабле, направляющемся в Англию. Через три дня ожидалось отплытие одного британского судна, но Роджер знал, что не успеет добраться до Флоренции, выполнить свою миссию и вернуться назад менее чем за пять дней. Больше ни один корабль не отплывал в нужном направлении раньше середины месяца, но седьмого числа генуэзский торговец должен был отправиться в Индию с заходом в Гибралтар, где было бы нетрудно пересесть на какой-нибудь другой корабль, плывущий в Лондон, так что он договорился о местах на этом корабле и поспешил к Изабелле с новостями.

Рассказав ей обо всем, он добавил:

– Хотя мне очень не хочется расставаться с тобой даже на час, не кажется ли тебе, что будет разумнее мне поехать во Флоренцию одному?

– Отчего же? – воскликнула она, встревоженно глядя на него широко раскрытыми глазами.

– Из-за твоей тетки, графини Фрескобальди, – ответил он. – Помнишь, любовь моя, в день нашего обручения ты сказала, что, если ей станет известно, что ты во Флоренции…

– Откуда ей станет это известно? – перебила Изабелла. – Мы уже обезопасили себя на этот счет, когда решили, что я должна переменить имя; я могу положиться на своих слуг, они не выдадут меня.

– И все же, – настаивал Роджер, – одна мысль, что тебя могут вырвать у меня, наполняет мое сердце таким ужасом и тоской, что мне не хочется рисковать.

Смеясь, она обвила рукой его шею и поцеловала в щеку.

– Значит, ты, должно быть, очень сильно меня любишь. Как чудесно! Какая я счастливица! Но ты ничего не бойся. Я не буду выходить на улицу, пока мы будем во Флоренции, а если выйду, надену маску. С такими предосторожностями я буду в полной безопасности.

Роджера все еще одолевали сомнения, и он продолжал свои уговоры:

– Я согласен, меры, которые ты предлагаешь, кажутся довольно надежными, но все-таки у меня было бы спокойнее на душе, если бы ты осталась здесь. Я не решился оставить тебя одну в таком неспокойном месте, как Марсель, но здесь, в Леггорне, царит мир и порядок. К тому же мое отсутствие будет недолгим. Один я мог бы за два дня добраться верхом до Флоренции, а в карете мы потратим на это четыре дня. Генуэзский корабль отплывает седьмого, так что у нас остается только семь полных дней, и, если получить доступ к его высочеству окажется трудно, от этих двух сэкономленных дней, возможно, будет зависеть, успеем мы на корабль или нет.

– Ах! – воскликнула она. – Ты сам себе противоречишь, любимый. Сначала говоришь, что твое отсутствие будет недолгим, а потом – что, возможно, задержишься во Флоренции на несколько дней, прежде чем сможешь передать письмо. Нет! Нет! Если нужно, мы отплывем на другом корабле, но разлуки я не вынесу. Возьми меня с собой, я настаиваю на этом.

– В таком случае я сделаю это с радостью, – улыбнулся Роджер; но, хотя он и уступил, сомнения в разумности принятого решения все еще тревожили его.

В девять утра карета Изабеллы снова была в пути, и, так как горы, окружавшие Леггорн, закрывали прямую дорогу внутрь страны, они направлялись на северо-запад, в Пизу. В полдень они остановились поесть в этом древнем университетском городе, на увитой виноградом террасе маленького ресторанчика поблизости от знаменитой падающей башни, затем двинулись в Понтаилеру, где и остановились на ночь.

Гостиница в этом небольшом базарном городке оказалась такой же примитивной таверной, как и многие из попадавшихся им во Франции, но здесь она выглядела намного приветливее, и обслуживали их быстро и доброжелательно. В течение дня Роджер также обращал внимание на то, что сельские жители были здесь не только другой расы, но и казались более развитыми, чем французские крестьяне. Во Франции согбенные существа неопределенного возраста, работавшие на полях, едва ли могли называться женщинами; но жительницы Тосканы с оливковой кожей, статные и полногрудые, носили яркие шарфы, у многих были густые, блестящие черные волосы, ясные глаза и крепкие белые зубы, величественной красотой они напоминали Юнону.

Если бы не стремление как можно скорее вернуться домой и жениться на Изабелле, Роджер с удовольствием задержался бы в Италии. Помимо любви к путешествиям, его всегда привлекали история и искусство, и он знал, что Италия в этом отношении гораздо интереснее любой другой европейской страны. Проехав лишь через два древних города, он жаждал увидеть больше, а кроме этого, голубые небеса, приветливый пейзаж и веселые местные жители были как нельзя более созвучны его жизнерадостной натуре.

На другой день они продолжали путь по тосканской равнине. Дороги во многих местах были обсажены аккуратно подстриженными деревьями, которые оплел виноград, свисая между ветвями пышными фестонами. За ними виднелись обширные плантации олив, между которыми, что было весьма непривычно для глаз англичанина, росла пшеница; а кое-где девушки в широкополых соломенных шляпах пасли стада овец, обеспечивавших сырьем шерстяную промышленность, которая обогащала Тоскану задолго до того, как в Англии научились изготавливать тонкое сукно.

Уже под вечер они прибыли во Флоренцию, и Роджер, восхищавшийся архитектурными жемчужинами Леггорна и Пизы, был несравненно сильнее потрясен архитектурным совершенством города на Арно. Даже в предместьях едва ли можно было увидеть новое здание, а большинству больших домов было от трех до четырех столетий. По берегам реки стояли десятки великолепных зданий, словно поэмы в камне, одно краше другого, каждое по-своему прекрасное, не похожее на другие; и на каждой улице открывались новые красоты в виде башен, церквей и палаццо.

Наконец они добрались до моста Святой Троицы, который считался красивейшим мостом в мире; здесь, как условлено, их дожидался Эрнандо. Его отправили вперед заранее со строгим наказом не искать комнаты у «Черного орла», у Ванини или в знаменитом английском отеле мистера Меггота, но найти какую-нибудь скромную гостиницу, где говорили бы по-французски, и там заказать комнаты для господина шевалье де Брюка и его невестки, мадам Жюль де Брюк. Эрнандо сообщил, что нашел для них место у некоего синьора Пизани в гостинице «Английский портной» на Виа деи Фосси; приехав туда, они обнаружили, что это как раз такое тихое, респектабельное местечко, какое они имели в виду.

Из соседней лавки им прислали превосходный обед, и, к удивлению Роджера, цена за него, включая стоимость литра кьянти, составила всего лишь по три паоли с человека. Так как завтрак и легкий ужин стоили соответственно намного дешевле, а за комнаты с них брали всего по два паоли, получалось, что во Флоренции можно было отлично прожить на скромную сумму в три шиллинга шесть пенсов на человека в день.

После обеда Роджер, оставив Изабеллу забавляться игрой с Кетцалем, спустился вниз и завязал беседу с хозяином гостиницы. Привыкнув соблюдать секретность во всем, что касалось государственных дел, он не сказал прямо, что ищет аудиенции у великого герцога; вместо этого он начал разговор с нескольких восторженных фраз о красоте Флоренции и, видимо, счастливой жизни народа Тосканы.

Синьор Пизани был пожилой толстяк с огромными ушами и маленькими глазками, которые окружали веселые морщинки.

– Первое бесспорно, сударь, – ответил он, – второе же мнение высказывает большинство посещающих нас иностранцев, но не думаю, что многие из моих земляков согласятся с ним.

– Отчего же, синьор? – осведомился Роджер. – Я слышал, что в лице его высочества великого герцога Леопольда вы имеете самого просвещенного правителя в Европе, да и местность, по которой я сегодня проезжал, не назовешь иначе как процветающей.

Толстяк закивал:

– Я думаю, что вы правы, сударь; но это потому, что я много путешествовал, когда был моложе. Я работал агентом по продаже тосканских вин и оливкового масла во Франции, Англии, Австрийских Нидерландах, Кельне и Ганновере, и знаю, как живут люди в других странах. Но средние тосканцы консервативны по привычке и не любят новшеств. За те двадцать четыре года, что его величество правит нами, он сделал множество нововведений, и вместо должной благодарности почти все классы считают, что имеют основания для жалоб.

Роджер сразу увидел, что хозяин – человек широких взглядов, знакомство с которым стоит поддерживать, и потому сказал:

– Я никогда прежде не бывал в Тоскане и ничего не знаю о здешних делах, но очень хотел бы узнать. Почту за честь, если вы найдете время разделить со мной бутылочку вина.

– Охотно, сударь, – немедленно ответил тот, и через пять минут они уже уютно устроились в гостиной синьора Пизани с оплетенной соломой бутылкой кьянти. – Во всяком случае, нам повезло больше, чем нашим соседям в герцогстве Миланском, – начал толстый итальянец. – Как вы несомненно знаете, многие годы Северная Италия находилась под властью Австрии, но в 1765 году нам удалось добиться, чтобы император дал нам своего собственного суверена. И вот в том году, когда Иосиф Второй стал императором после своего отца, его младший брат Петер Леопольд сделался нашим правителем, хотя ему было в то время всего лишь восемнадцать лет. Оба брата придерживаются весьма передовых взглядов, и оба – великие реформаторы; но в то время как Иосиф – горячая голова и его нововведения принесли миланцам и другим подвластным ему народам одни несчастья, Леопольд гораздо уравновешеннее и его новшества принесли Тоскане великое благо.

– Откуда же эти жалобы, о которых вы говорили? – спросил Роджер.

– Большей частью из-за ненависти к нему Церкви.

– Но я слышал, он воспитывался для Церкви и очень религиозен.

– Так и было, и есть. Он стал правителем только из-за смерти своего старшего брата Карла; но его взгляды на религию весьма неортодоксальны. Он считает себя обязанным не только наблюдать за нравственностью священнослужителей, но и реформировать сами церковные обряды.

– Так он склоняется к протестантизму?

– Ни в коем случае, хотя он и выражает большое отвращение к обычаям, граничащим с суевериями, и к привычке превращать религиозные церемонии в пышные парады. Например, один из его эдиктов, касательно похорон, возмутил почти всех. По этому указу все тела должны в день смерти, еще до ночи, быть отправлены в ближайшую церковь, завернутые в простой покров. Там они получают краткое благословение, после чего отправляются в общую покойницкую. Ни свечи, ни пение не допускаются. На следующий день тела в деревянной повозке отвозят за город на кладбище и там хоронят без дальнейших церемоний, все подряд, по два тела в одной могиле и без гробов. Закон относится ко всем без исключения, так что знатная дама может оказаться в могиле бок о бок с каким-нибудь шелудивым нищим, а священник – с распутной девкой.

– Что за необычайная мысль! – воскликнул Роджер. – Поистине жестоко лишать родственников возможности окружить подобающим ритуалом прощание со своими любимыми. Меня удивляет, что такое вопиющее ущемление свободы не встретило открытого сопротивления и что его высочество не принудили отменить столь чудовищный указ.

Тосканец пожал плечами:

– Мы от природы законопослушны и не можем принудить его к чему-либо. Он – наш абсолютный монарх и даже не делает вид, будто советуется с сенатом, как делали Медичи. Нам повезло, что он, вообще говоря, великодушный властитель, но его абсолютная власть – еще одна причина его непопулярности, так как требования народного правительства, раздающиеся во Франции, и здесь находят отклик.

– Чем еще он досадил святой Церкви?

– Он и его главный советник, Сципионе Риччи, епископ Пистории и Прато, поощряют богослужения на тосканском вместо латыни.

– Не вижу тут большого вреда.

– Я тоже, но приверженцы старых обычаев недовольны. Но больше всего духовенство затаило на него злобу из-за того, что он лишил их богатства и власти, которыми они пользовались многие столетия. Двадцать лет назад Тоскану буквально заполонили священники. Тысячи странствующих монахов ходили от двери к двери с просьбами о подаянии, больше напоминающими шантаж, и еще многие тысячи монахов бездельничали в монастырях, жирея за счет крестьянского труда. К тому же, по обычаю, всякая девушка, у которой нет приданого, должна была постричься в монахини, а вы можете себе представить, к чему приводила противоестественная сегрегация такого количества здоровых молодых женщин. Отцы-исповедники и прелаты, посещающие монастыри, привыкли смотреть на них как на свои серали, в результате чего детоубийства в том или ином монастыре происходили чуть ли не ежедневно. Но Петер Леопольд положил этому конец. Он повысил возраст пострига и в других отношениях затруднил пострижение в монахини, так что число молодых монахинь резко сократилось, а чтобы занять их ум чем-нибудь, кроме похотливых мыслей, он завел во всех женских монастырях школы для местных ребятишек.

– По-моему, это отличная идея.

– Верно, но не приходится ожидать, чтобы и святые отцы так относились к этому. Представьте себе еще, как завопили толпы странствующих фриаров, когда был издан закон, сокративший их число на четыре пятых, так что большинству из них пришлось вернуться на землю и честно трудиться на ней; и как раскричались монашеские ордена, когда часть их запретили и отобрали у них доходы.

– Выходит, великий герцог последовал примеру других монархов и обогатился за счет Церкви.

– Совсем напротив, сударь. Полученные таким образом средства он израсходовал на то, чтобы отменить десятину и обеспечить беднейших священников.

– В таком случае и крестьяне, и сельские священники должны быть ему благодарны.

Синьор Пизани покачал головой:

– Если бы сельские жители имели хоть какое-то соображение, так бы и было, но они невежественны и суеверны и становятся легкой добычей для множества монахов и фриаров, которые лишились сытой жизни и теперь настраивают народ против герцога.

– Но наиболее образованные миряне несомненно поддерживают подобные меры?

– До некоторой степени, но у них есть свои причины для недовольства другими его реформами. Он отнял у аристократии почти все старинные привилегии. В Тоскане теперь никто не освобождается от налогов. Каждый должен платить в зависимости от величины имущества. В этом его высочество не щадит и себя. Он даже проводит ежегодную оценку своих собраний произведений искусства и платит налог с этой суммы.

Роджер поднял брови:

– Вот это действительно бескорыстный жест. Если не считать этого странного установления насчет похорон, он представляется мне образцовым монархом.

– Он, конечно, лучше многих, ведь за два десятка лет он удвоил богатства Тосканы. Обязав все классы платить налоги, он добился снижения средней суммы налога на восемнадцать паоли на душу населения в год, так что налоги у нас, наверное, самые необременительные в Европе. Говорят, даже в Англии налоги намного больше.

Быстро подсчитав в уме, Роджер получил сумму в восемь шиллингов против двух фунтов стерлингов, но синьор Пизани продолжал:

– Несмотря на это, он полностью выплатил государственный долг, а разрешив свободную торговлю зерном, так понизил его стоимость, что жизнь у нас самая дешевая во всей Италии. К тому же он постоянно изобретает все новые способы поощрения торговли и сельского хозяйства. Недавно он предложил ежегодно вручать золотую медаль землевладельцу, который посадит больше всего олив; в этом году посадки победителя достигли более сорока тысяч деревьев!

Роджер, качая головой, потянулся за бутылью, чтобы вновь наполнить стаканы, и проговорил:

– Право, при всем этом, хотя он и восстановил против себя духовенство, не представляю, почему народ в целом не относится к нему с большей любовью.

Всесторонне осведомленный хозяин понизил голос:

– Я уверен, сударь, что вы не станете повторять мои слова, но у его высочества есть один недостаток, который вызвал бы неприязнь у любого народа. Он самый скрытный и подозрительный человек на свете. Говорят, что иногда он обманывает даже своих ближайших советников, и совершенно точно, что к ним приставлены шпионы. Тайной полиции у него – легион, любопытство его не знает границ, и он вечно разнюхивает подробности частных дел каждого официального лица и вообще каждой заметной личности в стране.

– А когда он узнает, что они совершили какой-то проступок, обращается ли он с ними как тиран? – спросил Роджер.

– О нет! Как правитель, он отличается замечательным человеколюбием. Он заметно улучшил отправление правосудия, отменив феодальный суд господина, обеспечив даже самому ничтожному из подданных право обращаться в верховный суд. Кроме того, он покончил с пытками и преобразовал тюремную систему. Но никому не нравится думать, что за каждым его шагом следят и доносят об этом.

– А что он за человек? – спросил Роджер, подбираясь к особенно занимавшему его вопросу. – Легко ли к нему попасть?

– Что вы?! – последовал быстрый ответ. – Он слишком много работает, чтобы появляться на публике иначе как во время государственных церемоний. Благодаря прирожденной скрытности он не стремится слишком свободно общаться со своими дворянами. Он автократичен по характеру, считает, что народ не в состоянии совершенствоваться самостоятельно и что улучшить положение людей можно только посредством божественного озарения, проводниками которого и служат правители. В этом главная движущая сила его религиозных реформ, потому что он считает, что ему самим Господом Богом назначено быть опекуном и учителем своего народа. Но, хотя он по натуре благочестив, все же не отказывает себе в праве заводить любовниц.

– То же было и с фанатичным Яковом Вторым Английским, – усмехнулся Роджер, – и с Людовиком Четырнадцатым Французским, даже когда он находился в тенетах иезуитов.

– Верно! – рассмеялся толстый синьор Пизани. – Но если бы вы видели нашу великую герцогиню, едва ли стали бы упрекать его высочество за измены. Она, как вам, может быть, известно, испанка, сестра недавно коронованного короля Карлоса Четвертого. Более безобразную женщину трудно сыскать: она желта, как лимон, и к тому же вся в прыщах и шишках; чему же удивляться, если ее муж предпочитает постели других дам, и в особенности прекрасной донны Ливии.

– Эта его любимица – благородная дама или же куртизанка?

– Она – оперная певица, и голос, хотя он и хорош, – наименьшее из ее достоинств. У нее каштановые кудри, как у тициановских красавиц, зеленые глаза и фигура… Ах! – Синьору Пизани не хватило слов, и он лишь звучно поцеловал кончики своих пальцев в знак восхищения.

– Она принята у великой герцогини и живет во дворце, как мадам Дюбарри при дворе Людовика Пятнадцатого? – спросил Роджер.

– Религиозная щепетильность его высочества не позволяет открыто признать ее, – ухмыльнулся Пизани, – так что она проживает в собственном доме близ палаццо Питти, а он ужинает у нее почти каждый вечер, кроме пятницы и субботы. Но великая герцогиня так терпимо относится к слабостям своего супруга, что частенько скрашивает свое одиночество, посещая его фаворитку. Она – великая рукодельница и часто берет с собой вышивание в дом донны Ливии и работает там после полудня.

Роджер с новым интересом смотрел на толстого хозяина гостиницы:

– Я надеюсь, вы простите меня, синьор Пизани, если я замечу, что для обычного горожанина вы очень уж хорошо осведомлены о секретах двора.

Тосканец снова рассмеялся:

– Это нетрудно объяснить, сударь. Так случилось, что я уже давно пользуюсь дружеским расположением герра фон Штрайнефберга, доверенного секретаря его высочества.

– В таком случае позвольте узнать, – проговорил Роджер с должным почтением, – не могу ли я, пользуясь вашей добротой, просить вас устроить для меня встречу с герром фон Штрайнефбергом? У меня есть дела во Флоренции, в которых, я уверен, он мог бы мне очень поспособствовать.

– Я охотно сделал бы это для вас, если бы это было возможно, но, к несчастью, мой друг всего несколько дней назад уехал в Вену по срочному делу в связи с болезнью императора Иосифа.

– Тогда к кому бы вы посоветовали мне обратиться, чтобы заинтересовать моими делами его высочество?

Синьор Пизани поразмыслил минутку, затем сказал:

– Герцог никому не доверяет вполне, но господин Сципионе Риччи более, чем кто-либо другой, пользуется его доверием. Его апартаменты находятся во дворце Питти, так что я посоветовал бы вам отправиться туда и добиться приема через кого-то из его секретарей или, еще лучше, через его мажордома, синьора Цуккино. Этот последний – человек не особенно симпатичный, но он имеет влияние на хозяина. Я уверен, он устроит вам встречу, если вы подмажете его парочкой цехинов.

Роджер поблагодарил своего нового друга и, поскольку бутылка уже опустела, пожелал ему спокойной ночи, а затем, весьма довольный полученными сведениями, доставшимися ему так дешево, поднялся наверх провести часок в обществе Изабеллы, прежде чем ложиться спать.

К девяти часам на следующее утро он был во дворце Питти и справлялся о синьоре Цуккино. Вначале его не понимали, так как он не говорил по-итальянски, а от французского здесь не было никакого толка, так что пришлось обходиться латынью и теми крохами испанского, которым его обучила Изабелла. Но в конце концов его провели через лабиринт величественных коридоров в комнатку, обставленную как кабинет, где за письменным столом, заваленным счетами, восседал низенький человечек в черном бархатном одеянии.

Поклонившись, Роджер заговорил с ним по-французски и, к своему великому облегчению, обнаружил, что мажордом в достаточной мере владеет этим языком, чтобы понимать его. Он назвался господином шевалье де Брюком и сказал, что только что прибыл от французского двора по делу, которое желал бы обсудить с господином Риччи.

Окинув Роджера оценивающим взглядом пронзительных черных глаз, синьор Цуккино осведомился, что это за дело.

Когда Роджер ответил, что дело строго конфиденциальное, мажордом проявил некоторую надменность, но, когда посетитель забренчал у себя в кармане золотыми монетами и, вытащив две из них, подсунул их под какую-то бумагу, лежавшую на уголке стола, его манеры немедленно переменились.

С трудом подбирая французские слова, он сказал, что его господин, к несчастью, уехал в Пизу, но вернется во Флоренцию на следующий день, и он, синьор Цуккино, приложит все усилия, чтобы устроить Роджеру аудиенцию.

Тогда Роджер вручил ему листок бумаги, на котором заранее написал свое имя и адрес. Мажордом пообещал дать ему знать, и Роджер удалился.

Теперь, когда впереди был целый свободный день, ему не терпелось воспользоваться случаем, чтобы осмотреть наиболее выдающиеся достопримечательности Флоренции. Вернувшись в гостиницу, он немедленно отправился к Изабелле с этим проектом. Поскольку они занимали отдельные комнаты и слуги теперь называли ее не иначе как мадам Жюль, никто здесь даже знаком не выказал сомнения в том, что она – его невестка, и они решили, что она не рискует быть узнанной, если только, выходя на улицу, наденет маску.

К половине одиннадцатого Эрнандо нашел для них наемную карету и, оставив Кетцаля на его попечении, они, словно чета новобрачных во время свадебного путешествия, отправились осматривать городские достопримечательности. Прежде всего они посетили Венеру Медичи, как тогда называли Венеру Милосскую, и согласились друг с другом, что виденные ими копии не передавали в полной мере несравненную красоту подлинного творения Клеоме-на. Остаток дня они почти полностью посвятили великолепному собранию картин в резиденции великого герцога дворце Питти, которое было всегда открыто для публики.

Роджер давно интересовался живописью, но полотна Рафаэля, Тициана, Рубенса и Корреджо привели его в такой неописуемый восторг, что он заявил: когда у них будет свой собственный дом, они непременно должны начать собирать произведения живописи, сколь бы скромной ни была поначалу их коллекция.

После этого Изабелла настояла на том, чтобы на обратном пути заглянуть к торговцу картинами и купить для него картину, дабы тем самым заложить основу его нового увлечения. Им посчастливилось найти небольшое оплечное изображение святой Лючии – это было второе имя Изабеллы. То была очень красивая маленькая картина размером девять на шесть дюймов; святая Лючия была в ослепительно ярком голубом облачении, а на заднем плане художник изобразил пейзаж, словно из волшебной сказки, с лесами и крошечным замком на вершине горы. Торговец клялся, что это – подлинное произведение Андреа дель Сарто, и требовал за картину сто двадцать золотых цехинов. Услышав такую сумму, Роджер заколебался, а когда Изабелла не обратила внимания на его протесты, хотел, по крайней мере, попытаться сбить цену; но она сказала, что не желает осквернять свой подарок, торгуясь о цене, и велела принести картину к ним в гостиницу, где она заплатит торговцу столько, сколько он запросил.

Во второй день пребывания во Флоренции они снова выехали рано утром, взглянуть на знаменитую статую Ниобеи, пытающейся защитить своих детей от смертоносных стрел Аполлона, и, кроме того, увидеть новые картины. Но в одиннадцать часов они с трудом покинули галерею, где не могли оторваться от лучших образцов изукрашенных драгоценными камнями произведений золотых дел мастера Бенвенуто Челлини, и поспешили возвратиться в гостиницу синьора Пизани на случай, если во время их отсутствия принесли письмо для Роджера с указанием часа аудиенции у монсиньора Риччи.

Но весточка от синьора Цуккино еще не была получена, и Роджеру, к его величайшему неудовольствию, пришлось всю вторую половину дня слоняться без дела по гостиничному номеру. Только когда они с Изабеллой уже садились ужинать, прибыл посыльный с короткой запиской следующего содержания:

«Монсиньор Риччи после своего возвращения в полдень был весьма занят государственными делами; но он уделит вам несколько минут, если вы посетите его сегодня, в половине двенадцатого вечера».

Послание было на итальянском, но Изабелла достаточно хорошо понимала этот язык, чтобы перевести, и Роджер, узнав содержание письма, вздохнул с облегчением. Поужинав, они заказали еще бутылку вина и сидели, любовно строя планы на будущее, до тех пор, пока не наступило время отправляться во дворец. Тогда, несчетное число раз поцеловав Изабеллу и пожелав ей спокойной ночи, Роджер пристегнул шпагу, закутался в плащ и вышел на темные ночные улицы древнего города.

Слабый свет луны падал на каменные фасады роскошных зданий, отчего они становились еще величественнее, и Роджер, стремительно шагая по узким мощеным улочкам, в который раз дивился, что такая маленькая страна, в которой едва ли набрался бы миллион жителей, смогла так прочно увековечить величие своих правителей, в то время как французские короли, имея в двадцать раз больше возможностей, не достигли и десятой доли великолепия Медичи.

Переходя по мосту через Арно, Роджер думал об Изабелле и о картине ее святой-покровительницы, что она купила для него в то утро. Ему пришло в голову, что хорошо было бы в не слишком далеком будущем вернуться во Флоренцию и провести здесь запоздалый медовый месяц. Изабелла, казалось, находила в здешних уникальных сокровищах искусства не меньшее наслаждение, чем он сам; ни в одной стране мира, за исключением родины, он не чувствовал такого родства со всем окружающим. Хотя народ и ворчал по поводу нововведений австрийского великого герцога, все же люди выглядели на удивление беззаботно. На полночных улицах не видно было ни нищих попрошаек, ни бездомных, забывшихся беспокойным сном у чужого порога. Весь город спал, его граждане безмятежно отдыхали в безопасности своих жилищ. Перейдя реку, он углубился в улочку, ведущую ко дворцу.

Вдруг из тени стремительно выступило несколько черных фигур. Он заметил терпеливого мула, которого держал на поводу один из них, в то время как остальные набросились на Роджера. Отпрянув назад, он схватился за рукоять шпаги. Его крики заглушил топот бегущих ног. Он успел всего лишь дюймов на шесть вытащить клинок из ножен, как кто-то схватил его за руку мертвой хваткой. В следующий миг на него навалились, и он вниз головой полетел в канаву.

Глава 10 Люди в колпаках

Падая, Роджер изо всех сил нанес удар ногой в пах одному из нападавших, и тот вскрикнул от боли. Но тут на Роджера набросилось не меньше трех человек, два из них повалились прямо на него. Одного он ударил кулаком в лицо, другого сбросил с себя, изогнувшись всем телом.

К восемнадцати годам Роджер был ростом лишь немногим выше шести футов, но за последние три года он заметно окреп и раздался вширь; сохранив стройную, узкобедрую фигуру, он стал теперь взрослым мужчиной с широкой грудью и мощными плечами. Он пользовался всякой возможностью упражняться в фехтовании и часто проводил по многу часов в седле, так что на его теле не было ни унции лишнего жира, а мускулы были крепкие, словно канаты. К тому же он был очень подвижен, никогда не терял головы и в драках, подобных этой, не стеснялся применять весьма неортодоксальные приемы, лишь бы одолеть противника. Поэтому трое или четверо уличных громил едва ли справились бы с ним, если бы им не удалось застать его врасплох.

Даже и так он за две секунды успел нанести серьезные повреждения нападавшим, а затем, откатившись подальше от извивающегося тела, только что сброшенного им с себя, снова сильно ударил наугад ногой. Его каблук угодил кому-то в лицо, вызвав поток проклятий.

Опершись рукой о булыжники мостовой, Роджер извернулся и кое-как поднялся на колени. К своему великому огорчению, он обнаружил, что на него нападало не менее пяти человек. Только один из них был выведен из строя и стонал, лежа посреди улочки. Другие двое, сбившие Роджера с ног, пошатываясь, поднимались на ноги, четвертый, державший мула, теперь бегом спешил к ним на помощь, а шарканье сапог по камню у Роджера за спиной говорило о том, что еще один, а может, несколько бандитов подходят с тыла.

Снова его правая рука схватилась за рукоять шпаги. Если бы только успеть вытащить ее и прислониться спиной к стене, он еще мог отбиваться от шайки грабителей, пока шум схватки не привлечет ночную стражу.

Но через секунду его надежды рухнули. Кто-то сзади набросил плащ ему на голову. Еще кто-то больно заломил руки за спину, так что локти соприкоснулись. Немедленно его схватила дюжина рук. Кто-то перевязал плащ у него на шее, так что голова оказалась в душном мешке, заглушившем его крики о помощи. Руки связали веревкой. Роджер еще продолжал брыкаться, но его повалили на землю, один сел Роджеру на ноги, а другой тем временем связал щиколотки. Затем его покатили, заматывая в плащи, расстеленные на земле, так что он стал напоминать мумию.

После этого Роджер почувствовал, что его подняли, пронесли несколько ярдов и положили лицом вниз на спину мула, так что голова болталась по одну сторону животного, а ноги – по другую. Ругань, пыхтение и возбужденные возгласы нападавших затихли, и вся шайка в молчании двинулась прочь.

У Роджера кровь прилила к голове, к тому же ему было очень трудно дышать. Но пока он ловил ртом воздух в удушливых складках плаща, в голове мелькали какие-то полуоформленные мысли. На него напали грабители! Но они не пытались отнять деньги или драгоценности. Если они не грабители, тогда какие могли у них быть причины наброситься на него? Возможно, его приняли за другого? Куда его везут? Может быть, они все-таки разбойники и собираются потребовать за него выкуп? Во всяком случае, казалось, они не собирались причинить ему физический вред, поскольку ни один во время борьбы не воспользовался шпагой или стилетом. На Роджере не было ни царапины. Уж за одно это можно было быть благодарным судьбе.

Тут от недостатка воздуха у него появилось ощущение, словно голова вот-вот разорвется, и, смутно чувствуя лишь тряску в такт мерной поступи мула, Роджер впал в полузабытье.

Когда он очнулся, кто-то вливал ему в горло виноградную водку. Огненная жидкость разом привела его в чувство. По-видимому, его развернули и развязали, и теперь он сидел в кресле, откинув голову назад и созерцая низкий сводчатый потолок из грубого камня с арками в римском стиле.

Захлебнувшись, он оттолкнул стакан и выпрямился. Двое громил с коротко остриженными волосами, одетых в кожаные куртки и с виду похожих на солдат, отступили в сторону, и Роджер сразу понял, что этот каменный подвал – не разбойничье логово. Но вида зрелища, которое предстало перед ним, не выдержало бы самое отважное сердце.

За длинным столом восседало девять безмолвных фигур. Все они были в просторных черных балахонах, совершенно скрывавших их обычную одежду и стиравших все различия между ними. На головах были остроконечные колпаки, доходящие до плеч, с прорезями для рта и глаз.

Первой мыслью Роджера было, что он попал в руки инквизиции; но он тут же вспомнил, как накануне синьор Пизани говорил ему, что великий герцог лишил эту организацию почти всей власти в Тоскане, оставив им только ведение суда над священниками, опозорившими свой сан. Затем ему пришло в голову, что эти меры, принятые великим герцогом, возможно, загнали инквизицию в подполье и она тайно продолжает свою деятельность. Но в этом случае что может быть нужно инквизиции от него, Роджера Брука? И снова он мог предположить только одно: его схватили по ошибке, приняв за кого-то другого.

Но и от этой идеи пришлось отказаться. Человек в центре, которого Роджер принял за великого инквизитора, потому что кресло у него было побольше и повыше остальных, подал двоим солдатам знак удалиться. Когда тяжелая, утыканная гвоздями дверь закрылась за ними, этот загадочный человек обратился к Роджеру на хорошем, хотя и чересчур высокопарном французском:

– Сударь, я сожалею, что пришлось прибегнуть к столь решительным действиям, дабы вы могли предстать перед нами; но вам не причинили вреда и не причинят, если вы будете повиноваться мне. Нам известно, что вы везете письмо от королевы Франции к ее брату, великому герцогу. Будьте столь любезны передать его мне, и вам дадут проводника, который сопроводит вас к месту вашего проживания.

Роджер, прикрыв глаза ресницами, неуверенно поднялся на ноги. Он не мог даже гадать, каким образом инквизиции стала известна цель его приезда во Флоренцию и какая у них могла быть причина стремиться завладеть письмом королевы; но он немедленно решил все отрицать, пока не выяснит, насколько они на самом деле осведомлены о его деятельности.

Он помолчал минутку, чтобы голос его прозвучал как можно тверже. Затем, блефуя в отчаянной надежде вырваться из их когтей, заявил:

– Синьор, я протестую против этого похищения. Вас может извинить только то, что ваши головорезы приняли меня за кого-то другого. Я требую немедленно отпустить меня, или его высочество великий герцог узнает обо всем этом. Я слышал, что он незамедлительно наказывает тех своих подданных, кто досаждает иностранным гостям.

– Вы говорите смелые слова, молодой человек, – спокойно проговорил незнакомец в центре, – но это пустые угрозы; видимо, придется предостеречь вас. Нашему трибуналу не впервой приговаривать к смерти тех, кто противится его воле. Меньше чем в ста футах от того места, где вы стоите, в стене имеется потайное отверстие, через которое за прошедшие несколько столетий выброшено уже много мертвых тел, унесенных подводными течениями Арно. Древние флорентийские подвалы хорошо хранят тайны, и, если вы не хотите присоединиться к тем беднягам, вы не станете больше говорить о том, чтобы пожаловаться его высочеству. Так вот, дайте мне письмо, которое вы везете.

Даже загар не скрывал бледность Роджера. Подвал освещали всего лишь два подсвечника, на три свечи каждый, стоявшие на разных концах длинного стола; углы комнат тонули в тени, а черные фигуры в колпаках, сидевшие перед ним, ничем не напоминали нормальные человеческие существа. Они сидели совершенно неподвижно, сложив перед собой на столе руки в черных перчатках. Только глаза в прорезях колпаков показывали, что они – живые и следят за ним с холодным, бесстрастным любопытством.

В такой обстановке было трудновато поверить, что их глава просто пугает его; но Роджер попытался уверить себя, что так оно и есть, вспомнив, что, сколь бы ужасна ни была судьба жертв инквизиции в прошлом, они, насколько ему было известно, никогда не прибегали к тайным убийствам. Все же он вдруг обнаружил, что во рту у него пересохло, и вынужден был облизнуть губы, прежде чем проговорил немного хрипло:

– Я повторяю, синьор, вы ошибаетесь на мой счет. Я не везу никакого письма от королевы Франции и ничего не знаю ни о чем подобном.

– Но ведь вы – шевалье де Брюк, разве не так?

Решив, что, раз они уже знают, кто он, рискованно будет не признать этого, Роджер ответил:

– Это верно, и я недавно прибыл из Франции. Но единственная цель моего приезда – увидеть красоты вашего города и собранные здесь сокровища искусства.

– Сударь, не стоит шутить с нами. Во время вашего сегодняшнего ареста вы направлялись на аудиенцию к монсиньору Сципионе Риччи, а целью этой аудиенции являлось вручение ему того самого письма. Вы не можете отрицать это.

– Но я отрицаю! – ответил Роджер, не совсем греша против истины: он не собирался отдавать письма никому, кроме великого герцога, а с министром стремился увидеться только потому, что тот скорее любого другого мог обеспечить ему прием у суверена.

– Тогда что же вы делали в полночный час на улицах Флоренции?

Роджер пожал плечами, стараясь показаться смущенным.

– Я молод и питаю естественную для своего возраста наклонность к галантным приключениям. Поскольку в вашем городе у меня нет ни одной знакомой дамы, я решил пройтись по улицам в надежде, что такой восхитительной летней ночью, возможно, какая-нибудь прекрасная леди у окнаили на балконе сжалится над моим одиночеством.

Это была хорошая ложь, очень похожая на правду, но девять пар глаз по-прежнему взирали на него с холодным подозрением.

– Полученные нами сведения не позволяют верить вам. Мне не хотелось бы подвергать вас унизительному обыску, но мы твердо намерены получить то письмо. В последний раз призываю вас: отдайте мне его.

– Обыскивайте меня, если угодно, синьор. – Роджер развел руки в стороны жестом, который усвоил во Франции в ранней молодости. – Но вы не найдете письма, которое ищете, потому что у меня его нет.

Главный инквизитор что-то сказал по-итальянски фигурам в клобуках, сидевшим с краю по обеим сторонам стола. Они послушно поднялись, приблизились к Роджеру и несколько минут обыскивали его самым тщательным образом. Он не сопротивлялся и послушно поднимал руки, зная, что их усилия будут тщетны.

Когда они вернулись к столу с пустыми руками, он почувствовал себя увереннее. Теперь, когда выяснилось, что их сведения неверны, они, как он надеялся, поймут, что он не тот, кто им нужен, и освободят его.

Но его надеждам не суждено было сбыться. Глава незнакомцев взял в руки серебряный колокольчик, стоявший перед ним на столе, и позвонил. Дверь отворилась, и вошел один из молодцов в кожаной куртке. Прозвучало приказание, и дверь снова закрылась. Несколько минут Роджер стоял в полной тишине перед зловещими черными фигурами. Он с тревогой пытался угадать, что предвещает загадочное распоряжение. Отпустят они его или же, сочтя необходимым обезопасить себя на случай, если он и впрямь вздумает жаловаться властям, примут меры к тому, чтобы навсегда лишить его такой возможности? По спине невольно пробежал холодок.

Дверь опять открылась, и в комнате появилось новое действующее лицо. Этот человек был одет в долгополый камзол ярко-голубого атласа. Он был без маски и, поклонившись с порога, пошел вперед, держа под мышкой треуголку. Не успел незнакомец выйти из тени настолько, чтобы можно было отчетливо различить черты его лица, как Роджер узнал его. Это был де Рубек.

В одно мгновение Роджеру все стало ясно. Поняв, что усиленный эскорт Изабеллы ему не по зубам, де Рубек не вышел из игры и не вернулся в Париж, как они ожидали. Вместо этого он, видимо, отправился по суше через Шамбери, Турин и Милан во Флоренцию, чтобы там дожидаться их приезда. И только здесь, когда они решили, что им уже нечего опасаться, он предпринял еще одну попытку завладеть письмом королевы, прежде чем оно будет передано ее брату. Одного Роджер не мог понять, каким образом мошенник сумел уговорить святую инквизицию таскать для него каштаны из огня.

Сделав еще несколько шагов, де Рубек вновь поклонился зловещему трибуналу, а затем, насмешливо улыбаясь, – Роджеру.

Едва сдерживая ярость, Роджер не только не отвечал на поклон, но смотрел на шевалье в упор с холодным безразличием, будто никогда прежде в глаза его не видел.

Незнакомец в колпаке, восседавший в центре, обратился к де Рубеку:

– Пленник признал, что он – господин шевалье де Брюк, но он утверждает, что ему ничего не известно о письме. Вы вполне уверены, что не ошиблись и это – тот человек, которого вы велели нам арестовать?

– Это он, монсиньор. Я слишком хорошо его знаю, чтобы ошибиться.

– Его обыскали, и письма при нем нет.

Де Рубек подозрительно глянул на Роджера.

– Возможно, монсиньор, он и не собирался передать его именно сегодня.

– Нам сообщили, что он приглашен к монсиньору Риччи к половине двенадцатого ночи. Эти сведения поступили из абсолютно надежного источника.

– И все же, монсиньор, – почтительно возразил де Рубек, – возможно, он намеревался вручить письмо лишь в собственные руки его высочества. Если письма при нем не нашли, значит, он, должно быть, оставил его в гостинице, у сеньориты д’Аранда.

– Сеньорита д’Аранда! – воскликнул один из незнакомцев, сидевший за несколько человек слева от главы. Затем он спросил на скверном французском языке: – Я верно слышал? Если так, при чем она здесь?

Сердце у Роджера сжалось, и он взглянул на де Рубека с новой тревогой, а шевалье тем временем ответил неожиданному собеседнику:

– Я убежден, синьор, что ее величество вначале передала свое послание сеньорите д’Аранда, когда эта леди покинула Французский двор, направляясь в Италию. Стремясь завладеть письмом, я организовал нападение на ее карету близ Невера, но из-за весьма несвоевременного появления господина де Брюка моя затея сорвалась. Они продолжали путь вместе, к тому же наняли дополнительную охрану для сопровождения кареты, так что дальнейшие попытки такого рода обошлись бы мне слишком дорого. Я решил ехать прямо во Флоренцию и заручиться вашей помощью ко времени их прибытия. Но, насколько мне известно, они не расставались все это время. Во всяком случае, последние две ночи они оба живут в гостинице «Английский портной» на Виа деи Фосси. Незамеченный ими, я несколько раз видел, как они вместе посещали картинные галереи.

– Но вы говорите невозможные вещи! – вскричал человек в колпаке, спросивший де Рубека об Изабелле. – Если сеньорита д’Аранда во Флоренции, почему она не воспользовалась гостеприимством своей тети, графини Фрескобальди?

У Роджера дрожали руки. Он чувствовал, что должен вмешаться во что бы то ни стало.

– Синьор! – сказал он поспешно. – Я могу прояснить это обстоятельство. Как вам, быть может, известно, сеньорита направляется в Неаполь, чтобы выйти замуж. В Марселе не нашлось корабля, отплывающего в Неаполь раньше чем через три недели, но один корабль отправлялся в Леггорн почти немедленно. Поэтому, желая побыстрее попасть в Неаполь, она избрала этот путь, хотя он несколько длиннее. Сеньорита опасалась, что, если бы она известила тетю о своем приезде во Флоренцию, графиня уговорила бы ее остаться по меньшей мере на неделю. Она не смогла отказать себе в удовольствии пробыть здесь два дня, чтобы осмотреть картинные галереи, но очень не хотела задерживаться дольше, поэтому, рискуя навлечь на себя неудовольствие тети, решила сохранять инкогнито, пока находится в вашем городе. Завтра она собирается продолжить свое путешествие в Неаполь.

Глава зловещего собрания нетерпеливо постучал по столу и что-то сказал по-итальянски своим собратьям. Роджеру удалось уловить общий смысл его слов:

– Господа! Не будем тратить впустую время нашего трибунала. Что какая-то молодая дама предпочла остановиться на постоялом дворе, а не в доме своей тетки – не наша забота.

Затем он повернулся к Роджеру и снова заговорил по-французски, тщательно подбирая слова:

– Так вы признаете, что, хотя необходимый нам документ первоначально не был вам доверен, он находится у дамы, которая путешествует с вами, и что вы сопровождаете ее со специальной целью помешать отнять у нее этот документ?

– Ни в коем случае, – быстро ответил Роджер. – Я уверен, она знает об этом письме не больше, чем я. Как я уже говорил вам, в ее намерения не входило проезжать через Флоренцию, и она вовсе не оказалась бы здесь, если бы нашла в Марселе корабль, отплывающий прямо в Неаполь раньше чем через три недели. – Тут Роджер указал на де Рубека обвиняющим перстом. – Но этот мерзавец уже сознался при вас, что он и нанятые им головорезы напали на карету сеньориты. Мы думали, что их целью было добраться до ее драгоценностей своими грязными лапами. На случай повторных попыток такого рода я и предложил сопровождать ее.

Де Рубек злобно глянул на Роджера и буркнул:

– Придержите язык, шевалье, не то я заставлю вас дорого заплатить за подобные оскорбления.

Роджер гневно повернулся к нему:

– Это вы поплатитесь своими ушами за то, что давным-давно подло обокрали меня. А за теперешние ваши проделки я вам еще и нос отрежу в придачу.

– Молчать! – воскликнул глава незнакомцев, снова резко стукнув по столу. Затем вновь обратился к Роджеру: – Я убежден, что письмо королевы находится у молодой женщины, которая путешествует с вами. Или вы получите от нее письмо и передадите его нашему представителю, которого я отправлю для этой цели с вами в гостиницу, или я приму меры, чтобы ее выманили из дома и доставили сюда.

В последнем случае мы быстро найдем способ развязать ей язык, и, когда она расскажет, как найти тайник с письмом, я отправлю кого-нибудь забрать его. Так который же образ действий вы мне порекомендуете?

Роджер пристально рассматривал серебряные пряжки на своих башмаках, поспешно обдумывая возникшую дилемму. У него еще оставалась одна сильная карта в рукаве, но он предпочел бы не показывать ее, если удастся.

Видя его нерешительность, глава трибунала сказал:

– Я, не колеблясь, применю пытки, если вы меня вынудите к этому. Но было бы предпочтительнее покончить с этим делом, не причиняя вреда вам или сеньорите. Поэтому я не стану требовать от вас немедленного ответа. В любом случае было бы нежелательно стучаться в вашу гостиницу среди ночи, рискуя привлечь внимание. К тому же у нас есть и другие дела, на которые уйдет несколько часов. Можете воспользоваться этим временем для принятия решения. Я пришлю справиться о нем перед рассветом.

Он позвонил в серебряный колокольчик, явились двое солдат. Встав по обе стороны от Роджера, они повели его по мрачному коридору. В конце коридора отворилась дверь, и волей-неволей Роджеру пришлось войти в тесную камеру. Один из солдат поставил на каменный пол одинокую свечу, дверь захлопнулась, и ключ со скрежетом повернулся в замке.

Камера была совершенно пустая. В ней не было окон, и воздух поступал в нее лишь через ряд круглых дырочек в верхней части тяжелой двери. Здесь вообще ничего не было, кроме выступающей из стены широкой каменной скамьи, достаточно длинной, чтобы на ней можно было спать. Роджер сел на этот каменный выступ и попытался обдумать сложившееся положение.

Одно было ясно: де Рубек сам подтвердил, что все это – результат его козней и что ради него святая инквизиция стремится добыть письмо королевы. Казалось столь же очевидным, что синьор Цуккино, должно быть, один из шпионов инквизиции, он и донес о визите Роджера. Как иначе могли они узнать, что мажордом устроил ему на эту ночь встречу с монсиньором Риччи?

Роджера весьма утешала мысль, что в его власти помешать втянуть Изабеллу в эту историю. Достаточно дать согласие возвратиться утром в гостиницу и передать им письмо. Но нет ли какого-нибудь другого способа вернуть себе свободу? Инквизиторы опасались разбудить обитателей гостиницы синьора Пизани. Это показывало, что они не хотят привлекать внимание к своей деятельности. Вполне вероятно, они дождутся следующего вечера, отправят к Изабелле посыльного, который сообщит ей, что с Роджером произошел несчастный случай, и отведет ее в какое-нибудь уединенное место, где под покровом темноты можно будет схватить ее без особого риска.

Если таково их намерение, у Изабеллы будет целый день на поиски. Должно быть, она уже беспокоится о нем. Утром она первым делом отправится во дворец Питти и потребует встречи с монсиньором Риччи. По всей вероятности, Цук-кино вовсе не рассказал ему о Роджере. Как бы то ни было, в результате расспросов выяснится, что предполагаемый посетитель не появлялся во дворце. Если министр не проявит интереса ко всей этой истории, то, как бы ни стремилась Изабелла скрыть от тетки свой приезд во Флоренцию, скорее всего, тревога за Роджера все же вынудит ее обратиться к своей знатной родственнице. Ей будет совсем не обязательно рассказывать, что Роджер – ее жених; прося тетушку о помощи, можно открыть лишь часть правды: что ему доверено письмо от королевы Марии Антуанетты к великому герцогу, что он спас Изабеллу от нападения на дороге и сопровождал ее до Флоренции. Графиня немедленно обратится к великой герцогине, которая, хотя бы ради письма, незамедлительно сообщит об исчезновении посланца великому герцогу. После этого его высочество бросит на розыски всю тайную полицию.

Сумеют ли они отыскать его до полуночи, нельзя сказать наверное. И все же, если Изабелле удастся заручиться поддержкой монсиньора Риччи или великой герцогини, она, несомненно, сообщит им, если получит какое-либо известие о Роджере; следом за нею отправят людей, и, вместо того, чтобы угодить в ловушку, она приведет за собой в его тюрьму силы закона и правопорядка.

Чем больше Роджер размышлял об этом, тем больше склонялся к решению твердо стоять на своем, надеясь, что Изабелла сумеет его освободить. Но одну загадку он по-прежнему не мог разрешить, несмотря на все старания. Каким образом де Рубек ухитрился привлечь к себе на помощь святую инквизицию?

Де Рубек – агент герцога Орлеанского, а его высочество возглавляет вольных каменщиков Франции. Масоны – вольнодумцы и революционеры, и потому Церковь считает их своими злейшими врагами. Но великий инквизитор, разговаривая с де Рубеком о пленнике, сказал буквально следующее: «Вы вполне уверены, что не ошиблись и это – тот человек, которого вы велели нам арестовать?» Он употребил слово «велели», то есть «приказали»; но, сколь бы необъяснимым ни казалось, чтобы де Рубек убедил инквизицию помогать ему, мысль, что он мог отдавать ей приказы, представлялась совершенно фантастичной.

Наконец Роджер, отчаявшись, отказался от попыток разгадать эту головоломку, утешаясь тем, что попал в руки инквизиции, а не масонов или их союзников розенкрейцеров. Он знал, что последние были вполне способны на убийство ради сохранения своих секретов и достижения своих целей, в то время как даже ушедшее в подполье ответвление инквизиции, по его глубокому убеждению, никогда не пошло бы на преступление по политическим мотивам.

В наиболее отсталых из католических стран инквизиции все еще разрешалось проводить публичные обряды сожжения ведьм, – если на то пошло, ведьм время от времени до сих пор сжигали и протестантские конгрегации в Британии, Голландии, Швеции и Германии, – но святая инквизиция давно уже оставила всякие попытки вмешиваться в судебные дела, где речь не шла о недвусмысленном обвинении в ереси или святотатстве. И в этих-то пределах они с трудом сохраняли свою власть в постоянной борьбе с растущими антиклерикальными настроениями, так что казалось вполне разумным предположить, что они даже тайно не рискнут применить пытки или умертвить кого-либо вне своей юрисдикции, опасаясь, как бы это не обнаружилось впоследствии и не повлекло за собой скандал, могущий подорвать их положение.

Роджер признался сам себе, что, когда главный инквизитор говорил ему о потайном отверстии в стене и грозил пытками, он сильно испугался; но теперь, спокойно все обдумав, он был уверен, что незнакомец в черном колпаке попросту блефовал, рассчитывая запугать Роджера, чтобы он сам отдал письмо, не вынуждая их идти на крайние меры, которые могли привлечь внимание полиции.

Хотя снаружи стояла теплая летняя ночь, в его келье было прохладно; пронизывающий холод, исходивший от каменных стен, заставил Роджера вздрогнуть, и он наклонился вперед, согревая руки над огоньком свечи. От этого огромные тени побежали по стенам и потолку. Когда руки Роджера немного согрелись, он принялся забавляться старинной детской игрой, сгибая пальцы таким образом, чтобы тени принимали форму различных животных. Около пяти минут он развлекался этим, как вдруг заметил на противоположной стене какую-то надпись, нацарапанную у самого пола. Он передвинул свечу поближе и наклонился.

Буквы были вырезаны неглубоко и совсем незаметны при беглом взгляде. Надпись была не из тех, над какими узники трудятся неделями. Она была на немецком, многие буквы были начертаны так скверно, что их почти невозможно было разобрать; похоже, это было сделано в спешке, возможно, всего лишь за одну ночь. Роджер достаточно знал немецкий, чтобы понять те слова, которые он сумел прочесть; вначале они были написаны довольно ясно, но к концу становились все неразборчивее, словно писавший устал или ослабел. Написано было следующее:

«Боже, покарай «Великий Восток». Я ужасно страдаю. Обе ноги у меня сломаны. Сегодня меня приговорили к смерти. Я рад… конец. Я… бежать от них… Италию. Карлотта… предательство… Милан… Флоренция…»

Далее шли две строки, в которых Роджер не смог разобрать ни единого слова, а затем подпись – нечто вроде «Иоганнес Кеттнер», под нею простой крест и дата – 10.XI.88.

Роджера вновь пронизала дрожь, на этот раз не от холода каменных стен. Надпись привела его к ужасающему открытию. Он был пленником не умирающей инквизиции, как предполагал, но полного сил и начисто лишенного каких бы то ни было угрызений совести общества «Великий Восток».

Едва лишь Роджер осознал эту пугающую истину, ему сразу стали ясны взаимоотношения де Рубека со страшным трибуналом. За прошедшие четверть века розенкрейцеры и родственные им общества распространились из Германии по всему континенту. Герцог Орлеанский был великим мастером «Великого Востока» во Франции, так что его агент, естественно, должен был знать, как найти во Флоренции родственную ложу. Любая просьба посланца особы, занимающей столь высокое положение в масонской иерархии, воспринималась бы как приказ, поэтому не приходится удивляться, что люди в черном организовали похищение Роджера, за которым охотился де Рубек, – точно так же несомненно поступили они по приказу какого-нибудь масонского мастера из Германии, похитив злополучного Иоганнеса Кеттнера и жестоко расправившись с ним.

При мысли об этом несчастном, который в последний день своей жизни лежал здесь на полу с перебитыми во время пытки ногами и с трудом выводил на стене надпись, ожидая, пока его через потайное отверстие выбросят вниз, в темную воду, Роджер почувствовал, как на лбу у него выступил холодный пот. Это злодейское убийство произошло совсем недавно, в прошлом ноябре, меньше полугода назад. Скорее всего, это совершили те самые люди, перед которыми он стоял сегодня вечером.

Он наклонился проверить дату и не мог отвести глаз от нарисованного крестика. Если бы ему были нужны еще доказательства, что его арестовала не инквизиция, таким доказательством мог бы служить этот крестик. Роджер знал, что в каждой камере католических тюрем, какими бы голыми и пустыми они ни были, обязательно имелось на стене распятие, но здесь его не было. Помимо всего прочего, Роджер знал, что позади судей-инквизиторов всегда находится большой крест с фигурой Христа, вырезанной из слоновой кости, как бы для того, чтобы оправдать все их действия; но те люди в колпаках не использовали никаких христианских символов. Единственный крест, виденный им в этом зловещем флорентийском подземелье, был нацарапан на стене рукой их врага, обреченного пленника.

Не теряя ни минуты на дальнейшие колебания, Роджер пересмотрел все свои прежние решения. Угроза пыток и, возможно, убийства не была пустым блефом; продолжая столь рискованную игру, он навлечет на себя страшную опасность. Только одно обстоятельство шло ему на пользу. В отличие от Франции, где все меньше подчинялись закону, во Флоренции правил сильный и решительный суверен, в распоряжении которого имелась хорошо организованная тайная полиция. Здесь члены «Великого Востока», очевидно, опасались привлекать к себе внимание. Поэтому им не хотелось без особой необходимости прибегать к крайним мерам. Стремясь избежать расследования в случае его исчезновения, они готовы были отпустить его, не причинив вреда, если только он отдаст письмо королевы.

Если он будет упорствовать, Изабелла, возможно, сумеет на следующий день отыскать и освободить его, но, с другой стороны, существует возможность, что им удастся выманить ее из гостиницы и похитить прежде, чем она что-либо успеет сделать; а в свете своего недавнего открытия Роджер не мог пойти на такой риск. Ради ее безопасности, как и своей собственной, умнее всего, вне всякого сомнения, будет согласиться расстаться с письмом, дабы как можно скорее вырваться из когтей «Великого Востока».

Чтобы прийти к такому заключению, Роджеру потребовалось лишь несколько минут. Покорившись судьбе, он расхаживал взад и вперед по тесной келье, стараясь согреться, пока за ним не пришли.

Наконец его снова привели в сводчатую комнату, где за длинным столом восседало девять фигур в черных балахонах и колпаках, не подавая никаких признаков жизни, если не считать их глаз, поблескивавших холодно и враждебно. Де Рубека не было видно.

Их глава без долгих предисловий спросил Роджера, к какому решению он пришел.

Роджер дал ответ, не пытаясь приукрасить его.

Звякнул серебряный колокольчик. В комнату вошло пятеро незнакомцев. Четверо из них были громилы в кожаных куртках, пятый – невзрачный коротышка, слегка косивший на один глаз. Они вывели Роджера из комнаты, окружив его плотным кольцом. В коридоре коротышка извлек из-за широкого отворота на рукаве камзола стилет длиной в девять дюймов и, показав его Роджеру, сказал на чудовищно неправильном, хотя и беглом французском:

– Мои инструкции ясны. Я провожу вас до гостиницы, и там вы дадите мне пакет. Если вы попытаетесь бежать по дороге или обмануть меня, когда мы придем на место, я проткну вас, как свинью, вот этой милой игрушкой. И не воображайте, что меня после этого поймают. Мои люди сумеют прикрыть мой уход. Они уже помогали мне прежде, и не раз случалось, что пленник расставался с жизнью за то, что хотел перехитрить меня.

Роджер угрюмо кивнул, показывая, что все понял. Затем ему завязали глаза. Он поднялся по какой-то лестнице, и вскоре в лицо ему повеял свежий утренний ветерок. После этого ему снова велели подняться по каким-то ступеням, а когда он повиновался, его втолкнули в карету и усадили в угол сиденья. Он слышал, как остальные забирались вслед за ним, дверца захлопнулась, и экипаж тронулся в путь легкой рысью. Насколько он мог судить, поездка продолжалась минут семь, потом карета остановилась, и с глаз Роджера сняли повязку.

Он увидел, что уже рассвело, но почти никто еще не выходил на улицу и не открывал ставен. Они находились на Виа деи Фосси; экипаж остановился за несколько домов от гостиницы синьора Пизани; все пятеро стражников теснились в карете вместе с Роджером.

Жуткий человечек с бельмом на глазу ухмыльнулся:

– Пока мы не вышли из кареты, я хочу объяснить вам свою методу. Двое моих людей пойдут с нами в гостиницу, а другие двое останутся здесь. Если вы будете иметь неосторожность выкинуть какой-нибудь фокус, когда мы поднимемся наверх, я быстро разделаюсь с вами, как обещал. У вас вырвется предсмертный крик – так всегда бывает с моими жертвами. Двое внизу услышат ваш крик, и один из них в тот же миг выскочит из кареты и бросится бежать по улице, а второй погонится за ним, крича: «Держи вора! Держи вора!» Люди в гостинице, естественно, побегут к окнам, а не в вашу комнату. Если даже кто-нибудь придет вам на помощь, двое моих людей, которые пойдут с нами, не дадут схватить меня. Затем я тихо выйду из дома; в суматохе погони за уличным воришкой никто не заметит моего исчезновения.

Роджер по дороге мысленно прикидывал, может ли он рассчитывать на чью-нибудь помощь, если, войдя в дом синьора Пизани, бросится на своих мучителей, громко призывая на помощь. Но теперь ему пришлось признать про себя, что на месте коротышки он и сам не мог бы придумать более надежного способа выполнить свою задачу и благополучно убраться восвояси. Очевидно, было бы верхом безрассудства пытаться переиграть этого профессионального убийцу. Пожав плечами, Роджер выбрался из экипажа и в сопровождении троих надзирателей зашагал к крыльцу «Английского портного».

Дверь уже была открыта, и лысый привратник в суконном фартуке старательно подметал ступеньки. Он едва взглянул на Роджера, пожелал ему доброго утра, и пленник вместе с эскортом вошли в дом и поднялись по лестнице.

После того как Изабелла в Авиньоне показала Роджеру свои два сундука, окованные медью, он отдал ей письмо королевы, чтобы она для пущей безопасности заперла его в один из сундуков; поэтому теперь он привел своих сторожей к дверям ее комнаты и постучал.

Хотя обычно в такой ранний час Изабелла еще спала, они немедленно услышали ее голос, спрашивавший, кто там; Роджер отозвался и услышал, как она радостно вскрикнула, прежде чем пригласить его войти.

Приоткрыв дверь, он увидел, что Изабелла и Мария уже встали и полностью одеты. Распахнув двери, Роджер вошел в комнату, коротышка и двое головорезов следовали за ним по пятам.

При виде Роджера, грязного, растерзанного да еще и в столь неподходящей компании, Изабелла так и ахнула. Затем, с видимым трудом сдержав порыв броситься ему на шею, она выговорила запинаясь:

– Где… где вы были? Я… я умоляю вас, успокойте меня, скажите, что с вами не случилось ничего дурного.

Роджер устало улыбнулся ей; затем, не решаясь сказать слишком много в присутствии нежеланных спутников, ответил:

– Не могу сказать, что провел эту ночь со всеми удобствами, но я вполне здоров и невредим. Могу ли я побеспокоить вас просьбой передать мне письмо – вы знаете, о чем я говорю.

Она смотрела на него испуганно и растерянно, но, когда он добавил:

– Прошу вас, сеньорита, письмо нужно мне немедленно, – она сразу приблизилась к кровати, опустилась на колени, вытащила с помощью Марии один из сундуков.

Роджер нарочно остался стоять на пороге, удерживая своих спутников подальше от кровати. Он вздохнул с облегчением, видя, что Изабелла, поднимая крышку сундука, заслонила собой его содержимое. Роджер боялся, как бы, разглядев драгоценности, они не попытались ограбить Изабеллу.

Снова закрыв и заперев сундук, Изабелла поднялась, держа в руке пакет. Она еще раз спросила неверным голосом:

– Вы… вы уверены, что хотите забрать его у меня?

– Да. – Роджер кивнул, шагнул вперед и взял у Изабеллы конверт. – Я объясню вам позже, я должен отдать его этим людям.

Засим он сунул пакет прямо в руки вурдалака с бельмом, стоявшего у него за спиной.

Коротышка бросил быстрый взгляд на большие красные печати с гербом королевы Марии Антуанетты, ухмыльнулся Роджеру, кривляясь, поклонился Изабелле и, дав знак своим людям покинуть помещение, тихонько прикрыл за собой дверь.

– О, что же случилось? – воскликнула Изабелла, едва дверь закрылась. – Эти ужасные люди наверняка не состоят на службе у великого герцога! Зачем ты заставил меня отдать им письмо ее величества?

– Я был вынужден так поступить, – устало ответил Роджер, пожав плечами. – Меня продержали в плену всю ночь, и мне удалось избежать смерти, лишь пообещав передать им письмо.

– Никто не обязан выполнять обещание, полученное при помощи угроз! – пылко возразила она. – Почему, оказавшись здесь, ты не позвал на помощь, не сразился с ними?

– Негодяй с бельмом поклялся убить меня, если я это сделаю.

– Этот мозгляк! – презрительно вскричала Изабелла.

– Он приставил кинжал к моей спине и при первой же моей попытке обмануть его проткнул бы мне печень.

Роджер на минуту позабыл, что его нежная Изабелла – дочь воина, но ему пришлось тут же вспомнить об этом, когда ее карие глаза засверкали и сеньорита гневно воскликнула:

– При тебе был твой меч. Ты мог отпрыгнуть, выхватить шпагу и напасть на них. Мы с Марией помогли бы тебе отбиться от них, а на наши крики скоро подоспела бы помощь.

Вдруг гнев в ее глазах угас, сменившись мучительной печалью, и она горестно проговорила:

– О, Роже, Роже, ты предал королеву! Как ты мог?

Роджер грустно улыбнулся:

– Нет, любимая; у меня еще оставался последний козырь в рукаве, который помог мне одурачить этих мерзавцев. Они получили подлинный конверт с печатями ее величества, но письмо в нем написано шифром, который я изменил таким образом, что они ничего не смогут разобрать, даже если будут биться над ним целый год.

У Изабеллы вырвался вздох облегчения. Запинаясь, она попросила простить ее за то, что сомневалась в его мужестве и сообразительности. Роджер заверил ее, что ей не за что просить прощения, и затем торопливо добавил:

– Успеем поговорить об этом. Есть еще одно очень важное дело. По крайней мере, один человек, знакомый с твоей теткой, знает, что ты во Флоренции. Возможно, он не настолько хорошо знаком с нею, чтобы часто встречаться, и если он так занят другими делами, как я предполагаю, то, быть может, не сочтет этот факт достаточно важным, чтобы посетить ее незамедлительно. Но, с другой стороны, не исключено, что он уже сегодня увидит ее и упомянет о тебе. Думаю, для особой тревоги нет причин, но на всякий случай следует собраться и быть готовыми уехать нынче же утром.

Изабелла не выказала удивления, но побледнела от страха и беспокойства, пока слушала. Когда Роджер закончил рассказ, она быстро заговорила, неожиданно нарушив его самоуверенное спокойствие:

– Увы, дела наши хуже, чем ты думаешь! Де Рубек во Флоренции, он тоже знает, что я здесь. Он постучался к нам примерно в час пополуночи под предлогом, будто ему нужно передать известия от тебя. Но вместо этого он потребовал у меня тысячу дукатов за то, чтобы не рассказывать моей тете, что мы с тобой поселились вместе. Когда я попыталась отговориться тем, что у меня нет при себе такой суммы, он велел мне продать свои драгоценности, как только откроются ювелирные лавки. Уходя, он выставил ультиматум: если сегодня к девяти часам утра я не принесу ему деньги к западному входу в церковь Святого Лоренцо, он отправится прямиком в палаццо Фрескобальди.

Глава 11 Любовница великого герцога

Роджер провел всю ночь без сна в великой тревоге и был очень утомлен, но при новой грозной опасности мозг его сразу просветлел.

– Я мог бы догадаться! – воскликнул он с горечью. – Де Рубек был там, когда тот, другой, о ком я говорил, упомянул о твоем родстве с Фрескобальди; такую возможность для шантажа мошенник, разумеется, не мог упустить. Что ты ему ответила?

– Чтобы оттянуть время хотя бы до девяти, я сказала, что постараюсь достать денег, – вздохнула Изабелла. – Но этот человек так коварен, – если бы мы и дали ему золота, очень сомневаюсь, что он выполнил бы наш уговор.

– Полагаю, в этом ты права. Он питает ко мне такую вражду, что дать ему тысячу дукатов – все равно что выбросить их в сточную канаву. Он выдаст нас в любом случае.

Изабелла кивнула, сдерживая рыдания.

– Боюсь, из-за этой неудачи нам грозит страшная опасность. Мы должны немедленно бежать, если ты не хочешь, чтобы меня силой отняли у тебя.

– Возможно, нас спасет его скупость! – сказал Роджер, чтобы приободрить ее. – Еще нет семи часов. Несомненно, он подождет тебя хотя бы четверть часа, так что едва ли он объявится во дворце Фрескобальди раньше половины десятого. Даже если графиня примет его немедленно, будет уже десять часов, когда она приступит к каким-либо действиям. Если быстро собрать вещи, мы опередим их почти на три часа.

– Вещи уже собраны, – отвечала Изабелла. – Я не ложилась всю ночь, я чуть не сошла с ума, беспокоясь о тебе. Мария уложила мои вещи, как только де Рубек ушел, а перед рассветом я послала ее разбудить Педро, чтобы он собрал твои. Сейчас я пошлю ее сказать, чтобы подали нашу карету. Она тоже готова; мы можем ехать, как только ты заплатишь по счету.

Когда Мария вышла из комнаты, Роджер заключил Изабеллу в объятия, нежно целуя ее и шепча:

– Благослови тебя Бог, любовь моя, что твоя прелестная головка мыслит так здраво. Твои родные не отнимут тебя у меня. Не бойся. Я скорее умру, чем отдам тебя им.

– Но куда нам ехать? – спросила она. – И как же письмо королевы? Из твоих слов я поняла, что оригинал письма спрятан среди твоих вещей. Значит, ты все еще связан обязательством передать его по назначению.

Роджер не рассказывал Изабелле о своей секретной деятельности. Он так любил ее, что невольно покраснел, отвечая:

– Оригинал было слишком трудно спрятать из-за его размеров, поэтому я избавился от него. Но прежде я снял копию, дополнительно зашифровав, как говорил тебе, и с этого текста тоже снял копию. Первый из этих перезашифрованных текстов я сделал такого же размера, что и оригинал, как раз на случай вроде сегодняшнего, а второй зашит в холщовой подкладке воротника моего камзола. Ты права, я должен исхитриться как-нибудь доставить его по назначению, поэтому, боюсь, нам придется расстаться на время.

– Нет! Нет! – воскликнула Изабелла.

– Да, любовь моя, – твердо сказал Роджер. – Мы разлучимся ненадолго. Это наш единственный шанс завоевать счастье на всю жизнь. Гнусная попытка шантажа, предпринятая де Рубеком, лишь ускорила на несколько часов тот шаг, на который мы в любом случае вынуждены были пойти, как только стало известно, что ты во Флоренции. Я все это обдумал за ночь, но времени у нас осталось немного, так что слушай внимательно.

Как можно короче он рассказал ей о ночном нападении и о своем похищении, о людях в черном и о том, что произошло во время тайного судилища. Добравшись до эпизода, касавшегося лично Изабеллы, Роджер пересказал, по возможности дословно, как он объяснил, почему она приехала вместе с ним во Флоренцию вместо того, чтобы сразу направиться в Неаполь.

– Видишь, – продолжал он, – если мои слова передадут графине Фрескобальди, у нее не будет никаких причин предполагать, будто ты хочешь бежать со мною. А если мы, как я сказал, расстанемся сегодня утром, это еще более убедит ее в том, что между нами ничего нет. Возможно, она не придаст значения вранью де Рубека. А если твоя тетка и будет опасаться, что я соблазнил тебя, но поверит, что я навсегда тебя оставил, что тогда она может предпринять, что пошло бы на пользу тебе и твоему семейству? Если она будет думать, что ты по собственной воле направляешься в Неаполь, чтобы выйти замуж, бессмысленно посылать за тобой погоню и возвращать тебя во Флоренцию. Более того, если она не совсем лишена разума, то поймет, что чем меньше привлекать внимания к твоей краткой остановке во Флоренции и к твоему возможному уклонению в сторону от стези добродетели, тем лучше. Надеюсь, она не станет будить спящую собаку и пригрозит де Рубеку, что, если он не придержит свой язык, на него обрушится гнев Фрескобальди.

Изабелла кивнула:

– Твои рассуждения очень проницательны, ты – умница. Что ж, хорошо; я сделаю, как ты хочешь. Но когда и где ты вновь присоединишься ко мне?

Весьма обрадованный ее согласием, Роджер изложил свой план:

– Дорога в Неаполь после выезда из Флоренции удаляется от моря и поворачивает на юг, лишь обогнув горы к востоку от города. Примерно в десяти милях пути отсюда находится городок под названием Понтасьеве. Поезжай туда не спеша и остановись в гостинице. Я задержусь здесь на несколько часов, чтобы купить верховых лошадей, с которыми мы кружным путем возвратимся в Леггорн. Надеюсь приехать к тебе вскоре после полудня, и тогда мы подробно обсудим наши планы.

При мысли, что они так скоро опять будут вместе, Изабелла просияла. Потом она сказала:

– Чтобы купить лошадей, тебе понадобятся деньги.

Он кивнул:

– Деньги не помешают, ведь чтобы купить хороших лошадей да еще вьючных мулов, которые нам тоже будут нужны, потребуется немалая сумма.

Опустившись на колени, Изабелла снова открыла сундук и достала оттуда сотню больших золотых монет. Роджер стал было возражать, говоря, что этого слишком много и что у него есть еще порядочно своих денег. Но она настояла, чтобы он взял всю сотню, на случай если во время их разлуки ему срочно понадобится крупная сумма на какие-либо непредвиденные расходы.

Не успела она вновь запереть сундук, как появилась Мария и доложила, что карета ждет у крыльца, а еще через минуту Педро и Эрнандо пришли за багажом.

Пока они занимались погрузкой, синьор Пизани прибыл на место действия в халате и весьма встревожился, видя, что они собираются уехать без предупреждения. Но Роджер быстро успокоил толстого хозяина гостиницы, объяснив, что мадам Жюль среди ночи получила через посыльного известие, что ее муж серьезно заболел в Неаполе, и ей, естественно, хочется как можно скорее оказаться у его постели. Роджер сказал еще, что сам он останется во Флоренции еще на одну или две ночи, так как его дела здесь еще не закончены, а потом вернется во Францию через Леггорн. Затем он показал несколько испанских золотых монет Изабеллы и попросил синьора Пизани разменять их для него, забрать себе, что полагается по счету, а остаток вернуть ему тосканскими деньгами, когда Роджер возвратится в гостиницу примерно через час.

Когда Пизани ушел разменять деньги, а слуги с оставшимся багажом спустились вниз, Роджер и Изабелла торопливо обнялись. Он заставил ее еще раз повторить название городка, где она должна была дожидаться его, напомнил, что в соответствии с его планом ей следует остановиться там в гостинице под своим собственным именем, и поклялся, что ничто не помешает ему приехать к ней самое позднее под вечер. Затем Роджер проводил ее до кареты. В присутствии людей синьора Пизани он простился с нею, как мог бы проститься близкий друг или деверь, пожал руку Кетцалю и попрощался со слугами, как если бы не рассчитывал встретиться с ними вновь.

Едва карета скрылась из виду, Роджер пошел по улице в противоположном направлении. После недолгих расспросов ему удалось найти человека, который достаточно хорошо понял его речь, чтобы указать ему торговца лошадьми. Затем, после небольшой заминки, из ближайшей аптеки призвали аптекаря, немного говорившего по-французски, чтобы он служил переводчиком. С его помощью Роджер осмотрел лошадей. Для себя он выбрал красивого серого мерина с легким шагом, для Изабеллы – гнедую кобылку, которая наверняка должна была ей понравиться. Роджер был убежден, что она не захочет оставить Кетцаля с остальными слугами, поэтому купил для мальчика упитанного пони, а еще двух гладких, лоснящихся мулов. Потом он вместе с аптекарем отправился к седельщикам, где приобрел всю необходимую сбрую, включая две пары коробов для мулов.

Не желая, чтобы аптекарь был слишком осведомлен о его делах, Роджер договорился, чтобы купленную сбрую доставили к торговцу лошадьми, поблагодарил переводчика и отпустил его. Затем он самостоятельно нашел дорогу на Лунгарно Корсини, где располагались лучшие магазины.

Здесь он нанял носильщика с тележкой, чтобы тот возил за ним покупки. Мысленно нарисовав стройную фигуру Изабеллы и маленькую фигурку Кетцаля, Роджер купил два полных комплекта одежды для мальчиков. Затем принялся выбирать новую шляпу, плащ и камзол для себя. Шляпу и плащ он купил довольно быстро, эти вещи должны были просто отличаться от тех, что были на нем, но выбор камзола требовал некоторой тонкости. В нем должно было быть не стыдно нанести вечерний визит в светский дом, и в то же время он должен был быть не слишком нарядным, чтобы не бросаться в глаза в дневное время. К счастью, в солнечной Италии достичь подобного компромисса много легче, чем в Северной Европе с ее переменчивым климатом. В конце концов Роджер остановил свой выбор на длиннополом камзоле из густо-красной парчи. Закончив покупки, Роджер воротился к синьору Пиза-ни вместе с носильщиком, который следовал за ним с тележкой.

До девяти часов оставалось еще несколько минут, и все же Роджер приближался к «Английскому портному» не без дрожи. Он был уверен, что де Рубек еще не успел сообщить о нем Фрескобальди, но при этом ни на минуту не забывал об опасности, грозившей со стороны «Великого Востока».

Когда в Париже Роджер изготавливал свою дважды зашифрованную копию письма Мадам Марии Антуанетты, он предполагал, что письмо могут похитить, но не будут пытаться расшифровать, пока его не получит его высочество герцог Орлеанский, а на это может уйти много дней. Но можно было предположить, и с довольно большой долей вероятности, что людям из тайного общества любопытно будет узнать, что пишет королева своему брату, и они попытаются ознакомиться с содержанием письма, прежде чем передадут его агенту герцога Орлеанского. Роджер сознавал, что, обнаружив свое бессилие прочесть письмо, они могут снова попытаться захватить Роджера, надеясь, что он знает шифр и что его можно будет заставить перевести для них письмо. Из-за этих-то опасений он во время своего заточения потратил столько времени на бесплодные попытки найти какой-нибудь способ вырваться из их когтей, не отдавая документа.

Нападение на улице средь бела дня казалось маловероятным, но было вполне возможно, что низенький убийца с бельмом на глазу успел вернуться со своими людьми в гостиницу «Английский портной», что они угрозами принудили синьора Пизани к молчанию и теперь дожидаются в комнате Роджера, готовые наброситься на него, едва он появится. Поэтому Роджер не стал входить в дом, а послал носильщика вызвать к нему синьора Пизани. Когда хозяин гостиницы явился, Роджер сказал ему:

– Сегодня утром мне привалила большая удача. Десять минут назад я совершенно случайно встретил человека, который может в полчаса уладить все мои дела, так что уже к полудню я смогу отправиться в Леггорн с почтовой каретой. Сейчас я зайду на почтовую станцию, закажу себе место, а раз уж со мной оказался этот носильщик, пусть он сразу заберет и мой багаж, чтобы больше не нужно было думать об этом. Вещи уже уложены, потому что слуги моей невестки утром в суматохе решили, будто я поеду с нею на юг. Будьте так любезны, прикажите принести их сюда.

Тосканец почесал за ухом (которое у него было весьма внушительных размеров), выразил сожаление по поводу столь скорой потери постояльца и вернулся в дом. Через несколько минут вещи Роджера принесли вниз и сложили в тележку, а Пизани появился вновь со счетом и сдачей. Лишь теперь Роджер уверился в необоснованности своих опасений, но все же он считал, что поступил разумно, приняв все меры предосторожности на случай повторной засады.

Щедро одарив слуг и дружески простившись с синьором Пизани, Роджер дал знак носильщику следовать за ним. Но пошел он не на почтовую станцию, а назад, к торговцу лошадьми. Там он велел погрузить свой чемодан и все покупки в плетеные короба, навьюченные на одного из мулов, вскочил на своего серого коня и, взяв в руки длинный повод, удерживающий остальных четырех животных, выехал вместе с ними со двора. Он осторожно вел шагом маленький караван по узким улочкам, где теперь уже вовсю толпился народ, пока не выехал к берегу Арно. Здесь он свернул на дорогу, по которой утром проехала карета Изабеллы, и двинулся прочь из города.

Путь его лежал по северному берегу реки. Лошадь шла легкой рысью, и Роджер вдруг с восторгом догадался, почему у ранних флорентийцев были столь чудесные пейзажи. Вся Флоренция лежала перед ним в чаше гор, перед его глазами предстали река, зеленые поля, разбросанные там и сям деревья и башенки замков на отдаленных склонах, которые эти художники так часто помещали на заднем плане своих мадонн.

Мысли Роджера немедля обратились к картине, купленной для него Изабеллой, а от картины – к самой Изабелле. Он принял все меры, какие смог придумать, чтобы прикрыть задуманный отъезд с нею, но знал, что меры этинельзя считать стопроцентно надежными. Если бы кто-то стал расспрашивать синьора Пизани, этот господин и его слуги могли бы рассказать только, что рано утром она уехала в своем экипаже, направляясь в Неаполь, а он несколько часов спустя отправился в Леггорн с почтовой каретой; но дальнейшие расспросы на почтовой станции сразу обнаружили бы, что ни один человек, похожий по описанию на Роджера, не заказывал себе место. Кроме того, торговец лошадьми, аптекарь или носильщик могли рассказать, что утром имели дела с иностранным джентльменом; но даже и в этом случае Роджер считал маловероятным, чтобы шпионы «Великого Востока» или же графа Фрескобальди смогли собрать воедино эти обрывки сплетен в таком большом городе, как Флоренция.

Одного невозможно было скрыть: что Изабелла останавливалась в гостинице «Английский портной» под именем мадам Жюль де Брюк. Роджер понимал теперь, что, когда об этом узнают Фрескобальди, это прибавит весу словам де Рубека, будто Изабелла нарушила свое целомудрие. Нельзя было также скрыть, что они с Изабеллой оба покинули Флоренцию с промежутком всего в несколько часов, хотя, по всей видимости, в разных направлениях.

Ее родные вполне могли заподозрить истину: что их разлука – не более чем тактическая хитрость и что они собираются встретиться позже в условленном месте.

Если такие подозрения возникнут, родные Изабеллы могут последовать за нею, рассчитывая застать ее вместе с ее соблазнителем. Но Роджер, учитывая такую возможность, не сомневался, что успеет предотвратить катастрофические последствия подобной погони; он рассчитывал принять необходимые предосторожности, чтобы их не могли застать вдвоем. А если Фрескобальди найдут ее одну, думал он, едва ли они помешают ей продолжать путешествие в Неаполь.

Таким образом, хотя беспокойство его не совсем улеглось, Роджер уже меньше тревожился о будущем, считая, что у него есть неплохие шансы благополучно доставить Изабеллу в Леггорн, а оттуда – в Англию.

За месяц, что они провели вместе, Роджер много рассказывал Изабелле о своем доме и о своей стране, но они ни разу не обсуждали в подробностях, какую жизнь будут там вести. Все время находилось столько приятных или же насущно необходимых вещей в настоящем, занимавших его мысли, что он как-то не задумывался об этом.

Теперь же он с болезненным чувством вдруг осознал, что, женившись, должен будет покончить с работой на мистера Питта. Отказаться от путешествий и захватывающих приключений, которые уже успели стать его второй натурой, – тяжелый удар, но он не мог и подумать оставить Изабеллу в Англии одну на много месяцев, отправившись с какой-нибудь тайной миссией. С другой стороны, Изабелла, выйдя за него замуж, станет англичанкой. Она умна, талантлива, знатна и заслуживает безусловного доверия. Она могла бы принести ему неоценимую помощь в работе, если бы им дали такую возможность. Но согласится ли на это премьер-министр, всегда сторонившийся женщин? Вот в чем загвоздка. Если бы он позволил Изабелле участвовать в работе Роджера, они могли бы вести чудеснейшую жизнь. Они вращались бы в высшем обществе европейских столиц, встречались с самыми интересными людьми, а от скуки праздной светской рутины их спасала бы увлекательная тайная погоня за государственными секретами.

Но что, если мистера Питта не удастся уговорить? Правда, всегда можно попробовать войти в парламент. Всего несколько месяцев назад отец Роджера предлагал ему это, обещая финансовую поддержку из тех немалых денег, что он получил за время последней войны в награду за взятые им неприятельские суда. Роджер был уверен, что премьер-министр нашел бы для него подходящий избирательный округ к следующим выборам, а женитьба на дочери испанского гранда, к тому же премьер-министра, значительно повысит его престиж в обществе.

Эта перспектива понемногу захватила его. Он знал за собой способность гладко говорить. Мысленно он уже рисовал себе, как мистер Роджер Брук своей убедительной речью в палате общин ломает общее мнение, обеспечивает государственным предложениям перевес всего лишь в несколько решающих голосов и тем заслуживает одобрение и благодарность своего обожаемого хозяина. Как приятно будет после подобного триумфа прийти домой и скромно рассказать обо всем Изабелле, намеренно преуменьшив свою роль, и потом наблюдать ее изумление и восторг, когда на следующий день она прочтет в газетах безудержные хвалы своему великому мужу.

Разумеется, они будут жить в Лондоне, но им обязательно нужен дом с садом. Несмотря на свою любовь к веселому обществу и ярким огням большого города, в душе Роджер был сельский житель. И детям хорошо будет играть в саду. Он был уверен, что Изабелла захочет иметь детей. У самого Роджера не было младших братьев, сестер, племянников или племянниц, так что самому ему почти не приходилось иметь дела с детьми, но он считал, что дети – наилучшее средство обеспечить семейное счастье.

Интересно, как долго он будет хранить верность Изабелле? Поразмыслив, Роджер решил, что немногим более года. В те времена мужчина его возраста и общественного положения лишь в исключительных случаях оставался однолюбом долее этого срока; жены, как правило, и не ожидали большего от мужей. Но дела такого рода можно устраивать либо грубо и открыто, либо на французский манер, с деликатным изяществом. Он знал, что Изабелла подвержена ревности, и собирался принять все возможные меры предосторожности, чтобы не сделать ее несчастной. Когда она впервые обнаружит, что он изменяет ей, вероятно, разразится ужаснейший скандал, но, если он будет тверд, это только поможет прояснить обстановку раз и навсегда. А он, конечно, собирался проявить твердость, ведь его воспитали в духе традиционных представлений, что мужчина от природы – многоженец и потому у него особые права. Скоро она примирится с этим, как и все остальные женщины, и после нескольких мучительных недель горьких слез и жалоб в их доме воцарится терпение и довольство.

Но зачем воображать себе то, что неизбежно приходит вслед за насыщением страсти, когда самая страсть еще впереди? До Леггорна всего лишь два дня пути, а там они будут вне опасности. Если повезет, они будут в Англии до конца месяца. Несомненно, Изабелла и мать Роджера потребуют неделю или две на приготовления, чтобы свадьба прошла подобающим образом. Эти лишние недели будут тяжелым испытанием, ведь Роджер и так уже весь кипел от едва сдерживаемой страсти, но как-нибудь он их переживет. А потом наконец исполнятся все розовые мечты, что терзают его с того самого поцелуя Изабеллы в карете. Продолжая размышлять о предстоящих радостях и о счастье не разлучаться со своей возлюбленной ни днем ни ночью, Роджер добрался до Понтасьеве. Но он не стал въезжать в город.

Поля в этой части Италии были разделены не изгородями, как в Англии, а неглубокими канавами, поэтому Роджер без труда съехал с дороги и повел свой маленький караван через реку. Он дал животным напиться, а затем двинулся по берегу реки, потом снова в поля и, наконец, вернулся на дорогу уже по другую сторону городка.

Некоторое время он ехал, критически разглядывая изредка попадавшиеся строения, пока не увидел за поворотом как раз такое место, какое искал. Это был довольно большой крестьянский дом, окруженный двором с несколькими амбарами, на порядочном расстоянии от дороги. Подъехав к дому, Роджер принялся кричать: «Эй, вы, там!» – пока из-за дома не показалась женщина средних лет.

Спрыгнув с коня, Роджер поклонился ей и, сунув руку в карман, достал золотую монету достоинством в полцехина. Он знал, что им не понять речь друг друга, но был убежден, что его улыбки и деньги стоят целого моря слов. Женщина ответила ему улыбкой, потом быстро перевела глаза на золотую монетку в его ладони.

Роджер без дальнейших церемоний отдал ей золотой, привязал своего серого к столбику у ворот, поманил женщину за собой и пошел вокруг дома во двор вместе с остальными своими животными. За домом работал мужчина. Женщина что-то сказала ему, и он занялся животными. Роджер посмотрел, как он устроил их в стойлах, затем снял короба с мула, и вдвоем они понесли багаж Роджера в дом.

Внутри, как он и ожидал, обстановка была бедная, но глинобитный пол в гостиной сравнительно чист. Развернув походную постель, Роджер разостлал ее в углу, показывая жестами, что собирается здесь спать. Затем он распаковал свой новый костюм и знаками же объяснил, что хочет переодеться. Понимающе кивая и улыбаясь, супруги удалились.

Сменив белье, Роджер причесался при помощи дорожного зеркальца, затем надел красный парчовый камзол. Прежде чем упаковать старый, он надрезал его жесткий воротник и вытащил оттуда копировальную бумагу с перезашифрованным письмом королевы.

Снова позвав чету хозяев, он вынул часы, показал на них цифру десять, пожал плечами и дважды обвел пальцем циферблат, остановившись на семерке. Этим он хотел сказать, что вернется либо сегодня вечером, либо на следующее утро, но по их растерянным лицам догадался, что они не умеют определять время по часам. Тем не менее они, скорее всего, бывали иногда во Флоренции, так как до города от их фермы было не более десяти миль, а там наверняка видели часы на башнях и должны были понять, что он намерен вернуться в ближайшем будущем. Затем он показал им еще две монеты в полцехина, снова убрал их в карман, вскочил в седло и, приветственно помахав рукой, поскакал по направлению к Понтасьеве.

Он предупредил Изабеллу не ждать его раньше полудня, чтобы она не волновалась, если все приготовления займут у него больше времени, чем ожидалось, но все прошло так гладко, что, когда Роджер спешился возле одиноко стоявшей гостиницы, до одиннадцати еще оставалось несколько минут.

Несмотря на усталость после бессонной ночи, беспокойство не позволило Изабелле лечь в постель, пока Роджер не присоединится к ним. Когда он подъехал, она дремала в кресле у окна на втором этаже. Стук лошадиных копыт сразу разбудил ее. С радостным восклицанием она бросилась вниз по лестнице ему навстречу.

Уверив ее, что все прошло хорошо, и передав своего серого гостиничному конюху, Роджер вошел вместе с нею в дом:

– Любовь моя, я вижу, что ты крайне нуждаешься в отдыхе, но, боюсь, тебе пока еще нельзя будет лечь спать, потому что мне многое нужно сказать тебе, и у нас достаточно дел на сегодня. Будет лучше, если мы немедленно обсудим наши планы.

– Хотя у тебя красивый новый камзол, но ты выглядишь усталым почти до изнеможения, – сказала она с нежной заботой. – Ты уже ел или, может быть, велеть приготовить тебе что-нибудь?

– Нет, прошу тебя, не нужно ради меня возиться с жарким; но я бы не прочь слегка перекусить, если это можно быстро устроить.

Она взяла его под руку:

– Тогда пойдем в мою комнату. Там блюдо со свежими фруктами, и ты сможешь поесть, пока мы будем разговаривать.

Когда они пришли в комнату Изабеллы, там сидел Кетцаль, занятый игрой; он улыбнулся Роджеру и больше не обращал на них никакого внимания. Они сели в кресла у самого окна.

– Что означает твой новый костюм? И волосы у тебя причесаны по-другому! – спросила Изабелла, передавая ему фрукты.

Роджер улыбнулся:

– Камзол немного тесноват, но это отличная, дорогая вещь. Вместе со старым камзолом я отбросил личину француза и снова стал мистером Роджером Бруком. Когда играешь в такую игру, какой сейчас заняты мы с тобой, совсем не плохо иметь возможность по своему желанию менять национальность.

– Что же может дать такая внезапная метаморфоза?

Роджер вздохнул. Затем, следуя своему старому правилу прежде всего преодолевать самые трудные препятствия, сказал:

– Если мне случайно встретится кто-то из знакомых, я надеюсь остаться неузнанным, не столкнись мы, конечно, нос к носу. Видишь ли, любовь моя, не позднее чем через час я должен вернуться во Флоренцию.

Изабелла выронила сумочку, упавшую с глухим стуком; ее густые брови сошлись на переносице, а в больших карих глазах показались слезы, но Роджер поспешил утешить ее:

– Ты же должна понимать, что у меня все еще не было возможности доставить наконец по назначению письмо королевы. Оно – словно жернов у нас на шее. Из твоих слов сегодня утром я понял, что ты ни в коем случае не захочешь, чтобы я отказался от попыток выполнить это поручение до конца.

Изабелла кивнула с несчастным видом, и Роджер продолжал:

– Так вот что я предлагаю. Когда мы только что прибыли во Флоренцию, синьор Пизани рассказал мне, что великий герцог ужинает в доме оперной певицы донны Ливии чуть ли не каждый вечер, кроме пятницы и воскресенья. Поскольку сегодня четверг и завтра благочестие вынудит его высочество соблюдать пост в любовных утехах, как и во всем прочем, можно ожидать, что сегодня вечером он придет в объятия своей фаворитки. Я, так или иначе, исхитрюсь добиться у нее приема, открою ей тайную цель своего приезда во Флоренцию и буду умолять ее помочь мне передать письмо.

– Когда, по-твоему, ты сможешь вернуться? – спросила Изабелла, прилагая заметные усилия, чтобы ее голос не выдал огорчения.

– Это будет зависеть от того, в котором часу его высочество приходит к донне Ливии. Дни сейчас стоят долгие, возможно, он придет к ней еще до захода солнца. В таком случае я смогу вернуться сегодня вечером. Но я очень сомневаюсь в этом. Едва ли они станут ужинать раньше восьми, а городские ворота закрывают на закате. Скорее всего, мне придется остаться в городе до утра. Тогда я выеду на рассвете и буду здесь немногим позже семи часов. Но, по моему плану, мы в любом случае не должны встречаться до завтра.

– Почему, если ты вернешься сегодня вечером? – удивленно воскликнула она.

– Потому что, вернувшись, я не собираюсь появляться здесь, в гостинице. Я поеду в крестьянский дом лимонного цвета с красной крышей, он стоит справа от дороги примерно в полумиле после выезда из Понтасьеве. Ты, может быть, заметила, что я приехал с той стороны.

– Да, и это меня удивило.

– Так вот, я уже договорился с хозяевами этого дома. Если я закончу свои дела во Флоренции до заката, то переночую на ферме. В противном случае позавтракаю там, когда вернусь утром. Затем, скажем в половине девятого, я хочу, чтобы ты приехала туда ко мне.

– Я по-прежнему не понимаю, какова цель всей этой мистификации.

Роджер надкусил сливу.

– Поверь мне, милая, так мы, скорее всего, избежим дальнейших неприятностей. Я бы совсем не приезжал сюда сегодня, но ты покидала Флоренцию в такой спешке, что у нас не было возможности как следует продумать наши планы. Если де Рубек рассказал все твоей тетке, то к настоящему моменту она считает, что я – твой любовник.

Скорее всего, она сейчас разыскивает нас по всему городу. Нельзя упускать из виду, что она может послать кого-нибудь за тобой сюда. По этой самой причине мне следует как можно скорее убраться с глаз долой.

Изабелла испуганно смотрела на него:

– Так ты думаешь, она все еще преследует меня?

Роджер взял ее руку и ободряюще пожал:

– Я надеюсь, она думает, что ты направляешься в Неаполь и поэтому дальнейшая погоня не имеет смысла; но она может пожелать убедиться в том, что я не присоединился к тебе.

– Если она вышлет всадников на неапольскую дорогу, они, безусловно, расспросят всех и узнают, что я в этом доме и что ты приезжал ко мне.

– Понимаю, но такая возможность меня не слишком беспокоит. Вполне естественно, что я постарался воспользоваться случаем в последний раз побыть с тобой несколько часов. Главное, они узнают также, что я опять вернулся во Флоренцию. Если они найдут тебя здесь одну, у них не будет предлога чинить тебе препятствия. Можно рассчитывать на то, что они вернутся к твоей тетке и доложат ей, что у нее нет никаких причин беспокоиться за твою репутацию. Но на случай, если они оставят возле гостиницы шпиона, следует, я думаю, для полноты обмана создать видимость, будто ты завтра утром продолжишь свое путешествие в Неаполь.

– А что потом?

– Я буду ждать тебя на ферме. Там у меня уже приготовлена лошадь для тебя, пони для Кетцаля и два вьючных мула, чтобы нести сундуки с твоей казной и наиболее ценные вещи. Я купил для тебя одежду юноши, а для Кетцаля – одежду мальчика. Когда вы переоденетесь, мы отправим твою карету дальше по дороге, а сами кружным путем, в объезд Флоренции, поскачем в Леггорн.

– Но, Роже! – ахнула она. – Не хочешь же ты сказать, что я должна расстаться со всеми своими слугами?

Роджер не подумал о том, что для Изабеллы, привыкшей всегда иметь в своем распоряжении несколько человек, беспрекословно выполняющих ее приказы, потеря свиты может оказаться тяжелым испытанием. Он обуздал свое нетерпение и сказал мягко:

– Любовь моя, твоя карета не проедет горными тропами и не сможет двигаться прямиком по полям, как мулы и верховые лошади. Она может двигаться только вперед. Стоит ей повернуть назад, и любой из агентов твоей тетушки или же «Великого Востока» увидит твою карету со слугами в ливреях, проезжающую через Флоренцию, значит, ты не едешь в Неаполь. Точно так же это поймет любой, кто знает твоего пажа и увидит его с нами в его индейском наряде. Кроме того, я ведь говорил тебе, что, когда мы поженимся, то не сможем держать несколько слуг, так совсем не плохо будет, если ты уже сейчас начнешь привыкать обходиться без них. Прошу тебя, чтобы лишний раз не рисковать, завтра утром как следует награди их и отошли к своему отцу.

– Я отпущу слуг, раз ты этого желаешь, – сказала Изабелла, помолчав немного. – Но Мария должна остаться при мне. Без нее я даже одеться не смогу.

Роджеру снова пришлось бороться со своим нетерпением. Но, поскольку ему не раз приходилось помогать молодым дамам в увлекательном занятии, каким является раздевание, он хорошо представлял себе всю сложную систему крючков и петель, застегивающих женское платье на спине, так же как неимоверные усилия, необходимые для затягивания корсета. Поэтому он сказал:

– Хорошо, можешь взять ее, если это необходимо. Но тогда придется пожертвовать частью багажа, потому что она поедет на одном из мулов.

Еще около двадцати минут они обсуждали подробности предстоящего путешествия в Леггорн. Затем Роджер вышел на лестничную площадку и, окликнув слуг, потребовал своего коня. Пока коня седлали, Роджер и Изабелла нежно простились на время. Посоветовав Изабелле лечь в постель и хоть немного выспаться, в чем она сильно нуждалась, Роджер спустился вниз, вышел на улицу, вскочил в седло и поскакал во Флоренцию.

Несмотря на усталость, теперь он двигался быстрее, чем на пути оттуда, потому что ему не приходилось вести за собой на поводу других животных. В четверть второго он остановился у английской гостиницы Меггота.

Привратник сказал ему, что у них, кажется, нет свободных комнат, но, если Роджеру будет угодно подождать минутку, он спросит самого мистера Меггота.

Роджер, прибывший не в сопровождении слуги, ожидал что-то вроде подобного приема. В разговоре с синьором Пизани он узнал, между прочим, что у мистера Меггота всегда имеются в запасе свободные комнаты, но он – величайший сноб на свете и скорее оставит их пустовать, чем допустит в свою гостиницу человека не высшего круга. Рассказывали даже, что однажды он отказал одной графине, потому что она была разведена. Но Роджер не сомневался в своей способности справляться с подобной ситуацией; поэтому он бросил конюху поводья серого, велел привратнику взять чемодан и последовал за ним в дом.

Величественный мистер Меггот, выйдя из небольшого кабинета, окинул Роджера быстрым взглядом, отметил, что камзол не совсем ему впору, и холодно сказал:

– Боюсь, сэр, у нас сейчас все переполнено; но привратник не сказал мне вашего имени.

– Моя фамилия Брук, – ответил Роджер с необычайной надменностью.

– Брук, – с некоторым сомнением повторил мистер Меггот. Но, по-видимому, манера Роджера произвела на него впечатление, так как он добавил: – Вы, случайно, не из шропширских Бруков?

– Нет, – отвечал Роджер скучающим и безразличным тоном. – Я из хемпширской ветви. Мой отец – адмирал Брук, а моя мать, леди Мэри, – сестра графа Килдонена. Лорд часто путешествует по Италии, и, возможно, время от времени ему случалось оказать вашему заведению честь своим посещением. А почему вы спрашиваете?

Мистера Меггота словно подменили:

– Только потому, сэр, что почитаю своим долгом заботиться о подходящем обществе для своих клиентов. Наш посланник, лорд Гервей, оказывает мне честь часто обедать здесь, и мне не хотелось бы, чтобы его превосходительству пришлось встретиться здесь с кем-нибудь… э-э-э… с кем-нибудь не совсем… ну вы меня понимаете. В настоящий момент у нас здесь остановился граф Фицвильям, он, без сомнения, вам знаком, также лорд Юм и его очаровательная сестра, высокородная миссис…

– Конечно, конечно, – перебил его Роджер. – Но найдется ли у вас комната для меня?

– Разумеется, мистер Брук, разумеется. Сюда, пожалуйста. Я хорошо знаю вашего дядю. Он часто останавливался у нас переночевать по дороге в Рим, к королю Иакову. Конечно, он не был настоящим королем, но многие шотландские дворяне, как ваш дядя, продолжали считать его таковым вплоть до самой его смерти в прошлом году. Я всегда считал, что лорд Килдонен – очень любезный джентльмен, очень. Однажды он мне сказал…

Роджер снова перебил словоохотливого мистера Меггота:

– За последние двадцать четыре часа мне пришлось очень много ездить верхом, а вечером я должен буду посетить его высочество великого герцога. Так что мне хотелось бы немедленно лечь в кровать, и пусть меня разбудят в пять часов пополудни. Будьте добры распорядиться.

– Конечно, мистер Брук, конечно. В таком случае вы, несомненно, захотите принять ванну. Я прикажу служанкам принести несколько кувшинов горячей воды, пока вы будете раздеваться.

В глазах Роджера этот чудесный, чисто английский штрих перевесил всю напыщенность мистера Меггота, и он живо выразил свое согласие, разом отбросив всю надменность. Через полчаса, все еще розовый после купания, он лежал на превосходных ирландских простынях мистера Меггота и почти мгновенно крепко заснул.

Когда пришли его будить, он встал с неохотой, но почувствовал, что сон весьма освежил его. Пока он спал, кто-то из гостиничной прислуги немного переделал его новый камзол, чтобы лучше сидел, и теперь этот слуга помог ему одеться. Роджер надел белые шелковые чулки и свои лучшие шелковые панталоны, ему заново завили и напудрили волосы, затем он щедро побрызгался духами, прилепил на щеку мушку и повесил на шею монокль. Таким образом, когда в шесть часов вечера Роджер спустился вниз, держа под мышкой шляпу, он являл собою зрелище, способное наполнить восторгом сердце любой молодой женщины, и заслужил почтительно-одобрительный взгляд мистера Меггота.

Попросив у этого достойного господина письменные принадлежности, он сел за стол и написал следующую записку каллиграфическим почерком, чтобы ее мог легко прочесть иностранец, не вполне владеющий английским языком:

«Мистер Гилберт Кортни, директор Оперного театра его величества, Хеймаркет, Лондон, свидетельствует свое почтение леди Ливии Галличини.

К величайшему сожалению, мистер Кортни во время своего настоящего путешествия не может задержаться во Флоренции более чем на одну ночь. Но, даже находясь проездом в этом прославленном городе, он не может отказать себе в удовольствии высказать восхищение талантом леди, которая ныне более чем кто-либо другой украшает древнее великолепие Флоренции.

Если леди Ливия сочтет возможным уделить мистеру Кортнею несколько минут, он будет считать эту встречу величайшей честью, оказанной ему за время своего пребывания в Италии».

Во время своей десятимильной поездки из Понтасьеве Роджер посвятил все время обдумыванию вопроса о том, как будет легче всего добиться немедленного приема у донны Ливии. Результатом этих размышлений и стала сочиненная им записка. Ему представлялось крайне маловероятным, чтобы примадонна отказалась принять директора Лондонской оперы. Он был уверен, что, даже если Великий герцог уже будет у нее, она попросит у него дозволения впустить такого посетителя.

Тем не менее его не радовала необходимость принять подобную личину. Во-первых, хотя в его возрасте нередко можно было сделаться членом парламента или получить высокий армейский чин, Роджер сильно сомневался, чтобы такой молодой человек, как он, когда-либо становился директором Королевской оперной труппы. Во-вторых, хотя, как и всякий образованный человек своей эпохи, он посвящал музыке немалую часть досуга, Роджер отнюдь не был страстным меломаном и не разбирался в тонкостях вокального искусства. Если он застанет донну Ливию одну, это не будет иметь значения, но, если обстоятельства вынудят его притворяться, будто он знаком с творчеством всех ведущих композиторов, он может оказаться в весьма неловком положении. Но со своим обычным оптимизмом Роджер отбросил столь тревожные мысли, велел подать наемный экипаж и отправился к донне Ливии.

Зная, что светские приемы были любимым развлечением флорентийских дам, он полагал вполне возможным застать ее за этим занятием. Но слуга, открывший дверь, сказал, что она сегодня не принимает. Тогда Роджер вручил лакею записку вместе с серебряным дукатом.

Несколько минут он дожидался в прихожей, пол которой был вымощен квадратными плитами черного и белого мрамора. Затем лакей вернулся и повел его через кованые ворота тонкой работы, за которыми висели тяжелые парчовые занавеси, в просторный салон.

В салоне находилось пять человек, но Роджер сразу же безошибочно определил, кто из них донна Ливия. Она полулежала на кушетке с изголовьем в виде львиной головы, в просторном белом одеянии, отделанном серебряной каймой с прямоугольным греческим узором, и Роджер с первого взгляда решил, что ему не часто приходилось встречать более красивую женщину. Она явно гордилась своими роскошными каштановыми волосами, как на полотнах Тициана, и потому не пудрила их. Нижняя часть лица была несколько тяжеловата, но зеленые глаза, бесспорно, великолепны, высокий лоб, прямой нос, чувственно изогнутые губы едва ли могли оставить кого-нибудь равнодушным. Приветливо улыбнувшись Роджеру, она открыла два идеально ровных ряда ослепительно белых зубок.

Компанию ей составляли две немолодые дамы аристократической наружности, одна очень старая дама, дремавшая в кресле-качалке в дальнем углу комнаты, и пожилой господин с круглым лицом херувима. Этот последний держал в руке записку Роджера и немедленно обратился к нему на весьма посредственном английском:

– Леди Ливия говорить ошень большой спасибо ваш приход, сэр. Но она не говорить английский. Она иметь только итальянский и немецкий. Может, вы говорить немного один или другой?

Роджер почувствовал большое облегчение, поскольку неплохо говорил по-немецки. Поцеловав пухленькую ручку, которую протянула ему донна Ливия, он поблагодарил ее за прием.

Она представила ему двух дам, которые, насколько он понял, обе были маркизы, хотя имен их он не разобрал, а толстенький человечек оказался синьором Барбарони, балетмейстером балетной труппы великого герцога. Старую даму она оставила без внимания. Раскланявшись со всеми, Роджер присел на предложенный ему стул, и, как он и опасался, речь тут же пошла об опере.

К счастью для Роджера, синьор Барбарони совсем не говорил по-немецки, и только одна из дам понимала этот язык; другая немного говорила по-английски и спросила Роджера, не говорит ли он по-французски, но он быстро отрекся от всякого знакомства с французским и, таким образом, получил возможность ограничиваться в дальнейшем двумя языками, так что его высказывания могли подвергнуть сомнению не более двух слушателей за раз.

Когда донна Ливия поинтересовалась, какие оперы теперь представляют в Лондоне, он ответил, что перед самым его отъездом там давали «Похищение поселянки», потому что они с Изабеллой слушали эту оперу в Марселе.

Тогда она стала спрашивать, какого он мнения о Бьянки, и Роджер ответил, что считает «Похищение поселянки» далеко не лучшим творением этого композитора.

Это был выстрел наугад, и, по-видимому, не очень удачный, потому что донна Ливия взглянула на него несколько удивленно. Более того, за этим вполне естественно последовал вопрос:

– Какой же из его опер, мьестер Кортни, вы отдаете пальму первенства?

Этот вопрос окончательно выбил Роджера из колеи, поскольку до своего визита в Марсель он и слыхом не слыхивал о таком композиторе. Он все-таки выкрутился благодаря своей находчивости, хотя краска залила его лицо:

– Любой из них, которую вы соизволите возвысить, согласившись выступить в ней, милостивая государыня…

Довольная комплиментом, она с улыбкой повторила его по-итальянски своим друзьям. Затем певица спросила, где он слышал ее прежде и в какой роли.

Из этого вывернуться было уже намного труднее. Роджер рискнул назвать Милан, считая, что это будет надежнее всего, и упомянул «Телемаха» Скарлатти, так как в этой классической опере она наверняка не раз выступала.

И снова Роджеру как будто удалось выкрутиться, потому что она не сказала, что такого не могло быть, а заметила только, что он, вероятно, приезжал в Италию почти мальчиком, потому что его величество не разрешал ей покидать пределы Тосканы со времени ее первого сезона во Флоренции.

На это Роджер тут же ответил:

– Миледи, я молодо выгляжу, и это многих обманывает при первой встрече со мной. Готов поспорить, что сверх двадцати лет я мог бы дать вам по два года за каждый ваш один.

Поскольку Роджеру явно было много меньше тридцати, из этого замечания следовало, что хозяйке дома едва ли исполнилось двадцать четыре, а так как в действительности ей было двадцать восемь, выходило, что ему удалось сказать еще один милый комплимент.

Снедаемый горячим желанием избежать дальнейших вопросов на музыкальные темы, Роджер, едва дав ей время улыбнуться, ринулся восхвалять красоты Флоренции и собранные здесь сокровища искусства.

Тут он почувствовал твердую почву под ногами, но после того, как он несколько минут с большим пылом распространялся о шедеврах дворца Питти, она вдруг сказала:

– Но я думала, мьестер Кортни, что вы во Флоренции проездом? Вы говорите, словно пробыли здесь несколько дней, и если это так, очень нехорошо с вашей стороны ждать так долго, чтобы прийти ко мне чуть ли не перед самым отъездом.

Роджер, невольно вырывший сам себе яму, поспешно поправился, заверив ее, что посвятил осмотру достопримечательностей всего лишь несколько часов нынче утром. Но это заявление снова выбило почву у него из-под ног, ведь теперь он не мог продолжать разговор, как собирался, рассказами о соборе, о Бадиа – доме, где жила Бьянка Капелло, и о других достопримечательностях.

Синьор Барбарони воспользовался наступившей паузой, чтобы, с трудом подбирая слова, сказать по-английски, что в молодости он бывал в Лондоне и слышал в театре Друри-Лейн великую Франческу де л’Эпине.

Роджер выказал подобающий случаю почтительный восторг, хотя никогда в жизни не слышал об этой давно почившей примадонне. Затем балетмейстер сообщил, что его отец многое сделал, чтобы облегчить последние годы жизни сопернице этой певицы, не менее знаменитой англичанке миссис Катерине Тофтс, которая в конце концов сошла с ума и умерла в Венеции. После того как он перевел эти свои замечания дамам, разговор снова зашел об опере и о триумфах различных артистов прошлого и настоящего.

Роджер кое-как поддерживал беседу, время от времени вставляя несколько слов, как он надеялся, уместных. Он от души проклинал себя за неосторожно принятую на себя роль; но, поскольку одна из маркиз понимала по-немецки, он не смел сказать донне Ливии, что проник сюда под чужим именем и что ему необходимо поговорить с ней о конфиденциальном деле. Он каждую минуту опасался совершить какой-нибудь непоправимый промах.

Наконец он получил долгожданную передышку; хозяйка дома сказала:

– Несомненно, мьестер Кортни, вы, как и многие англичане, интересуетесь садоводством. Не хотите ли осмотреть мой сад?

Роджер ухватился за это предложение с почти неприличной поспешностью. Томно поднявшись с кушетки, она подала остальным знак оставаться на месте и повела Роджера в дальний конец комнаты.

Оттуда они вышли на веранду, окруженную железной решеткой прекрасной работы, украшенной золочеными лилиями. Наружный край крыши поддерживали стройные колонны веронского розового мрамора, увенчанные резными капителями из белого камня в форме листьев аканта. За колоннами виднелся сад. В сущности, это был просто большой двор, огороженный высокими стенами, с прелестным маленьким фонтаном в окружении кипарисов, увитой зеленью беседкой, изящными каменными скамьями, кустами камелий и магнолий и множеством восхитительных ползучих растений, пробивавшихся меж каменных плит, которыми был вымощен дворик.

Когда они спустились по ступеням с веранды, певица негромко проговорила:

– Для директора Королевской оперной труппы вы необычайно мало смыслите в музыке, мьестер Кортни, и я решила, что будет лучше увести вас оттуда, пока вы не сделали какой-нибудь роковой ошибки.

Она говорила таким дружеским, заговорщическим тоном, что Роджер вздохнул с облегчением и ответил улыбаясь:

– Признаюсь, миледи, я был как на иголках, ибо искал встречи с вами, чтобы говорить совсем не о музыке.

Она окинула его быстрым взглядом с головы до ног и, не пытаясь скрыть, что на нее произвели впечатление его привлекательная внешность и непринужденные манеры, сказала с лукавой улыбкой:

– Мало найдется женщин, кому бы не польстило внимание такого кавалера, как вы; но вы очень неосторожный молодой человек. Ни один из моих флорентийских поклонников не рискнул бы пойти на подобный обман. Они бы слишком боялись, что обман раскроется и они окажутся в тюрьме, когда на них обрушится гнев его высочества.

Роджер мгновенно сообразил, в чем дело. Он попал из огня да в полымя! Очевидно, прекрасная донна Ливия решила, будто он так отчаянно влюблен, что, рискуя попасть в тюрьму, пробрался к ней, чтобы, упав к ее ногам, открыть ей свою страсть. Как она примет его истинное признание? Но она, не дожидаясь ответа, повернула назад со словами:

– Столь дерзкая галантность напоминает старинные романы и заслуживает хотя бы некоторой награды. Я склоняюсь к тому, чтобы вознаградить вас, так что сейчас я отделаюсь от этих людей, и вы расскажете мне о настоящей цели своего визита.

Совсем смешавшись при таком обороте событий, Роджер пошел за нею в дом. Она заговорила по-итальянски с остальными гостями, и, когда они стали прощаться, синьор Барбарони сказал Роджеру:

– Я ошень сомневается, чтобы ево височство позволять лондонский сезон своей труппа. Но я ошень мечтать ишо раз побывать в Лондон и потому желать вам всего самый хороший.

Роджер, сообразив, каким предлогом воспользовалась донна Ливия, чтобы остаться с ним наедине, вежливо поблагодарил балетмейстера и сказал, что надеется все уладить, но, естественно, хотел бы прежде всего заручиться согласием примадонны.

Когда они ушли, прекрасная тосканка снова томно раскинулась на кушетке и знаком пригласила Роджера сесть в кресло рядом с нею. Зная, что рано или поздно придется раскрыть истинную цель своего прихода, он решил сделать это сразу, пока она не успела снова выказать ему свое благоволение, и таким образом избавить ее от лишней неловкости при его признании, что он отнюдь не влюблен в нее. Стараясь как можно тактичнее подойти к этому щекотливому вопросу, Роджер начал:

– Милостивая государыня, прежде всего я должен сказать, что мое настоящее имя Роджер Брук и что я приехал сюда не из Англии, а из Франции. Пока я был во Франции, королева Мария Антуанетта оказала мне честь доверить некое поручение, которое и привело меня во Флоренцию. Я везу тайное послание от ее величества к его высочеству, а кое-кто из врагов ее величества пускается на самые отчаянные меры в надежде помешать мне доставить это письмо. Умоляю вас, не думайте обо мне слишком дурно, когда я признаюсь, что прибегнул к обману, чтобы заручиться вашей помощью в выполнении своей миссии.

На мгновение ее зеленые глаза сузились, а изящно изогнутые брови нахмурились, потом она рассмеялась:

– После такого удара по моей гордыне мне, должно быть, следовало бы выказать горькую обиду или же холодной, отстраненной манерой попытаться доказать, что мысли, которые я только что открыто выражала, никогда не приходили мне в голову. Но раз я признала, что мне приятна ваша внешность, к чему теперь отрицать это? Назовите меня дерзким, несдержанным созданием, если угодно, но я рада, что вы пришли сюда, какова бы ни была цель вашего визита.

Она сказала это с такой милой откровенностью, что Роджер просто обязан был польстить ее самолюбию, которое только что ранил; поэтому он улыбнулся, говоря:

– Я считаю большим несчастьем для себя, что мой приход сюда не был вдохновлен более деликатными чувствами, чем доставка письма третьему лицу. Я не встречал ни одной леди, ради которой с такой охотой рискнул бы угодить в тюрьму.

– Благодарю вас, мьестер Брук. Ваши манеры не уступают вашей внешности. Но довольно комплиментов. Чем могу вам служить?

– Говорят, его высочество ужинает здесь по нескольку раз в неделю. Если он собирается быть у вас сегодня и если вы окажете мне милость представить меня ему, то я смогу передать письмо в его собственные руки.

Она кивнула:

– Я сделаю это с удовольствием, но он придет не раньше десяти часов, а сейчас еще нет и семи.

– Душевно благодарен, донна Ливия. Могу ли я надеяться, что вы позволите мне вернуться к десяти?

Она на минутку задумалась, потом глаза ее шаловливо блеснули.

– А почему бы вам не остаться здесь до его прихода? Вы не можете себе представить, какая для меня радость в кои-то веки побыть наедине с приятным молодым человеком.

– Неужели его высочество так ревнив? – спросил Роджер с улыбкой.

– Ревнив! – Она вскинула руки, и ткань платья скользнула вниз, обрисовав прекрасные округлости. – Он обращается со мной так, словно я какая-то монашка. Когда я выступаю в опере, меня провожает до театра и обратно целый отряд его слуг, которые шпионят за каждым моим шагом. На моих приемах ни один мужчина младше пятидесяти не осмеливается говорить со мною больше двух минут подряд, чтобы не навлечь на себя высочайшую немилость. Даже в присутствии старых дам, как сегодня, мне дозволяется принимать только старичков вроде Барбарони. Если бы их не было здесь и если бы ваш предлог для встречи со мной не был так убедителен, я никогда бы не рискнула позволить вам войти.

– Но если так, не разгневается ли его высочество, найдя меня здесь?

– Ваше тайное послание должно защитить вас от подозрений. К тому же вы никогда прежде не встречали меня и собираетесь немедленно покинуть Флоренцию, так что у него не будет никаких оснований предполагать сговор между нами. Но иногда он ведет себя непредсказуемо, поэтому я не могу ничего гарантировать. Это ваш выбор; вы вольны удалиться, если не хотите рисковать.

Против такого рода вызова Роджер никогда не мог устоять. Он ответил, не колеблясь ни минуты:

– Если только, оставшись, я не причиню вам неудобств, даже перспектива прогневать всех коронованных особ Европы не сможет прогнать меня от вас.

Уголки ее рта чуть заметно дрогнули.

– За это вы нравитесь мне еще больше, чем прежде, мьестер Брук. А сейчас я вас успокою. Незадолго до того, как его высочество должен будет прийти, я отправлю вас в одну из отдаленных комнат. Так что можете не бояться, что он подумает о нас что-нибудь нехорошее.

– Говорят, он очень умный человек, – заметил Роджер. – Несомненно, его общество вознаграждает вас за его неумеренную ревность.

Она надула губки.

– Он недурен и мог бы составить неплохую компанию, если бы не был так возмутительно подозрителен и вечно не опасался, будто все что-то скрывают от него. Даже его родной брат, император Иосиф, однажды написал ему: «Лучше позвольте людям иногда обманывать вас, чем вечно напрасно мучить себя». Но он не слушает таких советов и сам отравляет приятное впечатление от своей природной доброты, постоянно стараясь разузнать все про все.

– Обычно человек с таким характером невольно толкает на обман всех, кто с ним связан.

Не успел Роджер вымолвить эту банальную истину, как уже пожалел о своих словах, ибо донна Ливия быстро глянула на него и ответила:

– Я могу себе представить, что при определенных обстоятельствах у меня могло бы возникнуть искушение позабавиться на его счет.

Этот ее взгляд встревожил Роджера, но, прежде чем он мог бы направить разговор в другое русло, она продолжала как ни в чем не бывало:

– Он практически постоянно подозревает меня в желании завести роман чуть ли не с каждым мало-мальски привлекательным мужчиной во Флоренции; но ни один из них не умеет держать язык за зубами, а я не так глупа, чтобы ради нескольких часов удовольствия лишиться своих драгоценностей и обеспеченной старости с хорошим пенсионом. Но если бы нашелся мужчина, который понравился мне и если бы я могла надеяться, что назавтра он навсегда исчезнет из моей жизни, тогда мысль о том, что я обманываю своего августейшего любовника под самым его носом, только прибавила бы очарования подобному приключению.

– Я хорошо понимаю ваши чувства, – кивнул Роджер, но тут же поспешно прибавил: – Интересно, подозревает ли он когда-нибудь свою великую герцогиню; хотя, судя по тому, что я слышал, бедняжка так некрасива, что у него нет для этого причин.

– Тут вы правы, – улыбнулась донна Ливия. – К тому же она – образцовая жена. Она родила ему шестнадцать детей – столько же, сколько было в его собственном выводке – и, несмотря на все его измены, по-прежнему обожает его. Но даже мы с нею вместе не можем удержать его порывов. Он часто лжет мне, но я отлично знаю, что в те дни, когда он не приходит сюда, если это не пятница и не воскресенье, он ужинает с какой-нибудь молоденькой особой, которая сумела привлечь его внимание.

Почти целый час беседовали они на подобные интимные темы. Донна Ливия вовсю пользовалась неожиданно подвернувшейся возможностью облегчить душу в беседе с привлекательным и дружелюбным незнакомцем; а Роджер, заинтригованный необычайной ситуацией, в которой оказался, и очарованный красотой певицы, ни разу не вспомнил об Изабелле. Оба не пытались скрывать, что физически их влечет друг к другу.

Несколько раз они ступали на опасную почву, когда одно лишнее слово могло оказаться искрой, которая воспламенила бы их; но всякий раз он или она успевали вовремя сменить тему, переводя разговор с частного на общее и тем сдерживая электрический разряд, готовый вспыхнуть между ними.

Наконец она спросила, не хотел бы он выпить бокал вина. Он выразил согласие, она поднялась, и он последовал за нею к низкой, занавешенной портьерами двери вдальнем конце комнаты. Старуха, которая была здесь, когда он пришел, все еще дремала в своем уголке. Бросив на нее небрежный взгляд, донна Ливия сказала:

– Не беспокойтесь из-за старой Пиппы. Она – старая нянюшка его высочества, и ей одной он доверяет; но я давно перекупила ее. К тому же она и сама была когда-то молода и понимает, что время от времени мне необходимо развлечься.

Пройдя между занавесями, Роджер сглотнул, увидев, что она привела его в маленькую комнатку, куда, по-видимому, не допускался никто, кроме великого герцога. Совершенно очевидно, это была комната любви. Весь потолок был покрыт зеркалами; стены украшали фрески, изображавшие превращения Юпитера в быка, в лебедя и в золотой дождь, дабы в этих обличьях соблазнять прекрасных дам. Вся обстановка комнаты состояла из огромного дивана, по сторонам которого приютились два маленьких столика, и единственного шкафа, верхняя часть его предназначалась для книг, а нижняя представляла собой буфет.

Из буфета донна Ливия извлекла бутылку шампанского и бокалы. Пока Роджер открывал бутылку и наливал искрящийся напиток в бокалы, она взяла с одной из полок тоненькую книжку и принялась рассеянно перелистывать страницы.

– Что это у вас? – спросил он не совсем твердым голосом.

– Это одна из любимых книг его высочества, – тихо ответила она. – Здесь вы найдете прекрасно исполненные иллюстрации к работам божественного Пьетро Аретино. Поскольку это комната его высочества и вы находитесь здесь, может быть, вас позабавит проглядеть их со мной.

Роджер был уже знаком с творениями этого необыкновенного человека, бывшего товарищем по попойкам Тициана и Сансовино три столетия назад в Венеции. С бешено бьющимся сердцем он шагнул вперед и заглянул ей через плечо. В те дни эта книга была величайшим из трактатов об искусстве любви, а иллюстрации, изображавшие вершины человеческого блаженства, принадлежали величайшему художнику. Но ни одна из изображенных там женщин не была прекраснее донны Ливии.

Рука Роджера обвила ее талию. Под струящимися складками платья на ней не было корсета. Она обернулась, и ее зеленые глаза, затуманенные желанием, встретились с его глазами. Вдруг она уронила книгу, прижалась к нему всем своим горячим телом и шепнула:

– Как бы я хотела продлить это мгновение. Но у нас мало времени. Насладимся же друг другом, не теряя ни минуты.

Глава 12 Заложники фортуны

Было десять часов вечера. Роджер сидел один в маленькой библиотеке, по другую сторону мраморного холла от салона донны Ливии. Было очень тихо. Казалось, во всем большом доме никто не двигался и можно было бы услышать, как упадет булавка.

Роджер мог бы заняться одним из тысячи томов, переплетенных в телячью кожу, с позолоченными корешками, заполнивших комнатку, но вместо этого он неуютно пристроился на самом краешке стула, уставившись на мозаичный пол. На этот пол стоило посмотреть: когда-то по нему ступали ноги древних римлян на вилле в Байе, там он был погребен несколько веков, пока его не откопали и не перевезли по кусочкам на нынешнее его место по приказу одного из Медичи.

Но Роджер не обращал на эти плиты никакого внимания. С душевной болью, причинявшей почти физические страдания, он думал об Изабелле и, совершенно убитый, не мог понять, какой бес в него вселился и заставил провести последние два часа так, как он их провел.

Он прекрасно знал, что не могло быть и речи о любви с первого взгляда между ним и донной Ливией. Если бы не исходившее от нее тонкое, неодолимое, опьяняющее приглашение к страсти, он смотрел бы на нее с тем же безликим восхищением, с каким осматривал другие, прекрасные, но неодушевленные произведения искусства во Флоренции. И сейчас он не чувствовал к ней любви. Не обязательно любить сочную, спелую грушу, сорванную у озаренной солнцем садовой ограды, только потому, что ты насладился ее роскошным вкусом. Напротив, Роджер чувствовал, что любит Изабеллу еще больше, чем раньше.

Его очень смущала мысль о своей измене. Одно дело – понимать, что со временем страсть может угаснуть и уступить место другим увлечениям, и совсем другое – предать любовь, пока она еще в самом расцвете. Он не мог разобраться в своих смятенных мыслях и только смутно ощущал, что совершил что-то, похожее на святотатство.

Из-за угрызений совести он начал нервничать и тревожиться. Он страшился новой встречи с Изабеллой и в то же самое время еще больше стремился вернуться к ней, чтобы они могли уехать как можно скорее. Его тревога усиливалась из-за закравшегося в душу ужасного подозрения, что боги могут наказать его за неверность. Он чувствовал себя заложником Фортуны и знал, что не успокоится, пока они с Изабеллой не покинут Италию.

Шум в холле вывел его из состояния мрачной задумчивости. Он надеялся, что эти звуки говорят о приезде великого герцога; так оно и оказалось. Через несколько минут за ним пришел слуга, который проводил его в салон.

Донна Ливия снова возлежала на кушетке. Ни один волосок не выбивался из ее прически, а прекрасное лицо было так безмятежно, словно она была картиной под названием «Невинность» кисти самого Тициана. Рядом с нею стоял великий герцог.

Отвесив положенные три поклона, Роджер позволил себе взглянуть на правителя Тосканы, дожидаясь, пока тот соизволит заговорить с ним. Петеру Леопольду было в то время сорок два года. Это был довольно высокий, стройный мужчина. У него был такой же высокий лоб и те же голубые глаза, что и у его сестры, но, в отличие от нее, нос несколько курносый. Приветливо улыбнувшись Роджеру, он сказал по-немецки:

– Герр Брук, как я понял, вы привезли мне письмо от ее величества, моей сестры.

– Ваше высочество! – Роджер снова поклонился и вынул из кармана пачку листов копировальной бумаги. – Мне была доверена эта честь. Вот письмо; но, как вы можете заметить, это не оригинал. Он был слишком велик, чтобы можно было безопасно носить его при себе, поэтому я снял с него копию, которую легче было спрятать.

Великий герцог взял письмо и бросил на него взгляд:

– Это наш семейный шифр, но он изменен, и его невозможно прочесть.

– Если будет угодно вашему высочеству, это еще одна из принятых мною мер предосторожности. Но эти изменения сделаны по составленным мною правилам, и тому, кто их знает, не составит труда выполнить обратный перевод. Если позволите, я запишу их для вас.

– Сделайте это, будьте любезны. – Великий герцог указал Роджеру на секретер донны Ливии, где были разложены перья и бумага.

Роджер присел за секретер, быстро записал ключ к своему коду и с поклоном вручил его суверену, который заметил:

– Я вижу, послание довольно длинное, так что я прочту его позже, на досуге. Возможно, я пожелаю послать ответ. В этом случае, полагаю, вы не откажетесь взяться за его доставку?

Гром с ясного неба! Роджер почувствовал, что его настигла карающая рука Немезиды. Но он твердо решил не допустить нарушения своих планов, если только в его силах будет этому помешать. Он колебался не более секунды, прежде чем возразить:

– Разумеется, я почту своим долгом выполнить любое приказание, какое вашему высочеству будет угодно дать мне. Но я не состою на службе у ее величества королевы Франции. Я выступил в роли посланца ее величества лишь потому, что любого из ее друзей-французов могли заподозрить враги Мадам, а сейчас срочные дела семейного характера призывают меня как можно скорее возвратиться в Англию.

К огромному облегчению Роджера, великий герцог не стал настаивать и дружелюбно сказал:

– Если так, я ни в коем случае не стану вас задерживать. Надеюсь, за вами хорошо ухаживали во время вашего недолгого пребывания в моем городе. У гостиницы Меггота отличная репутация, они умеют устроить своих постояльцев со всеми удобствами.

Роджер несколько растерялся, поняв, что тайная полиция Флоренции сообщила о его приезде с молниеносной быстротой, но немедленно заверил монарха, что ни в чем не нуждался.

– Давно ли вы покинули Версаль? – осведомился великий герцог.

– Увы, прошло уже пять недель, ваше высочество, – признался Роджер. – И я смиренно прошу всемилостивейшего прощения за то, что не доставил письмо ее величества раньше. Но по дороге на меня напали ее враги, и нанесенные ими раны, хотя и не особенно серьезные, вынудили меня проделать большую часть пути в карете.

– Мне жаль узнать об этом, и я рад, что теперь вы полностью оправились. Но по-видимому, вы не сможете рассказать мне ничего нового о событиях во Франции, так как я получил уже куда более свежие известия от своих агентов, которые выехали оттуда много позже, чем вы. Но скажите мне, герр Брук, почему, приехав во Флоренцию, вы искали встречи со мной через донну Ливию, вместо того, чтобы явиться ко мне во дворец?

– Я попытался сделать это, ваше высочество, но враги ее величества добрались до Флоренции раньше меня и помешали мне, напав на меня вчера вечером.

Великий герцог нахмурился:

– Мне сообщили, что вы остановились у Меггота сегодня, уже после полудня.

– Это верно. Но во Флоренцию я приехал в понедельник первого июня и на всякий случай снял комнату под вымышленным именем, хотя эта предосторожность оказалась бесполезной.

– Расскажите мне об этом нападении. Мне удалось сделать Флоренцию более или менее законопослушным городом по сравнению с многими другими; ночная стража понесет наказание за то, что допустила нечто подобное. Прошу вас, опишите все подробности.

Роджер рассказал, как его похитили и заставили предстать перед людьми в черных колпаках. Когда он рассказывал о тайном трибунале, великий герцог беспокойно заходил взад и вперед по комнате, сердито бормоча себе под нос:

– Проклятые масоны! Они всех нас погубят. Глупость нашей аристократии превосходит всякое понимание. Как могут они быть настолько слепы, чтобы позволить своим либеральным наклонностям сделать их пособниками анархистов? Они льстят себя надеждой, что смогут обуздать это движение, но тут они совершают чудовищную ошибку. Используя свое богатство и влияние, чтобы покрывать и пестовать их деятельность, эти глупцы сплетают петлю, которую когда-нибудь наденут им самим на шею.

Роджер почтительно умолк, чтобы не мешать королевскому монологу; но монарх нетерпеливо воскликнул:

– Продолжайте! Продолжайте. Я вас слушаю.

Роджер пока еще ничего не говорил об Изабелле и теперь по возможности кратко завершил свой рассказ, не упоминая о ней.

Когда он закончил, великий герцог с минуту стоял молча, затем заговорил, словно продолжая вслух свои невеселые размышления:

– Хотел бы я знать, замешан ли в это дело Сципионе Риччи? Это может быть. Или, возможно, только его мажордом – предатель. О, если бы знать! Как могу я выяснить это? Обязательно нужно выяснить! А вы? Какие у меня гарантии, что вы не солгали ради каких-то своих целей? Неужели никому нельзя доверять? Никому?

Тут впервые заговорила донна Ливия, обращаясь к великому герцогу по-немецки, поскольку они, как правило, разговаривали между собой на этом языке. Лукаво улыбнувшись Роджеру за спиной своего августейшего любовника, она сказала:

– По крайней мере, дорогой принц, вы знаете, что я никогда не стала бы обманывать вас. А герр Брук рассказывает так обстоятельно, что невозможно усомниться в его правдивости.

Великий герцог круто обернулся к ней:

– Я молю Бога, чтобы первая часть ваших слов была правдой, уважаемая фрау, потому что во второй вы, безусловно, ошибаетесь.

И снова Роджер ощутил над собой занесенную руку Немезиды, потому что подозрительный правитель повернулся к нему со злобным огнем в голубых, немного навыкате, глазах:

– Вы рассказали только половину правды! Если не меньше! Теперь, когда я знаю, что вы – человек, называющий себя де Брюк, который останавливался в гостинице «Английский портной», я могу многое добавить к вашему рассказу. Вы скрывались там вместо того, чтобы поселиться в более крупной гостинице, не из страха нападения, а из-за молодой женщины, желавшей скрыть свой приезд с вами во Флоренцию. Можете ли вы это отрицать?

Поскольку было очевидно, что великий герцог знает и об Изабелле, было бы бессмысленно рисковать еще больше прогневать его наглой ложью. Но, набрав в грудь побольше воздуха, Роджер попытался кое-как оправдать себя:

– Ваше высочество, правдивость того, о чем я только что имел честь рассказать вам, ни в коей мере не становится меньше, если я не упомянул, что прибыл во Флоренцию вместе с одной дамой. Ей я обязан своим исцелением от ран, полученных во время служения ее величеству, вашей сестре, и я пытался хотя бы частично оплатить долг благодарности, сопровождая ее на каком-то отрезке путешествия через Италию.

– И в придачу сделали ее своей любовницей, а?

– О нет, ваше высочество, – совершенно честно ответил Роджер. – Она не замужем, и я относился к ней с самым большим почтением.

Было очевидно, что великий герцог ему не верит. Презрительно скривив губы, монарх сказал:

– Я задам вам загадку: «Когда сеньорита бывает не сеньоритой?» А если у вас не хватает ума отгадать, я вам скажу ответ: «Когда она живет в гостинице вместе с молодым человеком, которого зовут так, как вас, и называет себя мадам де Брюк».

Нельзя возражать царствующим особам, и Роджер не знал, что и ответить, но за него вступилась донна Ливия. Притворяясь, что с трудом сдерживает зевоту, она сказала:

– Простите меня, дорогой принц, но я голодна, а ужин ждет. Вы же должны понять, что, если какая-то молодая дама подарила мьестеру Бруку свою благосклонность, элементарное рыцарство не позволит ему признать это при вас. Во всяком случае, его частные дела не могут представлять никакого интереса для столь высокопоставленной особы, как вы.

Он быстро глянул на нее.

– Беда в том, что его частные дела касаются и других частных лиц и сам я сегодня оказался втянут в эту историю. Он соблазнил племянницу Фрескобальди, и они жаждут его крови.

Роджер попытался скрыть свою тревогу при столь пугающем известии и, чувствуя, что теперь еще более необходимо убедить принца в невинности Изабеллы, вскричал:

– Ваше высочество, умоляю, позвольте мне возразить. Эта дама притворилась замужней только потому, что ее дуэнья умерла во время пути и ей было удобнее останавливаться в тех же гостиницах, где останавливался я, выдавая себя за мою невестку.

– Где она сейчас? – осведомился великий герцог.

– На дороге в Неаполь, ваше высочество.

– Вовремя она уехала. Если бы Фрескобальди поймали вас с ней, они бы убили вас на месте. Они еще могут вас настигнуть. Сегодня они просили меня предоставить им помощь моей полиции в поисках вас, чтобы привести вас ко мне на суд.

– Тогда я заявляю о своей невиновности и, пользуясь случаем, отдаю себя на волю вашего высочества, моля о милосердии и прося вашей защиты.

Великий герцог смотрел на Роджера в упор, без улыбки.

– Что касается вашей невиновности, я никак не могу в нее поверить. Обстоятельства против вас. А если я и ошибаюсь, все равно вы поставили себя в такое положение, что должны будете понести наказание за то, что могли совершить, если бы у вас возникло такое намерение. Вы, кажется, не до конца понимаете всю недозволенность своего проступка. Должно быть, вы сошли с ума, если решились скомпрометировать даму столь высокого происхождения.

– Ваше высочество, теперь я глубоко сознаю свое безумство, – признался Роджер, ошеломленный тем, какой оборот приняли события. – Но я прошу позволения напомнить вашему величеству, что дама пока еще не скомпрометирована и этого не случится, если у ее родных хватит ума воздержаться от публичного разглашения сего дела.

– Ваши надежды тщетны. Об этом уже говорит вся Флоренция. Если бы вас привели ко мне, я вынужден был бы сурово наказать вас. Без надежных гарантий, препятствующих молодым людям губить репутации незамужних девушек высшего круга, всякому обществу пришел бы конец. Семья Фрескобальди, бесспорно, вправе требовать, чтобы я отправил вас на несколько лет в тюрьму, поостудить ваш пыл. Их клан слишком могуществен, чтобы я пошел против их интересов в деле, не затрагивающем вопросов государственной политики. Кроме того, если бы я замял это дело, генерал граф д’Аранда обратился бы к его католическому величеству с просьбой выразить мне неудовольствие по этому поводу. А я не намерен позволить раздуть столь пустячное дело до такой степени, чтобы оно вызвало трения между Испанией и Тосканой.

Услышав, что ему грозит тюремное заключение, Роджер впал в не меньшее уныние, чем когда он находился под арестом у де Водрея в Фонтенбло, и даже в еще большее, потому что теперь, попав в тюрьму, он потерял бы свою возлюбленную Изабеллу. Он стал умолять великого герцога:

– Ваше высочество, поскольку сегодня в полдень я сбросил личину француза, возможно, ваша полиция еще не знает, что я остановился у Меггота. Как я уже говорил вашему высочеству, теперь, когда моя миссия окончена, я спешу вернуться в Англию. Если меня не поймают, я завтра же утром покину Флоренцию. Но возможно, ваши полицейские уже догадались, что я и де Брюк – одно и то же лицо. В этом случае, вернувшись к Мегготу, я сразу же или несколько часов спустя буду арестован. Могу ли я молить ваше высочество милосердно взять меня под свою защиту хотя бы на эту ночь?

Великий герцог отрицательно покачал головой:

– Невозможно. Для этого было бы нужно отменить приказ о вашем аресте, а я не собираюсь компрометировать себя таким образом. Я не питаю вражды к вам лично, поэтому не стану предпринимать никаких действий, чтобы помешать вам уехать из Флоренции, если это вам удастся. Но своим безрассудным поведением вы постлали себе ложе из шипов, и, если вас поймают, вам придется испытать их уколы.

В мозгу Роджера бешено кружились всевозможные отчаянные планы бегства. К Мегготу теперь нельзя было возвращаться. Удастся ли ему выбраться из города, перебравшись ночью через городскую стену? Если это неосуществимо, нужно будет где-то спрятаться до утра. Но в любом случае он остался без коня, и на дорогу до Понтасьеве уйдет несколько часов. Он уже хотел просить разрешения откланяться, но тут ему на помощь неожиданно пришла донна Ливия.

– Милый принц, – сказала она спокойно. – Я надеюсь, вы не разгневаетесь на меня, если я напомню, что вы в долгу перед этим джентльменом. Он приехал издалека по вашему делу и, выполняя его, проявил и мужество, и находчивость. Он даже был ранен, пока вез вам письмо ее величества, вашей сестры. Пусть его поступок вызывает у вас справедливое негодование, но ведь оказанная им услуга заслуживает большей награды, чем то, что он просит, – даровать ему вашу милость всего лишь на одну ночь?

– Правда, правда, – пробормотал великий герцог. – Жалобы Фрескобальди еще звучат у меня в ушах, и я совсем позабыл о письме. – Вдруг он подозрительно взглянул на донну Ливию. – Но что он значит для вас? Почему вы встали на его сторону? Скажите, что он значит для вас?

Сердце Роджера замерло. На миг ему показалось, что добросердечная донна Ливия спасла его. Но теперь все опять оказалось под угрозой. Решится ли она и дальше защищать его? А если и решится, не повредит ли это ему еще больше в глазах ее маниакально ревнивого любовника?

Певица пожала плечами:

– Он для меня всего лишь иностранец, чье мнение может повлиять на репутацию моего дорогого принца. Если ему удастся спастись без вашей помощи, это может создать плохое впечатление о вашем высочестве в Англии или где-нибудь еще. Поэтому во имя престижа Тосканы прошу вас, дайте ему пропуск, чтобы он мог сегодня же ночью уехать из города. Тогда у него будет хоть какой-то шанс ускользнуть от своих врагов.

Страдая от мучительной неизвестности, Роджер ждал ответа великого герцога. Наконец Леопольд кивнул:

– Вы правы. Мне не пристало допускать арест человека, который остался в городе из-за моих дел. А если я последую вашему совету, невозможно будет после доказать, знал ли я, что это и есть тот самый человек, которого разыскивают Фрескобальди, или нет.

Порывшись в жилетном кармане, он извлек на свет маленький золотой медальон с портретом самого герцога на одной стороне и фигуркой Меркурия на другой. Протягивая медальон Роджеру, он сказал:

– Этот знак носят только курьеры, занятые доставкой моих самых срочных посланий. Даже если у Меггота вас уже дожидается полиция, они не посмеют задержать вас, если вы предъявите этот медальон. Покажите его стражникам у Пизанских ворот, и ворота откроют для вас.

Приняв медальон, Роджер опустился на одно колено, бормоча слова благодарности. Затем, снова осмелев, он попросил разрешения поцеловать руку своей спасительницы, донны Ливии. Разрешение было ему даровано. Донна Ливия подала Роджеру руку и строго сказала:

– Вы чудом избежали наказания. Надеюсь, это станет для вас уроком, мьестер Брук, и, случись вам вернуться в Тоскану, вы будете помнить, что нравственные принципы его высочества не позволят ему в другой раз проявить к вам снисходительность, если вы позволите себе еще кого-нибудь соблазнить.

Роджер рассмеялся в душе, но лишь блеском глаз мог показать, что оценил ее остроумный выпад. Вновь рассыпавшись в благодарностях великому герцогу и непрестанно кланяясь, он вышел из комнаты и две минуты спустя был уже на улице.

У Меггота он с большим облегчением узнал, что никто о нем не спрашивал. Роджер приказал упаковать вещи, заплатил по счету, вскочил на коня и поскакал по пустынным улицам, направляясь к Пизанским воротам. Здесь ему пришлось немного подождать, пока ходили за старшим офицером, который при виде медальона немедленно приказал открыть ворота. Часы на башнях Флоренции били одиннадцать, когда Роджер выехал из города.

Он был почти уверен, что значок курьера позволил бы ему покинуть город и через любые другие ворота и что великий герцог указал ему дорогу к Пизе только потому, что полагал, будто его гость намерен ехать в Леггорн, а оттуда в Англию. Но, зная подозрительный характер великого герцога, Роджер опасался, что утром тот проверит, через какие ворота он выехал, и потому решил в точности выполнить его указания. Из-за этого ему пришлось описать огромную дугу вокруг городской стены, но через двадцать минут он уже выехал на дорогу в Понтасьеве. По ней он двинулся на восток, чувствуя, что Флоренция со всеми ее опасностями наконец-то осталась позади.

Но его мучили угрызения совести; он не мог отделаться от мыслей о том, как провел начало вечера. Какое-то время он уговаривал себя, что, если бы он не угодил донне Ливии, она не заступилась бы за него перед великим герцогом и к настоящему времени он, возможно, был бы уже на пути в одну из тюрем его высочества. Впрочем, Роджер знал, что этот довод не выдерживает никакой критики, ведь он уступил певице, еще не догадываясь, что ему может угрожать какая-то опасность.

Затем он задумался о том, был ли этот эпизод таким уж исключением в жизни донны Ливии, и, как бы ни было лестно предположить, что это так, склонялся к обратному. Ее слова о том, что можно не опасаться старой нянюшки, явно подразумевали, что ей не впервой обманывать своего царственного любовника. Разумеется, она наверняка очень осторожно выбирала тех, кому могла бы предоставить подобную возможность, и ограничивалась в своих похождениях людьми вроде него, иными словами, теми, которые оказывались в ее доме случайно и с которыми она не рисковала встретиться вновь. Был ли среди них хоть один, кто отказал ей? Вспомнив, как она красива, Роджер решил, что это маловероятно. А значит, скорее всего, кто-то из этих других тоже изменял молодой жене или любовнице, не устояв перед соблазном ее мимолетных ласк. Это мысль была по-своему утешительна, но ему по-прежнему было стыдно.

И снова мелькнула мысль, что насмешница судьба, возможно, еще заставит его заплатить за те два часа бездумного блаженства, что он провел в объятиях донны Ливии. Но потом Роджер так настрадался, что теперь надеялся: бог Верности, если он существует, должен был бы удовлетвориться таким наказанием.

Когда Роджер проезжал через Понтасьеве, в домах было темно и все окна закрыты ставнями. Минуя гостиницу, он поднял взгляд на окно Изабеллы, от всего сердца жалея, что утром ему пришлось расстаться с ней. Но что толку плакать над пролитым молоком? Главное – завтра утром они снова будут вместе, и чем скорее он позабудет о существовании прелестной и безнравственной донны Ливии, тем лучше.

Десять минут спустя он постучался в ворота фермы, разбудив ее обитателей. Хозяин фермы спал прямо в одежде; шаркая ногами, он повел серого в стойло. Роджер сбросил верхнюю одежду, завернулся в походные одеяла и через несколько минут спал сном неправедного, которому милосердное Провидение иногда позволяет быть не менее крепким, чем сон праведника.

Утром он проснулся, чувствуя себя просто великолепно. Исчезло тяжелое, давящее чувство, которое мучило его последние несколько недель. Он решил, что накануне сделал из мухи слона и теперь мог рассматривать свое краткое приключение с донной Ливией в правильном свете. Он испытал необыкновенные ощущения, которые не согласился бы упустить и за полмира. Овладеть любовницей великого герцога практически у того под носом – немалый триумф! Ни один молодой человек, наделенный мужеством и здравым смыслом, не мог бы отказаться от такого случая; а если бы по глупости и отказался, то всю жизнь потом жалел бы. Представить только, что он и на смертном одре вспоминал бы, что у него была подобная возможность, а он стал разыгрывать ханжу и не воспользовался ею! Как смеялась бы над ним милая Джорджина, если бы он сознался ей, что не поступил, как подобает мужчине, из-за дурацкой щепетильности! Нет, он не забудет страстную тосканку, она станет одним из самых драгоценных его воспоминаний, от чего ни в коей мере не пострадает его искренняя любовь к Изабелле.

Умывшись и одевшись, Роджер с огромным аппетитом проглотил простой, но обильный завтрак, состоявший из четырех свежих яиц и огромного ломтя домашней ветчины. Затем, весело напевая себе под нос, он принялся убивать время, слоняясь по двору фермы и сшибая макушки сорных трав кончиком шпаги. Ему казалось, что он мог бы сейчас перепрыгнуть через изгородь из пяти перекладин или в одиночку справиться с полдюжиной полицейских великого герцога.

В десять минут девятого он уложил все вещи в короба одного из мулов, а фермер помог ему оседлать остальных животных; затем, за несколько минут до половины девятого, радостно предвкушая скорый отъезд, он бодрым шагом вышел за ворота и пошел по дороге в ту сторону, откуда должна была приехать Изабелла.

Половина девятого – Изабеллы нет. Минут десять он расхаживал взад и вперед по дороге, не испытывая ни малейшей тревоги, но без четверти девять начал ощущать некоторое нетерпение. Без десяти его экзальтированное настроение лопнуло, как воздушный шар, который проткнули иголкой. Еще через пять минут его уже снедало ужаснейшее беспокойство.

Вдруг ему пришло в голову, что Изабелла могла перепутать время, решив, что встреча назначена на девять. На несколько минут эта мысль принесла ему огромное облегчение. Но вот уже пробило девять, а ее все не видно. Роджер с трудом заставил себя подождать еще пять минут. Больше он не мог вынести. Он бросился к своему серому, вскочил в седло и галопом поскакал к ее гостинице.

Кареты не было; слуги Изабеллы тоже не показывались. Городок притих на утреннем солнышке. Бледный от волнения, чувствуя себя так, словно небеса готовы обрушиться на него, Роджер спрыгнул с коня и бросился в дом.

В кухне он нашел хозяина, разделывающего кусок сырого мяса. Тот с любопытством поглядел на Роджера, затем двумя сальными пальцами вытащил из кармана фартука письмо.

– Я ждал вас, синьор, – сказал он по-итальянски. – Синьорина уехала вчера под вечер, ее служанка просила передать вам вот это.

Роджер схватил письмо, дрожащими пальцами разорвал конверт. Написанное едва можно было разобрать, местами буквы совсем расплылись – там, где письмо оросили слезы Изабеллы. Сам полуослепнув от слез, перескакивая с одной строки на другую в мучительном нетерпении узнать, что случилось, Роджер кое-как разобрал послание. Вот что было в письме:

«О любовь всей моей жизни!

Все наши стратагемы были напрасны. Тетя и мой кузен приехали сюда сегодня под вечер. Они обезумели от ярости и унижения, потому что, как они говорили, я навлекла бесчестье на весь наш род. Они обращались со мной и со слугами словно с преступниками. Педро не выдержал их угроз и сознался, что думал, будто ты – мой любовник. Только благодаря твоему рыцарскому благородству я смогла доказать тете, что я все еще девственница.

Тогда она немного смягчилась. Она думает, что это спасет меня от позора быть отвергнутой моим женихом. Но она настояла, чтобы я сразу же отправилась в Неаполь под охраной моего ужасного кузена и его людей. Два часа она мучила меня глупой болтовней о чувстве долга, но я не покорилась. Наконец, она предоставила мне ужасный выбор. Она сказала, что, если я буду упорствовать, тебя убьют.

Не знаю почему, но они подозревали, что ты хочешь снова встретиться здесь со мной. Она грозилась увезти меня во Флоренцию силой, а в гостинице оставить засаду из вооруженных людей, чтобы они убили тебя, когда ты приедешь.

Я люблю тебя больше жизни. Чтобы спасти тебя, я принимаю любое будущее, каким бы отвратительным оно ни было. Я согласилась сделать все, что она пожелает. Через несколько минут я отправлюсь в Неаполь под присмотром кузена.

Я умолила тетю ненадолго оставить меня одну перед отъездом, чтобы я могла укрепить свои силы молитвой. Это время я использую, чтобы написать тебе письмо. Мария попросит хозяина гостиницы передать его тебе.

Заклинаю тебя нашей любовью, не пытайся догнать меня. У Джузеппе Фрескобальди с собою дюжина людей. Любая попытка отнять меня может закончиться только твоей смертью. Тогда моя жертва окажется напрасной. Мысль, что я стала причиной твоей гибели, сведет меня с ума. Я лишусь рассудка и разобью себе голову о стену.

Я примирилась со своей участью. Право же, примирилась. Целый месяц я жила словно в прекрасном сне. Мысль о нем будет служить мне утешением всю мою жизнь. Но теперь я снова проснулась. Я должна быть сильной и выполнять свой долг, как обязывает меня мое рождение. Но у меня не хватит мужества, если я не буду знать, что ты еще жив и иногда думаешь обо мне.

Я никогда не полюблю другого. Никогда! Никогда!

Прощай, мой милый, благородный английский рыцарь! Прощай, дорогой друг моей души!

Доколе длится жизнь, твоя Изабелла».

Слезы застилали Роджеру глаза. Он сунул письмо в карман. Горло перехватило. Спотыкаясь, он вышел из кухни, весь дрожа от ярости при мысли о полном крушении всех своих планов. Несмотря на мольбы Изабеллы, он уже решил последовать за нею. Пусть ее сторожат двенадцать человек или целая сотня, мужество и находчивость помогут ему как-нибудь вернуть ее.

Он был на полпути к выходу, как вдруг в коридоре отворилась боковая дверь. Из двери вышел офицер, за его спиной Роджер смутно разглядел целый взвод солдат. Он хотел пройти мимо, но офицер загородил ему дорогу и, протягивая письмо, коротко сказал на скверном французском:

– Вам, сударь. По приказу его высочества великого герцога.

Роджер, словно в тумане, развернул послание и прочел:

«Как мы и предполагали, вместо того, чтобы ехать в Леггорн, вы предприняли попытку снова встретиться с сеньоритой д’Аранда. Можете почитать себя счастливым, что мы не отдали приказа вернуть вас во Флоренцию, чтобы вы предстали перед судом по обвинениям Фрескобальди. Нам угодно, чтобы в течение трех дней вы покинули пределы Тосканы. Можете направиться в Леггорн или в Милан, по вашему выбору. Офицер, который доставит вам это письмо, проводит вас до границы».

Глава 13 Первая революция

В июне 1789 года за десять тысяч миль от Флоренции произошло событие, отзвуки которого донеслись до всех уголков Европы и которое в конечном счете определило судьбу Изабеллы и Роджера.

На другом краю света, в далеких тихоокеанских водах, между испанскими и английскими моряками завязалась стычка местного значения, которая впоследствии начала угрожать перерасти в мировую войну. Уже много лет из портов Южной Америки испанцы посылали свои исследовательские экспедиции на север вдоль Тихоокеанского побережья. Мексика уже была одной из их старейших колоний, и они предъявляли свои права также на все западное побережье, вплоть до Аляски. Не так давно один испанский капитан, по имени Перес, открыл в 1774 году залив Нутка на острове Ванкувер. Но четыре года спустя этот остров посетил великий английский путешественник, капитан Кук, надолго задержавшийся здесь; и, поскольку испанцы, по-видимому вполне довольные своими богатыми владениями в Чили, Мексике и Перу, как будто не собирались развивать этот свой отдаленный северный форпост, в Уайтхолле решили, что Британия может отныне считать его своим.

В течение следующих семи лет корабли обеих наций были так сильно заняты в войнах, что Тихоокеанский берег Северной Америки почти никем не посещался. Но начиная с 1785 года в залив Нутка стали заходить многочисленные английские суда, закупавшие у индейцев меха. Затем, в 1788 году, жадная на территории, Екатерина Вторая раздвинула границы России на восток за Берингов пролив, на Аляску. Тут испанцы забеспокоились и решили, что нужно действовать. На следующее лето Флорес, вице-король Мексики, отправил на север капитанов Мартинеса и Харо с военными кораблями «Принцесса» и «Сан-Карлос», чтобы они заняли Нутку, пока какая-нибудь другая держава не основала там свою базу. Прибыв на место, они нашли в заливе два английских торговых судна: «Ифигения» и «Аргонавт». Испанцы захватили эти суда, взяли в плен английских моряков и отправили их в Мексику.

В Европе об этом стало известно лишь много месяцев спустя, но, если бы дело приняло чуть-чуть другой оборот, это событие могло бы изменить течение истории. Король и королева Франции избежали бы казни, революция не закончилась бы чудовищным террором, Наполеон Бонапарт не возвысился бы, погубив миллионы жизней, а судьба двух незаметных пешек в этой огромной игре – Роджера и Изабеллы – могла бы оказаться совсем не такой, какая выпала им в действительности.

Но в те дни, в середине июня, ни он, ни она даже не догадывались, что им еще суждено встретиться. Несчастная, но смирившаяся, ехала она на юг, в Неаполь, в своей карете; а он, снедаемый отчаянием и жгучей злобой, мчался, словно все демоны ада гнались за ним, на северо-запад, через Альпы, назад во Францию.

Узнав о ее отъезде, он ничего не мог сделать. Ничего. В минуты просветления он сознавал, какой необычайной удачей было то, что его не вернули во Флоренцию и не бросили в тюрьму. Поэтому, решив вернуться во Францию кратчайшим путем, он позволил сопроводить себя до границы Тосканы, а потом погнал коня, стараясь довести себя до физического истощения, чтобы как-то заглушить ноющую боль сердца.

При других обстоятельствах он задержался бы среди сокровищ искусства, которые можно увидеть в Болонье, Модене, Парме, Пьяченце и Турине, и насладился бы видом заснеженных горных вершин на фоне синего неба по дороге к перевалу Мон-Сени. Но сейчас он все дни проводил в седле, с перерывами только на еду и сон; он ничего не видел и не чувствовал; он знал, что навсегда потерял любовь всей своей жизни. Шестнадцатого июля он приехал в Париж, полумертвый от усталости, но все еще терзаемый тоской и горем, настолько сильным, что ему казалось – ничто и никогда уже не будет интересовать его по-настоящему.

На следующее утро Роджер долго оставался в постели, хотя проснулся рано. Наконец, он почувствовал, что не может вечно так лежать и что рано или поздно придется сделать над собой усилие и постараться взять себя в руки.

Он вернулся во Францию с неосознанной надеждой хоть немного приглушить боль души, снова принявшись за исполнение первоначальной миссии, и теперь понимал, что нужно либо вернуться в Англию и отказаться от прошлых занятий, либо снова приступить к работе со всем рвением, какое будет ему под силу. В первом случае он знал, за его отставкой последует краткий период дикого разгула в Лондоне, затем долгое сидение без гроша, в мрачных раздумьях дома, в Лимингтоне. Более того, это будет, видимо, конец его карьеры, которая, невзирая на встречающиеся время от времени опасности, давала ему все то, что он привык ценить в жизни. С другой стороны, хотя второй открытый ему путь в настоящую минуту казался скучным, утомительным и совершенно неинтересным, но, приняв его, Роджер, по крайней мере, не будет выглядеть дураком. Итак, будучи в основе своей весьма разумным молодым человеком, он предпочел не выглядеть дураком.

Когда Роджер жил в Париже в качестве секретаря господина де Рошамбо, он часто обедал в гостинице «Путеводная звезда» на улице Арбр-Сек и был хорошо знаком с хозяином и его женой, четой из нормандского города Кабура, по имени Бланшар. Поэтому, приехав в апреле во Францию, он остановился у них, зная, что они будут рады его возвращению. И вот, одевшись, Роджер спустился вниз и пригласил хозяина, своего старого друга, выпить с ним глоточек вина.

Месье Бланшар был блондин с голубыми глазами, честный по-своему, умный и работящий. У него хватало соображения, чтобы понимать, что во времена яростно противоречащих друг другу взглядов трактирщику выгоднее не высказывать своего мнения, а давать высказаться своим постояльцам, поддакивая при этом. Поскольку его гостиница была одной из самых посещаемых в центре Парижа, от него мало что ускользало из происходящего в городе, и Роджер, зная намеренное, подчеркнутое беспристрастие нормандца, был уверен, что в разговоре с ним быстрее всего узнает последние новости.

Славная матушка Бланшар, чьи щеки походили на два румяных яблочка, добрая душа, уже отметила с материнской заботой, каким изможденным выглядит Роджер, и предположила, что на юге Франции он заразился летней лихорадкой, а выздоровление проходит очень долго. Таким образом, ему не понадобилось объяснять перемену к худшему в своей внешности. Без дальнейших предисловий он заявил, что не был в Париже семь недель, почти ничего не знает о последних событиях, кроме того, что Генеральные штаты собрались в начале мая, и ему не терпится услышать более свежие новости.

Хозяин пожал плечами:

– Право же, господин шевалье, рассказывать-то почти нечего. Штаты пока что только разочаровали нас. Заседания проходят регулярно, ничего не скажешь, но они еще даже не начали обсуждать хвори государства, не говоря уж о лекарствах. Третье сословие занимается только тем, что уговаривает остальные два объединиться с ним, но дворяне дают железный отказ, а духовенство в нерешительности сидит на стене между ними.

– Неужели до сих пор ничего не достигнуто? – спросил Роджер с удивлением.

– Ничего, сударь, хотя на той неделе произошло кое-что многообещающее. Десятого числа аббат Сиейес предложил в последний раз пригласить первые два сословия объединиться с третьим, а если они откажутся, начать проверку верительных грамот третьему сословию отдельно. Не получив ответа, они двенадцатого числа приступили к проверке. После этого девять человек из духовенства примкнули к ним и проверка была завершена. Каким будет следующий шаг – увидим.

– А как восприняли парижане эту бездеятельность?

– Довольно терпеливо, сударь. У нас пока не было больших беспорядков. Но в город начинают проникать подозрительные элементы, и это многих беспокоит. Когда будете ходить по городу, вы наверняка заметите то тут, то там небольшие группы иностранцев, праздно стоящих на перекрестках. Они грубы, неотесаны и говорят только на южном диалекте. Как и для чего они явились сюда и кто дает им деньги – неизвестно, но чуть только где слышится шум, без них не обходится, хотя наши дела их совсем не касаются.

– И больше никаких новостей?

– Пока никаких; вот разве что смерть дофина четвертого числа этого месяца, но об этом вы, разумеется, уже слышали.

Роджер покачал головой:

– Нет, не слышал. Я же говорил вчера вечером вашей жене и вам, что был болен несколько недель, а по дороге с юга еще слишком плохо себя чувствовал, чтобы заводить беседу с незнакомцами. Но от чего умер молодой принц?

– Доктора не смогли определить его болезнь, сударь, хотя она продолжалась пятнадцать месяцев. Говорят, у бедного мальчика выпали все волосы и все тело было покрыто нарывами. Говорят еще, когда его тело забальзамировали, оно съежилось до размеров новорожденного младенца. Он очень страдал, но, как я слышал, вел себя необыкновенно мужественно для ребенка и до последней минуты утешал своих убитых горем родителей.

– Должно быть, для королевы его смерть – настоящая трагедия.

– Да, да, – равнодушно кивнул упитанный нормандец. – Может, это случилось ей в наказание, но, хоть она и дурная женщина, как не пожалеть бедняжку, когда она потеряла своего старшего сына.

Помня, что его задача – беспристрастный сбор сведений, Роджер сдержал невольный порыв вступиться за Мадам Марию Антуанетту и тем нарушить объективность источника информации. Он помолчал немного, затем, решив, что больше пока у хозяина ничего не узнаешь, велел подать лошадь, намереваясь съездить в Версаль.

Пока ему седлали коня, Роджер задумался о загадочной смерти дофина. На его взгляд, симптомы: выпадение волос, гнойные нарывы и разрушающиеся кости – подозрительно напоминали наследственный сифилис. Но королева происходила из здоровой семьи, а король, по слухам, целых восемь лет после женитьбы воздерживался от половой жизни из-за небольшого физического недостатка, впоследствии устраненного ножом хирурга. Возможно, мальчик стал безвинной жертвой безнравственного образа жизни своего предшественника, Людовика XV. С другой стороны, не исключено, что кто-то из распутных приятелей старого короля, когда Людовик XVI был еще совсем мальчиком, забавы ради посвятил принца в тайны порока. В таком случае заражение ужасной болезнью в столь юном возрасте вполне могло объяснить его страх перед женщинами и упорное воздержание даже после свадьбы.

В Версале Роджер узнал, к своему большому неудовольствию, что королевская резиденция пуста. В прошлое воскресенье, после похорон дофина, король и королева в сопровождении очень немногих слуг удалились подальше от общества, в свой маленький замок, расположенный поблизости, в Марли. И все же из-за заседаний Генеральных штатов Версаль был переполнен народом, и первый же встретившийся Роджеру знакомый был не кто иной, как учтивый и утонченный господин де Перигор.

Элегантный, хотя и недостойный епископ, прихрамывая, пошел ему навстречу и поздравил с возвращением, затем выразил свое огорчение по поводу его измученного вида.

Снова Роджер объяснил свои исхудалые щеки и ввалившиеся глаза последствиями затяжной лихорадки, прибавив, что больше никогда в жизни у него не возникнет желания подвергатьсебя опасностям коварного средиземноморского климата. Они немного поговорили о Канне, где Роджер якобы провел почти все время своего изгнания, из-за того, что это излюбленное место отдыха англичан, после чего он заметил:

– Как я слышал, вы не очень-то продвинулись со своей революцией.

– Напротив, – благодушно отвечал епископ. – Три дня назад революция стала свершившимся фактом.

Роджер поднял бровь:

– Видно, народу так наскучила политика, что он принял свою победу без особого волнения?

– О нет, просто до нынешнего утра лишь очень немногие, даже среди самих депутатов, полностью понимали все значение исторического шага, предпринятого третьим сословием.

– Прошу вас, объясните эту загадку.

– В пятницу, двенадцатого, когда все попытки третьего сословия уговорить остальные два сословия объединиться с ним потерпели неудачу, было решено провести проверку верительных грамот самостоятельно. Четырнадцатого проверка завершилась. После этого нельзя было ни стоять на месте, ни вернуться назад, так что волей-неволей третьему сословию пришлось сделать следующий шаг и признать себя законно избранным парламентом, обладающим законодательной силой от лица всей нации. Если подобный шаг, предпринятый без согласия короля, духовенства или аристократии, не означает революцию, то что же он означает, скажите на милость?

– Вы правы. Но что же такое случилось сегодня утром, что заставило весь народ разом осознать значение этого эпохального события?

– В течение трех дней депутаты от третьего сословия обсуждали свой следующий шаг. Они заседали всю прошлую ночь почти до рассвета. После нескольких часов сна собрались снова и официально огласили принятые ими решения. Они присвоили себе название Национального собрания, пообещали безотлагательно провести расследование причин нехватки хлеба, от имени нации подтвердили обязательство по выплате национального долга и на закуску лишили короля власти вводить новые налоги. Они постановили, что, хотя все существующие налоги незаконны, поскольку не были одобрены народом, их следует выплачивать по-прежнему, вплоть до последнего дня работы Национального собрания. После этого никто не должен будет платить налоги, не утвержденные Национальным собранием.

– Чтоб мне пропасть! – воскликнул Роджер. – Это действительно революция. Если теперь король попытается разогнать их силой, он останется без гроша. Кто же были инициаторы столь вызывающего решения?

– Новое название предложил Легран из Берри; многие детали проекта принадлежат Сиейесу; Тарже и Ле Шапелье предложили решительные меры; но движущая сила, что стоит за ними всеми, – это Мирабо. Я полагаю, он верен короне, но твердо решил унизить собственное сословие.

– Мне бы очень хотелось познакомиться с ним.

– Вы с ним познакомитесь. Приходите как-нибудь поужинать ко мне в Пасси. А сейчас я не могу больше задерживаться, я иду на заседание своей палаты. Двенадцатого трое кюре из Пуату перешли к третьему сословию, а на следующий день за ними последовали еще шесть священников. Несомненно, будут и другие, так что я с большим интересом наблюдаю за событиями.

Роджер охотно принял приглашение и, попрощавшись с циничным церковником, еще часа два непринужденно беседовал со многими людьми. Затем он вернулся в Париж, отправил лошадь в конюшню и пошел пешком в Пале-Руайяль.

Этот дворец построил министр-миллионер кардинал Мазарини, когда Людовик XIV был еще ребенком, – огромное здание, внутри которого был громадный четырехугольный внутренный двор, где росли раскидистые каштаны. Герцог Орлеанский и его семья занимали только главный корпус и верхние этажи вдоль трех других сторон четырехугольника. Нижние же этажи занимала сводчатая галерея, отведенная под лавки и кофейни. Лужайка под деревьями в те дни представляла собой то же самое, чем стал позднее уголок Гайд-парка за Мраморной аркой, – местом, где мог высказаться любой чудак или уличный оратор, считавший, что нашел чудодейственное средство против бед общества. За последние несколько месяцев заботами герцога Орлеанского это место стало рассадником всяческой смуты, и здесь с утра до ночи можно было видеть агитаторов, открыто подстрекавших толпу на противодействие правительственным указам.

Роджер зашел промочить горло в кафе де Фуа, затем неторопливым шагом приблизился к самой большой группе бездельников, слушавших привлекательного человека лет тридцати. Волосы у него развевались, и хотя он страдал дефектом речи, но доносил свои идеи до слушателей с большой энергией. Спросив о нем одного из стоявших поблизости, Роджер выяснил, что это юрист из Пикардии, по имени Камиль Демулен, приверженец самых радикальных взглядов и один из любимейших ораторов толпы.

Послушав некоторое время его обличительные речи, Роджер сорвал с одного из каштанов десять листков и небольшой прутик, положил их в конверт, принесенный им с собой специально для этой цели, и отправился к месье Оберу. Затем Роджер вернулся в гостиницу и весь вечер посвятил составлению отчета для мистера Питта о политическом положении в Тоскане и о личных качествах тосканского правителя.

В десять часов следующего утра он встретился с мистером Дэниелом Хейлсом в маленьком кафе за углом Пале-Руайяля, на улице Ришелье. Передав ему отчет, Роджер в двух словах рассказал о путешествии в Италию, совершенно не упоминая своего романа с Изабеллой, затем спросил дипломата, какого тот мнения о сложившейся ситуации.

– На этой неделе, – отвечал мистер Хейлс, приняв довольно важный и глубокомысленный вид, – мы станем свидетелями кризиса во Франции, и к этому дело шло с тех самых пор, как Людовик Шестнадцатый отправил в отставку Тюрго в семьдесят шестом. Если бы у короля хватило мужества оставить на посту этого мудрого министра, ряд последовательных либеральных реформ, начатых прежде, чем их станут требовать, возможно, способствовал бы возрождению нации и укреплению монархии. Но тринадцать лет колебаний и бесплодных заявлений о готовящихся реформах привели монархию на грань полного краха. Если король примет декларацию самозваного Национального собрания, он тем самым вручит им корону. Но может быть, он этого не сделает. В настоящее время войска со всех концов страны стягиваются к окрестностям Парижа. Имея в своем распоряжении достаточные силы, его величество, возможно, решится встретить гнев народный лицом к лицу и вышвырнет вон «своих верных подданных».

– Одно можно сказать наверняка, – заметил Роджер. – Он не сделает ничего, на что его не подвигнет какая-нибудь более сильная личность.

Мистер Хейлс кивнул:

– Да, сейчас, без сомнения, он мечется, словно челнок, между господами Неккером, Монмореном и Сен-При, с одной стороны, и королевой, графом д’Артуа, Барантеном и д’Эспременилем – с другой.

– Я думал, последний – член парижского парламента, который два года назад возглавил яростную оппозицию королю.

– Да, это он, но времена меняются. Парламент теперь понял, что, ослабив королевскую власть, он ослабил и свою собственную. С тех пор как пришлось созвать Генеральные штаты, парижский парламент практически стал анахронизмом. Хоть и поздно, он старается теперь вернуть себе престиж, цепляясь за камзол суверена. Д’Эспремениль – один из немногих дворян мантии, обеспечивших себе место во втором сословии, и он стал пылким сторонником монархии.

Мистер Хейлс наклонился вперед и продолжал, понизив голос:

– У меня много дел, поэтому я вынужден вас покинуть. Но вот нечто только для ваших ушей, это пока держат в строжайшей тайне. Мне стало известно из очень надежного источника, что в следующий понедельник, двадцать второго числа, король намерен провести Королевское заседание. На этом заседании он лично обратится с речью ко всем трем сословиям. Его загнали в угол, и он не может больше колебаться. Его выступление определит судьбу Франции.

Двадцать второго июня Королевское заседание не состоялось, его перенесли на двадцать третье; но приготовления к нему повлекли за собой событие первостепенной важности. Двор не только надежно сохранил тайну, но и совершил глупейшую ошибку – о намерениях короля не сообщили даже господину Байи, всеми уважаемому ученому, которого Национальное собрание избрало своим президентом.

Вследствие этого утром в субботу, двадцатого, представители третьего сословия, придя, как обычно, на заседание, оказались перед запертыми дверьми. Это было сделано лишь для того, чтобы рабочие могли установить в зале подножие для трона, необходимое для выступления короля; но депутаты, естественно, решили, что им пытаются помешать проводить заседания.

Посему они разъяренной толпой перешли в дворцовый дворик для тенниса и там в присутствии многочисленных зрителей дали волю своему негодованию. Мунье предложил всем дать клятву не расходиться до тех пор, пока не будет установлено конституционное правительство, и такая клятва была бурно поддержана при одном-единственном несогласном депутате.

В понедельник положение осложнилось еще больше, потому что граф д’Артуа занял дворик, чтобы сыграть в мяч, но представители Национального собрания перешли в церковь Святого Людовика, и заседание прошло с триумфом. Уже девятнадцатого июня духовенство под впечатлением событий последних дней вышло из состояния нерешительности и проголосовало за совместную проверку верительных грамот 149 голосами против 115. Теперь же большая часть первого сословия, возглавляемая архиепископами Вьенским и Бордосским, присоединилась к третьему сословию в его временном помещении, вместе с двумя примкнувшими к ним дворянами.

Тем временем планы Роджера пошли вкривь и вкось из-за смерти дофина. Если бы все шло как обычно, Роджер постарался бы как можно скорее встретиться с королевой, доложить, что ее письмо доставлено по назначению, и попросить дозволения остаться в ее распоряжении, дабы разведать намерения двора. Но он не решался беспокоить ее в Марли по такому поводу и в весьма унылом настроении остался в Париже. Чтобы немного рассеяться, он занялся возобновлением своих знакомств с самыми разными людьми.

Но в воскресенье вечером Роджер узнал, что двор возвратился в Версаль, и в понедельник утром он уже снова мчался туда. Не без труда ему удалось отыскать де Водрея. Его бывший тюремщик приветствовал Роджера, как старого приятеля, но посоветовал пока не пытаться встретиться с королевой. Он сказал, что их величествам не удалось остаться в Марли наедине со своим горем; напротив, им чуть ли не ежечасно докучали всевозможными советами, как одолеть кризис, и они все еще были заняты этим. Там к ним присоединился Королевский совет, да еще и оба брата короля, и между ними происходили ужаснейшие ссоры.

Господин Неккер приготовил для короля речь, которой яростно воспротивился господин Барантен, хранитель печатей, говоря, что она означает полную капитуляцию перед третьим сословием. Неккер удалился в большой обиде, а сочиненную им речь переработали так, что ее невозможно было узнать. Но никто не мог сказать наверняка, что же в действительности скажет на Королевском заседании переменчивый монарх.

Роджер сказал, что ему бы очень хотелось присутствовать на этом заседании, и де Водрей любезно презентовал ему пропуск на трибуну, отведенную для знатных иностранцев.

Таким образом, на следующий день Роджер встал затемно и рано утром прибыл в Версаль, чтобы занять место в зале Меню-Плезир. Шел сильный дождь, и Роджер обнаружил, что, хотя просторный зал был уже на четверть заполнен священнослужителями и дворянами, которые беседовали, разбившись на небольшие группы, третье сословие заставили дожидаться под открытым небом, пока первые два займут свои места. Поскольку зал был так велик, что мог вместить до двух тысяч человек, подобная беспричинная, вопиющая грубость представлялась совершенно непростительной.

Роджер, будучи англичанином, высоко ценил преимущества политической системы, принятой в его родной стране, где власть была разделена между королем, палатой лордов и палатой общин, так что ни одна из сторон не могла установить свою диктатуру. Он сочувствовал стараниям Французского двора и аристократии сохранить за собой власть, которая позволила бы пресечь всякую попытку представителей масс подорвать существующий порядок. Но они делали это так неуклюже, что Роджера охватывало раздраженное недоумение. Оставив депутатов, хотя бы и крестьянских, мокнуть под дождем, они только выказали свою глупость и полное безразличие ко всему, что выходило за рамки их собственных интересов.

В конце концов третье сословие впустили внутрь, и в назначенное время прибыл король с сопровождающими. Теперь Роджер мог сколько угодно разглядывать множество лиц, скрывавших мысли и планы, которым суждено было определить будущее Франции. Многие из старших прелатов на вид казались жирными, тупыми и самодовольными. Дворяне держали себя высокомерно, но в большинстве своем выглядели узколобыми и не особенно умными. Среди третьего сословия, в общем, чаще встречались умные лица, глаза смотрели более зорко, и чаще можно было увидеть хорошо очерченный, высокий лоб. Роджер решил, что именно здесь сосредоточены четыре пятых всего интеллекта, таланта и инициативности этого собрания.

При появлении короля многие дворяне и священники приветствовали его возгласами: «Да здравствует король!» – но третье сословие хранило враждебное молчание. Молодой дипломат из Баварии, сидевший рядом с Роджером, заметил, что атмосфера сегодня совсем не та, что была пятого мая на открытии Генеральных штатов. Насколько тогда все были полны надежды и энтузиазма, настолько теперь не хватало не только доброжелательности, но и пышного великолепия первого заседания.

Восседая на троне, король объявил свою волю. Упреки третьему сословию за то, что они присвоили себе власть без его соизволения, прозвучали вяло и неубедительно. Когда же два секретаря зачитали решения, принятые от его имени, стало еще очевиднее, что королю не по себе. Большинство этих решений шли вразрез с его настроениями и, очевидно, принадлежали наиболее реакционным членам совета.

В зачитанном заявлении говорилось, что основой конституции должно стать разделение трех сословий, но что они могут проводить совместные заседания, когда сочтут нужным. Было обещано пересмотреть налоги, но все феодальные права и привилегии сохранялись без изменений. Во всех провинциях предлагалось создать свои штаты, но ничего не говорилось о том, что Генеральные штаты соберутся вновь после того, как нынешние будут распущены. Создание Национального собрания и решения, принятые им на прошлой неделе, были объявлены незаконными и потому провозглашалась их отмена.

Наконец, король еще раз взял слово и предложил трем сословиям пока что разойтись, а на следующий день продолжить заседания по отдельности.

Когда монарх удалился, большинство дворян и духовенства последовали за ним, но третье сословие не двинулось с места. Маркиз де Брезе, главный церемониймейстер, вышел вперед и громко обратился к оставшимся:

– Господа, вы слышали приказ его величества.

Все взоры обратились на графа Мирабо. Великий поборник свободы вскочил на ноги и крикнул:

– Если вам приказано выгнать нас, попросите применить силу, потому что сделать это можно только штыками.

Сказано смело. Ведь город был переполнен войсками, и даже в зале и в прилегающих к нему коридорах был размещен отряд гвардейцев. Но Мирабо выразил чувства всех своих коллег, и его слова были встречены громом рукоплесканий.

Де Брезе отказался принять этот ответ от частного лица, и тогда Байи, как президент в своем сословии, твердо заявил, что не в его власти распустить собрание, пока оно не обсудит речь его величества.

Когда де Брезе удалился, поднялся гневный шум. Наконец аббат Сиейес добился, чтобы его выслушали. По своему обыкновению, он высказался кратко и по существу, напомнив депутатам, что сегодня они не стали чем-то меньшим, чем были вчера. После него выступил Камю, предложив вынести резолюцию, что собрание не отступится от принятых ранее указов. Резолюцию приняли единогласно. Затем на трибуну поднялся Мирабо и предложил, чтобы «наше собрание немедленно провозгласило неприкосновенность каждого из депутатов и объявило любого, кто применит к ним насилие, изменником и преступником».

У депутатов были все основания принять такое предложение, поскольку многие из высказывавшихся наиболее откровенно начали опасаться, как бы их не арестовали под предлогом неповиновения приказу короля. Решение было принято подавляющим большинством голосов. Присвоив себе, таким образом, новое право суверенного органа власти – право неприкосновенности своих членов, собрание закончило работу на сегодня.

Роджер провел в Версале еще около часа, беседуя со своими знакомыми, а затем вернулся в Париж и нашел столицу в состоянии сильнейшего волнения. В этот день король неявно признал конституцию, но он уступил слишком мало и слишком поздно. Теперь не только толпа, но и самые почтенные граждане считали, что он должен дать гораздо больше.

Ходили слухи, что Неккер подал в отставку, и в банках началась паника. На следующий день стало известно, что он действительно подавал в отставку, но король, испуганный растущими волнениями, смирил свою гордыню и умолил швейцарца остаться на посту, хотя бы на какое-то время.

Двадцать пятого июня Роджер снова отправился в Версаль и обнаружил там такое же волнение, как и в Париже. В то утро под бурные аплодисменты жителей герцог Орлеанский с сорока семью дворянами присоединился к Национальному собранию, куда каждый час прибывали небольшие группы духовенства, до тех пор державшегося в стороне. Упорнее всего противился объединению архиепископ Парижский. Прошлой зимой он чуть не разорился, покупая на свои деньги продукты для голодающих, но, несмотря на это, на него напала шайка негодяев, грозивших ему смертью, если он не присоединится к собранию. На улицах королевского города то гремело «Ура!», то раздавались злобные выкрики.

Позже Роджер отыскал де Водрея, который согласился рассказать королеве о его возвращении и просил Роджера подождать в Зеркальной галерее, откуда его легко можно было вызвать, если королева пожелает принять его.

В длинной галерее толпились придворные кавалеры и дамы, и Роджера поразило царившее здесь спокойствие по сравнению с бушевавшими снаружи страстями. Безупречно одетые, они изысканно любезно раскланивались при встрече друг с другом, предлагали друг другу понюшку из раззолоченной табакерки, разговаривали о последних скандальных сплетнях, об охоте, о книгах, об опере – о чем угодно, только не о политическом перевороте, поставившем под угрозу их привилегии и доходы. Роджер не знал, восхищаться ли ему их благовоспитанным хладнокровием, – возможно притворным, чтобы не тревожить дам, – или счесть их компанией безнадежных болванов.

Через час прозвучал призыв к тишине, церемониймейстеры громко стукнули по паркету своими жезлами, и все, находившиеся в галерее, выстроились в две длинные шеренги, лицом друг к другу. Когда вошли король и королева, женщины присели чуть ли не до самого пола в глубоком реверансе, а мужчины, стоявшие несколько позади, низко поклонились. Царственная чета медленно двинулась по проходу, то кивая кому-то, то улыбаясь, время от времени король и королева останавливались, чтобы сказать кому-нибудь несколько слов.

Роджер никогда еще не видел короля так близко; король произвел на него большое впечатление. Людовику XVI было в то время почти тридцать пять лет, но из-за своей полноты он казался значительно старше. Он был и так плотного сложения, сейчас же сильно растолстел, и лицом и фигурой, из-за многолетнего переедания. У него был мясистый нос и полные губы, характерные для семейства Бурбонов, скошенный двойной подбородок и голубые глаза навыкате. Даже походка его была неуклюжа, он был начисто лишен того королевского достоинства, с которым и глупец может хотя бы выглядеть величественно.

К большому огорчению Роджера, королева, по-видимому, не узнала его. Дойдя до конца живой аллеи, королевская чета вышла через двери в дальнем конце галереи, и Роджер решил, что дожидался напрасно. Но вскоре за ним пришел де Водрей и повел его в малые апартаменты: уединенный ряд комнаток с низкими потолками, примыкающих к огромной парадной спальне королевы. Ее прислужница, мадам Кампан, отвела Роджера в маленький будуар, где сидела Мадам Мария Антуанетта, проглядывая какие-то бумаги.

Роджеру королева показалась усталой и больной, но она поздоровалась с ним так же приветливо, как обычно, и, очевидно, старалась проявить интерес к путешествию, которое он проделал ради нее. Когда он коротко рассказал о своих странствиях, она выразила свое огорчение по поводу его раны, спросила о своем брате, а затем сказала:

– Вы застали нас в печальном положении, мистер Брук, но это не причина, чтобы забыть наградить вас за оказанную услугу.

– Если вашему величеству будет угодно, – тут же ответил он, – у меня есть две просьбы: одна – за себя, а вторая – за другого.

Королева сделала ему знак продолжать.

– В первый раз я приехал во Францию на судне английских контрабандистов. Около Гавра его потопил французский военный корабль, а всю команду взяли в плен. Капитана звали Дэн Иззард; полагаю, его и его людей отправили на галеры. Возможно, они давно умерли или бежали, но Дэн был славный малый, и если ваше величество…

Королева остановила его взмахом руки.

– По милости Божьей, королева Франции пока еще может хотя бы совершить акт милосердия по просьбе друга. Сообщите все подробности господину де Водрею, и, если эти люди все еще у нас, я прикажу освободить их и вернуть на родину. А что вы хотите для себя, сударь?

Роджер поклонился:

– Только одного, Мадам, – вашего позволения остаться при дворе в скромной надежде, что когда-нибудь я еще пригожусь вашему величеству.

Королева улыбнулась довольно слабой улыбкой.

– Я охотно дарую вам такое позволение, но предупреждаю вас, мистер Брук: в наши дни Версальский двор – не то место, где можно сделать карьеру. Мы с трудом сами себя содержим.

Роджер хотел ответить, но тут дверь распахнулась и в комнату ввалился король. Не обращая ни малейшего внимания на Роджера и мадам Кампан, он закричал:

– Что бы вы думали, Мадам! Только что ко мне приходил д’Эспремениль!

Королева вздохнула:

– Вероятно, с новыми советами, – без сомнения, прямо противоположными бесчисленным мнениям, которые нам пришлось выслушать до сих пор.

Король вытащил из кармана большой носовой платок и принялся утирать красное, вспотевшее лицо.

– Но как вы думаете, что он сказал, Мадам? Что он, по-вашему, сказал? Он хочет, чтобы я созвал парижский парламент, в преданности которого он теперь уверяет меня, двинул на город войска, окружил Пале-Руайяль, арестовал кузена Орлеанского и его союзников, наскоро подверг их всех суду и повесил на ближайших фонарных столбах! Он говорит, что, если я это сделаю, народ будет так поражен, что не решится восстать против нас. Что после этого я смогу распустить Национальное собрание как превысившее свои полномочия и что, если я объявлю указом все разумные реформы, парламент их утвердит, в стране воцарится мир, а монархия упрочится.

– Это не самый плохой совет из тех, что давали монархам в подобных обстоятельствах, – тихо проговорила королева.

– Но, Мадам! – воскликнул в испуге злосчастный король. – Если я не люблю своего кузена и не доверяю ему, это же не причина, чтобы повесить его. А кроме того, подобное тиранство неизбежно затронет невинных людей. Может даже получиться, что нам придется стрелять в толпу и убить несколько человек. Народ любит меня, и я ни в коем случае не допущу кровопролития. Они не изменники, они просто заблуждаются. Нет! Нет! Если уж должна пролиться кровь, пусть лучше это будет моя кровь. Хоть в этом вы согласны со мной, Мадам?

Королева наклонила голову:

– Сир, вы знаете, что я пойму и приму любые меры, какие вы сочтете нужными. Что же вы ответили господину д’Эспременилю?

– Я… я поблагодарил его за совет, – пробормотал, запинаясь, несчастный, – и сказал, что мы против крайних мер, но что мы подумаем об этом. Видите ли, Мадам, мне не хотелось обижать его, ведь намерения у него хорошие, я уверен. Я очень рад, что вы согласны со мной. Теперь прошу меня извинить, я должен выслушать наставления этого нудного господина Неккера.

Король неуклюже поклонился своей жене и, словно нашкодивший школьник, выбежал из комнаты. Наступило краткое молчание, затем королева обратилась к Роджеру:

– Если бы вы были королем, мистер Брук, что бы вы подумали о совете господина д’Эспремениля?

– Я последовал бы ему, Мадам, той же самой ночью, – ответил Роджер, ни минуты не колеблясь. – Только не поймите меня превратно, ваше величество. Я не особенно сочувствую вашим дворянам, и еще меньше – большинству ваших священников. Оба эти сословия ведут жизнь паразитов. Я уверен, чтобы обеспечить Франции прочное будущее, необходимо использовать ум и энергию третьего сословия. Но нельзя позволять ему узурпировать королевские прерогативы. Если уж дело зашло так далеко, полагаю, его величество вправе принять любые меры, и даже прибегнуть к насилию, чтобы заставить замолчать его высочество герцога Орлеанского и восстановить авторитет монархии.

Королева рассеянно кивнула:

– Не вы один придерживаетесь такого мнения, мистер Брук; но я разделяю чувства его величества. Теперь вы можете уйти. Я буду рада видеть вас при дворе.

Возвращаясь верхом в Париж, Роджер с грустью думал о французской аристократии. Хотя в целом он был о них невысокого мнения, ему бы не хотелось быть сейчас одним из них и не иметь иной опоры, кроме столь жалкого короля. Их виды на будущее представлялись ему весьма плачевными, и это мнение подтвердилось на следующий же день.

Спор по поводу королевского выступления выиграл Барантен, но в следующий раз победа осталась за Неккером. По его настоянию король написал президентам старших сословий, кардиналу де Ларошфуко и герцогу Люксембургскому, с просьбой рекомендовать депутатам своих сословий присоединиться к третьему сословию. Оба ответили отказом, и король послал за ними, чтобы умолять их лично. Но они не уступили, предпочитая скорее навлечь на себя неудовольствие короля и проклятия толпы, раздававшиеся при каждом их появлении, чем пойти на уступку, которая, по их мнению, противоречила интересам государства.

Тогда короля охватила паника, и он прибегнул к некоей стратагеме, сильно смахивающей на подлость. Он приказал своему брату, графу д’Артуа, которого дворяне считали главой своего сопротивления, написать письмо, где говорилось бы, что, если они будут упорствовать, жизни его величества будет угрожать опасность из-за народного гнева. Это письмо зачитали в дворянской палате утром двадцать седьмого июня. Доблестный маркиз де Сен-Симон немедленно вскочил на ноги с возгласом:

– В таком случае идем к нему и заслоним его своими телами!

Но большинство решило, что не следует провоцировать вооруженное столкновение. Таким образом, в результате этой хитрости оставшиеся депутаты двух старших сословий, хотя и крайне неохотно, из преданности своему суверену присоединились к Национальному собранию.

Это был постыдный маневр, по мнению Роджера, который в это время находился в Версале и отлично мог судить о происходящем. Он знал, что за всем этим шумом пока не стояло реальной силы, а у двора еще была возможность подавить всякие мало-мальски серьезные волнения.

Уже целую неделю банды хулиганов шатались по улицам, нарушали порядок и осыпали угрозами каждого, в ком им случалось заподозрить противника их кумира, господина Неккера. В окрестностях парка начались столкновения крестьян с лесниками; трое браконьеров были зверски зарублены, один из них – всего лишь несколько дней назад, а окрестные крестьяне, не скрываясь, стреляли дичь в королевских лесах. Повсюду царило невероятное волнение, и за прошедшие четыре месяца в окрестностях Версаля произошло не менее трехсот вооруженных столкновений.

Даже на французскую королевскую гвардию больше нельзя было полагаться, поскольку агенты герцога Орлеанского использовали для разжигания смуты не только мужчин, но и женщин, даже огромное количество парижских проституток было задействовано для подстрекательства войск к мятежу. И в столице, и в Версале средь бела дня стало привычным зрелище группы пьяных солдат под руку с девками, выкрикивающих непристойности о королеве, явно почерпнутые в садах Пале-Руайяля. Более того, как стало известно, в полку организовали тайное общество, члены которого клялись не выполнять ничьих распоряжений, кроме приказов Национального собрания.

Но, несмотря на все это, пока ни один голос не прозвучал против короля, не говоря уже о действиях. С каждой новой уступкой он хоть ненадолго завоевывал популярность в народе и даже когда стоял на своем, к нему проявляли не меньшее почтение. В нескольких часах ходьбы от столицы он держал сорок тысяч войска. Среди швейцарских гвардейцев короля соблюдалась великолепная дисциплина, а поблизости у него имелось еще несколько швейцарских и немецких полков, давно составлявших часть французской армии. Они не говорили по-французски и потому толком не понимали, что происходит вокруг, и были абсолютно надежны, так как их невозможно было переманить на другую сторону. Так что королю нечего было бояться, и, видимо, он это понимал, поскольку при всяком его появлении даже самый разношерстный сброд приветствовал его криками: «Да здравствует король!»

Таким образом, он предал своих дворян, отняв у них последнюю возможность повлиять на экстремистов из третьего сословия, единственно ради того, чтобы избежать дальнейших препирательств с министром, которого он не любил и которому не доверял, но тем не менее не решался отправить в отставку.

Скоро были получены и другие свидетельства его ужасающей слабохарактерности. Герцог де Шатле, полковник французской гвардии, весьма встревоженный открытыми выражениями недовольства в своем полку, арестовал пятнадцать зачинщиков и отправил их в тюрьму аббатства. Одному из арестованных удалось переправить письмо в Пале-Руайяль. По оглашении этого письма поднялся страшный шум, толпа двинулась к тюрьме, сломала тюремные ворота, освободила нарушителей спокойствия и с торжеством вынесла их на руках.

Со времени выборов в Париже набрали огромную силу революционные клубы, которые использовали в качестве своего глашатая группу выборщиков, разместивших свою штаб-квартиру в ратуше. Вместо того чтобы, избрав депутатов в третье сословие, прекратить работу и разъехаться по домам, выборщики продолжали заседать, образовав неофициальный, но очень мощный комитет, ежедневно обрушивавший на своих представителей в Национальном собрании непрекращающийся поток приказов и требований. Теперь выборщики потребовали, чтобы собрание использовало свое влияние на короля и добилось у него помилования для взбунтовавшихся гвардейцев. У собрания, которое само уже было напугано буйством толпы, послушной выборщикам, достало ума выполнить это требование, и злосчастный король уступил их настояниям, одним махом уничтожив всякий авторитет офицеров собственного гвардейского полка.

Роджер теперь каждый день ездил в Версаль. Если бы мог, он и совсем переселился бы туда, но с самого начала заседаний Генеральных штатов город был переполнен, здесь не нашлось бы ни одного свободного чердака. Поэтому Роджеру часто приходилось возвращаться в Париж уже под утро.

Недолгое пребывание под арестом в Фонтенбло сослужило ему хорошую службу. Придворные при встрече в Версале предлагали ему свою дружбу, представляли его своим родным и приглашали на вечера. Хотя время было неспокойное, во дворце жизнь шла своим чередом, только публичные развлечения временно прекратились в связи с трауром по дофину. Дважды герцогиня де Полиньяк приглашала Роджера на свои музыкальные вечера, и оба раза королева милостиво говорила с ним. Теперь он встречал ее по нескольку раз на дню, хотя не всегда мог разговаривать с нею. Благодаря своим приятным манерам Роджер скоро прочно занял место в числе пятидесяти или шестидесяти человек, кого она считала своими личными друзьями.

Вследствие этого он теперь всегда был в курсе последних событий и скоро понял, что партия двора пока еще отнюдь не готова покориться Национальному собранию. Главнокомандующим армией был назначен маршал де Брольи, неустрашимый ветеран Семилетней войны. Он был готов действовать всерьез, если бы парижские толпы подняли оружие против короля. Де Безанваль, старинный друг королевы, был избран командующим войсками в столице. Под началом у этих двоих оказалось пятьдесят тысяч человек, размещенных в Париже и его окрестностях.

При дворе постепенно распространилось мнение, что, если только король по своей природной робости не уступит одно за другим все права, еще оставшиеся у короны, скоро неизбежно разразится гражданская война. Многие считали также, что, хотя за себя слабовольный король, возможно, не в состоянии бороться, он все же соберется с силами, если вспомнит, что власть принадлежит не ему одному, что его долг – передать власть своим детям и будущим, еще не рожденным потомкам.

Посему де Брольи и его подчиненные вели весьма активные приготовления на случай всевозможных чрезвычайных обстоятельств. Дворец и его окрестности превратились в вооруженный лагерь. Для прикрытия мостов через Сену воздвигали батареи, и тысячи людей были заняты на земляных работах по склонам Монмартра, откуда их пушки могли бы бить по восставшему Парижу.

Роджер сообщал мистеру Хейлсу все подробности, какие узнавал сам, но основные факты были общеизвестны. Нечего удивляться, что эти военные меры встревожили Национальное собрание, принявшее их на свой счет. По инициативе Мирабо собрание проголосовало за обращение к королю с просьбой удалить войска.

Десятого июля монарх ответил, что войска собраны единственно для предотвращения дальнейших беспорядков и что, если собрание опасается за свою безопасность, оно может переехать в Нуайон или Суасон. После этого вечером одиннадцатого числа король наконец собрался с духом и отправил Неккера в отставку.

Когда на следующий день эта новость достигла Пале-Руайяля, началось настоящее светопреставление. Масла в огонь подлило известие о том, что Монморен, Сен-При и другие министры, поддерживавшие Неккера, отправлены в отставку вместе с ним и что первым министром назначен вместо него барон де Бретей, близкий друг королевы.

Камиль Демулен, вскочив на стол с добрым десятком пистолетов в руках, призвал толпу к восстанию. Смуглокожие южане герцога Орлеанского и несколько дезертиров присоединились к толпе, которая волной прокатилась по улицам, вломилась в ратушу и захватила все имевшееся там оружие. Весь остаток дня и большую часть ночи в Париже царила анархия. Разбушевавшиеся толпы врывались в тюрьмы, грабили магазины и жгли ненавистные заставы у въездов в город.

Де Безанваль, уверенный, что поплатился бы собственной головой, если бы приказал своим войскам стрелять в народ без высочайшего соизволения, слал за распоряжениями в Версаль одного курьера за другим. Но король был на охоте, и, даже когда он вернулся, от него ничего невозможно было добиться. Тем временем люди де Безанваля начали брататься с мятежниками и дезертировать целыми десятками. Не видя другого средства остановить непокорных, де Безанваль увел на ночь свои войска за город.

Утром тринадцатого июля Роджер, как обычно, отправился в Версаль. Но, добравшись до окраины города, обнаружил, что дорога перегорожена баррикадой из опрокинутых повозок, награбленной мебели и булыжников, вывороченных из мостовой. Баррикаду охранял вооруженный сброд, никого не пропускавший ни в ту, ни в другую сторону. Всех пытавшихся проехать хватали и отнимали все ценное. Верный конь спас Роджера от такой участи, но при виде его дорогой одежды оборванцы разразились злобными криками, и вслед ему полетел град камней.

Вернувшись в гостиницу, он оделся как можно скромнее и снова вышел на улицу, выяснить, что происходит. Вскоре он узнал, что все выезды из города находятся в руках толпы, которая теперь считает Париж осажденным городом. С некоторой тревогой Роджер прикидывал, когда королевская артиллерия начнет обстрел с высот Монмартра, и проклинал тупость короля, который неделю назад мог покончить со смутой при помощи одного военного отряда, вчера утром обошелся бы батальоном, тогда как теперь для этого нужна была целая армия.

В садах Пале-Руайяля Роджер с изумлением увидел, что все каштаны остались без единого листика. Официант в одном из кафе объяснил ему, что, так как зеленый – цвет герцога Орлеанского, Камиль Демулен накануне сорвал листок и засунул его в петлицу, после чего толпа полезла на деревья, чтобы украсить себя таким же образом, прежде чем ринуться в ратушу.

Сад был почти пуст, поскольку наполнявшие его обычно праздношатающиеся нашли себе теперь другое занятие, и Роджер решил отправиться в ратушу, ставшую новым центром вдохновения для толпы. Оказалось, что ратушу окружает огромная волнующаяся масса народа. Роджер два часа упорно проталкивался сквозь толпу, пока пробился внутрь.

Из услышанных им обрывков разговора можно было понять, что выборщики теперь тоже встревожились, и за себя, и за город. События развивались по обычному для революций пути. Вначале наиболее либеральные дворяне и аристократические слои прежнего парламента выступили против короля; их отмели в сторону более решительные реформаторы из третьего сословия; третье сословие, в свою очередь, в последнее время начало уступать наиболее левым элементам клубов и выборщиков; а теперь уже сами выборщики оказались во власти толпы.

Тем не менее выборщики были в большинстве своем люди состоятельные, и они твердо решили не допустить дальнейшего уничтожения собственности, если только смогут этому помешать. Они самовольно взяли на себя функции парижского муниципалитета, но теперь обратились за помощью к господину де Флесселю, купеческому прево, и другим городским чиновникам. Де Флессель с отвагой, которая впоследствии дорого ему обошлась, отвлек большую часть мятежников, назвав им несколько мест, где они якобы могли найти большое количество оружия, но где на самом деле никакого оружия не было. Тем временем выборщики поспешили привести в исполнение проект, принятый ими за два дня до этого.

Проект состоял в формировании гражданской гвардии, по двести человек на округ, – всего двенадцать тысяч человек. Вначале это было задумано в противовес королевским войскам, чтобы при необходимости оказать вооруженную поддержку Национальному собранию; но теперь задуманное воплотилось в жизнь ради защиты безопасности и сохранения имущества почтенных граждан. К ночи отряды уже патрулировали улицы в богатых кварталах, но в предместьях по-прежнему безраздельно властвовала толпа, а в садах Пале-Руайяля происходила пьяная оргия при свете фейерверков стоимостью в тысячи экю, которые агенты герцога Орлеанского продавали народу за четверть действительной цены.

Проведя часа два в ратуше, Роджер кое-как выбрался наружу и вернулся в гостиницу. Уставший от шума и толкотни, встревоженный новым оборотом событий, да к тому же утративший прежнюю любовь к приключениям, которая могла бы его поддержать, Роджер поужинал в одиночестве, затем поднялся к себе в комнату и попытался читать. Он все еще гадал, когда же начнется обстрел, но король снова весь день охотился, а возвратившись во дворец, объявил, что очень утомлен и не в состоянии заниматься делами. Таким образом, в эту летнюю ночь в Париже раздавались только взрывы петард и римских свечей, которые запускали разгульные головорезы в Пале-Руайяле.

На следующий день Роджер выяснил, что, хотя многие районы города все еще в руках толпы, городским органам правопорядка удалось восстановить порядок в западной части столицы и разрушить баррикады на дорогах из города с этой стороны. Роджер оседлал коня и поскакал в Версаль.

В Версале было неожиданно тихо. К большому удивлению Роджера, жители занимались своими обычными делами, словно за последние два дня ничто не нарушало спокойствия в городе. Люди, с которыми он заговаривал, знали, что были какие-то волнения, но не принимали их всерьез, привыкнув за несколько месяцев к постоянным мелким беспорядкам. Тщетно пытался Роджер втолковать кое-кому из придворных, какая опасность нависла над самой структурой государства. Они только предлагали ему понюшку, благодушно уверяя, что «теперь, без этого надутого болвана Неккера, все пойдет как надо».

Немного позже со стороны Парижа отчетливо послышались звуки канонады. Поступили сведения, что толпа атакует тюрьму Инвалидов и Бастилию в надежде раздобыть новые запасы оружия и боеприпасов. Придворные мрачно улыбались и говорили, что несколько ружейных залпов с башен Бастилии скоро научат народ хорошим манерам.

Под вечер начался обычный королевский выход в Зеркальном зале, как вдруг появился герцог де Лианкур в сапогах со шпорами, весь покрытый дорожной пылью. Растолкав одетых в атлас придворных, он без всяких церемоний обратился к королю:

– Сир! Я должен сообщить вам, что народ разграбил тюрьму Инвалидов и, запасшись там оружием, взял штурмом Бастилию.

– Великий Боже! – воскликнул пораженный король. – Да это бунт!

– Это не бунт, сир, – угрюмо возразил герцог. – Это – революция.

Де Лианкур принадлежал к числу наиболее либерально настроенных дворян, к тому же его подозревали в сочувствии герцогу Орлеанскому; тем большее впечатление произвела нескрываемая тревога в его голосе. Но он почти ничего не мог сообщить, кроме самых общих сведений.

Тотчас вслед за ним явился де Безанваль с более обстоятельным отчетом. Он получил сведения от агентов, которых оставил в городе, уходя оттуда с войсками. Король предложил королеве перейти вместе с министрами в другое помещение, чтобы выслушать новости без посторонних. Они удалились в сопровождении Безанваля, де Бретея, де Брольи и еще нескольких человек, провожаемые неизменными церемонными поклонами и реверансами.

Вскоре просочились некоторые подробности. Толпа, захватив в арсенале тюрьмы Инвалидов несколько пушек, двинулась к Бастилии, намереваясь взять там еще оружия. Комендант крепости, маркиз де Лонэ, ответил отказом на их требования и пригрозил, что его солдаты будут стрелять. Тогда толпа атаковала подступы к тюрьме. Им удалось обрубить цепи, поддерживающие внешний подъемный мост.

В гарнизоне де Лонэ было всего тридцать два швейцарца и восемьдесят отставных солдат, а древние пушки годились только для салютов. Поэтому онсогласился принять делегацию для переговоров с условием, что они не будут вести враждебных действий внутри крепости. В ворота прошла группа из сорока человек, и внутренний подъемный мост был опущен. О том, что произошло вслед за этим, рассказывали по-разному. Некоторые говорили, что де Лонэ перебил делегатов, но это было маловероятно, поскольку подобное зверство не могло принести ему никакой пользы. Более правдоподобной казалась другая версия: что один из артиллеристов, разнервничавшись, слишком близко поднес спичку к запалу пушки, нацеленной на делегацию на случай возможного обмана, и нечаянный выстрел убил несколько человек.

Как бы то ни было, толпа, дожидавшаяся снаружи, заподозрив ловушку, направила на ворота все пушки, имевшиеся в их распоряжении, разнесла ворота на части и прорвалась в крепость, сметая все на своем пути. При виде их де Лонэ выхватил у одного из канониров зажженную спичку и бросился к пороховому складу с намерением взорвать крепость, но его схватили его же люди и отдали толпе в обмен на обещание сохранить жизнь и ему, и им.

Дезертиры из французской гвардии, отчаянно сражавшиеся на стороне нападающих, проявили чудеса храбрости, пытаясь защитить де Лонэ и выполнить условия соглашения о сдаче. Но чернь одолела их, приволокла коменданта на Грев-скую площадь, где обычно казнили преступников, и там его умертвили со зверской жестокостью, а затем отрубили голову и с торжеством носили ее, надетую на пику, по садам Пале-Руайяля.

Зарубили и канонира, который стрелял в делегацию, и нескольких его товарищей. Кроме того, в тот же вечер другая толпа призвала к ответу господина де Флесселя, который накануне отправил их искать ветра в поле, вместо обещанного оружия. Его вытащили из ратуши и поволокли на суд в Пале-Руайяль, но по дороге какой-то неизвестный застрелил его. Тогда ему тоже отрубили голову и поместили вместе с головой де Лонэ в том же саду, где и затевались все эти позорные события.

Наслушавшись рассказов об этих жестокостях, Роджер не чувствовал никакой охоты возвращаться на ночь в Париж и с радостью принял приглашение переночевать в апартаментах герцога де Куаньи. На следующее утро пришло известие, что вокруг Парижа снова возвели заставы и что гражданская гвардия никого не пропускает в город. По этому случаю де Куаньи пригласил Роджера оставаться в его временном жилище, сколько он пожелает. Поблагодарив его, Роджер вышел в город купить кое-какие предметы туалета и немного белья.

Вернувшись, он узнал, что Национальное собрание снова прислало королю обращение с просьбой удалить войска из окрестностей столицы, полагая, что это единственный способ восстановить порядок, и что на эту просьбу король ответил отказом. Но немного позже слабовольный монарх передумал и уступил. В этот вечер даже придворные утратили свое обычное хладнокровие, и, хотя они, соблюдая условности, по-прежнему беседовали с дамами о всяких пустяках, при дворе царила мрачная, гнетущая атмосфера.

Шестнадцатого июля стали очевидны истинные масштабы поражения партии двора. Дополнительные гарнизоны покидали Версаль. Маршал де Брольи был отстранен от командования. Де Бретей, Барантен и другие министры-роялисты были смещены со своих постов. В Швейцарию был отправлен на почтовых курьер, дабы снова призвать единственного возможного теперь премьер-министра – господина Неккера.

В этот день Роджер, подавленный видом вытянувшихся физиономий обитателей дворца, отправился в Национальное собрание. Увиденное ужаснуло его. Теперь он понял, как верно было предсказание господина де Перигора, что при полном отсутствии опыта парламентской процедуры заседания Генеральных штатов будут напоминать медвежью свалку. Не было принято никаких правил ведения дискуссии, да никто и не стал бы их соблюдать. Случалось, что не менее пятидесяти депутатов вскакивали одновременно, стараясь перекричать друг друга, а когда кому-то наконец удавалось взять слово, он говорил не как участник продуманного спора, а просто вываливал все планы спасения Франции, какие в тот момент приходили ему в голову. В результате получалось, что слушатели соглашались с одной частью выступления, категорически возражая против другой, а когда наконец приступали к подсчету голосов, две трети участников и сами толком не знали, за что голосуют.

Хуже того, галереи для публики были забиты зрителями, которых никто даже не пытался призвать к порядку. Они выкрикивали шуточки, громко визжали, требовали, чтобы высказались депутаты, которые еще не говорили, приветствовали своих любимчиков пронзительными криками и освистывали тех, кого считали реакционно настроенными. Разумеется, при такой аудитории, состоящей в основном из хулиганов и агитаторов, стоило кому-то из умеренных депутатов попытаться высказать свое мнение, как его тут же заставляли замолчать.

Хотя Роджера ужаснула эта пародия на парламент, он был зачарован зрелищем и пробыл здесь намного дольше, чем рассчитывал. Когда он наконец вышел, уже темнело и время ужина во дворце давно прошло, так что он решил пообедать в городе, прежде чем отправиться к своим друзьям.

Возвращаясь из города, Роджер увидел на большой квадратной площади перед дворцом несколько сотен человек, среди которых было много французских гвардейцев в сопровождении женщин легкого поведения. Они строили баррикады. Революционная лихорадка, все еще будоражившая Париж, дошла и сюда, и теперь группы пьяных буянов распевали под самыми окнами королевы непристойные песни о ней.

Расстроенный, поднялся Роджер по парадной лестнице и пошел к де Водрею. К своему удивлению, он увидел, что его друг швыряет как попало в большой чемодан книги, башмаки и пистолеты.

– Скажите, Бога ради, что это вы делаете? – встревоженно спросил его Роджер.

– Собираю вещи. Слугу я послал за каретой, – коротко ответил граф.

– Вот как! Куда же вы так спешите?

– В Германию, в Голландию, в Англию! Один Бог знает куда.

– Ну же, – настаивал Роджер. – Объяснитесь, прошу вас.

– Я думал, все и так ясно. Я отправляюсь в изгнание.

– В изгнание?!

– Да. Меня отлучили от двора. Час назад ее величество велела мне сегодня же собрать вещи и покинуть Францию.

– Но ведь вы – один из самых старых ее друзей. Чем могли вы до такой степени оскорбить ее?

– Слишком откровенно высказался. Вот уже несколько недель ее брат, император Иосиф, шлет ей одно письмо за другим, уговаривает укрыться у него в Вене от всего происходящего. Сегодня вечером я сказал ей напрямик, что на короля больше не приходится надеяться. Он по самому своему складу не способен справиться с возникшими проблемами. Что она должна или сама поднять знамя монархии и позволить нам обнажить шпаги в ее защиту, или искать спасения в бегстве. Она ответила, что полностью доверяет суждению его величества, никогда не покинет его и свое место королевы, избранной Богом, и не потерпит около себя никого, кто будет плохо говорить о ее муже; таким образом, я должен немедленно уехать за границу.

– Не может быть, чтобы она сказала это всерьез! – порывисто воскликнул Роджер. – События расстроили ее сверх всякой меры, она сама не сознавала, что говорит. В такое время ей еще больше нужны верные друзья. Умоляю вас, не слушайтесь ее приказа. Готов поручиться, завтра она пожалеет о своих словах.

Де Водрей нахмурился и печально покачал головой:

– Нет. Я давно уже сыт по горло придворной суетой. Я полжизни потратил зря, кланяясь и принимая дурацкие позы вместе с толпой других глупцов, которые теперь навлекли на себя страшное бедствие. Я служил ей как мог; служил бы и дальше, если бы она только прислушалась к собственному мужеству вместо того, чтобы разыгрывать преданную и покорную жену при этом несчастном тупице, которого судьба сделала нашим королем. Но она не желает, и, если бы я остался, только еще больше огорчал бы ее, потому что высказывал бы ей истины, которые она и сама знает. Лучше мне уехать.

Напрасно Роджер упрашивал и уговаривал его. Наконец, он оставил графа продолжать сборы. А ведь Роджер знал, что Водрей искренне и бескорыстно любил королеву. Сам он за последние несколько недель так исстрадался по Изабелле, что теперь искренне понимал своего друга.

Невыносимо было думать, что королева и ее верный рыцарь расстанутся в гневе, и, собравшись с духом, Роджер пошел в ее апартаменты.

На его стук дверь в комнату открыла мадам Кампан. Когда он попросил принять его по срочному делу, она взглянула на него с изумлением и сказала, что не может доложить о нем в такой час, а кроме того, все равно ее величество занята беседой с герцогиней де Полиньяк.

В этот момент из комнаты вышла герцогиня. Она прижимала к глазам платок и горько плакала. Роджер снова стал умолять мадам Кампан попросить королеву принять его на одну минуту, и та наконец согласилась с большой неохотой.

Вернувшись через минуту, она сказала, что королева собирается ложиться в постель и никого не может принять. Но Роджер, раз приняв решение, не привык отступать. Он заявил, что его прислал господин де Водрей по необычайно важному делу. И снова мадам Кампан неохотно уступила. Вернувшись во второй раз, она широко раскрыла дверь и, не говоря ни слова, провела Роджера через всю комнату к огромным двустворчатым позолоченным дверям. Когда она коснулась их, одна из створок распахнулась, и Роджер вошел в просторную, богато убранную комнату с высоким потолком, где спала королева и где происходили ее утренние приемы.

Мадам Мария Антуанетта сидела за туалетным столиком и плакала, уронив голову на руки. Когда она обернулась к Роджеру, слезы стояли в ее голубых глазах и текли по щекам. В этом громадном помещении она казалась совсем маленькой и трогательной. Роджер вдруг ощутил необъяснимый порыв броситься к ней и обнять, защищая от бед.

Подавив этот приступ безумия, которое она пробуждала в мужчинах, он, как полагается, трижды поклонился и стал ждать, когда она заговорит с ним.

Вскоре она негромко сказала:

– Вы… вы пришли с поручением от господина де Водрея.

– Я смиренно прошу прощения у вашего величества, – ответил Роджер. – Я пришел передать вам не слова господина де Водрея, а только его мысли, и то лишь под свою ответственность. Он безмерно огорчен тем, как вы с ним поступили.

Королева выпрямилась:

– Сударь! Как вы смеете врываться сюда и требовать у меня объяснений!

Роджер упал на одно колено и низко склонил голову:

– Мадам, я только хотел умолять вас простить его.

Она приложила к глазам платок, затем сказала уже более спокойно:

– Я всего лишь выполнила свой долг, отчитав его за то, что он сказал.

Отбросив осторожность, Роджер воскликнул:

– Но, Мадам! Он так давно служит вам! Он так вам предан! Я знаю, за вас он без колебаний отдал бы жизнь. Как вы могли поступить с ним так сурово! Одно дело отчитать, и совсем другое – отправить верного слугу в изгнание только потому, что он высказался слишком смело, да и то исключительно из преданности вам.

Воцарилось молчание. Роджер по-прежнему стоял, преклонив колено и глядя в пол. Наконец королева сказала:

– Прошу вас, встаньте, мистер Брук. Благодарю вас за ваш приход. Теперь я смогу исправить недоразумение, о котором стала бы глубоко сожалеть. Я говорила с господином де Водреем о двух разных вещах. Во-первых, о его непрошеных советах; во-вторых, о его будущем. Между этими вещами нет никакой связи. Как я теперь понимаю, огорченный тем, что вызвал мое неудовольствие, мой бедный друг, должно быть, смешал все в одно. Я велела ему оставить службу у меня только потому, что, как решили его величество и я, теперь небезопасно находиться во Франции всякому, кто проявлял к нам личную… преданность.

При этих словах у королевы перехватило горло, и она снова заплакала, но скоро сдержала слезы и продолжала:

– Говорят, в Париже уже появились плакаты с требованием головы господина графа д’Артуа, так что король приказал своему брату покинуть страну. Точно такое же приказание получили принц де Конде и принц де Конти, господин де Бретей, маршал де Брольи и многие другие. Вот только что я попрощалась с моим дорогим другом, герцогиней де Полиньяк.

Слезы снова мешали ей говорить, но она с трудом продолжала:

– Де Куаньи, де Линь, всех, кого мы любим, мы отсылаем за границу ради их же безопасности. Они умоляли разрешить им остаться, но король помог мне многих убедить всего через несколько минут после ухода господина де Водрея. В конце концов его величеству пришлось строго приказать им; он велел им уезжать, не теряя ни минуты. И вы, мистер Брук, тоже должны уехать. Хотя вы здесь недавно, уже известно, что вы принадлежите к числу тех, кого называют «партией проклятой королевы». Прошу вас, вспоминайте обо мне иногда, но сейчас оставьте меня и поспешите в Англию.

Роджеру нечего было сказать; сам ничего не видя от слез, он низко склонил голову перед ней.

Когда он хотел поклониться в другой раз, она вдруг порывисто встала и вложила ему в руку свой платок.

– Пожалуйста, передайте это де Водрею, – пролепетала она. – Скажите ему, что я пролила сегодня много слез, но первые слезы, упавшие на этот платок, были пролиты при мысли, что мне приходится отослать его прочь.

Как только мадам Кампан закрыла за Роджером дверь, он бросился в комнату де Водрея. Но опоздал. И чемодан, и его владелец исчезли. Разбросанные по полу письма, лишь частично разорванные, говорили о его поспешном отъезде.

Надеясь догнать своего друга, Роджер кинулся бегом по длинным коридорам, вниз по величественной лестнице и выбежал на ступеньки парадного входа во дворец. Но Мраморный двор был пуст, кареты уже не было видно.

Площадь за оградой была ярко освещена кострами. У костров, взявшись за руки, кружились в дикой пляске мужчины и женщины, словно кошмарные создания на ведьмовском шабаше. Их пьяные крики оскверняли тишину летней ночи.

Роджер все еще сжимал в руке маленький влажный платочек.

Глава 14 Неспокойная интерлюдия

Роджер и не думал следовать уговорам королевы вернуться в Англию. Совершенно очевидно, долг перед своим настоящим начальником повелевал ему оставаться в центре событий. Теперь его занимала новая проблема: раз нельзя больше оставаться во дворце, как без помех добраться до Парижа?

Роджер решил, что утро вечера мудренее, и отправился в свое временное пристанище к де Куаньи. Их апартаменты были в полном беспорядке; герцог и герцогиня уже уехали. Лакей сообщил ему, нахально улыбаясь, что они отбыли полчаса назад через боковой вход, как и многие другие важные господа. Роджер взял парня за шиворот и пинком отправил вон из комнаты, чем несколько облегчил неспадавшее напряжение. После этого он разделся, забрался в герцогскую постель и скоро заснул.

На следующее утро его проблема разрешилась очень просто. Славные парижане изъявили желание видеть своего короля, а Людовик XVI, сколь бы слаб он ни был как монарх, никогда не страдал недостатком физического мужества – ни на этот раз, ни в другие, более ужасные моменты своей жизни.

Тем, кто пытался отговорить его от неосторожного поступка, король отвечал:

– Нет, нет, я поеду в Париж; нельзя ради одного приносить в жертву многих. Я сдамся им. Я отдам себя в руки своего народа, и пусть они делают со мной что хотят.

Что король считал вполне возможным встретить там свою смерть, видно из того, что он составил завещание и принял святое причастие перед отъездом под охраной новых революционных войск.

К этому времени выборщики увеличили гражданскую гвардию до восьмисот человек на округ, доведя таким образом ее общую численность до сорока восьми тысяч человек. По просьбе маркиза де Лафайета, назначенного командовать ею, эти городские органы правопорядка получили название Национальной гвардии.

В молодости Лафайет, пылая жаждой приключений, отправился в Америку и сражался добровольцем против Британии на стороне восставших колонистов. Хотя в то время ему было всего девятнадцать лет, благодаря своему титулу, богатству и связям он получил чин генерал-майора. На самом деле у него под началом было не так уж много войска, но он отважно сражался, заслужил благодарность Конгресса и дружбу Вашингтона и возвратился во Францию национальным героем. На Собрании нотаблей в 1787 году он в одиночку выдвинул и подписал требование, чтобы король созвал Генеральные штаты, так что в каком-то смысле его можно было назвать отцом революции. Теперь ему тридцать один год; у него резкие черты лица, острый подбородок и покатый лоб. Он не блистал умом, отличался тщеславием и диктаторскими наклонностями, но был честен и страстно, искренне желал дать своей стране свободу и демократию. Он пользовался огромной популярностью среди средних и низших классов.

Итак, утром семнадцатого июля король вверил себя Лафайету, отправляясь в Париж. Короля сопровождали всего четверо дворян и дюжина человек охраны. Лафайет ехал верхом перед королевским экипажем; впереди везли знамя покоренной Бастилии, а позади кареты – захваченные пушки, жерла которых заткнули цветами. Остальную часть длинной процессии составляли новобранцы Национальной гвардии, не имевшие пока форменных мундиров, не обученные дисциплине и потому походившие на вооруженную толпу. Среди них затесалось множество женщин, а иногда попадались и всадники, и Роджер без труда доехал вместе с процессией до Парижа.

У заставы короля встретил честный и мужественный Байи, которому вдобавок к его геркулесовым трудам по наведению хоть какого-то порядка на заседаниях Национального собрания неожиданно навязали должность мэра города Парижа. Он вручил королю ключи от города, сказав при этом бестактно, хотя и безо всякой враждебности:

– Эти самые ключи были вручены Генриху Четвертому. Он завоевал народ, а теперь народ завоевал своего короля.

Миновав заставу, Роджер поскорее выбрался из процессии и о происходившем далее узнал только по слухам. Короля проводили в ратушу, где Байи произнес речь, а затем предложил королю новую трехцветную кокарду. Идея принять триколор за национальные цвета принадлежала Лафайету, предложившему соединить красный и синий – цвета Парижа – с белым, цветом короля. После секундного колебания король принял кокарду и прикрепил к своей шляпе, но бедняга так смутился, что не мог найти слов для ответа и только невнятно пробормотал:

– Мой народ всегда может рассчитывать на мою любовь.

И все же, выходя из здания, он был хотя бы отчасти вознагражден за пережитое унижение.

В то утро Лафайет отдал приказ, чтобы в будущем народ приветствовал монарха только криками: «Да здравствует нация!» Но, увидев триколор у короля на шляпе, народ разразился прежними приветственными криками: «Да здравствует король!» – и назад в Версаль его провожали восторженные толпы.

Скоро стало ясно: популярность короля снова возросла; но на этот раз его капитуляция была настолько полной, что можно было ожидать более продолжительной, чем прежде, благосклонности народа.

Новая Национальная гвардия, включившая и французскую гвардию, очень серьезно отнеслась к своим обязанностям. Большинство противозаконных элементов разоружили, и, если не считать убийства бывшего министра Фулона и парижского коменданта де Совиньи, в городе было восстановлено относительное спокойствие.

Роджер возобновил свои прогулки по Парижу; теперь ему стала видна и другая сторона революции. Экстремисты и головорезы составляли небольшую часть населения и в моменты наибольших волнений были заметны не столько из-за своей численности, сколько из-за буйного поведения. В большинстве своем парижане были честные, хорошие люди; они вернулись к обычной работе, по-настоящему счастливые и гордые вновь обретенными свободами. По сравнению с праздными, надменными, узколобыми дворянами и разжиревшими, самовлюбленными священниками они показались Роджеру, в общем, гораздо более искренними и симпатичными, и он глубоко сочувствовал их стремлению не только снова сделать богатой свою страну, но и воспользоваться полагающейся им по праву долей этого богатства.

Как и все в Париже, Роджер отправился посмотреть павшую Бастилию. Этот символ прежней тирании уже начали сносить, человек двести добровольцев с большим пылом приступили к работе; но в крепости было восемь массивных башен, соединенных высокими куртинами, все это было сложено из невероятно тяжелых каменных глыб, поэтому можно было ожидать, что патриотически настроенным энтузиастам не скоро еще удастся сравнять ее с землей. Хотя брали крепость с большим шумом, всего восемь человек погибли во время штурма, а в самой тюрьме оказалось только семь заключенных. Один из них, англичанин по имени майор Уайт, провел в заточении тридцать лет и вышел на свободу с метровой бородой; еще двое были безумны, а оставшиеся четверо – уголовные преступники.

К концу месяца Роджеру стало казаться, что революция, в сущности, закончилась. Было еще неясно, какие люди станут постоянными лидерами в стране и какую внешнюю политику они будут проводить; но после посещения Национального собрания Роджер был убежден, что оно еще долго не определится и потому пока невозможно строить серьезные прогнозы о том, кто в конце концов возьмет верх. Вследствие этого Роджер решил, что в ближайшее время его пребывание в Париже не принесет особой пользы, так что можно взять отпуск на несколько недель; с тем он и отправился в Англию двадцать восьмого июля.

В ту ночь он переночевал в Амьене. Ситуация там была типичной, насколько можно было судить по рассказам о других крупных городах Франции. После многочисленных беспорядков прежние городские власти были свергнуты; наиболее активные из выборщиков взяли на себя управление городом, а местная национальная гвардия по образцу парижской держала в узде наиболее буйные элементы.

На следующее утро, проезжая через какую-то деревню, он обратил внимание на собрание крестьян, которые в большом волнении и гневе слушали выступление агитатора. Через несколько миль он увидел очень похожую сцену и понял: что-то затевается. В Аббевилле, где он собирался остановиться для раннего обеда, у Роджера уже не оставалось сомнений, что начала складываться новая, не менее опасная ситуация.

В городе все шумело. По улицам маршировали вооруженные банды. Национальная гвардия построилась на городской площади, но, по-видимому, не собиралась останавливать мятежников. С трех сторон виднелись поднимающиеся над крышами клубы дыма; похоже, что толпа уже начала жечь дома противников нового царства свободы.

Роджер стал расспрашивать прохожих, ответом ему были самые фантастические слухи. «Королева сговорилась с дворянами похищать и убивать народных вожаков по всей стране. Два дня назад королевские войска вошли в Париж и сравняли его с землей. Швейцарских гвардейцев прислали перебить депутатов Национального собрания. Граф д’Артуа поехал в Германию, чтобы собрать там войско, он уже перешел Рейн с сотней тысяч солдат, чтобы завоевать Францию и поработить французский народ».

Напрасно Роджер уверял своих собеседников, что в этих диких рассказах нет ни грамма правды; ему не верили и говорили, что эти ужасные известия принесли курьеры, приехавшие вчера из Парижа. Когда он сказал, что сам только вчера выехал из Парижа, они заподозрили, что он – агент королевы, присланный усыплять их бдительность лживыми россказнями.

Вдруг сообразив, какой опасности он себя подвергает, Роджер признал, что все эти вещи могли произойти уже после его отъезда, и, видя, что сделать ничего нельзя, поскорее выбрался из города.

Еще через несколько миль он увидел недалеко от дороги замок, охваченный пламенем, а чуть дальше – виселицу с повешенным на ней хорошо одетым человеком; вокруг жертвы отплясывала толпа деревенских жителей. Стало ясно, что вся сельская Франция поднялась, чтобы поквитаться со своими синьорами за долгие века притеснений.

В этот день он видел вдали еще несколько горящих замков и встретил множество отрядов крестьян, вооруженных косами, вилами и старыми мушкетами. Стараясь держаться от них подальше, он пускал своего коня прямо через поля, а если его окликали, давал понять, что он – англичанин и почти не говорит по-французски.

Благополучно достигнув Кале, Роджер вздохнул с облегчением, но и здесь он обнаружил ту же панику, дикий беспорядок и услышал такой же бред. Он сразу поскакал к пристани, хотя и успел сильно проголодаться; но пакетбот, который должен был отплыть в тот вечер, был уже битком набит хорошо одетыми людьми, бегущими от террора. К счастью для Роджера, корабль был английский; прождав часа два в толпе из нескольких сотен желающих попасть на борт, он сумел перехватить одного из офицеров с пакетбота. Золото здесь не помогло бы – его предлагали горстями, но национальность Роджера обеспечила ему три квадратных фута палубы, и на следующее утро он сошел на берег в Дувре.

Роджер еще не знал, что застал самое начало Великого Террора, как он был назван впоследствии. В тот день и в последующие восстали не только крестьяне Па-де-Кале; то же самое происходило и по всей Франции.

Падение Бастилии четырнадцатого июля неожиданно ускорило полную капитуляцию монарха, последовавшую через три дня после этого. Всплеск популярности монарха после этого события опрокинул все расчеты тех, кто строил планы принудить его отречься от престола. Они, как и Роджер, решили, что теперь, когда политическая революция свершилась, в стране наступит спокойствие, если не принять мер к дальнейшему разжиганию анархии. Поскольку на Париж в этом смысле надеяться не приходилось, они обратили свое внимание на провинции.

Двадцать восьмого июля во все концы Франции были тайно отправлены сотни курьеров, которые получили указания распространять такие тревожные новости, чтобы вся страна запылала. Тот факт, что восстания происходили одновременно по всему королевству, неопровержимо доказывал, что эти ужасные повсеместные бесчинства явились результатом тщательно продуманного заговора. Более того, эти невероятные и ни на чем не основанные слухи не принимали бы так единодушно на веру в больших и малых городах, если бы туда приезжало только по одному курьеру. Поэтому все, кто был хоть сколько-нибудь знаком с внутренними пружинами политической ситуации, не сомневались, что великий террор – дело рук беспринципного герцога Орлеанского, действовавшего через огромную паучью сеть масонских лож, которую он контролировал.

Ужасающие результаты превосходили всякое воображение. Испугавшись, как бы ненавистная королева и надменные аристократы не отняли у них только что обретенные свободы, народ обезумел. За несколько дней были сожжены сотни замков, больших и малых. Тысячи дворян вместе с женщинами и маленькими детьми были убиты, во многих случаях замучены до смерти с самой чудовищной жестокостью. Часть этих мелких помещиков были плохими хозяевами, но многие уже прониклись новыми либеральными идеями, мечтали о конституции и старались, как могли, облегчить жизнь своих крестьян. Десятки тысяч дворян сумели бежать за границу, некоторые из них, спасая свою жизнь, успели захватить кое-какие ценности, но большинство изгнанников остались практически без гроша и были обречены долгие годы влачить жалкое существование. Так за одну летнюю неделю Франция заплатила страшную десятину.

Полностью поглощенный своими собственными делами, Роджер совсем упустил из виду, что лондонский сезон уже закончился. Он нашел Вест-Энд опустевшим, в Эймсбери-Хаус оставалось лишь несколько слуг. Друпи Нед уехал неделю назад в Норманруд, поместье своего отца в Вильтшире.

Отсутствие лучшего друга было для Роджера ударом. На сердце у него все еще лежала тяжесть из-за печально окончившегося романа с Изабеллой, и ему было необходимо излить кому-нибудь свое горе. До сих пор он не рассказывал об этом ни одной живой душе. Истерзанному неотступной болью Роджеру стало казаться, что, только поговорив с кем-нибудь о своей беде, он сможет хоть немного облегчить эти страдания. Но на всем белом свете было только двое людей, с кем он стал бы говорить о таких вещах: Друпи и милая Джорджина, а в Эймсбери-Хаус его дожидалось письмо, где он прочел, что прекрасная леди Этередж сейчас находится на берегах Рейна.

Своим смелым, размашистым почерком она с восторгом описывала Вену, рассказывала о балах и приемах во дворце Хофбург, о катании на Пратере, о пикниках на Кобенцеле и полуночных лодочных прогулках по Дунаю; она утверждала, что в Вене самая упоительная музыка и самое блестящее общество во всей Европе. Одно время здесь были обеспокоены болезнью императора Иосифа, а также волнениями в его владениях из-за недовольства подданных императора навязанными им реформами. Но здоровье его понемногу улучшалось, и еще оставалась надежда уладить дело в Венгрии и Брабанте без дальнейшего кровопролития. Как бы то ни было, подобные проблемы отнюдь не мешали Джорджи-не развлекаться, и она уже шесть раз могла бы сделаться австрийской графиней, будь у нее такое желание.

По приглашению графа Апони – весьма светского, красивого молодого человека – она и ее отец на время перебрались в Будапешт и даже погостили в замке графа на озере Балатон. Будапешт нужно видеть своими глазами; здешние дворяне владеют всей западной культурой, но в то же время живут словно в средние века, носят вместо шпаг ятаганы и одеваются с восточной, варварской пышностью. Пока они гостили в замке, Джорджина была приглашена на свадьбу. Свадьбу праздновали три дня, для угощения местных крестьян были зажарены целиком двенадцать быков, и танцы продолжались до утра под музыку цыганского оркестра, источавшего страстную нежность.

Вернувшись ненадолго в Вену, они собирались теперь переехать в Зальцбург, а оттуда – в Мюнхен. К августу они надеялись достичь окрестностей Рейна, так как были приглашены погостить в Дармштадте, а позднее, в сентябре, князь Меттерних пригласил их посмотреть сбор винограда в его поместье при замке Йоханнесберг.

В конце письма она сообщала, что, поскольку зловредная Природа не позволяет ей долго оставаться хорошей, она старается, по крайней мере, соблюдать осторожность и с сестринской заботой советовала Роджеру также следовать этому замечательному правилу.

Дочитав письмо, Роджер невольно рассмеялся, но у него мелькнула мысль: не подведет ли когда-нибудь Джорджи-ну ее жажда развлечений, как это случилось с ним самим. Он от всей души надеялся, что этого не случится, ведь он уже знал, как ужасно, когда ты еще молод, но ничто уже не доставляет тебе удовольствия. К тому же он невольно сравнивал ее беспечное существование с тем, что ожидало бледных, перепуганных молодых француженок, которые вместе с ним переправлялись на пакетботе из Кале. Пусть даже ни одна из них не была одарена тем же сочетанием великолепного здоровья, тонкого ума и ослепительной красоты, все же многие из них воспитывались в такой же атмосфере покоя и комфорта, какая окружала ее в ранней юности; грустно было думать о том, насколько туманно и неопределенно их будущее.

На следующий день Роджер узнал, что неутомимый мистер Питт все еще в Лондоне, и сумел добиться приема. Высокий, худой, молодой, но старообразный премьер-министр предложил ему, как обычно, стакан портвейна и с интересом выслушал рассказ очевидца о последних днях абсолютной монархии в Версале; впрочем, его новости уже устарели.

За четыре месяца, проведенные за границей, Роджер не достиг заметных успехов, если не считать письма королевы, но это было уже дело прошлое; к тому же премьер-министр несколько холодновато заметил, что можно было организовать безопасную доставку копии письма великому герцогу по британским дипломатическим каналам, вместо того чтобы тратить несколько недель на путешествие в Италию и обратно.

Это замечание показалось Роджеру несправедливым. Он возразил, что если бы он не доставил письмо лично, то не смог бы убедить королеву, что выполнил ее поручение, или она могла позднее узнать об этом от своего брата, что было бы не менее губительно.

Мистер Питт признал, что в аргументах Роджера есть смысл, и позволил ему продолжить свой рассказ о впечатлении, которое произвел на него Леопольд Тосканский; но на самом деле министр слушал его вполуха. Если бы Роджер пришел к нему со срочным или важным делом, он выслушал бы его как следует, а так премьер-министр позволил себе мысленно отвлечься, размышляя о предмете, очень заботившем его в то время.

В то лето, следуя идее своего ближайшего друга, великого гуманиста Уильяма Вильберфорса, которую поддержали многие члены парламента и даже его всегдашний противник Чарльз Джеймс Фокс, Питт предпринял решительную попытку добиться отмены работорговли. Но такая отмена затронула бы огромные капиталовложения, особенно в Ливерпуле, Манчестере и Бристоле, и антиаболиционисты заручились поддержкой хитроумного и могущественного лорда-канцлера Терлоу. Уже почти не оставалось сомнения в том, что лорду-канцлеру удастся помешать отмене торговли рабами, и мистер Питт пытался измыслить какой-нибудь способ справиться с противником.

Впрочем, его блестящая память не изменила ему, и, когда Роджер уже собирался уходить, премьер-министр сказал:

– Во время нашей прошлой встречи мы говорили о Семейном договоре Бурбонов. Не случилось ли вам, мистер Брук, обнаружить какие-нибудь обстоятельства, которые можно было бы использовать как средство разрушения этого договора?

Несмотря на свою великую любовь к прекрасной испанке, Роджер знал о состоянии политических отношений между Испанией и Францией немногим больше, чем при своем отъезде из Англии, в чем ему и пришлось сознаться.

Премьер-министр пожал узкими плечами:

– Ну что ж. Дело это не особенно срочное, но мне бы хотелось, чтобы вы имели его в виду. Я разделяю ваше мнение, что пройдет еще месяц-другой, пока в Национальном собрании все утрясется, так что наслаждайтесь остатком лета, а осенью возвращайтесь во Францию и попытайтесь выяснить, что сможете, о намерениях нового правительства.

После визита к мистеру Питту перед Роджером встал вопрос, что ему делать дальше. Ехать домой, в Лимингтон, не хотелось; его мать наверняка стала бы расспрашивать о причинах столь дурного настроения, а он предпочел бы не говорить ей правды, хотя и нежно любил ее. Теперь, когда все его обязанности по отношению к премьер-министру были выполнены, он снова почувствовал искушение броситься в разгул и залить вином горе. Но для разгула нужно общество, мужское или женское. В другое время года он нашел бы в своем клубе нескольких молодых кутил, с которыми мог бы пить и играть в азартные игры, но в августе клуб был закрыт. Роджер был знаком с одной веселой, хорошенькой дамочкой из дорогих, которая жила на содержании у некоего пожилого дворянина в уютной квартирке близ Джермин-стрит. Едва ли ее граф мог явиться к ней в это время года, и Роджер стал подумывать, не развеют ли его тоску одна-две недели, проведенные в ее жизнерадостном обществе. Но он решил, что в настоящее время женские ласки не могут внушить ему ничего, кроме отвращения.

Он оставил свою лошадь в Кале, не успев продать ее, но денег привез с континента столько, сколько у него никогда еще не было. Изабелла не позволяла ему ни за что расплачиваться во время путешествия на юг, в Италию, и таким образом он сэкономил немалую сумму, да к тому же лошади и мулы, купленные во Флоренции, не стоили и восьмой доли той сотни испанских золотых, что она дала ему; у него теперь было почти шестьсот фунтов стерлингов в переводных векселях на Лондон. Казалось просто абсурдным, чтобы, имея в своем распоряжении столько денег, он не мог найти какого-нибудь способа развлечься.

Час или два он бродил по художественным лавкам Вест-Энда, но ни одна из картин ему не понравилась по-настоящему, и один их вид с новой силой напоминал ему об утраченной Изабелле. Вдруг ему пришло в голову, что, возможно, покупка вин могла бы заинтересовать его. Эта идея обладала еще и тем достоинством, что была в известной мере бескорыстна: он знал, что хорошее прибавление к домашнему винному погребу порадует его отца.

Следуя своему намерению и давно усвоенному мудрому принципу, что лучшее в конечном счете всегда обходится дешевле, он отправился в портшезе к поставщикам королевского двора, виноторговцам господам Джустерини и Джонсону, занимавшим дом номер 2 по Пэлл-Мэлл.

Приехав на место, он увидел вокруг печальную картину разрушений, потому что семнадцатого июля здание Королевской оперы в Хеймаркете, находившееся сразу за лавкой виноторговцев, сгорело дотла. Но южный фасад прекрасного творения сэра Джона Ванбру сохранился, и господа Джустерини и Джонсон продолжали торговлю среди развалин.

Мистер Огастес Джонсон-младший, приятный молодой человек, ровесник Роджера, любезно встретил его и уговорил выпить бокал отличного французского коньяка для укрепления здоровья; затем со спокойной уверенностью стал рассказывать о своих товарах. Только что они получили с мыса Доброй Надежды партию «Констанции» исключительно хорошего качества, а также некоторое количество сухого канарского, которому, несомненно, пошло на пользу кругосветное путешествие. Роджер купил немного того и другого и, кроме того, немного портвейна, совершившего плавание на Ньюфаундленд и обратно, немного мадеры, коти-роти, рейнского аликанте, бордо и игристого силлери^[4]. К этому он прибавил несколько фирменных ликеров, многие из которых были ему не знакомы.

После закупки хороших вин Роджер вдруг решил все-таки поехать домой, ради удовольствия самому уложить винные запасы в погреб и не спеша попробовать каждый напиток. Мистер Джонсон заверил его, что бутылки легко можно будет упаковать в плетеные корзины и на следующее же утро отправить с дилижансом; так что Роджер нанял экипаж и на другой день отправился в путь. Он переночевал в Бэйсингстоке и прибыл в Лимингтон третьего августа, после полудня.

Оказалось, что его отец ушел в море в качестве контр-адмирала Средиземноморской эскадры, но мать была дома и встретила его с радостью, тем более что его приезд был для нее сюрпризом. В первый же вечер он отдал ей платок.

Мадам Марии Антуанетты, и, когда леди Мэри Брук узнала, как этот платок попал к ее сыну, слезы закапали на кусочек батиста, который всего восемнадцать дней назад омочили слезы несчастной королевы.

Роджер и сам не знал, как удачно выбрал подарок для матери. Она сразу приписала его печаль пережитым им ужасам, так что он оказался избавлен от необходимости рассказывать ей про Изабеллу или придумывать какие-нибудь подходящие объяснения своему подавленному состоянию. Но через несколько дней, видя, что настроение Роджера не улучшается и он даже не навещает старых друзей по соседству, его мать забеспокоилась и решила устроить небольшой вечер с танцами, чтобы не давать Роджеру замыкаться в себе.

Боясь, как бы Роджер не стал возражать, она ничего ему не говорила до тех пор, пока слуги не начали подготовку к празднику в самый день приема. Тогда она объявила со смехом, что приготовила ему сюрприз, и, не давая времени ответить, принялась перечислять приглашенных, человек двадцать молодежи. Под конец она небрежно упомянула Аманду Годфри, заметив как бы невзначай, что Аманда снова приехала погостить к своему дяде в Уолхемптон. Хотя считалось, что леди Мэри ни о чем не догадывается, ей было прекрасно известно о мимолетном флирте, имевшем место между Роджером и Амандой на прошлое Рождество, и ее очень огорчало, что из этого тогда ничего не вышло.

Леди Мэри не очень надеялась, что Роджер остепенится, даже став отцом семейства. Она смутно представляла себе его работу; из его слов у нее сложилось впечатление, что он доставляет сообщения, слишком конфиденциальные, чтобы доверить их бумаге, от мистера Питта британским посланникам в разных столицах мира и обеспечивает связь между ними; она знала, что путешествия за границу – вся его жизнь, и трудно было ожидать, что он от них откажется. По ее мнению, к этому и не стоило стремиться. У него было слишком богатое воображение и слишком живая натура, чтобы чувствовать себя счастливым среди однообразных занятий сельского сквайра. По-видимому, отчасти он унаследовал свой характер от ее родичей из Западной Шотландии, которые всегда отличались живостью нрава, и хитроумно спланированные набеги на соседские стада удавались им куда лучше, чем скучное и кропотливое разведение собственного скота. К счастью, от отца мальчик унаследовал здравый смысл и упорство в достижении цели.

Леди Мэри и сама была не лишена здравого смысла и знала, что из свиного уха не сошьешь шелковый кисет, так что нечего и пытаться. Ее сын не интересовался сельским хозяйством. Его привлекали книги, картины, древние города и странные иноземные обычаи; так пусть он проводит большую часть своей жизни там, где все это у него будет.

Но, по ее мнению, это не должно было помешать Роджеру жениться. Ее муж, моряк, тоже часто разлучался с нею на годы, выполняя свои обязанности, и это ни в коей мере не мешало их счастью. Такие отлучки только укрепляли духовную связь между ними. Она считала, что Роджеру пришло время жениться. В молодости первая любовь к Атенаис де Рошамбо сохранила его от больших бед, но в прошлом году произошла весьма неудачная история с той русской женщиной; и теперь в любой момент он может связаться еще с какой-нибудь иностранкой. Леди Мэри была совершенно уверена, что только брак с подходящей английской девушкой даст ему ощущение прочного тыла, которое ему так необходимо.

Дядя Аманды, сэр Гарри Бэррард, был очень богат, а его поместье в Уолхемптоне было лучшим в округе. Но, что было для леди Мэри несравненно важнее, Аманда, по ее мнению, была как раз такая девушка, какую ей хотелось бы видеть своей дочерью. Не то чтобы Аманда была особенно красива, или добра, или умна; но было в ней что-то, из-за чего и мужчины, и женщины становились ее друзьями. Иногда она бывала до смешного рассеянна и часто говорила самые возмутительные глупости, но всегда с такой очаровательной непосредственностью, что ее за это любили еще больше. Разговаривая с кем-нибудь, она всегда смотрела собеседнику прямо в глаза, а ее губки – одна из самых привлекательных ее черт – всегда были чуть приоткрыты, словно она готова была в любую минуту рассмеяться. Она вела себя очень естественно, и никто и никогда не слышал, чтобы она сказала или сделала что-нибудь низкое или дурное. Но может быть, главный секрет ее очарования заключался в том, что, совсем не разбираясь в мирских делах, она относилась к человеческим слабостям с пониманием и терпимостью, которые отличают истинную мудрость.

Леди Мэри не сказала Роджеру только об одном: что Аманда за отсутствием родственника мужского пола не слишком преклонного возраста, который мог бы сопровождать ее на праздник, попросила разрешения привести с собой своего поклонника,некоего драгунского капитана. Разумеется, леди Мэри разрешила, и притом с большим восторгом, будучи уверена, что ничто не могло удачнее вывести Роджера из его отрешенного состояния, чем вид девушки, которой он когда-то выказывал свое расположение, сопровождаемой другим пылким воздыхателем.

На сей раз леди Мэри сама не догадывалась о размерах своей удачи. Если бы она могла выбирать среди всех молодых людей Англии, и то не нашла бы для Аманды спутника, способного так взбодрить ее сына. Когда они вечером принимали гостей, стоя у самого порога гостиной, слуга, старый Бен, надевший черный камзол и тем возведенный в чин дворецкого, объявил:

– Мисс Аманда Годфри. Капитан Джордж Ганстон.

Роджер так и застыл на месте, кровь отлила от его лица. Джордж учился вместе с ним в Шерборне и был главным задирой среди ровесников. Много раз он с тупым наслаждением мучил «книжного червя Брука», как он прозвал Роджера. Позже они однажды стрелялись на дуэли, причем каждый легко ранил другого, после чего они помирились по настоянию своих секундантов. Но хотя, поправившись, оба ради соблюдения формальностей пообедали вместе, все же между ними не было ничего общего, за исключением храбрости, и Роджер все еще питал к Джорджу непреодолимую ненависть. Так что один его вид был для Роджера словно красная тряпка для быка.

В следующую секунду Роджер уже взял себя в руки и приветствовал гостей, как полагается благовоспитанному хозяину. Справившись с первым потрясением, он должен был признать, что Ганстон не так злопамятен, как он. Конечно, забыть, что ты кого-то задирал, намного легче, чем забыть, что тебя задирали; надо полагать, Ганстон не пришел бы к ним в дом, если бы не считал, что с прошлым покончено.

Но со временем Роджер начал замечать, что Ганстон ведет себя с Амандой что-то уж очень по-хозяйски; как видно, он прослышал о ее романе с хозяином вечера и теперь нарочно хвастал перед ним своей победой. Бравый вояка действовал напролом, и скоро стало очевидно, что он принял приглашение единственно ради удовольствия восторжествовать над старым врагом, а этого уж Роджер никак не мог стерпеть.

Не то чтобы он был хоть сколько-нибудь увлечен Амандой. Между ними никогда не было ничего, кроме самого мимолетного ухаживания. Едва ли он вспомнил о ней хотя бы раз за последние полгода, а теперь, после утраты Изабеллы, сердце его превратилось в камень, и при обычных обстоятельствах встреча с Амандой не произвела бы на него ровно никакого впечатления. Если бы она пришла с любым другим мужчиной и представила бы его как своего жениха, Роджер от души поздравил бы ее и пожелал им всяческого счастья. Но он не мог допустить, чтобы Джордж Ганстон стал кавалером самой завидной невесты в округе. Может быть, Аманда даже всерьез думает о нем. Так нельзя. Она слишком славная девушка для такого подонка.

Роджер позволил Джорджу покуражиться часок, затем, воспользовавшись удобным случаем, подошел и завязал с ними разговор, как раз когда они с Амандой после танца направлялись к столу с закусками. Он не мог не признать, что они составляли красивую пару. Джордж был ростом не ниже Роджера и к тому же шире в плечах; он был по-своему красив – силен и крепок, с вьющимися рыжими волосами, и алый мундир еще добавлял ему блеска. У Аманды тоже были рыжие волосы, но намного темнее, они напомнили Роджеру тициановские кудри донны Ливии. Но донна Ливия завивала свои локоны, тогда как у Аманды волосы вились от природы, так что она даже не всегда могла с ними справиться. Она была немного выше среднего роста; хорошая фигура, молочно-белая кожа, но летом у нее обычно появлялись веснушки. Черты ее лица были не столько красивы, сколько выразительны, а смеющийся ротик придавал ей совершенно особую прелесть.

Вскоре выяснилось, что полк, к которому приписан Джордж, был расквартирован в казармах в Лимингтоне, чтобы при необходимости оказывать поддержку подразделениям, занимающимся борьбой с контрабандистами. Роджеру было отлично известно, что так обычно и делается, но он с самым невинным видом высказал предположение, что, раз Джорджа интересует искоренение преступности, ему следует пойти служить в соответствующие органы.

Капитан вспыхнул и пробубнил, что ни один джентльмен не станет марать себе руки столь грязной работой. Роджер безмятежно извинился за свое невежество и попросил объяснить, в чем разница между охотой на контрабандистов и ловлей карманников.

Ганстон был не обременен излишним умом и не отличался бойким языком. К тому же последние шесть лет он провел по гарнизонам, вращаясь в провинциальном обществе;

Роджер же обладал врожденным талантом светской беседы, но со времени окончания школы успел побывать при многих дворах и разговаривал с королями. Он умел защелкнуть табакерку, словно принц крови, а по части едкого сарказма не уступил бы самому мистеру Питту. Не выходя из рамок приличия, соблюдать которые его обязывало положение хозяина дома, он за десять минут столько же раз сумел при помощи того или иного тонкого намека выставить Ганстона круглым дураком. Затем, изящно взмахнув кружевным платочком, Роджер раскланялся с Амандой и попросил его извинить, так как ему нужно позаботиться о других гостях.

В тот вечер он только раз танцевал с Амандой, а потом они сидели на лестнице, широким изгибом поднимающейся на второй этаж. Когда Аманда упрекнула его в том, что он был недобр к Джорджу, Роджер ответил, глядя на нее с притворном удивлением:

– Недобр! Моя дорогая Аманда, отчего вы так думаете? На мой взгляд, он отличный парень. Абсолютно на своем месте и такой типичный британец!

– Меня вы не обманете, – улыбнулась она. – Вы считаете его скучным; но во многих отношениях он лучше вас. Мне больше по сердцу его неуклюжая откровенность, чем мелочный цинизм, которого вы набрались за границей.

Роджер понял, что перестарался; но после ее слов он не перестал думать, что Ганстон – грубая скотина. Напротив, он воспринял ее слова как вызов и пригласил Аманду поехать с ним покататься верхом на следующее утро.

Начиная с середины августа они катались вместе почти каждый день и встречались на всех балах, дававшихся по соседству. У Пристландов, в Викарс-Хилл и Бакленд-Мэнор они половину вечера танцевали друг с другом. Но Роджер смутно сознавал, что старые друзья относятся к нему не так, как раньше. Они не могли пожаловаться на его манеры, но чувствовали в нем какую-то новую жесткость. Он перерос их интересы, и, думая, что он зазнался, они, не таясь, отдавали предпочтение простому, шумному Джорджу, который хотя и не бывал при дворах, но «чертовски здорово соображал насчет гончих».

И Джордж тоже боролся за себя. Он был весьма упорен, а Аманда всегда была к нему добра; и все же Роджер своими постоянными уколами добился-таки открытой ссоры. Однажды вечером, в начале сентября, после бала в замке Хайклиф-Касл Джордж в сильном подпитии вызвал Роджера на дуэль.

По всем канонам двоим, уже стрелявшимся раньше, не полагалось драться во второй раз, кроме как в самых исключительных случаях, и Роджер знал, что Джордж рисковал лишиться звания, если о поединке станет известно. Так как вызов был сделан Роджеру, ему принадлежало право выбора места и оружия. На следующее утро он отправил двоих друзей сообщить Ганстону, что он выбирает шпаги, но, если Джордж не получит разрешения командира своего полка биться с обнаженными клинками, они могут уладить дело, сразившись на рапирах с защищенными клинками во дворе поместья Уолхемптон под видом фехтовального состязания, которое нетрудно будет организовать специально для этой цели.

Джордж понимал, что ему ничего не остается, кроме как согласиться на эти условия. Назначили день; было предусмотрено двенадцать поединков, а заключительным должен был стать поединок Роджера с Джорджем. Посмотреть состязание собралась многочисленная компания и в том числе Аманда и два десятка других дам; Роджеру того и было нужно.

Все присутствующие знали о жестокой вражде между участниками последнего поединка, и, как только он начался, зрители затихли в напряженном ожидании. Джордж неплохо владел шпагой, но Роджер изучал искусство фехтования не только в Англии, но и во Франции и бесконечно превосходил противника в мастерстве. Первые несколько минут он играл с Джорджем как кошка с мышью, на потеху дамам, затем принялся гонять его по двору, словно новичка, которому профессионал дает суровый урок. Следующие поединки Роджер выиграл с легкостью, и только под конец ему пришлось напрячь все силы в борьбе с закаленным гусарским майором, но он и тут выиграл со счетом пять – три.

Джордж Ганстон был не такой человек, чтобы дать волю слезам, хотя он охотно сделал бы это позднее, если бы мог. Но и Роджер немногого добился своей победой. Втайне ему было стыдно за свое поведение, так что его ничуть не удивило, когда Аманда сказала ему с необычной для нее резкостью, что с его стороны было невеликодушно так унизить своего соперника. Не удивило его и то, что она весь вечер утешала побежденного Джорджа. Тем не менее после этой истории спеси у Джорджа заметно поубавилось. Остро переживая свое унижение, он два дня спустя взял отпуск, уступив поле боя Роджеру.

При этом известии Роджер сначала пришел в восторг, но очень скоро ощутил горький привкус своей победы. Он вдруг очень ясно понял, что весь прошедший месяц его усилия были направлены на то, чтобы проучить Джорджа, а не на то, чтобы завоевать Аманду, а теперь он остался с Амандой на руках. Кроме того, он понимал, что с того самого вечера, что устроила ради него мать, играл недостойную роль, хотя его и толкнуло на это несчастное состояние души. Мысль, что теперь, возможно, и Аманда будет страдать из-за того, что он ввел ее в заблуждение относительно своих чувств к ней, еще усугубляла его отчаяние.

Через неделю после состязания сама Аманда вызвала его на решительное объяснение. Она никогда не придавала значения условностям и не заботилась о том, что подумают о ней слуги или кто угодно еще, и прошлой зимой несколько раз ускользала из дома своего дяди, когда все уже спали, и прогуливалась с Роджером при свете луны; вскоре после его возвращения они возобновили эти тайные прогулки.

Теперь теплыми летними вечерами, если не было танцев, они спускались к одному из трех чудесных лесных озер Уолхемптона и, достав плоскодонку из лодочного сарая, выстроенного в виде китайской пагоды, проводили около часа на воде.

В этот раз они сидели в лодке, тихо плывущей по течению, и смотрели вверх, на мириады звезд. Несколько минут они молчали, а потом Аманда сказала тихим голосом:

– Не кажется ли вам, что настало время просить у дяди моей руки?

Роджер замер, полулежа на подушках. Подспудно он давно страшился такого момента; хотя он очень привязался к Аманде, но был все так же уверен, что никого, кроме Изабеллы, не сможет полюбить настолько, чтобы жениться.

Через минуту она тихонько рассмеялась:

– Не печальтесь, мой друг, при мысли о столь ужасной участи. Если бы даже вы просили меня выйти за вас замуж, я бы не согласилась.

Роджер почувствовал облегчение, смешанное с некоторым замешательством. Он не был уверен, что она говорит серьезно, и очень боялся ранить ее чувства. Но не успел он придумать, что ответить, как она продолжала:

– Вы любите какую-то другую женщину, ведь правда?

– Не стану отрицать, – сознался он. – А если я заставил вас думать иначе, извинением мне может служить только искренняя привязанность к вам. Но на самом деле это меня не извиняет, и я чувствую себя так гнусно, что впору утопиться в этом озере со стыда.

– Прошу вас, не нужно столь отчаянных поступков, – улыбнулась она, – ведь из этого выйдет такой скандал, который совершенно погубит мою репутацию. Но я с самого начала угадала это по вашим поцелуям. Вы не вкладывали в них душу. Расскажите мне о ней.

Роджер с несчастным видом пожал плечами:

– Я избавлю вас от мучительных подробностей. Она – одна испанская дама, с которой я познакомился за границей. Хотя она папистка, мы с ней обручились, но вмешалась ее родня, и теперь она замужем за другим, так что мое положение безнадежно.

– Так вот в чем причина той ожесточенности, которую заметили в вас все ваши друзья после вашего возвращения. Но это пройдет. Вам нужно чем-нибудь занять свой ум, Роджер, и пусть это будет нечто более достойное, чем выставлять на всеобщее посмешище бедного недотепу Джорджа Ганстона.

– Вы правы, – вздохнул Роджер, – и необычайно великодушны в своей снисходительности к моему непростительному поведению.

– Не думайте больше об этом, – сказала она после минутного молчания. – Мне было очень приятно ваше общество, и я всегда буду вспоминать о вас с симпатией, но больше так не может продолжаться. Пока Джордж ухаживал за мной, я могла позволять вам делать то же самое, ведь все считали, что я просто не могу решить, кого из вас выбрать. Но, прогнав его, вы положили конец нашей дружбе. Теперь весь южный Хемпшир будет с нетерпением ожидать известия о нашей помолвке, а если этого не случится, сразу заработают злые языки. Чтобы избежать такой неприятности, вы или я должны как можно скорее уехать, и пусть лимингтонцы думают что хотят.

Роджер, страшно недовольный собой из-за того, что поставил ее в такое положение, вызвался уехать на следующий же день. Но, поразмыслив, он предложил ей уехать первой, если это не слишком нарушит ее планы, чтобы создать впечатление, словно это она расторгла помолвку.

Поскольку была уже середина сентября и многие собирались вернуться в Лондон, Аманда согласилась, что это разумная мысль. Легко поцеловав его в щеку, она пообещала объявить, что собирается уехать в конце недели. Несколько пристыженный, он вернул ей поцелуй, сказав, что до ее отъезда будет ухаживать за нею еще усерднее, а когда она уедет, запрется у себя дома, словно эта потеря разбила ему сердце. Через минуту они уже увидели смешную сторону комедии, которую собирались разыграть, и дружно расхохотались.

Так Роджер выпутался из затеянной им самим истории куда легче, чем заслуживал. Он был по-настоящему огорчен, когда, состроив самую унылую физиономию, провожал взглядом ее карету, удаляющуюся по направлению к Лондону. С отъездом Аманды он снова остался в одиночестве и вновь впал в мрачное настроение, которое передалось и его матери, разочарованной в своих надеждах. Ему не приходилось притворяться, ведь теперь, оставшись без общества, он снова ушел в себя и, лишившись Аманды, еще горше чувствовал несравненно более значительную для себя потерю Изабеллы.

Посему леди Мэри отнюдь не была удивлена, когда через три дня после отъезда Аманды Роджер объявил о своем скором возвращении во Францию. В следующую среду он вышел в море на борту брига, идущего из Лимингтона с грузом соли, и в четверг вечером, двадцать четвертого сентября, сошел на берег в Гавре.

Глава 15 Убийцы

Всего два месяца назад Францию потрясали волнения столь огромного масштаба, что Роджер ожидал увидеть множество их следов в таком большом городе, как Гавр. Но с некоторым удивлением он убедился, что, кроме новых мундиров Национальной гвардии, не видно было почти никаких признаков свершившейся революции. В городе все было спокойно, и люди занимались своими обычными делами.

Ничто не задерживало его здесь, и потому на следующее утро Роджер приобрел гнедую лошадку со звездочкой на лбу и выехал в Париж. На берегах пролива и после, удаляясь от Па-де-Кале, он то и дело замечал обгорелые стены замков, безмолвно рассказывающие свою страшную повесть, но то тут, то там пейзаж украшали другие, по-прежнему величественные замки, уцелевшие во время бойни, а вокруг них крестьяне мирно трудились на полях, как и многие поколения до них.

Париж внешне тоже мало изменился, только на улицах реже встречались богатые экипажи с лакеями на запятках. На первый взгляд могло показаться, что Франция на удивление быстро преодолела родовые схватки нового порядка.

Но скоро Роджеру стало ясно, что за этим спокойным фасадом далеко не все благополучно. Хозяин гостиницы «Путеводная звезда» на вопрос о том, как он поживает, мрачно покачал головой. Последний месяц дела идут из рук вон плохо. Всяк теперь считает себя не хуже хозяина, а это очень глупо – при таком раскладе далеко не уедешь. Да и что толку смотреть на всех свысока, ведь от этого денег в карманах больше не станет. Рабочим теперь не прикажешь, о всяком пустяке приходится просить, а выполнят они просьбу или нет – это уж как повезет. Большинство их половину времени просто бездельничают, а зарплату хотят получать по-прежнему, каждую неделю. Да еще и прибавки требуют. В этом месье Бланшар готов был даже им посочувствовать, если бы только они честно работали, потому что нехватки зерна все еще продолжались и стоимость жизни возросла, как никогда. Но как повышать людям зарплату, когда твои собственные прибыли упали более чем вдвое, сами посудите? Непонятно, куда подевались все деньги. Говорят, их увезли аристократы, когда эмигрировали тысячами в начале августа. Может, и правда. По крайней мере, в Париже денег точно не осталось.

Куда бы Роджер ни пошел, всюду он слышал тот же печальный рассказ и скоро начал понимать причину происходящего. Четвертого августа в Национальном собрании произошла удивительная сцена. Накануне собранию был представлен доклад о беспорядках в провинции, и депутаты обдумывали, какие меры могли бы успокоить ярость крестьянства.

Двое дворян, виконт де Ноай и молодой герцог д’Эгийон, выступили с предложением торжественно объявить на будущее равенство налогов для всех и отмену феодальных повинностей, за исключением отдельных случаев, когда такие повинности входят в условия долгосрочного договора о покупке земли. Еще несколько аристократов поддержали это предложение, после чего за ними дружно последовали остальные, так что впоследствии это заседание стали называть «Ночь самоотречения».

Епископ Шартрский внес предложение отменить запрет на охоту; де Богарне предложил установить равное наказание за преступления для всех классов и сделать любые чины и ранги государственной службы доступными для всех; Ларошфуко выдвинул идею наделить правом голоса крепостных, еще остававшихся в королевстве. Архиепископ Экса выступил за отмену налога на соль, герцог де Шатле предложил заменить барщину оброком, а епископ Юзесский – признать право нации распоряжаться имуществом Церкви. Тогда депутаты третьего сословия, не желая отстать от других, принялись наперебой отказываться от привилегий тех городов и провинций, представителями которых являлись.

Известный экономист Дюпон де Немур был одним из немногих, кто усомнился в разумности столь глобального ниспровержения древних порядков, и один только граф Лалли-Толлендаль, самый ярый либерал среди дворян, сохранил способность мыслить здраво. Он отправил президенту собрания записку, в которой говорилось: «Никто уже не владеет собой; прервите заседание». Но собрание охватило настоящее безумие. К рассвету все предложения были приняты, и за отсутствием верхней палаты парламента, которая должна была бы утверждать их, эти решения сразу стали законами Франции.

Результаты оказались катастрофическими. В одну ночь была уничтожена вся экономика страны. Уже больше года собирать налоги становилось все труднее, а теперь люди вовсе отказывались платить. Старые суды еще функционировали, хотя все менее действенно, но феодальные суды и многие из верховных были полностью ликвидированы. Национальное собрание в одну ночь уничтожило самую основу французского общества, даже не попытавшись создать хотя бы зачатки какой-то новой системы.

Неудивительно, что денег не хватало. У кого они были, цеплялись за свои сбережения, боясь, что новых взять будет негде. Казна опустела, армия и государственные служащие не получали жалованья. И король ничем не мог помочь, поскольку он уже отдал всю свою золотую посуду для сокращения национального долга. Что не удалось Людовику XIV и Людовику XV при их безудержной расточительности, удалось Национальному собранию. Франция была полностью разорена.

Роджер узнал у месье Обера, что за последние месяцы в британском посольстве произошли некоторые перемены. Сам он не имел контактов с посольством со времени своего возвращения из Италии и не знал, что в начале июля мистер Дэниел Хейлс отправился с визитом в Берлин – эта поездка стала прелюдией к его назначению полномочным посланником в Варшаве – и что в начале августа герцог Дорсетский ушел в отпуск, из которого уже не вернулся. Весной первым секретарем стал лорд Роберт Фицджеральд, он теперь и руководил работой посольства, впредь до назначения нового посланника. Роджер легко мог понять, что его светлость уже не привлекает Париж, откуда столько его друзей отправились в изгнание; он был рад слышать о повышении достопочтенного мистера Хейлса, но отъезд его едва ли мог многое изменить для Роджера, поскольку при встречах с ним Роджер, как правило, только передавал информацию, а не получал ее.

Для того чтобы ознакомиться с деятельностью Национального собрания, уже не нужно было туда ходить или полагаться на часто искаженные рассказы из третьих и четвертых рук. После июльских мятежей все ограничания на прессу были сняты, и в Париже теперь издавалось множество независимых от правительства газет. Они были невелики по объему и скорее напоминали политические памфлеты, но тиражи их выросли до огромных размеров, особенно у наиболее непримиримых изданий. Объем продаж «Парижской революции» Лусталло достиг двухсот тысяч экземпляров, а газета под названием «Друг народа», впервые вышедшая в свет в середине сентября, соперничала с нею в качестве печатного органа крайне левых. Это последнее издание было творением сорокасемилетнего врача по имени Марат, озлобленного неудачника, больного телом и душой, и его яростными тирадами против богачей больше, чем какими-либо другими причинами, были вызваны позднейшие зверства толпы.

Но несмотря на расхождения во взглядах, эти листки излагали суть проблем, которыми занималось Национальное собрание, так что Роджер, закупив несколько старых газет, скоро составил себе в общих чертах представление о положении дел.

Затем он принялся обдумывать: следует ли ему поехать в Версаль и явиться к королеве? Он не сомневался, что она будет рада видеть его теперь, когда многие ее друзья покинули страну, а для мелкой рыбешки вроде Роджера знакомство с нею уже не представляло опасности. Но, подумав, он отказался от этого намерения. Король и его окружение были бессильны управлять грядущими событиями. Теперь власть принадлежала Национальному собранию и нескольким выдающимся людям в Париже. Поэтому он был уверен, что ничего не выиграет, явившись с выражениями своей преданности ко двору, впавшему в полное бессилие. К тому же он все еще был погружен в безнадежную тоску по Изабелле и потому сторонился людей; мысль о возвращении в придворное светское общество казалась ему отталкивающей.

На этот раз он привез с собой несколько старых, поношенных костюмов. Это была его повседневная одежда дома, в Лимингтоне, в ней легко можно было сойти за мелкого землевладельца или почтенного торговца. Итак, отказавшись от нарядов из шелка и атласа, Роджер облачился в простое черное сукно с намерением выяснить, что же затевает его высочество герцог Орлеанский и к чему может привести в Париже почти безнадежный упадок в делах.

Поскольку все теперь были равны и каждый мог, если вздумается, беспрепятственно войти в любое общественное место, и во всех комитетах Парижа ежедневно собиралась толпа любопытных зевак, Роджеру не составило ни малейшего труда проникнуть в залы заседаний городской ратуши.

Здесь он провел целое утро, наблюдая за злосчастным Байи, решающим проблему: как накормить столицу. В качестве мэра он был обязан ежедневно обеспечивать пропитанием семьсот тысяч человек, а при повсеместном развале торговли никак не удавалось накопить запасов больше чем на сорок восемь часов.

Участь этого задерганного человека вызывала у Роджера самое глубокое сочувствие, смешанное с восхищением его способностью сохранять здравость суждений, несмотря на постоянные помехи со стороны зачастую плохо осведомленных коллег и еще хуже осведомленных зрителей.

На следующее утро Роджер отправился взглянуть на генерала Лафайета, который произвел на него далеко не столь сильное впечатление. Лафайет отвечал теперь за безопасность Парижа, и эта работа явно была ему не по силам. Конечно, задача была нечеловечески трудна, поскольку все его войска, кроме одной только старой французской гвардии, составляли добровольцы, все как один проникнутые новой идеей, что мнение рядового не менее, если не более весомо, чем мнение полковника. Но и сам генерал частенько отдавал противоречивые приказы и нередко проявлял слабость, уступая требованиям солдатских делегаций, являвшихся к нему чуть ли не каждый час безо всякого предупреждения.

Роджеру оставалось только попытаться найти местечко в каком-нибудь зрительном зале, где можно было увидеть герцога Орлеанского, и это тоже оказалось совсем нетрудно, ибо принц в погоне за популярностью открыл для публики практически все помещения в Пале-Руайяле. В тот вечер Роджер нашел его в одном из больших салонов в окружении льстивых прихлебателей и стоявших группами у стен зрителей, среди которых можно было увидеть и явных подстрекателей, и просто случайных любопытных.

Луи-Филипу, герцогу Орлеанскому, было в то время сорок два года. Он унаследовал бурбоновскую внешность, но черты лица у него были не так грубы, как у короля, и в отличие от своего кузена он обладал непринужденными, обаятельными манерами. Еще до смерти своего отца, будучи герцогом Шартрским, он приобрел репутацию довольно глупого молодого человека, ведущего весьма рассеянный образ жизни. Он был близким другом столь же распущенного принца Уэльского и часто гостил у него в Англии.

Герцог Орлеанский не славился храбростью. Во время последней войны его отправили служить во флоте с перспективой сменить своего тестя, герцога де Пентьевра, на посту верховного адмирала Франции, но во время единственного боя, в котором ему пришлось участвовать, он, в то время уже тридцатилетний мужчина, спрятался в трюме флагманского корабля. Мадам Мария Антуанетта заявила, что после такого позора невозможно и помыслить о том, чтобы назначить его верховным адмиралом, и вместо этого его сделали гусарским генерал-полковником. Именно поэтому, да еще из-за того, что в ранней юности она отвергла его авансы, герцог жестоко возненавидел королеву.

Смешавшись со зрителями, стоявшими у стены, Роджер заговаривал то с одним, то с другим. Среди прочего он узнал, что хорошенькая женщина, сидевшая рядом с герцогом, была его любовница-англичанка, миссис Грейс Далримпл Эллиот; в настоящее время он делил свои нежные чувства между нею и графиней де Бюффон. Насколько Роджер мог понять, дела герцога были не блестящи, так как он ровным счетом ничего не выиграл от того, что король лишился своей власти суверена. Теперь надежды нации все более обращались в сторону Национального собрания, в ущерб любому частному лицу, мечтавшему возвыситься за счет крушения трона.

Стоя поблизости от одной из групп, Роджер уловил произнесенные кем-то слова: «Было бы глупо раздавать женскую одежду, пока не представится по-настоящему удобный случай».

Страшно заинтригованный, Роджер напрягал слух, стараясь услышать что-нибудь еще, но в эту самую секунду он вдруг заметил знакомую фигуру, мелькнувшую за открытой дверью в дальнем конце просторной комнаты. Это был де Рубек.

Проталкиваясь сквозь толпу, Роджер кинулся в погоню за своим врагом. Добравшись до двери, он увидел, что коридор, куда устремился де Рубек, пуст, но в конце его имелась лестница. Роджер выбежал на лестницу и помчался вниз, но де Рубека нигде не было видно. Роджер повернул назад и снова кинулся вверх, перепрыгивая через три ступеньки, взбежал на третий этаж, но плута, которому он посулил при следующей встрече отрезать нос и уши, и след простыл. В ярости Роджер принялся лихорадочно распахивать все двери подряд, врываясь к самым разным людям, занятым кто делом, кто развлечениями, и, не задерживаясь, чтобы принести извинения, бросался дальше, вторгаясь в следующие апартаменты. Но все его усилия были тщетны. Наконец он вынужден был заключить, что де Рубек, вероятно, все-таки спустился вниз по лестнице и успел затеряться среди толпы, собравшейся в саду.

После этого Роджер два дня провел в Пале-Руайяле. Он не решался расспрашивать о своем враге, опасаясь, что слухи могут дойти до него самого и насторожить негодяя. Но Роджер надеялся, что если будет достаточно долго околачиваться поблизости, то снова увидит его и, если повезет, сумеет незаметно следовать за ним до какого-нибудь тихого местечка, где сможет осуществить свою месть, не боясь, что ему помешают.

Терпение Роджера не было вознаграждено. Целыми часами он вглядывался в лица людей, толпившихся в герцогском салоне, прочесывал коридоры и время от времени наскоро обходил сад. Но ни разу даже издали не увидел никого, кто хотя бы отдаленно напоминал де Рубека. И ни разу больше не слышал так озадачившего его упоминания о раздаче женской одежды. Эта бесплодная охота заняла почти целиком первые дни октября, и только второго вечером он услышал о банкете в Версале.

Вот что произошло в действительности. Недавно туда прибыл фландрский полк для несения службы в королевском городе. По старинному обычаю дворцовая охрана дала обед в честь новоприбывших офицеров. На этот обед были приглашены и офицеры Национальной гвардии. Обед был дан вечером первого октября на сцене придворного театра. В оркестровой яме разместился военный оркестр, а в партере и ложах – многочисленные чиновники и дворцовая прислуга.

Когда банкет уже подходил к концу, оркестр заиграл мелодию «О Ричард, о мой король»^[5], которую встретили такими громовыми аплодисментами, что к королевскому семейству была направлена делегация с просьбой почтить собрание своим присутствием.

Король еще не вернулся с охоты, а королева вначале отказалась идти, боясь, как бы ее появление на такого рода военном сборище не было неверно истолковано. Но в этот момент появился король, и, когда кто-то заметил, что подобное зрелище может развлечь дофина, они решили пойти.

Их появление в королевской ложе было встречено с самым бурным энтузиазмом. Снова заиграли «О Ричард, о мой король», офицеры с криками «Да здравствует король!» и «Да здравствует королева!» едва не разнесли здание и стали умолять королеву привести дофина в зал, чтобы они могли увидеть его вблизи. Она выполнила эту просьбу, спустившись с дофином в зал вместе с королем, который все еще был одет в охотничий костюм, и со своей маленькой дочерью, Мадам Руайяль, десяти с половиной лет.

Дофин, который вплоть до недавней смерти своего старшего брата носил титул герцога Нормандского, был симпатичным четырехлетним крепышом. Его поставили на стол, по которому он бесстрашно прошелся, вызвав еще более бурные выражения преданности. Присутствующие громко клялись в верности ему, королю, королеве и всему королевскому семейству. Наконец они удалились под еще более шумные возгласы любви и преданности, каких не слышали уже многие месяцы.

Эта сцена так поразила офицеров Национальной гвардии, что они посрывали с себя трехцветные кокарды и прикрепили их обратной стороной, чтобы видна была только подкладка – белая, цвета короля; а собравшиеся снаружи рядовые, заразившись их энтузиазмом, столпились под королевскими окнами и до глубокой ночи распевали роялистские песни.

Но в Париже об этом рассказывали совсем по-другому. Говорили, что банкет был специально задуман с целью подорвать лояльность версальских подразделений Национальной гвардии, что королева хотела использовать эти войска, чтобы арестовать Национальное собрание, после чего собиралась укрыться вместе с королем в какой-нибудь крепости в провинции и оттуда бросить на Париж войска, и что трехцветные кокарды якобы топтали ногами, осыпая их самыми гнусными оскорблениями.

Третьего и четвертого числа по всей столице проходили митинги с выражениями возмущения, а возобновившиеся хлебные бунты еще усилили общий беспорядок. В умах взволнованных людских толп постепенно оформились две идеи: что Париж не будет в безопасности, пока король не переедет сюда, и что, только если он будет здесь, город будут должным образом кормить. Пятого утром с рынка к Версалю двинулась огромная толпа рыбных торговок, намереваясь требовать хлеба. Немного позже полчища головорезов вломились в оружейную ратуши и, захватив там оружие, двинулись следом с куда более зловещими, хотя и необъявленными намерениями.

Послали за Лафайетом, и он вывел из казарм Национальную гвардию. Но вместо того чтобы сразу же отдать приказ перекрыть все дороги в Версаль, он почти весь день провел на Гревской площади, обсуждая с офицерами и солдатами, какие меры следует принять и принимать ли их вообще. Только поздно вечером он наконец решил вмешаться и вместе с войсками отправился в Версаль.

Тем временем туда же двинулись еще тысячи парижан и Роджер в их числе. Будучи верхом, он опередил большинство идущих, но, прибыв на место, узнал, что рыбные торговки уже наводнили Национальное собрание и обращались к депутатам, требуя хлеба.

День был сырой, ветреный и холодный, поэтому Роджер ехал к дворцовой конюшне опустив голову и не заметил другого всадника, который миновал арку въезда в конюшню за сотню метров впереди него. Только уже спешившись, они столкнулись лицом к лицу и узнали друг друга. Прибывший первым был Август-Мария, граф де ла Марк, сын великого генерала императрицы Марии Терезии, князя д’Аренберга.

– Я думал, вы в изгнании, мистер Брук! – воскликнул красивый молодой австриец.

– А я то же самое думал о вас, – улыбнулся Роджер. – Я ездил в Англию, но на прошлой неделе вернулся в Париж.

– Я доехал только до столицы и жил там в доме господина де Мерси-Аржанто.

Роджер приподнял бровь, услышав имя австрийского посла.

– Едва ли это разумно, ведь его превосходительство давно известен как ближайший советник ее величества.

Де ла Марк пожал плечами:

– Посольство – территория Австрии, так что там я, вероятно, нахожусь в не меньшей безопасности, чем в любом другом месте этого ныне проклятого города.

Разговаривая, они вошли внутрь, и граф добавил:

– Как я понимаю, вы тоже приехали предупредить их величества о том, что к Версалю приближается угрожающая толпа?

– Я сказал бы, что им очень дурно служат, если они до сих пор не знают об этом, – возразил Роджер. – Но так как, похоже, могут быть серьезные неприятности, я решил, что должен предложить свои услуги.

Де ла Марк гораздо лучше Роджера знал запутанные переходы огромного дворца и все дворцовые порядки, поэтому он шел первым, заглядывая в те помещения, где в этот послеполуденный час, скорее всего, могла находиться королева, но ее нигде не было. Зря потратив двадцать минут, они узнали, что Мадам отправилась на прогулку в Трианонские сады, взяв с собой только лакея. И с королем им не повезло: он был на охоте. В Зале совета они нашли полдюжины господ, по-видимому занятых праздной беседой; среди них был только один министр, граф де Сен-При.

Но к удивлению и радости Роджера, среди них был также и господин де Водрей. Оставив де ла Марка разговаривать с министром, Роджер бросился к своему старому другу и поздоровался с ним за руку, на английский манер.

Де Водрей рассказал, что отвез свою семью в Брюссель, а затем решил, что, будучи генерал-лейтенантом морских пехотинцев, обязан вернуться. Так он и сделал три недели назад; королева приняла его очень милостиво и рассказала о великодушной, но неудачной попытке Роджера исправить недоразумение между ними в ту ночь, когда она отослала за границу многих своих лучших друзей.

Тут к ним подошел де ла Марк. Как выяснилось, торговки рыбой ушли из Национального собрания и теперь собрались возле дворца и требуют встречи с королем. Граф де Сен-При отправил гонцов на поиски короля, королевы, а также господина Неккера, но он нисколько не был обеспокоен и утверждал, что это всего лишь очередной хлебный бунт.

Роджер вместе с де ла Марком стали возражать ему. Оба рассказывали о том, как по дороге в Версаль обгоняли вооруженные шайки. Молодой австриец пошел еще дальше и сообщил, что в посольство поступили сведения о готовящемся заговоре с целью убийства королевы, поскольку у нее одной может хватить мужества отдать приказ о вооруженном сопротивлении экстремистам.

Но министр не давал себя уговорить и в этом нашел поддержку своего коллеги, графа де Монморена, только что присоединившегося к собранию.

Де ла Марк, де Водрей, маршал де Бово, герцог Люксембургский и граф де ла Тур дю Пен вместе с Роджером удалились в дальний угол комнаты. Там они несколько минут сердито перешептывались. Все знали, что Монморен, министр иностранных дел, – создание трусливого Неккера, а Сен-При тоже падал и вновь поднимался вместе со швейцарцем, так что у друзей королевы были все основания подозревать, что их лозунг: «Пусть лучше король лежит в пыли, чем нам лишиться популярности у толпы». Но без разрешения министра они были не вправе предпринять какие-либо шаги к обеспечению обороны дворца.

Наконец прибыл король, а вскоре появилась и королева. Зал совета очистили от посторонних, и король согласился принять делегацию рыбных торговок. Депутат Мунье представил ему шесть женщин, и король сказал им, что, если бы у него был хлеб, который он мог бы раздать, им не пришлось бы идти за этим в Версаль, потому что он уже давно отправил бы этот хлеб в Париж. Искренность короля произвела на женщин большое впечатление, и, выйдя наружу, они попытались утихомирить своих товарок, но за такую перемену во мнениях толпа набросилась на них и чуть не перевешала на фонарных столбах.

Теперь к женщинам присоединились сотни вооруженных хулиганов, но железные ворота, через которые можно было попасть с Парадной площади на территорию дворца, закрыли еще при первом появлении толпы, а во дворе выстроились солдаты фландрского полка и лейб-гвардии. Герцог Люксембургский опасался, как бы не сломали ворота, но он имел постоянно действующий приказ не стрелять в народ без разрешения короля, поэтому пришел к монарху просить о чрезвычайном приказе.

– О приказе! – рассмеялся король, который знал только то, что рассказали ему министры. – О приказе начать войну против женщин! Вы верно шутите, господин де Люксембург.

Стемнело, и толпа несколько раз пыталась атаковать ворота. Произошло несколько стычек с самыми отчаянными, пытавшимися перелезть через ограду, но войскам удавалось отражать эти попытки без стрельбы. Все еще лил дождь, но разъяренная толпа не расходилась. Вокруг дворца по-прежнему раздавались злобные вопли, а внутри король держал один совет за другим.

Депутат Мунье остался во дворце и делал все, чтобы король подписал карт-бланш для новой конституции, дабы успокоить народ. Король не соглашался дать свое одобрение конституции, которая еще даже не была написана, но появившийся к этому времени Неккер тоже стал уговаривать его, и он в конце концов сдался. Эта уступка ничего не дала, поскольку, когда Мунье вышел к народу с сообщением об этом триумфе демократии, вырванном при чрезвычайных обстоятельствах, толпа его освистала, выкрикивая, что их не интересуют политические права на завтра – им нужен хлеб сегодня.

Королева несколько раз приходила в Зал совета, а остальное время беспокойно расхаживала взад и вперед по длинной галерее; но, даже находясь в великой тревоге, она уделила несколько улыбок и дружеских слов де ла Марку, Роджеру и еще нескольким господам, приехавшим из Парижа, чтобы предоставить себя в ее распоряжение.

По обрывкам речей выступавших можно было понять, что господин де Сен-При запоздало осознал наконец, что жизнь королевской семьи действительно в опасности, поэтому он и еще несколько министров стали советовать королю незамедлительно бежать в Рамбуйе и отдать приказ войскам немедленно выступить против мятежников. Но злой гений короля, Неккер, а с ним и Монморен воспротивились этому плану и убедили короля отказаться от него, утверждая, что это приведет к гражданской войне.

В одиннадцать часов пришло известие, что из Парижа подходит Лафайет с Национальной гвардией и что они намереваются силой отвезти короля в Париж. Лишь тогда нерешительный монарх уступил мольбам тех, кто упрашивал его спастись, пока еще не поздно. Было приказано подать шесть экипажей, и королева, мужественно пытаясь не допустить паники, спокойно велела своим придворным дамам собрать самое необходимое, так как они через полчаса уезжают.

Но то ли по глупости, то ли по злому умыслу экипажи велено было подавать к воротам Оранжери, по дороге к которым они должны были миновать Парадную площадь. Толпа, твердо намеренная не расходиться до утра, несмотря на дождь и ветер, разожгла на площади костры и наскоро устраивала на ночь бивак под деревьями. При виде экипажей они сразу догадались о намерениях короля и набросились на кареты. Четыре из них удалось остановить. Два головных экипажа рванулись вперед и достигли Оранжери, но, возможно опять-таки благодаря предательству, ворота оказались закрыты. Толпа догнала экипажи, перерезала постромки и разнесла кареты в щепки.

Тогда Сен-При и де ла Тур дю Пен предложили свои экипажи, стоявшие у заднего входа во дворец. В них королевская семья могла еще спастись. Королева умоляла короля не упускать этот последний шанс, но тут снова вмешался злодей Неккер, говоря, что теперь подобная попытка была бы слишком опасна. Глупец король последовал совету министра, больше, чем кто-либо другой, способствовавшего его падению, вместо того чтобы послушаться своей отважной жены. Вновь склонившись перед решением своего супруга, Мадам Мария Антуанетта не стала больше возражать и даже не испросила разрешения найти возможность спастись ей и детям. По ее лицу текли слезы, когда она вернулась к своим фрейлинам и сказала просто:

– Все кончено, мы остаемся.

В полночь прибыл Лафайет. Он заверил короля, что предпочел бы умереть, чем явиться к нему при подобных обстоятельствах, но что вынужден был это сделать и что последние несколько миль солдаты подталкивали его штыками в спину. И тут же, не переводя дыхания, заявил, что его люди только хотят увидеть короля, поручился за их полнейшую лояльность и взял на себя личную ответственность за безопасность королевской семьи и всех остальных обитателей дворца.

Король молча выслушал эту героическую речь и принял предложенные гарантии безопасности для себя, своей семьи и слуг. Остальные восприняли происходящее далеко не так спокойно. Затем их величестваудалились на ночь. Лафайет разместил вокруг дворца отряды своих людей, а сам лег спать.

Тем временем де Водрей собрал вместе господ де Бово, де ла Марка, де Шевенна, Роджера и еще нескольких джентльменов и сказал им, что, по его мнению, жизни королевы угрожает величайшая опасность. Маркиза де Турзель, ставшая гувернанткой королевских детей после мадам де Полиньяк, рассказала ему, что ее величество получила за вечер не одно, а несколько предостережений.

В записке одного из министров говорилось: «Мадам, решайтесь, или завтра в шесть часов утра вы будете убиты».

Группа лояльных депутатов Национального собрания испросили аудиенцию у королевы и уверяли ее, что ночью она будет убита и что спасти ее может только немедленное бегство. Она ответила: «Если парижане пришли меня убить, пусть убивают меня у ног моего мужа. Я не стану бежать».

Тогда они начали просить позволения остаться при ней, но она сказала, что отдых нужен им больше, чем ей, и, подав им руку для поцелуя, отослала их прочь.

Они умоляли ее хотя бы провести ночь вместе с королем, но, зная, что заговор направлен против нее, она отказалась и велела мадам де Турзель в случае нападения увести детей к королю, чтобы самой встретить опасность в одиночестве и отвести беду от тех, кто был ей дорог.

Наконец, когда ее фрейлины начали умолять ее прислушаться к предостережениям, она сказала: «Моя мать научила меня не бояться смерти. Я буду ждать ее с твердостью».

Когда де Водрей закончил рассказ об этих зловещих угрозах и о необычайном мужестве королевы, никто из его слушателей не мог и помыслить о сне, хотя прошедший день был долгим и трудным. Они договорились стоять на страже в нескольких апартаментах, откуда можно было пройти в покои королевы.

Роджеру выпало стоять в одном из главных салонов дворца, именовавшемся «Бычий глаз». Это название было дано ему оттого, что зал освещало одно-единственное большое круглое окно. Если бы толпа вломилась во дворец, маловероятно, чтобы они направились сюда, поскольку здесь не пролегал ни один из обычных путей в апартаменты королевы, но это был хороший наблюдательный пост, откуда Роджера могли кликнуть на подмогу с одной или с другой стороны.

Было около двух часов ночи. Большинство свечей в большом зале уже потушили, и угасающий огонь в каминах бросал трепещущие отсветы на позолоченную резьбу стен и дверей. Роджер подбросил в один из каминов несколько поленьев, и пламя сразу вспыхнуло, на мгновение осветив картины на стенах поблизости, но гигантские хрустальные канделябры не горели, и расписной потолок тонул в тени.

Какое-то время Роджер сидел у огня, праздно перебирая в уме цепь событий, в результате которых он оказался здесь. Этот конфликт совершенно его не касался, и теперь он уже сам не понимал внезапного порыва, заставившего его галопом помчаться в Версаль. Отчасти ему было любопытно увидеть своими глазами исход очередного кризиса, но было и нечто большее. Он понимал, что как класс дворяне и прелаты получали сейчас лишь то, что заслужили поколениями праздности и скупости, но ведь в нынешнем поколении попадались люди, либерально настроенные, многие из которых относились к нему по-дружески. Может быть, дело народа и правое, но в конечном счете огромное большинство простых людей тоже пострадает, если не удастся сохранить порядок; поэтому каждому мужчине, какой бы национальности он ни был, пристало дать отпор насилию.

И превыше всего – королева. Вспомнив о ее невинности, ее доброте и мужестве, он был рад, что находится сейчас здесь. Роджер знал, что если нападение состоится и он останется в живых, то всегда будет гордиться тем, что обнажил свой клинок в ее защиту.

Всякий раз, как мысли его начинали туманиться, Роджер вставал и прохаживался по залу, чтобы не заснуть. Каждый час через салон проходили офицер и двое лейб-гвардейцев, совершавших обход дворца. Помимо них, весь дворец, казалось, забылся тяжелым сном. Но этого нельзя было сказать о большинстве тридцатитысячного войска и десяти тысячах бандитов, собравшихся снаружи. Всю ночь били барабаны; насквозь промокшие под дождем, они звучали глухо и грозно.

В половине пятого утра Роджер, вздрогнув, очнулся от забытья при звуке мушкетного выстрела. Затем послышался глухой шум с отдельными выкриками и еще выстрелы, но приглушенные длинными коридорами и толстыми стенами. Роджеру было поручено оставаться на своем посту, если только его не позовут на помощь, поэтому он частично высвободил шпагу из ножен и, напрягая слух, прислушивался к звукам схватки, происходившей где-то на первом этаже дворца.

Через несколько минут в стену, возле которой он стоял, вдруг постучали и чей-то голос воскликнул:

– Откройте! Откройте! Выпустите нас! Дайте нам пройти!

Роджер быстро подскочил к стене и уставился на то место, откуда слышались крики. Только теперь при слабом освещении он разглядел очертания небольшой дверцы, искусно замаскированной. Она была всего пяти футов в высоту и около двух с половиной в ширину; верхняя часть ее вписалась в уголок панели, на которой помещалась картина, и вся дверца так точно следовала стенной резьбе, что ее нелегко было заметить. Де Водрей не сказал ему об этой двери, когда поместил на дежурство в «Бычий глаз», и Роджер не имел ни малейшего представления о том, куда она ведет.

Тем временем стук и крики за дверью раздались с новой силой. Роджер решил, что это толпа пытается прорваться внутрь, и поспешно выглянул в коридор, ища, кого бы можно было позвать на помощь, когда дверь сломают. Но длинные коридоры, ведущие в обе стороны, были пусты. Вдали слышались крики, вопли и топот множества бегущих ног.

Вдруг Роджер понял, что в криках за стеной звучала мольба и что голоса были женские. Возможно, кто-то из обитателей дворца пытался спастись именно этим путем. Но Роджер не мог быть в этом уверен, открой он дверь, ворвавшаяся толпа могла смести его в одну секунду.

Он все смотрел на дверь, не в силах принять решение; вдруг среди прочих криков до него донесся возглас:

– Боже мой! Боже мой! Откройте или мы погибли!

Не колеблясь более, он нащупал маленькую задвижку и, просунув палец в неглубокую выемку, отодвинул ее. Дверь распахнулась, и на руки ему упала королева.

Она была в ночной сорочке, поверх которой наспех наброшена нижняя юбка; в руке королева сжимала чулки. Спотыкаясь, она пробежала мимо него, за нею следовали две ее фрейлины. Она бегом пересекла «Бычий глаз», рывком открыла другую низенькую незаметную дверцу в дальнем конце зала и скрылась за нею вместе с дамами.

Позже Роджер узнал, что дверца, которую он открыл, вела в гардеробную королевы и использовалась исключительно королевой и королем, в апартаменты которого вела вторая такая же дверца, через которую она исчезла. Еще он узнал, что эта дверца обычно запиралась только со стороны королевы; видимо, в ту ночь чья-то преступная рука нарочно заперла ее снаружи, со стороны «Бычьего глаза», чтобы не дать королеве спастись от убийц.

Роджер узнал также, что королева наверняка была бы убита в ту ночь, если бы не преданность ее фрейлин. Мадам Огие и мадам Тибо вместе со своими камеристками не послушались приказа королевы ложиться спать и вчетвером сидели всю ночь возле ее спальни, прислонившись спиной к двери. При первых звуках суматохи мадам Огие подбежала к двери в прихожую и увидела, что один из телохранителей королевы, господин де Сен-Мари, с лицом, залитым кровью, обороняется от орды рыбных торговок, выкрикивавших: «Мы пришли в своих белых фартуках вырвать внутренности у королевы, чтобы сделать себе красные кокарды!»

Поскорее захлопнув и заперев дверь, мадам Огие бросилась в спальню. За эти несколько мгновений мадам Тибо уже разбудила королеву, и им удалось выбежать из спальни прежде, чем рухнула дверь в прихожую.

Королева едва успела скрыться в апартаментах короля, как в «Бычий глаз» вбежали дюжина лейб-гвардейцев и других кавалеров с обнаженными шпагами. Среди них была и мадам де Турзель с королевскими детьми. Когда они последовали за королевой, эскорт выстроился перед дверцей, готовый защищать ее ценой собственной жизни.

Тем временем в апартаментах королевы был ад кромешный. Выхватив шпагу, Роджер ринулся через гардеробную. Спальня оказалась пуста, но дальше, в прихожей, шла отчаянная драка. Подоспевшие солдаты Национальной гвардии Лафайета сражались с лейб-гвардейцами, которые, как им сказали, сговаривались коварно перебить их, застав врасплох.

Был там и де Водрей; стоя на столе, он кричал, что их обманули, и умолял противников сложить оружие. Все знали о его либеральных взглядах, так что многие к нему прислушались. Затем вперед выбежал господин де Шевенн и, обнажив грудь, предложил себя в жертву, если это необходимо гражданам солдатам. Тут общее настроение круто переменилось, что так типично для французов; нападавшие провозгласили его героем, обнялись с лейб-гвардейцами и поклялись защищать их от своих товарищей.

Но это был еще не конец. Толпа хлынула вверх по широкой мраморной лестнице и ворвалась в «Бычий глаз». Через другой вход во дворец прибыл Лафайет и добрался до короля, который сделал ему только один упрек: «Сударь, если бы я знал, что вы ляжете спать, то сам остался бы бодрствовать».

Лафайет, хотя и запоздало, проявил и верность, и немалое мужество. Еще во дворе он спас жизнь десяти лейб-гвардейцам, предложив в обмен свою, затем заявил, что отказывается командовать людоедами и уйдет в отставку, если его люди не будут слушаться его приказов. Эти слова стали поворотным пунктом, и его войска начали очищать дворец от санкюлотов.

В этом им помогали лейб-гвардейцы и придворные. В сотне комнат, десятках коридоров и на дюжине лестниц продолжались стычки и схватки. Большинство черни, обнаружив, что Национальная гвардия против них, не оказывали сопротивления, бросались прочь, выкрикивая через плечо проклятия и угрозы, но то тут, то там отдельные группы начинали драться и их не удавалось выгнать без кровопролития. В одной из таких групп Роджер увидел рослую рыбную торговку, которая, ударив одного из солдат резаком, ранила его в руку, затем увернулась от алебарды другого солдата и выбежала из комнаты. Роджер погнался за нею со шпагой в руке.

Все торговки рыбой были одеты одинаково, словно в униформу, так что их было нетрудно отличить. Женщины были по большей части крупные, мускулистые, с грубыми, жесткими лицами, но Роджер с удивлением заметил, что многие из них были значительно выше среднего роста. Та, за которой он погнался, была не ниже его самого.

Видя, что к коридору приближаются двое швейцарских гвардейцев, она кинулась вверх по служебной лестнице. Роджер бросился следом и снова увидел ее этажом выше. Он погнался за ней по коридору, крича, что не причинит ей вреда, если она согласится по-хорошему уйти из дворца. В конце коридора она наткнулась на запертую дверь и, загнанная в угол, обернулась.

Подбегая к ней, Роджер впервые ясно разглядел ее лицо. Лицо это было не женское, а мужское! В следующий миг он узнал в своем пленнике де Рубека.

Ему тут же припомнились слова, подслушанные в Пале-Руайяле за несколько дней до этого, о том, чтобы не раздавать женскую одежду, пока не представится удобный случай. Так вот почему многие торговки были необычайно высоки для женщин! Орлеанисты воспользовались старинной привилегией парижских торговок рыбой запросто обращаться к королю и королеве, переодели убийц в обычное платье рыбных торговок, чтобы те могли смешаться с настоящими торговками и под их прикрытием совершить свое черное дело.

При мысли об очередном предательстве гнев Роджера разгорелся с новой силой. Он уже не думал о том, чтобы отплатить за старые обиды, отхватив мерзавцу нос и уши. С яростным криком он ринулся вперед с твердым намерением убить его. Де Рубек, пригнувшись, жался к запертой двери, занеся свой резак для удара, но так и не опустил его. В последнюю секунду он узнал своего преследователя. Поняв, что это Роджер, он, казалось, был парализован страхом. Щеки мертвенно побелели, небритый подбородок казался синеватым в первом утреннем свете, придавая еще большую нелепость его костлявому лицу под женским чепцом. Челюсть отвисла, обнажив желтые зубы. Казалось, он готов был завопить о пощаде, но не успел. Роджер одним прыжком преодолел расстояние между ними, его каблуки глухо стукнули об пол, и в ту же секунду он вонзил шпагу в скорчившегося от страха противника.

Глаза де Рубека вылезли из орбит, долгий низкий стон сорвался с губ; он повалился на бок и рухнул на пол бесформенной грудой. Наступив на тело ногой, Роджер вытащил из него шпагу и вытер ее полой темной юбки, выглядывавшей из-под белого фартука торговки рыбой.

Какое-то мгновение он стоял неподвижно и, нахмурясь, глядел сверху вниз на человека, который принес ему и Изабелле столько горя. Если бы не зловещая деятельность де Рубека во Флоренции, они сейчас уже были бы женаты и наслаждались безоблачным счастьем в Англии. Убив его, словно крысу, в темном углу, Роджер не чувствовал ни малейших угрызений совести. На его взгляд, самозваный шевалье трижды заслужил смерть: дважды за то, что сломал жизнь Изабелле и самому Роджеру, став причиной их разлуки, а третий раз – за свое участие в покушении на жизнь королевы.

Звуки новой пальбы и возобновившегося сражения внизу вернули Роджера к действительности. Он все еще смотрел на мертвое тело де Рубека, и тут ему в голову пришла неожиданная мысль.

Пока еще невозможно было сказать с уверенностью, удастся ли Лафайету очистить дворец от мятежников. На Национальную гвардию нельзя было положиться – в любой момент какое-нибудь происшествие могло толкнуть их на неподчинение приказам, и они снова начали бы брататься с толпой, а там и присоединились бы к ней. Случись такое, лейб-гвардейцы оказались бы в меньшинстве и королевской семье снова грозила бы опасность. Даже если люди Лафайета будут повиноваться ему и дальше, все же ходили упорные слухи, что они намеревались увезти короля в Париж, а в этом случае королева наверняка не захотела бы разлучаться с ним. Так или иначе, Роджер решил, что, если все пойдет хорошо, от него будет немного проку, но если дело обернется плохо, лучше ему быть поближе к королеве и, возможно, защитить ее в случае опасности.

Торопливо стянув с себя камзол и отстегнув перевязь с ножнами, Роджер стал снимать с де Рубека грубую одежду простолюдинки. Надев рваные юбки, он убедился, что они почти доходили до пола, скрывая его сапоги для верховой езды. Отцепив косицу, прикрепленную на затылке, он как следует потряс головой и растрепал руками свои довольно длинные каштановые волосы, так что они разлохматились и торчали во все стороны; затем надел чепец и пониже натянул оборку на лоб. Роджер угрюмо усмехнулся, обнаружив, что де Рубек носил и фальшивую грудь; он тоже нацепил ее, а сверху холщовую блузу с высоким воротом. Шпагу он решил нести в руке, поскольку большинство торговок были вооружены и одна из них легко могла взять шпагу у какого-нибудь убитого лейб-гвардейца.

Выглянув в окно, он увидел, что мятежников постепенно выгоняют из дворца через главный вход, и решил, что лучше будет присоединиться к толпе. Но в новом обличье ему пришлось бы туго, если бы он столкнулся с отрядом разъяренных роялистов, так что он осторожно, прячась, спустился по черной лестнице и выбрался наружу через боковой выход.

Никто не обратил на него внимания, когда он смешался с толпой. Постепенно Роджер протолкался туда, где давка была всего сильнее и где толпа тесными рядами заполняла Мраморный двор. То и дело раздавались выкрики, призывавшие короля; они все усиливались и через час превратились в настойчивые требования.

Наконец король вышел на балкон, и переменчивые граждане приветствовали его громкими криками; но через несколько минут возгласы «Да здравствует король!» утихли и толпа принялась требовать королеву.

Король удалился, и вместо него появилась королева; она вела за собой Мадам Руайяль, а на руках несла дофина. В толпе раздались свистки, затем послышались крики:

– Хотим тебя одну! Без детей! Без детей!

Мадам Мария Антуанетта ушла с балкона. Через минуту она появилась снова, одна. Глаза она возвела к небесам и подняла свои прекрасные руки, как бы сдаваясь.

Сердце у Роджера замерло, он закрыл глаза. Ему пришла в голову та же мысль, что и ей. Заговорщики требовали, чтобы она вышла одна, так как не хотели ранить детей, но ее собирались застрелить.

Она возвышалась над толпой не более чем на шесть метров и была отличной мишенью даже для пистолетного выстрела, но ее невероятное мужество, казалось, ошеломило даже врагов. Огромная толпа вдруг умолкла, а затем в невольном восхищении все стали кричать:

– Да здравствует королева!

После того как королева скрылась, толпа снова стала требовать короля. Когда он вышел, снова раздались приветственные возгласы, но несколько голосов начали выкрикивать:

– В Париж! В Париж!

Он ушел с балкона, но его заставляли выходить все снова и снова, раз двенадцать за следующий час, и каждый раз эти выкрики звучали все настойчивее, пока вся толпа не начала скандировать:

– В Париж! В Париж!

Позже де ла Марк рассказывал Роджеру, что каждый раз, возвращаясь с балкона, король бросался в кресло со стоном: «Я не знаю, что делать! Я не знаю, что делать!»

Лафайет спросил королеву о ее намерениях, и она ответила холодно:

– Я знаю, какая судьба ждет меня в Париже, но мой долг – умереть, защищая моих детей, у ног короля.

В конце концов Лафайет вышел на балкон и объявил, что король с семьей поедут в Париж после полудня в сопровождении Национальной гвардии.

Часть толпы тут же двинулась в путь, ожидая, что королевский поезд догонит их по дороге; они несли на шестах головы господ Дешюта и де Варикура, двоих убитых ими лейб-гвардейцев. В Севре они остановились и, схватив какого-то несчастного цирюльника, заставили его выполнить страшную работу – причесать мертвые головы.

К часу дня основные войска тоже двинулись по направлению к Парижу. Несколько батальонов Национальной гвардии и еще часть толпы шли во главе процессии, растянувшейся на несколько миль. Далее ехала королевская карета, которая везла короля, королеву, дофина, Мадам Руайяль, младшую сестру короля мадам Элизабет, графа и графиню Прованских и мадам де Турзель. За ними следовали экипажи с приближенными короля, а затем – больше сотни экипажей с депутатами, поскольку Национальное собрание заявило, что не может разлучаться с королем. В арьергарде двигались шестьдесят фургонов с зерном, отобранным у версальского муниципалитета, и еще часть Национальной гвардии вперемешку с остатками мятежников.

К этому времени Роджер очень устал и сильно проголодался. Он не спал уже тридцать часов и ничего не ел с тех пор, как поужинал у стола с закусками, устроенного во дворце на скорую руку. Но он не покинул процессию. Проталкиваясь вперед, прокладывая себе дорогу в давке локтями, проклятиями и прибаутками, он оказался на расстоянии метров шести от королевского экипажа. Ближе он не смог подобраться, потому что давка здесь была так велика, словно карету несли на плечах окружавшие ее рыбные торговки.

Время от времени, вытягивая шею над толпой, Роджер, как мог, оглядывался по сторонам. Шпагу свою он просунул через дыру в своей юбке на уровне бедра, а пистолеты спрятал под накладную грудь. Но теперь ему стало ясно, что, хотя наряд торговки позволил ему приблизиться к королеве, едва ли ему удалось бы вмешаться, если бы оборванцы вздумали напасть на нее. Несколько раз, пока формировалась процессия, какие-то головорезы с сальными космами и зверскими лицами выкрикивали: «Смерть австрийской потаскухе!» – и палили в нее из мушкетов. То ли они плохо целились, то ли стоявшие рядом отводили их мушкеты в сторону, Роджер так и не разобрал, но всякий раз пули пролетали над ее головой, не причиняя вреда. Сам он ни разу не оказывался достаточно близко, чтобы схватиться с ее обидчиками, и теперь понимал, что, если ее убьют, он сможет только попытаться запомнить убийцу, чтобы позднее свершить возмездие.

Король, с присущим ему мужеством, старался прикрыть ее своим телом, а затем, положив ей руку на плечо, заставил опуститься на колени на пол экипажа и оставаться там до тех пор, пока процессия не тронулась. Согласившись переехать в Париж, он еще раз завоевал ложную популярность, и пальба прекратилась. Толпа была довольна им, видя, что ее жирная марионетка пляшет под их музыку. Они пришли в шутливое расположение духа и принялись кричать:

– Теперь у нас есть пекарь, его жена и его мальчишка, скоро будет и хлеб.

Но им по-прежнему доставляло огромное удовольствие оскорблять королеву, так что всю дорогу до Парижа они распевали гнусные песенки и осыпали ее самой непристойной бранью.

Казалось, этот поход никогда не кончится. И действительно, оттого, что люди шли медленно, а из-за отсутствия дисциплины в длиннейшей колонне приходилось часто останавливаться, путь до столицы занял целых семь часов. Наконец-то пришли в Париж, и Байи приветствовал короля льстивыми, но несколько бестактными словами:

– Какой прекрасный день сегодня, когда парижане смогут видеть ваше величество и вашу семью в своем городе!

Спустилась ночь, но испытания еще не кончились. Королевскую семью потащили в ратушу и там заставили еще чуть не два часа выслушивать длинные, витиеватые речи. Байи опять говорил о том, какой сегодня прекрасный день, а король отвечал, что приехал в свой славный город Париж с радостью и доверием.

Он говорил так тихо, что Байи заорал во весь голос, чтобы народу было слышно:

– Его величество желает, чтобы я передал вам, что он с радостью приехал в свой славный город Париж.

Тут измученная, но все еще несломленная королева поднялась с места и воскликнула:

– Сударь, вы забыли сказать: «с доверием»!

Когда эти мучительные процедуры наконец закончились, королевской семье и их приближенным разрешили вернуться в экипажи и при новых криках отвезли во дворец Тюильри. Там ничего не было готово к их приезду; все жилые комнаты дворца были отведены обедневшим пенсионерам двора или же давно стояли пустыми. В них было сыро и грязно, царила непроглядная темень, так как было уже десять часов вечера. С трудом отыскали несколько свечей, и королевская семья начала устраиваться на ночь, насколько позволяли обстоятельства. Пока застилали немногие имеющиеся кровати, маленький дофин растерянно сказал матери:

– Мадам, здесь все так некрасиво.

– Сын мой, – ответила Мадам Мария Антуанетта, – Людовик Четырнадцатый жил здесь и находил, что тут вполне удобно; мы не должны быть более привередливы, чем он.

Видя, как она измучена, мадам де Турзель забрала у нее ребенка и отвела в комнату, которую кто-то наспех прибрал для них. Здесь была только одна кровать, три входа с разных сторон, и ни одна дверь не закрывалась, так как они покоробились от сырости. Гувернантка уложила дофина в постель, подперла двери мебелью, какую только смогла сдвинуть с места, и всю ночь просидела в кресле у его кровати.

Проводив королеву до входа во дворец Тюильри, Роджер, спотыкаясь на каждом шагу, дотащился до гостиницы «Путеводная звезда». Месье Бланшар вначале не узнал Роджера в его странном одеянии и не хотел впускать. Но Роджер, прохрипев свое имя, оттолкнул хозяина в сторону и, шатаясь, как пьяный, от усталости, поднялся в свою комнату. Он уже давно не чувствовал голода, ему было не до того. Он не смыкал глаз два дня и одну ночь, поэтому бросился на постель прямо в женской одежде и проспал целые сутки.

В этом он был счастливее королевы. На следующее утро тысячи парижан, не успевших накануне увидеть их величества, окружили Тюильри и стали громко требовать, чтобы они показались народу. Большую часть дня король и королева провели, выполняя это требование толпы, состав которой все время обновлялся.

Приезд короля в Париж на время успокоил большинство недовольных. Хотя хлеба не стало больше, все были уверены, что каким-то чудом король скоро обеспечит всех запасами зерна. При каждом его появлении воздух сотрясали крики: «Да здравствует король!» – и даже королеве досталось немного отраженной популярности.

Но все это было поверхностное, не более чем естественное выражение преданности престолу, которую все еще испытывало большинство населения. Истина состояла в том, что шестнадцатого июля король утратил свою прежнюю власть абсолютного монарха, а шестого октября лишился и личной свободы. Часовые Национальной гвардии стояли теперь у всех выходов из дворца, в коридорах и у стен комнаты, где он принимал пищу. Теперь королевской чете было непросто даже поговорить наедине.

Так обстояли дела, когда утром восьмого октября Роджер, снова одетый в один из своих скромных костюмов, отправился в Тюильри засвидетельствовать свое почтение королеве.

Ему показалось, что она постарела за последние несколько дней, но приняла его со своей обычной любезностью, обаянием и проницательностью. Она сразу вспомнила, как он приезжал пятого числа в Версаль, чтобы предложить свои услуги, и поблагодарила его за себя и за короля.

Когда он спросил, не может ли быть еще чем-нибудь полезен, она ответила:

– В эти дни у нас осталось очень мало друзей, мистер Брук. Если вы полагаете, что можете приходить сюда время от времени без опасности для себя, я всегда буду рада вас видеть.

Ужасные события пятого и шестого октября в Версале привели по крайней мере к одному благому результату. Очень многие утверждали, что видели своими глазами, как герцог Орлеанский, в тяжелом пальто и широкополой шляпе, надвинутой на глаза, стоя на верху мраморной лестницы, указывал убийцам дорогу к покоям королевы. Во всяком случае, все были согласны в том, что нападение на дворец организовал его высочество. Вследствие этого он в одночасье утратил популярность среди всего населения, кроме разве что самого гнусного отребья и нескольких личных союзников.

Были все основания подозревать, что сторонники абсолютно различных взглядов, такие, как Неккер, Мирабо, Сен-При, Монморен, де Перигор и герцог де Лианкур, были в той или иной мере замешаны в заговоре с целью принудить Людовика XVI отречься от престола и сделать регентом герцога Орлеанского. Но никто из них не был готов пойти ради этого на убийство, и все они понимали, как опасно подстрекать толпу на подобные насильственные действия. Они резко осудили произошедший мятеж и самым настойчивым образом добивались публичного расследования его причин.

Маркиз де Сент-Урюж, которого опознали в одном из мужчин, переодетых торговками, и еще несколько приближенных герцога Орлеанского были арестованы, а четырнадцатого октября герцог покинул Париж, оставив последних своих приверженцев в полной растерянности. Позже стало известно, что у него состоялась краткая и сухая беседа с королем, в ходе которой он согласился отправиться с дипломатической миссией в Англию. Все решили, что, опасаясь публичного расследования, король предпочел отослать его прочь, чтобы не пришлось разоблачить одного из членов собственной семьи как потенциального убийцу.

В течение нескольких недель после водворения королевского семейства в Тюильри Роджер посещал королеву, пользуясь ее разрешением, хотя и не пытался больше играть роль сторожевого пса, поскольку обстановка теперь казалась немного более спокойной. Он все еще не мог совладать с сердечной болью, и каждую ночь его терзали мысли об Изабелле в далеком Неаполе, не давая ему и днем радоваться жизни; но он не позволял своему горю мешать работе и с мрачным упорством продолжал начатое. Национальное собрание заседало теперь в Манеже в Тюильри. Роджер старался познакомиться с как можно большим числом депутатов, собирая материал для своих отчетов мистеру Питту; и каждый день он присоединялся к небольшой группе джентльменов, продолжавших являться к королеве.

Третьего ноября, во время одного из таких визитов, к нему подошла мадам де Турзель и тихонько сказала:

– Прошу вас, сударь, останьтесь, когда остальные посетители уйдут. Ее величество желает поговорить с вами наедине.

Роджер послушно задержался, пережидая, пока разойдутся другие дамы и господа, после чего королева подала ему знак следовать за ней в соседнюю маленькую комнату. У дверей салона стояли двое гвардейцев Национальной гвардии. В комнате никого не было, но она, очевидно, опасалась, как бы кто-нибудь из окружавших ее многочисленных шпионов не вошел без стука, – что теперь часто случалось, – поэтому дала Роджеру в руки моток шелковых ниток и жестом предложила сесть на низенькую скамеечку рядом с пяльцами и, сев сама, принялась сматывать нитки в клубок. Не поднимая глаз от работы, она прошептала:

– Мистер Брук, полгода назад вы согласились выполнить для меня одно опасное поручение и выполнили его с большим мужеством и находчивостью. Теперь я в еще более трудном положении, чем тогда, и еще больше нуждаюсь в друзьях. Почти все, кто бывает здесь, находятся под подозрением, но вас подозревают меньше, потому что вы – англичанин и еще потому, что вы достаточно сдержанны и на людях не выказываете своего сочувствия к нам. Согласитесь ли вы еще раз послужить мне, совершив еще одно путешествие?

Роджер был почти уверен, что едва ли что-нибудь выиграет, взявшись выполнить еще одно поручение. Он уже завоевал ее доверие настолько, насколько это было возможно в его положении. Более того, еще одно путешествие означало, что ему придется уехать из Парижа в ущерб своей секретной работе, а в этот раз у него уже не будет убедительных аргументов, которые он мог бы привести мистеру Питту в свое оправдание.

И все же, не будучи в настоящий момент занят каким-то особо важным для своей страны предприятием, он решил, что возможность навлечь на себя неудовольствие начальства, оставив на время свой пост, не должна перевесить просьбу этой несчастной, но отважной женщины. Людям, занимавшим посты неизмеримо выше его, случалось рисковать карьерой ради куда менее достойной цели, и он знал, что, если откажется, всю оставшуюся жизнь будет стыдиться своего поступка. Итак, хотя ему очень не хотелось рисковать увольнением со своей настоящей службы, Роджер ответил после не более чем минутного колебания:

– Мадам, я буду рад служить вам чем только смогу. Приказывайте, прошу вас.

Она улыбнулась ему благодарной улыбкой и сказала со слезами в голосе:

– Речь идет о моем сыне. Не знаю, как смогу я заставить себя расстаться с ним. Но я пришла к решению, что это – мой долг. Он – это Франция, будущее Франции, а я уверена, что, если он останется здесь, его убьют, как и всех нас.

– Нет, Мадам, нет! – запротестовал Роджер. – Обстановка с каждым днем становится спокойнее.

Она нетерпеливо покачала головой:

– Не обманывайтесь, мистер Брук. Это спокойствие всего лишь затишье перед новой, еще более страшной бурей. Но, я думаю, нам даровано, может быть, несколько месяцев, чтобы сделать все, что в наших силах, и мое самое сокровенное желание – переправить дофина в безопасное место, пока не разразилась буря. Больше того, если станет известно, что он вне пределов досягаемости наших врагов и через него сможет продолжиться королевский род, это окажется дополнительной гарантией безопасности для его отца, короля.

Роджер кивнул.

– В этом есть смысл, Мадам, и, возможно, ваша личная жертва может в конечном счете стать совсем не напрасной.

– Но я не могла придумать, куда отослать его, – продолжала королева. – Узнав, что его отправили за границу, народ придет в ярость, а Национальное собрание может потребовать вернуть его, поэтому я должна выбрать такую страну, которая готова была бы отклонить подобное требование, рискуя навлечь на себя враждебность со стороны Франции. Вначале я подумала о своем брате, императоре Иосифе, но он снова очень болен, а в его владениях такие беспорядки, что я не решусь обременить его еще одной заботой.

Она уже плакала, и, пока промокала глаза платком, Роджер украдкой бросил на нее тревожный взгляд. Альтернатива была очевидна: другой ее брат, Леопольд Тосканский, а Флоренция была единственным городом в Европе, куда он не мог явиться без очень серьезного риска.

Через минуту она снова заговорила:

– Я уверена, великий герцог Леопольд взял бы дофина к себе, если бы я попросила об этом, но мальчику необходима материнская забота, и, мне кажется, моя сестра скорее способна воспитать его так, как мне бы хотелось. Но прежде ей нужно будет заручиться согласием своего мужа принять гостя, чье присутствие может вызвать разлад в отношениях между его королевством и Францией. Возьметесь ли вы, мистер Брук, поехать с моим посланием к королеве Каролине и привезти ответ: согласен ли король Фердинанд дать приют моему сыну при Неаполитанском дворе?

Глава 16 Об одной ночи в Неаполе

В одно мгновение взгляды Роджера на жизнь совершенно переменились. Целых пять месяцев он был мизантропом, озлобленным циником, хватавшимся за первое попавшееся занятие, но он был бессилен увлечься по-настоящему работой или развлечением. Теперь же, словно по мановению волшебной палочки, к нему разом вернулись прежняя живость и юношеский задор.

Он не добивался от королевы этого поручения. Напротив, он согласился взяться за него из рыцарских чувств и мог получить за это великую награду. Магическое слово «Неаполь» означало, что он снова увидит Изабеллу.

Ему даже не пришло в голову, что ее, возможно, там уже нет. Тот факт, что она, должно быть, уже замужем, не мог омрачить его радужного настроения. По своей собственной воле он ни за что не поехал бы в Неаполь и не стал бы намеренно подвергать опасности ее отношения с мужем; но его туда послали. Судьба смилостивилась над ним, и теперь ему казалось ясным, что им снова суждено дышать одним и тем же воздухом, взявшись за руки, смотреть на звезды и слушать счастливое биение сердец. Много месяцев безнадежная тоска по ней была почти нестерпима, и теперь он не сомневался, что скоро его томление будет утолено.

Как во сне, он выслушал до конца поручение королевы и принял из ее рук медальон, в котором была миниатюра дофина – копия с недавнего портрета работы мадам Виже ле Брюн. Этот медальон должен был служить двойной цели. Во-первых, так как его крышка была украшена причудливым узором из бриллиантов и Мадам Мария Антуанетта сама носила его в детстве, королева Каролина наверняка должна была узнать его, так что он мог служить Роджеру пропуском, избавив его от необходимости везти с собой какие-либо рекомендательные письма, которые могли быть для него опасны. Во-вторых, по портрету королева Каролина могла понять, что за прелестный мальчик ее племянник, которого ее просили принять под свою защиту, заменив ему мать.

В тот вечер Роджер раз десять потихоньку нащупывал медальон, спрятанный под рубашкой, чтобы убедиться, что весь разговор в Тюильри ему не привиделся. Но медальон был на месте, легкий, но вполне материальный, и, слегка царапая кожу, доказывал, что завтра Роджер уже будет в пути к своей Изабелле. Едва сдерживая восторг, он уложил в чемодан самые яркие наряды и нацарапал записку лорду Роберту Фицджеральду, где говорил просто, что ему необходимо на месяц отлучиться из Парижа по срочному делу, и просил передать это сообщение в Уайтхолл.

На горизонте виднелось только одно облачко, маленькое, но мрачное: когда он доберется до Неаполя, его пребывание там будет очень кратким. Письмо Мадам Марии Антуанетты к великому герцогу Леопольду содержало сугубо личные мнения о ведущих фигурах французской политики и не требовало ответа, поэтому его доставка была делом не слишком срочным. Но теперь перед ним стояла задача совсем другого сорта. Если он слишком задержится в Неаполе, в Париже успеют произойти какие-нибудь новые события, которые сделают бесполезной его миссию. И во всяком случае, Мадам Мария Антуанетта не будет знать ни минуты покоя, пока не получит ответ от сестры. Так что его долг, очевидно, как можно скорее съездить в Неаполь и побыстрее вернуться оттуда.

Посему он решил, что единственный способ провести там несколько дней и при этом остаться в мире с собственной совестью, – путешествовать с такой скоростью, с какой не передвигается обычно даже самый быстрый курьер. На больших дорогах почтовые станции встречаются через пять миль, так что, меняя лошадей на каждой из них, можно дней за шесть добраться до Марселя, но при таком способе езды нужно ночью как следует отсыпаться в гостинице. С другой стороны, почтовая карета может передвигаться почти так же быстро, как сменные верховые лошади, и если менять не только лошадей, но и форейторов, то можно путешествовать и днем и ночью. Такое путешествие обходится дорого, по шиллингу за милю, и, кроме того, бывает весьма неудобно для седока, так как через день-другой постоянная тряска становится почти невыносимой, не говоря уже о том, что в карете невозможно как следует поспать. И все же Роджер, не колеблясь ни минуты, избрал второй способ, считая, что это не такая уж большая цена за возможность несколько дней в конце пути провести как ему заблагорассудится.

Он заказал почтовую карету к гостинице на четыре часа следующего утра и четвертого ноября еще до рассвета выехал из Парижа. По дороге на юг все живо напоминало ему об Изабелле.

Поздним утром его карета промчалась по восточной окраине леса Фонтенбло, а в этом лесу он впервые встретил Изабеллу. Много часов прошло, и ночь была почти на исходе, когда он достиг того места, где увидел разбойников, напавших на ее карету; уже снова занимался рассвет, и Роджер въехал в Невер, остановился перекусить в гостинице, куда она привезла его, раненного, истекающего кровью и теряющего рассудок от боли, и где в воскресенье, пока сеньора Пуэблар и остальные слуги ушли в церковь, Изабелла уговорила его поехать вместе с нею в Марсель, вместо того чтобы отправиться во Флоренцию через Шамбери и Турин.

Уже под вечер того же дня, сразу за Сен-Пуркеном, он миновал то место, где часть багажа едва не обрушилась на его раненую ногу и где они с Изабеллой в первый раз назвали друг друга по имени; а в середине второй ночи карета поднялась на холм за ландами, где они впервые поцеловались в тесной, теплой полутьме кареты.

Снова спустился вечер, когда он остановился поужинать в Оранже, где у Кетцаля произошла стычка с козой;

а в полночь почтовая карета прокатилась по тихим улицам Авиньона, напомнив Роджеру смерть сеньоры и ее предсмертную мольбу – чтить целомудрие Изабеллы. Два дня спустя они обручились.

В десять часов следующего утра карета загрохотала по булыжным мостовым Марселя. Роджер невероятно устал, зарос трехдневной щетиной и с ног до головы был покрыт пылью, но он проделал весь путь за три дня с четвертью. Он еще раньше приказал переднему форейтору везти его прямо в кафе «Акажон». Подъезжая, он увидел, что удача улыбнулась ему: месье Голар сидел в кафе и спокойно завтракал.

Выбравшись из кареты, Роджер потянулся, разминая затекшие мышцы; затем подошел к старому знакомому, извиняясь за свой потрепанный вид. Судовладелец с удовольствием припомнил их прошлую встречу и пригласил его подкрепиться чем-нибудь с дороги. Чтобы продержаться еще несколько часов без сна, Роджер заказал черный кофе с капелькой бренди, а пока его готовили, спросил про корабли, направляющиеся в Неаполь. Месье Голар ответил, что, насколько ему известно, ни одно судно не идет туда в ближайшие три дня; но после настойчивых расспросов Роджера добавил, что, если скорость важнее удобств и дешевизны, он, вероятно, сможет устроить переход на фелуке, наем которой будет стоить примерно двадцать пять луидоров.

Роджер решил, что экономия времени вполне стоит такой суммы, и к полудню уже был на борту низко сидящего в воде суденышка с треугольным парусом. Экипаж фелуки составляли капитан-корсиканец и четверо матросов самой что ни на есть пиратской наружности. Больше всего Роджера беспокоило, как бы погода не переменилась, так как моряк он был весьма неважный и опасался, что в сильный шторм качка лишит его последних сил. По дороге на юг он почти совсем не обращал внимания на погоду, но теперь припомнил, что ко времени его выезда из Парижа было холодно и дождливо, в то время как здесь, в Марселе, все еще тепло, как в Англии в конце лета. Полуденное солнце раскалило низкий шкафут фелуки, и к нему нельзя было притронуться.

Но Роджер так устал, что пока был не в состоянии наслаждаться благословенным средиземноморским климатом или тревожиться о морской болезни, грозившей ему, если бы они вдруг попали в бурю, какими это коварное море изобилует во всякое время года. Едва судно отошло от причала, Роджер спрыгнул в люк, добрался, спотыкаясь, до застеленной для него койки, рухнул на нее ничком, чтобы дать отдых ноющей спине, и заснул глубоким сном полнейшего изнеможения.

Во время путешествия Фортуна по-прежнему улыбалась ему. Ни одна зловещая туча не омрачала горизонт, а умеренный ветер позволял фелуке двигаться с хорошей скоростью. На второй вечер после выхода из Марселя они благополучно миновали опасный пролив между Корсикой и Сардинией, а позже Роджер, сидя на корме, мог любоваться одним из самых сказочных закатов, какие только видел. На фоне розовато-оранжевого и золотистого неба отчетливо выступали темные очертания двух островов, покрытых таинственными, словно зачарованными лесами и скалами. Но и эта волшебная картина отступала на второй план рядом с тем, что ожидало его на следующий день.

Вскоре после полудня они достигли острова Иския, за которым виднелась вершина Везувия, а еще через час стала видна береговая линия Неаполитанского залива. По мере того как они входили в огромный залив, пейзаж постепенно обретал краски и становился виден в подробностях. К трем часам Иския осталась сзади по левому борту, затем они вошли в пролив, потом миновали маленький островок Прачида, потом еще пролив, и вот перед ними мыс Гаве-та. Уходя в сторону от мыса, перешеек Позилипо прикрывал от моря город, который был обращен строго на юг и, казалось, растянулся по берегу на целые мили. На фоне белых домиков у самого берега резко выделялся лес мачт стоящих на рейде кораблей, но дальше берег поднимался круто вверх, и там громоздились, наседая друг на друга, шпили и купола.

За центральной частью города высились зеленеющие склоны, усеянные сотнями вилл, обращенных фасадом к заливу. Прямо по курсу, господствуя над всем роскошным пейзажем, вздымал к ясному синему небу каменистые склоны Везувий, над его кратером тихо курился дымок. Дальше к югу суша вновь выдавалась в море, образуя длинный полуостров Сорренто. Против него, в двадцати милях сзади по правому борту, с трудом можно было различить остров Капри, так что, поворачивая на другой галс, чтобы двинуться на север, в гавань, они со всех сторон были окружены чарующими пейзажами этой гигантской лагуны.

Вскоре после четырех Роджер сошел на берег возле каменнойлестницы, почти в тени замка Кастелло д’Ово. Был понедельник, девятое ноября, а королева дала ему поручение всего лишь в прошлый вторник. Он совершил все путешествие необычайно быстро: за шесть дней и пять ночей. По его расчетам, на дороге от Парижа до Марселя с почтовой каретой он выиграл добрых три дня по сравнению с верховым курьером, но здесь его преимущество заканчивалось, поскольку всадник как раз поспел бы на корабль, отходивший, по словам месье Голара, через три дня после его, Роджера, отплытия. Таким образом, наняв фелуку, он всего лишь сохранил свое преимущество в этом воображаемом состязании. Но в течение трех дней он с полным правом мог считать, что сам себе хозяин, а если ему и дальше будет везти, возможно, придется еще на несколько дней задержаться в Неаполе после встречи с королевой Каролиной, пока она будет испрашивать у короля Фердинанда разрешение принять дофина. За три дня плавания Роджер успел как следует отоспаться и дать отдых своим усталым костям, так что на берег он сошел при отличном самочувствии, но невероятно волнуясь.

За время своего недолгого пребывания в Тоскане он усвоил несколько итальянских выражений, но скоро выяснилось, что язык Тосканы отличается от неаполитанского наречия не меньше, чем испанский, и ему пришлось снова прибегнуть к латыни. На этом языке Роджер обратился к хорошо одетому прохожему. Незнакомец сообщил ему, что все богатые иностранцы, приезжающие в Неаполь, останавливаются в «Крочелле», и помог найти наемную карету, которая и отвезла его в эту прославленную гостиницу.

Вначале Роджер собирался поселиться в каком-нибудь тихом месте и провести рекогносцировку, но его остановили два соображения. Во-первых, незнание языка постоянно становилось бы камнем преткновения во всех его начинаниях, а во-вторых, он не мог вынести и мысли о том, чтобы потратить хотя бы один лишний час там, где нельзя было рассчитывать что-нибудь разузнать об Изабелле. В «Крочелле» он наверняка встретит людей, вращающихся в высшем обществе Неаполя, которые смогут немедленно сообщить ему столь необходимые сведения.

Общество в «Крочелле» вполне оправдало его ожидания. С полдюжины английских милордов с семьями как раз недавно прибыли, чтобы провести здесь зиму, десятка два французских изгнанников устроили тут свою штаб-квартиру. Были там и несколько богатых немцев. Едва успев пообедать, Роджер завязал беседу с несколькими джентльменами, собиравшимися насладиться вечерним концертом в музыкальном зале, и тут оказалось, что богиня Фортуна еще раз улыбнулась ему.

Прежде всего, короля и королевы в настоящее время не было в Неаполе. Они уехали с официальным визитом на Сицилию и сейчас находились в Палермо, их возвращение ожидалось к концу недели. Ничего не могло быть удачнее, ведь если бы они собирались остаться в Сицилии дольше, он, очевидно, обязан был бы последовать за ними; а так, если бы он поехал туда, то с большой вероятностью разминулся бы с ними и потерял несколько дней, пока снова догнал бы их. Оставшись в Неаполе дожидаться их возвращения, он действовал во благо своей миссии и в то же время получал еще один или два дня на свои личные дела.

Раз уж зашла речь о дворе, Роджер ловко перевел разговор на приближенных короля и королевы, а затем, как бы невзначай, поинтересовался, не знаком ли кто-нибудь из присутствующих с графом и графиней Сидония-и-Улоа.

Один молодой остряк из числа собравшихся, взяв понюшку табаку, заметил с гаденьким смешком:

– Кто бы, раз увидев, смог забыть эту даму с черными гусеницами вместо бровей?

Роджер мог бы убить его, но, не решаясь показать свое возмущение, прикрыл глаза, молясь про себя, чтобы никто не заметил, как кровь бросилась ему в лицо. В следующий миг замечание другого господина, постарше, заставило его забыть обиду, нанесенную красоте его несравненной возлюбленной.

– Если вы привезли рекомендательное письмо к дону Диего, боюсь, у вас пока не будет возможности представиться ему. Он – один из камергеров двора, и потому сейчас сопровождает их величества в Палермо.

Роджер сразу же воспрял духом. Очевидно, это значило, что из всех времен года, когда он мог бы приехать в Неаполь, именно в эти несколько дней, заработанных таким тяжким трудом, он найдет Изабеллу в одиночестве, без опеки ревнивого мужа. В следующую секунду он рухнул с высот в глубочайшую пропасть. С таким же успехом, и даже скорее всего, это могло означать, что она поехала в Палермо вместе с мужем, а в этом случае его драгоценные несколько дней будут потрачены впустую, ведь он не увидит Изабеллу. И эти дни станут для него горше желчи и полыни.

Боясь скомпрометировать свою любимую, он ни в коем случае не мог задать решающего вопроса, который так и вертелся у него на языке. Поэтому при первой же возможности Роджер распрощался и поспешил перемолвиться словечком с привратником гостиницы.

Спросив его напрямик, Роджер узнал, что Сидония-и-Улоа живут на большой вилле, расположенной в полумиле выше по склону. Привратник так подробно описал местонахождение виллы, что трудно было бы ошибиться, отыскивая ее даже ночью. Затем он прибавил:

– Граф Диего сейчас в Сицилии с их величествами, но сегодня утром я видел, как госпожа графиня проезжала в своей карете мимо нашей гостиницы.

Точно так же, как несколько минут назад Роджер был способен убить наглого острослова, теперь он готов был расцеловать привратника. Фортуна, казалось, расстелила перед ним волшебный ковер, ведущий прямо к исполнению его заветнейших желаний. Но он, как мог, скрыл свой восторг и только заметил, что в этом случае ему придется отложить визит.

Усилием железной воли обуздав ноги, рвущиеся пуститься бегом, он неторопливо прошелся через холл гостиницы и неспешным шагом поднялся в свою комнату. Прихватив там плащ, Роджер бегом спустился по черной лестнице к боковому выходу в сад. Стемнело, и после теплого дня настала прохладная ноябрьская ночь. Закутавшись в плащ, Роджер тенью проскользнул по тропинке меж олеандров, вышел на широкую дорогу и, свернув, стремительно зашагал вверх по склону.

Виллу он нашел через четверть часа. Это был большой дом, окруженный садом примерно в три акра. Фасад здания был окутан мраком, только над входом светился фонарь. Роджер прошел немного вдоль стены, окружавшей сад, надеясь разглядеть заднюю сторону дома, но ее заслоняли деревья. Насколько он мог судить, в окнах верхнего этажа не горел свет. Его вдруг охватило уныние, словно холодная рука сжала сердце при мысли, что Изабелла, возможно, уехала в гости и вернется лишь под утро.

Теперь он еще более отчаянно стремился разузнать, дома ли она. Роджер стал лихорадочно искать какое-нибудь углубление в стене, куда можно было бы поставить ногу. Через несколько минут его поиски увенчались успехом. Он поставил носок сапога в найденную выемку, сильно оттолкнулся другой ногой, схватился за верх стены и, подтянувшись, уселся на нее верхом.

Теперь дом был виден лучше. В трех окнах нижнего этажа горел свет. Уныние тотчас оставило его. Спрыгнув на землю, Роджер пробился через густые кусты и выбрался на тропинку. Осторожно ступая, он приблизился к дому. Дорожка огибала пруд с рыбками, и, обходя его, Роджер видел освещенные окна только сбоку. Лишь когда тропинка вновь сделала поворот, уже совсем рядом с домом, он смог заглянуть в комнату с тремя высокими окнами.

Муслиновые занавески немного мешали, но тяжелые парчовые занавеси не были задернуты, и между ними виднелись три просвета в форме ромбов, через которые открывался вид на внутреннее убранство. Комната была длинная, с не очень высоким потолком – окна доходили почти до верха. Немного погодя Роджер различил, что среднее окно было на самом деле не окно, а двустворчатая дверь, выходящая в сад. Он сделал еще несколько шагов, стараясь получше рассмотреть комнату. При этом в поле его зрения за ближайшей муслиновой занавеской появился краешек женской юбки. В следующее мгновение он смог увидеть и всю фигуру женщины. Это была Изабелла.

Она сидела в низком кресле и читала книгу, время от времени делая затяжку из длинного кальяна. Роджер знал, что в Испании многие дамы курят. Он никогда прежде не видел, чтобы Изабелла курила, но теперь ему пришло в голову, что, возможно, во Франции она не могла достать нужную разновидность табака.

Сердце в груди стучало, точно кузнечный молот. Если бы шесть ночей назад, в Париже, ему явился джинн из сказок тысячи и одной ночи, готовый выполнить любое его приказание, то и он не мог бы услужить Роджеру лучше, чем его собственная выносливость и удача. Он едва верил, что все это – правда, что он действительно нашел свою обожаемую Изабеллу и при этом застал ее одну. Но вот она перед ним, на расстоянии какого-нибудь десятка метров. Стоит только открыть французское окно, войти внутрь – и он сможет заключить ее в свои объятия.

Оставалось дать ей знать о своем присутствии, но так, чтобы она не успела испугаться и позвать слуг. Наклонившись, он подобрал несколько кусочков застывшей вулканической лавы, которыми была посыпана дорожка, и тихонько бросил один из них в окно.

Послышался тихий стук, Изабелла подняла голову от книги, но через минуту вернулась к чтению. Он бросил еще два кусочка лавы, один за другим. Она снова подняла глаза. Теперь она смотрела прямо на него, но не могла ничего увидеть в темноте за окном. Он бросил еще кусочек. Она закрыла книгу, отложила кальян, встала, подошла к окну и, приоткрыв его, окликнула по-испански:

– Кто здесь?

В ответ прозвучал шепот Роджера:

– Это я, сердце мое.

Изабелла застыла, словно от удара кнутом; потом руки ее начали дрожать, ее возглас был похож на всхлип:

– Роже! Этого не может быть! Этого не может быть!

Тоже весь дрожа, он вышел из тени. Она качнулась к нему, протягивая руки. Он бросился вперед, подхватил ее и сжал в объятиях со всей силой страсти. Их губы слились в сумасшедшем, обморочном поцелуе.

Девять часов спустя, при первых лучах рассвета, она выпустила его через французское окно, и Роджер, крадучись, пробрался по молчаливому саду к тому месту, где накануне перелез через садовую ограду. Он снова забрался на стену и, спрыгнув, вполне мог бы восторженно воскликнуть, как сделал Генрих VIII, приветствуя придворных наутро после своей свадьбы с Екатериной Арагонской: «Господа, сегодня ночью я побывал в самом центре Испании».

Глава 17 Земной рай

Те девять часов, что Роджер провел с Изабеллой в ее громадной постели с пологом, пролетели для вновь соединившихся влюбленных словно девять минут. Оба не смыкали глаз, разве лишь на мгновение, чтобы полнее испить чашу блаженства. Им не приходилось даже умерять свои восторги из страха быть услышанными. Спальня Изабеллы располагалась над комнатой, выходившей в сад, где ее нашел Роджер, и предыдущая владелица виллы – прекрасная неаполитанка, прославившаяся своими многочисленными романами, – велела вырубить в дальней стене дома узкую лестницу, соединявшую эти две комнаты, чтобы иметь возможность тайно принимать любовников.

Кроме этого, в спальне был только один вход, через переднюю, где ночью спала Мария. Изабелла полностью ей доверяла. Когда Изабелла вызвала ее и служанка увидела Роджера, ее честное, доброе лицо так и засияло от радости, и она бросилась целовать ему руку. Теперь, когда ее хозяйка была замужем, она решила бы, что госпожа от горя повредилась рассудком, если бы та не вознаградила своего возлюбленного за его преданность и сдержанность в те времена, когда она еще была незамужней. Мария сбегала вниз и тайком принесла им ужин, состоявший из устриц, холодного фазаньего пирога с трюфелями, тарталеток, фруктов и вина; затем удалилась, оставив их наслаждаться друг другом. Вот так, смилостивившись наконец над молодыми людьми, боги, не скупясь, одарили их.

Хотя влюбленным нужно было столько рассказать друг другу, золотые часы пролетели так быстро, что, обмениваясь прощальным поцелуем, они чувствовали, что почти ни о чем не успели поговорить. Но на обратном пути, возвращаясь словно по воздуху в свою гостиницу, Роджер сообразил, что на самом деле они говорили о многом.

Прежде всего – самое главное! – они договорились о следующей встрече. К безграничной радости Роджера, оказалось, что ничто не мешает ему проводить с Изабеллой все ночи до самого возвращения ее мужа с их величествами из Сицилии. Но этого им было мало, они дорожили каждым часом, каждой минутой, которые могли бы провести вместе. Изабелла объявила, что для решения этой проблемы необходимо немедленно ввести Роджера в великосветское общество Неаполя.

Разлученная с ним, Изабелла горевала не меньше его самого, но она нашла некоторое утешение в светской жизни в Неаполе. Она ожидала, что станет чуть ли не узницей в тисках таких же ограничений и тягостных правил этикета, что делали столь унылой жизнь высокородных дам при Мадридском дворе, но все вышло совсем по-другому.

Хотя король Фердинанд был испанцем, за время его тридцатилетнего правления испанское влияние в его королевстве по разным причинам постепенно очень ослабело. Его отец, дон Карлос, еще не будучи прямым наследником испанского престола, завоевал Неаполь и сделался его королем, но, дабы расположить к себе неаполитанцев, заключил с ними договор, где гарантировалось, что испанская и неаполитанская короны никогда не окажутся вместе на одной и той же голове. И потому, когда в 1759 году его сводный брат умер и он взошел на испанский трон, то, поскольку его старший сын Филип был идиотом, он сделал своего второго сына, Карлоса, принцем Астурии и наследником испанской короны, а третьему сыну, Фердинанду, отдал независимое королевство Неаполь.

Фердинанд, который был в то время восьмилетним мальчиком, правил через регентский совет, возглавляемый его воспитателем Тануччи, а через год после своего совершеннолетия Фердинанд женился на Марии Каролине Австрийской, эрцгерцогине. Брачным договором предусматривалось, что она будет принимать участие во всех государственных делах. Молодая женщина обладала большой силой воли, и муж скоро оказался у нее под каблуком. Объединившись с неаполитанской знатью, она добилась отставки Тануччи и полностью переменила проводившуюся им политику. Королева Каролина не отважилась попытаться разорвать Семейный договор Бурбонов, поэтому Неаполь все еще оставался союзником Франции и Испании, но за двадцать один год брака с Фердинандом она переделала свой двор по образцу Венского, а не Мадридского двора и успешно покончила с ханжеским этикетом, каким было окружено королевское семейство у испанцев.

В Неаполе еще жили несколько знатных испанских семей, таких, как Новино, Санта-Мария и д’Авила, но они породнились с семьями Самбука, Монтелионе, делла Рок-ка и другими древними неаполитанскими домами, став частью единой аристократии.

Изабелла говорила, что после блестящего Версальского двора эти мелкие князьки и их жены казались ей очень провинциальными, но гораздо более симпатичными, чем французы. Как суверены, король Фердинанд и королева Каролина оставляли желать лучшего. Неаполь был одним из самых отсталых государств в Европе, и здешние крестьяне до сих пор стенали под гнетом феодальной тирании, в то время как их правители практически ничем не интересовались, кроме собственных развлечений. Но они весьма свободно общались со своими дворянами, частенько чуть ли не в богемном стиле, что создавало в их столице атмосферу веселой непринужденности.

В Неаполе всякий человек с положением имел виллу или даже несколько, с чудесными садами, поблизости от города, в Позилипо, Портичи или Сорренто, а мягкий климат позволял наслаждаться жизнью в этих поместьях даже зимой. Почти каждый день та или другая из подруг Изабеллы собирала человек восемь – десять на поздний завтрак в непринужденной обстановке с тем, чтобы провести остаток дня на вилле у моря; таким образом, хотя она не могла открыто пригласить Роджера к себе, можно было добиться, чтобы ее подруги стали приглашать его на свои приемы, тогда она проводила бы большую часть дня вместе с ним.

Княгиня Франкавилла была для нее такой задушевной подругой, что она рассказала ей о своем романе с Роджером, и теперь было проще простого послать княгине записку с просьбой пригласить его сегодня к себе. После этого княгиня возьмет все в свои руки и, не компрометируя Изабеллу, устроит так, чтобы общие друзья приглашали его на все приемы, где будет и она.

Роджер спросил про Кетцаля, и Изабелла рассказала ему, что ее индеец все так же ей предан и проявляет большие способности к учению, которое занимает теперь почти все его время; но, к несчастью, он сильно невзлюбил ее мужа. Стремясь уяснить для себя обстановку на случай непредвиденного возвращения дона Диего, Роджер спросил как можно небрежнее, находит ли она жизнь с мужем терпимой, на что она ответила:

– У меня нет причин жаловаться. Мы поженились почти сразу же после моего приезда, и мне оставалось лишь подчиниться его воле. Так как мое сердце принадлежало и всегда будет принадлежать тебе, неудивительно, что он счел меня холодной. Когда прошли первые несколько недель, он перестал предъявлять свои права и открыто вернулся к любовнице. В Неаполе принято, чтобы каждый заметный человек содержал любовницу, не важно, нужна она ему или нет. После свадьбы он оставил за собой хорошенькую семнадцатилетнюю особу, которую содержал еще до моего приезда, так что моя неспособность привлечь его к себе не составила для него никаких неудобств.

Для тридцатилетнего мужчины он очень старомоден и, если бы мог, наверняка заставил бы меня вести здесь такую жизнь, на какую обречены женщины в Испании; но, к счастью, на это он не осмеливается, потому что муж, попытавшийся запереть свою жену в четырех стенах, стал бы посмешищем всего Неаполя. Он всегда обращается ко мне со сдержанной любезностью и обычно ведет себя как человек вполне приятный, но иногда с ним случаются приступы глубокой апатии. Скоро я узнала их причину. У мужчин здесь принято изменять не только жене, но и любовнице. Он находится в столь мрачном настроении всякий раз, как присмотрит себе новую чаровницу. Пока она отвергает его, он пребывает в дурном расположении духа, но, так как у неаполитанских красавиц целомудрие бывает скорее исключением из правила, его приступы никогда не бывают слишком затяжными.

Когда Роджер спросил, известно ли дону Диего об их романе, Изабелла покачала головой:

– Если бы он что-то знал, я уверена, он спросил бы меня об этом, но он никогда ни о чем не спрашивал. К счастью, между здешним двором и Тосканским почти нет сообщения, а мой кузен, который привез меня сюда, само собой, помалкивал ради сохранения фамильного достоинства. Тетя, конечно, написала об этом моей матери, которая и поторопила свадьбу, боясь, как бы здесь не стало известно о моем тайном приезде во Флоренцию; но ведь я сохранила невинность, и это меня спасло, она только мягко попеняла мне за глупую неосторожность. Они с отцом уже вернулись в Испанию; я думаю, здесь только моя подруга Дорина Франкавилла знает, что мы уже встречались раньше.

– Ничего не случится, если мы дадим понять, что познакомились в Фонтенбло, – осторожно предположил Роджер.

С этим Изабелла согласилась и добавила:

– Может быть, будет лучше так и сделать. Если мы будем часто встречаться, все поймут, что у нас есть много общих тем для разговоров о Французском дворе.

На обратном пути, спускаясь с холма, Роджер обдумывал все это с большим удовлетворением. Вернувшись в «Крочелле», он велел принести к себе в комнату несколько бидонов воды для купания и, принимая ванну, продумал свой следующий шаг.

По дороге из Марселя он решил принять к сведению упрек мистера Питта в связи с его предыдущим поручением, который сам он по-прежнему считал незаслуженным. Премьер-министр сказал ему, что он мог бы отправить письмо Мадам Марии Антуанетты с британской дипломатической почтой, а Роджер и теперь считал, что при этом поставил бы под угрозу надежды завоевать доверие королевы. Но, как он начал теперь понимать, его ошибка была в том, что он не воспользовался возможностями британской дипломатической службы уже во Флоренции. Он легко мог бы пойти к послу, лорду Гервею, рассказать ему все и просить устроить для него аудиенцию у великого герцога.

В то время такая мысль не пришла ему в голову, а если бы пришла, он избавил бы себя от многих хлопот, больших опасностей и, может быть, не потерял бы Изабеллу. Теперь он решил учесть прошлую недальновидность и посетить сэра Уильяма Гамильтона, британского посла в Неаполе, через которого будет проще всего добиться аудиенции у королевы Каролины.

Когда он прошлой ночью рассказал Изабелле об этом намерении, она согласилась, что это разумно, и заметила, что, так как они хотят немедленно ввести его в общество, чем скорее он явится к сэру Уильяму, тем лучше; ведь если он станет медлить, позже может показаться странным, что он не представился сразу же по приезде. Затем она спросила, знает ли он что-нибудь об этом дипломате.

Когда Роджер ответил, что знает его только по имени, она сказала:

– Он – кузен герцога Гамильтона, теперь ему, должно быть, около шестидесяти. Говорят, когда он только поступил на дипломатическую службу, у него были большие планы, но он пробыл на этом посту уже больше четверти века, и беспечная атмосфера нашего города у залива, несомненно, примирила его с перспективой остаться в столь тихой заводи до конца карьеры. Он держится как истинный аристократ, и к тому же умнее многих. Более того, он – человек с большим вкусом. Его коллекция римских древностей не имеет себе равных, а его любовница, хотя и несколько экстравагантна, – одна из самых красивых женщин, каких мне приходилось видеть.

– Так ты с нею знакома? – воскликнул Роджер не без удивления.

– Ее все знают, – тут же ответила Изабелла. – Она живет с ним в палаццо Сесса, но их связь обставлена весьма пристойно. Его жена, которая принесла ему немалое состояние, умерла в восемьдесят втором году. По-видимому, после нескольких лет вдовства он нашел, что случайные романы не могут удовлетворить человека его лет и умеренных вкусов. Три сезона назад он привез из Англии двух дам провести с ним зиму в Неаполе. Старшую, некую миссис Кэдоган, он поместил у себя в качестве домоправительницы, а про младшую, мисс Эми Харт, говорили, что она приехала сюда изучать живопись и музыку. В прошлом году они повторили свой визит и теперь снова живут здесь. Но в Неаполь приезжает столько англичан, что правда скоро вышла наружу. Мисс Харт, или Эмма, как он ее называет, – дочь миссис Кэдоган, она раньше была натурщицей. Мне рассказывали, что она позировала для нескольких картин вашего великого живописца Ромнея. Ее содержал и платил за ее обучение племянник сэра Уильяма, Чарльз Гамильтон, но он погряз в долгах, и дядя заключил с ним сделку. Он оплатил долги племянника в обмен на его прекрасную любовницу.

– Если все это стало известно, тем более удивительно, что ее принимают в обществе.

– Вы не думали бы так, если бы лучше знали Неаполь. Здесь считают, что приятный характер важнее добродетели. У нее хорошие манеры, она очень мило принимает гостей в палаццо Сесса. Многие уверены, что они тайно обвенчаны и что на самом деле она – леди Гамильтон. Во всяком случае, королева Каролина, чья нравственность также небезупречна, очень с нею подружилась, хотя, конечно, она не принята официально при дворе.

Несколько часов спустя, подъезжая к палаццо Сесса, Роджер обдумывал рассказанное Изабеллой об этом интересном союзе. Сэр Уильям оказался дома и принял Роджера, не заставив долго ждать.

Лицо пожилого дипломата с резкими чертами за много лет загорело на солнце Неаполя, но здешний расслабляющий климат, по-видимому, не притупил его проницательного ума, и Роджеру он сразу понравился. Едва Роджер рассказал о своем деле и предъявил миниатюру дофина, сэр Уильям сказал:

– Хотя, как вы говорите, вы приехали по личному поручению Мадам Марии Антуанетты и в Уайтхолле ничего не знают о вашей миссии, мне видятся в этом деле большие возможности. Его вполне можно обернуть на пользу Британии, так что я охотно сделаю все, что в моих силах, чтобы поспособствовать вам.

Роджер поблагодарил его, и дипломат продолжал:

– Вам, несомненно, известно, что Неаполь до сих пор связан с Францией Семейным договором Бурбонов. Уже много лет моя основная задача состоит в том, чтобы ослабить эту связь, и мои усилия были не совсем бесплодны. В этом мне, конечно, очень помогло отношение к сему делу королевы Каролины и дружба с генералом Актоном.

Роджер знал, что сэр Уильям имел в виду неаполитанского премьер-министра, но, ничего не зная о прошлом генерала, он совершил промах, заметив:

– Должно быть, для вас, сэр, было большой удачей, что король Фердинанд избрал своим главным советником англичанина.

Сэр Уильям насмешливо приподнял седую бровь:

– Назвать его так можно лишь с большой натяжкой, ведь он наполовину француз, родился во Франции, там получил образование, а большую часть сознательной жизни провел в Италии.

– Прошу меня простить, сэр, – ответил Роджер, слегка покраснев. – Но я впервые в Неаполе и самым плачевным образом неосведомлен о здешних делах.

– В таком случае стоит немного рассказать вам о них, – улыбнулся сэр Уильям, – по крайней мере, сказать несколько слов о людях, с кем вам предстоит встречаться и от которых будет зависеть успех или провал вашей миссии. Джон Актон сделал неплохую карьеру собственными силами, так как отец его был простым лекарем. Он путешествовал по Франции вместе с отцом мистера Эдуарда Гиббона, и, когда они приехали в Безансон, он решил, что неплохо было бы обосноваться там и открыть врачебную практику. Он женился на француженке, и год спустя Джон появился на свет. Дядя Джона пользовался некоторым влиянием при Флорентийском дворе, и по его совету мальчик поступил в тосканский флот. Удачный случай представился, когда ему уже было почти сорок лет. Это было в семьдесят пятом году. Испания и Тоскана организовали совместный поход против алжирских пиратов, и все дело закончилось полным провалом; но Джон, командовавший фрегатом, совершил при отступлении чудеса доблести и с тех пор быстро пошел на повышение.

Сэр Уильям на минуту умолк, затем продолжал:

– Вам также следует знать, что королева Каролина – очень сильная личность. Она необычайно честолюбива и не питает отвращения к галантным приключениям. В то время ее фаворитом был князь Караманико, и, зная о ее желании укрепить мощь Неаполя, князь предложил ей поручить Джону Актону реорганизацию неаполитанского флота. Королева уговорила своего брата, великого герцога, расстаться с самым многообещающим из его моряков, и Актон стал министром флота у короля Фердинанда. Он сумел добиться такого успеха в выполнении своей задачи, что его попросили взяться также за реорганизацию армии, и он получил второй портфель – военного министра.

Он и правда творил чудеса. Когда он приехал сюда десять лет тому назад, у Неаполя практически не было флота, а армия насчитывала менее пятнадцати тысяч человек; теперь же Неаполь может выпустить в море флот из ста двадцати судов и вывести на поле битвы шестьдесят тысяч человек. Но подобные подвиги стоят денег, и требования Джона довольно скоро практически опустошили неаполитанскую казну. На это можно было найти только один ответ: ему дали еще и третий портфель, назначив его министром финансов.

Роджер засмеялся, и сэр Уильям улыбнулся в ответ.

– К тому времени князь Караманико оказался в положении той птички, что неосторожно положила в свое гнездо кукушечье яйцо. Но маленькое чудовище уже вылупилось, так что делать было нечего. Впрочем, Актон выпихнул князя из гнезда вполне гуманно. Он устроил так, чтобы того отправили послом в Лондон. Затем сам себя назначил главнокомандующим вооруженными силами Неаполя на суше и на море и премьер-министром.

– Как я понимаю, сэр, всего этого он добился благодаря благосклонности королевы? – осведомился Роджер.

– Да, но и благодаря своим собственным немалым способностям. У нее всегда была честолюбивая мечта иметь голос на советах Европы; но голос, не подкрепленный силой, всегда останется гласом вопиющего в пустыне. Неаполь по природе своей был маленьким, бедным государством. Когда она только поселилась здесь, с ним никто не считался. Но в лице генерала Актона она обрела человека, могущего сделать Неаполь силой, которой если и не боялись бы, но, по крайней мере, считали бы нужным добиваться его расположения. Таким образом, у них есть все основания быть довольными друг другом.

– Так я не ошибусь, сэр, если предположу, что его величество интересуется лишь собственными удовольствиями?

Сэр Уильям кивнул:

– Его учитель, Бернардо Тануччи, стараясь взять над ним власть, познакомил его с пороком, когда он был еще мальчиком, и даже водил его в столь низкопробные заведения, как публичные дома. Королева Каролина быстро отделалась от Тануччи, но король навсегда сохранил вкус к низменным пристрастиям. Хотя ему теперь тридцать восемь, рассудком он все еще четырнадцатилетний мальчик. Он любит представлять себя Гарун-аль-Рашидом и часто разгуливает по городу переодетым с несколькими своими старыми приятелями; но переодевается он не очень старательно, чтобы его наверняка узнавали и он мог предаваться своему любимому развлечению – разыгрывать короля среди нищих.

Роджер вспомнил, как Изабелла говорила что-то о прозвище Фердинанда – Король лаццароне. Тогда он не понял, что это значит, но сэр Уильям уже говорил дальше:

– Как вы, должно быть, заметили, в городе тысячи праздношатающихся бродяг. Их называют лаццароне, и живут они почти исключительно различными мелкими преступлениями, но к ним относятся чрезвычайно снисходительно, и ни один чиновник не решится привлечь их к ответу, поскольку глава их гильдии – сам король и они пользуются его особым покровительством. Когда он не валяет дурака в их компании, то или по-детски пытается обмануть королеву, ухаживая за какой-нибудь другой женщиной, или занимается нимродовскими экспедициями – так он называет еще одно свое увлечение, охоту, для которой собирает большое общество в своем загородном дворце в Казерте.

– Из того, что вы мне рассказали, сэр, можно сделать вывод, что его величество едва ли примет участие в решении моего дела.

– Если королева и генерал Актон выскажутся в благоприятном для вас смысле, можете считать, что дело сделано. Но все же нужно будет испросить согласие короля, ведь если они примут дофина, а позднее ответят отказом на категорическое требование нового французского национального правительства о его выдаче, Неаполь может оказаться втянутым в войну.

– Вы считаете, сэр, французы действительно пойдут на это?

– Возможно, хотя скорее дело ограничится некоторой напряженностью в отношениях между этими странами. И именно этим ваш проект так заинтересовал меня. Генерал Актон совершенно справедливо ставит интересы Неаполя превыше всего остального, хотя английская кровь, естественно, побуждает его относиться к нам благосклонно. Королева же, будучи дочерью Марии Терезии, от природы расположена ко всему австрийскому. Так что существующий союз Неаполя с Францией и Испанией совсем не по душе им обоим. Более того, я, к счастью, пользуюсь у них гораздо большим доверием, чем французский и испанский послы, и потому в состоянии наилучшим образом дать ход всякому новому повороту в дипломатической ситуации. Если вам удастся успешно выполнить свою миссию, может возникнуть как раз такой поворот и у меня появится шанс, который мне так необходим. Исходя из одних только родственных чувств будет, вероятно, нетрудно убедить королеву Каролину приютить у себя племянника, а сделав это, она уже не откажется от него, эта женщина слишком горда и слишком упряма. Если на этой почве возникнут серьезные трения с Францией, не сомневаюсь, я сумею склонить Неаполь выйти из старого союза и добьюсь заключения нового – между Неаполем, Австрией и Британией.

– Молю Бога, сэр, чтобы вам представилась такая возможность, – заметил Роджер с улыбкой.

Сэр Уильям поднялся, поманил Роджера к окну и сделал широкий жест рукой с прекрасно ухоженными ногтями, словно стараясь охватить роскошную панораму залива.

– Обратите туда свой взор, мистер Брук, – сказал он с неожиданной серьезностью. – Я делаю это вот уже двадцать пять долгих лет. Можете позабыть об армии и флоте Джона Актона. Создавая их, он в меру своих способностей служил своей любовнице, но армия эта состоит из всякого сброда, который разбежался бы от одного вида моего старого полка гренадеров, а флот не составишь из рыбаков, переодетых матросами. Залив – вот что важно. – Стареющий эстет дружески положил Роджеру руку на плечо и продолжал: – Вы слишком молоды и не могли участвовать в тех войнах, что чуть было не погубили нас в семидесятых. Когда Клайв завоевал Пасси, а Вульф – Квебек, вы еще лежали в колыбели. Я же провел четырнадцать лучших лет жизни в войнах с французами и не сомневаюсь, что нам еще предстоит драться с ними. Мальмсбери, Эверт, Мюррей Кейт, Иден, Дорсет, Эллиот – все мои коллеги, кому повезло представлять нашего короля в столицах покрупнее этой, думают то же, что и я. А когда это время придет, для Британии исход борьбы, как всегда, будет решаться на море. Если бы на той неделе разразилась война, Неаполь стал бы базой французского флота. Гляньте-ка на залив! Это лучшая гавань в Средиземном море… нет, лучшая в мире! А если бы мы сумели вытеснить французов? Если бы удалось при помощи тонкой дипломатии освободить Неаполь из их когтей, а? Представьте себе размещенную здесь английскую эскадру! Она могла бы господствовать над всей западной половиной Средиземного моря. Эта гавань нужна Британии. Боже, даруй мне еще несколько лет, чтобы я мог завершить свой план, которому давно отдал всю душу. Британия должна получить эту гавань.

Минуту они стояли в молчании, глядя сверху вниз на гигантскую лагуну. Еще четыре года спустя, почти что день в день, сэр Уильям Гамильтон, человек, о котором так давно не вспоминали в Уайтхолле, сможет увидеть, как осуществится его заветное желание. Он будет стоять у того же самого окна рядом с молодым, подающим надежды капитаном по имени Нельсон, глядя с радостью и гордостью, как британская эскадра пополняет свои припасы в дружественном порту союзника, которого он сумел привлечь на сторону своей родины.

Но пока, ничего не зная о своем будущем триумфе, он говорил, неожиданно вернувшись к прежнему легкому, дружелюбному тону:

– Надеюсь, мистер Брук, вы не откажетесь выпить со мной бокал вина и рассказать последние новости об этих ужасных волнениях, которые сотрясают Францию.

Роджер провел с ним еще целый час, а когда он поднялся, собираясь уходить, сэр Уильям сказал:

– Я лишен удовольствия пригласить вас к обеду, ведь у вас нашлись в Неаполе друзья, с которыми вы уже обещали отобедать, но я настаиваю, чтобы вы отправили сюда свои вещи из «Крочелле» и, пока вы в Неаполе, считайте палаццо Сесса своим домом.

Меньше всего Роджеру хотелось связывать себя положением гостя в частном доме, поэтому, бормоча слова благодарности, он отчаянно искал в уме хоть какой-нибудь предлог, чтобы отклонить приглашение, и наконец промямлил, что он, мол, будет счастлив пообедать здесь как-нибудь вечером, но не может и помыслить злоупотребить добротой сэра Уильяма.

Уловив смятение в его голосе, дипломат отвечал с лукавым блеском в глазах:

– Прошу вас, мистер Брук, не бойтесь, что я стану отрывать вас от других ваших друзей. К тому же в вашем возрасте вы, естественно, захотите развлечься. Я давно уже дал своему дому прозвище «Королевский герб», поскольку всегда предлагаю своим гостям относиться к нему как к гостинице. У ворот дежурит ночной привратник, он впустит вас в любое время, а я добавлю только, что мы всегда будем рады вашему обществу, когда у вас не будет других занятий.

На такое искреннее гостеприимство мог быть лишь один ответ. Еще раз поблагодарив сэра Уильяма, Роджер вернулся в «Крочелле», заплатил по счету и велел отослать свой багаж в палаццо Сесса.

В «Крочелле» его ожидала записка от княгини Франкавиллы. Она приглашала его к часу дня в свой городской дом, чтобы принять участие в прогулке на ее виллу в Позилипо, где они собирались провести вторую половину дня. Поскольку было лишь немногим больше двенадцати, у Роджера оставался большой запас времени до назначенного часа, и он решил немного пройтись по городу.

Он нашел, что Неаполь не мог соперничать с Флоренцией величественностью зданий; не хватало здесь и чистоты, какую заставил навести в своей тосканской столице склонный к реформаторству великий герцог. Удивительная красота Неаполя заключалась в расположении города, и открывающийся пейзаж был совершенно необходим, чтобы полностью ощутить его очарование. Улочки были узкие, вонючие, кишащие по большей части оборванцами. Но они отнюдь не казались несчастными, природа позаботилась о них, одарив это место чудесным климатом.

Они принимались за работу с таким видом, словно не имело ни малейшего значения, будет ли она сделана сегодня или на следующей неделе. Половина их просто болтали или, сидя на обочине, играли в азартные игры. Кроме рваных тряпок, служивших им одеждой, ничто не говорило о каких-то особенных трудностях их существования. Загорелые лица казались здоровыми, черные волосы вились и блестели, а темные глаза так и сверкали жизненной силой. В более чистой части города можно было встретить множество аббатов в черных одеяниях, монахов в коричневых рясах и монашек в разнообразных головных уборах. На каждой улице виднелись нищие, многие из которых демонстрировали различные увечья и отвратительные уродства, выпрашивая милостыню у прохожих, и Роджер с интересом заметил, что, несмотря на видимую бедность населения, мелкие медные монеты подавали очень охотно.

В доме Франкавилла, расположенном на Кьяйя, его проводили на второй этаж, в салон, где, как оказалось, его поджидали и княгиня, и Изабелла. Дорина Франкавилла была испанкой, ее отец – однин из капитанов дона Карлоса во времена завоевания Неаполя; но у нее были светлые волосы и серые глаза. Она бегло говорила по-французски и сказала Роджеру, что много слышала о нем и рада его видеть. Доверенная подруга Изабеллы была в безмерном восторге от столь непредвиденного возобновления прерванного романа своей приятельницы. Она говорила Роджеру, что ему необычайно повезло полюбить подобный перл среди женщин, ибо все ее усилия уговорить Изабеллу завести себе в утешение любовника оказались тщетными, так что, прожив в Неаполе пять месяцев, та чуть было не приобрела ужасную репутацию недотроги и жеманницы. Теперь же, когда они снова вместе, княгиня обещала позаботиться о том, чтобы они наверстали потерянное время, ни на миг не расставаясь друг с другом.

Роджер поблагодарил ее с присущим ему изяществом, и она весело объявила, что он ей очень понравился: если Изабелла не позаботится о своих завоеваниях, она заберет Роджера себе. Вскоре появился ее муж, степенный мужчина средних лет с жизнерадостным лицом, и приветствовал Роджера с не меньшей любезностью. Пока они выпили по бокалу вина, прибыли остальные гости: двое кавалеров, красивый аббат и три дамы. Когда все были в сборе, компания спустилась вниз, к ожидавшим их экипажам, в которых они отправились по берегу моря на три мили к западу, в Позилипо.

Загородный дом супругов Франкавилла располагался на конце мыса и был обращен прямо на юг, к отделенному от него двадцатью милями залива перешейку Сорренто. Казалось, под огромным конусом Везувия Неаполь тянулся по берегу, куда хватало глаз, но на самом деле видневшиеся вдали группы строений были небольшими городками и деревушками, стоящие одиноко загородные виллы связывали их в почти непрерывную цепь. В саду росли пальмы, кипарисы, магнолии, камелии и олеандры, образуя тенистые аллеи, а в конце каждой из них оказывалась ниша, каменная скамья или прекрасная древняя статуя.

Как обнаружил Роджер после превосходной трапезы, здесь был настоящий рай для влюбленных. Без малейшего нарушения приличий пять парочек разошлись в разные стороны, неспешно прогуливаясь по зеленым аллеям, и в конце концов устроились в разных укромных уголках, где никто не мог их побеспокоить.

В пять часов они снова собрались на террасе и вскоре двинулись в обратный путь в Неаполь. Прощаясь, маркиза де Санта-Марко пригласила Роджера присоединиться к компании, собиравшейся посетить на следующий день ее виллу в Резине, и по знаку Изабеллы, чуть заметно опустившей веки, он с готовностью принял приглашение.

Вскоре после шести он возвратился в палаццо Сесса. Здесь ему встретилась немолодая дама, державшаяся очень скромно, которая представилась как миссис Кэдоган, экономка сэра Уильяма. Она проводила Роджера наверх, в его комнату, вызвала лакея, который должен был ему прислуживать, и сообщила, что вечером у сэра Уильяма соберется небольшое общество, а ужин будет подан в девять часов. Поскольку Роджер уже с трудом сдерживал зевоту, он попросил лакея разбудить его в половине девятого. Затем, проведя, пожалуй, счастливейшие двадцать часов в своей жизни, он на два часа погрузился в освежающий сон.

Около девяти Роджер явился в прекрасно отделанные парадные комнаты, где его представили трем десяткам гостей, среди которых была и красавица Эмма. Вначале она произвела на него несколько подавляющее впечатление: ее отменное здоровье выражалось в почти неестественно яркой внешности и необычайной живости манер, вдобавок ее замечательно пропорциональная фигура была очень крупной, так что сэр Уильям, мужчина среднего роста, рядом с нею казался совсем низкорослым. Но скоро Роджер подпал под ее чары, а позднее понял, что все любили ее не столько за живописную внешность, сколько за искренний интерес к окружающим и за беспредельную доброту.

Главным образом ради Роджера, новичка в Неаполе, Эмму упросили после ужина показать свои «позы», и для этого необычного развлечения все общество перешло в один из малых салонов, в дальнем конце которого была устроена небольшая сцена, отделенная от остальной комнаты занавесом. Эмма скрылась за сценой, а сэр Уильям занялся подготовкой световых эффектов; после этого занавес стал раздвигаться через каждые несколько секунд, открывая бывшую натурщицу, стоящую на сцене в разнообразных позах, изображающих либо аллегории грусти, радости или мифологические персонажи. Если бы Роджеру пришлось высидеть подобное представление при менее очаровательной хозяйке, он, возможно, нашел бы это зрелище весьма утомительным; но в то время Эмме было двадцать четыре года, она была в самом расцвете и красотой напоминала Юнону, так что Роджер испытал истинно художественное наслаждение от спектакля.

Когда ее репертуар был исчерпан,установили столики для карточной игры, а те из гостей, кто не был расположен играть, сели побеседовать. Таким образом, в половине двенадцатого Роджеру оказалось совсем нетрудно удалиться, извинившись, что долгий день утомил его, и к полуночи он уже снова перелезал через стену сада Изабеллы.

Домой он воротился перед самым рассветом и спал допоздна, но, проснувшись, обнаружил, что ему предстоить убить еще целый час, прежде чем явиться к маркизе де Санта-Марко, так что он отправился бродить по первому этажу палаццо Сесса. К его удивлению, все помещения по южному фасаду, так же как и оба крыла, представляли собой единый ряд залов с высокими потолками, где размещалась коллекция древностей, принадлежащая сэру Уильяму. Здесь была настоящая пещера Аладдина, и Роджер твердо решил попросить у хозяина дома, если у того найдется свободное время, рассказать ему хотя бы о некоторых из хранившихся тут сокровищ.

Вилла Санто-Марко, где он провел вторую половину дня, была выстроена на склоне у самого основания Везувия, с западной стороны, на расстоянии броска камнем от Геркуланума. Сорок лет назад дон Карлос начал систематические раскопки римского города, похороненного под пеплом, и Роджер с удовольствием посмотрел бы эти развалины; но хозяйка виллы, рослая, ленивая женщина лет тридцати, с глазами, похожими на терновые ягоды, очевидно, мечтала провести ближайшие часа два в саду вместе со своим кавалером, поэтому, если бы Роджер покинул усадьбу вдвоем с Изабеллой, это выглядело бы слишком демонстративно даже для здешнего терпимого общества.

Впрочем, чуть позже на той же неделе Роджер увидел и Геркуланум, и Помпеи, насколько они к тому времени были раскрыты, и при самых благоприятных обстоятельствах. Сэр Уильям охотно согласился показать ему то, что он называл «своим хламом», так что следующее утро Роджер провел вместе с ним, любуясь бронзовыми статуэтками, изящными расписными вазами, причудливыми амулетами, мозаиками, камеями и фрагментами фресок со сценами из жизни Римской империи времен упадка. Когда они пришли в комнату, спроектированную братьями Адам специально для наиболее ценных сокровищ сэра Уильяма, хозяин заметил:

– Раз вы, мистер Брук, так интересуетесь этой утонченной цивилизацией, которая превосходит все достинутое до сих пор христианскими народами, вы, безусловно, должны уделить ей один день и позволить мне показать вам раскопки древних городов.

Для Роджера это был ужасный момент; он разрывался между страстным желанием не упустить подобную возможность, сознавая к тому же, что отклонить предложение сэра Уильяма будет очень неделикатно, и леденящей душу мыслью, что, приняв его, он потеряет один из немногих драгоценных дней с Изабеллой. Но сэр Уильям видел его насквозь и, перебирая длинные золотые шпильки, удерживавшие когда-то локоны в прическе неизвестной теперь римской матроны, добавил как бы между прочим:

– Без сомнения, вы уже завели в Неаполе друзей, которых хотели бы отблагодарить за гостеприимство. Позвольте мне сделать это за вас. Мы соберем компанию для поездки, и я предоставляю вам право выбора гостей.

– Вы слишком добры ко мне, сэр! – воскликнул Роджер с искренней теплотой в голосе. – Князь и княгиня Франкавилла были со мною очень любезны, и еще графиня Сидония-и-Улоа, с которой я познакомился при Французском дворе…

Сэр Уильям кивнул:

– А, так вы встретили здесь чернобровую дочку графа д’Аранды? Мое уважение к вам растет, мистер Брук. Значит, вы предпочитаете общество умных женщин? Пригласите ее, прошу вас, и этих очаровательных Франкавилла, и всех, кого вам еще захочется позвать. Я уверен, Эмма будет очень рада их обществу.

К этому восхитительному приглашению сэр Уильям добавил кое-что еще, что оказалось для Роджера дополнительным великолепным подарком:

– Прошлой ночью из Палермо прибыл шлюп с сообщением, что их величества, вместо того чтобы вернуться в субботу, как мы ожидали, решили остаться там до конца недели, так что теперь они не доберутся до Неаполя раньше вторника. Поэтому у вас появится лишнее время и, если ваши друзья не против, можно было бы совершить экскурсию в Геркуланум и Помпеи в воскресенье.

Итак, в воскресенье компания из восьми человек с утра пораньше отправилась в путь в двух экипажах, с полными корзинками провизии для пикника и с отличным чичероне в лице образованнейшего сэра Уильяма. В его живом рассказе перед ними оживали испуганные жители двух прибрежных городов в ночь двадцать третьего августа семьдесят девятого года от Рождества Христова. В те времена Везувий назывался горой Ла-Сомма и был более чем в два раза ниже, чем теперь. Поблизости и раньше случались землетрясения, а за шестнадцать лет до этого произошло особенно серьезное, во время которого в Помпеях было разрушено несколько зданий, но позднее их отстроили заново, еще лучше прежнего, и двадцать две тысячи человек, населявших этот оживленный порт, уже почти забыли тот случай.

В два часа утра жителей прибрежных городов на протяжении многих миль встревожил ужасный рокочущий звук, раздававшийся из-под земли. Небо было ясно, и море спокойно, но к рассвету стало видно, что над вершиной горы, словно гигантская сосна, поднимается огромный столб пара. Светало, а столб все рос и расширялся, приняв форму громадного гриба. Какое-то время он неподвижно висел в воздухе, являя странное и пугающее зрелище, но никому не причиняя вреда. Вдруг столб взорвался, и на склоны горы обрушились потоки кипящего дождя. Вбирая в себя по дороге почву, эти потоки раскаленной грязи хлынули вниз, к морю, и поглотили Геркуланум.

Через несколько часов город не только исчез с лица земли, но и оказался погребен на глубину шестидесяти футов под ее поверхностью. Те из жителей, кто успел спастись, бежали в маленький городок Неаполис, как тогда называли Неаполь, или в Помпеи. Первых, как видно, вдохновили боги, поскольку Неаполис почти не пострадал, и до восьми часов вечера казалось, что и Помпеи избегнут разрушений. Но в этот час извержение возобновилось с удвоенной силой, и вулкан начал исторгать огромные массы расплавленного камня. Они взлетали в воздух, ударяясь друг о друга, среди беспрерывного грохота, и их осколки сыпались на обреченный город.

К двум часам пополуночи на Помпеи обрушился настоящий минеральный дождь из раскаленных докрасна камней размером не больше горошины, который, словно огненный град, сжигал все на своем пути. Потом еще много часов на город сыпались целые тонны пылевидной обожженной земли и шел черный снег из пепла. Тучи этих удушливых частиц распространились на дальние расстояния, так что весь этот ужас происходил в кромешной тьме. Казалось, нигде уже не было надежды на спасение.

В дикой сумятице патриции и плебеи, свободные и рабы, жрецы, иноземные торговцы, гладиаторы и куртизанки метались то туда, то сюда, отчаянно пытаясь спастись.

Ничего не видя, они натыкались друг на друга и на стены домов. Удушливая жара перехватывала дыхание. Серные испарения попадали в глаза и легкие, кружащаяся в воздухе пыль не позволяла дышать, и они задыхались целыми тысячами, умирая в мучительной агонии.

В воздухе было столько пыли на много футов в высоту, что казалось, будто наступила вечная ночь. На следующий день обезумевшие люди, которым удалось спастись, не видели, как встало солнце, и думали, что оно навсегда погасло. Даже в Риме день превратился в ночь, и перепуганные толпы с воплями призывали богов, решив, что пришел конец света.

– Все это, – сказал гостям сэр Уильям, – не плод моего воображения. Почти такими словами описывали эту ужасающую катастрофу образованные римляне, например Плиний Младший, видевшие своими глазами столь страшные сцены.

Затем он повел их осмотреть форум, храмы, театр, бани, дома и лавки, показывая, какими удобствами пользовались древние римляне. А когда они приступили к завтраку, он с улыбкой извинился, что может предложить к еде всего лишь «Лакрима Кристи», а не фалернское, ибо как образ жизни древних римлян достигал недоступных пока для их современников высот цивилизации, так и вина в те времена, несомненно, были неизмеримо лучше.

На следующее утро Роджер с некоторым потрясением понял, что уже понедельник и что он провел в Неаполе целую неделю. Это была чудная, незабываемая неделя ничем не омраченного блаженства. Каждую ночь он проводил в объятиях Изабеллы, а большую часть дня – рядом с ней.

Каждый день после полудня возобновлялось это восхитительное беззаботное существование, когда, вкусив вместе с небольшой компанией очаровательных, веселых спутников от всевозможных даров моря и суши, они рука об руку отправлялись бродить по зачарованным садам.

Загородные виллы, которые они посещали, не шли ни в какое сравнение с большинством виденных им французских замков. Обстановка здесь была или очень старой, или безвкусной; между плитами террас пробивалась трава, а ступени обросли мхом. Лакеи часто являлись в потертых, поношенных ливреях, но держались без всякой угодливости, и казалось, подавать еду доставляло им такое же удовольствие, как их господам – поглощать эти кушанья. Все дружно хохотали над разными глупостями, и слуги тоже смеялись вместе с ними над шуточками, произносившимися за столом. И после они приходили послушать, когда кавалеры читали вслух внимательным слушательницам стихи и поэмы, которые сами же слагали, восхваляя прелести своих дам.

Иногда в компании оказывались и люди постарше, но они ни словом, ни взглядом не давали понять, что, по их мнению, молодежь совершала нечто неприличное, разделяясь после обеда на парочки, дабы провести остаток дня любезничая и флиртуя. Эти почтенные господа оставались подремать или сыграть в карты где-нибудь на солнышке, поближе к дому, а молодые люди тем временем отправлялись бродить по террасам, пока их разноцветные наряды из шелка и атласа не терялись в зелени садов.

Ах, что это были за сады! Роджер знал, что навсегда запомнит их дорожки, старинные каменные ступени, высокие, похожие на свечи кипарисы, падубы, тихо шелестящие от легкого ветерка, миниатюрные водопады, фонтаны с наядами, тритонами и дельфинами, откуда струи воды падали с тихим плеском в мраморные бассейны; бюсты давно почивших римских императоров, установленные на постаментах в нишах живой изгороди из аккуратно подстриженных тисов; маленькие храмы, посвященные Флоре, Диане и Аполлону; беседки, скалы и гроты; небольшие павильоны, бельведеры и смотровые площадки с полукруглыми балюстрадами, откуда открывался великолепный вид на гладь залива.

В этих садах были сотни укромных местечек, где можно было сорвать поцелуй, а то и отважиться на большее; у каждой из подруг Изабеллы была любовная история, легкая, воздушная, в которой не было ничего низменного. Можно было подумать, что для них ожила пасторальная любовь пастухов и пастушек Древней Греции и они создали здесь новый Олимп.

Роджеру вспомнилось одно утро, – с тех пор прошло уже больше двух лет, – когда он явился с визитом к своему хитроумному другу, господину де Талейрану-Перигору. Этот последний, в то время простой аббат, только что вернулся с обеда и званого вечера, затянувшегося на всю ночь, который давала мадам дю Барри в своем замке в Люсьене, где она, удалившись от света, жила в почти сказочной роскоши. В тот день де Перигор предсказал те потрясения, которые позднее действительно начались во Франции, сметая прочь ее культуру, красоту и беспечность; печально качая красивой головой, он тогда заметил: «Друг мой. Тот, кто не имел счастья жить в Париже до революции, никогда не узнает, что такое настоящая жизнь». Но Роджеру казалось, что, если бы циничный епископ провел хоть одну неделю в Неаполе, ему пришлось бы переменить свое мнение.

Но для самого Роджера неделя уже закончилась. Она прошла невероятно быстро. Завтра их величества вернутся в Неаполь. И через каких-нибудь несколько часов ему придется покинуть этот земной рай.

Глава 18 Тщетные старания

Взглянув наконец в лицо реальности, Роджер знал, что бесполезно было бы обманывать себя надеждой на дальнейшие отсрочки. Поручение у него было срочное, и его дело, несомненно, рассмотрят очень быстро. Как только будет принято решение, он должен возвратиться во Францию. Даже если бы обстоятельства обернулись так, что его отъезд задержался бы на день-другой, врата рая неудержимо закрывались для него. Завтра, когда их величества сойдут с корабля, с ними будет и дон Диего. Нынешняя ночь – последняя, которую он сможет провести с Изабеллой.

Утром он должен будет отдать ей ключ от садовой калитки, который она ему дала, чтобы избавить от необходимости лазить через стену. Дон Диего пользовался и ключом, и калиткой. Он имел привычку возвращаться этим путем домой во всякое время ночи, и Изабелла говорила, что после его возвращения ни за что не станет принимать своего возлюбленного дома, так как они могли бы нечаянно встретиться в саду.

Чем больше Роджер задумывался о предстоящем отъезде, тем мрачнее становилось у него на душе. Теперь, когда он познал счастье с Изабеллой, она значила для него еще больше, чем прежде. Отказаться от нее было бы тяжелее, чем отрубить самому себе руку. Он положительно не мог заставить себя сделать это. Но другого выхода, по-видимому, не было.

И боги, казалось, вдруг отвернулись от него. Целую неделю стояла прекрасная, солнечная погода, но теперь она переменилась, и начались проливные дожди. В тот день Роджер с Изабеллой были приглашены к князю и княгине Сильо, чтобы участвовать в поездке на озеро Аньяно. Младшая сестра княгини совсем недавно поступила в монастырь, расположенный в тех краях, и они собирались позавтракать в монастыре, затем провести день в садах княжеской виллы, которая стояла на вершине скалы, отделявшей озеро от моря.

Теперь Роджер опасался, что из-за дождя поездку перенесут на другой день или, что с его точки зрения было ничуть не лучше, решат провести весь день, не выходя из дома. К его великому облегчению, незадолго до полудня прибыл посыльный с запиской от княгини, где говорилось, что, так как в монастыре для них будет приготовлен завтрак, они отправятся туда в любом случае, а потом посмотрят, не улучшится ли погода настолько, чтобы имело смысл ехать на виллу.

Этот завтрак произвел на Роджера странное впечатление. Когда они приехали в монастырь, их проводили в большую комнату, разделенную перегородкой на две части; в центре перегородки – арка шириной около пяти метров, забранная от верха до пола решеткой из железных прутьев, промежутки между которыми составляли около двадцати пяти сантиметров. В обеих частях комнаты были накрыты столы на дюжину человек, отделенные друг от друга только решеткой, так что казалось, что это один длинный стол. С одной стороны сидели гости, а с другой – мать-настоятельница, несколько хорошеньких молодых монахинь и три жизнерадостных священника. И тем и другим подавали одинаково роскошную еду и вино, и те и другие веселились вовсю и не краснея обсуждали самые свежие сплетни и скандальные истории.

Позже Изабелла объяснила Роджеру, что здесь многие молодые женщины предпочитают монастырь замужеству, так как это освобождает их от всякой ответственности; в Неаполитанском королевстве эти девушки все еще пользовались той свободой, которая в течение многих веков до сравнительно недавнего времени была обычным делом в католических монастырях. Монахини заводили романы с отцами-исповедниками, а иногда, тайком, даже с мирянами, которым удавалось пробраться в монастырь под видом садовников, странствующих монахов или рабочих. Но они не были обременены заботами о воспитании детей, так как младенцев забирали у них еще при рождении. Если мать была богата, ребенка отправляли к няньке; если же нет, его потихоньку умертвляли и закапывали в саду. Роджер всегда считал себя человеком широких взглядов, но тут он все же был шокирован.

К трем часам немного прояснилось и было решено отправиться на виллу. Оттуда открывался неописуемо прекрасный вид и в сторону моря, и в сторону суши. К озеру подходили олени напиться прозрачной воды, а на берегу в камышах мелькали зимородки с ярким оперением. Но к большому недовольству Роджера, снова пошел дождь, так что не могло быть и речи о романтических прогулках по саду. Составилась партия для игры в карты, и им с Изабеллой оставалось только присоединиться.

В ту ночь, в течение первого часа или двух, они почти не разговаривали, но их объятия были пылки, словно в лихорадке. Затем, уже под утро, Роджер вдруг решился отважиться на разговор, который обдумывал уже давно.

– Изабелла! – воскликнул он в страстной тоске. – Я не могу отказаться от тебя! Не могу! Не могу потерять тебя навсегда! Это не в человеческих силах. Знаю, я должен вернуться во Францию. Но как только моя миссия будет завершена, я снова приеду в Неаполь и поселюсь здесь.

Он знал, что это будет означать конец его карьеры и что его средств далеко не достаточно, чтобы обеспечивать тот дорогостоящий образ жизни, к какому он привык за последние годы; но он не сомневался, что сэр Уильям найдет ему в Неаполе какое-нибудь место, и готов был взяться за любую работу, лишь бы оставаться вблизи от Изабеллы.

Мгновение она молчала, потом сказала печально:

– Нет, Роже. Не нужно этого делать. Сердце у меня так же болит, как твое, но мы хотя бы сможем вспоминать эту чудесную неделю. А теперь мы должны мужественно встретить жестокий час разлуки. Я запрещаю тебе возвращаться. Тогда возникло бы такое положение, о котором я не могу и подумать без содрогания.

– Почему? – вырвалось у него. – Здесь у каждой женщины есть любовник. Многие отдаются одному мужчине за другим, но мужья не обращают на их измены особого внимания.

Изабелла покачала головой:

– Мой муж не такой, как другие. Если он узнает, что ты был моим любовником, он убьет тебя.

– Нет, моя радость. Ты позволяешь страхам завладеть твоим воображением.

– Нет, нет, Роже! Вспомни, ведь он – испанец! И вырос в Испании. Для истинного испанца честь жены дороже собственной жизни. Дон Диего презирает неаполитанцев за то, что они потакают своим женам. Я слышала, как он говорил об этом. Если он узнает о нас, клянусь, он убьет тебя.

Неожиданные возражения Изабеллы только еще больше укрепили Роджера в его решимости посвятить ей свое будущее. За прошедшую неделю несколько человек говорили ему, как прекрасен Неаполь весной, когда цветут персиковые деревья и миндаль, в полях распускаются крокусы, в садах благоухают магнолии и мадагаскарский жасмин; и какое бывает веселье жаркими летними ночами, с танцами под открытым небом, при свете звезд, с полночным купанием и прогулками на лодках по фосфоресцирующей воде на Искию и Капри. В ту минуту ему казалось, что только глупец станет утомлять себя интригами, добывая информацию при холодных северных дворах, когда вместо этого он может заработать скромные средства, которые позволили бы ему жить возлюбленным Изабеллы в этой стране лотоса. Обернувшись к ней, он сказал очень серьезно:

– Послушай, любовь моя. Хотя, по-моему, страхи твои преувеличены, я готов поверить, что дон Диего может оказаться опасным, если заподозрит, что его чести нанесли урон. Поэтому мы не дадим ему никакой возможности доказать, что мы сделали его рогоносцем. Обещаю тебе, что никогда не стану пытаться тайно прийти к тебе. Кетцаль может служить нам посыльным, и я согласен удовлетвориться встречами с тобой несколько раз в неделю в домах у наших друзей. Против этого твоему супругу нечего будет возразить.

– О, Роже, Роже! – вздохнула Изабелла. – Как можешь ты быть так слеп и не видеть, к чему неизбежно приведет такой образ действий? Есть старая поговорка: чем больше, тем безопасней. В этом – защита неаполитанских дам. Они так легко меняют поклонников, что никогда нельзя знать наверняка, достиг ли их очередной роман своего логического завершения. Так что даже ревнивый муж ни в чем не может их уличить. Но я не могла бы заставить себя флиртовать с другими мужчинами и не могла бы вынести, если бы ты стал ухаживать за другими женщинами, хотя бы и для прикрытия. Через несколько недель наша верность друг другу начнет бросаться в глаза, и моему мужу довольно будет посмотреть на нас, когда мы вместе, чтобы догадаться о нашей любви, а тогда он будет уверен, что мы его обманываем. Его испанская гордость не позволит ему смириться с мыслью о том, что другие мужчины, может быть, смеются над ним, и в конце концов тебе придется заплатить жизнью за любовь ко мне.

– Не будь в этом слишком уверена, – свирепо прорычал Роджер. – Меня считают неплохим фехтовальщиком, и, если он меня вызовет, я буду только счастлив встретиться с ним. Возможно, такая беседа станет наилучшим выходом из наших затруднений.

Изабелла обхватила руками его шею и разрыдалась:

– Родной мой! Любимый! Сразу видно, что в таких делах ты понимаешь не больше ребенка. В Испании супруг, который думает, что его обманули, никогда не станет подставлять себя под клинок любовника своей жены. Он наймет для этого других. Если ты вернешься сюда, как говоришь, то станешь мишенью для убийцы.

Роджер не был трусом, но эти слова, сказанные со слезами, поразили его. Ему представились самые жуткие картины. Возможно, несколько недель или даже месяцев все будет хорошо; он будет вести беспечную жизнь сибарита, о которой мечтал, и потихоньку наслаждаться ласками Изабеллы; затем однажды, темной ночью, когда он меньше всего будет этого ожидать, его застанут врасплох, и он умрет где-нибудь под забором, со стилетом наемного убийцы, воткнутым между лопаток по самую рукоятку.

Но гордость не позволяла ему окончательно сдаться, и они расстались на рассвете, ничего не решив, но зная, что еще встретятся после полудня.

Во вторник снова шел дождь, но не такой сильный, чтобы король Фердинанд отменил публичную встречу, назначенную к его возвращению. К одиннадцати утра тучи разошлись и выглянуло солнце. Улицы были увешаны флагами; с балконов и подоконников свисали ковры и разноцветные покрывала. Ближе к полудню Роджер встретился с Изабеллой в доме у Франкавилла, куда была приглашена целая компания, чтобы посмотреть на процессию.

И сами неаполитанцы, и их король любили всяческие зрелища. Вдоль дороги выстроилась чуть ли не половина армии; чтобы население не заскучало, дожидаясь своего суверена, по главным улицам разъезжали ярко разукрашенные триумфальные колесницы. Эти колесницы были отличительной чертой неаполитанских празднеств, в том или ином обличье они участвовали и в большом карнавале перед Пасхой, и в летней Битве Цветов, и в других праздниках. Как правило, это были громадные повозки, которые везли до двадцати быков, и теперь на них веселились вакханки, русалки и акробаты. За повозками следовали нелепые фигуры в масках на длиннейших ходулях. Тем временем играли оркестры, палили пушки и в порту раздавались салюты из мушкетов.

Наконец показалась кавалькада: трубачи, передовые всадники, кавалерия; любимый полк его величества, волонтеры морской пехоты в зеленых мундирах с алым кантом и желтыми пуговицами; затем большая золоченая королевская карета в окружении лейб-гвардейцев.

Увидев издали процессию, Роджер увлек Изабеллу в комнату. Он с нетерпением ждал этого момента, зная, что сейчас – единственный шанс поговорить с нею наедине, пока внимание остальных занято зрелищем. Не теряя ни минуты, он сказал ей:

– Если ты по-прежнему отказываешься позволить мне вернуться в Неаполь, может быть, ты согласишься бежать со мной?

Она ахнула, потом воскликнула:

– Нет, Роже! Нет! То, что ты просишь, невозможно!

Он весь побелел, голос едва повиновался ему, когда он торопливо продолжал:

– Я знаю, что прошу слишком много, но в этом нет ничего невозможного. Ты знаешь, что можешь вверить мне себя, что я никогда тебя не оставлю. Приехав в Англию, мы сможем сказать, что поженились за границей. Клянусь, что во всем буду относиться к тебе как к своей жене. Никто никогда не узнает, что мы не связаны узами брака.

– Рано или поздно об этом станет известно, – возразила она дрожащим голосом. – Испанский и неаполитанский послы при Сент-Джеймсском дворе наверняка услышат о нашем бегстве. Я люблю тебя, Роже! О, как я тебя люблю! Но если мы сделаем так, как ты хочешь, я буду опозорена и на твое будущее тоже ляжет пятно. Нас нигде не смогут принимать вместе после того, как узнают, что я живу с тобой в качестве любовницы.

– Мы могли бы пожить где-нибудь в деревне, очень скромно, до тех пор пока…

Приветственные крики, доносившиеся с балкона, стихли, и гости начали возвращаться в комнату, направляясь к буфету с закусками. Роджера прервал на полуслове толстый, болтливый аббат, который подошел и вмешался в их разговор с какими-то банальностями насчет того, как удачно, что дождь прекратился как раз ко времени процессии. Затем к ним присоединились еще две дамы, и в последующие полчаса они никак не могли возобновить прерванный разговор. Только когда Изабелла собралась уходить, Роджеру удалось перемолвиться с нею еще несколькими словами наедине.

– Когда я увижу тебя снова? – прошептал он.

– Сегодня вечером, в Опере. Будет праздничное представление. Все туда пойдут.

– Там мы не сможем поговорить без посторонних. Прошу тебя, приходи сюда снова, попозже.

– Не могу. Я еще не виделась с мужем. Я должна быть дома, чтобы он мог рассказать мне обо всем, что случилось во время королевского визита в Сицилию.

– Тогда завтра утром?

– Да, в двенадцать.

– Нельзя ли пораньше? Возможно, мне придется явиться к их величествам.

– Нет! Я боюсь. Как я объясню, почему ухожу из дома намного раньше обычного?

Спорить было некогда, так как соседи Изабеллы, которые привезли ее сюда и теперь должны были отвезти домой в своей карете, уже ждали ее на лестнице. Роджер мог лишь поцеловать ей руку и шепнуть:

– Пусть так. Здесь, завтра в полдень.

В этот вечер он отправился с сэром Уильямом на праздничное представление в красивый новый театр Сан-Карло. У дипломата была собственная ложа, он пояснил Роджеру, что, хотя он получал большое удовольствие от летних прогулок по Средиземному морю и восхождений на Везувий, но, когда наступит зима и улицы Неаполя обледенеют, приятно будет для разнообразия приходить сюда, когда захочется. Роджеру трудно было представить Неаполь под снегом, но он не стал задумываться над словами сэра Уильяма, потому что как раз в этот момент внимательно разглядывал другие ложи в поисках Изабеллы и ее мужа.

Когда он наконец их увидел, его ждало разочарование, так как человек, которого он принял за дона Диего, сидел в глубине ложи и Роджеру было трудно рассмотреть его лицо.

Вскоре в королевской ложе появились их величества; послышались приветственные крики и рукоплескания. В зале погасили факелы, и представление началось.

Впрочем, позже в тот же вечер у Роджера было множество возможностей посмотреть на человека, которого он инстинктивно ненавидел: спектакль продолжался пять часов, с двумя почти часовыми перерывами, когда зрители прогуливались взад-вперед в фойе или заходили в ложи к знакомым.

Во время первого перерыва сэр Уильям пошел поклониться королеве, а Роджер решил подойти к прекрасной герцогине ди Люччиана, одарившей его благосклонной улыбкой из ложи по соседству. Проведя минут десять в ее обществе, он решил, что теперь можно засвидетельствовать свое почтение Изабелле, не проявляя при этом излишней поспешности.

В ее ложе он застал супругов ди Джаччи, Оттобони и аббата Гварини, так что в первый момент дон Диего даже не заметил его появления. Роджер поцеловал руку Изабелле, а затем она с величайшим апломбом представила его своему мужу. Мужчины обменялись формальными поклонами и несколькими изысканными комплиментами, после чего вниманием дона Диего завладела княгиня ди Джаччи, а Роджер минут шесть или семь обсуждал представление с Изабеллой и аббатом и затем откланялся.

Медленно пробираясь к ложе четы Самбука, которую намеревался посетить после Изабеллы, он пытался разобраться в своих впечатлениях от графа Сидония-и-Улоа. Понравиться Роджеру он не мог бы ни при каких обстоятельствах, но приходилось признать, что он хорош собой и обладает неординарной внешностью. Дон Диего был немного выше Роджера или, может быть, это только казалось, потому что он держался очень прямо. У него были очень темные волосы, оливковая кожа и сверкающие черные глаза. Обращал на себя внимание орлиный нос, такой тонкий, что походил на лезвие ножа. Губы его, хотя и не чувственные, были хорошо очерчены, а улыбка открывала превосходные зубы. Лицо узкое, твердый подбородок казался постоянно приподнятым, что придавало ему невероятно надменный вид. Роджер решил, что, даже если отвлечься от предубеждения, дон Диего – человек не особенно симпатичный и главная забота его жизни – не давать забыть окружащим, что в его жилах течет голубая кровь.

Когда Роджер вернулся к сэру Уильяму, дипломат сказал ему:

– Я говорил о вас с ее величеством, и она пожелала, чтобы я привел вас к ней во время следующего антракта.

Роджер постарался проявить должную радость при этом сообщении, но на самом деле с трудом скрывал огорчение. В его мозгу теснились самые безумные проекты насчет Изабеллы, а он пока еще не смог даже в общих чертах договориться с нею о планах на будущее. Он надеялся, что у него будет время хотя бы до завтра, прежде чем его вызовут к королеве, а тут приходится приступать к делу, не теряя ни минуты. Роджер понимал, что, как только он изложит королеве суть дела, ему останется пробыть в Неаполе, может быть, всего несколько часов. В страшном беспокойстве он высидел еще час представления, а затем отправился с сэром Уильямом в королевскую ложу.

Король Фердинанд уже ушел оттуда, чтобы, появившись на ступенях театра, принимать изъявления преданности своих подданных. Толпы привилегированных нищих называли его Лоу Паццо – сорванец – и своими приветственными криками показывали, как они рады его возвращению. Посему, когда Роджера ввели в королевскую ложу, королева приняла его поклон в одиночестве. Роджер знал, что она на несколько лет старше французской королевы. Он обнаружил, что, несмотря на фамильное сходство между сестрами, Мария Каролина не обладала красотой Марии Антуанетты. Ее фигура пострадала после рождения тринадцати детей, у нее были сутулые плечи и слишком длинная шея. И говорила она с какими-то неприятными ужимками, кривя лицо и энергично жестикулируя. У нее был хриплый голос и выпученные глаза. Но Роджер сразу почувствовал ее недюжинный ум, да и встретила она его как нельзя более милостиво.

Она говорила о своей сестре с большой нежностью и заботой, сказала, что едва может дождаться сведений о ней, и попросила сэра Уильяма сразу после представления привести Роджера на торжественный бал в палаццо Реале. Таким образом, последние надежды отложить дело до завтра улетучились без следа, и полтора часа спустя он уже снова кланялся королеве.

Роджер знал, что после праздничного представления в Сан-Карло намечается бал, но не чаял оказаться в числе приглашенных. Теперь он впервые увидел неаполитанское общество при дворе и с интересом отметил, что в отличие от Версаля здесь не соблюдали особых формальностей. Король запросто беседовал с гостями, хлопал мужчин по спине, а хорошеньких женщин трепал по щеке с тяжеловесной галантностью, которая под бдительным оком его ревнивой королевы могла сойти за отеческую ласку.

Эти двое вот уже многие годы постоянно обманывали друг друга, за каждым числился целый ряд мимолетных романов, типичных для этого двора. Королева позволяла себе развлекаться с приятными молодыми людьми, которых возводила на денежные и влиятельные посты в меру их умственных способностей, и, будучи женщиной очень умной, так искусно устраивала свои дела, что король почти никогда не мог ее разоблачить. В тех редких случаях, когда ему это удавалось, он бывал страшно доволен, потому что это давало ему возможность недели две делать все, что заблагорассудится, исходя из общего принципа, что, если приправа хороша к гусыне, она годится и для гусака. Но королева, как более сильная личность, скоро снова приводила его в страх Божий и, жадная к вниманию, не прощала похождений на сторону.

Как и ее брат Леопольд, она была очень подозрительна и поддерживала при дворе весьма эффективную систему шпионажа; а король был такой простачок, что и сам вечно выбалтывал свои секреты, так что королева почти всегда знала, когда у него затевалась интрижка с очередной чаровницей. Тогда она устраивала ему отчаянные сцены ревности, а предмет его страсти отправляла в изгнание, тем самым истребляя предполагаемый роман в зародыше. Однажды, застав его, когда он целовал какую-то даму на королевском балу, королева пришла в такую ярость, что немедленно прекратила мероприятие и отправила всех по домам без ужина.

Но сегодня она почти не думала о своем непостоянном супруге. Чуть только Роджер явился, она велела ему взять ее под руку и больше часа прогуливалась с ним по одной из боковых галерей. Она выслушала все, что он мог рассказать, полюбовалась миниатюрой своего племянника и задала бесчисленное множество вопросов о положении дел во Франции. Как и ее братья, император и великий герцог, она была положительно уверена в божественном праве наследственных суверенов править своим народом, как они считают нужным. Но в отличие от них она была против всяческих новшеств. Как женщина она показалась Роджеру доброй и славной, несмотря на неприятные манеры и непривлекательную внешность; но как королева она огорчила его своими реакционными воззрениями, и он нашел нечто одновременно трогательное и отталкивающее в том, как она боялась простого народа и ненавидела его.

Она сразу же сказала, что охотно возьмет дофина к себе. Нужно было еще получить согласие короля, но это была простая формальность. Они с генералом Актоном все это устроят. Затем, после долгой беседы с Роджером, она отправила одного из своих пажей разыскать генерала и пригласить присоединиться к ним.

Неаполитанский премьер-министр, полуфранцуз, полу-британец, был привлекательным мужчиной за сорок. Он держался твердо, но вежливо, и было ясно, что он отлично знает, как обращаться со своей августейшей возлюбленной. Через несколько минут беседы с ним Роджеру стало ясно также, что он уже знает о его деле от сэра Уильяма, хотя он и не сказал этого прямо. Генерал был целиком и полностью согласен с королевой в ее готовности принять дофина, но тактично отговорил ее от необдуманного порыва теперь же, немедленно обсудить это с королем.

Он благоразумно напомнил, что его величеству может не понравиться, если его станут беспокоить делами в такой час, тогда как завтра у них будет прекрасная возможность застать его в подходящем настроении. Поскольку лес в Казерте не тревожили уже больше трех недель, король наверняка хорошо поохотится с утра, и, если после этого они пригласят его на краткий совет, он будет готов без всяких споров согласиться с чем угодно.

Мысленно Роджер вздохнул с облегчением: из такого образа действий вытекало, что, даже если бы завтра какой-нибудь корабль отплывал на север, едва ли они попытаются отправить с ним Роджера во Францию. На балу у Роджера появился непредвиденный шанс попытаться склонить Изабеллу к решению во время танца, а если он сумеет добиться этого, завтра, встретившись в полдень, они смогут подробно обсудить свои планы. Итак, едва королева отпустила его, он направился в бальный зал и там принялся нетерпеливо высматривать свою возлюбленную.

Перед тем он несколько раз видел издали ее и дона Диего, но теперь не мог найти ни ее, ни его. Лихорадочно разыскивая ее в приемных, он столкнулся с Дориной Франкавилла, от которой с огорчением узнал, что Изабелле стало дурно и потому супруги Сидония-и-Улоа уже уехали домой.

Роджер расстроился и разозлился. Изабелла говорила ему, что будет на балу; если бы он сам знал заранее, что и его туда пригласят, он мог бы договориться с нею о встрече. А теперь из-за того, что королева задержала его так надолго, он упустил прекрасную возможность решительного разговора с Изабеллой.

Он все еще стоял, злой и безутешный, там, где его оставили княгиня и ее партнер, как вдруг из-за угла появился высокий, худощавый мужчина средних лет. Его напудренные волосы были немного растрепаны, а жилет застегнут не на ту пуговицу, но он был весь увешан звездами и орденами, и Роджер немедленно узнал в нем короля.

Он быстро выпрямился, готовясь отвесить поклон, но жизнерадостный монарх внезапно остановился рядом с ним, ухмыльнулся, от души хлопнул его по плечу и что-то сказал по-итальянски.

Роджер не понял его слов и поспешно извинился по-французски, после чего король радостно заговорил на этом языке.

– Не знаю, кто вы такой, молодой человек, – воскликнул он со смехом, – но вы здесь очень кстати! Вы весь вечер отвлекали мою женушку. Как ни пойду мимо галереи – вижу, как она вас там убалтывает. Приезжайте еще. Да нет, лучше оставайтесь насовсем. Я вас сделаю офицером моих морских волонтеров. – На его глуповатом лице появилось хитрое выражение, и он добавил, понизив голос: – Вы мне дали как раз тот шанс, какой был мне нужен с маркизой. Только не говорите никому об этом, не то я вас отправлю к святому Эльму.

Еще раз ухмыльнувшись, он повернулся, чтобы уйти.

– Сир! Одну минуточку, прошу вас! – крикнул ему вслед Роджер.

– Что такое? – Король оглянулся через плечо, подозрительно нахмурившись. – Денег не просите. У меня лишних нет.

– О нет, сир, – улыбнулся Роджер. – Но позвольте мне обратить внимание вашего величества на ваш жилет.

Король Фердинанд опустил глаза, поправил предательские пуговицы и с благодарностью воскликнул:

– Dio mio!^[6]Чуть не погиб! Если бы королева это увидела, она отменила бы мою завтрашнюю охоту! – Затем, схватив Роджера за рукав, он прибавил: – Вы непременно должны остаться у нас. А пока пойдем поужинаем.

В комнате для ужина была подана трапеза в совершенно непривычных для Роджера условиях, показавшихся ему весьма неудобными. На столах у стен была в изобилии расставлена еда, но в центре комнаты стола не было. Там было четыре ряда золоченых кресел, обращенных внутрь образованного ими квадрата. На этих креслах сидели гости и ели, пристроив тарелки у себя на коленях.

– Смотрите! – сказал король. – Правда смешно, когда они стараются что-нибудь разрезать? А иногда кто-нибудь роняет тарелку, и тогда все смеются. Давайте попытайте удачи.

Борясь с половиной лангуста, Роджер вздохнул при мысли о предложении короля поступить в его любимый полк морских волонтеров. Если бы можно было согласиться и навсегда остаться в Неаполе! Но Роджер слишком хорошо знал, что, даже если бы завтра король повторил это предложение всерьез, ему пришлось бы отказаться.

Когда он наконец отужинал, время подходило к часу ночи, и скоро он наткнулся на сэра Уильяма, который спросил, не хочется ли ему вернуться домой. Роджер сразу же согласился, они спустились вниз, где их ждал экипаж дипломата, и отправились в палаццо Сесса.

Когда экипаж сворачивал на улицу Толедо, сэр Уильям сказал:

– Завтра королевская семья поедет в свою резиденцию в Казерте, и мне приказано отвезти вас туда. Нужно будет проделать примерно шестнадцать миль, так что лучше выехать в десять утра.

– Тогда я вынужден просить вас меня извинить, сэр, – твердо сказал Роджер. – В полдень у меня в Неаполе назначена встреча, которую я никак не могу отменить.

Сэр Уильям поднял бровь:

– Вот как, мистер Брук! Едва ли нужно напоминать вам, что приказ ее величества важнее любых личных дел.

Роджер прикусил губу, затем воскликнул:

– Это, сэр, очевидно, относится к тем, кто находится на службе у королевы Неаполя, но я ей не служу!

– Но вы служите его величеству королю Британии, – холодно ответил сэр Уильям, – а на мой взгляд, это дело касается его величества.

– Право же, сэр, я прошу вас меня извинить. – В голосе Роджера прозвучало отчаяние. – Вы были ко мне так добры, что мое теперешнее поведение должно вам казаться черной неблагодарностью. Но для меня это вопрос жизни и смерти. Может быть, я смогу последовать за вами верхом и как-нибудь успеть вовремя? Назовите самое позднее время, когда я должен быть в Казерте?

Видя, как он убивается, дипломат смягчился:

– Думаю, королева и генерал Актон не станут подступаться к королю до полудня; но, если представится удобный случай, они могут сделать это в любой момент после того, как он вернется с охоты, а это должно произойти между двенадцатью и часом.

– Если бы вы могли дать мне верховую лошадь, сэр, я проделал бы этот путь за час.

– Насколько задержит вас назначенная встреча?

– Я надеялся по меньшей мере на час.

– Боюсь, об этом не может быть и речи. Слишком многое поставлено на карту, чтобы так рисковать.

– Будет ли вам довольно того, сэр, если я дам слово, что приеду в Казерту к часу? Если гнать изо всех сил, я смогу проделать шестнадцать миль менее чем за час, и у меня останется еще пять или десять минут, чтобы… чтобы повидаться…

– Пусть будет так. – Сэр Уильям сжалился над замешательством Роджера. – Но помните, что я рассчитываю на вас.

На следующий день без двадцати двенадцать Роджер был у Франкавилла. Он пришел заранее, уповая на то, что Изабелла тоже может прийти раньше, а на улице его ждал конюх, держа наготове самого резвого скакуна из конюшни сэра Уильяма. Но Изабелла не пришла раньше, и, когда пробило полдень, он все еще дожидался ее, сгорая от нетерпения, в будуаре Дорины Франкавилла. Было уже семь минут первого, когда появилась Изабелла, бледная и изнуренная.

Зная, как обстоят дела, княгиня сразу же оставила их одних. Роджер, схватив Изабеллу в объятия, сказал ей, что у них есть лишь несколько минут, прежде чем он должен будет пуститься в дорогу.

Две из этих драгоценных минут были потрачены на поцелуи и вопросы о том, действительно ли она должны была покинуть вчерашний бал из-за болезни; но она уверила его, что сделала это только потому, что не вынесла нервного напряжения и что она не видела его, Роджера, и не знала, что он был там, иначе ни за что бы не ушла.

Тогда он без дальнейших предисловий заговорил о том, что их больше всего заботило. Он поклялся, что не может жить без нее, и снова стал уговаривать ее или позволить ему вернуться в Неаполь, или бежать вместе с ним.

Ломая руки, она стала говорить, чтобы он ни при каких обстоятельствах не возвращался, потому что если он вернется, то погибнет самое большее через три месяца; затем она со слезами начала повторять все те доводы против побега, которые уже приводила накануне.

Роджер поспешно прервал ее:

– Да, да, любимая! Но вчера я не успел сказать вот что. Нам пришлось бы пожить в деревне не так уж долго, ведь со временем мы смогли бы оформить наши отношения. Ты могла бы добиться, чтобы предыдущий брак быланнулирован.

Она печально покачала головой:

– Нет, Роже. Католическая церковь ни за что не даст разрешения аннулировать брак женщины, которая оставила мужа и живет в грехе, чтобы позволить ей выйти замуж вторично.

– А дон Диего? – воскликнул Роджер. – Если ты его оставишь, неужели Церковь обречет его на безбрачие до конца жизни безо всякой вины? Он богат и влиятелен, к тому же ему едва за тридцать, он не захочет всю оставшуюся жизнь прожить вдовцом. Ему-то Церковь не откажет в просьбе о расторжении брака?

Изабелла судорожно вздохнула:

– Может быть, ты и прав. Да, думаю, ему они не отказали бы. Но когда еще он встретит ту, кого захотел бы сделать своей женой? Мы даже не можем быть уверены, что он когда-нибудь снова захочет жениться. Мы поставили бы на кон свою жизнь в азартной игре. Роже, ты должен дать мне время подумать! Мне нужно подумать!

– Боже сохрани торопить тебя с таким решением, но, поскольку я почти наверное должен буду завтра уехать из Неаполя, я приду к тебе сегодня ночью за ответом.

– Нет, Роже! Умоляю тебя, не делай этого! Я запрещаю!

– Это необходимо! Меня продержат сегодня в Казерте до самого вечера. Это для нас единственная возможность встретиться в последний раз. Я должен еще раз обнять тебя, даже если мне придется из-за этого умереть!

Едва он умолк, где-то поблизости часы начали бить четверть первого, и Роджер в отчаянии вскричал:

– Бедняжка, любимая моя, теперь я просто обязан тебя оставить! Сегодня ночью я приду узнать твое решение.

Вдруг она обхватила его руками и прижалась к нему изо всех сил!

– Еще минуту! Выслушай меня, умоляю, или нас обоих убьют. Диего как раз в мрачном настроении. Перед отъездом в Сицилию он обратил свой взор на некую синьору Гудар. Она немногим лучше куртизанки, но все же ее нелегко добиться, и пока она отвергает его авансы. Неудовлетворенная страсть до такой степени беспокоит его, что в таких случаях он иногда целыми часами расхаживает взад и вперед по саду. Если ты придешь туда сегодня ночью, клянусь тебе, произойдет убийство.

Мгновение Роджер молчал, потом сказал:

– Я не боюсь встречи с ним; но, если ты опасаешься и за свою жизнь, я не могу рисковать.

– Он это сделает, я знаю! Если он нас застанет, он сделает все, чтобы убить нас обоих.

– Тогда я не приду сегодня. Как-нибудь устрою, чтобы мой отъезд отложили на двадцать четыре часа. А завтра ночью под любым предлогом выманю из дому дона Диего. Тогда я приду к тебе и прихвачу с собой карету. Так у тебя будет достаточно времени, чтобы подумать о нашем будущем. Если твой ответ будет положительным, прошу тебя, приготовь свои вещи и пусть Мария и Кетцаль будут готовы ехать вместе с тобой; нужно будет бежать, пока темно, и мы сможем уехать незамеченными.

Заливаясь слезами, Изабелла молча кивнула. Когда он выпустил ее из своих объятий, она пошатнулась и упала без чувств. Снова подхватив девушку на руки, он уложил ее на кушетку и выбежал из комнаты.

Он мчался в Казерту сломя голову. Когда он был в начале красивой аллеи вязов перед дворцом, из конюшни позади дворца до него донесся чистый звук одного-единственного удара: час.

Неаполитанское королевство Неаполь было сравнительно невелико, и потому размеры дворца поразили Роджера: когда он галопом подскакал к его фасаду длиной в тысячу футов, здание показалось ему поистине огромным. Но это была лишь мимолетная мысль. Оставив своего взмыленного рысака на попечение одного из конюхов у главного входа, он вытер пот со лба и поспешил внутрь.

Вестибюль, парадная лестница и галереи по бокам производили еще большее впечатление, чем вид дворца снаружи, так как все это было сооружено из редких и очень дорогих сортов мрамора, но Роджера особенно удивило, что внутри никого не было видно. Торопливо обратившись с вопросом к внушительному слуге, он получил лаконичный ответ, что его величество охотится и, возможно, вернется не скоро. Роджер пришел в бешенство. Он скомкал важнейший разговор с Изабеллой, чуть не загнал лучшую лошадь сэра Уильяма и сам выбился из сил, и все это совершенно зря.

Слуга показал через открытую дверь на парк, поднимающийся вверх по склону, и сказал, что там можно найти придворное общество. Роджер дал передохнуть своей лошади, затем снова вскочил в седло и поскакал в указанном направлении. По ту сторону холма он нашел обширную огороженную поляну, где стояли открытые беседки на случай дождя; здесь и пребывала королева в окружении большинства придворных. Поляна выходила на естественный амфитеатр лесов, так что зрителям отсюда было прекрасно видно, как идет охота. Сотни загонщиков в лесу гремели кастрюлями и пускали петарды, чтобы выгнать дичь – оленей, кабанов, зайцев и лисиц – на открытое место, где королю удобно будет стрелять.

Полюбовавшись немного этим зрелищем, Роджер отыскал сэра Уильяма, который, кисло улыбаясь, извинился, что напрасно торопил его с отъездом из Неаполя, и объяснил, что королю сегодня так понравилась охота, что в полдень он прислал гонца с сообщением, что решил поохотиться на час дольше обычного. Затем дипломат отвел Роджера к королеве, при которой находился генерал Актон, и оба приняли его весьма милостиво.

Через полчаса король Фердинанд появился на поляне. Волосы у него растрепались, одет он был в крестьянское платье, так что его легко можно было принять за крестьянина. Когда Роджер, понизив голос, выразил сэру Уильяму свое удивление странным костюмом его величества, дипломат рассмеялся:

– Он бывает в невероятном восторге, когда его остановит какой-нибудь молодой загонщик, и он подначивает беднягу поворчать о том, какой он плохой король. Но после подобных эпизодов он не начинает править лучше. Все это он воспринимает как шутку и никогда даже не заплатит шести пенсов позабавившему его пареньку. Он для этого слишком скуп.

Неотесанный король в наилучшем расположении духа смотрел, как настрелянную им дичь вывалили из большого мешка и сложили у ног королевы. По окончании этой церемонии все расселись по каретам, дожидавшимся неподалеку, и вернулись во дворец.

За охотой последовала чрезвычайно обильная трапеза, а когда все наелись, король велел принести одеяло. При виде этого предмета сэр Уильям тронул Роджера за руку и шепнул:

– Быстрее! Следуйте за мной, не то горько пожалеете.

Страшно заинтригованный, Роджер поднялся с места и вслед за своим наставником выскользнул в ближайшую дверь. При этом он заметил, что многие придворные, стоявшие вокруг стола, незаметно продвигаются к выходу. Догнав сэра Уильяма, он осведомился, что здесь затевается.

– Смотрите отсюда, и вы все поймете, – ответил дипломат, пристроившись за одной из мраморных колонн. – Я уже видел раньше эту игру и знаю, что за ней последует.

Роджер увидел, что король начал раздеваться, и хотя дамы делали вид, будто краснеют, закрывшись веерами, было ясно, что все это их очень забавляет. Раздевшись догола, его величество ступил на середину одеяла, расстеленного на полу, и по его приказу двенадцать здоровенных лакеев принялись подбрасывать его на этом одеяле. «Раз! Два! Три!» – выкрикивали лакеи нараспев, и обнаженный монарх взлетал к самому потолку.

Его подбросили раз десять под аплодисменты и одобрительные возгласы присутствующих. Затем он велел слугам остановиться, выбрался из одеяла и, указав на стоявшего поблизости толстяка, который веселился от души, крикнул:

– Теперь вы! Ваша очередь!

Все протесты толстяка были тщетны. Ему пришлось покориться воле короля, раздеться и подвергнуться подбрасыванию на одеяле.

– Видите, – сказал Роджеру сэр Уильям, – от какой участи я вас спас. Этот несчастный – немецкий дипломат, он недавно приехал. Поскольку вы тоже здесь новый человек, его величество наверняка велел бы подкидывать и вас, как только обратил бы на вас внимание.

Роджер поспешил выразить свою благодарность, и они продолжали прятаться от глаз коронованного скомороха, в то время как еще полдюжины гостей стали жертвами того же издевательства, что и германец. Наконец королева уговорила его неаполитанское величество одеться и вместе с генералом Актоном увела его, все еще плачущего от смеха, в Зал совета.

Они совещались не более получаса, затем генерал Ак-тон вышел к сэру Уильяму и Роджеру и сообщил им, что король Фердинанд официально дал согласие принять дофина в своем королевстве. Генерал добавил, что ее величество желает, чтобы в распоряжение Роджера был предоставлен шлюп королевского флота Неаполя, дабы как можно скорее доставить его во Францию; но она хочет, чтобы он отвез от нее Мадам Марии Антуанетте письмо, которое она напишет нынче вечером, так что на следующее утро он должен будет явиться к ней за письмом.

При упоминании о шлюпе сердце Роджера ушло в пятки, он испугался, что ему прикажут отправляться немедленно, но заключительные слова насчет письма помогли ему восстановить душевное равновесие, и он вздохнул свободнее.

Когда премьер-министр оставил их одних, сэр Уильям сказал:

– Я нанял небольшую виллу поблизости от парка, чтобы не приходилось каждый вечер возвращаться в Неаполь, когда двор переезжает в Казерту. Буду счастлив предложить вам постель.

– Благодарю вас, сэр, но я должен просить вас меня извинить, – ответил Роджер. – Утром я так спешил выехать из столицы, что не довел до конца свое дело. К счастью, мне не приказывали сегодня присутствовать при дворе, так что, с вашего разрешения, я хотел бы вернуться в Неаполь.

Сэр Уильям понимающе кивнул:

– Ее величество, конечно, предполагает увидеть вас за ужином, но она не давала на этот счет никаких приказаний, так что вы можете поступить как вам будет угодно. Она еще успеет поговорить с вами утром. Я думаю, вам следует быть здесь не позднее одиннадцати, потому что в этот час она приступает к делам.

– Не сомневайтесь, сэр, я буду к этому часу. – Роджер помолчал минуту, потом добавил: – Мое сегодняшнее дело касается некоей синьоры Гудар. Не могли бы вы что-нибудь рассказать мне о ней?

– Я могу вам сказать, что она чрезвычайно дорого стоит. – Сэр Уильям задумчиво рассматривал Роджера в лорнет. – Если вы не можете найти менее разорительную красотку на ночь, значит, у вас есть лишние пятьсот гиней и к тому же вы глупее, чем я думал.

– Пятьсот гиней! – повторил Роджер; он был так поражен, что весьма вульгарно присвистнул от удивления. – Ну и ну, сэр! Должно быть, она – восьмое чудо света, если берет такие деньги за свои услуги.

– Недалеко от этого, – пробормотал сэр Уильям. – Я немного встречал женщин красивее ее, она очаровательная собеседница, а ее жизненный путь по меньшей мере необычен.

– Прошу вас, расскажите об этом, сэр; хотя, уверяю, я хотел встретиться с этой леди исключительно по делу.

– Тогда я должен предостеречь вас. Ее муж – мошенник чистой воды, а она охотно помогает ему. Как вы, быть может, слышали, в Неаполе азартные игры запрещены законом. Само собой, в результате даже нищие в канавах играют в кости, а богатым за неимением казино еще больше не терпится просадить свои деньги, так что их ежевечерне стригут, как овец, в частных домах, где идет профессиональная игра. Гудар – владелец самого посещаемого заведения в Неаполе. Часто за один вечер там выигрывают или проигрывают тысячи гиней, а мадам Гудар служит приманкой для богатых иностранцев, заманивая их в этот раззолоченный притон.

– У меня на уме не азартные игры, сэр. Мне нужно видеть эту леди по делу, касающемуся другого лица.

– Даже в этом случае вы рискуете обжечься, если не поостережетесь. Благодаря сочетанию ума и красоты Гудары составляют такую отменную парочку плутов, каких мне не приходилось встречать в жизни.

Роджер теребил свой кружевной воротник.

– Я буду помнить о вашем предостережении, сэр Уильям. Но вы меня необычайно заинтриговали. Прошу вас, расскажите мне историю мадам Гудар.

– Лет шестнадцать назад прелестная Сара была просто маленькой неряхой, которая прислуживала в одной лондонской таверне. Она одевалась в лохмотья и не умела ни читать, ни писать. Там ее увидел Гудар и глазом знатока сразу определил, что когда-нибудь она станет замечательной красавицей. Он увез девочку с собой, сделал ее своей любовницей и шесть лет воспитывал ее. За труды ему воздалось сторицей: она все схватывала на лету, и теперь, или даже тогда, когда он только что привез ее в Неаполь, готов поспорить, вы не смогли бы определить, что она росла не среди людей высшего круга. Приехав сюда, он изобрел весьма хитроумное средство привлечь внимание к этой хорошенькой подсадной утке, которую с такими стараниями взрастил для себя. Он заставил ее выйти на улицу во власянице и публично отречься от протестантской религии, которая якобы есть дело рук сатаны.

– Но это чудовищно! – воскликнул Роджер.

– Ничего подобного, – рассмеялся сэр Уильям, – ведь она по рождению – ирландка, в раннем детстве ее крестили в католичество, и ни в какую другую веру она не вступала.

Роджер тоже расхохотался:

– Восхитительное жульничество! Определенно, они заслуживают процветания.

– И они его добились! – подхватил сэр Уильям. – Неаполитанская знать тут же слетелась в дом Гударов познакомиться с прекрасной отступницей, и теперь их игорный зал процветает. Но мало того, дамы тоже были заинтригованы и пожелали познакомиться с нею; а у нее оказались такие очаровательные манеры, такой утонченный вкус, такой верный тон, что она сумела подружиться со многими знатнейшими неаполитанками и даже с самой королевой. Конечно, королева не наносит им визитов, но они бывают у королевы; и в ее гостиной после полудня частенько можно найти полдюжины титулованных леди, которые пьют вместе с нею чай.

– Удивительные достижения для особы столь низкого происхождения, – пробормотал Роджер. – Мне еще сильнее захотелось познакомиться с нею.

– Была у них одна неудача, – заметил сэр Уильям. – Это было несколько лет назад, я думаю, около восемьдесят второго года, потому что как раз в то время в Неаполе жил прославленный плут Джакомо Казанова, он тогда вместе с Гударом держал мошеннический банк. Король Фердинанд увлекся прелестной Сарой Гудар, и ходили слухи, что и она была к нему благосклонна. Как бы то ни было, королева нашла у короля в кармане ее любовную записку, и Гударов быстренько отправили в изгнание. Но через полтора года они вернулись, и с тех пор так преуспевают, что Сара не станет и думать о приглашении провести с кем-нибудь ночь, если речь идет меньше чем о пяти сотнях гиней.

Было уже почти семь часов. Роджер поблагодарил сэра Уильяма за ценные сведения и откланялся, собираясь назад, в Неаполь. Он прибыл в «Крочелле» к половине восьмого, поужинал и узнал адрес Гударов. После того, что рассказал сэр Уильям о громадных гонорарах мадам Гудар, он был далеко не уверен в успехе задуманного им плана, но не мог придумать никакого другого способа добиться своей цели, так что от отчаяния решил попытаться и вскоре после десяти уж стучался в парадную дверь Гударов.

Ему открыл привратник-негр в алой ливрее. Холеная внешность Роджера и сообщение, что он – англичанин, остановившийся в «Крочелле», заставили привратника сразу впустить его. Лакей забрал у него плащ и шляпу и попросил оказать любезность оставить свою шпагу в специальной стойке для шпаг, а затем проводил его наверх.

Роджера ввели в просторный, удобно обставленный салон. В дальнем конце комнаты был только один большой стол, и игра уже была в разгаре, так как в Неаполе было не принято засиживаться допоздна. За столом сидело около дюжины игроков, почти все – в широкополых соломенных шляпах, которые выглядели очень нелепо вкупе с атласными камзолами, но в подобных местах их надевали постоянно, потому что они защищали глаза играющих от яркого света канделябров со многими свечами, стоявших на столе. Ближе к дверям на диване сидела дама в окружении четырех кавалеров. Как только Роджер вошел, она встала, оставив свою свиту, и пошла к нему навстречу.

Она сделала реверанс, он расшаркался, затем назвал себя. Роджер не сомневался, что говорит с великолепной Сарой. Волосы ее были прекрасно причесаны и напудрены, так что он не мог сказать, черны ли они, но в остальном она казалась типичной ирландской девчонкой. У нее были синие, как ночь, глаза, вишнево-красные губы, изогнутые черные брови и свежая кожа, на щеках играл румянец, который можно искусственно подчеркнуть, но нельзя подделать, и прелестная фигурка с очаровательными округлостями. Судя по тому, что рассказывал сэр Уильям, ей должно было быть уже за тридцать, но по ее виду этого никак нельзя было предположить. Роджер в душе согласился с мнением дипломата, что она – необычайно красивая женщина.

Она поздоровалась с ним по-французски, говоря почти так же бегло, как и он сам, и несколько минут они разговаривали на этом языке. Она умело и очень ненавязчиво расспросила его о цели приезда в Неаполь и о его здешних знакомых. Затем, удовлетворенная его породистой внешностью и небрежным упоминанием о нескольких знатнейших семействах, она подвела его к игорному столу и представила мужу.

Гудар выступал в качестве банкомета. Это был невысокий человечек с острыми чертами лица, которое выражало полнейшую невинность. Вежливо поклонившись Роджеру, он окинул его быстрым оценивающим взглядом, затем указал на стул. Роджер достал из кармана пригоршню золотых дукатов, бросил их на стол и при следующей раздаче получил карты. У него не было ни малейшего желания играть, но он решил, что должен проиграть немного, чтобы заслужить благосклонность хозяйки дома, которая была так важна для успеха его затеи.

Как часто случается при подобных обстоятельствах, он никак не мог проиграть. Его ставки были далеко не самыми крупными за этим столом, и Гудар не обращал на него особого внимания, очевидно считая его случайным приезжим, который не увлекается игрой по-настоящему, но просто любит иногда сыграть партию-другую и, как правило, оставляет за игорным столом десятка два дукатов, что помогает оплачивать текущие расходы заведения. Когда такие люди уходят с выигрышем, они обычно возвращаются на следующий вечер и проигрывают столько же, сколько выиграли, и еще немножко. А если этого и не случится, такой выигрыш служит хорошей рекламой заведения и подтверждением честности хозяина.

Через час Роджер обнаружил, что разбогател почти на сорок дукатов. Решив не тратить больше времени зря, он забрал свой выигрыш и вышел из-за стола.

Мадам Гудар время от времени подходила взглянуть, улыбается ли игрокам удача. Теперь она быстро встала, подошла к Роджеру и сказала с милой улыбкой:

– Сегодня месье повезло. Но он придет еще, чтобы дать моему мужу отыграться, не так ли?

Роджер ответил улыбкой на ее улыбку, но при этом покачал головой.

– Увы, мадам, время моего пребывания в Неаполе ограничено. И все же я не хочу, чтобы вы проиграли от моего посещения. – Взяв ее руку, он высыпал ей на ладонь выигранное золото со словами: – Это – чтобы купить для вас розы, мадам, но никакие розы не сравнятся с теми, что у вас на щеках.

Ее синие глаза вспыхнули от удовольствия при этом жесте и комплименте; затем со скромностью, тем более чарующей, что она была совершенно неожиданной, Сара опустила свои длинные, темные, загнутые ресницы и тихо проговорила:

– Зa c’est trиs gentil, Monsieur^[7].

– Non, Madame, c’est une tribute juste^[8], – ответил Роджер.

Вдруг она подняла глаза и рассудительно спросила:

– Почему вы сделали это, сударь? Вы молоды и красивы, а такие мужчины редко бывают богатыми.

– Потому что я жажду переговорить с вами наедине, сударыня.

Она снова улыбнулась и поманила его к маленькому диванчику, вне пределов слышимости от игорного стола и от большого дивана, вокруг которого с тех пор, как Роджер пришел, постоянно сменялись ее обожатели. Когда они сели, она спросила очень просто:

– Вы хотите ухаживать за мной?

– Нет, сударыня, – откровенно ответил он. – Если бы я мог пробыть в Неаполе подольше, у меня возникло бы большое искушение дежурить у вашего порога, пока вы не сдались бы или не прогнали бы меня прочь; но сегодня я пришел просить за другого. – Перехватив ее удивленный взгляд, он быстро продолжал: – У меня есть причины полагать, что дон Диего Сидония-и-Улоа сходит по вас с ума, но вы так жестоки, что пренебрегаете им.

Она разом выпрямилась и спросила:

– Так он – ваш друг?

– Едва ли, сударыня. Всего лишь знакомый, но для меня очень важно, чтобы вы смотрели на его ухаживания более благосклонно.

– С чего бы это? – откликнулась она с жесткой ноткой в голосе. – Я не какая-нибудь куртизанка, чтобы прыгать в постель к мужчине по первому требованию. Бывало, мне приходилось ублажать некоторых самых выгодных наших посетителей, но, хвала Господу, это время прошло. За определенную цену я и теперь соглашаюсь иногда отдаться человеку, который не доставит мне большого удовольствия, если только он не совсем урод. Дон Диего не вызывает у меня никаких чувств, и пока что он готов заплатить лишь половину той цены, которую я прошу. Так почему я должна из кожи вон лезть, чтобы угодить этому заносчивому испанцу?

– Мадам, я глубоко уважаю ваши чувства, – тактично пробормотал Роджер. – Как вы уже догадались, я, к несчастью, сам отнюдь не богат. Иначе я предложил бы заплатить недостающую сумму. А так я могу лишь уповать на ваше доброе сердце. Умоляю вас, окажите мне величайшую милость, согласитесь на ту сумму, которую он предлагает, и назначьте ему свидание на завтрашнюю ночь.

Она цинично усмехнулась, а потом расхохоталась:

– Теперь понимаю. Вы влюблены в его жену с черными бровями, такую же заносчивую, как он, и хотите, чтобы я его отвлекла и вы могли спокойно пробраться к нему в дом.

Роджер ухмыльнулся:

– Мадам, мне не пристало признаваться в этом, но, если вам угодно думать, что такова причина моей просьбы, мне было бы трудно вас разубедить.

Сара Гудар покачала головой:

– Нет, сударь. Вы очень позабавили меня, но я не занимаюсь благотворительностью. Испанец вполне может позволить себе заплатить настоящую цену. Если хочет меня, пусть раскошеливается. Что же касается вас, любовь – лучший мастер открывать запертые двери, а случай представится со временем. Если вам приспичило насладиться его женой, желаю удачи.

– Увы, вы попали как раз в больное место, – грустно сказал Роджер. – Я лишен возможности воспользоваться теми благами, какими время часто награждает терпеливых. У меня приказ покинуть Неаполь в течение тридцати часов. Получается: завтра или никогда.

Она снова покачала головой, теперь уже с некоторым нетерпением:

– Вы тратите впустую свое и мое время, сударь. Не вижу причин доставлять себе неудобства, чтобы способствовать роману чужих людей, до которых мне нет никакого дела.

Роджер начал опасаться, что бьется головой о стену, но все же решился использовать последнюю уловку. Он взял ее за руку и вдруг перешел на английский язык. Насколько ему было известно, она с самого детства не бывала в Ирландии; на это он и сделал ставку и, как умел, изобразил ирландский выговор:

– Ну ладно тебе! Сделай это ради нашей старушки Ирландии!

Ее синие глаза снова вспыхнули, и она изумленно уставилась на него.

– Ты хочешь сказать, ты – ирландец?

– Ну да, черт подери! Я ж родился не дальше пяти миль от Лимерика!

– Ну надо же! – Она сжала его руку и прикрыла ее другой ладонью. – Это совсем другое дело. Да и как отказать такому славному парню? По правде-то, я уже старуха, хотя святые угодники сохранили мою красоту. Что мне одна ночь? Конечно, я назначу свидание этому болвану испанцу, раз ты просишь. Но скажу тебе, лучше бы ты сам польстился на меня, уж какую ни есть.

Таким образом, Роджер и Сара расстались наилучшими друзьями, твердо договорившись, что она отправит дону Диего записку о том, что она смилостивилась и согласна принять его завтра в полночь.

Роджер переночевал в палаццо Сесса. Утром он попрощался с миссис Кэдоган и с величественной Эммой, поблагодарил их за гостеприимство и выразил надежду, что когда-нибудь сможет быть им полезен, затем отправился в Казерту.

Королева Каролина приняла его незадолго до полудня. Снова они долго беседовали о трудной жизни Мадам Марии Антуанетты, затем королева отдала ему письмо и попрощалась с ним, говоря, что ему всегда будут рады при Неаполитанском дворе.

Генерал Актон дал ему еще одно письмо. Оно было адресовано лейтенанту Умберто Годольфо со шлюпа «Аспид». Премьер-министр сказал, что в письме содержатся указания при первой возможности выйти в море и доставить Роджера в Марсель или в ближайший французский порт, куда могут занести судно противные ветры. Он добавил, что избрал для этой цели лейтенанта Годольфо, так как тот хорошо говорит по-французски и пассажиру легко будет объяснить ему свои пожелания.

Роджер поблагодарил генерала и распрощался с ним, затем простился с сэром Уильямом Гамильтоном с искренней симпатией и огорчением. К половине третьего он снова был в Неаполе. Поставив лошадь сэра Уильяма в конюшню, он наскоро перекусил, затем взял наемную карету и поехал в гавань, где после недолгих расспросов в «Кастелло дель Ово» разыскал лейтенанта Годольфо.

Лейтенант оказался высоким, темноволосым молодым человеком, приблизительно ровесником Роджера. Прочтя приказ премьер-министра, он сказал, что весьма рад такому поручению и будет счастлив в меру своих сил служить шевалье Бруку.

Роджер спросил, много ли времени займет подготовка судна к выходу из порта.

– Нужно сперва запастись водой и провиантом, – отвечал лейтенант, – на это уйдет часов шесть, но я постараюсь по возможности ускорить дело, чтобы угодить достопочтенному пассажиру, которого «Аспид» будет иметь честь везти.

Роджеру это не показалось слишком быстрым, – корсиканские рыбаки на фелуке, доставившей его из Марселя, выполнили такую же работу за два часа, – но он не удивился, поскольку был наслышан о недостатках неаполитанского королевского флота. Его бы вполне устроило, если бы лейтенант попросил в два раза больше времени, так что он сказал:

– Отлично, лейтенант. Но прошу вас, не слишком утруждайте себя и своих людей, потому что дама вряд ли успеет подняться на борт до полуночи. Не знаю, закончит ли она сборы к этому времени; возможно, мне придется дожидаться ее до часу или двух ночи.

– Дама? – воскликнул молодой офицер, глядя на него с недоумением.

– Да, – отвечал Роджер, нахмурившись. – С нами поедет дама, ее служанка и паж.

Лейтенант снова заглянул в письмо генерала Актона.

– Его превосходительство премьер-министр ничего здесь не говорит о даме.

– Неужели! – Роджер пожал плечами. – Ну что ж! Его превосходительство Актон человек занятой, не то что вы или я, лейтенант. Ему некогда писать длинные письма. Несомненно, он не счел необходимым упоминать об этом и решил, что вполне достаточно будет дать вам указание выполнять мои распоряжения.

– В самом деле, господин шевалье, – с жаром согласился лейтенант. – Я уверен, что вы правы. Только скажите мне ваши пожелания. Даме будет не очень удобно на борту такого маленького корабля, но я велю как можно лучше подготовиться к ее приему.

Роджер любезно поблагодарил его, сказал, что надеется доставить даму и ее слуг на корабль к часу ночи, и, вернувшись к своей наемной карете, приказал кучеру везти его прямо в «Крочелле».

Здесь он снял номер, сказал, что сразу ляжет спать, попросил в десять часов вечера принести ему легкий ужин и позаботиться о том, чтобы в четверть одиннадцатого за ним заехал наемный экипаж с надежным кучером.

Он проспал шесть часов и, когда его разбудили, почувствовал, что готов решительно на все и необычайно уверен в успехе. Он не сомневался, что прелестная ирландка Сара сыграет свою роль и что Изабелла, у которой было почти тридцать шесть часов на размышления, наверняка решила ехать с ним.

Он понимал, что для гордого дона Диего не существует другого решения, кроме как отречься от покинувшей его жены. Благородный испанец столь древнего рода, естественно, должен мечтать о наследнике, которому он сможет оставить титул и все свои владения, а без жены законного наследника заиметь невозможно. Уже хотя бы по одной этой причине он, разумеется, немедленно займется расторжением первого брака, и тогда Изабелла обретет свободу и сможет снова выйти замуж. Роджер был уверен, что, немного подумав, она и сама поймет это; его больше не тревожили никакие сомнения. Изабелла любит его, мужества ей не занимать, и к тому же она может быть уверена, что сравнительно скоро вновь обретет почтенный статус замужней женщины, – значит, он найдет ее с уже уложенным багажом, готовую вступить в новую, счастливую жизнь его будущей жены.

Подкрепившись, умывшись, одевшись и надушившись, Роджер спустился вниз, расплатился по счету и, выйдя из гостиницы, дал подробнейшие указания кучеру наемного экипажа. Подъехав на расстояние нескольких сотен метров к дому Изабеллы, Роджер вышел из кареты и прошел пешком почти до самой калитки. Отсюда он мог наблюдать за садом, оставаясь невидимым.

К его большой радости, вскоре после одиннадцати показалась рослая фигура дона Диего. Бодрая походка испанца красноречиво говорила о том, куда он направляется. Роджер провожал его взглядом, пока он не скрылся из виду, потом подождал еще минут десять на всякий случай и перелез через стену.

В спальне Изабеллы горел свет. Храбро подойдя к самому дому, Роджер негромко окликнул ее. Через мгновение в приоткрытом освещенном окне появился ее темный силуэт.

– Все в порядке, любимая, – тихо проговорил Роджер. – Четверть часа назад дон Диего ушел на свидание с мадам Гудар. Я сам договорился с нею и уверен, что тебе нечего опасаться. Мария и Кетцаль готовы? Карета ждет. Хочешь, я поднимусь и помогу тебе снести вниз чемоданы?

Она покачала головой и всхлипнула.

– Что такое? Неужели ты все еще колеблешься? – спросил он чуть громче, с дрожью беспокойства в голосе. – Дон Диего потребует расторжения брака, это так же верно, как то, что завтра взойдет солнце! Он обязательно сделает это.

А Церковь ему не откажет. Ведь иначе у него не будет наследника.

– Я не могу уехать с тобой, Роже! – зарыдала Изабелла. – Не могу!

– Почему? – вскричал он, охваченный внезапным отчаянием. – Почему не можешь?

– Не… не могу! – еле выговорила она. – Я… я люблю тебя! Я согласилась бы всю жизнь оставаться твоей любовницей. Я была бы твоей рабыней! Я все бы для тебя сделала, только… только не это. Я… Я… Я уже ношу его ребенка! Я стану матерью его наследника и… и было бы непростительно отнять у него дитя. Я не могу ехать с тобой.

Она порывисто отвернулась и бросилась в свою комнату. Совершенно ошеломленный, Роджер какое-то время стоял неподвижно, уставившись на освещенный прямоугольник окна. В ее словах: «Я уже ношу его ребенка» – он услышал нечто неумолимое, окончательное. Он инстинктивно понял, что теперь на нее не подействуют ни угрозы, ни уговоры, ни мольбы. Медленно повернувшись, он нетвердыми шагами пересек сад и перебрался через стену.

Полчаса спустя лейтенант Умберто Годольфо встретил его на борту шлюпа «Аспид». Молодой неаполитанец пошел к нему навстречу по узкой палубе и с удивлением развел руками:

– Но, господин шевалье, где же дама, которую вы собирались взять с собой?

– Для меня она умерла, – отвечал Роджер безжизненным голосом. Затем добавил тоном, не терпящим возражений, совсем как его отец-адмирал: – Будьте добры, лейтенант, дайте команду отчаливать.

Глава 19 Надвигается буря

Роджер провел в Неаполе девять дней и девять ночей. Ему казалось, что за это время он вознесся к вершине человеческого счастья, а затем рухнул в глубочайшую бездну страдания. Он жег свечу с обоих концов и сам перегорел при этом. Целую неделю он почти не спал, только несколько часов по утрам, когда другие уже собирались вставать. Его великолепная молодость, подкрепляясь любовью, словно каким-то олимпийским нектаром, на время сделала его неутомимым, как полубога. Но последние сорок восемь часов неуверенности, напряженного ожидания и отчаяния сделали то, чего не могли сделать физические излишества. Нервы были изорваны в клочья; он чувствовал себя совершенно опустошенным, душевно изможденным и абсолютно обессиленным.

Но по дороге в гавань природный запас здравого смысла, всегда служивший противовесом его нервной, впечатлительной натуре, заставил его сделать попытку получше разобраться в ситуации.

Он встретил Изабеллу семь месяцев назад. За это время один месяц он наслаждался любовной идиллией и одну неделю – ураганом страсти. Но почти полгода любовь к ней напрочь лишала его присущей ему радости жизни. И в будущем не предвиделось, чтобы эта пропорция блаженства и горести изменилась для него, как и для нее. Следовательно, по-видимому, оставался только один разумный выход. Если он хочет в будущем хоть немного довольства жизнью, значит, нужно приложить усилие, какого ему еще не приходилось совершать. Каждый раз, как он подумает об Изабелле, нужно будет бежать прочь от этих мыслей. Он должен вырвать ее из своего сердца и вспоминать о ней отныне, словно она умерла в эту ночь.

На обратном пути в Марсель погода не баловала его, как во время плавания в Неаполь. Почти непрерывно шел дождь и дул ветер, но недостаточно сильный, чтобы у Роджера началась морская болезнь. Почти все время, когда не спал, он помогал морякам управляться с парусами и лебедками, чтобы некогда было предаваться мрачным мыслям. Вечером во вторник двадцать четвертого ноября, пробыв шесть дней в море, он распрощался с лейтенантом Годольфо и сошел на берег. Затем, зная, с каким тревожным нетерпением Мадам Мария Антуанетта ожидает результатов его поездки, он на следующее утро спозаранку выехал дальше на почтовых, три дня и три ночи терпел кошмарную тряску и приехал в Париж в полдень двадцать восьмого числа.

Он снова невероятно устал после трудного путешествия и, подозревая, что его появление в Тюильри могут заметить, стремился выбрать наиболее оптимальное время. На следующий день было воскресенье, и, зная, что в этот день их величества принимают у себя иностранных дипломатов, Роджер решил, что этот случай не хуже всякого другого. Он проспал в гостинице «Путеводная звезда» целые сутки и на следующий день отправился во дворец.

Здесь все было примерно так же, как перед его отъездом. Королевская семья практически не могла остаться без посторонних. В саду было полно бездельников, заглядывавших в окна, а в самом здании и вокруг него дежурили восемьсот солдат Национальной гвардии; они прохаживались небольшими группами во всех залах и главных комнатах, а на лестницах и почти у каждой двери стояли часовые.

Смешавшись с толпой дипломатов и тех из придворных, кто еще продолжал посещать королевские приемы, Роджер поднялся по лестнице. Большинство посланников он знал в лицо, и всем, кто обращался к нему, за одним исключением, он небрежно отвечал, что последние три недели его не было в Париже, потому что он ездил в Англию.

Исключением был лорд Роберт Фицджеральд, который все еще исполнял обязанности британского поверенного в делах, ожидая, пока назначат нового посла. Им приходилось встречаться несколько раз на подобных, но куда более пышных приемах в Версале, и лорд Роберт знал от мистера Хейлса о секретной деятельности Роджера. Роджер не отчитывался никому, кроме мистера Питта, и использовал посольство только как почтовое отделение и как банк; но он счел, что вежливость обязывает его сообщить лорду Роберту, где он был на самом деле; так он и сделал, понизив голос и добавив, что напишет полный отчет о своей поездке непосредственно для премьер-министра.

При появлении их величеств все выстроились в ряд и началась обычная церемония. Роджер встал так, чтобы королева не могла его не заметить. Узнав его, она слегка вздрогнула, затем чуть-чуть кивнула в знак приветствия, но не сделала ему знака подойти. Почти целый час король и королева беседовали с разными людьми, уделяя каждому по нескольку секунд, затем удалились.

Посетители разошлись не сразу, так как эти приемы дипломатического корпуса давали хорошую возможность представителям иностранных держав обменяться новостями и неофициально обсудить свои дела; и Роджер смог задержаться среди них незамеченным, уверенный, что рано или поздно за ним кого-нибудь пришлют.

Вскоре рядом с ним остановилась белокурая женщина, лет на пять или шесть старше королевы. Она слабо улыбнулась ему, и он отметил ее большие нежные глаза и мягкое, меланхоличное выражение. Он был немного удивлен, потому что не знал ее, хотя и припомнил, что видел в Тюильри перед отъездом в Неаполь; но он тут же ответил ей улыбкой и поклонился.

Она присела в глубоком реверансе, а выпрямившись, прошептала:

– Monsieur. Je suis la Princesse de Lamballe^[9].

Роджер сразу вспомнил все, что слышал о ней раньше. Говорили, что она не слишком умна, но очень благочестива и много занимается благотворительностью. Она вышла замуж за единственного сына невероятно богатого герцога де Пентьевра и таким образом оказалась в родстве с герцогом Орлеанским, но в отличие от него она была глубоко предана королеве. Через год ее муж скончался, и она целиком посвятила себя добрым делам в поместьях тестя. Но когда она явилась ко двору на церемонию бракосочетания Мадам Марии Антуанетты, юная дофина очень привязалась к ней, упросила ее остаться и назначила своей домоправительницей.

Лет шесть она оставалась ближайшей подругой королевы, пока та не начала отдавать предпочтение обществу более живой мадам де Полиньяк. В течение следующих десяти лет принцесса вновь посвящала большую часть своего времени улучшению жизни крестьян в поместьях своего тестя, так что повсюду в Провансе ее называли «добрым ангелом». Во время ужасных событий в Версале в начале октября она находилась в Рамбуйе, но, услышав о том, что происходит, мужественно поехала ночью в Париж, явилась в Тюильри утром восьмого числа и сразу же снова заняла место первой фрейлины и доверенного лица королевы.

Несколько минут Роджер обменивался с нею разными банальными замечаниями, как бывает при встрече двух знакомых, не видевшихся несколько недель; затем она уронила платок. Подняв платок, Роджер ощутил в его складках жесткость бумаги. Догадавшись, что это записка, предназначенная ему, он спрятал листок в ладони, прежде чем передать платок собеседнице. Сказав еще несколько ничего не значащих фраз, она удалилась; тогда и он с рассеянным видом вышел и, как только отыскал пустой коридор, прочел записку. В ней говорилось:

«Мои комнаты – над этой. Пожалуйста, пройдите туда. Покажите эту записку моей горничной, и она вас пропустит. Подождите, пока я смогу присоединиться к вам».

Не торопясь, чтобы не привлекать внимания, Роджер выполнил полученные указания. В первой комнате он нашел пожилую горничную, которая занималась каким-то рукоделием. Увидев записку, она провела его в салон и предложила присесть у очага.

Минут через десять в комнате появилась принцесса де Ламбаль и заперла за собой дверь. Ответив улыбкой на поклон Роджера, она прошла через салон к двери в дальнем его конце и исчезла. Роджер снова сел, недоумевая, к чему все эти мистификации. Ему не пришлось долго ждать ответа. Минуты через две дверь отворилась и появилась принцесса, но на этот раз перед нею шла королева. Очевидно, между их покоями имелась потайная лестница, скрытая в толще стены, и теперь королева могла подняться в комнаты мадам де Ламбаль всякий раз, когда не хотела, чтобы стало известно, что она дает кому-то приватную аудиенцию.

Роджеру показалось, что она выглядит немного лучше, чем когда он говорил с нею в прошлый раз; но за прошедшие месяцы она все же сильно постарела. Когда она спросила, как прошла его поездка, он обратил внимание на легкую нервную дрожь ее рук.

С бодрой улыбкой он сразу же заверил ее, что поездка прошла удачно, и передал ей письмо от ее сестры, но тут с вполне естественным огорчением услышал, как она сказала, печально покачивая головой:

– Увы, сударь, боюсь, вы проделали это длинное путешествие напрасно. Вначале король благосклонно воспринял мою идею, но затем передумал и теперь считает, что отослать дофина было бы неправильно и неполитично.

Помолчав, Роджер сказал:

– Простите меня, Мадам, но, как известно, его величество не раз менял свое решение; нельзя ли надеяться, что так случится и теперь?

– Боюсь, что нет, – горестно отвечала она. – После вашего отъезда у нас все было довольно спокойно. Невозможно сказать, долго ли это продлится, но его величество опасается, как бы не началась новая волна насилия, если станет известно, что мы отослали дофина из страны.

– Это, конечно, риск, Мадам, но, по-моему, в данном случае стоит рискнуть, – вмешалась принцесса. – Волнения и так могут вспыхнуть в любой момент, но вы, по крайней мере, сможете быть уверены, что его высочество в безопасности; а если не отослать его сейчас, после это может оказаться невозможным.

– Ах, дорогая Ламбаль, как я согласна с вами! – воскликнула королева. – Меня преследует страх, что когда-нибудь, когда за нами будут надзирать еще строже, эти фурии снова ворвутся к нам и причинят какой-нибудь вред моему сыну. Но его величество решил, что даже наше дитя уже не принадлежит нам. Он говорит, что дофин доверен нам нацией, как и все остальное, что я когда-то считала своим, и что, отослав его прочь, мы нанесем урон народу. Если в этом есть какой-то смысл, мое материнское сердце не дает мне увидеть его; но у короля столько забот, что у меня не хватает духа спорить с ним.

Роджеру очень хотелось сказать королеве, что лучшее, что она могла бы сделать, – это надавать своему тупому супругу пощечин и объяснить, что, когда речь идет о безопасности ее сына, она не потерпит его жалких возвышенных разговоров; но, поскольку высказать столь здравую мысль было невозможно, он хранил молчание, пока она не спросила его о королеве Каролине.

Минут двадцать он рассказывал неаполитанские новости. Затем она достала из кармана какую-то бумагу и протянула ему со словами:

– Это, мистер Брук, должно покрыть ваши дорожные расходы. Поверьте мне, моя благодарность не становится меньше оттого, что все закончилось ничем. Вы всегда можете рассчитывать на мою дружбу, хотя она немного стоит в эти грустные времена.

Пробормотав слова благодарности и поцеловав ей руку, Роджер смотрел, как она вышла через дальнюю дверь вместе с принцессой. Через несколько минут мадам де Ламбаль вернулась и выпустила его в переднюю. Только выйдя из дворца, он взглянул на бумагу, которую дала ему королева, и был приятно удивлен. Это был чек, выписанный на банк Теллюсона, на пятьсот луидоров, а вся поездка в Неаполь не стоила Роджеру и трети этой суммы.

Теперь, снова освободившись от поручений королевы, Роджер почувствовал, что должен постараться наверстать упущенное время, углубив знакомство снаиболее выдающимися деятелями Национального собрания. Посему он стал ежедневно проводить по нескольку часов в Манеже дворца Тюильри, где теперь происходили заседания. Поскольку он уже был знаком со многими депутатами, ему было нетрудно устроить так, чтобы его представили другим, и скоро у него во всех партиях появились знакомые.

В конце лета, в первые несколько недель, когда три сословия стали заседать вместе, Национальное собрание естественным образом разделилось на две партии: сторонников совместных заседаний и их противников. Наиболее реакционные дворяне и священники, составлявшие вторую партию, почти не участвовали в дебатах, смотрели на все с циничным презрением и при любой возможности саботировали работу собрания. Но осенью, поняв всю безнадежность такой политики, самые разумные из них стали вести себя более конструктивно, и в результате собрание разделилось на огромное количество мелких партий, которые слегка расходились во взглядах, составляя целый спектр, от абсолютистов до решительных республиканцев.

Крайне правых возглавляли д’Эспремениль и виконт де Мирабо, брат великого оратора. Правые были чуть более многочисленны, к ним принадлежали два лучших государственных деятеля в Национальном собрании: виконт де Казалес, молодой капитан драгун королевы, успевший проявить ясность мышления и способность доступно излагать свои мысли, и аббат Мори, необычайно искусный и изощренный в спорах. Правый центр, провозгласивший своей целью конституционную монархию, наподобие английской, был еще многочисленнее, хотя границы этой партии были не очень четко определены. В нее входили многие уважаемые члены изначального третьего сословия, в том числе Мунье и Малуэ, а также графы Лалли-Толлендаль и Клермон-Тоннер, и большинство других либерально настроенных дворян.

Партия левых, стремившихся к строго ограниченной монархии, была весьма расплывчата, но сильна количеством, так как состояла из большинства депутатов, избранных от третьего сословия, и большинства кюре, избранных от первого. Членами этой партии были протестантский пастор Рабо-Сент-Этьен, Дюпор, Александр Ламет, Барнав, Камю, Ле Шапелье, Лафайет, Байи и аббат Сиейес, но кое-кто из них в последнее время склонялся к крайне левым, состоявшим из небольшой группы «бешеных», как их называли, которых возглавляли Петион и сухонький законник из Ар-раса по имени Максимилиан Робеспьер.

Роджер обнаружил, что всего за три недели его отсутствия характер Национального собрания заметно изменился. Уже в августе капитуляция короля после взятия Бастилии и Великий Террор привели к тому, что многие наиболее реакционные дворяне, представлявшие на заседаниях второе сословие, отправились в изгнание вслед за графом д’Артуа и другими принцами. Нападение на Версаль и переезд королевской семьи в Париж в октябре еще усилили эту тенденцию. К настоящему моменту более ста депутатов, ярых монархистов, бросили свои должности и уехали за границу, тем самым значительно ослабив партии правых и правого центра.

Более того, было очевидно, что толпа, ежедневно наполнявшая галереи для публики, теперь оказывает на происходящее в Национальном собрании еще большее влияние. Манеж размером был поменьше, чем зал Меню-Плезир, где собрание заседало в Версале, но благодаря сокращению числа депутатов по-прежнему оставалось много места для публики. Поэтому правых депутатов постоянно терроризировали сторонники левых и в зале заседаний, и за его пределами. Несколько раз депутатам, выступавшим в поддержку монархии, грозили, что сожгут их дома, а те, кто придерживался умеренных взглядов, считали нужным ходить повсюду с оружием. Даже всеми уважаемый Малуэ не приходил на заседание без пары пистолетов за поясом, а Мунье, которому до отвращения надоели угрозы и запугивание со стороны людей, за чьи права и свободы он столько боролся, подал в отставку и уехал за границу вслед за другими изгнанниками.

Отказ Мунье от борьбы показался Роджеру особенно тревожным признаком, ведь Мунье, депутат от Гренобля, еще больше, чем Лафайет, Байи или Мирабо, мог считаться отцом революции. Еще в июне 1788 года дворянство Гренобля провело консультацию с местными представителями остальных двух сословий и приняло решение, что ввиду напряженной обстановки в стране необходимо возродить древние штаты провинции Дофинэ. Без высочайшего соизволения были проведены выборы и назначены депутаты для совместных заседаний трех сословий в Провинциальном собрании, где численность третьего сословия была равна общей численности двух других.

Правительство направило маршала де Во с войсками прекратить эту самовольную деятельность, но он встретил в провинции такое единодушное сопротивление, что вынужден был пойти на компромисс, добившись только одной уступки: вместо того, чтобы заседать в столице провинции, собрание переехало в расположенный поблизости городок Визиль. Там оно и заседало, за десять месяцев до созыва Генеральных штатов в Версале, соблюдая те самые принципы, на утверждение которых Генеральным штатам потребовалось два месяца. Это удивительное нововведение в древней французской монархии свершилось главным образом благодаря усилиям одного человека, молодого и энергичного адвоката Жана Жозефа Мунье, который был избран секретарем собрания и составлял проекты большинства его резолюций. Более того, Генеральные штаты, собравшись на следующий год, естественно, взяли работу собрания в Визиле за образец единственного примера демократического правления в стране и признали Мунье ведущим авторитетом по парламентской процедуре.

И вот теперь, всего лишь через семь месяцев после первого заседания Генеральных штатов, народ был охвачен таким иконоборческим рвением и стал так нетерпим к умеренным взглядам, что этот великий борец за демократию отчаялся когда-нибудь увидеть возникновение стабильной конституции из хаоса полуанархии, в которую повергло Францию падение авторитета короля. Он отправился в изгнание под свист и угрозы отребья из предместий, которое использовало слово «свобода» как предлог для пренебрежения ко всяческим законам и у которого была одна-единственная цель: устраивать мятежи и бунты, чтобы тем временем грабить дома богатых горожан.

Вопрос о составлении конституции стал, естественно, одной из первых задач собрания. Король уже давно был согласен даровать народу конституцию, и, если бы у него хватало мужества поступать в соответствии со своими убеждениями, он мог бы сделать это еще в 1787-м или в 1788 году и тем самым избавить себя от колоссальных неприятностей. В то время практически любая хартия, гарантирующая в разумных пределах свободу для народа, позволила бы положить конец сколько-нибудь серьезным беспорядкам с требованиями реформ. Даже после созыва Генеральных штатов, если бы у него была хоть капля решимости, он еще мог перехватить инициативу и, дав народу постоянный голос в правительстве, сохранил бы за собой всю полноту исполнительной власти. Но, следуя своей политике плыть по течению, он оказался теперь в таком положении, что от него уже вообще ничего не зависело; а под конец 1789 года в Национальном собрании стала все сильнее проявляться тенденция к тому, чтобы оставить королю лишь роль марионетки для выступлений по торжественным случаям на потеху толпы.

Поскольку перед Национальным собранием стояло бесчисленное множество проблем и не было никакой возможности выслушать всех депутатов, желавших высказаться, собрание пришло к мудрому решению назначить несколько комиссий, чтобы они занимались теми или иными вопросами и отчитывались о своей работе. В самый день падения Бастилии был сформирован комитет для выработки проекта конституции в следующем составе: архиепископ Бордосский, епископ Отенский, графы Лалли-Толлендаль и Клермон-Тоннер; Мунье, Сиейес, Ле Шапелье и Бергасс. Они трудились в течение двух месяцев, но к тому времени, как представили свои рекомендации, общественное мнение настолько ушло вперед, что почти все наиболее важные пункты проекта были отвергнуты. После этого был назначен новый комитет, на этот раз состоящий исключительно из представителей третьего сословия; единственное исключение составлял епископ, но, каким бы одаренным ни был господин Талейран-Перигор, он вряд ли мог считаться типичным священнослужителем. За два дня до отъезда Роджера в Неаполь он даже внес предложение – и добился его утверждения – о конфискации всего церковного имущества и распродаже его в пользу государства.

Роджера очень интересовала проблема конституции; он был достаточно проницателен, чтобы понимать: этот документ в своей окончательной форме определит, каким образом будут в дальнейшем приниматься все жизненно важные решения французского правительства. Если Франция останется монархией, – а этого, очевидно, желали девяносто пять процентов населения, – необходимо будет закрепить за королем какие-то функции, иначе бессмысленно оставлять его на престоле. Но оставят ли ему, например, право объявлять войну или заключать мир без согласования с Национальным собранием? Сведения подобного рода были бы бесценными для мистера Питта в случае внезапного международного кризиса, а добыть эти сведения следовало Роджеру.

В последние дни ноября и в первой половине декабря Роджер бывал на званых обедах и ужинах вместе с многими интересными людьми, среди которых были и лидер монархистов Казалес, и ловкий антимонархист, юрист Барнав, и пламенный молодой журналист Камиль Демулен, но ему все никак не удавалось перемолвиться больше чем несколькими словами со своим старым другом, ныне чрезвычайно занятым епископом Отенским. Поскольку де Пери-гор был одним из трех человек, работавших в комитете по конституции с самого начала, и, следовательно, был почти единственным, кто мог высказаться по этому вопросу со знанием дела, Роджер решил обязательно добиться, чтобы тот уделил ему хоть один вечер. Посему однажды утром он перехватил хромого прелата на пороге зала заседаний и сказал с улыбкой:

– Господин епископ, я не думал, что мне когда-нибудь придется упрекать вас в недостатке гостеприимства, но, кажется, пришло время, когда у меня есть на это некоторые основания.

– В самом деле! – воскликнул епископ, вопросительно подняв бровь. – Почему же это, позвольте спросить?

– Еще в июне вы обещали устроить мне встречу с господином Мирабо; уже декабрь, а вы до сих пор этого не сделали.

– Ну, ну, – пробормотал епископ. – Вы должны извинить мою забывчивость; меня вечно что-то отвлекает в этом мире перемен. Но, по счастливой случайности, Мирабо как раз обещал пообедать у меня в следующую субботу. После обеда нам будет нужно обсудить кое-какие частные дела, но, если вас не обидит моя просьба уйти пораньше под каким-нибудь предлогом, я буду рад видеть вас.

Роджер был весьма обрадован возможности разом убить двух зайцев. Он несколько раз встречал графа Мирабо в 1787 году на знаменитых завтраках, которые давал де Перигор для талантливых людей, придерживавшихся либеральных взглядов, но в нынешнем году ставший знаменитым депутат все время был очень занят и при встречах с Роджером лишь улыбался и кратко приветствовал его в знак того, что помнит об их знакомстве. Сейчас Роджер упомянул графа Мирабо, только чтобы добиться хорошего, долгого разговора с епископом, но Фортуна подарила ему случай побеседовать запросто с двумя интеллектуальными гигантами сразу.

В субботу, полагая, что обещание удалиться после обеда дает ему право прийти пораньше, он без четверти четыре был у калитки очаровательного домика в Пасси. Только что выпал первый снег, но дорожки в саду были чисто выметены. Роджер постучал в дверь и через несколько минут уже стоял в гостиной перед очагом, в котором ярко пылали дрова.

Поздоровавшись с хозяином, он заметил:

– Подумать только, какие фантастические перемены произошли во Франции с тех пор, как я был здесь в прошлый раз; должно быть, и восьми месяцев не прошло?

Де Перигор улыбнулся:

– По крайней мере, теперь больше нет Бастилии, куда королева могла бы вас упрятать, и lettres de cachet совершенно вышли из моды.

Роджер едва удержался, чтобы не вздрогнуть. Он совсем позабыл, что наплел здесь во время своего предыдущего визита. К счастью, епископ был занят табакеркой, которую пытался открыть, и не заметил, как гость покраснел от смущения. Справившись с табакеркой, он добавил:

– Кроме шуток, перемен действительно много, даже слишком, на мой взгляд.

– Странно слышать это от вас, – ответил Роджер, с поклоном принимая предложенную понюшку. – Мне казалось, что вы были решительно настроены опрокинуть старый порядок.

– Не столько опрокинуть, сколько оздоровить, – мягко поправил его де Перигор. – Я горжусь тем, что я реалист. Большинству из нас, тех, кто собирался здесь в былые дни на мои скромные завтраки, было очевидно, что двор живет в какой-то воображаемой стране. Мне хотелось вернуть их с небес на землю, чтобы они осознали свою ответственность; но я совсем не желал увидеть тот упадок, в который пришла монархия за последние месяцы.

– Мы всегда говорили с вами откровенно, – сказал Роджер немного застенчиво, – так что вы, наверное, простите меня, если я замечу, что имя вашей милости занимает далеко не последнее место в списке тех, кто стал причиной упадка монархии.

Де Перигор бросил на него быстрый, оценивающий взгляд:

– Что касается моей общественной деятельности, это справедливо. Мое единственное желание – служить Франции, а чтобы иметь такую возможность, я должен плыть по течению. Но я лично надеялся на совершенно иной исход этого судьбоносного года. Уже в июле, в день, когда пала Бастилия, я был так встревожен ходом событий, что тайно пошел среди ночи к графу д’Артуа и разбудил его. – Епископ на мгновение умолк, затем продолжал, взмахнув кружевным платком: – К королю я не питаю никаких чувств, кроме презрения, а граф Прованский, по моему мнению, – напыщенный осел и предатель, но младшего из троих братьев я все-таки уважаю. Я сказал его высочеству, что, насколько я могу судить, король из-за своей моральной трусости позволил делу зайти слишком далеко, гораздо дальше того, что ставили своей целью сторонники разумных реформ, и что монархии грозит серьезная опасность. Я сказал еще, что единственный путь к спасению заключается в том, чтобы король распустил Национальное собрание, – если понадобится, то силой, – и двинулся с войсками на Париж. Я умолял его объяснить королю, что это – его последний шанс и что, если он не начнет действовать, еще через двадцать четыре часа будет поздно. Моя речь произвела на его высочество такое впечатление, что он немедленно встал с постели, оделся и пошел к королю. Несомненно, его величество, как обычно, обещал «подумать». Во всяком случае, он не последовал моему совету; но не моя вина, что он в итоге оказался там, где оказался.

Роджер в изумлении воззрился на своего друга и воскликнул:

– Зная вашу вражду с их величествами, я считаю, что этот поступок делает вам честь!

– Друг мой, плевать я хотел на их величества, но меня всегда заботило и сейчас заботит будущее моей страны.

– Это я всегда знал, но я считал вашу милость человеком очень осторожным, а тут вы пошли на такой огромный риск. Если бы о вашем поступке стало известно, ваши коллеги по Национальному собранию разорвали бы вас на куски.

Епископ пожал плечами:

– Только один человек мог бы доказать это: сам граф д’Артуа. Возможно, если когда-нибудь он взойдет на французский престол как Карл Десятый, он вспомнит о моем предостережении и в случае новых чрезвычайных обстоятельств снова спросит моего совета, но уже с большей пользой для себя.

В эту минуту Шарль Морис де Талейран-Перигор проявил необыкновенный дар предвидения, он словно заглянул в будущее, ибо четверть века спустя, после расцвета и заката наполеоновской империи, Шарль д’Артуа возвратился во Францию, чтобы вернуть корону своему старшему брату. За все эти годы они ни разу не встречались; но принц сразу же послал за Талейраном, вспомнил их встречу в ночь падения Бастилии и попросил у него совета; и Талейран был великим канцлером и при Людовике VIII, и при Карле X.

Роджер все еще размышлял об открывшихся ему истинных чувствах революционного епископа, как вдруг хитроумный прелат поразил его чуть ли не до столбняка словами:

– Впрочем, я не стал бы рассказывать вам об этом, если бы мне не хотелось, чтобы вы упомянули об этой истории в вашем очередном отчете мистеру Питту.

– Э-э! – воскликнул Роджер. Потом рассмеялся: – Отчего это вы вообразили…

Де Перигор остановил его элегантным взмахом руки:

– Для других вы можете сойти за богатого молодого человека, которому нравится проводить время во Франции, но не для меня. Я, вероятно, единственный человек в Париже, который знает об этом, но состояние вашей семьи совершенно недостаточно, чтобы вы могли позволить себе жить в праздности. У кого-то в Уайтхолле хватило ума сообразить, что ваш опыт работы личным секретарем господина де Рошамбо замечательно подготовил вас для нынешней службы, а последовательность ваших поездок в течение этого года открыла и мне глаза.

Коварный епископ умолк, рассматривая Роджера в лорнет и явно забавляясь растерянностью своего молодого друга. Затем он сжалился над ним и с улыбкой продолжал:

– Но не бойтесь, я вас не выдам, если только не прознаю о том, что ваша деятельность может нанести вред моей стране. Совсем напротив, я уже некоторое время подумывал сделать вам одно предложение. Если вы согласитесь действовать под моим руководством, думаю, мы с вами сможем хорошо послужить каждый своей родине и к тому же будем очень полезны друг другу. Давайте работать вместе.

Рожеру пришлось решать очень быстро. Если он станет отрицать предположения де Перигора, тот ему, скорее всего, не поверит, и тогда у него не будет никаких гарантий, что прелат оставит свою блестящую догадку при себе. Более того, отклонив это предложение, он может вместо доброго друга приобрести опаснейшего врага. С другой стороны, епископ может время от времени предоставлять ему бесценную информацию, так что тайный союз с ним будет необычайно полезным.

– Раз уж ваша милость спрашивает напрямик, – ответил Роджер после совсем недолгого колебания, – признаюсь, я действительно нахожусь здесь в качестве наблюдателя. Я не меньше вашего стремлюсь снова увидеть Францию спокойной и процветающей, поэтому охотно принимаю ваше предложение.

Де Перигор улыбнулся и протянул руку:

– На том и пожмем друг другу руки. Я, со своей стороны, всегда считал, что Франция и Британия должны позабыть прежние разногласия и заключить между собой союз. Объединившись, они могли бы обеспечить в Европе постоянный мир, а это должно быть первейшей задачей всякого разумного человека. Мирабо, который скоро должен быть здесь, тоже так считает, иначе я не пригласил бы вас сюда сегодня. Я, конечно, ничего не скажу ему о нашем договоре. Открыть его хоть одной душе – значило бы поставить под угрозу его полезность в дальнейшем. Но возможно, нам уже недолго осталось разговаривать наедине, так скажите, о каком именно предмете вы планировали выкачать из меня сведения, добиваясь этой встречи.

– О разработке конституции, – честно ответил Роджер. – Я, насколько мог, следил за ходом работы, но вопрос этот, кажется, невероятно сложен. Вы входите в состав комитета, и я надеялся, что вы сможете рассказать мне, какую окончательно форму, скорее всего, получит конституция.

– Вы спрашиваете о том, что предсказать не в моей власти, – ответил епископ, качая головой. – Даже декларация прав человека, на провозглашении которой так настаивает Лафайет в подражание Америке, и та потребовала нескольких недель напряженной работы. Многие мои неразумные коллеги полагали, что проект можно будет набросать за одно заседание, но оказалось, что по каждому пункту возникают самые ожесточенные разногласия; а теперь, в готовом виде, этот документ едва ли представляет собой нечто большее, чем длинная бессвязная мешанина из различных афоризмов, по большей части ни к чему не относящихся. Что до конституции, я ничуть не удивлюсь, если пройдет еще год или даже больше, прежде чем собрание ее примет. А кто может сказать, в какой мере придется исказить нынешний проект, чтобы ее одобрили люди, которые к тому времени возьмут верх в этой медвежьей свалке?

– А насколько вы пока успели продвинуться? – осведомился Роджер.

– Пока удалось определить структуру законодательной власти, не более того. Первый комитет рекомендовал, чтобы она состояла из трех ветвей, как у вас в Англии: палата представителей, сенат и король, который мог бы налагать абсолютное вето. Но эта рекомендация была отвергнута.

Собрание не соглашается ни на создание верхней палаты, ни на предоставление королю права отменять предложенные ею меры.

– Так я и понял из дебатов. Последнее меня не удивляет, но я думал, что центр вместе с правыми должен был бы поддержать проект с двумя палатами. Неужели нет никакой надежды на возрождение этого проекта?

– Никакой, и задавили его не умеренные, а реакционеры. Эти знатные сеньоры из глупой ревности испугались, что, если в сенат будут допускаться люди низкого происхождения, то может возникнуть новая аристократия, более престижная, чем прежняя; так что они объединились с левыми и сами срубили сук, на котором сидели.

– Что за глупость – пожертвовать таким средством защиты, как верхняя палата, из-за столь мелочных соображений!

– Да, действительно. И после этого стало еще важнее дать королю право абсолютного вето; ведь это единственная оставшаяся гарантия на случай, если народные представители вдруг снова сорвутся с цепи, как это случилось в знаменитую «Ночь самоотречения». Мирабо с присущим ему здравомыслием понял это и заявил, что скорее согласится жить в Константинополе, чем во Франции, где законодательная деятельность будет происходить без санкции короля. Мунье, Малуэ, Лалли, Казалес, Мори, все самые здравомыслящие лидеры из сил выбивались, чтобы провести это решение, и все разумные люди в собрании нас поддерживали.

– Отчего же вам это не удалось?

Де Перигор вздохнул:

– И снова дело не в ожесточенном сопротивлении ненавистника монархии Сиейеса и других ставленников черни. Всему причиной – неуместный идеализм и робость людей, которым следовало бы быть умнее. Этот честный дурак Лафайет так проникся верой в совершенство всех американских институтов, что с трудом переносит саму мысль о том, чтобы у нас вообще был король, и считает нужным использовать все свое влияние, чтобы превратить монархию в простую формальность. Как видно, он запамятовал, что в Соединенных Штатах есть сенат, который может отменить необдуманное решение нижней палаты, и написал Неккеру письмо, уговаривая его дать совет королю повысить свою популярность в народе, добровольно отказавшись от права абсолютного вето и ограничившись правом отлагательного вето. Неккер, у которого осталась одна цель в жизни – укрепить собственную сильно пошатнувшуюся популярность, естественно, ухватился за эту возможность прославиться очередным унижением двора и обратился к королю и совету. Излишне говорить, что слабак король повел себя как обычно. У нас окончательно выбили почву из-под ног, и теперь Франция стала республикой по всему, кроме названия.

– А если вдруг разразится международный кризис и возникнет угроза извне, каково будет положение короля? Сможет он самолично объявить войну?

– Пока у него есть такая возможность; никто еще не ставил под вопрос его право на это, но я сильно сомневаюсь, что ему оставят его без больших ограничений. Данный вопрос комитет еще не успел рассмотреть, как и многие другие проблемы, связанные с конституцией.

Роджер увидел в окно, как подъехала пышная, раззолоченная карета, и быстро сказал:

– Насчет господина Мирабо. Слушая его речи в собрании, я никак не мог решить, к какой же партии он принадлежит. Было бы весьма полезно, если бы вы подсказали мне.

– Он не принадлежит ни к одной партии, – улыбнулся де Перигор. – Что бы там о нем ни говорили, в политике он, по крайней мере, честен. Будучи человеком весьма проницательным, он быстро подмечает слабость в позиции других политиков и не хочет ни с кем себя связывать. Только так ему удается сохранять свободу и критиковать те решения, которые он считает неправильными. Он, как и я, убежденный монархист, хотя ему часто случается поддерживать левых; в собрании многие придерживаются подобных воззрений. Именно благодаря огромному количеству голосов, не закрепленных за той или иной партией, Мирабо так силен в дебатах. О чем бы он ни говорил, здравый смысл выступлений привлекает на его сторону всех, кто не предубежден заранее; люди противоположных взглядов готовы объединиться, чтобы следовать за ним.

– По-вашему, после окончательного превращения монархии в пустую формальность он может сделаться практически новым правителем Франции?

Епископ печально покачал головой:

– Боюсь, дело уже зашло так далеко, что ни один человек умеренных взглядов не сможет долго владеть ситуацией. Пусть сравнительно спокойная обстановка в Париже вас не обманывает. Чудовищные силы пришли в движение, и никто не может предугадать, каким ураганом они могут промчаться не только по Франции, но и по всему миру. В этом году впервые в истории пролетариат осознал свою мощь. Падение французской монархии – угроза всем остальным монархиям; за этим может последовать небывалая война. Вместо сражений одних королей с другими начнется кровавая битва идеологий, когда по всей Европе классы будут воевать с классами. В такой войне не может выжить истинная демократия, и вождями пролетариата неизбежно станут абсолютно беспощадные люди, диктаторы, которые подвергнут свои народы такой жестокой тирании, какой они не знали ни при одном короле. Я думаю, историки назовут наш восемьдесят девятый год годом «грядущей бури».

Глава 20 Друзья королевы

Не успел Талейран-Перигор умолкнуть, как в комнату ввели самого известного человека во Франции той эпохи.

Графу Мирабо было в то время сорок лет, но годы забот, непосильного труда и беспорядочного образа жизни состарили его. Это был настоящий великан: высокий, широкоплечий, с мощной грудью; он казался еще больше, чем был на самом деле, благодаря огромным рукам, широкому лбу и пышной разлетающейся гриве жестких черных волос. Следы оспы, перенесенной в трехлетнем возрасте, страшно обезобразили его, но от него так и веяло силой и добродушием.

Большую часть своей взрослой жизни он провел – отчасти из-за собственных безумств и расточительности – в беспросветной нищете; но теперь, когда во Франции появилась свободная пресса, а сам он оказался на вершине популярности, он зарабатывал огромные деньги своими памфлетами и статьями в газетах. Посему он наконец смог дать волю своим необузданным вкусам. В то время, когда большинство дворян, еще остававшихся в Париже, старались как можно незаметнее передвигаться по столице в наемных экипажах, Мирабо впервые в жизни завел собственную карету – громадную, золоченую, с семейными гербами на дверцах. И платье его отличалось почти восточной пышностью, хотя дорогие ткани скверно сидели на его громоздкой фигуре, а на пальцах и в кружевном жабо сверкали бриллианты, сапфиры и рубины.

Около полудюжины нанятых им весьма способных секретарей наверняка с лихвой отрабатывали свой хлеб: пройдясь по их статьям рукой гения, он публиковал их писания под собственным именем. Но он жил на широкую ногу, щедро раздавал деньги и на украшение собственной персоны тратил такие суммы, что едва ли приходится удивляться тому, что при столь громадных доходах он по-прежнему всегда был по уши в долгах.

Де Перигору не пришлось представлять гостей друг другу; едва увидев Роджера, Мирабо жизнерадостно воскликнул:

– Я припоминаю, господин Брюк, что в прошлый раз мы с вами встретились здесь между двумя моими поездками в Берлин. Я тогда был очень благодарен нашему другу епископу за то, что он предоставил мне возможность заработать несколько сотен ливров, выступая в качестве его корреспондента от смертного одра Фридриха Великого.

– А я был благодарен за приглашение отведать шоколада его милости, – отвечал Роджер, не желая отставать, – потому что в те дни в Париже у меня было мало друзей; для столь молодого человека, как я, было огромной честью познакомиться с такими людьми, подобными вам, господин граф, людьми, которые делают историю.

Слуга епископа ждал только приезда Мирабо, чтобы объявить, что кушать подано. Пока они переходили в соседнюю комнату, усаживались за стол и пристраивали салфетки под подбородком, Роджер думал о том, что его собеседника можно уважать за столь смелое, откровенное упоминание о поездках в Берлин.

Эта история теперь уже была всем известна, потому что Мирабо недавно опубликовал отчеты, которые тогда посылал во Францию, о своей деятельности и о наблюдениях во время пребывания в прусской столице. Эта публикация произвела фурор, поскольку документы принадлежали не ему, а французскому правительству, так как он писал эти отчеты, когда служил секретным правительственным агентом. В свое оправдание он заявил сначала, что бумаги были опубликованы без его согласия, а потом – что они были у него украдены; но все были убеждены, что он сам подстроил это, чтобы сорвать большой куш. Как бы то ни было, теперь все знали, что Перигор, сразу заметив гений Мирабо, уговорил правительство взять его на службу и что, не сумев добиться для него лучшей должности, он убедил господина де Калонна отправить его с секретным поручением в Берлин.

Об этой операции Роджер знал одну вещь, о которой Мирабо не ведал, – и знание это, по всей вероятности, разделял с Роджером один только его бывший хозяин, господин де Рошамбо. А именно: де Перигор, которому было велено служить передаточным пунктом для секретных отчетов Мирабо, сам в те дни страдая от безденежья, потихоньку продавал их копии, прежде чем передать оригиналы господину де Калонна.

Переводя взгляд с одного конца стола на другой, Роджер гадал, кто из двух его сотрапезников больший плут, и в конце концов решил, что, в сущности, они стоили друг друга. Оба были по-своему честны, и оба без колебаний шли на обман, если от этого зависело их собственное благосостояние или благосостояние их родины. Но если оценивать неразборчивость в средствах пропорционально силе характера, Роджер нисколько не сомневался, что здесь победа останется за епископом. Мирабо мог царить в Национальном собрании; он мог погасить мятеж и заставить разъяренную толпу с руками, еще обагренными кровью, ловить каждое его слово, но Перигор вертел им как хотел, без заметных усилий. Огромный, как медведь, Мирабо был мягкой глиной в руках утонченного, элегантного епископа.

Разговор за обедом касался множества тем, и Роджер с приятным удивлением увидел хозяина дома в совершенно новом свете. Он всегда считал де Перигора очаровательным собеседником, но принимал его за эгоистичного гедониста, который заботится только о собственных наслаждениях и карьере. Теперь же ему приоткрылся великий гуманист, скрывавшийся под личиной циничного аристократа. Он перечислял одну за другой реформы, которые хотел бы провести через Национальное собрание, желая заручиться поддержкой Мирабо.

Он хотел добиться отмены королевских лотерей, потому что из-за них люди чаще разорялись, чем обогащались; он хотел, чтобы евреев уравняли в правах с другими гражданами; он хотел организовать франко-британскую конференцию, чтобы выработать единую систему мер и весов; он хотел оказать давление на Папу Римского, дабы тот позволил женам рыбаков по прошествии трех лет считать установленной смерть своих мужей, погибших в море, чтобы они могли снова выйти замуж; он хотел перестроить и свести в единую национальную систему все школы и колледжи в стране, тогда каждый ребенок во Франции получит право на образование.

Мирабо от всей души соглашался с ним:

– Все это необходимо сделать, и еще многое. Я сам с нетерпением жду случая предложить принятие билля об отмене рабства на наших островах в Вест-Индии. Беда, как вы знаете, в том, что девять десятых времени собрания уходит на словоблудство наших коллег. Среди них, кажется, ни один человек не способен сделать простейшего высказывания, чтобы не потратить вдвое больше времени на разговоры о том, какие мы все молодцы, «возродившие свободу Франции», и как нам следует и дальше поступать в том же духе, вместо того чтобы заниматься практическими реформами. Не знал Жан-Жак Руссо, что своими писаниями не помог, а скорее повредил делу, столь дорогому его сердцу; не проходит и дня, чтобы часы, которые следовало отдать работе, не пропадали бы к чертям собачьим, пока какое-нибудь ничтожество цитирует целыми абзацами его «Общественный договор».

– Как вы правы! – воскликнул Перигор. – Пусть это прозвучит кощунственно, но иногда мне кажется, было бы лучше, если бы этот революционный святой вообще не родился на свет. Это же просто трагедия, что написанная им сентиментальная, совершенно неосуществимая чушь стала библией нашего собрания. Как раз сейчас налицо реальная угроза, что именно из-за этого нам будут навязаны глупейшие решения по важнейшим пунктам конституции.

– Вы имеете в виду статус министров короны? – спросил Мирабо.

– Именно. Совершенно очевидно, что самая правильная – английская система, когда они выбираются из числа депутатов Национального собрания, заседают вместе с ним, подотчетны ему, принимают участие в дебатах. Принятие любой другой системы было бы чистейшим безумием; ведь если министры остаются вне Национального собрания, как сейчас, они лишены всякой возможности узнать, что нужно собранию, и остаются не более чем плохо осведомленными персональными советниками короля. Но подавляющее большинство депутатов загипнотизированы догматическими доктринами Монтескье и Руссо о том, что разделение исполнительной и законодательной власти насущно необходимо для поддержания свободы, и я сильно опасаюсь, что нам придется-таки согласиться на такую форму правления, хотя это будет самый настоящий фарс.

– Но мы будем бороться! – воинственно заявил Мирабо, и хотя его черные глаза были воспалены из-за того, что он слишком много работал, но при этих словах они так и засверкали. – Я считаю необходимым, чтобы король брал своих министров из Национального собрания, сохраняя за ними депутатство. Где еще он найдет людей, способных управлять Францией? Неккер, Монморен и вся остальная его команда – просто соломенные чучела. В сущности, рядом с королем в настоящий момент есть только один настоящий мужчина – это королева.

После минутной паузы он стал с жаром описывать, какой министр, по его мнению, нужен королю, при этом наивно перечисляя одно за другим свои собственные качества. Де Перигор перехватил взгляд Роджера и, дождавшись, когда Мирабо закончит, заметил с мягкой иронией:

– Друг мой, вы кое-что упустили. Этот человек еще должен быть рябым.

Мирабо не обиделся на шутку и оглушительно расхохотался:

– А что, чем плохо? Если бы король только дал мне шанс, я сохранил бы ему монархию.

Роджеру показалось, что заказанную им карету объявили слишком быстро, но, верный своему соглашению с Перигором, он извинился и оставил великих людей вдвоем.

Гениальная догадка де Перигора об истинном характере его деятельности потрясла Роджера до глубины души, и на обратном пути в Париж он серьезно задумался: не могли ли и другие догадаться об этом. В целом это представлялось маловероятным. Епископ был необычайно проницательным человеком, да к тому же располагал сведениями о происхождении «господина шевалье де Брюка», о котором в Париже больше никто не знал. И все же этот эпизод встревожил Роджера и привлек его внимание к одному важному обстоятельству, которое он совсем упустил из виду.

До прошлого августа образ молодого англичанина со средствами, путешествующего ради собственного удовольствия, которому нравится проводить время в Париже, мог служить неплохим прикрытием, потому что таких молодых людей было очень много, но теперь ситуация изменилась.

Мятежи, закончившиеся взятием Бастилии, великим террором и, наконец, переездом двора из Версаля, заставили богатых английских милордов перенести свои развлечения в города Германии и Италии. Большинство их друзей – французских дворян – бежали за границу, и веселый герцог Дорсетский тоже отправился домой, так что в эту зиму прекратились даже элегантные чаепития с танцами в британском посольстве.

По зрелом размышлении Роджер решил переменить тактику. Он постепенно пустит слух, что остается в Париже, потому что занялся журналистикой и теперь пишет еженедельный обзор новостей для одной из газет. В качестве газеты, где якобы будут публиковаться эти мифические статьи, он выбрал «Морнинг кроникл», поскольку в то время это был самый значительный печатный орган партии вигов и это должно было производить благоприятное впечатление на его знакомых французов, так как в большинстве своем они придерживались либеральных взглядов.

Так или иначе, несмотря на неприятный момент, когда Перигор словно между прочим разоблачил его как агента мистера Питта, Роджер решил, что день прошел необыкновенно удачно: мало того что секретный союз с епископом открывал перед ним блестящие перспективы, да еще и Мирабо обещал ввести его в клуб, члены которого носили название якобинцев и который начал приобретать заметное влияние на политической арене.

Три ночи спустя Роджер обедал совсем в другой компании. Он все еще иногда встречал графа де ла Марка в городе или во время посещений Тюильри, и на прошлой неделе молодой австриец пригласил его на обед в свое посольство, где он до сих пор жил.

За минувшие шесть месяцев мода в Париже изменилась сильнее, чем за предыдущие шестьдесят лет. Шелковые камзолы, атласные бриджи, перья и золотая тесьма теперь воспринимались как наружные проявления внутреннего стремления помешать победоносному маршу к свободе, так что немногие решались выходить в подобном костюме на улицу или припудрить волосы. Но, учитывая, что посольство – это австрийская территория и вряд ли там многое изменилось, Роджер впервые после возвращения из Неаполя велел напудрить себе волосы и отправился на обед, надев лучшие кружева и атласы.

Приехав в посольство, он с удовольствием убедился, что поступил правильно, так как приглашенных было не больше двенадцати человек и прием происходил со всеми придворными церемониями, которые совсем недавно были в такой моде, но в Париже уже казались приметой ушедшей эпохи. Для этого немногочисленного общества в холле и на лестнице были зажжены сотни свечей в огромных канделябрах; скрытый за рядом пальм, играл струнный оркестр; мажордомы, одетые в черное, с серебряными цепями на шее, и застывшие в строю лакеи стояли наготове по обе стороны дверей, чтобы принимать плащи у вновь прибывших.

Гостей принимал сам посол, граф Флоримон де Мерси-Аржанто. Роджер знал его в лицо, но никогда прежде не говорил с ним. Поэтому был приятно удивлен, когда в ответ на его поклон пожилой дипломат сказал:

– Господин шевалье, я знаю, что вы – друг королевы, и потому надеюсь, вы позволите и мне считать себя вашим другом и уверить вас, что здесь вас всегда встретит самый теплый прием.

Роджер поблагодарил его и пошел поздороваться с де ла Марком, гадая, рассказала ли королева графу Мерси-Аржанто о его поездках по ее делам во Флоренцию и в Неаполь; он решил, что это весьма вероятно. Посол уже больше двадцати лет представлял Австрию при Версальском дворе; с тех самых пор, как Мадам Мария Антуанетта приехала сюда четырнадцатилетней девочкой-невестой, он поддерживал ее и помогал ей советами, так что она стала относиться к нему словно к любимому дядюшке.

Де ла Марк представил Роджера испанскому послу, графу Фернануньесу, и его супруге-графине, затем обаятельному старому аббату де Вермону, делившему с Мерси-Аржанто честь быть самым старым другом королевы во Франции: он был послан в Вену обучать ее французскому языку, когда ее замужество только еще обсуждалось, и, вернувшись в Париж вместе со свитой, продолжал учить ее, пока она не выросла и не покинула свою классную комнату.

Но Роджер отошел от этой группы, потому что увидел в другом конце комнаты одного своего старого друга. Это был граф Ганс Аксель Ферсан, весьма гостеприимно принимавший его в Швеции два года тому назад.

Шведский дворянин был высок и хорош собой, ему было за тридцать, и всему свету было известно, как он познакомился с королевой, когда она была еще дофиной и обоим не было и двадцати, на костюмированном балу в Опере. Ферсан сам признавался Роджеру, что тогда влюбился в прекрасную принцессу и позднее отправился воевать в Америку, надеясь забыть ее; но никто из хорошо знавших королеву не верил сплетням о том, будто он был ее любовником, так же как и другим подобным рассказам о бесчисленном множестве мужчин, не исключая старого аббата де Вермона, имена которых бульварные газетенки неустанно ставили рядом с именем королевы.

Ферсан был очень рад видеть Роджера, и, обменявшись новостями, они удивились, что ни разу не встретились за последние месяцы, так как граф Ганс рассказал, что после своей поездки во Францию в 1788 году он вернулся сюда прошлым летом и больше не уезжал. Они не встретились из-за того, что Роджер много путешествовал, а Ферсан большую часть времени проводил в Валансьене с французским полком, куда его назначили полковником по протекции королевы.

На приеме присутствовало столько же дам, сколько кавалеров, и Роджеру досталось вести к столу племянницу посла, которая была в Париже проездом и остановилась на несколько дней в посольстве. Поговорив с ней немного, Роджер повернулся к другой своей соседке, графине Фернануньес, и она спросила его, есть ли среди его знакомых испанцы.

Какое-то мгновение он колебался. С самого отъезда из Неаполя он твердо придерживался решения не позволять себе думать об Изабелле, и, хотя искушение иногда оказывалось слишком велико, ему удавалось, по крайней мере, изгонять ее образ из своих мыслей, пока какое-нибудь особое обстоятельство не напоминало ему о ней. Сейчас возникло как раз такое обстоятельство, и Роджеру вдруг пришло в голову, что, раз уж представился случай, можно проверить, насколько он преуспел в своих стараниях и сможет ли после разговора о ней заснуть вечером без прежних терзаний и тоски. Поэтому он ответил:

– В начале прошлого лета я имел счастье искренне подружиться с одной дамой из вашей страны, сударыня. Я буду очень удивлен, если вы ее не знаете. Это дочь генерала графа д’Аранды.

– Ну конечно! – воскликнула графиня. – Она милое, прелестное создание. Я хорошо ее знаю. Ее отецоставил ее на мое попечение, когда мой муж сменил его на посту посланника. Разумеется, так как она была одной из придворных дам Мадам Марии Антуанетты, формально о ее благополучии заботилась ее величество, но я всегда относилась к ней, как любящая тетушка. Но я не припоминаю, чтобы она когда-нибудь говорила мне о вас.

Роджер объяснил, что, хотя королева представила его Изабелле в Фонтенбло, он познакомился с ней ближе лишь когда ему случайно пришлось сопровождать ее часть пути в Марсель. Он не стал упоминать ни о том, что они вместе приехали во Флоренцию, ни о том, что недавно встретились в Неаполе; впрочем, ему не пришлось много говорить об этом, так как графиня оказалась весьма разговорчивой дамой и долго расхваливала Изабеллу, а потом принялась рассказывать о ее замужестве. Казалось, как предмет застольной светской беседы эта тема была уже исчерпана, как вдруг она сказала:

– Не далее как на той неделе я слышала от общего друга, что их брак уже принес плоды. Ребенок должен появиться в конце марта, так что они с мужем к Новому году вернутся в Испанию.

– Зачем им это делать? – осведомился Роджер, не видя связи между двумя последними замечаниями.

Графиня улыбнулась:

– Они, естественно, надеются, что будет мальчик, а при рождении наследника знатного испанского рода всегда устраивают большую фиесту в поместье его отца. Даже если родится девочка, будет убито много быков и распито много бочек вина. В такое время господин и его дама всегда возвращаются в дом своих предков, чтобы после родов наблюдать ликование своих крестьян. Кроме того, это будет удобный случай для супругов Сидония-и-Улоа представиться нашему новому королю и королеве; несомненно, после того, как Изабелла благополучно разрешится от бремени, они проведут несколько месяцев в Мадриде. Это будет ей приятно, ведь она не бывала в столице с тех пор, как покинула ее совсем девочкой, а у нее там, должно быть, много родни…

Графиня продолжала болтать, но Роджер слушал ее вполуха. Руки его стали влажными при ужасной мысли об Изабелле в родовых муках, и он страдал оттого, что не сможет в это время быть с нею рядом, чтобы своей любовью поддержать ее во время тяжкого испытания.

Он машинально продолжал учтивую беседу, пока дамы не вышли из-за стола. Когда они удалились, дюжина лакеев, прислуживавших за обедом, двое дворецких, разливавших вино, и мажордом тоже тихо вышли из комнаты. Когда за слугами затворилась дверь, посол жестом пригласил Роджера занять свободное место ближе к его концу стола; лишь теперь молодому человеку удалось отогнать от себя мысли об Изабелле.

Шестеро мужчин тотчас заговорили о политике и, в частности, о положении королевы. Роджер уже не сомневался, что его пригласили только потому, что господин де Мерси-Аржанто знал о его поездках и полностью доверял ему, поскольку при нем совершенно откровенно говорили о путях и средствах спасения королевы, если снова возникнет угроза ее жизни.

Роджеру показалось интересным, что единственным присутствовавшим здесь французом был старый аббат, но он подумал, что, так как многие французы теперь не знали, кому отдать предпочтение, видимо, их решили не привлекать к обсуждению, а для аббата сделали исключение только потому, что, будучи исповедником королевы, он всегда сможет пройти к ней, как бы строго ее ни охраняли. Роджер предположил также, что именно благодаря решению Мерси-Аржанто обойтись без французов ему самому была оказана честь войти в столь избранное общество по рекомендации де ла Марка.

Скоро выяснилось, что, хотя граф Аксель Ферсан не имел дипломатического статуса, он прибыл во Францию в качестве секретного представителя короля Густава III с поручением сделать все, что в его силах, чтобы помочь королеве. Испанский посол также получил от своего короля указания принять все возможные меры к тому, чтобы поддерживать и защищать семью французского короля. Оба считали, что, пока у пленников Тюильри еще остается какая-то видимость свободы, они должны выехать из столицы под предлогом королевской охоты, а когда экипажи как следует отдалятся от города, приказать везти себя в Компьен, Реймс или Мец, где их смогут быстро окружить войсками.

В начале беседы Роджер, естественно, воздерживался от каких-либо высказываний, но теперь он заговорил:

– Такой план был бы вполне хорош, если бы вы могли положиться на армию. Но так ли это? Судя по тому, что мне приходилось слышать, за последние месяцы дезертирство из армии достигло угрожающих размеров, а во многих полках оставшиеся солдаты совсем перестали подчиняться приказам офицеров.

– Так обстоит дело во многих областях, – согласился граф Ганс. – Но в восточной части страны армия пока в основном сохраняет лояльность. У генерала де Буйе в подчинении неплохие войска, а я могу поручиться за свой полк. Я провел с ними много времени летом и осенью специально, чтобы убедиться в их надежности как раз на такой случай.

– Господа, я также одобрил бы этот план, если бы не знал, что он неосуществим, – вмешался Мерси-Аржанто. Он говорил с немецким акцентом, от которого так до конца и не избавился. Потом добавил угрюмо: – То, что вы предлагаете, означает гражданскую войну, а на это король никогда не согласится. Не говоря о его болезненном страхе перед кровопролитием, его преследует пример великого восстания в Англии, и он утверждает, что несчастный Карл Первый не лишился бы головы, если бы не выступил с оружием против своих подданных.

– Возможно, в чем-то он и прав, – заметил испанец. – Во всяком случае, вряд ли Людовик Шестнадцатый лишится головы, если останется в Париже.

– Я согласен с вами, ваше превосходительство, – кивнул австриец. – К счастью, у нас нет никаких оснований беспокоиться за жизнь короля. А вот за жизнь маленькой эрцгерцогини, которую доверили мне еще ребенком, я серьезно опасаюсь. Рука Господня уже не раз спасала ее от покушений, и мне известно, что готовятся и другие попытки. Ее враги отлично знают, что между ними и свершением их гнусных замыслов стоит только ее мужество, и теперь задумали отравить ее. Она не смеет ничего есть, кроме самой простой пищи, приготовленной ее слугами, и уже дважды было замечено, что кто-то трогал сахар, который она держит у себя в спальне, чтобы ночью пить подслащенную воду; с тех пор мадам Кампан прячет для нее особый запас сахару.

– Тогда, – нахмурился Фергюсон, – нужно вывезти отсюда ее величество, и как можно скорее.

Аббат Вермон печально покачал головой:

– Увы, сударь, она не захочет покинуть короля. Я убежден в этом.

– Надо как-то уговорить ее. Может быть, она согласится, если мы заставим ее поверить, что жизнь дофина в опасности и она должна бежать вместе с ним.

Де Мерси-Аржанто бросил на Роджера быстрый взгляд из-под седых бровей, затем, поскольку Роджер молчал, заговорил сам:

– Некоторое время назад ее величество собиралась отправить дофина в Неаполь, но король не дал согласия.

Тогда она даже не думала о том, чтобы ехать вместе с сыном, и, если король передумает, сомневаюсь, чтобы мы смогли убедить ее уехать.

– Уверен, что не смогли бы, – заявил аббат. – Она – убежденная фаталистка и с необыкновенным мужеством уже приготовилась встретить лицом к лицу ужасный конец, который, как она считает, уготован ей судьбой. Как все мы знаем, королева – глубоко верующая женщина, но, даже сознавая, что Господь по сути своей добр, она не может пересилить своего убеждения, что отмечена роком. Невозможно отрицать, что в ее жизни было достаточно зловещих предзнаменований, породивших столь черные мысли. – Аббат на минуту умолк, затем продолжал: – Стоит только вспомнить, какая ужасная буря разразилась в ночь ее свадьбы. Буря была так сильна, что опустошила версальский парк; молнии раскалывали надвое могучие дубы; в свадебном покое вылетели стекла, а ставни разлетелись в щепки. Порыв ветра даже покрывала сорвал с кровати. Через две недели после этого в Париже состоялись торжества в честь ее бракосочетания. Никогда не забуду, как мы выехали из Версаля смотреть намеченный на вечер большой фейерверк. Это прелестное дитя – такая счастливая, такая взволнованная; а когда мы прибыли на место – море людей, собравшихся воздать ей почести, они встречали ее восторженными криками и осыпали цветами, а она, стоя в экипаже, улыбалась им и посылала воздушные поцелуи.

Потом от случайной ракеты загорелась поленница, пламя достигло пороховых бочек прежде, чем до них добрались пожарные; ужасный взрыв, обезумевшие люди давили друг друга в толпе, приветственные крики сменились воплями агонии, сотни людей затоптали насмерть, а раненых было такое количество, что в больницах не хватало места. – Снова аббат умолк, потом взглянул на Мерси-Аржанто. – Но это еще не самое мрачное воспоминание. Мы с вами, ваше превосходительство, достаточно стары и помним день, когда она родилась. Второе ноября 1755 года. В тот день случилось самое страшное бедствие в Европе за много веков: лиссабонское землетрясение. Ни одна принцесса не рождалась при столь неблагоприятных предзнаменованиях; так можно ли удивляться, что она всегда чувствовала занесенную над нею руку судьбы?

Роджер был на двенадцать лет моложе Мадам Марии Антуанетты, но и он помнил рассказы о землетрясении, что ходили во времена его детства. Подземный толчок был так ужасен, что ощущался даже в таких отдаленных местах, как Прибалтика, Вест-Индия, Канада и Алжир. Большую часть Лиссабона сровняло с землей. Огромная мраморная набережная ушла под воду вместе с сотнями находившихся там людей; все корабли в гавани затонули, и ни трупы, ни обломки даже не всплыли на поверхность. За шесть часов погибло сорок тысяч человек.

На минуту воцарилось молчание, затем заговорил граф Фернануньес:

– Если ее решение не уезжать непоколебимо, нам остается только одно: попытаться найти средства хотя бы в какой-то степени возродить авторитет короны.

– И я того же мнения, ваше превосходительство, – кивнул Мерси-Аржанто. – Мне кажется, единственная возможность добиться этого – привлечь на сторону двора кого-то из популярных в народе вожаков.

– Но кого? – уныло спросил Ферсан. – Крупные политические деятели, честные и склонные поддерживать монархию, утратили авторитет в массах. А остальные члены Национального собрания – мелкие людишки, от которых нам не будет никакой пользы, либо мошенники.

– Тогда давайте купим одного из мошенников, – предложил испанец. – Какая нам разница, лишь бы он обладал достаточным престижем, чтобы повлиять на настроения в народе.

– По-моему, есть только один человек такого масштаба, – вставил Роджер, – и в глубине души он совсем не мошенник. Это граф Мирабо.

– Я согласен с вами, – быстро проговорил де ла Марк. – Именно этого человека я давно представлял себе в такой роли.

Ферсан обернулся к Роджеру:

– Вы думаете, он согласится на такое предложение? Вы говорите наугад или лично его знаете?

– Третьего дня я с ним обедал. Как и многие из тех, кто приложил руку, когда растревожили это осиное гнездо, он весьма обеспокоен тем, как все обернулось. Он очень энергично выступал в поддержку права абсолютного вето для короля, и его огорчает слабость нынешних министров. Меня особенно поразило одно его замечание. Он сказал: «Рядом с королем есть только один настоящий мужчина – это королева».

Мерси-Аржанто подался вперед, с огромным интересом прислушиваясь к словам Роджера.

– Если Мирабо так сказал, – пробормотал он, – это явный признак того, что он будет не прочь послужить ее величеству. Но продолжайте, пожалуйста, мистер Брук.

– Я добавлю только, ваше превосходительство, что, на мой взгляд, было бы ошибкой требовать от него слишком много. Я думаю, он охотно станет сотрудничать с их величествами в попытке дать Франции разумную либеральную конституцию и восстановить порядок в стране. Но я уверен, что, как бы сомнительно ни было его поведение в личном плане, у него есть совесть, когда дело касается благополучия его родины, и ни посулы, ни взятки не заставят его способствовать двору в восстановлении автократического правления.

Де ла Марк энергично закивал:

– Я думаю в точности так же, а я приложил немало усилий к тому, чтобы получше узнать Мирабо. Конечно, ему всегда нужны деньги, и с тех пор, как я его оценил, я под видом литературного покровительства выплачиваю ему небольшой ежемесячный пенсион. Но никакие суммы не соблазнят его предать свои политические идеалы. Если он примет от короля жалованье, то исключительно на своих условиях и только будучи уверен, что заслуживает этого не меньше, чем любой другой министр.

– Если король сделает его министром, он лишится места в Национальном собрании, – возразил граф Фернануньес. – Тогда он наполовину утратит свою ценность для нас. Его главное преимущество – способность влиять на решения парламента.

– Боюсь, я недостаточно ясно высказался, ваше превосходительство. Я имел в виду жалованье, какое он получал бы, будучи министром; я не говорю, что он действительно должен им стать. Речь идет о том, чтобы попросить его выработать секретную политику для их величеств и заплатить ему задаток, дабы он давал им рекомендации на каждом этапе воплощения этой политики в жизнь, но при этом сам оставался депутатом и делал все, что может, чтобы продвигать эту программу в Национальном собрании.

После недолгого обсуждения было решено, что тайный альянс, предложенный де ла Марком, – наилучшая возможность помешать экстремистам стать абсолютными хозяевами в государстве и что ему следует прощупать Мирабо в этом смысле. Затем Мерси-Аржанто поблагодарил всех присутствующих за ценные советы и попросил их поддерживать с ним связь.

Два дня спустя наступило Рождество, но Роджер едва заметил, как оно минуло, потому что во Франции этот праздник не отмечали так весело и радостно, как в Англии. Обладая полной свободой передвижения, Роджер подумывал о том, чтобы взять отпуск дней на десять и съездить домой на праздники, но по различным причинам решил этого не делать. Очень вероятно, что Аманда будет в Уолхемптоне, а снова встречаться с ней на всех окрестных вечеринках было бы неловко после их летнего романа. Во время своего последнего визита в Лимингтон Роджер был сам не свой от страсти и тоски по Изабелле и, хотя теперь он был уже на пути к освобождению от мыслей о ней, все же опасался, что они нахлынут снова, если он так скоро вернется к месту своих недавних страданий. Но главное – он наконец-то вплотную занялся своей прямой работой, и отчеты, которые он посылает мистеру Питту, слишком важны, чтобы позволить себе прервать контакты хотя бы на десять дней.

Тридцатого декабря он впервые появился в клубе якобинцев. Еще когда Национальное собрание располагалось в Версале, несколько депутатов основали этот клуб для обсуждения в срочном порядке тех или иных предложений, которые намечалось выдвинуть в парламенте на следующий день. После переезда в Париж в клуб приняли много новых членов и его влияние заметно возросло. Там бывали люди самых разных взглядов, за исключением откровенных реакционеров, но постепенно этот клуб становился штаб-квартирой левых. Клуб размещался в бывшем доминиканском монастыре рядом с церковью Святого Иакова, близ улицы Сент-Оноре, не далее ста метров от Вандомской площади. Отсюда клуб получил свое ставшее уже общеизвестным название.

Роджер напомнил Мирабо об обещании как-нибудь отвести его туда, и граф сказал, что, если Роджер пожелает, его легко примут в члены клуба. Вступить в клуб может любой, кого представит один из членов клуба и кто либо раньше выражал в печати либеральные взгляды, либо готов произнести краткую речь, которую одобрили бы присутствующие члены. Цвет кожи, религиозные убеждения и принадлежность к той или иной расе не могли служить препятствием к вступлению в клуб, поскольку здесь провозглашался принцип: «Свобода, Равенство и Братство» для всех. А британских подданных всегда особенно приветствовали за их принадлежность к народу, который впервые в истории сбросил «тиранию королей». Граф прибавил, что всего за несколько дней до Рождества в члены клуба с большим энтузиазмом был избран английский джентльмен-фермер из Саффолка по имени Артур Янг, приехавший в Париж к герцогу де Лианкуру.

Большой зал монастыря уже прославился в истории Франции, потому что именно здесь во время правления Генриха III была основана католическая святая лига для борьбы с гугенотскими инсургентами. Когда Мирабо ввел сюда Роджера, уже создавалась новая глава французской истории, но ее творцы были совсем не похожи на тех благородных дворян, что когда-то прикрепляли белые кресты к своим украшенным плюмажами шляпам и, обнажив шпаги, произносили торжественную клятву. Теперь здесь толпились демократы из самых разных слоев общества, обсуждая, какую политику следует им проводить в Национальном собрании на следующий день. Послушав немного, Роджер убедился, что самыми популярными ораторами здесь были Барнав, братья Ламет, Петион и другие «бешеные», как называли самых ярых революционеров.

Через какое-то время дебаты прекратили, чтобы избрать новых членов, и Мирабо представил Роджера как английского журналиста крепких виговских взглядов. Затем кратко выступил сам Роджер, произнес несколько слов о свободе подданных, во что он действительно верил, и закончил свою речь пышной тирадой, в которую не верил ничуть, о неувядаемой славе Жан-Жака Руссо. Его избрали при громких криках одобрения и предложили расписаться в книге членов клуба.

Первого января Роджер отпраздновал наступление нового, 1790 года покупкой новой шляпы. Треуголки быстро выходили из моды, а на смену им пришли два новых типа головных уборов. Первый тип, который предпочитали люди солидные и состоятельные, представлял собой круглую касторовую или фетровую шляпу с сужающейся тульей, напоминающей островерхую крышу с отрезанной верхушкой. Второй тип, которым увлекались молодые модники новой эпохи, являл собой разновидность муаровой треуголки в форме полумесяца, ее носили сдвинутой на затылок, так что концы полумесяца оказывались на уровне ушей; такую шляпу было легко сложить пополам и ее было удобнее держать под мышкой, чем прежние треуголки. Роджер выбрал себе одну из этих последних и, только что совершив покупку, неожиданно столкнулся с де ла Марком.

К некоторому удивлению Роджера, молодой австриец сообщил ему, что пытался использовать графа Прованского в качестве посредника при переговорах между Мирабо и королем. Людовик XVI не счел нужным отсылать за границу своего младшего брата, поскольку тот, в отличие от д’Артуа, не навлек на себя ненависть черни. Напротив, он всячески потворствовал толпе, а когда двор покинул Версаль, поселился в Люксембургском дворце на южном берегу реки и приобрел, хотя и в меньших масштабах, популярность в народе, подобную той, какою пользовался в Пале-Руайяле герцог Орлеанский.

Де ла Марк объяснил, что решил действовать таким образом оттого, что, хотя королева никогда не встречалась с Мирабо, зная его по слухам, она испытывала к нему неприязнь и относилась с большим недоверием; молодой человек опасался, что, если прямо обратиться к ней, можно провалить всю затею, и решил попытаться заинтересовать короля через его младшего брата.

Но теперь он понял, что был несколько наивен, уповая на семейную преданность, и, возможно, недооценил зависть графа Прованского к королю и его ненависть к королеве, поскольку напыщенный принц отвечал ему уклончиво и не оказал никакой реальной помощи.

Роджер посоветовал ему обратиться прямо к королеве, и несколько дней спустя услышал от де ла Марка, что такой подход оказался успешным. Вначале было чрезвычайно трудно убедить Мадам Марию Антуанетту, что Мирабо способен честно соблюдать какое бы то ни было соглашение; но в конце концов ее удалось уговорить. В результате был заключен договор, по которому король обязывался заплатить долги Мирабо и выплачивать ему шесть тысяч ливров в месяц, и теперь великий демагог тайно корпел над составлением длиннейшей бумаги по бесчисленному множеству вопросов в качестве руководства на будущее для их величеств.

Остаток января и первая половина февраля прошли у Роджера в круговороте беспрерывной деятельности. Требовали расследования новые вспышки беспорядков в Версале и в провинциях и слухи о всевозможных заговорах. Роджер по-прежнему время от времени появлялся на приемах у королевы, часто бывал в Национальном собрании и по нескольку вечеров в неделю проводил в клубе якобинцев. Он постоянно общался с де Перигором и, окончательно убедившись в его верности короне, открыл ему правду о тайном союзе между Мирабо и их величествами; в обмен на эту откровенность он получил много ценной информации. Он обедал поочередно с де ла Марком, Ферсаном, Казалесом, Барнавом, Мерси-Аржанто, Демуленом и многими другими людьми самых разных воззрений.

Он стал спокойнее, серьезнее, увереннее в себе, у него проснулся огромный интерес к работе, к нему постепенно возвращалась былая природная жизнерадостность, и он теперь лишь изредка думал об Изабелле.

Во второй половине дня четырнадцатого февраля посыльный принес ему записку от лорда Роберта Фицджеральда. В записке говорилось просто: «Известная особа требует, чтобы вы немедленно вернулись в Лондон».

В ту же ночь он уже сидел в почтовом дилижансе, громыхающем по дороге в направлении Кале. Погода была отвратительная, в дилижансе было холодно, как в леднике, разбросанная по полу солома не спасала ноги пассажиров. Роджер возблагодарил свою звезду, что решил не ездить домой на Рождество, когда холод был еще сильнее. Но волнение на море было умеренное, ветер попутный, и семнадцатого февраля он вышел из дуврской кареты на Чаринг-Кросс.

Несмотря на усталость, Роджер сразу же отправился на Даунинг-стрит. Он назвал свое имя лакею, и не прошло и десяти минут, как его пригласили в комнату министра.

Любезно поздоровавшись с ним и предложив ему бокал портвейна, мистер Питт со своей обычной прямотой перешел прямо к делу:

– Мистер Брук, я вызвал вас из Парижа, потому что я хочу, чтобы вы немедленно отправились в Испанию.

Глава 21 На берегу

Несколько мгновений Роджер молчал. Приказ ехать в Испанию мог означать только одно: премьер-министр отправляет его в Мадрид. Он доберется туда за две или три недели. Ребенок Изабеллы должен родиться приблизительно через месяц. Графиня Фернануньес говорила, что после родов супруги Сидония-и-Улоа наверняка проведут несколько месяцев в Мадриде, чтобы явиться ко двору новых короля и королевы. Значит, если он поедет туда, можно не сомневаться, что через шесть или семь недель он снова увидит Изабеллу.

– Мне очень жаль, сэр, – сказал Роджер. – Но я не могу ехать в Испанию.

– Не можете? – повторил мистер Питт, изумленно подняв брови. – Этих слов, мистер Брук, я не позволяю произносить никому из своих сотрудников.

– И тем не менее, – отвечал Роджер, – хотя я очень сожалею, но, боюсь, сейчас я должен их произнести. Мне чрезвычайно жаль, но я не могу ехать в Испанию.

– Почему? – холодно осведомился премьер-министр. – Вы совершили какое-то преступление, которое может сделать вас персоной нон грата при Мадридском дворе?

– Нет, сэр. Это – чисто личное дело. Я охотно поеду в любое другое место, куда вы пожелаете меня отправить, но не в Мадрид.

– Но я не желаю отправлять вас ни в какое другое место. Я хочу поручить вам особое задание весьма важного и срочного характера в испанской столице.

– Тогда, хотя для меня крайне огорчительно отказывать вам, сэр, боюсь, все-таки придется найти другого исполнителя.

Длинное, худое лицо премьер-министра слегка побледнело, и он проговорил надменно:

– Мистер Брук, ваши личные дела не должны мешать делам государственным. Или вы будете подчиняться моим приказам, или ищите себе другого хозяина.

Тут и Роджер побелел. Он был так потрясен, что заговорил менее сдержанно, чем намеревался:

– Я… я прошу вас, сэр, подумайте как следует, – пролепетал он. – Сейчас у меня в Париже превосходные контакты и, кажется, есть все основания полагать, что я хорошо служу вам. Умоляю вас, отправьте в Испанию кого-нибудь другого и позвольте мне вернуться во Францию.

– Напротив, – резко ответил мистер Питт. – Я ни в коей мере не удовлетворен вашей деятельностью в Париже. По-моему, вы там связались не с теми, с кем следовало бы. С одной стороны, вы, можно сказать, вступили в сговор с австрийским послом с целью способствовать реакционным прожектам королевы против нового демократического правительства, а это противоречит интересам нашей страны. С другой – вы заключили союз с господином Талейраном-Перигором. Я встречался с ним, когда был во Франции, и восхищаюсь его интеллектуальными дарованиями; но он проявил себя как иконоборец самого опасного толка, а поскольку он абсолютно лишен щепетильности, то можно не сомневаться, что этот господин станет использовать вас для достижения собственных целей.

И наконец, вы рассказываете о сближении между господином Мирабо и королевой. С таким же успехом можно было бы пытаться смешать воду с оливковым маслом, и я уверен, что в этой истории нет ни слова правды. Все присланные вами сведения абсолютно во всем, за исключением лишь общих моментов, противоречат информации, поступающей из британского посольства, и я могу сделать вывод, что вас просто дурачат де Перигор и остальные ваши друзья.

Совершенно ошарашенный, Роджер растерянно уставился на мистера Питта. Потом у него вырвался сердитый возглас:

– Одурачили-то не меня, а британское посольство; вот увидите, время покажет.

– Позвольте мне в этом усомниться. Во всяком случае, я решил послать в Париж другого человека. Но в прошлом вы проявили немалое мужество и инициативу, и я надеялся, что перемена обстановки поможет вам прийти в себя. Готовы вы или не готовы выслушать мои указания в связи с поездкой в Мадрид?

– Нет! – решительно заявил Роджер. – Не готов.

Премьер-министр встал:

– Что ж, очень хорошо, мистер Брук. Мне остается только поблагодарить вас за ваши прошлые труды и пожелать вам успеха в какой-нибудь другой области деятельности. Сегодня вечером я поговорю с его светлостью герцогом Лидским и попрошу проверить ваши счета. Если вы зайдете к его светлости как-нибудь на будущей неделе, он проследит, чтобы вы получили все деньги, какие вам причитаются.

Пять минут спустя Роджер оказался на улице. Он был ошеломлен неожиданным поворотом событий и спрашивал себя, очень ли большую глупость он совершил, отказавшись от назначения в Испанию. Но почти сразу же решил, что поступил правильно. И он, и Изабелла слишком много страдали из-за своего романа, и было бы безумием начать его вновь, а это неизбежно случилось бы, если бы он поддался на уговоры мистера Питта и поехал в Мадрид. Скоро у нее будет ребенок, которому она сможет посвятить свою жизнь, а что касается самого Роджера, за последние два месяца ее образ наконец перестал преследовать его. Он был уверен, что из двух зол избрал меньшее. Но, подумав о том, какую цену ему пришлось за это заплатить, он совсем приуныл. Он еще не до конца осознал, что оказался, как сказал бы его отец, адмирал, «на берегу». Хуже того! У него не осталось надежды получить другой корабль; он теперь – человек без будущего.

Между тем мистер Питт был весьма недоволен отказом Роджера, так как очень на него рассчитывал в этом деле. Меньше чем за три года Роджер успел сыграть существенную роль в предотвращении серьезной агрессии со стороны двух иностранных государств, которая в обоих случаях угрожала привести к войне. Премьер-министр полагал, что у Роджера есть какой-то особый нюх на такие ситуации и что это может помочь остановить еще одну подобную агрессию.

Став премьер-министром в двадцать четыре года, мистер Питт, естественно, не разделял общепринятого мнения, будто только человеку зрелого возраста можно доверить широкие полномочия в вопросах высокой политики. В Мадриде с прошлого июня не было британского посла, и, пока новый посол не был назначен, мистер Питт намеревался отправить туда Роджера с каперским свидетельством, которое дало бы простор для его талантов. Премьер-министр был очень огорчен и тем, что его планы оказались нарушены, и тем, что его молодой протеже упускает такой великолепный случай отличиться. С другой стороны, зная о личных делах мистера Брука гораздо больше, чем мог предполагать молодой человек, он был даже отчасти доволен возможностью, воспользовавшись его неповиновением, преподать ему суровый урок.

Он отнюдь не хотел бы превратить Роджера в чрезмерно осторожного, заурядного собирателя информации, ведь тогда он не мог бы использовать его наиболее ценные качества: воображение и инициативность, но ему хотелось, чтобы Роджер более ответственно относился к работе.

Мистер Питт не питал вражды лично к Мадам Марии Антуанетте, но со времени ее переезда в Тюильри ничто не подтверждало мнения Роджера, будто ее жизнь в опасности, и он не видел причин платить Роджеру за участие в ее интригах.

В отношении де Перигора на него очень повлияла реакция его старого учителя и друга, епископа Томлина. Он не мог забыть, с каким ужасом бедный епископ встретил известие о законопроекте де Перигора – отнять у французской Церкви ее имущество. Возможно, в качестве фискальной меры такой шаг был бы вполне обоснован, но чтобы с подобным предложением выступил священник – это казалось им обоим таким вероломством, что навсегда лишало автора права на уважение. Что же касается его рассказа о ночном визите к графу д’Артуа, то его невозможно было проверить, так как его высочество к настоящему моменту укрылся у родственников своей жены при Туринском дворе, но мистер Питт ни на минуту не верил в эту историю.

Сообщение о графе Мирабо звучало еще более неправдоподобно. Билли Питт был аристократом только с материнской стороны, но истинное благородство его великого отца и необычное воспитание сделали его самым щепетильным из аристократов, и он считал Мирабо отступником по отношению к дворянскому сословию. Из британского посольства докладывали, что король и королева Франции продолжают устраивать приемы в Тюильри, вести дела и совещаться с теми же министрами, которые были у них в Версале, так что мистер Питт пока еще не мог верно оценить их истинное положение. Поэтому человеку с его высокомерием трудно было вообразить, чтобы Мадам Мария Антуанетта могла вести дела с каким бы то ни было демагогом, особенно если он, как Мирабо, был в прошлом известен как человек буйный и корыстный.

Премьер-министр всегда считал Роджера довольно неглупым малым, и потому его несколько удивляло, что тот позволил до такой степени заморочить себе голову. Он мог объяснить это, только предположив, что посторонние интересы не позволяли Роджеру уделять должного внимания своим прямым обязанностям. Так или иначе, он уже некоторое время назад стал склоняться к мнению, что таланты Роджера могут проявиться полнее при каком-нибудь дворе, а не в демократическом обществе; а Уильям Гренвилл, доверенный друг мистера Питта, предложил отправить в Париж на место Роджера некоего Уильяма Огастеса Майлза. Мистер Майлз очень хорошо ладил с голландскими бюргерами, когда был секретным агентом в Голландии, так что, несомненно, он столь же успешно сможет завоевать доверие политиков-буржуа, из которых в основном и состояло новое правительство Франции. Может быть, ему не хватало непринужденного обаяния мистера Брука, но он гораздо лучше соответствовал требованиям работы в Париже при новом режиме.

Тем не менее дальновидный мистер Питт не собирался совсем отказываться от услуг мистера Брука. Он считал, что в прошлом молодой человек оказался весьма полезным и что в подходящих условиях он еще неоднократно принесет пользу. А пока пусть посидит без работы; это научит его быть более осторожным в будущем. В свое время, несколько отрезвившись, мистер Брук, без сомнения, будет счастлив, если ему дадут еще один шанс применить во благо свое мужество и сообразительность.

Мистер Питт вылил остатки портвейна из графина в бокал и за неимением британского посла в Мадриде начал набрасывать письмо испанскому послу в Лондоне. Смысл письма сводился к тому, что, так как в далеком заливе Нут-ка британскому флагу было нанесено оскорбление, он не может даже рассматривать доводы, выдвинутые испанцами в свое оправдание, пока они не признают неправомочность своих действий и полностью не возместят причиненный ущерб.

Роджер, ничего не знавший о намерениях мистера Питта, медленно брел через Грин-парк к Эймсбери-Хаус. Там он нашел свой багаж, только что доставленный с почтовой станции, и был отчасти выведен из своего оглушенного состояния приятным известием, что его друг, лорд Эдуард Фицдеверел, сейчас находится в своей городской резиденции.

Друпи Нед, как прозвали в школе мальчика за то, что он сильно сутулился и его высокая, хрупкая фигура вечно была согбенной, посвятил большую часть своей жизни трем увлечениям: собиранию антикварных ювелирных изделий, экспериментам с восточными снадобьями и изучению древних религий. В тот день он предавался последнему из этих занятий, и, поднявшись в его комнату, Роджер обнаружил, что он сосредоточенно разматывает сотни метров бинтов, внутри которых заключена египетская мумия. Рядом с ним на столе уже были разложены больше дюжины небольших амулетов, которые он обнаружил между слоями ткани, и он как раз вытаскивал еще один своими тонкими, изящными пальцами, дрожащими от волнения.

Видя, что его друг полностью погружен в работу, Роджер сдержал нетерпеливое желание тут же начать рассказ о своих горестях. Они обменялись приветствиями, и Роджер сел, наблюдая за руками Неда. Наконец открылось тело невысокой, хрупкой женщины, покрытое темной кожей, напоминающей пергамент. Мумия прекрасно сохранилась, только с левой стороны под ребрами образовалась пустота в том месте, где плоть превратилась в сухой порошок; когда Нед постукивал мумию по груди, в этом месте звук получался гулким. Он заметил, что его агенту пришлось заплатить за нее арабскому купцу двести гиней и что из-за суеверного страха моряков, считавших, что труп на борту приносит несчастье, ему пришлось заплатить еще сотню капитану-греку, чтобы он контрабандой провез мумию в Англию под видом тюка с коврами; но он был доволен покупкой. Лишь тогда Роджер сообщил ему потрясающий итог своей беседы с мистером Питтом.

Друпи немедленно преисполнился заботы о нем, и они принялись обсуждать будущее Роджера. С точки зрения финансов девять месяцев прошли для него превосходно, так как с деньгами, которые дала ему Мадам Мария Антуанетта, с остатком от той суммы, что он получил от Изабеллы, с накопившимся отцовским содержанием и с тем, что ему были должны в министерстве иностранных дел, по его расчетам, выходило около тысячи четырехсот фунтов стерлингов. Поэтому в какой-то момент беседы он сказал:

– К счастью, я пока при деньгах и мне не придется хвататься за первую попавшуюся работу, лишь бы прокормиться. Самое печальное – что прекратится мое сотрудничество с мистером Питтом, и теперь едва ли мне удастся найти другую работу, которая давала бы и средства, и возможность путешествовать.

Друпи почесал свой длинный нос и сказал задумчиво:

– Я бы не особенно удивился, если через некоторое время мистер Питт опять бы тебя вызвал. Если ты правильно предполагаешь, что те сведения, которые ты присылал из Парижа, вернее, чем доклады из посольства, то это рано или поздно выплывет наружу. Очень может быть, что премьер-министр отверг твои утверждения просто потому, что они расходятся с его предвзятыми мнениями. Вряд ли за последние недели он мог внимательно следить за событиями во Франции, ведь сейчас все время, отведенное на иностранные дела, у него занято более серьезными событиями в Бельгии.

– Более серьезными! – воскликнул Роджер. – Скажешь тоже, Нед!

– Черт возьми, приятель, так к ним относятся в Англии. Падение Бастилии, нападение черни на Версаль – с тех пор прошло уже полгода. У нас все считают, что самый опасный этап французской революции позади и что через несколько месяцов там примут либеральную конституцию и все успокоится. А в Бельгии беспорядки обострились перед самым Рождеством, и до сих пор неизвестно, чем все это закончится.

– Я слышал, что в Нидерландах были бунты с требованиями республики, но я был слишком занят, чтобы вникать в детали. Что, бельгийцы тоже установили у себя демократическую форму правления?

Друпи ухмыльнулся от уха до уха:

– Да ты и впрямь совсем отстал от животрепещущих новостей. Нужно тебя просветить в общих чертах. В Бельгии случилась революция совсем другого рода, чем во Франции, и по диаметрально противоположным причинам. Император Иосиф Второй долго пытался ввести в австрийских Нидерландах разнообразные реформы, но тамошний народ, как видно, предпочитает свой освященный временем жизненный уклад, который почти не изменился со времен средневековья. Корень всех зол – в типично немецкой страсти императора к единообразию. Там каждая провинция представляет собой миниатюрное государство, у всех разные конституции и разные системы управления. Он хотел со всем этим покончить, чтобы у всех была одинаковая степень свободы. Ему хотелось, чтобы все священники обучались в единой центральной семинарии в Лувене и еще – чтобы кермессы, как называют у них большие ярмарки, проходили во всех городах в один и тот же день. – Моргая голубыми подслеповатыми глазами, Нед продолжал: – Эдикты из далекой Вены с распоряжениями обо всех этих новшествах встречали все более ожесточенное сопротивление, пока в прошлом ноябре провинции Брабант и Эно не ослушались императора, отказавшись вводить новые налоги. А когда Иосиф принял дисциплинарные меры, всегда мирные бюргеры взялись за оружие. В декабре они сбросили австрийское иго и провозгласили свою страну Республикой Соединенных провинций Бельгии. В настоящий момент император ведет переговоры с мятежными нидерландцами, но уже стало известно, что он начал мобилизацию армии для подавления восстания. А они тем временем пытаются заручиться вооруженной поддержкой пруссаков и голландцев.

Роджер знал, что иностранная политика Британии давно уже уделяла кардинальное внимание тому, чтобы Нидерланды, и в особенности крупный порт Антверпен, оставались в руках такой державы, которая не стала бы использовать их в наступательных целях; поэтому он не сомневался, что догадка Неда, скорее всего, верна: мистер Питт в последнее время слишком сосредоточился на событиях в Бельгии и отвлекся от французских дел. Но если даже и так, это не меняет того факта, что Роджер уволен за отказ ехать в Испанию. Теперь его больше всего занимал вопрос: начать ли сразу искать новую постоянную работу или прежде немного отдохнуть в Лимингтоне?

Зная нервную, возбудимую натуру своего друга, Нед был решительно против Лимингтона, опасаясь, что в деревне Роджер может поддаться мрачным мыслям. Он стал уговаривать Роджера остаться в Лондоне, так как спешки никакой нет и только здесь он сможет найти людей, которые в состоянии предложить ему подходящую работу по его способностям. Выбрав несколько вариантов, он сможет обдумать их в деревне, и тогда его поездка домой пройдет и с пользой, и с удовольствием.

Таким образом, Роджер задержался в Эймсбери-Хаус и вместе с легкомысленным, близоруким, но настоящим другом Недом включился в круговорот бездумных развлечений, в котором и заключается жизнь лондонского светского общества.

Во второй половине февраля известие о кончине императора Иосифа дало новый толчок общему интересу к Бельгии. Не часто бывало, чтобы энергичный, умный, либерально настроенный монарх умирал при столь печальных обстоятельствах. Он начинал свою деятельность с грандиозными планами сплотить воедино свои обширные, раздробленные владения и дать свободу всем своим подданным. Дипломатические неудачи помешали ему добиться первого, а отсталость народов, которыми он правил, воспрепятствовала второму. Именно в момент его смерти Бельгия провозгласила независимость; венгерские дворяне вынудили его отменить все свои реформы, за исключением отмены крепостного права; на юге шла война с Турцией; его единственная союзница, российская императрица Екатерина II, была не в состоянии прийти ему на помощь, а турки только что заключили союз с пруссаками, которые вместе с поляками собирали войска, намереваясь вторгнуться в Австрию с севера. Похоже было, что вся империя Габсбургов вот-вот рухнет.

Его преемником стал младший брат Леопольд Тосканский. Роджер гадал: достанет ли выдающихся способностей столь же либерально настроенного, но много более осторожного великого герцога, чтобы вытащить империю из трясины, в которой она погрязла. Ему еще хотелось бы знать, последует ли прекрасная донна Ливия за Леопольдом в Вену. Роджер вспоминал свою короткую связь с нею как одно из самых забавных и восхитительных приключений этого рода, посланных ему Фортуной.

В самом начале марта ему куда более непосредственно напомнили о другой рыжеволосой леди, за которой он также ухаживал, хотя и гораздо скромнее. На балу в Чандос-Хаус он неожиданно встретил Аманду Годфри.

Он как-то никогда не связывал ее с Лондоном, и потому его особенно поразила встреча с нею в подобной обстановке, разодетой по последней моде. К ее высокой фигуре и грациозной осанке замечательно шли пышные юбки и высокая прическа, каких она никогда не носила в деревне; но она по-прежнему держалась естественно и невозмутимо и этим еще больше выделялась среди толпы манерных девиц, судорожно обмахивающихся веерами и поминутно подносящих к носу флакончики с нюхательными солями.

Роджер сразу же пригласил ее на танец, на что она дала весьма типичный для нее расплывчатый ответ, что, мол, она понятия не имеет, остался ли у нее свободный танец, но будет очень рада, если он похитит ее как-нибудь в течение вечера. Он ее и похитил, и, чтобы их не беспокоили другие претенденты, они просидели три танца в одном из альковов возле буфетной.

Они проговорили минут двадцать, как вдруг она сказала:

– Роджер, дорогой, вам явно полегчало со времени нашей последней встречи. Вы теперь больше похожи на того человека, каким были год назад, и я просто счастлива это видеть.

– Это легко объяснимо, – рассмеялся Роджер. – Я больше не влюблен. Если, конечно, не считать того, что я снова покорен вашей прекрасной особой.

– Какие глупости, – томно улыбнулась она. – Но мне приятно это слышать. То есть что вы больше не влюблены. Очень уж утомительное это занятие.

Он вздохнул:

– Ваша правда, ничто так не лишает мужчину его нормальных способностей и не превращает в унылую, затравленную тень самого себя.

– То же самое с женщинами. Я молю Бога, чтобы мне никогда больше незаболеть этим недугом в острой форме.

– Так вам тоже знакомы эти муки?

Она кивнула:

– Когда мы с вами познакомились, я думала, что никогда уже не приду в себя, но ваши галантные знаки внимания очень помогли мне в то Рождество. Они были лестны, но не настолько серьезны, чтобы взволновать меня; словом, это было как раз то, что нужно, чтобы взбодрить и исцелить раненое самолюбие.

– Я рад, – серьезно сказал Роджер, – что, хотя бы невольно, способствовал вашему исцелению.

– Я хотела бы сделать то же для вас, – отозвалась она, – но ваше самолюбие не нуждалось в исцелении.

– Вы были так добры, что позволили мне в то лето считаться вашим избранником, хотя и знали, что мое сердце принадлежит другой; это было поистине великодушно и очень мне помогло.

– Нет, это не помогло исцелить вашу рану. – Она покачала головой, затем задумчиво продолжала: – Я почти до отчаяния любила человека, который меня не любил. Он считал, что я глупа. Может быть, он и прав. Я прекрасно знаю, что иногда говорю и делаю чудовищные глупости. Мне пришлось играть роль дуэньи при одной моей кузине, за которой он ухаживал и в конце концов женился на ней. У нее такой книжный ум, мне такой никогда не стать; но она вредная и мелочная, и от этого мне было еще тяжелее.

А потом было Рождество в Лимингтоне – и вы. Я понимала, что у вас не было серьезных намерений, но вы были самый красивый кавалер в округе и вполне годились для флирта. Я думаю, как раз оттого, что вам не вскружила голову моя внешность, вы больше разговаривали со мной. Я хочу сказать, говорили мне что-то, кроме комплиментов и обычных шуточек. Вряд ли вы об этом помните, но вы спрашивали мое мнение о сотне разных вещей, словно не замечали моей рассеянности в мелочах, и вам как будто было по-настоящему интересно то, что я говорила. Однажды вы мне сказали: «Вот такое сочетание женственности с ясным и глубоким умом, как у вас, Аманда, и позволяет великим куртизанкам править империями». Ах, Роджер, будь вы даже самым безобразным человеком на свете, я могла бы расцеловать вас за эти слова!

Он мягко накрыл ее руку своей:

– Милая Аманда, даю вам слово, я говорил то, что думал.

Она улыбнулась:

– Я сразу это поняла по тому, как вы это говорили, и, хотя я никогда не стану умной, никто уже не сможет мне внушить, будто я дура по сути. Но ваша беда прошлым летом была совсем в другом. Вы были влюблены в женщину, которая отвечала на вашу любовь, но обстоятельства препятствовали вашему соединению. Ни сознательно, ни бессознательно я не могла ничего сделать, чтобы помочь вам. Но теперь я вижу, что вы совершенно излечились. Расскажите же, как вам удалось вырваться из когтей этого ужасного недуга, который так превозносят неразумные поэты?

– Я и сам не знаю, – признался Роджер. – Может быть, отчасти это произошло потому, что, оказавшись за границей, я вновь повстречал свою даму при самых неожиданных и в высшей степени благоприятных обстоятельствах. Но ведь мы провели вместе лишь чуть больше недели, так что нельзя предположить, чтобы моя или ее страсть достигла пресыщения. Я сдвинул небо и землю, убеждая ее бежать со мной, но она не согласилась; и причиной отказа стал не недостаток любви с ее стороны – она считала, что не вольна в своих поступках, потому что ей предстоит подарить мужу ребенка, и теперь это должно случиться уже через несколько недель.

– Вы могли встречаться с нею и после этого: навещать ее время от времени и пользоваться каждой возможностью возобновить свои восторги.

– Нет. Что это была бы за жизнь? Пусть лучше она живет ради ребенка, а я буду считать себя свободным и смогу жениться.

– Если вы женитесь, – допустим, даже на той даме, – как вы думаете, стали бы вы хранить верность своей жене?

Роджер расхохотался:

– Тут вы меня поймали! Боюсь, это весьма маловероятно.

– Я рада, что у вас хватило честности признаться в этом, – улыбнулась Аманда. – Насколько я знаю мужчин, единобрачие противно их природе. Так раз вы все равно изменяли бы жене, почему бы вам не жениться, раз уж вам этого хочется, но по-прежнему время от времени позволять себе страстные встречи со своею испанкой, а не с какой-нибудь другой любовницей?

– Ваша логика неопровержима, – помолчав, ответил Роджер. – Но в последнее время мои обстоятельства переменились, и, по всей вероятности, я остаюсь работать в Лондоне. Если бы я женился, моей жене вряд ли понравились бы мои визиты на контитент.

– Ну, тогда она была бы просто дурочка, – безмятежно заявила Аманда. – Жена, которой муж изменяет только за границей, должна почитать себя счастливой. По крайней мере, она будет избавлена от ехидных намеков подруг, когда в ее кругу станет известно о его очередном романе. Дай-то мне Бог такого мужа, который раз или два в год отправляется в далекие края и все свои измены совершает за пределами Англии!

Роджер вздохнул:

– Как вы благоразумны, дорогая Аманда. Но если бы даже я имел счастье найти себе жену, столь же здравомыслящую, как вы, все же, на мой взгляд, было бы большой ошибкой поступить так, как вы советуете. Моя испанская возлюбленная очень ревнива, я уверен, она была бы обижена до глубины души, если бы я женился на другой. А я, хоть и не могу в настоящий момент жениться, в последнее время не раз задумывался о том, что рано или поздно мне хотелось бы зажить своим домом. Так что и для меня, и для нее будет лучше, если мы больше никогда не встретимся.

– Если вы так считаете, значит, вы окончательно выздоровели.

– Да. Я уже очень редко думаю о ней и снова могу смотреть на жизнь как на захватывающее приключение.

– Вы полагаете, теперь у вас иммунитет к этой страшной заразе?

– Надеюсь. Я перенес столько страданий, что едва ли меня может снова охватить подобное безумие по отношению к какой-нибудь другой женщине. По крайней мере, этого не случится еще долгие годы.

– Я чувствую то же самое. Моя любовь тоже была мучительной, пока продолжалась, и я уж больше не отдам свою душевную свободу без борьбы. В этом я решила подражать Джорджине Этередж, хотя по темпераменту я, должно быть, никогда не стану такой безоглядной распутницей, какой делает ее горячая, наполовину цыганская кровь. Для нее любовь принадлежит к области изящных искусств. Едва она почувствует, что слишком привязалась к мужчине, она прогоняет его и берет себе другого.

Роджер удивленно взглянул на нее:

– Я не знал, что вы знакомы с Джорджиной.

– Я познакомилась с нею, еще когда она была замужем за Хамфри Этереджем, потом мы снова встретились, когда она вернулась в Англию в прошлом октябре. Я немного погостила у нее в «Омутах», и, по-моему, она положительно неотразима.

– Она – мой старинный и самый дорогой друг.

– Я знаю; а прошлым летом вы написали ей очень мрачное письмо из Лимингтона, и в нем упоминали обо мне. Нас особенно сблизило открытие, что мы обе беспокоимся за вас; ведь, как правило, прелестная Джорджина не склонна заводить себе подруг.

– Вот уже почти год, как я не виделся с нею; вернувшись месяц назад из Франции, я был очень огорчен известием, что она снова за границей.

– Она уехала с отцом в начале декабря, чтобы провести зимние месяцы в Италии, но они уже скоро должны вернуться. Она говорила мне, что ни за что не хочет снова пропустить весну в «Омутах».

Роджер кивнул:

– Это – райский уголок. Когда Джорджина вернется, нужно будет нам навестить ее.

Заиграли скрипки, уже в третий раз за то время, что они здесь сидели, и Аманда сказала:

– Милый Роджер, нельзя больше скрываться, не то количество моих возмущенных и разочарованных партнеров по танцам станет так велико, что даже моя всем известная забывчивость не сможет послужить извинением.

Сопровождая ее обратно в зал, Роджер спросил, можно ли ему будет нанести ей визит, и она ответила:

– Ну конечно, приходите. Я остановилась, как обычно, у моей тети Маршем на Смит-сквер; только пусть это будет в ближайшие два дня, потому что мы в четверг уезжаем погостить к друзьям в Волверстон-Холл, в Саффолке.

В среду Роджер отправился в портшезе в Вестминстер, где и откушал чаю с Амандой и леди Маршем. Последняя заменяла Аманде мать с тех пор, как та осиротела в четырехлетнем возрасте. Роджер несколько раз встречался с нею, когда она гостила у своего брата, сэра Гарри Бэррарда, в Уолхемптоне. Фамильное сходство между Амандой и ее тетушкой было поразительное. С возрастом фигура леди Маршем приобрела царственные пропорции, но она все еще была очень красивой, стройной женщиной и держалась чрезвычайно обаятельно, не прилагая к тому особых усилий. Со свойственной ей рассеянностью она вначале приняла Роджера за кого-то другого, но когда ошибка разъяснилась, приветствовала его весьма сердечно.

И все же визит прошел не слишком успешно, так как Роджер застал дам в самый разгар сборов. Обе они были не особенно аккуратны, и в результате будуар леди Маршем, где они пили чай, являл картину неописуемого беспорядка, а слуги, поминутно врывавшиеся в комнату в поисках различных предметов, попавших сюда по ошибке, совершенно не давали вести осмысленную беседу.

Может быть, именно отъезд Аманды в деревню подсознательно подтолкнул Роджера навестить мать. Ни сам он, ни Друпи Нед еще не нашли никакого подходящего места для Роджера, и, хотя ему не хотелось слишком затягивать поиски новой работы, пока что у него было достаточно средств, чтобы еще два или три года вести жизнь светского холостяка, так что не было особого смысла для очистки совести хвататься за какую-нибудь бесперспективную должность.

В Лимингтоне он с огорчением обнаружил, что его мать не вполне здорова. Леди Мэри уже несколько месяцев мучили какие-то боли, и, хотя доктора не смогли установить причину болезни, они опасались опухоли. Она не была прикована к постели, но при всяком утомлении боли усиливались, а она всегда вела очень активную жизнь и ей, конечно, было трудно смириться с тем, что она теперь может проводить в кладовой и в саду лишь очень ограниченное время.

Роджер собирался провести в Лимингтоне всего несколько дней, но при таких обстоятельствах задержался на две недели. Видя, как он тревожится за нее, она однажды вечером заговорила с ним так серьезно, как они уже давно не разговаривали.

Она открыла ему, как беспокоилась за него в то лето, а он рассказал ей о своем романе с Изабеллой и о том, что вряд ли снова поедет за границу, поскольку больше не работает на правительственной службе. С присущим ей тактом леди Мэри не стала говорить, что давно догадалась о его связи с какими-то иностранными делами, и не сказала, как ей приятно слышать, что он наконец-то освободился от них. Но ее очень заботила будущность Роджера, и они обсудили различные возможности. К сожалению, беда, как и два с половиной года назад, когда Роджер в первый раз вернулся из Франции, была в том, что специфика его дарований не подходила ни к какой другой карьере.

Только когда он поцеловал мать и пожелал ей спокойной ночи, она тихо проговорила:

– Я не хочу тревожить тебя, Роджер, и, когда ты в следующий раз будешь писать отцу, прошу тебя, ни в коем случае не пугай его. Но я думаю, что вряд ли доживу до глубокой старости.

Она только подтвердила его опасения, что болезнь серьезна. Стараясь приободрить ее, он еще раз поцеловал и крепко стиснул в объятиях леди Мэри. Она улыбнулась, глядя на него снизу вверх, потрепала его по щеке и сказала:

– Не волнуйся, мой ягненочек. Я уверена, Господь не отнимет меня у тебя еще год или два. Но прежде чем я уйду, я так хотела бы увидеть тебя окруженным счастливой семьей, если только это возможно. Имей в виду, ни за что на свете я не хочу, чтобы ты поступал наперекор своим склонностям в угоду моим желаниям. Я только хочу сказать, что, если бы ты нашел себе подходящую девушку, прошу тебя, не нужно колебаться из-за того, что сейчас ты без работы или что доходы у тебя не так велики. Человек с такими способностями, как у тебя, непременно высоко поднимется в жизни, стоит только найти хорошую лестницу; а пока отец наверняка позаботится о том, чтобы ты не нуждался в деньгах.

Вернувшись через несколько минут в свою комнату, Роджер вдруг подумал об Аманде. Если он женится на ней, как будет счастлива его мать! Но согласится ли Аманда выйти за него замуж? Вспомнив их разговор две недели назад, он решил, что, пожалуй, согласится. Ни у него, ни у нее не осталось никаких иллюзий относительно безумной страсти, они оба слишком сильно обожглись. Она не хотела пережить подобную любовь еще раз так же, как и он. Им обоим было нужно более спокойное, но и более прочное чувство. Джорджина занимала в его жизни совершенно особое место, которого никто другой не мог бы заполнить; но, если отвлечься от Джорджины, Аманда как личность нравилась ему больше, чем любая другая из знакомых женщин. С самого начала между ними возникла духовная связь; еще во время своего притворного ухаживания они достаточно играли со страстью, чтобы понять, что способны с легкостью вызывать друг у друга желание, и постепенно между ними установились доверие и искренняя привязанность.

Засыпая, Роджер решил, что если Аманда относится к нему так же, как и он к ней, то у них отличные перспективы на долгое семейное счастье. Но пока он не стал принимать никаких определенных решений. Аманда должна была вернуться из Саффолка к концу месяца. Он постарается как можно скорее увидеться с нею и понемногу снова станет одним из ее поклонников. Дальнейшее течение событий он предоставит воле богов и самой Аманды.

Но, как всегда случалось, когда его мыслям открывалось какое-то новое направление, он никак не мог отвлечься от этой темы и без конца обдумывал ее и так и этак. К тому времени, как он вернулся в Лондон двадцатого марта, он уже дожидался приезда Аманды с величайшим нетерпением, остро сознавая, что в ближайшие несколько недель жизнь, возможно, обретет для него новый, волнующий смысл.

Утром двадцать второго числа ему доставили письмо в Эймсбери-Хаус. Он увидел по пометкам о почтовом сборе, что письмо пришло из Португалии; в следующую секунду он узнал аккуратный, угловатый почерк Изабеллы.

Дрожащими, неверными руками он распечатал письмо и быстро проглядел, перескакивая с одной строчки на другую. Здесь было всего несколько абзацев, но они глубоко взволновали его.

Она любит его больше всего на свете. Она отчаянно несчастна. Она подозревает, что ее жизнь в опасности. Не мог бы он приехать в Мадрид к середине апреля и вырвать ее из ада к райскому блаженству оказаться под его защитой?

Глава 22 Королевская служба

С бешено бьющимся сердцем Роджер еще раз, уже более внимательно прочитал письмо. Оно было написано совсем недавно, четвертого марта, и дошло так быстро оттого, что Изабелла отправила его с курьером до Лиссабона. Она писала также, что послала такое же письмо в Париж, в гостиницу «Путеводная звезда», моля Бога, чтобы хоть одно из посланий дошло до него, пока еще не поздно спасти ее.

Она уехала с мужем из Неаполя в конце января, чтобы, как повелевают традиции, произвести на свет дитя в замке. По ее предположениям, это должно было произойти во второй половине марта. Она по-прежнему считала, что была права, отказавшись бежать с Роджером из Неаполя, и была уверена, что это не могло уменьшить его любви к ней. Она приготовилась жить без любви, кроме любви к своему ребенку. Но позже обнаружила, что ее муж – чудовище.

Маленький Кетцаль, один из немногих, не сторонился деревенской ведьмы, и старая карга обожала мальчика. Она рассказала ему, что дон Диего купил у нее яд и что, составив его гороскоп, она убедилась, что он намерен отравить свою жену. Мотив столь ужасного поступка был, увы, слишком ясен. Несколько недель назад у него возникла очередная необузданная страсть к одной англичанке. Она – прекраснейшее создание, но холодна, расчетлива и честолюбива.

Как и другие испанские аристократы, дон Диего никогда не снисходил до того, чтобы скрывать от жены свои измены, и в приступе черной меланхолии он откровенно рассказал Изабелле, что причина его печали в том, что прекрасная иностранка не согласна отдаться ему или какому-нибудь другому мужчине ни по страсти, ни за деньги; ей нужен титул и богатство, и ее цена – замужество. Неделю спустя страшное открытие Кетцаля раскрыло замыслы дона Диего. Поскольку он никак не мог заплатить названную англичанкой цену, не избавившись прежде от Изабеллы, то в своей безумной одержимости решился на тот шаг, что позволил бы ему расплатиться с красавицей.

Изабелла была уверена, что она в безопасности до тех пор, пока ребенок не появится на свет. После этого она решила соблюдать величайшую осторожность и недели две не вставать с постели, поскольку тогда она сможет есть лишь самую простую пищу, которую будет готовить для нее Мария. Но к середине апреля, а может быть и раньше, врач, несомненно, объявит, что она достаточно поправилась, чтобы ехать в Мадрид. С этой минуты ей будет грозить величайшая опасность, но она сможет путешествовать. Поэтому она умоляла Роджера поспешить в Мадрид и увезти ее с собой в Англию.

Роджер обратил внимание на то, что ей как будто и в голову не приходило, что после ее отказа бежать с ним из Неаполя его страсть к ней могла поостыть. Очевидно, ее любовь к нему ни на йоту не ослабела, и она явно считала само собой разумеющимся, что и его любовь к ней не потеряла своей силы. Теперь, когда ее письмо и ее отчаянная мольба вновь явили ему ее образ с необычайной отчетливостью, ему показалось, что прошедшие четыре месяца он провел в душной, тесной комнате и что стены этой комнаты вдруг разнесло, словно клочки бумаги на ветру.

Джорджина Этередж – это нечто совсем особое, но помимо нее, Роджер был уверен, он ни к одной женщине – не считая, может быть, его полудетской влюбленности в Атенаис де Рошамбо – не испытывал таких глубоких чувств, как к Изабелле. От одной мысли о грозящей ей опасности у него перехватывало горло, но он вдруг поймал себя на мысли: вернется ли к нему когда-нибудь в полной мере та безумная страсть, которая стала наваждением в Неаполе и которую он позже пытался истребить.

На мгновение его остановила мысль об Аманде. У него не было перед нею никаких обязательств, но в последние дни он столько раз представлял себе соблазны семейной жизни с нею. Ее выдали бы замуж из Уолхемптона, церемония бракосочетания прошла бы в старой приходской церкви в Лимингтоне, все их друзья осыпали бы их поздравлениями и пожеланиями счастья. Если они не были бы счастливы, им пришлось бы винить в этом только самих себя; а как была бы рада его бедная матушка исполнению столь заветного желания!

Изабелла же ни словом не упоминала о расторжении прежнего брака, а он никак не мог привезти ее в Лондон, где ее могли бы оскорбить как его содержанку, и в Лимингтон он тоже не мог ее взять. В Неаполе, в припадке безумия, он смутно думал о том, чтобы привезти ее в Хемпшир и выдать за свою жену, но теперь он ни за что не решился бы на это. Если бы из-за какой-нибудь несчастной случайности обман раскрылся, потрясение и позор могли нанести его матери в ее теперешнем состоянии такой удар, который мог усугубить ее болезнь и даже свести в могилу.

Но ведь Изабелла просила у него не больше того, что он просил у нее четыре месяца назад, и у нее были на то куда более веские причины. С той минуты, как он в первый раз просмотрел письмо, он уже не колебался. Он знал, что должен ехать в Испанию, хотя бы только для того, чтобы не дать ей пасть жертвой необузданных страстей дона Диего. Поскольку единственным средством для этого было бегство, выходило, что судьба в конце концов решила навеки соединить их жизни.

Ему пришло в голову, что слепая богиня поступила довольно-таки цинично: сперва заставила его погубить карьеру, отказавшись ехать в Испанию, чтобы не теребить старые раны, а теперь вынуждает его все-таки отправиться туда, пожертвовав новыми надеждами на тихое семейное счастье. Но он тут же строго отчитал себя за такие мысли о женщине, которую всего четыре месяца назад так отчаянно любил. Когда он снова будет с Изабеллой, эта любовь опять расцветет и будет поддерживать их во всех трудностях, с которыми они могут встретиться в Англии.

К счастью, у него достаточно денег, чтобы еще долго прожить с умеренным комфортом. Они могут поселиться очень скромно где-нибудь в деревне, под фальшивым именем; может быть, в Кенте или в Сассексе, поскольку в обоих этих графствах в последнее время появилось много французских изгнанников и потому появление иностранки не привлечет особого интереса. В Лондоне он пустит слух, будто его снова отправили за границу, и ему останется только молиться о том, чтобы католическая Церковь дала дону Диего разрешение расторгнуть брак с Изабеллой, чтобы Роджер мог узаконить союз с нею, пока его мать еще может дать им благословение. К тому же оставался шанс, что судьба снова сжалится над ними и Изабелла сможет обрести свободу благодаря смерти дона Диего.

Вслед за этими размышлениями Роджера посетила еще одна мысль. Раз уж он едет в Испанию, учтивость вкупе с его собственными интересами требует, чтобы он предложил мистеру Питту свои услуги в доставке тех посланий, которые, возможно, ожидают оказии в Мадрид. Сделав это, он, по крайней мере, покажет, что не держит зла на премьер-министра и по-прежнему готов служить ему чем сможет. Возможно, и мистер Питт уже получил подтверждение его сведений о союзе между двором и Мирабо и теперь взирает на деятельность своего бывшего агента в Париже более благосклонно. В этом случае, как надеялся Роджер, существовала возможность, что допущенное им нарушение субординации будет прощено и по возвращении из Испании ему доверят новое поручение.

Даже от столь призрачной надежды вернуться на прежнюю службу Роджер тут же воспрянул духом. Он все время чувствовал, что никакая другая работа не будет так созвучна его натуре, как прежняя, и, если повезет, он сможет жить с Изабеллой за границей, выдавая ее за мадам де Брюк, а это решит для них множество проблем.

Он сразу поспешил на Даунинг-стрит; но был понедельник, и он узнал, что премьер-министр провел, как обычно, воскресенье в Холвуде и его не ждут раньше вечера, когда он должен будет занять свое место в палате общин.

Роджер знал, что бесполезно оставлять ему записку, поскольку мистер Питт был слишком беден, чтобы позволить себе личного секретаря, и его письма часто оставались невскрытыми неделями.

Удивительнейший парадокс: мистер Питт, чей финансовый гений за несколько лет вывел Британию из состояния, близкого к полному краху, к замечательному преуспеянию, был совершенно не способен позаботиться о своих собственных делах, и при невероятной работоспособности и необычайной педантичности во всем, что можно было осущестить путем устных переговоров, абсолютно не умел писать письма. Собственные слуги бессовестно грабили его, он вечно был безнадежно в долгу, но, считая, что дела государства важнее личных, упорно отказывался просматривать почту, опасаясь найти там счета, которые отвлекли бы его внимание от более важных проблем, и никогда не отвечал на письма, если это не было совсем уж необходимо.

Поэтому Роджер, не желая тратить целый день впустую, решил, что лучше всего будет поехать к нему в деревню. Вернувшись в Эймсбери-Хаус, он велел оседлать лошадь и поскакал через Саутуорк и дальше, по старой Кентской дороге, в Бромли. В нескольких милях от деревни стоял загородный дом мистера Питта. Роджер попросил доложить о себе, и его провели в сад.

Там он застал высокого, худого, изможденного премьер-министра, который любовался крокусами и нарциссами. Он улыбнулся при виде Роджера и сказал:

– Ну, ну, мистер Брук, считать ли ваш приход светским визитом?

Роджер поклонился:

– Нет, сэр. Я не позволил бы себе такой дерзости. Дело в том, что я как раз собираюсь в Испанию.

Мистер Питт поднял брови:

– Если вы рассчитываете получить мое прощение, не слишком ли многого вы хотите? Судя по вашему смелому заявлению, вы полагаете, что, хотя со дня нашей последней встречи прошел уже целый месяц, я все еще стремлюсь дать вам свои указания?

– Я ничего такого не предполагаю, сэр. И хотя я был бы счастлив вновь заслужить ваше расположение, я пришел сюда не затем, чтобы просить прощения.

Насмешливо глянув на него, премьер-министр заметил:

– Вы никогда не отличались особым смирением, мистер Брук, но, так как я и сам этим не страдаю, это не вредит вам в моих глазах. Раз уж мы с вами – парочка упрямцев, я раз в жизни сделаю первый шаг. Ваши отчеты из Парижа подтвердились, чего я никак не ожидал. Заметьте, я по-прежнему не одобряю ваших связей с королевой и с ее австрийскими друзьями. Не одобряю и вашего тайного соглашения с этим жуликом Талейраном. Но ваши сведения насчет Мирабо оказались верны, и в целом ваши высказывания по многим другим вопросам показывают, что вы не позволили себя одурачить. Ввиду всего этого и так как вы одумались и избавились от глупого упрямства, которое проявили в феврале, давайте забудем о прошлом.

Утром Роджер едва смел надеяться на подобный исход этой встречи, и чем ближе он подъезжал к Бромли, тем слабее становились его надежды и тем сильнее он воспринял слова министра. Будучи не более склонен к лицемерию, чем к смирению, Роджер высказал свою радость и благодарность в весьма недвусмысленных выражениях.

Отмахнувшись от его благодарностей, мистер Питт заговорил вновь:

– Задержка с вашим отъездом почти ничему не помешала, поскольку у донов ничто не делается быстро. Они совершили свой демарш десятого февраля, и я сразу же послал за вами, чтобы поручить вам передать им наш ответ. Когда вы меня подвели, я передал его дель Кампо, испанскому послу в Англии, но пока не получил от него никаких известий. Поэтому будет вполне уместно вслед за тем письмом отправить вас в Мадрид в качестве моего личного эмиссара, чтобы выразить протест по поводу их проволочек и потребовать полного удовлетворения наших претензий.

Слова премьер-министра одновременно обрадовали и встревожили Роджера. Он все еще ничего не знал о сути разногласий с испанцами, но мистер Питт явно собирался отправить его в Испанию с каким-то дипломатическим статусом, а это означало не просто возвращение на прежнюю работу, но повышение. С другой стороны, у мистера Питта, видимо, сложилось впечатление, что Роджер хотя и выразил раскаяние довольно неуклюже, но пожалел о своем отказе ехать в Испанию и пришел сюда в надежде, что еще не поздно получить то поручение. С некоторым усилием он заставил себя сказать:

– Думаю, следует объяснить вам, сэр, что я собираюсь в Мадрид, потому что мои личные дела требуют этого. Я пришел сюда предложить свои услуги только на случай, если вам нужно доставить туда какие-то послания.

– Благодарю за откровенность, мистер Брук, – ответил премьер-министр, слегка нахмурившись. – Но, надеюсь, это не означает, что вы по-прежнему не желаете послужить мне в более важном деле?

Какое-то мгновение Роджер терзался мучительной дилеммой. Если он возьмется за предложенное поручение, то будет обязан служить интересам своей страны, которые могут вступить в прямое противоречие с его планами бегства с Изабеллой. Но с другой стороны, если отвергнет эту возможность вернуться к прежней работе, больше ему, конечно, ничего подобного не предложат. Мистер Питт не терпит людей нерешительных, на которых нельзя положиться. И тут, словно прочтя мысли Роджера, премьер-министр заметил довольно едко:

– Едва ли нужно напоминать вам, что, если вы возьметесь за мое поручение, все остальное должно отступить на второй план. Вы и так уже не раз позволяли иным интересам отвлечь вас от королевской службы, и, если существует вероятность, что это случится вновь, лучше нам с вами сразу распрощаться.

Эти слова «королевская служба» неожиданно затронули какую-то струну в душе Роджера. Он вдруг вспомнил свою мать, которой, как он опасался, осталось уже недолго жить в Лимингтоне, в то время как долг удерживал отца далеко в море, на флагманском корабле. Королевская служба разлучила их, и тысячи других людей жертвовали ради нее своей жизнью. Впервые он признался самому себе, что мистер Питт не зря отчитывал его за то, что он уделял так много сил делам Марии Антуанетты и слишком часто за прошедший год следовал своим чувствам, забывая о долге.

Он сказал покаянно:

– Я искренне сожалею, сэр, что не самым лучшим образом справился с предыдущим поручением; но если вы доверите мне это испанское дело, даю вам слово, я не позволю частному делу, которое призывает меня в Мадрид, помешать моей работе.

Мистер Питт одобрительно кивнул, и на его худом лице появилась улыбка. Он почувствовал, что Роджер усвоил урок и в будущем будет более добросовестным.

– Так пойдемте в дом, – сказал он и добавил, пока они пересекали лужайку: – Вы, без сомнения, обратили внимание в речи его величества на открытии парламента на упоминания о наших разногласиях с Испанией?

– Нет, сэр. Я провел две недели в деревне, с матерью, в Лимингтоне, и, боюсь, немного отстал от текущих событий.

– Пока эта история не вызвала большого отклика, потому что внимание общественности сейчас сосредоточено на событиях в Австрии и Бельгии, но, если мы не сможем в ближайшее время умерить амбиции донов, положение может стать угрожающим.

Они вошли в дом через застекленные двери террасы и устроились в библиотеке. Премьер-министр заговорил снова:

– Дело вот в чем. Еще со времени первых своих экспедиций испанцы предъявляют права на все Тихоокеанское побережье Северной Америки, вплоть до Аляски, но они не позаботились основать фактории севернее Сан-Франциско. Однако в 1774 году один из их капитанов открыл в окрестностях Ванкувера исключительно удобную природную гавань и сохранил за ней местное индейское название: залив Нутка.

Четыре года спустя капитан Кук также наткнулся на это место и в течение нескольких месяцев использовал его в качестве базы для своих исследовательских путешествий. Его отчет об удобнейшем расположении этого залива для якорной стоянки был должным образом подшит к делу, и, когда закончилась Американская война и мы смогли снова начать расширять торговлю, некоторые из наших купцов стали ее использовать. Как я понял, индейские охотники в определенные времена года приносят туда шкуры на продажу, а китайцы платят очень высокие цены за редкие меха, так что через Тихий океан пошла торговля товарами между Китаем и заливом Нутка.

В 1788-м несколько купцов из Британской Ост-Индской компании решили основать отдельную ассоциацию для развития столь прибыльного дела. Они отправили некоего Джона Мирса, бывшего лейтенанта королевского флота, организовать в заливе Нутка постоянную факторию. Мирс купил у индейского вождя Маквилы участок земли и эксклюзивное право на торговлю с его подданными; затем он построил на приобретенной земле небольшое укрепленное поселение и поднял над ним британский флаг.

По-видимому, прошлым летом Флорес, вице-король Мексики, обеспокоенный слухами о том, что русские пытаются укрепиться на североамериканском взморье, направил на разведку на север два военных корабля под командованием капитана Мартинеса. Мартинес, к своему большому удивлению, обнаружил, что залив Нутка занят англичанами. Он разрушил поселение, захватил два корабля, которые мы там держали, взял в плен Мирса и его людей и отвез их в Мексику.

С тех пор, как в прошлом году, в июне, мы отозвали из Мадрида мистера Уильяма Идена, у нас нет в Испании посла, и с тех пор в качестве нашего поверенного в делах выступает мистер Энтони Мерри, наш консул, которого вы там встретите. От мистера Мерри в конце января я и услышал впервые об этой истории. Затем, десятого февраля, граф дель Кампо, испанский посланник при Сент-Джеймсском дворе, официально представил нам ноту по этому поводу.

В ноте говорится, что из уважения к его британскому величеству его католическое величество отпустил пленников на свободу, но еще раз подтверждает абсолютный суверенитет Испании над этими районами, «которые так давно населены испанцами». Далее нас призывают наказать виновных в основании поселения и запретить на будущее предприятия подобного рода.

Утверждение, будто испанцы много лет населяют эти районы, совершенно необоснованно, и я не потерплю такого неоправданного оскорбления британского флага. За неимением посла в Мадриде я сам занялся этим делом. Посовещавшись с кабинетом министров, я ответил дель Кампо через его светлость герцога Лидского, что в связи с совершенным насильственным актом мы вынуждены приостановить всякое обсуждение выдвинутых в его ноте претензий, пока Великобритании не будет полностью возмещен ущерб, причиненный этими действиями.

Мистер Питт встал и подошел к большому глобусу, занимавшему целиком угол комнаты:

– На том пока все и закончилось. Но я хочу, чтобы вы увидели, какое значение может иметь для нас в будущем эта отдаленная бухта с причудливым названием. Смотрите, вот первые английские колонии в Америке. Сто лет назад это было всего лишь несколько мелких, разрозненных поселений; сегодня же они составляют независимое государство, которое богатством, населенностью и мощью уже сейчас превосходит многие европейские страны. – Его указательный палец двинулся по глобусу на север от Соединенных Штатов. – А вот наши канадские территории с процветающими общинами в Квебеке, Труа-Ривьере, Монреале и Уильямсбурге. Сменится два поколения, и эти поселки могут превратиться в настоящие города с населением не меньше чем в Бостоне, Нью-Йорке и Филадельфии. В этих местах могут возникнуть еще сотни небольших городов и поселков.

Роджер кивнул:

– Вы хотите сказать, сэр, что теперь, когда канадско-французские и наши поселенцы зарыли топор войны, население станет быстро увеличиваться, потому что и те и другие не будут бояться приобретать землю и селиться на ней со своими семьями?

– Да, конечно, но я имею в виду не только это. Много веков английская земля кормила свое население, но скоро уже она будет не в состоянии прокормить всех. Не далее как прошлым летом, когда во Франции свирепствовал голод, господин Неккер написал мне письмо, умоляя помочь ему предотвратить кризис и прислать из Британии большое количество зерна, но я, к своему большому сожалению, был вынужден отказать ему, наши стратегические запасы слишком малы.

У нас в городах заметно возросло количество фабрик. Начинается новая эра, и я предвижу, что в недалеком будущем нам придется и самим ввозить большое количество зерна, и поощрять самых закаленных и готовых к приключениям британцев эмигрировать. Таким образом, справедливо будет предположить, что население Канады значительно увеличится как в силу естественных причин, так и в связи с притоком новых поселенцев. Если это случится и если не произойдет какой-нибудь непредвиденной катастрофы, через несколько десятков лет канадцы станут великим народом и им потребуется намного больше территории, чем сейчас.

Палец мистера Питта вновь коснулся глобуса в самом центре большого белого пятна, в восемь раз больше тогдашней Канады, между восточной оконечностью озера Онтарио и Тихоокеанским побережьем.

– Теперь взгляните на эту гигантскую неизведанную территорию к востоку от озера Симко и форта Торонто.

Эти бескрайние леса, равнины и реки должны будут заселить канадцы и здесь искать себе пропитание. Но посмотрите на дальнюю границу этих земель: здесь вы увидите Ванкувер и залив Нутка. Если мы позволим испанцам сохранить за собой залив Нутка, они станут распространяться оттуда на запад и через несколько лет предъявят права на половину столь великолепной северной империи. Подобного я не потерплю. Мне нужны все эти земли. Нашим канадцам они очень пригодятся, и, если понадобится, я буду сражаться с испанцами сегодня, чтобы канадцы могли их получить, когда нас уже не будет. Я не пойду на компромисс; я твердо решил сохранить каждую квадратную милю этих территорий, чтобы со временем Канада могла стать могучим детищем Британии, каким я хочу ее видеть.

Какие-то мгновения Роджер смотрел на великого человека в безмолвном восхищении, затем сказал:

– Насколько, сэр, вероятно, по-вашему, что нам придется драться с донами, чтобы ваше величественное предвидение могло осуществиться?

Мистер Питт вернулся к своему столу:

– Я полагаю, все зависит от того, удастся ли нам заставить их быстро принять решение по этому делу. Насколько я могу судить, этот случай очень схож с тем, что случилось в 1761 году. Покойный дон Карлос тогда всего лишь два года как взошел на испанский трон. Еще молодым принцем, когда он был герцогом Пармским, он завоевал Неаполь, правил там двадцать пять лет и много сделал для улучшения жизни в стране. Но, став после своего отца королем Испании, он застал страну плохо подготовленной к войне. И все-таки из-за безудержных амбиций он заключил секретное соглашение с Францией, по которому должен был предъявить нам определенные требования, а если мы откажемся удовлетворить их, присоединиться к Франции в войне с нами, которую она вела тогда.

Мой отец был в то время премьер-министром. Он сразу понял всю опасность ситуации, осознав, что здесь необходимы самые решительные меры. Он настаивал, чтобы его католическому величеству был дан ответ, что, если он сразу же и безоговорочно не откажется от своих требований, мы немедленно объявим войну. Армия и флот дона Карлоса были в тот момент не в состоянии приступить к боевым действиям, да и казна была почти пуста и выдача жалованья войскам зависела от прибытия большого флота с ценностями, который еще даже не отплыл из Перу. Таким образом, если бы к совету моего отца прислушались, либо испанцам пришлось пойти на попятную и война была бы предотвращена, либо у нас было бы большое преимущество.

К несчастью, король Георг Третий был в то время очень молод и царствовал меньше года. Он больше доверял милорду Бьюту, своему бывшему учителю, чем моему отцу, и в результате отец подал в отставку. Вместо него первым министром был назначен милорд Бьют. Он вступил в переговоры с испанцами, последовал затяжной обмен нотами, который ничего не дал. Дон Карлос получил передышку, чтобы организовать свои войска, и за это время галеоны с сокровищами благополучно пересекли Атлантику, не затонув и не попав в плен. Подготовившись, дон Карлос объявил нам войну, и, хотя в конце концов мы одержали победу, прежде он успел нанести нам огромный урон.

Роджер улыбнулся:

– Вот это урок, сэр. Следует ли понимать, что сегодня Испания тоже не готова к войне?

– Не настолько, как в шестьдесят первом. Новый король, Карлос Четвертый, кажется мне слабым и неспособным правителем, но он пока еще пользуется плодами усилий своего отца, пытавшегося вернуть Испании былое величие. Четверть века Карлос Третий учился быть королем в Неаполе, а после этого тридцать лет правил Испанией. Он не был новичком в искусстве царствования, а к тому же он был человек трудолюбивый, умный, добросовестный, в сущности, лучшего короля не было в Испании уже много поколений. Он много сделал для своей страны. Кроме того, ему помогали два великих премьер-министра: граф д’Аранда и граф Флорида-Бланка. Последний все еще занимает этот пост и в случае войны, несомненно, будет проводить такую политику, какую одобрил бы его покойный господин. Таким образом, если нам придется воевать, нашим противником будет не слабая Испания Карлоса Четвертого, но относительно сильная Испания, созданная Карлосом Третьим.

Мистер Питт поднялся, подошел к столику с напитками, налил два бокала портвейна, передал один из них Роджеру, сам отпил немного и продолжал:

– Несмотря на все это, если начнется война с Испанией – заметьте, с одной Испанией, – я нисколько не опасаюсь за ее исход. Мы без труда побьем донов. Но здесь как раз нам может пригодиться урок моего отца. Они знают, что не могут сражаться с нами в одиночку, и теперь стараются затянуть обсуждение спорного вопроса, пока не найдут себе союзника. Союзник, с которым они надеются победить нас, это, конечно, Франция.

– Вы хотите сказать, сэр, что они обратятся к Семейному договору? – пробормотал Роджер.

– Именно. Как вам, должно быть, известно, король Карлос Третий еще раз воевал с нами. Ему очень этого не хотелось, но в семьдесят девятом французы призвали его во исполнение договора прийти к ним на помощь, что он и сделал с большими потерями. Теперь настал черед Франции прийти на помощь Испании, и я не вижу, каким образом она могла бы отказаться вернуть долг. Но ввиду ее недавних внутренних проблем она, вероятно, начнет тянуть время, убеждая донов уладить свои разногласия с нами, не прибегая к войне. Это должно дать нам столь необходимую передышку. Если мы сумеем загнать их в угол, пока они еще не знают, могут ли положиться на поддержку французов, уверен, они пойдут на попятную.

– Так вы, сэр, готовы пригрозить им войной?

– Да, готов. Если они так расхрабрятся, что найдут нужным принять наш вызов, это будет огорчительно, но ни в коей мере не катастрофично. Ведь если они вступят в войну сами по себе, Франция почти наверняка откажется выполнить свои обязательства по договору на том основании, что с нею не посоветовались, прежде чем открыть военные действия. Война с Испанией не представляет для нас серьезной опасности, так что мудрее будет рискнуть, чем допустить возможность, чтобы позднее нам пришлось воевать с Испанией и Францией вместе. Ваша задача в том, чтобы запугать испанцев и заставить их договориться с нами прежде, чем они демагогией добьются от союзника конкретных обязательств поддержать их.

Роджер едва верил своим ушам, но несколько мгновений спустя он собственными глазами увидел подтверждение услышанному. Премьер-министр пододвинул к себе лист писчей бумаги и начал писать. Закончив, он осторожно промокнул написанное, посыпав бумагу песком, и передал Роджеру. Это было каперское свидетельство, состоявшее из одной-единственной фразы, наделенной огромной силой:

«Мистер Роджер Брук знает мое мнение по делу о заливе Нутка, и я поручил ему вести переговоры по этому вопросу.

Уильям Питт».

Роджер сложил бумагу и убрал во внутренний карман, а мистер Питт сказал:

– Сегодня вечером я увижусь с герцогом Лидским и с моим братом Чатэмом. Если завтра утром вы зайдете к герцогу в министерство иностранных дел, он выдаст вам деньги, сколько вам может понадобиться, и необходимые бумаги, чтобы вы могли пользоваться всеми дипломатическими привилегиями. От его светлости отправляйтесь в Адмиралтейство, пусть о вас доложат первому лорду. Вечером я попрошу брата назначить фрегат, который отвезет вас в Лиссабон, и завтра он сообщит вам название и порт отправления выбранного корабля. Есть у вас какие-нибудь вопросы?

– Да, сэр. В случае, если доны пойдут на попятную, какие будут указания относительно условий? Я не собираюсь уступать ни на волос в вопросе о заливе Нутка, но испанцы – гордый народ, и,если бы вы могли предложить им что-нибудь взамен, чтобы не слишком уязвлять их самолюбие, в этом, возможно, будет заключаться разница между миром и войной.

Премьер-министр улыбнулся:

– Мистер Брук, мне нравятся ваши формулировки. Приятно видеть, с какой готовностью вы входите в роль будущего посланника; но я думаю, мы предоставим обсуждение условий полномочному послу. Мы отзываем мистера Аллейна Фицгерберта из Гааги, и, если мир сохранится, я подумываю назначить его на вакантный пост посла в Мадриде, но пройдет еще около месяца, прежде чем он будет готов ехать туда. Когда он прибудет в Лондон, мы с ним и с его светлостью герцогом Лидским обсудим, насколько можно будет пойти испанцам навстречу в случае вашего успеха. Они давно уже жалуются, что наши купцы ущемляют их права в южноамериканских водах и что британские моряки занимаются контрабандной торговлей между нашими островами в Вест-Индии и испанским материком. Мы могли бы, если бы захотели, официально пообещать прекратить эту деятельность, мешающую их торговле; еще будет время войти во все эти подробности, если ваш отчет об их позиции окажется благоприятным.

– Таким образом, сэр, моя задача состоит единственно в том, чтобы грозить войной?

– Да. Вы, конечно, не можете объявить войну, но вы должны ясно дать понять, что война неизбежна, если испанцы безотлагательно не возместят нам причиненный ущерб. Если они согласятся на это, можете намекнуть, что я не против обдумать возможные меры к удовлетворению их жалоб в области торговли. Но прежде чем обсуждать что бы то ни было, я должен получить их заверение, что Тихоокеанский берег Северной Америки к северу от сорок пятой параллели вплоть до Аляски и все располагающиеся за ним земли до реки Святого Лаврентия будут официально признаны владениями его величества короля Британии.

Возвращаясь в Лондон, Роджер все еще не мог осознать, что ему доверено дело такой огромной важности. Но, поразмыслив, он понял, что, в сущности, задача его очень проста. Его отправляют в Мадрид, чтобы бросить перчатку, и возможные результаты его действий уже заранее всесторонне взвешены. Если испанцы не примут вызов, войны не будет, но, даже если они поднимут перчатку, это предотвратит войну намного больших масштабов, с реальной угрозой безопасности Британии.

И все же такое поручение свидельствует о том, что мистер Питт о нем не слишком плохого мнения, невзирая на их недавнюю размолвку, и возвращение на службу к этому великому человеку очень воодушевило Роджера. Его все еще немного тревожили мысли об Изабелле, ибо он ясно сознавал, что теперь не может себе позволить просто приехать в Мадрид и похитить ее. Но зато фрегат, который доставит его в Лиссабон, позволит ему попасть в Мадрид значительно раньше, чем было бы возможно в противном случае; а добравшись туда, он наверняка придумает, как защитить ее. Самая суть его миссии в том, чтобы побыстрее получить ответ, а значит, он не задержится долго в испанской столице. Если Изабелле действительно грозит опасность, она может убежать от мужа, и Роджер спрячет ее в городе, пока не будет готов уехать.

На следующий день он посетил герцога Лидского в министерстве иностранных дел. Красавец его светлость был так же дружелюбен и обаятелен, как всегда. Он поздравил Роджера с возвращением на службу и еще больше воодушевил его, сказав, что нашел много ценной информации в его донесениях из Парижа, в которых, как выяснилось, содержались более точные прогнозы по некоторым аспектам, чем в докладах из британского посольства.

Он сказал еще, что, на его взгляд, Роджер поступил правильно, отправившись во Флоренцию и Неаполь по просьбе Мадам Марии Антуанетты, поскольку есть множество агентов, которые могут собирать сведения о депутатах, но никто из них не может так много сообщить о намерениях королевы, и ему известно, что мистер Питт отнесся к этому так строго не потому, что не одобряет инициативы Роджера, а из-за своего убеждения, что ни один из слуг британской короны не должен участвовать ни в каких начинаниях, которые могут ослабить новое демократическое правительство Франции.

Роджер весьма приободрился, обретя сторонника в лице его светлости. Герцог вручил ему переводные векселя на Лиссабон и Мадрид, дипломатический паспорт и рекомендательное письмо к мистеру Энтони Мерри с указаниями консулу оказывать Роджеру всяческое содействие. Затем Роджер прошел пешком по Уайтхоллу в Адмиралтейство.

Он прождал целый час, пока его, наконец, провели к первому лорду. Роджеру впервые предстояло разговаривать со старшим братом мистера Питта, и он с интересом ожидал этой встречи. Второму графу Чатэму было тридцать три года, он был года на два с половиной старше премьер-министра. Начинал он свою карьеру армейским офицером, служил и при осаде Гибралтара, был на Американской войне. Говорили, что своим назначением в Адмиралтейство полтора года назад он не был обязан исключительно родственной протекции, так как сам король высоко его ценил, и все же его не очень любили. Ему не хватало блестящего ума и энергии Билли. Он был несколько тяжеловат, сонлив от природы и так же, как брат, страдал нервической скованностью в присутствии незнакомых людей.

Поскольку лорд Чатэм не проявил ни малейшего интереса к своему посетителю, разговор свелся к формальному обмену любезностями и вручению письма, так что уже через минуту Роджер покинул кабинет первого лорда Адмиралтейства, готовый согласиться с общим мнением, что это человек холодный, скучный и высокомерный.

Роджер уже заметил, что письмо было адресовано «капитану Дж. Б. Харкурту, корабль ее величества «Амазонка», на рейде в Портсмуте»; поэтому он прошелся до Чаринг-Кросс и заказал себе место в ночном дилижансе на Портсмут. Засим Роджер возвратился в Эймсбери-Хаус, написал письмо матери, закончил укладывать вещи и провел свои последние часы в Лондоне в обществе симпатяги Неда. К восьми часам утра он уже прибыл в Портсмут.

Лодка, отвозящая провизию на суда, доставила его на борт «Амазонки». Представившись капитану, Роджер упомянул, что на этом судне его отец возвратился в Англию летом восемьдесят третьего года, когда его отозвали из Вест-Индской эскадры. С тех пор прошло уже семь лет, и Роджер был немало удивлен, узнав, что капитан Харкурт, и тогда командовавший «Амазонкой», прекрасно помнит, как вез его отца с депешами.

Капитан заметил, что, занимая место ближе к концу списка и не рассчитывая на повышение до командира линейного корабля, должен почитать себя счастливым, что ему вообще удалось сохранить командование судном в мирное время, так как с окончанием прошлой войны десятки боевых кораблей оказались на приколе. Несколько подающих надежды молодых капитанов, с которыми он познакомился во время своей службы в Вест-Индии, годами сидели на мели. Вот, например, один необыкновенно способный и отважный юноша по фамилии Нельсон, он уже давно скучает на берегу, и едва ли ему еще когда-нибудь дадут корабль, если только Британия снова не вступит в войну.

Роджер, разумеется, ничего не сказал о том, по какому делу направляется в Лиссабон, но про себя подумал: не закончится ли его миссия тем, что капитан Нельсон и другие тоскующие на суше молодые морские волки покинут свои мирные фермы, чтобы снова мерить шагами палубу, отдавая приказы идти на сближение с противником. Он искренне надеялся, что этого не случится; если, потрясая кулаком перед испанцами, можно предотвратить войну, не его, Роджера, вина, что Британии снова придется извлечь меч из ножен.

В тот месяц «Амазонка» была дежурным фрегатом, который держали в постоянной готовности на случай особых поручений, так что через час после приезда Роджера она уже вышла в море. За Уэссаном они попали в полосу ненастья, но, несмотря на это, корабль благодаря умелому командованию бросил якорь в Лиссабоне после полудня в воскресенье двадцать восьмого марта.

Сойдя на берег, Роджер отправился прямо в посольство, где мистер Роберт Уолпол, уже почти восемнадцать лет британский посол в Португалии, угостил его отличным обедом, пригласил переночевать и все подготовил к тому, чтобы на следующее утро Роджер мог продолжить путешествие в Мадрид.

Только теперь у Роджера начались трудности. Дороги в Португалии оказались отвратительными, а в Испании еще хуже, если только это было возможно. Мистер Уолпол отправил с ним курьера-португальца, который немного говорил по-французски и мог служить переводчиком, но ни посулы, ни угрозы, передаваемые через него, казалось, не могли заставить поторопиться команду, сопровождающую карету Роджера. Ее везли восемь мулов, а еще шесть плелись позади в качестве резерва, чтобы можно было запрягать их впереди основной упряжки, когда приходилось тянуть карету вверх по склону или вытаскивать ее из болотца, если она застревала, что происходило со сводящей с ума регулярностью каждые три четверти часа. Погонщики мулов, как выяснилось, были еще упрямее, чем сами мулы, а шестеро вооруженных охранников, которых нанял мистер Уолпол, чтобы защищать Роджера от бандитов, казалось, надеялись, что путешествие продлится по меньшей мере месяц, и наотрез отказывались пошевелить хоть пальцем, даже когда приходилось перетаскивать карету через каменистые речушки, пересекавшие дорогу в нижней части каждой долины.

Роджер убедился, что французские гостиницы, которые казались ему такими убогими, на самом деле – роскошные дворцы по сравнению с подобными заведениями на Пиренейском полуострове. Как правило, они состояли из одной-единственной совершенно пустой комнаты с крошечной пристройкой, где в ужасающей нищете ютились хозяин постоялого двора и все его семейство. Большинство их не могли похвастаться даже трубой над очагом, поэтому дым, не нашедший выхода через дыру в крыше, наполнял почерневшую от копоти общую комнату, где и ели, и спали редкие проезжие. Эти комнаты так и кишели клопами, так что скоро Роджер от укусов стал красен с головы до ног и, пытаясь избежать дальнейших мучений, решил спать в карете. То, что здесь можно было раздобыть из еды, приносили полусырым, остывшим и с огромным количеством чеснока, так что Роджера едва не тошнило, когда он принуждал себя проглотить хоть кусочек. Казалось, это путешествие никогда не кончится.

На самом деле, хотя Роджер в то время этого не знал, щедрые обещания награды за скорость, на которые он не скупился, оказывали свое действие, ибо карета проделала четыреста миль за двенадцать дней, а не за три недели, которые, как уверили Роджера, обычно занимало подобное путешествие. В пятницу, девятого апреля, он прибыл в Мадрид, страдая от зуда во всем теле, полумертвый от голода из-за отсутствия приличной еды, осыпая проклятиями Испанию как самую мерзкую страну, где он имел несчастье побывать.

Он пришел в еще большую ярость, обнаружив, что британское посольство закрыто; но, к его большому облегчению, вскоре выяснилось, что мистер Энтони Мерри живет в небольшом доме неподалеку. Консул оказался молодым джентльменом не слишком предприимчивого склада. Он получил свое первое назначение в Мадрид и не успел пробыть здесь несколько месяцев, как посланник был отозван со своего поста, оставив его поверенным в делах. Роджеру вскоре стало ясно, что этот господин был не слишком-то рад свалившейся на него ответственности, особенно теперь, когда назревали серьезные неприятности с испанцами. Возможно, именно этим, помимо прирожденной учтивости, объяснялся особенно горячий прием, оказанный персональному представителю мистера Питта.

Консул сказал довольно жалобно, что Уайтхоллу, мол, легко пенять на задержки и отсрочки: они не понимают, насколько безнадежное дело для него, человека не самого высокого ранга, пробовать добиться внимания от такого идальго, как граф Флорида-Бланка; но, возможно, премьер-министр будет больше прислушиваться к специальному агенту, хотя бы он и не был полномочным послом.

Роджер чуть было не сказал ему, что ранг тут ни при чем и что ему должно быть стыдно. Уже десять месяцев он – единственный представитель его британского величества при Мадридском дворе, такой статус позволяет любому просить аудиенции хоть бы у самого короля Испании, если понадобится. Но в конце концов он решил, что безынициативность мистера Мерри не его дело, а кроме того, хотя усталый и утомленный, он был слишком тактичен, чтобы зря обижать человека, от которого ему предстояло зависеть во многих бытовых мелочах. Посему он с благодарностью принял предложенную мистером Мерри ванну, надел чистое белье и снова встретился с ним за обедом.

Мистеру Мерри, естественно, не терпелось услышать новости с родины, и он с удовольствием провел бы вечер, наслаждаясь последними лондонскими сплетнями, но Роджер не собирался превращаться в лежачий камень, который обрастает мхом. Пока слуги не удалились, он как мог удовлетворял жадное любопытство хозяина дома, но, как только они ушли, сказал:

– Я предполагаю провести здесь всего несколько дней, поэтому не могу терять время и буду вам весьма обязан, если вы расскажете мне все, что можете, о Мадридском дворе.

Мистер Мерри рассмеялся:

– Полагаю, сэр, будет разумнее считать каждый день за неделю, пока вы в Мадриде, – таков здешний обычай с незапамятных времен.

– Увидим, – отозвался Роджер с жесткими нотками в голосе. – Так или иначе, я был бы очень рад, если бы вы выполнили мою просьбу.

Консул пожал плечами:

– Ну что ж, тогда начнем с короля Карлоса. Это типичный Бурбон, и в физическом, и в духовном отношении. Он – человек исключительной физической силы, целиком преданный спорту и получающий удовольствие лишь от самых простых развлечений. Довольно религиозен, у него хороший характер, он верует в божественное право королей. В то же время это – один из самых глупых людей, кого вы можете встретить. В их семье глава – королева Мария Луиза. Вы, должно быть, слышали классическую историю из ее детства?

Роджер покачал головой, и мистер Мерри продолжил свой рассказ:

– Она – дочь герцога Пармского, ее выдали замуж в двенадцать лет. В тот день, когда она услышала о подписании брачного контракта с принцем Астурийским, она так заважничала, что сказала своему брату Фердинанду: «Научись обращаться со мной почтительно, потому что я буду королевой Испании, а ты так и останешься всего лишь маленьким герцогом Пармским». На что он ответил: «В таком случае маленький герцог Пармский будет сейчас иметь честь надрать королеве Испании уши». Так он и сделал.

Роджер расхохотался:

– Что за прелестный анекдот! А сейчас она все так же заносчива?

– Да. Она держала своего мужа под каблуком все время, пока он был наследным принцем, а когда в восемьдесят восьмом году он взошел на престол, то не он, а она собрала первый совет министров в новом царствовании.

На вид она настоящий упырь, с маленькими черными поросячьими глазками, зубы у нее все до единого вставные и к тому же скверно сидят, а кожа сухая, зеленоватого оттенка. И все же она с ранней юности затаскивает к себе в постель все новых любовников, и горе тому красавцу из лейб-гвардейцев, кто отважится ей отказать.

– Есть ли у нее определенный фаворит в настоящее время?

– Есть один молодой человек лет двадцати трех по имени Мануэль Годой, похоже, он может стать у нее постоянным любимчиком. Когда Мария Луиза впервые одарила его своей милостью, он был лейтенантом Фламандской гвардии. В то время она еще была всего лишь принцессой Астурийской и, боясь своего свекра, держала любовные связи в секрете, но после его смерти перестала их скрывать и с тех пор осыпает красивого любовника всевозможными почестями. Вот уже три года он не сходит с дистанции, так что, видимо, он сумел приобрести над Марией Луизой какую-то иную власть и способен не только удовлетворять ее страсти.

– Как, по-вашему, сэр, не стоит ли нам пообхаживать этого сеньора Годоя и пообещать ему какое-нибудь весомое вознаграждение, если он согласится использовать свое влияние на королеву в нашу пользу?

Мистер Мерри покачал головой:

– Нет, сэр. Боюсь, это окажется напрасной тратой времени. Хотя не думаю, что Годой отказался бы от ваших подарков. Говорят, когда он только что стал любовником королевы, он был так беден, что ему приходилось через раз проводить целый день в постели, пока стирали его рубашку. И теперь он пользуется каждой возможностью разбогатеть, пока его звезда в зените. Но я очень сомневаюсь, чтобы он мог быть вам полезен в политических делах. Подозревают, что, когда король Карлос Четвертый взошел на престол, королева заключила тайное соглашение с графом Флорида-Бланка, по которому ему предоставляется руководить всеми государственными делами, а ей дается полная свобода раздавать почести и посты. Так что я посоветовал бы вам обратиться к премьер-министру.

– Кажется, он уже многие годы заправляет этим двором? – спросил Роджер.

– Почти тринадцать лет, сэр. Он пришел к власти, когда Гримальди и генерал О’Рейли подали в отставку после провалившегося похода испанских и тосканских войск на алжирских мавров. Его единственным серьезным соперником в борьбе за власть был прославленный генерал граф д’Аранда, первый великий министр короля Карлоса Третьего. Он лишился своего поста в семьдесят третьем из-за того унижения, что Испания потерпела от нас во время своей неудачной попытки отобрать у Британии Фолклендские острова. Его отправили послом в Париж, и он провел там пятнадцать лет, но все же его личный престиж так велик, он столь сильная личность, что малейшая ошибка графа Флорида-Бланка могла в любой момент привести к тому, что д’Аранду вернули бы в Испанию, чтобы он мог вновь занять место премьер-министра. Даже сейчас, хотя д’Аранда уже несколько лет как отошел от дел, не исключена возможность его возвращения на службу.

Роджер спросил, знаком ли мистер Мерри с графом и графиней Сидония-и-Улоа, но тот знал только, что это – одна из знатнейших семей Испании. Они беседовали еще с час, и Роджер старался вытянуть как можно больше сведений об Испанском дворе; затем, когда они уже собирались ложиться спать, он сказал:

– Поскольку граф Флорида-Бланка сам себе министр иностранных дел, нет необходимости представлять вначале наше дело третьему лицу. Поэтому, сэр, я был бы очень рад, если бы вы могли устроить все необходимое, чтобы завтра представить меня ему.

Мистер Мерри улыбнулся:

– Вам очень повезет, сэр, если вы сможете добиться аудиенции у премьер-министра не позднее чем через две недели. Самое большее, что я могу для вас сделать, – отвезти в Аранхуэс, где сейчас пребывает двор, и познакомить с одним из его секретарей.

– Далеко ли до Аранхуэса? – осведомился Роджер.

– Он расположен приблизительно в тридцати милях к югу от столицы. Это – испанский Версаль, и двор ежегодно проводит там немало времени. Из соображений удобства посольство приобрело виллу неподалеку. Если желаете, я прикажу открыть ее для вас, и вы сможете жить там.

– Буду вам весьма признателен, сэр. А так как в Испании путь в тридцать миль займет не меньше целого дня езды, полагаю, нам будет удобнее выехать пораньше, чтобы мы прибыли не слишком поздно и я мог бы уже завтра вечером явиться ко двору.

– Как вам будет угодно, сэр, – поклонился мистер Мерри. – Но в отличие от песчаных троп, где вы увязали по пути через Эстремадуру и Кастилью, от столицы до загородной резиденции короля дорога очень хорошая, так что, если выехать в восемь, мы, вероятно, будем там вскоре после полудня.

Хотя Роджер прибыл в Мадрид в апреле, здесь уже была палящая жара, какая в Англии бывает разве что в разгар лета, но на следующее утро его встретил пронизывающий холод. Пока он дрожал, кутаясь в плащ, мистер Мерри объяснил, что такие перепады температуры происходят каждый день из-за того, что Мадрид расположен на высоте более двух тысяч футов над уровнем моря. Проезжая через город, он показывал Роджеру немногие примечательные здания. Роджер знал, что для столицы этот город не так уж стар, и не нашел здесь ничего, достойного восхищения, за исключе- нием широкого современного бульвара под названием Прадо – его построил граф д’Аранда, – да заснеженных вершин Сьерра-де-Гвадаррама, вырисовывавшихся на фоне синего неба с северной стороны.

Аранхуэс был избран для королевской резиденции благодаря своим привлекательным окрестностям: он расположен посреди плодородной равнины в том месте, где река Харама впадает в реку Тахо в верхнем ее течении, и окружающие земли представляют собой основной огород Мадрида. Этот маленький городок был одним из самых современных в Испании, поскольку его построили по единому плану всего сорок лет назад, а дворец представлял собой большое здание времен позднего Возрождения, построенное за двадцать пять лет до города.

Приехав раньше трех часов дня, они нашли город совершенно пустынным, так как еще не кончилась полуденная сиеста; но к тому времени, как привезенные ими слуги открыли виллу, на улицах стали появляться такие же мужчины в плащах и сомбреро и женщины в мантильях и цветастых шалях, каких Роджер видел в Мадриде.

Всю долгую дорогу через Португалию и Испанию Роджера мучила двойная тревога за Изабеллу. Ребенок должен был родиться в конце марта, а сейчас было десятое апреля. Он до сих пор не знал, все ли прошло хорошо и благополучно ли она перенесла это испытание. Если же перенесла, оставалась еще ужасная мысль, что за прошедшие две недели муж мог успеть отравить ее. Поэтому теперь, когда наконец ему предстояло вот-вот получить о ней известия, которые развеяли бы или, напротив, подтвердили его опасения, он стремился во дворец с едва сдерживаемым нетерпением.

Мистер Мерри объявил, что раньше пяти часов благородный испанец не будет заниматься делами. За несколько минут до этого часа экипаж отвез их по живописной аллее через выдержанные в строгом, официальном стиле сады, окружавшие дворец, к тому его крылу, которое занимал премьер-министр.

Через некоторое время их принял один из тех джентльменов, которые помогали графу Флорида-Бланка вести иностранные дела, – кабальеро Эредиа. Как выяснилось, кабальеро когда-то работал в испанском посольстве в Париже и бегло говорил по-французски. Он торжественно поздоровался с Роджером, просмотрел его верительные грамоты и весьма благодушно заверил его, что премьер-министр будет чрезвычайно счастлив в самом скором времени дать ему аудиенцию. Затем он предложил Роджеру пользоваться всеми удобствами дворца и сообщил, что, так как завтра воскресенье, во дворце будет прием и Роджер, несомненно, сможет быть представлен ко двору.

Поблагодарив его, Роджер сказал:

– К несчастью, сеньор кабальеро, у меня мало друзей-испанцев, но в Неаполе я познакомился с очаровательной супружеской четой, графом и графиней Сидония-и-Улоа, и, по-моему, они сейчас в Испании. Не могли бы вы что-нибудь рассказать о них?

– Ну конечно, – отвечал кабальеро с улыбкой. – Я знал графиню еще до ее замужества, когда она жила во Франции, и счастлив, что могу сообщить о ней хорошие новости. Недели три назад она подарила своему супругу наследника, и всего два дня как они приехали сюда, чтобы выразить свое почтение их величествам. Несомненно, завтра вечером вы увидите своих друзей.

Чувствуя огромное облегчение, Роджер заверил, что будет очень рад снова их увидеть. Еще немного учтиво побеседовав с сеньором Эредиа, англичане удалились.

Хотя у Роджера камень с души свалился, следующие двадцать четыре часа тянулись бесконечно. Вечером его ненадолго развлекла прогулка по Аранхуэсу с мистером Мерри, но там не на что было смотреть, кроме жителей. На улицах было совсем мало женщин; они сидели в глубоких амбразурах открытых окон первого этажа, на несколько футов над землей. На окнах виднелись прочные решетки, в богатых домах решетки были резные, искусной работы, они выпирали наружу изящным изгибом. По улицам прохаживались мужчины. Те, кто понаряднее, носили яркую одежду: цветные пояса на талии и шарфы на шее, тесные штаны, короткие куртки и черные шапочки с помпонами, под которыми черные волосы были подхвачены сеточкой. Многие держали в руках гитары и перебирали струны, напевая серенады своим любимым сеньоритам.

Поскольку сезон воскресных боев быков начинался только в мае, Роджер кое-как скоротал день, обдумывая, что он скажет графу Флорида-Бланка, когда получит аудиенцию. Он чувствовал, что доверенное ему поручение – это его великий шанс, но дело было непростое, потому что, если бы испанцы попытались тянуть время – а они почти наверняка так и сделают, – ему были даны строжайшие указания вести себя как можно более решительно. Таким образом, война и мир висели на волоске, а если ему удастся придерживаться непреклонного тона, какого требовал от него мистер Питт, и все-таки предотвратить войну, тем больше ему чести.

Наконец настало время отправляться во дворец. В шесть часов Роджера и мистера Мерри ввели в громадный зал для приемов на втором этаже дворца. Здесь уже находилось около сотни господ и дам, и Роджер знал, что тут предстоят те же церемонии, которые он наблюдал в Версале. Когда соберется двор, будет объявлено о приближении их величеств, все общество выстроится в два ряда, между которыми не спеша проследуют король и королева. Но в данном случае, так как мистер Мерри предварительно посетил великого канцлера, это должностное лицо обратит на них монаршее внимание, предоставив консулу возможность представить своего нового коллегу.

Но Роджер и не думал о предстоящем представлении. Он глазами искал в толпе Изабеллу. Через минуту он заметил дона Диего, а затем рядом с ним – Изабеллу. Торопливо извинившись перед мистером Мерри, он стал проталкиваться к ним.

При виде Роджера смуглое лицо Изабеллы побледнело, но она скрыла свое смущение, присев перед ним в глубоком реверансе в ответ на его поклон. Дон Диего также сразу узнал его и поздоровался весьма учтиво. Роджер сказал, что слышал о радостном событии и счастлив их поздравить; затем они заговорили об общих друзьях в Неаполе.

Через несколько минут еще какой-то господин завладел вниманием дона Диего, и Роджер смог отойти с Изабеллой в сторонку.

– Любовь моя, – выдохнула она. – Любовь моя, я едва могу поверить, что это действительно ты, что я правда вижу тебя снова.

– И мне трудно поверить, что я снова с тобой, моя любимая, – прошептал он в ответ, вглядываясь в худое, тонкое лицо с темными бровями, из-за которого пережил столько любовных терзаний в те последние дни в Неаполе.

Они стояли против главного входа, на некотором расстоянии от него. Гости все прибывали, и как раз в эту минуту появилась еще одна пара. Мужчине было лет шестьдесят с небольшим, он был среднего роста, с умным, худощавым лицом. Женщине едва за двадцать. У нее были темные волосы, черные глаза, безупречный цвет лица, решительный подбородок и полные алые губы. Она была идеально сложена, не слишком худа для своего роста и так ослепительно красива, что затмевала всех других женщин в зале.

Изабелла коснулась руки Роджера, и ее шепот стал похож на шипение:

– Смотри! Вот та англичанка, ради которой мой муж задумал отравить меня.

Роджер ахнул. Великолепным созданием, которое немедленно окружила свита отвешивающих поклоны мужчин, была та самая женщина, которой он дорожил больше всего на свете, – Джорджина Этередж!

Глава 23 Интрига в Аранхуэсе

Прикрываясь веером, Изабелла полуобернулась к Роджеру, но, увидев, с каким изумлением он воззрился на Джорджину, воскликнула:

– Почему ты смотришь так удивленно? Разве ты с нею знаком?

– Ну да, – ответил Роджер, понизив голос. – Она моя самая дорогая… мой самый старый друг.

– Мадонна миа! – Изабелла провела кончиком языка по внезапно пересохшим губам. – Роже! Неужели и тебя она заманила в свои сети? Ты так говоришь…

– Нет, нет! Я только хочу сказать, что мы знаем друг друга с детства. Она… она мне как сестра.

Изабелла сдвинула густые темные брови:

– Сестра! Только ли сестра? Ты можешь мне поклясться, что она никогда не была для тебя чем-то большим?

– Тс-с, – шепнул Роджер. – Умоляю тебя, держи себя в руках. На нас смотрят. В одном я могу тебя уверить: ты совершенно неправильно представляешь себе ее характер. Она – добрейшее создание. Она никому не стала бы намеренно причинять вред.

– Но она согласна, чтобы меня отравили, лишь бы выйти замуж за одно из самых больших состояний и один из самых высоких титулов в Испании.

Роджер обернулся и взглянул прямо в глаза Изабелле. Его голос внезапно стал жестким:

– У тебя есть хотя бы тень доказательства, что леди Этередж знает о жестоком намерении, в котором ты обвиняешь мужа?

– Нет, – пролепетала Изабелла. – Нет. Но ходят слухи, что года два назад она сама убила своего мужа и за это ее едва не повесили.

– Она его действительно убила, но это был несчастный случай. Я сам присутствовал при этом и знаю все в подробностях. Ее невиновность была доказана на суде. – Он заговорил мягче. – Теперь я понимаю, почему ты стала думать о ней так плохо, но я тебе клянусь, что ты несправедлива к ней. И еще я умоляю тебя: поверь, вся моя любовь принадлежит тебе, и теперь, когда я здесь, я скорее умру, чем допущу, чтобы тебя обидели.

В эту минуту Джорджина заметила Роджера. Извинившись перед окружившими ее джентльменами, она радостно замахала ему веером, затем взяла отца под руку, и они вместе стали пробираться к нему сквозь толпу. После того как женщины обменялись реверансами, Роджер поцеловал руку Джорджине и сердечно потряс руку полковника Терсби.

Они были весьма удивлены, встретив его в Испании, и Роджер объяснил свое присутствие, сказав, что его просили провести переговоры с испанским правительством по некоторым торговым вопросам. Затем он узнал, каким образом они оказались при Мадридском дворе. Они собирались провести два месяца в Неаполе, но там познакомились с четой Сидония-и-Улоа, и дон Диего уговорил их погостить несколько недель у него в Испании перед возвращением на родину.

Дон Диего как раз снова присоединился к ним. Было заметно, что он с трудом скрывает свое неудовольствие по поводу того, что Джорджина так оживленно беседует по-английски с Роджером. Очевидно, граф опасался найти в нем возможного соперника. Он не сводил своих черных глаз с ее лица, а Изабелла погрузилась в зловещее молчание. Но Джорджина, казалось, не замечала напряженной атмосферы и продолжала весело болтать, пока церемониймейстер не призвал всех к тишине.

Когда двор выстроился, чтобы воздать почести суверенам, рядом с Роджером появился мистер Мерри, и несколько минут спустя король Карлос и королева Мария Луиза вступили в парадный зал. Когда они приблизились, великий канцлер обратил внимание их величеств на двоих англичан, а после того, как они поклонились, король сказал Роджеру по-французски:

– Добро пожаловать ко двору, господин Брук. Вы уже бывали в Испании?

– Нет, ваше величество, – отвечал Роджер. – Я довольно много путешествовал, но впервые имею удовольствие посетить ваши владения.

– Какие страны вы видели, сударь?

– Францию, Голландию, Данию, Швецию, Россию и Италию, сир, но в прошлом году больше всего времени провел в Париже.

Королева Мария Луиза пристально разглядывала Роджера своими маленькими черными глазками. Она показалась ему неописуемо безобразной. У нее был громадный рот, а фальшивые зубы так и лязгали, когда она обратилась к Роджеру:

– Сударь, вы были свидетелем тех достойных сожаления событий, что потрясли самые основания французского трона?

Он поклонился:

– Я был в Версале, ваше величество, и в ночь взятия Бастилии, и в день нападения черни на дворец. Мадам Мария Антуанетта много месяцев оказывала честь числить меня среди своих джентльменов, потому я и оказался во дворце во время этих ужасных происшествий.

Королева обернулась к красивому рослому парню в роскошном мундире, который вместе с другими членами королевской свиты стоял у нее за спиной:

– Нам было бы интересно услышать из первых рук об этих чудовищных действиях французского народа. Будьте любезны завтра вечером привести к нам господина Брука.

Роджер снова поклонился; королева двинулась дальше, и тут ее взгляд упал на Изабеллу.

– Графиня, – сказала она милостиво, – вы, кажется, несколько лет состояли на службе у Мадам Марии Антуанетты? Без сомнения, вам тоже будет интересно услышать известия о вашей бывшей госпоже. Вы с мужем можете прийти к нам завтра вечером вместе с мистером Бруком.

Прием продолжался около получаса, и за это время у Роджера больше не было возможности поговорить наедине с Изабеллой или с Джорджиной, но ему удалось перемолвиться словечком с полковником Терсби, как раз когда король и королева выходили из зала.

– Сэр, – проговорил он, понизив голос. – Оказывается, дело, по которому я приехал в Испанию, близко касается Джорджины, и мне нужно как можно скорее встретиться с нею наедине. Прошу вас, помогите мне, если можете.

– Ничто вам не мешает прийти ко мне в любое время дня или ночи, – отвечал полковник со своей обычной спокойной улыбкой. – Мы гостим у графа Сидония-и-Улоа и его жены, но, так как графиня была в деревне, где разрешилась от бремени, и приехала в Аранхуэс всего три дня назад, дон Диего не мог принимать Джорджину у себя в доме в отсутствие жены и потому поместил нас в павильоне в саду, где нам очень удобно. Это слева от въездной дорожки, вы не заблудитесь. Если дело у вас срочное, приходите через часок после того, как здесь все разойдутся, но я не советую приходить раньше. Вы, может быть, заметили, что наш хозяин весьма увлечен Джорджи-ной, и будет крайне неудачно, если у него сложится впечатление, что вы наносите ей полночные визиты.

Роджер едва успел поблагодарить его, как из толпы возник тот красивый молодой человек в роскошном мундире. Как и догадывался Роджер, это был Мануэль Годой, фаворит королевы. Он представился и спросил Роджера, где тот остановился, затем попросил явиться в его апартаменты во дворце на следующий вечер, в семь часов.

Кроме элегантной фигуры и красивого лица, Годой обладал необычайно привлекательным голосом, хотя по-французски говорил с сильным акцентом. У него были очень приятные манеры, он вел себя очень непосредственно, что так редко встречается у испанцев. Роджеру он сразу понравился.

В одном из соседних салонов струнный оркестр заиграл какую-то не очень выразительную мелодию, а в другом была устроена буфетная, где подали угощение. Гости разделились на небольшие группы и еще около часа обменивались любезностями и сплетнями. Дон Диего вцепился в Джорджину, как пиявка, но Изабелла ни на минуту не оставалась одна, так что Роджеру пришлось ограничиться общей беседой, присоединившись к тем людям, от которых она никак не могла освободиться.

Около девяти гости начали расходиться, и вскоре Изабелла, Джорджина, дон Диего и полковник Терсби удалились все вместе. Роджер формально попросил разрешения нанести им визит и получил вежливый ответ, что они надеются часто видеть его у себя, пока он живет в Аранхуэсе. Воспользовавшись удобным случаем, Роджер выяснил, где находится дом Сидония-и-Улоа. Затем он также удалился вместе с мистером Мерри, и они вернулись в посольскую виллу.

Едва приехав туда, Роджер объявил, что в такой ясный вечер намерен немного прогуляться. Мистер Мерри, стремясь во всем угождать Роджеру, предложил пойти вместе с ним, но он отговорился тем, что ему необходимо обдумать кое-какие вопросы, и отправился в путь, снова направляясь в сторону дворца. Во всяком случае, последние его слова были правдой, он все еще пытался разобраться в удивительной ситуации, в которой только что оказался; но ему все равно нужно было как-то убить время, прежде чем можно будет нанести визит Джорджине, так что он всячески сдерживал шаг, стремясь прийти не раньше назначенного времени.

Было сразу несколько вещей, которые он не мог понять. Как могла его милая, веселая Джорджина полюбить этого нудного, надутого, самодовольного испанца? Если она и влюбилась в него, почему, понимая, что ей невозможно выйти замуж за дона Диего, она отказывает ему в своих милостях, ведь эта безнравственная крошка с шестнадцати лет позволяла себе заводить одного любовника за другим? А если бы даже он был свободен и мог на ней жениться, зачем бы она, и без того богатая и знатная, лишила себя вольной, беспечной жизни, какую вела в Лондоне и Вене, и поселилась в скучной Испании, где все подчинено правилам этикета?

Но две вещи Роджер знал наверняка: Джоджина ни в коем случае не стала бы участвовать в заговоре с целью убийства Изабеллы и наверняка не откажется помочь им бежать. Теперь он уже начал сомневаться, что заговор действительно существует. Если бы английская сирена, околдовавшая дона Диего, оказалась черствой охотницей за состояниями, как он ожидал, у него бы не было таких сомнений, но, так как речь шла о Джорджине, эта история начинала казаться куда менее правдоподобной. Роджер вспомнил, что существование заговора подтверждалось только рассказом маленького Кетцаля.

Вслед за тем ему пришла в голову новая мысль. Будет ли Изабелла настаивать на том, чтобы взять с собой Марию и Кетцаля? Если да, бежать будет практически невозможно. Выезжая из Лондона, Роджер весьма смутно представлял себе план бегства с Изабеллой, но был вполне уверен, что сумеет все устроить примерно так, как обычно делаются подобные дела во Франции и в Англии. В этих, да и в большинстве других стран ничто не мешало бы им уехать в наемной карете с хорошо оплаченными слугами, заранее приготовив подставы из свежих лошадей. Но он не учел специфических трудностей, с какими сталкиваются путешественники в Испании.

В кареты здесь запрягали мулов, а состояние дорог было настолько ужасающим, что, путешествуя с женщиной и багажом, невозможно было передвигаться со сколько-нибудь приличной скоростью. К тому же Мадрид находился в самом центре страны, в четырехстах милях от ближайшего порта. Так что, если они поедут в экипаже и дон Диего погонится за ними, у них почти не будет надежды добраться до побережья прежде, чем их настигнут. По дороге в Мадрид Роджер полностью пересмотрел свои планы и решил, что должен убедить Изабеллу уехать с ним верхом; но он не учел, что такой маленький мальчик, как Кетцаль, не сможет выдержать столь долгой скачки быстрым аллюром.

Он безуспешно ломал голову над этой проблемой, пока не решил, что уже можно идти с визитом. Он заранее приметил длинную, обсаженную деревьями аллею, в конце которой, как ему сказали, был расположен дом Сидония-и-Улоа, и теперь свернул туда. Дойдя до двух высоких колонн с каменными орлами наверху, он обнаружил, что железные ворота, укрепленные на этих колоннах, закрыты на засов. Сторожки привратника здесь не было; вдоль дорожки росли кусты и кактусы, через которые сбоку смутно виднелись огни, показывая, что там находится дом. Проскользнув внутрь, он осторожно пошел по дорожке, и слева от нее, ярдах в ста от входа, кусты расступились, уступая место пальмовой рощице, посреди которой стоял павильон.

Это было небольшое одноэтажное здание в мавританском стиле, с миниатюрным мощеным двориком и фонтаном, являвшее в слабом свете луны как раз такую романтическую картину, какая непременно должна была понравиться впечатлительной Джорджине. Подойдя к низенькой двери, Роджер постучал, и почти немедленно дверь отворил его старый приятель Том, лакей полковника Терсби, сказав, что ему было велено ожидать прихода Роджера. Они дружески поздоровались, и Том провел Роджера в мило обставленную комнату, окна которой, забранные изящными решетками с причудливым узором, выходили во дворик с фонтаном. В комнате не было европейской мебели, только лари, низенькие табуреточки, вазы и медные предметы восточной работы. Джорджина в очаровательном неглиже грациозно откинулась на подушки на низком диване.

– Роджер, как же это чудесно! – воскликнула она, когда он с улыбкой подошел к ней.

Он наклонился поцеловать ее руку, и она обняла его обнаженной рукой за шею и, притянув к себе, расцеловала в обе щеки. Снова отпустив Роджера, она быстро заговорила:

– Больше года мы с тобой не встречались, и я тебе скажу, ты стал еще красивее, чем раньше. Я бы за пару булавок променяла на тебя своего испанца и снова соблазнила бы, даже если ты успел за это время обзавестись женой. Но ты должен все-все мне рассказать.

Усевшись рядом с нею, Роджер покачал головой:

– Нет, я пока еще не женился. Сомнительно, что мне когда-нибудь удастся жениться на своей избраннице. Но мы с ней связаны воедино, и как раз об этом я хочу поговорить с тобой; для того и пришел.

Джорджина сделала гримаску:

– Фи, сэр! Как не стыдно! Когда папа говорил, что ты собираешься прийти, он подмигнул мне и сказал, что слишком хорошо нас знает, чтобы надеяться пересидеть тебя. Неужели ты хочешь сказать, что он, бедненький, совершенно напрасно улегся спать в такую рань?

Зная, что она говорит не всерьез, Роджер усмехнулся в ответ:

– Если бы завтра я мог умереть, я был бы горд и счастлив, что в последний день своей жизни держал тебя в своих объятиях; ведь ты стала такой красавицей, что просто дух захватывает. Но так как это невозможно, а у меня в последнее время завелась совесть по части подобных дел, умоляю тебя, избавь меня от ужасного искушения.

– Так у тебя завелась совесть? – Она насмешливо улыбнулась Роджеру. – Бедняжечка! Но я уверена, что это пройдет. Но, честно говоря, сейчас я понимаю тебя лучше, чем если бы ты сказал мне это год назад; ведь у меня теперь тоже есть совесть. Или, может быть, скажем, что пока мне угодно хранить целомудрие? В Вене, в Будапеште, на Рейне! Ах, Боже ты мой! Даже мой аппетит к подобным забавам несколько притупился, и нынешней зимой я решила, наконец, стать недотрогой. Я открыла совершенно новое удовольствие: просыпаешься утром в своей постели и не надо решать, кому я позволю или не позволю опрокинуть меня туда следующей ночью. Может быть, это говорит о том, что я старею.

Роджер расхохотался, откинув голову назад:

– Стареешь! Да тебе еще нет двадцати четырех, а такого лица и такой фигуры не бывало со времен Елены Троянской. Дело просто в том, радость моя, что ты взрослеешь. Нет, серьезно: должно быть, ты вступила в новую фазу своей жизни и потому так непреклонно отказываешь дону Диего в своих милостях.

Она нахмурилась:

– И правда. Но каким образом, сэр, вы так хорошо осведомлены о моих личных делах?

– А-а! У меня свои шпионы. Но я пришел к тебе с мольбой: скажи, есть у тебя какой-то интерес к этому испанскому гранду, кроме как водить его за нос для собственного развлечения?

Лицо Джорджины стало задумчивым, потом она вздохнула:

– От тебя, мой милый Роджер, я никогда бы не стала скрывать правду. Я очень и очень увлечена им. Он такой серьезный; может, это и не редкость, но ни один из людей этого типа не интересовал меня настолько, чтобы познакомиться с ним поближе. Но, признаюсь, едва ли до этого быдошло, если бы вначале меня не привлекла его внешность. Я могла бы часами любоваться на его профиль. Он совершеннее любой камеи, вырезанной древним мастером.

– Значит ли это, – спросил Роджер с некоторым беспокойством, – что, если бы он был свободен и предложил тебе свою руку, ты могла бы согласиться?

– Могла бы. Я его очень уважаю, и это была бы приятная перемена после бедного Хамфри, на которого я не могла смотреть без презрения. Замок, куда мы с папой ездили с ним на несколько дней, когда у графини родился ребенок и по этому поводу устроили праздник, – этот замок ужасен. Там холодно, как в погребе, и сквозняки, как в амбаре; но было бы забавно привести его в жилой вид и попробовать, как я буду смотреться на таком фоне. Но, думаю, мы приезжали бы туда не чаще, чем раз в несколько лет, потому что я ни за что не брошу «Омуты», и тот, за кого я выйду замуж, должен будет прежде дать согласие позволять мне жить там, куда меня потянет в данный момент.

Роджер спросил, отводя глаза:

– Ты иногда делишься этими мечтами с графом?

– Иногда, – пробормотала она, потом рассмеялась. – Это весьма эффективная панацея, если нужно его отвлечь, когда он начинает докучать мне, требуя настойчивее обычного, чтобы я позволила ему лечь со мною.

– Ты совсем не думаешь о его несчастной жене?

Большие глаза Джорджины широко раскрылись.

– О его жене! А почему это я должна о ней думать? У меня много недостатков, но ты-то уж должен бы знать, что я никогда не стану разрушать счастливый брак. Но этот – самый холодной союз между двумя знатными домами, какой только можно вообразить. Ни у него, ни у нее ни разу не учащался пульс с того самого дня, как они впервые увидели друг друга.

– Это я знаю. Но, поощряя дона Диего, ты можешь навлечь на нее ужасную беду.

– Какая чепуха, дорогой! Неужели ты думаешь, что она все еще питает какие-то возвышенные мечты на его счет и я препятствую их осуществлению? В таком случае, прошу тебя, оставь такие мысли. Может, она и тихоня, и ханжа, с этой ее длинной физиономией. Но все же она хитрая кошечка, которая сумела утешиться по крайней мере с одним любовником.

Роджер быстро подавил невольный порыв категорически отрицать такое обвинение против Изабеллы и, стараясь как мог совладать со своим голосом, сказал:

– Какие у тебя причины для подобного предположения?

– Мой бедный дон Диего ничего не знает, – защебетала Джорджина с внезапным веселым блеском в глазах, – но нынешней зимой над ним все еще смеялся весь Неаполь. Говорят, там осенью один приезжий англичанин не устоял перед прелестями графини, а в это самое время дон Диего обратил свой взор на подружку известного игрока по имени Сара Гудар, но она запросила слишком высокую цену. Богатый английский милорд заплатил этой потаскушке, чтобы она развлекла дона Диего, а он тем временем мог бы на просторе насладиться его женой.

Глаза Роджера тоже зажглись лукавством, когда он пробормотал, встретившись взглядом с Джорджиной:

– Так, значит, красотка Сара все рассказала своим сплетникам! Ну а я могу показать тебе оборотную сторону медали. В прошлом ноябре в Неаполе был я. Рассказывают, в общем, верно, только я уговорил мадам Гудар участвовать в этом предприятии безо всякой платы; но я был тот самый англичанин.

Веселье Джорджины разом угасло.

– Роджер! – воскликнула она. – Не хочешь же ты сказать… не может быть, чтобы ты был влюблен в графиню! Невозможно поверить, чтобы этот унылый мешок костей с черными бровями и была та красавица испанка, о которой ты писал мне прошлым летом. Прошу тебя, скорее скажи, что ты не о ней хотел говорить со мной сегодня!

– Именно о ней; и, по-моему, ты к ней очень несправедлива, – натянуто ответил Роджер. – Если уж мы взялись критиковать вкусы друг друга, я откровенно скажу: меня изумляет, что ты отдала свое сердце этому дубоголовому болвану. Да, хуже того, – возможному убийце.

– Роджер! Что ты такое говоришь? Я, правда, была не права, что так пренебрежительно отозвалась о внешности твоей дамы; но ты, должно быть, помешался, если выдвигаешь такие обвинения против благородного джентльмена.

Выудив из внутреннего кармана письмо Изабеллы, полученное в Лондоне, Роджер протянул его Джорджине:

– Прошу тебя, прочти это. Именно по этой причине прежде всего я приехал в Испанию.

Джорджина внимательно прочитала письмо, затем сказала:

– Из этого письма я поняла, что ты просил ее бежать с тобой, когда вы были в Неаполе, и что она отказалась, потому что носила ребенка дона Диего. Это делает ей честь, но мне кажется, позже она пожалела о своем решении и…

– Продолжай, – сказал он.

– Ты не обидишься на то, что я скажу?

– Нет. Ты хорошо знаешь, что я никогда не обижусь всерьез на твои откровенные слова.

– Так вот, мне кажется, она пожалела о своем решении, но боялась, что за четыре месяца твой пыл мог остыть, придумала эту смехотворную историю с ядом как верное средство вернуть тебя, взывая к твоим рыцарским чувствам.

Роджер кивнул:

– Может быть, ты и права. А может быть, маленький Кетцаль неправильно понял что-то из того, что говорила ему его приятельница-колдунья. Возможно даже, что мальчик солгал, потому что, как мне известно, он очень невзлюбил дона Диего; но, насколько я его знаю, это маловероятно. Признаюсь, обнаружив, что ты – та самая англичанка, я и сам стал сомневаться. Но скажи мне вот что: ты когда-нибудь давала повод дону Диего полагать, что вышла бы за него замуж, если бы он был свободен?

– Никогда. Хотя он мог неправильно истолковать некоторые мои замечания о моем собственном будущем. Тебе давно известно мое честолюбие и как я девочкой поклялась, что стану герцогиней прежде, чем волосы мои станут седыми. После смерти Хамфри прошло уже два года, и в последнее время я чувствую, что не прочь снова выйти замуж. На этот раз мой муж должен быть по крайней мере графом и достаточно перспективным, чтобы я могла надеяться поднять его еще выше при помощи моих могущественных политических связей. Диего, естественно, недоволен, что, будучи вдовой, я не соглашаюсь исполнить его желание. Чтобы как-то обуздать его, я рассказала ему о своих честолюбивых замыслах и поклялась, что не лягу больше ни с одним мужчиной, пока снова не окажусь на брачном ложе. Возможно, на этом можно было бы построить такую историю, но я все-таки не могу в это поверить.

– У меня теперь тоже появились сомнения. Но ради Изабеллы я должен действовать так, как если бы считал, что она права, и принять все меры, чтобы ее страхи не осуществились.

– Так ты решительно чувствуешь себя обязанным бежать с нею?

– При всем, что нас связывает, я твердо решился.

– Ах, Роджер! Я хорошо знаю, на какие безумные поступки иногда толкает нас любовь. Но нет ли у тебя другого выхода? Подумай, милый! У этих католиков не бывает развода, а я очень сомневаюсь, чтобы ей удалось аннулировать свой брак. Она могла бежать с тобой из Неаполя и позже скрыть рождение ребенка. Но раз она родила его здесь, она не сможет утверждать, будто брака не было. Подумай о своем будущем. Такой человек, как ты, может подняться до любых высот; но что ожидает тебя, если ты будешь на всю жизнь прикован к женщине, на которой ты не женат?

– Я знаю это и примирился с судьбой. Нам придется жить очень скромно, может быть под чужим именем. Но мы любим друг друга и будем счастливы.

Джорджина вздохнула:

– Хотелось бы так думать. Но страсть – еще не все, даже если кроме нее есть согласие умов. У нее своего рода книжный ум, в ней нет ни капли юмора. А я так хорошо тебя знаю, Роджер, милый. Через год ты будешь отчаянно несчастен с женщиной, которая не сможет посмеяться вместе с тобой над разными глупостями, какие так смешат веселеньких дурочек вроде меня.

Вдруг Роджеру вспомнилась Аманда Годфри. Она тоже «веселенькая дурочка», которая всегда найдет, над чем посмеяться. Потом он вдруг понял, что подумал о ней из-за сказанных Джорджиной слов: «книжный ум». Аманда употребила это выражение, когда описывала ему свою кузину, которую ей не за что было любить. Помолчав, он ответил:

– Хотя я могу быть пристрастен в том, что касается Изабеллы, но, по-моему, ты к ней несправедлива. То, что она исключительно образованна для женщины, не может быть недостатком. Я согласен, она серьезна по натуре, но у нее есть чувство чести и очень приятный характер.

– Может быть, ты и прав. – Роскошные кольца на пальцах Джорджины засверкали, когда она беспомощно развела руками. – Я почти не знаю ее и потому не могу судить.

Роджер удивился:

– Но, как я понял, вы все вместе ехали из Неаполя и в пути должны были провести почти месяц в тесной компании?

– Тут ты ошибаешься. Мы с папой познакомились с ними в Неаполе, и дон Диего сразу стал ухаживать за мной. Разумеется, я встречала в обществе графиню, но общалась с ней не больше, чем с любой другой женой при подобных обстоятельствах. Когда дон Диего пригласил нас погостить у них в Испании, она формально присоединила и свое приглашение, но мы поехали разными путями. Папе хотелось посетить Гибралтар, так что мы приехали сюда с юга, тогда как они ехали более короткой дорогой, через Валенсию, и добрались до Мадрида на две недели раньше нас. Когда мы приехали, графиня уже удалилась в деревню, и дон Диего устроил нас в этом очаровательном павильоне, так что мы увидели ее снова только тогда, когда поехали с ним на праздник по случаю рождения наследника. Но расскажи же мне, Роджер, как начался ваш роман.

– Это случилось ровно год назад, в Фонтенбло… – начал он, а когда рассказ был окончен, они продолжали говорить о том о сем, в основном о событиях прошедшего года, и расстались только в три часа утра.

Уходил Роджер уже в полной уверенности, что, хотя Джорджина отнюдь не собиралась посвятить свое будущее дону Диего, все же она питала к нему более глубокие чувства, чем было ей свойственно. Ведь хотя ей очень хотелось вернуться домой, в «Омуты», из-за дона Диего она задержалась в Испании дольше, чем намеревалась, и все откладывала дату своего возвращения, не желая порывать с ним. Решительной Джорджине было несвойственно менять свои планы из-за любовных дел.

Джорджина, в свою очередь, была убеждена, что Роджер охвачен великой страстью к Изабелле и ничто не может заставить его отказаться от бегства с нею. Сожалея об этом из опасений за будущность Роджера, она по дружбе согласилась сделать все возможное, чтобы помочь ему, а возможностей у нее было немало. Первое же препятствие состояло в том, что Роджеру было весьма трудно встретиться с Изабеллой наедине для обсуждения плана побега. Джорджина согласилась привести ее на следующий день в павильон во время сиесты, чтобы влюбленные могли провести послеполуденное время вместе.

Поэтому Роджер под палящими лучами солнца снова приехал в мавританский домик и, к своему восторгу, застал там Изабеллу уже одну, в мощеном дворике.

Они обнялись с прежним пылом и несколько минут были не в состоянии вести связную беседу. Когда наконец они немного отдышались и сели на диван, который прошлой ночью почтила своим присутствием Джорджина, Изабелла сказала:

– Позволь мне сразу же признаться, что я ошибалась в леди Этередж. Теперь я убеждена, что у нее никогда не было никакого злого умысла, а сегодня утром она говорила со мной так мило, что милее и быть не может. Она откровенно призналась, что питает сердечную склонность к дону Диего, и сказала, что, поскольку я люблю тебя, она считает, ей незачем расставаться с доном Диего, пока она не надумает вернуться в Англию. Но она обещала помочь нам всем и позаботиться о том, чтобы сегодня нас здесь никто не побеспокоил до самого вечера.

– Я знал, что на нее можно положиться, – улыбнулся Роджер. – И сказать не могу, как я рад, что теперь ты поняла, какое она милое, доброе создание.

Изабелла кивнула:

– Прежде у меня не было случая понять это, ведь сегодня утром мы впервые остались вдвоем больше чем на несколько минут. Но хотя она невиновна и уверяет, что я ошибаюсь, я все-таки уверена, что мой муж собирается разделаться со мной ради нее.

– Милая, у тебя появились какие-то новые доказательства?

– Никаких, если не считать взглядов, полных смертельной ненависти, которые он на меня бросает, когда думает, что я не смотрю на него. Но Кетцаль рассказывал об этом так недвусмысленно. Сейчас он около павильона, сторожит на случай, если бы дону Диего пришло в голову нанести визит леди Этередж, хотя в такой час это маловероятно. Я позову мальчика, и ты сможешь сам расспросить его, если хочешь.

– Мне достаточно твоих слов. Я увезу тебя, как только закончу все приготовления. Но что нам делать до тех пор? Я рассчитывал, если понадобится, спрятать тебя в Мадриде, пока мы не сможем ехать, но Аранхуэс слишком мал, здесь не скроешься, а твой муж поднимет тревогу, как только ты исчезнешь из дому. Сможешь ли ты уберечься еще несколько дней?

– Полагаю, да. Я установила для себя строжайшую диету. Не думаю, что мрачные мысли дона Диего воплотятся в действие, пока леди Этередж не подтолкнет его к отчаянным поступкам, объявив о своем намерении вернуться домой.

– И все же я не перестану тревожиться за тебя, пока мы не тронемся в путь. Но как только мы окажемся в Англии, клянусь тебе, я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты была счастлива.

– У нас будет далеко не легкая жизниь, – прошептала она. – Диего – добрый католик, он имеет большое влияние на Церковь, так что, надеюсь, рано или поздно ему удастся расторгнуть брак. Но теперь, когда я родила ему ребенка, простейший способ аннулировать брак для него исключается.

– Не будем думать об этом. Самое главное – чтобы ты как можно скорее оказалась вне опасности. Скажи мне, по-твоему, необходимо взять с собой Кетцаля и Марию?

– Конечно, я бы этого хотела. Но все в твоих руках, любовь моя. Тебе решать, позволишь ли ты взять их.

– Мне бы очень не хотелось разлучать вас. Плохо уже и то, что тебе придется оставить свое дитя.

Она покачала головой:

– У меня еще не успела возникнуть материнская любовь к бедному малышу, он ведь появился на свет так недавно. Я не чувствую к нему настоящей нежности, потому что он – сын дона Диего, а не твой. Мои отец и мать приехали в замок к его рождению. Я знаю, моя мать будет преданно ухаживать за ним, если только Диего не пожелает, чтобы ребенка воспитывала одна из его сестер, а они обе очень добрые женщины.

– Это все-таки утешение, – согласился Роджер. – Будет трудно взять с собой Марию и Кетцаля, потому что нам предстоит долгий путь по скверным дорогам, пока мы не доберемся до какого-нибудь порта, и это меня беспокоит. Наше с тобой исчезновение невозможно будет скрыть дольше чем на несколько часов, а в таком маленьком городке, как Аранхуэс, очень скоро все узнают о случившемся. Нужна ли ты дону Диего или нет, он наверняка будет считать, что здесь задета его честь и что он обязательно должен пуститься в погоню. Боюсь, нас непременно настигнут, если только мы не уедем налегке, на самых быстрых лошадях.

– Любимый мой, ты совершенно прав. Сердце говорило мне, что ты приедешь за мной, и я думала об этом с тех самых пор, как отправила письмо.

– Так у тебя есть план? – спросил Роджер с интересом.

– Да. Нужно устроить так, чтобы моего мужа услали куда-нибудь по делу, и, как только он покинет Аранхуэс, для нас путь будет свободен.

– Отличная идея, но можешь ли ты ее осуществить? Как я понял, ты здесь всего четыре дня и едва ли у тебя есть знакомые при дворе.

– Я пробыла здесь две недели перед тем, как отправилась в замок рожать, и за это время у меня появился по крайней мере один могущественный друг. Я специально постаралась получше познакомиться с фаворитом королевы Мануэлем Годоем.

– Мне говорили, что он не принимает участия в делах государства и что всеми делами такого рода по-прежнему занимается граф Флорида-Бланка.

– В основном это верно, но все может измениться. – Изабелла наклонилась вперед, пристально глядя на Роджера. – Вот как обстоят сейчас дела. Шестнадцать лет назад Флорида-Бланка вытеснил моего отца с поста премьер-министра и возглавлял совет Карлоса Третьего до самой смерти покойного короля; но с тех пор, как началось новое царствование, положение его стало не таким прочным. Мой отец все долгое время, пока был послом в Париже, и после своей отставки возглавлял мощную оппозицию. А теперь они с Годоем заключили тайный союз с целью сместить графа Флорида-Бланка. – Она продолжала, изогнув губы в тонкой улыбке: – Я подумываю послать его во Францию. Их величества уже некоторое время планируют отправить туда специального посланника для консультации с Людовиком Шестнадцатым. Как члены его рода они, естественно, обеспокоены ослаблением его власти и стремятся сделать все, чтобы вдохнуть новые силы во французскую монархию. Флорида-Бланка утверждает, что наш посол, Фернануньес, уже и так делает все возможное. Но королева предпочла бы послать к нему в подкрепление одного из наших знатнейших дворян. Это поручение предлагали моему отцу, но он твердо намерен остаться здесь, чтобы воспользоваться малейшей оплошностью графа Флорида-Бланка. Но отец и Годой хотят, чтобы тот, кого отправят в Париж, был предан их интересам, а Диего как раз подходит по всем статьям. Я говорила о нем отцу. Он дал согласие, и три дня назад я предложила эту идею Мануэлю Го-дою. Он нашел ее великолепной и теперь настраивает королеву в пользу нашего плана.

Роджер посмотрел на нее с некоторой опаской:

– Но если они дадут это поручение дону Диего, разве ты, как его жена, не должна будешь сопровождать его?

– При обычных обстоятельствах так бы и было, но не теперь. Я совсем недавно родила и должна заботиться о младенце, это послужит отличным предлогом, чтобы мне остаться дома, по крайней мере на несколько недель. Я скажу, что присоединюсь к нему позже.

– А как смотрит на все это дон Диего?

– Он еще ничего не знает. Я просила Годоя пока молчать. Я сказала, что, если решение будет благоприятным, я хочу сама рассказать ему, потому что это большая честь и такая новость будет приятным сюрпризом. На самом же деле я не хотела, чтобы он узнал о наших планах прежде, чем королева примет решение, потому что боялась, как бы он не стал противиться, не желая расставаться с леди Этередж.

– По-твоему, получив назначение, он уедет без возражений?

– Если таков будет приказ короля, ему и в голову не придет оспаривать его. Испанский идальго не может даже помыслить отказаться выполнить поручение его величества. – При этих словах Изабелла улыбнулась довольно зловещей улыбкой, но тут же добавила уже менее уверенно: – Впрочем, пока еще ни на что нельзя рассчитывать. Все зависит от того, удастся ли Годою убедить ее величество, что Диего годится для этой задачи.

– Хотел бы я как-нибудь поспособствовать этому замечательному предприятию, – проговорил Роджер, задумчиво улыбаясь. – Сегодня вечером тебе, мне и дону Диего предстоит аудиенция у их величеств, когда я буду рассказывать о том, что пережил во Франции. Вполне возможно, что при этом зайдет речь и об отправке специального посланника в Париж.

Темные глаза Изабеллы засверкали.

– Ты прав. Вовремя сказанное слово – как раз то, что нужно, чтобы склонить королеву к решению. Если бы ты мог как-нибудь упомянуть в своем рассказе, с каким уважением король Людовик и Мадам Мария Антуанетта относятся к графу д’Аранде и с какой симпатией говорят о нем и обо мне! Заклинаю тебя твоей любовью ко мне, если представится такая возможность, не пренебрегай ею.

– Напротив, я ею воспользуюсь, – поспешил уверить ее Роджер. – Я просто восхищен тем, как ты, любимая, все это продумала и так искусно подготовила почву. Если бы твой хитрый план удался, мы были бы избавлены от многих треволнений. Примерно в середине мая ты могла бы объявить, что ребенок уже достаточно окреп и ты можешь последовать за своим мужем. Ты отправилась бы в путь с Марией, Кетцалем и полной каретой багажа. Я уехал бы за несколько дней до этого в другом направлении, чтобы никто из родичей дона Диего не мог заподозрить, что мой отъезд как-то связан с твоим. Потом мы с тобой встретились бы в заранее назначенном месте, добрались бы до Лиссабона и благополучно сели на корабль, прежде чем кто-нибудь догадается о нашем исчезновении. О, какое было бы счастье, если бы все устроилось так легко и просто!

Они дружно вздохнули, предвкушая столь удачное разрешение всех своих затруднений, и снова устремились друг другу в объятия.

Они все еще не могли разомкнуть объятий, когда, почти три часа спустя, в дверь тихонько постучали. Они не заметили, как пролетело время. Пришла Джорджина, предупредить, чтобы они больше не мешкали.

Когда через несколько минут она присоединилась к ним, Изабелла горячо поблагодарила ее за возможность свидания, и только тут Роджер узнал, как трудно было бы им осуществить свою интригу без Джорджины. Как выяснилось, поскольку Изабелле еще не было тридцати лет, хотя она и была замужем, испанский этикет требовал, чтобы у нее была дуэнья, и ей не позволялось выходить за ворота иначе как в сопровождении этого дракона.

Прежде чем уйти, Изабелла сказала Роджеру, что предложила мужу пригласить его сегодня к обеду, чтобы после втроем отправиться во дворец, так что в посольской вилле его должно ждать приглашение. Когда она ушла, Роджер и Джорджина сели поговорить, а через несколько минут к ним присоединился полковник Терсби.

У Джорджины не было секретов от любящего, снисходительного отца, и, зная, что и Роджеру нечего скрывать – по крайней мере, по части любовных дел, – она утром рассказала полковнику о задуманном побеге, чем весьма его опечалила. Он был Роджеру почти как второй отец и потому постарался отговорить его от союза, который наверняка погубит его будущее. Но за три часа, проведенных с Изабеллой, к Роджеру вернулись почти все прежние чувства к ней, а за три недели после получения ее письма он уже стал считать бесспорным фактом, что его жизнь теперь навеки связана с ее жизнью, чего бы это ему ни стоило.

В пять часов, одетый для придворного приема, Роджер явился в дом Сидония-и-Улоа, где обнаружил общество, состоящее только из хозяина и хозяйки, Джорджины, полковника Терсби и дуэньи Изабеллы. Дон Диего принял Роджера весьма учтиво, а тот старательно избегал малейшей фамильярности с Джорджиной, чтобы не возбуждать ревность графа. Более того, зная, что испанцы не позволяют своим женам даже танцевать менуэт с посторонним мужчиной, не испросив на то позволения, Роджер держался с Изабеллой в высшей степени церемонно и не заговаривал с нею, если только она сама не обращалась к нему с каким-нибудь вопросом.

Даже Джорджина в этой ледяной атмосфере вела себя необычно скованно, и обед прошел бы очень скучно, если бы не полковник Терсби. Он не подавал виду, что знает о бурных подводных течениях, скрывающихся за сдержанностью четверых из пяти его сотрапезников. С изяществом и непринужденностью светского человека, который полжизни провел в высшем обществе европейских столиц, он говорил на самые разнообразные темы, вовлекая в разговор то одного, то другого.

После обеда, когда все встали из-за стола, Джорджина спросила дона Диего, как продвигается его портрет. Он ответил, что Гойя, придворный художник, кажется, довольно способный малый и, вероятно, добьется неплохого сходства, но об этом пусть она судит сама. Он не пригласил никого больше смотреть картину, и, когда Джорджина взяла его под руку, Изабелла, тактично давая понять, что не намерена сопровождать их, обратила внимание Роджера на великолепную картину работы Веласкеса, висевшую над камином в столовой.

Краешком глаза Роджер заметил выражение лица дуэньи. Забавно было видеть, как она бросает возмущенные взгляды сначала в спину Джорджине, а потом в направлении Изабеллы. Очевидно, она была глубоко шокирована как бесстыдством гостьи, решившейся удалиться вдвоем с хозяином дома, так и неприличным поведением своей госпожи, лишившей гостью защиты. Он видел так ясно, словно череп старушки был сделан из стекла, ее взволнованные мысли о том, что, едва дон Диего окажется за дверями с Джорджиной, он тут же набросится на нее. Хорошо зная свою Джорджину, он не сомневался, что дону Диего достанется разве что несколько поцелуев, если только она не пожелает позволить ему нечто большее; но Роджер возблагодарил свою звезду за то, что ему не приходится жить в такой стране, как Испания, где мужчина и женщина не могут пройти вдвоем по коридору, чтобы их не заподозрили в самых безнравственных поступках.

Минут через десять беглецы уже вернулись в гостиную, и Роджер с удивлением увидел, что, в то время как Джорджина казалась совершенно спокойной, дон Диего не мог скрыть следов сильного волнения. Его красивое лицо стало совершенно серым, так что на нем гротескно выделялся нос, напоминающий клинок, а большие темные глаза увлажнились, словно в любую минуту по его бледным щекам могли покатиться слезы. Он был в таком состоянии, что не мог говорить, и только кивнул в ответ на напоминание полковника Терсби, что пора отправляться во дворец. Впрочем, Джорджина дала ему время взять себя в руки, оживленно расхваливая творение сеньора Гойи.

Когда дон Диего немного пришел в себя, он, Изабелла и Роджер пожелали остальным доброй ночи и спустились к ожидавшей их карете. Всю недолгую поездку до дворца дон Диего просидел в мрачном молчании, а Изабелла недоумевала, пытаясь понять, что это нашло на ее мужа; но Роджер только радовался, видя его внезапное глубокое уныние. Он был уверен, что это вызвано уловкой, которую они придумали с Джорджиной после ухода Изабеллы, и теперь молился, чтобы вторая половина задуманного им плана прошла с таким же успехом.

Приехав во дворец, они вначале отправились в апартаменты Мануэля Годоя. Молодой царедворец принял их с обычными церемонными комплиментами, затем провел через несколько сводчатых коридоров в приемный зал. Эта была квадратная комната, выкрашенная в белый и золотой цвета и увешанная гобеленами со сценами из жизни Иоанна Крестителя, но обставленная очень скудно. Здесь не было диванов, ларей или столиков с закусками у стен; только в центре стояли два высоких кресла с прямыми спинками, а перед ними – скамеечки для ног да против них полукругом были расставлены с дюжину низеньких, обитых тканью скамеечек. В креслах восседали король Карлос и королева Мария Луиза, за ними стояли соответственно двое придворных и две дамы, а на ближайших к ним скамеечках сидели двое королевских детей.

После церемонии приветствия супруги Сидония-и-Улоа, достаточно знатные, чтобы удостоиться «табурета», как называли здесь скамеечки, сели на две из них, но Роджеру не предложили сесть, и во все время аудиенции он оставался стоять так же, как и Мануэль Годой, который, хотя ему было суждено впоследствии стать отцом и дедом королей и королев, пока считался человеком слишком низкого звания, чтобы давать отдых ногам в присутствии суверенов.

Роджеру это разделение людей в зависимости от знатности рождения не показалось странным. Ему несколько раз случалось получить разрешение сидеть во время неофициальной беседы с коронованными особами, но Испанский двор славился строгим этикетом, да и в Англии подобные различия все еще соблюдались. Он вспомнил, как однажды в Холвуд-Хаус мистер Питт упомянул о том, что во время официальных встреч король Георг II всегда принимал его стоя, потому что монарх был слишком учтив, чтобы сидеть, пока его премьер-министр стоит, но все же не решался предложить министру, происходившему из простого сословия, присесть. Был даже один случай, когда, несмотря на то, что король в то время был серьезно болен, они вдвоем четыре часа подряд обсуждали различные вопросы и все это время стояли по разные стороны стола.

Король Карлос, с жирным лицом и крючковатым носом, начал разговор по-французски – так как Роджер знал по-испански всего несколько слов – вопросом о здоровье своих кузена и кузины, их величеств короля и королевы Франции. Роджер ответил, что, когда он в последний раз их видел, два месяца тому назад, они были очень обеспокоены, но в остальном находились в добром здравии. Он добавил, что король Людовик стал практически пленником в Тюильри и очень страдает без охоты, но занимается физическими упражнениями, орудуя слесарными инструментами, а также посвящает много времени другому своему хобби – изготовлению часов.

Затем беседой завладела королева Мария Луиза и целых полтора часа забрасывала Роджера десятками вопросов.

Среди прочего она спросила, встречался ли он с испанским послом, так что ему представилась возможность, не слишком преуменьшая достоинства графа Фернануньеса, рассказать, что при Французском дворе все еще высоко ценят графа д’Аранду и его семью. Но большинство вопросов касались новых полномочий, присвоенных Национальным собранием, и происходивших во Франции вспышек насилия.

Король и королева Испании были неописуемо потрясены рассказом Роджера о нападении на Версаль и о последовавших за этим событиях. Хотя они получили из различных источников множество письменных донесений об этих происшествиях, но еще не слышали рассказа очевидца и не представляли себе, каким унижениям подверглось королевское семейство Франции.

Когда королева уже не могла больше придумать ни одного вопроса, она обратила свои глазки-бусинки на короля и что-то сказала ему по-испански.

До этой минуты дон Диего, видимо занятый своими мрачными мыслями, почти не обращал внимания на происходящее, но Роджер увидел, что при словах королевы он вздрогнул.

Помолчав немного, туповатый король кивнул и ответил все еще по-французски:

– Да, обязательно нужно отправить туда специального посланника, хотя бы для того, чтобы выразить наше сочувствие. Он мог бы в то же самое время поторопить их с тем, другим делом.

Неожиданно дон Диего вскочил на ноги, преклонил колено перед королем и королевой и с бешеной скоростью начал что-то говорить по-испански.

Роджер глянул на Изабеллу: ее лицо пылало, глаза взволнованно блестели. Он посмотрел на Годоя: красиво очерченные губы фаворита изогнулись в довольной улыбке. Тогда Роджер понял, что задуманный сегодня днем ими с Джорджиной план действует.

В мольбах дона Диего он уловил слово «Неаполи», затем несколько раз повторенное «д’Аранда», и легко мог представить в общих чертах, что говорил граф: «Поскольку я жил в Неаполе с самого начала царствования вашего величества, у меня пока не было возможности послужить вам. Умоляю вас позволить мне проявить свою преданность в качестве вашего посланника в Париже, где я, будучи зятем графа д’Аранды, смогу использовать тот престиж, который там все еще имеет его имя».

Королева что-то сказала королю; тяжеловесный монарх кивнул; дон Диего с восторженным воплем вскочил на ноги и стал целовать руки королю и королеве; Изабелла присоединилась к его изъявлениям благодарности, бросившись к ногам королевы, которая ласково потрепала ее по голове. Двое инфантов, Годой и придворные господа и дамы издавали радостные восклицания и поздравляли дона Диего.

Эта сценка открыла Роджеру, что и испанцы иногда бурно выражают свои чувства; но скоро все кончилось, и, стыдясь столь несдержанного поведения, они вновь приняли церемонный вид и в таком духе завершили аудиенцию. Только Годой по-прежнему не сдерживал ликования и, проводив посетителей из приемного зала, настоял, чтобы перед возвращением домой они выпили с ним бокал вина за успех доверенной графу миссии.

В его апартаментах им подали прекрасной старой малаги. Был провозглашен тост, а когда все выпили, красивый фаворит любезно попросил у Роджера позволения несколько минут поговорить с доном Диего по-испански. Роджер охотно дал согласие, так как при этом у него появилась возможность предложить руку Изабелле и увести ее в дальний конец комнаты, якобы полюбоваться великолепной коллекцией шпаг для боя быков, развешанных на стене.

Пока они стояли, разглядывая прекрасный орнамент на клинках голубой толедской стали, она прошептала прерывающимся голосом:

– Какая удивительная удача, любимый! Я не могла и надеяться, что он сам попросит об этом назначении. Но я не могу представить, почему он хочет ехать в Париж.

– А я могу, – шепнул в ответ Роджер. – Этим мы обязаны леди Этередж. Она намеревалась еще побыть здесь, а собравшись наконец с силами, чтобы расстаться с ним, вернулась бы в Англию. Но ради меня она согласилась вместо этого сказать ему, что по пути домой собирается провести какое-то время в Париже и что она решила выехать на следующей неделе. Она сказала ему об этом после обеда, и потому он был в таком волнении, а все последующее было результатом ее слов.

Изабелла крепко сжала его локоть:

– О Роже, какой блестящий ход ты придумал! И как я благодарна ей!

– Но мы очень рискуем, – серьезно предостерег ее Роджер. – Пока у дона Диего было время, он мог откладывать свое ужасное решение и не покушаться на твою жизнь. Но предстоящий отъезд заставит его ускорить события. Он должен будет либо отказаться от своих страшных мыслей и уехать в Париж все еще несвободным, либо попытаться при помощи яда обрести свободу до отъезда. Ты могла бы все-таки ускользнуть сегодня ночью, а я бы встретил тебя и проводил в какое-нибудь потайное место; в противном же случае, прошу тебя, не ослабляй бдительность ни на мгновение.

Она слегка побледнела, но ее тихий голос был тверд:

– Ты прав. Только теперь опасность приблизилась ко мне вплотную. Но уехать из дому раньше времени – значит лишиться всех преимуществ, которые мы завоевали. Ссылаясь на здоровье, я буду пить только воду и придерживаться еще более строгой диеты.

Несколько минут спустя они уже были в карете, на обратном пути к посольской вилле, где Роджер должен был сойти. Не успели они проехать и пятидесяти ярдов, как дон Диего сказал жене:

– Сеньор Годой сообщил мне, что эта миссия обсуждалась уже некоторое время, так что ее величество желает, чтобы я ехал безотлагательно. Мы выезжаем на той неделе, так что вам стоит начать завтра же готовиться к отъезду.

Роджер был восхищен тем, что Изабелле удалось ответить ровным голосом:

– Если таково ваше желание, я могу только повиноваться. Но подумали ли вы о ребенке? Ему еще нет и месяца, и мы не можем в столь нежном возрасте подвергать его всем превратностям подобного путешествия. Я должна сама ухаживать за ним еще по крайней мере месяц. Может быть, лучше я останусь с ним до середины мая, а потом последую за вами в Париж?

На какое-то мгновение дон Диего умолк. Роджер и Изабелла едва осмеливались дышать. Для них теперь все зависело от его решения, и оба знали, что, если муж ответит ей отказом, она не сможет ослушаться.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем дон Диего сказал:

– Полагаю, вы правы, сударыня. Вам лучше остаться здесь, с нашим сыном, еще на месяц или около того.

Выйдя из экипажа возле виллы, Роджер выждал полчаса, чтобы быть уверенным, что путь свободен, и пошел к Джорджине и полковнику в их мавританский павильон.

Когда он рассказал, что план сработал идеально, они оба выразили свою радость, но Джорджина была далеко не в обычном для нее хорошем расположении духа.

– Черт бы тебя взял, Роджер! – воскликнула она вскоре. – Париж – последнее место на земле, куда я хотела бы поехать теперь, когда там все в руках этих гнусных революционеров. А из-за тебя мне придется туда тащиться.

– Я тем сильнее благодарен, потому что знаю, как тебе этого не хочется, – мягко сказал он. – Но ты несколько раз говорила, что пока не расположена порывать с доном Диего, а теперь ты сможешь путешествовать вместе с ним по направлению к дому и пробыть в Париже сколько пожелаешь.

– Но теперь весна, и я хочу в «Омуты», – буркнула она, надув губы.

Роджер улыбнулся:

– Ты вечно гоняешься за двумя зайцами; но ты же не можешь вернуться в «Омуты» и в то же время сохранить своего дона Диего. Вчера ты говорила мне, что предпочитаешь еще остаться здесь, чем отказаться от него.

– Действительно, говорила. Проклятый, он меня чем-то приворожил. Но я думаю, что к концу месяца как-нибудь избавлюсь от этого наваждения. Ты же знаешь, я всегда плыву по течению, пока какой-нибудь случай не заставит меня внезапно принять решение. Пока мы с папой были здесь, мы могли в любой момент уехать и через Лиссабон за месяц добраться до дому. А теперь нам понадобится намного больше времени, чтобы доехать в Париж. Мне еще повезет, если я увижу «Омуты» до конца июня.

– Ну, ну, дорогая, – спокойно сказал полковник Терсби. – Непохоже на тебя ворчать из-за того, что ты изменила планы своих развлечений, чтобы помочь в беде такому старому другу, как Роджер.

– Верно, – сказала она, неожиданно улыбнувшись. – Боюсь, я веду себя как ребенок. Роджер, милый, пожалуйста, прости меня.

– Мне нечего прощать. – Он взял ее руку и поцеловал. – Я невыразимо благодарен тебе за все, что ты для меня сделала и еще сделаешь.

Они договорились, что Джорджина опять устроит так, чтобы Изабелла пришла на следующий день в павильон. Затем Роджер распрощался.

Занимаясь последние тридцать часов своими личными делами, он ни в коей мере не упускал из виду проблемы мистера Питта. На другой день, по утреннему холодку, он отправился во дворец и посетил кабальеро Эредиа.

Испанец выразил вежливое удивление при втором его визите по прошествии всего лишь двух дней, но Роджер еще раз подчеркнул, что дело, по которому он прибыл в Испанию, очень срочное, и спросил, когда можно будет получить аудиенцию у графа Флорида-Бланка.

– Боюсь, сударь, вы не учли, что внимания премьер-министра требует множество срочных дел, – добродушно ответил кабальеро. – А в настоящий момент его превосходительство как раз особенно занят. Не сомневаюсь, он найдет время принять вас в ближайшие дни, в крайнем случае на той неделе. Может быть, пока что вы позволите мне показать вам нашу прекрасную Испанию? Вы уже побывали в Толедо?

Роджеру пришлось признаться, что еще не успел. Хотя ему страшно не хотелось уезжать из Аранхуэса хотя бы на одну ночь, но, когда дипломат предложил свозить его туда, он никак не мог отказаться. Они договорились, что кабальеро заедет за ним на следующее утро в карете, в среду они переночуют в Толедо и утром в четверг вернутся назад.

Возвращаясь домой по тенистым улицам, Роджер решил, что, хотя учтивость требует принять это первое приглашение, совсем не обязательно позволять Эредиа и дальше тянуть время при помощи подобных экскурсий. Прежде чем уйти, он еще раз настойчиво повторил свою просьбу как можно скорее устроить ему аудиенцию у премьер-министра. Если до конца недели этого не произойдет, он начнет каждый день торопить сеньора Эредиа и превратит его жизнь в сущий кошмар.

От Роджера не ускользнули слова короля Карлоса: «Он мог бы в то же самое время поторопить их с тем, другим делом», – сказанные по поводу отправки посланника к королю и королеве Франции с выражениями соболезнования. Он был уверен, что «то, другое дело» состояло в том, чтобы добиться от французов твердого обещания выполнять Семейный договор Бурбонов, если Испания начнет с Англией войну из-за залива Нутка. Он понимал, что приезд персонального представителя мистера Питта должен был немало взволновать Испанский двор, хотя они и не подавали виду. Роджер догадывался, что именно поэтому дона Диего так спешно отправляют во Францию, предупредив об отъезде всего за неделю и не оставив ему времени толком собраться.

Встретившись днем с Изабеллой, Роджер получил от нее сильно взволновавшее его подтверждение этих предположений. В одиннадцать часов утра ее мужу принесли приказ явиться вечером за указаниями к графу Флорида-Бланка. Далее в записке говорилось, что дон Диего должен быть готов выехать из Аранхуэса не позднее утра четверга, а основная часть багажа должна следовать за ним, так как ему надлежит мчаться в Париж, не теряя ни минуты.

Роджер не сомневался, что вся эта не свойственная испанцам спешка была непосредственным результатом его визита к Эредиа часа за два до того, как дон Диего получил приказ; эта мысль привела его в восторг. В сущности, Роджер, как и Джорджина, далеко не был убежден, что муж Изабеллы когда-либо намеревался отравить ее, но одна лишь такая возможность заставляла его беспрестанно тревожиться. Если дон Диего должен раньше отправиться в путь, значит, у него останется меньше чем два дня, чтобы совершить злодейство.

На три блаженных часа они заставили себя забыть об опасности. Расстались они, страшно взволнованные мыслью, что, хотя из-за поездки Роджера в Толедо им придется как-то пережить ужасную среду, к полудню четверга дон Диего уже уедет. Им больше не понадобится Джорджина, чтобы прикрывать их встречи. Роджеру будет достаточно проскользнуть в ворота, и они смогут почти безо всякого риска встречаться в павильоне, и, когда это случится в следующий раз, через каких-нибудь сорок восемь часов, Изабелла уже будет в безопасности.

Мистер Мерри, устроив Роджера на вилле, вернулся накануне в Мадрид, сославшись на обязанности консула, требующие его присутствия в столице, так что в тот вечер Роджер обедал в одиночестве. После еды он никак не мог прогнать мысли о яде и очень скверно провел четыре часа, пока не стемнело настолько, чтобы он мог вернуться в мавританский павильон, не рискуя столкнуться с доном Диего.

Он нашел Джорджину в гораздо лучшем настроении. Рано утром к ней пришел дон Диего, с восторгом рассказал, что его посылают в Париж, и умолял ее и ее отца ехать вместе с ним. Через несколько часов после этого он сообщил им, что уезжает рано утром в четверг, и просил предоставить ему все заботы о каретах, провизии и походной кухне. Ее нежелание ехать в Париж заметно уменьшилось, когда выяснилось, что можно будет отправиться в путь намного раньше, чем ожидалось, и что дон Диего намеревается путешествовать с такой скоростью, чтобы добраться туда за месяц. Теперь она могла поспеть в «Омуты» еще до конца мая.

Получалось, что они уедут прежде, чем Роджер вернется из Толедо, так что сегодня ему представлялась последняя возможность рассказать им о своих планах. Полковник Терсби с обычной для него добротой предложил Роджеру, когда они с Изабеллой доберутся до Лондона, поселиться в его доме на Бедфорд-сквер, пока не будет найдено постоянного жилья, а Джорджина сказала, что «Омуты» всегда будут в их распоряжении. Но вдруг, когда Роджер уже собирался уходить, она встала прямо перед ним со словами:

– И все-таки я не могу поверить в коварные замыслы с ядом. Скажи мне, Роджер, ты можешь дать слово, что, если бы не известие об этом, случись у тебя раньше возможность возобновить роман с графиней, ты бы так же стремился бежать с нею, как только она разрешится от бремени?

Роджер никогда в жизни не лгал Джорджине, не смог солгать и теперь.

– Нет, – тихо ответил он. – Боюсь, я не могу поклясться в этом. Уехав из Неаполя, я решил, что эта глава моей книги жизни закрыта. Но я очень привязан к Изабелле и верю, что мы будемсчастливы. Как бы то ни было, теперь затронута моя честь, и ничто не заставит меня отступить.

Джорджине больше нечего было сказать, и она отпустила его. Но как только он скрылся за дверью, она разрыдалась при мысли о том, какие трудности он готовит себе на будущее, а ее мудрый, любящий отец не знал, что сказать ей в утешение, когда она всхлипывала снова и снова:

– Это трагедия, просто трагедия! Я отдала бы десять лет жизни, только бы этого не случилось.

Роджер плохо спал, тревожась за Изабеллу. Когда кабальеро Эредиа заехал за ним в восемь часов, он отправился в путь, так и не узнав, использовал ли дон Диего свою последнюю ночь в Аранхуэсе для попытки убийства.

День был погожий, поездка оказалась очень приятной, потому что дорога все тридцать миль, которые им предстояло проехать, шла вдоль берега Тахо, а изгибы реки разнообразили довольно плоский ландшафт. Если бы Роджер так не беспокоился за Изабеллу, один только вид на древнюю испанскую столицу вознаградил бы его за эту поездку. Город был расположен на крутой гранитной скале, подножие которой с трех сторон омывала река, а башни, бастионы и шпили, поднимаясь все выше и выше в синее небо, производили впечатление сказочности.

После сиесты они посетили собор и среди его сокровищ увидели образ Святой Девы, увешанный жемчугами и драгоценностями на многие миллионы дублонов, который в праздничные дни носили по улицам; но Роджера больше заинтересовали странные картины Эль-Греко, зеленоватые, с искаженными пропорциями, висевшие в часовнях церквей поменьше. Его очаровала и необычайная тишина, царившая в этом большом городе, потому что мощенные булыжником улочки со старинными зданиями в мавританском стиле были такими крутыми и узкими, что по ним не могла проехать повозка. Вечером они побывали в крепости-дворце Алькасар, губернатор которой угостил их обедом и устроил на ночь.

В четверг утром они спозаранку отправились в обратный путь и вернулись в Аранхуэс к полудню. При обычных обстоятельствах Роджер был бы в восторге от экскурсии, и он, как мог, благодарил Эредиа, но постарался отделаться от него при первой возможности и поспешил к дому Си-дония-и-Улоа.

Раньше, приходя в павильон, он никого не встречал поблизости в час сиесты, а если бы это случилось, он мог сказать, что пришел навестить своего соотечественника, полковника Терсби. Теперь у него уже не было такого оправдания, и он немного беспокоился, будет ли ему по-прежнему везти. Но эта тревога меркла рядом с мучительным нетерпением убедиться, что Изабелла невредима и благополучно пережила последние два дня перед отъездом своего мужа из Аранхуэса.

Торопливо шагая по аллее, он увидел у ворот Кетцаля. Его охватили ужасные предчувствия. Изабелла ли поручила мальчику караулить у ворот, чтобы предупредить Роджера, что в поместье кто-то есть, или же он сам, зная, что она ожидала своего возлюбленного, пришел сообщить какие-то ужасные новости?

В следующий миг Кетцаль заметил Роджера и побежал к нему навстречу. Роджер не виделся с ним ни в Неаполе, ни в Аранхуэсе, так что с их последней встречи прошло более десяти месяцев. Мальчик заметно вырос и, по-видимому, многому научился: не добежав до Роджера ярдов двадцати, он заговорил по-французски, хотя и с сильным акцетом, но его вполне можно было понять.

– Господин шевалье! Карета ждет. Мы должны забрать ваши вещи и скорее ехать в Мадрид.

– В Мадрид! – как эхо, откликнулся Роджер. – Почему, во имя Неба?

– Они там поужинают и отдохнут перед тем, как двинутся дальше. Если мы поедем сразу же, сможем к вечеру догнать их. Госпожа говорила, вы можете сказать им, что вам вдруг пришло в голову добраться до Парижа вместе с вашими английскими друзьями.

– Что за чертовщину ты болтаешь? – закричал Роджер. – Я не собираюсь ехать в Париж. Я не мог бы, если бы даже хотел, потому что у меня здесь важные дела. Скажи мне сейчас же…

– Но вы должны! Должны! – перебил его мальчик. – Разве вы приехали в Испанию не затем, чтобы спасти мою госпожу?

– Да, конечно!

– Тогда как вы можете позволить другим делам задерживать вас?

Черные глаза Кетцаля гневно засверкали. Роджер, все еще не понимая, что скрывается за его взволнованными речами, нетерпеливо воскликнул:

– Смерть Христова! Говори толком. Твоя госпожа жива и здорова?

– Разве иначе я был бы здесь?

– Благодарение Господу! Так веди меня к ней.

– Разве не об этом я умоляю вас? Карета ждет.

– Что! Ты хочешь сказать, она уехала в Мадрид?

– Разве я не сказал вам об этом, сударь?

– Нет, не сказал! Но почему? Зачем она поехала? Она решила проводить их до столицы?

– Все из-за королевы, сударь. Вчера ее величество узнала, что моя госпожа решила остаться здесь с ребенком. Она очень рассердилась. Она сказала, что имя Сидония-и-Улоа в Париже не значит ничего, а имя д’Аранда – все. Что не дон Диего, а моя госпожа была подругой Мадам Марии Антуанетты и потому сможет уговорить ее дать свою поддержку Испании. Вчера вечером пришел строгий приказ королевы, и потому моя госпожа все еще с тем дьяволом, который хочет ее убить, и они едут в Париж.

Глава 24 Исход дипломатической миссии

Роджер стоял, пораженный ужасом, в тоске уставившись на молодого смуглокожего ацтекского принца в расшитых одеждах, с ярким головным убором из перьев. Хитрый план, который они измыслили с Изабеллой, чтобы отправить дона Диего в Париж, обернулся против них же. Они перехитрили самих себя и теперь погибли, подорвавшись на собственной мине, или, по крайней мере, взрывной волной их разбросало в разные стороны. Более непоправимо их могла разлучить только смерть или тюрьма.

– Чего вы ждете, сударь? – Маленький индеец нетерпеливо дергал его за рукав. – Дорог каждый миг!

– Я уже сказал тебе, – пробормотал Роджер, стряхнув его руку. – Я не могу ехать в Париж.

– Не можете ехать в Париж? – в изумлении повторил Кетцаль. – Значит, вы покинете мою госпожу?

Роджер прикусил губу, потом воскликнул:

– Богу известно, что я не хочу этого! Но мне нельзя уезжать из Аранхуэса. У меня здесь есть дело, которое никто не сможет выполнить за меня.

В глазах мальчика вспыхнула ненависть.

– Дело! – выкрикнул он. – Какое дело может сравниться с моей госпожой? Я думал, вы любите ее. А вы готовы позволить этому дьяволу отравить ее, лишь бы не пожертвовать какими-то своими интересами.

Полуденное солнце обжигало их. Роджер вытащил носовой платок, вытер вспотевшее лицо, потом сказал твердо:

– Слушай, Кетцаль. Я клянусь тебе, что предан твоей госпоже не меньше тебя. Но кроме того, что называют любовью, есть еще такая вещь, которая называется долгом. Иногда они противоречат друг другу. Сейчас мой долг – оставаться здесь. А твой – как можно скорее догнать графиню и постараться защитить ее, чем сможешь, по дороге в Париж. Прошу тебя, скажи ей, что мои дела не займут много времени и когда они будут закончены, я в ту же секунду последую за нею. И что я люблю ее больше всего на свете. Ты сделаешь это для меня?

Очевидное волнение и серьезность Роджера произвели впечатление на мальчика. Он кивнул:

– Пусть будет так. Я передам ей все.

Не говоря больше ни слова, он повернулся и побежал обратно, к воротам. Роджер, потрясенный до глубины души, медленно зашагал прочь. Он не прошел и пятидесяти шагов, когда карета, с которой Кетцаль дожидался его, чтобы ехать в Мадрид, вылетела из ворот и промчалась мимо Роджера галопом, окутав его клубами пыли.

Глядя, как карета исчезает вдали, Роджер терялся в хаосе мыслей. Изабелла не представляет себе всей важности порученной ему миссии, что она подумает о нем? Когда он сможет последовать за ней? Он не может заставить графа Флорида-Бланка немедленно дать ему аудиенцию. Скорее всего, он еще по крайней мере неделю не сможет выбраться из Аранхуэса. А дон Диего намерен ехать быстро. Он догонит их только на полпути к Парижу или еще дальше.

Да о чем это он думает? Даже повидавшись с графом Флорида-Бланка, он не сможет ехать в Париж. Он будет по-прежнему связан своим поручением. Мистер Питт с нетерпением ожидает известий о решении, форсировать которое и должен Роджер. Станет ли результатом мир или война, он обязан без малейшего промедления вернуться в Лондон. Потрясенный отъездом Изабеллы, он обещал последовать за нею, но, сделав это, он нарушит обещание, данное министру.

Еще он сказал Кетцалю, что любит ее больше всего на свете. Правда ли это? Если бы это была правда, он сейчас мчался бы вместе с Кетцалем в Мадрид. Грозящая ей смертельная опасность должна была бы значить для него больше, чем даже поручение мистера Питта. Но так ли это? Если бы дон Диего действительно хотел отравить ее, он, конечно, сделал бы это до отъезда, чтобы по дороге попросить руки Джорджины.

Если бы их план удался, все было бы так просто! Они подождали бы в Аранхуэсе ответа графа Флорида-Бланка, потом поехали прямо в Лондон. А теперь! Что же делать? Что можно сделать? Только надеяться и молиться, чтобы бедняжка Изабелла пережила путешествие в Париж. Тогда можно было бы предполагать, что ее страхи не имеют под собой основания. Закончив работу, он поедет в Париж, а бежать с нею оттуда можно без особого труда. Но что, если она не доедет до Парижа? Он вызовет дона Диего на дуэль и приложит все силы, чтобы убить его. Но этим не вернешь Изабеллу. Переживет ли он ее потерю? Да. Однажды она уже умерла для него, и он справился с этим, значит, справится и еще раз. Но мысль о том, что она умрет в мучениях, была невыносима.

Страх за Изабеллу, душераздирающие мысли о том, что она решит, будто он бессердечно покинул ее, дикое отчаяние не отпускали Роджера остаток дня и большую часть ночи. Но в пятницу утром он снова взял себя в руки.

Он начал видеть другую сторону дела. Судьба играла совершенно необычайную роль во всех взлетах и падениях его с Изабеллой любовной истории, и теперь слепая богиня снова встала между ними. Может быть, им все-таки не судьба быть вместе. Во время долгого пути в Париж Изабелла не сможет соблюдать такую же осторожность, как дома, и у дона Диего будет немало случаев подложить яд ей в еду. Следовательно, если она переживет путешествие, можно будет считать доказанным, что Джорджина была права и что муж Изабеллы не собирается ее убивать.

Вдруг Роджеру пришло в голову, что в этом случае он больше не будет обязан бежать с ней. Она отказалась уехать с ним из Неаполя, когда его страсть была в самом разгаре; и, хотя эта страсть уже остыла, он немедленно откликнулся, когда она позвала его на помощь. Он не виноват, что бегство не удалось. Итак, поскольку в Испанию его привела лишь грозившая ей опасность, если выяснится, что никакой опасности не было, почему он должен мчаться сломя голову в Париж и снова пытаться связать с нею свою жизнь?

Он остался глух ко всем доводам Джорджины и ее отца, убеждавших его отказаться от планов побега с Изабеллой, но теперь стал склоняться к мысли, что следовало бы серьезно прислушаться к ним. В сущности, он с самого начала понимал, что жизнь с нею в Англии вне брака будет состоять из беспрестанной борьбы с трудностями и огорчениями. Он готов был заплатить эту цену, но в последний момент судьба сжалилась над ним. Похоже, она все-таки готовит ему более счастливое будущее.

И все же, понимая, что это нелогично, он не мог избавиться от чувства вины по отношению к Изабелле. Тревога за нее по-прежнему терзала Роджера с такой силой, что, не зная другого способа освободиться от мрачных мыслей, он решил полностью сосредоточиться на работе. Поэтому с утра пораньше он отправился во дворец и навестил сеньора Эредиа.

Снова увидев его так скоро, кабальеро выразил удовольствие, но и легкое недоумение, сказав, что со времени возвращения из Толедо не имел случая обсудить дело Роджера с премьер-министром, но надеется что-нибудь сделать для него к воскресенью.

В воскресенье сеньор Эредиа был, как всегда, учтив и весьма любезен, но по-прежнему не мог назначить определенной даты аудиенции. Он намекнул, что, пока граф Флорида-Бланка занимается другими срочными делами, Роджер мог бы с пользой провести несколько дней в Мадриде, и предложил познакомить его со столицей.

Роджер вежливо отклонил это приглашение и холодно прибавил:

– Я крайне удивлен, сеньор кабальеро, что его превосходительство премьер-министр, по-видимому, не придает никакого значения тому, что премьер-министр его британского величества направил к нему своего персонального агента. Мой господин хотел разрешить проблемы между нашими странами в духе дружбы, но вот я пробыл здесь уже неделю, а ваш господин до сих пор не нашел времени выслушать меня. Если его превосходительство и впредь будет так занят, что не сможет принять меня в течение ближайших трех дней, я буду вынужден заключить, что причина – в его нежелании пойти мне навстречу. Очевидно, в этом случае мой долг немедленно вернуться в Англию и доложить об отношении его превосходительства к моей миссии.

При этих словах кабальеро изобразил большую обиду и сделал вид, будто считает поведение Роджера весьма неразумным. Но он еще раз пообещал сделать все, что сможет, и на следующий день ультиматум принес желанные плоды: Роджер получил письмо с сообщением, что премьер-министр примет его в четверг, двадцать второго апреля, в четыре часа дня.

Эредиа официально представил Роджера, склонившегося в поклоне перед пожилым человеком с приятными глазами и утомленным лицом, изборожденным морщинами. Граф Флорида-Бланка встретил гостя весьма учтиво, но принял его стоя и не пригласил присесть, напомнив тем самым Роджеру встречи короля Георга III с мистером Питтом.

Роджер вручил ему письмо, сказав, что мистер Питт удивлен тем, что не получил ответа на свое послание от двадцать шестого февраля, и продолжил:

– Правительство его британского величества стремится сохранять самые дружеские отношения с правительством его католического величества, но ваше превосходительство не может не понять, что бесцеремонные действия испанских кораблей в июле прошлого года в заливе Нутка отнюдь не способствуют поддержанию столь желательного положения дел, а так как правительство его католического величества медлит возместить причиненный Британии ущерб, мой господин имеет все основания заподозрить, что они и не намерены этого делать.

– Ну что вы, сударь! – запротестовал граф. – Это слишком далеко идущие предположения.

– Как еще можно истолковать столь длительное молчание вашего правительства, сэр? – осведомился Роджер.

– Мы ищем пути и средства, которые, как мы надеемся, помогут нам достичь удовлетворительного решения проблемы.

Роджер поклонился:

– Ваше превосходительство, я счастлив это слышать. В таком случае мой приезд, надеюсь, может оказаться полезным, так как я уполномочен сообщить вам, на каких условиях правительство его британского величества…

– Условия?! – воскликнул испанец надменно. – Прошу вас, сударь, будьте любезны взять назад столь оскорбительное выражение.

– Если вашему превосходительству угодно, назовем это основой соглашения. Первым пунктом какого бы то ни было договора между нашими странами должно стать признание Испанией того факта, что все Тихоокеанское побережье Северной Америки к северу от сорок пятой параллели и вплоть до Аляски, вкупе с землями в глубь материка к востоку, до реки Святого Лаврентия, входит в состав владений его британского величества.

Граф Флорида-Бланка в изумлении устремил на Роджера гневный взгляд:

– Да вы шутите, сударь! Это просто смешно!

– Я говорю абсолютно серьезно, ваше превосходительство, – отвечал Роджер твердо, – и мне даны указания сообщить вам, что только на этой основе правительство его британского величества станет вообще обсуждать возможность мирного урегулирования данного вопроса.

– Возможность мирного урегулирования! Что это вы такое говорите? Не хотите же вы сказать, что Британия в этом вопросе пойдет на крайние меры?

Роджер снова поклонился:

– Я не выполнил бы свой долг, если бы оставил ваше превосходительство под впечатлением, что данный вопрос есть нечто меньшее, нежели вопрос войны и мира.

Было видно невооруженным глазом, как премьер-министр Испании содрогнулся от подобной прямоты. Он угадал в посланном к нему красивом молодом человеке предвестника новой, пугающей эпохи. Он привык к дипломатам старого стиля, которые были бы вполне счастливы и довольны поразвлечься с мадридскими дамами месяц-другой, прежде чем с большой неохотой самым туманным образом намекнули бы на возможность военных действий. Помолчав немного, он сказал:

– Это чрезвычайно серьезное дело, и я должен тщательно и всесторонне обдумать его.

– На мой взгляд, сэр, – быстро ответил Роджер, – дело совсем простое. Желает или не желает правительство его величества короля Испании вести переговоры на той основе, о которой я говорил? Но если у вашего превосходительства имеются какие-то сомнения, я приду за ответом завтра, в этот же час.

Граф Флорида-Бланка с трудом сдержал гнев. Он планировал уклоняться от определенных высказываний по поводу залива Нутка, пока не узнает, можно ли рассчитывать на поддержку французов. Прошла всего неделя, как дон Диего был направлен во Францию, чтобы выяснить этот вопрос. Если только благоприятный ответ уже не отправлен – что крайне маловероятно, – должно пройти немало времени, прежде чем можно будет надеяться получить какие-то определенные известия. А этот английский щенок пытается вынудить его принять решение за несколько часов! Он попытался припугнуть своего посетителя, внезапно приняв высокомерный вид:

– Вот как, сударь! Или я вас неверно расслышал, или ваша молодость должна извинить ваше незнание дипломатических обычаев. Ответственные министры не принимают столь значительных решений за одну ночь.

– Я, сэр, – тихо, но с чувством проговорил Роджер, – всего на девять месяцев младше, чем был мой господин, когда стал министром короны. Не претендуя на такую же одаренность, я могу, по крайней мере, подражать его умению решать срочные деловые вопросы без промедления. От его имени я вынужден потребовать скорого ответа.

Испанец тут же постарался загладить свою грубость:

– Говоря о вашем возрасте, сударь, я отнюдь не пытался усомниться в ваших способностях. Но вы же не можете ожидать ответа на столь масштабные требования раньше чем через несколько недель.

Роджер увидел, что ему удалось наконец сдвинуть усталого старика премьера с мертвой точки. Он решил нанести еще один безжалостный удар:

– Ваше превосходительство, я и сам полагал, что наше дело можно будет уладить за неделю, и потому обещал своему господину, что не задержусь больше чем на десять дней. Но из-за вашей занятости другими делами я и так уже двенадцать дней околачиваюсь в Аранхуэсе безо всякого результата. Не моя вина, что теперь приходится поторопить вас. Вопрос совершенно простой и ясный. Я должен просить вас дать ответ в течение сорока восьми часов.

Десять минут спустя, шагая по дороге, ведущей из дворца, Роджер чувствовал, что не так уж плохо сыграл свою роль. Пусть испанцы делают вид, будто поражены, обижены и оскорблены его настойчивостью; на самом-то деле они просто тянут время, а все его поручение в том и состоит, чтобы как можно скорее добиться от них ответа. Он мог бы быть куда тактичнее, если бы считал, что это принесет какую-то пользу, но ему были даны совершенно определенные указания, и теперь оставалось только надеяться, что его решительность принесет желанный результат.

Не получив больше никаких известий, Роджер в воскресенье утром отправился к сеньору Эредиа за подтверждением, что Флорида-Бланка намерен снова принять его сегодня. Оказалось весьма удачным, что он это сделал, ибо кабальеро притворился, будто ничего не знает о подобной договоренности, и выразил опасение, что граф Флорида-Бланка должен будет присутствовать на королевском совете, где и проведет несколько часов после сиесты.

Роджер хладнокровно заявил, что для него безразлично, в котором часу его превосходительству будет угодно принять его, но что он уже распорядился подать ему лошадей завтра на рассвете; если до этого его не вызовут к министру, он будет знать, какой ответ отвезти в Англию.

И снова ультиматум подействовал. Эредиа, попросив разрешения удалиться на несколько минут, вскоре вернулся и сказал, что премьер-министр будет рад еще раз побеседовать с Роджером, если тот посетит его в пять часов пополудни; он сможет уделить ему полчаса до начала воскресного приема во дворце.

Как и в прошлый раз, они стояли во все время разговора, но теперь испанец встретил своего посетителя не только учтиво, но и с явным удовольствием. Роджер, все еще дитя в таких делах, принял это за хороший знак и ожидал, что, сказав несколько пустых фраз, чтобы «спасти лицо», Флорида-Бланка заявит о своей капитуляции.

Премьер-министр, казалось, перешел прямо к делу, заявив с видом искренней благожелательности:

– Сударь, теперь я уверен, что в американском вопросе Испания сможет пойти навстречу пожеланиям Британии, но, естественно, его католическое величество будет ожидать практического подтверждения того, что этот жест доброй воли оценен по достоинству.

– Я счастлив слышать это, ваше превосходительство, – улыбнулся Роджер, взволнованный до глубины души при мысли об успешном завершении своей миссии и о своем возвращении домой с территорией размером в восемь канадских колоний в кармане. – Я уверен, что мой господин охотно удовлетворит все ваши требования по торговым вопросам.

– Само собой разумеется. – Граф пожал плечами. – Ведь это – сущий пустяк. Я прикинул, какая компенсация может считаться равноценной той уступке, на которую пошел бы в этом случае его католическое величество. Есть только одна равноценная уступка, но она наконец устранит последний повод для разногласий между нашими странами. Я, разумеется, имею в виду Гибралтар.

Роджер побелел. Он понял, что испанец намеренно выставил его дураком, да так, как никогда бы не решился поступить с человеком хоть немного постарше. Он пришел в дикую ярость. Сузив глаза, он сказал с тихой издевкой:

– Меня изумляет, что человек, занимающий столь высокое положение, как ваше превосходительство, так плохо знает историю.

Граф вспыхнул:

– Сударь! Я не понимаю…

– Тогда я скажу яснее. Десять лет назад моя родина была ослаблена тремя годами изматывающих усилий подавить бунт в своих американских колониях да, кроме того, целый год сражалась с Францией не на жизнь, а на смерть. Испания тогда угрожала присоединиться к врагам Британии, но предложила откупиться ценой Гибралтара. Его британское величество отказался уступить его тогда, так что же заставило ваше превосходительство предположить, что он сделает это теперь?

– Сударь, вы даете неверное толкование этим событиям. Испания уже давно считает, что имеет права на Гибралтар, и в том случае, о котором вы говорили, напомнила об этом. Но его католическое величество в любом случае вступил бы в войну, поскольку к этому его обязывал долг чести.

– Вы имеете в виду его обязательства по Семейному договору, не так ли, сэр?

Флорида-Бланка кивнул и отвел глаза. Разговор пошел совсем не так, как он предполагал. Меньше всего ему хотелось обсуждать сейчас Семейный договор, но Роджер немедленно воспользовался достигнутым преимуществом:

– Могу ли я спросить ваше превосходительство, действует ли еще Семейный договор?

– Безусловно, сударь. Дружественное взаимопонимание между Испанией и Францией уже несколько поколений играет кардинальную роль во внешней политике Испании.

Роджер заговорил более дружелюбным тоном:

– Благодарю за откровенность, ваше превосходительство. Более того, я прошу меня извинить за то, что отнимаю у вас время из праздного любопытства к делам, которые меня совершенно не касаются. – Помолчав, он негромко прибавил: – Итак, я получил заверение вашего превосходительства, что его католическое величество готов признать упомянутые мною североамериканские земли владениями его британского величества.

– Я говорил о некоторых условиях, сударь.

– Я не могу поверить, чтобы ваше превосходительство всерьез упомянули о Гибралтаре.

– В таком случае вы ошибаетесь, сударь. Такова цена за отказ его испанского величества от его суверенных владений в северной части Тихого океана.

Роджер понял, что разговор зашел в тупик, и ощутил горькое разочарование. Ему показалось, что если испанец занял такую жесткую позицию и требует невозможного, значит, он уверен, что Франция окажет им помощь. Если так, чем скорее Британия объявит Испании войну, тем лучше. Но все же, возможно, это был блеф, и, если повести себя порешительнее, еще можно будет добиться согласия дать Британии то, что она просит, дабы избежать войны. Поэтому он сказал:

– По этому требованию отдать вам Гибралтар в обмен на дикие, бесплодные берега, где права Испании далеко не безусловны, я начинаю опасаться, что вашему превосходительству угодно шутить со мной. Но может быть, это извинительно, так как по молодости лет и по своей неопытности я не сумел создать у вас должного впечатления о том, что за мной стоит. Я хотел бы напомнить вам, что за привезенным мной посланием стоит несгибаемая воля величайшей державы мира и дружба с…

– Величайшей державы! – воскликнул граф надменно. – Вы забываете, сударь, что говорите с испанцем! И что задолго до того, как ваша страна…

Роджер прервал его нетерпеливым жестом:

– Я говорю о настоящем времени. Моя родина – единственная страна на памяти ныне живущего поколения, которая вступила в сражение со всем миром и вышла из этой битвы непокоренной. Дружественные отношения с моей родиной позволят Испании сохранить за собой Южную Америку, вступив же в войну с Британией, вы рискуете потерять все. Прошу вас, ваше превосходительство, позвольте мне отвезти моему господину хорошие новости: что вы готовы к мирному урегулированию спорного вопроса на той основе, которую я имел честь вам изложить.

Граф упрямо покачал головой:

– Это невозможно, я должен еще раз все обдумать.

– Сколько времени нужно вашему превосходительству? Не для того, позвольте уточнить, чтобы пригласить меня для новых обсуждений, а для того, чтобы дать определенный ответ.

– Сколько времени вы мне дадите?

Роджер знал, что, если назвать достаточно продолжительный срок, испанцы воспользуются этим во вред Англии. Если граф готов уступить, ничто не мешает ему сделать это в самом скором времени, создав лишь видимость раздумья, чтобы «спасти лицо». Исходя из этого, Роджер ответил твердо:

– Еще сорока восьми часов должно быть вполне достаточно вашему превосходительству для решения такого простого вопроса, дольше я не могу задерживаться.

Флорида-Бланка понимал, что положительное обещание поддержки может получить из Парижа разве что за сорок восемь дней. Какой смысл водить за нос этого решительного молодого человека ради жалких двух дней? Он пожал плечами:

– В таком случае я могу только предложить вам возвратиться к мистеру Питту и сказать ему, что мы продолжаем самым тщательным образом обдумывать эту проблему.

Роджер поклонился, повернулся и пошел к двери. Перед тем как перешагнуть порог, он уронил на пол одну из своих перчаток оленьей кожи. Это была его последняя карта: либо премьер-министр сделает вид, что счел это случайностью, и пришлет ему перчатку с предложением все-таки еще раз побеседовать на следующий день, либо примет ее в знак того, что мистер Питт намерен воевать всерьез.

Уходя из дворца, Роджер совсем приуныл при мысли, что провалил свою миссию. Может быть, действуя чересчур поспешно, он слишком уязвил гордость испанца? Но, припомнив во всех подробностях два разговора с графом Флорида-Бланка, он пришел к выводу, что не совершил никакой ошибки. С тех пор как мистер Питт поручил ему это задание, Роджер часто думал о том, как повел себя двадцать лет назад при схожих обстоятельствах давний его друг на дипломатической службе, лорд Мальмсбери.

В то время он звался мистер Джеймс Харрис и был одним из самых младших сотрудников британского посольства в Мадриде. Жарким летом 1770 года он временно остался поверенным в делах. Ему стало известно, что испанцы тайно снарядили в Буэнос-Айресе экспедицию на Фолклендские острова и захватили их, изгнав британских колонистов. Он под свою ответственность немедленно отправился к премьер-министру Испании и пригрозил войной, если испанцы не освободят Фолклендские острова и не возместят ущерб от этого ничем не спровоцированного нападения. Испанцы тогда проглотили свою гордость и удовлетворили все его требования еще прежде, чем в игру вступили верхи из Уайтхолла. Роджер был уверен, что говорил не более решительно, чем ныне знаменитый дипломат в то далекое время. Просто ему не повезло: то ли испанцы не сомневались, что Франция их поддержит, то ли они могли себе позволить игнорировать его вызов и при этом все-таки выиграть немного времени, прежде чем сжечь свои корабли.

И все же было необычайно досадно, что он потерпел поражение в первой же доверенной ему дипломатической миссии. К тому же Роджер понимал, что на карту поставлено нечто куда более важное, нежели его личный престиж: ведь если он не сможет привезти домой удовлетворительный ответ, это будет означать, что война почти неизбежна.

В ту ночь он долго не ложился спать, надеясь, вопреки всему, что Флорида-Бланка все же вернет его перчатку с приглашением побеседовать еще раз. Но никто не принес от него письма, и Роджер понемногу начал задумываться о предстоящем ему тоскливом, чудовищно некомфортабельном путешествии через Испанию и Португалию.

И тут его осенило. Чтобы союз между двумя странами был полноценным, недостаточно простого клочка бумаги. Для его вступления в силу необходимо, чтобы обе страны активно сотрудничали друг с другом. В данном случае Испания, видимо, была готова воевать, но Франция пока еще не подтвердила своего согласия принять в этом участие. Если ему удастся каким-то образом помешать Франции выполнить условия Семейного договора, его миссия в конце концов окажется успешной.

У Роджера все еще была при себе записка мистера Питта. Он очень хорошо знал, что эта верительная грамота была предназначена исключительно для Испанского двора, но в бумаге не был указан конкретный адресат. Там говорилось просто: «Мистер Роджер Брук знает мое мнение по делу о заливе Нутка, и я поручил ему вести переговоры по этому вопросу». И подпись британского премьер-министра. Этот документ можно было использовать в Париже не хуже, чем в Аранхуэсе. Роджер знал в Париже одного человека, который, как он полагал, прислушается к нему после предъявления такого письма. Человек этот все еще пользуется влиянием и может предотвратить войну, если добьется, чтобы Франция отказалась оказать вооруженную помощь Испании.

Чтобы выиграть в скорости, Роджер решился вынести все ужасы испанских постоялых дворов и путешествовать верхом, а не в карете. На следующее утро он чуть свет позаботился о лошадях и переводчике. На всякий случай он дал графу Флорида-Бланка время до окончания сиесты, но перчатку ему так и не возвратили.

Двадцать шестого апреля, в четыре часа пополудни, со слабой надеждой, что он все-таки еще может успеть сохранить мир в Европе, Роджер выехал в Париж.

Глава 25 На фонарь!

Роджер прибыл в Париж тринадцатого мая. Он сделал все, что было в его силах, чтобы сократить время, проведенное в пути, но все же дорога от Мадрида до Памплоны заняла восемь дней, затем еще два дня он пробирался на мулах по туманным перевалам Пиренеев, объезжая леденящие душу пропасти, пока не добрался до Байонны. Дальнейшее путешествие пошло намного быстрее, хотя было не менее изматывающим, потому что он ехал на почтовых и днем и ночью.

В Париж он прибыл почти при последнем издыхании, но его чрезвычайно приободрили два крайне важных обстоятельства. Хотя компания дона Диего выехала из Аранхуэса на двенадцать дней раньше Роджера, он обогнал их две ночи назад, в Орлеане. Изабелла все еще была жива, и к тому же Роджеру удалось на сорок восемь часов опередить соперничающего с ним посланника, каким он теперь считал испанца.

Начиная с Бордо, он в каждой крупной гостинице справлялся о проезжавших до него путешественниках, и одиннадцатого числа, в шесть часов вечера, догнал их. Четыре кареты, составлявшие их караван, как раз мыли во дворе гостиницы Святого Агнца. Роджер узнал, что путешественники намерены здесь пообедать и переночевать. С величайшей осторожностью проведя рекогносцировку, Роджер ухитрился мельком увидеть всю компанию через окно первого этажа и, убедившись, что Изабелла кажется совершенно здоровой, помчался дальше, в Париж, не останавливаясь ни днем ни ночью.

Если бы не поломка, случившаяся той ночью близ Тури и задержавшая его на несколько часов, он уже к вечеру следующего дня был бы в столице. А так он вышел из своей почтовой кареты у гостиницы «Путеводная звезда» лишь рано утром в четверг. Роджер был столь измотан, что уже ни на что не годился в тот день, и потому проспал до самого вечера, проснувшись лишь к ужину.

После ужина, желая разузнать, что происходило во Франции за три месяца его отсутствия, Роджер пригласил своего старого приятеля, месье Бланшара, распить с ним бутылочку вина. Когда они устроились в гостиной, на первый же вопрос Роджера хозяин отвечал:

– Увы, сударь! Дела идут не лучше, чем до вашего отъезда. Денег мало, и хлеба не хватает, а господину де Лафайету, кажется, не под силу поддерживать порядок в городе. Дня не проходит, чтобы где-нибудь не случилось беспорядков, убивают людей, а виновников никто не наказывает. После расправы над маркизом де Фавра чернь, не скрываясь, вешает всех, кто им не по нраву.

– Де Фавра, – пробормотал Роджер. – Его обвинили в том, что прошлой зимой он участвовал в каком-то контрреволюционном заговоре вместе с графом Прованским, не так ли? Помнится, когда я уезжал в Англию, как раз шел суд.

Нормандец кивнул:

– Не знаю, действительно ли в этом был замешан брат короля, но он сумел оправдаться, дав показания против де Фавра, и по новому закону, налагающему одинаковые наказания для людей всех классов, маркиз был повешен. Впервые дворянин погиб в петле, и, увидев его тело, болтающееся на виселице на Гревской площади, сброд из предместий завел себе новую моду – убивать свои жертвы тем же способом. Вы, наверное, знаете, что у нас в Париже фонари на столбах подвешены на веревке, чтобы их можно было опускать вниз, когда нужно зажечь или погасить. Нет ничего проще, чем спустить ближайший фонарь, отцепить его и привязать человека на его место. Теперь уже два или три раза в неделю, когда толпа поймает где-нибудь несчастного, который ей не угодил, раздается крик: «На фонарь! На фонарь!» – и, прежде чем Национальная гвардия успеет прийти на помощь, бедняга задыхается, повиснув на столбе.

– А что кролевское семейство? – спросил Роджер.

– Они все еще в Тюильри. Говорят, было составлено множество заговоров с целью вывезти их из Парижа, и всякий раз, как пройдет слух о таком заговоре, толпа грозит взять дворец приступом. Месяц назад это едва не случилось на самом деле. Была стрельба, и несколько человек убито, но Национальной гвардии удалось отогнать мятежников.

– Так, значит, Национальное собрание со времени моего отъезда не приблизилось к созданию сильного, устойчивого правительства?

Месье Бланшар покачал головой:

– Нет… Скорее, оно стало действовать еще более неуверенно, там все больше заправляет чернь и некий клуб, который называют клубом якобинцев. Вскоре после того, как вы нас покинули, собрание избрало своим президентом епископа Отенского. Он кажется разумным человеком, но его ненавидит его собственное сословие, так же как и все, кто чтит Церковь, особенно после того, как в прошлом ноябре он внес предложение конфисковать церковное имущество. Под этим предлогом происходило множество злоупотреблений. Идея состояла в том, чтобы распродать большую часть церковных земель и наполнить пустующую казну нации, но санкюлоты истолковали все по-своему. Они заявили, что они и есть «нация» и что богатства Церкви отныне принадлежат им. Во многих местах чернь врывалась в монастыри и храмы, грабила церковную утварь и забирала деньги, какие удавалось найти.

Роджер задавал еще много вопросов, и, хотя никаких особенно масштабных событий не произошло за время его отсутствия и беспорядки по своему размаху не могли сравниться с прошлогодними, все же нормандец поведал ему печальную повесть о повсеместно растущем беззаконии.

Если не по названию, то по сути чернь была теперь хозяином положения, и, хотя в таком большом городе, как Париж, среднему гражданину не часто приходилось становиться свидетелем насильственных действий, в столице постоянно происходили убийства и грабежи, остававшиеся безнаказанными.

Когда Роджер уже собирался вернуться наверх, в свою комнату, месье Бланшар сказал:

– Поскольку вы, сударь, говорите по-французски не хуже любого француза, я посоветовал бы вам на улице притворяться французом, потому что англичане сейчас весьма непопулярны.

– Что так? – поинтересовался Роджер.

– А из-за слухов о войне, которые у всех на устах. Не знаю, чему из этого можно верить. Одни говорят, что Англия вооружается для нападения на Испанию в надежде, что мы сочтем себя обязанными прийти на помощь своему старому союзнику, а тогда у англичан будет предлог, чтобы захватить наши колонии, пользуясь нашим ослабленным состоянием. Другие говорят, что наш двор вместе с Испанским двором составили заговор, чтобы под предлогом войны ввести во Францию испанские войска и с их помощью отнять у народа свободу. Из-за всех этих разговоров у нас теперь и на испанцев, и на англичан смотрят очень подозрительно, и им частенько случается пострадать от грубого обращения черни.

Роджер поблагодарил хозяина гостиницы, заверил его, что в россказнях, будто Англия желает войны с Францией, нет ни на йоту правды, затем лег в кровать, чтобы отоспаться за предыдущие бессонные ночи. Проснувшись в пятницу утром, он почувствовал себя значительно лучше, воспрянул духом и был морально готов взяться за трудное дело, с которым приехал в Париж. Итак, он отыскал в своем сундуке, который, уезжая, оставил в гостинице, скромный темный костюм, оделся и в наемном экипаже отправился в Пасси.

Придирчивое отношение мистера Питта к неблагочестивому епископу было одним из немногих пунктов, по которым Роджер расходился во взглядах со своим патроном. Он знал, что господин Талейран-Перигор – исключительно скользкий тип, но Роджер верил, что он по-своему честен и по-настоящему дружески расположен к Британии. Во всяком случае сейчас Роджеру была необходима надежная информация о том, как относятся руководители Национального собрания к возможной войне, поэтому он, не колеблясь, решился возобновить отношения со своим тайным союзником.

Когда он подъехал к аккуратненькому домику в Пасси, епископ еще не вставал с постели, но вскоре он, прихрамывая, спустился в гостиную в цветастом шелковом халате и приветливо поздоровался с Роджером. Через несколько минут они уже сидели вдвоем за завтраком, состоящим из свежих хрустящих булочек и горячего шоколада, и обменивались новостями.

Роджер поскорее перевел разговор на разногласия между Англией и Испанией. Проведя больше двух недель в пути, он не имел известий о последних событиях и потому для начала осведомился, что думает хозяин дома о ситуации в целом.

– Я очень опасаюсь, что будет война, – серьезно ответил де Перигор. – Всем известно, что уже шесть недель в доках Британии и Испании идут самые деятельные приготовления и что обе страны настроены весьма воинственно. По-видимому, испанцы в своем запоздалом ответе на первую британскую ноту просто повторили свои претензии на суверенитет в Тихом океане, а мистер Питт, получив их послание в начале месяца, заявил, что подобные претензии недопустимы. По самым последним сведениям, четыре дня назад он обратился к парламенту с просьбой выделить миллион фунтов стерлингов на военные нужды, и его просьба была тотчас же удовлетворена. Король Людовик делает все, что в его силах, чтобы примирить спорящие стороны, но я сомневаюсь, чтобы он мог добиться большого эффекта, когда два таких неуступчивых народа считают, что затронута их честь.

– Так король Людовик еще может влиять на состояние международных дел? – спросил Роджер с интересом.

– Безусловно. В этой области его права не ограничивались, и, если разразится война, от него будет зависеть, примет ли Франция в ней участие.

– Вы считаете, что примет?

– Трудно сказать. – Епископ отломил уголок рогалика и положил в рот. – Определенно долг повелевает нам в случае военных действий помогать Испании, но мнения по этому вопросу разделились, и, если Испания будет действовать слишком поспешно, это можно будет использовать как предлог, чтобы уклониться от выполнения своих обязательств.

– Я полагаю, несмотря на все громкие слова, Испания не осмелится воевать, если не будет уверена в поддержке Франции, – заметил Роджер. – А я нахожусь сейчас в Париже именно для того, чтобы по возможности не дать ей получить необходимые заверения.

– В таком случае вы можете рассчитывать на мою помощь, – быстро проговорил де Перигор. – Франция сейчас не в состоянии вести войну. Подрывная деятельность в доках создала настоящий хаос, корабельные команды бунтуют, войска отказываются повиноваться офицерам, а казна пуста. Война будет для нас катастрофой.

– Я буду вам чрезвычайно признателен, если вы поможете. Но скажите: многие ли придерживаются ваших взглядов?

– Многие, но, к сожалению, не все. В Национальном собрании крайне левые против войны. Хотя эта фракция невелика, она представляет большую часть нации, но далеко не самую влиятельную. Более почтенные люди считают себя истинными патриотами, хотя, на мой взгляд, в данном случае их патриотизм неуместен. Они полагают, что старинный враг Франции затевает войну, чтобы воспользоваться нашей слабостью. Поэтому сейчас антибританские настроения очень усилились. Из гордости более образованные классы готовы поддержать политику войны, лишь бы не допустить унижения Франции.

– А какого мнения придерживается двор?

– Король, как обычно, колеблется. Он понимает опасность, отсюда его попытки выступить в роли посредника, не дать Испании и Британии вцепиться друг другу в глотку; он надеется таким образом устранить для Франции риск оказаться втянутой в драку. С другой стороны, крайне правые давят на него, требуя оказать безоговорочную помощь Испании.

– Почему это правые так воинственны?

Де Перигор ответил с тонкой улыбкой:

– В войне они видят единственную возможность вернуть монархии былое могущество. Как я только что говорил, значительная часть нации, ее наиболее устойчивые элементы,рвется в бой. Война за отечество, естественно, сплотит их вокруг трона. Правые утверждают, что, если Франции будет грозить опасность, в армии и флоте немедленно снова воцарится дисциплина, а когда начнется война, достаточно будет провести хорошо организованный государственный переворот, чтобы вместо Национального собрания восстановить прежнюю форму правления.

– Неужели же Национальное собрание не видит опасности?

– Левые видят, но центр – нет. Вот правые и интригуют в этом направлении, в надежде положить конец теперешнему печальному положению.

Помолчав немного, Роджер сказал задумчиво:

– Даже если бы удалось таким образом восстановить монархию, она не просуществует долго, не даровав народу либеральную конституцию, и, зная, что в глубине души вы – сторонник такого режима, я несколько озадачен: вы противитесь политике, которая дает некоторую надежду на это.

Епископ покачал головой:

– Нет. У меня только одна цель: благосостояние моей страны в будущем. Я убежден, что в войне нам не победить, а поражение будет означать окончательную гибель Франции. Я не стану поддерживать столь самоубийственную авантюру.

– Ваши рассуждения мне понятны, – кивнул Роджер, – и я восхищен мудрым решением. Если такова ваша точка зрения, по-видимому, Мирабо, который на многое смотрит вашими глазами, должен быть того же мнения?

– Увы, нет! Дай-то Бог, чтобы это было так. Но он тайно советует двору придерживаться политики, которая неминуемо приведет к войне.

– Mon Dieu!^[10]– воскликнул Роджер. – Я считал, что он почти так же прозорлив, как вы, и так же уверен в том, что союз между Францией и Британией был бы величайшим благом для Европы.

– Он так и считал. Думаю, и теперь считает в плане долгосрочной политики. Но сейчас он готов на любые действия, даже самые отчаянные, которые помогли бы восстановить королевскую власть. – Епископ извлек из кармана халата жесткий лист пергамента. – Я получил это не далее как за полчаса до вашего приезда. Как президент, я обязан сегодня же представить этот документ Национальному собранию, а его обнародование наверняка еще больше обострит военную лихорадку, охватившую всю Францию. Это – письмо его величества, которым он уведомляет Национальное собрание, что из-за британских военных приготовлений, представляющих угрозу для Франции, он велел привести в боевую готовность четырнадцать линейных кораблей. Документ подписан министром иностранных дел Монмореном, но я знаю, что это работа Мирабо.

– Это же просто бедствие! – пробормотал Роджер. – Я не ожидал, чтобы дело зашло так далеко даже еще через несколько недель. Неужели ничего нельзя сделать, чтобы умерить влияние Мирабо, которое оказалось столь губительным?

Де Перигор мрачно пожал плечами:

– Не знаю, что тут можно предпринять. Стоит ему закусить удила, и его не остановишь, словно колесницу Джаггернаута. Каким бы странным и неудобоваримым ни казался подобный союз, по-видимому, в данном случае мы можем рассчитывать только на Барнава, Робеспьера и других депутатов из крайне левых.

– Но вопросы войны и мира вне юрисдикции Национального собрания, – возразил Роджер. – Так что, даже если бы за ними было большинство, они не могли бы повлиять на исход дела. Вы сами говорили, что пока такие вещи – прерогатива короля. Говоря откровенно, на это я и надеялся. Я не пользуюсь большим влиянием, но королева немного прислушивается ко мне. Я повидаю ее величество и постараюсь убедить ее сделать все, что в ее силах, чтобы предотвратить войну. Ради этого я и вернулся в Париж.

– Мне бы ваш юношеский оптимизм, – сказал епископ со своей циничной усмешкой. – Держу пари, что от этой женщины вы ничего не добьетесь. – Затем он добавил уже серьезно: – И все же желаю вам удачи в ваших стараниях спасти три государства от ужасов войны.

Они беседовали еще целый час о более общих предметах, затем Роджер вернулся в наемную карету и велел ехать в Тюильри. Здесь он расплатился с возницей, отыскал апартаменты принцессы де Ламбаль и назвал свое имя ее прислужнице. Через несколько минут принцесса приняла его в том самом салоне, где когда-то у него была тайная встреча с Мадам Марией Антуанеттой. До полудня было далеко, и принцесса еще не завершила свой туалет; ее прекрасные золотистые волосы были не напудрены и локоны свободно падали на плечи.

После обмена приветствиями Роджер осведомился о здоровье королевы, на что принцесса ответила:

– К счастью, ее величество крепкого сложения, но на ней сказывается напряжение прошедшего года. У нее осталась одна радость – дети, и она все свободное время посвящает им, учит их или играет с ними.

Тогда Роджер спросил, не могла бы она устроить ему аудиенцию по секретному делу. Когда он подчеркнул, что дело это важное и срочное, она оставила его, спустившись вниз по потайной лестнице в стене спальни. Минут через десять она появилась вновь и сказала:

– За ее величеством теперь так строго следят, что она может давать подобные аудиенции лишь в то время, когда ее едва ли хватятся. Но она примет вас на несколько минут, если вы снова придете сюда завтра, в шесть часов вечера.

Поблагодарив ее, Роджер вышел из дворца в сад. Заметив в углу сада небольшую толпу, он не спеша зашагал туда, чтобы посмотреть, чем они так заинтересовались. Он увидел маленького дофина, гулявшего с мадам де Турзель.

Теперь это был красивый, крупный пятилетний мальчик, веселый и дружелюбный. Его маленький садик был для него самой большой радостью. Каждый день, работая здесь, он приветливо разговаривал с прохожими и всегда отдавал им свои немногочисленные цветы, как только они расцветали. Мадам де Турзель сказала Роджеру, что в Париже стало одним из основных развлечений смотреть, как он работает, и что, раздавая цветы, щедрый мальчик часто просил у людей прощения за то, что не может всем дать цветов, как он обязательно сделал бы, если бы у него еще оставался тот большой сад, какой был в Версале.

В тот вечер Роджер отправился в клуб якобинцев, и заседание оказалось очень бурным. Днем в Национальном собрании было объявлено, что король приказал привести в боевую готовность четырнадцать военных кораблей, и собравшиеся вдруг осознали, что Франция действительно стоит на грани войны. Все проклинали Англию и Испанию, но большинство было решительно настроено драться, хотя несколько выступавших выразили мнение, что не следует позволять королю открывать военные действия, не посоветовавшись с Национальным собранием.

В субботу, в шесть часов вечера, Роджер, немного взволнованный экстраординарным шагом, который он решился предпринять, но уверенный в оправданности такого шага ввиду стремительного и угрожающего развития событий, в покоях принцессы де Ламбаль склонился над рукой, которую милостиво подала ему Мадам Мария Антуанетта.

Когда он поцеловал ей руку, она опустилась в кресло и знаком предложила ему сесть в другое.

– Мадам, – возразил он, – вы оказываете мне слишком большую честь.

Она улыбнулась немного печально:

– Нет, мистер Брук. В эти дни мы почти не можем оказывать никаких почестей и слишком хорошо узнали, что дружба дает больше права на почести, чем титул. Расскажите же мне, что заставило вас искать встречи со мной наедине?

Роджер достал записку мистера Питта и с поклоном вручил ей. Она прочла, вернула ему документ и задумчиво взглянула на Роджера:

– Я не знала, что вы находитесь на правительственной службе.

– Мадам, я служу уже некоторое время. Но если вашему величеству угодно будет вспомнить, эта служба никогда не мешала мне делать все, что в моих силах, дабы оказать услугу вашему величеству.

– Я хорошо это помню, сударь, и мое присутствие здесь – знак моего уважения к вам. Я уверена, что вы никогда не сказали и не сделали бы ничего такого, что могло бы повредить мне или королю. Говорите свободно все, что у вас на уме.

И Роджер заговорил о цели своего прихода. Немного нашлось бы людей, лучше него осведомленных о возникновении и развитии спора из-за залива Нутка, а у Роджера был дар легко и ясно излагать факты. Он откровенно рассказал, что только что прибыл из Испании и что, несмотря на полученный от графа Флорида-Бланка отказ, он все же был уверен, что испанцы не станут воевать, если не будут уверены в поддержке со стороны Франции. Роджер заверил королеву, что главное желание мистера Питта – сохранить мир в Европе.

Тут она приподняла брови:

– Сударь, слова и дела вашего премьер-министра не согласуются с тем, что вы мне говорите. Он открыто готовится к войне.

– Мадам. – Роджер развел руками. – Я торжественно уверяю вас, что эти приготовления – просто ответ на такие же приготовления, которые ведутся в Испании. Мы не хотим войны, но и не можем допустить, чтобы британский флаг оскорбляли безнаказанно. Может быть, все еще будет хорошо и удастся прийти к какому-то соглашению, если только Франция останется в стороне. Но недавние действия его христианнейшего величества могут только поощрить испанцев к дальнейшим приготовлениям, а если так будет продолжаться, неизбежно последует взрыв.

Она покачала головой:

– Что его величество отдал вчера приказ флоту готовиться к выходу в море, непосредственно вызвано тем, что мистер Питт пять дней назад потребовал у вашего парламента миллион на военные расходы.

– Мадам, я умоляю вас поверить, что мистер Питт принял эти меры единственно для того, чтобы показать испанцам, что мы будем воевать всерьез, если они нас к этому принудят. Все это никоим образом не нацелено против Франции.

– Вы, кажется, забываете, сударь, что Франция – союзник Испании и любые меры против одной из этих стран неизбежно представляют угрозу для другой.

Роджер быстро переменил тактику и попытался внушить ей, что война будет гибельна для Франции в ее нынешнем состоянии, но королева ответила чуть надменно:

– Вы очень ошибаетесь, сударь, если предполагаете, что прошлогодние беспорядки хоть в какой-то мере ослабили мужество французского народа или уменьшили его преданность своей родине.

Роджер немедленно согласился с нею. Затем, после минутного молчания, он собрался с духом и сказал:

– Я надеюсь, вы простите меня, Мадам, если я замечу, что некоторые люди, придавая первостепенное значение восстановлению власти его величества, навязывают его величеству политику войны, полагая, что бедствия военного времени помогут ему распустить Национальное собрание.

Королева встала.

– Сударь, – сказала она холодно. – Его величество и я, мы прекрасно сознаем, какие ужасы и бедствия приносит война каждому народу, в ней участвующему. Мы никогда не стали бы ввергать Францию в пучину войны ради своих эгоистических интересов. В эту самую минуту король делает все возможное для посредничества между Лондонским и Мадридским двором в надежде, что они придут к мирному решению.

Роджер тоже встал, когда встала королева. Теперь он опустился перед ней на одно колено:

– Я смиренно молю ваше величество о прощении; но как можно возлагать надежды на такое посредничество, когда его величество в то же время поощряет испанцев, приводя свой флот в боевую готовность? Я умоляю вас, Мадам, используйте в интересах мира свое влияние на короля и убедите его величество воздержаться от дальнейших шагов провокационного характера.

– Встаньте, сударь, – сказала королева. – Я терпеливо выслушала все, что вы имели сказать. Боюсь, ни к чему продолжать эту беседу. Вы можете быть уверены, что король и я, мы никогда не станем затевать войну, если нас к этому не принудят, и что происходящие сейчас приготовления – всего лишь разумная предосторожность. Но мы – союзники Испании, и, если Испания решит воевать, Франции тоже придется воевать. Ничего иного мы не можем сделать, потому что здесь затронута наша честь.

С горьким чувством поражения Роджер низко склонился перед нею и тихо сказал:

– Да будет так, ваше величество. Не могу выразить, как мне грустно обнаружить, что я не могу рассчитывать на вашу помощь. Я могу лишь умолять вас не думать обо мне слишком дурно, если вам случится узнать, что во имя мира я стал искать себе других союзников.

Пять минут спустя он был уже во дворе. «Другие союзники», о которых он говорил, были крайне левые депутаты. Но он никого из них не знал, за исключением Барнава. Им Роджер не мог предъявить записку мистера Питта, и, даже если бы удалось связаться с ними, он не был уверен, что они смогли бы повлиять на положение дел. Надежда на них была самая слабая, и последние слова Роджера при разговоре с королевой были вызваны исключительно гневом на ее слепоту, с которой она отказывалась понять, что, скорее всего, удастся остановить войну, если Франция воздержится от действий военного характера.

Пока он стоял на пороге, пытаясь решить, каким должен быть его следующий шаг, к крыльцу подъехала карета. Лакей спрыгнул с запяток и открыл дверцу. Из кареты вышла дама. Они оказались лицом к лицу. Перед Роджером стояла Изабелла.

Еще в Аранхуэсе, приняв решение ехать в Париж, он понимал с некоторой тревогой, что может снова встретиться там с нею. Но он не мог позволить подобным соображениям перевесить возможность все-таки предотвратить войну. Париж – большой город, Роджер рассчитывал в течение недели добиться аудиенции у королевы, и ему казалось, что, получив ответ, ему уже незачем будет оставаться во Франции. Таким образом, он был почти уверен, что ему больше не придется иметь дела с прелестной графиней, которая когда-то так много для него значила. Но судьба снова свела их.

– Роже! – Ее радостный крик разнесся по всему двору. – Когда ты приехал в Париж? Как умно ты догадался, что я, не теряя ни минуты, поеду в Тюильри! Но увидеть, что ты ждешь меня здесь! О, Роже, я так рада… я… – Она схватила его руки и залилась слезами.

Она так непоколебимо была уверена, что он примчался сломя голову в Париж исключительно ради встречи с ней, что у Роджера не хватило духу разуверить ее. Он прикрылся невнятной полуправдой, мешая ее с ложью во спасение.

– Я приехал вчера и думал, что ты уже здесь. Сегодня я пришел во дворец по делу, но я в любом случае пришел бы сюда, потому что здесь, скорее всего, мог получить известия о тебе. Но меня постигло разочарование, и я не мог понять, почему ты до сих пор не явилась к королеве. Я изо всех сил старался догнать тебя и, как видно, обогнал вас где-нибудь на дороге.

– Ничего, – радостно всхлипывала она. – Это ничего. Мы снова вместе, а здесь мы легко сможем ускользнуть, чтобы быть вместе навсегда.

Роджер сглотнул, потом пробормотал:

– Тише! Будь осторожнее и, прошу тебя, держи себя в руках. Твои слуги услышат.

Она покачала головой:

– О них можно не беспокоиться. Они не из испанского посольства, это просто наемные слуги. Диего там, в посольстве, и с ним леди Джорджина и ее отец. Но я поехала прямо к кармелиткам. Их мать-настоятельница – мой старинный друг, я знала, что она не откажется дать мне убежище.

– Убежище? – повторил Роджер. – Но почему тебе вдруг понадобилось убежище, ведь ты провела со своим мужем целый месяц в дороге?

– В дороге мне ничто не угрожало, а теперь надо мной снова смертельная опасность. Но хватит медлить. Меня ожидает ее величество. И я не могу пригласить тебя к себе сегодня вечером, потому что в монастырь не пускают посетителей после захода солнца. Приходи ко мне завтра утром, в одиннадцать, в монастырь кармелиток. Там мы сможем договориться о наших планах.

Роджер, как в тумане, поцеловал ей руку и смотрел, как она входила во дворец. Затем он медленно отвернулся, пешком возвратился в «Путеводную звезду», машинально поужинал в одиночестве и рано лег в постель.

Он долго лежал, глядя в потолок. Ему вспомнилось, как он вот так же лежал в постели, думая об Изабелле. Это было двенадцать с половиной месяцев назад, в менее комфортабельной гостинице, близ фабрики гобеленов, на другом берегу Сены. Тогда он собирался во Флоренцию с письмом Мадам Марии Антуанетты и был едва знаком с чернобровой сеньоритой д’Аранда.

Сколько всего случилось с тех пор! Тогда еще даже не собрались Генеральные штаты. Людей еще сажали в тюрьму на основании lettres de cachet и держали там сколько будет угодно его величеству; в то время еще стояла Бастилия, куда их заключали. Герцог и герцогиня де Полиньяк, де Куаньи, их высочества граф и графиня д’Артуа, принцы де Конде и де Конти и множество других еще танцевали и играли в карты в роскошных салонах Версаля. Изменник герцог Орлеанский был кумиром парижской черни, и только несколько грубых моряков да краснокожих индейцев слыхали о существовании такого места, как залив Нутка.

Роджер тогда еще не бывал в Авиньоне, Марселе, Леггорне, Флоренции, Неаполе, Лиссабоне, Мадриде или Аранхуэсе. Он вспомнил, как гадал, смог ли бы он сделать Изабеллу своей любовницей, если бы она осталась при Французском дворе и у них начался бы роман. Он склонен был считать это крайне маловероятным, потому что она показалась ему серьезной девушкой с сильными чувствами, которая могла бы отдаться только по великой страсти и только человеку, с которым надеялась бы разделить всю свою жизнь. Теперь он знал это наверняка.

Ничто не мешало ему завтра же уехать из Парижа и вернуться в Англию. Мистер Питт не посылал его во Францию и, безусловно, будет очень недоволен тем, что он туда отправился. Он напрасно взывал к королеве, а если он останется и заведет какую-нибудь почти безнадежную интригу с крайне левыми депутатами, у его начальника будет еще больше причин гневаться на него. Возможно, это снова, теперь уже навсегда, погубит его карьеру.

Но он знал, что останется, и потому, что, раз прибегнув к нетрадиционным мерам в надежде выполнить свою миссию, он отказывался выйти из игры, пока в колоде оставалась хоть одна карта, и потому, что не мог бросить Изабеллу теперь, когда она считала грозящую ей опасность столь близкой, что из-за этого оставила мужа, и у нее теперь не было будущего, кроме как с Роджером.

На следующее утро, в одиннадцать часов, она встретила его в комнате для гостей в монастыре кармелиток. Это была голая, скудно обставленная комната. Такая обстановка не располагала к любовным ласкам, так что они не стали и пытаться.

Несколько минут ушло на разговоры о том, как они оба счастливы, что опять вместе. Затем Роджер спросил:

– Скажи мне, любовь моя, почему ты укрылась здесь? У тебя появились какие-то новые доказательства, что твой муж намерен отравить тебя?

– Нет. – Она покачала головой. – Но теперь обстоятельства переменились. Если бы в конце пути я не изобразила внезапный приступ благочестия и не настояла на том, чтобы исполнить девятидневный молитвенный обет сразу же, как приедем в Париж, возможно, я сейчас уже была бы мертва.

– Должен сознаться, я все же сомневаюсь, чтобы у него были такие зловещие намерения, – сказал Роджер. – Весь этот месяц я терзался беспокойством за твою жизнь. Я рассудил, что, если дон Диего действительно хотел бы избавиться от тебя, скорее всего, он сделал бы это в дороге, по возможности вдали от городов, в какой-нибудь придорожной гостинице, где вряд ли кто-нибудь стал бы доискиваться причин твоей смерти. К тому же, поступив таким образом, он приехал бы в Париж уже свободным человеком и мог бы предложить свою руку леди Джорджине прежде, чем она надумает возвратиться в Англию. Тогда как теперь…

– Роже, ты не понимаешь! – прервала его Изабелла. – Какие бы черные мысли ни приходили человеку в голову, он всегда старается откладывать страшное деяние до последнего. Диего думал, что леди Этередж собирается провести несколько недель в Париже. Может быть, так бы и было, но теперь у нее появился новый поклонник, он – англичанин и уговаривает ее в самое ближайшее время вернуться вместе с ним на родину.

– Кто он? – заинтересовался Роджер. – Что он за человек?

– Он – граф Сент-Эрминс, он молод, богат и красив. Мы познакомились с ним в Туре. Он осматривал исторические замки на Луаре, но прервал путешествие, присоединился к нам со своим экипажем, и мы вместе приехали в Париж. Диего совсем позеленел от ревности. Когда мы прибыли в столицу, он уже окончательно потерял голову. Если бы я осталась с ним в испанском посольстве, клянусь тебе, в один из ближайших дней он рискнул бы чем угодно, только бы отделаться от меня и сделать предложение леди Этередж прежде, чем она уедет с его соперником в Англию.

– Признаю, это совершенно меняет дело, – согласился Роджер. – Но здесь ты, слава Богу, будешь в безопасности, пока я не подготовлю все, чтобы увезти тебя.

Она улыбнулась:

– Нам нечего ждать. Вчера вечером я видела ее величество, и она пообещала все, что я только могла пожелать в связи с миссией Диего. Сегодня я с утра написала ему об этом. Марию мне пришлось оставить в посольстве, но я могу послать ей денег вместе с указаниями, как ей потом найти меня. Кетцаль сейчас здесь, со мной, по моей просьбе ему разрешили спать в сторожке садовника. Любовь моя, наконец-то не осталось никаких препятствий к тому, чтобы мы завтра же вступили на дорогу к счастью.

– Боюсь, одно препятствие все же имеется, – возразил Роджер. – Приехав в Париж, я вчера, пользуясь случаем, поставил перед правительством некоторые вопросы в связи с той работой, которой я сейчас занимаюсь. Едва ли я могу уехать, не попытавшись завершить начатое.

– Что это у тебя за работа? – нахмурилась Изабелла. – В Аранхуэсе ты только вскользь упоминал об этом, поэтому я совершенно о ней забыла, пока Кетцаль не догнал нас в Мадриде и не объяснил, что ты из-за этой работы не сможешь присоединиться к нам.

– Мне поручено уладить спор об определенных навигационных правах между несколькими странами, – спокойно ответил Роджер. – Некоторое время назад я получил от своего правительства поручение по ходу своих путешествий в меру моих возможностей разрешить эти спорные вопросы.

Она пожала плечами:

– Но ведь это, разумеется, совершенно маловажные проблемы. Разве ты не можешь немедленно отвезти меня в Англию, и пусть ваше правительство поручит здешнему консулу завершить переговоры вместо тебя?

– Боюсь, на такое решение посмотрят косо, потому что я сам заварил эту кашу. Но думаю, через несколько дней мое дело уже решится в ту или иную сторону. Мы сможем уехать к концу этой недели.

– Ну что ж, – вздохнула она. – Печально так разочароваться после вчерашних счастливых грез. Но ведь мы ждали друг друга так долго, а ты просишь совсем немного времени, так что я постараюсь не быть слишком нетерпеливой.

Почти два часа они проговорили о скромной, уединенной, но счастливой жизни, которую собирались вести в Англии. Роджер поднялся, и Изабелла спросила, когда он снова придет к ней.

– Учитывая, что мы собираемся бежать, пожалуй, было бы неразумно слишком часто приходить сюда, это может вызвать подозрения, – ответил он осторожно. – Оставим все как есть до среды. Я приду в десять утра и, если повезет, к тому времени уже смогу назначить время нашего отъезда.

Уйдя от Изабеллы, Роджер был доволен, что не пообещал навещать ее чаще. Их долгий разговор в пустой, зябкой комнате оставил тягостное впечатление, но он надеялся и верил, что, когда они уедут, все изменится, их общение скрасят треволнения бегства и радостные перспективы будущей совместной жизни.

В тот день он зашел в испанское посольство, навестить Джорджину, но ее не было дома, и Роджер попросил передать ей, что он зайдет еще раз на следующее утро. Вечером он снова отправился в клуб якобинцев и четыре часа слушал жаркие речи членов клуба. Насущная проблема, казалось, утонула в общих дебатах по вопросу о том, должно ли право объявления войны или заключения мира оставаться за королем; крайне левые в своих выступлениях требовали отнять у него это право особым параграфом новой конституции.

В одиннадцать утра, в понедельник, Роджера провели в салон на втором этаже испанского посольства. Он застал там Джорджину вместе с женой посла, графиней Фернануньес, так что какое-то время им пришлось разговаривать на общие темы. Естественно, речь зашла об угрозе войны, и графиня стала горько сетовать на неудачное местонахождение посольства. В отличие от большинства богатых домов в Париже, где имелся внутренний дворик с воротами, которые можно было закрыть в случае необходимости, в испанском посольстве все главные комнаты выходили на улицу. Возле дома собралась кучка бездельников довольно мерзкого вида; Роджер обратил на них внимание по дороге сюда. Графиня рассказала, что с тех пор, как начались трения между государствами, эти группы появляются каждый день; временами, когда международное положение ухудшается, собирается даже большая толпа, которая иногда начинает вести себя самым угрожающим образом по отношению к посольству и живущим в нем испанцам.

Роджер должным образом посочувствовал ей по случаю этих неприятностей и выразил надежду, что кризис скоро разрешится. Они еще поговорили о разных разностях, после чего графиня, видя, что гостю и Джорджине хотелось бы остаться одним, тактично покинула их под каким-то предлогом.

Едва за нею закрылась дверь, Джорджина выпалила:

– Ах, Роджер, Роджер! Что за безумие на тебя нашло, зачем ты приехал в Париж? Когда ты не догнал нас в Мадриде вместе с Кетцалем, я решила, что ты избавился от своего сумасбродства и благополучно вернулся в Англию.

– Мне пришлось приехать сюда, – отвечал Роджер, – хотя, боюсь, от меня здесь мало пользы. Я приехал из-за работы, в связи с этим кризисом.

– Благодарение Богу! – воскликнула она. – Я боялась, что ты все еще считаешь, что связан какими-то обязательствами по отношению к графине Изабелле. По милости Провидения она удалилась в монастырь, так что едва ли вы с ней встретитесь.

– Мы уже встретились. Я столкнулся с ней нос к носу в субботу вечером в Тюильри, когда она приехала к королеве; а вчера я приходил к ней в монастырь кармелиток.

– Что ты такое говоришь? Ах, Роджер! – Большие темные глаза Джорджины наполнились слезами. – Я бы дала отрезать себе правую руку, только бы ты не попался снова в когти этой хитрой женщины.

– Джорджина, ты к ней несправедлива, – быстро возразил Роджер. – Я не могу надеяться, что ты когда-нибудь по-настоящему подружишься с такой серьезной, сильно чувствующей женщиной; но она – милое, доброе создание и хочет только одного – посвятить мне всю свою жизнь. Как могу я покинуть ее, когда ей грозит такая опасность, что она вынуждена искать убежища в монастыре?

– Чушь! – сердито закричала Джорджина. – Она заманила тебя в свои сети с помощью этой выдумки, будто бы дон Диего хочет отравить ее. Наше путешествие в Париж полностью опровергло все эти бредни. Я никогда не верила ни одному ее слову. Если бы он задумал совершить нечто подобное, то избавился бы от нее в своей родной стране, в собственном доме, где ему было бы нетрудно скрыть причину ее смерти; или же в какой-нибудь одинокой гостинице по дороге в Париж, а не стал бы ждать, пока мы приедем сюда, где ее внезапная смерть наверняка будет тщательно расследована.

– Я тоже так думал, – немного смягчился Роджер. – Но она говорит, что всякий постарался бы откладывать столь ужасное деяние, пока еще надеялся добиться своей цели иными средствами.

– Ты намекаешь, что, если бы я согласилась позволить ему стать моим любовником, у него не осталось бы причин желать избавиться от жены?

Роджер кивнул.

Джорджина улыбнулась насмешливо и чуть печально:

– В таком случае, дорогой, оставь подобные мысли. Я дала себе слово хранить целомудрие до следующего лета. Но я решила, на случай, если в этой истории с ядом действительно что-то есть, мой долг – устранить причину столь коварных замыслов. Я знала, что ты не стал бы просить меня сыграть роль Сары Гудар, так что я сделала это по собственной инициативе. Я позволила дону Диего добиться своего еще до отъезда из Аранхуэса, и в дороге он несколько раз не упускал возможности.

– Ты очень великодушна.

Джорджина пожала плечами:

– Случалось же мне раньше брать себе любовников для собственного развлечения, и, раз уж предполагалось, что от этого зависит жизнь графини, что еще я могла сделать? Да и независимо от этого, думаю, я не настолько жестокосердна, чтобы расстаться с беднягой навсегда, не вознаградив его хоть чем-нибудь за многие недели прилежных ухаживаний за мной. Но графиня напрасно уверяет, будто, раз насладившись женщиной, он охладевает к ней. По крайней мере, в данном случае он еще сильнее сходит по мне с ума.

– Если так, – сказал Роджер задумчиво, – причина все еще остается. Он знает, что ты подумываешь снова выйти замуж, и его единственная надежда привязать тебя к себе – каким-нибудь образом освободить себя, чтобы предложить тебе руку и сердце.

– Это я признаю, но я ни на минуту не верю, что он пойдет на убийство; даже если бы я, словно леди Макбет, уговаривала его сделать это, обещая выйти за него замуж. Хотя он и впадает иногда в мрачную задумчивость, все же он – человек самых высоких принципов.

– Пускай, но при мысли, что он может потерять тебя, он вполне способен совершить преступление, у него достаточно извращенная натура. А ты, как я понял, намерена оставить его в самом ближайшем будущем.

– Да, мы уезжаем в четверг, рано утром. Это будет мучительно, но я так решила. Париж стал похож на куртизанку, которую в одночасье охватила дурная болезнь. Не так давно это был очаровательный город, а теперь он мне отвратителен. Ни двора, о котором стоило бы говорить, ни балов, ни приемов; все мои веселые, галантные друзья сбежали за границу, слуги и приказчики в магазинах дерзят, а стоит мне выглянуть из окна, толпа головорезов на улице обзывает меня «испанской сукой».

Роджер расхохотался:

– Верно, Париж теперь неподходящее место для тебя, моя куколка. Но, как я понял, ты нашла средство утешиться по дороге домой, возместив потерю дона Диего?

Ее лицо просияло.

– Так графиня рассказала тебе о Чарльзе, а?

– Если Чарльз – это милорд Сент-Эрминс, то да. Именно его появление на сцене заставило ее опасаться, как бы ревность дона Диего, достигнув своего апогея, не привела к убийству.

– Черт бы побрал эту женщину! Она обернула в свою пользу самое обычное обстоятельство, которое могло бы приключиться с любыми путешественниками. Папа когда-то гостил у отца Чарльза и знал Чарльза еще мальчиком, когда он учился в Итоне. Что могло быть естественнее, чем ему поехать с нами на родину? Не стану отрицать, я ему нравлюсь; да как могло быть иначе, ведь он – живой, энергичный молодой человек двадцати пяти лет, а у меня лицо как-никак красивее непропеченной булки. Но уверяю тебя, зная ревнивый нрав Диего, я всячески старалась не подавать ему повода для недовольства. Право же, я так мало поощряла милорда, что не удивлюсь, если и совсем его потеряю.

– Следует ли понимать, что тебе бы этого очень не хотелось?

– Да, пожалуй, – улыбнулась Джорджина. – Сказать по чести, хотя я пока что этого не показываю, но я довольно сильно увлеклась им. У него доброе сердце, он веселый, умный и весьма начитанный. Словом, он очень похож на своего прапрадедушку; как ты знаешь, первый граф, носивший это имя, был одним из многочисленных побочных сыновей короля Карла Второго. Какая жалость, что мать его умерла при родах; если бы она осталась жива, наверняка добыла бы для него герцогство. Но Чарльз и так неплохо устроен. У него поместье в Нортгемптоншире, еще одно в Корнуолле, славный современный домик на Беркли-сквер и немалое состояние, чтобы содержать все эти владения. Но он, как и я, любит путешествовать и каждый год ездит за границу.

– Похоже, для тебя это самая подходящая партия, – усмехнулся Роджер.

– Пока я бы так не сказала, – ответила она с неожиданной серьезностью. – Мне приходится так осторожничать, чтобы не пробудить ревность дона Диего, что я еще не успела как следует узнать Чарльза. Но, признаюсь тебе, то, что я успела в нем разглядеть, очень привлекательно.

– Так, значит, ты исцелилась от того странного обаяния дона Диего?

– Нет, – ответила она после минутной паузы. – Этого я не могу сказать. У меня теперь к нему совсем другое чувство. Художница во мне восхищается его красивой внешностью, его изысканными манерами и великолепным профилем; но он так и не сумел заставить меня желать его. Не смейся, Роджер, я говорю серьезно. Он напоминает мне красивого взрослого ребенка, и в будущем я всегда буду вспоминать о нем почти с материнской нежностью.

– Кажется, я понимаю, – кивнул Роджер, вставая. – Ты извинишь меня, если я сейчас уйду? Мне сегодня нельзя пропустить дебаты в Национальном собрании.

Она снова стала уверять его, что Изабелла играет роль, чтобы заманить его в свои сети. Джорджина умоляла Роджера разорвать эти путы, но он остановил ее, подняв руку:

– Прошу, не говори больше ничего об этом, ты только расстроишь нас обоих. Я, как и ты, полагаю, что ее страхи беспочвенны, но готов поклясться, что она сама верит, будто находится в опасности. Пусть все идет своим чередом, к добру или к худу.

Затем Роджер ушел, пообещав зайти снова в среду под вечер, пожелать Джорджине счастливого пути.

В собрании Роджер узнал, что обсуждение испанского союза отложено на два дня. Но в клубе якобинцев в тот вечер право короля заключать соглашения с другими странами без согласия нации было основной темой дебатов.

Накануне вечером Роджер попросил Барнава представить его Александру Ламету, Петиону, Робеспьеру и еще нескольким крайне левым, и теперь он мог переходить от одного столика к другому и беседовать со всеми этими депутатами, попивавшими вино, слушая выступления ораторов.

Ламет и его братья были ренегаты, ибо были благородного происхождения и воспитывались за счет королевы как ее протеже. Петион был крупным, грубоватым, решительным мужчиной, а Робеспьер – чопорным сухоньким законником из Арраса. Этот последний был насквозь республиканец столь строгих принципов, что, будучи назначен судьей по уголовным делам по протекции одного епископа, друга его семьи, он предпочел отказаться от должности, чем вынести смертный приговор, потому что это противоречило его убеждениям. У него была неуклюжая провинциальная манера говорить, и он отнюдь не пользовался популярностью среди коллег, но постепенно завоевал их уважение своей честностью и бескомпромиссной ненавистью ко всему, что связано со старым порядком.

Роджер как раз разговаривал с ним и с Дюпоном, еще одним выдающимся левым депутатом, когда к ним подошел полноватый человек лет сорока с квадратным лицом, запросто поздоровался с собеседниками Роджера, а его самого спросил, нельзя ли сказать ему словечко наедине. Несколько заинтригованный, Роджер встал из-за стола и последовал за незнакомцем в тихий уголок под галереей. Тут толстяк обратился к нему по-английски:

– Вы – мистер Брук, не так ли?

– Да, сэр, – отвечал Роджер. – А вы, судя по вашему выговору, – мой соотечественник?

Незнакомец поклонился:

– Мое имя – Майлз, сэр. Уильям Огастес Майлз, к вашим услугам. Может быть, тот, кому мы оба имеем честь служить, говорил вам обо мне.

Опасаясь ловушки, Роджер отрицательно покачал головой:

– Боюсь, сэр, вы приняли меня за кого-то другого. Я – путешественник, журналист и не связан с каким-либо одним хозяином.

Мистер Майлз глубокомысленно закивал:

– Вы проявляете осторожность, и это правильно, но от меня вам незачем скрываться. У меня к вам поручение от лорда Роберта Фицджеральда.

Глаза Роджера сузились.

– Вот как, сэр?

– Да. Лорд чрезвычайно обеспокоен вашим появлением в Париже и вашей деятельностью. На воскресном приеме для дипломатического корпуса королева переговорила с ним наедине о вашем посещении. Лорд придерживается того мнения, что подобный нетрадиционный подход к королевскому семейству не может не принести величайшего вреда. К тому же вам вообще нечего делать в Париже. Меня прислали сюда вам на замену. Мне даны указания передать вам, чтобы вы немедленно возвращались в Англию.

Для Роджера это был тяжелый удар. Он не мог винить королеву за то, что она рассказала лорду Роберту о данной ему аудиенции, ведь, показав ей записку мистера Питта, он взял на себя роль официального представителя своей страны. Не приходилось сомневаться, что его ожидают большие неприятности. Помолчав, он сказал негромко:

– Будьте так любезны, сэр, передайте лорду Роберту Фицджеральду мои заверения в глубочайшем почтении и сообщите ему, что я в самом скором времени уеду в Англию.

Затем он поклонился и вернулся к своему столику.

Вспоминая на следующий день этот эпизод, Роджер тревожился все сильнее. Он не должен был отчитываться лорду Роберту в своих действиях или подчиняться приказам посольства. Но теперь о его неудачной попытке оказать влияние на королеву наверняка будет доложено в Англию, и, если он никак не отреагирует на переданное Майлзом приглашение немедленно вернуться на родину, это еще усугубит его проступок, поскольку распоряжение поступило из официального источника. Поразмыслив, он решил, что его поведение в любом случае побудит мистера Питта раз и навсегда отказаться от его услуг, а коли так – семь бед, один ответ, можно остаться еще на несколько дней в Париже.

Но во вторник вечером он пришел в клуб якобинцев с тяжелым сердцем. Он знал, что, если не случится сразу двух чудес, его карьера секретного агента на этом и закончится, и на следующий день нужно будет начинать подготовку к поездке с Изабеллой в Англию.

Первым же человеком, встреченным им при входе в клуб, оказался Уильям Огастес Майлз, который вместо приветствия поднял брови со словами:

– После того как я передал вам вчера вечером поручение лорда Роберта, сэр, меня весьма удивляет, что я вижу вас здесь.

– Некоторые дела частного характера все еще требуют моего присутствия в Париже, – холодно ответил Роджер. – Я уеду, сэр, когда сочту нужным, но не раньше.

– Ну, ну! – возразил мистер Майлз. – Оставляя без внимания приказ, вы только ухудшите и без того трудное положение, в котором оказались по своей же вине. В четверг утром я сам возвращаюсь в Англию, чтобы лично доложить о сложившейся ситуации вы-знаете-кому. Почему бы вам не поехать со мной?

Поскольку Роджер медлил с ответом, он добавил покровительственным тоном:

– Он очень высоко ценит мое мнение. Если вы вернетесь под моим крылом, я постараюсь, насколько смогу, смягчить то неудовольствие, с каким он, несомненно, встретит вас.

Роджер покачал головой:

– Благодарю вас, сэр, за это великодушное предложение. Но я буду отчитываться в своих поступках только тому, кто дает мне приказы, без посредников и тогда, когда сочту нужным.

Расставшись с мистером Майлзом, Роджер разыскал Барнава и предложил ему свой план, для которого готовил почву уже несколько вечеров. Он знал, что, если бы только ему дали возможность выступить по испанскому вопросу, он мог бы говорить ясно и по существу. У него было несколько соображений по этому поводу, которых пока еще никто не высказал и которые, по его глубокому убеждению, могли произвести сильное впечатление на крайне левых депутатов и к тому же завоевать для них поддержку кое-кого из не столь радикальных коллег в их борьбе за ограничение права короля на объявление войны.

Привлекательный молодой юрист выслушал его предложение с интересом, но решительно наложил вето.

– Друг мой, – сказал он. – Действительно, в теории каждый, принятый в члены клуба, имеет право выступить перед собранием, но на практике нужно еще заслужить, чтобы тебя выслушали. Я знаю, что вы – английский журналист здравых либеральных взглядов, но этого недостаточно. Вы не внесли своего вклада в дело революции ни своими публикациями во Франции, ни своими делами. С месяц назад ваши соотечественники были очень популярны у нас как ораторы, но теперь самый факт, что вы – англичанин, обрекает вас на поражение. Вас немедленно освищут и заставят замолчать. Вас могут даже счесть шпионом мистера Питта, который пытается оказать на нас влияние в ущерб нашим истинным интересам, и тогда вам будет всерьез грозить самосуд. Поскольку у вас не имеется заслуг истинного революционера, о том, что вы предлагаете, не может быть и речи.

Лишившись последней надежды, Роджер вынужден был сидеть и слушать, как Мирабо звучным голосом, тщательно выстроенными фразами рассуждает о том, что народные собрания подвержены тем же страстям, что и короли, и не несут никакой ответственности в отличие от министров; что, если одна страна готовится к войне, было бы безумием другой стране, против которой нацелены эти приготовления, тратить драгоценные недели, пока сотни ее граждан, придерживающихся самых разнообразных взглядов, будут обсуждать, следует ли принимать контрмеры или не следует; что для страны, на которую нападают – непосредственно или через ее союзников, – самоубийственно дожидаться решения представителей от всей нации, прежде чем извлечь из ножен меч для защиты; и что вследствие всего этого было бы сумасшествием чистейшей воды выступать против того, чтобы власть принимать такие решения оставалась за королем.

На следующий день, незадолго до полудня, Роджер почти бегом спешил в испанское посольство. Угрюмая, что-то бормочущая толпа примерно в две сотни человек собралась на улице перед посольством, но Роджер проложил себе дорогу, не обращая внимания на ругательства, которые выкрикивали ему в спину, приняв за испанца, когда он взбежал по ступеням посольского крыльца.

Открывшего дверь лакея он отрывисто спросил, дома ли дон Диего. Получив ответ, что его нет дома, Роджер отшвырнул в сторону изумленного слугу, взлетел вверх по лестнице и ворвался в салон.

Там сидели Джорджина и графиня Фернануньес. Обе быстро встали при его внезапном появлении, глядя на него с удивлением и испугом.

Белый как полотно, Роджер дрожал и задыхался. С минуту он стоял неподвижно, затем с трудом выговорил:

– Где он? Где дон Диего? Я должен немедленно его видеть!

– Вы знаете? – хрипло прошептала Джорджина. – Вы слышали?

Он кивнул:

– Где он? Говорю вам, я должен его видеть! Не смейте прятать его от меня! Мне нужна правда.

– Его здесь нет, – пролепетала она, запинаясь. – Он вышел. Мы ожидаем его с минуты на минуту. Но, Роджер, умоляю тебя, держи себя в руках. Он же не виноват… Это – дело рук черни…

С застывшим лицом Роджер прошел мимо нее и через французское окно вышел на балкон. Толпа, собравшаяся внизу, встретила его появление руганью, свистками и улюлюканьем.

Джорджина бросилась за ним и схватила его за руку:

– Роджер! Роджер! Ты с ума сошел, что ты делаешь? Я знаю, это ужасно. Кто мог ожидать такого кошмара, даже при всем том, что творится в Париже. Но Диего здесь так же ни при чем, как и я. Умоляю тебя, вернись в комнату, дай мне успокоить тебя, ты сейчас не в себе.

Роджер молча вырвался из ее рук. Вдруг он увидел дона Диего, который пролагал себе дорогу в толпе, направляясь к посольству.

Он выждал еще минуту, затем, перегнувшись через резные перила балкона, вытянул впередруку. Указывая на испанца, он закричал во всю силу своих легких:

– Хватайте его! Хватайте его! Это – дон Диего Сидония-и-Улоа! Он – испанский посол, он прислан из Испании, чтобы втянуть Францию в войну! Он – аристократ, интриган, он – ваш враг! Со своими испанскими солдатами он замышляет заново отстроить Бастилию! На фонарь! На фонарь!

На одно-единственное мгновение, равное удару сердца, внизу воцарилась полная тишина. Затем, с диким воем ненависти и злобы, толпа кинулась на несчастного.

– Роджер! – Вопль Джорджины был полон изумления, ужаса и гнева. – Роджер, ты в самом деле помешался! Останови их! Останови их! О Боже мой! О Боже!

Оттолкнув ее прочь, Роджер не сводил глаз со страшной сцены, разыгравшейся внизу. На несколько секунд дон Диего исчез из виду, пока кровожадные санкюлоты пинали его и топтали ногами. Затем его снова подняли, истерзанного и окровавленного. Несколько оборванцев подбежали к ближайшему фонарному столбу, спустили и отвязали фонарь. Через несколько минут веревка уже обвилась вокруг еще дергающейся шеи дона Диего. Два десятка рук вцепились в свободный конец веревки и стали тянуть. Изувеченное тело поднялось высоко над толпой, откуда его было видно всем, и по улице разнесся крик свирепого ликования.

Роджер высвободил шпагу из ножен, готовый с боем прорываться из посольства, если слуги попытаются помешать ему уйти.

Джорджина все еще стояла рядом с ним, оцепенев от ужаса. Он обратил к ней налитые кровью глаза и хрипло произнес:

– Я глубоко сожалею из-за тебя, что пришлось так поступить. Но это было справедливое возмездие.

Вдруг она сжала руки в кулаки и ударила его по лицу, еще и еще, пронзительно выкрикивая:

– Я никогда тебе этого не прощу! Никогда! Никогда! Зверь! Скотина! Свинья!

Глава 26 Три сорта вин

Неделю спустя, в среду, двадцать шестого мая, в четверть седьмого вечера Роджер находился в доме номер 10 по Даунинг-стрит в обществе своего начальника.

Мистер Питт сидел за письменным столом, заваленным бумагами. На нем, как обычно, стоял графин портвейна и несколько бокалов, и министр как раз отпивал из одного. Но он не предложил Роджеру вина и не пригласил его сесть, хотя Роджер стоял перед ним усталый, весь в пыли и грязи, как приехал из Дувра.

Худое, изможденное лицо премьер-министра было еще серьезнее, чем обычно, и, когда он заговорил, в голосе его звучал тот холодный и беспощадный сарказм, каким ему случалось сокрушать своих оппонентов в палате общин.

– Мистер Брук. Что вы имели дерзость явиться сюда, на мой взгляд, достойно изумления. Но это избавит меня от необходимости посылать за вами, чтобы потребовать от вас записку, которую я вручил вам при нашей последней встрече, и чтобы сообщить вам, что, если вам еще когда-нибудь случится выдавать себя за представителя британской короны, вы будете сурово наказаны.

Два года назад я считал, что вы подаете большие надежды, но я жестоко ошибся. Вы должны понимать, что ваши отчеты не были для меня единственным источником информации о том, что происходит на континенте, и что, когда я в прошлый раз имел случай отчитать вас, я открыл вам далеко не все, что мне известно. В последние тринадцать месяцев я следил за вашей деятельностью со все возрастающим неодобрением и все больше сомневался в ваших способностях и даже в вашей преданности.

Весной тысяча семьсот восемьдесят девятого года вы оставили свой пост в Париже якобы для того, чтобы войти в доверие к королеве Франции. Но, как я узнал позднее, основной целью вашего отъезда было сопровождение одной из ее фрейлин в Италию. Там только вмешательство родных молодой особы помешало вам бежать с нею и тем самым спровоцировать грандиозный скандал.

Осенью вы снова оставили пост, на этот раз даже не известив меня о своих намерениях. Вы попросту дезертировали, лишив меня на месяц источника информации о событиях в Париже, источника, который я в то время считал весьма ценным. В свое время я узнал, что вы отправились в Неаполь, чтобы возобновить свой роман, пользуясь отсутствием мужа вашей леди.

По своем запоздалом возвращении вам не о чем было докладывать, за исключением еще одной неудачной миссии, которую, по вашим словам, вы взяли на себя ради французской королевы. Затем вы связались с реакционерами, интриганами из ее окружения и вступили в заговор с этим опасным и лишенным какой бы то ни было щепетильности отступником господином Талейраном-Перигором. Я отозвал вас, чтобы вырвать из когтей этих в высшей степени нежелательных личностей, и предложил другое задание в той области, которая, как я надеялся, могла оказаться более подходящей для вас. Но вы отказались мне служить там, где я рассчитывал применить вас с наибольшей пользой.

В марте вы решили ехать в Мадрид, как я теперь знаю, к той женщине, которая вас околдовала. Но сперва вы помирились со мной и, когда я вновь принял вас на службу, торжественно заверили меня, что королевская служба будет для вас отныне превыше всего. На самом же деле, желая, чтобы ваша любовница попала в Париж, где вам было бы легче продолжать интрижку, чем в строгой атмосфере Испанского двора, вы убедили короля Карлоса отправить ее мужа с дипломатической миссией во Францию, совершенно оставив без внимания тот факт, что целью этой миссии было укрепление союза между Францией и Испанией.

Начиная с этого момента я могу объяснить ваши действия исключительно размягчением мозга. Мало того что в испанском деле вы предали интересы родины ради личных целей, вы самым позорным образом злоупотребили моим доверием, использовав данное вам письмо. Безо всякого на то права вы присвоили себе роль полномочного представителя, аккредитованного при Французском дворе. Затем вы окончательно лишаетесь возможности влиять на королеву, открыто присоединившись к революционерам.

Вопреки распоряжению милорда Роберта Фицджеральда вы остаетесь в Париже и якшаетесь с демагогами в клубе якобинцев. Затем вы подстраиваете гнусное, зверское убийство разъяренной толпой мужа своей любовницы и отправляетесь к якобинцам, где публично хвастаетесь столь отвратительным деянием. Вы провозглашаете себя врагом всех королей, включая своего собственного, и подстрекаете этих кровожадных террористов на новые насильственные действия.

Если бы вы совершили подобное преступление в Англии, правосудие позаботилось бы о том, чтобы вас повесили; и я вас предупреждаю, если французское правительство потребует вашей выдачи, чтобы призвать вас к ответу в Париже, я дам свое согласие.

Холодный, жесткий голос премьер-министра умолк. Роджер устало пожал плечами:

– Я признаю многое из того, в чем вы меня обвиняете, сэр, но во многом готов защищать себя. Давно ли вы имели известия из Франции?

Мистер Питт нахмурился:

– Я ничего не слышал с субботы, когда приехал мой агент с рассказом о ваших недостойных поступках. Из-за скверной погоды в проливе ни один пакетбот не мог выйти из гавани, кроме того, с которым, по-видимому, прибыли вы сегодня утром.

– В таком случае вы, вероятно, еще не знаете результатов заседаний Национального собрания двадцать первого и двадцать второго числа.

– Нет. Что там произошло?

– Королевской власти был нанесен удар путем введения еще одного революционного закона, инспирированного мною.

– И у вас хватает наглости говорить мне об этом как о деле, которым можно гордиться?

– Я горжусь им. Смерть дона Диего Сидония-и-Улоа – дело, которое касается лишь меня и Бога. Скажем только, что, воспользовавшись случаем отдать его в руки толпы, я добился и своей основной цели. Спасаясь от ареста, я попросил защиты у клуба якобинцев. Большинством голосов было решено, что он был врагом народа и что я послужил делу революции, положив конец его интригам, направленным на то, чтобы втянуть Францию в войну. Вы можете не заботиться насчет требований моей экстрадиции. Их не будет. Ни один французский чиновник не осмелится пальцем меня тронуть; в Париже меня объявили национальным героем.

В тот вечер я выступил в клубе якобинцев, как доложил вам ваш бездарный Майлз. Я выступал и на следующий вечер, и потом. Я объявил себя непримиримым врагом монархии во всех ее формах, и якобинцы жадно ловили каждое мое слово. Я стал убеждать их в вопросе о заливе Нутка отринуть союз с испанцами. Я говорил, что этот союз два упадочных королевских семейства заключили ради собственного возвышения, не заботясь о тех ужасах, какие несет война простому народу. Я рассуждал о том, что нация не обязана выполнять обязательства по договору, который был заключен без ведома и согласия представителей народа. Я потребовал аннулировать все существующие договоры, чтобы в будущем Франция считала себя обязанной соблюдать лишь те, которые заключены нацией.

Нынче то, что якобинцы решают вечером, назавтра становится законом в Национальном собрании. Мирабо пытался настроить членов клуба против меня, но его освистали. Демулен, Ламет, Робеспьер, Дюпон, Петион – все поддержали меня. И на заседании собрания во время дебатов Барнав снова побил Мирабо моими аргументами.

Я предал королеву и пошел наперекор своим лучшим инстинктам. Из-за меня погиб человек, такой смертью, что это еще долгие годы будет тревожить мою душу. Я стал причиной смерти женщины, которая была мне очень дорога, потому что оставался в Париже, когда мог бы уехать с нею на десять дней раньше. Я лишился друга, который был мне дороже жизни. И все это было лишь ценой за выступление в клубе якобинцев. Я принял на себя клеймо санкюлота – жестокого убийцы, которого сторонятся все порядочные люди. Но я хорошо послужил вам и Англии.

Можете отменить свои приготовления в доках и распустить мобилизованные войска. Вы сами говорили, что Испания не станет воевать одна; значит, войны не будет. Год назад вы просили меня измыслить какое-нибудь средство, которое могло бы помочь вам разрушить Семейный договор. Я его разрушил. В субботу, двадцать второго, он аннулирован законом Франции. Он так же мертв, как овца, ставшая бараниной. Более того, я добился возможности, не прибегая к войне, осуществить вашу мечту: вся Канада, от Атлантики до Тихого океана, стала отныне владениями британской короны.

Несколько минут мистер Питт не говорил ни слова. Затем он сказал:

– Мистер Брук. Я должен извиниться перед вами. Я… э… не предложил вам бокал портвейна…

Смеркалось, когда Роджер вышел из дома номер 10 по Даунинг-стрит. В нескольких ярдах от входа у обочины дороги стоял закрытый экипаж. Когда Роджер проходил мимо, хорошо знакомый голос окликнул его по имени. Обернувшись, он увидел в окне кареты, словно в рамке, прелестное личико Джорджины. Поманив его к себе, она открыла дверцу. После секундного колебания он сел в экипаж и захлопнул дверь. Едва он это сделал, карета тронулась.

После неловкой паузы он спросил:

– Как ты узнала, что я опять в Лондоне?

– Я получила весточку от Друпи Неда, – тихо ответила она. – Когда мы с папой вернулись домой, я сразу попросила Друпи дать мне знать, как только ты приедешь. Час назад он прислал мне записку, что ты завез свой багаж в Эймсбери-Хаус и отправился дальше, на Даунинг-стрит.

Снова последовало мучительное молчание; затем Джорджина всхлипнула:

– Ох, Роджер! Всю эту неделю я была чуть жива от горя.

Роджер отвернулся:

– Я понимаю, как тебе, должно быть, горько, но, умоляю, пощади меня, оставь свои упреки. Я и так едва могу вынести воспоминания о той ужасной сцене и о том, какую смерть я на него навлек.

– Нет-нет, – живо ответила она. – Хотя я к нему очень привязалась, но не из-за его гибели я едва не сошла с ума, а от мысли о нашей с тобой ссоре. Ты – часть меня, и я не могу вырвать тебя из своего сердца, не дав тебе объясниться. Я должна узнать, есть ли хотя бы тень оправдания тому, что ты сделал, или я обречена теперь считать тебя чудовищем. Почему ты сделал это, Роджер? Почему?

– Это долгая история, – пробормотал он. – Но и меня больше всего остального, вместе взятого, угнетала твоя угроза, что ты никогда меня не простишь. Где мы можем спокойно поговорить?

– Я отвезу тебя в свою мастерскую на Кемден-Хиллз. Я должна узнать правду, должна знать, смогу ли еще когда-нибудь взглянуть тебе в лицо без содрогания. Не будем больше ничего говорить, пока не приедем.

Пока они ехали через Гайд-парк и Кенсингтон, Роджер вспоминал, как много раз они ездили вместе той же дорогой при совсем других обстоятельствах. У Джорджины от природы был талант художника. Гейнсборо и Рейнольдс по-дружески соперничали, давая уроки столь прелестной ученице в ее вилле-студии на Кемден-Хиллз. Эту мастерскую она использовала также в качестве второго дома и, когда бывала в разгульном настроении, привозила туда поужинать кавалеров, тех, что были у нее в фаворе. У Роджера сжалось сердце при мысли о том, как смех, вино и любовь объединяли их, когда он в прошлый раз приехал с нею сюда под утро, после бала.

Но это было давно, и тогда между ними не стояла отвратительная парижская уличная сцена с изуродованным, окровавленным трупом.

Когда они подошли к тихой вилле, уединенно стоявшей посреди небольшой рощицы, дверь им открыла Дженни, преданная горничная Джорджины, знавшая все ее секреты. Роджер не видел Дженни в Париже и только раз – в Аранхуэсе, и после того, как она присела перед ним в реверансе, по-дружески заговорил с нею. Это немного разрядило напряжение. Затем Джорджина велела Дженни принести бутылку канарского и, когда служанка вышла, спросила Роджера, когда он ел в последний раз.

– Я не ел весь день, но я не голоден, я слишком устал. Больше всего на свете, после твоего прощения, мне нужна горячая ванна и несколько часов сна.

Она отвела глаза:

– Теперь уже ничего не поделаешь, так что я могу сдержать свое нетерпение, пока ты получишь и то и другое. Тогда тебе легче будет оправдаться, если сможешь. Еще нет восьми часов. Дженни вскипятит воды, а мы пока выпьем вина и ты разденешься. Можешь спать в моей постели, а я приготовлю тебе на потом каких-нибудь холодных закусок.

В молчании они выпили по два бокала канарского, потом Роджер принял ванну и свалился в широкую, квадратную постель Джорджины. Когда черные шелковые простыни нежно коснулись его обнаженного тела, он вспомнил, как лежал здесь в прошлый раз, а она лежала рядом с ним, искрясь весельем и смехом, и подумал: придется ли ему еще когда-нибудь испытать настолько полное блаженство. Затем он заснул.

В полночь она разбудила его, и вскоре он пришел к ней в комнату с высоким потолком, служившую одновременно мастерской художника и гостиной. Один конец комнаты был отгорожен занавеской, скрывавшей все принадлежности для ее занятий живописью. В другом конце, у камина, был накрыт столик для ужина. Когда они сели за стол, Джорджина сказала:

– Расскажи мне теперь, Роджер, что заставило тебя поступить так ужасно, что теперь между нами всегда будет стоять видение мертвого тела, если только ты не развеешь его раз и навсегда.

Джорджина и Друпи были единственными людьми, от кого Роджер никогда не скрывал своей секретной деятельности, и, пока они медленно ужинали, он рассказал ей о своих усилиях разрушить Семейный договор, о том, как мистер Питт разнес его сегодня вечером, и о своем ответе.

Впервые они ели вместе и не смеялись; и теперь Джорджина даже не улыбнулась, заметив:

– Ты прав, ты действительно хорошо послужил своей стране столь необычным способом, рискуя при этом жизнью; ведь, если бы ты не повел дело так искусно и дерзко, французские власти отдали бы тебя под суд и тебя казнили за убийство. Что же сказал премьер-министр, когда ты доказал ему, что пожертвовал всем из фанатичной преданности долгу?

– Он попросил у меня то свое письмо, вычеркнул слова «о заливе Нутка», изменил еще одно слово, подписал исправления своими инициалами и снова вручил мне документ; так что теперь там говорится: «Мистер Роджер Брук знает мое мнение по этому делу, и я поручил ему вести переговоры по этому вопросу».

Глаза Джорджины, в которых не было улыбки, расширились.

– Так это же карт-бланш, эта бумага дает тебе право по ходу твоей работы выступать от его имени по любому вопросу. Значит, он теперь полностью полагается на твое мнение. Это большое достижение, Роджер, и я рада за тебя.

– Благодарю. – Он ответил ей таким же торжественным взглядом. – Скорее это свидетельство величия его души. Он пренебрег множеством моих ошибок и придал значение только удачному завершению моей миссии. Но его благородный жест не доставит мне радости, если я не смогу убедить и тебя, что не поступил бесчестно.

Все еще глядя на него с сомнением, она сказала:

– Я понимаю, что в таком важном государственном деле жизнь отдельного человека не может быть препятствием; но твое преступление, Роджер, особенно ужасно, потому что тут замешаны ваши личные взаимоотношения. Если уж кто-то должен был умереть, чтобы ты мог добиться популярности среди черни, тебе надо было выбрать жертву наугад, вместо того чтобы, воспользовавшись ситуацией, утолить ненависть к мужу своей любовницы?

– Это не был хладнокровно обдуманный план. Мысль, что мертвый дон Диего поможет решить мне и государственные задачи, осенила меня, когда мы стояли с тобой там, на балконе. Но если бы у меня и было время обдумать свой выбор, сомневаюсь, что я смог бы бросить на растерзание невинную жертву. В любом случае я тогда пришел убить его.

– Я тебя не понимаю, Роджер. – Джорджина покачала головой. – Диего был виноват в смерти графини Изабеллы не больше, чем я. Она ведь даже не была отравлена. Ее зарубили бандиты.

– Скажи лучше, наемные убийцы! Ее убийство подстроил дон Диего, я уверен в этом. Когда я пришел в посольство, я был еще слишком взволнован и мог только сказать, что знаю – он виновен. А после… после того, что случилось, у меня не было возможности объясниться с тобой. Я взял на себя роль слепого правосудия. Он использовал толпу, чтобы убить ее. Я использовал толпу, чтобы убить его.

– Чем ты можешь доказать это чудовищное обвинение?

Роджер развел руками:

– Ничем, поэтому я чувствую, что безнадежно пробовать оправдаться в твоих глазах. Я ничего не могу предложить в свою защиту, кроме слов еще одного человека, который тоже уже умер и которого ты вполне можешь считать пристрастным, потому что он всегда ненавидел и подозревал дона Диего. Если ты откажешься верить этому, больше мне нечего будет сказать. Я могу только повторить его рассказ, слово в слово, и молить Бога, чтобы ты, как и я, нашла, что подробности этого рассказа убеждают в его правдивости. – Склонившись к ней через стол, он продолжал с глубоким чувством: – В последние месяцы в Париже было множество нападений на церкви и монастыри с целью ограбления; под этим же предлогом было совершено нападение на монастырь кармелиток в ночь на вторник, восемнадцатого числа. У меня там было назначено свидание с Изабеллой на десять часов следующего утра, и до тех пор я ничего не знал.

Придя туда, я увидел у сломанных дверей часовых Национальной гвардии. Вначале они не пропускали меня. Но я добился встречи с матерью-настоятельницей, и, когда объявил, что я – друг Изабеллы, она рассказала мне следующее.

Вскоре после двух часов ночи их разбудил громкий стук в двери. Монахини сразу же собрались в часовне, как было у них договорено на случай возможной опасности. Но Изабелла, мирянка, только гостившая в монастыре, не знала об этом и осталась в своей комнате. Дверь сломали, но нападавших оборванцев было меньше дюжины. Они забрали священные сосуды из ризницы, похватали другие ценные предметы, какие попались им на глаза, оскорбляли монахинь и осквернили алтарь. Побуйствовав минут двадцать, они покинули монастырь, унося добычу. Только тогда мать-настоятельница вспомнила о гостье. Придя в комнату Изабеллы, она нашла ее мертвой, а маленький Кетцаль лежал у нее под кроватью весь израненный.

Когда я пришел, мальчик был еще жив, и мать-настоятельница отвела меня к нему. Вот что он рассказал. Он спал в сторожке садовника, совсем рядом с главным входом в монастырь. Оглушительный стук в двери разбудил его, он поднялся и кинулся к своей хозяйке. Как только грабители вломились в монастырь, он услышал топот бегущих ног по каменному коридору, и тут же громилы навалились на дверь в комнату Изабеллы. Они сломали дверь и вчетвером ворвались внутрь. Изабелла успела вскочить с постели, накинула халат и стояла посреди комнаты. Отважный мальчик держал в руке свой томагавк и пытался защитить ее. Головорезы сбили его с ног и бросились на Изабеллу. Двое схватили ее за руки и прислонили спиной к стене, а двое других раз десять пронзили ее копьями.

Видя, что она мертва, и надеясь спастись, Кетцаль кое-как заполз под кровать. Когда они ушли, он попытался остановить кровь, хлынувшую из раны. Он все еще был занят этим, когда снова послышался звук шагов. Выглянув из-под балдахина, закрывавшего кровать, он увидел высокого мужчину, которого здесь раньше не было, и с ним – одного из убийц Изабеллы. Высокий мужчина был в маске, в плаще и широкополой шляпе, надвинутой на глаза. Мгновение он стоял неподвижно, глядя сверху вниз на мертвое тело Изабеллы, затем вытащил из-под плаща тяжелый мешочек с деньгами и отдал предводителю убийц со словами: «Да, это – та женщина. Вот ваша плата, как мы договаривались».

Кетцаль узнал эту высокую фигуру, узнал и голос. Он умер от ран, пока я еще был в монастыре, и с последним своим дыханием он поклялся мне, что это был дон Диего.

Джорджина кивнула:

– Я не могу сомневаться в твоих словах, Роджер, и теперь понимаю все. Я могу даже косвенно подтвердить то, что ты сказал. В то утро около семи часов Диего вызвали в монастырь. Когда он вернулся, я уже встала, и он, рассказав мне о том, что произошло, просил меня выйти за него замуж, как только закончится срок траура. В то время я не представляла себе, каким образом он мог быть связан с нападением на монастырь кармелиток. Но меня шокировала вопиюще неприличная спешка, с какой он сделал мне предложение, пока труп жены еще не остыл. И позднее мысль о его жестокосердии значительно смягчила мое горе, ведь не будь этого, я бы очень горевала о смерти человека, с которым была так близка. Но теперь я вижу, что его предложение руки подтверждает страхи его жены и прямо указывает на его виновность.

Она помолчала, потом снова заговорила, понизив голос:

– То, что ты мне сейчас рассказал, показывает, что я очень виновата перед твоей бедняжкой графиней. Я смеялась над ее страхами, пытаясь убедить, что она лжет, желая заманить тебя в ловушку. Хуже того: получается, ответственность за ее гибель в большой степени лежит на мне.

– Нет, – возразил Роджер. – Ты не должна так думать. Сила неудовлетворенной страсти часто вызывала у злополучного дона Диего настоящие припадки, когда он уже не владел собой. Если бы он не воспылал безумной страстью к тебе, он нашел бы себе другую прелестницу, как это уже случилось с Сарой Гудар, хотя и не с такой силой. Ты сделала все, что могла, чтобы предотвратить трагедию; даже отдалась ему, хотя и не верила в печальный исход в случае твоего отказа.

Она покачала головой:

– Милый Роджер, я виновна больше, чем ты думаешь, но только из любви к тебе. Я не могла вынести мысли о том, что ты собираешься ради нее погубить свою будущность. Мы с папой состряпали план, надеясь спасти тебя. В тот день, когда ты был в Толедо, папа пошел к Мануэлю Годою и подсказал ему, что дочь генерала графа д’Аранды может иметь несравненно большее влияние на королеву Франции, нежели ее муж, и потому для успеха его миссии чрезвычайно важно, чтобы она оставила своего ребенка и поехала вместе с ним. Годой сразу понял, что в этом есть смысл, и пошел к королеве Марии Луизе. В результате и появился тот приказ, что разрушил ваши планы и послал графиню Изабеллу в Париж, на смерть.

– Черт возьми! Я мог бы догадаться! – воскликнул Роджер. – Я же знал твое отношение к этой истории и знал, что ты способна предпринять что угодно, думая, будто можешь спасти меня от меня самого.

Ее темные глаза сияли; она взяла его за руку:

– Да, Роджер. И даже если бы я могла предвидеть ужасный результат моего тайного вмешательства, я взяла бы на себя эту вину и сделала бы то же самое. Твое счастье значит для меня больше, чем жизнь любой женщины.

– А твое счастье значит для меня больше, чем жизнь любого мужчины. Благодарю тебя, моя радость; если бы все обернулось иначе, моя жизнь была бы лишь долгой цепью несчастий. Я отчаянно любил бедняжку Изабеллу, пока мы были вместе во Флоренции и в Неаполе, но, уехав из Неаполя, я сознательно убил свою любовь к ней и позднее не мог ее возродить, как ни старался. У нее была невероятно собственническая натура, и, если бы я увез ее в Англию, долг чести приковал бы меня к ней до самой смерти даже еще крепче, чем если бы она была моей женой. Прошло уже шесть месяцев с тех пор, как я впервые попытался вырвать ее образ из своего сердца, и я солгал бы тебе, если бы не сознался, что чрезвычайно рад вновь обрести свободу.

Наступило долгое молчание. Наконец Джорджина сказала:

– Незачем больше говорить об этом; так мы не поможем ни им, ни себе. Я предлагаю смотреть на них отныне как на других наших бывших возлюбленных, любовь к которым давно прошла; и постараемся забыть их двойную трагедию, не будем больше никогда вспоминать о ней.

– Ей-богу, ты права! – кивнул Роджер. – Было бы лицемерием притворяться, будто сердце у одного из нас разбито. Может быть, мы… не будет слишком большой черствостью с нашей стороны, если мы разопьем еще бутылку вина, дабы скрепить наш договор и поднять тост за будущее?

Джорджина улыбнулась:

– Раз уж судьба распорядилась так, чтобы они умерли, а мы жили, мы оскорбили бы хранящих нас богов, если бы стали проливать крокодиловы слезы вместо того, чтобы возрадоваться своему избавлению. Ступай, дорогой, принеси бутылку из погреба, а я пока избавлюсь от этого чудовищно тесного корсета и позволю себе вздохнуть свободно в домашнем платье.

Десять минут спустя Роджер наливал шампанское в высокие бокалы, в то время как Джорджина уютно устроилась в уголке широкого дивана. Когда Роджер подошел к ней с бокалами и сел рядом, она спросила:

– Теперь, когда ты вновь завоевал прочное положение при мистере Питте, ты, верно, скоро снова отправишься по какому-нибудь его поручению?

– В ближайшее время вряд ли, – отвечал он и вдруг добавил с веселым волнением: – Я еще не все рассказал тебе о его доброте. Он оказал мне честь, сказав, что я заслужил право стать кавалером ордена Бани больше, чем многие из получивших его. Но невозможно получить такую награду за тайные заслуги, и потому он спросил, чего бы мне хотелось из того, что в его власти, устроить для меня. Подумав минутку, я сказал, что мне хотелось бы иметь небольшой собственный домик, если сейчас среди земельной собственности короны имеются свободные дома умеренных размеров. И вот удача – как раз недавно освободился коттедж «Соломенная крыша» в Ричмонд-парке. Он пообещал отдать его в пожизненное пользование, и мне не терпится поскорее увидеть мой новый дом.

– Ах, Роджер, как это чудесно! – воскликнула Джорджина; ее прелестное личико так и сияло от радости. – Я хорошо знаю этот дом, право, самое очаровательное местечко, какое только можно вообразить! Он не слишком велик и не потребует много денег на содержание, и в то же время там достаточно места, чтобы ты мог при желании разместить нескольких гостей. Он стоит на небольшой возвышенности, а позади него премиленький садик, вид, надо сказать, чарующий. Более древняя часть дома была когда-то охотничьим домиком Карла Первого. В саду до сих пор стоит большая беседка с соломенной крышей, где он любил бывать. Лет двадцать назад один из жильцов дома пригласил Анжелику Кауфман расписать потолок этой беседки прелестнейшими фресками.

– Как ты думаешь, в этой большой беседке можно будет устроить студию?

– Ну конечно! – Ее глаза расширились. – Разве ты собираешься заняться живописью?

Он кивнул:

– Я всегда любил картины, как ты знаешь, и, хотя мои путешествия по Италии были очень недолгими, увиденные там шедевры еще прибавили мне энтузиазма. Конечно, ничего, кроме мазни, у меня не выйдет, но все же мне хочется попробовать.

– Я приеду в Ричмонд и дам тебе первые уроки.

– Непременно, – согласился он с жаром. Затем добавил с улыбкой: – Как когда-то давала мне первые уроки в более важном деле. Я думаю, ты тогда заколдовала меня: ни одна женщина, из тех, что я встречал, не могла так, как ты, взволновать меня по своей прихоти и ни одна не давала мне после такого совершенного ощущения полнейшего довольства и радости бытия. Я много раз думал, не глупо ли, что мы не поженились.

– Нет, – мягко ответила она. – Мы уже давно все это обсудили. Если бы мы обвенчались, постоянная близость мало-помалу подточила бы то очарование, о котором ты говоришь. Брачные клятвы ничего не смогут прибавить к нашей драгоценной дружбе. Так что мы приняли мудрое решение – ты никогда не поведешь меня к алтарю. Но это не причина, чтобы моя голова продолжала покоиться на этой диванной подушке, а не на твоем плече.

Он обвил ее стан и привлек к себе.

Почти полчаса они проговорили о коттедже «Соломенная крыша» и о том, как замечательно проведут время, заново отделывая и обставляя дом. Затем Джорджина сказала:

– Но, Роджер, по правде говоря, все это – совсем не мое дело. Теперь, когда у тебя есть такое чудное жилище, пора серьезно подумать о женитьбе и о том, чтобы остепениться, наконец. Слишком долго ты имел дело с кем попало. Хотя ты и в будущем можешь позволить себе подцепить хорошенькую куколку во время поездок на континент, но все же тебе нужен дом, куда ты всегда будешь возвращаться и где тебя будет ждать покой и тихое счастье.

– Может статься, ты и права, – согласился он. – За последние два года я и сам часто думал о чем-то в этом духе.

Поерзав на месте, она прижалась к нему еще теснее со вздохом удовлетворения.

– Я невероятно рада, что ты со мной согласен, потому что у меня есть на примете как раз такая женщина, какая тебе нужна, это милая Аманда Годфри.

– Боже милостивый! – воскликнул Роджер. – Как это удивительно, что ты говоришь мне о ней. Она мне очень симпатична, и я серьезно подумывал сделать ей предложение как раз перед тем, как пришло письмо от Изабеллы и мне пришлось ехать в Испанию. Как ты думаешь, она пойдет за меня?

– Я в этом совершенно уверена. Она по-своему, рассеянно и лениво, обожает тебя, и к тому же она достаточно разумна, чтобы понимать: браки, основанные только на страсти, редко бывают прочными. Я осталась в Лондоне до твоего приезда, потому что мне было просто необходимо попытаться положить конец нашей размолвке, но я договорилась с Амандой, что мы с ней поедем в «Омуты», как только я повидаюсь с тобой после возвращения. Я пригласила Чарльза погостить, но приличия требуют, чтобы в доме была еще одна женщина, и она очень мило согласилась играть роль дуэньи. Так вот, ничто не мешает тебе присоединиться к нам, и у тебя будет идеальный случай сделать ей предложение.

Роджер покачал головой:

– Я подумаю об этом, но пока не могу обещать большего; то, другое дело еще слишком живо. Но расскажи мне про своего графа. Оправдал ли милорд Сент-Эрминс при ближайшем знакомстве твои надежды?

– Господи Боже, о да! Он настоящий мужчина, и я уверена, что тебе он очень понравится. И все же я немного сомневаюсь, стоит ли снова связывать себя. Если не считать дона Диего, который так и не смог пробудить во мне желание и потому не в счет, я всю зиму блюла целомудрие. Теперь же снова лето, соки бродят в виноградных лозах и в моей цыганской крови, нужно скорее решаться. Или замужество, или новый любовник.

– Пусть уж будет замужество. Судя по тому, что ты рассказывала мне о Сент-Эрминсе, он самый подходящий муж для тебя; тебе, как и мне, пора успокоиться и остепениться.

Она подняла к нему лицо с дразнящей улыбкой:

– Роджер, давай заключим сделку. Если ты возьмешь Аманду, я возьму графа!

Глаза Роджера блеснули.

– Пожалуй, я поймаю тебя на слове!

– Да, да, сделай это, Роджер! Не нужно больше тратить впустую ни одного дня твоей драгоценной юности. Даю тебе время до завтрашнего утра, но не более. Тогда мы ударим по рукам; а если откажешься, ты будешь гадким, неблагодарным человеком, и я вычеркну тебя из своей жизни.

– Но ведь уже утро. Сейчас, должно быть, больше двух часов. А поскольку от этого твоего тайного убежища до Арлингтон-стрит чрезвычайно далекий путь, я вынужден просить тебя приютить меня на ночь.

– Милый, глупый Роджер. – Она протянула руку и погладила его по щеке. – Будто у меня когда-нибудь может не найтись для тебя кровати. Но знаешь ли ты, что прошло уже два года и еще один месяц с тех пор, как ты целовал меня? Я имею в виду не братские, а более пылкие поцелуи.

Роджер снял руку с ее плеча и заглянул в обращенное к нему прекрасное, улыбающееся лицо, где смешались радость и лукавство. И впервые за много недель он громко рассмеялся:

– Чтоб мне пропасть, Джорджина! Ты неисправима! Понимаешь ли ты, что только что предложила мне заниматься с тобой любовью сегодня, желая при этом, чтобы завтра я женился на Аманде?

Она сделала гримаску:

– Будет время попробовать начать с чистого листа, когда ты женишься, а я выйду замуж. Ну же, сэр! Или мне придется думать, что вы лишь говорили пустые комплименты, когда полчаса назад утверждали, будто мои губы всегда таят волшебство? А если нет, то вы чрезвычайно дурно воспитаны, что заставляете леди ждать.

Два отрывка из лондонской «Дейли пост»:

«БРУК— ГОДФРИ. Семнадцатого июля 1790 г. в церкви Св. Фомы Бекета, Лимингтон, в графстве Саутгемптон, Роджер Макэлфик-Брук, единственный сын контр-адмирала и леди Мэри Брук, из Гроув-Плейс, Лимингтон, сочетался браком с Амандой Шарлоттой Годфри, единственной дочерью покойного полковника, достопочтенного Ланцелота Годфри, племянницей леди Маршем и сэра Гарри Бэррарда из Уолхемптон-Парк».

«СЕНТ-ЭРМИНС— ЭТЕРЕДЖ. Семнадцатого июля 1790 г. в церкви Святого Георгия, Ганновер-сквер, Чарльз Уильям Кларенс Фицчарльз, четвертый граф Сент-Эрминс, старший сын третьего графа, из Уайтнайтс-Парк, Нортгемптон, сочетался браком с Джорджиной Пенелопой Этередж, единственной дочерью полковника Николаса Терсби и вдовой покойного сэра Хамфри Этереджа, из «Омутов», Рипли, Суррей».

Примечания

1

Cм. роман «Тень виселицы», в котором описаны похождения мистера Брука с ноября 1787 года до начала настоящей хроники (апрель 1789 года). (Примеч. авт.)

(обратно)

2

Последний удар, буквально: удар милосердия (фр.). (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

3

Друпи (Droopy) – сутулый (англ.).

(обратно)

4

Силлери – сорт шампанского.

(обратно)

5

Ария из музыкальной драмы А.Э. Гретри «Ричард Львиное Сердце».

(обратно)

6

Боже мой! (ит.)

(обратно)

7

Вы очень любезны, сударь (фр.).

(обратно)

8

Нет, сударыня, я лишь отдаю вам должное (фр.).

(обратно)

9

Мой господин. Я принцесса де Ламбаль (фр.).

(обратно)

10

Боже мой! (фр.)

(обратно)

11

Cм. роман «Шпион по призванию», в котором описаны похождения мистера Брука с июля 1783-го по ноябрь 1787 года. (Примеч. авт.)

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Таинственная встреча

Глава 2 Дамы в масках

Глава 3 Семейный договор

Глава 4 Испанка

Глава 5 Недостойный священнослужитель

Глава 6 Дело Ревейона

Глава 7 Дорога на юг

Глава 8 О любви и смерти

Глава 9 Средиземноморская идиллия

Глава 10 Люди в колпаках

Глава 11 Любовница великого герцога

Глава 12 Заложники фортуны

Глава 13 Первая революция

Глава 14 Неспокойная интерлюдия

Глава 15 Убийцы

Глава 16 Об одной ночи в Неаполе

Глава 17 Земной рай

Глава 18 Тщетные старания

Глава 19 Надвигается буря

Глава 20 Друзья королевы

Глава 21 На берегу

Глава 22 Королевская служба

Глава 23 Интрига в Аранхуэсе

Глава 24 Исход дипломатической миссии

Глава 25 На фонарь!

Глава 26 Три сорта вин

*** Примечания ***

Пожертвовать