Режиссёр из 45 г I [Сим Симович] (fb2) читать онлайн

Режиссёр из 45г

Глава 1

Альберт Герхардович Вяземский понял, что его сейчас убьют, когда увидел, как охранник в чёрном костюме достаёт из-под пиджака пистолет с глушителем.

— Альбертик, — тихо сказал заказчик, пожилой мужчина в дорогом пальто. — Ты же понимаешь, что ты сделал?

Альберт устало потер переносицу. На мониторе застыл кадр из клипа — дочь заказчика, двадцатилетняя девица с силиконовыми дыньками и вкаченными губками, корчила рожи в окружении полуголых танцоров. Бюджет — два миллиона. Результат — типичная попса для TikTok.

— Что снял, то снял, — пожал плечами Альберт. — Вы же техзадание давали: «молодёжно, дерзко, сексуально». Вот и получилось... молодёжно.

— Моя дочь выглядит как шлюха!

— Ну... — Альберт хотел сказать «а разве нет?», но удержался. — Слушайте, Виктор Семёнович, я клипмейкер, а не Тарковский. Хотите искусство — идите в авторское кино. Хотите лайки — получайте лайки. За что платили, то и...

Щелчок предохранителя.

Альберт посмотрел на охранника, на заказчика, на режиссёрское кресло, на которое его когда-то так стремился попасть. Десять лет назад он мечтал снимать фильмы. Настоящие. Те, что заставляют плакать и думать. А получилось... клипы для инфоцыган, реклама биодобавок, свадебные ролики.

«Альбертик, сними нам что-нибудь красивое!»

«Альбертик, тут бюджет маленький, но ты же творческий!»

«Альбертик, давай быстрее, у нас дедлайн!»

Никогда — «товарищ режиссёр». Никогда — уважения. Никогда — настоящего кино.

Он усмехнулся.

— Виктор Семёнович, вы серьёзно хотите меня грохнуть за клип? Это же... абсурд какой-то.

— Ты опозорил мою семью.

— Я снял то, что вы хотели! Вы же сами говорили: «Как у Моргенштерна, как у...»

Первая пуля вошла в грудь почти беззвучно. Альберт охнул, споткнулся о кабель, упал на съёмочную площадку. Софиты слепили глаза. Где-то капала вода. Вторая пуля — в живот.

«Вот дурацкая смерть», — подумал Альберт, чувствуя, как холод разливается по телу. — «За клип для девицы с силиконом. Даже не за настоящее кино. За клип...»

Он закрыл глаза.

Темнота.

***

Первое, что почувствовал Альберт — запах.

Не больничную стерильность, не кровь, не пластик съёмочной площадки. А что-то... тёплое. Древесину. Табак. Свежий хлеб откуда-то снизу.

Второе — звуки.

Не гул кондиционера, не музыка из динамиков. А птиц за окном. Трамвай вдалеке. Голоса во дворе.

Третье — боль.

Нет, не от пуль. Тупая, ноющая — в плече, в боку. Старые раны? Но у него никогда не было...

Альберт открыл глаза.

Потолок. Высокий, с лепниной. Трещины по штукатурке. Лампочка без абажура. Не его квартира. Не больница. Где?

Он попытался сесть — тело слушалось, но странно. Легче. Моложе. Мышцы жёстче, словно привыкшие к нагрузкам. Альберт посмотрел на руки — загорелые, с мозолями, шрамом на правой ладони. Не его руки.

Сердце ухнуло.

Он вскочил с кровати — железной, армейского типа, — подбежал к маленькому зеркалу над рукомойником в углу комнаты.

Из зеркала смотрел незнакомец.

Лет тридцати, худощавый, с острыми скулами и тёмными волосами. Шрам над левой бровью. Усталые, но живые глаза. Не Альберт Герхардович Вяземский, сорокалетний клипмейкер с пивным животиком и залысинами.

— Какого... — прохрипел он чужим голосом.

На столике у кровати лежали документы. Красная книжица — военный билет. Альберт схватил её дрожащими пальцами.

Леманский Владимир Игоревич

1915 года рождения

Оператор кинохроники

Демобилизован 20 мая 1945 года

1945-й год.

Альберт медленно опустился на кровать.

За окном — Москва. Но не та, что он знал. Деревянные дома с резными наличниками. Брусчатка. Трамвай, визжащий на повороте. Женщины в платьях и платках. Мужчины в гимнастёрках и кепках. Флаги на домах — красные, со звездой.

Из открытого окна тянуло свежестью. Май. Солнце. Запах сирени.

И голос из коридора, весёлый, женский:

— Володя! Володенька, ты проснулся? Соседи чаю зовут испыть!

Володя. Владимир Игоревич Леманский.

Альберт — нет, теперь Владимир — закрыл глаза, сделал глубокий вдох.

«Я умер. Меня расстреляли на съёмочной площадке за дурацкий клип. И теперь я... здесь. В 1945-м. В теле фронтовика. Режиссёра.»

Режиссёра.

Не «Альбертика». Не клипмейкера. Режиссёра.

Он открыл глаза и посмотрел на свои новые руки. Молодые. Сильные. Живые.

За окном — весенняя Москва, только что пережившая Победу. Люди, которые хотят радоваться жизни. Кино, которое ещё не снято. Шанс, которого у него никогда не было.

Владимир медленно встал. Подошёл к окну. Внизу, во дворе, дети играли в войнушку, размахивая палками-автоматами. Девушка в светлом платье шла с авоськой, напевая что-то. Старик на лавочке читал газету.

Жизнь. Простая, тёплая, настоящая.

Владимир усмехнулся. Где-то в другой жизни, в другом времени, на холодной съёмочной площадке лежало тело Альберта Вяземского, убитого за никчёмный клип.

А здесь... здесь был товарищ Леманский. Режиссёр.

И впереди было всё.

— Володя! — снова позвал голос из коридора.

— Иду! — отозвался он и удивился твёрдости в собственном голосе.

Владимир Игоревич Леманский взял со стола военный билет, сунул в карман и вышел из комнаты.

28 мая 1945 года.

Первый день новой жизни.

Владимир вышел в длинный коридор коммунальной квартиры. Деревянный пол скрипел под ногами. Пахло щами, табаком и чем-то ещё — домашним, уютным. Вдоль стен — двери с табличками: «Семья Петровых», «Гражданка Соколова», «Леманские».

Леманские. Во множественном числе.

Сердце ёкнуло.

— Володенька! — Из двери в конце коридора выглянула женщина лет пятидесяти с небольшим. Седеющие волосы убраны под платок, фартук поверх простого платья, добрые усталые глаза. — Ну наконец-то! Я уж думала, проспишь до обеда. Как себя чувствуешь, сынок?

Владимир застыл.

Сынок.

Женщина подошла ближе, и он автоматически отступил на шаг. Она не заметила, взяла его за локоть, заглянула в глаза:

— Володя? Ты бледный какой... Опять раны ноют? Я говорила, к доктору надо сходить, а ты...

— Я... — Голос сел. Владимир сглотнул. — Я в порядке.

— Ну-ну, — она недоверчиво покачала головой, но улыбнулась. — Идём, чай стынет. Соседи ждут, хотят с фронтовиком познакомиться поближе. Ты же почти сразу спать завалился, как приехал.

Она повела его на кухню, не отпуская локтя. Владимир шёл как во сне.

У него никогда не было матери.

Детдом в Подмосковье. Потом общежитие в институте. Потом съёмные углы. Никто никогда не называл его «сынок». Никто не смотрел с такой... заботой. Как будто он что-то значит. Как будто его ждали.

На кухне — длинный стол, за которым сидели человек пять. Мужчина лет шестидесяти с газетой, две женщины средних лет, молодая девушка с младенцем на руках, подросток лет четырнадцати. Все обернулись.

— А вот и наш герой! — Старик отложил газету, встал, протянул руку. — Пётр Иванович, сосед. Рад, что живым вернулся, товарищ Леманский!

Владимир машинально пожал руку. Крепкая, рабочая.

— Володя, садись, садись, — мать усадила его на лавку, поставила перед ним стакан с чаем в подстаканнике, тарелку с чёрным хлебом и кусочком масла. — Ешь, ты ж небось ещё ничего не ел с утра.

Она села рядом, и Владимир почувствовал, как она украдкой смотрит на него. Оценивающе. С тревогой. Словно проверяла — цел ли, здоров ли, не ранен ли где ещё.

— Анна Фёдоровна, — одна из женщин, полная тётка с добрым лицом, наклонилась через стол, — ваш Володенька совсем не изменился! Такой же статный!

— Похудел, — вздохнула мать. — На фронте-то не кормили, как дома. Ничего, откормим.

— Мам... — Владимир осёкся.

Мам.

Он впервые в жизни произнёс это слово. Не в кино, не репетируя с актёрами, не в шутку. По-настоящему.

Анна Фёдоровна — его мать — посмотрела на него с удивлением:

— Что, сынок?

— Ничего, — он отвёл взгляд, уткнулся в стакан с чаем. — Просто... спасибо.

— За что спасибо? — Она улыбнулась, потрепала его по плечу. — Ешь давай, остынет.

Владимир взял кусок хлеба. Руки слегка дрожали. Нелепо. Ему сорок лет — нет, теперь тридцать. Он взрослый человек. Режиссёр. Прошёл огонь и воду. А тут... кусок хлеба с маслом и слово «мам» выбивают из колеи.

— Володь, а правда, что ты на студию устроился? — Подросток, сидевший в конце стола, подался вперёд. — На Мосфильм?

— Вась, не приставай, — одёрнула его мать. — Володя устал, ему отдыхать надо.

— Да ничего, — Владимир откашлялся, собираясь с мыслями. — Да, на Мосфильм. Режиссёром-стажёром.

— Ух ты! — Мальчишка аж подпрыгнул. — А ты кино настоящее будешь снимать? Как «Чапаев»?

— Вася! — строго сказала Анна Фёдоровна, но в глазах плясали огоньки гордости.

— Буду, — Владимир неожиданно для себя улыбнулся. — Только не про войну. Про... другое.

— Правильно, — кивнул Пётр Иванович. — Войны хватит. Пора о мирном думать.

Разговор потёк дальше — о продуктовых карточках, о концерте в парке, о том, что Зинаида с третьего этажа наконец получила похоронку на мужа. Владимир слушал вполуха, пил чай, чувствуя, как мать время от времени бросает на него взгляд.

Заботливый. Тревожный. Материнский.

***

Когда соседи разошлись, Анна Фёдоровна принялась мыть посуду. Владимир автоматически встал помочь — в детдоме все мыли за собой сами.

— Сиди, сиди, — она махнула рукой. — Ты ж только вернулся.

— Я помогу.

Она удивлённо посмотрела на него, потом улыбнулась:

— Ну, помогай, раз хочешь.

Они стояли рядом у раковины — она мыла, он вытирал. Молчали. За окном играли дети, где-то пел патефон.

— Володь, — тихо сказала мать, не поднимая глаз от тарелки, — ты... ты же знаешь, что я рада, что ты вернулся?

— Знаю.

— Я каждый день молилась. Каждую ночь. Чтоб Господь уберёг. — Она вытерла руки о фартук, повернулась к нему. Глаза блестели. — Когда получила первое письмо после Сталинграда... я три дня не могла поверить, что ты жив.

Владимир стоял, сжимая в руках полотенце, и не знал, что сказать. В прошлой жизни никто не ждал его с войны. Никто не молился. Никто не плакал от счастья, когда он возвращался домой. Потому что дома не было.

А здесь...

— Мам, — сказал он хрипло, — я... я тоже рад.

Она шмыгнула носом, отвернулась:

— Ох, что это я разнылась. Ты же живой, здоровый, дома. Ещё и режиссёром будешь! Я всегда знала, что ты талантливый. Ещё мальчишкой всё театр любил, помнишь?

Владимир не помнил. Это была чужая память, чужая жизнь. Но он кивнул:

— Помню.

— Вот и славно. — Анна Фёдоровна вытерла руки, поправила платок. — Иди, отдыхай. А вечером борща сварю — настоящего, на косточке. Соседка Клавдия мясо достала, поделилась.

— Спасибо, — Владимир помолчал, потом добавил тише: — За всё.

Она посмотрела на него странно — удивлённо и немного озадаченно:

— Володь, ты какой-то... другой. Война изменила?

— Наверное.

Она вздохнула, подошла, обняла — коротко, крепко, по-матерински:

— Ничего. Главное, что живой.

Владимир стоял, не зная, куда деть руки, потом неловко обнял её в ответ. Она пахла хлебом и мылом. Тёплая. Настоящая.

Мать.

Когда она отпустила его и ушла в свою комнату, Владимир остался стоять на кухне, глядя в окно. Внизу мальчишки гоняли мяч. Девчонка прыгала через скакалку. Обычная жизнь. Мирная.

И у него теперь была мать. Дом. Семья.

Что-то горячее сжало горло. Владимир сглотнул, потёр глаза.

«Альберт Вяземский умер в сорок лет одиноким неудачником», — подумал он. — «А Владимир Леманский... у него есть шанс. И мать, которая ждала его с войны. И кино, которое он снимет. И жизнь, которая только начинается».

Он выпрямился, вытер лицо и пошёл в свою комнату. На столе лежала записка — мелким почерком, старательным:

«Володенька, завтра к 10 утра на студию. Не опоздай. Целую, мама».

Владимир улыбнулся, аккуратно сложил записку и убрал в военный билет.

Завтра начинается его настоящая жизнь.

Режиссёра.

Владимир вышел на улицу после обеда, когда солнце стояло высоко и грело по-летнему. Мать отпустила его, напутствовав: «Погуляй, привыкай к мирной жизни».

Он спустился по скрипучей деревянной лестнице, толкнул тяжёлую парадную дверь и замер на пороге.

Май. Москва. 1945-й год.

Запахи накрыли первыми — сирень из палисадника напротив, свежий хлеб из булочной через дом, угольный дым из труб, пыль от брусчатки. Никакого бензина, выхлопов, асфальта. Чисто. По-весеннему.

Владимир сделал глубокий вдох. Лёгкие будто расправились после долгого сна.

По улице шли люди — неспешно, по-праздничному. Женщины в светлых платьях и платках, мужчины в гимнастёрках и штатских пиджаках, дети с деревянными игрушками. Кто-то нёс авоськи с продуктами, кто-то просто гулял, подставляя лицо солнцу.

— Газету! Свежую «Правду»! — выкрикивал мальчишка-газетчик на углу.

Владимир подошёл, взял газету, сунул мятую трёшку. Мальчишка кивнул, привычно сдал сдачу медяками.

«Правда», 28 мая 1945 года. Крупными буквами: «Восстановление народного хозяйства — первоочередная задача!» Ниже — про демобилизацию, про планы по строительству, про международное положение. Фотография — рабочие на заводе, улыбаются, держат знамя.

Владимир медленно свернул газету, оглянулся.

У подъезда напротив старик на лавочке читал ту же «Правду», водя пальцем по строчкам. Рядом соседка развешивала бельё во дворе — простыни хлопали на ветру, как флаги. Из открытого окна второго этажа лился женский голос — пела под патефон: «Синий платочек, алый платочек...»

Трамвай прогрохотал по рельсам — старый, довоенный, с деревянными скамейками внутри. В окне мелькнуло лицо кондукторши в форменной фуражке.

Никаких машин. Никаких светофоров. Никакой рекламы на стенах — только плакаты: «За Родину! За Сталина!», «Все силы на восстановление!»

Владимир медленно пошёл по улице.

Мимо булочной — в открытую дверь пахло ржаным хлебом и кислым тестом. Очередь у прилавка, женщины с карточками в руках, спокойно переговариваются. Продавщица в белом фартуке отрезает кусок хлеба, взвешивает на старых весах.

Мимо парикмахерской — в витрине фотографии причёсок, вывеска «Стрижка — 3 рубля». Внутри мужик в кресле, мастер орудует ножницами, говорит что-то, оба смеются.

Мимо книжного магазина — стеллажи с потрёпанными томами, стопки газет на полу. Девушка у прилавка читает Пушкина, подперев щёку рукой.

Всё медленно. Неспешно. Будто время текло иначе — без суеты, без дедлайнов, без вечного «быстрее-быстрее-быстрее».

Владимир остановился у сквера. На лавочках сидели матери с колясками, старики играли в домино. Дети гоняли голубей, визжали от восторга. В центре — фонтан, ещё не работающий, но вокруг цвели клумбы — красные тюльпаны.

На соседней лавочке мужчина лет сорока читал газету вслух жене:

— ...«началось восстановление Сталинградского тракторного завода»... Слышь, Нюр, может, и нас скоро на работу позовут?

— Позовут-позовут, — она качала коляску, улыбалась. — Главное, что война кончилась.

— Вот-вот. Кончилась...

Владимир присел на свободный край лавки, развернул газету. Не читал — просто смотрел на шрифт, на бумагу, чуть желтоватую, шершавую. Дата в углу: 28 мая 1945.

Восемьдесят лет до съёмочной площадки, где его убили.

«Там» больше не существует. Того мира нет. Альберта Вяземского — нет.

Есть только это. Май сорок пятого. Москва после войны. Люди, которые хотят жить. Строить. Верить.

Владимир откинулся на спинку лавки, закрыл глаза, подставил лицо солнцу.

Тепло. Запах сирени. Смех детей. Стук колёс трамвая. Голуби воркуют. Где-то играет гармошка.

Никакой спешки. Никаких дедлайнов. Никаких заказчиков с пистолетами. Никакого «Альбертик, давай быстрее».

Здесь его зовут Владимир Игоревич. Здесь у него есть мать. Дом. И завтра — студия. Мосфильм. Его первый фильм.

Владимир открыл глаза, посмотрел на небо — синее, чистое, без самолётных следов. Где-то высоко кружил ястреб.

— Хорошая погода, правда? — обратился к нему сосед по лавке, мужчина с газетой.

— Хорошая, — Владимир улыбнулся. — Очень хорошая.

— После зимы особенно ценится. А после войны — тем более.

— Да. Тем более.

Мужчина кивнул, вернулся к газете. Его жена тихонько напевала колыбельную. Дети смеялись у фонтана. Старики ругались из-за домино.

Жизнь. Простая. Тёплая. Настоящая.

Владимир встал, свернул газету, засунул в карман гимнастёрки. Походил ещё немного по скверу, посмотрел на клумбы, на голубей, на людей. Потом медленно пошёл обратно — домой. К матери, которая обещала борщ.

По дороге миновал афишную тумбу — на ней объявление о концерте в парке культуры, киносеанс «Иван Грозный» Эйзенштейна, набор в драмкружок.

Владимир остановился, прочитал. Эйзенштейн. Великий режиссёр. Сейчас, в сорок пятом, ещё жив. Работает. Можно встретить. Поговорить.

Сердце ёкнуло от внезапного осознания: он живёт в одно время с Эйзенштейном. С Довженко. С Пудовкиным. С теми, о ком в его прошлой жизни читали в учебниках.

И он — режиссёр. Молодой. У него впереди вся жизнь.

Владимир улыбнулся, качнул головой и пошёл дальше.

Вечерело. Солнце клонилось к горизонту, окрашивая крыши домов в золотистый. Женщины звали детей домой. Где-то зазвучал радиорепродуктор — вальс, лёгкий, летящий.

Владимир поднялся на крыльцо, толкнул дверь. В коридоре пахло борщом. Мать выглянула из кухни:

— А вот и ты! Как погулял?

— Хорошо, — сказал он и понял, что говорит правду. — Очень хорошо.

— Ну и славно. Иди, руки мой, ужинать будем.

Он прошёл в свою комнату, остановился у окна. Внизу во дворе мальчишки ещё гоняли мяч. Сосед выносил табурет, садился курить махорку. Сумерки сгущались медленно, по-летнему.

Владимир прислонился лбом к прохладному стеклу.

Это теперь его мир. Его время. Его жизнь.

И ему здесь жить.

Глава 2

За общим столом на кухне собралось человек семь. Анна Фёдоровна разливала борщ из большой кастрюли — густой, красный, с кусочками мяса и картошкой. Пар поднимался к закопчённому потолку.

Владимир сел на своё место — краешек лавки у окна. Мать поставила перед ним миску, положила деревянную ложку.

— Ешь, пока горячий, — она присела рядом, придвинула хлеб. — Клавдия косточку настоящую достала, не требуху какую-нибудь.

— Спасибо, Анна Фёдоровна, — откликнулась полная женщина с другого конца стола. — Сами небось с голодухи...

— Да ладно, — мать махнула рукой. — У меня сын с фронта вернулся, надо кормить.

Владимир взял ложку — тяжёлую, алюминиевую, потёртую. Зачерпнул борщ, попробовал. Горячий, наваристый, с привкусом укропа и сметаны. Простой. Настоящий.

В прошлой жизни он ел в кафе, заказывал доставку, разогревал полуфабрикаты. А тут — борщ, который мать варила три часа. Для него.

— Ну что, вкусно? — Анна Фёдоровна смотрела выжидательно.

— Очень, — Владимир кивнул, и она облегчённо выдохнула.

— Вот и славно. Ешь, ешь, не стесняйся.

Пётр Иванович, сосед, нарезал хлеб большим ножом, раздавал ломти по столу.

— Володь, а на студию завтра идёшь? — спросил он, намазывая хлеб крупинками соли.

— Да, к десяти.

— На Мосфильм, значит? — Старик одобрительно кивнул. — Дело хорошее. Кино народу нужно. Мы вот в прошлом месяце «Радугу» смотрели — вся очередь плакала.

— Про войну? — уточнил Владимир.

— Угу. Тяжёлая картина. Но правильная. — Пётр Иванович помолчал, потом добавил тише: — Хотя, может, хватит уже про войну. Пора бы и о весёлом.

— Вот и я так думаю, — Владимир отломил кусок хлеба. — Хочу снять что-то лёгкое. Комедию.

— Комедию! — Клавдия всплеснула руками. — Вот это правильно! А то всё слёзы да слёзы. Хочется посмеяться.

— Володенька всегда весёлый был, — вставила мать, накладывая себе борщ. — В школе в театральном кружке играл, помните, Пётр Иваныч? Вы же приходили смотреть.

— Ещё как помню! — Старик засмеялся. — Ты царевича играл, корону из картона смастерил. Всем двором хохотали.

Владимир слушал, молчал. Это были чужие воспоминания — Леманского, настоящего, который ушёл на фронт и, видимо, не вернулся. Вернулся он, Альберт Вяземский в чужом теле. Но эти люди этого не знали. Для них он — Володя, сын, сосед, фронтовик.

— А актёров уже нашёл? — спросила молодая женщина с младенцем. — Для картины-то?

— Ещё нет, только начинаю.

— А можно я попробую? — она смущённо улыбнулась. — Я в школе в драмкружке была...

— Зин, ты чё, — фыркнул её муж, худой мужчина в телогрейке. — Какая из тебя актриса, с ребёнком на руках.

— А что? — Зина надулась. — Мечтать не вредно.

— Приходите на пробы, — неожиданно для себя сказал Владимир. — Вдруг подойдёте.

Зина так и застыла с ложкой на полпути ко рту:

— Серьёзно?

— Серьёзно. Мне нужны живые люди, не заезженные лица.

— Ой, Володь! — она просияла. — Спасибо! Я... я постараюсь!

Муж покачал головой, но улыбнулся:

— Ну, актриса, блин.

Мать гордо посмотрела на Владимира, похлопала по руке:

— Вот это правильно, сынок. Помогай людям.

Ужин продолжался неспешно. Говорили обо всём понемногу — о продуктовых карточках, о соседке с четвёртого этажа, что получила похоронку на мужа и теперь одна с тремя детьми, о концерте в парке в воскресенье.

Владимир слушал, ел, иногда кивал. Привыкал.

К тому, что вокруг люди. Что они говорят с ним, спрашивают, смеются. Что за столом не он один с телефоном, а семь человек, которые ужинают вместе, делятся новостями, живут общей жизнью.

В детдоме тоже ели вместе, но там была казарма — шумная, холодная, чужая. А здесь... тепло. Не только от борща, от керосинки в углу. От людей.

— Володь, ты чего молчишь? — Мать заглянула ему в лицо. — Не нравится что-то?

— Нет, всё нравится, — он встрепенулся. — Просто... устал немного.

— Ещё бы не устать, — вздохнула Анна Фёдоровна. — Четыре года войны. Отдыхай, сынок, привыкай к мирной жизни.

— Привыкаю.

Вася, подросток, который сидел напротив, не выдержал:

— Володь, а ты на фронте много фашистов убил?

— Вась! — цыкнула на него Клавдия. — Что за вопросы!

— Да ладно, — Владимир покачал головой. — Я оператором был, не стрелял особо. Снимал.

— Оператором? — Вася разочарованно протянул. — А я думал, ты героем был...

— Вася, операторы тоже герои, — строго сказал Пётр Иванович. — Они под пулями снимали, чтоб мы потом в кино правду увидели.

— Ну да, — мальчишка кивнул, но было видно, что хотел услышать про подвиги.

Владимир улыбнулся. В памяти Леманского были обрывки — окопы, камера в руках, взрывы где-то рядом, крики «Ура!», кровь на снегу. Но это было не его, это было чужое. Он только смотрел на эти воспоминания со стороны, как на плохо смонтированный фильм.

— А про что кино снимать будешь? — не унимался Вася.

— Про любовь, — сказал Владимир просто.

— Фу, — мальчишка скривился. — Скучно.

— Вася, вырастешь — поймёшь, — засмеялась Зина.

— Никогда, — упрямо мотнул головой подросток.

Все рассмеялись. Мать налила ещё чаю — из большого эмалированного чайника, крепкого, почти чёрного. Владимир взял стакан в подстаканнике, грел ладони.

— А сахар будешь? — Анна Фёдоровна протянула сахарницу — в ней лежало несколько кусков колотого сахара.

— Нет, спасибо.

— Вот и зря. Тебе сладкого надо, сил набираться.

Она всё равно положила ему два куска на блюдце. Владимир не стал спорить, откусил кусочек, запил чаем. Сладкий, с горчинкой.

В коммуналке становилось темно. Пётр Иванович зажёг керосиновую лампу в центре стола — огонёк замерцал, отбрасывая тени на стены. Электричество, видимо, берегли.

— Ладно, мне с ребёнком пора, — Зина встала, взяла младенца. — Спасибо за компанию.

— И мне тоже, — Клавдия собрала свою миску. — Завтра рано вставать.

Постепенно все разошлись. Остались только Владимир с матерью. Она собирала со стола, мыла миски, он помогал — вытирал, расставлял на полку.

— Володь, — тихо сказала Анна Фёдоровна, — ты правда в порядке? Ты сегодня какой-то... странный.

— В каком смысле?

— Не знаю. Тихий. Задумчивый. Раньше ты болтливей был.

Владимир вытер последнюю миску, поставил на место.

— Война изменила, мам.

Она вздохнула, вытерла руки о фартук, подошла, обняла его — крепко, по-матерински.

— Ничего. Дома отойдёшь. Главное, живой.

Владимир стоял, неловко обнимая её в ответ. Непривычно. Странно. Но... хорошо.

— Иди спать, — отпустила она его. — Завтра важный день. Первый день на студии.

— Угу.

— Я тебе рубашку выгладила, на стуле висит. И брюки. Чтоб прилично выглядел.

— Спасибо.

Она улыбнулась, потрепала его по щеке:

— Спокойной ночи, сынок.

— Спокойной ночи, мам.

Владимир прошёл в свою комнату, прикрыл дверь. Сел на кровать, посмотрел в окно. Там, во дворе, уже темнело. Горели редкие окна. Где-то играла гармошка — тихо, печально.

На стуле висела рубашка — белая, накрахмаленная, с аккуратно заглаженными складками. Брюки — серые, тоже отутюженные. Мать готовила его к важному дню.

Владимир лёг на кровать, руки за голову, смотрел в потолок.

Борщ. Чай. Разговоры за столом. Мать, которая волнуется. Соседи, которые желают удачи.

Это его жизнь теперь. Его дом. Его семья.

И завтра — Мосфильм. Его первый фильм.

Владимир закрыл глаза, улыбнулся в темноту.

Ему здесь жить.

И, кажется, он начинал привыкать.

Владимир открыл глаза в тишине — ни звонка, ни будильника. Просто проснулся. Автоматически. Тело помнило фронтовую привычку: вставать до команды, до сигнала, до всех.

Повернул голову к старому будильнику на тумбочке — стрелки показывали без пяти семь. Будильник был заведён на семь ровно.

Владимир сел на кровати, потянулся — осторожно, чтобы не разбудить мать за стеной. Старые раны в плече и боку откликнулись тупой болью, но он не обратил внимания. Тело Леманского знало эту боль, привыкло к ней.

Встал, прошёл к рукомойнику в углу. Плеснул в лицо холодной водой из кувшина — резко, бодряще. Вытерся жёстким полотенцем, посмотрел в маленькое зеркало. Щетина. Нужно бриться.

На полочке лежал опасный бритвенный станок — дедовский, с костяной ручкой. Владимир намылил щёки мылом, провёл рукой по щетине, взял бритву. Движения точные, уверенные — мышечная память. Раз, два, три. Ополоснул лезвие, ещё мазок. Не порезался ни разу.

Вытерся, провёл рукой по гладким щекам. Нормально.

Оделся быстро, по-военному. Нательная рубаха, та самая белая рубашка, которую мать выгладила — накрахмаленная, пахнет свежестью и солнцем. Брюки серые, отутюженные до стрелок. Подтяжки. Ремень. Носки штопаные, но чистые. Ботинки начищены до блеска — это тоже мать постаралась.

Владимир застегнул рубашку, заправил в брюки, одёрнул. Подошёл к зеркалу — уже большому, висевшему на стене.

Смотрел на себя несколько секунд.

Тридцатилетний мужчина. Стройный, подтянутый, с военной выправкой. Шрам над бровью придаёт лицу характер. Глаза усталые, но живые. Рубашка сидит хорошо — мать знала размер. Брюки не болтаются.

Вполне прилично. Вполне режиссёрски.

Владимир поправил воротник, расправил плечи. Провёл рукой по волосам — уложил назад, по моде того времени. Проверил: пуговицы застёгнуты, подтяжки на месте, ботинки блестят.

Кивнул отражению. Довольно.

Потом — вспомнил. В прошлой жизни, когда он был Альбертом, когда шёл на переговоры с заказчиками, он всегда надевал «рабочее лицо». Улыбку. Обаятельную, уверенную, профессиональную. «Альбертик, который всё решит».

Владимир попробовал улыбнуться отражению.

Получилось натянуто.

Попробовал ещё раз — мягче, искреннее. Чуть приподнял уголки губ, расслабил лицо. Вспомнил, как вчера мать обнимала его на кухне. Как соседи желали удачи. Как Зина просияла, когда он пригласил её на пробы.

Улыбка стала настоящей.

Вот так. Обаятельно. По-доброму. Не «Альбертик-клипмейкер», а Владимир Леманский, режиссёр.

Он ещё раз кивнул отражению, взял со стула пиджак — тёмно-синий, тоже отутюженный, — накинул на плечи. Сунул в карман военный билет, записную книжку, огрызок карандаша.

Всё. Готов.

За окном уже светало — раннее июньское утро, солнце только поднималось. Во дворе ещё никого, только воробьи чирикали на крыше сарая.

Владимир тихо вышел из комнаты, прикрыл дверь. На кухне горела керосинка — мать уже встала, варила что-то в кастрюльке. Услышала шаги, обернулась:

— Володенька! Ты уж проснулся? Я думала, ещё поспишь...

— Привычка, — он пожал плечами. — На фронте рано вставали.

— Ох, эта война... — она вздохнула, но улыбнулась. — Садись, кашу сварила. Овсянку на воде, сахарку добавила.

— Спасибо, мам.

Владимир сел, она поставила перед ним миску с кашей — горячей, густой. Он ел быстро, молча. Мать подлила чаю, положила два куска сахара.

— Нервничаешь? — спросила она тихо.

— Немного.

— Ничего. Ты у меня талантливый. Справишься.

Он посмотрел на неё — седеющую, усталую, но с добрыми глазами. Она верила в него. Просто так. Потому что он её сын.

— Спасибо, — сказал он просто.

Доел кашу, допил чай, встал. Мать подошла, поправила воротник рубашки, одёрнула пиджак.

— Вот так. Красавец, — она улыбнулась. — Иди, сынок. И не волнуйся. Всё получится.

Владимир обнял её — коротко, крепко.

— Вечером расскажу, как прошло.

— Жду.

Он вышел в коридор, спустился по скрипучей лестнице, толкнул парадную дверь.

Утро встретило прохладой и свежестью. Москва просыпалась. Дворник мёл тротуар, поднимая пыль. Из окна первого этажа тянуло жареным луком. Трамвай прогрохотал по рельсам — первый рейс.

Владимир застегнул пиджак на одну пуговицу, выпрямился. Глубокий вдох. Выдох.

Мосфильм. Его первый день.

Он шагнул вперёд — уверенно, по-военному чётко. Ботинки стучали по брусчатке. Солнце поднималось над крышами, золотя купола церквей.

Владимир Игоревич Леманский шёл на студию. Режиссёр.

И на лице его играла та самая улыбка — обаятельная, уверенная, настоящая.

Впереди была целая жизнь.

Трамвайная остановка была в двух кварталах от дома. Владимир шёл неспешно, оглядываясь по сторонам, впитывая.

Москва просыпалась.

Из подъездов выходили люди — женщины с авоськами, мужчины в кепках и пиджаках, подростки с портфелями. Шли на работу, в школу, по делам. Здоровались друг с другом, кивали, перебрасывались парой слов. Все знали всех.

Владимир миновал булочную — уже открыта, у дверей очередь. Запах свежего хлеба смешивался с утренней прохладой. Продавщица в белом фартуке отрезала ломти, взвешивала, принимала карточки. Покупатели терпеливо ждали, негромко разговаривали.

— ...слышала, на Арбате магазин откроют, одежду продавать будут...

— ...да ну, небось опять очередь с ночи стоять надо...

— ...ничего, лишь бы было что покупать...

Никакой злости. Просто констатация факта.

Дальше — парикмахерская. Мастер протирал витрину, в которой красовались чёрно-белые фотографии причёсок. Мужчина лет сорока, в белом халате, с аккуратными усиками. Увидел Владимира, кивнул приветливо:

— С добрым утром, товарищ!

— С добрым, — машинально ответил Владимир.

Это было странно. В его прошлой жизни, в Москве двадцатых годов, люди не здоровались с незнакомцами. Проходили мимо, уткнувшись в телефоны. А здесь — кивали, улыбались, будто все были соседями.

Трамвай подошёл ровно в семь двадцать — старый, деревянный внутри, с металлическими поручнями. Кондукторша в форменной фуражке стояла у задней площадки:

— Заходите, граждане, не толпитесь!

Владимир поднялся по ступенькам. Внутри пахло деревом, смазкой и людьми. Сидений мало, большинство стояли, держась за поручни. Кондукторша пробиралась между пассажирами, продавая билеты.

— Один до Мосфильма, — Владимир протянул трёшку.

— Мосфильм — это далеко, товарищ. Пересадку делать надо будет.

— Скажете где?

— Скажу, не переживайте, — она улыбнулась, выдала билет — маленький картонный, с номером.

Трамвай тронулся, зазвенел. Владимир встал у окна, смотрел на проплывающий город.

Москва была низкой.

Не было высоток. Не было стеклянных башен. Только двух-трёхэтажные дома — сталинки, довоенные постройки, местами деревянные домики с резными наличниками. Между ними — пустыри, скверы, дворы с развешанным бельём.

Улицы широкие, почти пустые. Редкие машины — чёрные «Эмки», грузовики ЗИС, иногда трофейный немецкий грузовик. В основном — трамваи, пешеходы, изредка велосипед.

Тишина. Непривычная. Не было постоянного гула моторов, сирен, музыки из магазинов. Только стук колёс трамвая, голоса людей, звон велосипедного звонка.

На остановках заходили новые пассажиры. Мужчина с инструментальным ящиком — слесарь или монтажник. Женщина с двумя авоськами, набитыми чем-то тяжёлым. Старик с палкой, в старой шинели — ветеран. Девушка в светлом платье, с книжкой под мышкой — студентка или библиотекарь.

Все одеты просто. Никакого яркого цвета — серое, коричневое, синее. Платья скромные, до колен. Мужчины в пиджаках или гимнастёрках, кепках. Никакого кричащего. Никакой моды. Просто чистая, опрятная одежда.

Рядом с Владимиром встала женщина с девочкой лет пяти. Девочка разглядывала всех большими глазами, потом уставилась на Владимира.

— Мама, а это дядя с войны вернулся?

— Тише, Леночка, не приставай к людям.

Владимир улыбнулся девочке:

— Вернулся.

— А ты немцев бил?

— Леночка!

— Ничего, — Владимир присел на корточки, чтобы быть на уровне ребёнка. — Бил. Но теперь война закончилась. Можно радоваться.

Девочка серьёзно кивнула, потом внезапно улыбнулась:

— У меня папа тоже скоро вернётся. Мама сказала.

— Обязательно вернётся, — Владимир взъерошил её волосы.

Мать благодарно кивнула. Владимир выпрямился, вернулся к окну.

За стеклом проплывала Москва — знакомая и незнакомая одновременно. Он узнавал улицы, площади, повороты. Память Леманского подсказывала названия. Но всё было другим. Чище. Проще. Человечнее.

Вот — площадь, на которой в его время стоял торговый центр. Сейчас — пустырь, памятник Ленину, несколько скамеек. Старушки кормят голубей.

Вот — проспект, где были бутики и кафе. Сейчас — магазин «Продукты», книжный, аптека. Вывески скромные, без подсветки.

Вот — парк, где он когда-то снимал рекламу для застройщика. Сейчас — просто парк. Деревья, дорожки, дети играют, матери с колясками.

Трамвай остановился на большой площади. Кондукторша крикнула:

— Кому на Мосфильм — пересадка! Вон там, пятнадцатый номер берите!

Владимир вышел. Площадь была залита солнцем. Посередине — памятник, фонтан, клумбы с цветами. По периметру — четырёхэтажные дома с колоннами, магазины на первых этажах.

Людей много — кто-то торопился по делам, кто-то просто стоял, болтал. У газетного киоска — очередь за «Правдой» и «Известиями». Напротив — фотоателье, перед ним вывеска: «Фото на документы — 5 рублей».

Владимир огляделся, нашёл остановку пятнадцатого трамвая. Подошёл, встал ждать. Рядом уже стояли несколько человек.

Молодая пара — он в костюме, она в простом платье, обнимаются, шепчутся, смеются. Только что поженились, наверное.

Пожилой мужчина читает газету, хмурится, качает головой — что-то в новостях его не устраивает.

Женщина средних лет с двумя детьми — мальчишками лет семи и девяти. Они дёргают её за руки, просят что-то. Она терпеливо объясняет, что нет денег на мороженое, но зато дома будет каша.

Все обычные. Живые. Настоящие.

Трамвай подошёл. Владимир зашёл, снова встал у окна. Город плыл мимо — всё дальше от центра, всё больше зелени, деревянных домов, пустырей.

Мимо проехали мимо стройки — возводят новое здание, рабочие на лесах, кран поднимает балку. Плакат: «Построим новую Москву!» Люди в касках и робах, с мастерками и лопатами. Кто-то поёт — слышно даже из трамвая.

Мимо детского сада — во дворе дети играют в песочнице, воспитательница присматривает. Малыши в простых платьицах и рубашках, босиком. Смех, крики, радость.

Мимо кинотеатра — старое здание с колоннами, афиша: «Иван Грозный» Эйзенштейна. Очередь в кассу уже есть, хотя ещё утро.

Владимир смотрел, запоминал. Это его Москва теперь. Его время. Его мир.

Трамвай притормозил. Кондукторша крикнула:

— Мосфильм! Конечная!

Владимир вышел.

Перед ним — широкая аллея, обсаженная деревьями. В конце — ворота, над ними вывеска: «Мосфильм». Охранник в будке, шлагбаум. За воротами — павильоны, корпуса, люди снуют туда-сюда.

Его студия. Его будущее.

Владимир выпрямился, одёрнул пиджак, шагнул вперёд.

Город позади остался жить своей размеренной жизнью — просыпаться, работать, радоваться простым вещам. А он шёл туда, где рождалось кино. То самое, что заставляет людей в этом городе смеяться, плакать, мечтать.

Владимир улыбнулся и подошёл к проходной.

Его первый день начинался.

Глава 3

Охранник у проходной — седой мужчина с орденом «Красной Звезды» на груди — внимательно посмотрел на Владимира:

— Документы, товарищ.

Владимир протянул военный билет. Охранник полистал, кивнул:

— Леманский Владимир Игоревич. Режиссёр-стажёр. Ожидают. Проходите.

Шлагбаум поднялся.

Владимир шагнул на территорию студии — и замер.

Перед ним открывался город в городе. Широкие аллеи между корпусами, павильоны с высокими крышами, декорации на открытых площадках. Слева — средневековый замок из фанеры и гипса, справа — деревенская изба, дальше — какая-то городская улица с вывесками и фонарями.

Люди спешили туда-сюда — кто-то тащил декорации, кто-то нёс костюмы на вешалках, кто-то просто стоял, куря и обсуждая что-то. Из одного павильона доносились голоса, звук хлопушки: «Дубль второй!»

Запахи: краска, дерево, табак, кофе откуда-то из столовой. И что-то ещё — неуловимое. Запах кино. Творчества. Магии.

Владимир стоял, впитывая. В прошлой жизни он работал на коммерческих площадках — стерильных, безликих, где всё было ради денег. А здесь... здесь делали настоящее кино.

— Товарищ Леманский? — рядом возник мужчина лет пятидесяти, невысокий, с добрым круглым лицом и очками на носу. В руках — папка с бумагами. — Я Михаил Сергеевич, помощник директора. Вас ждут.

— Здравствуйте.

— Борис Петрович свободен, пройдёмте.

Они пошли по аллее. Михаил Сергеевич говорил на ходу:

— Студия сейчас в активной фазе. Войну сняли, теперь переходим на мирную тематику. Планов много, бюджетов мало, но работаем. Вы оператором на фронте были?

— Да.

— Хорошо. Опыт пригодится. Борис Петрович любит фронтовиков — говорит, они знают, что такое настоящая жизнь.

Они поднялись по ступеням трёхэтажного здания с колоннами. Внутри — коридоры с высокими потолками, деревянные двери с табличками: «Монтажная», «Костюмерный цех», «Сценарный отдел». Пахло старым деревом и документами.

Михаил Сергеевич постучал в дверь с табличкой «Директор».

— Войдите! — отозвался густой бас.

Кабинет был просторный, с большими окнами. За массивным столом сидел мужчина лет шестидесяти — крупный, с сединой в коротко стриженных волосах, в простом сером костюме. Лицо волевое, глаза умные, усталые. На столе — стопки бумаг, пепельница с окурками, фотографии из фильмов на стенах.

Борис Петрович поднялся навстречу, протянул руку — крупную, сильную:

— Товарищ Леманский. Рад знакомству.

Владимир пожал руку:

— Взаимно, товарищ директор.

— Садитесь, садитесь, — Борис Петрович указал на стул напротив. — Михаил Сергеевич, чаю принесите.

— Сейчас, — помощник вышел.

Директор опустился в кресло, внимательно посмотрел на Владимира — оценивающе, но без давления:

— Четыре года на фронте. Сталинград, Курск, дошли до Берлина. Оператор кинохроники. Два ранения. — Он зачитывал из лежащей перед ним папки. — Впечатляет.

— Служил, — коротко сказал Владимир.

— И теперь хотите снимать кино. Не хронику, а художественное.

— Да.

— Почему?

Вопрос прямой, без обиняков. Борис Петрович смотрел внимательно, ждал ответа.

Владимир помолчал, собираясь с мыслями. Потом сказал честно:

— Потому что люди устали от войны. Им нужна радость. Надежда. Что-то светлое. Я хочу дать им это.

Директор кивнул медленно:

— Правильные слова. — Он откинулся в кресле. — Знаете, товарищ Леманский, я двадцать лет в кино. Видел разных режиссёров. Одни хотят славы. Другие — денег. Третьи — власти. Но самые лучшие — те, кто хочет дать людям что-то настоящее.

Михаил Сергеевич вернулся с подносом — два стакана чая в подстаканниках, сахар, баранки. Поставил на стол, вышел, прикрыв дверь.

Борис Петрович взял стакан, отпил:

— У вас есть идея для фильма?

— Есть. Короткометражка. Лирическая комедия. Про демобилизованного шофёра и девушку-почтальона. Встречаются случайно, влюбляются, всё путают, теряют друг друга, находят снова. С музыкой. Легко. Светло.

— Бюджет?

— Минимальный. Натурные съёмки, непрофессиональные актёры, своя команда. Тридцать минут хронометража.

Директор слушал, кивал. Потом спросил:

— А идеология где?

Владимир напрягся. Вот оно. Соцреализм, партийность, всё такое.

Но Борис Петрович усмехнулся:

— Шучу. Расслабьтесь, товарищ Леманский. Я не из тех, кто требует в каждом кадре портрет вождя. — Он помолчал, потом добавил серьёзно: — Но запомните: кино должно быть честным. Не лживым. Не фальшивым. Если снимаете про любовь — пусть будет настоящая любовь. Если про радость — настоящая радость. Понимаете?

— Понимаю.

— Вот и хорошо. — Борис Петрович открыл папку, достал бумаги. — Даю вам небольшой бюджет. Плёнка, костюмы, декорации — по минимуму. Команду соберёте сами. Срок — три месяца. К сентябрю хочу увидеть готовую короткометражку. Если понравится — дам полный метр.

Владимир почувствовал, как сердце забилось сильнее.

— Спасибо, товарищ директор.

— Рано благодарить, — Борис Петрович усмехнулся. — Работа предстоит тяжёлая. Плёнка дорогая, каждый метр на счету. Ошибки стоят денег. Команда — ваша ответственность. Справитесь?

— Справлюсь.

Директор посмотрел на него долго, оценивающе. Потом кивнул:

— Верю. Во фронтовиках есть стержень. Знаете, что такое довести дело до конца, несмотря ни на что. — Он встал, протянул руку. — Удачи, товарищ Леманский. Снимите хорошее кино.

Владимир пожал руку — крепко, уверенно:

— Сниму.

— И ещё, — Борис Петрович остановил его у двери. — У нас на студии есть правило. Мы — семья. Большая, шумная, но семья. Помогаем друг другу. Не стесняйтесь спрашивать, если что-то непонятно. Михаил Сергеевич покажет студию, познакомит с людьми.

— Спасибо.

Владимир вышел в коридор. Ноги будто не держали — адреналин, волнение, радость. Он получил свой фильм. Свой первый настоящий фильм.

Михаил Сергеевич ждал у двери:

— Ну что, одобрил?

— Одобрил.

— Поздравляю! — помощник улыбнулся. — Пойдёмте, покажу студию,познакомлю с народом. А там и за работу приметесь.

Они пошли по коридорам. Михаил Сергеевич говорил, показывал, объяснял:

— Вот монтажная. Там Катя работает — лучший монтажёр на студии, молодая, но талантливая. Вот костюмерная — Вера Дмитриевна заведует, строгая, но если понравитесь, горы свернёт ради вас. Вот павильон номер три — там сейчас Семён Семёныч снимает драму, можете зайти, посмотреть...

Владимир слушал вполуха, оглядывался. Студия жила, дышала, творила. Люди спешили, работали, спорили, смеялись. В одном павильоне репетировали сцену, в другом строили декорацию. Везде — движение, жизнь, кино.

Они спустились на первый этаж, вышли во двор. Михаил Сергеевич показал на большой павильон слева:

— Вот там Семён Семёныч. Хотите познакомиться?

— Хочу.

Они вошли. Внутри было прохладно, темно. Софиты освещали декорацию — комнату в коммунальной квартире. Актёры репетировали сцену. Пожилой режиссёр — худой, с всклокоченными седыми волосами, в мятой рубашке — стоял у камеры, смотрел, качал головой:

— Не так, не так! Это не театр, это кино! Тише! Искреннее!

Актёры повторили. Режиссёр кивнул:

— Вот теперь лучше. Ещё раз, и на плёнку.

Михаил Сергеевич тихонько подошёл, дождался паузы, окликнул:

— Семён Семёныч, тут к вам новенький. Режиссёр-стажёр.

Старик обернулся, посмотрел на Владимира поверх очков:

— А, фронтовик? Слышал о тебе. Леманский, да?

— Да, товарищ...

— Семёныч просто. Без товарищей. — Он подошёл, пожал руку — сухую, жилистую. — Будешь комедию снимать?

— Да.

— Хорошо. Комедии сложнее драмы. Рассмешить труднее, чем расплакать. Справишься?

— Постараюсь.

Семён Семёныч усмехнулся:

— Вот и посмотрим. Если что непонятно — приходи, не стесняйся. Я тут с двадцатых годов кручусь, кое-что знаю. — Он хлопнул Владимира по плечу. — Удачи, молодой. Снимай честно, и всё получится.

— Спасибо.

Они вышли из павильона. Солнце слепило после темноты. Владимир остановился, посмотрел на студию — на павильоны, на людей, на всю эту кипящую жизнь.

Его студия. Его команда. Его фильм.

Михаил Сергеевич улыбнулся:

— Ну что, товарищ режиссёр, готовы к работе?

Владимир выпрямился, кивнул:

— Готов.

И они пошли дальше — знакомиться, изучать, готовиться.

Михаил Сергеевич повёл Владимира дальше по территории студии, попутно объясняя:

— Мосфильм — это целый город. Восемь павильонов, костюмерный цех, декорационные мастерские, монтажные, звукозаписывающая студия. Народу работает человек триста, если не больше.

Они свернули к длинному одноэтажному зданию. Михаил Сергеевич распахнул дверь:

— Костюмерный цех. Вам сюда часто придётся.

Внутри пахло тканью, нафталином и чем-то ещё — старинным. Комната была забита стеллажами с костюмами: военные мундиры, крестьянские рубахи, бальные платья, шинели, сарафаны. У окна за швейной машинкой сидела женщина лет пятидесяти пяти — полная, с седеющими волосами, собранными в пучок, в очках на носу.

— Вера Дмитриевна! — окликнул Михаил Сергеевич. — Новенького привёл!

Женщина подняла голову, оценивающе посмотрела на Владимира поверх очков:

— Фронтовик?

— Фронтовик, — подтвердил Владимир.

— Ранен был?

— Дважды.

Вера Дмитриевна кивнула с удовлетворением, встала, подошла. Обошла вокруг Владимира, глядя профессиональным взглядом:

— Сорок шестой размер. Рост сто семьдесят пять. Худой. Надо откармливать. — Она потрогала рукав его пиджака. — Рубашку мать гладила?

— Да.

— Хорошая мать. — Вера Дмитриевна улыбнулась — тепло, по-матерински. — Ну ладно, режиссёр. Когда костюмы понадобятся — приходи. Что-нибудь подберём. Только заранее предупреждай, а то у меня тут очередь.

— Спасибо, Вера Дмитриевна.

— И ещё, — она погрозила пальцем, — костюмы беречь! Это не реквизит какой-нибудь. Это история. Понял?

— Понял.

— Вот и умница. Ступайте.

Они вышли. Михаил Сергеевич усмехнулся:

— Строгая, но справедливая. Если понравишься — всё что угодно достанет. У неё связи по всей Москве.

Следующая остановка — декорационные мастерские. Огромный ангар, где пахло краской, деревом и клеем. Плотники пилили доски, маляры красили фанерные стены, художники что-то рисовали на огромном холсте.

У верстака работал мужчина лет сорока — крепкий, в рабочем комбинезоне, весь в опилках. Увидел гостей, отложил рубанок:

— О, Михал Сергеич! Что привёл?

— Режиссёра нового. Леманский Владимир Игоревич. Будет комедию снимать.

— Иван Кузьмич, — мужчина вытер руку о комбинезон, протянул Владимиру. — Главный декоратор. Что тебе надо для комедии — город, деревню?

— Город. Московские улицы, парк, может, трамвай.

— Трамвай настоящий бери, дешевле выйдет, — посоветовал Иван Кузьмич. — А улицы построим. У нас тут с довоенных времён заготовки есть. Подновим, покрасим — будет как новенькое.

— Спасибо.

— Да не за что. Только эскизы принеси, чтоб знать, что городить.

Дальше — монтажная. Небольшая комната в главном здании, окна завешаны плотными шторами. Внутри — столы с монтажными столиками, плёнка висит на крючках, запах химикатов. За одним из столов сидела девушка лет двадцати трёх — тёмные волосы собраны в хвост, в простом сером платье, склонилась над плёнкой с лупой.

— Катя, — тихо позвал Михаил Сергеевич.

Девушка вздрогнула, обернулась. Лицо умное, глаза живые, на носу — след от лупы.

— Ой, Михаил Сергеевич! Извините, не слышала.

— Познакомься, Леманский Владимир Игоревич. Режиссёр. Катя Орлова, наш лучший монтажёр.

Катя смущённо улыбнулась, встала, вытерла руки о фартук:

— Какой там лучший... Здравствуйте, товарищ Леманский.

— Владимир просто, — он протянул руку.

— Катя, — она пожала, быстро отпустила. — Вы... комедию будете снимать? Я слышала.

— Да.

— С музыкой?

— С музыкой.

Катя оживилась:

— Это интересно! Монтировать под музыку — это особая техника. Ритм, темп, переходы... Я пробовала на учебных работах, но в настоящем кино ещё не приходилось.

Владимир увидел искру в её глазах — профессиональную, творческую. Такие люди ему были нужны.

— Хотите поработать со мной?

— Правда? — Катя вспыхнула. — Я... я буду рада!

— Тогда договорились.

Михаил Сергеевич кивнул одобрительно:

— Вот и команда собирается. Пошли дальше.

Звукозаписывающая студия находилась в отдельном здании. Толстые стены, звукоизоляция, тишина. Внутри — микрофоны, пульт, катушки с магнитной лентой. У пульта возился молодой парень лет тридцати — рыжий, веснушчатый, в помятой рубашке.

— Лёха! — крикнул Михаил Сергеевич.

Парень обернулся, расплылся в улыбке:

— Михалыч! Чего припёрся?

— Режиссёра нового привёл. Леманский.

Лёха вылез из-за пульта, подошёл. Лицо открытое, весёлое, на груди — орден Красной Звезды.

— Алексей, но все зовут Лёха, — он пожал руку Владимиру. — Звукооператор. С фронта?

— Угу.

— Я тоже. Связист был, потом на студию попал. — Лёха усмехнулся. — Говорят, комедию снимать будешь?

— Говорят правильно.

— С музыкой?

— С музыкой.

— О! — Лёха потёр руки. — Это моё! Я джаз обожаю, Утёсова, всё такое. Давай поработаем!

— Давай.

— Только учти, — Лёха стал серьёзнее, — звук — это половина кино. Плохой звук убьёт любую картину. Так что будем работать тщательно. Согласен?

— Согласен.

— Вот и отлично! — Лёха снова заулыбался, хлопнул Владимира по плечу. — Приходи, когда будешь готов. Запишем всё, что надо.

Они вышли. Михаил Сергеевич повёл дальше — мимо павильонов, мимо склада реквизита, где старик-заведующий дремал на стуле среди пыльных статуй и фальшивых деревьев, мимо столовой, откуда пахло щами и жареной картошкой.

На аллее между павильонами их догнал паренёк лет восемнадцати — худой, длинноногий, в кепке, с блокнотом в руках.

— Михаил Сергеевич! — он запыхался. — Это правда, что новый режиссёр пришёл?

— Правда. Вот он, Леманский.

Паренёк вытянулся, козырнул кепкой:

— Николай Громов! Все зовут Коля. Я... я мечтаю стать ассистентом режиссёра!

Владимир улыбнулся:

— Опыт есть?

— Нет, но я учусь! Я книжки читаю, на съёмках смотрю, записываю всё! — Коля помахал блокнотом. — Возьмёте меня?

— А почему нет? — Владимир посмотрел на горящие глаза парня. — Будешь работать?

— Буду! Честное слово!

— Тогда добро. Приходи завтра к девяти.

— Есть! — Коля чуть не подпрыгнул от счастья. — Спасибо, товарищ Леманский! Не подведу!

Он умчался. Михаил Сергеевич покачал головой:

— Мальчишка энергичный. Достанет вопросами, но работящий.

— Ничего, — Владимир смотрел вслед Коле. — Мне как раз нужны такие.

Они обошли ещё несколько мест — реквизиторскую, где пожилая женщина разбирала горы фальшивого оружия и посуды, гримёрную, где три девицы красили какого-то актёра под старика, библиотеку сценариев, где среди пыльных папок дремал архивариус.

Наконец вернулись к главному зданию. Михаил Сергеевич остановился:

— Вот, в общем-то, и всё. Студия наша. Кабинет тебе дадут на третьем этаже, маленький, но свой. Ключи получишь в канцелярии. Есть вопросы?

Владимир оглянулся. Вокруг кипела жизнь — кто-то тащил декорацию, кто-то спорил о сцене, актриса репетировала монолог, прислонившись к стене павильона. Пахло краской, деревом, кофе, табаком. Творчеством.

— Нет вопросов, — сказал он. — Спасибо, Михаил Сергеевич.

— Да не за что. — Помощник улыбнулся. — Ты теперь свой. Мосфильмовский. Завтра приходи пораньше, начнём оформлять документы, бюджет распишем. А там и за работу.

Они попрощались. Владимир остался стоять на аллее, глядя на студию.

За несколько часов он получил команду. Катя — монтажёр. Лёха — звук. Коля — ассистент. Вера Дмитриевна — костюмы. Иван Кузьмич — декорации. И Семён Семёныч — наставник.

Люди. Живые, настоящие, талантливые. Готовые работать, творить, делать кино.

Его кино.

Владимир улыбнулся, развернулся и пошёл к выходу. День первый закончился. Впереди была работа. Настоящая работа.

И он был готов.

Канцелярия находилась на первом этаже, в конце коридора. За конторкой сидела женщина лет сорока — строгая, в очках, волосы убраны в тугой пучок. Перед ней лежали стопки бумаг, папки, журналы регистрации.

— Здравствуйте, — Владимир подошёл к конторке. — Леманский Владимир Игоревич. Мне обещали кабинет.

Женщина посмотрела на него поверх очков:

— Документы.

Владимир протянул военный билет. Она полистала, сверилась с какой-то бумагой, кивнула:

— Есть такой. Кабинет семнадцать, третий этаж. — Она достала из ящика ключ — старый, латунный, с биркой. — Распишитесь в журнале.

Владимир расписался. Ключ был тяжёлым, тёплым от её руки.

— Мебель там минимальная, — добавила она. — Стол, стул, шкаф. Если чего не хватает — заявку пишите, рассмотрим.

— Спасибо.

Он поднялся на третий этаж. Коридор был пустой, тихий. Двери с номерами: 14, 15, 16... Вот — 17. Табличка пустая, без надписи.

Владимир вставил ключ в замок, повернул. Щелчок. Дверь открылась со скрипом.

Кабинет был маленький — метров десять, не больше. Одно окно, выходящее во двор студии. Стол у окна — простой деревянный, потёртый. Стул жёсткий, со спинкой. Шкаф в углу, пустой. На стене — крючок для одежды. И всё.

Но это был его кабинет.

Владимир прикрыл дверь, прошёл к окну. Внизу виднелись павильоны, аллеи, люди. Слышались голоса, звук молотка откуда-то из мастерских, смех.

Он повернулся, оглядел комнату. Голые стены. Пустой стол. Скрипучий пол. Запах старого дерева и пыли.

В прошлой жизни у него был офис в бизнес-центре — стеклянный, стерильный, с дизайнерской мебелью и кофемашиной. Но холодный. Чужой.

А это... это было его.

Владимир снял пиджак, повесил на крючок. Сел за стол — стул заскрипел. Провёл рукой по столешнице — гладкая, но с царапинами, следами от чернильниц. За этим столом уже кто-то работал. Писал сценарии, планировал съёмки, мечтал о кино.

Теперь очередь Владимира.

Он открыл шкаф — внутри несколько пыльных папок, стопка бумаги, огрызки карандашей. Взял несколько листов — чистых, немного желтоватых, — положил на стол. Нашёл карандаш поострее.

Сел. Посмотрел на пустой лист.

С чего начать?

В прошлой жизни он планировал клипы в специальных программах — раскадровка, таймлайн, монтажные листы. Здесь — только бумага и карандаш. Но суть та же.

Владимир написал вверху листа: **«Майский вальс» — короткометражка, 30 мин.**

Ниже — структура:

**Акт первый (10 мин):**

— Петя возвращается в Москву. Радость. Город празднует.

— Встреча с Катей случайная. Она роняет письма, он помогает.

— Они смотрят друг на друга — любовь с первого взгляда.

— Катя убегает на работу. Петя остаётся с её платком в руках.

Владимир рисовал быстро, уверенно. Опыт клипмейкера подсказывал — структура должна быть чёткой, каждая сцена с целью, каждый переход оправдан.

**Акт второй (15 мин):**

— Петя ищет Катю по всей Москве. Комедийные ситуации.

— Спрашивает у прохожих, бегает по улицам, садится не на тот трамвай.

— Находит почтовое отделение, но Кати там нет — выходной.

— Музыкальная сцена: Петя сидит в парке, грустит. Гармонист играет. Петя начинает напевать — о любви, о поиске.

Он начал набрасывать раскадровку. Мелкие прямоугольники — кадры. В каждом — схематичное изображение.

Кадр 1: Петя в грузовике, въезжает в Москву. План общий.

Кадр 2: Улица, флаги, люди. Средний план.

Кадр 3: Петя выходит, улыбается. Крупный план.

Владимир рисовал, зачёркивал, переделывал. В голове уже складывался ритм — где медленно, где быстро, где музыка, где тишина.

**Акт третий (5 мин):**

— Петя случайно видит Катю в парке на концерте.

— Они бегут навстречу, но между ними — толпа, оркестр, суета.

— Комедийная сцена: они пытаются пробиться друг к другу, теряются снова.

— Наконец встречаются. Молчат. Смотрят друг на друга.

— Оркестр начинает играть вальс. Петя приглашает Катю танцевать.

— Финал: они танцуют на фоне заката, люди вокруг тоже танцуют. Общее счастье.

Владимир откинулся на спинку стула, посмотрел на набросок. Простой сюжет. Незамысловатый. Но светлый. Живой. Именно то, что нужно людям после войны.

Он перевернул лист, начал второй — список того, что нужно:

**Локации:**

— Улица, Москва центр (натура)

— Почтовое отделение (павильон или натура?)

— Парк (натура, парк Горького?)

— Трамвай (настоящий, договориться с трамвайным парком)

**Актёры:**

— Петя: 28-30 лет, обаятельный, простой. (Кастинг)

— Катя: 23-25 лет, светлая, живая. (Зина из коммуналки на пробы?)

— Эпизоды: прохожие, гармонист, кондукторша. (Массовка, соседи?)

**Музыка:**

— Вальс для финала (записать с оркестром? Или патефон?)

— Песня для Пети (найти композитора, написать простую мелодию)

— Фоновая музыка (джаз, народные мотивы)

**Костюмы:**

— Петя: гимнастёрка демобилизованного, простые брюки, кепка

— Катя: светлое платье, платок, сумка почтальона

— Массовка: повседневная одежда 1945 года (Вера Дмитриевна поможет)

**Реквизит:**

— Письма для Кати

— Платок (Катя роняет, Петя подбирает)

— Гармонь

— Трамвайные билеты

— Цветы для финала?

Владимир писал, дополнял, зачёркивал. Список рос. Голова работала на полную — одновременно режиссёр, оператор, продюсер. В прошлой жизни за это отвечали разные люди. Здесь — всё на нём.

Он перевернул ещё один лист. Начал рисовать раскадровку ключевых сцен.

Сцена встречи: Катя бежит, роняет письма. Крупный план на письма, падающие в лужу. Рука Пети подбирает. Наплыв на лицо Кати — удивление. Наплыв на лицо Пети — восхищение.

Сцена поиска: монтаж — Петя бежит по улице, спрашивает прохожих, садится в трамвай, выглядывает в окно. Быстрый ритм, музыка нарастает.

Сцена финала: Петя и Катя танцуют. Камера отъезжает — вокруг них танцуют другие пары. Ещё отъезжает — весь парк танцует. План общий — Москва, закат, счастье.

Владимир работал сосредоточенно, забыв о времени. За окном солнце клонилось к закату. В коридоре послышались шаги, голоса — люди расходились после рабочего дня.

Он отложил карандаш, посмотрел на исписанные листы. Четыре страницы — структура, раскадровка, списки. Скелет фильма. Основа.

Не идеально. Много ещё додумывать, переделывать, уточнять. Но начало есть.

Владимир сложил листы в папку, убрал в ящик стола. Встал, потянулся — спина затекла. Подошёл к окну.

Внизу студия пустела. Редкие фигуры, выключающиеся огни в павильонах. Тишина.

Его студия. Его кабинет. Его фильм.

Владимир улыбнулся, надел пиджак, запер дверь на ключ. Ключ сунул в карман — тяжёлый, настоящий.

Завтра продолжит. Завтра начнёт воплощать.

А сегодня — домой. К матери, к борщу, к тёплому вечеру на коммунальной кухне.

Владимир спустился по лестнице, вышел на улицу. Вечерняя Москва встретила прохладой и тишиной. Трамвай шёл нескоро, но он не торопился.

Шёл медленно, думал о фильме, о завтрашнем дне, о том, как всё начинает складываться.

Впереди была работа. Настоящая, трудная, но его.

И он был счастлив.

Глава 4

Владимир шёл по вечерней Москве неспешно, наслаждаясь прохладой. Солнце уже село, но небо ещё светилось — сиреневое, с розовыми облаками. Фонари зажигались редко, экономили электричество.

Он свернул через сквер — короче путь к трамвайной остановке. Дорожка петляла между клумбами и скамейками. На одной из скамеек, прямо под фонарём, сидела девушка.

Владимир бы прошёл мимо, но его зацепила деталь — она рисовала. Мольберт, альбом, руки испачканы углём. Рисовала сосредоточенно, склонив голову, не обращая внимания на сгущающиеся сумерки.

Он невольно притормозил, глянул на рисунок через её плечо.

Городской пейзаж. Дома напротив, деревья, фонарь. Уверенные штрихи, хорошая композиция, свет и тень переданы точно.

— Красиво, — сказал он негромко.

Девушка вздрогнула, обернулась. Лицо молодое, лет двадцати трёх, уставшее, волосы растрепались, выбились из косы. На носу — пятно угля. Глаза большие, настороженные.

— Простите, не хотел пугать, — Владимир отступил на шаг. — Просто увидел рисунок... Профессионально.

Девушка расслабилась, улыбнулась устало:

— Спасибо. Стараюсь.

— Долго здесь сидите?

— Часа три, наверное, — она посмотрела на небо, которое уже почти потемнело. — Заработалась. Света уже почти нет.

— Надо идти домой.

— Надо, — она вздохнула, но не двигалась с места. — Только сил нет. Устала так.

Владимир заколебался, потом спросил:

— Можно присесть?

Девушка кивнула, подвинулась. Он сел на край скамейки, посмотрел на рисунок ближе.

— Вы учитесь? В художественном училище?

— Да, на третьем курсе. Алина, — она вытерла руку о платок, протянула.

— Владимир, — он пожал её руку — маленькую, испачканную углём.

Они помолчали. Алина убирала карандаши в коробку, сворачивала альбом. Владимир смотрел на сквер, на фонарь, на силуэты деревьев.

— А вы откуда? — спросила Алина. — С работы?

— С Мосфильма.

— О! — она оживилась. — Вы актёр?

— Режиссёр. Вернее, режиссёр-стажёр.

— Интересно... — Алина задумчиво посмотрела на него. — Режиссёр и разбирается в живописи?

— Кино и живопись — родственники, — Владимир улыбнулся. — Композиция кадра, свет, тень, цвет. Всё то же самое.

— Это правда, — она кивнула. — Я об этом не думала, но... да. Вы правы.

Владимир кивнул на её альбом:

— Можно посмотреть другие работы?

Алина заколебалась, потом развернула альбом обратно, открыла на первой странице.

Зарисовки. Московские улицы, дворы, люди. Женщина с авоськой. Старик на лавочке. Дети играют. Трамвай на повороте.

Владимир листал медленно, внимательно. В прошлой жизни он работал с художниками, раскадровщиками, понимал в композиции. Здесь чувствовалась рука — уверенная, живая, честная.

— У вас хорошее чувство момента, — сказал он. — Вот эта сцена с детьми — видно, что вы поймали движение. Не поставили, а именно поймали.

Алина удивлённо посмотрела на него:

— Вы действительно разбираетесь...

— Немного. — Он перелистнул ещё страницу. Натюрморт — яблоки, кувшин, драпировка. — А это академическое упражнение?

— Да, задание было. Скучное.

— Зато техника хорошая. Светотень выстроена правильно. — Владимир провёл пальцем по рисунку. — Хотя здесь, на кувшине, рефлекс от яблока должен быть чуть заметнее. Видите? Красное яблоко отражается в металле.

Алина наклонилась ближе, всмотрелась:

— Точно! Я не заметила... Как вы увидели?

— Привычка. Я оператором на фронте был, снимал много. Научился замечать свет.

Она перелистнула дальше — портрет. Пожилая женщина, усталая, но с добрыми глазами.

— Это моя бабушка, — сказала Алина тихо. — Она в эвакуации умерла, в сорок втором.

Владимир посмотрел на портрет. Живой, тёплый, с любовью нарисованный.

— У вас получилось передать не только внешность, но и характер. Это сложно.

— Спасибо, — Алина улыбнулась грустно. — Я старалась запомнить её такой.

Они помолчали. Где-то вдалеке играл патефон — тихо, мелодично. Ветер шелестел листвой.

— А что вы снимаете? — спросила Алина. — На студии?

— Комедию. Лёгкую, про любовь. Про демобилизованного солдата и девушку-почтальона.

— Про любовь... — она задумалась. — Это хорошо. Люди устали от драмы.

— Вот и я так думаю.

Алина закрыла альбом, обняла его руками.

— А знаете, что мне нравится в живописи? — сказала она негромко. — Что можно остановить момент. Поймать свет, настроение, чувство. И оно останется навсегда.

— В кино то же самое, — Владимир посмотрел на неё. — Только ещё добавляется движение. Время. Музыка. Это как... живая живопись.

Алина повернулась к нему, глаза блеснули:

— Живая живопись! Красиво сказано.

— Это правда. Я вот сегодня раскадровку рисовал — каждый кадр как картина. Только они идут один за другим, создают ритм, рассказывают историю.

— Можно когда-нибудь посмотреть? — спросила она. — На вашу работу?

— Конечно. Приходите на студию, покажу.

Алина улыбнулась — впервые за разговор по-настоящему, тепло:

— Спасибо. Обязательно приду.

Она встала, собрала мольберт, альбом. Владимир помог — взял мольберт.

— Вам куда? — спросил он.

— На Чистые пруды. А вам?

— Туда же.

Они пошли рядом. Мольберт неловко торчал между ними, Владимир нёс его осторожно. Алина шла, прижимая к груди альбом и коробку с углём.

— Вы знаете, — сказала она, — я думала, режиссёры все такие... важные. Говорят только о кино, о себе.

— Бывают разные.

— А вы не такой. Вы... обычный. В хорошем смысле.

Владимир усмехнулся:

— Я только начинаю. Может, потом важным стану.

— Не становитесь, — Алина посмотрела на него серьёзно. — Важные люди скучные.

Они дошли до трамвайной остановки. Стояли, ждали. Вокруг темнело совсем, фонарь горел тускло. Редкие прохожие спешили домой.

— Вы часто в том сквере рисуете? — спросил Владимир.

— Два-три раза в неделю. Свет там хороший, особенно вечером.

— Тогда, может, ещё встретимся.

Алина улыбнулась:

— Может быть.

Трамвай подошёл — звеня, скрипя. Они зашли, встали у поручня. Мольберт Владимир держал между колен, чтобы не мешал другим пассажирам.

Ехали молча, но комфортно. Алина смотрела в окно, Владимир — на её отражение в стекле. Усталое лицо, пятно угля на носу, растрепавшаяся коса. Обычная девушка. Художница. Живая.

На остановке «Чистые пруды» они вышли вместе.

— Мне направо, — сказала Алина.

— Мне налево.

Владимир вернул ей мольберт. Их пальцы на мгновение соприкоснулись.

— Спасибо, что помогли нести, — сказала она.

— Не за что. И... у вас на носу, — он показал на своё лицо.

— Что? — Алина провела рукой по носу, посмотрела на пальцы — чёрные от угля. — Ой! Весь вечер так ходила?

— Творческий беспорядок, — улыбнулся Владимир.

Она засмеялась — легко, звонко. Вытерла нос платком, но только размазала ещё больше.

— Теперь совсем... — она махнула рукой. — Ладно. Дома отмоюсь.

— До встречи, Алина.

— До встречи, Владимир.

Она пошла направо, он налево. Владимир обернулся раз — она тоже оглянулась. Помахали друг другу.

Потом он пошёл дальше, к дому. На душе было тепло. Хороший день получился. Студия, команда, фильм. И встреча.

Алина. Художница с угольным пятном на носу.

Владимир улыбнулся в темноту и зашагал быстрее.

Мать ждала с ужином.

Когда Владимир поднялся на свой этаж, из коммунальной кухни доносились голоса и запах жареного лука. Он толкнул дверь — на кухне собралось человек пять.

Мать стояла у плиты, помешивала что-то в сковороде. Пётр Иванович читал газету, попыхивая самокруткой. Клавдия чистила картошку. Вася делал уроки прямо на краю стола, время от времени отвлекаясь на разговоры взрослых.

— А вот и наш кинематографист! — Пётр Иванович отложил газету, когда Владимир вошёл. — Ну что, приняли?

— Приняли, — Владимир снял пиджак, повесил на спинку стула.

Анна Фёдоровна обернулась, лицо осветилось:

— Володенька! Ну как? Рассказывай скорее!

— Дай человеку хоть сесть, — засмеялась Клавдия. — Он же с ног валится небось.

Владимир сел на свободную лавку. Мать тут же поставила перед ним тарелку — картофельные оладьи, ещё горячие, с хрустящей корочкой. Рядом плеснула сметаны из глиняного горшочка.

— Ешь, пока тёплые. А потом расскажешь.

Простая еда, но после долгого дня — лучше любого ресторана.

— Ну? — не выдержал Вася. — Что там на студии?

Владимир прожевал, запил чаем:

— Большая. Восемь павильонов, мастерские, костюмерная. Народу человек триста работает.

— Ого! — мальчишка даже тетрадку отложил. — А актёров видел?

— Видел. Один дедушка загримированным был — седую бороду приклеили, морщины нарисовали. А ему на самом деле лет сорок.

— Как это? — Вася не понял.

— Грим, — объяснил Пётр Иванович. — В кино можно кого угодно в кого угодно превратить.

— Вот это да...

Анна Фёдоровна села рядом с Владимиром, подперла щёку рукой:

— А директор какой? Строгий?

— Справедливый. Борис Петрович. Фронтовиков любит, говорит — у них стержень есть. Дал мне короткометражку снять. Если понравится — полный метр доверит.

— Короткометражка — это сколько? — спросила Клавдия.

— Минут тридцать.

— И про что снимать будешь?

Владимир отрезал ещё кусок оладьи:

— Про любовь. Демобилизованный солдат возвращается в Москву, встречает девушку-почтальона. Влюбляется. Ищет её по всему городу. Находит. Финал — танцуют вальс в парке.

Клавдия всплеснула руками:

— Ой, как романтично!

— А я сыграю? — напомнил Вася. — Ты обещал!

— Подожди, — одёрнула его мать. — Володя, а команда у тебя будет?

— Уже есть. Познакомили сегодня. — Владимир начал перечислять: — Катя-монтажница, молодая, толковая. Лёха-звукооператор, весёлый парень, тоже с фронта. Вера Дмитриевна из костюмерной — строгая, но справедливая. Иван Кузьмич декорации строит. И мальчишка Коля ассистентом напросился.

— Ишь ты, какая команда, — Пётр Иванович одобрительно кивнул. — Артель, значит.

— Артель, — согласился Владимир.

— А кабинет дали?

— Дали. Маленький, но свой. На третьем этаже.

Анна Фёдоровна встала, принесла ещё оладий — целую гору на блюде:

— Ешь, ешь. Ты сегодня столько пережил, сил потратил.

— Мам, я и так наелся уже...

— Ничего, не развалишься. Тебе силы нужны.

Она положила ему ещё два оладья. Владимир не стал спорить, принялся есть. Вокруг говорили, обсуждали.

Клавдия рассказывала про очередь в магазине — стояла три часа, но зато хорошего мяса достала. Пётр Иванович читал из газеты про восстановление заводов. Вася жаловался на задачку по арифметике — никак не сходится.

Обычный вечер. Тёплый. Домашний.

— А ещё, — вспомнил Владимир, — я встретил художницу. В сквере рисовала, допоздна засиделась.

Анна Фёдоровна оживилась:

— Художницу? Девушку?

— Мам... — Владимир покачал головой.

— Что «мам»? — она улыбнулась лукаво. — Имя есть у художницы?

— Алина.

— Красивое имя, — Клавдия поддержала. — А сама какая?

— Обычная. Студентка художественного училища. Третий курс.

— Обычная, — усмехнулась мать. — Вижу, как «обычная». Глаза-то загорелись, когда рассказывал.

Владимир почувствовал, как краснеет:

— Ничего не загорелись. Просто познакомились, поговорили о живописи. Я ей мольберт помог донести. Всё.

— Ага, «всё», — Пётр Иванович подмигнул. — Мы тут старые, но не слепые. Верно, Анна Фёдоровна?

— Верно, — мать налила Владимиру ещё чаю. — Володенька, ты не смущайся. Тебе тридцать лет, пора о семье думать.

— Мам, я один день на студии отработал...

— Ну и что? Жизнь она быстрая. Вот война сколько времени забрала. Теперь надо жить, любить, семью заводить.

Клавдия кивнула:

— Анна Фёдоровна правду говорит. У меня вон брат с войны вернулся, через месяц уже женился. Говорит — столько смерти видел, хочется жизни.

Владимир допил чай, промолчал. В прошлой жизни он так и не завёл семью. Всё работа, работа, работа. А потом время ушло. Остался один.

Здесь... здесь всё могло быть иначе.

— Ладно, не мучайте парня, — Пётр Иванович защитил Владимира. — Познакомился с девушкой, хорошо. Посмотрим, что дальше будет.

— А что дальше? — Вася поднял голову от тетрадки. — Они поженятся?

— Вась, учись давай, — оборвала его мать.

Мальчишка надулся, вернулся к задачке.

Анна Фёдоровна собрала со стола грязные тарелки, понесла к раковине. Владимир встал помочь — она не возражала. Они мыли посуду вдвоём, молча, но комфортно.

— Володь, — тихо сказала мать, не поднимая глаз от тарелки, — ты сегодня счастливый пришёл.

— Да?

— Да. Я вижу. Глаза другие. Не такие усталые, как раньше.

Владимир вытер миску, поставил на полку:

— Наверное, потому что наконец-то делаю то, что хочу.

— Это хорошо. Это правильно. — Она вытерла руки о фартук, обернулась к нему. — Знаешь, я четыре года ждала тебя с войны. Молилась каждый день. Просила Господа — верни живым. Пусть без ноги, без руки, но живым. А ты вернулся целый. И вот теперь счастливый. — Глаза у неё заблестели. — Это всё, что мне нужно.

Владимир обнял её — неловко, но тепло:

— Спасибо, мам. За всё.

Она всхлипнула, вытерла глаза краем фартука:

— Ох, что это я... Иди, отдыхай. Завтра снова рано вставать.

Владимир вышел из кухни, прошёл в свою комнату. Разделся, лёг на кровать. За стеной слышались голоса — соседи ещё допивали чай, разговаривали. Где-то играл патефон. Ребёнок плакал, его успокаивали.

Жизнь. Обычная. Шумная. Тёплая.

Владимир закрыл глаза, вспоминая день. Борис Петрович и его доверие. Команда — Катя, Лёха, Коля. Кабинет. Раскадровка. Алина с угольным пятном на носу.

И мать. Которая ждала четыре года. Которая рада просто видеть его счастливым.

Владимир улыбнулся в темноту.

Владимир проснулся снова до будильника — армейская привычка. Мать уже хлопотала на кухне, варила кашу. Позавтракали быстро, почти молча. Она только спросила:

— Волнуешься?

— Немного.

— Ничего, — она поправила воротник его рубашки. — Ты молодец. Справишься.

На студию он приехал к половине девятого. Проходная, знакомый охранник кивнул приветливо. Аллеи пустые, павильоны ещё закрыты. Только из одного доносились голоса — кто-то начал съёмки рано.

Владимир поднялся в главное здание, постучал в дверь директора.

— Войдите!

Борис Петрович сидел за столом, разбирал какие-то бумаги. Увидел Владимира, удивлённо поднял брови:

— Товарищ Леманский? Так рано?

— Хотел показать наработки, товарищ директор.

— Наработки? — Борис Петрович отложил бумаги. — Вы вчера только получили задание.

— Знаю. Но начал сразу.

Владимир достал из папки листы — немного помятые, исписанные карандашом. Положил на стол. Борис Петрович взял, пробежал глазами первый лист.

Помолчал.

Взял второй — раскадровку. Рассматривал дольше.

Третий — списки локаций, актёров, реквизита.

Откинулся в кресле, посмотрел на Владимира:

— Вы это за один вечер сделали?

— Да.

— Структуру прописали, раскадровку набросали, списки составили...

— Основу. Скелет. Ещё много дорабатывать, конечно.

Борис Петрович снова посмотрел на листы, покачал головой:

— Товарищ Леманский, я тридцать лет в кино. Видел режиссёров разных. Одни месяцами раскачиваются, другие вообще без плана работают, на ходу придумывают. А вы... — Он постучал пальцем по раскадровке. — За один вечер чёткую структуру выстроили.

Владимир промолчал. В прошлой жизни он делал раскадровки для клипов за пару часов — профессиональная привычка. Здесь это выглядело необычно.

— Фронтовая подготовка, — объяснил он. — Там надо быстро думать, планировать. Времени на раскачку нет.

— Вижу, — Борис Петрович кивнул. — Вот эта сцена, — он показал на набросок, — встреча героев. Крупный план на письма, падающие в лужу. Наплыв на лица. Правильно. Экономно, но эмоционально.

Он перелистнул дальше:

— А вот здесь, музыкальная сцена в парке... Вы хотите монтировать под ритм?

— Да. Чтобы кадры дышали с музыкой.

— Это сложно. Нужен хороший монтажёр.

— У меня есть. Катя Орлова.

— А, Катюша, — Борис Петрович улыбнулся. — Толковая девчонка. Справится. — Он отложил листы, сложил руки на столе. — Хорошо, товарищ Леманский. Даю добро на кастинг. Начинайте искать актёров. Но учтите — непрофессионалы это риск. Можете взять кого-то из наших, если нужно.

— Попробую сначала с непрофессионалами. Хочу живых лиц.

— Ваше право. Только не затягивайте. Время — деньги. Плёнка дорогая.

— Понял.

Борис Петрович встал, подошёл к шкафу, достал папку:

— И ещё. У вас тут набросок сценария, но это именно набросок. Диалогов нет, детали не прописаны. Нужен полноценный сценарий.

— Я могу сам...

— Можете, — Борис Петрович поднял руку, — но зачем тратить время? У нас на студии есть профессиональный сценарист. Алексей Николаевич Громов. Старый волк, ещё с довоенных времён работает. Пишет быстро, точно. — Он протянул Владимиру папку. — Вот его контора, третий этаж, кабинет двадцать один. Сходите, познакомьтесь, покажите свою основу. Пусть допишет диалоги, детали. Вместе работать будете.

Владимир взял папку, заколебался:

— Товарищ директор, а если у нас с ним видение не сойдётся?

— Сойдётся. Алексей Николаевич профессионал. Он не навязывает своё, он помогает режиссёру оформить мысли. — Борис Петрович вернулся за стол. — Запомните, товарищ Леманский: кино — это работа команды. Режиссёр не может всё делать сам. Оператор снимает, звукооператор пишет звук, монтажёр режет, сценарист пишет. А режиссёр — дирижёр. Координирует, направляет, но не тянет одеяло на себя.

— Понял.

— Вот и хорошо. — Борис Петрович взял со стола наброски Владимира, протянул обратно. — Идите к Алексею Николаевичу. Покажите это. Скажите, я направил. И вместе составьте полноценный сценарий. На это даю неделю. Потом кастинг, репетиции, съёмки. Укладываетесь?

— Укладываюсь.

— Тогда работайте. — Борис Петрович протянул руку. — Удачи, товарищ Леманский. Жду результата.

Владимир пожал руку — крепко, уверенно:

— Не подведу.

Он вышел из кабинета, спустился на третий этаж. Кабинет двадцать один находился в конце коридора. Дверь приоткрыта, из-за неё доносился стук печатной машинки — быстрый, ритмичный.

Владимир постучал.

— Да, да, входите! — отозвался голос — хрипловатый, раздражённый.

Владимир толкнул дверь.

Кабинет был завален бумагами. На столе, на полках, на подоконнике — везде стопки рукописей, книг, газет. За столом сидел мужчина лет шестидесяти — худой, с седыми растрепанными волосами, в очках, в мятой рубашке с засученными рукавами. Печатал на машинке, не поднимая головы.

— Чего надо? — буркнул он, продолжая стучать по клавишам.

— Алексей Николаевич? Меня Борис Петрович направил. Леманский, режиссёр-стажёр.

Громов перестал печатать, поднял голову. Посмотрел на Владимира поверх очков — взгляд острый, оценивающий.

— А, новенький. Слышал. Комедию снимать собрался.

— Да.

— Борис послал сценарий писать?

— Да. У меня есть основа, структура, но нужны диалоги, детали...

Громов махнул рукой:

— Покажи.

Владимир положил на стол свои листы. Громов взял, быстро пробежал глазами. Лицо непроницаемое.

Прочитал первый лист. Второй. Третий.

Откинулся в кресле, снял очки, потёр переносицу.

— Молодой, — сказал он наконец, — ты это правда за один вечер написал?

— Да.

— Структура чёткая. Три акта, правильная драматургия. Раскадровка понятная. Списки конкретные. — Громов надел очки обратно, посмотрел на Владимира. — Где учился?

— Оператором на фронте был.

— Не верю. Операторы так не думают. Это режиссёрское мышление. — Громов постучал пальцем по раскадровке. — И опытное. Откуда?

Владимир замялся. Не скажешь же правду — из другой жизни, из будущего.

— Много смотрел кино. Учился по фильмам.

Громов хмыкнул:

— Ладно, не важно. Главное — работа. — Он взял карандаш, начал делать пометки на полях. — Структура хорошая, оставляем. Но диалогов нет. Нужны. Здесь, сцена встречи — что они говорят? Здесь, поиски — Петя с кем-то разговаривает? Здесь, финал — молча танцуют или что-то скажут друг другу?

— Я думал, что молча...

— Думал, — Громов кивнул. — А я думаю, что одна реплика нужна. Простая, но точная. Чтобы зритель понял — вот оно, счастье. — Он записал что-то на листе. — Дай мне три дня. Допишу диалоги, детали. Потом вместе посмотрим, поправим, если что не так. Согласен?

— Согласен.

— Тогда оставь свои наброски, я с ними поработаю. Приходи послезавтра, в пятницу. К обеду. Обсудим.

Владимир оставил листы на столе. Громов уже вернулся к печатной машинке, застрочил снова.

— И ещё, — бросил он, не отрываясь от работы, — не лезь мне в текст, пока не закончу. Дай поработать спокойно. Потом будешь комментировать.

— Хорошо.

— Вот и умница. Иди, работай. У тебя кастинг впереди, не время терять.

Владимир вышел из кабинета. В коридоре остановился, перевёл дух.

Всё складывалось. Директор дал добро. Сценарист взялся за работу. Команда готова.

Осталось найти актёров.

Владимир улыбнулся, выпрямился и пошёл в свой кабинет.

Работа продолжалась.

Глава 5

Владимир сел за свой стол, разложил чистые листы бумаги. За окном студия оживала — люди спешили в павильоны, кто-то тащил декорации, слышались голоса.

Он взял карандаш, написал вверху:

**«Персонажи»**.

Сценарист напишет диалоги, но характеры — это работа режиссёра. Нужно понимать, кто эти люди. Не просто "солдат" и "почтальонка", а живые люди со своими историями, привычками, мечтами.

В прошлой жизни Владимир снимал сотни клипов. Научился одному — запоминаются не красивые лица, а характеры. Один жест, одна деталь могут сделать персонажа живым.

Он начал с главного героя.

**ПЁТР (Петя)**

Написал, подумал. Что в нём главное?

*Возраст: 28 лет*

*Профессия до войны: шофёр*

*Прошёл всю войну, с 41-го*

*Ранен дважды, но легко*

Владимир представил. Парень простой, открытый. После четырёх лет войны вернулся, хочет жить. Не озлобленный, не сломленный. Наоборот — ценит каждый момент.

Добавил деталь:

*Привычка: насвистывает мелодии. Научился на фронте, чтобы не сойти с ума в окопах. Теперь насвистывает, когда волнуется или думает.*

Хорошо. Это можно красиво обыграть — встретил Катю, идёт по улице, насвистывает. Зритель услышит, поймёт — влюбился.

Ещё деталь:

*Носит с собой фотографию матери. Носил всю войну, как талисман. Показывает Кате в одной из сцен.*

Владимир кивнул. Это делает его человечным. Не просто бравый солдат, а сын, который любит мать.

Характер:

*Добрый, немного наивный. Верит в людей. Неловкий с девушками — на войне не до романов было, разучился ухаживать. Поэтому путается, теряет Катю, не может сразу слов найти.*

Владимир усмехнулся. Это хорошо для комедии. Петя не ловелас, не герой-любовник. Обычный парень, который влюбился первый раз по-настоящему.

Добавил ещё:

*Мечта: открыть своё таксомоторное предприятие. Возить людей, зарабатывать честно, жениться, детей завести. Простое человеческое счастье.*

Отлично. Теперь Катя.

**ЕКАТЕРИНА (Катя)**

*Возраст: 23 года*

*Профессия: почтальон*

*Работает с 42-го года, когда мужчин забрали на фронт*

Владимир задумался. Какая она?

Вспомнил Алину из сквера — усталую, но с живыми глазами. Художницу, которая рисует допоздна, потому что любит своё дело.

Катя такая же. Работящая. Светлая.

Написал:

*Характер: жизнерадостная, энергичная. Много смеётся. Любит свою работу — говорит, что письма приносят людям радость. Особенно с фронта.*

Детали:

*Привычка: поёт, когда разносит почту. Тихонько, сама для себя. Песни довоенные, весёлые.*

*Носит платок матери — голубой, с цветами. Мать умерла в эвакуации, платок остался. Катя дорожит им.*

Владимир представил сцену: Катя роняет письма, платок развевается на ветру, Петя ловит его. Потом возвращает. Их пальцы касаются. Тишина. Взгляд.

Да, это сработает.

Ещё:

*Мечта: после войны хочет учиться. Может быть, в библиотекари, или в учительницы. Любит книжки, читает при каждой возможности.*

*Боится: остаться одна. Многие мужчины не вернулись с войны. Подруги говорят — кто найдёт мужа, тому повезёт. Катя не верит в чудеса, но втайне мечтает.*

Владимир отложил карандаш, посмотрел на записи. Петя и Катя — живые. У них есть прошлое, мечты, страхи. Это не картонные фигурки, а люди.

Теперь второстепенные персонажи.

**ВТОРОСТЕПЕННЫЕ:**

*1. Гармонист в парке*

Старик лет шестидесяти. Играет довоенные вальсы. Добрый, мудрый. Видит, что Петя влюблён, подыгрывает ему. В финале играет вальс для всех.

Деталь: без ноги, на костыле. Ветеран первой мировой или гражданской. Но не жалуется. Говорит: "Музыка лечит душу лучше ног".

*2. Кондукторша в трамвае*

Женщина лет сорока. Строгая, но справедливая. Видит, что Петя мечется по городу, ищет кого-то. Сочувствует, подсказывает, где почтовое отделение.

Деталь: муж не вернулся с фронта. Похоронка пришла в 43-м. Поэтому помогает Пете — хочет, чтобы хоть кто-то нашёл счастье.

*3. Подружка Кати*

Молодая, весёлая. Работает с Катей на почте. Советует, как с мужчинами обращаться. Шутит, что после войны мужиков мало, надо хватать, пока дают.

Деталь: сама влюблена в соседа, но стесняется признаться. Поэтому советы даёт, а сама не решается.

*4. Сосед Пети*

Пожилой мужчина, вернулся с фронта раньше (по ранению). Живёт в той же коммуналке. Видит, что Петя влюблён, подшучивает, но по-доброму. Советует не тянуть — жизнькороткая.

Деталь: жена ждала его четыре года, встретила с радостью. Теперь счастлив, хочет всем того же счастья.

Владимир записал всё, перечитал. Хорошо. Даже маленькие роли живые. У каждого своя история.

Он подумал ещё. Что делает персонажей запоминающимися?

Написал для себя правила:

**КАК СДЕЛАТЬ ПЕРСОНАЖЕЙ ЖИВЫМИ:**

*1. Каждый должен хотеть чего-то. Даже кондукторша — хочет помочь молодым найти счастье.*

*2. У каждого своя манера говорить. Петя — просто, по-солдатски. Катя — весело, много слов. Гармонист — медленно, с паузами, мудро.*

*3. Детали одежды, жестов. Петя поправляет воротник, когда волнуется. Катя теребит платок. Гармонист похлопывает по гармони, как по старому другу.*

*4. Показать, что война их изменила, но не сломала. Все прошли через трудности, но остались людьми.*

Владимир откинулся на спинку стула. За окном кто-то смеялся. В павильоне напротив репетировали сцену — актёр повторял одну и ту же фразу, пока режиссёр не кивнул удовлетворённо.

Он посмотрел на свои записи. Это уже не просто сценарий. Это люди. Которых он скоро увидит живыми — найдёт актёров, оденет в костюмы, поставит перед камерой.

Петя, который насвистывает и носит фотографию матери.

Катя с голубым платком, которая поёт при работе.

Гармонист на костыле, который лечит музыкой.

Кондукторша, которая помогает влюблённым, потому что сама потеряла мужа.

Все настоящие. Живые.

Владимир взял ещё один лист, начал прописывать ключевые сцены с учётом характеров:

**СЦЕНА 1. ВСТРЕЧА**

*Катя бежит, опаздывает на работу. Поёт тихонько. Не смотрит под ноги. Спотыкается, письма летят в лужу. Ахает, приседает собирать.*

*Петя идёт мимо, насвистывает. Видит девушку, автоматически помогает. Подбирает письма, протягивает.*

*Их руки касаются. Он смотрит на неё — и замирает. Перестаёт насвистывать. Время останавливается.*

*Катя смотрит на него, краснеет. Забирает письма, бормочет "спасибо", убегает. Платок развевается.*

*Петя стоит, смотрит вслед. Медленно начинает улыбаться. Снова начинает насвистывать — ту же мелодию, но радостнее.*

Владимир представил это на экране. Простая сцена, но живая. Зритель поверит — вот два человека, которые влюбились с первого взгляда.

Написал ещё одну:

**СЦЕНА 2. ПОИСКИ**

*Петя бегает по Москве. Спрашивает у прохожих про почтальонку в голубом платке. Старушка показывает не туда. Мальчишка смеётся, убегает. Кондукторша жалеет, объясняет, где почта.*

*Монтаж: Петя в трамвае — смотрит в окно, высматривает голубой платок. Петя на площади — видит девушку в голубом, бежит — оказывается другая. Петя у почты — закрыто, выходной.*

*Он садится на скамейку, устало. Достаёт фотографию матери, смотрит. Вздыхает. Может, не судьба?*

*Рядом гармонист начинает играть. Грустный вальс. Петя слушает, потом начинает подпевать — тихо, для себя. Про любовь, про поиски.*

*Гармонист улыбается, кивает. Играет дальше.*

Владимир кивнул. Это хорошо. Показывает, что Петя не сдаётся. И музыка соединяет людей.

Последняя сцена — финал:

**СЦЕНА 3. ВСТРЕЧА В ПАРКЕ**

*Концерт в парке. Оркестр играет. Люди гуляют, слушают.*

*Катя стоит с подружкой, смеётся. Подружка что-то рассказывает.*

*Петя идёт мимо, грустный. Не ждёт уже встретить.*

*И вдруг видит — голубой платок. Останавливается. Сердце колотится.*

*Катя оборачивается — и видит его. Глаза расширяются.*

*Они стоят, смотрят друг на друга. Между ними — метров двадцать, толпа.*

*Одновременно делают шаг навстречу. Ещё шаг. Кто-то проходит между ними, загораживает. Они обходят, снова видят друг друга.*

*Наконец встречаются. Стоят молча. Не знают, что сказать.*

*Оркестр начинает играть вальс.*

*Петя протягивает руку — неловко, по-солдатски.*

*Катя кладёт руку в его — доверчиво, просто.*

*Они начинают танцевать. Сначала неловко, потом увереннее. Улыбаются друг другу.*

*Камера отъезжает — вокруг них танцуют другие пары. Весь парк танцует. Счастье, весна, жизнь после войны.*

Владимир отложил карандаш, посмотрел на написанное.

Это было хорошо. Не гениально, не революционно. Но честно. Тепло. Человечно.

Именно то, что нужно людям после войны.

Он собрал листы, аккуратно сложил в папку. Характеры прописаны. Ключевые сцены продуманы. Теперь оставалось дождаться Громова со сценарием и начать кастинг.

За окном прозвучал звонок — обеденный перерыв. Люди потянулись в столовую.

Владимир встал, потянулся. Работа продвигалась.

Его фильм постепенно обретал плоть.

Владимир вышел из кабинета, запер дверь. В коридоре было людно — все потянулись на обед. Запах щей доносился с первого этажа, где находилась столовая.

Он спустился по лестнице, пошёл по коридору. Столовая занимала большое помещение с высокими окнами. Длинные столы, лавки, на стенах — плакаты с киногероями. У раздачи — очередь человек двадцать.

Владимир встал в конец. Впереди два актёра обсуждали что-то, жестикулируя. Позади — девушка с папкой, видимо из сценарного отдела.

— Володя! — окликнули сбоку.

Катя стояла у окна с подносом в руках, махала ему.

— Иди сюда, с нами сядешь!

Владимир кивнул, взял поднос, подошёл к раздаче. Повариха — полная тётка в белом фартуке и колпаке — зачерпнула щи из большой кастрюли.

— Новенький? — спросила она.

— Да.

— Вот, ешь, кино снимать — силы нужны. — Она плеснула полный половник, добавила ещё ложку сметаны. — И хлеба возьми, не стесняйся.

Владимир взял два куска чёрного хлеба, кружку компота. Повариха кивнула одобрительно.

Катя сидела за столом у окна вместе с Лёхой и ещё двумя молодыми ребятами. Увидела Владимира, подвинулась:

— Садись!

Владимир поставил поднос, сел. Лёха жевал хлеб с маслом, кивнул приветливо:

— О, режиссёр! Как дела? Уже снимать начал?

— Ещё нет. Пока планирую.

— Правильно, — Лёха отпил компота. — Без плана никуда. Вот я вчера звук писал для Семёна Семёныча — три часа мучился, потому что он точно не знал, какая атмосфера нужна.

Один из парней за столом — худой, с веснушками, лет двадцати пяти — протянул руку через стол:

— Игорь, оператор. Слышал, ты тоже оператором был?

— На фронте, да.

— Тогда понимаешь. Свет — это всё. Без света кино мёртвое.

— Понимаю, — Владимир начал есть щи. Горячие, наваристые, с капустой и картошкой.

Второй парень, постарше, с усиками, добавил:

— Я Виктор, художник-декоратор. Если что нужно по декорациям — обращайся. Иван Кузьмич хороший мужик, но вечно занят. Я могу помочь с мелочами.

— Спасибо.

Катя налила себе чаю из большого самовара в углу столовой:

— Володя, а ты уже актёров ищешь?

— Со следующей недели начну. Сначала сценарий нужно закончить.

— С Громовым работаешь? — спросил Лёха.

— Да.

— Ох, — Лёха покачал головой. — Вредный старик. Но толковый. Если не будешь с ним спорить — хороший сценарий напишет.

— Я не собираюсь спорить.

— Вот и умница, — Катя улыбнулась. — А знаешь, я вчера подумала... Твоя комедия, она про музыку будет?

— Частично. Музыкальные сцены будут.

— Тогда монтаж сложный. Надо под ритм резать. — Катя задумчиво помешала чай. — Я попробую потренироваться. Возьму какой-нибудь учебный материал, порежу под музыку. Чтобы набить руку.

Владимир посмотрел на неё с уважением:

— Это правильный подход.

— Катюха наша старательная, — Лёха похлопал её по плечу. — Если что-то делает, то на совесть.

Катя покраснела, отмахнулась.

К столу подошёл Семён Семёныч с подносом. Увидел компанию, усмехнулся:

— О, молодёжь собралась. Можно к вам?

— Конечно, Семён Семёныч! — Игорь подвинулся, освобождая место.

Старый режиссёр сел, начал неспешно есть. Посмотрел на Владимира:

— Ну что, Леманский, работа идёт?

— Идёт. Характеры персонажей прорабатываю.

— Правильно. Это основа. Без живых персонажей кино — картонка. — Семён Семёныч отломил хлеб. — А Громов уже взялся за сценарий?

— Взялся. Сказал, через три дня будет готов.

— Быстро работает, гад, — Семён Семёныч усмехнулся. — Я вот месяцами мучаюсь, а он раз — и готово. Правда, характер у него...

— Слышал, — Владимир улыбнулся.

— Ничего, привыкнешь. Главное — не обижайся. Он так со всеми.

Виктор допил компот, встал:

— Ладно, мне пора. Декорации красить. Володя, если что — заходи в мастерскую.

— Спасибо.

Игорь тоже поднялся:

— И мне надо. Съёмка через полчаса. Удачи, режиссёр!

Они ушли. Остались Владимир, Катя, Лёха и Семён Семёныч. Старик неспешно доедал щи.

— Знаешь, Леманский, — сказал он задумчиво, — я тридцать лет в кино. Видел многое. И скажу тебе одно: самое главное — это не техника, не деньги, не даже талант. Главное — команда. Если команда верит в фильм, если работает душой — получится хорошее кино. Если нет — хоть миллион вложи, дрянь выйдет.

— Понял.

— Вот у тебя команда хорошая собралась. — Семён Семёныч кивнул на Катю и Лёху. — Молодые, энергичные, талантливые. Береги их. Уважай. Прислушивайся. Режиссёр — не царь. Режиссёр — дирижёр. Понимаешь разницу?

— Понимаю.

— Вот и хорошо. — Старик допил компот, встал. — Ладно, пошёл работать. А вы тут сидите, планируйте.

Он ушёл, прихрамывая — старая рана давала о себе знать.

Лёха проводил его взглядом:

— Хороший мужик. Строгий, но справедливый.

— И талантливый, — добавила Катя. — Его «Весенний вальс» в сорок втором году — я три раза смотрела, всё плакала.

— Не знал, что он такое снимал.

— Много чего снимал. Комедии, драмы. — Катя задумалась. — А знаешь, что он мне однажды сказал? Что кино должно лечить душу. Не развлекать только, а именно лечить. После войны, после горя — людям нужно что-то светлое, доброе.

— Вот поэтому я и хочу комедию снять, — сказал Владимир тихо. — Чтобы люди хоть немного отдохнули.

Катя посмотрела на него — тепло, с пониманием:

— Получится. Я верю.

Лёха хлопнул Владимира по плечу:

— Мы все верим, братан. Давай работай, мы поможем.

Владимир почувствовал, как что-то тёплое разливается в груди. Не просто коллеги. Команда. Единомышленники.

В прошлой жизни он работал с людьми, которые делали всё ради денег. Здесь — ради кино. Ради зрителей. Ради чего-то большего.

— Спасибо, — сказал он просто.

— Да не за что, — Лёха отмахнулся. — Мы же одна семья. Мосфильмовская.

Столовая постепенно пустела. Люди расходились по павильонам, мастерским, кабинетам. Обед закончился, рабочий день продолжался.

Владимир допил компот, встал:

— Пойду работать дальше.

— И мы, — Катя собрала подносы. — Удачи, Володя!

— Вам тоже.

Он вышел из столовой, поднялся в свой кабинет. За окном студия жила обычной жизнью — кто-то снимал, кто-то строил декорации, кто-то репетировал.

Владимир сел за стол, достал свои записи. Работа продолжалась.

Но теперь он знал точно — он не один. За ним стоит команда. Люди, которые верят. Которые помогут.

Его мосфильмовская семья.

Владимир улыбнулся и взял карандаш.

Работа ждала.

Владимир вернулся в кабинет, сел за стол. За окном послеобеденная жизнь студии — негромкая, рабочая. Он взял чистый лист, написал сверху: **«Декорации и локации»**.

Борис Петрович дал небольшой бюджет. Каждый рубль на счету. Плёнка дорогая, декорации дорогие. Надо думать, где сэкономить без ущерба качеству.

В прошлой жизни он снимал клипы с минимальными бюджетами — научился использовать натуру, естественный свет, настоящие локации вместо дорогих студийных декораций. Здесь то же самое.

Владимир начал перебирать сцены по порядку.

**СЦЕНА 1: Возвращение Пети в Москву**

Написал варианты:

*Вариант А: Построить декорацию улицы в павильоне*

Минусы: дорого, долго, всё равно будет видно, что декорация.

*Вариант Б: Снять на настоящей московской улице*

Плюсы: бесплатно (кроме разрешений), живая атмосфера, настоящие прохожие в кадре, естественный свет.

Минусы: нужно разрешение, зависимость от погоды, посторонние шумы.

Владимир подчеркнул вариант Б. Естественная натура всегда лучше декорации. Тем более — май, хорошая погода, можно поймать красивый свет.

Добавил заметку:

*Снимать рано утром или на закате — золотой час. Свет мягкий, тёплый. Москва будет выглядеть как с открытки.*

Вспомнил опыт клипмейкера — в золотой час даже унылая подворотня выглядит романтично. А здесь — послевоенная Москва, флаги, радостные лица. Будет красиво.

**СЦЕНА 2: Встреча с Катей — улица, лужа**

Та же логика — натура.

*Локация: тихая московская улица, желательно с брусчаткой и деревьями.*

Владимир прикрыл глаза, представляя. Катя бежит по улице — солнце пробивается сквозь листву, пятна света и тени на брусчатке. Она спотыкается — письма летят, падают в лужу. Крупный план на руки, подбирающие письма. Отражение неба в луже.

Да, это будет красиво. И бесплатно.

Записал:

*Найти подходящую улицу. Критерии: тихая (мало посторонних), живописная (деревья, старые дома), с брусчаткой. Спросить у Михаила Сергеевича про разрешения.*

**СЦЕНА 3: Почтовое отделение**

Здесь сложнее. Интерьер.

*Вариант А: Декорация в павильоне*

Минусы: дорого, нужны плотники, маляры, время.

*Вариант Б: Снять в настоящем почтовом отделении*

Плюсы: бесплатно, настоящая атмосфера, реквизит уже есть (стойки, ящики для писем, штемпели).

Минусы: нужно разрешение, снимать придётся после работы или в выходной.

Владимир выбрал вариант Б. Записал:

*Договориться с почтовым отделением. Съёмка в воскресенье или вечером. Взамен — упомянуть в титрах? Или договориться через студию.*

**СЦЕНА 4: Трамвай**

*Настоящий трамвай. Договориться с трамвайным парком. Возможно, снять прямо во время рейса — будет живая атмосфера, настоящие пассажиры.*

Владимир представил: Петя сидит у окна, смотрит на проплывающую Москву. За стеклом — настоящие улицы, настоящие люди. Лицо Пети в отражении стекла, а за ним — город.

Кино-правда. Документальность. Живое.

Записал:

*Важно: снимать в будний день, утром. Трамвай полный, люди едут на работу. Подлинная атмосфера.*

**СЦЕНА 5: Парк — финал**

Самая важная сцена. Вальс, счастье, все танцуют.

*Локация: парк Горького? Или Сокольники? Нужна большая площадка, эстрада для оркестра, деревья вокруг.*

Владимир задумался. Парк — это натура, бесплатно. Но нужен оркестр. Живой или записанный?

Записал вопрос:

*Уточнить у Лёхи — можно ли записать оркестр заранее и пускать фонограмму во время съёмки? Или нужен живой оркестр в кадре?*

Если живой — дороже, но красивее. Если записанный — проще, дешевле.

Подумал ещё. Может быть, найти любительский оркестр? В Москве полно духовых оркестров после войны — демобилизованные музыканты. Могут согласиться сняться за небольшие деньги или даже бесплатно, ради участия в кино.

Добавил:

*Поискать любительский духовой оркестр. Договориться. Может, даже улучшит сцену — не профессиональная выверенность, а живая энергия.*

Владимир откинулся на спинку стула, посмотрел на список локаций:

1. Московская улица — натура

2. Встреча у лужи — натура

3. Почтовое отделение — натура (договориться)

4. Трамвай — натура (договориться)

5. Парк — натура

Почти всё на натуре. Минимум декораций. Максимум настоящей жизни.

Это сэкономит деньги и сделает кино живым. Беспроигрышный вариант.

Он перевернул лист, написал:

**«Костюмы»**.

Здесь проще. 1945 год — люди одеты просто. Никаких бальных платьев, никаких исторических костюмов.

**Петя:**

*- Гимнастёрка демобилизованного (у Веры Дмитриевны точно есть)*

*- Простые серые или хаки брюки*

*- Ремень*

*- Кепка*

*- Начищенные ботинки*

Всё стандартное. У костюмерной должно быть.

**Катя:**

*- Светлое летнее платье (простое, ситцевое, в цветочек?)*

*- Голубой платок (ключевая деталь!)*

*- Сумка почтальона через плечо*

*- Простые туфли*

Владимир подчеркнул "голубой платок". Это важно — цветовой акцент. В чёрно-белом кино голубой будет читаться как светлый, выделяться. Зритель запомнит.

Записал отдельно:

*Спросить у Веры Дмитриевны про платок. Может, есть подходящий. Если нет — купить или перекрасить.*

**Второстепенные персонажи:**

*Гармонист: старый пиджак, кепка, костыль*

*Кондукторша: форма кондуктора (должна быть у костюмерной)*

*Подружка Кати: простое платье*

*Массовка: повседневная одежда 1945 года*

Всё просто. Никаких сложностей.

Владимир посмотрел на записи. Костюмы — не проблема. Вера Дмитриевна справится.

Он взял ещё лист, начал набрасывать план съёмок по локациям:

**ДЕНЬ 1: Московская улица**

*Сцены: возвращение Пети, встреча с Катей, Петя идёт по городу.*

*Время: утро (золотой час) + вечер (закат)*

*Актёры: Петя, Катя, массовка*

**ДЕНЬ 2: Трамвай**

*Сцены: Петя едет по городу, ищет Катю, разговор с кондукторшей*

*Время: утро (будний день, полный трамвай)*

*Актёры: Петя, кондукторша, пассажиры-массовка*

**ДЕНЬ 3: Почтовое отделение**

*Сцены: Петя приходит искать Катю, закрыто; Катя на работе (флешбэк?)*

*Время: воскресенье или вечер*

*Актёры: Петя, может Катя и подружка*

**ДЕНЬ 4: Парк — репетиция**

*Отработка танца, движения камеры, оркестр*

**ДЕНЬ 5-6: Парк — съёмки финала**

*Сцены: Петя и гармонист, встреча Пети и Кати, вальс, общее счастье*

*Время: вечер (красивый свет)*

*Актёры: все, оркестр, массовка*

Владимир посмотрел на план. Шесть съёмочных дней. Плюс время на подготовку, репетиции, монтаж.

Уложится в три месяца. Должен уложиться.

За окном солнце клонилось к вечеру. Студия готовилась к окончанию рабочего дня. Владимир собрал свои записи — аккуратно, в папку.

План готов. Локации выбраны. Костюмы продуманы. Бюджет максимально сэкономлен без ущерба качеству.

Осталось получить сценарий от Громова, провести кастинг и начать репетиции.

Владимир встал, потянулся. Хороший рабочий день.

Он посмотрел в окно — вниз, на студию. Люди расходились, павильоны темнели. Где-то гасили свет.

Его студия. Его фильм. Его команда.

Всё складывалось.

Владимир надел пиджак, запер кабинет, спустился вниз.

Завтра продолжит. А сегодня — домой. К матери, к ужину, к тёплому вечеру на коммунальной кухне.

Он вышел на улицу, вдохнул вечерний воздух — прохладный, с запахом сирени из соседнего сквера.

Москва жила своей жизнью. Мирной. Спокойной.

И он был частью этой жизни.

Владимир улыбнулся и пошёл к трамвайной остановке.

День второй закончился хорошо.

Глава 6

Владимир шёл к трамвайной остановке через тот же сквер, где вчера встретил Алину. День клонился к концу, небо темнело — но не до черноты, а до глубокого синего, почти фиолетового.

И звёзды.

Владимир остановился, запрокинул голову. Небо было усыпано звёздами — так густо, как он не видел никогда. В его прошлой жизни, в Москве XXI века, звёзд почти не было — световое загрязнение, смог, яркость города. Здесь же, в 1945-м, небо было чистым.

Млечный путь тянулся серебристой рекой через всё небо. Созвездия — чёткие, яркие. Каждая звезда отдельно, как драгоценность.

— Красиво, правда?

Владимир обернулся. На той же скамейке, где вчера рисовала, сидела Алина. Без мольберта, без альбома. Просто сидела, смотрела на небо.

— Алина?

Она улыбнулась:

— Здравствуй, Владимир.

Он подошёл, сел рядом. Между ними — расстояние, но не отчуждённость. Просто пространство.

— Ты... ждала меня? — спросил он осторожно.

— Не знаю, — Алина пожала плечами. — Просто подумала, что ты вчера здесь проходил. И сегодня, может быть, тоже пройдёшь.

— Прошёл.

— Вот и хорошо.

Они помолчали, глядя на небо. Тишина была комфортная. Не нужно было заполнять её словами.

— Я никогда таких звёзд не видел, — сказал Владимир тихо.

— Правда? — Алина удивлённо посмотрела на него. — А ты вроде всю войну прошёл. Там небо должно быть чистое.

— На войне было не до звёзд.

— Понимаю. — Она снова подняла взгляд. — А я люблю смотреть. Особенно когда рисовать устану. Смотрю и думаю — вот они, звёзды. Горели миллионы лет назад. А свет только сейчас до нас дошёл. Мы смотрим в прошлое.

— Или в будущее, — тихо добавил Владимир.

Алина повернулась к нему, заинтересованно:

— Как это?

— Ну... — Он замялся, потом улыбнулся. — Может, где-то там, — он кивнул на звёзды, — кто-то смотрит на нашу Землю. И видит её такой, какой она была миллион лет назад. А мы для них — будущее.

Алина задумалась, потом рассмеялась — легко, звонко:

— Философ ты, оказывается!

— Не философ. Просто... думаю иногда.

Она откинулась на спинку скамейки, вздохнула:

— Мне нравится, как ты думаешь. Необычно.

Владимир посмотрел на звёзды. Что-то шевельнулось в памяти — не его, Вяземского, а Леманского. Обрывки слов, ритм, рифмы.

Стихи.

Он вспомнил — смутно, но отчётливо. Молодой Леманский, студент режиссёрского отделения, конец тридцатых. Писал стихи — плохие, наивные, но искренние. Для девушки, которая так и не ответила взаимностью. Потом была война, и стихи забылись.

Но сейчас они вернулись. Неожиданно. Будто сами всплыли из глубины памяти.

Владимир открыл рот — и слова пошли сами:

Он замолчал, удивлённый собственным голосом. Алина повернулась к нему, глаза широко открыты:

— Это... это ты сейчас?

— Нет, — Владимир покачал головой. — Старое. Ещё до войны писал, когда на режиссёра учился.

— Продолжай, — попросила она тихо.

Владимир закрыл глаза. Слова шли сами, из памяти Леманского:

Тишина. Только ветер шелестел листвой.

Он открыл глаза. Алина смотрела на него — не отрываясь, серьёзно.

— Это... красиво, — сказала она тихо. — Очень.

Владимир смутился:

— Наивно. Студенческая романтика.

— Но искренне. — Алина улыбнулась. — Знаешь, я много читала стихов. Разных. Маяковского, Есенина, Блока. Но твои... они простые. Как будто не для всех, а для одного человека.

— Так и было. Для одной девушки писал.

— И что, она?..

— Не оценила, — Владимир усмехнулся. — Вышла за военного.

— Дура, — просто сказала Алина.

Они посмотрели друг на друга — и одновременно рассмеялись.

Алина встала, отряхнула платье:

— Мне домой пора. Поздно уже.

— Мне тоже.

Они вышли из сквера вместе. Шли по пустынной вечерней улице — рядом, молча. Небо над ними сияло звёздами. Владимир смотрел вверх, время от времени спотыкаясь.

— Смотри под ноги, а не в небо, — засмеялась Алина. — Упадёшь ещё.

— Не могу. Слишком красиво.

— Тогда держись. — Она взяла его под руку — просто, естественно, будто так и должно быть.

Владимир почувствовал тепло её руки через рукав пиджака. Не сказал ничего. Просто шёл дальше.

Они миновали площадь, свернули на улицу. Фонари горели редко. Тишина — только их шаги по брусчатке да далёкий лай собаки.

— Ты завтра на студию? — спросила Алина.

— Да.

— А вечером свободен?

Владимир посмотрел на неё:

— Почему спрашиваешь?

— Хочу показать тебе одно место. Красивое. Думаю, тебе, как режиссёру, понравится.

— Покажешь.

— Тогда встретимся здесь же? В семь вечера?

— Хорошо.

Они дошли до перекрёстка. Алина остановилась:

— Мне направо. А тебе?

— Налево.

Она отпустила его руку, но не сразу — задержалась на секунду.

— Спасибо за стихи, Владимир.

— Спасибо, что слушала.

Алина улыбнулась — тепло, по-доброму:

— До завтра.

— До завтра.

Она пошла направо, он — налево. Владимир обернулся раз — она тоже оглянулась. Помахали друг другу.

Потом он пошёл дальше, один. Но не одиноко. На душе было тепло.

Небо над головой сияло звёздами. Стихи, которые он прочёл — стихи Леманского, молодого, наивного, влюблённого, — ещё звучали в голове.

Владимир улыбнулся в темноту. Леманский писал для одной девушки, которая не оценила.

Но Алина оценила.

Может, так и должно было быть.

Владимир зашагал быстрее. Дома ждала мать с ужином. А завтра — работа, студия, фильм.

И вечером — встреча с Алиной.

Жизнь была хорошей.

Очень хорошей. Если подумать...

Владимир открыл глаза в полной темноте. Тишина. За окном ещё ночь, только на востоке едва намечалась серая полоска рассвета.

Повернул голову к будильнику — без десяти шесть. Будильник заведён на семь.

Он лежал несколько секунд, слушая тишину. За стеной кто-то похрапывал. В коридоре скрипнула половица — кто-то вышел в уборную. Обычные звуки коммунальной квартиры.

Владимир сел на кровати, потянулся. Тело просило движения. На фронте привык к физическим нагрузкам — марш-броски, окопы, таскание техники. Здесь, в мирной жизни, этого не хватало.

Встал тихо, чтобы не скрипнуть кроватью. Подошёл к рукомойнику, плеснул в лицо холодной водой из кувшина. Резко, бодряще. Сонливость слетела моментально.

Открыл шкаф, порылся на нижней полке. Там лежали старые вещи Леманского — довоенные. Нашёл потёртые тренировочные брюки, простую майку, стоптанные кеды. Переоделся быстро, по-армейски.

Вышел в коридор — пусто, все спят. На кухне тихо, керосинка не горит. Владимир прошёл на цыпочках, взял со своей полки кружку, зачерпнул воды из ведра, выпил залпом. Холодная, с привкусом металла.

Спустился по скрипучей лестнице, вышел на улицу.

Утро встретило прохладой и тишиной. Небо посветлело — бледно-серое, предрассветное. Звёзды ещё горели, но уже слабо. Воздух свежий, чистый, пахло росой и сиренью.

Улица пустая. Ни души. Только кошка пробежала, скользнула в подворотню.

Владимир размялся — наклоны, приседания, махи руками. Мышцы послушно разогревались. Потом побежал — легко, неспешно, просто чтобы двигаться.

Брусчатка под ногами, стук кед — ритмичный, мерный. Дыхание ровное. Тело радовалось нагрузке.

Он бежал по пустынным улицам Москвы. Мимо деревянных домов с резными наличниками, мимо каменных четырёхэтажек, мимо магазинов с закрытыми ставнями. Город спал.

Но постепенно просыпался.

Вот зажёгся свет в окне булочной — пекарь начинает работу. Вот дворник вышел с метлой, начал подметать тротуар. Вот открылась парадная, вышел мужчина в рабочей робе — на завод, наверное.

— С добрым утром, товарищ! — крикнул дворник.

— С добрым! — отозвался Владимир на бегу.

Солнце поднималось. Рассвет окрашивал небо в розовый и золотой. Крыши домов загорелись, купола церквей засияли. Москва просыпалась красиво.

Владимир пробежал ещё квартал, свернул обратно. Пробежка заняла минут двадцать — достаточно, чтобы разогнать кровь и проснуться окончательно.

Вернулся домой — поднялся по лестнице, зашёл в квартиру. На кухне уже горела керосинка — кто-то из соседей проснулся раньше. Владимир прошёл мимо, зашёл в свою комнату, переоделся обратно. Вытерся влажным полотенцем, надел чистую рубашку.

Вернулся на кухню. Керосинка освободилась. Владимир поставил чайник, подождал, пока закипит. Заварил чай — крепкий, почти чёрный, в большом эмалированном чайнике.

Пока чай настаивался, начал готовить завтрак.

Хлеб — нарезал ровными ломтями. Масло — достал из холодного шкафа у окна, где соседи хранили скоропортящееся. Небольшой кусок, Владимир взял немного, намазал на два ломтя хлеба.

Яйца — три штуки, последние в их запасе. Владимир разбил их на сковородку, добавил щепотку соли. Поджарил — быстро, чтобы желтки остались мягкими.

Разложил на две тарелки. Себе — яичница, хлеб с маслом, кружка чая. Матери — то же самое, только хлеба чуть больше.

Накрыл её тарелку чистым полотенцем, чтобы не остыло.

Сам сел, начал есть. Яичница горячая, хлеб свежий — вчерашний, но в Москве сорок пятого и это роскошь. Чай обжигающий, крепкий.

Дверь на кухню скрипнула. Вошла Анна Фёдоровна в халате, волосы не убраны ещё, лицо сонное.

— Володенька? — она удивлённо посмотрела на стол. — Ты уже встал? И чай заварил?

— Доброе утро, мам. — Владимир кивнул на вторую тарелку. — Тебе приготовил. Садись.

Мать подошла, сняла полотенце с тарелки, посмотрела на яичницу, на хлеб. Глаза заблестели.

— Володь... ты мне завтрак сделал?

— Ну да. Ты каждый день для меня готовишь. Я подумал — почему бы не отплатить тем же.

Анна Фёдоровна села на лавку, всё ещё глядя на тарелку. Потом посмотрела на сына — долго, внимательно.

— Что-то ты изменился, сынок.

— В хорошую сторону, надеюсь.

— В хорошую. — Она взяла вилку, отрезала кусочек яичницы, попробовала. — Вкусно. Хорошо прожарил.

— Научился на фронте. Когда повара не было, сами готовили.

Они ели молча. За окном светало окончательно. Город просыпался — слышались голоса во дворе, хлопали двери подъездов, загудел где-то трамвай.

Анна Фёдоровна допила чай, отложила кружку:

— Володь, ты куда-то бегал утром?

— А ты слышала?

— Слышала, как вышел. Испугалась даже — думала, что-то случилось.

— Просто на пробежку. Привык к нагрузкам, без них неуютно.

Мать покачала головой, но улыбнулась:

— Странный ты. Другие с фронта вернулись — только бы отдыхать. А ты — бегаешь, работаешь, завтраки готовишь.

— Война закончилась, мам. Пора жить. Нормально жить.

— И это правильно. — Она встала, начала собирать тарелки. Владимир хотел помочь, но она остановила его. — Ты сегодня готовил. Я помою. Справедливо.

Владимир не стал спорить. Допил чай, встал.

— Мне скоро на студию.

— Иди, собирайся. — Мать обернулась от раковины, посмотрела на него тепло. — Спасибо тебе, сынок. За завтрак. За... всё.

Владимир подошёл, обнял её — коротко, крепко.

— Это тебе спасибо. За то, что ждала. За то, что веришь.

Она прижалась к нему на секунду, потом отстранилась, вытерла глаза краем фартука:

— Ну всё, иди. А то опоздаешь.

Владимир вышел из кухни, прошёл в свою комнату. Оделся аккуратно — та же рубашка, что мать гладила, серые брюки, пиджак. Посмотрел в зеркало — подтянутый, бодрый, готовый к работе.

Взял папку с набросками, ключ от кабинета.

На выходе мать окликнула его:

— Володь! Вечером не задерживайся. Я пирог испеку.

— Не задержусь. — Он улыбнулся. — Но вечером у меня... встреча.

— Встреча? — Мать насторожилась, но с хитрецой. — С той художницей?

— С ней.

— Ну вот и хорошо! — Она улыбнулась широко. — Значит, пирог на двоих испеку. Приводи.

— Рано ещё, мам...

— Ничего не рано. Приводи. Познакомлю.

Владимир покачал головой, но не смог сдержать улыбку:

— Посмотрим.

Он вышел на улицу. Утро было свежее, солнечное. Москва проснулась окончательно — трамваи звенели, люди спешили на работу, дворники мели тротуары.

Владимир шёл к остановке, чувствуя лёгкость в теле после пробежки и тепло в душе от утреннего завтрака с матерью.

День третий начинался правильно.

С движения. С заботы. С благодарности.

Он улыбнулся утреннему солнцу и зашагал быстрее.

Впереди была работа. И вечером — встреча с Алиной.

Владимир пришёл на студию к девяти утра. В холле главного здания уже собралась толпа — человек тридцать, может больше. Мужчины, женщины, молодые и постарше. Кто-то в костюмах, кто-то в простой одежде. Все нервничали, переговаривались.

Михаил Сергеевич стоял у двери, держал в руках список:

— Товарищ Леманский! Вот, пришли желающие. Объявление вчера вывесили — на кастинг в комедию. Народу набралось.

Владимир окинул взглядом толпу. Разные лица, разные типажи. Хорошо.

— Где будем проводить?

— Павильон три свободен. Семён Семёныч разрешил. Катя там уже, со стульями помогла.

— Отлично. Спасибо.

Владимир повёл всех в павильон. Внутри было прохладно, пахло краской и деревом. Катя расставила стулья полукругом, в центре — свободное пространство. Лёха возился с микрофоном — на всякий случай, вдруг кто-то петь будет.

— Доброе утро, товарищи! — Владимир встал перед толпой. — Спасибо, что пришли. Я Владимир Леманский, режиссёр. Снимаю короткометражную комедию про демобилизованного солдата и почтальонку. Нужны главные роли и несколько эпизодов. Также ищу людей для массовки — без слов, просто живые лица в кадре.

Люди слушали внимательно. Кто-то кивал, кто-то записывал в блокнот.

— Процесс простой. Я буду вызывать по одному. Вы назовёте имя, возраст, расскажете немного о себе. Потом я попрошу что-нибудь сделать — прочитать отрывок, сыграть эмоцию, просто пройтись. Не волнуйтесь, это не экзамен. Я просто хочу посмотреть, кто как себя чувствует перед камерой.

Он кивнул Михаилу Сергеевичу:

— Начнём с претендентов на главные роли. Мужчины первыми.

Михаил Сергеевич заглянул в список:

— Сидоров Пётр Алексеевич!

Вышел мужчина лет тридцати — высокий, статный, в аккуратном костюме. Лицо правильное, актёрское. Улыбка профессиональная.

— Здравствуйте, товарищ режиссёр. Сидоров Пётр, актёр Малого театра.

Владимир кивнул:

— Расскажите о себе.

— Тридцать два года, актёрское образование, работаю в театре пять лет. Играл Ромео, князя Андрея, недавно Чацкого. — Он говорил уверенно, с хорошей дикцией.

— Хорошо. Теперь простое задание. Представьте: вы солдат, только что вернулись с войны. Видите родной город. Радость, облегчение. Покажите.

Сидоров кивнул, сделал шаг назад. Выпрямился, изобразил удивление, потом широко улыбнулся, развёл руки. Театрально. Красиво. Но...

Владимир поморщился. Слишком наиграно. Слишком театрально. Это не Петя — простой шофёр. Это актёр, играющий роль.

— Спасибо, товарищ Сидоров. Я вам сообщу.

— Но я ещё могу...

— Спасибо. Следующий!

Сидоров обиженно отошёл. Владимир записал в блокнот: *«Сидоров — нет. Слишком театрален»*.

— Козлов Иван Степанович!

Вышел молодой парень лет двадцати пяти — невысокий, худой, в мятой рубашке. Лицо простое, испуганное.

— Здравствуйте... я Ваня. Козлов. Мне двадцать пять. Я... нигде не учился. Просто хочу попробовать.

— Отлично. Скажите, Иван, вы на войне были?

— Да. С сорок третьего. Пехота.

— Вернулись когда?

— Месяц назад.

Владимир кивнул. Настоящий фронтовик. Это хорошо.

— То же задание. Вы вернулись домой, видите родную улицу. Покажите, что чувствуете.

Козлов замялся, потом медленно улыбнулся — несмело, но искренне. Посмотрел вокруг, будто видел что-то своё. Глаза увлажнились.

— Дома, — прошептал он. — Наконец-то дома.

Тихо. Просто. Настоящее.

Владимир почувствовал мурашки. Вот оно. Не игра, а правда.

— Хорошо, Иван. Очень хорошо. Оставайтесь, пожалуйста.

— Правда? — Козлов не поверил.

— Правда.

Парень отошёл, сияя. Владимир записал: *«Козлов — возможно на Петю. Искренний, живой»*.

Прошло ещё пять человек. Один слишком старый, второй картавил, третий был хорош, но чересчур серьёзен для комедии.

— Громов Николай Фёдорович!

Вышел мужчина лет двадцати восьми — среднего роста, крепкий, с открытым лицом. Гимнастёрка демобилизованного, кепка в руках.

— Здравия желаю, товарищ режиссёр! Громов Николай. Двадцать восемь лет. Шофёр по профессии. С фронта вернулся в апреле.

Владимир выпрямился. Шофёр. Как Петя в сценарии.

— Расскажите, почему решили попробовать.

— Ну... — Громов смутился. — Жена уговорила. Говорит, харизма у меня есть. А я подумал — чем чёрт не шутит? Попробую.

— Хорошо. Вы умеете насвистывать?

— Насвистывать? — Громов удивился. — Ну... умею. А что?

— Насвистите что-нибудь. Любую мелодию.

Громов пожал плечами, приложил пальцы к губам, негромко насвистел «Катюшу» — чисто, мелодично.

Владимир кивнул. Отлично. Петя насвистывает в сценарии.

— Теперь задание. Вы влюбились с первого взгляда. Только что встретили девушку, помогли ей, она убежала. Вы стоите, смотрите ей вслед. Покажите.

Громов задумался, потом медленно улыбнулся — широко, по-детски. Посмотрел в пустоту, будто следя за кем-то. Вздохнул. Покачал головой. Снова улыбнулся.

Просто. Органично. Живо.

— Спасибо, Николай. Очень хорошо. Оставайтесь.

Громов кивнул, отошёл. Владимир подчеркнул в блокноте: *«Громов — идеально на Петю. Шофёр, насвистывает, органичный»*.

Катя наклонилась к Владимиру, прошептала:

— Этот хорош. Лицо доброе, улыбка настоящая.

— Думаю так же.

Прошли ещё несколько мужчин. Никто не подошёл. Владимир уже почти решил — Громов будет Петей.

Теперь женщины.

— Орлова Мария Ивановна!

Вышла девушка лет двадцати пяти — высокая, статная, красивая. Профессиональная актриса, видно сразу.

— Здравствуйте. Мария Орлова, актриса театра имени Вахтангова.

Владимир попросил её сыграть радость. Она сыграла — красиво, выразительно. Но опять театрально. Не Катя.

— Спасибо. Я сообщу.

Следующая — слишком молодая, лет восемнадцати. Ещё одна — слишком серьёзная, никакой лёгкости.

— Смирнова Зинаида Петровна!

Владимир поднял голову.

Зина из коммуналки вышла вперёд — смущённая, в простом голубом платье, волосы убраны в косу. Лицо светлое, глаза живые.

— Здравствуйте, Владимир Игоревич, — она улыбнулась несмело. — Вы помните, обещали...

— Помню, Зина. Рад, что пришла.

Она облегчённо выдохнула.

— Расскажи о себе.

— Мне двадцать три. Работаю на почте. Раньше в драмкружке в школе была. — Она говорила тихо, но искренне.

Владимир кивнул. Двадцать три. Почтальонка. Как Катя в сценарии.

— Спой что-нибудь, Зина. Тихонько, для себя.

Зина удивилась:

— Спеть?

— Да. Представь, ты идёшь по улице, разносишь почту. Поёшь для себя.

Зина закрыла глаза, тихонько запела — «Синий платочек», старую песню. Голос негромкий, чистый. Не профессиональный, но душевный.

Владимир слушал. Вот она. Катя. Простая девушка, которая поёт при работе.

— Спасибо, Зина. Отлично. Теперь представь — ты споткнулась, уронила письма. Незнакомый мужчина помогает. Ты смотришь на него и понимаешь — вот он. Покажи.

Зина изобразила — присела, будто собирает письма. Подняла голову, посмотрела вперёд — и глаза её расширились. Замерла. Покраснела. Прикрыла рот рукой, смущённо улыбнулась.

Настоящее. Живое. Не игра — реакция.

Катя за спиной Владимира прошептала:

— Она идеальна.

Владимир кивнул:

— Зина, оставайся. Ты, возможно, наша Катя.

Зина ахнула:

— Правда?!

— Правда. Пройди к Николаю Громову, постойте вместе.

Зина подошла к Громову. Они встали рядом. Владимир посмотрел — пара складывалась. Громов на голову выше, крепкий. Зина хрупкая, светлая. Контраст хороший.

— Николай, Зина, — окликнул их Владимир. — Встаньте ближе. Посмотрите друг на друга.

Они повернулись лицом друг к другу. Зина смущённо потупилась. Громов улыбнулся — по-доброму, открыто.

— Вот так и будете стоять в кадре, — сказал Владимир. — Видите? Уже похожи на влюблённых.

Лёха за спиной хмыкнул:

— Химия есть.

Владимир записал в блокнот: *«Громов + Зина — главная пара. Подходят»*.

Дальше прошли второстепенные роли. Для гармониста нашёлся старик-музыкант — настоящий, с гармонью и костылём. Для кондукторши — женщина средних лет, работавшая на трамвае. Для подружки Кати — весёлая девица, подруга Зины.

Массовку Владимир выбирал просто — по лицам. Нужны были живые, разные, настоящие. Не красавцы, а обычные люди. Те, кого зритель поверит.

Пожилая женщина с добрым лицом — годится.

Молодой парень с веснушками — годится.

Мужчина в рабочей робе — годится.

Девушка с ребёнком — годится.

Владимир отобрал человек пятнадцать на массовку. Остальных поблагодарил, отпустил.

Когда все разошлись, остались только выбранные. Владимир встал перед ними:

— Товарищи, поздравляю. Вы — команда фильма «Майский вальс». Первая читка сценария будет в понедельник. Репетиции начнём через неделю. Съёмки — через две. Есть вопросы?

Громов поднял руку:

— А... нам платить будут?

— Будут. Немного, но будут. Плюс упомяну в титрах.

— Достаточно, — Громов кивнул.

Зина подняла руку:

— А костюмы?

— Костюмерная подберёт. Не волнуйся.

Старик-гармонист хрипло спросил:

— А я со своей гармонью буду?

— С твоей. Она у тебя красивая.

Старик довольно кивнул.

Владимир обвёл всех взглядом:

— Мы будем снимать честное кино. Про простых людей, про любовь, про радость. Без фальши. Я не требую от вас актёрского мастерства. Требую только одного — будьте собой. Живите в кадре. Понятно?

Все закивали.

— Тогда до понедельника. Михаил Сергеевич раздаст вам адреса, время. Свободны.

Люди стали расходиться. Зина подбежала к Владимиру:

— Спасибо! Спасибо огромное! Я постараюсь, честное слово!

— Знаю. Ты справишься.

Она убежала, счастливая. Громов подошёл, пожал руку:

— Спасибо за шанс, товарищ режиссёр. Не подведу.

— Верю.

Когда все ушли, Катя подошла к Владимиру:

— Ты молодец. Выбрал не красивых, а правильных.

— Красота не главное. Главное — чтобы зритель поверил.

Лёха хлопнул Владимира по плечу:

— Команда хорошая собралась. Думаю, кино получится.

Владимир посмотрел на пустой павильон. Актёры выбраны. Сценарий почти готов. Локации продуманы.

Фильм начинал оживать.

Он улыбнулся:

— Получится. Обязательно получится.

Глава 7

Владимир поднялся в кабинет директора. Постучал.

— Войдите!

Борис Петрович сидел за столом, изучал какие-то сметы. Увидел Владимира, отложил бумаги:

— А, товарищ Леманский. Кастинг провели?

— Да. Актёров выбрал.

— Быстро работаете. — Директор указал на стул. — Садитесь, расскажите.

Владимир сел, достал свои записи:

— Главная пара — Громов Николай и Смирнова Зинаида. Он шофёр, она почтальонка. Оба непрофессионалы, но органичные. На второстепенные роли взял настоящего гармониста, кондукторшу из трамвайного парка. Массовка — обычные люди, живые лица.

Борис Петрович слушал, кивал:

— Непрофессионалы... Рискованно.

— Но честно. Профессионалы играют. Эти — будут жить.

Директор задумчиво посмотрел на Владимира:

— Вы знаете, я тридцать лет наблюдаю за режиссёрами. Одни гонятся за звёздами, другие за техникой. А вы — за правдой. Это редкость.

— Просто хочу, чтобы зритель поверил.

—Правильно хотите. — Борис Петрович открыл ящик стола, достал початую бутылку армянского коньяка и два граненых стакана. — Будете?

Владимир замялся:

— Днём ещё работать...

— Понимаю. — Директор убрал коньяк, достал термос. — Тогда чай. Жена утром заварила, крепкий.

Он налил в оба стакана — чай тёмный, почти чёрный, пар поднимался. Протянул один стакан Владимиру.

— За ваш фильм.

— За фильм.

Они выпили. Чай обжигающий, терпкий, с травами какими-то.

Борис Петрович откинулся в кресле, прикрыл глаза:

— Знаете, товарищ Леманский, я иногда думаю — что такое кино? Материя, техника, химия на плёнке? Или что-то большее?

Владимир отпил ещё. Неожиданный вопрос.

— И к какому выводу пришли?

— К противоречивому. — Директор открыл глаза, посмотрел на Владимира. — С одной стороны, кино — это материализм в чистом виде. Камера, плёнка, свет, химические процессы. Всё измеримо, понятно, научно.

— Логично.

— Но... — Борис Петрович поднял палец, — когда зритель сидит в зале, смотрит на экран и плачет — это уже не материализм. Это что-то другое. Душа откликается. Дух.

Владимир задумался. В прошлой жизни он снимал клипы — чистую коммерцию, материализм. Но даже там бывали моменты, когда кадр получался так, что мурашки по коже. Когда техника превращалась во что-то большее.

— Может, одно не исключает другого? — сказал он медленно. — Материя — это инструмент. А дух — это то, что мы вкладываем.

Борис Петрович оживился:

— Вот! Именно! Молоток — это материя. Но что ты им делаешь — строишь храм или ломаешь — это уже дух. Выбор. Смысл.

— Камера то же самое. Можно снять пропаганду. А можно — правду. Инструмент один, а результат разный.

— Точно. — Директор налил ещё чаю. — Знаете, меня всегда смущала эта наша официальная линия — материализм, наука, никакой мистики. Правильно, конечно. Но...

Он помолчал, подбирая слова.

— Я на фронте был. В девятнадцатом году, гражданская. Видел, как люди умирают. И вот что странно — одни умирали спокойно, будто уходили куда-то. Другие — в страхе, цеплялись за жизнь. Химия в обоих случаях одинаковая — кровь, раны, смерть. А что-то было разное. Что-то... неизмеримое.

Владимир слушал молча. Вспомнил свою смерть — Альберта Вяземского на съёмочной площадке. Пули, холод, темнота. А потом — пробуждение здесь. Материализм это не объяснит.

— Может, есть вещи, которые наука пока не измерила, — сказал он осторожно. — Не значит, что их нет. Просто инструменты не подходят.

— Разумно. — Борис Петрович кивнул. — Я так и думаю. Мы строим коммунизм, создаём материальную базу, это правильно. Людям нужен хлеб, крыша, работа. Но им нужно и другое — смысл, красота, надежда. Это не купишь, не построишь.

— Это можно дать только через искусство.

— Через искусство, через веру, через любовь. — Директор отпил чаю. — Вот вы снимаете комедию про любовь. Казалось бы — развлечение, материализм, отвлечение масс. Но если честно сделаете — дадите людям надежду. А надежда — это уже духовное.

Владимир посмотрел в окно. Внизу студия жила — люди строили, снимали, творили.

— Вы знаете, товарищ директор, я думаю, противоречия нет. Материя и дух — две стороны одного. Нельзя снять хорошее кино без техники. Но и техника без души — мёртвая.

— Золотые слова. — Борис Петрович поднял стакан. — За баланс. За то, чтобы наше кино было и технически грамотным, и душевно честным.

Они чокнулись стаканами — негромко, по-домашнему.

Помолчали. За окном пролетел голубь, сел на карниз.

— А как вы к вере относитесь? — неожиданно спросил Борис Петрович. — Лично. Не официально.

Владимир осторожно ответил:

— Не знаю. Не думал особо. На фронте — некогда было. Сейчас... сейчас больше верю в людей. В то, что человек может создавать хорошее.

— Это тоже вера. — Директор усмехнулся. — Вера в человека — может, самая важная. Бог там или нет — не знаю. Но что человек способен на великое — это точно. Видел сам.

— На войне?

— На войне. И после. Люди из руин поднимаются, строят, любят, рожают детей. Казалось бы — зачем? Материалистически бессмысленно. Но делают. Потому что в них что-то есть. Стержень. Дух, если хотите.

Владимир кивнул. Вспомнил мать, которая четыре года ждала. Зину, которая мечтает сниматься. Катю, Лёху, всю команду — они работают не ради денег. Ради чего-то большего.

— Может, смысл жизни — в создании, — сказал он задумчиво. — Не в потреблении, не в накоплении. А в том, чтобы оставить после себя что-то хорошее.

— Вот это уже философия. — Борис Петрович улыбнулся. — Но правильная. Я всю жизнь в кино. Денег особо не нажил. Квартира, семья, работа. Но фильмов снял штук двадцать. И знаете что? Когда умру, деньги в могилу не возьму. А фильмы останутся. Люди будут смотреть, может, плакать. Значит, я жил не зря.

— Значит, душа ваша в этих фильмах.

— Вот именно. — Директор допил чай, поставил стакан. — Поэтому я и говорю — кино это не просто материя. Это материализация духа. Мы берём свои мысли, чувства, вкладываем в плёнку, показываем людям. Они смотрят и что-то в них меняется. Магия, если хотите.

— Технологическая магия.

— Можно и так сказать. — Борис Петрович встал, подошёл к окну. — Вы молодой, товарищ Леманский. У вас вся жизнь впереди. Снимете много фильмов, надеюсь. Один совет дам, стариковский.

— Слушаю.

— Снимайте так, будто это ваш последний фильм. Вкладывайте всё — голову, сердце, душу. Не экономьте себя. Потому что никто не знает, сколько времени отпущено.

Владимир встал тоже. Эти слова отозвались. В прошлой жизни он экономил себя — снимал на автомате, ради денег. И что? Убили за дурацкий клип. А мог бы снять что-то настоящее.

— Спасибо, Борис Петрович. Запомню.

— Вот и хорошо. — Директор повернулся, протянул руку. — Ладно, философии хватит. У вас работа, у меня тоже. По практическим вопросам — обращайтесь к Михаилу Сергеевичу. Договоритесь с трамвайным парком, с почтой, с парком культуры. Я дам бумаги официальные.

— Спасибо.

— И ещё. Первую читку сценария я хочу послушать. В понедельник, говорите?

— Да.

— Приду. Посмотрю на вашу команду.

Владимир кивнул, пошёл к двери. На пороге обернулся:

— Борис Петрович, а вы в итоге для себя решили — материализм или дух?

Директор усмехнулся:

— А зачем выбирать? Я коммунист, материалист, атеист по убеждениям. Но когда внучка родилась — в церковь свечку поставил. Тихонько, чтоб никто не видел. — Он подмигнул. — Пусть и материя, и дух её хранят. Надёжнее.

Владимир рассмеялся:

— Мудро.

— Это называется не мудро, а по-русски. Мы всегда так — и нашим, и вашим. Работаем руками, а думаем сердцем.

Владимир вышел из кабинета, прикрыл дверь. В коридоре остановился, прислонился к стене.

Разговор был странный, но нужный. Материя и дух. Техника и душа. Кино как материализация чего-то большего.

Он посмотрел на свои руки — материальные, осязаемые. В одной жизни они снимали коммерческие клипы. В этой — будут снимать честное кино.

Те же руки. Другой выбор. Другой дух.

Владимир выпрямился, пошёл по коридору.

Работа ждала. Материальная, конкретная.

Но наполненная смыслом.

Владимир спускался по лестнице, когда навстречу ему поднимался Громов — взъерошенный, без пиджака, в расстёгнутой рубашке. В руках папка, набитая листами.

— А, Леманский! — он схватил Владимира за локоть. — Вовремя! Искал тебя.

— Алексей Николаевич, вы же сказали в пятницу...

— К чёрту пятницу! — Громов замахал рукой. — Не мог спать. Сидел два дня, писал. Готово. Пошли, покажу.

Он потащил Владимира вверх по лестнице, в свой кабинет. Распахнул дверь, втолкнул внутрь, захлопнул за собой.

Кабинет был ещё более завален бумагами, чем в прошлый раз. На столе — печатная машинка, вокруг неё — исписанные листы, окурки в пепельнице, стакан с остатками чая.

Громов швырнул папку на стол:

— Вот. Полный сценарий. Тридцать две страницы. Диалоги, ремарки, всё.

Владимир взял папку, открыл первый лист. Заголовок:

**«МАЙСКИЙ ВАЛЬС»**

**Сценарий короткометражного фильма**

**По мотивам разработки В.И. Леманского**

**Автор диалогов: А.Н. Громов**

— Читай! — Громов закурил, нервно затягиваясь. — Ну, читай же!

Владимир начал читать. Первая сцена — возвращение Пети в Москву.

*ЭКР. МОСКОВСКАЯ УЛИЦА. УТРО.*

*Грузовик медленно едет по улице. На борту — демобилизованные солдаты. ПЁТР сидит у края, смотрит на город. Лицо спокойное, но глаза блестят.*

*ПЁТР (тихо, сам себе):*

*Москва... Дома.*

*Он насвистывает мелодию — негромко, радостно.*

Владимир поднял глаза на Громова:

— Вы добавили, что он насвистывает.

— Ты же говорил, что он насвистывает! — Громов нетерпеливо стряхнул пепел. — Это его черта. Надо показать сразу.

— Правильно. Читаю дальше.

Сцена встречи. Катя бежит, роняет письма.

*КАТЯ (запыхавшись):*

*Ой! Ой, письма!*

*Она приседает, начинает собирать. ПЁТР останавливается, помогает. Их руки касаются над мокрой открыткой.*

*ПЁТР:*

*Разрешите помочь.*

*КАТЯ (поднимает голову, смотрит на него):*

*Спасибо, я... сама...*

*Они смотрят друг на друга. Тишина. Только капли с листвы.*

*КАТЯ (тихо):*

*Вы... очень добрый.*

*ПЁТР (улыбается):*

*Просто... вы уронили.*

Владимир остановился:

— «Вы очень добрый»?

— Что не так? — Громов напрягся.

— Нет, всё так. Просто... идеально. Простые слова, но искренние.

Громов расслабился, довольно кивнул:

— Читай дальше.

Владимир листал страницы. Диалоги были короткие, живые. Ни одного лишнего слова. Громов прописал даже массовку — бабушка у булочной, мальчишки во дворе. Каждому по реплике, но точной.

Остановился на сцене с гармонистом в парке.

*ГАРМОНИСТ (играет, потом останавливается):*

*Слушай, солдат. Ты чего кручинишься?*

*ПЁТР:*

*Да так... Девушку встретил. Красивую. А теперь не найду.*

*ГАРМОНИСТ (усмехается):*

*Москва большая, но любовь — больше. Найдёшь.*

*ПЁТР:*

*Откуда знаете?*

*ГАРМОНИСТ:*

*Да потому что ты не успокоился. Беспокойные всегда находят.*

Владимир поднял глаза:

— «Москва большая, но любовь — больше». Алексей Николаевич, это... поэзия.

— Не поэзия, а правда, — буркнул Громов, но было видно, что доволен. — Старик на войне был, в жизни много повидал. Должен говорить мудро, но просто.

— Говорит именно так.

Владимир читал дальше. Финальная сцена — встреча в парке.

*ПЁТР и КАТЯ стоят друг напротив друга. Молчат. Оркестр начинает играть вальс.*

*ПЁТР (протягивает руку):*

*Станцуете?*

*КАТЯ (тихо):*

*Я не очень умею...*

*ПЁТР:*

*И я не умею. Научимся вместе.*

*Она кладёт руку в его руку. Они начинают танцевать.*

Владимир дочитал до конца, закрыл папку. Помолчал.

— Ну? — Громов затушил окурок, сразу закурил новую. — Что скажешь?

— Скажу, что это лучший сценарий, который я читал.

Громов фыркнул:

— Не льсти.

— Не. Честно. — Владимир положил руку на папку. — Вы взяли мой скелет и дали ему душу. Диалоги живые, персонажи говорят как люди, не как актёры. И при этом — поэзия. Простая, но настоящая.

Громов смутился — неожиданно, по-человечески:

— Ну... материал был хороший. Структура твоя крепкая. Мне только диалоги добавить.

— Только? — Владимир засмеялся. — Диалоги — это половина кино!

— Не половина, треть, — поправил Громов. — Есть ещё картинка и музыка. Но да, важная треть.

Он прошёлся по кабинету, остановился у окна:

— Знаешь, Леманский, я тридцать лет сценарии пишу. Разные. Драмы, комедии, исторические. Но вот эту комедию... — Он помолчал. — Я писал с удовольствием. Твой Петя, твоя Катя — они живые. Не выдуманные, а настоящие. Я их видел, понимаешь? Видел, как они встречаются, теряются, находят друг друга.

Владимир встал, подошёл к окну тоже:

— Я тоже их вижу. С первого дня, как придумал.

— Вот это правильно. — Громов затянулся. — Хороший режиссёр всегда видит фильм до того, как снял. А плохой снимает наугад, надеется, что в монтаже соберётся.

— Вы много с режиссёрами работали?

— Много. Были гении, были бездари. Гении видят картину целиком. Знают, что хотят. А бездари мечутся, меняют планы, в итоге каша получается.

— А я какой?

Громов посмотрел на него оценивающе:

— Пока не знаю. Но структура у тебя в голове есть, это видно. И характеры понимаешь. Значит, шансы неплохие.

Он вернулся к столу, достал из ящика ещё одну папку — потоньше:

— Вот здесь я вариации диалогов сделал. На некоторые реплики по два-три варианта. Во время съёмок выберешь, какой лучше звучит.

Владимир открыл. Действительно — к каждой ключевой сцене несколько вариантов диалога.

Сцена встречи, вариант 1: *«Вы очень добрый»*.

Вариант 2: *«Спасибо вам»*.

Вариант 3: *«Вы... мне помогли»*.

— Чтобы на площадке была свобода, — пояснил Громов. — Актёры живые люди, могут что-то своё добавить. Пусть выбирают вариант, который им органичнее.

Владимир кивнул:

— Правильно. Я и сам так думал — не зажимать актёров текстом.

— Вот и умница. — Громов сел за стол, устало потёр лицо. — Два дня не спал, писал. Но оно того стоило.

— Почему не спали? Могли же растянуть до пятницы.

Громов усмехнулся:

— Потому что зацепило. Твоя история простая, но честная. Про любовь без пафоса, про людей без героизма. Мне захотелось написать так, чтобы зритель поверил. Чтобы вышел из кинотеатра и подумал: «А у меня тоже так было» или «А у меня так будет».

Владимир почувствовал, как что-то тёплое разливается в груди. Громов — опытный, циничный профессионал — загорелся его идеей. Вложился. Написал не для галочки, а от души.

— Спасибо, Алексей Николаевич. Правда, спасибо.

— Да брось ты это «Алексей Николаевич». — Громов махнул рукой. — Зови Лёша. Или Громов. Мы же вместе работаем.

— Хорошо... Лёша.

— Вот и отлично. — Громов встал, протянул руку. — Теперь твоя очередь. Я слова дал. Ты картинку давай. Сними так, чтобы моя писанина ожила.

Владимир пожал руку — крепко:

— Сниму. Обещаю.

— Вот и посмотрим. — Громов усмехнулся. — В понедельник на читку приду. Послушаю, как актёры текст произнесут. Если что не так — подправим.

— Приходите. Будем рады.

Владимир вышел из кабинета с двумя папками в руках — основной сценарий и вариации. Шёл по коридору, и сердце билось сильнее обычного.

Сценарий готов. Настоящий, живой, с душой.

Громов вложился. Загорелся.

И Владимир тоже загорелся — с новой силой. Хотелось бежать в павильон, собирать команду, начинать репетиции прямо сейчас.

Он остановился посреди коридора, открыл сценарий на случайной странице. Прочитал диалог Пети и Кати:

*ПЁТР:*

*Вы поёте, когда работаете?*

*КАТЯ:*

*Откуда знаете?*

*ПЁТР:*

*Слышал. Вчера. Когда вы письма разносили.*

*КАТЯ (смущённо):*

*Я не знала, что кто-то слушает...*

*ПЁТР:*

*У вас красивый голос. Как... как весна звучит.*

Владимир улыбнулся. «Как весна звучит». Громов писал от сердца.

Он закрыл папку, прижал к груди.

Его фильм оживал. Из наброска превращался в настоящую историю. С характерами, диалогами, душой.

Владимир зашагал быстрее — в свой кабинет. Надо готовиться к читке. Надо печатать копии сценария для актёров. Надо...

Он остановился у двери своего кабинета, посмотрел на папки в руках.

Впервые за всю прошлую жизнь он чувствовал — он не один. Есть команда. Громов пишет диалоги. Катя будет монтировать. Лёха — звук. Актёры сыграют.

Все вместе. Все ради одного — хорошего, честного кино.

Владимир открыл дверь кабинета, вошёл, сел за стол.

Работа продолжалась.

И теперь он горел. По-настоящему.

Владимир вышел со студии в половине седьмого. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в персиковые и розовые оттенки. Он шёл к скверу быстро, но не бегом — не хотел показаться слишком нетерпеливым.

Алина сидела на той же скамейке. В руках книжка, на коленях — небольшой альбом. Увидела Владимира, помахала.

— Пришёл вовремя.

— Обещал же.

Она встала, убрала книжку в сумку. Сегодня на ней было простое жёлтое платье, волосы распущены. На носу — нет угольных пятен.

— Отмылась, — заметил Владимир.

Алина засмеялась:

— Специально старалась. Чтобы не выглядеть как трубочист.

Они пошли по аллее сквера — неспешно, рядом.

— Так куда ты хотела меня вести? — спросил Владимир.

— Увидишь. Недалеко. Минут двадцать ходьбы.

— Интрига?

— Сюрприз.

Они вышли из сквера, свернули на узкую улочку. Старые дома с деревянными воротами, палисадники с сиренью, тишина.

— Как день прошёл? — спросила Алина.

— Хорошо. Актёров выбрал на кастинге. Сценарий получил — отличный, живой. С директором чай пил, про материализм и дух беседовали.

Алина удивлённо посмотрела на него:

— Про материализм? С директором?

— Ага. Он философ оказался. Говорит, кино — это материализация духа.

— Красиво сказано. — Алина задумалась. — А по-моему, живопись тоже. Берёшь краски — материю. А создаёшь что-то... неосязаемое. Настроение, чувство.

— Получается, мы с тобой одним занимаемся. Только ты кистью, а я камерой.

— Наверное, да.

Они шли дальше. Миновали булочную, где гасили свет. Прошли мимо небольшой церкви — заколоченной, с облупившимися куполами.

— Жаль, что закрыта, — тихо сказала Алина.

— Веришь?

— Не знаю. — Она пожала плечами. — Бабушка верила. Меня в детстве крестила тайком. Но я об этом почти не помню.

— Я тоже крещён, наверное. — Владимир вспоминал память Леманского. — Мать говорила что-то такое.

— Сейчас это не принято. Но многие втайне верят. Просто молчат.

Они помолчали. Тема скользкая. Лучше не углубляться.

— А у тебя как день прошёл? — спросил Владимир.

— Обычно. Рисовала в мастерской. Натюрморт с грушами и кувшином. Скучный, но нужен для зачёта.

— Груши хотя бы съесть можно после?

Алина рассмеялась:

— Можно. Но они уже три дня лежат, подвяли. Не очень аппетитные.

— Печально. Страдать ради искусства и даже грушу нормальную не получить.

— Такова жизнь художника.

Они свернули ещё раз, вышли к небольшому мосту над рекой. Москва-река текла внизу — неширокая, спокойная. Солнце садилось прямо над водой, окрашивая её в золото.

— Вот, — сказала Алина тихо. — Я сюда часто прихожу. Красиво же?

Владимир остановился, посмотрел. Река, мост, старые ивы по берегам. Закатный свет превращал всё в живопись.

— Красиво, — согласился он.

Они прошли на середину моста, прислонились к перилам. Внизу вода отражала небо — розовое, золотое, с облаками.

— Я здесь рисую иногда, — сказала Алина. — Пытаюсь поймать этот свет. Но никогда не получается так, как вижу.

— Почему?

— Не знаю. Может, потому что свет живой. Меняется каждую секунду. А краски статичные.

Владимир кивнул. Та же проблема в кино — свет на плёнке не передаёт того, что видишь глазами.

— А ты можешь поймать? — спросила Алина. — Камерой?

— Попробую. Хочу финальную сцену снимать на закате. В парке. Чтобы свет был такой же — тёплый, золотой.

— Это будет красиво.

Они помолчали. Вода журчала внизу. Где-то каркнула ворона, перелетела с дерева на дерево.

— А знаешь, что мне нравится в закатах? — сказала Алина. — Что они всегда разные. Ни один не повторяется.

— Как люди.

— Как люди, — согласилась она. — Вот вчера закат был красный, почти багровый. А сегодня — персиковый. Завтра будет какой-то третий.

— И ты каждый рисуешь?

— Не каждый. Но стараюсь запомнить.

Владимир посмотрел на неё. Профиль на фоне заката — нос с маленькой горбинкой, губы сжаты в задумчивой улыбке, волосы развеваются на ветру.

— Ты бы хорошо в кадре смотрелась, — сказал он.

Алина обернулась, удивлённо:

— Я? Почему?

— Лицо интересное. Живое. Не красавица, но...

— Спасибо, конечно, — она засмеялась. — «Не красавица» — это комплимент такой?

— Ну... — Владимир смутился. — Я не то хотел сказать. Просто красивые лица бывают скучные. А интересные — они запоминаются.

— Дипломатично вывернулся.

— Честно сказал.

Алина улыбнулась, снова посмотрела на воду:

— Ладно, поверю. Но сниматься я не буду. Я как можно подальше от камеры лучше себя чувствую. То есть за мольбертом.

— Понимаю. Я тоже.

Солнце коснулось горизонта. Свет стал ещё мягче, ещё теплее. Тени удлинились.

— Скоро стемнеет, — заметила Алина. — Пойдём обратно?

— Пойдём.

Они отошли от перил, пошли по мосту обратно. Шли медленно, никуда не торопясь.

— А ты часто так гуляешь? — спросил Владимир. — Одна, по вечерам?

— Не очень. Но иногда нужно. Устаёшь от людей, от мастерской. Хочется тишины.

— Я тебе не мешаю тогда?

— Нет, — она посмотрела на него. — С тобой тишина другая. Не пустая. Наполненная.

Владимир не знал, что ответить. Просто кивнул.

Они шли по улочкам, возвращаясь к скверу. Город темнел, зажигались редкие фонари. Окна домов светились тёплым жёлтым светом.

— А твоя мама знает, что ты с кем-то гуляешь? — спросила Алина.

— Знает. Даже сказала, чтобы привёл тебя на ужин.

— Серьёзно? — Алина остановилась.

— Серьёзно. Но я сказал, что рано ещё.

— Почему рано?

Владимир замялся:

— Ну... мы же всего второй раз встречаемся. Тебе не странно будет?

Алина задумалась, потом рассмеялась:

— Знаешь, а мне всё равно. Я люблю знакомиться с интересными людьми. И если твоя мама такая же, как ты — наверное, мне понравится.

— Она совсем не такая, как я.

— Тем интереснее.

Они дошли до сквера. Остановились у той самой скамейки, где встретились в первый раз.

— Спасибо, что показала мост, — сказал Владимир.

— Не за что. Приходи ещё, если хочешь. Я почти каждый вечер там бываю.

— Приду.

Они стояли, не зная, как прощаться. Пожать руку? Обняться? Просто кивнуть?

Алина решила за обоих — протянула руку:

— До встречи, Владимир.

Владимир пожал её руку — тёплую, маленькую:

— До встречи, Алина.

Она улыбнулась, развернулась и пошла своей дорогой. Владимир смотрел ей вслед — жёлтое платье мелькало между деревьями, потом скрылось за поворотом.

Он постоял ещё немного, потом пошёл домой.

На душе было легко. Разговор был ни о чём особенном — про груши, закаты, тишину. Но приятно. Просто. Тепло.

Владимир шёл по вечерней Москве, вспоминая Алину у моста, на фоне заката. Её профиль, волосы на ветру, задумчивая улыбка.

Интересное лицо. Живое.

Он улыбнулся в темноту и зашагал быстрее.

Дома ждала мать. А завтра — новый рабочий день.

Но сегодняшний вечер был хорошим.

Очень хорошим. И он был по своему счастлив.

Глава 8

Владимир пришёл на студию к восьми утра. Сел за стол, разложил бумаги — сценарий, список локаций, предварительная смета от Михаила Сергеевича.

Взял карандаш, начал считать.

**Бюджет — 15 000 рублей.**

Распределение:

- Плёнка и проявка — 5 000 руб.

- Зарплаты актёрам — 3 000 руб.

- Костюмы и реквизит — 1 500 руб.

- Транспорт — 1 000 руб.

- Разрешения на съёмки — 500 руб.

- Питание команды — 1 000 руб.

- Непредвиденные расходы — 1 000 руб.

- Оркестр — ???

Владимир уставился на последнюю строчку. Оркестр. Живой оркестр для финальной сцены.

Он прикинул — профессиональный оркестр на день стоит минимум 3 000 рублей. У него таких денег нет. Можно записать музыку заранее, пускать фонограмму. Дешевле.

Но...

Владимир представил финал. Петя и Катя танцуют. Вокруг — люди. И живая музыка. Настоящая. Оркестр играет, звук льётся, атмосфера.

Фонограмма этого не даст. Актёры будут танцевать под пустоту. Энергия уйдёт.

Нет. Нужен живой оркестр.

Владимир зачеркнул "непредвиденные расходы" — 1 000 рублей. Добавил к оркестру. Всё равно мало.

Где ещё сэкономить?

Посмотрел на костюмы. 1 500 рублей.

Можно договориться с Верой Дмитриевной — использовать то, что есть на студии. Большинство костюмов простые, 1945 год. Должно хватить того, что в запасах. Сэкономить можно рублей 500.

Записал: *«Костюмы — 1 000 руб. (договориться с Верой Дмитриевной об использовании запасов)»*.

Питание. 1 000 рублей.

Можно попросить команду приносить еду с собой? Нет, неправильно. Люди работают, надо кормить. Но можно сократить — не ресторан же, а простая еда. Щи, каша, хлеб. Рублей на 700 уложиться.

Записал: *«Питание — 700 руб. (простая еда, готовить самим)»*.

Транспорт. 1 000 рублей.

Большинство локаций в Москве, можно на трамвае добираться. Грузовик нужен только для техники. Один день аренды вместо трёх. Экономия — 400 рублей.

Записал: *«Транспорт — 600 руб. (минимизировать аренду)»*.

Итого высвободилось: 500 + 300 + 400 + 1 000 = 2 200 рублей.

На оркестр. Всё равно мало для профессионалов.

Владимир откинулся на спинку стула, потёр переносицу. Думай. Как найти оркестр за 2 000 рублей?

Вспомнил слова Бориса Петровича: *«Ищите любительский оркестр. Демобилизованные музыканты»*.

Точно. Не профессиональный оркестр из филармонии, а любительский. Фронтовики, которые играют для души.

Владимир встал, взял папку, вышел из кабинета. Спустился в канцелярию.

— Скажите, а где можно найти информацию о духовых оркестрах в Москве? Любительских.

Женщина за конторкой подумала:

— В Доме культуры железнодорожников есть. На Комсомольской площади. И в парке Горького по выходным играют.

— Спасибо.

Владимир вышел из здания, сел на трамвай. Поехал на Комсомольскую.

***

Дом культуры железнодорожников — большое здание с колоннами. Владимир зашёл, спросил у гардеробщика:

— Где тут оркестр репетирует?

— Второй этаж, зал направо.

Поднялся. Из зала доносилась музыка — медные духовые, ритмичная мелодия. Владимир заглянул.

В зале человек двадцать — мужчины от тридцати до шестидесяти, в простой одежде. Трубы, тромбоны, туба, барабаны. Дирижёр — худой мужчина с усами — махал палочкой.

Музыка закончилась. Дирижёр крикнул:

— Перерыв! Десять минут!

Владимир вошёл, подошёл к дирижёру:

— Здравствуйте. Леманский, режиссёр с Мосфильма. Можно пару слов?

Дирижёр удивлённо повернулся:

— С Мосфильма? По какому вопросу?

— Снимаю комедию. Нужен оркестр для финальной сцены. Один съёмочный день. Заплачу, сколько смогу.

Дирижёр задумался:

— А сколько платите?

— Две тысячи рублей. Плюс упоминание в титрах.

Дирижёр покачал головой:

— Мало. У нас двадцать человек. На всех по сто рублей выходит. Не окупается.

— Но это кино! Вы на экране будете!

— Кино — это хорошо. Но музыканты есть хотят. Извините.

Владимир вышел, расстроенный. Слишком мало денег.

***

Поехал в парк Горького. Нашёл эстраду, где по выходным выступают оркестры. Там заведующий сказал:

— За три тысячи можем. Меньше — нет.

— У меня две.

— Тогда нет.

***

Третья попытка — Дом офицеров. Военный духовой оркестр, демобилизованные. Владимир объяснил ситуацию командиру оркестра — подполковнику лет пятидесяти с орденами на груди.

— Товарищ режиссёр, мы бы рады, — сказал подполковник. — Но у нас график плотный. Концерты, мероприятия. Один день выделить сложно.

— А если в будний день? Утром?

— Утром репетиции.

— А вечером?

Подполковник задумался:

— Вечером... Может быть. Какого числа?

Владимир прикинул график съёмок:

— Через три недели. Суббота, вечер.

— Суббота... — Подполковник полистал журнал. — Суббота свободна. Но денег мы не возьмём.

Владимир не поверил своим ушам:

— Как не возьмёте?

— Мы военные. Бюджетники. Нам зарплату платят. А в кино — для опыта, для культуры. Условие одно — накормите после съёмок. И в титрах укажите: «Духовой оркестр Дома офицеров».

Владимир почувствовал, как на душе полегчало:

— Накормим! Обязательно! И в титрах будете!

— Тогда договорились. — Подполковник протянул руку. — Какая музыка нужна?

— Вальс. Классический, красивый. Может, «Амурские волны» или что-то подобное.

— Можем. Дайте ноты за неделю, отрепетируем.

— Дам. Спасибо огромное!

Владимир вышел из Дома офицеров, остановился на крыльце. Глубокий вдох.

Получилось. Оркестр есть. Живой. Бесплатно. Только накормить.

Он достал блокнот, быстро пересчитал бюджет.

Оркестр — 0 рублей (питание учтено).

Высвобождается 2 200 рублей.

Куда направить?

Владимир подумал. Плёнка. Можно взять чуть больше, чтобы был запас на дополнительные дубли. Или улучшить костюмы — Зине нужно красивое платье для финала.

Или...

Он вспомнил разговор с Иваном Кузьмичом. Декорации для почтового отделения. Если снимать в настоящем — хорошо, но ограниченно. Если построить небольшую декорацию — можно снять под любым углом, с любым светом.

Записал:

*«Дополнительный бюджет (2 200 руб.):*

*- Плёнка (запас) — 500 руб.*

*- Костюм для Зины (финал) — 300 руб.*

*- Декорация почты (частичная) — 1 000 руб.*

*- Резерв — 400 руб.»*

Всё сходилось.

***

Владимир вернулся на студию к обеду. Поднялся в кабинет Бориса Петровича, постучал.

— Войдите!

— Товарищ директор, я пересчитал бюджет. Оптимизировал расходы. И нашёл оркестр.

Борис Петрович поднял брови:

— За сколько?

— Бесплатно. Военный духовой оркестр. Согласились ради опыта.

Директор рассмеялся:

— Ловкач вы, товарищ Леманский! Как договорились?

— Обещал накормить и в титры включить.

— Правильно. Люди за уважение работают, не только за деньги. — Борис Петрович взял поданную смету, пробежал глазами. — Костюмы сократили, питание упростили, транспорт минимизировали... Грамотно. Высвободившиеся деньги на плёнку и декорации. Одобряю.

Он поставил подпись на смете, вернул Владимиру:

— Работайте. Только помните — экономия это хорошо, но не в ущерб качеству.

— Не в ущерб. Наоборот, живой оркестр лучше фонограммы.

— Вот и отлично.

***

Владимир вышел из кабинета с утверждённой сметой. Спустился в свой кабинет, сел за стол.

День прошёл в беготне — трамваи, переговоры, отказы, поиски. Устал. Но результат есть.

Оркестр найден. Бюджет оптимизирован. Всё сходится.

Владимир посмотрел на список дел:

☑ Актёры — выбраны

☑ Сценарий — готов

☑ Бюджет — утверждён

☑ Оркестр — договорились

Осталось:

☐ Первая читка (понедельник)

☐ Репетиции

☐ Разрешения на локации

☐ Костюмы (Вера Дмитриевна)

☐ Декорации (Иван Кузьмич)

Много работы. Но продвигается.

Владимир откинулся на спинку стула, потянулся. За окном вечерело. Рабочий день закончился.

Он собрал бумаги, запер кабинет, спустился вниз.

У выхода столкнулся с Катей.

— Володя! Как дела?

— Нормально. Оркестр нашёл. Бюджет утвердили.

— Ух ты! Поздравляю! — Она просияла. — Значит, всё идёт по плану?

— Пока да.

— Тогда до понедельника. На читке увидимся!

— До понедельника.

Владимир вышел на улицу. Вечер был тихий, тёплый. Он шёл к трамвайной остановке, чувствуя приятную усталость.

День был продуктивный. Беготня, переговоры, расчёты — всё ради фильма. Ради того, чтобы снять по-настоящему, красиво, не жалея сил.

И главное — не отказался от идеи. Нашёл способ. Упёрся, договорился.

Потому что знал — живой оркестр в финале сделает сцену магической. Актёры будут танцевать под настоящую музыку, чувствовать её. Зрители это увидят.

Владимир сел в трамвай, посмотрел в окно на проплывающую Москву.

Ещё две недели подготовки. Потом — съёмки.

Его первый настоящий фильм.

Он улыбнулся и закрыл глаза.

Всё складывалось.

Владимир поднялся в квартиру, тихо прошёл в свою комнату. Быстро переоделся — чистая рубашка, брюки без пыли, начищенные ботинки. Плеснул в лицо холодной водой, провёл рукой по волосам.

Посмотрел в зеркало. Усталость в глазах, но не та, что убивает. Та, что приходит после хорошего дня.

На кухне мать мыла посуду.

— Мам, я ненадолго выйду.

Она обернулась, улыбнулась понимающе:

— К той девушке?

— К ней.

— Иди, иди. Только не задерживайся сильно. Завтра рано вставать.

— Не задержусь.

Владимир вышел на улицу. Вечер перетекал в ночь — небо тёмно-синее, почти чёрное, но ещё с полоской фиолетового на западе. Первые звёзды проступали одна за другой.

Он шёл к мосту быстро, но не бежал. Сердце билось чаще обычного.

Москва ночная была тихой. Редкие прохожие, погасшие окна магазинов, фонари горели через один — экономили электричество. Но город не казался мрачным. Наоборот — уютным, домашним. Из открытых окон доносились голоса, смех, где-то играл патефон.

Май. Тепло. Война закончилась месяц назад. Люди ещё не привыкли, что можно спать спокойно, гулять по ночам, не бояться.

Владимир свернул к реке. Мост показался впереди — силуэт на фоне тёмной воды. И на мосту, у перил, стояла Алина.

Он узнал её сразу — по силуэту, по тому, как она стояла, облокотившись на перила, глядя на воду.

Она услышала шаги, обернулась. Улыбнулась.

— Пришёл.

— Обещал же.

Владимир подошёл, встал рядом. Они стояли плечом к плечу, смотрели на реку. Вода текла медленно, отражая редкие огни фонарей. Где-то вдалеке плыла лодка — тёмное пятно на тёмной воде.

— Красиво ночью, — сказала Алина тихо. — Днём река обычная. А ночью — таинственная.

— Потому что не видно дна.

— Может быть. — Она помолчала. — А может, потому что ночь вообще всё делает другим. Более... настоящим.

Владимир посмотрел на неё. В полутьме лицо казалось мягче, загадочнее. Глаза блестели, отражая звёзды.

— Ты часто сюда приходишь? Ночью?

— Иногда. Когда не спится. Или когда хочется подумать.

— О чём думаешь?

Алина пожала плечами:

— О разном. О жизни. О том, что будет дальше. О том, что... — Она осеклась.

— Что?

— Ничего. — Она отвернулась к реке.

Владимир не стал настаивать. Стоял рядом, слушал тишину. Вода журчала, где-то шелестели листья ивы, далёкий гудок — ночной поезд на вокзале.

— А ты? — спросила Алина. — О чём думаешь?

— О фильме. О том, как снять так, чтобы люди поверили.

— Поверят. У тебя получится.

— Откуда знаешь?

— Вижу. — Она посмотрела на него. — Ты не такой, как другие. Ты... горишь. Когда говоришь о кино — глаза загораются. Это важно.

Владимир улыбнулся:

— Ты тоже горишь. Когда рисуешь.

— Может быть. — Алина улыбнулась в ответ. — Мы оба немного... не от мира сего, наверное.

— Художники и режиссёры всегда немного не от мира.

— Это хорошо или плохо?

— Не знаю. По-разному.

Они помолчали. Ветер поднялся — лёгкий, тёплый. Алина поёжилась, обхватила себя руками.

— Холодно? — спросил Владимир.

— Немного.

Он снял пиджак, накинул ей на плечи. Алина не отказалась — приняла молча, благодарно.

— Спасибо.

— Не за что.

Они стояли ещё ближе теперь. Владимир чувствовал тепло её плеча рядом со своим. Запах — лёгкий, цветочный. Мыло и что-то ещё.

Алина посмотрела вверх:

— Смотри, сколько звёзд. Ещё больше, чем вчера.

— Луны нет. Поэтому ярче.

— Ты знаешь созвездия?

— Немного. Вот Большая Медведица. Вон Полярная звезда.

— А вон та? — Алина показала на яркую звезду низко над горизонтом.

— Не знаю. Может, Венера.

— Красиво звучит. Венера.

Владимир посмотрел на Алину. Она смотрела на звёзды, губы слегка приоткрыты, лицо задумчивое. Профиль на фоне ночного неба. Хотелось запомнить этот момент — каждую деталь.

— Алина, — сказал он тихо.

— Да? — Она повернулась к нему.

Владимир открыл рот — и не знал, что сказать. Хотел сказать что-то важное, но слова терялись. Боялся разрушить это хрупкое, что было между ними.

— Я... рад, что мы встретились, — выдавил он наконец.

Алина улыбнулась — мягко, понимающе:

— Я тоже рада.

Они стояли, смотрели друг на друга. Между ними — сантиметры. Достаточно шагнуть, наклониться...

Но оба не двигались.

Где-то вдали пробили часы — десять ударов. Алина вздрогнула:

— Уже десять. Мне пора.

— Я провожу.

— Не надо. Недалеко.

— Всё равно провожу.

Алина не стала спорить. Они пошли по мосту обратно, в город. Шли медленно, плечом к плечу. Пиджак всё ещё на её плечах.

Улицы были почти пустые. Редкие окна светились. Москва спала.

— Знаешь, — сказала Алина тихо, — мне кажется, ночная Москва — это другой город. Днём она шумная, рабочая. А ночью — нежная. Будто отдыхает.

— Как человек после долгого дня.

— Да. Как человек.

Они свернули на её улицу. Остановились у подъезда. Алина сняла пиджак, протянула Владимиру:

— Спасибо. Согрел.

— Носи, если хочешь.

— Нет, тебе ещё идти.

Он взял пиджак. Их пальцы коснулись — на мгновение, но оба это почувствовали.

— Спокойной ночи, Владимир.

— Спокойной ночи, Алина.

Она стояла, смотрела на него. В полутьме глаза казались огромными.

— Мы... увидимся ещё? — спросила она тихо.

— Конечно. Если ты хочешь.

— Хочу.

Владимир улыбнулся:

— Тогда завтра? В это же время?

— Давай.

Она помедлила секунду, потом быстро наклонилась, поцеловала его в щёку — легко, почти неуловимо. Развернулась и скрылась в подъезде.

Владимир стоял, не двигаясь. На щеке ещё чувствовалось тепло её губ.

Он поднял руку, коснулся щеки. Улыбнулся.

Потом развернулся и пошёл домой. Шёл быстро, почти бежал. На душе было легко, тепло, радостно.

Ночная Москва провожала его тишиной и звёздами. Фонари горели редко, но он не спотыкался — дорогу знал наизусть. Или просто не замечал ничего вокруг.

В голове всё ещё звучал её голос. «Мы увидимся ещё?» — «Конечно».

И поцелуй. Лёгкий, быстрый, но настоящий.

Владимир зашёл в подъезд, поднялся по лестнице. Квартира тихая, все спят. Он прошёл в свою комнату, разделся, лёг.

Закрыл глаза — и увидел Алину на мосту, на фоне звёзд. Её улыбку. Её глаза.

Они оба боялись сказать. Боялись разрушить что-то хрупкое словами.

Но оба чувствовали.

Владимир улыбнулся в темноту.

Завтра увидит её снова. И послезавтра. И ещё.

Потому что не хотел, чтобы эти встречи заканчивались.

Он повернулся на бок, обнял подушку.

За окном — звёзды. В душе — тепло.

Май 1945 года. Москва. Ночь.

И два человека, которые ещё не сказали главного.

Владимир заснул с улыбкой.

Владимир проснулся в шесть утра — сам, без будильника. Открыл глаза и сразу улыбнулся. На душе было легко, радостно. Вчерашний вечер, Алина, звёзды, поцелуй в щёку — всё вернулось одним тёплым воспоминанием.

Он вскочил с кровати, распахнул окно. Утро было свежее, прохладное. Солнце только поднималось, окрашивая небо в розовый и золотой.

Владимир сделал глубокий вдох. Энергия переполняла. Хотелось двигаться, делать, творить.

Быстро переоделся в спортивные брюки и майку. Вышел во двор. Пять минут разминки — наклоны, приседания, махи руками. Потом побежал.

По пустынным утренним улицам, мимо ещё закрытых магазинов, мимо спящих домов. Дворники подметали тротуары, кивали приветливо. Где-то лаяла собака. Где-то открывалась форточка — кто-то проветривал комнату.

Владимир бежал легко, ритмично. Мышцы работали, лёгкие дышали полной грудью. В голове прокручивались планы — завтра читка сценария, послезавтра репетиции, через неделю костюмы, через две — съёмки...

Пробежал минут двадцать, вернулся домой. Умылся холодной водой у рукомойника — бодряще, освежающе. Переоделся в домашнюю рубашку и брюки.

Вышел на кухню. Воскресенье, все ещё спят. Только Пётр Иванович сидел за столом, пил чай, читал вчерашнюю газету.

— Доброе утро, Пётр Иваныч!

Старик поднял глаза:

— О, Володя. Рано ты. Не спится?

— Спится, просто сил много. Завтрак будете?

— Ну... если предлагаешь.

Владимир осмотрел кухню. Грязная посуда в раковине — вчерашняя, ещё позавчерашняя. Плита засаленная. Пол не мыт давно — пыль в углах.

Он закатал рукава.

— Пётр Иваныч, а давно тут порядок наводили?

Старик хмыкнул:

— Да кому он нужен, порядок. Живём как-то.

— Вот я сегодня и наведу.

Владимир начал с завтрака. Поставил чайник кипятиться. Достал из холодного шкафа яйца — штук восемь, общие запасы соседей. Разбил на большую сковородку, посолил, поперчил. Поджарил быстро.

Нарезал хлеба — ровными ломтями. Намазал маслом.

Пётр Иванович смотрел с одобрением:

— Хозяйственный ты, Володя.

— На фронте научился. Там кто не умеет готовить — голодный ходит.

Заварил свежий чай — крепкий, в большом чайнике. Разлил в два стакана.

Они позавтракали вдвоём — молча, неспешно. Яичница горячая, хлеб свежий, чай обжигающий.

— Спасибо, — Пётр Иванович допил чай. — Давно так не ел.

— Не за что.

Старик ушёл. Владимир остался на кухне. Посмотрел на горы грязной посуды.

Ладно. Раз начал — доведу до конца.

Он засучил рукава, налил в таз горячей воды из чайника, добавил холодной из ведра. Настрогал хозяйственного мыла. Начал мыть.

Тарелки, миски, кружки, вилки, ложки. Всё, что накопилось за неделю. Тщательно, аккуратно. Споласкивал чистой водой, ставил сушиться на полку.

Работал быстро, ритмично. Руки запомнили движения — на фронте тоже приходилось мыть котелки, фляги.

Через полчаса вся посуда была чистая. Раковина блестела.

Владимир слил грязную воду, вытер руки. Посмотрел на плиту.

Взял тряпку, соду. Начал тереть. Въевшийся жир, копоть, пятна. Тёр упорно, не жалея сил. Постепенно плита светлела.

— Володенька, ты чего делаешь? — В дверях стояла мать в халате, удивлённая.

— Порядок навожу, мам.

— Да зачем? Это ж не твоя обязанность...

— Ничья обязанность. Вот и запустили. А я свободен сегодня, сделаю.

Анна Фёдоровна покачала головой, но улыбнулась:

— Ну раз взялся — доделывай. Только не переусердствуй.

Она ушла. Владимир продолжил.

Когда плита заблестела, взялся за стол. Протёр от крошек, от пятен. Потом за подоконник. Потом за полки.

На кухню начали подтягиваться соседи.

Клавдия остановилась в дверях:

— Володя?! Ты что, генеральную уборку устроил?

— Поверхностную. Генеральная — это когда потолок и стены мыть.

— Ну ничего себе... А мы-то думали, кто это тут хлоркой пахнет.

— Содой. Хлорки не нашёл.

Зина зашла с младенцем на руках:

— Володь, ты герой! Я уж три недели собиралась помыть, всё времени нет.

— Теперь не надо. Я помыл.

Соседи расселись за чистым столом, пили чай, переговаривались. Владимир взял ведро, веник, тряпку.

— Ладно, я пол помою. Только не ходите полчаса, пусть высохнет.

— Володь, да ты что! — запротестовала Клавдия. — Это ж надо...

— Надо — сделаю.

Он вымел пол — тщательно, из всех углов. Потом набрал ведро тёплой воды, добавил соды, начал мыть.

На четвереньках, с тряпкой. Под столом, под лавками, вдоль плинтусов. Вода темнела быстро — грязи было много.

Менял воду раз, второй, третий. Постепенно пол становился светлее.

Мать стояла в дверях, смотрела:

— Володь, ты бы хоть отдохнул...

— Не устал, мам.

— Откуда у тебя столько сил?

Владимир выпрямился, вытер пот со лба:

— Хорошо спал. И настроение хорошее.

— Это из-за той девушки, да? — Мать улыбнулась хитро.

Владимир смутился:

— Может быть.

— Вот и правильно. Любовь окрыляет.

Она ушла. Владимир домыл пол, вылил грязную воду, поставил ведро сушиться.

Осмотрелся. Кухня сияла. Чистая плита, чистый стол, чистый пол. Посуда блестит на полках. Даже окно протёр — теперь свет проникал ярче.

Соседи вернулись, ахнули:

— Ой, красота-то какая!

— Володя, да ты чудеса творишь!

— Теперь жить можно!

Пётр Иванович хлопнул Владимира по плечу:

— Молодец, парень. Спасибо. Мы тут привыкли в грязи, а ты глаза открыл — можно же чисто жить.

— Можно. Просто надо делать.

Владимир вышел из кухни, прошёл в коридор. Посмотрел — тоже запущено. Пыль на подоконниках, паутина в углах.

Взял тряпку, прошёлся по коридору. Вытер пыль, смёл паутину, протёр перила.

Час работы — коридор чистый.

Мать вышла из комнаты:

— Володь, может хватит? Ты уж полквартиры вычистил.

— Ещё лестницу бы...

— Лестницу — это уже перебор. Там дворник должен.

— Дворник старый, ему тяжело.

— Всё равно. Остановись. Ты уже достаточно сделал.

Владимир посмотрел на мать, на её усталое, но довольное лицо. Кивнул:

— Хорошо. Остановлюсь.

Он прошёл в свою комнату, переоделся. Посмотрел на часы — уже полдень. Четыре часа уборки.

Но квартира чистая. Соседи довольны. Мать счастлива.

Владимир лёг на кровать, закрыл глаза. Усталость накрыла приятной волной. Мышцы приятно ныли.

Он сделал что-то простое, но нужное. Навёл порядок там, где живёт. Помог людям, с которыми делит дом.

Маленькое дело. Но важное.

За окном Москва жила воскресным днём. Дети играли во дворе, женщины вывешивали бельё, мужчины курили на лавочках.

Владимир лежал, слушал звуки дома. Чистого, ухоженного дома.

Энергия всё ещё была. Можно встать, пойти на студию, поработать над планами.

Но нет. Сегодня выходной. Сегодня он уже сделал достаточно.

Владимир улыбнулся.

Вечером встреча с Алиной. А пока — отдых.

День начался хорошо. И закончится так же.

Обязательно.

Глава 9

Владимир лежал минут двадцать, отдыхая. За стеной послышались голоса, движение.

Потом стук в дверь. Вася, соседский мальчишка, заглянул в комнату:

— Володь, а можно я тоже помогу? Ты так хорошо кухню убрал, я подумал — а почему бы и мне не сделать что-нибудь?

Владимир приподнялся на локте:

— А что хочешь делать?

— Не знаю. Что-нибудь полезное!

— Окна в коридоре давно не мыли. Справишься?

— Попробую!

Мальчишка умчался. Через минуту послышался звон ведра, плеск воды.

Владимир встал, вышел в коридор. Вася старательно тер окно тряпкой, высунув язык от усердия. Стекло становилось прозрачным, солнечный свет проникал ярче.

— Молодец, Вась. Хорошо получается.

— Правда? — Мальчишка просиял. — А то я думал, не умею.

— Умеешь. Главное — старание.

На кухне послышались голоса. Владимир заглянул.

Клавдия стояла у плиты, варила что-то в кастрюле. Зина мыла окно. Пётр Иванович чинил скрипучий стул — подтягивал гвозди молотком.

— Володь! — Клавдия обернулась. — Ты нас вдохновил. Думаю — а чего это я сижу сложа руки? Решила борщ сварить, на всех. Чтоб вечером горячее было.

— А я окно, — добавила Зина. — Давно хотела, но лень было. А тут посмотрела, как ты — и мне захотелось.

Пётр Иванович стукнул молотком по гвоздю:

— А я стул чиню. Месяц скрипел, раздражал. Вот и решил — хватит откладывать.

Владимир улыбнулся:

— Вместе работать веселее.

— Точно! — Клавдия помешала борщ. — Знаешь, Володь, а ведь правда. Раньше каждый сам по себе. А теперь глядишь — и дружно пошло.

Из комнаты вышла Анна Фёдоровна с охапкой белья:

— Вот, постираю заодно. Давно собиралась. Володь, ты словно искру зажёг.

— Мам, я просто убрался...

— Просто! — Она засмеялась. — Но люди видят. И думают: если он может, почему я не могу?

Владимир вышел на лестничную площадку. Спустился на этаж ниже.

Там соседка с первого этажа — тётя Маша, полная женщина лет пятидесяти — мыла перила. Увидела Владимира, выпрямилась:

— Володя! Это ты, говорят, у себя порядок навёл?

— Ну да...

— Молодец! Я посмотрела — и мне стыдно стало. Думаю — живу тут двадцать лет, а лестница грязная. Вот и решила помыть.

— Помочь?

— Да ладно, сама справлюсь. Ты и так много сделал.

Владимир вышел во двор. Остановился, удивлённый.

Двор был полон людей. Мужчины чинили забор, который давно покосился. Женщины белили стволы деревьев — берёзы и липы у подъезда. Дети подметали асфальт, сгребали прошлогодние листья из углов.

Дворник, старик Степаныч, стоял посреди двора с граблями в руках, улыбался:

— Во, Володя! Ты это дело затеял?

— Я просто кухню убрал...

— А народ подхватил! — Степаныч засмеялся. — Утром вышел — думаю, чего это люди суетятся. Спрашиваю. Говорят — Леманский-младший порядок навёл в квартире, теперь все вдохновились. Вот я и думаю — а чего мне не присоединиться? Давай вместе двор облагородим!

Один из мужчин — Иван, слесарь с третьего этажа — приколачивал новую доску к забору:

— Володь, правильное дело начал! Мы тут привыкли — живём как-то. А ведь можно и получше!

Женщина у дерева — Нина Петровна — обмакивала кисть в ведро с побелкой:

— У нас же Победа недавно была! Надо и жить по-победному. Чисто, красиво, с душой!

Дети сгребали листья в кучу. Один мальчишка лет десяти крикнул:

— Володя, а можно мы ещё клумбу посадим? Вон там, у скамейки?

— А цветы где возьмёте?

— Тётя Нюра сказала, у неё рассада есть. Поделится!

— Тогда сажайте!

Дети умчались за рассадой. Владимир прошёл дальше, вдоль дома.

У подъезда соседнего дома тоже было движение. Мужчины красили скамейку — старую, облупившуюся. Женщина мыла окна первого этажа. Кто-то вешал чистые занавески.

Один из мужчин увидел Владимира, крикнул:

— Эй, товарищ! Это вы Леманский?

— Я.

— Нам ваши соседи рассказали! Говорят, вы порядок навели, все подхватили. Мы подумали — а чего мы хуже? Тоже решили двор облагородить!

— Молодцы!

— Да уж! — Мужчина обмакнул кисть в краску. — Столько лет жили в разрухе. Война, понятно, было не до того. А теперь мир. Пора и жизнь налаживать!

Владимир обошёл вокруг дома. Повсюду люди что-то делали.

Подметали, мыли, чинили, красили. Кто-то нёс доски, кто-то — ведро с водой. Кто-то сажал цветы в палисаднике.

Атмосфера была праздничная. Люди переговаривались, шутили, помогали друг другу. Из открытого окна играл патефон — весёлая песня. Кто-то подпевал.

Владимир остановился посреди двора, оглянулся.

Двор преображался на глазах. Забор ровный, покрашенный. Деревья с белёными стволами. Асфальт чистый. Клумбы свежие. Окна блестят.

Люди улыбаются.

Пётр Иванович подошёл, встал рядом:

— Вот что значит — один начал, все подхватили.

— Я не думал, что так получится.

— А оно всегда так. — Старик закурил махорку. — Люди добрые. Просто иногда нужен толчок. Кто-то первый должен начать. А остальные подтянутся.

— Просто убрался на кухне...

— «Просто», — Пётр Иванович усмехнулся. — Малое дело, а волну запустило. Вот ты режиссёр, должен понимать — один кадр может всё изменить. Так и в жизни. Один поступок.

Владимир посмотрел на двор. На людей, которые вместе делали его лучше, чище, уютнее.

— Красиво получается, — сказал он тихо.

— Ещё как. — Пётр Иванович затянулся. — Знаешь, Володь, мы тут после войны живём как... замерли. Радуемся, что жизнь вернулась, но ещё не поверили до конца. А ты пришёл — и показал: можно не просто выживать, можно созидать. Улучшать. Делать красоту.

— Я просто хотел помочь.

— Вот это и ценно. Не для себя одного — для всех.

К ним подошла Анна Фёдоровна, вытирая руки о фартук:

— Володенька, смотри, что творится! Весь дом ожил!

— Вижу, мам.

— Это всё ты. Спасибо тебе, сынок.

Владимир обнял мать за плечи:

— Я только начал. Люди сами продолжили.

— Потому что пример правильный показал.

Вася прибежал, запыхавшись:

— Володь! Мы клумбу посадили! Идём смотреть!

Они пошли к скамейке у подъезда. Там дети высадили цветы — бархатцы, астры. Поливали из лейки, утрамбовывали землю.

— Красиво? — спросил Вася.

— Очень красиво.

— К осени зацветут! — Девочка лет восьми гордо показала на рассаду. — Будет как в парке!

Владимир присел на корточки, посмотрел на клумбу. Маленькая, скромная. Но сделанная с душой.

— Молодцы, ребята. Настоящие садовники.

Дети просияли.

Вечерело. Солнце клонилось к закату. Люди постепенно заканчивали работу, собирали инструменты, вёдра.

Иван-слесарь отошёл от забора, вытер пот:

— Всё, готово! Забор как новенький!

Нина Петровна отставила ведро с побелкой:

— Деревья побелили. Теперь красота!

Степаныч сгрёб последнюю кучу листьев:

— Двор чистый. Глаз радуется!

Люди собрались посреди двора — человек тридцать, может больше. Усталые, но довольные. Смотрели на результат своего труда.

Чистый двор. Покрашенный забор. Побелённые деревья. Клумбы. Блестящие окна.

Дом стал красивее.

Иван-слесарь поднял руку:

— Товарищи! Предлагаю каждое воскресенье делать так. По чуть-чуть, но регулярно. Чтобы порядок поддерживать!

— Правильно! — поддержали соседи.

— Только вместе! Один не справится, а всем миром — быстро!

— Согласны!

Все зашумели, одобряя. Владимир стоял в стороне, молчал. Смотрел на людей — оживлённых, воодушевлённых.

Пётр Иванович похлопал его по плечу:

— Видишь? Ты не просто кухню убрал. Ты людям показал — можно жить лучше. Стоит только захотеть.

Владимир кивнул. На душе было тепло.

Он не планировал никакой цепной реакции. Просто хотел помочь. Навести порядок там, где живёт.

А получилось больше.

Анна Фёдоровна подошла, обняла сына:

— Горжусь тобой, Володенька.

— Я ничего особенного не сделал, мам.

— Сделал. Ты дал людям пример. А хороший пример — он заразителен.

Солнце село. Во дворе зажглись редкие фонари. Люди расходились по домам — усталые, но счастливые.

Владимир поднялся в квартиру. Зашёл на кухню — чистую, уютную. Клавдия разливала борщ по мискам:

— Володь, садись, ешь! Всем наварила!

За столом собрались все соседи. Ели, разговаривали, смеялись. Атмосфера была тёплая, семейная.

— Знаете, — сказала Зина, — я давно не чувствовала себя так хорошо. Вот правда. Мы сегодня вместе поработали — и стало легче на душе.

— Это потому что созидали, — кивнул Пётр Иванович. — Созидание всегда радость приносит.

— И гордость, — добавила Клавдия. — Выйдешь завтра во двор, посмотришь — а красиво! И знаешь, что ты тоже приложил руку.

Владимир ел борщ, слушал соседей. Простые люди. Усталые после войны. Но не сломленные. Готовые работать, улучшать жизнь, создавать красоту.

Вот о них он и будет снимать. О простых людях, которые хотят счастья. Любви. Красоты.

И которым не надо много. Чистый двор, добрые соседи, совместный труд.

Владимир допил чай, встал:

— Спасибо за ужин. Мне ещё дела есть.

— Иди, иди, — Клавдия махнула рукой. — Ты и так много сделал.

Владимир прошёл в свою комнату. Посмотрел в окно — на двор, чистый и уютный. На людей, которые всё ещё сидели на скамейках, разговаривали.

На клумбу, где дети посадили цветы.

На жизнь, которая продолжалась.

Он улыбнулся.

Владимир переоделся в чистую рубашку, причесался, посмотрел в зеркало. Вполне прилично.

Вышел из дома в половине седьмого. Идти неспешно — время есть.

По дороге к мосту увидел старушку на углу улицы. Сидела на складном стульчике, перед ней — ведро с полевыми цветами. Ромашки, колокольчики, васильки.

Владимир остановился:

— Бабушка, а сколько букет?

— Три рубля, сынок.

Он достал мятую трёшку, протянул. Старушка подобрала самые свежие цветы, связала стебли травинкой.

— На, держи. Девушке дарить будешь?

— Ей.

— Повезло ей. — Старушка улыбнулась беззубым ртом. — Видно по глазам — любишь.

Владимир смутился, взял букет. Цветы пахли летом, полем, свежестью.

Прошёл дальше. У гастронома притормозил — вспомнил. Шоколад.

Зашёл внутрь. За прилавком продавщица дремала, облокотившись на кассу. Услышала шаги, встрепенулась:

— Слушаю вас, товарищ.

— Шоколад есть?

— Есть. Плиточный, отечественный. Пятнадцать рублей.

Дорого. Но Владимир не поморщился. Достал деньги, отсчитал. Продавщица завернула плитку в бумагу, перевязала ниточкой.

— Вот. Девушке?

— Ей.

Продавщица улыбнулась:

— Повезло ей с таким кавалером.

Владимир вышел из магазина, спрятал шоколад в карман пиджака. Цветы держал аккуратно, чтобы не помять.

Дошёл до моста. Солнце садилось — небо розовое, золотое. Река отражала закат.

Алина стояла у перил в светло-зелёном платье. Волосы забраны в косу, на шее — простая ниточка бус. Увидела Владимира, помахала.

Он подошёл. Протянул букет:

— Тебе.

Алина удивлённо взяла цветы, поднесла к лицу:

— Ромашки... Мои любимые. Откуда знал?

— Не знал. Просто понравились.

— Спасибо. — Она улыбнулась, посмотрела на него тепло. — Красиво.

— И ещё вот. — Владимир достал шоколад, протянул.

Алина ахнула:

— Шоколад?! Володя, да это же целое состояние!

— Ничего. Захотел порадовать.

— Ты... — Она помолчала, потом тихо: — Спасибо. Правда.

Они стояли у перил, Алина держала букет и шоколад, не зная, куда деть руки. Владимир улыбался, глядя на её смущение.

— Давай я понесу, — предложил он.

— Нет, я сама. Просто... не ожидала.

— А я хотел удивить.

— Удивил. — Алина посмотрела на цветы. — Знаешь, последний раз мне цветы дарили... даже не помню когда. До войны, наверное.

— Значит, пора было.

Они пошли вдоль реки — медленно, без цели. Просто гуляли. Алина несла букет, время от времени нюхала цветы.

— Как день прошёл? — спросил Владимир.

— Обычно. Рисовала в мастерской. Натюрморт с кувшином, всё ещё. Надоел уже.

— А когда закончишь?

— Завтра сдам. Наконец-то. — Она вздохнула облегчённо. — А у тебя?

— Интересно. Утром убирался в коммуналке. Решил навести порядок на кухне.

— И что?

— Соседи подхватили. Потом весь двор убирали. Забор красили, деревья белили, клумбы сажали.

Алина остановилась, посмотрела на него удивлённо:

— Ты серьёзно? Один начал — все подхватили?

— Ага. Сам не ожидал.

— Вот это да... — Она задумалась. — Знаешь, а это красиво. Один человек может изменить всё вокруг. Просто начав.

— Может. Я сегодня это понял.

Они пошли дальше. Солнце село окончательно, небо потемнело до тёмно-синего. Первые звёзды.

— А ты мечтаешь о чём-нибудь? — спросила Алина.

— О многом. Снять хорошее кино. Чтобы люди смотрели и верили.

— Это рабочая мечта. А личная?

Владимир задумался:

— Личная... Не знаю. Наверное, просто жить нормально. Работать, любить, быть счастливым. Без войны, без страха.

— Просто, но важно.

— А у тебя?

Алина посмотрела на звёзды:

— Хочу научиться рисовать так, чтобы люди чувствовали. Не просто смотрели — а чувствовали. Чтобы картина трогала за душу.

— Это сложно.

— Очень. Техника — это одно. А вложить душу — другое. Не всегда получается.

— Но ты стараешься.

— Стараюсь. — Она улыбнулась. — Как и ты со своим кино.

Они дошли до маленького сквера. Там стояла скамейка под старой липой. Сели. Алина положила букет на колени, развернула шоколад.

— Будешь?

— Конечно.

Она отломила кусок, протянула Владимиру. Сама взяла другой. Жевали молча — шоколад таял на языке, сладкий, с лёгкой горчинкой.

— Вкусно, — сказала Алина. — Давно не ела.

— Я тоже.

— Знаешь, когда была маленькая, бабушка иногда покупала мне шоколад. Раз в год, на день рождения. Я растягивала его на неделю — по маленькому кусочку каждый день.

— Экономная была.

— Не хотела, чтобы кончался. — Алина засмеялась. — Глупо, наверное.

— Не глупо. Понятно.

Они сидели, ели шоколад, смотрели на сквер. Деревья шелестели листвой. Где-то вдалеке играла гармошка — негромко, печально.

— А у тебя есть семья? — спросила Алина. — Кроме мамы?

— Нет. Только мама. Отец умер, когда я был маленький.

— Понимаю. У меня тоже только бабушка была. Родители умерли в тридцать седьмом.

Владимир посмотрел на неё — она говорила спокойно, без надрыва. Просто факт.

— Тридцать седьмой... — повторил он тихо.

Репрессии. Страшный год. Многие потеряли близких.

Алина кивнула:

— Отца забрали. Мать не пережила. Бабушка меня вырастила. А потом война, эвакуация... она не выдержала. Умерла в сорок втором.

— Прости.

— Ничего. — Алина пожала плечами. — Прошло. Я привыкла. Теперь сама по себе.

— Не совсем сама, — тихо сказал Владимир.

Алина посмотрела на него — внимательно, серьёзно:

— Правда?

— Правда.

Они смотрели друг на друга. В полутьме глаза Алины казались огромными. Владимир видел в них что-то... надежду? Осторожность? Желание поверить?

— Володя, — сказала она тихо, — мне страшно.

— Чего?

— Привязаться. Потерять. Снова остаться одной. — Она отвела взгляд. — Все, кого я любила, уходили. Я боюсь...

Владимир взял её руку — осторожно, мягко:

— Я никуда не уйду.

— Обещать нельзя. Жизнь непредсказуемая.

— Тогда скажу так: я не хочу уходить. Хочу остаться. Рядом с тобой.

Алина посмотрела на их сцепленные руки. Пальцы переплелись — её маленькие, его крепкие.

— Я тоже хочу, — прошептала она. — Очень хочу. Просто... дай мне время. Привыкнуть к тому, что не одна.

— Сколько угодно.

Они сидели, держась за руки. Тишина была тёплая, комфортная.

Алина положила голову на его плечо — легко, доверчиво. Владимир замер, боясь пошевелиться.

— Володя?

— Да?

— А ты веришь, что люди могут быть счастливыми? Просто так, без особой причины?

— Верю. Иначе зачем жить?

— Правильно. — Она вздохнула. — Я тоже верю. Просто забыла на время. А ты мне напомнил.

— Напомнил?

— Ага. Цветами, шоколадом. Вниманием. — Она подняла голову, посмотрела на него. — Заботой. Никто обо мне так давно не заботился.

— Теперь буду заботиться.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Алина улыбнулась — искренне, светло:

— Тогда я тоже обещаю. Заботиться о тебе.

— Договорились.

Они посидели ещё немного, потом встали. Пошли обратно — медленно, по тихим вечерним улицам. Алина несла букет в одной руке, другую держал Владимир.

— Знаешь, — сказала она, — мне сегодня снился сон. Будто я рисую портрет. Не знаю чей, лица не вижу. Просто рисую, и чувствую — это важно. Это что-то значит.

— Может, знак какой-то.

— Может. — Она задумалась. — А вообще, я верю в знаки. Не в мистику, а в то, что Вселенная подсказывает иногда.

— И что подсказала?

— Что я на правильном пути. — Она сжала его руку. — Что встретила правильного человека.

Владимир остановился, повернул её к себе:

— Алина, я...

— Не надо, — она приложила палец к его губам. — Не говори сейчас. Слова могут всё испортить. Просто... будь рядом.

— Буду.

Они стояли посреди пустынной улицы, держась за руки. Вокруг — ночная Москва, звёзды, тишина.

Алина встала на цыпочки, поцеловала его — быстро, легко. В губы на этот раз, не в щёку.

Потом отстранилась, улыбнулась смущённо:

— Всё. Побежала. А то совсем поздно.

— Провожу...

— Не надо. Недалеко. — Она сделала шаг назад. — Спасибо за вечер. За цветы. За шоколад. За... всё.

— Спасибо тебе. За то, что пришла.

— Всегда приду. — Она помахала рукой. — До завтра?

— До завтра.

Алина развернулась, пошла быстро. Цветы в руках, лёгкое платье развевалось. Обернулась раз, помахала ещё, скрылась за углом.

Владимир стоял, смотрел вслед. Губы ещё помнили её поцелуй — тёплый, сладкий от шоколада.

Он улыбнулся, коснулся губ пальцами.

Первый настоящий поцелуй.

Владимир пошёл домой — медленно, вспоминая вечер. Разговоры, признания, близость.

Алина боялась привязаться. Боялась потерять. Но решилась. Довериться. Открыться.

И он тоже.

Владимир вошёл в подъезд, поднялся в квартиру. Мать уже спала. Он прошёл в свою комнату, разделся, лёг.

Закрыл глаза — и увидел Алину. Её улыбку. Её глаза. Её доверие.

Владимир заснул с улыбкой.

Завтра — читка сценария. Работа. Фильм.

Но сегодняшний вечер был только его.

И Алины.

Их.

Владимир лежал минут десять, но сон не шёл. Мысли крутились — Алина, поцелуй, её слова «будь рядом», букет в её руках, как она положила голову на плечо...

Он сел на кровати, провёл рукой по волосам. Энергия переполняла. Хотелось что-то делать, создавать.

Встал, подошёл к окну. Распахнул его пошире. Ночной воздух прохладный, свежий. Над Москвой — россыпь звёзд, яркая, как вчера.

Владимир смотрел на небо, и вдруг слова пришли сами. Строчки, ритм, рифмы. Из памяти Леманского — того молодого студента, который писал стихи. Но теперь они наполнились новым смыслом.

Он подошёл к столу, зажёг свечу — экономил электричество. Взял лист бумаги, карандаш. Начал писать.

Рука двигалась быстро, почти сама. Слова лились:

Владимир остановился, перечитал. Улыбнулся. Продолжил:

Не совсем складно. Но искренне. Писал дальше:

Он отложил карандаш, посмотрел на строчки. Наивно? Может быть. Но честно.

Перевернул лист. С обратной стороны начал рисовать.

Сначала просто линия — горизонт. Потом мост, отражение в воде. Силуэт — девушка у перил. Волосы, заплетённые в косу. Платье лёгкое.

Владимир не умел рисовать как Алина. Но сейчас это было не важно. Рука вела карандаш почти автоматически — штрихи, тени, детали.

Небо над мостом. Звёзды. Много звёзд — маленькие точки, кружочки. Он старательно вырисовывал каждую.

Алина на мосту, звёзды над ней. И где-то сбоку — его силуэт. Рядом с ней.

Владимир рисовал, улыбаясь. Глупо, по-детски. Но не мог остановиться.

Вспоминал каждую деталь вечера. Как она удивилась цветам. Как откусила шоколад и зажмурилась от удовольствия. Как положила голову на плечо. Как поцеловала — быстро, смущённо, но решительно.

Он добавил на рисунок ещё деталей. Цветы в её руках — схематично, но узнаваемо. Ромашки.

Потом написал внизу листа мелко, почти незаметно: *«Май 1945. Алина и звёзды»*.

Отложил карандаш, посмотрел на рисунок. Неумело. Угловато. Но...

Он улыбнулся ещё шире.

Встал, прошёлся по комнате. Вернулся к окну, посмотрел на звёзды.

Влюбился.

По-настоящему влюбился.

Не как Альберт Вяземский в прошлой жизни — там любви не было, только одиночество. А здесь... здесь была Алина. Живая, настоящая. С угольными пятнами на носу, с улыбкой, с осторожностью, с желанием поверить.

Владимир вернулся к столу, посмотрел на стихи и рисунок.

Раньше он бы посмеялся над собой. Сорокалетний мужик, пишет стихи как подросток, рисует звёзды, улыбается в темноту.

Но сейчас это было не смешно. Это было правильно.

Он влюбился — и это было прекрасно.

Владимир сложил лист пополне, убрал в ящик стола. Может, когда-нибудь покажет Алине. Или нет. Пусть останется его секретом.

Лёг обратно в кровать. Закрыл глаза.

Теперь сон шёл легко. Мысли успокоились. На душе было тепло, светло.

За окном звёзды продолжали гореть. Где-то там, в другом конце города, Алина тоже, наверное, не спала. Может, тоже думала о нём. Может, тоже улыбалась.

Владимир повернулся на бок, обнял подушку.

Завтра читка сценария. Работа. Фильм о любви.

И теперь он точно знал, как снимать про любовь. Потому что сам влюбился.

По-настоящему.

Глубоко.

Навсегда.

Владимир улыбнулся последний раз и заснул.

А на столе, при свете догорающей свечи, лежал сложенный лист. Со стихами с одной стороны и рисунком с другой.

Звёзды, мост, две фигуры рядом.

И слова:

Свеча догорела.

Комната погрузилась в темноту.

Но в душе Владимира горел свет.

Свет любви.

Глава 10

Владимир пришёл на студию к девяти утра. Павильон три уже был подготовлен — Коля расставил стулья полукругом, в центре поставил стол для режиссёра. На стульях лежали экземпляры сценария — свежеотпечатанные, пахнущие типографской краской.

Катя раскладывала карандаши, блокноты. Лёха проверял микрофон — на всякий случай, вдруг понадобится записать.

— Доброе утро! — Владимир вошёл, снял пиджак, повесил на спинку стула.

— Доброе, Володя! — Катя улыбнулась. — Готов к первой читке?

— Готов. Актёры?

— Уже в коридоре ждут. Волнуются.

— Пусть заходят.

Катя вышла, через минуту в павильон вошли актёры. Громов Николай — в чистой рубашке, кепка в руках. Зина — в скромном платье, взволнованная. Старик-гармонист, женщина-кондукторша, подружка Зины. Человек десять.

Все здоровались тихо, рассаживались по местам. Брали сценарии, перелистывали, переглядывались.

Последним вошёл Громов-сценарист — взъерошенный, с портфелем. Сел в сторонке, молча закурил.

— Товарищи, доброе утро! — Владимир встал перед полукругом. — Спасибо, что пришли. Сегодня первая читка сценария «Майский вальс». Цель простая — услышать текст вслух, понять, как звучит, где что подправить. Не волнуйтесь, это не экзамен. Просто читайте своих персонажей. Естественно, как говорите в жизни.

Актёры кивали. Громов Николай поднял руку:

— А... можно своими словами, если где-то не звучит?

— Пока читайте как написано. Потом обсудим, где можно варианты.

— Понял.

В павильон тихо вошёл Борис Петрович. Сел в последнем ряду, кивнул Владимиру. Следом — Семён Семёныч, устроился рядом с директором.

Владимир сел за стол, открыл свой экземпляр сценария:

— Начинаем. Сцена первая. Московская улица, утро. Петя возвращается с фронта. Николай, твой монолог.

Громов Николай откашлялся, посмотрел в текст. Прочитал негромко:

— «Москва... Дома».

Пауза.

— Дальше насвистываешь, — подсказал Владимир. — Но сейчас можно просто сказать «насвистывает».

— Насвистывает, — Николай кивнул, потом поднял глаза. — А можно я правда насвистну?

— Давай попробуй.

Николай приложил пальцы к губам, негромко, мелодично насвистел «Катюшу» — несколько тактов. Чисто, с чувством.

— Отлично! — Владимир записал в блокноте. — Оставим так. Дальше. Сцена вторая. Встреча с Катей. Зина, ты входишь.

Зина нервно перелистнула страницы, нашла своё место:

— «Ой! Ой, письма!»

Она прочитала с такой искренней растерянностью, что Владимир улыбнулся.

— Хорошо. Продолжай.

Зина читала дальше, Николай подхватывал реплики Пети. Они смотрели друг на друга через столы, и даже при читке было видно — между ними что-то есть. Химия.

— «Разрешите помочь», — Николай произнёс просто, по-доброму.

— «Спасибо, я... сама...», — Зина замялась, потом подняла глаза, посмотрела на Николая. Покраснела.

Тишина. Все ждали.

— «Вы... очень добрый», — тихо дочитала Зина.

Николай улыбнулся — широко, открыто:

— «Просто... вы уронили».

Пауза. Громов-сценарист в углу кивнул одобрительно.

— Отлично! — Владимир хлопнул в ладоши. — Вот это то, что нужно. Живо, искренне. Дальше.

Читка продолжалась. Актёры читали свои реплики, иногда спотыкались, переспрашивали. Владимир комментировал, поправлял, хвалил.

Сцена с гармонистом. Старик читал медленно, с паузами:

— «Слушай, солдат. Ты чего кручинишься?»

— «Да так... Девушку встретил. Красивую. А теперь не найду», — Николай ответил с лёгкой грустью.

— «Москва большая, но любовь — больше. Найдёшь».

Старик произнёс это так мудро, так тепло, что даже Семён Семёныч в углу тихо сказал:

— Хорошо.

Читка дошла до середины. Сцена в парке, где Петя сидит один, грустит. Владимир остановил:

— Николай, здесь ты поёшь. У Громова написано песня, но слов пока нет. Можешь просто напеть мелодию?

Николай задумался:

— А какую?

— Грустную. Про любовь.

Николай закрыл глаза, тихо начал напевать — мелодию старого романса, дореволюционного. Голос негромкий, но чистый.

Все замолчали, слушали.

Зина смотрела на Николая, и в глазах блестели слёзы.

Николай закончил, открыл глаза:

— Вот так?

— Идеально, — Владимир записал в блокнот. — Найдём композитора, напишет слова под твой голос.

Читка продолжалась. Финальная сцена — встреча в парке.

— «Станцуете?» — Николай прочитал негромко.

— «Я не очень умею...», — Зина прошептала.

— «И я не умею. Научимся вместе».

Тишина. Даже при читке, без музыки, без декораций — момент был пронзительный.

Владимир закрыл сценарий:

— Всё. Финал. Титры.

Актёры выдохнули, отложили сценарии. Переглянулись.

— Ну? — спросил Владимир. — Как ощущения?

Зина первая подняла руку:

— Мне... мне очень понравилось. Катя — она как я. Простая девчонка, которая просто хочет любить.

— Точно! — Николай кивнул. — И Петя тоже обычный. Не герой, не сноб. Просто парень, который встретил девушку.

Кондукторша добавила:

— Мне моя роль маленькая, но мне нравится. У меня есть... смысл. Я помогаю влюблённым.

Старик-гармонист усмехнулся:

— А я мудрость вношу. Нравится.

С последнего ряда поднялся Борис Петрович. Все замолчали.

Директор прошёл вперёд, посмотрел на Владимира:

— Товарищ Леманский, я слушал внимательно. Скажу честно — сценарий хороший. Простой, но честный. Диалоги живые. Актёры — правильные. — Он повернулся к актёрам. — Вы молодцы. Читали с душой. Вижу, что верите в материал.

Актёры просияли.

Борис Петрович вернулся к Владимиру:

— Одобряю. Начинайте репетиции. Через неделю хочу увидеть прогон сцен. Без костюмов, без декораций. Просто актёрскую работу.

— Будет сделано, товарищ директор.

Борис Петрович кивнул, вышел. Семён Семёныч подошёл к Владимиру, похлопал по плечу:

— Молодец, Леманский. Чувствую, кино получится. Актёры горят, текст правильный. Главное — не загаси огонь.

— Постараюсь.

Семён Семёныч ушёл. Остались только актёры и команда.

Громов-сценарист подошёл к Владимиру:

— Ну что, доволен?

— Очень. Текст зазвучал.

— Актёры хорошие. Особенно твои Петя и Катя. — Громов кивнул на Николая и Зину. — Они не играют. Они живут.

— Именно поэтому я их и выбрал.

Громов усмехнулся:

— Тогда не испорти. Дай им свободу. Пусть импровизируют, где хотят. Текст — основа, но не закон.

— Понял.

Сценарист ушёл. Владимир повернулся к актёрам:

— Товарищи, спасибо за читку. Завтра в десять утра начинаем репетировать. Сцена за сценой. Будем искать правду, отрабатывать взаимодействие. Есть вопросы?

Николай поднял руку:

— А костюмы когда примерять?

— Через три дня. Вера Дмитриевна подберёт, вы примерите, подгоним по фигуре.

Зина спросила робко:

— А если я забуду слова?

— Не страшно. У нас есть вариации. Главное — суть сохранить. Можешь своими словами, если органичнее.

— Спасибо.

Актёры разошлись. Остались только Владимир, Катя и Лёха.

Катя подошла, глаза горели:

— Володя, это было прекрасно! Текст живой, актёры настоящие. Я уже представляю, как монтировать!

— А я звук, — Лёха усмехнулся. — Николай когда пел — мурашки. Запишем живьём, без фонограммы.

— Обязательно, — Владимир кивнул.

Он собрал сценарии со стульев, сложил в папку. Посмотрел на пустой павильон.

Читка прошла хорошо. Лучше, чем ожидал. Актёры поверили в материал. Руководство одобрило.

Теперь — репетиции. Неделя работы. Потом костюмы, декорации, съёмки.

Владимир улыбнулся.

Его фильм оживал.

Из слов на бумаге превращался в голоса, эмоции, жизнь.

— Ну что, команда, — он повернулся к Кате и Лёхе. — Работаем дальше?

— Работаем! — ответили они хором.

И работа продолжалась.

Настоящая. Живая. Его.

Столовая Мосфильма гудела как улей. Обеденный перерыв — все потянулись за щами и кашей. Владимир с подносом прошёл к длинному столу у окна, где уже расселась его команда.

Николай жевал хлеб, размахивал руками, объясняя что-то Зине. Та кивала, улыбалась. Катя записывала что-то в блокнот. Лёха уплетал кашу, слушая старика-гармониста.

— Вот и режиссёр! — Николай подвинулся, освобождая место. — Садись, Володя!

Владимир поставил поднос, сел. Щи дымились, пахло укропом и сметаной.

— Ну что, как впечатления? — спросил он.

— Володь, я не спала всю ночь! — Зина всплеснула руками. — Всё думала — а вдруг не получится? А вдруг забуду слова? А сегодня прочитала — и поняла, что Катя — это же я! Я так говорю, так думаю!

— Вот это и нужно, — кивнул Владимир. — Не играть Катю, а быть ей.

Николай отпил компота:

— А я вообще думал — ну что я, шофёр, в кино-то понимаю? Пришёл, думаю, посмеются надо мной. А оказалось — всё просто. Говори, как в жизни, и всё.

Старик-гармонист неторопливо намазывал хлеб маслом:

— А я, молодые, в двадцатые годы в немом кино статистом снимался. Тогда всё по-другому было. Никто не разговаривал, только мимика. А сейчас слова важны. И вот эти слова, что мне написали — они правильные. Я бы так и сказал в жизни.

— Алексей Николаевич постарался, — Владимир кивнул в сторону Громова, который сидел за соседним столом, один, курил и читал газету. — Он умеет писать так, чтобы люди говорили по-человечески.

Женщина-кондукторша — тётя Клава, крупная, добродушная — поддержала:

— А мне вот моя роль маленькая, но я довольна! Я же каждый день в трамвае вижу таких, как этот Петя. Мечутся по городу, ищут кого-то, спрашивают. И я всегда стараюсь помочь. Вот и в фильме помогаю. Это... честно.

Катя оторвалась от блокнота:

— А я сидела, слушала и уже монтаж в голове складывала! Вот встреча у лужи — крупный план на руки, наплыв на лица. Вот сцена поиска — быстрый монтаж, ритм, музыка. Вот финал — медленно, красиво, на эмоциях.

— Записывай, записывай, — Владимир кивнул. — Потом обсудим.

Лёха проглотил кашу:

— А я думаю про звук. Володя, когда Николай запел на читке — у меня мурашки. Надо живьём писать. Без всяких фонограмм. Пусть поёт прямо в кадре, я рядом с микрофоном стою.

— Согласен.

К столу подошёл Коля-ассистент с подносом, сел на краешек скамейки:

— Товарищ режиссёр, а можно я тоже скажу?

— Конечно, Коль.

Мальчишка покраснел:

— Я сидел, записывал всё, что вы говорили. И понял — кино это не про камеры и технику. Это про людей. Про то, чтобы зритель поверил.

— Правильно понял, — Владимир похлопал его по плечу. — Техника — инструмент. А главное — душа.

Зина откусила хлеб, прожевала:

— А знаете, что я поняла? Когда мы с Николаем читали, я смотрела на него — и правда чувствовала что-то. Будто мы и правда встретились впервые.

Николай смутился:

— Я тоже. Ты так на меня посмотрела — я даже реплику забыл на секунду.

Зина покраснела. Все засмеялись — по-доброму, тепло.

Тётя Клава подмигнула:

— Ой, а может, вы и правда влюбитесь на съёмках?

— Тётя Клав! — Зина спряталась за руками.

— Да ладно, ладно, — махнула та. — Шучу. Хотя в жизни бывает — сыграют влюблённых, а потом и правда поженятся.

Владимир вспомнил Алину, их вчерашний вечер, поцелуй. Улыбнулся в тарелку.

Катя заметила, наклонилась, прошептала:

— Володь, а у тебя самого лицо какое-то... светлое. Что-то случилось?

— Ничего особенного.

— Врёшь, — она усмехнулась. — Влюбился, да?

Владимир не ответил, но улыбка всё сказала.

— Вот и хорошо! — Катя хлопнула в ладоши. — Режиссёр должен знать, что такое любовь. Иначе как про неё снимать?

К их столу подошёл Семён Семёныч с подносом. Постоял, посмотрел на шумную компанию:

— Можно к вам?

— Конечно, Семён Семёныч! — Николай потеснился.

Старый режиссёр сел, начал неспешно есть. Послушал разговоры, потом сказал:

— Знаете, что меня радует? Вы уже команда. Ещё съёмки не начались, а вы уже вместе. Горите одним. Это дорогого стоит.

— А разве не всегда так? — спросила Зина.

— Не всегда, девочка. — Семён Семёныч покачал головой. — Бывает, актёры друг с другом не разговаривают. Режиссёр орёт. Оператор спорит. Получается не кино, а мучение. А у вас... у вас правильно. Дружно.

— Это Володя такой, — Лёха кивнул на Владимира. — Сразу дал понять — мы не враги, а соратники.

— И правильно сделал. — Семён Семёныч отпил компота. — Запомните, молодые: кино делается не одним человеком. Кино — это оркестр. Режиссёр — дирижёр. Но если музыканты не слушают друг друга — какофония выйдет.

Старик-гармонист оживился:

— Вот-вот! Я в оркестре играл в молодости. Там главное — слушать соседа. Один фальшивит — все страдают.

— Так и в кино, — кивнул Семён Семёныч.

Тётя Клава допила чай:

— А я вот думаю — сколько людей наш фильм посмотрят?

— Много, — Владимир ответил уверенно. — Если снимем хорошо — очень много.

— И что они почувствуют?

— Надеюсь — радость. Надежду. Веру в любовь.

Зина мечтательно вздохнула:

— Как красиво сказал...

Коля записал в блокнот.

Столовая постепенно пустела. Люди расходились по павильонам, мастерским. Обед заканчивался.

Владимир допил компот, встал:

— Ладно, товарищи, отдыхайте сегодня. Завтра в десять — первая репетиция. Приходите выспавшиеся, бодрые.

— Будем! — хором ответили актёры.

Они разошлись. Владимир остался с Катей и Лёхой.

— Ну что, как думаешь? — спросила Катя. — Получится?

— Получится, — Владимир кивнул. — Люди правильные. Материал правильный. Настрой правильный.

— А ты? — Лёха посмотрел на него внимательно. — Ты-то сам готов?

Владимир задумался. Готов ли он? Впервые в жизни — и в прошлой, и в этой — он снимал настоящее кино. Не клип на продажу, не коммерцию. А то, во что верил.

— Готов, — сказал он твёрдо. — Более чем.

— Тогда вперёд! — Катя улыбнулась. — Мы с тобой.

Они вышли из столовой втроём. Впереди была работа — репетиции, съёмки, монтаж.

Но сегодняшний обед показал главное: команда сложилась. Люди поверили. Горят.

А это уже половина успеха.

Владимир шёл по студии, чувствуя лёгкость в груди.

Владимир вышел со студии в половине седьмого. Вечер был тёплый, воздух напоён запахом сирени и свежескошенной травы. Он шёл к мосту быстрым шагом, в кармане — маленький свёрток. Зашёл в магазин по дороге, купил печенье. Простое, овсяное, но свежее.

Алина стояла у перил в том же месте. Сегодня на ней было светло-голубое платье, волосы распущены. Увидела Владимира, улыбнулась.

— Пришёл.

— Всегда прихожу, когда обещаю.

Он протянул свёрток:

— Вот. К чаю.

Алина развернула, посмотрела:

— Печенье! Володя, да ты меня совсем балуешь.

— Хочу баловать.

Она спрятала печенье в сумку, взяла его под руку:

— Погуляем?

— Погуляем.

Они пошли вдоль реки — медленно, наслаждаясь вечером. Солнце садилось, окрашивая небо в персиковый и розовый. Вода отражала закат.

— Как прошла читка? — спросила Алина.

— Хорошо. Актёры молодцы, текст зазвучал. Директор одобрил.

— Значит, скоро снимать начнёте?

— Через неделю репетиций. Потом съёмки.

Алина остановилась, посмотрела на него:

— Я горжусь тобой. Правда. Ты делаешь то, что любишь. Это редкость.

— А ты? Натюрморт сдала?

— Сдала. — Она засмеялась. — Преподаватель похвалил. Сказал, что груши как живые.

— Значит, талантливая.

— Может быть. — Она снова взяла его под руку. — Знаешь, а мне после того натюрморта захотелось рисовать что-то другое. Живое. Людей, моменты.

— Рисуй.

— Хочу тебя нарисовать.

Владимир удивлённо посмотрел на неё:

— Меня?

— Тебя. — Алина смущённо улыбнулась. — Когда ты говоришь о кино — у тебя особенное лицо. Сосредоточенное, но светлое. Хочу поймать это.

— Когда хочешь?

— Скоро. Может, на выходных?

— Хорошо.

Они дошли до маленького сквера, где в прошлый раз сидели на скамейке. Но сегодня не сели. Просто стояли под старой липой, смотрели на закат.

— Володя, — сказала Алина тихо, — а можно я что-то скажу?

— Конечно.

Она помолчала, подбирая слова:

— Мне с тобой... легко. Я не боюсь. Не стесняюсь. Будто знаю тебя сто лет.

Владимир обнял её за плечи:

— Мне тоже легко. Как будто нашёл то, что искал, хотя и не знал, что ищу.

Алина прислонилась к нему, положила голову на грудь. Они стояли, обнявшись, слушая тишину. Ветер шелестел листвой. Где-то вдалеке смеялись дети.

— Володя, — Алина подняла голову, посмотрела на него, — хочешь зайти ко мне? На чай?

Владимир замер. Понял, что это значит. Не просто чай.

— Ты уверена?

— Уверена. — Она смотрела прямо, без стеснения. — Я хочу, чтобы ты был рядом. Не просто на прогулке. Рядом.

Он поцеловал её — медленно, нежно. Она ответила, обняла за шею.

— Тогда пойдём, — сказал он тихо.

***

Алина жила в коммуналке на третьем этаже старого дома. Маленькая комната — кровать у окна, стол с мольбертом, полки с книгами. Пахло красками и скипидаром.

Она зажгла керосиновую лампу — электричество берегли. Тёплый свет разлился по комнате.

— Садись, — Алина кивнула на стул. — Сейчас чай вскипячу.

Владимир сел, смотрел, как она хлопочет. Доставала чашки, заваривала чай, раскладывала печенье на тарелку. Домашняя, простая, настоящая.

Они пили чай молча. Алина сидела на краешке кровати, Владимир — на стуле. Между ними метр расстояния, но казалось — километры.

— Алина, — сказал он наконец, — если ты передумала... я могу уйти.

— Не передумала. — Она поставила чашку, подошла к нему. — Просто... волнуюсь.

— Я тоже.

Она села на его колени — легко, доверчиво. Обняла за шею.

— Володя, я... я давно ни с кем не была. С самой войны.

— Не важно.

— Важно. — Она посмотрела ему в глаза. — Хочу, чтобы ты знал. Ты для меня не просто... ты важен.

Владимир обнял её крепче:

— Ты тоже для меня важна. Очень.

Алина поцеловала его — сначала нежно, потом страстнее. Руки скользнули по его волосам, шее, плечам. Он ответил, прижал её ближе.

Она встала, взяла его за руку, повела к кровати.

— Будь со мной, — прошептала.

Глава 11

Владимир проснулся от солнечного света. Открыл глаза — незнакомая комната, окно с лёгкой занавеской, мольберт в углу.

Алина.

Она лежала рядом, спала. Волосы растрепались, лицо спокойное. Простыня до плеч, рука под щекой.

Владимир смотрел на неё, боясь пошевелиться. Не хотел разрушить момент.

Вчерашний вечер вернулся тёплой волной. Близость. Нежность. Доверие. Они были вместе — не простотелами, а всем. Душами.

Алина открыла глаза — медленно, сонно. Увидела Владимира, улыбнулась:

— Доброе утро.

— Доброе.

Она потянулась, прижалась к нему:

— Который час?

— Не знаю. Рано ещё.

— Хорошо. — Она закрыла глаза. — Полежим.

Они лежали, обнявшись. За окном щебетали птицы. Солнце поднималось выше, освещая комнату.

— Алина, — тихо сказал Владимир.

— М-м?

— Я люблю тебя.

Она открыла глаза, посмотрела на него — удивлённо, серьёзно:

— Правда?

— Правда.

Алина помолчала, потом прошептала:

— Я тоже. Люблю.

Они поцеловались — долго, нежно. Потом просто лежали, глядя друг на друга.

— Володя, — Алина провела пальцем по его щеке, — ты не пожалеешь?

— О чём?

— Обо мне. О нас. О том, что было вчера.

— Никогда, — он поцеловал её руку. — Это лучшее, что со мной было.

— Со мной тоже.

Они встали через полчаса. Алина надела халат, заварила свежий чай. Владимир оделся, причесался. Они завтракали за маленьким столом — чай, вчерашнее печенье, кусочек хлеба с маслом.

— Тебе на студию? — спросила Алина.

— Да. Репетиция в десять.

— Иди. Я не задерживаю.

Владимир встал, подошёл, обнял её:

— Увидимся вечером?

— Обязательно.

Он поцеловал её на прощание — коротко, но нежно, стараясь передать всю глубину своих чувств в этом мимолетном прикосновении губ. Его сердце билось быстрее, чем обычно, и чувствовал, как тепло её дыхания остаётся на его коже. Сделав глубокий вдох, он отстранился, стараясь не показывать, как сильно это прикосновение затронуло его. Выйдя из комнаты, медленно закрыл за собой дверь, чувствуя, как её взгляд провожает его. Спустившись по лестнице, он шёл по коридору, погружённый в свои мысли. Каждый шаг от неё давался ему с трудом, словно он пытался унести с собой частичку её присутствия.

На улице Москва просыпалась, наполняя воздух свежестью и звуками утренней суеты. Дворники энергично мели тротуары, поднимая облака пыли, которая смешивалась с первыми лучами солнца. Трамваи, медленно скользили по рельсам, привлекая внимание немногочисленных прохожих. Люди, торопливо шагали по улицам, спеша на работу, встречаясь с друзьями и знакомыми по пути, обмениваясь короткими приветствиями. В воздухе витал аромат свежевыпеченного хлеба из булочной и горячего кофе их чьих-то окон.

Владимир шёл быстро, но уверенно, не переходя на бег. Лёгкий ветерок обдувал его лицо, а солнце мягко согревало. В воздухе витало ощущение счастья. На душе было светло и легко, словно он летел, а не шагал по земле. Он любил, и это чувство согревало его изнутри. И знал, что его тоже любят, и это знание дарило ему уверенность и спокойствие. Они были вместе, и это было самое важное. Впереди их ждали новые горизонты, но Владимир уже чувствовал, что всё будет хорошо.

В кармане пиджака лежал маленький листок бумаги — Алина сунула на прощание. Владимир достал, развернул.

Набросок углём. Он спит. Мирно, спокойно. Рядом подпись: *«Мой. И наш май 1945»*.

Владимир улыбнулся, спрятал рисунок обратно.

Её.

Впервые в жизни он был чей-то.

И кто-то был его.

Владимир зашагал быстрее.

Впереди была работа, репетиции, фильм.

Но сегодняшнее утро он запомнит навсегда.

Яркое. Светлое. Счастливое.

Утро с Алиной.

Он поцеловал её на прощание — коротко, но нежно, стараясь передать всю глубину своих чувств в этом мимолетном прикосновении губ. Его сердце билось быстрее, чем обычно, и чувствовал, как тепло её дыхания остаётся на его коже. Сделав глубокий вдох, он отстранился, стараясь не показывать, как сильно это прикосновение затронуло его. Выйдя из комнаты, медленно закрыл за собой дверь, чувствуя, как её взгляд провожает его. Спустившись по лестнице, он шёл по коридору, погружённый в свои мысли. Каждый шаг от неё давался ему с трудом, словно он пытался унести с собой частичку её присутствия.

На улице Москва просыпалась, наполняя воздух свежестью и звуками утренней суеты. Дворники энергично мели тротуары, поднимая облака пыли, которая смешивалась с первыми лучами солнца. Трамваи, медленно скользили по рельсам, привлекая внимание немногочисленных прохожих. Люди, торопливо шагали по улицам, спеша на работу, встречаясь с друзьями и знакомыми по пути, обмениваясь короткими приветствиями. В воздухе витал аромат свежевыпеченного хлеба из булочной и горячего кофе их чьих-то окон.

Владимир шёл быстро, но уверенно, не переходя на бег. Лёгкий ветерок обдувал его лицо, а солнце мягко согревало. В воздухе витало ощущение счастья. На душе было светло и легко, словно он летел, а не шагал по земле. Он любил, и это чувство согревало его изнутри. И знал, что его тоже любят, и это знание дарило ему уверенность и спокойствие. Они были вместе, и это было самое важное. Впереди их ждали новые горизонты, но Владимир уже чувствовал, что всё будет хорошо.

В кармане пиджака лежал маленький листок бумаги — Алина сунула на прощание. Владимир достал, развернул.

Набросок углём. Он спит. Мирно, спокойно. Рядом подпись: *«Мой. И наш май 1945»*.

Владимир улыбнулся, спрятал рисунок обратно.

Её.

Впервые в жизни он был чей-то.

И кто-то был его.

Владимир зашагал быстрее.

Впереди была работа, репетиции, фильм.

Но сегодняшнее утро он запомнит навсегда.

Яркое. Светлое. Счастливое.

Утро с Алиной.

Москва встретила Володю утренним солнцем и запахом свежеиспечённого хлеба из пекарни на углу. Он шёл по улице лёгким шагом, и казалось, что весь мир изменился за одну ночь — стал ярче, добрее, живее. В кармане пиджака лежал сложенный вчетверо листок бумаги с рисунком Алины, и Володя то и дело прикасался к нему ладонью, словно проверяя, что всё происходящее — не сон.

Трамвай номер девять дребезжал на стыках рельсов, покачивая пассажиров в разные стороны. Володя стоял у окна, придерживаясь за поручень, и смотрел на проплывающие мимо улицы. Женщины с авоськами спешили в булочные, дворники поливали мостовую из шлангов, поднимая дорожную пыль, мальчишки гоняли мяч во дворе, звонко крича друг другу. Обычное московское утро, но для Володи оно было особенным.

— Мосфильм! — объявила кондукторша, и Володя выскочил на ходу, привычным движением перепрыгнув через последнюю ступеньку.

Проходная студии встретила его знакомым скрипом ворот и приветствием вахтёра Ивана Степаныча:

— Здорово, Владимир Игоревич! Рано вы сегодня.

— Репетиция с утра, Иван Степаныч, — Володя улыбнулся. — Актёров гонять буду.

— Вот и славно, — старик довольно кивнул. — Дело-то ладится?

— Ладится, — Володя на секунду задержался. — Знаете, Иван Степаныч, а ведь оно и правда ладится. Команда хорошая подобралась.

— То-то и оно, — вахтёр махнул рукой. — Иди, иди, работай. Кино доброе снимай.

Володя прошёл по знакомой уже аллее между корпусами. Где-то в глубине студии уже работали — слышался стук молотков из декорационного цеха, чей-то голос выкрикивал команды, лязгала техника. Мосфильм просыпался.

У входа в павильон номер три его уже ждали. Коля-ассистент крутился с блокнотом, что-то записывая, Лёха-звукооператор курил у стены, Катя-монтажница стояла рядом с ним и о чём-то тихо беседовала. Увидев Володю, все разом повернулись.

— Владимир Игоревич! — Коля подскочил первым. — Я уже всё подготовил — стулья расставил, сценарии раздал, воды принёс!

— Молодец, Коля, — Володя похлопал парня по плечу. — А актёры?

— Зина ваша уже здесь, — Лёха затушил окурок о стену. — В павильоне. А Николай Фёдорович сказал, что к десяти подойдёт.

— Отлично. Катя, — Володя повернулся к монтажнице, — ты сегодня просто смотришь, ладно? Запоминай, как актёры двигаются, как говорят. Потом на монтаже пригодится.

Катя кивнула, поправляя очки:

— Понял, Владимир Игоревич. Буду смотреть.

Они вошли в павильон. Огромное пространство с высокими потолками встретило их эхом шагов. Вдоль одной стены тянулись окна под самым сводом, пропуская утренний свет. Посреди зала стояли расставленные полукругом стулья, на одном из них сидела Зина — соседка-почтальонша, а теперь актриса на роль Кати. Увидев Володю, она вскочила, явно нервничая.

— Владимир Игоревич, здравствуйте! — она теребила край платка. — Я... я, честно говоря, всю ночь не спала. Всё думала, а вдруг у меня не получится? Вдруг я всё испорчу?

Володя подошёл к ней и взял за руки:

— Зина, послушай меня внимательно. Вчера на читке ты была живая, настоящая. Катя — это ты. Просто будь собой, говори так, как чувствуешь, и всё получится. Хорошо?

Зина глубоко вздохнула:

— Хорошо. Попробую.

В этот момент в павильон вошёл Николай Фёдорович — крепкий, среднего роста мужчина с открытым лицом. Он был одет в простую рубаху и брюки, фуражку держал в руках.

— Доброе утро! — он улыбнулся. — Извините, если опоздал. Жена задержала — говорит, чтобы я обязательно хорошо выглядел на первой репетиции.

— Вы как раз вовремя, Николай Фёдорович, — Володя пожал ему руку. — Проходите, садитесь. Сейчас начнём.

Все уселись полукругом. Володя остался стоять в центре. Он оглядел собравшихся — Зину с её волнением в глазах, Николая с его спокойной доброжелательностью, Колю с блокнотом наготове, Катю и Лёху, которые устроились чуть поодаль. Команда. Его команда.

— Друзья, — начал Володя негромко, — сегодня мы впервые попробуем не просто прочитать текст, а прожить его. Пройтись по сценам, найти в них правду. Я не хочу, чтобы вы играли. Я хочу, чтобы вы жили на экране. Понимаете разницу?

Зина и Николай переглянулись, кивнули.

— Давайте начнём с самого начала, — Володя взял свой экземпляр сценария. — Первая сцена. Петя возвращается в Москву. Утро, вокзал, толпа. Николай Фёдорович, представьте: вы четыре года не видели дома. Четыре года войны. Грязь, кровь, смерть. И вот — Москва. Родная Москва. Что вы чувствуете?

Николай задумался, глядя куда-то вдаль:

— Я... — он замолк, потом продолжил тише, — я помню, когда вернулся в апреле. Сошёл с поезда, вышел на площадь — и не мог поверить. Что всё кончилось. Что я дома. Стоял и плакал, если честно. Не стыдно сказать.

Володя увидел, как у Николая дрожат руки. Он вспоминал. Переживал заново.

— Вот это, — сказал Володя тихо, — вот это и нужно. Эта правда. Николай Фёдорович, когда будем снимать эту сцену, вы просто вспомните тот день. Вспомните, как вы стояли на площади. И этого будет достаточно. Камера увидит.

Николай кивнул, сглатывая комок в горле.

— Теперь вторая сцена, — Володя перелистнул страницу. — Встреча Пети и Кати. Зина, Николай Фёдорович, давайте попробуем разыграть её прямо здесь. Встаньте, пожалуйста.

Они поднялись. Володя быстро обозначил пространство:

— Вот здесь будет угол дома. Зина, ты выходишь из-за угла, торопишься. В руках сумка с письмами. Николай Фёдорович, ты идёшь навстречу, насвистываешь. Оба не смотрите по сторонам — каждый в своих мыслях. И — встреча. На месте лужи, которую Петя обходит, а Катя не замечает.

— Но лужи-то здесь нет, — засомневалась Зина.

— А ты представь, — Володя улыбнулся. — Вот здесь, — он обозначил ногой место на полу, — большая лужа. После вчерашнего дождя. Ты торопишься на работу, опаздываешь, думаешь о своём. И не смотришь под ноги. Давайте попробуем. Без слов пока. Просто движение.

Зина и Николай разошлись по разным концам обозначенного пространства. Володя отступил назад.

— Коля, ты следи за мизансценой. Запоминай, где кто стоит. Потом запишешь. Начали!

Зина вышла из-за воображаемого угла, торопливым шагом направляясь вперёд. Она и правда выглядела так, словно спешила — плечи чуть поданы вперёд, голова опущена, руки прижимают к боку невидимую сумку. Николай шёл ей навстречу, насвистывая мелодию «Катюши». Он шагал свободно, с лёгкой походкой человека, сбросившего тяжкий груз войны.

Они приблизились друг к другу. Николай увидел воображаемую лужу, сделал шаг в сторону. Зина этого не заметила и...

— Стоп! — скомандовал Володя. — Зина, что сейчас происходит с Катей? Она шлёпнула в лужу. Холодная вода, грязь. Что она чувствует?

— Злость, — быстро ответила Зина. — Обиду. День и так не задался, а тут ещё это. И... — она запнулась, — и стыд. Перед незнакомым парнем.

— Точно! — Володя хлопнул в ладоши. — Вот именно. А теперь покажи это. Без слов. Просто лицом, телом. Попробуй ещё раз.

Зина повторила движение, и на этот раз, когда она воображаемо шагнула в лужу, её лицо исказилось — сначала от неожиданности, потом от досады, губы сжались, брови нахмурились. Она остановилась, посмотрела вниз на свои ноги, потом подняла глаза на Николая.

И здесь что-то произошло.

Николай смотрел на неё с искренним сочувствием и лёгкой виноватой улыбкой — мол, извини, не предупредил. И Зина, встретившись с ним взглядом, вдруг забыла про злость. На её лице отразилось удивление, лёгкая растерянность. Она моргнула, отвела глаза, потом снова посмотрела на Николая.

— Стоп, — тихо сказал Володя. — Стойте, не двигайтесь.

Он подошёл ближе. Николай и Зина стояли напротив друг друга, между ними было шага два расстояния, но казалось, что воздух вокруг них стал плотнее, наполнился чем-то невысказанным.

— Вот это, — Володя говорил почти шёпотом, чтобы не разрушить момент, — вот это и есть то, что я искал. Эта секунда. Когда два человека впервые видят друг друга. По-настоящему видят. И что-то внутри щёлкает. Вы это почувствовали?

Зина кивнула, не отводя глаз от Николая. Николай тоже кивнул.

— Это химия, — сказал Володя. — Это то, что нельзя сыграть. Это либо есть, либо нет. А у вас есть.

Он отступил назад:

— Продолжайте. Зина, ты роняешь письма. Николай Фёдорович, ты помогаешь их собрать.

Зина присела на корточки, начиная собирать воображаемые письма. Николай тут же опустился рядом, протягивая руку. Их пальцы коснулись, когда оба потянулись к одному и тому же месту. Зина вздрогнула, отдёрнула руку, но потом всё-таки взяла письмо. Николай улыбнулся.

— Простите, — сказал он негромко, точно по тексту, но голос звучал так искренне, что Володя понял: это уже не актёр говорит — это Петя извиняется перед Катей.

— Ничего, — Зина тоже говорила тихо, смущённо. — Сама виновата. Надо было смотреть.

Они доиграли сцену до конца — Катя торопливо собрала письма, сказала «спасибо» и убежала, оглянувшись на ходу. Петя остался стоять, глядя ей вслед, с улыбкой на лице.

— Стоп, — сказал Володя и захлопал в ладоши. — Отлично! Просто отлично!

Зина и Николай перевели дух, переглянулись и рассмеялись — от облегчения, от радости, от того, что получилось.

— Вот так и будем снимать, — Володя подошёл к ним. — Вы понимаете, что вы сейчас сделали? Вы прожили эту сцену. Не сыграли — прожили. И это видно.

— Владимир Игоревич, — Зина вытирала вспотевший лоб, — а знаете, мне было легко. Я как будто и правда стала Катей. Забыла, что я Зина, что это репетиция.

— Вот именно, — кивнул Володя. — Это и называется правдой на сцене. Катя, — он повернулся к монтажнице, которая сидела с широко открытыми глазами, — ты заметила?

Катя кивнула:

— Они как будто и правда встретились впервые. Я даже забыла, что это репетиция. Смотрела как... как будто в окно подглядываю.

— Точно! — Володя улыбнулся. — Именно так зритель и должен чувствовать. Что он не кино смотрит, а подглядывает за настоящей жизнью.

Лёха, который всё это время молча курил у стены, вдруг заговорил:

— Владимир Игоревич, а можно вопрос?

— Конечно.

— Вы где-то учились этому? Работе с актёрами? Просто... у вас подход какой-то особенный. Не как у других режиссёров, с которыми я работал.

Володя на секунду задумался. Да, он учился — в другой жизни, в другом времени, работая с моделями в клипах и рекламе, уговаривая их быть естественными, не играть на камеру. И ещё раньше, когда Альберт Вяземский был молод и мечтал снимать настоящее кино, он зачитывался Станиславским, смотрел «Броненосца Потёмкина» Эйзенштейна раз двадцать, анализируя каждую сцену.

— Много читал, — наконец ответил он. — Станиславский, Эйзенштейн. И... фронт научил. На войне видишь людей настоящих. Без масок. Понимаешь, что такое правда, а что — фальшь.

Лёха кивнул, принимая объяснение.

— Ладно, — Володя хлопнул в ладоши, — продолжаем. Следующая сцена — Петя ищет Катю по городу. Николай Фёдорович, тут у вас будет комедия. Пробежки, расспросы, путаница. Давайте разберём по кусочкам.

Следующие два часа пролетели незаметно. Они разобрали сцену за сценой — как Петя спрашивает у прохожих про девушку-почтальона («Их много, парень, весь район обслуживают!»), как заходит в почтовое отделение и пугает начальницу («Какую Катю? У нас три Кати работают!»), как сидит на лавочке с гармонистом и поёт грустную песню, как наконец видит Катю в толпе на концерте в парке.

Володя не давал готовых решений. Он задавал вопросы, подталкивал актёров к поиску, помогал найти в себе нужные эмоции. «Николай Фёдорович, а вы когда-нибудь кого-то искали? По-настоящему искали, когда сердце колотится, а в голове только одна мысль — найти?» — «Искал. Жену, когда вернулся. Она эвакуировалась, я не знал куда. Два дня по Москве мотался, пока не выяснил адрес.» — «Вот и вспомните это чувство. Это и есть Петя.»

Зина расцветала прямо на глазах. Поначалу стеснительная, она всё больше раскрепощалась, начинала импровизировать. В сцене на концерте, когда Катя вдруг видит Петю в толпе, она не просто замерла — она вся так и вспыхнула, глаза загорелись, на губы сама собой набежала улыбка. «Вот это, — сказал Володя, — вот это и снимем. Камера поймает.»

Когда они дошли до финальной сцены с вальсом, в павильон заглянул Борис Петрович. Директор стоял у двери, не желая мешать, но Володя заметил его и поманил рукой:

— Борис Петрович, проходите! Как раз репетируем финал.

Директор подошёл, сел на свободный стул. Коля тут же вскочил, предлагая свой, но Борис Петрович махнул рукой — мол, сиди, сиди.

— Финальная сцена, — объяснил Володя. — Парк Горького, концерт, танцплощадка. Петя и Катя, наконец-то вместе, танцуют вальс. Вокруг другие пары. Оркестр играет. Счастье. Николай Фёдорович, Зина, давайте попробуем. Без музыки пока, просто движение.

Николай протянул руку Зине:

— Потанцуем?

Зина положила ладонь ему на плечо. Николай обнял её за талию. И они начали кружиться.

Володя смотрел на них и видел не двух соседей, репетирующих сцену. Он видел Петю и Катю — двух людей, которые прошли через войну, через одиночество, через страх потерять друг друга, и вот теперь, наконец, танцуют под майским небом. Они двигались неловко, сбиваясь с ритма, наступая друг другу на ноги, но в этой неловкости была такая трогательная искренность, что у Володи защемило в груди.

Зина вдруг тихо засмеялась — от радости, от какого-то внутреннего переполнения. Николай улыбнулся в ответ и закружил её быстрее. Они кружились по пустому павильону, и казалось, что вокруг них и правда звучит оркестр, и светит солнце, и весь мир празднует вместе с ними.

Когда они остановились, в павильоне стояла тишина. Борис Петрович сидел, сложив руки на коленях, и смотрел на актёров с тёплой улыбкой. Катя-монтажница вытирала слёзы. Лёха затушил уже третью папиросу. Коля что-то быстро записывал в блокнот.

— Вот это кино, — наконец сказал Борис Петрович негромко. — Вот это настоящее кино, Владимир Игоревич. Когда смотришь и веришь.

Володя подошёл к Зине и Николаю, которые стояли, всё ещё держась за руки:

— Спасибо вам. Вы молодцы.

— Владимир Игоревич, — Зина говорила сбивчиво, щёки её горели, — а мне было так легко! Я как будто и правда на танцплощадке. И Коля... то есть Николай Фёдорович... он так ведёт в танце, что я забыла про всё.

Николай смущённо потупился:

— Это я ещё до войны научился. Жена любит танцевать.

— Значит, в финале всё будет ещё лучше, — Володя похлопал его по плечу. — Когда оркестр заиграет по-настоящему.

Борис Петрович поднялся с места:

— Владимир Игоревич, можно вас на минутку?

Они отошли к стене. Директор закурил, выпустил дым:

— Я зашёл просто посмотреть, как идёт. И знаете, что скажу? У вас талант. Настоящий талант — работать с людьми, вытаскивать из них правду. Я таких режиссёров за всю жизнь человека три встречал.

Володя не знал, что ответить. Борис Петрович продолжил:

— Вы не торопитесь. Не гоните актёров, не ломаете. Вы ведёте их, как... как хороший проводник в горах. Показываете путь, а они идут сами. Это редкий дар.

— Спасибо, Борис Петрович, — Володя помолчал. — Просто... я хочу, чтобы кино было настоящим. Живым. Чтобы люди, которые придут в зал, увидели себя. Свои радости, свои страхи, свою любовь.

— Вот именно, — директор кивнул. — Кино должно лечить душу. Семён Семёныч так говорит, и он прав. Особенно сейчас, после войны. Людям нужны не подвиги и не пафос. Им нужна простая человеческая история. О любви, о счастье, о том, что жизнь продолжается.

Он затушил папиросу о подошву ботинка:

— Продолжайте работать. Если что нужно — обращайтесь. Я не буду мешать творческому процессу, но помогу, чем смогу.

Когда директор ушёл, Володя вернулся к команде:

— Ну что, друзья, сделаем перерыв на обед? А после продолжим — пройдёмся по второстепенным сценам.

В столовой их ждал обычный обед — щи с хлебом, каша с маслом, компот из сухофруктов. Сели за один длинный стол. Зина и Николай всё ещё были под впечатлением от репетиции, обсуждали сцены, спорили о деталях. Коля записывал в блокнот, Катя слушала с интересом, Лёха изредка вставлял свои замечания.

Володя сидел, прихлёбывая компот, и смотрел на них. Вот она, команда. Люди, которые загорелись идеей, поверили в проект. Каждый из них вкладывает душу — не потому что надо, а потому что хочется. Николай, простой шофёр, мечтает сыграть хорошо, чтобы жена гордилась. Зина надеется, что, может быть, кино откроет ей дорогу к новой жизни, к учёбе, к мечте. Катя, молодая монтажница, хочет научиться видеть ритм, чувствовать эмоцию. Лёха ищет новые звуковые решения, экспериментирует. Коля просто счастлив, что попал на съёмочную площадку.

— Владимир Игоревич, — Николай вдруг обратился к нему, — а можно вопрос?

— Конечно.

— Вот эта сцена, где Петя поёт с гармонистом... Там какую песню? В сценарии не указано.

Володя задумался:

— Что-то грустное. Протяжное. Фронтовое, может быть. Николай Фёдорович, а вы что пели на фронте?

— Да всякое, — Николай пожал плечами. — «Землянку», «Тёмную ночь», «Синий платочек»... А ещё один парень у нас в роте романс знал старинный. «Гори, гори, моя звезда». Мы его часто пели, когда особенно тоскливо было.

— Вот это и споёте, — решил Володя. — «Гори, гори, моя звезда». Для Пети эта звезда — Катя. Он её потерял, ищет, тоскует. А звезда горит где-то далеко, недосягаемо. Подходит идеально.

Николай кивнул:

— Могу. Голос у меня так себе, но сердцем спою.

— Вот сердцем и надо, — улыбнулся Володя.

После обеда они вернулись в павильон. Репетировали до вечера — разбирали второстепенные сцены, отрабатывали движения, искали интонации. Володя работал кропотливо, внимательно, не пропуская ни одной мелочи. Вот в этой сцене Катя должна не просто сказать «до свидания», а немного задержаться, посмотреть Пете в глаза — чтобы зритель понял, что она тоже чувствует что-то. Вот здесь Петя поправляет воротник — мелкая деталь, но она показывает его волнение.

Когда солнце начало клониться к закату и свет из верхних окон стал золотистым, Володя объявил:

— На сегодня заканчиваем. Вы все молодцы, отлично поработали. Завтра продолжим, согласны?

— Согласны! — хором ответили Зина и Николай.

Они разошлись. Володя остался в павильоне один, собирая свои бумаги. В кармане зашелестел листок с рисунком Алины. Он достал его, развернул. Алина нарисовала его спящим — мягкие линии, полуприкрытые глаза, лёгкая улыбка на губах. Внизу подпись её рукой.

Володя улыбнулся, провёл пальцем по рисунку. Мой. Да, он её. И она его. Впервые в жизни — и в этой, и в той, прошлой — у него есть кто-то родной, близкий, свой.

Он сложил листок обратно, убрал в карман и вышел из павильона.

Москва встретила его вечерним светом. Солнце садилось за крыши домов, окрашивая облака в розовый и оранжевый. Володя шёл по улице и думал о том, как много изменилось за эти несколько дней. Он нашёл дело, которое любит. Нашёл команду, с которой хочется работать. Нашёл любовь, которая согревает изнутри.

И это только начало.

Впереди — съёмки. Долгие дни работы, поиска, творчества. Впереди — готовый фильм, который, он верил, тронет сердца людей. Впереди — жизнь с Алиной, счастливая, наполненная смыслом.

Володя ускорил шаг. Алина ждала его. Они договорились встретиться у её дома в семь. Ему не терпелось увидеть её снова, обнять, рассказать, как прошёл день, поделиться радостью.

Трамвай дребезжал на стыках рельсов. Володя стоял у окна и смотрел на проплывающие улицы. В груди было тепло и спокойно. Он был счастлив.

По-настоящему, глубоко счастлив.

Глава 12

Алина ждала его у крыльца своего дома. Увидев Володю, она улыбнулась — той самой улыбкой, от которой у него всякий раз что-то переворачивалось внутри. Волосы были распущены, падали на плечи мягкими волнами. Простое ситцевое платье в мелкий цветочек, лёгкий платок на плечах. Никакой косметики, никаких украшений. Просто Алина. Его Алина.

— Здравствуй, — сказала она тихо, когда он подошёл.

— Здравствуй, — Володя взял её за руку, поднёс к губам, поцеловал пальцы. — Скучала?

— Ужасно, — она прижалась к его плечу. — Весь день тебя ждала. Рисовать не могла — всё время думала о тебе.

— Я тоже о тебе думал, — признался Володя. — На репетиции, во время обеда, по дороге. Всё время.

Они пошли по улице, держась за руки. Вечерняя Москва утопала в золотистом свете заката. Длинные тени тянулись от домов, где-то играли дети, женщины сидели на лавочках, обсуждая дневные новости. Володя и Алина шли медленно, никуда не торопясь.

— Расскажи, как прошёл день, — попросила Алина.

Володя рассказывал — о первой репетиции, о том, как Зина и Николай нашли своих персонажей, о финальной сцене с вальсом, от которой Катя-монтажница плакала. Алина слушала внимательно, не перебивая, только иногда кивала или сжимала его руку.

— Я хочу посмотреть на ваши репетиции, — сказала она, когда он закончил. — Можно?

— Конечно можно, — Володя улыбнулся. — Приходи когда хочешь. Только предупреди заранее, я скажу на проходной.

Они свернули к набережной. Река медленно несла свои воды, тихо шепча что-то на своём древнем языке. Её зеркальная поверхность отражала нежные оттенки розового неба, создавая иллюзию, что оно висит прямо над водой. Лёгкий ветерок играл с лозами ивы, свисающими с берега вдали, и они, казалось, шептали о чём-то своём, скрытом от посторонних глаз.

На парапете набережной царила особая атмосфера. Влюблённые пары, переплетённые в объятиях, наслаждались моментом близости, их глаза светились счастьем. Рядом с ними играли дети, бросая камешки в воду и смеясь, когда те, ударившись о гладь, создавали маленькие круги. Старик с седыми волосами и добрыми глазами кормил голубей, и птицы, словно понимая его без слов, садились ему на плечи и руки, принимая угощение.

Володя и Алина, найдя свободную скамейку в тени раскидистого дерева, сели рядом. Скамейка была немного влажной, но это не мешало им чувствовать себя уютно. Молча сидели, держась за руки, и смотрели на реку, которая, казалось, уносила с собой все тревоги и заботы. В этот момент мир вокруг них словно замер, и только лёгкий шум воды и смех детей напоминали о том, что жизнь продолжается.

Алина положила голову ему на плечо, чувствуя тепло его тела и ритм дыхания. Володя обнял её за талию, прижимая к себе, словно защищая от всего мира. Они сидели молча, наслаждаясь моментом близости. Солнце медленно опускалось за крыши домов, окрашивая их в мягкие золотистые оттенки. Небо меняло цвета: от золотого к розовому, от розового к фиолетовому, словно художник на палитре смешивал краски. В воздухе витал легкий запах лета, а где-то вдалеке слышался шум редких проезжающих мимо машин. Этот вечер был наполнен тишиной и спокойствием.

— Володя, — Алина вдруг подняла голову, посмотрела ему в глаза. — Ты веришь в судьбу?

Он задумался. Верит ли он? Он умер в одной жизни и проснулся в другой. Встретил её. Нашёл то, ради чего стоит жить. Случайность? Или...

— Не знаю, — честно ответил он. — Раньше не верил. Думал, что всё случайно. Но теперь... — он провёл рукой по её волосам, — теперь думаю, что, может быть, и правда есть что-то. Что-то, что привело меня к тебе.

Алина прикрыла глаза, наслаждаясь его прикосновением:

— Я тоже так думаю. Ведь мы могли не встретиться. Ты мог пройти мимо того сквера. Я могла не пойти рисовать в тот день. Но мы встретились.

— И я рад, что встретились, — Володя наклонился, поцеловал её в висок. — Очень рад.

Солнце скрылось за горизонтом. Фонари вдоль набережной зажглись тусклым светом. Небо потемнело, и на нём начали проступать первые звёзды. Володя смотрел на них и вспоминал ту ночь, когда они стояли на мосту и смотрели на звёзды вместе. Казалось, прошла вечность, но на самом деле всего несколько дней.

— Звёзды такие яркие сегодня, — прошептала Алина, глядя вверх.

— Да, — Володя тоже поднял взгляд. — В Москве всегда хорошо видно звёзды. Не то что... — он осёкся. Хотел сказать «не то что в моё время», но вовремя остановился.

— Не то что где? — Алина повернулась к нему.

— Не то что на фронте, — быстро нашёлся Володя. — Там часто дым, пыль, не видно ничего.

Алина кивнула, принимая объяснение. Она снова положила голову ему на плечо, и Володя почувствовал, как её тёплое дыхание коснулось его шеи. Он закрыл глаза, наслаждаясь моментом. Запах краски и скипидара, который всегда сопровождал её, был таким знакомым и уютным. Этот аромат смешивался с чем-то ещё — с запахом её кожи, волос и её самой, создавая уникальную симфонию, которую он ощущал только рядом с ней. В этом слиянии запахов и тепла он чувствовал, как между ними растёт что-то большее, чем простая влюблённость.

— Алина, — он заговорил тихо, почти шёпотом, — хочешь, я прочитаю тебе стихи?

Она вздрогнула от неожиданности, подняла голову:

— Стихи? Ты пишешь их снова?

— Немного, — Володя невинно улыбнулся. — Наивные, юношеские.

Алина смотрела на него широко распахнутыми глазами:

— Прочитай.

Володя наклонился к ней ближе. Так близко, что его губы почти касались её уха, и она почувствовала лёгкое тепло его дыхания на своей коже. Он ощущал, как её тело дрожит, словно отзываясь на его близость. В этот момент всё вокруг словно исчезло, остались только они вдвоём в этом маленьком пространстве. Володя, с лёгкой улыбкой на губах, начал читать. Его голос был мягким и глубоким, полным нежности и заботы. Он произносил каждое слово медленно, словно наслаждаясь звуками, которые вырывались из его груди. Каждое предложение, словно заклинание, обволакивало её, даря чувство спокойствия и защищённости. Она закрыла глаза, полностью погружаясь в его голос, и почувствовала, как её сердце начинает биться в такт с его ритмом.

Алина замерла. Её дыхание участилось. Володя продолжал, почти касаясь губами её уха, чувствуя, как она вся напряглась, как пульс её участился:

Его губы коснулись мочки её уха. Лёгкое, почти невесомое прикосновение. Алина тихо ахнула, закрыла глаза. Володя чувствовал, как она дрожит всем телом. Он продолжал, обжигая её шёпотом:

Он целовал её ухо, шею, линию скулы. Лёгкие, невесомые поцелуи, от которых Алина вся обмякла, прильнув к нему. Её руки сжались на его рубашке. Она повернула голову, нашла его взгляд своими глазами — тёмными, полными чего-то глубокого, жадного, безудержного.

— Володя, — прошептала она срывающимся голосом.

Он не успел договорить последнюю строфу. Алина потянулась к нему, и их губы встретились.

Это был не нежный поцелуй. Это была жадность, голод, страсть, которую они сдерживали всё это время. Алина целовала его так, словно боялась, что он исчезнет, растает, как мираж. Её пальцы запутались в его волосах, прижимая его к себе. Володя обнял её крепко, почти до боли, одна рука на её талии, другая на затылке, и отвечал на поцелуй с той же неистовостью.

Они целовались, как подростки — жадно, неумело, отчаянно. Их дыхание смешалось, сердца бились в унисон. Алина тихо застонала, когда его губы скользнули к её шее, целуя, покусывая, вдыхая её запах. Володя чувствовал, как она вся горит, как дрожит под его руками.

— Володя, — она прошептала, запрокинув голову, давая ему доступ к своей шее, — Володя, я...

Он снова нашёл её губы. Они целовались долго, забыв обо всём — о людях вокруг, о вечере, о времени. Существовали только они двое, их губы, их руки, их тела, прижатые друг к другу.

Когда они наконец оторвались друг от друга, оба тяжело дышали. Алина смотрела на него затуманенным взглядом, губы припухли от поцелуев, щёки горели. Володя гладил её по волосам, по лицу, не в силах оторваться.

— Ты сводишь меня с ума, — прошептала Алина, прижимаясь лбом к его лбу. — Твои стихи... твои поцелуи... Я не могу...

— Я тоже не могу, — признался Володя. — Я думаю о тебе каждую секунду. Я хочу быть с тобой всё время.

Она снова потянулась к его губам, и они снова целовались — медленнее теперь, глубже, наслаждаясь каждым моментом. Володя чувствовал её вкус, её тепло, её мягкость. Алина целовала его так, словно хотела запомнить каждую деталь, каждое мгновение.

Они оторвались друг от друга, чтобы перевести дух. Сидели, обнявшись, глядя друг другу в глаза. Молчали. Слова были не нужны. Всё, что они хотели сказать, было в их взглядах — в тех искрах, что прыгали между ними, в той нежности, что переполняла обоих.

Володя провёл пальцем по её губам. Алина поцеловала его палец, закрыла глаза. Он обнял её крепче, притянул к себе. Она уткнулась лицом ему в грудь, обняла его за талию.

Они сидели так, слушая стук сердец друг друга, чувствуя тепло, близость, любовь. Вокруг шумел вечерний город, текла река, горели фонари, но для них ничего этого не существовало. Был только он и она. Только это мгновение. Только эта близость.

— Володя, — Алина наконец заговорила, не поднимая головы с его груди, — пойдём ко мне.

Он замер. Сердце забилось сильнее. Она подняла голову, посмотрела ему в глаза — прямо, открыто, без стыда:

— Пойдём. Я хочу быть с тобой. Не хочу расставаться сегодня.

Володя не нашёлся, что ответить. Просто кивнул. Они поднялись со скамейки, и Алина взяла его за руку. Пошли обратно, к её дому. Шли быстро, молча, изредка бросая друг на друга взгляды, полные обещания.

Они поднялись по скрипучей лестнице на этаж. Алина достала ключ, отперла дверь в свою комнату. Володя вошёл следом.

Маленькая комната, похожая на мастерскую. Кровать у окна, мольберт в углу, стопки холстов, банки с красками, запах скипидара и масла. На стене — рисунки углём, наброски, этюды. Одна тусклая лампа под абажуром давала мягкий, тёплый свет.

Алина закрыла дверь на щеколду, повернулась к нему. Они стояли, глядя друг на друга. Молча. В её глазах он видел волнение, желание, любовь. В его — то же самое.

Она сделала шаг к нему. Потом ещё один. Встала так близко, что он чувствовал её дыхание. Медленно, осторожно подняла руки, положила ладони ему на грудь. Володя накрыл её руки своими.

— Алина, — прошептал он хрипло.

— Тише, — она поднялась на цыпочки, коснулась губами его губ. — Не говори. Просто будь со мной.

И они снова слились в поцелуе — долгом, глубоком, жадном. Руки Володи скользнули по её спине, прижимая к себе. Алина застонала тихо, вплетая пальцы в его волосы. Они целовались, медленно двигаясь к кровати, спотыкаясь, не желая оторваться друг от друга.

Алина опустилась на край кровати, потянула его за собой. Володя сел рядом, обнял её, целовал шею, плечи, ключицы. Она запрокинула голову, дыша прерывисто, руками расстёгивая пуговицы на его рубашке.

— Алина, — он остановился, взял её лицо в ладони, посмотрел в глаза, — ты уверена?

Она кивнула, улыбнулась — нежно, доверчиво:

— Уверена. Я хочу быть с тобой. Полностью. Без остатка.

Он поцеловал её — медленно, нежно, вкладывая в этот поцелуй всю свою любовь, всю нежность, всё обещание заботы и верности. Алина ответила, и в её поцелуе было то же — доверие, любовь, отдача.

Лампа под абажуром тускло светила в углу. За окном темнело. Звёзды одна за другой проступали на небе. А в маленькой комнате, пахнущей красками и скипидаром, двое влюблённых открывали друг друга — медленно, осторожно, с нежностью и страстью.

Их руки исследовали, губы целовали, тела сплетались. Алина тихо шептала его имя, прижимаясь к нему всем телом. Володя гладил её волосы, кожу, целовал каждый сантиметр, запоминая, боготворя.

Когда они наконец слились воедино, Алина вскрикнула тихо, впиваясь ногтями ему в спину. Володя замер, давая ей привыкнуть, целовал слёзы на её щеках — слёзы не боли, а переполнявших чувств. Потом они двигались вместе — медленно, нежно, глядя друг другу в глаза, шепча имена, теряясь в ощущениях.

Это было не просто физической близостью. Это было слияние душ. Это было признание в любви без слов. Это было обещание быть вместе — всегда, что бы ни случилось.

Когда всё закончилось, они лежали, обнявшись, укрытые простынёй. Алина положила голову ему на грудь, слушая стук его сердца. Володя гладил её по волосам, по спине. Молчали. Слова были не нужны.

— Я люблю тебя, — наконец прошептала Алина в темноте.

— Я тоже люблю тебя, — ответил Володя, целуя её в макушку. — Больше жизни.

Она подняла голову, посмотрела на него. В полутьме её глаза блестели. Улыбнулась:

— Останешься до утра?

— Останусь, — он притянул её ближе. — Никуда не уйду.

Алина снова уткнулась лицом ему в грудь. Через несколько минут её дыхание стало ровным, глубоким — она уснула. Володя лежал, обнимая её, и смотрел в темноту.

Ему было хорошо. Спокойно. Тепло. Он нашёл дом. Не просто место, где живёт, а настоящий дом — там, где любят, где ждут, где принимают таким, какой есть.

Он нашёл её.

И больше никогда не отпустит.

---

Утро наступило тихо. Володя проснулся от солнечных лучей, пробивающихся сквозь занавеску. Алина спала рядом, уткнувшись носом ему в плечо, одна рука на его груди. Он лежал неподвижно, не желая её будить, просто наслаждался моментом.

Она была прекрасна. Растрёпанные волосы на подушке, полуоткрытые губы, длинные ресницы, отбрасывающие тени на щёки. Следы угля на пальцах, которые она не отмыла вчера. Маленькая родинка на ключице. Каждая деталь казалась ему совершенной.

Алина пошевелилась, застонала сонно, открыла глаза. Увидела Володю и улыбнулась — той самой улыбкой, от которой у него всякий раз всё внутри переворачивалось.

— Доброе утро, — прошептала она.

— Доброе, — Володя поцеловал её в лоб.

Они лежали, обнявшись, в объятиях друг друга, не спеша вставать. В комнате царила тишина, нарушаемая лишь редким шорохом одеяла или тихим дыханием. За окном уже начали раздаваться первые утренние звуки: скрип калитки, приглушённые голоса людей, спешащих по своим делам, и весёлое чириканье воробьёв, приветствующих новый день. Однако в этой уютной комнате, наполненной теплом и уютом, время словно остановилось, позволяя им насладиться моментом.

— Володя, — Алина провела пальцем по его груди, — ты счастлив?

— Счастлив, — он поймал её руку, поцеловал пальцы. — Больше, чем когда-либо.

— Я тоже, — она прижалась к нему крепче. — Я так боялась остаться одна навсегда. А теперь ты здесь. И мне кажется, что всё будет хорошо.

— Будет, — пообещал Володя. — Обязательно будет.

Они встали, когда солнце уже поднялось достаточно высоко. Алина приготовила простой завтрак — хлеб, масло, чай. Сидели за маленьким столом у окна, держась за руки, изредка обмениваясь взглядами, полными невысказанной нежности.

— Сегодня у тебя снова репетиция? — спросила Алина.

— Да, — Володя кивнул. — В десять. Мне пора...

— Я провожу, — она встала, накинула платок на плечи.

Они спустились по лестнице, вышли на улицу. Утренняя Москва жила своей обычной жизнью. Алина проводила Володю до трамвайной остановки.

— Увидимся вечером? — спросила она, не отпуская его руку.

— Обязательно, — Володя обнял её, поцеловал. — Я приду, как только закончу.

Трамвай подошёл. Володя запрыгнул на подножку, помахал ей рукой. Алина стояла на остановке, провожая его взглядом, пока трамвай не скрылся за поворотом.

Глава 13

Володя вошёл в павильон ровно в десять. Команда уже собралась — Зина и Николай Фёдорович разминались в углу, повторяя текст, Коля расставлял стулья, Лёха проверял какое-то оборудование, Катя сидела с блокнотом. При виде Володи все оживились.

— Доброе утро! — Володя поздоровался, снимая пиджак. — Как настроение, готовы работать?

— Готовы! — хором ответили актёры.

Володя окинул взглядом павильон. Сегодня он хотел добиться главного — чтобы актёры не играли, а жили. Чтобы каждое движение, каждый взгляд, каждое слово были правдой. Он знал, как это делается. В прошлой жизни, работая с моделями и начинающими актёрами в клипах, он научился вытаскивать из людей искренность, находить ту тонкую грань между игрой и жизнью.

— Сегодня мы будем работать по-другому, — начал он, усаживая всех в круг. — Не просто повторять текст и движения. Мы будем искать правду. Каждой сцены, каждого персонажа. Согласны?

Зина и Николай переглянулись, кивнули.

— Начнём со сцены встречи, — Володя встал в центр круга. — Зина, Николай Фёдорович, давайте сначала сделаем упражнение. Я хочу, чтобы вы прожили момент ДО встречи. Понимаете? Не с того момента, когда вы выходите, а с того, что было за минуту до этого.

— А как это? — Зина не поняла.

Володя подсел к ней:

— Смотри. Катя выходит из почтового отделения. Начальница только что её отругала за опоздание вчера. У Кати болит голова, она плохо спала. В сумке тяжёлые письма и посылки. Она торопится, потому что нужно обойти весь район до обеда. И ещё... — он помолчал, — и ещё ей одиноко. Понимаешь? Она каждый день ходит по одним и тем же улицам, разносит письма людям, которые получают вести от близких. А у неё никого нет. Никто не напишет ей письма. Никто не ждёт.

Зина слушала, прикусив губу. В глазах блеснули слёзы.

— Вотэто чувство, — Володя говорил тихо, — вот эту пустоту внутри ты должна почувствовать перед выходом. Чтобы когда ты встретишь Петю, эта встреча стала не просто случайностью, а чудом. Понимаешь разницу?

Зина кивнула:

— Понимаю. Я... я тоже так чувствовала. Когда муж был на фронте. Я получала письма от него, а вокруг видела женщин с похоронками. И каждый раз боялась, что следующее письмо будет последним. И это одиночество... оно было всегда. Даже когда вокруг люди.

— Точно! — Володя сжал её руку. — Вот это и есть Катя. Ты это знаешь. Ты это чувствовала. Просто вспомни, и этого будет достаточно.

Он повернулся к Николаю:

— Теперь ты. Петя возвращается домой. Четыре года на фронте. Он видел смерть, потерял товарищей, научился не привязываться ни к кому, потому что завтра этого человека может не стать. Он отучился чувствовать. Понимаешь? Он стал как... как камень. Твёрдый, закрытый. И вот он дома. Война кончилась. Вокруг мирная жизнь. Люди улыбаются, смеются. А он не может. Он разучился.

Николай кивнул медленно:

— Я помню это. Когда вернулся... я не мог радоваться. Вроде всё хорошо, дома, живой. А внутри пусто. Как будто что-то оборвалось.

— Вот именно, — Володя встал. — И теперь представь. Петя идёт по улице. Насвистывает, потому что так надо — показать, что он в порядке. Но на самом деле внутри пустота. И вдруг он видит девушку. Она роняет письма. Их взгляды встречаются. И что-то внутри него щёлкает. Первый раз за четыре года он чувствует что-то живое. Понимаешь?

Николай сглотнул. В глазах что-то дрогнуло:

— Понимаю.

— Отлично, — Володя отступил. — Теперь попробуем. Но сначала я хочу, чтобы вы сделали одну вещь. Зина, встань здесь. Закрой глаза.

Зина встала в центр, закрыла глаза.

— Теперь вспомни, — Володя говорил негромко, чтобы не мешать ей сосредоточиться, — вспомни тот момент, когда ты чувствовала себя самой одинокой. Когда казалось, что так будет всегда. Просто вспомни. Не говори ничего, просто почувствуй.

Зина стояла неподвижно. Володя видел, как меняется её лицо — расслабляются мышцы, опускаются плечи, на лице появляется выражение глубокой усталости и печали. Через минуту из-под закрытых век потекли слёзы.

— Открой глаза, — тихо сказал Володя.

Зина открыла. Смотрела прямо перед собой, но взгляд был отрешённый, направленный внутрь.

— А теперь возьми воображаемую сумку, — Володя делал знак руками, — тяжёлую, с письмами. Почувствуй вес. И иди. Просто иди, никуда не торопясь. В своём темпе.

Зина взяла воображаемую сумку. Плечо под весом слегка опустилось. Она пошла медленно, усталой походкой. Не актриса на репетиции — живая женщина, измученная одиночеством и бесконечными обязанностями.

— Стоп, — сказал Володя. — Вот это. Запомни это состояние. Это и есть Катя перед встречей.

Зина остановилась, вытерла слёзы:

— Я... я как будто и правда стала ею.

— Потому что ты и есть она, — сказал Володя. — Катя — это ты. Твой опыт, твои чувства. Ты не играешь роль, ты живёшь.

Он повернулся к Николаю:

— Твоя очередь. Встань, закрой глаза. Вспомни фронт. Вспомни самый тяжёлый момент. Когда ты потерял кого-то близкого. Или когда сам думал, что всё, конец. Просто вспомни.

Николай закрыл глаза. Его лицо окаменело. Челюсти сжались. Руки сжались в кулаки. Володя видел, как он дрожит, сдерживая эмоции.

— Не сдерживай, — сказал Володя тихо. — Пусть идёт. Здесь можно.

Николай дрогнул. Из горла вырвался сдавленный стон. Он закрыл лицо руками.

— Было один раз... — голос его дрожал. — Мы с товарищем... Его звали Серёжка. Мы вместе прошли от Сталинграда. Он был как брат. А потом... осколок. Я его держал, а он умирал. И ничего нельзя было сделать. Ничего...

В павильоне стояла тишина. Зина плакала тихо. Катя вытирала слёзы. Даже Лёха отвернулся, чтобы скрыть лицо.

— Открой глаза, — сказал Володя, кладя руку на плечо Николаю. — Ты пронёс это через всю войну. Это груз. Он всегда с тобой. Понимаешь? Петя несёт это каждый день. Этот груз мёртвых товарищей, этой вины выжившего, этой пустоты. И вот он идёт по мирной Москве, насвистывает, притворяется, что всё в порядке. Но внутри — это.

Николай кивнул, не в силах говорить.

— Теперь попробуй пройти, — Володя отступил. — Как Петя. Насвистывай. Но помни, что внутри.

Николай начал насвистывать «Катюшу». Пошёл. Внешне он выглядел бодро, шаг пружинистый, плечи расправлены. Но в глазах была пустота. Мёртвая, холодная пустота.

— Стоп, — Володя остановил его. — Отлично. Запомни это. Это Петя ДО встречи с Катей.

Он хлопнул в ладоши:

— Теперь соединяем. Зина, Николай Фёдорович, встаньте на свои места. Сейчас вы проживёте эту сцену. Не играйте. Просто будьте собой. Вспомните то, что почувствовали только что. И идите навстречу. Начали!

Зина вышла из-за воображаемого угла. Усталая, поникшая, с тяжёлой сумкой. Шла, глядя себе под ноги, погружённая в свои мысли. Николай шёл навстречу, насвистывая, но в глазах была та самая пустота.

Они приблизились. Зина не заметила лужу, шагнула. Остановилась, посмотрела вниз на промокшие ноги. Лицо исказилось — не от злости, а от какого-то глубокого отчаяния. Последняя капля. Она замерла, не поднимая головы, и Володя видел, как её плечи задрожали.

Николай остановился. Смотрел на неё. И вдруг что-то в его лице изменилось. Пустота в глазах сменилась... участием. Живым, настоящим чувством. Он сделал шаг к ней:

— Простите...

Голос звучал не как у актёра, читающего текст. Это был голос человека, который вдруг проснулся от долгого сна и увидел перед собой другого живого человека.

Зина подняла голову. Их взгляды встретились.

И Володя увидел это. То самое мгновение. Когда два одиноких человека узнают друг друга. Не логически, не разумом — душой. Когда между ними вспыхивает невидимая нить.

Зина смотрела на Николая, и слёзы текли по её щекам. Но на лице появилась слабая, неуверенная улыбка. Николай улыбнулся в ответ — виновато, застенчиво, как человек, который разучился улыбаться, но внезапно вспомнил, как это делается.

— Стоп, — прошептал Володя. — Не двигайтесь. Замрите.

Они стояли, глядя друг на друга. Володя медленно обошёл их, наблюдая с разных точек. Вот она, та самая правда. Не игра, не имитация — настоящее чувство.

— Коля, — позвал он ассистента, — запиши. Вот эта мизансцена. Вот это расстояние между ними — три шага. Вот этот угол их тел — Зина чуть отклонена назад, Николай Фёдорович подался вперёд. Вот этот взгляд. Запиши всё.

Коля быстро записывал в блокнот.

— Продолжайте, — сказал Володя. — Зина, роняй письма.

Сцена продолжилась. Зина уронила воображаемые письма, присела. Николай опустился рядом. Они собирали письма в тишине, изредка встречаясь взглядами. Когда их руки коснулись, Зина вздрогнула — так естественно, так правдиво, что Володя понял: это уже не репетиция.

Они доиграли сцену до конца. Катя торопливо собрала письма, пробормотала «спасибо» и убежала. Петя остался стоять, глядя ей вслед. На его лице медленно расплывалась улыбка — живая, настоящая, первая за долгое время.

— Стоп, — сказал Володя и захлопал в ладоши. — Это было прекрасно! Просто прекрасно!

Зина и Николай вышли из образов, посмотрели друг на друга и засмеялись — от облегчения, от радости.

— Владимир Игоревич, — Зина вытирала слёзы, — это было... я не знаю, как описать. Я как будто и правда была там. Я не играла, я жила.

— Вот именно, — Володя подошёл к ним. — Вы нашли правду. И теперь, когда мы будем снимать эту сцену, вы просто вспомните это чувство. И камера увидит.

Николай сидел на стуле, опустив голову:

— Я... извините. Я не думал, что так тяжело будет. Вспоминать.

Володя присел рядом:

— Поэтому хорошие актёры — это смелые люди. Они не боятся нырять в свою боль, в свои переживания. Они отдают себя роли полностью. И вы это сделали. Спасибо вам.

Он дал им несколько минут передохнуть, потом продолжил:

— Теперь поработаем над следующей сценой. Петя ищет Катю по городу. Николай Фёдорович, в этой сцене у нас комедия. Но комедия не значит кривляние. Понимаешь? Смешно не потому что ты паясничаешь, а потому что ситуация абсурдная, а ты в ней абсолютно серьёзен.

— Как это? — Николай не понял.

Володя встал, начал ходить по павильону:

— Смотри. Петя влюбился. С первого взгляда. Ему сорок с лишним лет... нет, подожди, — он спохватился, — ему двадцать восемь. Но он четыре года был на фронте. Отвык от мирной жизни, от девушек, от ухаживаний. И вот он пытается найти эту девушку. У него нет её адреса, нет имени — ничего. Есть только одно: она почтальон. И он носится по Москве, спрашивает у всех подряд.

Володя вдруг изобразил — быстрым шагом подошёл к воображаемому прохожему, козырнул:

— Простите, товарищ! Вы случайно не видели девушку-почтальона? Такую... — он развёл руками, — в синем платке, с сумкой!

Потом сам же ответил за прохожего хриплым голосом:

— Да их тут десять штук, парень! По всему району ходят!

Все рассмеялись. Володя повернулся к Николаю:

— Видишь? Смешно не потому что я клоун, а потому что ситуация абсурдная. Петя ищет девушку по всей Москве, а у него ноль информации. Это и есть комедия. Ты должен быть абсолютно серьёзен, а комедия возникнет сама.

Николай кивнул:

— Понял. Как в жизни — ты делаешь что-то, уверен, что правильно, а оказывается нелепо.

— Точно! — Володя хлопнул в ладоши. — Давай попробуем. Вот эта сцена — почтовое отделение. Петя заходит, видит начальницу. Старая, строгая тётка. Она думает, что он пришёл с жалобой или за посылкой. А он спрашивает про Катю. Поехали!

Володя быстро обозначил пространство — вот стойка, вот начальница. Повернулся к Кате-монтажнице:

— Катя, ты сыграешь начальницу. Не надо специально, просто будь строгой и недовольной.

Катя смущённо встала, подошла к воображаемой стойке. Володя подтолкнул Николая:

— Давай, заходи!

Николай зашёл, снял фуражку. Постоял неловко. Потом подошёл к стойке:

— Здравствуйте...

— Чего надо? — Катя вошла в роль, нахмурилась, говоря хриплым голосом.

— Я тут... ищу одну девушку. Она у вас работает. Почтальоном.

— И что? — Катя скрестила руки на груди.

— Ну... как её найти?

— Имя знаешь?

— Нет...

— Адрес?

— Нет...

— Тогда чего пришёл? — Катя отвернулась. — У меня работы полно, некогда мне!

Николай стоял растерянный, крутил фуражку в руках. Володя видел, что он пытается сыграть смущение, но получается наигранно.

— Стоп, — он подошёл. — Николай Фёдорович, ты сейчас пытаешься показать, что Петя растерян. Не надо показывать. Просто подумай: ты пришёл сюда с надеждой, что тебе помогут. А тебя послали. Что ты чувствуешь?

Николай задумался:

— Обидно. И глупо. Я как идиот — пришёл, а ничего толком сказать не могу.

— Вот! — Володя щёлкнул пальцами. — Вот это и покажи. Не играй растерянность, почувствуй её. Попробуй ещё раз.

Николай вернулся к началу сцены. На этот раз, когда Катя его отшила, он просто стоял, опустив голову, бессильно сжимая фуражку. Не изображал ничего — просто был человеком, который понял, что зашёл в тупик. И это было смешно и трогательно одновременно.

— Отлично! — Володя похлопал его по плечу. — Вот так и будем снимать.

Они репетировали ещё два часа. Володя работал дотошно, оттачивая каждую деталь. Вот здесь Петя должен не просто идти, а бежать — потому что он увидел девушку в синем платке и думает, что это Катя. Вот здесь он должен остановиться и глубоко вздохнуть — потому что осознал, что опять ошибся. Вот в этой сцене с гармонистом он садится не на край лавки, а в самый угол — потому что хочет спрятаться от всего мира.

Володя использовал всё, чему научился в прошлой жизни. Он работал с подтекстом — что герой говорит и что на самом деле думает. Он работал с ритмом — вот эта сцена быстрая, дробная, а вот эта медленная, протяжная. Он работал с композицией кадра — где стоят актёры относительно друг друга, на каком расстоянии, под каким углом.

— Видите, — объяснял он, — кино — это не театр. В театре актёр играет для зала, для зрителей на галёрке. В кино актёр играет для камеры. А камера видит всё — каждый взгляд, каждое движение пальца, каждую мысль, промелькнувшую в глазах. Поэтому в кино нельзя переигрывать. Нужна правда. Маленькая, тихая, но правда.

Катя-монтажница записывала в блокнот всё, что он говорил. Лёха слушал, затаив дыхание. Коля не отрываясь смотрел на работу.

К концу репетиции Володя добрался до финальной сцены — вальса в парке. Он попросил Лёху напеть мелодию, чтобы создать настроение.

— Лёха, ты же знаешь вальсы? Напой что-нибудь.

Лёха смущённо почесал затылок:

— Могу попробовать. «Амурские волны» пойдут?

— Отлично.

Лёха начал напевать — немного фальшиво, но мелодия была узнаваема. Володя повернулся к Зине и Николаю:

— Теперь представьте. Парк Горького. Вечер. Танцплощадка. Вокруг пары кружатся в танце. Играет настоящий оркестр. Петя наконец нашёл Катю. Они стоят напротив друг друга. Молчат. Смотрят в глаза. И между ними столько всего — вся эта неделя поисков, вся эта тоска, вся эта радость встречи. И вот Петя протягивает руку: «Потанцуем?»

Володя сделал паузу, дал им прочувствовать:

— Это не просто приглашение на танец. Это приглашение в новую жизнь. Понимаете? Петя как будто говорит: «Пойдём со мной. Давай начнём всё заново. Вместе.» А Катя, кладя руку на его плечо, отвечает: «Да. Я с тобой. Куда угодно.»

В павильоне стояла тишина. Даже Лёха перестал напевать.

— Вот это, — Володя говорил тихо, — вот это должно читаться в ваших глазах, в ваших движениях. Не нужны слова. Танец скажет всё.

Николай протянул руку Зине:

— Потанцуем?

Зина положила ладонь ему на плечо. Николай обнял её за талию. Лёха снова начал напевать. И они закружились.

Володя смотрел на них и видел не актёров на репетиции. Он видел Петю и Катю — двух людей, которые нашли друг друга в этом огромном мире. Они танцевали неловко, сбиваясь с ритма, но в этой неловкости была такая пронзительная красота, что у Володи защемило в груди.

— Теперь добавим деталь, — сказал он, когда они остановились. — Николай Фёдорович, ты в какой-то момент прижимаешь Катю ближе. Просто чуть сильнее сжимаешь руку на её талии. Почему? Потому что боишься отпустить. Боишься, что она исчезнет, как мираж. Понимаешь?

Николай кивнул:

— Понимаю.

— Зина, ты чувствуешь это. И в ответ кладёшь голову ему на плечо. Доверяешься. Отдаёшься этому моменту полностью. Попробуем?

Они попробовали. И когда Николай прижал Зину ближе, а она положила голову ему на плечо и закрыла глаза, Володя увидел то самое — абсолютную правду, абсолютное доверие, абсолютную близость.

— Стоп, — прошептал он. — Замрите. Коля, запиши эту мизансцену. Вот так мы и будем снимать финал.

В павильон снова зашёл Борис Петрович. Директор стоял у двери, наблюдая. Когда репетиция закончилась, он подошёл к Володе:

— Владимир Игоревич, можно вас?

Они отошли в сторону. Борис Петрович закурил:

— Я смотрю на вашу работу и не перестаю удивляться. Откуда у вас это? Этот подход, эти методы?

Володя пожал плечами:

— Читал много. Станиславский, Эйзенштейн. И... сам пришёл к некоторым вещам. На войне человек много думает.

— Вы работаете с актёрами как психолог, — директор выпустил дым. — Вы не даёте им указаний «встань сюда, скажи так». Вы ведёте их к правде изнутри. Это редкий дар.

— Просто... я хочу, чтобы кино было живым, — Володя посмотрел на Зину и Николая, которые сидели в углу и обсуждали сцену. — Чтобы зрители не видели актёров, играющих роли. Чтобы видели людей, живущих на экране.

— Вот именно, — Борис Петрович кивнул. — Это и есть настоящее кино. Продолжайте работать. Я верю в этот фильм.

Когда директор ушёл, к Володе подошла Катя-монтажница. Она держала блокнот, исписанный мелким почерком:

— Владимир Игоревич, я всё записала. Всё, что вы говорили. Про подтекст, про ритм, про правду. Можно я буду приходить на каждую репетицию? Я хочу учиться у вас.

Володя улыбнулся:

— Конечно, Катя. Приходи. Учись. Потом сама станешь режиссёром, кто знает.

Катя засмеялась:

— Я? Режиссёром? Вы шутите!

— Совсем не шучу, — Володя серьёзно посмотрел на неё. — Ты видишь ритм, чувствуешь эмоцию. Это главное. Остальному можно научиться.

Они разошлись ближе к вечеру. Володя остался в павильоне один, записывая заметки. На душе было спокойно и радостно. Работа шла. Актёры росли прямо на глазах. Фильм начинал обретать форму.

Он посмотрел на часы. Шесть вечера. Алина ждёт. Он быстро собрал бумаги и вышел из павильона.

Впереди был вечер с любимой. А завтра — новая репетиция, новые поиски, новые открытия.

Жизнь была прекрасна.

Глава 14

Володя вышел из трамвая на Арбате и сразу увидел Алину. Она стояла у фонарного столба, в лёгком платье цвета топлёного молока, с альбомом для рисования под мышкой. Увидев его, засияла улыбкой, и Володе показалось, что весь вечер стал светлее.

— Здравствуй, — он подошёл, поцеловал её в щёку, вдохнув запах краски и ещё чего-то — лаванды, кажется. — Ты чудесно пахнешь.

— Мыло новое достала, — Алина смущённо улыбнулась. — За полтора рубля. Соседка из комендатуры принесла, сказала — французское, трофейное.

Володя взял её за руку, и они пошли по Арбату. Вечер был тёплым, почти жарким — то самое московское июньское тепло, когда асфальт ещё хранит дневной зной, а воздух пахнет пылью, липовым цветом и жареными пирожками из уличных лотков. Солнце клонилось к закату, окрашивая дома в золотистые тона.

— Как прошёл день? — спросила Алина, прижимаясь к его плечу.

— Хорошо, — Володя рассказывал о репетиции, о том, как Зина и Николай нашли своих персонажей, как Борис Петрович снова приходил смотреть. Алина слушала внимательно, кивая.

Они свернули в переулок, где под деревьями стояли столики маленького кафе. Несколько пар сидели за чаем, женщина за стойкой разливала лимонад в высокие граненые стаканы. Володя подвёл Алину к свободному столику в углу, под развесистой липой.

— Посиди, я сейчас.

Он подошёл к стойке, заказал два лимонада и порцию печенья. Женщина за стойкой — полная, добродушная, лет пятидесяти — улыбнулась:

— Молодец, парень, что с девушкой гуляешь. После войны-то надо жить, радоваться. Вон и фронтовик, небось?

Володя кивнул, показывая медаль на пиджаке.

— Дак и я говорю — живите, любите! — она щедро наложила печенья на тарелку, явно больше, чем полагалось. — На, возьми. Девушку-то надо угощать.

Володя вернулся к столику с подносом. Алина смотрела на заходящее солнце сквозь листву липы — свет пробивался зелёными пятнами, играл на её лице. Она прищурилась от удовольствия.

— Красиво как, — прошептала она. — Этот свет... я бы хотела научиться его рисовать. Вот так, как он падает сквозь листья.

— Научишься, — Володя поставил перед ней стакан с лимонадом. — У тебя талант.

Алина взяла стакан, отпила. Лимонад был холодным, с настоящим лимоном, чуть терпким. Она прикрыла глаза от удовольствия.

— Господи, как вкусно... Я забыла, когда последний раз лимонад пила.

— Тогда пей, — Володя придвинул к ней тарелку с печеньем. — И ешь. Ты сегодня обедала?

— Обедала, — она взяла печенье, надкусила. — Кашу. В столовой училища.

Они сидели молча, наслаждаясь моментом. Вокруг звучали голоса других посетителей, где-то играл патефон — старый довоенный вальс, липа тихо шелестела листвой, воробьи прыгали по асфальту, подбирая крошки. Обычный московский вечер, но для Володи он был особенным — потому что рядом была она.

— Володя, — Алина вдруг положила руку на его руку, — а расскажи мне про твои мечты. Про то, что ты хочешь после этого фильма.

Володя задумался. Что он хочет? В прошлой жизни он мечтал снимать настоящее кино, но застрял в клипах и рекламе, выгорел, стал циничным. А теперь...

— Хочу снимать кино, — сказал он медленно. — Настоящее кино. Не про подвиги и не про героев. Про обычных людей. Про их радости, про их любовь, про то, как они живут. Чтобы человек пришёл в кинозал и увидел на экране себя, свою жизнь. И чтобы ему стало легче. Теплее. Чтобы он вышел и подумал: «А ведь жизнь — это хорошо.»

Алина смотрела на него влюблённым взглядом:

— Ты добрый. Ты хочешь делать людей счастливее своим кино.

— Может быть, — Володя пожал плечами.

Они допили лимонад, доели печенье. Володя расплатился, оставив женщине чаевые, за что та благословила его, и они пошли дальше, держась за руки.

Москва жила своей вечерней жизнью. По улицам прогуливались пары — фронтовики с жёнами и невестами, старики с палочками, женщины с детьми. Играли дети, гоняя мяч во дворах. Где-то пели — застольная песня лилась из открытого окна. Пахло сиренью и липой, жареным луком и щами, пылью и речной свежестью.

— Пойдём к реке, — предложил Володя.

Они спустились к набережной. Москва-река текла медленно, лениво, отражая розовеющее небо. На парапете сидели рыбаки с удочками, влюблённые парочки, старушка кормила голубей. Володя и Алина нашли свободное место, сели.

Алина достала альбом, открыла на чистой странице. Володя наблюдал, как она водит карандашом по бумаге — быстро, уверенно, лёгкими штрихами. Постепенно на листе проступал город — силуэты домов, мост, река, небо.

— Ты рисуешь закат, — сказал Володя тихо, чтобы не мешать.

— Угу, — Алина не отрываясь работала. — Хочу поймать этот свет. Видишь, как он играет на воде? Вот эти блики, вот эта розовость неба...

Володя смотрел не на закат, а на неё. На то, как она прищуривается, всматриваясь в детали, как кусает губу, сосредотачиваясь, как её пальцы, испачканные углём, уверенно создают линии. Она была прекрасна. Не классической красотой — нос с горбинкой, рот широковат, лицо угловатое. Но в ней была какая-то особенная прелесть — живость, искренность, одухотворённость.

— Ты смотришь на меня, — Алина подняла глаза от рисунка, улыбнулась.

— Смотрю, — признался Володя. — Ты красивая.

— Неправда, — она смутилась. — Я обычная.

— Для меня ты самая красивая, — Володя наклонился, поцеловал её в висок. — Самая лучшая.

Алина закрыла альбом, отложила в сторону. Повернулась к нему, обняла, положила голову на плечо. Они сидели так, обнявшись, наблюдая, как солнце медленно скрывается за крышами домов, как небо меняет цвета — от золотого к розовому, от розового к лиловому, от лилового к тёмно-синему.

— Володя, — прошептала Алина, — мне так хорошо с тобой. Как будто я всю жизнь ждала именно этого. Вот так сидеть рядом и просто быть счастливой.

— Мне тоже хорошо, — Володя гладил её по волосам. — Очень хорошо.

Стемнело. Фонари вдоль набережной зажглись — тусклым, жёлтым светом. На противоположном берегу замерцали огоньки окон. Река почернела, стала похожа на расплавленное олово. Прохладой потянуло от воды.

— Тебе холодно? — спросил Володя, чувствуя, как Алина поёжилась.

— Немного.

Он снял пиджак, накинул ей на плечи. Алина благодарно прижалась к нему:

— Спасибо.

— Пойдём, провожу тебя, — Володя помог ей встать.

Они шли по ночной Москве медленно, не торопясь. Улицы опустели — кое-где горели окна, изредка попадались прохожие. Луна взошла, большая и яркая, освещая дорогу серебристым светом. Где-то вдали играл патефон — тихо, еле слышно, какой-то старый романс.

— Потанцуем? — вдруг предложил Володя.

— Здесь? — Алина удивлённо посмотрела на него. — Посреди улицы?

— А почему нет?

Он обнял её за талию, взял её руку в свою. Алина положила голову ему на грудь. И они начали медленно кружиться прямо на пустынной улице, в лунном свете, под далёкую музыку патефона. Неловко, сбиваясь, но им было всё равно.

— Ты сумасшедший, — тихо засмеялась Алина.

— Возможно, — Володя прижал её ближе. — Но мне нравится быть сумасшедшим с тобой.

Они танцевали, пока музыка не стихла. Потом просто стояли, обнявшись, под луной.

— Алина, — Володя заговорил серьёзно, — я хочу, чтобы ты знала. Ты — самое важное, что со мной случилось. Самое лучшее. Я не знаю, что было бы со мной, если бы я тебя не встретил, но... но с тобой я впервые чувствую, что живу по-настоящему.

Алина подняла голову, посмотрела ему в глаза. В лунном свете её лицо казалось почти неземным.

— Я тоже, — прошептала она. — Я так долго была одна. Так долго думала, что так и буду всю жизнь. А потом появился ты. И всё изменилось. Как будто мир стал цветным.

Они поцеловались — долго, нежно, забыв обо всём на свете. Луна светила на них, ночная Москва спала вокруг, и только они двое существовали в этом моменте.

Когда дошли до дома Алины, она не хотела отпускать его:

— Останься, — попросила она тихо. — Не хочу расставаться.

— Я останусь, — пообещал Володя.

Они поднялись по скрипучей лестнице в её комнату. Алина зажгла лампу под абажуром — тёплый, мягкий свет разлился по комнате. Запах красок и скипидара смешался с запахом лаванды от её кожи.

— Я приготовлю чай, — Алина засуетилась, но Володя остановил её, обняв сзади.

— Не надо, — прошептал он в её волосы. — Просто побудь со мной.

Она повернулась в его объятиях, обняла за шею. Они стояли так, прижавшись друг к другу, чувствуя тепло, близость, любовь.

— Володя, — Алина смотрела ему в глаза, — я люблю тебя. Так сильно, что иногда страшно. Боюсь потерять. Боюсь, что это окажется сном.

— Это не сон, — Володя целовал её лицо — лоб, веки, нос, щёки. — Это реальность. Я здесь. Я с тобой. И никуда не денусь.

Они легли на кровать, не раздеваясь. Просто лежали, обнявшись, в тишине. За окном шумел ветер в листве, где-то лаяла собака, проехала поздняя машина. Но в этой комнате было тепло, уютно, спокойно.

— Расскажи мне что-нибудь, — попросила Алина, уткнувшись лицом ему в грудь.

— Что рассказать?

— Что угодно. Просто хочу слышать твой голос.

Володя задумался. Потом начал рассказывать — о своих планах, о будущих фильмах, которые хочет снять, о том, как видит их жизнь вместе. Алина слушала, изредка кивая, гладя его по груди.

— А ещё я хочу, — говорил Володя тихо, — чтобы у нас был дом. Настоящий дом, не комната в коммуналке. Может быть, небольшой, но свой. Где будет мастерская для тебя — с большими окнами, чтобы света было много. Где ты сможешь рисовать сколько хочешь. И где я буду писать сценарии, думать о новых фильмах. И где мы будем вместе — завтракать, ужинать, разговаривать до поздней ночи.

— Это было бы чудесно, — прошептала Алина. — Наш дом. Наша жизнь.

— Будет, — пообещал Володя. — Обязательно будет.

Алина заснула первой. Её дыхание стало ровным, глубоким. Володя лежал, обнимая её, и смотрел в темноту. Ему было так хорошо, так спокойно, что не верилось.

Всего месяц назад он умер в другой жизни — одинокий, циничный, выгоревший. И проснулся здесь, в 1945 году, в теле чужого человека. Получил второй шанс. Шанс жить правильно. Любить по-настоящему. Создавать искренне.

И он не собирался упускать этот шанс.

Володя поцеловал Алину в макушку, прижал её крепче и закрыл глаза.

Завтра будет новый день. Новая репетиция, новая работа, новые открытия.

Но главное у него уже было.

Любовь.

Дом.

Смысл.

---

Утро застало их спящими в обнимку. Володя проснулся от солнечных лучей, пробивающихся сквозь занавеску. Алина лежала, положив голову ему на грудь, одна рука на его животе. Спала с полуулыбкой на губах.

Володя осторожно высвободился, встал. Подошёл к окну, раздвинул занавеску. За окном была Москва — светлая, утренняя, живая. Во дворе женщины развешивали бельё, дети играли, старик точил нож на точильном камне. Обычная жизнь.

Но для Володи она была прекрасна.

Он повернулся к Алине. Она проснулась, потянулась, открыла глаза:

— Доброе утро, любимый.

— Доброе утро, — Володя вернулся к кровати, сел рядом с ней. — Как спалось?

— Замечательно, — она обняла его за шею, притянула к себе. — Рядом с тобой я сплю лучше всего.

Они позавтракали остатками хлеба с маслом и вчерашним чаем, который Алина разогрела на керосинке. Сидели за маленьким столом у окна, держась за руки, обмениваясь взглядами.

— Сегодня у тебя опять репетиция? — спросила Алина.

— Да, в одиннадцать, как и всегда. Скоро начнём снимать.

— Тогда иди, не опаздывай, — она встала, поправила ему воротник рубашки.

Он ушёл, оглянувшись на прощание. Алина стояла в дверях, провожая его взглядом, и махала рукой.

Володя шёл по утренней Москве и улыбался.

Жизнь была прекрасна.

И это было только начало.

Володя пришел на студию к десяти утра. В кабинете его ждала записка от Веры Дмитриевны, написанная крупным старческим почерком: "Владимир Игоревич! Жду Вас и актёров в костюмерной в 11:00. Обсудим костюмы. В.Д."

Он улыбнулся. Вера Дмитриевна была из тех людей, кто не тратил слов попусту. Если написала — значит, дело важное.

Костюмерная находилась в отдельном флигеле за вторым павильоном. Володя вошёл ровно в одиннадцать. Помещение было большим — стены увешаны вешалками с костюмами разных эпох, в углу стояли манекены, у окна — несколько швейных машинок "Зингер", за одной из которых сидела молодая девушка и строчила что-то. Пахло тканью, нафталином и ещё чем-то — наверное, крахмалом.

Вера Дмитриевна сидела за большим столом, заваленным отрезами ткани, журналами мод и блокнотами. Полная, седеющие волосы собраны в тугой пучок, очки на цепочке. При виде Володи она поднялась:

— А, Владимир Игоревич! Вовремя. Уважаю пунктуальность. Садитесь, — она указала на стул. — Актёры придут?

— Должны подойти к половине двенадцатого, — Володя сел. — Я им вчера сказал.

— Хорошо. Тогда пока поговорим, — Вера Дмитриевна достала блокнот, перелистнула страницы. — Я сценарий прочитала. Хорошая история. Простая, человечная. Костюмы нужны соответствующие — чтобы персонажи выглядели как живые люди, а не как актёры в наряде. Согласны?

— Полностью согласен, — Володя наклонился вперед. — Вера Дмитриевна, у меня к вам вопрос. Вы давно на студии работаете?

— С двадцать третьего года, — она гордо выпрямилась. — Ещё с Протазановым работала. "Аэлиту" помните? Так вот, костюмы марсиан — это моё. Правда, тогда я ещё помощницей была, но руку приложила.

— Значит, вы знаете, как костюм создаёт характер, — Володя смотрел на неё серьёзно. — Как одна деталь может рассказать о человеке больше, чем десять страниц текста.

Вера Дмитриевна сняла очки, протёрла платком, надела обратно:

— Вижу, молодой человек, вы понимаете в деле. Редко режиссёры об этом задумываются. Думают — дай актёру любую одежду, и ладно. А ведь костюм — это половина образа. Особенно в кино, где всё видно крупным планом.

— Именно, — Володя достал свой экземпляр сценария. — Давайте пройдёмся по персонажам. Начнём с Пети. Что мы о нём знаем? Демобилизованный шофёр, двадцать восемь лет, прошёл войну. Вернулся в Москву. Какой он внешне?

Вера Дмитриевна задумалась, барабаня пальцами по столу:

— Военный. Значит, выправка, подтянутость. Но уже не в форме — дембель. Одет по-граждански, но видно, что непривычно ему. Понимаете? Четыре года в гимнастёрке ходил, а теперь пиджак надел — и чувствует себя не в своей тарелке.

— Точно! — Володя оживился. — Вот именно это нам и нужно показать. Петя пытается вернуться к мирной жизни, но пока получается неловко. Значит, костюм должен быть... как бы не совсем по фигуре. Понимаете? Пиджак чуть великоват или, наоборот, жмёт в плечах. Брюки подвёрнуты. Рубашка простая, солдатская по сути.

Вера Дмитриевна записывала в блокнот:

— Хорошо. А цвет?

— Серый, — не задумываясь, ответил Володя. — Или тёмно-синий. Ничего яркого. Фронтовики привыкли к защитному, к серому. Им яркие цвета непривычны.

— Согласна, — Вера Дмитриевна кивнула. — А обувь?

— Ботинки. Старые, стоптанные, но начищенные до блеска. Армейская привычка — сапоги блестят всегда.

— Хорошо. А головной убор?

Володя задумался. В голове всплыли кадры из прошлой жизни — старые советские фильмы, фотографии сорок пятого года.

— Кепка, — сказал он. — Обычная рабочая кепка. Или вообще без головного убора. Петя же шофёр, водители часто без кепки ходят — мешает за рулём.

Вера Дмитриевна записала, кивнула:

— Дельно. Теперь Катя. Девушка-почтальон, двадцать три года. Что с ней?

— Катя — противоположность Пете, — Володя листал сценарий. — Она молодая, жизнерадостная, но при этом уставшая от жизни. Понимаете? Внешне бодрая, а внутри измотанная. Костюм должен это показывать. Форма почтальона — синее платье, фартук, может быть. Но не новое. Поношенное, много раз стиранное, выцветшее.

— А платок? — Вера Дмитриевна подняла глаза от блокнота.

— Обязательно, — Володя вспомнил описание из сценария. — Голубой платок. Это важная деталь — он материн. Катя его носит как память. Значит, платок должен быть не новый, но аккуратный, бережно хранимый.

— Понятно. А в финале? На танцплощадке?

— В финале Катя должна преобразиться, — Володя встал, начал ходить по костюмерной. — Она надевает лучшее платье. Может быть, тоже не новое, может быть, перешитое из довоенного. Но для неё это праздник. Первый раз за долгое время она идёт на танцы, к людям, к жизни. Цвет... — он задумался, — светлый. Белый или кремовый. Чтобы контраст был с синей формой почтальона.

Вера Дмитриевна быстро записывала:

— Хорошо. А волосы? Причёска?

— Коса, — сразу ответил Володя. — Когда она работает — коса, заплетённая строго. А на танцплощадке — распущенные волосы или собранные, но мягко. Чтобы показать: она расслабилась, позволила себе быть женщиной, а не просто почтальоном.

В дверь постучали. Вошли Зина и Николай Фёдорович. Зина была в своём обычном платье в цветочек, Николай в рубашке и брюках.

— Здравствуйте! — Зина поздоровалась. — Мы не опоздали?

— Вовремя, — Вера Дмитриевна поднялась. — Проходите, милые. Сейчас будем вас наряжать.

Она подошла к стеллажам с костюмами, начала перебирать вешалки:

— Николай Фёдорович, вы какой размер носите?

— Сорок восьмой, вроде, — Николай смущённо пожал плечами.

— Сейчас подберём, — Вера Дмитриевна достала несколько пиджаков. — Померьте вот эти.

Николай начал примерять. Первый пиджак был явно мал — в плечах трещал. Второй велик — рукава свисали. Третий сел почти впору, но Володя покачал головой:

— Слишком новый. Петя не может себе позволить новый пиджак. Он недавно демобилизовался, денег нет. Это либо старый его довоенный, либо купленный с рук.

Вера Дмитриевна оценивающе посмотрела на него:

— Правильно мыслите. — Она достала другой пиджак, серый, с потёртыми локтями. — Вот этот попробуйте.

Николай надел. Пиджак был чуть великоват в плечах, рукава немного длинны. Но именно это и создавало нужный эффект — человек надел чужую одежду, пытается в неё вписаться.

— Вот это то, что нужно! — Володя обошёл Николая кругом. — Видите? Он выглядит как человек, который пытается вернуться к мирной жизни, но ещё не привык. Рукава можно чуть подвернуть — покажет, что Петя практичный, хозяйственный.

Вера Дмитриевна кивнула:

— Девочка, — обратилась она к швее за машинкой, — запиши: пиджак серый, номер сорок семь, для Николая Фёдоровича. Подшить рукава на один сантиметр, не больше.

Потом достала брюки — простые, тёмно-серые, немного мешковатые.

— Вот эти подойдут, — сказал Володя. — Простые рабочие брюки. Петя же шофёр, ему франты ни к чему.

Николай примерил. Брюки были немного длинны, но Вера Дмитриевна сразу заметила:

— Подворачивать не будем. Подошьём до нужной длины. А рубашку какую хотите?

— Белую, — Володя не задумываясь ответил. — Простую белую рубашку без изысков. Воротник обычный. Можно даже чуть-чуть поношенную — воротничок потёрт, манжеты слегка обтрепаны. Но чистую, выглаженную. Петя аккуратный.

Вера Дмитриевна нашла подходящую рубашку. Николай примерил, посмотрел на себя в зеркало:

— А я и правда стал похож на шофёра, — удивился он. — Как будто и правда с фронта вернулся.

— Вот именно, — Володя подошёл к нему. — Теперь добавим детали. Вера Дмитриевна, у вас есть старые часы? Карманные?

— Есть. Отцовские ещё, — она достала из ящика стола потёртые карманные часы на цепочке. — Вот.

— Идеально, — Володя взял часы, вложил в нагрудный карман пиджака Николая так, чтобы цепочка свисала. — Видите? Это часы, которые Петя берёг на фронте. Может, отцовские, может, купленные перед войной. Но они с ним прошли весь путь. Это талисман.

Николай осторожно потрогал часы:

— А можно мне правда их взять? На съёмки?

— Конечно, милый, — Вера Дмитриевна кивнула. — Только береги.

— Теперь обувь, — Володя посмотрел на ноги Николая. — Вера Дмитриевна, есть старые ботинки? Начищенные, но поношенные?

Она достала из-под стеллажа несколько пар. Володя выбрал тёмно-коричневые, потёртые, но явно ухоженные:

— Вот эти. Померьте.

Николай надел. Ботинки сели впору. Он встал, прошёлся, посмотрел на себя в большое зеркало у стены:

— Я... я не узнаю себя. Я и правда Петя.

Володя встал рядом с ним, смотрел на отражение:

— Вот именно. Костюм создаёт характер. Теперь когда вы наденете это на съёмках, вам легче будет войти в роль. Вы не Николай Фёдорович, примеряющий одежду. Вы — Петя, демобилизованный шофёр.

Вера Дмитриевна смотрела на них с одобрением:

— Молодец, Владимир Игоревич. Не каждый режиссёр так внимательно к деталям относится.

— А как иначе? — Володя повернулся к ней. — Мелочей в кино нет. Каждая деталь работает на образ.

Теперь очередь была за Зиной. Вера Дмитриевна достала форму почтальона — синее простое платье, белый фартук.

— Вот это стандартная форма. Померьте, деточка.

Зина ушла за ширму, через минуту вышла. Платье сидело хорошо, но выглядело слишком новым, нарядным.

— Нет, — покачал головой Володя. — Слишком свежее. Катя работает почтальоном уже год, может, два. Форма должна быть поношенная, выцветшая от стирок. У вас есть что-то более... потрёпанное?

Вера Дмитриевна хмыкнула:

— Есть. Вот это платье, — она достала другое, явно не раз стиранное, с выцветшими участками. — Его актриса одна носила в прошлом году для фильма про почтальонов. Хотели уже списать.

— Это то, что нужно, — Володя кивнул. — Зина, померь это.

Зина переоделась. Теперь она выглядела совсем по-другому — не актриса в костюме, а настоящая уставшая почтальонша.

— Вот теперь правильно, — Володя обошёл её. — Видишь разницу? Это не парадная форма. Это рабочая одежда человека, который каждый день мотается по городу.

— А платок? — спросила Зина.

Вера Дмитриевна достала несколько платков — красный, синий, зелёный. Володя выбрал голубой, немного выцветший:

— Вот этот. Голубой — цвет неба, надежды. И он не новый, значит, дорог Кате. Надень.

Зина повязала платок. Володя отступил, прищурился, оценивая:

— Отлично. Теперь ты Катя. Уставшая, но не сломленная. В простой одежде, но с достоинством.

— А для финала? — напомнила Вера Дмитриевна. — Для танцплощадки нужно другое платье.

Володя задумался:

— Что-то светлое, лёгкое. Довоенное, может быть. Как будто Катя достала из сундука платье, которое носила до войны, когда была счастлива.

Вера Дмитриевна перебирала платья, наконец достала одно — кремовое, простого кроя, с коротким рукавом:

— Вот это подойдёт? Оно простое, но милое.

Зина примерила. Платье превратило её — из уставшей почтальонши она стала хрупкой девушкой, которая идёт на первое свидание.

— Идеально, — Володя улыбнулся. — Вера Дмитриевна, вы волшебница.

Старая костюмер смахнула слезу:

— Да ладно вам. Просто работу свою делаю. — Она подошла к Зине, поправила платье на плечах. — Деточка, тебе идёт. Будешь красавицей на экране.

Зина смущённо улыбнулась:

— Спасибо.

— А волосы как будем делать? — спросила Вера Дмитриевна.

— В рабочих сценах — коса, — Володя показал. — Строго заплетённая, убрана под платок. А в финале — распущенные или собранные мягко. Можно с цветком.

— С цветком? — Зина удивилась.

— Да. Петя дарит тебе цветок перед танцем. Ты вплетаешь его в волосы. Мелкая деталь, но она покажет: Катя позволила себе быть женщиной, а не просто работягой.

Вера Дмитриевна всё записывала:

— Хорошо. Всё учту. Ещё что-то?

Володя осмотрел актёров — Николая в сером пиджаке и потёртых брюках, Зину в выцветшем платье почтальона. Они выглядели не как актёры в гриме, а как живые люди из сорок пятого года.

— Вера Дмитриевна, вы мастер своего дела, — искренне сказал он. — Спасибо вам.

— Да ладно, — старая женщина смущённо отмахнулась. — Это вы правильно видите. Не каждый режиссёр так в детали вникает.

Она вдруг хлопнула в ладоши:

— А теперь все ко мне! Я сегодня пироги с капустой принесла. Сидите, угощайтесь.

Она достала из сумки узелок, развернула — внутри лежали румяные пироги, ещё тёплые. Запахло капустой, жареным тестом, домом.

— Да мы не можем, Вера Дмитриевна, — Зина засмущалась. — Вы для себя пекли...

— Для вас пекла! — строго сказала костюмер. — Работать на голодный желудок нельзя. Садитесь все за стол, сейчас чай поставлю.

Она засуетилась — достала керосинку, чайник, стаканы. Володя, Зина и Николай переглянулись и сели за стол. Вера Дмитриевна разложила пироги на тарелке, налила чай.

— Ешьте, ешьте, не стесняйтесь.

Пироги были вкусными — тесто рассыпчатое, капуста с луком и яйцом, приправленная душистым перцем. Володя взял один, откусил:

— Вера Дмитриевна, вы не только костюмер отличный, но и повариха замечательная.

— Эх, — она махнула рукой, — готовить-то я люблю. Одна живу, некому готовить. Вот и балую иногда своих на студии.

Они сидели, пили чай, ели пироги. Вера Дмитриевна рассказывала истории про старые съёмки, про Протазанова, про то, как в двадцатые годы костюмы из чего попало делали — из занавесок, из старых платьев, из всего, что найти можно было.

— А сейчас-то полегче, — говорила она. — Хоть и война прошла, но на студии запасы есть. Найти можно всё, было бы желание.

Володя слушал, запоминал. Вера Дмитриевна была хранительницей истории студии, живой легендой. И она приняла его, молодого режиссёра, поверила в его проект.

— Вера Дмитриевна, — сказал он, когда чаепитие закончилось, — я хочу, чтобы вы знали. Ваша работа — это не просто костюмы. Это часть души фильма. Спасибо вам за это.

Старая женщина смахнула слезу:

— Ох, Владимир Игоревич, какой вы... Давно я таких режиссёров не встречала. Которые ценят чужой труд.

Она встала, подошла к стеллажу, достала ещё несколько костюмов:

— Вот это для второстепенных ролей. Кондукторша, прохожие, массовка. Посмотрите, подберём всем.

Они провели ещё час, подбирая костюмы для всех персонажей. Володя был дотошен — каждая деталь имела значение. Кондукторша должна быть в тёмном платье с белым воротничком, фартук обязательно. Старик-гармонист — в потёртом пиджаке и кепке, сапоги старые. Прохожие — в разнообразной одежде, чтобы показать срез общества.

Когда всё было готово, Вера Дмитриевна записала всё в свой блокнот:

— Хорошо. К началу съёмок всё будет готово. Костюмы подгоню точно по фигурам, постираю, поглажу. Будет как надо.

— Я не сомневаюсь, — Володя пожал ей руку. — Вы мастер.

Они прощались уже у дверей, когда Вера Дмитриевна вдруг задержала Володю:

— Владимир Игоревич, можно вас на минутку?

Зина и Николай вышли. Вера Дмитриевна закрыла дверь:

— Хочу вам сказать. Я тут двадцать с лишним лет работаю. Видела режиссёров разных. Талантливых, бездарных, равнодушных, страстных. Но вы... вы особенный. Вы не просто кино снимаете. Вы душу вкладываете. И это видно.

Володя не знал, что ответить.

— Не теряйте этого, — Вера Дмитриевна положила руку ему на плечо. — Кино должно быть живым, с душой. Тогда оно лечит людей. Делает их лучше. Вы это понимаете. И я рада, что работаю с вами.

— Спасибо, Вера Дмитриевна, — Володя был тронут. — Спасибо за веру в меня.

Он вышел из костюмерной. День клонился к вечеру. Солнце садилось за павильоны, окрашивая небо в розовый. Володя шёл по территории студии и думал о том, как удивительно всё складывается.

Команда собралась. Сценарий готов. Актёры живут ролями. Костюмы создают образы. Осталось снять. Воплотить всё это на плёнку.

И он был готов.

Он шёл к выходу, когда навстречу попался Семён Семёныч — старый режиссёр с всклокоченными седыми волосами.

— А, Владимир Игоревич! — старик остановился. — Как дела? Готовитесь к съёмкам?

— Готовимся, Семён Семёныч. Сегодня костюмы подбирали.

— Хорошее дело, — старик закурил трубку. — Костюм — это важно. Я всегда говорю: костюм — это половина персонажа. Помню, снимал в тридцать втором комедию. Так актёр никак в роль войти не мог. А я ему костюм поменял — и всё сразу заиграло. Характер проявился.

— Именно, — Володя кивнул. — Я сегодня это увидел. Николай Фёдорович надел пиджак — и стал Петей.

— Вот-вот, — Семён Семёныч выпустил дым. — Вы правильно делаете, Владимир Игоревич. Внимательно, с душой. Такое кино получается настоящим. Живым.

Они постояли, поговорили ещё немного. Потом Семён Семёныч похлопал Володю по плечу:

— Идите, идите. Небось девушка ждёт?

Володя смутился:

— Откуда вы знаете?

— А глаза горят, — старик усмехнулся. — У влюблённого человека всегда глаза горят. Идите, не задерживайте её.

Володя попрощался и пошёл к выходу. У проходной его окликнул вахтёр Иван Степаныч:

— Владимир Игоревич! Вам тут записка оставили.

Он протянул сложенный листок. Володя развернул — узнал почерк Алины:

"Володя, я в парке. У нашей скамейки. Жду. А."

Он улыбнулся, сунул записку в карман и ускорил шаг.

Москва встретила его вечерней прохладой. Солнце село, но небо ещё светилось — розовое, с фиолетовыми полосами облаков. Володя почти бежал к парку.

Алина сидела на их скамейке, рисовала что-то в альбоме. Увидев его, отложила карандаш, вскочила:

— Володя!

Он подхватил её, закружил. Алина засмеялась, обняла его за шею:

— Я соскучилась!

— Я тоже, — Володя поцеловал её. — Очень соскучился.

Они сели на скамейку. Алина прижалась к нему:

— Как прошёл день?

Володя рассказывал — о костюмах, о Вере Дмитриевне, о том, как Николай и Зина преобразились. Алина слушала, улыбаясь.

Они сидели, обнявшись, пока сумерки не сгустились и не зажглись первые звёзды. Потом пошли к Алине.

Ночь обещала быть тёплой и долгой.

А завтра — новый день. Новая работа. Новые шаги к мечте.

Глава 15

Володя вернулся домой поздно — часов в десять вечера. Поднимаясь по лестнице, он уже слышал голоса из коммуналки — Пётр Иванович читал вслух газету, Клавдия что-то рассказывала, кто-то смеялся. Обычная вечерняя жизнь.

Он открыл дверь и сразу наткнулся на мать. Анна Фёдоровна стояла в коридоре с полотенцем в руках, явно поджидая его. Увидев сына, она всплеснула руками:

— Вот и объявился! А я уж думала — совсем про родную мать забыл!

Володя виновато улыбнулся:

— Мам, ну что ты...

— Что я, что я, — она качала головой, но в глазах плясали весёлые искорки. — Третий день как дома не ночуешь! То на студии пропадаешь до ночи, то... — она многозначительно посмотрела на него, — то у кого-то в гостях задерживаешься.

Володя почувствовал, как краснеют уши. Мать засмеялась, похлопала его по щеке:

— Ладно, ладно, не смущайся. Я рада, Володенька. Очень рада. Пора тебе и личную жизнь устраивать. Сколько можно одному-то.

Она взяла его за руку, потянула на кухню:

— Иди сюда. Я тебе ужин приготовила. Небось опять весь день на ногах, голодный как волк.

На кухне пахло жареным луком и картошкой. На плите стояла сковорода, прикрытая крышкой. Анна Фёдоровна усадила Володю за стол, накрытый клеёнкой в мелкий цветочек, сама засуетилась у плиты:

— Сейчас, сейчас, я тебе драники разогрею. Ты же любишь с детства, помнишь?

Володя кивнул. На самом деле он не помнил — это были воспоминания Владимира Леманского, не его. Но сейчас, сидя за столом в тёплой кухне, вдыхая запах домашней еды, он почувствовал что-то до боли знакомое. То, чего никогда не было в его прошлой жизни.

Дом. Семью. Мать, которая ждёт и заботится.

Анна Фёдоровна достала из печки чугунок, зажгла керосинку под сковородой, положила на неё сливочного масла. Масло зашипело, растекаясь по горячей поверхности. Она достала драники — картофельные оладьи, румяные, аппетитные — и начала разогревать.

— Клавдия сегодня картошки достала, — рассказывала мать, переворачивая драники. — Хорошую, крупную. Я сразу подумала — дай-ка приготовлю Володе. Он, небось, на той своей студии одними щами питается.

— Мам, там кормят хорошо, — Володя улыбнулся.

— Хорошо, хорошо, — она махнула рукой. — А домашнего всё равно ничто не заменит.

Она выложила драники на тарелку — шесть штук, золотистых, хрустящих, пахнущих жареной картошкой и луком. Поставила перед Володей, достала из холодильника сметану — настоящую, густую, домашнюю, которую Пётр Иванович выменял у знакомого из деревни на табак.

— Ешь, не стесняйся, — она села напротив, подперев щёку рукой, и смотрела на сына с нежностью.

Володя взял вилку, отрезал кусок драника. Хрустящая корочка, мягкая картошка внутри, сметана — всё смешалось во рту в божественный вкус. Он прикрыл глаза от удовольствия.

— Мам... это так вкусно...

— Ешь, ешь, — Анна Фёдоровна сияла. — Я ещё чаю поставлю. С мёдом. У нас мёд есть — Зина принесла.

Она встала, поставила чайник на керосинку. Володя ел молча, наслаждаясь каждым кусочком. Анна Фёдоровна хлопотала — достала чашки, ложки, сахарницу, банку с мёдом.

— Володенька, — заговорила она, не оборачиваясь, — а расскажи мне про неё. Про ту девушку.

Володя поперхнулся. Мать обернулась, улыбаясь:

— Что смутился? Я ж мать, всё вижу. Ты весь светишься изнутри. Глаза горят, улыбаешься постоянно. Влюбился, значит.

— Мам, — Володя отложил вилку, — да, есть девушка. Её зовут Алина. Она... она художница. Учится в художественном училище.

— Художница, — Анна Фёдоровна села обратно за стол. — Красивая?

— Очень, — Володя не сдержал улыбки. — Для меня самая красивая.

— А какая она? По характеру?

Володя задумался, подбирая слова:

— Добрая. Умная. Тихая такая, спокойная. Рисует всё время — пейзажи, людей. Любит звёзды. И... — он помолчал, — и одинокая. Сирота. Родители погибли, бабушка умерла. Живёт одна.

Лицо Анны Фёдоровны смягчилось:

— Сироточка... Бедная девочка. — Она помолчала, потом решительно кивнула: — Приведи её к нам. В гости. Познакомь с матерью. Пусть посмотрит, что у тебя семья есть, дом есть. Что она не одна будет.

Володя почувствовал, как к горлу подступил комок. Вот она, эта простая материнская мудрость и доброта.

— Приведу, мам. Обязательно приведу.

— И приведи скоро, — Анна Фёдоровна встала, залила чай в чашки. — Не тяни. Девушка хорошая, видно сразу, раз ты так светишься. Значит, и мне понравится.

Она поставила перед Володей чашку с чаем — крепким, ароматным. Достала банку с мёдом, зачерпнула ложкой густой, тёмный мёд, положила в чай. Мёд медленно растворялся, окрашивая чай в золотистый цвет.

— Пей, — велела мать. — С мёдом чай полезный. От усталости помогает.

Володя отпил. Чай был горячим, сладким, с лёгким медовым привкусом. Тепло разлилось по телу. Он допил драники, отодвинул тарелку, обхватил чашку руками.

— Мам, — сказал он тихо, — спасибо тебе.

— За что, сынок? — Анна Фёдоровна удивилась.

— За всё. За то, что ждала. За то, что... — он не знал, как выразить словами, — за то, что ты у меня есть.

Мать смутилась, отмахнулась:

— Ох, Володя, что ты такое говоришь... Я ж мать твоя. Кому ждать, как не мне?

Она встала, подошла к нему, положила руку на голову, погладила:

— Война тебя изменила, сынок. Ты стал... другой какой-то. Серьёзнее. Глубже. Раньше ты был мальчишка — голова в облаках, стихи всё писал, мечтал. А теперь... мужчина вернулся. С фронта, из огня. И я благодарю Бога каждый день, что ты живой, что вернулся.

Володя почувствовал, как в глазах защипало. Он поднялся, обнял мать. Она была маленькая, худенькая, пахла мылом и борщом. Прижалась к нему, и он почувствовал, как она дрожит.

— Я так боялась, Володенька, — прошептала она срывающимся голосом. — Четыре года боялась каждый день. Каждый раз, когда почтальон приходил, сердце останавливалось. Вдруг похоронка... Но молилась, молилась каждый божий день. И Господь услышал. Вернул мне сына.

— Я здесь, мам, — Володя гладил её по спине. — Я с тобой. И никуда не денусь.

Они стояли так, обнявшись на тесной кухне коммуналки. Где-то капал кран, за окном проехала машина, в коридоре послышались шаги — кто-то из соседей шёл в уборную. Обычная жизнь.

Но для Володи это был момент абсолютного счастья. Впервые в жизни — и в той, прошлой, и в этой — у него была мать. Настоящая, любящая, заботливая мать.

Анна Фёдоровна отстранилась, вытерла глаза платком:

— Ой, что это я... Разнюнилась тут. — Она шмыгнула носом, улыбнулась. — Давай-ка лучше чай допивай, а то остынет.

Они сели обратно за стол. Анна Фёдоровна отпила из своей чашки:

— Так расскажи мне про работу. Как там у тебя на студии? Фильм снимать будешь?

Володя рассказывал — про «Майский вальс», про актёров, про команду, про то, как сегодня подбирали костюмы. Анна Фёдоровна слушала внимательно, кивая:

— Вот и хорошо. Дело по душе нашёл. Это главное в жизни — делать то, что любишь. Твой отец, царствие ему небесное, всегда говорил: если работа в радость, то и жизнь в радость.

— Мудрый был человек, — Володя допил чай.

— Мудрый, — Анна Фёдоровна вздохнула. — Жалко, рано ушёл. Ты его почти не помнишь, малой был. Но он бы тобой гордился. Очень гордился бы.

В дверь кухни заглянула Клавдия — полная соседка с вечно красным лицом:

— Ой, Володя вернулся! Здравствуй, милый! Ну и пропадаешь ты. Мы тут с Анной Фёдоровной уже думали — не женился ли где тайком?

Анна Фёдоровна рассмеялась:

— Не женился, Клава, но невеста есть. Правда, Володь?

Володя покраснел. Клавдия всплеснула руками:

— Ах ты, батюшки! Ну и хорошо, и хорошо! Пора тебе, Володенька, семью заводить. Молодой, красивый, с работой. Самое время.

— Клава, не смущай парня, — Анна Фёдоровна отмахнулась от соседки. — Иди уж, спать пора.

— Иду, иду, — Клавдия скрылась, но из коридора донёсся её голос: — Пётр Иваныч! Слышал? У Володи невеста!

— Слышал, слышал, — прогудел в ответ голос старика. — И хорошо. Молодец, Володя!

Анна Фёдоровна покачала головой:

— Вот такая у нас коммуналка. Все про всех знают, все во все дела суются. Но это и хорошо — как одна семья живём.

— Мне нравится, — искренне сказал Володя. — Здесь уютно.

Мать посмотрела на него с удивлением:

— Раньше ты жаловался на коммуналку. Говорил — тесно, шумно, жить невозможно. А теперь нравится?

— Война многое меняет, мам, — Володя пожал плечами. — После фронта любой дом — счастье.

— Это точно, — Анна Фёдоровна кивнула. — Ладно, сынок, ты устал. Иди спать. А я тут посуду помою.

— Мам, я сам помою, — Володя встал, но она остановила его:

— Ты сиди. Тебе завтра на работу рано. Отдыхай.

Она начала собирать посуду, но Володя всё же помог — вытер тарелки полотенцем, убрал на место. Они работали молча, в приятной тишине.

Когда всё было убрано, Анна Фёдоровна обняла сына:

— Спокойной ночи, Володенька. Спи хорошо.

— Спокойной ночи, мам.

Володя прошёл в свою комнату — маленькую, с кроватью, столом и шкафом. Разделся, лёг. Через тонкую стену слышались звуки коммуналки — кто-то готовился ко сну, Пётр Иванович кашлянул, Клавдия что-то напевала.

Володя лежал в темноте и думал. Вот она, настоящая жизнь. Не та, прошлая — пустая, циничная, одинокая. А эта — наполненная любовью, заботой, смыслом.

У него есть мать, которая ждёт и любит. Есть Алина, с которой он хочет строить будущее. Есть дело, которое приносит радость. Есть команда, с которой хочется работать.

Он получил второй шанс.

И он не собирался его упускать.

Володя закрыл глаза. Последней мыслью перед сном было: «Завтра приведу Алину к матери. Пусть познакомятся. Пусть станут семьёй.»

Он заснул с улыбкой на губах, в тепле и покое родного дома.

Володя проснулся в шесть утра, как обычно — без будильника, по внутренним часам, заведённым ещё на фронте. За окном было светло, солнце уже поднялось, воробьи галдели на подоконнике. Где-то внизу, во дворе, кто-то колол дрова — мерные удары топора отдавались эхом.

Он потянулся, сбросил одеяло, встал. Комната была залита утренним светом — золотистым, тёплым. На стене висела старая фотография — отец в военной форме времён Гражданской войны, молодой, с усами. Володя смотрел на него каждое утро и каждый раз думал о том, какой странной штукой является жизнь.

Он подошёл к окну, распахнул его настежь. Тёплый июньский воздух ворвался в комнату, неся запах липы, свежескошенной травы и утренней Москвы. Володя глубоко вдохнул, потянулся к потолку, размял плечи.

Зарядка. Привычка, от которой он не собирался отказываться.

Он опустился на пол, начал с отжиманий. Раз, два, три... Считал про себя, чувствуя, как мышцы наливаются приятной тяжестью. Пятьдесят отжиманий, потом столько же приседаний, потом упражнения на пресс. Десять минут — и всё тело разогрето, готово к дню.

Володя умылся холодной водой из рукомойника в углу комнаты — брызнул себе в лицо, на шею, на грудь. Вода была ледяной, бодрящей. Он вытерся полотенцем, натянул старые тренировочные штаны и майку, вышел из комнаты.

В коридоре было тихо. Коммуналка ещё спала — даже Пётр Иванович, обычно ранняя птица, похрапывал за своей дверью. Володя на цыпочках прошёл к выходу, осторожно открыл дверь, спустился по лестнице.

Утренняя Москва встретила его прохладой. Солнце уже пригревало, но воздух ещё хранил ночную свежесть. Володя вышел во двор, потянулся ещё раз и побежал.

Лёгкой трусцой он пробежал по улице, свернул к парку. Бежал, не торопясь, наслаждаясь движением. Прохожих было мало — дворник подметал тротуар, старушка несла ведро с водой, рабочий на велосипеде ехал на завод. Володя кивал им, улыбался.

В парке пахло липой — деревья цвели, и сладкий, чуть дурманящий запах наполнял воздух. Володя пробежал круг по аллее, потом ещё один. Дышал ровно, глубоко, чувствуя, как лёгкие наполняются воздухом, как сердце стучит ровно и сильно.

Жить. Просто жить и радоваться этому.

Он вернулся домой через полчаса. В коммуналке уже просыпались — из кухни доносился запах каши, слышались голоса. Володя прошёл в свою комнату, переоделся в домашнее, вышел на кухню.

Анна Фёдоровна стояла у плиты, помешивая кашу в кастрюле. Увидев сына, улыбнулась:

— Бегал опять? Вот молодец. Здоровье беречь надо.

— Доброе утро, мам, — Володя поцеловал её в щёку. — Что на завтрак?

— Каша пшённая, на молоке. Клавдия молока принесла вчера, свежего. И хлеб есть, вчерашний, но ещё мягкий.

Володя сел за стол. Пётр Иванович уже сидел там, прихлёбывая чай из блюдца, читая газету. Увидев Володю, кивнул:

— Здорово, Владимир Игоревич. Как здоровьице?

— Хорошо, Пётр Иванович. Как сами?

— Да помаленьку, — старик отложил газету. — Вот пишут, что скоро карточки отменят. Говорят, к осени, может.

— Дай Бог, — Анна Фёдоровна поставила перед Володей тарелку с кашей. — Надоели эти карточки. Хочется в магазин прийти и просто купить, что надо.

Володя ел кашу, слушая их разговор. Обычное утро в обычной московской коммуналке. Но для него это было счастьем — сидеть за столом с матерью, с соседями, которые стали как семья, пить горячий чай, есть простую еду.

Пётр Иванович ушёл к себе. Клавдия пришла, затараторила что-то про очереди и дефицит. Володя допил чай, решил налить ещё. Потянулся к чайнику на плите и краем глаза заметил что-то на полке у окна.

Книга. Небольшая, в потёртом переплёте, засунутая между банкой с крупой и стопкой тарелок.

Володя достал её, стёр пыль ладонью. Томик стихов. На обложке вытертыми золотыми буквами: "Александр Блок. Стихотворения. 1912 год."

Он осторожно открыл книгу. Страницы пожелтели, пахли старой бумагой. На форзаце надпись чернилами: "Владимиру от отца. Январь 1935 года."

Сердце сжалось. Это отец подарил Володе — настоящему Володе, Владимиру Леманскому — десять лет назад. Когда тому было двадцать, когда он учился на режиссёра, писал наивные стихи, мечтал о кино.

— Таки нашёл, — Анна Фёдоровна подошла, посмотрела через плечо. — Отцовский подарок. Ты его всё время с собой носил, помнишь? В институт, на прогулки. А потом на фронт взял, в вещмешке хранил. Я думала, потерял там. А ты привёз.

— Привёз, — тихо сказал Володя.

— Твой отец Блока любил, — мать вытирала руки о фартук. — Читал вслух по вечерам. Особенно "Незнакомку". Помнишь?

Володя кивнул, хотя не помнил. Но открыл книгу наугад, нашёл "Незнакомку", начал читать про себя:

"И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне..."

Слова были знакомы — Альберт Вяземский в прошлой жизни тоже читал Блока, в школе, в институте. Но теперь они звучали по-другому. Пронзительнее. Глубже.

— Мам, — Володя поднял голову, — можно я заберу книгу к себе?

— Да забирай, сынок. Твоя она. — Анна Фёдоровна вернулась к плите. — Только береги. Память ведь.

Володя прошёл в свою комнату, сел на кровать, положил книгу на колени. Перелистывал страницы медленно, вчитываясь. Блок писал о любви, о боли, о России. О том, что жизнь прекрасна и трагична одновременно.

Володя вспомнил Алину — как она входит в комнату после прогулки, раскрасневшаяся от холода, от смущения, от радости. И в груди разлилось тепло.

Он закрыл книгу, прижал к груди. Эта вещь прошла через войну, через смерть, через время. И теперь она здесь, в его руках. Память о человеке, в чьём теле он живёт. Память об отце, которого не знал.

Володя встал, подошёл к столу, поставил книгу на полку рядом со сценарием. Две книги — одна из прошлого, другая из будущего. Обе о жизни, о любви, о человеческом.

За окном Москва просыпалась. Трамваи звенели, люди спешили на работу, во дворе дети начинали играть. Обычный день.

Но для Володи он был особенным. Он нашёл ещё одну ниточку, связывающую его с этим миром. Ещё одно доказательство, что он здесь не случайно.

Он посмотрел на часы. Половина восьмого. Через полтора часа на студию. Нужно собираться.

Володя надел чистую рубашку, брюки, начистил ботинки. Взглянул в зеркало — подтянутый, бодрый, с горящими глазами. Человек, который знает, ради чего живёт.

Он вышел из комнаты. Анна Фёдоровна дожидалась его на кухне:

— Володь, я тебе бутерброд завернула. Возьми с собой, в обед съешь.

— Спасибо, мам, — он взял свёрток, поцеловал её. — Я вечером зайду. И... мам, я Алину приведу. Познакомлю.

Лицо Анны Фёдоровны просияло:

— Приводи, сынок. Я буду рада. Очень рада.

Володя ушёл. Спускаясь по лестнице, он думал о том, как много изменилось за эти несколько дней. Он нашёл любовь, нашёл дело, нашёл семью. Нашёл себя.

И всё это только начало.

Впереди была работа, съёмки, творчество. Впереди была жизнь с Алиной. Впереди было столько всего, что захватывало дух.

Володя вышел на улицу, вдохнул полной грудью тёплый июньский воздух и улыбнулся.

Да, жизнь была прекрасна.

И он собирался прожить её так, чтобы не было стыдно.

Володя вошёл на территорию студии в девять утра. Иван Степаныч на проходной махнул рукой:

— Доброе утро, Владимир Игоревич! Борис Петрович вас ищет. Велел, как придёте, сразу к нему.

— К директору? — Володя удивился. — Что-то случилось?

— Да нет, вроде ничего. Просто велел. Идите, идите.

Володя свернул к административному корпусу. Поднялся на второй этаж, постучал в дверь кабинета директора.

— Войдите!

Борис Петрович сидел за массивным столом, заваленным бумагами. Седые волосы были зачёсаны назад, на носу очки. Увидев Володю, он отложил документы, снял очки:

— А, Владимир Игоревич! Проходите, садитесь.

Володя сел в кресло напротив. Борис Петрович откинулся на спинку стула, достал папиросу, закурил. Выпустил дым, посмотрел на Володю внимательно:

— Скажите мне честно. Вы готовы снимать?

Володя растерялся:

— В смысле? Я думал, нам ещё неделю репетировать...

— Вот об этом и хочу поговорить, — Борис Петрович затянулся. — Я вчера заходил в павильон. Смотрел вашу репетицию. Видел, как актёры работают, как вы с ними работаете. И знаете, что я понял?

Володя молчал, ожидая.

— Вы уже готовы, — Борис Петрович наклонился вперёд. — Актёры живут в ролях. Они не играют — они существуют. Зина и Николай Фёдорович — это уже не актёры, это Катя и Петя. Понимаете? Вы добились того, чего многие режиссёры не добиваются за месяцы работы.

— Но, Борис Петрович, — Володя попытался возразить, — я хотел ещё отработать несколько сцен...

— Зачем? — директор оборвал его. — Чтобы заболтать? Чтобы заштудировать до смерти? Владимир Игоревич, я в этом деле сорок лет. Я знаю, когда актёры готовы. Если продолжать репетировать, вы потеряете ту свежесть, ту искренность, которая у вас есть сейчас. Они начнут думать вместо того, чтобы чувствовать.

Володя задумался. Директор был прав. Он и сам чувствовал — актёры на пике формы. Ещё немного, и они начнут повторяться, терять живость.

— Вы правы, — медленно сказал он.

— Конечно, прав, — Борис Петрович усмехнулся. — Поэтому вот что я решил. Даю вам добро на начало съёмок. С понедельника. Сегодня четверг, значит у вас есть три дня на финальную подготовку. Утвердите локации, проверьте технику, согласуйте график. А в понедельник — первый съёмочный день.

Володя почувствовал, как сердце забилось чаще. Съёмки. Настоящие съёмки. Не репетиции, а работа на камеру.

— Я... да, Борис Петрович. Спасибо.

— Не благодарите, — директор встал, подошёл к окну. — Я верю в ваш проект. Верю в вас. Снимайте так, как чувствуете. Не бойтесь. У вас получится.

Он повернулся:

— Идите. Михаил Сергеевич уже всех предупредил. Команда вас ждёт в павильоне номер три. Собирайте совещание, планируйте.

Володя вышел из кабинета как ошпаренный. Съёмки. С понедельника. Надо всё организовать, подготовить, проверить. Три дня — это мало и одновременно много.

Он почти бежал к павильону. Сердце колотилось. В голове уже складывался план — что успеть, кого предупредить, что проверить.

Дверь павильона была открыта. Володя вошёл и замер.

Вся команда была в сборе. Катя-монтажница сидела на стуле с блокнотом. Лёха-звукооператор возился с оборудованием. Коля-ассистент бегал туда-сюда, что-то записывая. Николай Фёдорович и Зина стояли в углу, о чём-то тихо разговаривая. У стены сидел Алексей Николаевич Громов — сценарист, худой, с вечной папиросой. Рядом с ним Иван Кузьмич — декоратор, в рабочем комбинезоне.

Все повернулись, увидев Володю.

— Владимир Игоревич! — Коля бросился к нему. — Это правда? Михаил Сергеевич сказал, что мы начинаем снимать с понедельника?

— Правда, — Володя кивнул, проходя в центр павильона. — Борис Петрович дал добро. С понедельника мы снимаем.

Повисла секундная тишина. Потом все заговорили разом:

— Так быстро?

— А мы успеем подготовиться?

— Надо декорации проверить!

— А костюмы все готовы?

Володя поднял руку, призывая к тишине:

— Друзья, спокойно. У нас три дня. Успеем всё. Главное — действовать по плану. Коля, записывай.

Коля вскинул блокнот, приготовил карандаш.

— Сегодня, четверг, — Володя начал ходить по павильону, — нам нужно сделать следующее. Первое — утвердить натурные локации. Где будем снимать уличные сцены, где парк, где почтовое отделение. Иван Кузьмич, вы со мной поедете. Нужен ваш глаз — что можно использовать как есть, а что придётся строить или дорабатывать.

Иван Кузьмич кивнул:

— Готов. Когда едем?

— Сразу после совещания. Второе, — Володя повернулся к Лёхе, — звук. Лёха, нужно проверить всё оборудование. Микрофоны, записывающее устройство. Чтобы в понедельник не было сюрпризов.

— Понял, — Лёха затушил папиросу. — Сегодня всё прогоню.

— Третье, — Володя посмотрел на Катю, — плёнка. Сколько у нас в наличии?

Катя полистала блокнот:

— Три тысячи метров. Борис Петрович вчера выделил.

— Хорошо. Этого хватит, если снимать экономно. Я планирую каждую сцену делать максимум три дубля. Нельзя расточительствовать. Четвёртое, — он повернулся к Николаю и Зине, — костюмы. Вера Дмитриевна сказала, что к понедельнику всё будет готово, но я хочу, чтобы вы сегодня сходили, померили финальные варианты. Если что-то не так — она подгонит.

— Хорошо, — Зина кивнула.

— Пятое, — Володя посмотрел на Громова-сценариста, — Алексей Николаевич, мне нужны ещё экземпляры сценария. Штук пять. Для технической группы, для оператора, для декораторов.

Громов кивнул, затягиваясь:

— Дам. У меня копии есть.

— Отлично. Шестое — оператор. Михаил Сергеевич сказал, что нам выделили Петра Ильича Ковалёва. Он освободился со вчерашнего дня. Мне нужно с ним встретиться сегодня же, обсудить план съёмок, походить по локациям.

Коля записывал быстро, язык высунув от усердия.

— Седьмое — транспорт. Коля, организуй машину на понедельник. Нам нужно перевозить актёров, оборудование, костюмы.

— Есть! — Коля записал.

— И последнее, — Володя остановился, обвёл всех взглядом. — Друзья, мы начинаем снимать. Это не репетиция. Это настоящая работа. Мы будем уставать, будут сложности, будут косяки. Но я верю в нас. Верю, что мы создадим фильм, которым будем гордиться. Вы со мной?

— С вами! — хором ответили все.

Володя улыбнулся:

— Тогда за работу. У нас три дня. Времени мало. Коля, пошли искать Петра Ильича. Иван Кузьмич, через полчаса встречаемся у проходной — поедем по локациям. Лёха, начинай проверку техники. Катя, составь список того, что понадобится на съёмках — хронометраж сцен, план монтажа. Остальные — готовьтесь. В субботу собираемся все вместе, финальный прогон. Вопросы есть?

Вопросов не было. Все ринулись выполнять задачи. Павильон ожил — зазвучали голоса, застучали шаги, заскрипели двери.

Володя стоял в центре этого водоворота и чувствовал, как внутри разгорается огонь. Начинается. По-настоящему начинается.

Коля подбежал к нему:

— Владимир Игоревич, Пётр Ильич в третьем корпусе, в монтажной. Пошли?

— Пошли.

Они вышли из павильона. Студия жила своей обычной жизнью — где-то работали, где-то грузили декорации, где-то репетировали. Володя и Коля быстрым шагом направились к третьему корпусу.

— Коля, — спросил Володя на ходу, — ты записал всё?

— Всё, Владимир Игоревич! — Коля похлопал по блокноту. — Тут теперь вся наша жизнь на три месяца.

— Молодец. Ты у меня лучший ассистент.

Коля покраснел от удовольствия.

В монтажной пахло плёнкой и химикатами. За столом сидел мужчина лет сорока пяти, худощавый, с прилизанными тёмными волосами и усами. Он склонился над световым столом, изучая какие-то кадры через лупу.

— Пётр Ильич? — Володя подошёл.

Мужчина поднял голову, снял очки:

— Да? А, вы Леманский? Михаил Сергеевич говорил, что вы подойдёте.

— Владимир Игоревич, — Володя протянул руку.

Ковалёв пожал её — рукопожатие крепкое, уверенное:

— Пётр Ильич. Оператор. Слышал про ваш проект. "Майский вальс", так?

— Так.

— Интересно, — Ковалёв отложил лупу. — Давно короткометражки не снимал. Всё полные метры. А тут тридцать минут. Можно экспериментировать, не боясь бюджет разорить.

— Вот именно, — Володя сел напротив. — Пётр Ильич, мне нужно с вами поговорить о концепции съёмок. У меня есть видение, но мне нужен профессионал, который воплотит это технически.

— Слушаю.

— Я хочу снимать в реалистичной манере. Минимум постановочности. Камера должна быть как будто случайным свидетелем. Понимаете? Мы подглядываем за жизнью, а не конструируем её.

Ковалёв прищурился:

— Интересный подход. Значит, много натурных съёмок?

— Да. Улицы, парк, настоящий трамвай. Минимум павильонов.

— Свет будет сложный, — Ковалёв задумался. — Натурный свет непредсказуем. Надо будет работать быстро, ловить нужное время суток.

— Именно. Вы готовы к такому?

Ковалёв улыбнулся:

— Я тридцать лет снимаю. Готов к чему угодно. Когда смотрим локации?

— Через полчаса. Поедем с Иваном Кузьмичом.

— Отлично. Пойдёмте, возьму камеру, покажу вам.

Они прошли в соседнее помещение, где хранилось оборудование. Ковалёв достал с полки камеру — массивную, тяжёлую, с блестящими металлическими деталями.

— Это наша рабочая лошадка, — он погладил камеру. — "Родина". Надёжная, проверенная. Весит двадцать килограммов, но кадр даёт чистый. Я на ней полгорода снял.

Володя осторожно потрогал камеру. Холодный металл, запах масла и металла. Инструмент. Инструмент, которым они будут творить.

— Пётр Ильич, а ручные съёмки возможны?

— Ручные? — Ковалёв удивился. — С этой махиной? Сложно, но возможно. Зачем?

— Есть несколько сцен, где нужна динамика. Камера идёт за героем, следует за ним. Чтобы зритель чувствовал движение, живость.

Ковалёв присвистнул:

— Смелая идея. Редко кто так снимает. Обычно камера стоит на треноге, статично.

— Я не хочу статики, — Володя посмотрел на оператора. — Я хочу жизнь.

— Понял, — Ковалёв кивнул. — Значит, будем двигаться. Придётся попотеть, но сделаем.

Они вышли из корпуса. У проходной уже ждал Иван Кузьмич с потрёпанным портфелем. Рядом стояла машина — чёрная "Эмка", за рулём дремал шофёр.

— Все в сборе? — Володя огляделся. — Тогда поехали.

Они втроём сели в машину. Шофёр завёл мотор, машина тронулась.

— Куда едем? — спросил Иван Кузьмич.

— Сначала на Арбат, — Володя достал блокнот. — Там будем снимать сцену встречи. Потом в Парк Горького — финальная сцена. Потом на почту — есть одна на Маросейке, старое здание, должно подойти.

Машина ехала по Москве. Володя смотрел в окно — город жил, дышал, работал. Люди спешили по делам, трамваи звенели, где-то строили, где-то ремонтировали. Москва восстанавливалась после войны. И его фильм будет об этом — о жизни, которая продолжается.

На Арбате они вышли. Володя осмотрелся — узкая улица, дома по обе стороны, трамвайные пути посередине. Идеальное место для сцены встречи.

— Вот здесь, — он показал. — Петя идёт с той стороны, Катя — с этой. Лужа будет вот тут, на повороте. Пётр Ильич, как думаете, свет нормальный?

Ковалёв прищурился, оценивая:

— Утром хорошо. Часов в восемь-девять солнце будет сбоку, даст мягкий свет. Тени не резкие. Подойдёт.

— Отлично. Иван Кузьмич, тут нужно будет сделать лужу. Большую, но не слишком. И разметить место для писем, которые Катя уронит.

Иван Кузьмич записывал:

— Лужу сделаем искусственную. Вечером перед съёмкой воды нальём. Письма — не вопрос, бутафория.

Они провели на Арбате полчаса, замеряя углы, выбирая точки для камеры. Ковалёв смотрел в видоискатель, прикидывал кадры. Володя объяснял, что хочет видеть — вот здесь крупный план Пети, вот здесь общий план улицы, вот здесь Катя в центре кадра.

Потом поехали в Парк Горького. Танцплощадка была большая, асфальтированная, с эстрадой. Идеальное место для финала.

— Здесь будет оркестр, — Володя показал на эстраду. — Камера здесь, снимает общий план — пары танцуют, Петя и Катя в центре. Потом наезд, крупный план их лиц. Потом отъезд, опять общий план. Чтобы показать — они не одни, вокруг жизнь, люди, счастье.

Ковалёв кивал:

— Красиво. Романтично. Зритель в зале будет плакать.

— Надеюсь, — Володя улыбнулся.

Они объехали ещё несколько мест — почту на Маросейке, небольшой скверик для сцены с гармонистом, улицу для сцен поисков. К вечеру вернулись на студию.

Володя чувствовал усталость, но приятную. Они успели много. Локации утверждены, план съёмок намечен, оператор в деле.

В павильоне горел свет. Лёха ещё возился с оборудованием, Катя что-то записывала. Увидев Володю, она подошла:

— Владимир Игоревич, я составила график. Вот, посмотрите.

Володя взял лист. Катя расписала съёмочные дни по сценам, учитывая локации, актёров, оборудование. Всё чётко, логично.

— Отлично, Катя. Ты молодец.

Она засмущалась:

— Я просто подумала, что так будет удобнее.

— И правда удобнее. Размножь это. Раздай всем.

Лёха подошёл, вытирая руки тряпкой:

— Владимир Игоревич, техника проверена. Всё работает. Микрофоны в порядке, записывающее устройство тоже.

— Отлично, Лёха. Спасибо.

Коля вбежал в павильон, запыхавшийся:

— Владимир Игоревич! Машину на понедельник заказал. Будет ЗИС-5, грузовик. Влезет всё — и оборудование, и люди.

— Молодец, Коля.

Володя оглядел павильон. Команда работала как часы. Каждый знал своё дело, каждый вкладывался. И это было прекрасно.

— Друзья, — он поднял голос, — на сегодня заканчиваем. Все устали. Завтра продолжим. Пятница — подготовка костюмов, реквизита. Суббота — финальный прогон с актёрами. Воскресенье — выходной, отдыхаем. А в понедельник — снимаем. Всем спасибо за работу.

Они разошлись. Володя остался один в пустом павильоне. Постоял, осматриваясь. Через четыре дня здесь будут съёмки. Настоящие съёмки.

Он выключил свет, вышел, закрыл дверь.

Вечерняя студия была тихой. Большинство уже ушли домой. Володя медленно шёл к выходу, думая обо всём, что предстоит.

И вдруг понял — он счастлив. По-настоящему, глубоко счастлив. Он делает то, о чём мечтал. Создаёт кино. Работает с людьми, которые верят в него. Любит женщину, которая ждёт его.

Глава 16

Володя встретил Алину у Пушкинской площади в шесть вечера. Она стояла у памятника в светлом платье, с альбомом под мышкой, и когда увидела его, улыбнулась так, что у него перехватило дыхание.

— Здравствуй, — она поднялась на цыпочки, поцеловала его в щёку.

— Здравствуй, — Володя обнял её, вдохнул запах лаванды и красок. — Соскучился.

— Я тоже. Целый день не виделись — вечность просто.

Они пошли по бульварам, не спеша, держась за руки. Вечерняя Москва была прекрасна — июньское солнце клонилось к закату, окрашивая всё в золотистые тона. На скамейках сидели старики, играя в домино. Дети бегали с воздушными шарами. Молодые пары прогуливались, как и они. Где-то играл уличный музыкант на аккордеоне — старый вальс, протяжный и немного грустный.

— Как прошёл день? — спросила Алина.

Володя рассказывал — про встречу с директором, про разрешение на съёмки, про то, как они с оператором объезжали локации. Алина слушала, прижавшись к его плечу, изредка кивая.

— Значит, с понедельника снимаете? — она посмотрела на него снизу вверх. — Ты же будешь занят с утра до ночи.

— Буду, — признал Володя. — Но вечера у меня твои. Всегда.

Она улыбнулась, сжала его руку крепче.

Они свернули на Тверской бульвар. Липы стояли в полном цвету, и воздух был напоен их сладким, чуть дурманящим ароматом. Алина остановилась, запрокинула голову, вдыхая:

— Как пахнет... Я обожаю липу. Это же запах лета, Москвы, дома.

— Дома, — повторил Володя задумчиво.

Алина посмотрела на него:

— Ты о чём задумался?

Он молчал секунду, потом вдруг сказал:

— Алина, а пойдём ко мне домой.

Она удивилась:

— К тебе? Но ты же в коммуналке живёшь...

— Именно, — Володя повернулся к ней. — Я хочу познакомить тебя с матерью.

Алина побледнела, остановилась:

— С матерью? Володя, но... но я не готова... Я не знаю, что говорить, как себя вести...

— Просто будь собой, — Володя взял её за руки. — Мама хорошая. Она уже знает о тебе. Я рассказывал. Она хочет познакомиться. И я... — он помолчал, — я хочу, чтобы вы встретились. Ты самая важная для меня женщина. И она самая важная. Вы должны знать друг друга.

Алина кусала губу. В глазах плескался страх, волнение, но и что-то ещё — надежда, может быть.

— Хорошо, — наконец сказала она тихо. — Пойдём.

Они шли молча. Алина явно нервничала — поправляла платье, волосы, теребила альбом. Володя тоже волновался, хотя и пытался не показывать. Две самые дорогие женщины в его жизни встретятся. Что, если не понравятся друг другу?

У подъезда Алина остановилась:

— Подожди. Как я выгляжу? Нормально?

— Прекрасно выглядишь, — Володя поцеловал её в лоб. — Не волнуйся. Всё будет хорошо.

Они поднялись по знакомой скрипучей лестнице. Володя открыл дверь в коммуналку. Из кухни доносились голоса — Клавдия и Пётр Иванович о чём-то спорили. Запахло борщом и жареным луком.

— Мам! — позвал Володя. — Я пришёл! И гостью привёл!

Из кухни выглянула Анна Фёдоровна. Увидела Алину, вытерла руки о фартук и улыбнулась — широко, тепло, по-матерински:

— Ох, батюшки! Так вот она какая! Проходите, проходите, милые!

Алина неуверенно шагнула в коридор. Анна Фёдоровна подошла, взяла её за руки, оглядела:

— Какая ты красивая, деточка. Володя не обманул. Очень красивая.

— Здравствуйте, — Алина смутилась. — Я Алина. Очень приятно.

— Анна Фёдоровна, — мать обняла её, прижала к себе. — Ох, какая ты худенькая-то. Небось, не ешь ничего, всё за рисованием сидишь?

— Как вы узнали? — Алина удивилась.

— А Володя рассказывал, — Анна Фёдоровна повела их на кухню. — Что ты художница, что рисуешь всё время. Иди, иди, садись. Я как раз ужин готовлю. Останетесь?

— Мам, мы не хотели мешать...

— Какое мешать! — Анна Фёдоровна замахала руками. — Садитесь оба! Сейчас я вам такой ужин накрою!

Она засуетилась у плиты. Володя и Алина сели за стол. Алина всё ещё нервничала, комкая край платья. Володя накрыл её руку своей, сжал успокаивающе.

В кухню заглянул Пётр Иванович:

— О, Володя! И барышню привёл. Здравствуй, милая.

— Здравствуйте, — Алина встала, чуть поклонилась.

— Сиди, сиди, — Пётр Иванович махнул рукой. — У нас тут просто. Анна Фёдоровна, дай-ка я тебе помогу.

— Иди, иди, Петрович, в свою комнату, — отмахнулась Анна Фёдоровна. — Тут дел на пять минут.

Пётр Иванович исчез. Клавдия высунулась из-за двери, окинула Алину любопытным взглядом, прыснула и тоже ушла. Володя знал — через пять минут вся коммуналка будет в курсе, что он привёл девушку домой.

Анна Фёдоровна поставила на стол миску с борщом, хлеб, сало, солёные огурцы, масло. Разлила борщ по тарелкам — густой, красный, с большим куском мяса и сметаной.

— Ешьте, не стесняйтесь, — она села напротив. — Алиночка, ты борщ любишь?

— Очень люблю, — Алина взяла ложку. Попробовала, и лицо её просветлело. — Боже мой, как вкусно! Я такого давно не ела!

— Ешь, ешь, деточка, — Анна Фёдоровна сияла. — Я могу ещё добавить, если хочешь.

Они ели молча. Алина явно наслаждалась — борщ был и правда отменный, как могла приготовить только мать. Володя смотрел на них двоих — на мать, которая с нескрываемой нежностью поглядывала на Алину, и на Алину, которая постепенно расслаблялась, перестала нервничать.

— Алиночка, — заговорила Анна Фёдоровна, когда все доели, — а расскажи мне о себе. Володя говорил, что ты в училище учишься?

— Да, на третьем курсе, — Алина кивнула. — Художественное училище. Скоро защита диплома.

— И что рисуешь? Портреты? Пейзажи?

— Разное, — Алина оживилась. — Сейчас работаю над серией городских пейзажей. Москва после войны. Хочу передать... как бы это сказать... надежду. Город разрушен, но люди строят, восстанавливают, живут. Вот это и хочу показать.

Анна Фёдоровна слушала, кивая:

— Умница. Доброе дело делаешь. Людям сейчас нужна надежда. Нужно видеть, что жизнь продолжается.

— Вот именно, — Алина улыбнулась.

— А родители у тебя есть, деточка?

Алина потупилась:

— Нет. Погибли давно. В тридцать седьмом. Бабушка воспитывала, но она умерла в эвакуации. Я одна.

Анна Фёдоровна охнула, встала, обошла стол, обняла Алину:

— Ох, сироточка ты моя... Бедная девочка. Одна-одинёшенька.

Алина прижалась к ней, и Володя увидел, как в её глазах блеснули слёзы:

— Я привыкла уже. Давно одна живу.

— Ну нет, — Анна Фёдоровна гладила её по голове. — Теперь ты не одна. Теперь у тебя есть Володя. И есть я. Будешь ко мне приходить, как к родной матери. Я тебе и борща наварю, и пирогов напеку, и рубашки постираю, если надо.

Алина тихо всхлипнула. Володя почувствовал, как у него самого к горлу подступил комок. Вот она, настоящая материнская любовь — без слов, без расспросов, просто принять чужого ребёнка как своего.

Анна Фёдоровна вернулась на своё место, достала платок, вытерла глаза:

— Ладно, хватит слёзы лить. Давайте лучше чай пить. Я пирожки вчера пекла с яблоками. Володя их любит с детства.

Она поставила на стол чайник, тарелку с пирожками. Разлила чай по чашкам, положила в каждую ложку мёда.

— Алиночка, а Володя тебе про себя рассказывал? Какой он был в детстве?

— Мам, — Володя покраснел, — зачем...

— А что зачем? — Анна Фёдоровна лукаво улыбнулась. — Пусть девочка знает, за кого замуж выходить собирается.

— Мам!

Алина засмеялась — впервые за вечер звонко, искренне:

— Я хочу послушать!

— Вот и я говорю — надо, — Анна Фёдоровна устроилась поудобнее. — Значит, так. Володя в детстве был мальчишка хулиганистый. Тихий, вроде, а проказ натворит — мама не горюй.

— Мам, ну пожалуйста...

— Тише, сынок, не перебивай, — она махнула рукой. — Помню, было ему лет шесть. Решил он, значит, курицу покормить. Ну думаю — молодец, заботливый растёт. А он взял — и кошку нашу, Мурку, понимаешь, в курятник запустил. Думал, она с курами подружится.

Алина прыснула в кулак.

— А в итоге что? — продолжала Анна Фёдоровна. — Кошка кур распугала, курицы взлетели, перья летят, квохчут на весь двор. Мурка сама испугалась, на забор забралась, слезть боится. А Володя стоит и плачет — думал, подружатся, а они разругались.

Володя закрыл лицоруками:

— Мам, зачем ты это рассказываешь...

— А чтобы знала девушка твоя, что у тебя фантазия буйная с детства была, — Анна Фёдоровна смеялась. — Или вот ещё. Лет восемь ему было. Пошёл в школу. Учительница задание даёт — написать сочинение «Как я провёл лето». А он что написал, как думаешь?

— Что? — Алина наклонилась вперёд, заинтересованно.

— Написал, что летал на луну! — Анна Фёдоровна всплеснула руками. — Серьёзно так написал — построил ракету из ящиков, полетел, встретил там лунных зайцев, поговорил с ними, вернулся обратно. Учительница в шоке была. Вызвала меня в школу, говорит: «Анна Фёдоровна, у вашего сына с головой всё в порядке?»

Алина хохотала, держась за живот. Володя сидел красный как рак:

— Мне было восемь лет! Я думал, сочинение — это когда придумываешь!

— Ну да, придумал ты, — мать покачала головой. — Так придумал, что потом полшколы на переменах просили продолжение рассказать — что ещё на луне видел.

— Господи, — Володя простонал.

— А потом, — Анна Фёдоровна не унималась, — в институте учился, стихи писал. Ох, какие стихи! Вот принесёт, бывало, почитает вслух. Про любовь всё, про страдания. А любви-то у него ещё не было! Шестнадцать лет пацану, откуда любовь? Но страдает, изображает. Ходит по комнате, волосы треплет, стонет: «О, как мне тяжко! О, как мне больно!»

Алина уже не могла сдержаться, смеялась в голос. Володя тоже улыбался, хоть и смущался:

— Мам, ты меня совсем опозорить решила?

— Да какой позор, сынок, — Анна Фёдоровна погладила его по руке. — Это же детство. Все через это проходят. Зато теперь Алиночка знает, что ты у меня романтик с детства был. И фантазёр. И добрый — помнишь, как ты котёнка домой притащил? Насквозь мокрого, грязного. Говоришь: «Мама, он замёрзнет, надо спасти!» И мы его отмыли, обогрели, молоком напоили. Потом соседям отдали, у нас уже кошка была.

— Это было, — признал Володя тихо.

Анна Фёдоровна посерьёзнела, взяла Алину за руку:

— Володя у меня хороший. Добрый, честный, трудолюбивый. Да, мечтатель, да, голова в облаках бывает. Но сердце у него золотое. Он тебя не обидит. Будет беречь, любить, заботиться. Я это знаю.

Алина смотрела на Володю влажными глазами:

— Я тоже это знаю.

Они сидели за столом ещё долго. Анна Фёдоровна рассказывала истории — смешные, трогательные, бытовые. О том, как Володя в школе учился, как друзей домой приводил, как первый раз на фронт уходил — стоял на пороге, обнимал мать, обещал вернуться. И вернулся.

Алина слушала, изредка вставляя вопросы. Володя сидел, держа её за руку под столом, и чувствовал невероятное тепло. Две самые дорогие женщины сидят рядом, разговаривают, смеются. Это и есть семья. Это и есть дом.

Когда часы на стене пробили девять, Алина встала:

— Анна Фёдоровна, мне, наверное, пора. Поздно уже.

— Да, конечно, деточка, — мать тоже поднялась. — Володя, проводи девушку. И смотри, чтобы до дома довёл, не бросил на полдороге.

— Мам, что ты говоришь...

— А я проверю! — Анна Фёдоровна погрозила пальцем. — Алиночка, приходи ещё. Приходи в любое время. Я всегда рада. Будешь мне как дочка.

Алина обняла её — крепко, по-настоящему:

— Спасибо вам. За всё. Я обязательно приду.

Они спустились по лестнице, вышли на улицу. Было темно, луна висела над крышами, где-то лаял пёс. Алина прижалась к Володе:

— Твоя мама... она чудесная. Такая добрая, тёплая. Я влюбилась в неё.

— Она в тебя тоже влюбилась, — Володя обнял её. — Видел, как смотрела.

— Володя, — Алина остановилась, посмотрела ему в глаза, — у меня так давно не было ощущения дома. Семьи. А сегодня... сегодня я почувствовала. Спасибо тебе.

Он поцеловал её — нежно, долго, не обращая внимания на редких прохожих.

— Это теперь твой дом тоже, — прошептал он. — И моя мать — твоя мать. Мы семья.

Они дошли до дома Алины, долго прощались на пороге. Наконец Алина ушла в подъезд, помахав на прощание.

Володя шёл обратно и улыбался. День был хорошим. Очень хорошим. Всё складывалось — работа, любовь, семья.

Когда он вернулся домой, мать ещё не спала. Сидела на кухне, пила чай.

— Довёл? — спросила она.

— Довёл.

— Хорошая девочка, — Анна Фёдоровна кивнула. — Правильная. Видно, что любит тебя. И ты её любишь.

— Люблю, мам. Очень.

— Вот и женись, — просто сказала она. — Чего тянуть? Война кончилась, жизнь начинается. Женись, детей рожайте. Я внуков хочу нянчить.

Володя засмеялся:

— Мам, мы только месяц знакомы!

— И что? — она посмотрела на него серьёзно. — Твой отец мне на третий день знакомства предложение сделал. Я согласилась. И прожили мы с ним счастливо, пока Господь не забрал его. Если любишь — не тяни. Жизнь короткая.

Володя задумался. А ведь мать права. Зачем ждать? Он знает, что любит Алину. Знает, что хочет быть с ней всегда. Знает, что она — та самая.

— Подумаю, мам, — сказал он тихо.

— Думай, думай, — она встала, поцеловала его в лоб. — Спокойной ночи, сынок. Спи хорошо.

Володя лёг в постель и долго не мог уснуть. Думал об Алине, о матери, о том вечере. Думал о будущем — о свадьбе, о детях, о доме, где они будут жить вместе.

Володя приехал на студию к восьми утра. Солнце уже поднялось высоко, обещая жаркий день. У проходной его встретил Иван Степаныч:

— Доброе утро, Владимир Игоревич! Ваши уже все в сборе. С семи копошатся.

— Все? — Володя удивился. — Кто все?

— Да почти вся команда. Иван Кузьмич декорации готовит, Лёха звук проверяет, Коля туда-сюда бегает. Вера Дмитриевна актёров в костюмерную загнала — последнюю примерку делает.

Володя ускорил шаг. Студия уже жила полной жизнью — везде были люди, везде что-то происходило. Он направился сначала к декорационному цеху.

Иван Кузьмич стоял посреди огромного помещения, заставленного фанерными конструкциями, досками, банками с краской. Вокруг него суетились трое рабочих в комбинезонах.

— Иван Кузьмич! — окликнул Володя.

Декоратор обернулся, вытер пот со лба:

— А, Владимир Игоревич! Как раз вовремя. Смотрите, что мы сделали.

Он отвёл Володю к углу цеха. Там стояла декорация почтового отделения — стойка, стеллажи с ящиками, даже почтовые весы.

— Это на случай, если погода подведёт, — объяснил Иван Кузьмич. — Вы хотели натурные съёмки, но лучше подстраховаться. Если дождь пойдёт, сможем в павильоне снять.

Володя обошёл декорацию, потрогал стойку — крепкая, основательная.

— Отличная работа. А это что?

— Это лавочка для сцены с гармонистом, — Иван Кузьмич показал на простую деревянную скамейку. — Специально состарил — потёртости сделал, краску облупил. Будет как настоящая старая.

— Молодец. Когда всё будет готово?

— К завтрашнему дню. Мы тут с ребятами ночевать останемся, если надо. Всё доделаем.

— Спасибо, — Володя пожал ему руку. — Очень ценю.

Он вышел из цеха, направился к третьему павильону. По дороге встретил Колю, который бежал с каким-то списком в руках:

— Владимир Игоревич! — Коля затормозил. — Вот, смотрите! Я всё распланировал!

Он сунул Володе лист бумаги, исписанный мелким почерком. Володя пробежался глазами — график перемещений по локациям, время прибытия, время отъезда, расчёт, сколько плёнки понадобится на каждую сцену.

— Коля, это же... это профессиональная работа!

— Я всю ночь делал, — Коля покраснел от удовольствия. — Хотел, чтобы всё было чётко. Чтобы не было накладок.

— У тебя получилось. Молодец. Размножь это, раздай всем.

— Уже размножил! — Коля достал из-под мышки пачку таких же листов. — Каждому по экземпляру!

Володя похлопал его по плечу:

— Ты у меня лучший ассистент, Коля.

Парень просто засиял.

В третьем павильоне царил контролируемый хаос. Лёха со своим помощником — молодым парнем по имени Гриша — возились с оборудованием. Микрофоны были разложены на столе, провода змеились по полу, записывающее устройство гудело.

— Лёха, как дела? — Володя подошёл.

— Да нормально, — Лёха вытер руки тряпкой. — Проверяю всё по третьему разу. Один микрофон фонил — нашёл причину, исправил. Провода новые поставил. Записывающее откалибровал. Всё будет работать как часы.

— Отлично. А в понедельник готов?

— Готов, — Лёха кивнул. — Владимир Игоревич, я тут подумал. В финальной сцене с оркестром звук будет сложный — много инструментов, много людей. Может, стоит дополнительный микрофон поставить?

Володя задумался:

— Сколько у нас всего?

— Три.

— Поставим два на оркестр, один на актёров. Справишься?

— Справлюсь. Гриша мне поможет.

Гриша, услышав своё имя, кивнул, не отрываясь от проводов.

Володя обошёл павильон. Катя-монтажница сидела за столом, склонившись над бумагами. Перед ней лежали раскадровки, схемы, расчёты.

— Катя, доброе утро.

Она подняла голову, поправила очки:

— Доброе утро, Владимир Игоревич. Смотрите, я расписала монтажный план. Вот здесь первая сцена — встреча. Я рассчитала, сколько плёнки уйдёт, если снимать три дубля. Вот здесь сцена поисков — там много мелких кадров, монтаж будет дробный. Я всё просчитала.

Володя взял листы, изучил. Катя проделала огромную работу — каждая сцена расписана подробно, с учётом хронометража, количества дублей, монтажных склеек.

— Катя, это превосходно. Ты будущий режиссёр, я серьёзно.

Она смутилась:

— Да что вы... Я просто хочу, чтобы всё получилось.

— Получится. С такой подготовкой обязательно получится.

В павильон вошёл Пётр Ильич Ковалёв — оператор. Он тащил на плече футляр с камерой, под мышкой держал треногу.

— Владимир Игоревич, здравствуйте! — он опустил груз на пол, отдуваясь. — Принёс камеру. Думаю, надо пристреляться — проверить, как она в разных условиях работает.

— Правильно думаете. Может, сейчас съездим на локацию? Посмотрим на Арбат при утреннем свете?

— Давайте. Как раз время подходящее — часов в восемь-девять там хороший свет будет. В понедельник примерно так же снимать будем.

— Отлично. Коля! — Володя позвал ассистента. — Организуй машину!

— Есть! — Коля бросился к двери.

Через десять минут они уже ехали на Арбат — Володя, Ковалёв и Иван Кузьмич, которого взяли, чтобы на месте уточнить детали. Машина тряслась на ухабах, солнце било в глаза, но настроение было приподнятое.

На Арбате было оживлённо — трамваи ходили, люди спешили на работу, дворники подметали. Ковалёв достал камеру, установил на треногу, начал смотреть в видоискатель.

— Свет хороший, — бормотал он, прищуриваясь. — Мягкий, рассеянный. Тени не резкие. Вот здесь будет отлично — общий план улицы. Петя идёт с той стороны...

Володя стоял рядом, представляя кадр. Вот Петя идёт по солнечной стороне улицы, насвистывает. Камера следует за ним. Потом видим Катю — она спешит, несёт сумку. Камера переключается на неё. Потом оба входят в кадр — встреча.

— Пётр Ильич, а можем мы сделать вот так, — Володя показал руками, — камера сначала на Пете, крупный план. Потом панорама — и видим Катю вдалеке. Потом наезд на Катю. А потом оба в кадре, средний план.

Ковалёв кивал:

— Можем. Понадобится несколько точек съёмки. Тут треногу поставим, тут поставим, тут поставим. Потом на монтаже склеим.

— Сколько времени займёт?

— Если три дубля на каждую точку... часа два-три. С учётом переставления камеры.

— Укладываемся, — Володя записал в блокнот. — Иван Кузьмич, а лужу где делаем?

Декоратор прошёлся, присматриваясь:

— Вот здесь, — он показал на участок асфальта. — Видите, тут небольшое углубление. Нальём воды — будет естественная лужа. Накануне вечером сделаем, к утру как раз подсохнет до нужного состояния.

— Отлично.

Они провели на Арбате больше часа, обходя место съёмки, прикидывая углы, замеряя расстояния. Ковалёв делал пробные кадры через видоискатель, Володя записывал заметки, Иван Кузьмич чертил схему в своём блокноте.

Когда вернулись на студию, было уже одиннадцать. Володя сразу направился в костюмерную — надо было проверить, как идёт последняя примерка.

В костюмерной Вера Дмитриевна командовала как генерал. Зина стояла на небольшом возвышении в своём почтальонском платье. Вера Дмитриевна крутилась вокруг неё с иголками в зубах, подкалывая подол.

— Стой ровно, деточка, не ерзай! — бормотала она сквозь иголки.

— Я стою, Вера Дмитриевна, — Зина послушно замерла.

Николай Фёдорович сидел на стуле в углу, уже одетый в свой костюм — серый пиджак, тёмные брюки, белая рубашка. Выглядел точно как Петя.

— Владимир Игоревич! — Вера Дмитриевна увидела его, выплюнула иголки в руку. — Смотрите, как хорошо получилось!

Володя обошёл Зину кругом. Платье сидело идеально — по фигуре, но не обтягивало. Выглядело поношенным, но опрятным. Голубой платок был повязан аккуратно.

— Прекрасно. Зина, ты выглядишь настоящей почтальоншей.

— Правда? — она неуверенно улыбнулась. — Я думала, может, слишком просто...

— Именно так и надо, — Володя покачал головой. — Простота — это правда. А праздничное платье?

Вера Дмитриевна достала с вешалки кремовое платье:

— Вот. Померить не успели ещё.

— Зина, переодевайся.

Зина ушла за ширму. Вера Дмитриевна подошла к Володе, говоря тихо:

— Хорошая девочка. Старательная. Я ей платье подгоняла — она стояла час, ни разу не пожаловалась. Не то что некоторые актрисы, что у нас бывают — те через пять минут ныть начинают.

— Зина не актриса. Она простой человек. Потому и искренняя.

Зина вышла из-за ширмы в кремовом платье. И Володя ахнул. Она преобразилась — из уставшей почтальонши превратилась в нежную девушку, идущую на первое свидание.

— Вера Дмитриевна, вы волшебница, — искренне сказал он.

— Да ладно вам, — старая женщина смахнула слезу. — Просто работу делаю. Вот только подол ещё подшить надо...

— Подошьёте. Времени достаточно.

Володя повернулся к Николаю:

— Николай Фёдорович, встаньте. Пройдитесь.

Николай встал, прошёлся по костюмерной. Двигался естественно — костюм сидел хорошо, не стеснял движений.

— Отлично. Вера Дмитриевна, у вас всё под контролем?

— Всё, Владимир Игоревич. К понедельнику всё будет готово. И эти костюмы, и для второстепенных ролей.

— Спасибо вам огромное.

Володя вышел из костюмерной. День набирал обороты. Нужно было проверить ещё массу вещей — реквизит, транспорт, согласовать с оркестром...

Он шёл по студии, и навстречу попадались люди — кто-то кивал, кто-то здоровался, кто-то спрашивал совета. Студия жила, работала, создавала.

В столовой Володя встретил всю команду — Лёху, Катю, Колю, Ковалёва, Громова-сценариста. Они сидели за одним столом, обедали щами и кашей, обсуждая детали.

— Владимир Игоревич, садитесь! — Лёха подвинулся, освобождая место.

Володя сел, взял поднос с едой. Ел и слушал, как команда обсуждает план съёмок:

— ...значит, в понедельник начинаем с Арбата. Сцена встречи. Если успеем за первую половину дня, после обеда переезжаем на Маросейку — сцена в почтовом отделении...

— ...а звук я буду писать одновременно с картинкой. Если что-то пойдёт не так, потом можем перезаписать...

— ...плёнки хватит, я просчитала. Главное — не тратить на дубли больше трёх раз...

Володя слушал и чувствовал гордость. Вот она, настоящая команда. Профессионалы, которые знают своё дело, которые горят проектом.

После обеда он собрал всех в павильоне:

— Друзья, сегодня пятница. Завтра, в субботу, у нас финальный прогон с актёрами. Всё отрепетируем ещё раз, уточним детали. В воскресенье — выходной. Отдыхаем, набираемся сил. А в понедельник — съёмки. Настоящие съёмки. Все готовы?

— Готовы! — хором ответили.

— Вопросы есть?

— Владимир Игоревич, — подняла руку Катя, — а если погода подведёт? Дождь пойдёт?

— У нас есть запасной план. Иван Кузьмич построил декорации. В крайнем случае снимем в павильоне. Ещё?

— А если актёры волноваться будут? — спросил Коля. — Зина вчера говорила, что боится камеры.

— Я с ними поработаю, — Володя успокоил. — Завтра на прогоне будет камера. Пусть привыкнут. Пётр Ильич, можете завтра принести камеру?

— Конечно. Поставим на треногу, пусть смотрятся, привыкают.

— Отлично. Ещё вопросы?

Вопросов больше не было.

— Тогда за работу. Сегодня доделываем последние приготовления. Завтра прогон. Понедельник — съёмки.

Все разошлись. Володя остался в павильоне, присел на стул, достал блокнот. Начал записывать план на завтра — какие сцены репетировать, в каком порядке, сколько времени на каждую.

В дверь постучали. Вошёл Борис Петрович — директор. Он держал в руках папку с документами.

— Владимир Игоревич, не помешаю?

— Нет, конечно. Проходите, Борис Петрович.

Директор сел напротив, положил папку на стол:

— Хотел лично передать. Это разрешения на съёмки в городе. На Арбате, в парке, на Маросейке. Всё согласовано, все печати стоят.

Володя открыл папку, пробежался глазами — действительно, все документы в порядке.

— Спасибо огромное.

— Не за что, — Борис Петрович закурил. — Как настроение? Готовы?

— Готовы. Команда работает отлично. Все горят, все стараются.

— Вижу, — директор кивнул. — Я сегодня по студии ходил, смотрел. Везде ваши люди — кто декорации готовит, кто технику проверяет. Энергия чувствуется. Это хороший знак.

— Я думаю, у нас получится.

— Я тоже так думаю, — Борис Петрович встал. — Ладно, не буду мешать. Работайте. Если что понадобится — обращайтесь.

Когда директор ушёл, Володя ещё раз просмотрел все документы, все планы, все списки. Кажется, они ничего не забыли. Всё готово.

День пролетел незаметно. К вечеру все устали, но это была приятная усталость — усталость от продуктивной работы. Володя отпустил всех домой в шесть часов:

— Идите, отдыхайте. Завтра встречаемся в десять. Выспитесь хорошенько.

Сам он задержался ещё на час — проверял последние детали, записывал заметки. Когда вышел из павильона, солнце уже садилось. Студия пустела, люди расходились по домам.

Володя шёл к выходу и думал о том, что через три дня начнутся съёмки. Настоящие съёмки. Всё, к чему они готовились эти две недели, воплотится в реальность.

И он был готов.

Глава 17

Понедельник начался в пять утра. Володя проснулся до будильника, как обычно. Несколько секунд лежал, глядя в потолок, потом резко сел. Сегодня. Сегодня начинаются съёмки.

Он быстро оделся, умылся холодной водой. На кухне обнаружил мать — она уже встала, варила кашу.

— Мам, что ты так рано?

— А как же, — Анна Фёдоровна разливала кашу по тарелкам. — Сын в первый раз фильм снимает, а я буду спать? Садись, ешь. Тебе сегодня силы понадобятся.

Володя ел быстро, почти не чувствуя вкуса. Волнение нарастало. Мать смотрела на него с нежностью:

— Не волнуйся, сынок. У тебя всё получится.

— Я не волнуюсь, — соврал Володя.

— Ещё как волнуешься, — она погладила его по голове. — Руки дрожат. Но это правильно. Если не волнуешься — значит, не важно. А у тебя важно.

Он допил чай, поцеловал мать и выбежал из дома. На улице было ещё прохладно, но солнце уже поднималось. Володя поймал трамвай, доехал до студии за двадцать минут.

У проходной его уже ждали. Коля метался с блокнотом, Лёха курил, нервно затягиваясь, Ковалёв проверял камеру. Грузовик ЗИС-5 стоял у ворот, шофёр дремал в кабине.

— Доброе утро! — Володя подошёл. — Все в сборе?

— Все, — Коля кивнул. — Актёры в костюмерной, переодеваются. Иван Кузьмич с помощниками уже на Арбате — готовят локацию. Вера Дмитриевна поехала с ними — следить за костюмами.

— Отлично. Грузим оборудование.

Следующие полчаса ушли на погрузку. Камера, треноги, софиты, провода, записывающее устройство — всё аккуратно укладывалось в кузов грузовика. Лёха руководил процессом, не давая никому таскать технику небрежно.

Зина и Николай Фёдорович вышли из корпуса уже в костюмах. Зина была бледная, кусала губы. Николай тоже выглядел напряжённым.

— Доброе утро, — поздоровался Володя. — Как настроение?

— Страшно, — честно призналась Зина. — Руки трясутся.

— Это нормально, — Володя взял её за руки, тёплые и влажные от волнения. — Первый съёмочный день всегда страшно. Но ты же репетировала. Ты знаешь свою роль. Просто делай то же самое, что на репетициях. Камера — это просто железяка. Не обращай на неё внимания.

— Постараюсь, — Зина глубоко вздохнула.

— Николай Фёдорович, как вы?

— Волнуюсь, — признался тот. — Но готов. Давайте снимать.

— Вот и правильно. Все по машинам!

Грузовик тронулся. В кузове сидели Лёха с помощником, Катя, Коля. Володя, Ковалёв, Зина и Николай ехали в отдельной машине — чёрной "Эмке", которую выделила студия.

Москва просыпалась. Редкие прохожие спешили на работу, дворники подметали улицы, где-то открывалась булочная. Володя смотрел в окно и мысленно прокручивал план съёмок. Первая сцена — встреча на Арбате. Самая важная. Если она получится — дальше будет легче.

На Арбат приехали без четверти семь. Иван Кузьмич уже всё подготовил. На тротуаре красовалась лужа — большая, аккуратная. Рядом стоял ящик с бутафорскими письмами. Прохожих пока было мало.

— Иван Кузьмич, красавец, — Володя осмотрел локацию. — Всё идеально.

— Старались, — декоратор вытер пот. — Воды нальём ещё, если надо. Она быстро испаряется.

Команда начала разворачиваться. Ковалёв с помощниками устанавливал камеру на первую точку — общий план улицы. Лёха натягивал провода, размещал микрофоны. Катя записывала хронометраж. Коля бегал между всеми, помогая то одному, то другому.

Вера Дмитриевна осматривала актёров — поправила воротничок Николаю, подколола платок Зине:

— Вот так. Теперь всё как надо.

К половине восьмого всё было готово. Ковалёв посмотрел в видоискатель:

— Владимир Игоревич, свет отличный. Ловите момент — через час солнце поднимется, будет жёстче.

— Начинаем, — Володя хлопнул в ладоши. — Внимание всем! Первая сцена, первый кадр. Общий план — Петя идёт по улице. Николай Фёдорович, вы помните мизансцену?

— Помню. Иду вот отсюда, — Николай показал, — насвистываю, смотрю по сторонам. Доходу до угла, сворачиваю.

— Точно. Коля, разметка есть?

Коля мелом начертил на асфальте крестик:

— Вот до сюда идти.

— Отлично. Все по местам! Прохожих попросим подождать. Коля, поставь того дядю с газетой — попроси постоять в стороне пару минут.

Коля побежал к прохожему, что-то объяснял, размахивая руками. Мужчина кивнул, отошёл. Ещё несколько любопытных собрались поодаль — смотрели, что происходит.

— Тихо на площадке! — Володя поднял руку. — Звук готов?

— Готов! — Лёха показал большой палец.

— Камера готова?

— Готова! — Ковалёв склонился над видоискателем.

— Актёры готовы?

— Готовы! — Николай встал на исходную позицию.

Володя глубоко вдохнул. Первый кадр. Начало его фильма.

— Мотор!

Катя щёлкнула хлопушкой:

— Сцена первая, дубль первый!

— Начали!

Николай пошёл. Насвистывал «Катюшу», руки в карманах, лёгкая походка. Прошёл несколько метров, огляделся по сторонам — любуется городом. Дошёл до метки, свернул за угол.

— Стоп! — крикнул Володя. — Ковалёв, как картинка?

— Отлично. Чистая, без помех.

— Лёха, звук?

— Хороший. Свист слышно, шаги слышно.

— Делаем второй дубль. На всякий случай.

Повторили. Николай шёл более уверенно, насвистывал громче. Володя наблюдал, прищурившись. Хорошо. Живо.

— Стоп! Принято! — он повернулся к команде. — Переставляем камеру. Вторая точка — крупный план Пети. Ковалёв, помните схему?

— Помню. Ставим вот сюда.

Камеру переносили, устанавливали заново. Это заняло минут пятнадцать. Володя пользовался паузой, подошёл к Николаю:

— Как чувствуете себя?

— Нормально. Страх прошёл. Когда начал идти, забыл про камеру. Как будто просто по улице гуляю.

— Вот именно. Продолжайте в том же духе.

Сняли крупный план — Петя идёт, лицо в кадре. Насвистывает, улыбается краешком губ. Взгляд мечтательный.

— Стоп! Отлично! Ещё дубль!

Второй дубль. Третий.

— Принято! Теперь Катя. Камеру переставляем — она идёт с другой стороны.

Зина встала на исходную. Сумка через плечо, платок повязан туго. Лицо усталое, но она держится молодцом.

— Мотор!

Зина пошла. Быстрым шагом, чуть сутулясь под тяжестью сумки. Смотрит себе под ноги, думает о своём.

— Стоп! Зина, отлично! Ещё раз!

Повторили. Зина шла уже более уверенно, вошла в ритм.

— Принято! Теперь главное — сцена встречи. Оба в кадре. Камеру ставим сюда, средний план. Актёры, помните мизансцену?

— Помним, — кивнули оба.

— Тогда поехали. Николай Фёдорович, вы идёте отсюда. Зина, ты отсюда. Встречаетесь вот здесь, у лужи. Зина, ты не видишь лужу, шагаешь в неё. Николай Фёдорович, вы видите, но не успеваете предупредить. Дальше по сценарию — Зина роняет письма, вы помогаете собрать. Помните?

— Помним.

— Главное — не играйте. Живите. Как на репетиции. Готовы?

— Готовы.

Володя отступил к камере. Сердце колотилось. Это ключевая сцена. Если она получится — полфильма в кармане.

— Тихо на площадке! Звук?

— Готов!

— Камера?

— Готова!

— Мотор!

— Сцена первая, встреча, дубль первый!

— Начали!

Николай пошёл слева, насвистывая. Зина справа, торопливым шагом. Они приблизились друг к другу. Николай увидел лужу, обошёл. Зина не смотрела — шагнула прямо в воду. Остановилась, посмотрела вниз. Лицо исказилось — досада, усталость, отчаяние. Она подняла глаза — и встретилась взглядом с Николаем.

Володя затаил дыхание. Вот оно. То самое мгновение. Зина смотрит на Николая, и в глазах — удивление, смущение. Николай смотрит на неё — сочувствие, вина, и что-то ещё. Искра.

Зина открыла сумку, начала доставать письма. Руки дрожат — от волнения ли, от холода ли. Несколько писем выскользнули, упали. Николай бросился помогать. Оба присели, собирают. Руки коснулись — Зина вздрогнула, отдёрнула руку, потом всё-таки взяла письмо.

— Простите, — сказал Николай тихо, и голос звучал так искренне, что Володя почувствовал мурашки.

— Ничего, — Зина так же тихо. — Сама виновата.

Они доиграли сцену до конца — Зина торопливо собрала письма, пробормотала «спасибо» и убежала, оглянувшись на ходу. Николай остался стоять, глядя ей вслед, с улыбкой на лице.

— Стоп! — Володя еле сдержался, чтобы не закричать от восторга. — Это было... это было прекрасно!

Ковалёв выпрямился от камеры:

— Владимир Игоревич, картинка чистая. Всё попало в кадр.

— Лёха, звук?

— Отличный. Всё слышно — и шаги, и голоса, и даже всплеск воды, когда в лужу наступила.

Володя подошёл к актёрам. Зина вытирала слёзы:

— Я... я не знаю, что на меня нашло. Я как будто и правда была там, в тот момент...

— Вот именно, — Володя обнял её за плечи. — Ты не играла. Ты жила. Это и есть правда. Николай Фёдорович, вы тоже молодец. Химия между вами невероятная.

— Мы ещё дубль снимем? — спросил Николай.

— Да, обязательно. Но уже для подстраховки. Первый дубль идеальный, но мало ли что — плёнка может дать сбой. Давайте повторим.

Сняли второй дубль. Потом третий. С каждым разом актёры становились всё более уверенными, но Володя чувствовал — первый дубль был лучше. Там была свежесть, первичность эмоции.

— Принято! — он хлопнул в ладоши. — Первая сцена в кармане! Делаем перерыв на пятнадцать минут, потом переезжаем на Маросейку — почтовое отделение.

Команда расслабилась. Лёха закурил, Ковалёв вытирал объектив камеры платком. Катя записывала в блокнот. Коля раздавал всем воду из фляги.

Вера Дмитриевна подошла к Володе:

— Владимир Игоревич, я смотрела со стороны. Красота что была. Я прямо прослезилась.

— Правда?

— Правда-правда. Вы из них настоящих актёров делаете.

Любопытные прохожие, которые наблюдали за съёмками, подходили, расспрашивали. Одна старушка спросила:

— А про что кино-то?

— Про любовь, бабушка, — ответил Коля. — Про то, как фронтовик вернулся и девушку встретил.

— Ох, хорошее кино, значит, — старушка перекрестилась. — Дай Бог вам. Снимайте, снимайте.

Через пятнадцать минут всё оборудование было погружено обратно в грузовик. Поехали на Маросейку.

Почтовое отделение было старое — двухэтажное здание с облупившейся штукатуркой. Внутри пахло бумагой и пылью. За стойкой сидела начальница — пожилая женщина в очках. Володя заранее согласовал съёмки, объяснил, что нужно.

— Снимайте, — сказала она. — Только быстро. У меня работа идёт.

— Быстро, обещаю.

Ковалёв осматривал помещение, прикидывая, где поставить камеру. Свет был тусклым — одна лампочка под потолком.

— Владимир Игоревич, нужны софиты. Иначе будет темно.

— Ставьте.

Лёха с помощником тащили софиты, подключали. Свет залил помещение — стало намного лучше. Начальница поморщилась:

— Ой, ярко-то как...

— Потерпите, бабушка, — Лёха улыбнулся. — Мы быстро.

Сцена в почтовом отделении была простая — Петя заходит, спрашивает про девушку-почтальона, начальница отшивает его. Володя объяснил мизансцену Николаю и начальнице, которая согласилась сыграть саму себя.

— Вы просто будьте собой, — сказал Володя ей. — Представьте, что к вам пришёл человек с глупым вопросом. Как обычно реагируете?

— Да я таких каждый день по десять штук вижу, — начальница фыркнула. — Приходят, ничего толком объяснить не могут. «Мне письмо», говорят. А какое письмо? От кого? Куда? Молчат.

— Вот и играйте так же. Раздражённо, но не зло. Просто устали от глупых вопросов.

— Это я могу.

Снимали быстро. Николай заходил, подходил к стойке, мялся:

— Здравствуйте... Я тут... ищу одну девушку. Она у вас работает.

— Какую девушку? — начальница даже не поднимала глаз от бумаг.

— Почтальоном. Она...

— У меня почтальонов пятеро. Какая конкретно?

— Ну... — Николай терялся. — Молодая. В голубом платке.

— Молодых трое. С платком — все ходят. Имя знаешь?

— Нет...

— Адрес?

— Нет...

— Тогда чего пришёл? — начальница наконец подняла взгляд, и в нём была такая натуральная досада, что Володя чуть не рассмеялся. — У меня работа. Некогда мне.

Николай стоял растерянный, крутил фуражку в руках. Потом пробормотал «извините» и вышел.

— Стоп! — Володя хлопнул в ладоши. — Отлично! Бабушка, вы прирождённая актриса!

Начальница смутилась:

— Да ладно вам... Я просто как всегда.

— Вот поэтому и хорошо. Ещё дубль снимем, для подстраховки.

Сняли ещё два дубля. Начальница входила во вкус, даже начала импровизировать — добавила фразу: «Ишь, женихов понаехало. С фронта вернулись, теперь всех девок ищут.»

Володя оставил это в дубле — фраза была в тему, добавляла живости.

— Принято! Спасибо вам огромное, бабушка!

— Да не за что, — она помахала рукой. — Приходите ещё, если что.

Дальше переехали в небольшой скверик недалеко от Чистых прудов. Там снимали сцену с гармонистом. Старик-музыкант, которого нашёл Иван Кузьмич, уже ждал — сидел на скамейке, держал гармонь.

— Здравствуйте, дедушка, — Володя подошёл. — Спасибо, что согласились.

— Да чего там, — старик махнул рукой. — Я рад. Давно в кино не снимался. Ещё до революции один раз снялся, у Протазанова.

— Правда? — Володя удивился.

— Правда. Играл извозчика. Одна сцена была, но я горжусь.

— Тогда вы профессионал. Сцена такая — Петя сидит рядом с вами, грустит. Вы играете на гармони, он подпевает. Песня «Гори, гори, моя звезда». Знаете такую?

— Знаю. Играл тысячу раз.

— Отлично. Николай Фёдорович помнит слова. Просто играйте, а он запоёт.

Готовились быстро. Камеру поставили так, чтобы в кадре были оба — старик с гармонью и Николай рядом. Задний план — деревья, прохожие вдалеке.

— Мотор!

Старик заиграл. Гармонь запела — протяжно, грустно. Николай сидел, опустив голову, слушал. Потом начал подпевать — тихо, почти шёпотом:

Голос дрожал. Володя видел — Николай вспоминал. Вспоминал фронт, товарищей, тех, кто не вернулся. Вспоминал и пел.

На втором куплете голос окреп, стал увереннее. Но в глазах стояли слёзы. Старик играл, не глядя на него, но Володя чувствовал — между ними возникла связь. Два человека, прошедшие войну, сидят на скамейке и поют о потерянной звезде, о надежде, о любви.

Когда песня закончилась, на площадке стояла тишина. Катя плакала, вытирая слёзы рукавом. Лёха отвернулся. Ковалёв сморгнул влагу.

— Стоп, — прошептал Володя. — Это было... Боже, это было невероятно.

Николай сидел, уронив голову на руки. Старик положил гармонь на колени, смотрел куда-то вдаль.

— Извините, — Николай поднял голову, вытер глаза. — Я не хотел... Просто вспомнилось.

— Не извиняйтесь, — Володя подошёл, положил руку на плечо. — Это и нужно было. Это правда. Спасибо вам. И вам, дедушка.

Старик кивнул:

— Я тоже вспоминал. Гражданскую, двадцатый год. Мы тогда тоже пели эту песню. У костра, в окопах. Многих нет. А песня осталась.

Володя дал всем пять минут передохнуть. Сам отошёл в сторону, достал платок, вытер глаза. Слишком сильно. Слишком пронзительно. Это не просто кадр — это документ эпохи, свидетельство.

— Ещё дубль? — спросил Ковалёв.

— Нет, — Володя покачал головой. — Не надо. Это невозможно повторить. Один дубль — и достаточно.

Дальше снимали быстрее. Сцена, как Петя бегает по городу, спрашивает прохожих, заглядывает в трамваи. Эти кадры были лёгкие, почти комедийные. Николай импровизировал — то спотыкался, то чуть не сбивал старушку, то путался в словах. Володя давал ему свободу, и это работало.

К двум часам дня сняли уже половину запланированного. Сделали перерыв на обед — прямо на улице, сидя на скамейках. Вера Дмитриевна привезла термос с чаем и бутерброды. Все ели молча, устало, но довольно.

— Как думаете, успеем сегодня всё? — спросил Ковалёв.

— Успеем, — Володя посмотрел на список. — Осталось ещё несколько сцен поисков и финальная сцена в парке. Финальную, правда, оставим на другой день — оркестр только завтра сможет.

— Тогда реально успеем.

После обеда продолжили. Снимали на разных улицах — Петя заглядывает в магазин, Петя бежит за трамваем, Петя спрашивает у милиционера. Каждую сцену делали по два-три дубля, не больше. Время поджимало, плёнка была на вес золота.

К пяти вечера команда выдыхалась. Жара спала, появилась вечерняя прохлада. Володя посмотрел на уставшие лица:

— Друзья, ещё одна сцена. Последняя на сегодня. Петя сидит на лавочке у пруда, смотрит на воду, думает. Это тихая сцена, созерцательная. Николай Фёдорович, вы сможете?

— Смогу, — Николай кивнул, хоть и выглядел измотанным.

Приехали к Чистым прудам. Солнце клонилось к закату, золотило воду. Ковалёв поставил камеру на берегу. Николай сел на лавочку, смотрел на пруд.

— Мотор!

Николай сидел неподвижно. Смотрел на воду, на уток, плавающих у берега. Лицо усталое, задумчивое. В глазах — растерянность, одиночество, но и надежда. Где-то там, в этом огромном городе, есть она. Девушка с голубым платком. И он найдёт её.

— Стоп. Принято.

Володя подошёл к Ковалёву:

— Как картинка?

— Красивая. Свет золотой, вода блестит. Будет хорошо смотреться.

— Отлично. На сегодня всё! — Володя повернулся к команде. — Друзья, вы молодцы! Мы сняли огромный кусок. Я горжусь вами. Завтра продолжим — финальная сцена с оркестром. А сегодня — всем домой, отдыхать.

Обратно ехали молча. Все устали — приятной, глубокой усталостью. Володя смотрел в окно и прокручивал в голове отснятое. Встреча — отлично. Почтовое отделение — хорошо. Сцена с гармонистом — шедевр. Поиски — живо, динамично.

Они сделали это. Первый съёмочный день — успех.

На студии разгружались быстро. Ковалёв бережно упаковывал камеру, Лёха сматывал провода. Катя считала отснятые метры плёнки:

— Владимир Игоревич, мы потратили восемьсот метров. Это чуть меньше плана. Вы очень экономно снимаете.

— Плёнка дорогая. Нельзя транжирить. Зато каждый дубль — качественный.

Зина и Николай переоделись обратно в свою одежду. Зина выглядела счастливой, хоть и уставшей:

— Владимир Игоревич, а когда мы увидим отснятое?

— Через несколько дней. Плёнку нужно проявить, просмотреть. Потом вместе посмотрим.

— Я так жду! Хочу увидеть, как это выглядит на экране.

Все расходились. Володя остался последним, запирал павильон. Борис Петрович вышел из административного корпуса, подошёл:

— Ну как? Первый день?

— Отлично. Мы сняли почти всё, что планировали. Актёры молодцы, команда работает как часы.

— Я знал, что у вас получится, — директор закурил. — Идите домой, Владимир Игоревич. Отдыхайте. Завтра новый день.

Володя вышел со студии в половине восьмого. Солнце уже село, небо темнело. Он шёл к трамваю и думал о том, что день был хорошим. Очень хорошим.

Они снимают кино. Настоящее кино. И оно получается живым, искренним, правдивым.

В трамвае он закрыл глаза, прислонился к окну. Тело ныло от усталости, но душа пела. Володя понял — вот оно. То самое чувство, ради которого стоит жить. Творчество. Созидание. Когда ты создаёшь что-то прекрасное вместе с людьми, которые тебе верят.

Он вышел на своей остановке, дошёл до дома. Поднялся по лестнице. Мать встретила его на пороге:

— Ну как, сынок? Получилось?

— Получилось, мам, — Володя обнял её. — Очень хорошо получилось.

— Вот и славно. Садись, я тебе ужин подогрею.

Володя сидел на кухне, ел борщ и рассказывал матери о съёмках. Она слушала, кивала, улыбалась. Пётр Иванович зашёл на минутку, расспросил, как дела. Клавдия высунулась, поздравила.

После ужина Володя лёг в постель. Хотел уснуть сразу, но не получалось — в голове крутились кадры, сцены, планы на завтра.

Завтра финальная сцена. Танцплощадка, оркестр, вальс. Самая красивая, самая важная сцена фильма.

Он должен снять её идеально.

Володя закрыл глаза и наконец провалился в сон — глубокий, без сновидений, сон усталого, но счастливого человека.

Глава 18

Володя проснулся от странного звука — дробного, монотонного стука по подоконнику. Открыл глаза, прислушался. Дождь. Сильный, летний ливень барабанил по крыше, стекал по стёклам.

Он вскочил с кровати, подбежал к окну. Небо затянуто серыми тучами, вода льёт как из ведра. По двору бегут ручьи, лужи растут на глазах. Володя посмотрел на часы — семь утра.

Чёрт. Сегодня же съёмки в парке. Финальная сцена с оркестром. На открытом воздухе.

Он быстро оделся, выбежал на кухню. Мать уже стояла у плиты:

— Доброе утро, сынок. Вот напасть-то с погодой. Небось у тебя съёмки сорвутся?

— Не знаю, мам, — Володя схватил кусок хлеба, запил чаем. — Поеду на студию, решим что-то.

Он вылетел из дома, поймал трамвай. Всю дорогу смотрел на дождь, который не собирался стихать. План рушился. Оркестр уже договорён, актёры готовы, команда ждёт. А снимать нечего — в такую погоду камера намокнет, плёнка испортится, актёры промокнут до нитки.

На студии у проходной уже собралась команда. Все стояли под навесом, хмуро глядя на ливень. Коля метался с блокнотом, Лёха курил одну папиросу за другой, Ковалёв задумчиво смотрел на тучи.

— Доброе утро, — Володя подошёл. — Ну что, товарищи? Ситуация понятна.

— Владимир Игоревич, может, подождём? — предложил Коля. — Вдруг к обеду распогодится?

Ковалёв покачал головой:

— Не распогодится. Я по небу вижу — это надолго. До вечера точно будет лить.

— Значит, финальную сцену сегодня не снимем, — констатировал Володя. — Придётся переносить. Коля, звони в Дом офицеров, предупреди оркестр — перенос на завтра или послезавтра, как погода позволит.

— Есть!

— А мы что, день теряем? — спросил Лёха. — Просто сидим и ждём?

Володя задумался. Терять день нельзя — график и так плотный. Нужно снимать что-то другое. Что можно снять в такую погоду?

— Иван Кузьмич! — он позвал декоратора. — У нас же есть декорация почтового отделения в павильоне?

— Есть. Готова полностью.

— Отлично. Значит, снимаем интерьерные сцены. У нас в сценарии есть сцена, где Катя в почтовом отделении разбирает письма. Можем её снять. И ещё сцену, где Петя второй раз приходит в почту, уже к вечеру, и снова спрашивает. Помните такую?

Ковалёв кивнул:

— Помню. Можем снять. В павильоне света настроим, софиты поставим.

— Вот именно. Плюс у нас есть сцена в трамвае — там Петя едет и видит девушку в голубом платке, думает, что это Катя. Эту сцену тоже можем снять в павильоне, имитировав интерьер трамвая.

Команда оживилась. Володя продолжал:

— Погода нам помешала, но не остановила. Сегодня снимаем всё, что можно снять в помещении. Иван Кузьмич, вам нужно время подготовить декорации?

— Час максимум. Почту мы вчера оставили собранной. Трамвай можем сделать — у нас есть старые сиденья, поручни. Поставим, будет как настоящий.

— Отлично. Коля, вызывай актёров — Зину, Николая Фёдоровича. Говори, чтобы приезжали к десяти. Лёха, готовь звук. Ковалёв, камеру. За работу!

Все рванули кто куда. Володя почувствовал прилив энергии. Да, планы изменились. Но они не сдаются. Они будут снимать.

Он зашёл в административный корпус, доложил Борису Петровичу о ситуации.

— Правильно делаете, — директор одобрил. — Погода — вещь непредсказуемая. Главное — гибкость. Снимайте в павильоне, не теряйте время.

К десяти утра третий павильон превратился в улей. Иван Кузьмич с помощниками выстроил декорацию почтового отделения — стойка, стеллажи, ящики с письмами, даже старые часы на стене. Выглядело абсолютно реалистично.

Ковалёв расставлял камеру и софиты. Лёха натягивал провода. Катя раскладывала реквизит — стопки писем, бланки, печати.

Зина и Николай Фёдорович приехали промокшие — добирались под дождём.

— Извините, Владимир Игоревич, — Зина вытирала волосы платком. — Вот напасть с погодой.

— Ничего страшного. Идите переодевайтесь. Сегодня снимаем в павильоне.

Пока актёры переодевались, Володя обсуждал с Ковалёвым освещение:

— Сцена в почте — утро. Значит, свет мягкий, рассеянный. Вот здесь софит поставьте, имитируя окно. Вот здесь подсветку — чтобы на лице Зины не было жёстких теней.

— Понял. Сделаем.

Зина вернулась в форме почтальона. Села за стойку, разложила перед собой письма. Володя объяснял сцену:

— Катя пришла на работу. Разбирает почту. Это рутина — каждый день одно и то же. Она устала, но держится. Берёт письмо, смотрит адрес, раскладывает в ячейки. Механически, не думая. Но вдруг попадается письмо, и она видит — оно от фронта. Старое, потрёпанное, шло долго. Катя останавливается, смотрит на конверт. И на секунду её лицо меняется — она вспоминает, что сама ждала таких писем. Что кто-то там, далеко, ждёт весточки от близкого человека.

Зина кивала, вслушиваясь.

— Это короткая сцена, без слов. Просто руки, лицо, эмоция. Понимаешь?

— Понимаю.

— Тогда попробуем.Мотор!

Зина сидела за стойкой, перебирала письма. Механически — взять, посмотреть, положить в ячейку. Взять, посмотреть, положить. Руки двигались сами по себе, лицо усталое, безучастное.

Вдруг она взяла конверт — потрёпанный, с выцветшими чернилами. Полевая почта. Зина замерла. Посмотрела на конверт внимательнее. Провела пальцем по адресу. И Володя увидел, как в глазах что-то дрогнуло — память, боль, тоска по тем временам, когда она сама ждала таких писем.

Зина осторожно положила конверт в ячейку, задержав руку на секунду. Потом вздохнула и продолжила работу.

— Стоп! — Володя почти прокричал. — Это было прекрасно! Зина, ты... Боже, это было так правдиво!

Зина вытерла слёзы:

— Я вспомнила, как ждала письма от мужа. Как каждый день боялась, что придёт похоронка вместо письма. И вот это чувство... оно до сих пор здесь, — она прижала руку к груди.

— Вот именно. Ты живёшь роль. Ещё дубль — для подстраховки.

Сняли второй дубль. Третий. Каждый был хорош, но первый всё равно оставался лучшим — там была та самая свежесть первого переживания.

Дальше снимали сцену, где Петя приходит в почту вечером. Николай заходил — уставший, измотанный целым днём поисков. Голос охрипший, плечи поникшие.

— Здравствуйте... Простите, я знаю, что уже спрашивал утром. Но может быть... может быть, вы всё-таки вспомните? Девушка, почтальон, молодая, в голубом платке...

Начальница — её снова играла настоящая почтовая работница, которая согласилась приехать на студию — смотрела на него уже не с раздражением, а с сочувствием:

— Слушай, парень. Я бы рада помочь. Но я правда не знаю, кого ты ищешь. У нас три молодые почтальонши. Все в платках ходят. Может, в другом отделении попробуешь?

Николай кивнул обречённо:

— Попробую. Спасибо.

Он вышел, и в спине его читалась такая усталость и безнадёжность, что Володя понял — дубль идеальный.

— Стоп! Принято! Николай Фёдорович, вы мастер!

К обеду сняли все сцены в почтовом отделении. Сделали перерыв — ели всё те же бутерброды и пили чай из термоса. Дождь за окном не стихал, барабанил по крыше павильона.

— Хорошо, что павильон есть, — заметил Лёха. — А то сидели бы сейчас и скучали.

— Вот именно, — Володя кивнул. — Иван Кузьмич, как там с трамваем?

— Почти готово. Ещё минут двадцать — и можем снимать.

После обеда декорация почты была разобрана, и на её месте появился интерьер трамвая. Два ряда сидений, поручни, окна из фанеры с нарисованными видами улиц.

— Иван Кузьмич, это же гениально! — восхитился Володя. — Как настоящий трамвай!

— Да ладно, — декоратор смущённо почесал затылок. — Просто старые сиденья приспособил. У нас на студии всё хранится.

Сцена в трамвае была короткая — Петя едет, смотрит в окно. Вдруг видит девушку на остановке — в голубом платке. Вскакивает, рвётся к выходу, но трамвай уже уехал. Петя смотрит в заднее окно — девушка удаляется. Оказывается, это была не Катя.

Снимали с нескольких точек. Камера внутри трамвая, снимает Петю. Потом камера за окном, снимает его лицо через стекло. Потом вид из заднего окна — девушка остаётся позади.

Ковалёв работал как часовой механизм — переставлял камеру, настраивал свет, проверял кадр:

— Владимир Игоревич, смотрите. Вот здесь, если софит чуть сдвинуть, на лице Николая Фёдоровича будет светотень — драматичнее получится.

— Давайте попробуем.

Переставили софит. Сняли дубль. Действительно, светотень добавила глубины — лицо Пети стало более выразительным, отчаяние читалось сильнее.

— Отлично! Ковалёв, у вас глаз алмаз!

Оператор усмехнулся:

— Тридцать лет в профессии. Кое-что да умею.

К четырём часам сняли все трамвайные сцены. Володя посмотрел в окно — дождь чуть ослаб, но всё ещё шёл. Снимать на улице было нельзя.

— Что ещё можем снять? — он пролистывал сценарий. — Есть! Сцена в комнате Пети. Он возвращается домой после безуспешного дня поисков, сидит у окна, смотрит на дождь, думает о Кате.

— Но у нас нет декорации комнаты, — заметил Иван Кузьмич.

— А она и не нужна, — Володя улыбнулся. — Нам нужно только окно, стул и немного стены. Можете сделать?

— За полчаса сделаю.

Пока Иван Кузьмич с помощниками строили минималистичную декорацию, Володя объяснял Николаю сцену:

— Петя сидит у окна. За окном дождь. Он устал, измучен, потерял надежду. Кажется, что никогда не найдёт её. Город огромный, а он один. Сцена без слов, только музыка будет. Просто сидите, смотрите в окно, думайте о ней. Понимаете?

— Понимаю. Просто быть, не играть.

— Точно.

Декорация была готова — простая стена, окно, за которым Иван Кузьмич повесил кусок прозрачной плёнки и лил на неё воду из лейки, имитируя дождь. Стул у окна. На подоконнике старая лампа.

Ковалёв выставил свет так, чтобы лицо Пети было освещено мягко, а за окном темнело. Получалось настроение — одинокий человек у окна в дождливый вечер.

— Мотор!

Николай сидел у окна. Смотрел на струи воды, стекающие по стеклу. Лицо задумчивое, усталое. Он поднёс руку к стеклу, провёл пальцами, словно пытаясь дотронуться до дождя. Потом опустил голову на руки.

Володя смотрел через плечо Ковалёва. Кадр был пронзительным — одиночество, тоска, безнадёжность. И в то же время — упрямая надежда. Петя не сдался. Он найдёт её. Обязательно найдёт.

— Стоп. Это шедевр, — прошептал Володя.

Ковалёв кивнул:

— Соглашусь. Этот кадр останется в памяти.

Сняли ещё один дубль. Потом Володя посмотрел на часы — половина пятого.

— Что ещё успеем?

Катя подняла голову от блокнота:

— Владимир Игоревич, у нас есть сцена, где Катя дома штопает форму. Тоже интерьерная. Можем снять.

— Точно! Давайте. Иван Кузьмич, можете быстро сделать угол комнаты? Стол, стул, лампа?

— Могу.

Пока декорацию перестраивали, Зина репетировала. Села за стол, взяла в руки иголку, нитку, кусок ткани. Володя наблюдал:

— Зина, ты умеешь штопать?

— Конечно. Я всю войну штопала — и себе, и соседям. У меня руки сами помнят.

— Отлично. Значит, всё естественно получится.

Декорация была готова. Простой стол, стул, керосиновая лампа, дающая тёплый свет. Зина села, положила перед собой синее платье почтальона с дыркой на локте. Взяла иголку, нитку.

— Сцена такая, — объяснял Володя. — Катя дома, вечер, штопает форму. Она устала, но работа есть работа — форма должна быть в порядке. Штопает и думает. О чём? О том парне, что сегодня встретился. О том, как он на неё посмотрел. О том, что она, может быть, не совсем одна в этом мире.

Зина кивала.

— Мотор!

Зина штопала. Руки двигались сами — вдеть нитку, мелкие стежки, туда-сюда. Лицо сосредоточенное, но в глазах — отсутствующий взгляд. Она думает о чём-то своём. Вдруг остановилась, замерла. Улыбнулась еле заметно, словно вспомнила что-то приятное. Потом встряхнула головой, вернулась к штопке.

— Стоп. Принято, — Володя был доволен. — Зина, ты молодец.

К шести вечера закончили. Дождь за окном наконец начал стихать, но снимать на улице было уже поздно — темнело.

Володя собрал всех в центре павильона:

— Друзья, сегодня погода нам помешала. Мы не сняли главную сцену, которую планировали. Но мы не сдались. Мы сняли семь сцен в павильоне. Семь! Это больше, чем вчера на натуре. Вы все молодцы. Спасибо за профессионализм, за преданность делу.

— Владимир Игоревич, — Лёха затушил папиросу. — А мне даже понравилось в павильоне снимать. Свет контролируешь, звук чистый, никто не мешает.

— Павильон — это хорошо, — согласился Ковалёв. — Но натура даёт жизнь. Нам нужно и то, и другое.

— Вот именно, — Володя кивнул. — Завтра, если погода позволит, снимаем финал в парке. Если нет — найдём, что снять в помещении. Главное — не останавливаться.

Все разошлись. Володя задержался, помогая Ивану Кузьмичу разбирать декорации. Декоратор работал молча, аккуратно складывая детали.

— Иван Кузьмич, вы сегодня спасли съёмочный день, — сказал Володя искренне. — Без ваших декораций мы бы просто потеряли время.

— Да ладно, — тот смутился. — Я просто работу делаю. Рад, что пригодился.

— Очень пригодились. Спасибо.

Володя вышел из павильона. Дождь прекратился, но везде стояли лужи. Воздух был свежим, пахло мокрой землёй и листвой. Володя глубоко вдохнул.

День был непростым. Планы рушились, пришлось импровизировать, перестраиваться. Но команда справилась. Более того — они сняли даже больше, чем планировали изначально.

Это и есть настоящая работа. Когда обстоятельства против тебя, но ты не сдаёшься. Ищешь решения, адаптируешься, продолжаешь двигаться вперёд.

На выходе его перехватил Борис Петрович:

— Владимир Игоревич, как день?

— Продуктивный. Семь сцен сняли.

— Семь? — директор удивился. — В павильоне?

— Да. Пришлось импровизировать.

— Молодцы, — Борис Петрович одобрительно кивнул. — Это и есть профессионализм. Не ныть, когда что-то идёт не так, а искать выход. Продолжайте в том же духе.

Володя доехал домой к восьми вечера. Мать встретила с ужином:

— Ну как, сынок? Дождь помешал?

— Помешал, но не остановил, — Володя улыбнулся. — Мы снимали в помещении. Даже лучше получилось, чем планировали.

— Вот и молодец. Не сдаёшься.

После ужина Володя сел за стол, достал блокнот. Записывал план на завтра — если погода хорошая, снимаем финал. Если плохая — есть запасные сцены.

Он понял важную вещь: в кино, как и в жизни, не всё идёт по плану. Но главное — не паниковать, а искать решения. Быть гибким. Адаптироваться.

И его команда это умела.

Володя лёг спать поздно, но засыпал со спокойной душой. День был хорошим. Завтра будет ещё лучше.

Среда встретила ясным небом. Володя проснулся в шесть, первым делом выглянул в окно — ни облачка. Солнце уже поднималось, обещая тёплый день.

Отлично. Сегодня снимают финал.

На студию приехал к семи. Команда уже грузила оборудование в грузовик. Все были приподняты — сегодня главная сцена, кульминация фильма.

— Доброе утро! — Володя подошёл. — Все готовы?

— Готовы! — Коля прыгал от нервов. — Владимир Игоревич, я с оркестром связался — они уже в Парке Горького, разворачиваются.

— Отлично. Актёры?

— Зина уже в костюмерной, переодевается в праздничное платье. Николай Фёдорович тоже здесь.

— Тогда выезжаем.

Парк Горького встретил их утренней свежестью. На танцплощадке уже стоял оркестр — двадцать человек в военной форме с инструментами. Командир оркестра, подполковник лет пятидесяти с орденами на груди, подошёл к Володе:

— Здравствуйте. Мы готовы. Какую мелодию будем играть?

— «Амурские волны». Вальс. Знаете?

— Конечно знаем, — подполковник улыбнулся. — Играли тысячу раз.

— Отлично. Нам нужно несколько дублей — играете, пока я не скажу «стоп». Музыка будет записываться отдельно, потом наложим на картинку.

— Понял.

Ковалёв расставлял камеру. Володя помогал выбирать точки — вот отсюда общий план танцплощадки, вот отсюда крупный план актёров, вот отсюда оркестр.

— Сложная сцена, — Ковалёв вытирал лоб. — Много движения, много людей. Нужно несколько точек съёмки.

— Успеем. Весь день в нашем распоряжении.

Лёха с помощником размещал микрофоны — два на оркестр, один на актёров. Проверял провода, записывающее устройство.

Иван Кузьмич расставлял массовку. Володя попросил его найти несколько пар, которые будут танцевать на заднем плане. Декоратор привёл человек пятнадцать — реальных посетителей парка, которые согласились поучаствовать.

— Вы просто танцуете вальс, — объяснял Володя. — Естественно, как обычно танцуете. Не обращайте внимания на камеру.

Зина вышла из грузовика в праздничном платье. Володя ахнул — она выглядела совершенно иначе. Не уставшая почтальонша, а нежная девушка, готовая к танцу. Волосы распущены, слегка завиты. В волосах белый цветок.

— Зина... ты прекрасна.

Она смутилась:

— Правда? Вера Дмитриевна старалась. Причёску делала целый час.

Николай Фёдорович тоже был при параде — белая рубашка, тёмные брюки, начищенные ботинки. Выглядел волнующимся.

— Как себя чувствуете? — спросил Володя.

— Волнуюсь. Это же финал. Главная сцена.

— Именно поэтому просто живите. Вы танцуете с девушкой, которую искали. Наконец нашли. Счастливы. Больше ничего не нужно.

Володя собрал всех:

— Внимание! Сейчас будем снимать общий план. Оркестр играет, пары танцуют, Петя и Катя в центре. Камера стоит здесь, снимает всю танцплощадку. Оркестр, вы готовы?

— Готовы!

— Массовка готова?

— Готовы!

— Актёры?

Зина и Николай кивнули, взявшись за руки.

— Тогда начинаем. Мотор!

Оркестр грянул. «Амурские волны» полились над парком — протяжно, красиво, с лёгкой грустинкой. Пары начали кружиться в танце. Зина и Николай стояли в центре, глядя друг другу в глаза.

— Начали! — крикнул Володя.

Николай протянул руку:

— Потанцуем?

Зина положила ладонь на его плечо. Николай обнял её за талию. И они закружились.

Володя смотрел через плечо Ковалёва. Кадр был прекрасен — танцплощадка, залитая солнцем, оркестр, пары, кружащиеся в вальсе, и в центре — Петя и Катя, два человека, нашедшие друг друга.

Зина танцевала с закрытыми глазами, положив голову на плечо Николаю. Николай прижимал её ближе, словно боялся отпустить. Они кружились медленно, в такт музыке, и казалось, что для них не существует никого вокруг — только они двое.

— Стоп! — Володя подождал, пока музыка закончится. — Это было прекрасно! Оркестр, спасибо! Массовка, отлично! Актёры, вы великолепны!

Зина открыла глаза, улыбнулась сквозь слёзы:

— Я... я как будто и правда была там. Как будто танцевала со своим мужем, когда он вернулся с фронта.

— Вот это и нужно было, — Володя обнял её. — Это правда. Это живое.

Сняли ещё два дубля общего плана. Потом переставили камеру — крупный план актёров. Лица, глаза, улыбки.

— Мотор!

Камера была близко. Володя видел каждую деталь — как Зина смотрит на Николая, как он смотрит на неё. Как между ними проскакивают искры понимания, близости, любви. Как они улыбаются друг другу — просто, по-человечески, без игры.

— Стоп. Идеально.

Потом снимали оркестр — музыканты играют, командир дирижирует. Потом массовку — пары танцуют, смеются, счастливы. Потом снова актёров — разные углы, разные планы.

К обеду сняли всё, что планировали. Сделали перерыв. Оркестр получил обещанный обед — Вера Дмитриевна организовала, принесла термосы с супом, хлеб, сало.

— Кормите военных — святое дело, — говорила она, разливая суп по мискам.

Командир оркестра подошёл к Володе:

— Спасибо за обед. И за возможность поучаствовать. Мы давно не играли просто так, для красоты. Всё парады да марши. А тут вальс, для души.

— Спасибо вам. Без вас не было бы этой сцены.

После обеда доснимали последние кадры — Петя и Катя после танца идут по парку, держась за руки, разговаривают тихо. Солнце садится, вокруг тихо, спокойно.

— Стоп! Принято! — Володя выдохнул. — Финальная сцена снята!

Команда зашумела — все поздравляли друг друга, хлопали по плечам. Зина плакала от счастья. Николай крепко пожал руку Володе:

— Спасибо, что поверили в меня. Я никогда не думал, что смогу сниматься в кино.

— Вы смогли. И как смогли.

Оркестр уезжал. Музыканты прощались, желали удачи. Володя смотрел им вслед и чувствовал — главное сделано. Финал в кармане.

***

Четверг и пятница ушли на доснятие мелких сцен. Володя вычёркивал в блокноте одну за другой — вот эта готова, вот эта тоже.

Снимали Петю, бегущего по улицам. Николай и правда бежал — быстро, задыхаясь, врезаясь в прохожих. Ковалёв бежал следом с камерой на плече — тяжеленной, двадцатикилограммовой. Лёха тащил микрофон на штанге. Коля бежал впереди, расчищая путь.

— Ещё! Ещё быстрее! — кричал Володя.

Николай ускорился. Лицо красное, пот катится градом. Добежал до угла, остановился, согнулся пополам, хватая ртом воздух.

— Стоп! Отлично! Ковалёв, картинка?

— Чистая. Движение передано.

— Принято!

Снимали Катю, несущую тяжёлую сумку по жаре. Зина шла, вытирая пот, сутулясь под тяжестью. Володя шёл рядом:

— Зина, ты устала?

— Да, — честно призналась она. — Сумка тяжёлая.

— Вот и показывай усталость. Это Катя. Каждый день так ходит.

Снимали прохожих на улицах — старушка с авоськой, мальчишки играют в футбол, рабочий несёт ведро. Володя хотел показать живую Москву, не декорации, а настоящую жизнь.

— Ковалёв, вот эту бабушку снимите. Видите, как она идёт? Медленно, с палочкой. Это и есть правда.

Оператор навёл камеру, снял пару метров плёнки. Старушка даже не заметила.

Снимали трамвай, едущий по Арбату. Просто трамвай — без актёров, без сцены. Володя хотел использовать эти кадры как переходы между сценами.

— Это называется монтажные вставки, — объяснял он Кате. — Когда нужно показать течение времени или смену места действия. Трамвай едет — зритель понимает: герой перемещается по городу.

Катя записывала в блокнот.

В субботу Алина пришла на съёмки. Володя обрадовался, увидев её у павильона:

— Ты пришла!

— Обещала же. Хочу посмотреть, как ты работаешь.

Он провёл её на площадку. Команда поздоровалась — Зина обняла Алину, Николай галантно поклонился. Алина села в сторонке, достала альбом, начала рисовать.

Сегодня снимали несколько дополнительных сцен в павильоне. Володя работал сосредоточенно, но краем глаза видел Алину — она рисовала быстро, углём, ловя движения людей.

Во время перерыва она показала ему рисунки:

— Смотри. Вот ты объясняешь что-то Ковалёву. Вот Зина готовится к сцене. Вот Лёха возится с проводами.

Рисунки были живыми, динамичными. Володя видел себя со стороны — увлечённого, машущего руками, объясняющего что-то.

— Это же... это прекрасно. Ты поймала момент.

— Мне нравится наблюдать за вами, — Алина улыбнулась. — Вы как одна большая семья. Все друг другу помогают, все за одно дело.

— Так и есть, — Володя обнял её. — Без команды кино не снимешь.

Вечером он проводил Алину до дома. Шли по тихим улицам, держась за руки.

— Володя, — сказала она вдруг, — а я хочу нарисовать тебя. Настоящий портрет. Большой. Можно?

— Конечно можно. Когда?

— В воскресенье? У тебя же выходной?

— Выходной, — он вспомнил, что Борис Петрович настоял на дне отдыха. — Тогда приходи ко мне. Познакомишься с соседями поближе.

— Приду.

***

Воскресенье Володя провёл дома. Утром сделал зарядку, пробежку. Потом помог матери на кухне — почистил картошку, помыл посуду. Анна Фёдоровна охала:

— Сынок, да ты что! Я сама справлюсь!

— Мам, я хочу помочь. Дай человеку сделать доброе дело.

Она умилилась, погладила его по щеке.

Алина пришла в одиннадцать. Принесла мольберт, холст, краски. Анна Фёдоровна встретила её как родную:

— Алиночка! Проходи, проходи! Я как раз пирожки пекла.

Они пили чай с пирожками на кухне. Соседи заглядывали — Пётр Иванович познакомился с Алиной, Клавдия причитала, какая она хорошенькая. Алина смущалась, но Володя видел — ей приятно. Она чувствует себя как дома.

Потом Алина усадила Володю у окна в его комнате. Поставила мольберт, начала рисовать. Володя сидел неподвижно, смотрел в окно. Солнечный свет падал на лицо, на плечи.

— Не двигайся, — Алина водила углём по холсту. — Вот так. Смотри туда, на улицу.

Володя сидел час. Потом Алина отложила уголь:

— Можешь подвигаться. Основное я поймала.

Он подошёл, посмотрел. На холсте проступал его портрет — лицо в профиль, освещённое солнцем, задумчивое, сосредоточенное. Глаза смотрят вдаль. В чертах лица читается усталость, но и упорство.

— Это... я так выгляжу?

— Да, — Алина кивнула. — Таким я тебя вижу. Человеком, который устал, но не сдаётся. Который смотрит вперёд.

Володя обнял её:

— Спасибо. Это лучший портрет в моей жизни.

— Я ещё доработаю дома. Добавлю деталей. Подарю тебе на день рождения.

— Когда у меня день рождения?

Алина засмеялась:

— Не знаю. А когда?

Володя вспомнил — у настоящего Владимира Леманского день рождения в марте. У него, у Альберта Вяземского — в августе.

— Скажем, в августе, — соврал он.

— Тогда успею.

***

Понедельник. Последняя неделя съёмок. Володя чувствовал, что команда устала, но держится. Все понимали — ещё немного, и всё будет готово.

Снимали последние натурные сцены. Володя вычёркивал их в списке одну за другой. Вот рынок — Петя бежит мимо, спрашивает у торговки. Вот мост через реку — Петя стоит, смотрит на воду. Вот двор — дети играют, Петя проходит мимо.

Во вторник произошла небольшая заминка. Плёнка на одном из дублей дала сбой — Ковалёв обнаружил брак при проверке.

— Владимир Игоревич, нужно переснять сцену на Арбате. Там брак в плёнке.

Володя не растерялся:

— Какая именно сцена?

— Где Катя роняет письма.

— Хорошо. Зину вызываем, едем на Арбат, переснимаем. Сегодня же.

Пересняли быстро — Зина уже настолько вжилась в роль, что сделала всё с первого дубля.

В среду снимали последние крупные планы — лица, руки, детали. Володя хотел, чтобы эмоции читались максимально.

— Зина, вот здесь ты смотришь на письмо от фронта. Крупный план лица. Покажи, что ты чувствуешь.

Камера наехала вплотную. В кадре только лицо Зины. Она смотрела на воображаемое письмо, и в глазах проступали слёзы, губы дрогнули.

— Стоп. Это сильно. Очень сильно.

В четверг заканчивали последние мелочи. Володя проверял список — всё ли сняли. Катя сидела рядом, сверяла с хронометражем.

— Владимир Игоревич, у нас есть все сцены. Все дубли в норме. Можно заканчивать.

— Точно? Всё сняли?

— Всё.

Володя посмотрел на команду. Все сидели уставшие, но счастливые. Зина улыбалась. Николай потягивался, разминая затёкшие мышцы. Лёха курил. Ковалёв протирал объектив камеры. Коля записывал последние заметки.

— Друзья, — Володя встал. — Мы закончили съёмки.

Повисла секунда тишины. Потом все разом заговорили, зашумели, обнимались, поздравляли друг друга.

— Мы сделали это!

— Фильм снят!

— Не верится!

Володя стоял в центре этого радостного хаоса и чувствовал невероятное облегчение и гордость. Они сняли фильм. За две недели. С минимальным бюджетом. С непрофессиональными актёрами. И сняли хорошо.

Борис Петрович зашёл в павильон:

— Что, закончили?

— Закончили, Борис Петрович, — Володя подошёл. — Все сцены сняты.

— Поздравляю, — директор пожал ему руку. — Теперь самое интересное — монтаж. Отдохните пару дней, а потом в монтажную. Катя вам поможет.

— Обязательно.

Вечером команда собралась в столовой студии. Вера Дмитриевна организовала небольшой банкет — принесла пирожки, достала где-то бутылку вина, сварила компот. Сидели за длинным столом, ели, пили, делились впечатлениями.

— Я никогда не думал, что сниматься в кино так тяжело, — признался Николай. — Но так интересно! Я даже хочу ещё.

— А я хочу стать настоящей актрисой, — мечтательно сказала Зина. — Может, в театр поступлю.

— Поступай, — поддержал Володя. — У тебя талант.

Лёха налил всем вина:

— Давайте выпьем! За наш фильм! За команду! За Владимира Игоревича, который нас всех собрал!

— За Володю!

Они пили, чокались, смеялись. Володя смотрел на них и думал — вот она, настоящая семья. Не по крови, а по духу. Люди, которые вместе прошли через трудности, вместе создали что-то прекрасное.

Поздно вечером расходились. Все обнимались, прощались. Зина плакала:

— Как же я по вам скучать буду!

— Мы ещё увидимся, — успокоил Володя. — На премьере. Когда фильм выйдет.

— Точно! На премьере!

Володя шёл домой и чувствовал странную пустоту. Две недели интенсивной работы закончились. Теперь будет монтаж — другая работа, более спокойная, более вдумчивая.

Но съёмочный период остался позади.

Дома мать ждала его с ужином:

— Ну что, сынок? Закончил?

— Закончил, мам. Сняли всё.

— Вот и славно. Теперь отдохни немного. Ты совсем измотался.

Володя лёг в постель, но долго не мог уснуть. В голове прокручивались кадры — вот встреча на Арбате, вот сцена с гармонистом, вот финальный вальс. Всё это теперь на плёнке. Осталось смонтировать, склеить в единое целое.

И он сделает это. Создаст фильм, которым будет гордиться.

Володя закрыл глаза и наконец уснул — глубоким, спокойным сном человека, выполнившего важную работу.

Съёмки закончены.

Начинается новый этап.

Глава 19

Володя пришёл в монтажную в понедельник утром. Два дня отдыха — и снова за работу. Другую работу. Более кропотливую, требующую терпения и внимательности к деталям.

Монтажная располагалась в отдельном помещении третьего корпуса. Небольшая комната с затемнёнными окнами, световой стол у стены, проектор, стеллажи с катушками плёнки. Пахло химикатами и ацетоном — запах, который Володя помнил из прошлой жизни, хотя там монтаж был цифровым.

Катя уже была на месте. Она сидела за световым столом, склонившись над плёнкой, разглядывая кадры через лупу. Услышав шаги, подняла голову:

— Доброе утро, Владимир Игоревич! Я уже начала просматривать материал. Проявка готова, плёнка в порядке.

— Доброе утро, Катя, — Володя подошёл к столу. — Покажи, что у нас есть.

Катя включила свет в столе. Плёнка легла на подсветку — чёрно-белые кадры, негатив. Володя наклонился, разглядывая.

— Вот первая сцена, встреча на Арбате, — Катя передвигала плёнку. — Три дубля. Вот второй дубль — видите, здесь камера немного дрогнула. А вот первый и третий — чистые.

Володя смотрел внимательно. Плёнка была маленькая, детали трудно разглядеть без лупы. Он взял лупу, приблизился.

Вот Николай идёт по улице. Вот Зина торопится. Вот они встречаются. Вот её лицо — удивление, смущение. Вот его взгляд — сочувствие, интерес. Даже на негативе, даже в маленьком формате, эмоции читались.

— Первый дубль лучше, — сказал Володя, выпрямляясь. — Там больше живости. Будем использовать его.

— Я тоже так подумала, — Катя кивнула. — А вот сцена с гармонистом. Один дубль. Смотрите.

Она протянула другой кусок плёнки. Володя смотрел — Николай сидит на скамейке, поёт. Старик играет на гармони. Лица крупным планом. В глазах Николая — слёзы.

— Это сильно, — прошептал Володя. — Очень сильно. Катя, это центральная эмоциональная сцена фильма. Её нужно смонтировать так, чтобы зритель прочувствовал каждую секунду.

— Как именно?

Володя задумался. В прошлой жизни он монтировал клипы — короткие, динамичные ролики, где важен был ритм. Но он знал принципы монтажа любого визуального материала.

— Смотри, — он взял карандаш, начал рисовать схему на бумаге. — Сцена строится так. Сначала общий план — скамейка, оба сидят. Зритель понимает, где происходит действие. Потом крупный план старика — он начинает играть. Потом крупный план Пети — он слушает. Потом снова общий — оба, музыка связывает их. Потом Петя начинает петь — крупный план, его лицо, эмоция. Потом опять общий. Потом снова крупный — слёзы. Понимаешь? Мы чередуем планы, но не хаотично. Есть ритм. Общий-крупный-общий-крупный. Это даёт дыхание сцене.

Катя слушала, раскрыв рот:

— А я думала просто склеить последовательно...

— Нет, — Володя качнул головой. — Монтаж — это не просто склейка кадров. Это ритм. Это музыка. Ты когда музыку слушаешь, чувствуешь ритм? Вот и в монтаже так же. Каждый кадр должен длиться ровно столько, сколько нужно, чтобы зритель успел считать эмоцию, но не заскучал.

— Как понять, сколько нужно?

— Интуиция. И опыт. Давай попробуем. У нас есть все дубли на катушках?

— Да, вот они, — Катя показала на стеллаж. Десятки катушек с плёнкой, каждая подписана — сцена, дубль, дата.

— Отлично. Начнём с начала. Первая сцена — встреча. Давай вытащим все дубли, разложим, посмотрим, что и как склеивать.

Они провели весь день, разбирая первую сцену. Володя объяснял, Катя внимательно слушала, записывала в блокнот.

— Смотри, вот тут Петя идёт. Мы держим кадр три секунды. Почему три? Потому что за три секунды зритель успевает увидеть: улица, утро, человек идёт. Если держать дольше — заскучает. Если меньше — не поймёт, что происходит.

Катя кивала.

— А вот здесь, когда они смотрят друг на друга после того, как Катя наступила в лужу. Это важный момент. Держим дольше — секунд пять. Пусть зритель увидит эту химию между ними, эту искру.

— Понял. Длинный кадр — для эмоции, короткий — для действия.

— Точно! — Володя обрадовался. — Ты быстро схватываешь.

Катя засмущалась:

— Я просто люблю монтаж. С детства любила разбирать вещи, смотреть, как они устроены. А монтаж — это же конструктор. Берёшь кусочки плёнки и собираешь историю.

— Именно так, — Володя улыбнулся. — Монтаж — это конструктор. Только очень сложный.

Они работали до вечера. Катя резала плёнку специальными ножницами — аккуратно, точно по кадру. Потом склеивала специальным клеем. Руки у неё были уверенные, движения точные.

— Ты долго этому училась? — спросил Володя.

— Три года на студии работаю, — Катя не отрываясь резала плёнку. — Сначала помощницей была, за старшими смотрела. Потом сама начала монтировать. Первый фильм год назад смонтировала — документальный, про восстановление заводов.

— И понравилось?

— Очень. Только там режиссёр не объяснял, зачем что склеивать. Просто говорил: вот так делай. А вы объясняете. Я понимаю логику.

— Хороший монтажёр должен понимать логику, — Володя придвинул стул, сел рядом. — Ты не просто техник, который режет и клеит. Ты соавтор фильма. От тебя зависит, как зритель воспримет историю.

Катя подняла глаза, и в них читалось удивление:

— Соавтор? Правда?

— Абсолютная правда. Я могу снять прекрасные кадры, но если ты их неправильно смонтируешь — фильм развалится. А если смонтируешь гениально — фильм заиграет.

Катя молчала, переваривая сказанное. Потом тихо:

— Никто никогда так не говорил. Все думают, монтажёр — это просто технический работник.

— Те, кто так думают, не понимают в кино, — Володя положил руку ей на плечо. — Ты талантливая, Катя. У тебя чувство ритма, понимание эмоции. Продолжай учиться, развиваться. Станешь отличным режиссёром монтажа.

Она улыбнулась — застенчиво, но радостно.

***

Вторник. Продолжили работу. Володя принёс с собой блокнот, где расписал весь фильм по сценам с хронометражем.

— Смотри, у нас тридцать минут хронометража. Значит, нужно уложиться ровно. Сейчас у нас отснято около сорока минут материала — всех дублей вместе. Нужно вырезать десять минут.

— Как понять, что вырезать?

— Всё, что не работает на историю. Смотри, вот эта сцена — Петя заходит в магазин, спрашивает продавщицу. Хорошая сцена, но она дублирует другую — где он спрашивает на улице. Нужна только одна. Выбираем ту, что сильнее эмоционально.

Они пересматривали сцены, решали, что оставить, что вырезать. Катя быстро училась, начала сама предлагать решения:

— Владимир Игоревич, а вот эта сцена — Катя дома штопает. Может, её можно сократить? Мы держим минуту, а достаточно тридцати секунд?

Володя пересмотрел сцену, кивнул:

— Правильно. Эмоция считывается за тридцать секунд. Дальше повтор. Режь.

Катя резала плёнку уверенно. Володя наблюдал — она работала с каким-то особым благоговением, словно держала в руках не кусок целлулоида, а что-то священное.

— Катя, а почему ты выбрала монтаж? Могла бы быть оператором, режиссёром.

Она задумалась, откладывая ножницы:

— Я... я люблю, когда всё точно. Когда каждая деталь на месте. Режиссёр работает с людьми, с хаосом. Оператор ловит свет, момент. А монтажёр... монтажёр создаёт порядок из хаоса. Берёт все эти кусочки и складывает в историю. Это как... как пазл. Понимаете?

— Понимаю, — Володя улыбнулся. — Ты перфекционист.

— Наверное, — она засмеялась. — Мать всегда говорила: Катя, у тебя всё по линеечке должно быть. И правда, я не могу иначе. Если знаю, что можно лучше — буду переделывать, пока не будет идеально.

— Это хорошее качество для монтажёра.

Они работали молча какое-то время. За окном шумела студия — где-то грузили декорации, кто-то кричал команды. Но в монтажной было тихо, только шуршание плёнки да негромкое дыхание.

Володя вдруг спросил:

— Катя, а ты понимаешь, что мы делаем нечто особенное?

Она подняла голову:

— В смысле?

— Мы создаём не просто фильм. Мы создаём... свидетельство времени. Историю про людей, которые пережили войну и пытаются жить дальше. Через пятьдесят лет кто-то посмотрит этот фильм и увидит, какой была Москва в сорок пятом, как люди одевались, как говорили, как любили. Понимаешь?

Катя смотрела на него широко открытыми глазами:

— Я... не думала об этом так. Но вы правы. Это же документ эпохи.

— Именно. Поэтому каждый кадр важен. Каждая склейка. Мы не просто развлекаем зрителя. Мы сохраняем память.

Катя кивнула медленно. Володя видел, как в её глазах что-то изменилось — появилась осознанность, понимание важности того, что она делает.

***

Среда. Дошли до сцены с гармонистом. Володя разложил все кадры на световом столе — общие планы, крупные, разные углы.

— Это самая важная сцена, — сказал он. — Эмоциональное ядро фильма. Здесь Петя переживает катарсис. Он отпускает прошлое, открывается будущему. Нужно смонтировать так, чтобы зритель это почувствовал.

Катя подвинулась ближе, всматриваясь в кадры.

— Вот что я предлагаю, — Володя начал раскладывать плёнку в определённом порядке. — Начинаем с общего плана. Скамейка, парк, старик с гармонью, Петя садится. Три секунды. Зритель видит место действия. Потом крупный план гармони — руки старика, клавиши. Две секунды. Зритель слышит (мы наложим звук) и видит, как рождается музыка. Потом крупный план Пети — он слушает, лицо напряжённое. Три секунды. Потом снова общий — оба сидят, музыка связывает их. Четыре секунды. Потом Петя начинает петь — крупный план, лицо, губы шевелятся. Держим долго — секунд десять. Пусть зритель услышит голос, прочувствует слова. Потом крупный план старика — он слушает, кивает. Три секунды. Потом снова Петя — слёзы на лице. Держим долго, секунд семь. Это кульминация. Потом общий план — оба сидят, песня заканчивается. Пять секунд. Тишина. Конец сцены.

Катя записывала в блокнот, рисовала схему.

— Видишь логику? — спросил Володя. — Мы начинаем с широкого, сужаемся до деталей, потом опять расширяемся. Это как дыхание. Вдох-выдох.

— Понимаю. Это же... это музыкальная структура.

— Точно! — Володя обрадовался. — Монтаж — это музыка. У него есть ритм, темп, кульминация. Ты же музыку любишь?

— Очень люблю, — Катя кивнула. — Мать играла на пианино, меня учила. Я не стала музыкантом, но чувство ритма осталось.

— Вот и используй его. Монтируй как музыку. Чувствуй, когда нужен быстрый темп, когда медленный.

Они начали монтировать сцену. Катя резала плёнку точно по кадрам, склеивала. Володя сидел рядом, подсказывал. Через час сцена была готова.

— Давай посмотрим, — Володя перемотал плёнку на катушку, зарядил в проектор.

Погасили свет. Проектор затарахтел. На стене появилось изображение — чёрно-белое, немного дёргающееся. Скамейка. Старик. Петя. Гармонь. Лицо Пети. Слёзы.

Володя смотрел, затаив дыхание. Сцена работала. Ритм был правильный, эмоция нарастала, кульминация била точно. Даже без звука, только с изображением, сцена трогала до глубины души.

— Стоп, — он выключил проектор. Включили свет.

Катя сидела, вытирая слёзы:

— Это... это невероятно. Я не думала, что монтаж может так влиять. Те же самые кадры, но склеенные в таком порядке...

— Вот именно, — Володя сел рядом с ней. — Монтаж создаёт смысл. Одни и те же кадры можно смонтировать по-разному, и получатся разные истории.

— А можно попробовать по-другому? — неожиданно спросила Катя. — Для сравнения?

Володя удивился:

— Хочешь поэкспериментировать?

— Да. Хочу понять, как это работает.

— Давай. Попробуй сама смонтировать эту сцену. По-своему. Посмотрим, что получится.

Катя взялась за работу. Володя отошёл, дал ей свободу. Она работала сосредоточенно, резала, склеивала, примеряла. Через полтора часа позвала:

— Готово. Посмотрим?

Они снова зарядили плёнку в проектор. Катина версия отличалась — она начала не с общего плана, а сразу с крупного — руки старика на гармони. Потом лицо Пети. Потом общий. Ритм был другой — более резкий, рваный.

— Интересно, — Володя задумался. — У тебя получилось более тревожно. Беспокойно. Как будто Петя на грани срыва.

— Я хотела показать его внутреннее состояние, — Катя объясняла. — Не просто грусть, а... отчаяние.

— Это работает. Но для нашей истории, думаю, первый вариант лучше. Там больше светлой грусти, примирения с прошлым. А твой вариант темнее.

— Согласна, — Катя кивнула. — Но было интересно попробовать.

— Это правильно. Хороший монтажёр должен пробовать разные варианты. Искать лучший.

***

Четверг и пятница ушли на монтаж остальных сцен. Володя и Катя работали как единый механизм. Он предлагал, объяснял, она выполняла, дополняла своими идеями. Постепенно фильм собирался — сцена за сценой, кадр за кадром.

В субботу смонтировали финал. Танцплощадка, оркестр, вальс. Володя хотел, чтобы эта сцена была лёгкой, воздушной, наполненной счастьем.

— Катя, здесь не нужны резкие склейки. Всё должно течь, как музыка. Длинные кадры, мягкие переходы.

— Понял. Как сон?

— Именно. Как счастливый сон.

Они монтировали финал долго, кропотливо. Катя предложила неожиданное решение:

— Владимир Игоревич, а что если в конце, после танца, мы вставим короткий флешбэк? Вспышку — вот их первая встреча, лужа, взгляд. Секунда. И обратно к танцу. Чтобы зритель вспомнил, с чего всё началось.

Володя задумался. В прошлой жизни такой приём использовался часто в клипах и фильмах. Флешбэк, врезка воспоминания. Это работало.

— Гениально, — сказал он. — Давай попробуем.

Вставили короткий кадр — полсекунды — вот Петя и Катя встречаются первый раз. Вспышка. И обратно к танцу. Получилось пронзительно — зритель в последний момент вспоминал, как всё начиналось, и это делало финал ещё более трогательным.

— Катя, это твоя идея. И она блестящая.

Она засмеялась от радости:

— Правда? Я просто подумала, что так будет сильнее.

— Так и есть. Ты настоящий монтажёр. Не просто техник. Творец.

***

К воскресенью черновой монтаж был готов. Володя и Катя сидели в полутёмной монтажной, перематывая плёнку на большую катушку — весь фильм, от начала до конца, тридцать минут.

— Мы сделали это, — прошептала Катя. — Фильм собран.

— Черновой вариант, — уточнил Володя. — Теперь нужно тонкая настройка. Подрезать где-то по паре кадров, где-то добавить. Наложить звук. Проверить синхронность. Но основная работа сделана.

Они сидели молча. Усталость навалилась разом — неделя интенсивной работы, по десять часов в день в полутёмном помещении, вглядываясь в маленькие кадры.

— Владимир Игоревич, — Катя заговорила тихо, — спасибо вам.

— За что?

— За то, что научили. За то, что объясняли, а не просто командовали. Я за эту неделю узнала о монтаже больше, чем за три года работы.

— Это ты молодец. Быстро училась, схватывала на лету.

— Нет, правда, — она повернулась к нему. — Вы... вы особенный режиссёр. Вы видите людей. Видите их таланты. Вы не просто используете нас как рабочую силу. Вы делаете нас лучше.

Володя смутился:

— Я просто... хочу, чтобы фильм был хорошим. А хороший фильм создаётся командой.

— Вот именно. Команда. Я никогда раньше не чувствовала себя частью команды. Просто исполнителем. А с вами — командой.

Володя положил руку на её плечо:

— Катя, ты талантливая. Не останавливайся. Продолжай учиться, расти. Обещай мне.

— Обещаю, — она улыбнулась сквозь слёзы.

***

В понедельник показали черновой монтаж Борису Петровичу. Директор пришёл в монтажную, сел в кресло. Володя зарядил плёнку в проектор.

— Это черновой вариант, — предупредил он. — Звука ещё нет, кое-где нужна тонкая настройка.

— Показывайте.

Погасили свет. Проектор затарахтел. На стене появился фильм — «Майский вальс».

Тридцать минут Борис Петрович сидел неподвижно. Володя и Катя стояли у стены, не дыша. Фильм шёл — встреча, поиски, сцена с гармонистом, финальный вальс.

Когда закончилось, директор сидел молча. Потом встал, подошёл к окну. Стоял спиной, не говоря ни слова.

Володя занервничал. Не понравилось?

Наконец Борис Петрович повернулся. В глазах блестели слёзы:

— Владимир Игоревич... это прекрасно. Это настоящее кино. Живое, человечное, с душой.

Володя выдохнул.

— Вы сняли именно то, о чём говорили. Историю про людей. Про любовь, про надежду. Без пафоса, без фальши. Просто жизнь. — Директор подошёл, обнял Володю. — Я горжусь вами. Я горжусь этим фильмом.

Катя плакала в углу. Володя чувствовал, как внутри разливается тепло. Получилось. У них получилось.

— Теперь звук, — сказал Борис Петрович, вытирая глаза. — Лёха поможет. Наложите музыку, диалоги. Подчистите финальный вариант. И через две недели покажем художественному совету.

— Хорошо, Борис Петрович.

Когда директор ушёл, Володя и Катя переглянулись.

— Мы молодцы, — сказала она просто.

— Мы молодцы, — согласился Володя.

И они вернулись к работе.

Впереди были ещё две недели тонкой настройки, наложения звука, финальных штрихов.

Но главное было сделано.

Фильм существовал.

«Майский вальс» ожил.

Глава 20

Две последние недели работы над фильмом пролетели в каком-то особом ритме. Володя приходил в монтажную к восьми утра, уходил в восемь вечера. Вместе с Катей и Лёхой они шлифовали каждую деталь.

Лёха накладывал звук — диалоги, музыку, шумы. Сидел в наушниках, двигая ползунки на записывающем устройстве, добиваясь идеальной синхронизации.

— Владимир Игоревич, послушайте, — он снимал наушники. — Вот здесь, в сцене на Арбате, я добавил шум трамвая на заднем плане. Слышите? Создаёт ощущение живого города.

Володя слушал, кивал:

— Отлично. Именно это и нужно. Город должен дышать.

Катя тщательно подрезала кадры, словно хирург, оперирующий пациента. В некоторых местах она удаляла по два кадра, чтобы избавиться от лишних деталей и сосредоточиться на главном. В других сценах она добавляла один кадр, чтобы усилить драматизм или подчеркнуть эмоции персонажей. Её работа была похожа на микрохирургию, где каждый кадр подвергался тщательному анализу и корректировке, чтобы достичь идеального баланса и гармонии в фильме.

— Вот здесь я подрезала на три кадра, — показывала она. — Теперь ритм лучше. Чувствуете?

— Чувствую. У тебя идеальное чувство ритма, Катя.

Они работали как единый организм: Володя видел общую картину, Катя отвечала за монтаж, Лёха — за звук. Каждый из них вкладывал душу в свою часть проекта, понимая, что только слаженнаяработа и взаимопонимание могут привести к успеху. Володя, обладая художественным чутьем, задавал тон и направление, его идеи были словно компас, указывающий путь. Катя, с её педантичностью и вниманием к деталям, превращала наброски в четкую структуру, а Лёха, с его техническим мастерством, придавал проекту глубину и объем. Вместе они создавали нечто большее, чем просто фильм или видео — они создавали настоящее искусство, которое тронуло бы сердца зрителей.

Вечерами Володя с нетерпением ждал встреч с Алиной. Она всегда приходила к студии, где он работал, с загадочной улыбкой на лице. Они отправлялись гулять по вечерней Москве, наслаждаясь прохладой и мягким светом фонарей. В этих прогулках было что-то особенное: они обсуждали свои мечты, делились мыслями и смеялись над пустяками. Володя чувствовал, что в её компании мир вокруг становится ярче и теплее.

— Ты выглядишь усталым, — говорила она, рассматривая его лицо. — Но счастливым.

— Потому что скоро закончим. Фильм почти готов.

— Я хочу посмотреть его первой, — Алина прижималась к нему. — Самой первой из всех.

— Посмотришь. Обещаю.

Они гуляли по набережной, наслаждаясь теплым летним вечером. Легкий ветерок трепал их волосы, а вдалеке шумел прибой. Алина и Володя сидели на лавочке у воды, наслаждаясь моментом.

Алина рассказывала о своем училище: о приближающейся защите диплома, о том, как она готовится к этому важному событию. Она описывала свои проекты, показывала фотографии и делилась планами на будущее. Володя внимательно слушал, иногда задавая вопросы и выражая искренний интерес.

Володя, в свою очередь, рассказывал о своей работе над монтажом. Он описывал процесс создания фильма, начиная с первых набросков и заканчивая финальной версией. Володя делился своими мыслями о том, как важно правильно подобрать музыку и световые эффекты, чтобы создать нужное настроение. Он с энтузиазмом говорил о своей работе, подчеркивая, как она помогает ему выражать свои идеи и чувства через искусство.

Они смеялись, обсуждали свои увлечения и планы, и этот вечер казался им бесконечно долгим и счастливым. В такие моменты они чувствовали, что их связь становится крепче, и впереди их ждет еще много интересных и незабываемых событий.

— Володя, — сказала она однажды вечером, — а что будет после? После премьеры?

— Не знаю, — он задумался. — Наверное, будет новый проект. Борис Петрович уже намекал, что хочет доверить мне полный метр.

— А я имела в виду... нас. Что будет с нами?

Володя замер на месте, чувствуя, как сердце начинает биться быстрее. Он медленно развернулся, его взгляд встретился с её. Алина стояла перед ним, не отводя глаз, в которых читался немой вопрос. Её губы слегка дрожали, а на щеках появился лёгкий румянец. Он не мог понять, о чём она думает, но чувствовал, что этот момент имеет огромное значение. В воздухе повисло напряжение, которое казалось почти осязаемым. Володя сглотнул, пытаясь подобрать слова, но в голове было пусто.

— С нами... — он взял её руки в свои. — С нами будет всё. Я хочу быть с тобой. Всегда. Ты понимаешь?

— Понимаю, — она улыбнулась. — Я тоже хочу быть с тобой. Очень хочу.

Володя знал, что скоро нужно будет делать предложение. Официально. По-настоящему. Но пока фильм не закончен, он не мог думать ни о чём другом.

— После премьеры, — пообещал он, — мы поговорим. Серьёзно поговорим. Хорошо?

— Хорошо, — Алина обняла его.

***

Дома мать замечала всё. Володя возвращался поздно, уставший, но с сияющими глазами. Анна Фёдоровна сразу замечала эти признаки, зная, что сын увлечён. Она ставила перед ним ужин, приготовленный с любовью и заботой, и садилась напротив, ожидая, когда он начнёт рассказывать. Володя, чувствуя её взгляд, поднимал голову, и его глаза загорались ещё ярче. Он начинал говорить о том, что волновало его больше всего: о работе, идеях, планах. Анна Фёдоровна слушала внимательно, иногда вставляя короткие вопросы или комментарии, но чаще просто кивала, давая сыну возможность выговориться. Для неё было важно, чтобы он знал: она всегда рядом, всегда готова поддержать и понять.

— Сынок, ты весь светишься. Работа или девушка виновник алых щёчек у тебя?

— И то, и другое, мам.

— Вот и славно, — она гладила его по руке. — Мужчине нужны две вещи — дело, которое любит, и женщина, которую любит. У тебя есть и то, и другое. Значит, счастлив.

— Счастлив, мам. Очень.

Соседи тоже замечали. Клавдия как-то перехватила его в коридоре:

— Володенька, а ты что, жениться собираешься?

— Откуда вы знаете?

— Да у тебя на лице написано! — она засмеялась. — Ходишь как в облаках. Улыбаешься постоянно. Это не к работе, это к женщине.

Пётр Иванович философски заметил за вечерним чаем:

— Любовь, Володя, она человека меняет. Делает его лучше. Я это по тебе вижу. Был ты хорошим, а стал ещё лучше.

***

На студии коллеги тоже подтрунивали. Лёха как-то сказал, протягивая наушники:

— Владимир Игоревич, может, музыку для свадьбы заодно подберём? А то вы тут такой влюблённый ходите, что хоть снимай отдельный фильм.

— Лёха, работай, — смутился Володя.

— Работаю, работаю. Просто приятно видеть счастливого человека.

Катя улыбалась, слушая эти разговоры:

— Владимир Игоревич, а правда, что вы скоро жениться будете?

— Катя, откуда вы все это знаете?

— Да у вас глаза горят. Когда про Алину говорите, совсем по-другому выглядите.

Даже Борис Петрович заметил. Зашёл в монтажную, посмотрел на Володю:

— Владимир Игоревич, вы влюблены.

— Да, Борис Петрович.

— И это хорошо. Влюблённый человек лучше работает. Творит от души.

***

К концу второй недели фильм был готов. Полностью. Володя, Катя и Лёха сидели в монтажной, глядя на финальную катушку с плёнкой.

— Тридцать минут, — прошептала Катя. — «Майский вальс». Готов.

— Давайте посмотрим в последний раз, — предложил Володя. — Все вместе. Полностью. Со звуком.

Погасили свет. Проектор затарахтел. На стене появилось изображение.

Титры. «Майский вальс». Режиссёр Владимир Леманский.

Музыка. Вот улица, утро, Петя идёт. Вот Катя спешит. Встреча. Взгляд. Химия. Поиски по городу. Сцена с гармонистом — Володя чувствовал, как к горлу подступает комок. Финальный вальс. Пары кружатся. Счастливые лица.

Титры. Конец.

В монтажной стояла тишина. Потом Лёха тихо сказал:

— Это лучшее, что я делал в жизни.

— Я тоже, — Катя вытирала слёзы.

Володя молчал, погруженный в свои мысли. Его взгляд был прикован к белой стене, на которой только что завершился его первый фильм. Этот проект стал важным этапом в его жизни, воплотив в себе не только творческие амбиции, но и искреннюю любовь к искусству. Команда, которая работала над фильмом, верила в него с самого начала, и эта поддержка придавала ему сил. Он чувствовал, как внутри него поднимается волна гордости за проделанную работу. Володя понимал, что этот фильм — не просто результат их труда, а часть души, истории, которую он готов разделить с миром.

— Спасибо вам, — наконец сказал он. — Без вас бы не получилось.

— Это вы нас собрали, — ответил Лёха. — Вы поверили в нас.

***

Премьеру назначили на первое сентября. Борис Петрович настоял — пусть будет торжественно, пригласим художественный совет, коллег, актёров.

— И для прессы устроим, — добавил директор. — Пусть пишут. Хороший фильм должны видеть люди.

Володя пригласил всех — команду, актёров, мать, Алину. Даже соседи получили приглашения. Клавдия чуть не подпрыгнула от радости:

— Ой, в кино пойдём! На настоящую премьеру!

Первое сентября выдалось тёплым. Володя проснулся рано, но не от волнения, а от какого-то внутреннего спокойствия. Фильм готов. Что будет — то будет.

Он надел лучший костюм — тот самый серый, что мать выгладила до блеска. Начистил ботинки. Посмотрел в зеркало — подтянутый, собранный, серьёзный.

— Сынок, ты красавец, — Анна Фёдоровна поправила ему воротник. — Отец бы гордился.

— Спасибо, мам.

— Я тоже горжусь. Очень горжусь.

На студию приехали вместе — Володя, мать, Алина. Алина была в своём лучшем платье — светло-голубом, с белым воротничком. Волосы собраны, лёгкий макияж. Выглядела прекрасно.

— Волнуешься? — спросила она.

— Нет. Странно, но нет. Фильм готов. Он такой, какой есть. Понравится — хорошо. Нет — значит, в следующий раз лучше сделаю.

Малый зал студии был заполнен. Человек восемьдесят собралось — коллеги, актёры, художественный совет, журналисты. В первом ряду сидел Борис Петрович, рядом Семён Семёныч. Чуть поодаль — вся команда: Катя, Лёха, Ковалёв, Иван Кузьмич, Вера Дмитриевна, Коля. Зина и Николай Фёдорович сидели вместе, нарядные, взволнованные.

Володя заметил в углу незнакомого мужчину — лет пятидесяти, в хорошем костюме, с орденами на груди. Сидел спокойно, наблюдал. Борис Петрович наклонился к Володе:

— Это товарищ Морозов. Из горкома партии. Услышал про показ, попросился. Я не мог отказать.

— Понятно.

— Не волнуйтесь. Он нормальный человек. Кино любит.

Володя вышел на сцену. Сердце билось ровно, спокойно. Он посмотрел на зал, на лица людей, которые пришли посмотреть его работу.

— Добрый день, — начал он. — Спасибо, что пришли. «Майский вальс» — это фильм про людей. Про любовь, которая случается в самый неожиданный момент. Про то, что после войны жизнь продолжается. Я не буду долго говорить. Лучше посмотрите сами.

Он сошёл со сцены, сел рядом с Алиной. Она взяла его за руку, сжала крепко.

Погас свет. Проектор включился.

«МАЙСКИЙ ВАЛЬС»

Тридцать минут зал сидел в абсолютной тишине. Володя слышал только шум проектора да изредка всхлипывания — кто-то плакал. Он не смотрел на экран, смотрел на зал, на лица людей, освещённые отражённым светом.

Вот Анна Фёдоровна вытирает слёзы платком. Вот Алина прижалась к его плечу. Вот Катя и Лёха сидят, держась за руки. Вот Семён Семёныч смотрит не отрываясь, забыв про трубку. Вот незнакомый партийный работник наклонился вперёд, вглядываясь.

Финальная сцена. Вальс. Пары кружатся. Петя и Катя в центре. Счастливые лица. Музыка. Титры.

Конец.

Свет включился. Секунду стояла тишина. Потом зал взорвался аплодисментами.

Люди вставали, хлопали, кричали «браво». Зина рыдала, обнимая Николая. Вера Дмитриевна махала платком. Борис Петрович стоял, аплодируя, на глазах слёзы.

Володя встал, вышел на сцену. Аплодисменты усилились. Он не знал, что сказать. Просто стоял, глядя на зал, на этих людей, которые поверили в него.

— Спасибо, — наконец сказал он, когда аплодисменты стихли. — Спасибо всем. Спасибо команде, без которой этого фильма не было бы. Спасибо актёрам, которые отдали себя ролям. Спасибо каждому, кто помог.

Он попросил выйти на сцену всю команду. Катя, Лёха, Ковалёв, Иван Кузьмич, Вера Дмитриевна, Коля, Зина, Николай — все вышли. Стояли, смущаясь, улыбаясь сквозь слёзы.

Зал снова зааплодировал.

Потом были поздравления. К Володе подходили, жали руки, говорили восторженные слова. Семён Семёныч обнял его:

— Володя, это шедевр. Настоящий шедевр. Ты снял то, что снимают раз в десять лет. Живое кино. С душой.

Журналисты записывали, фотографировали. Володя отвечал на вопросы, но плохо понимал, что говорит — всё было как во сне.

Алина подошла, обняла:

— Я так горжусь тобой. Так горжусь.

Мать плакала, обнимая сына:

— Володенька, это так красиво. Так красиво. Отец бы... отец бы рыдал от счастья.

Борис Петрович пожал руку:

— Владимир Игоревич, поздравляю. Это успех. Большой успех.

Постепенно зал пустел. Люди расходились. Володя стоял на сцене, не в силах поверить, что всё кончилось. Фильм показан. Реакция положительная. Больше, чем положительная — восторженная.

Вдруг к нему подошёл тот самый незнакомый мужчина в хорошем костюме. Морозов из горкома.

— Товарищ Леманский, — он протянул руку. — Хочу поздравить. Отличная работа.

— Спасибо, товарищ...

— Морозов. Секретарь горкома партии по вопросам культуры, — мужчина говорил негромко, но веско. — Я видел много фильмов. Много. Но ваш... ваш особенный. Он показывает правильные вещи — человечность, любовь к Родине, веру в будущее. И делает это без пропаганды, без пафоса. Просто показывает людей.

Володя насторожился. Партийные работники редко хвалили просто так.

— Я хочу помочь вашему фильму, — продолжил Морозов. — Продвинуть его. Показать массам. Это кино нужно людям. Сейчас, когда страна восстанавливается после войны, людям нужны такие истории. О надежде, о любви, о том, что жизнь продолжается.

— Продвинуть? — переспросил Володя.

— Да. Я могу организовать показы в рабочих клубах, домах культуры. Могу выйти на товарищей в Москино, порекомендовать для широкого проката. Могу даже... — он понизил голос, — могу показать товарищам выше. В ЦК. Если они одобрят, ваш фильм пойдёт по всей стране.

Володя чувствовал, как сердце бьётся сильнее. По всей стране. Его фильм увидят миллионы людей.

— Это... было бы замечательно, товарищ Морозов.

— Тогда я займусь этим, — Морозов кивнул. — С понедельника начну. Ждите новостей.

Он пожал Володе руку и ушёл. Борис Петрович, который стоял поодаль, подошёл:

— Вы слышали?

— Слышал.

— Это большая удача. Морозов — влиятельный человек. Если он возьмётся продвигать фильм, дело пойдёт.

Володя смотрел в пустой зал. Всё произошло так быстро. Два месяца назад он проснулся в чужом теле, в чужом времени. Получил второй шанс. И вот — фильм снят, показан, принят. И теперь может пойти по всей стране.

Алина подошла, взяла его за руку:

— Володя, о чём думаешь?

— О том, что всё получилось, — он повернулся к ней, улыбнулся. — Всё получилось, Алина.

— Получилось, — она обняла его. — И это только начало.

— Только начало, — повторил он.

Они вышли из зала вместе — Володя, Алина, Анна Фёдоровна, вся команда. Вечерняя Москва встретила их тёплым сентябрьским воздухом. Где-то играла музыка, где-то смеялись люди. Жизнь продолжалась.

Володя шёл по улице и улыбался. У него получилось. Он снял кино, которое тронуло людей. Он создал команду, которая стала семьей. Он нашёл любовь. Он нашёл дом.

Впереди было будущее — неизвестное, полное возможностей. Может быть, новые фильмы. Может быть, признание. Может быть, что-то совсем неожиданное.

Но сейчас, в этот момент, он был просто счастлив.

Абсолютно, полностью счастлив.

Володя взглянул на Алину, на мать, на друзей, которые шли рядом. Посмотрел на вечернее небо, на звёзды, которые начинали проступать.

И улыбнулся.

Жизнь была прекрасна.

И это было только начало.

---

КОНЕЦ

История продолжится

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Пожертвовать