Пирр, царь Эпира [Саркис Суренович Казаров] (fb2) читать онлайн

С. C. Казаров Пирр, царь Эпира Монография

ebooks@prospekt.org

Автор:

КАЗАРОВ С. С., выпускник Ростовского государственного университета 1980 г. Специалист по истории Древней Греции и Рима. Доктор исторических наук, профессор кафедры археологии и истории древнего мира Южного федерального университета.

Рецензенты:

Беликов А. П., доктор исторических наук, профессор кафедры зарубежной истории, политологии и международных отношений Северо-Кавказского федерального университета;

Нефедкин А. К., доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник научно-исследовательской лаборатории исторической антропологии Белгородского государственного университета.

Изображение на обложке: фотография статуи Марса (Пирра), скульптор неизвестен, I в. н. э., г. Рим, фотограф Andrea Puggioni.

По лицензии Creative Commons Attribution 2.0 Generic.

© Казаров С. С., 2023

© ООО «Проспект», 2023

* * *

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Прошло без малого двенадцать лет со времени выхода в свет первого издания нашей монографии о выдающейся личности античной эпохи — эпирском царе Пирре^[1]. К нашему удивлению, первый тираж книги разошелся довольно быстро, а читательский интерес к самому известному эпироту по-прежнему не угас. Приступая к подготовке второго издания, мы учли некоторые пожелания, высказанные читателями в приватных беседах с автором. Во-первых, были исключены историографический очерк и источниковедческий обзор, которые скорее были интересны узким специалистам, но никак не обычным читателям. Их исключение помогло значительно «облегчить» текст, сделав его более живым и доступным. Во-вторых, за прошедшие восемь лет вышел ряд изданий, посвященных нашему герою, которые мы, конечно, не могли не учесть при подготовке нового издания. Остается надеяться, что новое издание о царе Пирре вызовет такой же читательский интерес, как и первое.

С. Казаров, август 2022 г.

ВВЕДЕНИЕ

Античная эпоха привлекает нас прежде всего обилием тех ярких личностей, которые во многом определяли ход истории. В ряду этой плеяды выдающихся деятелей античного мира особое место принадлежит Пирру, царю Эпира, небольшого горного государства на севере Греции. Как справедливо отметил нидерландский исследователь А. Б. Недерлоф, различные факторы: неспокойная юность, бурная карьера, эффектная смерть, героическая и одновременно трагическая судьба — все это объясняет, почему Пирр как ранее интересовал своих современников, так и сейчас продолжает интересовать своих потомков^[2].

Несмотря на то, что личность Пирра, как в античной исторической традиции, так и в современной историографии, получила самые противоречивые оценки, все авторы единодушно сходятся в одном: это была одна из величайших персон древнего мира. По словам английской исследовательницы античности К. Ломас, «Пирр, племянник Александра Великого, был одним из самых экзотических характеров греческой истории и одним из тех, кто произвел впечатление на многих поздних биографов и историков»^[3].

В лице Пирра мы находим не только одного из выдающихся лидеров эллинистического мира, но и типичную харизматическую личность своей эпохи^[4]. Необходимо вспомнить, что термин «харизма» был введен М. Вебером для выяснения легитимности власти. М. Вебер подробно рассматривает второй вид господства, базирующийся на харизме. Люди проявляют личную преданность своему правителю, ибо видят в нем спасителя и оказывают ему полное доверие. Они считают его настоящим лидером, призванным быть их руководителем, потому что обладает выдающимися чертами, которых нет у других. «Преданность харизме пророка или вождя на войне или выдающегося пророка в народном собрании или в парламенте как раз и означает, что человек подобного типа считается внутренне призванным руководителем людей, что последние подчиняются ему не в силу обычая или установления, но потому, что верят в него… Именно к личности вождя и ее качествам относится преданность его сторонников: апостолов, последователей, только ему преданных партийных приверженцев»^[5]. Набор указанных М. Вебером черт харизматической личности как нельзя лучше соответствует образу Пирра.

Некоторые авторы, такие, например, как итальянский историк Э. Паис, видели в Пирре исключительно кондотьера, имевшего в жизни только одну цель — войну^[6]. Другие, высоко оценивая его полководческий талант, в то же время считали его слабым политиком^[7]. Особняком стоит точка зрения И. И. Вейцковского, который, ставя во главу угла пресловутый классовый подход, положительно оценивает деятельность Пирра только потому, что тот якобы защищал интересы демократии и был врагом аристократических сил не только в Италии и Сицилии, но и в самой Греции^[8]. Даже находились авторы, которые всю деятельность Пирра окрашивали исключительно в черные тона, рисуя образ кровожадного вояки и алчного грабителя^[9]. До сих пор еще встречаются работы, в которых Пирр, без каких-либо убедительных аргументов, называется «авантюристом», а его военные кампании — «авантюрами»^[10]. Они свидетельствуют не только о полном отсутствии у упомянутых авторов принципов историзма, но и об исключительно поверхностном их знакомстве с историей Пирра. Подобный разброс точек зрения не может не вызвать острой необходимости возвращения к рассмотрению этой выдающийся личности и, насколько это возможно, объективному анализу итогов его деятельности.

Как только мы вспоминаем об Эпирском государстве, мы сразу же ассоциируем его с Пирром. Эти два имени существуют в нашем сознании как бы неразделимо. И это не случайно: именно Пирру Эпир обязан периодом своего высшего расцвета. Однако подобно тому, как рамки Македонии оказались слишком узки для Александра Македонского, так и территория Эпира оказалась слишком мала для Пирра^[11]. Не лишенный честолюбия и жаждавший военных подвигов и славы, он был типичным продуктом своей эпохи.

По словам американского исследователя К. Кинкейда, «для некоторых историков стало привычкой преуменьшать его достижения и сравнивать его со сверкающим метеором, который, блеснув в темноте ночного неба, исчез, не оставив после себя никакого следа»^[12]. Однако, как мы увидим, это далеко не так.

Говоря о самом Пирре, нельзя не сказать и о той эпохе, в которую он жил. «Жизнь Пирра — верная картина того времени, времени, полного великолепной отваги, сильных страстей, неудовлетворенных амбиций. Диадохи были завоевателями иного плана. Если бы вместо сухого историка нашелся бы восторженный поэт, то их деяния были бы воспеты, и они предстали бы перед нами в образе гомеровских героев», — писал об этом времени немецкий историк В. Ине^[13]. И Пирр был типичным продуктом своей эпохи.

История его жизни и деятельности открывает перед нами ряд проблем, которые носят поистине глобальный характер. Каковы же они? Попытаемся кратко их обозначить. Во-первых, длительное время развивающиеся параллельно, греческая и римская цивилизации практически не вступали между собой ни в какие контакты, и западная кампания царя Пирра была первым знакомством между греками и римлянами. Это было также и первое прямое столкновение Рима с греческим Востоком, которое произошло к тому же не на греческой, а на римской земле^[14]. Именно западная кампания Пирра открыла римлянам Грецию, а грекам — Рим.

Во-вторых, как известно, походы Александра Македонского на восток в конечном итоге привели к созданию системы эллинистических государств, территориальных монархий, обладавших целым набором характерных черт. С именем Пирра связана не только трансформация власти от героической басилеи в эллинистическую монархию в самом Эпире, но и, что самое важное, попытка создания территориальной монархии на Западе, где именно Сицилия стала объектом подобного эксперимента. Исследование эллинистической монархии Пирра, которое по неизвестным причинам выпало из поля зрения практически всех авторов, представляет для нас немалый интерес.

В-третьих, из поля зрения всех исследователей, занимающихся изучением личности эпирского царя, выпала еще одна проблема: отправляясь на Запад и имея перед собой благородную задачу — защитить греков Италии и Сицилии от варваров — италиков и карфагенян, — Пирр являл собой образ носителя панэллинской идеи, которая, как оказалось, надолго пережила своих творцов. В силу этих причин проблема разработки и осуществления панэллинской идеи Пирром будем предметом нашего пристального рассмотрения.

Кроме того, существует целый комплекс проблем (дипломатия, военное искусство, идеология, проблема власти и т. д.), которые лишь поверхностно рассматривались в зарубежной историографии и, в силу этих причин, требуют более внимательного изучения. Дополнительным стимулом к обращению к данной теме может служить и то, что она не являлась предметом специальных исследований отечественных антиковедов.

В центре нашего исследования будет находиться личность. С великой личностью обычно связаны великие дела. И хотя анализ деятельности этой личности будет происходить на широком историческом фоне, именно она будет основным объектом нашего внимания. Анализ деятельности Пирра неизбежно заставляет нас вернуться к одному из сложнейших вопросов современной философии — о роли личности в истории.

История — это сложный и многогранный процесс, имеющий внутреннюю логику и развивающийся на основе своих имманентных законов. Но вместе с тем история — продукт деятельности людей, каждый из которых преследует свои цели и интересы. Как же можно определить роль личности (естественно, имеются в виду выдающиеся или великие личности истории)? Традиционно под выдающимися личностями подразумевают либо политических и государственных деятелей (царей, монархов, императоров, вождей), либо полководцев и т. д. Эти люди в силу своего социального положения, дающего им возможность принимать судьбоносные решения, оказывали и оказывают наибольшее влияние на ход истории, на политику государства, и поэтому, естественно, они попадают под понятие «выдающиеся личности». Гегель называл таких людей героями, ибо они, по его мнению, появляются в то время, когда созревают необходимые условия для принятия решительных действий, имеющих всемирно-историческое значение^[15].

Для того чтобы стать великим государственным деятелем, нужны исключительные обстоятельства, которые возникают на крутых поворотах истории и оказывают огромное влияние на дальнейшее развитие человечества. Если образно представить себе исторический процесс, то можно заметить, что он есть не прямая дорога, а зигзагообразен. Более того, в некоторых местах мы видим повороты, валуны, ухабы, которые нельзя обойти, но без преодоления которых дальнейшее продвижение вперед совершенно невозможно. В эти моменты появляются лидеры, способные преодолеть все препятствия, расчистить дорогу для социального прогресса и обновления. Таких лидеров принято считать выдающимися людьми. Иными словами, выдающаяся личность — продукт исключительно важной исторической эпохи.

Но чтобы стать исторической личностью, разумеется, одних исторических условий недостаточно. Сам человек должен обладать гениальным умом, выдающимися чертами, необходимыми для выполнения больших, трудных и ответственных задач. Он должен быть образованным, решительным, твердым, принципиальным и очень ответственным, стоять на целую голову выше своего окружения, не бояться брать на себя ответственность за принятые решения и доводить их до конца^[16].

Роль личности зависит не только от сложившихся исторических обстоятельств, а и от того, какое политическое и социальное положение она занимает в обществе. Чем выше это положение, тем выше роль личности, так как тем больше возможностей у нее влиять на ход событий.

В значительной мере роль личности определяется и состоянием цивилизованности общества, политической культурой народа. Чем меньше развиты демократические институты, предполагающие универсальную избирательную систему, разделение законодательной, судебной и исполнительной властей, чем ниже сознание и самосознание народа, чем меньше возможностей контролировать деятельность государственных и политических деятелей, тем выше роль личности. Она концентрирует в своих руках огромную власть, что дает ей возможность крепко держать «руль истории»^[17].

Вот какую современную трактовку роли личности в истории дал бывший премьер Великобритании, член парламента Денис Хили: «Исторический детерминизм Карла Маркса подразумевал, что экономические отношения между классами, которые он описал в середине XIX в., будут определять ход истории последующего столетия… В своих теоретических работах он игнорировал способность отдельных лидеров изменять ход истории, хотя отмечал это, например, в работе „18-е Брюмера Луи Бонапарта“ и в своих письмах. В действительности исторические события часто происходят под влиянием индивидуума, сила личности которого способна обеспечить поддержку миллионов других людей. Неизвестно, смогла бы Британия пережить Вторую мировую войну без Черчилля в качестве лидера; произошла бы революция 1917 г. так, как она произошла, без Ленина. Советское правительство не закончило бы „холодную войну“ в конце 80-х гг. без Горбачева. С другой стороны, ни один политический лидер не обладает таким широким набором способностей, чтобы добиваться успеха во всех своих начинаниях. Место лидера в истории в большей степени зависит от тех обстоятельств, в которых он находится»^[18]. Это те методологические принципы, которые мы полностью разделяем и которыми будем руководствоваться, анализируя тот вклад, который внес Пирр в историю эллинизма.

Глава I. ОЧЕРК ИСТОРИИ ЭПИРА ДО ВОЦАРЕНИЯ ПИРРА

География древнего Эпира. Эпироты и эллины

Прежде чем приступить к изучению истории Пирра, следует рассмотреть фундамент, на котором развивалась его деятельность, — древний Эпир. От страны, ее ресурсов, как людских, так и материальных, зависело очень многое. В силу этого нельзя не задаться вопросом: что же представляло собой Эпирское государство к моменту прихода Пирра к власти?

В древние времена название «Эпир» закрепилось за территорией, которая находилась к северу от Амбракийского залива и к северо-западу от Фессалии; на западе у нее была четкая граница по побережью Ионийского моря^[19]. Однако определить границы Эпира мы можем только приблизительно, поскольку с течением времени они менялись. Лишь на севере Керавнские горы были постоянной естественной границей, отделявшей Эпир от Иллирии, на что указывал Псевдо-Скилак при описании иллирийских земель (Ps.-Scyl., 27)^[20].

Название страны — «Эпир» — и наименование ее жителей — «эпироты» — по-гречески означают соответственно «суша» и «жители суши» и являются, конечно же, привнесенными извне, а не самоназванием. Сам народ гораздо позднее, в IV–III вв. до н. э., называл себя на дорийском диалекте и страну Однако с течением времени географическое название постепенно приобрело политическое значение.

Эпир был населен множеством различных племен. Так, Феопомп насчитывал 14 эпирских племен (Strab., VII, 7, 5 = FgrHist 115 F 382), в то время как Страбон называет только одиннадцать: хаоны, молоссы, феспроты, кассопеи, амфилохи, афаманы, афикеи, тимфеи, оресты, паравеи и атинтаны. Попытки некоторых ученых установить три недостающих племени были произвольными, лишенными какой-либо серьезной доказательной базы^[21].

Используя данные Геродота, Фукидида, Псевдо-Скилака и Страбона, мы можем установить места расселения основных племен Эпира. Самые северные территории страны занимали хаоны — одно из крупнейших племен, жившее между иллирийцами и феспротами (Ps.-Scyl., 28; 30). Здесь были наиболее удобные морские гавани и находились такие порты, как Панорм, Буфрот, Анхесм; центром Хаонии была Феника (Strab., VII, 7, 5).

Феспроты — другое эпирское племя — занимали земли от реки Фиамида на юге Хаонии до территории амбракиотов и кассопеев (Thuc., I, 46, 4–5; Hdt., VIII, 47), владея морским побережьем. На границе Феспротии и Молосии находилась Додона — важный религиозный центр, первоначально принадлежавший феспротам, однако где-то в первой четверти IV в. до н. э. перешедший под контроль молоссов^[22]. На территории Феспротии протекали реки Ахеронт и Фиамиc (Hdt., V, 92; Thuc., I, 46, 4–5; Ps.-Scyl., 30; Paus., I, 17, 5).

Наконец, племя молоссов, первоначально жившее к северу от Додоны (FgrHist 1 F 107), к IV в. до н. э. контролировало территории уже до Амбракийского залива (Ps.-Scyl., 32; 33). На севере молоссы граничили с атинтанами и паравеями (Ps.-Scyl., 26; Steph. Byz., s. v.), на востоке — с паророями, тимфеями и афаманами (Strab., VII, 7, 6; IX, 5, 1), на юго-востоке — с амфилохами (Thuc., II, 68), а на юго-западе — с кассопеями (Strab., VII, 7, 5). Оресты, племя? очень близкое к молоссам и находившееся с ними в тесной связи (Thuc., II, 68), кроме того, были связаны с македонянами (Strab., IX, 5, 11).

Оставляя в стороне трудноразрешимую и, на наш взгляд, малоперспективную проблему этнической принадлежности эпиротов^[23], вызывавшую длительное время ожесточенные споры среди исследователей^[24], попытаемся в общих чертах определить уровень развития эпирских племен к последней трети V в. до н. э.

Исходной точкой может служить известный пассаж Фукидида, где дается список участников похода спартанца Кнема в 429 г. до н. э. Перечисляя участников похода, Фукидид упоминает «хаонов и остальных варваров» (Thuc., II, 80, 3: ), подразумевая, по-видимому, молоссов, феспротов, атинтанов, паравеев и орестов.

В каком смысле Фукидид называл эпиротов варварами? Имел ли он в виду их этническую принадлежность, как это пытался доказать М. Нильссон? Общеизвестно, что варварами греки называли народы, отличавшиеся от них по образу жизни, языку, культуре. Посмотрев на Эпир V в. до н. э. глазами афинского историка, мы можем с абсолютной точностью сказать, какое значение вкладывал Фукидид в это выражение.

Эпир долгое время находился в стороне от греческого мира и, будучи его самой северной точкой, вынужден был в силу этого тесно соприкасаться с иллирийскими племенами. Это не могло не наложить отпечаток на характер и обычаи эпиротов. «Эпироты, удаленные от центра греческой культуры, влачили свое жалкое существование», — справедливо указывал Г. Шмидт^[25]. Они не принимали никакого участия в общегреческих делах начиная с Троянской войны и до Греко-персидских войн. Географическая удаленность и длительное соприкосновение с варварским миром задерживали культурное развитие эпирских племен.

Говоря о более существенных причинах отсталости Эпира, нельзя не привести очень яркую и точную характеристику этого и ряда других северных регионов Греции, данную отечественной исследовательницей Р. В. Шмидт: «В таких областях, как Эпир, Фессалия, Македония и др., обладавших благоприятными естественными условиями для земледелия и скотоводства, дольше сохранялись элементы родового строя; эти области были в гораздо меньшей степени захвачены товарно-денежными отношениями, они стояли в стороне от торговых путей. Основную и господствующую отрасль производства в этих областях представляло земледелие и отчасти скотоводство, поэтому сельские интересы преобладали над городскими»^[26].

Данная характеристика Эпира, по существу, является той методологической базой, опираясь на которую, мы можем решить такие проблемы эпирской истории, как длительное отсутствие полисной организации, особенности царской власти у молоссов и т. д. Все это определило особый путь развития Эпира, обусловило специфику его социально-политической организации. До IV в. до н. э. в политическом и культурном отношениях эпирские племена были, конечно же, не греками в том смысле, в каком Фукидид должен был понимать греческую культуру и общественно-политическую организацию, в основе которой лежал полис. Само по себе отсутствие полисной жизни могло, по-видимому, служить достаточным для обвинения в варварстве. По мнению Н. Хэммонда, данное высказывание Фукидида вообще не способно быть критерием для определения этнического происхождения эпиротов^[27]. Как образно отметил Г. Шмидт, «проявлениям утонченной жизни времен Перикла эпирская натура и обычаи могли казаться грубыми и чуждыми»^[28].

Несмотря на то что «обвинение» Фукидида отчасти оправданно, коренное население Эпира должно было говорить на одном из греческих диалектов. Вполне допустимо, что некоторые пришельцы, осевшие здесь, не только сохранили свой язык, но говорили и по-гречески. Так, Страбон, повествуя об этих племенах, указывает: «а другие являются двуязычными» (Strab., VII, 7, 8: ). Как считает М. Нильссон, между греческим языком, который употреблялся в надписях, и местным варварским должна была существовать значительная разница^[29].

Определенный интерес для нас может представлять и указание Аристотеля, который рассматривал территорию Додоны и прилегающую к ней долину как некую колыбель греков (Arist. Meteor., I, 352 a: ). Хотя цитируемое место «Метеорологии» вызывало сомнения в достоверности у ряда исследователей^[30], мы не будем отвергать это свидетельство.

Имеющаяся в нашем распоряжении античная традиция не позволяет установить, сколько раз и когда Эпир подвергался нашествиям различных народов — дорийцев, иллирийцев и т. д. Именно они, смешавшись с коренным населением — пеласгами, и составили эпирскую народность, правда, влияние иллирийцев могло быть значительным лишь на севере.

Вместе с тем само по себе формирование некоего племенного конгломерата, пусть даже на определенной территории и даже этнически близкого к грекам, не позволяет нам рассматривать Эпир частью «греческой территории», не приняв во внимание ряд существенных факторов, которые могли способствовать процессу эллинизации Эпира. Во-первых, это коринфская колонизация Эпира. Во-вторых, это историческая роль оракула Зевса в Додоне, позволявшая поддерживать непрерывные контакты со всей Грецией. И, наконец, в-третьих, это приписываемая молосскому царю Тарипу реформаторская деятельность, которая, по мнению древних авторов, придала Эпиру вид цивилизованного, близкого к греческим государства. Лишь приняв во внимание все вышеназванные факторы, мы в состоянии представить процесс эллинизации Эпира, его постепенное превращение в подлинно греческое государство, хотя и сохранившее ряд характерных особенностей.

Греческая колонизация Эпира. Додонский оракул

Территория Эпира стала зоной эллинской колонизации где-то с VII в. до н. э. Основной поток колонистов шел с Истма, в числе объектов колонизации оказались не только Акарнания, Иллирия и Эпир, но и все побережье Ионийского моря^[31]. Большую ценность в этом отношении имеют сообщения Страбона о коринфской колонизации. Он пишет, что коринфяне, направленные Кипселом и Горгием, заняли побережье Акарнании и продвинулись до Амбракийского пролива, основав Амбракию и Анакторий (Strab., X, 2, 8). Амбракия была основана Горгием, сыном Кипсела. Приблизительной датой основания колонии Н. Хэммонд считал 625 г. до н. э.^[32] Анакторий был основан несколько позже, чем Амбракия. Основателем Анактория был Эхиад, другой сын Кипсела.

В первой четверти VII в. до н. э. был основан Эпидамн. Первоначально колония была смешанной — греко-иллирийской. Ее основателем был Фалес, коринфянин, потомок Гераклидов.

Об основании Аполлонии известно более подробно. Территория будущего поселения была уже занята иллирийцами, когда группа коринфян из 200 человек была направлена сюда под руководством Гилакса, вследствие чего некоторое время будущая Аполлония носила название Гилакея (Steph. Byz., s. v. ). Хотя Фукидид описывает Аполлонию как колонию Коринфа (Thuc., I, 26, 2), некоторые керкиряне также принимали участие в ее основании. Свое окончательное название город получил от имени Аполлона — бога-покровителя его основателей (Plin. N. H., III, 145; Strab., VII, 5, 8; Paus., V, 22, 3).

Археологические открытия в основном подтверждают время основания упомянутых выше колоний. Так, в Эпидамне был найден рельеф VII в. до н. э., вероятно оставшийся еще от первого поколения колонистов^[33]. Важное значение для подтверждения вывода о начале колонизации Эпира в VII в. до н. э. имеет найденный в Аполлонии надгробный камень, датируемый второй половиной VI в. до н. э., а также обнаруженная здесь импортируемая коринфская керамика черно- и краснофигурного стилей. Раскопки в Анактории дали керамический материал, датируемый концом VII в. до н. э., а надпись на золотом кубке из Гераклеи позволяет отнести его к VII–VI вв. до н. э.^[34] Лишь для Амбракии характерно отсутствие археологических находок раннего времени.

Литературных свидетельств об элейской колонизации Эпира, к сожалению, не сохранилось. Н. Хэммонд, говоря об очень ограниченном числе элейских колоний, относил к их числу Бухету, Элатрию и Пандосию^[35], однако это только предположение.

Итак, отметим характерные черты греческой колонизации Эпира. Во-первых, она осуществлялась преимущественно из Коринфа, хотя позднее к этому процессу присоединились и керкиряне. Во-вторых, колонизационный процесс начался в VII в. до н. э., когда было основано подавляющее большинство колоний, что подтверждается литературными и археологическими источниками. В-третьих, отчетливо видно, что колонизация затронула преимущественно южную и среднюю части Эпира. Ни Н. Хэммонд, ни исследовавшие до него северный Эпир С. Кэссон, Л. Уголини и С. Дакарис ничего здесь не обнаружили. С. Кэссон по данному поводу отмечал: «На севере Эпира греческих поселений нет раньше IV в. до н. э., за некоторым исключением»^[36]. По его мнению, Эпидамн был самой дальней точкой греческой колонизации в этом регионе, правда, рамки колонизационного процесса С. Кэссон определяет VI–V вв. до н. э.^[37]

Таким образом, стоит предположить, что греческие колонии, в большинстве своем находившиеся на южном побережье Эпира, оказали слабое влияние на отсталые племена северных и внутренних областей, из-за чего последние развивались в определенной изоляции. Поэтому колонизационный процесс не мог оказать решающее влияние на процесс эллинизации Эпира.

Единственной нитью, тесно связывающей Эпир с остальным эллинским миром, было святилище Зевса в Додоне. Авторитет и значение Додонского оракула, конечно, были несравнимы с Дельфийским, но среди прочих греческих оракулов он всегда удерживал «второе место»^[38].

Додона находилась в центре всех основных путей в Эпире^[39]. Город имел акрополь периметром 750 м и площадью 3,5 га, защищенный многочисленными башнями. Недалеко от акрополя археологами был открыт театр с каменными сиденьями и булевтерий, способный вместить несколько сотен человек^[40].

Додонское святилище имело общегреческое значение уже во времена Гомера. Интересно отметить, что относительно этнической принадлежности обитавших в окрестностях Додоны племен в научном мире существует полное единодушие: все исследователи, в том числе и сторонники иллирийского происхождения эпиротов, считают их греками^[41].

Кроме свидетельства Гомера (Hom. Il., II, 749), мы располагаем рядом пассажей из других источников, говорящих о давних связях греков с Додоной. Известно, что афиняне во времена Кодра (XI в. до н. э.) уважили лакедемонских просителей в соответствии с предсказаниями Додонского оракула (Paus., VII, 25, 1–3). Алету, основателю дорийского Коринфа, была оказана помощь в захвате власти в соответствии с предсказаниями оракула из Додоны (FgrHist 70 F 19).

Геродот рассказывает, что царь Лидии Крез, отправив послов к разным оракулам, не забыл при этом и про Додону. «Отец истории» прямо указывает, что все они были греческими оракулами ( — Herod. I. 46); и это свидетельство не оставляет сомнений в греческом характере оракула в Додоне.

Наличие племенных культов, сохранивших примитивные черты, скорее всего является пережитком родового строя. Общий культ племени часто был связан с каким-то из великих божеств, почитающихся далеко за пределами территории обитания данного племени. В горных местностях, подобных Эпиру, обычно почитались Зевс и Афина^[42].

Многочисленные археологические находки, сделанные в Додоне, свидетельствуют о ее прочных связях со всей Элладой. Среди находок из Додоны большой интерес представляет бронзовый предмет в виде свернувшейся кругом змеи^[43]. Надпись на нем гласит: Как считал П. М. Фрэйзер, бронзовая змея являлась пожертвованием от имени Акарнана из Страта Зевсу.

К. Карапанос описал 23 небольших культовых топора различных размеров, украшенных узорами^[44]. Большой интерес представляет бронзовый топор округлой формы. Это единственный подобный экземпляр, найденный на Балканах^[45]. Также в Додоне были обнаружены три булавы со спиралевидными концами. Целиком сохранились два прекрасных бронзовых браслета, от остальных до нас дошли только отдельные части — различные кольца в виде полумесяца. Этот список при желании можно было бы продолжить.

В более поздний период (V–III вв. до н. э.) Додонский оракул теряет свое значение, а в решении общегреческих вопросов большим авторитетом начинает пользоваться оракул Аполлона в Дельфах. Впрочем, несмотря на это, в эллинизации Эпира Додоне принадлежит видное место, так как именно ее связи с греческим миром были одним из важнейших факторов, способствующих превращению Эпира в составную часть Греции, вхождению его в сферу интересов греческих полисов, осознанию эпиротами себя составной частью греческой народности.

Становление Эпирского государства и реформы Тарипа

Становление молосской государственности, а также приобретение молоссами главенствующего положения в Эпире неразрывно связаны с деятельностью царей Тарипа и Алкета. Но античная литературная традиция сохранила и имя молосского царя Адмета, одного из предшественников Тарипа. Этот правитель является настолько загадочной и опутанной легендами фигурой, что некоторые исследователи отказываются считать его историческим персонажем. Так, С. Аккаме называл Адмета «полностью темной личностью»^[46]. Р. Шуберт считал, что только с именем Тарипа связаны реальные исторические события, а все предшествующие персонажи имеют мифические имена и выдуманные деяния^[47]. Э. Лепоре в своей работе вообще игнорировал Адмета и начинал изложение политической истории Эпира со времени Тарипа^[48].

В нашем распоряжении имеются свидетельства Фукидида (Thuc., I, 136), а также пассажи из биографий Фемистокла Корнелия Непота и Плутарха (Nep. Them., 8; Plut. Them., 24), связанные с Адметом, которые, как нам кажется, игнорировать полностью нельзя.

Историческая канва описываемых событий в общих чертах такова. Фемистокл, изгнанный из Афин, был вынужден бежать на Керкиру. Однако керкиряне не отважились защитить изгнанника от преследовавших его спартанцев и афинян. Поэтому Фемистокл отправился к молосскому царю Адмету. Произошло это примерно в 470 г. до н. э. Как следует из источников, в свое время Фемистокл чем-то обидел молосского царя и теперь, вынужденно направляясь к его двору, опасался мести (Thuc., I, 136; Plut. Them., 24)^[49]. Но в сложившихся условиях, как справедливо отметил Г. Шмидт, Фемистокл должен был опасаться преследователей больше, чем Адмета^[50]. Когда афинский полководец прибыл ко двору молосского царя, Адмет отсутствовал, и Фемистокла приняла его жена (согласно Плутарху, ее звали Фтия). Видимо, зная об отношениях Фемистокла с мужем, она посоветовала афинянину сесть с ребенком царя около очага и просить о защите и покровительстве. Прибывший царь, увидев Фемистокла с сыном около очага, протянул беглецу правую руку и, таким образом, принял его (Nep. Them., 8). На основании того, что данный сюжет очень напоминает легенду о Телефе (а может быть, даже основан на ней), некоторые ученые считают сообщение о бегстве Фемистокла к молосскому царю выдумкой^[51].

Несмотря, однако, на то, что этот рассказ с течением времени явно приукрашивался^[52], за легендарными наслоениями нельзя не увидеть реальные исторические события. Как известно, Адмет отказался выдать Фемистокла эмиссарам из Спарты и Афин и отправил беглеца с надежной охраной к Пидне в Македонию. Отсюда мы можем сделать два важных вывода. Во-первых, Адмет явно не принадлежал к союзу греческих государств, ведущему борьбу с Персией^[53]. Во-вторых, то, что Адмет не испугался отказать в просьбе посланцам двух самых влиятельных государств Греции, свидетельствует не только о том, что молосский царь свято чтил законы гостеприимства, но и том, что он был достаточно могущественным, чтобы постоять за себя в случае возможных посягательств извне. Таким образом, Адмет выступал как вполне самостоятельная суверенная сила. И даже если обида, нанесенная Фемистоклом молосскому царю, носила личный характер, ни у кого не вызывает сомнений то, что последний участвовал в некоторых общегреческих делах. Это говорит о том, что по крайней мере с начала V в. до н. э. молосские цари имели определенный политический вес в Греции.

Едва ли не решающее значение в процессе эллинизации Эпира как древние авторы, так и многие современные исследователи отводят реформам царя Тарипа (ок. 427/6–390 гг. до н. э.). В античной историографии фигура Тарипа, правда, теряется на фоне таких известных законодателей, как, скажем, Ликург или Солон. Подобное, на наш взгляд, незаслуженное отношение к молосскому царю можно объяснить двумя обстоятельствами: во-первых, более поздним временем проведения им реформ по сравнению с другими государствами Греции и, во-вторых, скудостью информации, хотя относительно реальности личности Тарипа никто и никогда сомнений не высказывал^[54].

Античная историческая традиция, упоминающая о Тарипе и его деяниях, довольно скудна. Помимо сообщения Фукидида о детстве Тарипа (Thuc., II, 80), мы располагаем сведениями из сочинений Юстина (Just., XVII, 3, 9–12), Плутарха (Plut. Pyrrh., 1) и Павсания (Paus., I, 11, 1).

Первое упоминание о Тарипе мы находим у Фукидида при перечислении им участников похода спартанца Кнема в Акарнанию (Thuc., II, 80). В то время Тарип был еще ребенком, регентом при котором являлся некий Сабилинт. В тот период молосские племена находились в числе сторонников Спарты и, соответственно, противников Афин. Однако Юстин сообщает, что молодой Тарип был послан в Афины на обучение (Just., XVII, 3, 11: Athenas quoque erudiendi gratia missus). Что это? Выдумка автора или отражение реальных событий?

Кажется, только В. Шван и М. Нильссон полагали сообщение об отправке наследника молосского трона в Афины фикцией и «данью моде», ибо Афины считались общепризнанным центром культурной жизни Эллады, а получение образования здесь было очень «престижным»^[55]. М. Нильссон допускал возможность получения образования Тарипом в каком-то ином греческом городе, кроме Афин, ибо последние во время его детства были в конфликте с молоссами — союзниками лакедемонян^[56].

Однако подавляющее большинство историков (Р. Шуберт, К. Клоцш, Г. Шмидт, К. Боттэн, Д. Кросс, Н. Хэммонд) принимает факт отправки наследника молосского трона на воспитание в Афины, расходясь лишь по вопросу о времени этого события^[57].

Маловероятно, чтобы Тарип отправился в Афины тогда, когда молоссы и афиняне находились не в лучших отношениях^[58], поэтому напрашиваются два возможных варианта решения проблемы: либо он был послан в Афины до похода Кнема (429 г. до н. э.), когда молоссы перешли на сторону Спарты, либо вскоре после этой даты, когда эпиротские племена, порвав со Спартой, начали ориентироваться на союз с Афинами. Сторонником первой точки зрения являлся К. Клоцш, который считал, что Тарип был направлен в Афины еще ребенком, до 429 г. до н. э., но затем в Молоссии к власти временно пришла группировка противников Афин; по возвращении же Тарипа в Эпир произошла переориентация молоссов во внешней политике на Афины^[59].

Несостоятельность подобной точки зрения очевидна. Во-первых, опекун Тарипа Сабилинт, будучи, по-видимому, одним из инициаторов переориентации внешней политики государства на Спарту, тем самым не мог не подвергать опасности жизнь находившегося в Афинах юного царя. Тем более что мы располагаем указанием Юстина, что Тарип был последним представителем царского рода и был послан в Афины ради безопасности его жизни (Just., XVII, 3, 10–13). Во-вторых, следуя К. Клоцшу, мы должны прийти к выводу, что во время похода 429 г. до н. э. Тарип находился на воспитании у врагов своего отечества. Такой любопытный факт никак не мог бы быть оставлен без внимания Фукидидом, писавшим про детство Тарипа, если бы он действительно имел место. В-третьих, во время похода 429 г. до н. э., по Фукидиду, Тарип был еще ребенком (Thuc., ΙΙ, 80, 6: ), и тогда, если соглашаться с К. Клоцшем, надо думать, что он был отправлен в Афины чуть ли не грудным младенцем.

Таким образом, ясно, что Тарип должен был отправиться в Афины уже после 429 г. до н. э., когда молоссы стали ориентироваться на Афины. Хотя большинство современных историков имеет по этому вопросу незначительные расхождения, никто из них не сомневается в том, что Тарип был отправлен в Афины в период примерно с 428 по 424 г. до н. э.^[60]

В свою очередь афиняне должным образом отреагировали на переориентацию внешней политики молоссов. Во-первых, Тарипу были дарованы права афинского гражданства, что известно из декрета афинян по поводу его внука Ариббы (IG², II, № 226). Во-вторых, по всей вероятности, во время пребывания Тарипа в Афинах знаменитый Эврипид поставил свою «Андромаху» — произведение, которое, стоит полагать, должно было подтвердить героическую родословную молосских царей^[61].

Наибольший интерес для нас представляет реформаторская деятельность Тарипа, которую он начал после своего возвращения из Афин. Плутарх пишет, что Тарип просветил государство эллинскими обычаями, ввел человеколюбивые законы и этим прославил свое имя (Plut. Pyrrh., 1: ). Юстин сообщает, что Тарип первым ввел законы, а также создал сенат и институт ежегодно сменяемых должностных лиц (Just., XVII, 3, 13: … senatum annuosque magistratus et rei publicam formam).

Что побудило Тарипа провести эти преобразования? Были ли они чем-то совершенно новым и привнесенным извне или же царь просто продолжил дело своих предшественников?

Говоря о побудительных мотивах реформаторской деятельности Тарипа, С. Аккаме указывал, что он был вынужден изменить древнее устройство из-за движения «снизу», т. е. борьбы его подданных за «конституцию», в чем нашли свое проявление тенденции народа к ограничению монархии^[62].

Совершенно противоположного мнения придерживался К. Клоцш, который считал, что реформы проводились под непосредственным впечатлением от пребывания Тарипа в Афинах: «Полный вдохновения от греческой культуры и полный рвения и честолюбия приобщить к ней свое отечество, юный царь возвратился из Афин»^[63].

Оставив пока открытым вопрос о причинах, побудивших молосского царя к реформаторской деятельности, попытаемся пристально рассмотреть указания Плутарха и Юстина.

Как первым отметил Р. Шуберт (затем его поддержали М. Нильссон, К. Клоцш, К. Боттэн и Д. Кросс)^[64], ежегодно избираемых должностных лиц (annui magistratus), о которых говорит Юстин, стоит идентифицировать с известными из надписей простатами молоссов (). Скорее всего они стали не только аналогом ежегодно избираемых чиновников, засвидетельствованных у хаонов (Thuc. II. 80: ), но и эфоров в Спарте. Основной функцией простатов, видимо, был контроль за политикой царей, а также за соблюдением законов и обычаев.

Надо сказать, что должность простата была известна в некоторых греческих полисах, в частности в Афинах. Согласно Аристотелю, простат был выбиравшимся метеками их покровителем из среды полноправных граждан, посредником между метеками и государственной властью (Arist. Pol., III, 3, 10).

По всей вероятности, в Молоссии на должность простатов избирались наиболее знатные и уважаемые представители родоплеменной аристократии. При этом едва ли можно согласиться с К. Боттэном, который полагал, что первыми простатами молоссов были опекуны Тарипа, получившие эту должность в качестве компенсации за потерювласти^[65].

Кажущееся на первый взгляд убедительным мнение некоторых исследователей, что установление должности простатов вело к ограничению царской власти^[66], на наш взгляд, является спорным по ряду причин. Во-первых, установление должности простатов не могло быть волевым актом со стороны Тарипа. Подобный орган, имеющий в основе родоплеменную организацию, должен был существовать задолго до Тарипа. Скорее всего простаты обладали довольно большими правами, что характерно для стадии перехода от родового строя к рабовладельческому. Более того, введение должности простатов с последующим закреплением их функций в письменном законодательстве, видимо, должно было воспрепятствовать дальнейшему ограничению царской власти. Во-вторых, трудно предположить, чтобы Тарип даже под влиянием афинских демократических идеалов пошел бы без каких-то чрезвычайных причин на добровольное ограничение собственной власти. Закрепив в законах и функции простатов, и, возможно, свои собственные, он сделал работу молосских властных институтов четкой и слаженной.

Более сложным является вопрос об организации Тарипом «совета». Солидаризируясь с мнением Р. Шуберта, что о введении этого органа власти и его функциях нам практически ничего не известно^[67], тем не менее можно допустить, что здесь имеется в виду совет старейшин — орган, который характерен для всех родоплеменных организаций. К. Боттэн, отмечая сходство спартанских и молосских государственных институтов в целом, даже сделал предположение, что молосский senatus, упоминаемый Юстином, должен был функционировать как совет старейшин, герусия, в Спарте^[68]. Первоначально совет мог быть образован как собрание глав семейств и впоследствии усовершенствован Тарипом^[69]. Таким образом, введение этого органа для консервативной родоплеменной организации эпиротов не могло быть чем-то принципиально новым.

Наконец, некоторые исследователи (Г. Гильберт, К. Ю. Белох, К. Боттэн^[70]) высказывали предположение о создании при Тарипе , о котором известно из более поздних надписей. Однако если у Г. Гильберта и К. Ю. Белоха мы наблюдаем здесь некоторую путаницу понятий, то К. Боттэн считал существование молоссов вполне вероятным, так как в то же время подобный племенной союз существовал и у феспротов (SGDI, № 1370).

Итак, рассмотрев созданные Тарипом институты, отметим следующее. При ближайшем рассмотрении все эти должностные лица и государственные органы оказываются соответственно — вождем племени (потом царь); советом старейшин (senatus); собранием свободных членов племени, являвшихся обязательным атрибутом любой племенной организации^[71]. При Тарипе мы наблюдаем не только дальнейшее развитие этих традиционных органов, но и более четкое определение их функций и полномочий. Не случайно большинство историков, изучавших «конституцию» молосского царя-реформатора, пришли к выводу, что не следует преувеличивать его роль в создании государственных институтов Эпира.

Кроме того, опираясь на приведенное выше сообщение Плутарха, ряд исследователей заключил, что Тарипу принадлежит приоритет введения в Молоссии греческого языка. Однако на этот счет имеются серьезные возражения. Дело в том, что в данном контексте указание Плутарха про , видимо, следует понимать, как «правила и управление». Так, у Аристотеля мы встречаем фразу: (Arist. Pol., III, 10, 4, 1286 а). Значение в сообщении Плутарха такое же, что и во фразе Аристотеля , т. е. править в соответствии или руководствуясь законами.

Что же касается внешней политики Тарипа, то здесь мы вступаем в область догадок и предположений. Вместе с тем можно думать, что в этот период произошла ее полная переориентация на Афины. Вероятно, тогда же молоссы добились и доминирующего положения в Эпире^[72].

Завершая краткий обзор деятельности Тарипа, нужно признать, что он должен был быть незаурядной личностью. Неоспоримым является и то, что афинское воспитание повлияло на его реформаторскую деятельность. Нельзя не согласиться с мнением К. Клоцша, что «конституция Тарипа» (Verfassung des Tharyps) касалась только Молосского царства, поскольку Эпиротский союз в это время еще не существовал^[73]. Вся деятельность царя, таким образом, была направлена на реформирование государственных институтов одного племени — молоссов. И все же реформы Тарипа были своего рода революцией. Его деятельность стоит назвать проявлением на практике античного рационализма, когда наделенная определенными властными полномочиями личность, действуя в интересах общества, преобразует его на новых началах.

Между тем возникает вопрос: как понимать выражение Юстина, что Тарип первым ввел законы (Just., XVII, 3, 12: primus itaque leges)? С опровержением этого мнения выступил М. Нильссон, который заявил, что у молоссов законы существовали задолго до Тарипа^[74]. Впрочем, следует выяснить, что мог понимать Юстин, говоря здесь о введении законов. Вероятнее всего, leges Юстина — это писаные законы, которых ранее не существовало. Как и всякий вид законов, они должны были зафиксировать уже сложившиеся отношения. Наличие писаных законов придавало, по мнению древних, облик конституционного государства. Введение же греческих обычаев вообще было постоянным процессом и до, и во время, и после правления Тарипа.

Реформы Тарипа имели важное историческое значение. С их помощью был преодолен первобытный хаос, аморфное молосское общество встало на путь превращения в гражданское общество античного типа. Историческая заслуга молосского царя заключается в том, что при нем уже сложившиеся отношения получили свое законодательное закрепление. Иными словами, Тарип был ответственен за введение писаных законов и правил, которые обеспечивали легитимность функционирования всех государственных институтов. Теперь молосские цари управляли государством, руководствуясь писаными законами и правилами (). Тем самым Молосскому царству придавался «конституционный» облик, что должно было сделать его очень близким другим греческим государствам.

Эпир от Алкеты до Александра I

После смерти Тарипа молосский трон наследовал его сын Алкета (Plut. Pyrrh., 1; Paus., I, 11, 3), деятельность которого в современной историографии исследована очень слабо. Причиной этого может служить то обстоятельство, что в античных источниках обнаруживается значительная лакуна: собственно эпирская традиция, остатки которой мы находим у Плутарха, Юстина и ряда других авторов, отсутствует полностью, и мы черпаем сведения только из тех источников по греческой истории, в которых упоминания об Эпире даются в связи с общегреческими событиями. При этом мы вообще не располагаем никакой информацией ни о начальном периоде царствования Алкеты, ни о его борьбе с оппозицией, завершившейся, как известно, его изгнанием. Кроме того, лишь приблизительно может быть определена и хронология этих событий.

Первые достоверные сведения об Алкете мы находим у Диодора, который сообщает, что Алкета, изгнанный из своего царства, бежал в Сиракузы, где некоторое время жил при дворе тирана Дионисия (Diod., XV, 13, 2). И хотя в источниках ничего не говорится о причинах изгнания Алкеты, общий ход исторических событий на севере Греции в начале 380-х гг. до н. э. позволяет сделать в данной связи некоторые предположения.

Как уже было сказано, ориентация на Афины была краеугольным камнем внешнеполитической деятельности Тарипа, отца Алкеты. То, что Алкета выступил продолжателем дела своего отца, не вызывает никаких сомнений. Но в этот период Спарта активизировала свои действия на севере Греции. Под ее властью оказались Амбракия и племя афаманов (Diod., XIV, 82, 3–7). Успехи Агесилая в Акарнании в 389–388 гг. до н. э. способствовали не только переориентации политики некоторых соседних государств на Спарту, но и изгнанию правителей, которые противостояли ей (Xen. Hell., IV, 7, 2–7)^[75]. Подобная судьба, по всей видимости, постигла и Алкету, изгнание которого должно было произойти в результате военно-политической активности спартанцев и действий проспартанских сил в самом Эпире.

Так или иначе, Алкета оказался при дворе сиракузского тирана в качестве изгнанника. Этот факт может показаться противоестественным, ибо общеизвестно, что Дионисий был союзником спартанцев. Но при более детальном рассмотрении политики Дионисия прием им Алкеты и содействие его дальнейшему восстановлению на молосском троне выглядят естественно вытекающими из политической программы тирана Сиракуз. В этом отношении нужно согласиться с мнением Э. Д. Фролова, который считает, что «он (Дионисий. — С. К.) осуществлял систематическое вмешательство в дела Балканской Греции, действуя здесь на пользу своей союзнице Спарте, но одновременно имея в виду свои собственные державные интересы»^[76].

И действительно, едва ли будет верным абсолютизировать союз Дионисия со Спартой. Реализация великодержавной программы Дионисия: распространение влияния на Адриатическом и Ионийском морях, захват выгодных торговых путей^[77] и само по себе создание империи в бассейне Ионийского моря^[78] — все это в конце концов неминуемо вело к охлаждению отношений тирана со Спартой. Не далек от истины Д. Кросс, который считал, что «беглец от власти Агесилая не мог найти более надежного убежища, чем при дворе Дионисия»^[79].

Некоторые косвенные данные также убеждают нас в том, что появление Алкеты при дворе сиракузского тирана не было случайным. В этом отношении большой интерес представляет почетный декрет, который афиняне посвятили Алкете, сыну сиракузянина Лептина, за какие-то неизвестные нам заслуги (Ditt. Syll³., № 154). Ни у кого из историков не вызывает сомнений то, что в данной надписи речь идет о Лептине, брате сицилийского тирана и сиракузском навархе, который был известен своими симпатиями к Афинам^[80]. По мнению К. Клоцша, Алкета еще до своего изгнания бывал в Сиракузах и его именем был назван сын Лептина, о котором и идет речь в упомянутом декрете^[81]. Согласно Д. Кроссу, Лептин, желая почтить молодого молосского царя, союзника Афин, находившегося в изгнании, мог назвать его своим приемным сыном^[82]. Правда, некоторые исследователи считают подобное толкование произвольным^[83]. Как бы там ни было, все это указывает на определенные связи между молосской правящей династией и двором Дионисия.

Далее Диодор сообщает, что при помощи варваров-иллирийцев, которым Дионисий послал 2000 воинов и 500 греческих доспехов, молосские войска были разбиты, страна опустошена и Алкета вступил в Эпир (Diod., XV, 13, 2–3). Как метко отметил К. Клоцш, «по трупам тысяч своих соотечественников Алкета проложил себе дорогу к трону»^[84]. К сожалению, этот пассаж Диодора оставляет много неясностей. Во-первых, мы не можем со всей четкостью представить, что было конечной целью политики Дионисия. Во-вторых, не ясно, имел ли место союз тирана с иллирийцами против Эпира. В-третьих, трудно понять, чем было вызвано последующее вмешательство лакедемонян в эпирские дела.

На все эти вопросы, сформулированные Г. Шмидтом, мы можем дать лишь приблизительные ответы^[85]. Что касается иллирийцев, то для них, по всей вероятности, главной целью было не восстановление Алкеты, а возможность грабежа эпирской территории^[86]. Последующее вмешательство лакедемонян привело к изгнанию иллирийцев, но Алкета остался на молосском престоле. Правда, другие источники ничего не сообщают об этих событиях, но большинство исследователей, рассматривавших данный вопрос, единодушны в том, что авторитетная фигура сиракузского тирана, стоявшего за спиной Алкеты, оказывала сдерживающее влияние на спартанцев^[87]. Вместе с тем мы не имеем никаких оснований утверждать, как это делал К. Клоцш, что якобы в это время Алкета «наверняка вступил в спартанскую симмахию и изменил традиционную политику молосских царей»^[88]. Этого не могло произойти даже временно: Афины всегда были политическим ориентиром для Алкеты.

После этих событий где-то на полтора десятилетия Алкета исчезает из наших источников. Думается, его положение после восстановления на престоле своего отца, достигнутого при помощи извне, не могло отличаться особой прочностью. Без сомнения, в этот период Алкета должен был улаживать свои внутриполитические проблемы. И хотя мы ничего не знаем об обстановке в Эпире в тот период, но, как станет ясно из дальнейшего хода событий, полностью решить внутриполитические проблемы Алкете не удалось.

В период правления Алкеты происходит возвышение тирана Ясона из фессалийского города Феры. В это время из-за успехов фиванцев Северная Греция освободилась от влияния Спарты. Ксенофонт, описывая могущество фессалийского правителя, указывает, что ему подчинялся и царь Алкета, и называет последнего (Xen. Hell., VI, 1, 7).

В реализации своей обширной внешнеполитической программы Ясон, вероятнее всего, отводил мало внимания горному Эпиру. Полное господство над этим регионом, сопряженное с большими трудностями, видимо, не входило в его планы. В то же время союз с эпиротами должен был обеспечить Ясону прочный тыл во время его возможных действий в Средней Греции или где-либо еще. Следовательно, этот союз должен был отвечать интересам Ясона. С другой стороны, поскольку Дионисий из-за разгоревшейся новой фазы борьбы с карфагенянами был вынужден уйти с головой в сицилийские дела (Diod., XV, 15), Алкета фактически остался без внешней поддержки. Так что в союзе с могущественным Ясоном молосский царь был заинтересован весьма сильно. Во-первых, этот союз имел яркую антиспартанскую направленность: и Алкета, и Ясон имели все основания опасаться спартанской активности на севере Греции. Во-вторых, в лице фессалийского тирана Алкета искал поддержку своим великодержавным планам внутри Эпира. При этом сам Ясон мог быть заинтересован в том, чтобы связанный с ним молосский царь распространил свою власть на весь Эпир: это было бы для фессалийского тирана лучшей гарантией безопасности от беспокойных племен этой области^[89].

Как понимать выражение Ксенофонта Обычно греческий историк использует термин для обозначения персидских сатрапов. Довольно остроумное предположение на этот счет выдвинул Г. Шмидт. По его мнению, это выражение Ксенофонта следует понимать не с точки зрения внешнеполитического положения Эпира, а именно с позиции его внутреннего развития. Алкета, должно быть, был не только царем молоссов (это само собой подразумевается Ксенофонтом), но и одновременно властителем Эпира, т. е. повелителем отдельных эпиротских племен. Назвать же Алкета, как полагает Г. Шмидт, эпирским царем Ксенофонт не мог, ибо это было бы явным искажением действительности; термин отражал не столько вассальную зависимость от кого-либо извне, сколько не очень прочное, не «царственное» положение молосского правителя в Эпире^[90]. Стоит заметить, что даже если какая-то зависимость Алкеты от Ясона и могла иметь место, то она была кратковременной и эфемерной.

Имя Алкеты и его сына Неоптолема несколько позднее мы находим в числе членов II Афинского морского союза (Ditt. Syll.,³ № 147). В тексте надписи после Алкеты и Неоптолема выскоблено чье-то имя, и Э. Фабрициус выдвинул предположение, что это было имя Ясона^[91]. Одним из приводимых им аргументов является то, что Алкета и Неоптолем, будучи вассалами Ясона, не могли без него вступить в союз^[92]. Э. Фабрициуса поддержал Р. Шуберт, утверждавший, что присоединение Алкеты ко II Афинскому морскому союзу было следствием вступления туда фессалийского тирана^[93]. Против этого предположения выступил Г. Шмидт^[94]. По мнению А. Шефера, «Алкета в поддержке Афин искал опору против Ясона»^[95].

Примерно в 373 г. до н. э. Ясон и Алкета прибыли в Афины для участия в процессе по делу Тимофея (Dem., XLIX, 10). Это последняя известная совместная акция Ясона и Алкеты. После смерти Ясона в 370 г. до н. э. Алкета разорвал все связи с ферскими тиранами и продолжил свою традиционную ориентацию на Афины.

С именем Алкеты обычно связывают большие изменения, происшедшие в Эпире. Хотя в период его правления Эпир еще не был объединен, но он уже явно был на пути к этому^[96]. Корнелий Непот, рассказывая об экспедиции Тимофея, сообщает, что к союзу с Афинами примкнули эпироты, афаманы, хаоны и другие народы, живущие на побережье (Nep. Timoth. 2: … sociosque idem adiunxit Epirotas, Athamanas, Chaonas omnesque eas gentes, quae mare illud adiacent). То, что под эпиротами здесь понимаются молоссы и подчиненные им племена, ни у кого сомнений не вызывает^[97]. Вместе с тем бросается в глаза, что хаоны и афаманы как бы противопоставлены остальным эпиротам^[98]. Когда мы определяем положение хаонов и афаманов по отношению к Алкете, перед нами вновь встает вопрос: были ли эти племена зависимы от молосского царя или нет? Сообщение Феопомпа (FgrHist 115 F 382 = Strab., VII, 7, 5) о том, что в Эпире господствовали сначала хаоны, а затем молоссы, при прямолинейной трактовке не оставляет места союзническим отношениям. Но, по мнению Р. Шуберта, указание Ксенофонта на то, что Алкета по просьбе афинян переправил войско Стесикла на Керкиру и владел частью территории (Xen. Hell., VI, 2, 10), не может служить веским основанием для предположения, что молосский царь господствовал над хаонами. Противопоставление же Непотом хаонов и афаманов другим эпиротам, наоборот, может служить свидетельством их самостоятельности^[99]. Р. Шуберта активно поддержал М. Нильссон, полагавший, что хаоны и афаманы не принадлежали к Молосскому государству^[100]. В свою очередь, К. Клоцш отметил, что молосский царь для того, чтобы переправить афинян на Керкиру, обязательно должен был использовать территорию хаонов, заключив с ними союз^[101]. Это, впрочем, не должно было означать, что хаоны находились в подчиненном положении по отношению к молоссам. В то же время афаманы, избавившись после смерти Ясона от власти тирана, были полностью самостоятельны (Diod., XIV, 82, 7); в 355 г. до н. э. они, единственные из эпиротов, находились в антифокидской коалиции (Diod., XVI, 29, 1).

К сожалению, из сохранившихся источников мы не в состоянии узнать, как осуществлялось расширение гегемонии молоссов в Эпире; мы также остаемся в неведении относительно того, какие племена были в зависимости, а какие в союзе с молоссами.

Завершая рассмотрение процесса усиления политической гегемонии молоссов при царе Алкете, нужно сделать ряд выводов. Продолживший политику своего отца, он добился укрепления власти молосских царей в Эпире. Некоторые племена, как феспроты и паравеи, оказались полностью под властью молоссов^[102], другие, как хаоны и афаманы, по-видимому, находились не только в тесном союзе с ними, но и в некоторой зависимости. Укреплению внутриполитического положения Алкеты в значительной мере способствовали внешние факторы: во-первых, союз с Дионисием Старшим; во-вторых, дружба с Ясоном; и, наконец, участие во II Афинском морском союзе. Во время правления Алкеты это были влиятельные и авторитетные силы.

Приведенное выше определение Ксенофонта — — показывает, что фактически Алкета был больше, чем просто царь молоссов: не царь Эпира, а, возможно, вождь или гегемон основной части эпиротских племен, представлявший их во II Афинском морском союзе. Ко времени царствования Тарипа и Алкеты молоссы прочно владели территорией Додоны (Ps.-Scyl., 28; Hyper. Pro Euxen., 25). Пользуясь в Эпире правом гегемона, Алкета провел через территорию хаонов отряд афинских пельтастов (Xen. Hell., VI, 2, 10). Все эти данные позволяют сделать вывод, что при Алкете проблема унификации Эпира получает свое первое, хотя еще и не полное, разрешение.

Несмотря на то что К. Боттэн, давая оценку правлению Алкеты, произносит в его честь целый панегирик и даже сравнивает деятельность Тарипа и Алкеты с деятельностью Ришелье и Мазарини для Франции^[103], попытаемся все же оценить царствование Алкеты беспристрастно. В целом отдавая дань его умению находить точные ориентиры в сложной политической ситуации, нельзя не отметить, что он не был разборчив в средствах достижения своих целей. Так, от союза с Дионисием Алкета переориентировался к союзу с Ясоном, а затем и вовсе перешел на сторону Афин. Когда это потребовалось, он, не задумываясь, пожертвовал жизнью 15 тыс. своих соотечественников для возвращения трона. И все-таки очевидно, что его деятельность, объективно соответствующая историческому развитию Эпира и направленная на укрепление его могущества, была прогрессивной.

После смерти Алкеты, дата которой неизвестна, на престол вступил его старший сын Неоптолем I. О царствовании последнего известно лишь то, что вскоре его младший брат Арибба заставил сделать себя соправителем царя. По словам Павсания, возникновение двоецарствия не обошлось без конфликта (Paus., I, 11, 3). Неоптолем умер между 363 и 357 гг. до н. э., оставив дочерей Трою и Олимпиаду, а также малолетнего сына Александра. Их опекуном стал Арибба, который в тот период являлся единственным хозяином в царстве. В 357 г. до н. э. Арибба, надеясь заручиться внешней поддержкой, выдал замуж за Филиппа II Македонского одну из дочерей Неоптолема — Олимпиаду (Plut. Alex., 2; Just., VI, 6).

Арибба, унаследовавший от своих отца и деда традиционную дружбу с Афинами (главным противником македонского царя в то время), не мог не вызывать подозрительности у Филиппа II, которая затем переросла в открытую вражду^[104]. В 350 г. до н. э. македонский царь вторгся в Эпир. Филипп мог законным путем подчинить Эпир своему влиянию, посадив на престол брата Олимпиады Александра, который являлся законным наследником трона. Но, опасаясь за его жизнь, Филипп от имени Олимпиады потребовал отправить Александра в Македонию. В результате тот получил воспитание при македонском дворе (Just., VIII, 6, 5) и превратился в сторонника Филиппа и убежденного противника Афин. Когда Александру исполнилось 20 лет, Филипп вновь вторгся в Эпир, изгнал Ариббу и посадил Александра на престол (342 г. до н. э.).

История Молосского царства в правление Александра I практически не нашла отражения в нарративных источниках. Доподлинно известно лишь то, что в 334–331 гг. до н. э. Александр во главе молосского войска совершил экспедицию в Италию. Первоначально ему удалось добиться определенных успехов в сражениях с италиками, но затем, покинутый своими союзниками, он пал в сражении с варварами (Liv., VIII, 24; Just., XII, 2).

Сестра Александра Олимпиада, будучи формально опекуном его юного сына Неоптолема, в действительности обладала всей полнотой власти в Эпире. Однако ни она, ни вдова Александра Клеопатра не могли официально претендовать на престол. В этом плане вполне удобной фигурой для Олимпиады мог быть сын Ариббы Эакид, которого она намеревалась использовать для восстановления своих позиций в Македонии в начале периода войн диадохов. Но когда Эакид двинул свои войска из Эпира на помощь Олимпиаде, эпироты, поддержанные Кассандром, восстали и свергли его (Diod., XIX, 36). Другой сын Ариббы, Алкета II, тоже долго не продержался на троне: эпироты, сначала добровольно признавшие его царем, потом восстали и убили его вместе с сыном (Diod., XIX, 88). И лишь после этого на престоле оказался сын Александра Неоптолем II, соправителем которого вскоре стал Пирр.

Политическое объединение Эпира

Установление молосской гегемонии в Эпире в IV в. до н. э. поставило вопрос об унификации страны. Любая попытка объединить Эпир, населенный множеством племен, имевших различное «конституционное» устройство, могла показаться довольно тяжелым делом. Тем не менее в Эпире в течение IV–III вв. до н. э. произошли значительные изменения, в результате которых мы видим достижение относительного политического единства среди эпиротских племен.

Исследование форм политического объединения эпиротов представляет немалый интерес. Главным источником здесь являются додонские надписи, содержащиеся в издании Г. Коллитца (SGDI, № 1334–1377). Согласно классификации, предложенной Д. Кроссом, эти надписи можно условно разделить на три группы в зависимости от упоминающихся в них органов власти и должностных лиц^[105].

В первой группе надписей присутствуют упоминания о царях, простатах, секретарях (грамматевсах) и содержатся решения, которые принял союз (койнон) или экклесия (народное собрание) молоссов (SGDI, № 1334–1335, 1337).

Вторая группа содержит упоминания о простатах без упоминания царей (SGDI, № 1340–1341).

К третьей группе Д. Кросс относил одну надпись, где упоминаются решения симмахии эпиротов (SGDI, № 1336). Эта надпись, по-видимому, датируется периодом единодержавного правления Неоптолема II (до раздела им власти с Пирром)^[106]. Как следует из текста надписи, симмахия эпиротов предоставила атинтану Клеомаху ателию и энтелию в Эпире. Таким образом, упоминаемая в надписи симмахия эпиротов должна быть той формой политической общности, которая оказалась наиболее приемлемой для племен Эпира.

Весьма сложным является вопрос о союзе молоссов и симмахии эпиротов. Одним из первых вопрос о соотношении этих двух структур поставил К. Ю. Белох. Сущность его позиции заключалась в том, что союз (койнон) молоссов был современен симмахии эпиротов, являясь его отдельной единицей: подобные союзы (койна), по мнению ученого, должны были существовать и у других племен, которые посылали своих представителей на общее собрание делегатов симмахии эпиротов^[107]. Идею К. Ю. Белоха поддержали, например, К. Клоцш^[108] и Г. Гильберт^[109].

Другая, более многочисленная группа исследователей, среди которых можно назвать К. Боттэна, М. Нильссона, М. Фрэзера и П. Р. Франке, считала союз молоссов организацией, которая предшествовала созданию симмахии эпиротов^[110].

Для решения данной проблемы нам представляется необходимым попытаться установить время организации союза молоссов и рассмотреть его функции. Некоторые исследователи считают, что союз молоссов был образован в период царствований Тарипа и Алкеты^[111]. Действительно, молоссы, установив свою гегемонию в Эпире, в этот период рассматривались как главная и авторитетная сила, к тому же опиравшаяся на могущественных союзников извне. Из большинства эпирских племен лишь афаманы и хаоны, как можно заключить из источников, не были полностью подчинены молоссам и, видимо, пока еще не принадлежали к единой с ними политической организации.

Судя по названиям (койнон молоссов и симмахия молоссов) возникает мысль, что в эти структуры входили только молосские племена. Так ли это? Ответ на этот вопрос тесно переплетается с вопросом о роли молосских простатов. Порядок упоминания этих должностных лиц в надписях обычно таков: при простате молоссов ( ), далее следует имя, затем местность, откуда он происходил (например, при простате Аристомахе из племени омфалов — ). Помимо омфалов, на этой должности мы находим также представителей других племен: надпись SGDI, № 1346 упоминает простата по имени Филон из племени онопернов. Все это позволяет предположить, что, несмотря на обозначение союза как , простаты избирались не только из молоссов, но и из других племен, входивших в союз молоссов.

Таким образом, первой формой политического объединения эпиротов может считаться союз молоссов (). Его название указывает на то, что союз молоссов был образован при явной гегемонии молоссов, и входившие в его состав племена находились в некоторой зависимости от них. Соответственно, все упоминающиеся в надписях местности должны были относиться к сфере влияния молоссов. Как справедливо указывал М. Нильссон, союз молоссов нужно рассматривать как «сообщество молоссов, феспротов и хаонов при гегемонии молоссов»^[112].

Последняя четверть IV в. до н. э. может считаться переходным периодом от союза молоссов к симмахии эпиротов, которая давала покоренным молоссами племенам гораздо больше автономии и практически уравнивала их в правах с молоссами.

Разгром молосского войска в Италии и гибель царя Александра I не могли не пошатнуть господствующего положения молоссов в Эпире и обусловили переход к следующей форме объединения эпиротов — симмахии. Примечательно, что воевавший в Италии в 334–331 гг. до н. э. Александр I изображен в источниках отнюдь не как царь Эпира и вождь союзного эпиротского войска: он всегда именуется Александром Молосским. Эсхин в речи против Ктесифонта сообщает, что последний был направлен посланником афинян к Клеопатре, дочери Филиппа II и вдове царя Александра I, с официальными соболезнованиями по поводу смерти ее мужа, который именуется оратором «царем молоссов» (Aesch., III, 242). Войско, отправившееся с Александром в Италию, характеризуется в источниках только как молосское; оно не состоит из различных племенных подразделений, как это будет позднее в случае с армией Пирра, что опять же не позволяет нам говорить о существовании симмахии эпиротов в рассматриваемый период. Но упомянутая выше надпись SGDI, № 1336, относящаяся к периоду единодержавного правления преемника Александра Неоптолема I, уже содержит указание на симмахию эпиротов. Исходя из этого вполне уместен вопрос: возможно ли было полное отсутствие союзнических связей у эпиротов до гибели царя Александра и почти мгновенное образование у них симмахии в первые годы правления его сына Неоптолема?

Думается, помощь в решении данного вопроса способна оказать надпись SGDI, № 1336, где наряду с царем молоссов Александром и простатом молоссов Аристомахом упоминаются, во-первых, секретарь (грамматевс) Менедам из племени омфалов и, во-вторых, экклесия эпиротов, а не молоссов. Это, на наш взгляд, позволяет говорить о том, что образование симмахии эпиротов не было случайным и скоротечным актом. Надписи, датируемые временем правления Александра I (SGDI, № 1334–1335, 1337), как кажется, относятся к периоду непосредственного перехода к новой форме политического объединения эпиротов — симмахии.

Какой смысл обычно вкладывается в понятие симмахия ()? По В. Швану, симмахия предполагала «первоначально только фактические связи, а позднее и правовые союзные связи, устанавливавшиеся (посредством государственного договора) между двумя или несколькими государствами ввиду угрозы со стороны третьего … при соблюдении полной самостоятельности союзников»^[113]. Но в большинстве случаев создание симмахии происходило под эгидой какого-то более сильного полиса или племени при формальном (не фактическом) равенстве входящих в нее членов.

Учеными долго дискутировался вопрос о времени образования симмахии эпиротов. Так, Р. Шуберт в качестве terminus post quem предлагал рассматривать 429 г. до н. э., когда эпиротские племена вместе участвовали в походе спартанца Кнема в Акарнанию^[114]. Впрочем, подобное суждение не подкреплено никакими свидетельствами источников. Против такой ранней датировки выступил М. Нильссон, по мнению которого, союз молоссов был сменен симмахией эпиротов в период юности царя Неоптолема II^[115]. С точки зрения П. Р. Франке, образование симмахии эпиротов падает на 317–312 гг. до н. э., хотя приводимая им в данной связи аргументация весьма уязвима^[116]. На 330 г. до н. э. как на примерную дату образования симмахии эпиротов указывает Д. Кросс^[117]. П. М. Фрэзер, справедливо отметив, что нам известен только один Неоптолем, сын Александра, фактически относит основание симмахии эпиротов, сменившей союз молоссов, к 330–300 гг. до н. э.^[118]

Между тем было бы глубоко ошибочно рассматривать союз молоссов и симмахию эпиротов как две резко отличающиеся друг от друга организации. Из надписи SGDI, № 1336 следует, что должностными лицами и симмахии эпиротов, и союза молоссов являлись царь и «простат молоссов».

Таким образом, создание симмахии эпиротов было важным шагом на пути политического и военного объединения эпирских племен. Особенностью симмахии эпиротов может считаться то, что она существовала в IV–III вв. до н. э. при сохранении племенной организации^[119]. Подобное мы едва ли найдем в истории других греческих государств. Отдельные эпиротские племена, вошедшие в симмахию, продолжали собираться на собственные собрания, обсуждая там как свои, так и общеэпиротские дела, и сохраняли при этом относительную автономию. Вместе с тем они посылали делегатов на общие собрания в Додону, на которых председательствовал «простат молоссов» (который, как было показано выше, отнюдь не всегда был молоссом по происхождению). Другим чиновником собрания союзников был секретарь (грамматевс), в функции которого входило ведение всех письменных дел симмахии. Молосские цари, выполнявшие функции вождей союзного эпиротского войска, имели ограниченные политические права. При этом нельзя не отметить, что положение молосских царей как среди своих соплеменников, так и в симмахии эпиротов во многом зависело от их личностных качеств.

Процесс дальнейшего развития и функционирования симмахии эпиротов будет рассмотрен нами в разделах, непосредственно посвященных правлению царя Пирра.

Развитие эпирских городов

Рубеж IV–III вв. до н. э. может считаться переломным и в том смысле, что именно в этот период происходит возникновение и развитие полисной организации в Эпире. Эпироты, отстававшие в своем развитии от племен Средней и Южной Греции, вполне обоснованно (с точки зрения античных авторов) заслужили обвинение в варварстве. Это и не удивительно: в то время, когда полисы Греции переживали период подъема и расцвета, их северные соседи (хотя и близкие к ним этнически) находились еще на стадии родового строя.

К выводу об отсутствии в Эпире полисной организации пришли в свое время М. П. Нильссон^[120] и А. Джованнини. Главным основанием для такого суждения у А. Джованнини служит наличие племенных этниконов, прилагаемых в надписях к именам высших должностных лиц. Следовательно, по его мнению, «государство состояло не из полисов, а из племенных подразделений, которые имели своих делегатов в центральных органах власти»^[121].

Диаметрально противоположной является позиция Т. В. Блаватской. Согласно ей, «полисы Эпира являлись очагами античного рабовладения в его классических формах», а развитие товарно-денежных отношений в эллинистическом Эпире шло теми же путями, что и в областях Средней Греции^[122].

Что же представляли собой полисы Эпира? Когда и при каких условиях они возникли? Геродот и Фукидид в своих сочинениях ни единым словом не упоминают об эпирских полисах. Для Фукидида народы данного региона еще даже не «эпироты», а варварские племена, имеющие (либо не имеющие) царскую власть.

Любопытные сведения мы находим в «Перипле» Псевдо-Скилака, где дается довольно полное описание Эпира и его обитателей. Это произведение обычно датируют второй половиной IV в. до н. э.^[123], хотя представленное здесь описание Иллирии, Италии и Малой Азии было создано не позднее 380 г. до н. э. и базировалось на сведениях Филиста. Наиболее вероятно, что описание соседнего с Иллирией Эпира датируется тем же периодом и основывается на том же источнике^[124]. Вот что можно найти у Псевдо-Скилака: «После иллирийцев живут хаоны… Хаония богата удобными гаванями и хаоны живут в деревнях… Напротив Хаонии остров Керкира, на котором находится греческий город. После Хаонии располагается племя феспротов. Они также живут в деревнях. Здесь много гаваней. Одна из гаваней называется Элея… После Феспротии находится Кассиопея. Племя кассиопов также живет в деревнях. После Кассиопеи живет племя молоссов. Они также живут в деревнях. За Молоссией находится Амбракия, греческий город…» (Ps.-Scyl., 28–33). Сообщение Псевдо-Скилака о том, что четыре эпирских племени — хаоны, молоссы, феспроты и кассиопы — жили в деревнях (), представляет для нас большой интерес. Резко бросается в глаза то, что сельской организации эпирских племен противопоставлен греческий город () Амбракия.

Указания Псевдо-Скилака подтверждаются рядом эпиграфических источников. До нас дошла надпись из Эпидавра, датируемая 365–355 гг. до н. э., в которой идет речь о предоставлении гостеприимства священным миссиям от различных государств и народов (IG², IV, 1, № 95). Эпир представлен здесь тремя основными племенами — феспротами, молоссами и хаонами, а также городами Пандосией, Кассиопой и Амбракией. На основании данного списка Н. Хэммонд сделал вывод о сохранении сельской организации эпиротов в 360–350 гг. до н. э.^[125] Исключением тут может считаться лишь Кассиопа, поскольку Пандосия и Амбракия были греческими колониями.

Не менее интересным источником, относящимся к IV в. до н. э., является список теародоков из Аргоса^[126]. Нет ничего удивительного в том, что Левкада, Амфилохский Аргос, Амбракия и Аполлония, будучи греческими полисами, представлены в нем отдельно. Эпир в целом представляет Клеопатра, вдова царя Александра I, на основании чего П. Шарно, издатель надписи, сделал обоснованный вывод, что в рассматриваемый период в Эпире еще отсутствовало деление на полисы, а деревня () оставалась главной ячейкой общественной жизни^[127]. Но как в таком случае понимать последующее присутствие в списке Фенике и Кассиопы, представленных тремя теародоками каждая? К тому же и в упомянутой надписи из Эпидавра Кассиопа упоминается как самостоятельный полис. Ответ может быть только один: к этому времени и Фенике, и Кассиопа уже приобрели статус и функции полисов.

Изыскания археологов также подтверждают вывод о том, что эпиротские города еще не появляются ни в V в., ни тем более в VI в. до н. э.^[128]

Приведенные факты свидетельствуют о длительном сохранении у эпиротов сельской общинной организации, единицей которой была деревня. Английский ученый Я. Рой, исследовавший сельскую племенную организацию юго-западной Аркадии, предложил использовать термин tribalism для обозначения тех общин, которые были политически объединены и составляли как бы независимое государство, но не имели при этом крупных городских центров, будучи расположенными в нескольких деревнях^[129]. Термин tribalism, который подразумевает сохранение архаичных институтов и организаций, связанных с родоплеменным строем, и характеризует общую архаичность социального развития, полностью соответствует сельской организации Эпира V–IV вв. до н. э. В то время как большинство полисов Греции уже вступили в стадию кризиса^[130], в Эпире преобладало сельское поселение — .

«Протоурбанический период», как его называют современные албанские археологи, в истории Эпира представлен укрепленными поселениями железного века, для которых было характерно наличие крепостных стен, построенных из необработанных каменных блоков различных размеров, скрепленных без раствора^[131]. Хронологически эта группа поселений относится к VII–VI вв. до н. э. и предшествует возникновению городской организации.

Вместе с тем не все эпиротские сельские общины трансформировались в более или менее крупные полисы. Некоторые из них как бы заняли промежуточное положение, уже не будучи , но по своим размерам еще не развившись до полиса. Так, Страбон, описывая Кассиопию, указывает, что около Кихиры находится Бухета, маленький городок кассиопов (Strab., VII, 7, 5: … ).

Павсаний, рассказывая о некоторых греческих поселениях городского типа, использует термин не (Paus., V, 22, 4). По всей вероятности, такие маленькие городки () были широко распространены и на территории Эпира. Сельские общины, связанные общностью происхождения, языка, культов, экономической жизни и необходимостью обороны от внешних врагов, объединялись вокруг какой-то естественной возвышенности, образуя город.

Теперь посмотрим, что из себя представляли важнейшие города древнего Эпира. Пассарон, без сомнения, являлся крупнейшим из них. О нем, являвшемся древнейшей столицей Молосского царства, известно, к сожалению, очень немного. В течение длительного времени исследователи немогли достичь единства по вопросу о его локализации^[132]. Ближе всех к разрешению данной проблемы подошел Н. Хэммонд. В середине 30-х гг. XX в. греческий археолог Д. Эвангелидис раскопал храм около местечка Радотови, который он датировал концом IV в. до н. э. По своим размерам данный храм гораздо больше, чем храм в Додоне, что свидетельствовало о его значимости. Было высказано мнение, что здесь находился важнейший центр молоссов с храмом Зевса^[133]. В храме были обнаружены и две надписи. Одна из них датируется концом III в. до н. э. и содержит решение союза (койнон) племени атерагров с упоминанием молосских простатов. Другая надпись, датируемая началом II в. до н. э., упоминает «эпиротов»^[134]. Эти надписи говорят о том, что поселение около Радотови было, во-первых, в древности центром общины атерагров внутри Молосского государства, а во-вторых, позднее и центром Эпиротского союза. Существование подобного центра с полным основанием нужно отнести уже к IV в. до н. э. Подтверждением вывода об идентификации Пассарона и Радотови, по мнению Н. Хэммонда, может служить и описание Плутархом церемонии традиционного обмена клятвами между царями и их подданными (Plut. Pyrrh., 5). Обмен этими клятвами должен был происходить в начале лета или ранней осенью, когда пастухи перегоняли стада из долин в горы. Местечко Радотови как раз и лежит на пути из прибрежных равнин в долину Янины, где имелся удобный проход для пастухов. В местечке Куренды, недалеко от Радотови, была сделана еще одна интересная находка — кусок черепицы с надписью . Все это позволяет идентифицировать храм в Радотови с храмом Зевса в Пассароне.

Возвышенность Гардики к юго-востоку от храма, находившегося на открытой равнине, была сильно укреплена. Стоит ли, однако, считать эти укрепления стенами акрополя в Пассароне? Здесь мы можем опираться только на косвенные данные, ибо прямых свидетельств в источниках не имеется.

У Тита Ливия сохранился рассказ о событиях 167 г. до н. э., когда римляне вторглись из Иллирии в Молоссию и уничтожили молосские города. К моменту подхода римской армии под командованием Аниция все молосские города, за исключением Пассарона, Текмона, Филака и Хоррея, капитулировали. Римляне двинулись сначала против Пассарона, так как он лежал первым на их пути в равнину Янины. Лидеры промакедонской партии Антиной и Феодот закрыли ворота, надеясь выдержать осаду, но их противники сдали город. Из указаний Тита Ливия (Liv., LXV, 26–33) можно сделать вывод, что Пассарон был хорошо укрепленным городом. Едва ли вожди молоссов рассчитывали бы отстоять его от римлян, не будь тут надежных укреплений. Мощные и хорошо укрепленные стены рядом с храмом в Радотови обнаружены только в Гардики. Эти стены построены с применением нескольких архитектурных стилей — свидетельство того, что они ремонтировались и достраивались в разное время. Стены имеют трое ворот, которые являются более древними, чем обнаруженный тут булевтерий III в. до н. э. Сейчас археологами открыты и остатки более древней границы города. Первоначально окружность стен составляла около 850 м, а площадь поселения — 3,65 га. Н. Хэммонд идентифицировал Гардики с акрополем Пассарона^[135]. Вероятно, акрополь был построен во время царствования Пирра, но большое пространство было огорожено стенами в более поздний период^[136]. Все это позволяет предположить, что Пассарон, будучи племенным и религиозным центром молоссов, со временем превратился в один из крупных и хорошо укрепленных полисов Эпира.

Наряду с Пассароном Тит Ливий упоминает и такие укрепленные пункты, как Текмон, Филак и Хоррей (Liv., LXV, 26, 4). К сожалению, проблема, связанная с локализацией этих городов, еще далека от своего разрешения. Впрочем, есть все основания полагать, что это были поселения с мощными оборонительными сооружениями, с сельской округой и, что характерно для Эпира, относительно небольших размеров.

Возникновение полисной организации характерно не только для молоссов, но и для самого северного эпирского племени — хаонов. Из всех хаонских городов наиболее полной информацией мы обладаем о центре Хаонии — городе Фенике. В данном случае в нашем распоряжении имеются и отрывочные сведения из сочинений античных авторов, и довольно обширный археологический материал^[137]. Город располагался в бассейне Дельвины у современной деревушки Феники^[138]. Первоначально Фенике был самым обычным племенным центром, лишенным единой системы оборонительных сооружений, акрополя и других характерных для полиса строений.

Важность Фенике как политического центра возрастает в IV в. до н. э. В декрете в честь некого Кассандра Фенике упоминается в качестве центра союза эпиротов, т. е. в качестве столицы союзного Эпирского государства (Ditt. Syll.,³ № 653: ).

Акрополь Фенике находился на вершине высокого холма. Укреплен он был примерно в то же время, что и Пассарон, иначе говоря, где-то в IV в. до н. э. Сам город лежал на холмистой равнине около озера. Та часть города, которая выходит к местечку Каливо, представляет интерес тем, что с этой стороны не было никаких укреплений, поскольку озеро служило естественной защитой от врагов. Внимательно присмотревшись к расположению укреплений, можно сделать вывод, от кого и откуда исходила угроза: она исходила с запада, из прибрежной зоны, а именно от жителей Керкиры и иллирийцев^[139]. На территории Фенике был обнаружен небольшой храм, по-видимому посвященный Афине, который датируется последним десятилетием IV в. до н. э. Хорошо укрепленные стены Фенике несут на себе следы неоднократных перестроек. Наиболее серьезной реконструкции стены подвергались при Пирре. Фортификационные работы, вероятно, проводились в два этапа. Первый, по мнению Н. Хэммонда, охватывает период 325–320 гг. до н. э., т. е. период функционирования симмахии эпиротов, столицей которой стал Фенике. На втором этапе, во время правления Пирра, мы наблюдаем расширение площади акрополя и огораживание места жилых кварталов. На расстоянии 5 км от центра города находилась удобная гавань под названием Онхесм.

Кроме Фенике, на территории Хаонии обнаружены остатки таких полисов, как Биллиак, Буфрот, Орик. На территории этих городов были раскопаны оборонительные укрепления, рыночные площади, театры, обнаружены надписи.

О полисах Феспротии нам практически ничего не известно. Отсутствие относительно их сведений у большинства античных авторов, очевидно, свидетельствует об их крайне незначительном количестве. В Феспротии находилась область Абантида, где был маленький городок Троний (Paus., V, 22, 2). Основание города связывали с троянским эпосом: возвращавшиеся из похода на восеми кораблях локры и эвбейцы, сделав здесь вынужденную остановку, основали город. По вопросу о локализации Трония среди ученых единства нет.

Убедительным свидетельством существования и функционирования полисной организации в Эпире являются декреты и постановления народного собрания (экклесии) молоссов, где упоминаются цари и простаты (последнее обстоятельство дает возможность относительно точно датировать эти документы). Как известно, без народного собрания — с той или иной широтой его политической компетенции — полисная организация вообще немыслима^[140].

Как следует из надписей, молосская гражданская община решала те же вопросы, что и афинская или какая-либо другая. Несмотря на наличие эпирской аристократии, усиливавшей к тому же свое влияние на политическую жизнь страны, народное собрание занималось решением широкого круга вопросов. При этом удивляет тот факт, что народное собрание в надписях именуется по-разному. Так, надпись SGDI, № 1334 упоминает союз молоссов, а надпись SGDI, № 1335 сообщает уже об экклесии эпиротов, хотя оба этих документа относятся ко времени царствования Александра I. При его сыне и преемнике Неоптолеме мы уже узнаем о симмахии эпиротов. Еще более любопытна надпись SGDI, № 1337, также датируемая временем царствования Александра I и упоминающая одновременно и синедрион, и симмахию молоссов (). Такое обилие названий, однако, не должно вводить нас в заблуждение — практически везде речь идет о народном собрании молоссов, а также представителей союзных им племен.

Большой интерес представляют те вопросы, которые относились к компетенции народного собрания. Надпись SGDI, № 1334 сообщает о том, что молоссы в период правления Александра I, при простате Аристомахе и секретаре Менедаме (примечательно, что оба происходили из хаонского племени омфалов), даровали исополитию жителям Аполлонии, обитающим не в самом городе, а в поселении Типтин. Стало быть, предоставление исополитии было одним из вопросов, которые решало народное собрание. Более того, создается впечатление, что царь Александр представлен здесь как некая пассивная фигура, имеющая лишь самое отдаленное отношение к решению подобных вопросов.

Весьма любопытной, на наш взгляд, является надпись SGDI, № 1335, упоминающая тех же должностных лиц. Как следует из текста, экклесия эпиротов даровала политию жителям неизвестного нам поселения Ктесона и их потомкам. Предоставление политии — права гражданства — является характерной чертой общественно-политической жизни греков, типичным признаком наличия полисной организации. И здесь право гражданства дается не царем, не простатом, а народным собранием при царе Александре, простате Аристомахе и секретаре Менедаме.

Несколько позднее, после гибели Александра I в Италии, при его наследнике и сыне Неоптолеме и простате молоссов Дерке, симмахия эпиротов предоставила ателию и энтелию в Эпире некоему атинтану Клеомаху (SGDI, № 1336).

О даровании прав гражданства неизвестному лицу либо группе лиц из неизвестного поселения (текст документа сильно поврежден) рассказывает надпись SGDI, № 1337, в свою очередь относящаяся к периоду правления Александра I. Однако тут в качестве органов, предоставляющих политию, мы находим одновременно и синедрион молоссов, и симмахию молоссов. Как кажется, речь в данном случае идет о двух различных органах — о народном собрании и совете представителей племен из десяти человек. Во всяком случае, и здесь коллектив граждан предоставляет право гражданства.

Не менее интересна надпись SGDI, № 1340. Ее своеобразие заключается прежде всего в том, что в ней упоминается простат Леохар, но отсутствует упоминание о царе молоссов. К сожалению, мы не располагаем возможностью даже приблизительно датировать эту надпись, однако, думается, по своему стилю она очень близка к рассмотренным нами ранее надписям (SGDI, № 1334–1337), что, возможно, позволяет отнести ее приблизительно к концу IV — началу III в. до н. э. В декрете сообщается о том, что молоссы даровали проксению жителям Акраганта. Пожалование проксении — установление взаимного, двустороннего гостеприимства и в силу этого оказание дополнительных привилегий проксенам — было типичной чертой межгосударственных отношений в греческом мире.

Следующая надпись (SGDI, № 1341), не содержащая не только имени молосского царя, но и простата, также весьма характерна: молоссы даруют проксению и асфалию (т. е. гарантируют безопасность и неприкосновенность) жителям поселения Аргетия и их потомкам как во время войны, так и во время мира. Известно, что Аргетия — центр, а впоследствии полис эпирского племени афаманов (Liv., XXXVIII, 1, 4). Немногим отличается от вышеприведенных и ряд других надписей в издании Г. Коллитца. Так, судя по фрагментам надписи SGDI, № 1343, становится понятно, что молосская симмахия даровала политию какому-то неизвестному поселению.

Некоторую дополнительную информацию о предоставлении гражданских прав в Эпире способны дать две надписи, обнаруженные в 1935 г.^[141] Обе надписи датируются периодом правления царя Неоптолема I, сына Алкеты, т. е. относятся примерно к 370–368 гг. до н. э. Основное содержание этих декретов состоит в том, что в них даруются права гражданства двум неизвестным женщинам и их потомкам. Правда, остается неясным, за какие заслуги удостоились такой почести женщины из неизвестного местечка Аррона. Пропуск имени одной из женщин в надписи и указание на дарование прав гражданства ее потомкам должны означать, что предоставление подобного права женщине не имело такого значения, как его распространение на ее детей и мужа^[142]. Сопоставление этих двух надписей с другими позволяет сделать ряд важных наблюдений о «гражданском праве» в Эпире. Для того чтобы считаться полноправными гражданами и, соответственно, пользоваться вытекающими отсюда правами и привилегиями, было необходимо, чтобы гражданами были оба родителя. Как мы видим, если мужчины брали себе жен из поселений, не входящих в молосский союз, особым декретом даровались права гражданства их женам и детям. Дж. Ларсен остроумно заметил, что «эти женщины не были Аспасиями, а их дети не были бастардами»^[143]. Это свидетельствует о том, что, в отличие от Афин, предоставление гражданских прав в Эпире не было сопряжено с большими трудностями, хотя и здесь подобный акт фиксировался особыми декретами, в которых фигурируют должностные лица Эпирского государства.

Экономическое развитие

Следующим убедительным свидетельством того, что эпирское общество находилось на качественно новой ступени своего развития, являются те перемены, которые происходят в экономической жизни региона. Действительно, конец IV — начало III в. до н. э. были переломным моментом в экономическом развитии Эпира. Развитие товарно-денежных отношений ломает старые патриархальные устои, устанавливаются более тесные экономические связи с другими регионами Греции. Это не могло не ускорить уже начавшийся процесс дифференциации эпирского общества. С отставанием от остальной Греции в Эпир пришел полисный строй.

Какие же факты свидетельствуют о переменах в экономике Эпира? Здесь мы располагаем обширным археологическим и нумизматическим материалом. На территории Эпира, особенно в окрестностях Додоны, найдено большое количество изделий из бронзы^[144]. Практически все они относятся к периоду IV–III вв. до н. э. Бронзовые изделия отличаются большим разнообразием: это изящные фигурки Зевса, Посейдона, Диоскуров, Ганнимеда, Аполлона, Афродиты, Гермеса, Одиссея, спасающегося от Полифема, и др. Широкая география их распространения в Эпире свидетельствует о том, что названные предметы являлись не столько пожертвованиями додонскому Зевсу, сколько были объектами купли-продажи и пользовались тут широким спросом. Нельзя не согласиться с мнением Н. Хэммонда, что успехи в социально-экономическом развитии Эпира были неразрывно связаны с морской торговлей^[145]. Многочисленные находки привозной керамики (особенно характерной является черная глазуревая керамика, широко распространенная в период эллинизма), подавляющее большинство которой относится к периоду IV–III вв. до н. э., говорят об оживленной торговле, которая охватила и территорию Эпира.

Особым спросом у жителей Эпира пользовалось привозное оружие. К. Карапанос обнаружил шлемы беотийского происхождения, привозные щиты и другие подобного рода вещи^[146].

В свою очередь Эпир, славившийся прекрасным скотом, мог быть потенциальным поставщиком продуктов животноводства.

Крупные перемены в экономической жизни, связанные с развитием товарно-денежных отношений, должны были объективно поставить вопрос о чеканке и использовании собственной монеты. Нумизматический материал как источник, характеризующий и подтверждающий возникновение и развитие полисной организации в Эпире, мы можем рассматривать в двух аспектах. Во-первых, как свидетельство разрушения патриархальных устоев под воздействием товарно-денежных отношений со всеми вытекающими отсюда последствиями, присущими полису, который являлся особой стадией в развитии рабовладельческого общества. Во-вторых, как свидетельство того, что монетное дело находилось в руках не молосских царей, а именно, общины, гражданского коллектива, что также служит подтверждением наличия полисной организации в Эпире.

По мнению П. Р. Франке, первые молосские монеты метрологически идентичны афинским, а серебряные монеты выполнены в соответствии с аттическо-эвбейскими стандартами^[147]. Указывая на Тарипа и Алкету как на зачинателей монетного дела молоссов, немецкий ученый относил его к началу IV в. до н. э.^[148] Однако в Эпире монетное дело находилось не в руках царей, а в ведении эпиротов. Убедительным доказательством этого является сопутствующая надпись на монетах^[149]. Вместе с тем в условиях военного времени, находясь вдали от своего отечества, цари были способны чеканить монету. Данное обстоятельство лишний раз является подтверждением того, что во время войн цари пользовались относительной самостоятельностью. Наиболее отчетливо это проявилось в период царствования Александра I. Не имея права чеканить монеты в Эпире, он выпускал их во время похода в Италию. Только здесь были обнаружены золотые, серебряные и бронзовые монеты с его именем^[150]. Но это надо считать исключением: из двенадцати известных нам царей только Александр и Пирр чеканили монеты, и оба, очевидно, во время своих походов. В целом же монетное дело контролировалось общиной молоссов, что подтверждает большая часть нумизматического материала.

При рассмотрении городов Эпира из нашего поля зрения выпал еще один важный признак, который был характерен для полисной жизни: совместная эксплуатация рабов свободными гражданами городов. Едва ли можно согласиться с мнением Т. В. Блаватской о том, что «полисы Эпира являлись очагами античного рабовладения в его классических формах»^[151]. Все предположения о широком применении рабов на общественных работах и в сельском хозяйстве не имеют никаких документальных подтверждений и лишены, на наш взгляд, оснований. С другой стороны, нет причин и для сомнений в том, что рабовладельческие отношения постепенно проникли на территорию Эпира. Об этом свидетельствуют как манумиссии из Додоны (SGDI, № 1349, 1350, 1351, 1352), так и некоторые косвенные данные. Несмотря на свою неразвитость и некоторую патриархальность, эпирское общество было обществом рабовладельческим.

Завершая рассказ об истории Эпира до начала III в. до н. э., отметим главное: это был переломный момент в жизни страны, когда на смену старым патриархальным отношениям пришла эпоха полисного строя. Серьезные изменения произошли в экономической жизни страны, которая поддерживала оживленные контакты со всем остальным греческим миром. Территория Эпира стала хорошим рынком для греческих товаров. Законодательная деятельность Тарипа, которая по своей значимости была близка к реформам выдающихся эллинских законодателей, придала Эпиру вид цивилизованного греческого государства. Свидетельством наступления качественно новой ступени в развитии Эпира в IV–III вв. до н. э. был рост городов-полисов. Деревня () уже не отвечала интересам развивающегося общества.

Установление молосской гегемонии позволило приступить к унификации Эпира. Главным результатом этого процесса стало строительство федеративного государства, обеспечившего относительную автономию всех входивших в него племен. «Эпироты» были уже не чуждыми эллинам варварами, а близкими к грекам носителями определенной политической общности. Таким видится нам Эпир к моменту начала царствования Пирра.

Глава II. ПРИХОД К ВЛАСТИ И ПОЛИТИКА ПИРРА В 290–280-х гг. до н. э

Детские годы и юность Пирра

Пирр, сын царя Эакида, родился в 319 г. до н. э.^[152] Будучи еще ребенком, Пирр был вынужден испытать тяготы изгнания. Интересно, что подобная участь постигла в свое время и его ближайших предшественников. Дед Пирра, царь Арибба, свергнутый с молосского трона Филиппом II в 342 г. до н. э., бежал в Афины^[153]. Лишился власти и отец Пирра Эакид, который в 317 г. до н. э., уступая требованиям Олимпиады, двинул свои войска в Македонию, чтобы поддержать мать Александра Великого в ее борьбе с Кассандром. Воспользовавшись этим, эпироты подняли восстание, свергли Эакида и «общим решением» отправили его в изгнание (Diod., XIX, 36, 4: … ; ср.: Just., XVII, 3, 16). Соратники Эакида Андроклид и Ангел, спасая маленького Пирра от неминуемой гибели, преодолев всевозможные преграды, бежали ко двору иллирийского царя Главкия, который принял Пирра и воспитывал его вместе со своими собственными детьми.

Когда Пирру исполнилось двенадцать лет, Главкий с войском прибыл в Эпир (ок. 306 г. до н. э.) и восстановил своего воспитанника на престоле (Plut. Pyrrh., 2–3). Однако в первый период нахождения у власти юному царю не удалось сколько-нибудь укрепить свое положение в государстве. Воспользовавшись его отсутствием в стране (Пирр уехал в Иллирию для женитьбы на одной из дочерей Главкия), оппозиция подняла в 302 г. до н. э. восстание и возвела на престол Неоптолема II. Следущие несколько лет жизни Пирра были связаны с Антигонидами — Антигоном I Одноглазым и Деметрием I Полиоркетом. В армии Антигонидов Пирр участвовал в битве при Ипсе в 301 г. до н. э. (Plut. Pyrrh., 4). Несколько позже Пирр как заложник со стороны Деметрия Полиоркета отправился в Египет к Птолемею I Лагу.

В 297 г. до н. э. Пирру при помощи Птолемея удалось вернуться в Эпир и окончательно утвердиться на молосском престоле. Сначала Пирр вынудил Неоптолема разделить с ним царскую власть, а затем, убив конкурента, стал единоличным властителем страны (Plut. Pyrrh., 5).

Балканская политика Пирра (290–280-е гг. до н. э.)

Вскоре после восшествия на престол Пирру представилась возможность расширить свои владения. В соседней Македонии после смерти царя Кассандра и последовавшей вскоре кончины его наследника Филиппа (297–296 гг. до н. э.) начался конфликт между младшими сыновьями Кассандра Антипатром и Александром, в ходе которого Антипатр убил свою мать Фессалонику и изгнал Александра. Последний, не полагаясь на свои силы, обратился за помощью одновременно к Пирру и Деметрию Полиоркету. Последний был занят делами на Пелопоннесе, Пирр же отреагировал достаточно оперативно: он пообещал оказать помощь Александру, но взамен потребовал подвластные македонянам Стимфею и Паравею, а также Амбракию, Акарнанию и Амфилохию, о чем сообщает Плутарх.

В рукописях биографии Пирра, написанной Плутархом, в том месте, где говорится о территориальных требованиях Пирра, присутствует фраза (Plut. Pyrrh., 6). Однако К. Зинтенисом и Б. Г. Нибуром было предложено ее исправление на . Такая корректура обычно не вызывала и не вызывает возражений у исследователей.

В свое время Г. Унгер поднял вопрос о возможности присоединения Пирром Акарнании, которая фигурирует в упомянутом выше сообщении Плутарха. Суть рассуждений Г. Унгера следующая: акарнаны с 314 г. до н. э. были самостоятельными союзниками Кассандра, по чьему совету — ввиду угрозы со стороны этолийцев — они стали жить в нескольких укрепленных городах (Diod., XIX, 67, 4–5). Акарнанов в связи с историей Пирра мы нигде не находим в качестве его подданных. Пирр и акарнаны были заинтересованы в союзе друг с другом. Акарнаны видели в царе влиятельную силу, способную остановить экспансию этолийцев; для Пирра они также представлялись ценными союзниками, которые охотно принимали его войска и чьи земли были опорной базой для его операций на юго-западе^[154].

Из сообщений Полибия и Юстина известно, что сын и наследник Пирра Александр II в союзе с этолийцами поработил и разделил Акарнанию^[155]. Следовательно, акарнаны либо были свободными еще во время Пирра, либо обрели свободу после его смерти. И. Г. Дройзен предположил, что акарнаны завоевали независимость во время войны Пирра в Италии^[156]. Главный вывод, к которому пришел Г. Унгер, таков: Пирру, установившему власть над молоссами, хаонами, феспротами, подчинившему Стимфею, Паравею, Амфилохию и Амбракию, для полного господства во всем Эпире не хватало одной территории к западу от Пинда — Афамании, которая лежала на важном пути из Амбракии. Стало быть, полагал Г. Унгер, вместо у Плутарха должно было быть ^[157].

Произвольность подобного предположения очевидна. Не случайно, что против такой корректуры резко выступил К. Клоцш^[158]. Но самое главное заключается в другом: по всей вероятности, когда Г. Унгер писал свою статью, ему не было известно о существовании союзного договора между Пирром и акарнанами, текст которого находился в храме Аполлона в Акции. Правда, фрагмент стелы с текстом этого договора, упомянутого в ряде работ^[159], но неопубликованного, был безвозвратно утрачен^[160]. Но из сохранившихся описаний этого договора следует, что акарнаны обязывались быть союзниками Пирра в оборонительной войне. То, что этот договор «работал», может подтверждаться тем фактом, что акарнаны присутствовали в войске Пирра во время его западной кампании (Dion. Hall. Ant. Rom., XX, 1).

В 290–280-е гг. до н. э. Пирр, по-видимому, установил контроль над Атинтанией, которая располагалась рядом с Паравеей и во времена правления Неоптолема II еще не входила в Эпиротский союз (SGDI, № 1336)^[161].

Утвердившись на престоле, Пирр сделал первые важные шаги по укреплению и расширению территории своего царства, уделив большое внимание взаимоотношениям со своими ближайшими соседями — иллирийцами. В течение длительного времени Эпир и Иллирию отличала схожесть социально-политического и экономического развития. Длительное сохранение родовых отношений, отсутствие полисного устройства, относительная удаленность от эллинского мира и достижений его культуры объединяла два этих народа. Лишь высокие Керавнские горы были естественной границей, отделявшей эпиротов от иллирийцев.

Однако в Эпире уже в V в. до н. э. началась унификация страны, в то время как в иллирийских землях, управлявшихся независимыми друг от друга вождями, сохранялась родоплеменная организация. Соседство Эпира и Иллирии не всегда было мирным. Время от времени иллирийцы совершали опустошительные набеги на территорию Эпира с целью захвата добычи. Так, восстановление на молосском троне изгнанного царя Алкеты на рубеже 80–70-х гг. IV в. до н. э., предпринятое сицилийским тираном Дионисием Старшим, было совершено при помощи иллирийцев, в награду за что им, по-видимому, была обещана возможность грабежа некоторых территорий Эпира (Diod., XV, 13).

В середине IV в. до н. э. иллирийский царь Бардилий во главе огромного войска вторгся в Эпир. Молосский царь Арибба (дед Пирра), уступая противнику в силе, был вынужден пойти на военную хитрость, о которой повествует Фронтин: эвакуировав все небоеспособное население в соседнюю Этолию, он пустил слух, будто бы уступил этолийцам все свои города и владения. Сам же Арибба с войском занял труднопроходимые места и устроил ряд засад в горах. Иллирийцы, обеспокоенные тем, что владения молоссов будут захвачены этолийцами еще до их прихода, забыв о предосторожности, поспешили за добычей. Не ожидая опасности, они попали в засаду и были наголову разбиты (Front. Strat., II, 5, 9). Как сообщает Юстин, вторгшийся в Иллирию македонский царь Филипп II, в то время еще союзник Ариббы, окончательно разгромил иллирийцев и их вождя Бардилия (Just., VII, 6, 7).

Однако наиболее интенсивные контакты Эпира и иллирийцев зафиксированы нашими источниками именно в период царствования Пирра. Какое же место Иллирия занимала в планах Пирра? Каковы были отношения эпирского царя со своими северными соседями? Эти вопросы в течение длительного времени оставались практически без внимания со стороны ученых. Действительно, если западной кампании Пирра и его борьбе за македонский престол античные и современные историки уделяют большое внимание, то политике эпирского царя относительно Иллирии не посвящено ни одного исследования.

В этом отношении, на наш взгляд, весьма примечательна беседа Пирра с Кинеем, в которой эпирский царь делится своими грандиозными завоевательными планами (Plut. Pyrrh., 14). Объектами его вожделений являются Италия, Сицилия, Карфаген, Македония, Греция, но не Иллирия: о ней эпирский царь не обмолвился в беседе ни единым словом. Что бы это могло означать?

Думается, здесь возможны два решения. Во-первых, Иллирия не интересовала Пирра и не входила в его завоевательные планы. Во-вторых, к тому моменту, когда состоялась данная беседа, иллирийская проблема была уже успешно решена, и поэтому Пирр о ней даже не вспомнил.

Как может показаться, более соответствующим истине является первое решение. Что собой представляла Иллирия в первой четверти III в. до н. э.? Это была страна, населенная множеством различных племен, возглавляемых воинственными царьками. Она не была единым государством. Покорение труднодоступной Иллирии, населенной свободолюбивым народом, могло представляться Пирру делом хлопотным и малоперспективным. К тому же было трудно рассчитывать на богатую военную добычу в этой бедной стране.

Впрочем, на самом деле все обстоит не так просто, и указания некоторых литературных источников, а также археологический материал позволяют несколько по-иному взглянуть на эту проблему.

Что известно об отношениях Пирра с иллирийцами? Когда восставшие молоссы свергли отца Пирра Эакида и искали его малолетнего сына, чтобы убить, сторонники Эакида, чудом спасшись от преследователей, переправили маленького Пирра в Иллирию, прибыв ко двору царя Главкия. Как рассказывают источники, пока Главкий раздумывал по поводу предоставления убежища Пирру, ибо боялся навлечь на себя гнев противника Эакида — Кассандра, маленький Пирр подполз к нему и, схватившись ручонками за полы его плаща, дотянулся до колен царя, улыбнулся, а затем заплакал, словно проситель (по другой версии, младенец приблизился не к Главкию, а к алтарю богов и, обхватив его, встал на ноги). Это показалось Главкию изъявлением воли богов, и он, приняв Пирра, отдал воспитывать его вместе с собственными детьми (Plut. Pyrrh., 3).

Воспитание при дворе иллирийского царя не могло не отразиться на чувствах и характере юного Пирра. Когда ему исполнилось семнадцать лет, он вернулся в Иллирию, чтобы жениться на одной из дочерей Главкия. Воспользовавшись его отсутствием, молоссы вновь подняли восстание и изгнали его сторонников, а самого Пирра лишили власти, призвав на царство Неоптолема. По-видимому, Главкия к тому времени уже не было в живых, и Пирру не только не была оказана военная помощь со стороны иллирийцев, но и была расстроена намечавшаяся женитьба, ибо молодой царь в одночасье оказался без царства и вообще без какого-то имущества.

Имели ли место войны Пирра с иллирийцами? Наш главный источник — Плутарх — ничего об этом не сообщает, но, вероятно, это и не было целью его работы. Кого могли интересовать малозначительные — с точки зрения историков первых веков Римской империи — войны с какими-то варварами-иллирийцами, если некогда Пирром под угрозу было поставлено само существование великого Рима? Однако краткие, сделанные вскользь другими античными авторами упоминания позволяют нам по-иному осветить отношения Пирра с иллирийцами.

Прежде всего в нашем распоряжении имеется ясное указание Аппиана, которое он дает при описании войны иллирийцев с Римом в 229 г. до н. э.: «Агрон был царем части иллирийцев, живущих на землях от Ионийского залива, которыми владел Пирр и те, кто наследовал ему» (App. Illyr., 7). Это указание свидетельствует о том, что Пирр в свое время захватил значительную часть Южной Иллирии. По-видимому, речь идет о той части Иллирии, которая омывалась Ионийским заливом по побережью от Лисса до залива Орика. Когда Пирр отправлялся в Италию, он уже владел Аполлонией. Плиний Старший сообщает шутливую историю, что Пирр вздумал соорудить мост от Аполлонии через пролив Отранто (Plin. N. H., III, 101). Значение Аполлонии в тот период заключалось в том, что она обеспечивала прямую связь с Керкирой и Эпидамном^[162].

Юстин, суммируя беспроигрышные войны Пирра, упоминает войны с иллирийцами, сицилийцами, римлянами и карфагенянами (Just., XXV, 5, 5: Illyriorum quoque, Siculorum, Romanorumque et Carthaginiensibus bellis). В свою очередь Дион Кассий говорит о том, что «династы Иллирии» платили дань Пирру (Dio Cass., fr. 40, 3).

Свидетельства о войне Пирра против иллирийцев (… adversus Illyrios) мы находим и у Фронтина, который явно цитирует воспоминания самого царя (Front. Strat., III, 6, 3). Суть рассказа состоит в том, что Пирр во время войны с одним из иллирийских племен, безуспешно осаждая столицу последнего, перенес свои атаки на другие города, в результате чего противник, успокоившийся за безопасность главного города, направил свои силы для защиты других населенных пунктов. После этого Пирр снова напал на столицу и легко овладел ею (Front. Strat., III, 6, 3).

Итак, Южная Иллирия была захвачена Пирром в течение первых десяти лет его правления и удерживалась им и его непосредственными наследниками (App. Illyr., 7).

Особое место в планах Пирра занимал остров Керкира. Царь не мог не осознавать того стратегического значения, которое данный остров имел для безопасности Эпира^[163].

Первоначально Керкира была заселена иллирийским племенем либурнов. Но затем соратник основателя Сиракуз коринфянина Архия Херсикрат изгнал их и заселил остров своими людьми (Strab., VI, 2, 4). Фукидид указывал на выгодное географическое положение острова, который лежал на пути из Греции в Италию и Сицилию (Thuc., I, 44, 3).

Установление последовательности событий, связанных с захватом Керкиры эпирским царем, представляется трудноразрешимой проблемой ввиду тех противоречий, с которыми мы сталкиваемся при знакомстве с источниками. Павсаний сообщает, что первыми из эллинов, на кого напал Пирр после своего восшествия на престол, были именно жители Керкиры, «так как он видел, что этот остров лежит как раз против его страны, и не желал, чтобы он был для других исходным пунктом при военных действиях против него» (Paus., I, 11, 6).

Однако данный пассаж Павсания не может быть полностью принят, поскольку он некоторым образом противоречит другим источникам^[164]. Как известно, после смерти своей первой жены Антигоны (ок. 295 г. до н. э.) Пирр женился на дочери сицилийского тирана Агафокла — Ланассе (Diod., XXI, 4; XXII, 8, 2; Plut. Pyrrh., 9; App. Samn., 11). Женитьба на Ланассе, предпринятая, очевидно, при посредничестве Птолемея Лага^[165], имела для Пирра очень важное значение^[166]. В качестве приданого Пирр получил от своего тестя острова Керкиру и Левкаду (Plut. Pyrrh., 9; Athen., VI, 253 b). Но если Керкира была получена Пирром в качестве приданого, то тогда едва ли остров нужно было захватывать царю силой оружия. Из-за путаницы в источниках ряд исследователей отрицает факт повторного завоевания Керкиры Пирром^[167].

Тем не менее именно последующее развитие событий полностью согласуется с информацией, переданной Павсанием. Некоторое время спустя после брака с Ланассой Пирр одновременно взял в жены еще двух девушек: Биркенну, дочь иллирийского царя Бардилия, и дочь царя пеонов Автолеонта, имя которой не сохранилось. Это привело к тому, что Ланасса покинула Пирра и предложила его сопернику Деметрию Полиоркету не только свою руку, но и переданные ей отцом в качестве приданого Керкиру и Левкаду, отобрав их, таким образом, у Пирра. Деметрий немедленно воспользовался сделанным ему предложением, получив очередную жену и столь богатое за ней приданое (Plut. Pyrrh., 10).

Такой оборот событий явно нарушал все планы Пирра. Установление контроля Деметрия над Керкирой создавало постоянную угрозу территории Эпира. Поэтому, воспользовавшись затруднениями Полиоркета, Пирр предпринял попытку завоевания острова, о которой как раз и рассказывает Павсаний. Примечательно, что повторное овладение Керкирой Пирр осуществлял при помощи тарентского флота (Paus., I, 12, 2). О чем может свидетельствовать данный факт? Во-первых, о том, что тарентинцы опасались такого беспокойного соседа, каким являлся Деметрий, предпочитая ему Пирра. Во-вторых, это указывает на то, что между Пирром и тарентинцами уже существовали определенные отношения. Что же касается датировки повторного овладения Керкирой эпирским царем, то ее выяснение выглядит достаточно проблематичным. В данном случае можно установить лишь примерные хронологические рамки: это период, который наступил после развода Пирра с Ланассой (ок. 291 г. до н. э.) и продолжался до начала его западной кампании в 280 г. до н. э.

Вместе с тем Пирр прекрасно понимал, что завоеванную территорию было необходимо также и удержать. Контроль над этой территорией мог быть в некоторой степени гарантирован строительством фортификационных сооружений и дорог. Видимо, такого рода деятельность и была развита здесь эпирским царем.

Вообще говоря, эпоха Пирра отмечена интенсивным строительством как внутри самого Эпира, так и на присоединенных землях. Некоторые следы подобных сооружений были обнаружены археологами в 50–60-х гг. XX в. Так, явно к эллинистической эпохе принадлежат остатки моста на р. Шкумби ниже Эльбасана. Каменная кладка моста относится к так называемому «тесанному» стилю (ashlar — согласно английской терминологии). Данный стиль примерно в тот же период был использован при строительстве театра в Додоне. Кажется вполне вероятным, что этот мост был построен в царствование Пирра, и это может служить обоснованием предположения о том, что он владел территорией к северу от р. Шкумби и землями за Эпидамном^[168].

Продвинувшись на север, вернув контролируемые ранее эпиротами территории и захватив новые — часть Иллирии и Ионийские острова, Пирр создал так называемый Великий Эпир, который он использовал как базу для политики экспансии. Площадь страны отныне насчитывала 20 000 км² с населением примерно в 500 000 жителей^[169]. Истинной столицей нового государства стала Амбракия, располагавшаяся в центре владений Пирра.

Пирр, диадохи и эпигоны

В разные периоды жизни Пирру пришлось контактировать с рядом диадохов и эпигонов: Птолемеем Лагом, Деметрием Полиоркетом, Лисимахом, Антигоном Гонатом и некоторыми другими.

Большой интерес вызывают отношения Пирра с Птолемеем Лагом и его родственниками. Начало этих отношений было положено, когда юный Пирр, находившийся при дворе Деметрия Полиоркета, после заключения мирного соглашения между последним и Птолемеем был отправлен в Александрию в качестве заложника (Plut. Pyrrh., 4). Заложничество () царственных особ обычно было пребыванием в качестве почетного гостя, пользовавшегося относительной свободой и в то же время служившего гарантом соблюдения заключенного договора.

Какое влияние должно было оказать «на сына сельского Эпира» (выражаясь словами У. фон Хасселя) пребывание в Александрии? Для Пирра это, конечно, было знакомство с величайшим культурным центром того времени^[170]. С самого начала Пирр своей храбростью, честностью и другими личными качествами завоевал расположение Птолемея Лага^[171]. Более того, как сообщает Плутарх (Plut. Pyrrh., 6), Пирр произвел впечатление не только на Птолемея, но и, что немаловажно, на его супругу — Беренику, результатом чего стала женитьба эпирота на Антигоне, дочери Береники от первого брака (с неким македонянином Филиппом), руки которой безуспешно добивались многие аристократы. Так Пирр был принят в семью, связи с которой он пытался поддерживать до конца своей жизни. И. Г. Дройзен, не доверяя личностным факторам, указывал, что изменение отношения Птолемея к Пирру в лучшую сторону было связано с нарушением договора со стороны Деметрия «или Деметрий сам объявил таковым нарушением отправление египетского флота в Аттику» (на помощь Афинам, осажденным войсками Полиоркета, выступившего против тирана Лахара. — С. К.)^[172].

Преследовал ли Птолемей какие-то политические мотивы, выдавая замуж свою падчерицу за не имевшего тогда никакой власти и мало кому известного претендента на молосский престол? Думается, что положительный ответ на этот вопрос не может вызывать никаких возражений. Более важно другое: какие цели преследовал египетский монарх, восстанавливая Пирра на престоле с помощью посланных из Египта войск и денежных средств.

По данной проблеме среди исследователей не существует единого мнения. Так, по мнению И. Г. Дройзена, в лице Пирра Птолемей имел оружие против Деметрия^[173].

Несколько подробнее в данной связи хотелось бы остановиться на концепции Д. Ненчи. Он полагает, что Пирр, претворяя в жизнь идею создания империи по типу государства Александра Великого, быстро понял, что в мире, раздираемом на части последователями того же Александра, в одиночку ничего не добиться. Ему нужен был покровитель, и Пирру хватило мудрости понять, что именно Птолемей Лаг может сыграть такую роль. Намерения Лагида и Пирра преследовали две различные цели: если первый искал власти экономической, то второй — политической. Они могли оказывать помощь друг другу, не рискуя стать опасными конкурентами. Именно в этот период, по мнению Д. Ненчи, развернулась острая борьба между Птолемеевским Египтом и Карфагеном за господство во всем Средиземноморье. В основе этой борьбы лежали экономические факторы, ибо Египет и Карфаген в данный период были самыми могущественными в экономическом отношении державами Средиземноморья. Вся западная кампания Пирра, согласно итальянскому ученому, проводилась исключительно в интересах Египта,а главным противником эпирского царя был, естественно, Карфаген. Борьба же Пирра с Римом трактуется Д. Ненчи исключительно как отступление от генеральной линии Лагидов^[174]. Таким образом, Пирр, по словам одного из рецензентов работы Д. Ненчи, «превращается в марионетку, которую дергали за веревочку Лагиды из Египта»^[175]. Можно указать еще на один эпизод, мимо которого почему-то прошел Д. Ненчи и который он мог бы вполне использовать в качестве доказательства своей концепции. Аппий Клавдий, желая обвинить в трусости сенат, уже склонявшийся к заключению мирного договора с эпирским царем, произнес фразу: «… вы дрожите перед Пирром, который всегда, как слуга, следовал за одним из телохранителей Александра» (Plut. Pyrrh., 19). Едва ли можно усомниться, кого из «телохранителей Александра» имел в виду тогда Аппий Клавдий. Правда, здесь не все так гладко, как может показаться на первый взгляд. Едва ли кто-нибудь будет утверждать, что старый римлянин, уже многие годы не занимавшийся государственной деятельностью, был настолько хорошо посвящен в тайны эллинистической дипломатии. Эти слова, вложенные в уста Аппия Клавдия, принадлежат, конечно же, Плутарху, который, читая труды своих предшественников, был в курсе взаимоотношений Птолемея и его молодого протеже^[176]. И еще на одно обстоятельство стоит обратить внимание: М. И. Ростовцев сумел убедительно доказать существование дружеских отношений между Карфагеном и Лагидами в данное время^[177].

Так или иначе, с приведенной точкой зрения Д. Ненчи, на наш взгляд, вряд ли можно согласиться. Как известно, Птолемей Лаг умер в 283 г. до н. э. Из пассажа Юстина, к которому мы вернемся чуть позже, известно, что отправлявшемуся в Италию Пирру оказали помощь эллинистические монархи: Птолемей Керавн предоставил войска и слонов, Антигон Гонат — корабли для перевозки его войск в Италию, Антиох I дал деньги (Just., XVII, 2, 13). На то, что какая-то помощь поступила тогда и из Египта, мы не находим в источниках ни единого намека^[178]. Если бы Пирр в самом деле действовал в качестве проводника политики Египта, такая помощь обязательно должна была быть оказана.

Что же касается Птолемея Лага и его супруги Береники, то, без сомнения, Пирр сохранил к своему названному отцу и своей теще самые теплые чувства. Свидетельств тому более чем достаточно. Его первенец от Антигоны (дочери Береники) был назван в честь приемного отца Птолемеем. В память о той же Антигоне, которая умерла очень рано, Пирр назвал один из основанных им городов Антигонией. Еще один город был назван Пирром в честь тещи Береникидой.

Наводит на интересные размышления и такой факт. Находясь на Сицилии, Пирр чеканил золотые монеты с портретом своей тещи Береники в образе богини Артемиды. Похожие монеты чеканил и сын Береники — правитель Кирены Магас. Монеты Пирра и Магаса удивляют своим сходством. На основании этого Г. Леман-Гаупт высказал предположение о политических связях, существовавших между Пирром и его шурином Магасом^[179]. Несмотря на то что некоторые ученые, в частности П. Левек, выразили обоснованные сомнения относительно наличия подобных связей^[180], сначала Д. Кинаст^[181], а затем и Ф. Сандбергер вновь вернулись к данной проблеме. В ее трактовке Ф. Сандбергер, правда, достаточно осторожен. Наличие портрета Береники, по его мнению, объясняется следующим: «Магас был сыном, а Пирр — зятем этой выдающейся женщины; оба ей были многим обязаны»^[182].

На наш взгляд, полностью исключать версию о знакомстве Пирра с Магасом не стоит, так как они оба почти одновременно находились при дворе Птолемея Лага. Однако это отнюдь не означает, что впоследствии между ними существовали какие-то политические связи: в источниках мы не находим об этом ни единого упоминания; кроме того, нельзя не учесть и фактора отсутствия у них общих политических интересов из-за удаленности Эпира и Кирены друг от друга.

Каковы же были отношения Пирра с Лагидами после смерти основателя династии в 283 г. до н. э.? Для понимания дальнейших взаимоотношений Пирра и Лагидов имеет важное значение правильная интерпретация пассажа Юстина, где говорится о помощи, которая была оказана отправлявшемуся в Италию Пирру эллинистическими монархами (Just., XVII, 2, 13). В их числе Юстином назван и Птолемей Керавн, помогший Пирру самым действенным образом — войсками.

Данный пассаж Юстина, долгое время не подвергаемый сомнению исследователями, был пересмотрен Н. Хэммондом. В специальной работе по этому вопросу Н. Хэммонд пришел к выводу, что Юстин, сократив рассказ Помпея Трога, допустил путаницу. Это привело к тому, что вместо Птолемея II Филадельфа, который якобы на самом деле и оказал помощь Пирру, в рассказе Юстина появился Птолемей Керавн^[183]. Надо признать, что если такая путаница действительно имела место, то тогда это способно в корне изменить наше представление о ситуации в эллинистическом мире, которая сложилась к моменту начала западной кампании Пирра.

Какие же доводы приводит в пользу своей гипотезы Н. Хэммонд? Во-первых, Птолемей Керавн, который после убийства им Селевка и захвата Македонии оказался вовлеченным в борьбу с Антигоном Гонатом (FGH 434 F 8, 4–6), Антиохом и Пирром (Trog. Prol., 17: … bella cum Antiocho et Pyrro), смог заключить мир с двумя последними не потому, что был сильнее их, а потому, что они были отвлечены другими, более важными для них делами: Антиох — подавлением восстаний в Азии, а Пирр — подготовкой к походу в Италию. Во-вторых, количество войск и слонов, предоставленных Птолемеем Керавном Пирру, явно непропорционально тем силам, которые имелись у новоиспеченного македонского царя. Воины Селевка, которые перешли под командование Керавна, по словам Мемнона (FGH 434 F 8), последовали за ним «по необходимости». Отданные Пирру 5 тыс. чел. пехоты, 4 тыс. конницы и 50 слонов якобы существенно ослабили силы Керавна^[184]. В-третьих, Н. Хэммонд одновременно подверг сомнению тот пассаж Юстина, где говорится о женитьбе Пирра (пятой по счету) на дочери Птолемея Керавна (Just., XXIV, 1, 8). Главными аргументами для него служат как тот факт, что Плутарх не включает дочь Керавна в список жен Пирра (Plut. Pyrrh., 9), так и то обстоятельство, что о женитьбе Керавна примерно за двадцать лет до упомянутого события не говорит ни один из источников. В-четвертых, назначение Птолемея Керавна «протектором царства» Пирра (… vindicem regni) на время отсутствия последнего, по словам Н. Хэммонда, «было бы верхом безумства со стороны Пирра»: Птолемей Керавн, убив Селевка, показал себя человеком крайне жестоким и неразборчивым в средствах, когда дело касалось власти. Вручить протекторат над Эпиром, а вместе с ним и судьбу пятнадцатилетнего сына Пирра Птолемея в руки Керавна означало бы обречь юношу на неминуемую смерть. Пирр, который был компетентен в решении подобного рода вопросов (вспомним устранение им своего соправителя Неоптолема), никогда бы не пошел на подобный шаг. К тому же оставить Эпир под протекторатом Керавна фактически означало бы отдать страну и ее народ на разграбление своих недавних врагов — македонян. «Совокупность этих нестыковок неизбежно приводит меня к заключению, что Юстин смешал в одну кучу Птолемея Керавна, Птолемея Сотера и Птолемея Филадельфа», — сделал свой основной вывод английский ученый^[185].

Но даже если мы отбросим гипотезу Н. Хэммонда как маловероятную и абсолютно недоказанную, тем не менее в истории с назначением Птолемея Керавна vindex regni не все так ясно. Дело в том, что в другом месте Юстин изображает сына Пирра Птолемея теперь уже в качестве custos regni (Just., XVIII, 1, 3: … igitur relicto custode regni Ptolomeo filio annos XV nato).

Так о каком же Птолемее говорит Юстин? Например, У. Тарн нисколько не сомневался, что здесь имелся в виду именно Птолемей Керавн^[186]. Согласно Х. Хайнену, противоречие разрешается следующим образом: Птолемей, сын Пирра, был назначен внутренним хранителем царства, тогда как Птолемей Керавн, тесть царя, был определен внешним протектором Эпира^[187]. Так или иначе, путаница у Юстина явно налицо.

Более принципиальным для нас является вывод Н. Хэммонда о том, что помощь Пирру войсками была оказана не Птолемеем Керавном, а Птолемеем Филадельфом. Попробуем разобраться в этом вопросе. То, что Птолемей Филадельф обладал огромными военными силами, несравнимыми с армией Керавна, не подлежит сомнению. Так, в знаменитой процессии, которая проходила в Александрии в 270-х гг. до н. э., как следует из заметки Калликсена (FGH 627 F 2), были задействованы 23 тыс. всадников, 57 600 пехотинцев и большое количество слонов^[188]. Эти данные вполне принимаются современными исследователями^[189]. Более значительные цифры приводит Аппиан (App. Proem., 39), который говорит, что у Птолемея Филадельфа было 40 тыс. конных воинов, 200 тыс. пехоты, 300 боевых слонов и т. д. Кроме того, Филадельф имел мощный флот (App. Proem., 40), который действовал в Восточном Средиземноморье и Эгеиде, где царь контролировал «лигу островитян» (Ditt. Syll.³, № 390), что могло позволить ему перебросить по морю свои войска в Амбракийский залив и на Керкиру, контролируемые Пирром.

Но настолько ли была слаба армия Птолемея Керавна? Под его контролем оказалась часть армии Селевка, которая должна были включать в себя и остатки разбитой ранее при Куропедионе армии Лисимаха. Только располагая значительными военными силами, Керавн мог вести одновременно войны с Антигоном Гонатом, Антиохом I и Пирром. Поэтому тезис о слабости военных сил Керавна мы отвергаем как несостоятельный.

Далее, когда Н. Хэммонд всерьез утверждает об угрозе захвата горного Эпира Птолемеем Керавном, он забывает одно обстоятельство: никто из завоевателей не пытался всерьез и надолго завладеть этой страной. Для них территория Эпира обычно служила объектом грабежа и захвата военной добычи. Иллирийцы, Деметрий Полиоркет, Лисимах или кто-либо другой после опустошения Эпира покидали его. Едва ли Птолемей Керавн мог бы рассчитывать на что-то большее.

Имеются ли в источниках какие-либо свидетельства о взаимоотношениях Пирра с Птолемеем II Филадельфом? Гипотетически можно было бы предположить, что те теплые отношения, которые сложились у Пирра с его названным отцом Птолемеем Лагом, были продолжены и с его наследником Птолемеем Филадельфом. Но источники не дают никакой информации на этот счет. Более того, они говорят об обратном. Достаточно упомянуть два факта. Во-первых, после не совсем удачного исхода битвы при Беневенте Пирр повторно обратился за помощью к эллинистическим монархам — Антигону и Антиоху (Just., XXV, 3, 1; Paus., I, 13, 1; Polyaen., VI, 6, 1), но не к Птолемею Филадельфу. Заметим, что призыв о помощи был обращен именно к тем царям, к которым Пирр уже обращался ранее (Птолемей Керавн, как известно, к этому времени уже погиб). Если он не обращался к Птолемею Филадельфу в первый раз, то, видимо, не обратился и во второй. Если бы Птолемей Филадельф действительно являлся протектором царства Пирра и его союзником, такое бы обращение неминуемо последовало.

Во-вторых, в Египте вовремя уловили начало процесса укрепления могущества Рима и заключили с ним союзный договор в конце 270-х гг. до н. э. (Liv. Per., 14)^[190]. Кроме того, некоторые исследователи считают, что Птолемей Филадельф даже отказал Пирру в помощи против Рима и поздравил римлян с победой^[191].

Вместе с тем нельзя не учитывать еще два немаловажных обстоятельства: отсутствие взаимных интересов у Птолемея Филадельфа и Пирра и географическую удаленность их царств. Первого едва ли интересовали безопасность далекого Эпира и западные планы своего названного брата; амбиции второго менее всего распространялись на территории в Африке и Азии.

Таким образом, все вышесказанное может говорить только об одном: после смерти основателя династии Лагидов Птолемея I отношения Пирра с его наследником стали прохладными.

Каковы же были отношения Пирра с первым сыном Птолемея Лага — Птолемеем Керавном, лишенным отцом трона по настоянию его мачехи Береники? После вероломного убийства своего покровителя Селевка и разгрома Антигона Гоната Птолемей Керавн обосновался на македонском троне. В этот момент Пирр и Керавн были очень заинтересованы в союзе друг с другом: первый на время своего отсутствия хотел обезопасить Эпир, второй нуждался в укреплении своей власти в Македонии. Поэтому они прибегли к испытанному средству эллинистической дипломатии: новоиспеченный македонский царь выдал свою дочь замуж за эпирота.

Вопрос о том, действительно ли имел место брак Пирра с дочерью Керавна, является достаточно сложным. Такие авторы, как К. Клоцш^[192], К. Ю. Белох^[193], П. Виллемье^[194], а также Н. Хэммонд^[195], считали, что Юстин, переписывая данный пассаж у Помпея Трога, допустил путаницу: речь должна идти о первой женитьбе Пирра на падчерице Птолемея Лага Антигоне.

Как же могло обстоять дело в действительности? Попробуем рассмотреть аргументы pro et contra.

В качестве первого аргумента против женитьбы Пирра на дочери Птолемея Керавна Н. Хэммонд называл то, что о женитьбе Керавна около двадцати лет до того момента не упоминает ни один из источников^[196]. В ответ на это хотелось бы задать единственный вопрос: а что вообще известно о детстве и юности Керавна? Ответ может быть только один — практически ничего. Далее, в качестве второго аргумента Н. Хэммонд указывал на то, что в списке жен Пирра, приведенном Плутархом, отсутствуют сведения о пятой жене эпирского царя (дочери Керавна)^[197]. Однако можно с определенной долей вероятности утверждать, что быть исчерпывающе точным в данном случае не являлось главной целью Плутарха. Упоминания о женах Пирра сделаны им как бы вскользь, причем более полны сведения о тех супругах царя, которые родили ему сыновей. Что же касается четвертой жены — дочери царя пеонов Автолеонта, не родившей Пирру потенциального наследника, то Плутарх не упоминает даже ее имени.

Говоря теперь об аргументах «за», хотелось бы в данной связи привести следующие соображения. Во-первых, женитьба Пирра на дочери Птолемея Керавна вполне согласуется со всем последующим ходом исторических событий: заключение мира — женитьба — союз с Керавном с его назначением vindex regni — обеспечение безопасности собственного государства — получение военной помощи — экспедиция в Италию. Вся выстраиваемая цепь событий последовательна и логически безупречна. Если мы вспомним, что Пирр уже не раз до этого практиковал использование династических браков в определенных политических целях, то его пятая женитьба по тем же мотивам не кажется такой сомнительной^[198].

Во-вторых, то, что Юстин в своем труде допускал путаницу, не подлежит сомнению. Но в его работе мы не найдем ни одного случая, чтобы одна и та же ошибка повторялась дважды. Вместе с тем о женитьбе Пирра на дочери Керавна Юстин говорит дважды (Just., XVII, 2, 15: ob haec Pyrrus filia Ptolomei in matrimonium accepta; ср.: Just., XXIV, 1, 8), и это, по нашему убеждению, полностью исключает возможность какой-либо ошибки. Данный брак имел место и сыграл важнейшую роль в последующих событиях.

В качестве косвенного подтверждения наличия союза между Пирром и Птолемеем Керавном можно привести еще один факт. Вскоре после битвы при Аускуле Пирр практически одновременно получил два известия: первое — от сицилийских греков с приглашением на остров; второе — о вторжении кельтов в Македонию и Грецию и гибели Керавна (Plut. Pyrrh., 22). Последнее известие встревожило Пирра, так как его государство осталось без защиты, и он уже подумывал вернуться домой, но, видимо, получил известие об отступлении кельтов, что позволило ему приступить к реализации своих сицилийских проектов.

Но почему Пирр отказался от планов борьбы с Керавном за Македонию, выбрав западное направление? Во-первых, Пирру, однажды уже завоевавшему Македонию, пришлось отказаться от нее в пользу Лисимаха. Все это позволяет предположить наличие в Македонии неких враждебных Пирру сил. Во-вторых, определенную роль мог играть сильный дух независимости македонян, известный Пирру. Однако наиболее вероятной может быть версия о том, что Пирр не имел для этого достаточных сил и просто решил не искушать судьбу. Не исключено, что весь комплекс этих причин и заставил эпирота перейти от политики конфронтации к союзу с Птолемеем Керавном^[199]. Вплоть до самой смерти Птолемея Керавна в начале 279 г. до н. э. его отношения с Пирром оставались стабильными и дружескими, и последний мог тогда спокойно вести военную кампанию на Западе, не опасаясь за Эпир.

Достаточно сложные и противоречивые отношения сложились у Пирра с Антигонидами. Как сообщает Плутарх, после своего изгнания из Эпира в 302 г. до н. э. молодой Пирр нашел прибежище при дворе Антигона I Одноглазого и Деметрия I Полиоркета (Plut. Pyrrh., 4). Главную роль здесь, по-видимому, сыграло то, что Деметрий был женат на родной сестре Пирра Деидамии. Именно при дворе Антигонидов Пирр постигал азы военной науки. Юношей он лично участвовал в битве при Ипсе (Plut. Pyrrh., 4), где отважно сражался на стороне Антигона и Деметрия и даже, несмотря на общее поражение, обратил на своем участке противника в бегство. После гибели Антигона и бегства Деметрия Пирр остался верен последнему. Сначала Пирру была поручена охрана некоторых греческих городов, находившихся под контролем Полиоркета, а потом эпирот отправился в Египет ко двору Птолемея Лага в качестве заложника (Plut. Pyrrh., 4).

Первые признаки враждебности между Деметрием Полиоркетом и Пирром начали проявляться после того, как Александр, сын Кассандра, в поисках помощи в борьбе со своим братом Антипатром обратился за поддержкой и к Пирру, и к Деметрию. Полиоркет прибыл ко двору Александра позже Пирра. Однако это не помешало ему убить Александра и поделить Македонию с Пирром. Плутарх объясняет вражду Деметрия с Пирром алчностью первого и смертью Деидамии, но тут же указывает на некие «взаимные обвинения», которые у Пирра и Деметрия имелись и раньше (Plut. Pyrrh., 7: ). В чем заключалась суть этих взаимных обвинений, остается неясным. Впрочем, можно предположить, что оба царя остались недовольны итогами борьбы за Македонию. Их конфронтация, продолжавшаяся до середины 280-х гг. до н. э., была отмечена несколькими вторжениями Пирра в Македонию, а Деметрия в Эпир.

Однако Деметрий Полиоркет, который ставил перед собой грандиозные задачи возвращения прежних владений на Востоке и в Эгеиде, утраченных после разгрома при Ипсе, не желал тратить силы и время на пограничные и малозначимые для него стычки с Пирром. По своей инициативе Деметрий заключил с эпиротом мирный договор, чтобы иметь свободу действий на востоке. Правда, этот мир продлился недолго. Птолемей Лаг, Лисимах и Селевк, опасавшиеся амбиций Полиоркета, стали подстрекать Пирра к нападению на Македонию (Plut. Pyrrh., 10).

Что же побудило Пирра, столь трепетно относившегося к выполнению разного рода соглашений, нарушить мир с Деметрием? Как кажется, здесь могли сыграть свою роль два обстоятельства. Во-первых, одна из просьб исходила от Птолемея Лага, человека, которому Пирр к тому времени был обязан всем и которому ни в чем не мог отказать. Во-вторых, Деметрий фактически сам нарушил мир, женившись на покинувшей Пирра Ланассе и заняв принадлежавшую тому Керкиру (Plut. Pyrrh., 10). Перейдя границы Македонии в 287 г. до н. э., Пирр занял Берою и некоторые другие города страны. Войско Деметрия перешло на сторону Пирра, а сам македонский царь был вынужден тайно бежать. Больше пути Пирра и Деметрия Полиоркета не пересекались.

Гораздо более глубокие отношения связывали Пирра с сыном Деметрия Антигоном II Гонатом. Плутарх в биографии Пирра приводит настоящую драматическую сцену: Антигон Гонат только что одержал победу в Аргосе; его сын Галкионей бросает к ногам царя отрубленную голову Пирра, но Антигон не испытывает по этому поводу никакой радости; более того, он палкой гонит своего сына, называя его нечестивцем и варваром, а затем, не в силах скрыть свои чувства, начинает рыдать над телом недавнего противника (Plut. Pyrrh., 34). Какие мысли в тот момент могли прийти на ум Антигону? Гиероним из Кардии устами Плутарха, передающего данную историю, желая скрыть сентиментальность своего покровителя, говорит о том, что эти слезы были вызваны воспоминаниями Антигона Гоната о деде и отце, а также мыслями о превратностях судьбы. Но, как нам представляется, Гонат не мог не вспомнить и те годы юношеской дружбы, которые, видимо, связывали его с Пирром. Их знакомство должно было произойти, когда Пирр, лишившись своего царства, семнадцатилетним юношей оказался при дворе деда и отца Антигона Гоната. Пирр и Гонат были ровесниками, что облегчало их сближение. Впрочем, с 290-х гг. до н. э. Пирр выступал одним из соперников отца Антигона Гоната.

Новый импульс взаимоотношениям Пирра и Антигона Гоната (уже после краха власти Деметрия Полиоркета в Македонии) должно было придать вторжение в страну в 286 (или 285) г. до н. э. грозного противника — Лисимаха^[200]. Оба молодых правителя (Антигон тогда контролировал ряд территорий в Греции), не очень-то полагаясь на свои силы и испытывая друг к другу взаимное доверие, основанное к тому же на личном знакомстве, заключили между собой некий секретный союз^[201]. К огромному сожалению, об условиях этого договора ничего не известно. Впрочем, то, что он носил оборонительный характер и был направлен против Лисимаха, — это не вызывает никаких сомнений. Вместе с тем можно предположить, что он содержал и некоторые другие условия, в том числе, не исключено, и обязательства Антигона по оказанию помощи Пирру в определенной ситуации, как это было, например, при подготовке его западной кампании^[202]. О самом факте заключения договора между Пирром и Гонатом известно лишь из фрагмента «Флейтисток» () Феникида, где поэт с шуткой упоминает о нем (Hesych., s. v. = CAF. III. P. 333. F. 1). Данное соглашение, по всей вероятности, было хорошо известно в те времена, когда ставилась комедия Феникида^[203]. Однако оно оказалось малоэффективным: войска Пирра и Антигона не смогли успешно противостоять армии Лисимаха и были разбиты (Paus., I, 10, 2)^[204].

То, что Антигон Гонат достаточно хорошо знал Пирра, доказывается тем, что данные им характеристики Пирра поражают своей точностью. В одном случае Антигон сравнил Пирра с игроком в кости, который умеет сделать ловкий бросок, но не знает, как воспользоваться своей удачей (Plut. Pyrrh., 26). В другом эпизоде на вопрос о том, кого он считает лучшим полководцем, Гонат ответил: «Пирра, если он доживет до старости» (Plut. Pyrrh., 8). Так сказать мог только тот, кому был хорошо известен характер эпирота. Информация об отношениях Антигона Гоната и Пирра, встречающаяся у Плутарха, безусловно, имеет в основе труд Гиеронима из Кардии.

С Лисимахом отношения Пирра всегда были достаточно сложными и часто зависели от конкретной обстановки. На наш взгляд, античная историческая традиция в данной связи содержит две несколько отличающиеся друг от друга версии.

Первая представлена Плутархом, который здесь, по-видимому, опять зависим от Гиеронима из Кардии: Лисимах рисуется коварным противником, идущим на союз с Пирром только для борьбы с Антигонидами, но готовым при любом удобном моменте нарушить договор. Упоминания о союзе Пирра с Лисимахом сделаны как бы вскользь, зато подробно рассказывается история о подложном письме Лисимаха, написанном им Пирру от имени Птолемея Лага (Plut. Pyrrh., 6).

Вторая версия представлена Павсанием в его пассаже о Лисимахе и его семье (Paus., I, 9–10). Весьма примечателен приводимый Павсанием рассказ Гиеронима из Кардии о вторжении Лисимаха в Эпир, разграблении им страны и осквернении могил молосских царей. Далее следуют критические рассуждения Павсания, обвиняющего Гиеронима в предвзятости, которая, по его словам, проистекала из двух причин: во-первых, из-за желания угодить Антигонидам, на службе у которых он состоял, и, во-вторых, из-за разрушения Лисимахом его родного города Кардии. Более того, сообщение Гиеронима о том, что Лисимах якобы достал из могил кости молосских царей и раскидал их, Павсаний называет «злостной выдумкой» (Paus., I, 9, 9). Все это наводит нас на мысль о том, что Плутарх, говоря о взаимоотношениях Пирра и Лисимаха, без какого-либо критического анализа использовал труд Гиеронима, механически выкинув из него все то, что посчитал лишним. В свою очередь Павсаний, имея под рукой не только труд Гиеронима, но и другие источники, переработав их, представил более правдоподобную версию. Хотя Павсаний делает акцент не на вражде, а на союзе Пирра и Лисимаха, тем не менее он вынужден признать, что этот альянс был возможен только до того времени, пока у них имелся общий враг — Деметрий Полиоркет. Его устранение привело к началу военных действий между Лисимахом и Пирром, причем именно первый назван виновным в эскалации конфликта (Paus., I, 10, 2).

Что еще можно добавить к сказанному? Лишь то, что Лисимах никогда бы не примирился с утверждением Пирра в Македонии и при любом удобном случае сделал бы попытку вернуть себе македонский трон, как это уже имело место ранее (Plut. Pyrrh., 12). Все их соглашения рассматривались Лисимахом как временные и при первом же удобном случае им нарушались. С другой стороны, Пирр, не чувствуя в себе сил бороться с таким грозным и искушенным в интригах противником, предпочитал идти с ним на разумный компромисс. Только гибель Лисимаха в битве при Курупедионе в 281 г. до н. э. навсегда устранила с политической арены этого серьезного конкурента Пирра.

Долгое время практически все исследователи давали положительный ответ на вопрос о том, действительно ли Антигон Гонат и Антиох I оказали помощь отправлявшемуся на Запад Пирру. Однако сравнительно недавно Ф. Уолбанк в третьем томе «Истории Македонии» подверг сомнению соответствующее сообщение Юстина. По мнению Ф. Уолбанка, Юстин говорит о том, что требования были приняты царями, но не сообщает, что они были выполнены^[205]. Он указывает, что в тексте Юстина (Just., XVII, 2, 13) имеется лакуна и слово sed, которым открывается следующее предложение, предполагает противопоставление Птолемея Керавна, кто был не в состоянии отказать эпироту, двум другим правителям. Согласно Ф. Уолбанку, sed, появляющееся за пропущенным в тексте предложением, дает возможность считать, что здесь Антигон Гонат и Антиох I оправдывались перед Пирром, которому они не отправили помощь: первый — из-за недавнего поражения от Керавна, второй — ввиду проблем, возникших в Азии^[206].

Впрочем, в высшей степени сомнительно, что в тексте Юстина имеется лакуна, и в этом мы полностью солидарны с П. Левеком^[207]. Кроме того, чьи же тогда корабли переправили войско Пирра в Италию и на чьи деньги он там сражался? Вопрос, конечно, риторический, но он также наводит на определенные размышления. К тому же очевидно, что Пирр, получив однажды отказ, едва ли бы стал обращаться к тем же царям повторно перед своим возвращением из Италии. Таким образом, все это убеждает нас в том, что версия, выдвинутая Ф. Уолбанком, не имеет под собой никаких оснований.

При этом можно принять во внимание и следующий аргумент, который привел П. Р. Франке и который также способен свидетельствовать в пользу того, что помощь Пирру со стороны эллинистических монархов была действительно оказана: «Правители, без сомнения, были рады видеть, что этот беспокойный и опасный человек нашел применение своей активности где-либо еще»^[208]. Проще говоря, помогая в снаряжении экспедиции Пирра в Италию, они избавлялись от опасного конкурента в борьбе за гегемонию в Греции.

Наконец, отметим еще один момент в связи с взаимоотношениями эпигонов в рассматриваемый период. Указание Юстина о повторном посольстве тарентинцев (Just., XVIII, 1, 1: cum iterata Tarentinorum legatione) говорит о том, что Пирр не сразу принял предложение Тарента, взяв необходимую паузу. Чего же он мог ожидать? Только одного — прояснения ситуации в эллинистическом мире и последующей за этим поддержки со стороны эллинистических монархов. Важнейший вывод на этот счет сделал Э. Манни: «Отъезд Пирра на помощь жителям Тарента пришелся на тот момент, когда три монарха — Македонии, Греции и Азии — более или менее определенно примирились друг с другом. Их беспокоят внутренние проблемы, и каждый из них чувствует необходимость упрочить свои внутренние позиции. Ситуация, при которой Пирр получил помощь, не могла быть иной: не мог Птолемей Керавн лишить себя части и без того небольшой армии, если был бы вынужден опасаться нападений со стороны Антиоха или Антигона, а то и обоих сразу; и Антигон не стал бы давать свои корабли. Стало быть, отъезд Пирра в 280 г. до н. э. мог произойти только потому, что уже в 281 г. до н. э. взаимоотношения между монархами прояснились: следует помнить, что Пирр отправился в путь весной, следовательно, подготовку к походу он должен был осуществить предыдущей осенью или зимой, успев до того отправить (в Тарент. — С. К.) Кинея, а после и Милона»^[209].

Таким образом, Пирр, связанный с Птолемеем Керавном узами родства, а с Антигоном Гонатом, вероятно, тайным договором, мог отправляться на Запад, будучи уверенным в безопасности своего царства. На основании того, что на Сицилии и в Южной Италии были найдены монеты Пирра с портретом Береники в образе Артемиды, П. Р. Франке предположил, что деньги для экспедиции были получены также и от Птолемея I из Египта^[210]. Предположение довольно заманчивое, но, к сожалению, не подтвержденное другими свидетельствами.

Создав Великий Эпир и обезопасив его от потенциальных противников, Пирр мог спокойно сосредоточиться на выполнении своей миссии на Западе.

Глава III. ЭЛЛИНИСТИЧЕСКИЙ МИР И РИМ: НАЧАЛО ВЗАИМООТНОШЕНИЙ

Балканские греки и римляне: проблема первых контактов

Вплоть до III в до н. э. развиваясь параллельно, греки, жившие на Балканах, и римляне не вступали между собой ни в какие контакты. Подобное мнение, высказанное в начале XX в. немецким ученым В. Юдейхом, как нам кажется, все же нуждается в некотором обосновании^[211].

Что было известно грекам и римлянам друг о друге? Казалось, практически ничего. И в этом нет ничего удивительного. На протяжении V–IV вв. до н. э. Рим был незначительным поселением, которому то и дело приходилось вести локальные войны, в которых зачастую решался вопрос о его собственном существовании. Тогда Рим еще не был государством, определяющим хоть в какой-то мере судьбы античного мира.

Римские историки более позднего времени, чувствуя некоторую неловкость от такого положения вещей, прибегали к испытанному для римской историографии средству — сочинению разного рода небылиц и анекдотов.

Так, один из подобного рода рассказов мы находим в «Анабасисе» Арриана. В числе посольств, побывавших у Александра Великого в Вавилоне в начале 323 г. до н. э., Арриан называет и римлян. Сомнения по поводу реальности данного факта, возникающие сразу же, еще более усиливаются по мере чтения всего пассажа. Оказывается, что Александр, встретившись с римскими послами, тотчас обратил внимание на «их усердие и благородную манеру держать себя, расспросил об их государственном строе и предсказал Риму будущую его мощь» (Arr. Anab., VII, 15, 5; здесь и далее пер. М. Е. Сергеенко).

Арриан, кажется, чувствуя некоторую неловкость от включения в свой рассказ столь сомнительного эпизода, пытается найти для себя оправдание: «Я сообщаю об этом, как о событии не безусловно достоверном, но и не вовсе невероятном». Далее отмечается: «Следует, однако, сказать, что никто из римлян об этом посольстве к Александру не упоминает, и о нем не пишут ни Птолемей, сын Лага, ни Аристобул, историки Александра, которым я наиболее доверяю» (Αrr. Anab., VII, 15, 6).

Кстати, характерно, что, кроме Арриана, больше никто из античных авторов о римском посольстве к Александру не упоминает. Например, у Диодора говорится о посольствах иллирийцев, фракийцев, галатов, но не римлян (Diod., XVII, 113, 2)^[212].

Однако в исторической науке существует и другая точка зрения на греко-римские связи, опирающаяся на краткие и не всегда внятные указания в данной связи в работах поздних римских авторов. Так, Е. Бауманн писал, что «историки (греческие. — С. К.) упоминают Рим в ΙV в. до н. э., но это все, что мы можем установить»^[213].

Но на какие свидетельства античных авторов ссылался немецкий ученый? Какова степень надежности их информации? Плутарх в биографии Камилла говорит о том, что вести о разгроме Рима галлами стали известны в Греции благодаря сочинению Гераклида Понтийского «О душе». Впрочем, сам Плутарх выражает обоснованные сомнения по этому поводу, прямо называя Гераклида «выдумщиком». В этом же рассказе Плутарх упоминает и Аристотеля, который якобы имел «более точные сведения о взятии города галлами». Вместе с тем не совсем понятна заключительная фраза Плутарха, стоящая в конце пассажа: «Это сказано по догадкам» (Plut. Camill., 22). Можно лишь предположить, что сам античный автор мало верил передаваемым им же сведениям. Что же до Аристотеля, то более определенно на этот счет высказался сам Е. Бауманн: «Аристотель в своей „Политике“ определенно упоминает карфагенскую конституцию; о римской он не говорит вообще»^[214].

Интересные слова мы находим у Плиния Старшего, который пишет, что первым греком, давшим о Риме достоверную информацию, был Феофраст (Plin. N. H., III, 5, 57).

Тот факт, что подобную информацию мы находим в относительно поздних работах римских историков, а не в трудах самих греков, не может не вызвать вполне обоснованного скепсиса. При этом даже попытка итальянского ученого Б. Форте, другого сторонника данной точки зрения, подтвердить ранние греко-римские контакты данными археологии, относя их к V и даже к VI в. до н. э., не уменьшает нашего скепсиса: уж слишком ненадежны, на наш взгляд, представленные свидетельства^[215].

Одним из факторов, обусловливавших оторванность Рима от центров тогдашней цивилизации и культуры, если так можно выразиться, являлся его более низкий материально-технический уровень. Здесь мы имеем в виду прежде всего отсутствие у римлян мощного военного или торгового флота и самих навыков мореплавания. Как известно, начало строительству римского флота дали события I Пунической войны. Правда, и после этого римляне так и не снискали себе в античном мире славы хороших мореплавателей. Использовать флот покоренных народов, как это делали персы, тоже не было возможности, ибо в то время Рим сам вел борьбу за свое существование. Отсутствие флота приводило к изоляции, замедляя процесс знакомства Рима с более развитым греческим миром.

Вторая фальсификация, исходящая от римлян, касается эпизода, связанного с прибытием на помощь Таренту царя Александра I Молосского, родного дяди Александра Великого.

Тит Ливий, один из самых честных и объективных римских историков, свидетельствуя об успехах Александра в борьбе против бруттиев, луканов, апулийцев и мессапиев, очень кратко упоминает о мирном договоре, заключенном Александром с некоторыми италийскими народами, в том числе и римлянами (Liv., VIII, 17, 10). К тому же Ливий с удовлетворением отмечает, что «от войны с Римом судьба его удержала» (Liv., VIII, 24, 18). И это совершенно понятно: территории, за которые Тарент руками Александра Молосского вел борьбу с италийскими племенами, в то время еще не относились к сфере интересов Рима.

В более поздние времена данный сюжет приобрел совершенно иную интерпретацию. Помпей Трог (Юстин) сообщает о том, что Александр Молосский, ведя войну с бруттиями и луканами, «с жителями Метапонта, педикулами и римлянами вступил в дружеские отношения и заключил союз» (Just., XII, 2, 12: cum Metapontinis et Poediculis et Romanis foedus amicitiamque fecit). Основываясь на этих сомнительных свидетельствах, некоторые авторы даже пришли к выводу, что инициатива в заключении соглашения с Римом «наверняка должна была исходить от Александра»^[216]. Думается, что если бы эти контакты действительно имели место в то время, они бы наверняка нашли полное и красочное отражение в античной исторической традиции, а упоминания о них не были столь короткими и малоинформативными.

Таким образом, налицо явная попытка римской историографии искусственно «связать» события греческой и римской истории, сделать историю Рима «всемирной», изобразить римлян своего рода наследниками и продолжателями эллинской традиции и тем самым придать больший вес их истории^[217].

Первым на известную «разорванность» развития греков и римлян указал Полибий. «Раньше события на земле совершались как бы разрозненно, ибо каждое из них имело свое особое место, особые цели и конец. Начиная же с этого времени (эпохи войн римлян с эллинистическими государствами и Карфагеном. — С. К.) история становится как бы одним целым, события Италии и Ливии переплетаются с азиатскими и эллинскими и все сводится к одному концу» (Polyb., I, 3, 3–5; пер. Ф. Г. Мищенко).

По мнению Т. Моммзена, «восточная и западная системы государств существовали одна рядом с другой, не сталкиваясь между собой на политическом поприще; в особенности Рим оставался совершенно в стороне от смут эпохи диадохов»^[218].

И все же какими сведениями и когда стали обладать греки о Риме и его обитателях? Выдающиеся греческие авторы V–IV вв. до н. э. Геродот, Фукидид и Ксенофонт в своих работах неоднократно упоминают Южную Италию и расположенные тут греческие города (Тарент, Кротон, Регий и др.), но они предстают перед нами как бы отделенными от окружающего их варварского мира. Ни римляне, ни какие-то иные италийские народы этими авторами не упоминаются. Характерен эпизод, описанный Фукидидом: когда афинская эскадра во время сицилийской экспедиции прошла вдоль всего италийского побережья, она не имела никаких контактов с местными племенами (Thuc., VI, 44, 2).

Не имея практически никаких связей с балканскими греками, римляне, однако, были вынуждены контактировать с греками, жившими в Южной Италии. Эти контакты должны были активизироваться в конце ΙV — начале III в. до н. э. в связи с развитием римской экспансии на южном направлении. Косвенные подтверждения этому мы находим у Аппиана в пассаже, где говорится о начале конфликта между тарентинцами и Римом.

Вкратце напомним его суть. Римский флотоводец Корнелий Долабелла на десяти судах, осматривая Великую Грецию, неожиданно зашел в гавань Тарента, что вызвало взрыв негодования со стороны жителей города, которые напали на римскую эскадру, захватили четыре корабля, а пятый потопили. Причиной негодования греков, по словам Аппиана, было нарушение римлянами старинного договора, который запрещал им плавать дальше Лацинийского мыса (район Кротона) (App. Samn., 7, 1).

Содержание данного отрывка позволяет сделать ряд важных выводов. Во-первых, отношения между италийскими греками и римлянами были уже развиты настолько, что позволяли им заключить между собой договор (или договоры?), ограничивающий сферу влияния римлян. Во-вторых, к началу III в. до н. э., как оказывается, римляне уже обладали флотом, позволяющим им совершать каботажное плавание вдоль италийских берегов. В-третьих, названная Аппианом цель римской экспедиции — «осмотр Великой Греции» — позволяет заключить, что, с одной стороны, южная часть Италии с находившимися здесь греческими колониями была еще плохо известна римлянам, с другой, что они уже стали проявлять к ней большой интерес.

Вместе с тем Аппиан упоминает и еще об одном, весьма примечательном, на наш взгляд, факте. Рассказывая о сцене оскорбления римских послов в народном собрании тарентинцев, историк указывает, что причиной насмешек были плохой греческий язык римских послов и их необычная одежда с пурпурной каймой (Арр. Samn., 7, 2).

Для нас скорее удивительно не то, что римляне плохо говорили по-гречески, а то, что в этот период кто-то из них вообще знал греческий язык. Это само по себе уже является косвенным свидетельством того, что греческий и римский микрокосмы начинают медленно, но неуклонно сближаться.

Поистине выдающееся место в процессе сближения Рима с эллинистическим миром сыграла экспедиция Пирра в Италию. Именно 280 г. до н. э. можно в данном смысле назвать поворотным. На это прямо указывает ряд крупнейших исследователей Пирровой войны.

Так, Р. фон Скала отмечал, что война Пирра с римлянами «означала изменение представительства всемирно-исторических отношений», так как «теперь Римская держава вступает на место древнегреческого мира». Отныне, по его словам, Рим начинает воплощать в себе «все достижения семито-арийской цивилизации»^[219]. Согласно Г. Бенгтсону, экспедиция Пирра для Запада была поистине эпохальным событием. «Это было… первое вторжение эллинистического мира в римско-италийскую сферу»^[220]. И для римлян, с точки зрения ученого, экспедиция Пирра имела гораздо большее значение, нежели для эллинистического мира.

Далее, хотелось бы указать еще на одно весьма примечательное обстоятельство. Известно, что Пирр, всерьез занимаясь вопросами военного искусства, был хорошо знаком с военным делом различных народов. Однако в случае с римлянами дело обстояло иначе. Характерный эпизод мы находим у Плутарха. Перед битвой при Гераклее Пирр решил лично осмотреть систему охраны и расположение римского лагеря. «Увидев царивший повсюду порядок, он с удивлением сказал стоявшему рядом своему приближенному Мегаклу: „Порядок в войсках у этих варваров совсем не варварский. А каковы они в деле — посмотрим“» (Plut. Pyrrh., 16; пер. С. А. Ошерова).

Саможелание царя лично осмотреть лагерь противника и его удивление по поводу образцового боевого порядка римлян не оставляют у нас сомнений в том, что в военном искусстве римлян Пирр был абсолютно несведущ. Выработавшееся ранее, скорее всего от незнания, пренебрежительное отношение к незнакомому народу сменилось удивлением и даже некоторым уважением.

В этой связи резким диссонансом звучит указание Павсания на то, что якобы Пирр, зная, что «в боевом отношении он не может равняться с римлянами», решил бросить против них слонов (Paus., I, 12, 3). Для Павсания, жившего несколько веков спустя после описываемых событий, в период расцвета Римской империи, трудно было представить, что были времена, когда кто-то не знал о римлянах ничего. Кроме того, здесь мы находим характерный для римской историографии мотив: победить доблестных римлян Пирр мог только за счет неведомых для них диковинных животных — слонов. Все это убеждает нас в том, что упомянутый пассаж Павсания не представляет никакой исторической ценности.

Наше мнение подтверждают и события, связанные с миссией Кинея в Рим. Все источники, повествующие об этом, прямо или косвенно (в большей степени, к сожалению, косвенно) представляют Кинея если не первым греком, который оказался в Риме, то уж наверняка первым, кто удостоился чести лицезреть «собрание царей» — римский сенат (Plut. Pyrrh., 19; Flor., I, 18; Amm. Marc., XVI, 10). И то, с каким интересом Пирр впоследствии расспрашивал своего посла и советника о Риме и его обитателях, как нельзя лучше говорит о полном отсутствии у эпирота достоверных данных о противнике. И если какие-то сведения о римлянах он не получил также от принявших активное участие в подготовке его экспедиции эллинистических правителей (Птолемея Керавна, Антигона Гоната и Антиоха I), то можно предположить, что и для них Рим являлся terra incognita. К тому же Пирр провел несколько лет при дворе Птолемея I в Александрии, крупнейшем тогдашнем культурном центре: и если там ничего не знали о Риме — это говорит о многом^[221].

Но все это пока не приблизило нас к ответу на один из важных вопросов: кто из греков первым написал о Риме? К сожалению, в данном случае мы вынуждены вступить в область догадок и предположений.

Согласно Б. Низе, именно война Пирра с Римом была тем исходным пунктом, когда римская история нашла свое первое отражение в греческих источниках^[222]. И если, отбросив все сомнения, принять данный тезис на веру, то это немного упростит нашу задачу: останется выяснить, кто из историков ближе всего стоял к событиям Пирровой войны и первым отразил ее в своих сочинениях. И хотя здесь точного ответа мы также дать не в состоянии, все-таки круг вероятных претендентов на подобное первенство не столь уж широк.

В этой связи хотелось бы назвать три наиболее известных имени. Прежде всего, это сам Пирр, которому античная историческая традиция приписывает литературную деятельность (Cic. ad Fam., IX, 25; Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 1; Plut. Pyrrh., 17; Aelian. Tact., I). Второе имя, которое следует здесь упомянуть, — эпирский историк Проксен, который, по-видимому, служил при дворе Пирра и был ответственен за создание героической генеалогии молосской династии. Третье имя — известный историк эпохи диадохов Гиероним из Кардии, который в своем произведении не только отразил борьбу Антигона Гоната против Пирра, но и затронул сюжеты, относящиеся к экспедиции эпирского царя в Италию.

Итак, экспедиция Пирра на Запад имела для всего античного мира огромное историческое значение. До этого времени развивавшиеся рядом друг с другом два мира — греческий и римской — не вступали между собой практически ни в какие отношения (во всяком случае, достоверной информации об этом в источниках нет). Они лишь знали или, скорее всего, догадывались о существовании друг друга. Вмешательство Пирра в италийские дела открыло грекам Рим, а римлянам — греческий мир. И хотя первые контакты были сделаны сначала на военном, а затем уже на дипломатическом уровне, это ни в коей мере не снижает их значимости. Вслед за военным и дипломатическими начались культурные, торговые и другие контакты. Был сделан важный шаг к единству античной цивилизации.

Рим и Тарент к 280 г. до н. э.: начало конфликта

В 282 г. до н. э. римская эскадра из десяти кораблей вошла в гавань Тарента, хотя, как уже было указано выше, в соответствии с договором, заключенным ранее, римлянам было запрещено появляться севернее Лацинийского мыса. Тарентинцы, возмущенные этим нарушением, атаковали римлян, частично потопив, частично захватив корабли непрошеных гостей. Таково содержание сведений античных авторов о завязке римско-тарентинского конфликта (App. Samn., 7; Dion Hal. Ant. Rom., XIX, 4; Dio Cass., fr. 39, 4–6; Zon., VIII, 2, 2; Liv. Per., 12; Flor., I, 13; Oros., IV, 1, 1.).

Нападению тарентинцев на римскую эскадру, имевшему огромные последствия, предшествовали события, изучение которых имеет немалый интерес. В. Хоффман, специально занимавшийся исследованием источников по истории римско-тарентинского конфликта, указывал на крайнюю однобокость и субъективность их информации: в центре внимания античных авторов находится «исполненный величия Рим», а окружающий его италийский мир «представляется как бы в приглушенном свете»^[223].

Нельзя не согласиться с мнением Р. Тэлберта о том, что недостаток сведений источников по начальному периоду конфликта между Римом и Тарентом связан также с тем, что в данных событиях не участвовали более или менее выдающиеся личности, которые могли бы привлечь внимание древних биографов^[224]. Все это вызывает крайнюю осторожность в обращении с источниками.

В начале III в. до н. э. ситуация на Апеннинском полуострове отличалась крайней сложностью. И зарубежные, и отечественные историки выделяют три этапа становления господства Рима в Италии. Покорение греческих городов Южной Италии рассматривается как третья и завершающая фаза этого процесса^[225].

Как образно заметил Г. Скаллард, «солнце эллинизма медленно закатывалось на Западе»^[226]. Со второй половины IV в. до н. э. греческие города начали испытывать непрерывное давление со стороны италийских племен. Не обладая достаточной силой для отражения набегов бруттиев и луканов, греки все чаще были вынуждены прибегать к приглашению наемников из среды своих балканских соотечественников.

Среди греческих городов Южной Италии особо выделялся Тарент^[227]. Город, основанный в 708 г. до н. э., имел исключительно благоприятное географическое положение (об основании Тарента см.: Plin. N. H., III, 99; Strab., VI, 3, 2–4). Тарент достиг своего расцвета в IV в. до н. э. Важное значение мореплавания и торговли в жизни города нашло отражение в легенде о его основании. Эпоним города Тáрас считался сыном Посейдона и изображался сидящим на дельфине. Это изображение являлось гербом города^[228]. По подсчетам Ж.-М. Давида, в начале III в. до н. э. население Тарента должно было составлять приблизительно 200 тыс. жителей^[229]. Экономика города была достаточно развита: тарентинские ремесленники производили ткани, гончарные изделия, ювелирные украшения из золота и серебра, которые распространялись и которым подражали по всей Италии. Более того, жители Тарента оказывали значительное культурное влияние, проистекавшее из высокоразвитого искусства и интеллектуальной деятельности пифагорейской школы, центром которой был этот город^[230].

И хотя некоторые исследователи рисуют идеальную картину развития Тарента^[231], таковой в начале III в. до н. э. она уже не была. Этой торговой республике все труднее было отражать натиск своих воинственных соседей, все чаще приходилось обращаться к услугам наемников. Более мелкие греческие города, такие как Неаполь, Регий, Фурии и Локры, не полагаясь на помощь Тарента или Сиракуз, все чаще обращали свой взор в сторону Рима. Последний, заключив союз с Неаполем в 327 г. до н. э., стал своего рода опекуном тех, кто в этом нуждался^[232].

Одним из первых приглашенных греками Италии командиров наемников был спартанский царь Архидам III, который пал в битве с мессапиями в 338 г. до н. э. Через несколько лет его место занял молосский царь Александр I, добившийся определенных успехов, но затем рассорившийся с тарентинцами и погибший в стычке с луканами в 330 г. до н. э.^[233] Во время II Самнитской войны римские войска вступили в Апулию, в которой Тарент имел определенный интерес, и основали там опорный пункт Люцерию. В 303 г. до н. э. луканы вновь возобновили свои атаки против греков, и тарентинцы пригласили на помощь спартанского полководца Клеонима. Он также достиг определенных успехов, заставив противника заключить мир. Однако последовавшая за этим ссора Клеонима с тарентинцами привела к его отстранению от командования и отбытию из Италии.

Первая информация о конфликте между Римом и греками относится к 327–326 гг. до н. э. (в контексте II Самнитской войны), хотя имеются свидетельства контактов Рима с югом Италии и в более ранние времена. Так, город Кумы направил зерно женщинам Рима в VI в. до н. э., а книги Сивиллы и культы Деметры-Цереры и Венеры Эрицинской были заимствованы римлянами именно у западных греков (Zοn., VII, 12; Dion. Hal. Ant. Rom., XII, 1, 9; Liv., VIII, 26, 6)^[234].

Договор 327 г. до н. э. таил опасность для Тарента, ибо обеспечивал Риму предлог для прямого вмешательства в дела Южной Италии. По мнению К. Ломас, Тарент не имел четкой политики по отношению к Риму; тогда его больше заботило разъединение, а следовательно, ослабление соседних италийских племен. Именно в этом контексте стоит рассматривать попытку арбитража Тарента в споре между Римом и самнитами в 320 г. до н. э. (Liv., IX, 14, 1–9)^[235]. В это время конфликтная зона все более приближалась к тарентинской территории, и Рим уже начал свою экспансию в Апулии (Liv., IX, 26, 3; Dion. Hal. Ant. Rom., XVII, 5, 2). Предложение тарентинцами арбитража было попыткой установить контроль над ситуацией. И несмотря на то что практика арбитража была обычным дипломатическим средством у греков, Рим ответил презрительным отказом на предложения тарентинцев, заявив, что последние не так сильны, чтобы диктовать свои условия.

Между Римом и Тарентом тогда уже было заключено соглашение, по которому римским кораблям запрещалось заплывать за Лацинийский мыс. К сожалению, об этом нам известно только из одного источника — труда Аппиана (App. Samn., 7, 1). Без сомнения, этот договор должен был содержать и другие условия^[236]. Вопрос о времени его заключения остается открытым^[237]: считается, что он был оформлен либо при участии Александра Молосского, либо в период успехов спартанца Клеонима^[238]. Важность данного соглашения заключалась в том, что оно должно было четко разделить сферы влияния Рима и Тарента — двух главных сил Италии в тот период.

Временную передышку греческие города получили после высадки в Италии сиракузского тирана Агафокла, оказавшего помощь тарентинцам в борьбе с луканами. Его присутствие зафиксировано также в Апулии (Strab., VI, 3, 4; Diod., XXI, 3). Не исключено, что Агафокл тогда вошел в контакт с римлянами. Косвенным подтверждением для подобного предположения может служить тот факт, что историограф Агафокла Каллий (Dion. Hal. Ant. Rom., I, 72) в своих трудах касался истории Рима^[239]. Подчинив бруттиев, сиракузский тиран расширил свои владения до Кротона. И хотя принято считать, что операции Агафокла в Южной Италии и Адриатике, приходящиеся на последние годы его правления, «были для него только временной точкой приложения сил»^[240], смерть сиракузского тирана практически оставила Великую Грецию беззащитной.

В исторической науке существуют две противоположные точки зрения на внешнюю политику Тарента в рассматриваемый период. Согласно первой, Тарент пытался проводить политику экспансии по отношению к местным варварским племенам, в результате чего его столкновение с луканами и стало неизбежным^[241]. Сторонники другой точки зрения обвиняют Тарент в излишней пассивности, которая якобы и привела к пагубным для города последствиям: во-первых, тарентинцы слабо поддерживали самнитов в их борьбе с Римом; во-вторых, «они допустили нападение луканов на греческий город Фурии, так что он, не поддерживаемый своими единоплеменниками, отдался под покровительство Рима»^[242].

Как нам представляется, обе эти крайние точки зрения не учитывают способностей Тарента, внешняя политика которого в то время могла быть только оборонительной.

С другой стороны, в данный момент наблюдается активизация внешней политики Рима. Пока был жив Агафокл, римляне не могли быстро решить вопрос о порабощении греческих городов. Современные ученые единодушно указывают на те негативные последствия для западных греков, к которым привела смерть Агафокла. «С его смертью был устранен могущественный и влиятельный конкурент», — писал Р. Шуберт^[243]. «Его (Агафокла. — С. К.) смерть и упадок власти Сиракуз являлись сильным ударом для италиков», — отмечал Р. Тэлберт^[244]. Поставив под свой контроль мелкие приморские города (Локры, Фурии, Регий), римляне достигли преобладания на всем Апеннинском полуострове. Они утвердились как на побережье Адриатики, так и на берегу Тарентинского залива, угрожая независимости Тарента.

Решающие события развернулись в 282 г. до н. э., когда Фурии в очередной раз обратились к римлянам за помощью в борьбе против луканов. Эта просьба поставила римлян в трудное положение: луканы были союзниками Рима, в случае же отказа Фуриям в помощи Южная Италия могла оказаться вне сферы римского влияния^[245]. После нескольких лет колебаний римляне все-таки решили откликнуться на призыв фурийцев. Консул Фабриций Лусцин был направлен в Фурии, и осаждавшие город отряды луканов были полностью разбиты (Val. Max., I, 8, 6). Чтобы более надежно защитить Фурии и удержать их под контролем римлян, Лусцин оставил здесь римский гарнизон.

Полный и решительный успех римлян произвел огромное впечатление на соседние греческие города^[246]. Обратившиеся в том же году за помощью к Риму Локры и Регий были также заняты римскими войсками.

Что же побудило Фурии, Локры и Регий обратиться именно к Риму? Причин, на наш взгляд, было несколько. Во-первых, Тарент, некогда самый сильный из городов Великой Греции, настолько ослаб, что в рассматриваемый период с трудом защищал себя, приглашая наемников. Во-вторых, после смерти Агафокла и распада его державы сицилийские греки были втянуты в длительную борьбу с карфагенянами и на их помощь рассчитывать было нельзя. В-третьих, Рим, покоривший самнитов, мог казаться грекам силой, способной гарантировать им безопасность от набегов италиков. И, наконец, в-четвертых, приход к власти в греческих городах аристократов, как справедливо отметил Р. Шуберт, также способствовал их переориентации на Рим^[247].

Вернемся теперь к событиям, которые произошли в гавани Тарента в 282 г. до н. э. Относительно причин захода римской эскадры в Тарент источники не дают исчерпывающего ответа, что породило различия в оценке данного эпизода среди историков. Аппиан, который, по словам В. Хоффмана, является здесь наиболее объективным^[248], указывает, что римский флотоводец хотел просто осмотреть Великую Грецию (App. Samn., 7). В сохранившихся фрагментах сочинения Диона Кассия мы находим некоторые противоречия. Так, в одном случае (Dio Cass., fr. 39, 4) Дион вообще не упоминает цели римлян, в другом — такой целью он прямо называет Тарент (Dio Cass., fr. 39, 5). По Орозию, римский флот в Таренте оказался случайно (Oros., IV, 1, 1). Тит Ливий и Зонара не сообщают ничего определенного на этот счет.

Противоречия, содержащиеся в источниках, не смогли преодолеть и современные исследователи. Так, Б. Г. Нибур считал, что эта римская эскадра обеспечивала связь с Фуриями, которые в это время находились под защитой Рима и где присутствовал римский гарнизон^[249]. К. Ю. Белох, также говоря об оккупации Локр и Регия римлянами, связывал экспедицию в Тарент с операциями римлян в этом регионе, в известном смысле следуя Б. Г. Нибуру^[250]. В отличие от них Р. Шуберт отстаивал другую позицию, предположив, что главной целью римского флота был именно Тарент, где римляне хотели поддержать аристократов^[251]. Подобный взгляд до Р. Шуберта уже высказывал И. Г. Дройзен^[252], а после пытался развить Д. Кросс^[253]. По мнению Т. Моммзена, римский флот, направляясь в Сену, колонию, основанную в 283 г. до н. э., зашел в гавань Тарента с визитом дружбы^[254]. Т. Моммзену вторил и О. Иегер, добавляя, что римская эскадра укрылась в гавани Тарента от бури^[255]. Согласно К. Ломас, римская эскадра прибыла в Тарент с разведывательными целями^[256].

Как бы там ни было, попытка римлян установить связь по морю с их новым опорным пунктом на юге вполне понятна. Даже если визит римлян в Тарент и нельзя прямо назвать дружеским, то уж во всяком случае у них отсутствовали какие-то злые намерения: иначе они бы не осмелились так доверчиво войти в гавань или, по крайней мере, не были бы захвачены врасплох. Кроме того, для проведения военной акции против Тарента десяти кораблей было явно мало.

Что же в таком случае могло послужить причиной столь бурной ответной реакции со стороны тарентинцев? Как кажется, на поверхности здесь лежат два возможных варианта ответа, на которых в основном и остановилось большинство исследователей.

Во-первых, размещение римского гарнизона в Фуриях не могло не беспокоить жителей Тарента^[257]. Этот гарнизон, по образному выражению Р. Шуберта, «был колючкой в глазу у тарентинцев»^[258]. В городе, с которым тарентинцы не всегда находились в дружеских отношениях и который к тому же находился в непосредственной близости от Тарента, оказался гарнизон потенциального противника. Для проявления чувства возмущения имелись объективные основания, что и спровоцировало нападение на римский флот.

Во-вторых, появление римлян было открытым нарушением упомянутого римско-тарентинского договора, по которому римскому флоту запрещалось плавать за Лацинийский мыс^[259]. По мнению ряда авторов, этот договор уже потерял свой смысл и свое значение с тех пор, как римляне овладели областью, лежащей на Адриатическом побережье к северу от Лацинийского мыса^[260], однако на фоне происходящих в Таренте событий появление римского флота не могло не послужить причиной мощного взрыва возмущения.

Дальнейшее развитие событий представляется в следующем виде. К моменту захода римской эскадры в гавань Тарента жители города праздновали Дионисии (Dio Cass., fr. 39, 5; Zon., VIII, 2). Вид римских кораблей привел их в бешенство. Тарентинцы, подстрекаемые демагогом Филохаридом, напали на римский флот, потопили четыре корабля, а один захватили вместе с экипажем (App. Samn., 7). Нападение тарентинцев на римский флот дало основание сначала К. Ничу^[261], а затем К. Ю. Белоху^[262] утверждать, что в гавани состоялась настоящая морская битва.

Быстрый и полный успех тарентинцев позволяет сделать некоторые выводы. Во-первых, тарентинцы должны были иметь в гавани военный флот, находящийся в боевой готовности^[263]. Во-вторых, определенную роль должен был сыграть элемент внезапности, так как римляне были явно не готовы к сражению. В-третьих, атака на римский флот, описываемая источниками как нападение «толпы безумцев» и «черни» (App. Samn., 7)^[264], не была таковой, ибо чернь, как справедливо заметил К. Нич, никогда бы не смогла овладеть десятью военными кораблями^[265]. Если это и не была настоящая морская битва, в чем убежден О. Гамбургер^[266], то наверняка тогда имела место короткая, но решительная стычка.

Вслед за этим шагом должен был логически последовать и другой. Тарентинцы сразу же выступили в поход против Фурий. И если мы примем во внимание тот факт, что этот город был традиционно враждебен Таренту, то подобная реакция тарентинцев не покажется нам столь неожиданной^[267]. Информация об этом походе содержится только у Аппиана (App. Samn., 7) и подавляющим большинством исследователей признается как исторический факт^[268]. Фурии были захвачены, сторонники Рима — аристократы — изгнаны из города, а римскому гарнизону была гарантирована неприкосновенность и возможность вернуться домой (что, видимо, свидетельствует о желании тарентинцев избежать эскалации конфликта с Римом). При этом возникает вопрос: принимал ли участие римский гарнизон в защите Фурий во время нападения тарентинцев? Вероятно, для римлян резкий поворот Тарента к открытой конфронтации был неожиданным, а в функции гарнизона входила только защита города от набегов италиков. Не имея на то указаний сената, римляне воздержались от боевых действий против тарентинцев. К тому же мы ничего не знаем о численности римского гарнизона.

Имеющиеся источники представляют в целом все эти события как импульсивную активность тарентинского демоса, действовавшего чуть ли не под влиянием вина (Plut. Pyrrh., 13; App. Samn., 7; Zon., VIII, 2). Подобную версию без достаточно критического анализа принимают и некоторые исследователи. Но так ли это?

Назревание конфликта между Римом и Тарентом, скрытое нашими источниками, произошло довольно быстро. К 282 г. до н. э. большинство греческих городов, находившихся в Южной Италии, оказалось под протекторатом Рима. Политика «мирной экспансии», успешно осуществлявшаяся Римом, медленно, но неуклонно давала свои плоды. Кольцо римских владений неумолимо сжималось вокруг Тарента. Жители города сначала с недоверием, а затем и с открытой ненавистью следили за распространением римского влияния, понимая, что рано или поздно наступит и их очередь. Политика аристократов вела город к установлению римского господства мирным путем, политика демократов — к открытому военному противостоянию с Римом, оставляя некоторую возможность отстоять свою независимость. Как справедливо отметил В. Хоффман, оба этих пути в итоге вели к концу политической независимости Тарента^[269]. При этом мнение о том, что в основе конфликта лежали экономические интересы (Рим якобы стал «торговым конкурентом Тарента»), не подтверждается никакими источниками^[270].

Конфликт с Римом рассматривался тарентинцами как столкновение греков если не с варварами, то с явно чуждым им народом. Показателен в этом отношении упрек, который тарентинцы бросили жителям Фурий по поводу их обращения не к своим соотечественникам, а к римлянам (Αpp. Samn., 7).

Потерпев неудачу в первой попытке подчинить Тарент мирным путем, римляне предприняли вторую. В город было направлено римское посольство во главе с Постумием, которое предъявило следующие требования:

1) выдача пленных;

2) вывод войск из союзных Риму Фурий;

3) возмещение или компенсация разграбленного имущества;

4) выдача виновных (Dion Hal. Ant. Rom., XIX, 5; Dio Cass., fr. 39, 6–9; App. Samn., 7; Zon., VIII, 2, 3; Liv. Per., 12; Val. Max., II, 2, 5; Flor., I, 13, 5; Eutrop., II, 11; Oros., IV, 1, 2; Polyb., I, 6, 5)^[271].

Кажущаяся умеренность римских требований, как представляется, вполне объяснима. За этим скрывается попытка римлян оттянуть войну с Тарентом, что, как считает Р. фон Скала, объясняется трудным положением Рима в этот момент, сложившимся в связи с недавним окончанием войны с галлами и еще не завершившейся борьбой с этрусками^[272].

Появившийся в театре Тарента перед народным собранием Постумий не был выслушан и подвергся оскорблениям. Античная историческая традиция передает гордый ответ римских послов своим обидчикам: «Этот позор вы смоете кровью» (Dion. Hal. Ant. Rom., XIX, 5; App. Samn., 7; Zon., VIII, 2). Достоверность подобных сообщений вызывает большие сомнения. К. Ю Белох считал сцену оскорбления римских послов маловероятной^[273]. И. Г. Дройзен отдавал предпочтение «смягченной» версии Валерия Максима (Val. Max., II, 2, 5), несколько отличающейся от сообщений другихавторов^[274]. Правдивость и объективность изображения в античной исторической традиции упомянутого события прямо зависит от вопроса о первоисточнике, который имеет явно проримские черты^[275].

Все это, однако, отнюдь не исключает возможность отказа тарентинцев от требований римского посольства в оскорбительной форме. Принятие римских требований означало бы окончательное признание господства Рима в Южной Италии. Отказ от выполнения требований не оставлял римлянам иной альтернативы, кроме объявления войны. Обе стороны морально были готовы к ней. И она началась.

Глава IV. ВОЕННЫЕ КАМПАНИИ ПИРРА (280–272 гг. до н. э.)

Первая кампания в Италии

В жизни и деятельности Пирра его западная кампания занимает поистине выдающееся место. По словам Д. Эббота, автора одной из биографий Пирра, именно экспедиция на Запад «принесла ему великую славу»^[276]. Еще более четко на этот счет высказался нидерландский историк А. Б. Недерлоф: едва ли бы стоило трудов заниматься жизнью Пирра, если бы в ней отсутствовал его западный поход^[277]. Не случайно такие серьезные и авторитетные исследователи истории Пирра, как Г. Герцберг, Р. фон Скала, О. Гамбургер и др., ограничили свои монографии исключительно западной кампанией эпирского царя.

Вместе с тем, как справедливо заметил Д. Ненчи, образ Пирра долгое время рассматривался без какой-либо попытки пролить свет на его проекты, из которых можно было бы определить цели и задачи политики эпирского царя^[278]. И действительно, вопрос о планах Пирра накануне его западной кампании имеет принципиальное значение, поскольку позволяет понять и объяснить всю логику последующих действий царя.

Античная историческая традиция (за небольшим исключением) изображает Пирра в качестве ненасытного кровавого завоевателя, одержимого исключительно идеей войн и сражений. Такой стереотип не мог не отразиться на современной историографии. Многие ученые приписывают Пирру стремление захватить Италию и Сицилию и основать «западно-греческую империю», основу которой составили бы Греция, Македония и Эпир. Особенно широкое распространение подобный взгляд получил в работах итальянских историков Г. Де Санктиса и М. Жакмо^[279].

На чем же основаны подобные утверждения? Для доказательства этого исследователи обычно ссылаются на приведенную у Плутарха беседу Пирра с Кинеем, в которой царь описал свои поистине грандиозные планы относительно завоевания Италии, Сицилии, Северной Африки и Греции (Plut. Pyrrh., 14).

Каково же происхождение и историчность данного пассажа Плутарха? В его основе, как представляется, лежит труд Дионисия Галикарнасского, который был весьма склонен к изобретению подобных риторических построений (которых, кстати, мы встречаем у него множество). Плутарх активно использовал «Римские древности» Дионисия в качестве одного из источников при написании биографии Пирра^[280].

Некоторые ученые пытались найти в сообщении о беседе Пирра и Кинея рациональное зерно, относя его происхождение к авторитетному Проксену, придворному историку Пирра^[281]. Другие исследователи полностью отрицают достоверность этого сообщения, но и те, и другие сходятся в одном: в таком виде, в каком беседа царя и Кинея изображена у Плутарха, она ни в коей мере не может служить источником для определения планов Пирра. Нарисованный Плутархом план Пирра — завоевать Италию, затем Сицилию, после переправиться в Северную Африку и захватить Карфаген, затем уже вернуться на Балканы и покорить Грецию и Македонию, — как верно отметил А. Б. Недерлоф, больше похож на воздушный замок, который такой достаточно реалистичный полководец и политик, как Пирр, строить никак не мог^[282].

Как же обстояло (или могло обстоять) дело в реальности? Несмотря на то что до своей экспедиции в Италию Пирр уже имел некоторые контакты с тарентинцами, их приглашение застало царя врасплох. Источники сообщают, что Пирр не сразу принял приглашение жителей Тарента, которые, однако, проявили исключительную настойчивость, направив к нему второе посольство, о чем недвусмысленно свидетельствует фраза Юстина: cum iterata Tarentinorum legatione… (Just., XVIII, 1, 1).

Что побудило эпирского царя сделать подобную паузу? Во-первых, к тому времени еще не завершилась борьба за македонский престол, и Пирр не мог отправляться в далекое и опасное мероприятие, не решив всех региональных проблем и не будучи уверенным в безопасности своего царства. Во-вторых, зная о печальной судьбе своего родственника Александра Молосского, он взвешивал все «за» и «против», не бросаясь очертя голову в столь опасное мероприятие. То, что Пирр понимал всю рискованность данного предприятия, видно из того, что его экспедиции на Запад предшествовала длительная и тщательная подготовка. К тому же Пирру было ясно, что своих сил и средств для этого у него явно недостаточно.

Каковы же были планы Пирра относительно Италии? Согласно Д. Ненчи, наши источники умышленно обходят стороной подобный вопрос, приписывая Пирру фантастические планы и проекты^[283].

Как представляется, разгадка может скрываться в одной, кажущейся на первый взгляд непонятной, фразе Зонары: … (Zon., VII, 2). Речь, на наш взгляд, здесь идет о том, что Пирр и тарентинцы договорились, что царь не останется в Италии дольше, чем это будет необходимо, причем это условие было вставлено в договор по настоянию самого Пирра.

Подобная трактовка, естественно, не вписывалась в те построения, которые создали некоторые историки относительно планов Пирра, поэтому предпринимались попытки, подчас достаточно неуклюжие, по-иному объяснить данный пассаж Зонары. И. Г. Дройзен, а вслед за ним и О. Гамбургер полагали, что оговорка была включена в договор с Пирром для успокоения тарентинцев, которые могли опасаться за свою независимость^[284]. Б. Г. Низе включил данное сообщение Зонары в свой рассказ, но при этом оговорился, что оно малодостоверно^[285]. Р. фон Скала также считал, что инициатором появления данного условия в договоре с тарентинцами был Пирр, однако сделано это было якобы для успокоения эпиротов на случай долгого отсутствия царя^[286].

Ближе всех, по нашему мнению, к решению данного вопроса подошел Р. Шуберт, который отметил, что это условие было вставлено в договор по настоянию Пирра и исходил он при этом только из своих собственных планов^[287].

По нашему убеждению, захват Италии, а уж тем более полный разгром Рима не входили в планы Пирра. Поэтому он ни в коей мере не хотел связывать себя обязательствами перед тарентинцами, что лишний раз свидетельствует о политической мудрости и дальновидности эпирского царя. Его планы на начальном этапе были достаточно ограничены: помочь италийским грекам, и прежде всего тарентинцам, остановить экспансию Рима на юг и четко очертить сферу его влияния. Это и объясняет весь ход военных и дипломатических действий царя в Италии.

При близком знакомстве с источниками не оставляет мысль, что на поступках Пирра лежит отпечаток какой-то неуверенности. Античная историческая традиция объясняет это страхом, который Пирр якобы испытывал перед римлянами. Думается, что дело было совершенно в ином. Долгая задержка в Италии не входила в планы Пирра. Как покажут дальнейшие события, он все глубже увязал в италийских делах. Разбив врага в двух сражениях, он так и не добился своей первоначальной цели — гарантировать безопасность и автономию греков Южной Италии. Все действия Пирра были направлены на то, чтобы принудить римлян заключить выгодный для греков мир. Едва ли в этом случае можно согласиться с мнением итальянской исследовательницы М. Жакмо о том, что мир не отвечал интересам Пирра, а только состояние войны давало ему право верховного командования на территории Италии^[288]. Как будет видно в дальнейшем, Пирр предпринимал не только военные, но и дипломатические усилия для завершения кампании в Италии и реализации своих дальнейших планов.

Первым наиболее очевидным свидетельством этого была попытка арбитража, которую предложил царь в споре между Римом и Тарентом. Идея арбитража, достаточно распространенная в эллинистическом мире, почти не была известна в Риме^[289]. До этого лишь один раз римлянам довелось столкнуться с ней, когда в 320 г. до н. э. Тарент предложил себя в качестве арбитра в споре между Римом и самнитами (Liv., IX, 14, 1–16)^[290]. Но и в первом, и во втором случае Рим безапелляционно отверг эти предложения.

После Гераклеи и после Аускула между Пирром и римлянами проходили переговоры (причем их инициатива попеременно исходила то от одной, то от другой стороны), которые, правда, не привели к заключению мира и устойчивому политическому равновесию сил в Италии. При более внимательном взгляде на отношения Пирра с римлянами создается впечатление, что Италия рассматривалась царем в качестве некой временной остановки, которую он и в первый, и во второй раз спешил покинуть для более важных дел.

Совершенно иначе обстояло дело с Сицилией. В соответствии с эллинистической практикой Пирр имел все законные основания на обладание островом. Во-первых, Пирр являлся хотя и бывшим, но все-таки зятем покойного к тому времени сиракузского тирана Агафокла. Во-вторых (что более важно), его сын от дочери Агафокла Ланассы Александр мог рассматриваться как законный наследник своего деда. Здесь Пирр был очень близок к своей цели, и лишь некоторые ошибки, на которых мы остановимся далее подробно, привели к крушению его планов относительно Сицилии.

В ряде зарубежных и отечественных исследований Пирр изображается человеком, подверженным сиюминутным импульсам и настроениям, от перемены которых резко менялись его планы. Так, по словам Ф. Уолбанка, «широкие планы Пирра могут быть разгаданы, только принимая в расчет его непостоянный и переменчивый характер, не поддающийся разумному анализу ни частично, ни полностью»^[291]. В свою очередь Г. Скаллард отмечал, что «его (Пирра. — С. К.) точные цели не поддаются анализу»^[292].

В литературе, посвященной жизни и деятельности царя Пирра, можно встретить и другие мотивы, которые ученые называют, чтобы объяснить причины похода эпирского царя на Запад. Например, как пишет Д. Эббот, «Эпир было дискредитирован поражением его дяди Александра, и Пирр якобы загорелся честолюбивым желанием показать, что добьется побед и триумфа там, где другие потерпели неудачу»^[293]. Но все эти называемые учеными мотивы не выдерживают серьезной критики, что мы и попытаемся доказать в ходе нашего исследования. Более обстоятельный анализ действий Пирра позволяет заключить, что он достаточно хорошо представлял ситуацию в эллинистическом мире и кажущаяся «бесплановость» его действий зависела от двух факторов: 1) наличия на данный момент необходимых сил и средств; 2) то и дело изменяющейся обстановки. Отправляясь на Запад под лозунгом панэллинизма (который до того использовал и Александр Великий), Пирр пытался отстоять дело независимости западных греков в борьбе против римлян и карфагенян.

Битва при Гераклее и поход Пирра на Рим

Битва при Гераклее 280 г. до н. э. была не только первым «знакомством» греков и римлян на поле боя: в широком смысле это было столкновение двух военных организаций — эллинистической, где активно использовались наемники, и римской, находившейся еще на стадии становления, в основе которой лежало гражданское ополчение.

Имеющаяся в нашем распоряжении античная традиция позволяет в общем виде представить ход самого сражения (Plut. Pyrrh., 16–17; Zon., VIII, 3, 6–12; Dion. Hal. Ant. Rom., XIX, 12; Liv. Per., 13; Eutrop., II, 11; Just., XVIII, 1, 4; Flor., I, 13, 7–8; Oros., IV, 1, 8).

Известие о прибытии Пирра в Италию на помощь тарентинцам вызвало немалую тревогу в Риме. Консул Публий Валерий Левин со своими легионами форсированным маршем двинулся на юг. Другой консул, Т. Корунканий, находился в это время со своей армией в Этрурии, а в Самнии с частью войск располагался консул прошлого года Эмилий Барбула. В Риме также оставался необходимый резерв (Zon., VIII, 3, 3). Левин, опустошив земли луканов, занял там все опорные пункты (Ibid.: … ) и тем самым воспрепятствовал их переходу на сторону врага. Пирр, получив известия о выдвижении противника и не дожидаясь подхода союзников, двинулся навстречу римлянам.

Весьма запутанным является вопрос о соотношении сил в битве при Гераклее. Источники в данном случае не дают четкого и ясного ответа, но путем некоторых логических рассуждений можно приблизиться к решению этого вопроса.

Армия пирра

Исходным пунктом для наших предположений может служить информация Плутарха о том, что Пирр прибыл в Тарент, имея 20 тыс. пехотинцев, 3 тыс. всадников, 2 тыс. лучников, 500 пращников и 20 слонов (Plut. Pyrrh., 15). Кроме того, как известно, ранее в Тарент были направлены 3 тыс. воинов во главе с Милоном. Узнав о продвижении Левина по направлению к Таренту, Пирр, не дожидаясь подхода союзников и имея, кроме своих солдат, лишь отряды тарентинцев, выступил навстречу врагу. При этом он должен был оставить в Таренте сильный гарнизон, приблизительно равный тому, который там находился прежде, — ок. 3 тыс. воинов. Ополчение тарентинцев едва ли могло составлять более 5 тыс. чел. Отсюда мы и можем получить приблизительную численность армии Пирра при Гераклее. Р. фон Скала полагал, что она насчитывала 35 тыс. чел^[294]., А. Санти — 30–32 тыс.^[295], а О. Гамбургер — 30 тыс.^[296]

Армия Левина

Относительно численности римской армии мы располагаем только косвенными данными. Ключевым в нашем рассуждении будет указание Юстина на то, что армия Пирра по численности уступала римской (Just., XVΙΙΙ, 1, 5).

По мнению Т. Моммзена, римская армия, состоявшая из четырех легионов, вместе с контингентами союзников должна была насчитывать не менее 50 тыс. чел^[297]. У Орозия имеется информация о том, что к этому моменту римляне располагали восемью легионами (Oros., IV, 3, 4). Это указание за основу в своих рассуждениях приняли Б. Г. Нибур и Р. Шуберт^[298]. Что касается одного легиона, то он, как свидетельствует Тит Ливий, находился в Регии (Liv. Epit., 15). Если все остальное войско было разделено на равные части, то, по логике, Левин должен был располагать двумя легионами с контингентами союзников.

Но если принять во внимание упомянутое указание Юстина о том, что силы римлян превосходили численно войско Пирра, то двух легионов будет явно недостаточно. И. Г. Дройзен, пытаясь найти выход из подобного несоответствия, предполагал, что на помощь Левину подошел легион из Регия^[299]. Подобное предположение разделял и О. Гамбургер, который, однако, отвергал пассаж Орозия о восьми легионах римлян. По его мнению, в целом римское войско должно было быть гораздо сильнее^[300].

На наш взгляд, если римляне и превосходили численно войско Пирра, то это превосходство, конечно же, было не двукратным. Соотношение сил могло быть таковым: 20–25 тыс. эпиротов с тарентинцами против 30–35 тыс. римлян с союзниками. Потери с обеих сторон, о которых речь пойдет ниже, как нельзя лучше согласуются с указанными цифрами.

Каковы же были стратегические планы противников? На основании сведений античной исторической традиции ряд историков сделал вывод о том, что Пирр, укрепившись у Гераклеи, не спешил вступать в бой, ожидая подхода союзников^[301]. Он расположился на противоположном от римлян берегу речушки Сирис, пытаясь воспрепятствовать переправе через нее врагов.

Однако с подобной точкой зрения категорически не был согласен Г. Дельбрюк: во-первых, Пирр, как хороший полководец, знал, что маленькая речушка Сирис не способна быть серьезной преградой для противника; во-вторых, если эпирот ожидал союзников, то в равной мере на это должны были рассчитывать и римляне, которые смогли собрать далеко не все свои силы^[302].

Стратегический план Пирра нельзя не признать удачным: преградив римлянам путь на Тарент, он занял удобную равнину, подходившую для эллинистической тактики сражения — использования фаланги и, возможно, слонов^[303].

Стратегический план Левина, согласно К. Кинкэйду, также стоит назвать здравым: удерживая луканов от восстания против Рима, он, стремительно двигаясь вперед, расположился лагерем на противоположном Пирру берегу Сириса^[304].

Не вдаваясь в детали, сообщаемые античной традицией о битве при Гераклее, попытаемся в общих чертах воспроизвести ход самого сражения. Несвойственные Пирру медлительность и осторожность, проявившиеся в его нежелании первым переходить реку, на наш взгляд, объясняются двумя причинами. Во-первых, встретившись впервые с римлянами на поле боя, опытный полководец, которым являлся Пирр, не мог перед вступлением в сражение хотя бы чисто визуально не изучить своего противника. Известная беседа Пирра с его соратником Мегаклом, которую приводит Плутарх, без всякого сомнения, содержитисторическое ядро. Сам Пирр верхом отправился к реке на разведку, чтобы осмотреть охрану, расположение и устройство римского лагеря. Осмотр вызвал удивление царя: для него, как для опытного полководца, стало ясно, что перед ним отнюдь не неорганизованная орда варваров, коими для него являлись, например, иллирийцы. «Порядок в войсках у этих варваров совсем не варварский, а каковы они в деле — посмотрим», — заявил Пирр Мегаклу (Plut. Pyrrh., 16). Во-вторых, в схватке с неведомым и хорошо организованным противником, к тому же имевшим численный перевес, гораздо целесообразнее для эпирота было удерживать позицию на своем берегу, имея возможность нанести существенный урон врагу в случае попытки лобового форсирования реки.

Общий ход сражения при Гераклее представляется нам следующим. Стремясь не допустить беспрепятственной переправы римлян через Сирис, Пирр выставил на берегах реки стражу. Левин, который стремился скорее вступить в бой, приказал пехоте начать переход через известные им броды, тогда как конница начала переправляться сразу в нескольких местах. Сторожевые отряды Пирра по причине своей малочисленности оказались не в состоянии помешать плану римлян и, опасаясь окружения, были вынуждены отступить. Получив об этом известие, эпирский царь предпринял попытку с помощью конной атаки сбросить римлян в реку. С отрядом в 3 тыс. всадников он лично устремился к реке, одновременно приказав пехоте встать в боевой порядок, из чего можно заключить, что он не очень-то верил в успех конной атаки. И хотя застать врасплох римлян не удалось — они уже успели переправиться и построиться, — царь, однако, с ходу атаковал двигавшуюся вперед римскую конницу. Сам Пирр в этом сражении проявлял чудеса личной храбрости, едва не лишившись жизни, когда он был атакован италийцем-френтаном по имени Оплак, и не подоспей вовремя македонянин Леоннат, поразивший врага копьем, не известно, удалось бы царю сохранить свою жизнь.

Не выдержав римского натиска, конница Пирра начала отступать. Комбинируя по ходу боя действия различных родов войск, Пирр на втором этапе ввел в сражение пехоту. По плану Пирра, именно удар гоплитов, которых повел в бой сам царь, должен был решить исход битвы.

Здесь хотелось бы обратить внимание на один вопрос. Исходя из указания Плутарха о том, что Пирр выстроил свои войска в фалангу (Plut. Pyrrh., 17: … ), некоторые историки (например, Г. Герцберг) сделали вывод о том, что битва при Гераклее была сражением между греческой фалангой и римскими манипулами, а в широком смысле — столкновением двух различных военных систем^[305]. Так ли это? Как кажется, за основу рассуждений по данному вопросу можно положить то классическое описание тактики македонской фаланги, которое оставил Полибий в связи с рассказом о поражении македонян в битве при Киноскефалах (Polyb., XVIII, 24–26). Тут перед нами возникает образ тяжелой, громоздкой, двигающейся только вперед и только по ровной местности фаланги.

Наблюдаем ли мы подобное в битве при Гераклее? В данной связи приведем мнение, которое в свое время высказал Г. Мэлден. Отталкиваясь от указания Плутарха о том, что две армии отбрасывали друг друга поочередно семь раз, он сделал вполне обоснованный вывод: «То, что легионы могли отбросить целую фалангу, невероятно, то, что разбитая фаланга могла возвратиться, невозможно»^[306]. Вполне приемлемым для нас является и дальнейший ход рассуждений Г. Мэлдена. Он считает, что причина военного превосходства армий Филиппа II и Александра Великого заключалась в комбинировании действий разных родов войск, особенно пельтастов, хорошо вооруженных и обученных сражаться вместе с фалангой. Армии диадохов и эпигонов сочетали все известные в то время рода войск — пехоту, кавалерию, метательные орудия, слонов и т. д.

Что же касается римского войска, то часть легионеров в нем была вооружена тяжелыми копьями по образцу греческих, хотя и не такими длинными, как сариссы македонян (Polyb., VI, 23). Боевые традиции римлян и их союзников-италийцев, основанные на сражении мечами, были хорошо известны грекам^[307].

Кроме того, выскажем предположение, которое нам представляется очень важным. Плутарх, повествуя в упомянутом пассаже о построении греков в фалангу, скорее всего имел в виду боевой порядок пехоты, но никак не фалангу македонского типа. По мнению же ряда ученых, римская и греческая военные организации к рассматриваемому периоду вообще имели много общего: основу составляла тяжеловооруженная пехота, усиленная контингентами союзников^[308]. Следовательно, представленные аргументы ни в коей мере не подтверждают соображений Г. Герцберга и следующих за ним авторов.

Теперь хотелось бы остановиться на одном событии, имевшем место на поле боя и вызвавшем неоднозначные суждения среди историков. Речь идет об известном эпизоде, когда Пирр, не желая привлекать к себе излишнего внимания врагов, поменялся одеждой и доспехами со своим другом и соратником Мегаклом, что в конечном итоге привело к тому, что на мнимого Пирра была устроена целая охота, завершившаяся гибелью Мегакла от руки некоего римлянина по имени Дексий (Plut. Pyrrh., 17).

Уже в ХVΙ в. французский философ М. Монтень порицал Пирра за этот поступок, во-первых, потому, что он, спасая свою жизнь, обрек на гибель своего друга, а во-вторых, потому, что известие о мнимой гибели Пирра привело его войско к упадку боевого духа, тогда как солдаты в бою должны обязательно видеть своего полководца^[309].

По мнению Р. Шуберта, в основе эпизода с переодеванием лежит рассказ историка Дурида^[310]. Главным аргументом в пользу этого суждения является то, что из 83 сохранившихся фрагментов сочинения Дурида 10 посвящены переодеванию какой-то личности. Следует, впрочем, отметить, что это не более чем предположение. Следов труда Дурида в сохранившихся сочинениях по истории Пирра мы не находим. Согласно О. Гамбургеру, в основе истории с Мегаклом лежит римский источник, подтверждением чему служит сохранившееся имя его убийцы — некий Дексий^[311].

Как кажется, Пирр, обмениваясь одеждой и доспехами с Мегаклом (если этот эпизод вообще не выдумка анналистов), не думал о спасении своей жизни. Его личная храбрость в бою не подлежит никакому сомнению. Просто гораздо легче было руководить ходом боя, не привлекая к себе излишнего внимания со стороны противника.

Сражение пехоты так и не смогло решить исход битвы при Гераклее, и Пирр принял решение ввести в дело свое «секретное оружие» — невиданных доселе на италийской земле слонов.

Г. Дельбрюк подверг критике описанную в источниках тактику Пирра в битве при Гераклее, указав в данном случае на два момента: во-первых, никаких причин для того, чтобы Пирр стал обрекать свою пехоту на тяжелые потери, введя в бой слонов только на последней фазе боя, не видится; во-вторых, «совершенно невозможно, чтобы слоны были двинуты лишь после пехоты, развертывание которой в боевой порядок всегда требует гораздо больше времени»^[312]. Так что, полагает Г. Дельбрюк, битва должна была проходить в традиционном стиле, с кавалерией и слонами на флангах.

Впрочем, сомнения, которые высказал Г. Дельбрюк, не кажутся нам убедительными. Во-первых, у Пирра в наличии было не 450, как однажды у Селевка, не 100 и даже не 50, а всего 20 слонов, а потому понятно его стремление использовать их как можно эффективнее^[313]. Во-вторых, каким бы опытным и талантливым полководцем ни был Пирр, нужно обязательно учитывать, что слонов он использовал в битве в первый раз. Одно дело наблюдать за их использованием, как это было в битве при Ипсе, когда эпирот был еще юношей, и другое дело самому использовать их в качестве полководца. И, наконец, на наш взгляд, самое важное: Зонара сообщает о том, что слоны были брошены Пирром против конницы, которую Левин спрятал в засаде, а затем ввел в бой (Ζon., VIII, 3). Таким образом, первоначально слоны были использованы против вражеской конницы, которая была обращена в бегство. Вводить же слонов в бой против пехоты было сложно и опасно. И причина этого не в том, что, по словам О. Гамбургера, «их использование против хорошо организованных боевых порядков было делом сомнительным»^[314], а в том, что они могли случайно в смешавшихся рядах противников нанести урон и воинам Пирра.

Что же было потом? По нашему убеждению, исход сражения при Гераклее решился именно в пешем сражении греческих гоплитов с римскими легионерами. Пехотинцы Пирра, неся огромные потери, все-таки заставили римлян дрогнуть и обратиться в бегство. А уж после этого разгром бегущих и еще сопротивляющихся римлян довершили слоны и фессалийская конница. Следовательно, вклад слонов в разгром противника был очень важным, но не решающим. И в этом смысле вполне понятным становится стремление римской анналистики объяснить поражение римлян при Гераклее как раз использованием Пирром доселе неведомых доблестным римлянам страшных «луканских быков».

Победа Пирра при Гераклее была полной. В панике римляне бросили свой лагерь. Дальнейшее преследование бегущего противника стало невозможным по причине наступившей ночи.

Информация источников о потерях Пирра и римлян значительно разнится. По данным Гиеронима, в основе которых лежат так называемые «царские списки», римляне потеряли 7 тыс. чел., а Пирр — ок. 4 тыс. Дионисий же сообщает о 15 тыс. павших римлян и 13 тыс. эпиротов. При всей осторожности подхода к этим цифрам, с нашей точки зрения, более достоверным все-таки должно считаться свидетельство Гиеронима, которого некоторые современные авторы называют также ответственным за все имеющееся у Плутарха описание битвы при Гераклее^[315].

После поражения Левин был вынужден отступить в Апулию, где, видимо, лишь у Венузии ему удалось собрать остатки своих войск^[316].

Историческое значение победы Пирра при Гераклее было велико. Вся Южная Италия была теперь потеряна для римлян (Plut. Pyrrh., 17; Just., XVIII, 1, 9; Zon., VIII, 3; Dio Cass., fr. 40, 21). Выжидавшие исхода битвы италики открыто присоединились к Пирру. В честь своей победы он посвятил часть захваченной добычи в храм Зевса Додонского со следующей надписью: «Царь Пирр, эпироты и тарентинцы от римлян и (их) союзников Зевсу Корабельному^[317]» (Ditt. Syll³.,№ 392: ). Но самое важное, думается, заключалось в том, что победа Пирра над римлянами еще раз продемонстрировала высокий уровень греческого военного искусства и доказала, что эпирский царь является выдающимся полководцем.

Потерпев поражение на поле боя, римляне попытались позднее с помощью различных выдумок и анекдотов скрасить горечь поражения. Так, например, родилась легенда, согласно которой убитые римляне были поражены исключительно в грудь и никто из них не имел ран на спинах. Все это, впрочем, ни в коей мере не может умалить значение той великой победы, которую одержали греки, первый раз встретившись на поле боя с грозным и доселе неведомым противником.

В истории республиканского Рима трудно припомнить достаточное количество эпизодов, когда враг оказывался в непосредственной близости от Города. Доподлинно известно о двух из них: походе Пирра в 280 г. до н. э. и походе Ганнибала во время II Пунической войны. Лишь дважды в эпоху Республики судьба Вечного города оказывалась буквально висящей на волоске. Вместе с тем приходится констатировать, что обстоятельства и причины похода на Рим Пирра практически не нашли своего научного освещения в трудах историков.

Античная литературная традиция, повествующая об этих событиях, с одной стороны, достаточно обширна (Plut. Pyrrh., 17; App. Samn., 10, 3; Dion. Hal. Ant. Rom., XIX, 13; Liv. Epit., 13; Flor., I, 13, 24; Eutrop., II, 12; Ampel., 28, 3; Zon., VII, 4, 1–3; Dio Cass., fr. 40, 27–28), с другой — весьма запутанна и тенденциозна. Даже беглый взгляд на сохранившиеся источники позволяет различить здесь две четкие линии: одну, идущую от Аппиана, которая относит поход Пирра на Рим к периоду, наступившему сразу после миссии Кинея и срыва мирных переговоров; и вторую, ведущую свое начало от римских анналистов и представленную Титом Ливием и эпитоматорами его труда (Флором, Евтропием, Дионом Кассием и Зонарой)^[318]. Незначительно расходясь только в определении конечного пункта похода Пирра, Ливий и его последователи единодушны в том, что поход был предпринят эпирским царем тотчас после битвы при Гераклее, еще до начала переговоров с римлянами.

Большинство современных ученых рассматривает два события, т. е. поход Пирра на Рим и мирные переговоры с римлянами, в непосредственной связи^[319]. Б. Г. Нибур, одним из первых исследовавший эти события, отдал в данном случае предпочтение версии Аппиана. По его мнению, Пирр, вступив в Кампанию, выдвинул определенные политические требования, отказ от которых и стал причиной его похода на Рим. Но после заключения мира между римлянами и этрусками царь Эпира отвел свои войска на зимние квартиры^[320]. И. Г. Дройзен, напротив, принимал версию римской анналистики, считая, что Пирр предпринял свой поход сразу же после Гераклеи, подойдя к стенам Рима, однако затем, получив известие о том, что консул Корунканий успешно завершил войну в Этрурии, начал мирные переговоры из опасения потерпеть поражение в битве^[321]. Согласно Т. Моммзену, мирные переговоры предшествовали походу эпирота на Рим, причем инициатором их был сам Пирр. «Во время переговоров Пирр вступил в Кампанию, но лишь узнал, что они прерваны, двинулся на Рим с целью протянуть руку этрускам, поколебать преданность римских союзников и угрожать самому городу»^[322]. В. Ине же полагал, что Пирр начал свое наступление одновременно с миссией Кинея в Риме^[323].

Р. фон Скала также связал поход эпирского царя на Рим с началом мирных переговоров, инициатором которых, как он думал, выступили римляне. За миссией Фабриция к Пирру последовало посольство Кинея в Рим, что свидетельствовало о том, что Пирр не без колебаний принял политику мира. Но, с одной стороны, выступление слепого Аппия Клавдия, а с другой — известия об успешном окончании войны с этрусками побудили сенат отвергнуть требования Пирра. Изменившаяся во время переговоров военно-политическая ситуация (форсированный марш Корункания на помощь Риму и угроза Пирру от Левина с тыла) сделала продолжение кампании для эпирского царя невозможным^[324].

Вместе с тем более правдоподобным может считаться мнение Р. Шуберта, который, приняв за основу сведения Аппиана, утверждал, что Пирр вторгся в Кампанию только после того, как переговоры по вине римлян завершились безрезультатно^[325]. Некоторые исследователи существенно дополнили подобную версию. Так, Г. Герцберг, а затем О. Гамбургер высказали вполне обоснованную мысль о том, что те достаточно жесткие условия, которые ставил Пирр на переговорах с римлянами, едва ли были бы уместны в случае его неудачного похода на Рим^[326].

Но и по сей день в научной литературе можно встретить обе точки зрения. У. фон Хассель, вообще отрицая факт каких-либо переговоров после битвы при Гераклее, помещал поход Пирра против Рима непосредственно вслед за этим сражением^[327]. К. Кинкэйд поход Пирра против Рима связывал с неудачным завершением переговоров, а Г. Бенгтсон, наоборот, считал их начало итогом неудачного похода эпирота на Рим, полагая, что инициатором в данном случае являлся Пирр^[328].

Итак, как видно, имеющаяся в нашем распоряжении источниковая база не позволяет однозначно решить рассматриваемый вопрос. Последовательность упомянутых событий, однако, представляется нам в следующем виде.

После поражения при Гераклее и вторжения Пирра в Кампанию римляне оказались в тяжелейшей ситуации. Еще не был до конца решен исход войны с этрусками, где боевые действия вела армия во главе с консулом Т. Корунканием. При этом войско эпирского царя угрожало Риму. В таких условиях римляне были вынуждены начать первые контакты с Пирром, следствием чего стала миссия Фабриция, формальной целью которой являлся возврат пленных. В действительности же, как показали дальнейшие события, это был просто тонкий дипломатический ход с целью выигрыша времени и успешного завершения войны в Этрурии.

Что же касается Пирра, то он со всей серьезностью отнесся к предложениям римлян и отправил Кинея в Рим для заключения мирного договора. Но последнего в Риме ждало горькое разочарование: теперь уже римляне, успешно завершившие войну в Этрурии и высвободившие оттуда свои войска, ставили жесткие условия. Именно успешное окончание войны с этрусками, а не речь Аппия Клавдия^[329], по нашему убеждению, побудили римлян изменить свою позицию. Таким образом, на данном этапе, выражаясь современным языком, римляне дипломатически переиграли эпирского царя.

Между тем то, что сегодня признается большой дипломатией, в древности вполне могло считаться признаком вероломства и обмана. Поэтому вполне объяснимо, что римская анналистика, которая на первое место всегда неизменно выставляла доблесть и честь римлян, неизменно апеллируя к традициям предков, тщательно затушевывала этот неприглядный для Рима эпизод. В силу этого не только умалчивалась римская инициатива в проведении переговоров (в лучшем случае ее отдавали Пирру), но порой тщательно скрывался и сам факт их проведения.

Менее спорным является вопрос о мотивах похода Пирра на Рим. Свидетельство Зонары о том, что Пирр хотел захватить Рим (Zon., VIII, 4, 1), отвергается подавляющим большинством исследователей. Наиболее категоричны в этом вопросе Д. Эббот, О. Гамбургер и М. Жакмо^[330]. Сомнения в возможностях Пирра взять Рим ввиду малочисленности его армии и неплохой защищенности города высказывал П. Р. Франке^[331].

Все исследователи, ведущие речь о мотивах похода Пирра на Рим, имеют в своих рассуждениях один существенный недостаток: они всегда стремятся в данной связи выдвинуть в качестве основного какой-то один-единственный мотив. Так, Т. Моммзен отмечал, что главной целью Пирра было «протянуть руку этрускам, поколебать преданность римских союзников и угрожать самому городу»^[332]. По словам М. Жакмо, таким мотивом было стремление Пирра соединиться с этрусками, что в конечном счете помогло бы ему окружить и блокировать Рим^[333]. О. Гамбургер, в отличие от М. Жакмо, выдвигал на первое место совершенно иные мотивы. Поход Пирра на Рим, полагал он, был «… военной демонстрацией, чтобы показать римлянам, что будет с ними в случае отклонения мирных предложений. Может быть, но во вторую очередь, ему пришла и мысль соединиться с силами этрусков»^[334]. О. Гамбургеру вторил Г. Бенгтсон, для которого поход Пирра был также всего лишь демонстрацией силы^[335]. Г. Скаллард в качестве основного мотива похода Пирра на Рим называл намерение его тем самым привлечь на свою сторону римских союзников, а уже затем — желание оказать помощь этрускам^[336]. И. Г. Дройзен в качестве основных причин похода на Рим называл стремление Пирра «своим появлением побудить отпасть… союзников и подданных Рима, вместе с тем сократить его боевые средства и в той же мере увеличить свои; частью с тем, чтобы вступить в непосредственную связь с Этрурией»^[337].

Принимая во внимание все вышеназванные мотивы, которыми мог руководствоваться Пирр, направляясь в поход на Рим, не станем игнорировать ни один из них: вполне вероятно, что он хотел присоединить к себе еще колеблющихся римских союзников и таким образом ограничить сферу господства римлян; желал соединиться с еще сражающимися против Рима этрусками; в некоторой степени его поход был и демонстрацией военной мощи, своего рода средством давления на римлян с целью побудить их принять его условия мира; кроме того, это было разведывательное предприятие с целью выявления истинной мощи Рима и ознакомления на месте с реальным положением дел — данный поход должен был показать Пирру перспективы ведения войны с Римом и скоординировать его дальнейшие планы.

Противоречивость свидетельств, содержащихся в исторической традиции, вызывает сложности с реконструкцией маршрута похода Пирра на Рим.

Потерпев неудачу на переговорах, Пирр вторгся в Кампанию и принялся опустошать все на своем пути. Поход сразу же начал развиваться по неудачному для царя сценарию. Подойдя к Капуе, важному в стратегическом отношении пункту в Центральной Италии, он обнаружил, что город занят остатками войск разбитого ранее Левина. Не вступая в сражение, Пирр двинулся на Неаполь, но и здесь его ждало разочарование: жители города заперли ворота и не впустили его в город. После этих неудач эпирский царь, однако, не прекратил своего движения вперед.

В Рим вели две удобные дороги: via Appia и via Latina. Пирр выбрал последнюю^[338]. Затем, правда, попытки установить дальнейший его маршрут наталкиваются на определенные сложности.

В «Периохах» труда Тита Ливия содержится краткая информация о том, что Пирр просто не дошел до Рима (Liv. Per., 13). Более подробны эпитоматоры труда Ливия — Флор и Евтропий. Флор сообщает о том, что Пирр опустошил берега Лириса и Фрегеллы и занял Пренесте, оказавшись на расстоянии 20 миль от Рима (Flor., I, 13, 24). Флору вторит Евтропий, сообщающий, что Пирр занял Пренесте, находившийся в 18 милях от Рима (Eutrop., II, 12, 1). С данными Флора и Евтропия созвучны сведения автора III в. н. э. Ампелия, который тоже пишет о том, что Пирр достиг двадцатого милевого столба (Ampel., 28, 3). Плутарх, упоминая о походе Пирра на Рим, непонятным образом краток в описании этого события. Его указание на то, что Пирр продвинулся вперед настолько, что его отделяло от Рима лишь 300 стадиев (Plut. Pyrrh., 17), мало что прибавляет к нашим сведениям о маршруте эпирота^[339].

Несколько по-иному о маршруте Пирра говорит Аппиан. Суть его соответствующего рассказа сводится к тому, что после миссии Кинея в Рим и срыва переговоров Пирр двинулся на Рим, но успел дойти только до Анагнии, после чего вследствие отягощенности добычей и большим числом пленников царь должен был повернуть назад (App. Samn., 9, 3).

Так где же находится истина? В этом случае мы должны обратиться к исследованию В. Ине, на авторитет которого ссылаются все те ученые, которые пытались разобраться в данном вопросе.

Продвигаясь по Латинской дороге, Пирр вступил в область герников и занял город Анагнию. То, что жители Анагнии добровольно впустили его в город, является невероятным, ибо Анагния была жестоко наказана римлянами за измену в III Самнитской войне и, по предположению В. Ине, лишилась своих стен, как и некогда соседний городок Велитры (Liv., VIII, 14). Кроме того, после ухода отсюда Пирра ни о повторном завоевании города, ни о наказании его мы не находим никаких упоминаний^[340]. Следовательно, если Анагния и была какое-то время во власти Пирра, то захват ее был осуществлен исключительно силой оружия.

Эпитоматоры труда Ливия Флор и Евтропий, как уже было сказано, упоминают о дальнейшем продвижении Пирра и занятии им города Пренесте. В. Ине, а вслед за ним и подавляющее число других историков отвергают это сообщение как в высшей степени недостоверное^[341].

Какие же аргументы в этом случае принимаются в расчет? Во-первых, Пренесте из-за своего удобного местоположения считался неприступной крепостью (Zon., VIII, 3) и из-за своего особого положения — город запирал путь на Рим по Латинской дороге — непременно должен был быть занят римским гарнизоном^[342]. Кроме того, овладев Пренесте, который находился от Рима на расстоянии всего лишь 23 миль^[343], Пирр задумал овладеть и самим Римом, даже если это первоначально и не входило в планы эпирского царя.

Какие же цели преследовали римские анналисты, давая заведомо ложные сведения? Приукрашивание событий, намеренное сгущение красок, нагнетание драматизма, которые были столь характерны для римской анналистики, ясно обнаруживаются и на этот раз. Едва ли римские анналисты, описывавшие поход Пирра на Рим несколько столетий спустя, знали об истинной ситуации. Но представить дело так, что Пирр уже якобы видел стены Рима, а затем с позором отступил, было выгодно: подобные рассказы могли служить прославлению римской доблести славной эпохи Республики.

Дойдя до Анагнии, опустошив и разорив римские владения, Пирр был вынужден начать обратное движение на юг. То, что царь не был готов к длительной осаде Рима, можно заключить из того, что он не располагал осадными орудиями, которые он, кстати, потом широко использовал на Сицилии.

В это время общая стратегическая обстановка стала складываться явно не в пользу Пирра. Этруски, на союз с которыми он рассчитывал, уже заключили мир с римлянами, и высвободившаяся армия консула Т. Корункания стремительным маршем двинулась из Этрурии на помощь Риму. Не менее горькое разочарование постигло Пирра в Кампании и Лации. В отличие от своих соседей (самнитов, бруттиев и луканов) племена латинов, близкие к римлянам по языку и культуре, предпочли господство Рима владычеству чуждого им царя. Все латинские города заперли перед Пирром свои ворота, а брать каждый из них штурмом у Пирра не было ни сил, ни времени, да это и не входило в его планы. Расчет Пирра на то, что при его появлении вся Италия сразу же объединится под его властью в борьбе против Рима, не оправдался.

Между тем положение Пирра начало заметно ухудшаться. После дополнительного набора в римскую армию ему противостояли значительные силы противника. Навстречу царю двигалось войско Корункания, в тылу прочные позиции занимало пополнившееся людьми войско недавно разбитого Левина, а в самом Риме находился сильный гарнизон, способный выдержать длительную осаду. Как опытный стратег, Пирр прекрасно отдавал себе отчет в том, что неудачный исход сражения вдали от основных баз, в стране, населенной исключительно враждебными народами, мог обернуться полной катастрофой^[344]. В этих условиях царь принял единственно верное решение: не вступая в сражение с римлянами, вывести свои войска из грозившего ему окружения на контролируемые союзниками территории. К этому же Пирра побуждали и два других фактора: войско было перегружено захваченной добычей и пленными, что значительно снижало его маневренность и боеспособность (App. Samn. 9. 3), а наступившее время года вынуждало Пирра отвести своих воинов на зимние квартиры^[345].

Об отступлении Пирра сохранился относительно подробный рассказ Зонары. На обратном пути, в Кампании, войско Пирра встретилось с войском Левина. Царь, пытаясь запугать противника, отдал приказ своим солдатам громко кричать и ударять в щиты. В свою очередь римляне стали кричать еще сильнее, чем если не испугали, то достаточно сильно смутили врага (Zon., VIII, 4, 3). Но на данный момент ни в планы Пирра, ни в планы римлян сражение не входило, поэтому обе стороны от него благополучно уклонились.

В итоге каждый остался при своем: римляне отстояли собственные территории, а царь с захваченной добычей беспрепятственно возвратился на подконтрольные ему земли. Пирр разместил свои войска на зимние квартиры (App. Samn., 9, 3), а сам вернулся в Тарент (Zon., VIII, 4, 3). Так завершился поход Пирра на Рим, а вместе с этим и вся кампания 280 г. до н. э.

Итак, реконструкция такого малоизученного события, как поход Пирра на Рим, представляется нам следующей. Разбив римлян при Гераклее, Пирр вторгся в Кампанию. В этот момент римляне оказались в тяжелейшей ситуации. Грозный враг с юга двигался на Рим. На севере с переменным успехом шла война с этрусками, отвлекавшая силы римлян. Возникла реальная угроза объединения двух противников, противостоять которым Риму было едва ли под силу. К тому же было неизвестно, как поведут себя римские союзники при крайне неудачном для Рима стечении обстоятельств. Оказавшись в безвыходной ситуации, римляне начали переговоры с Пирром о мире. То, что инициатива исходила от них, не вызывает никаких сомнений. Пирр откликнулся на призыв римлян, что свидетельствует о том, что его планы в Италии носили ограниченный характер. Вслед за миссией Фабриция, которая была замаскирована римской анналистикой под переговоры о возврате пленных, последовала поездка Кинея в Рим. К удивлению многих, и особенно Пирра, она завершилась неудачей.

Что же предопределило подобный исход миссии Кинея? Во-первых, успешное для римлян окончание войны с этрусками и, соответственно, высвобождение целой консульской армии; во-вторых, укрепление римского войска за счет дополнительного набора. При этом ведение тогда переговоров со стороны римлян представляется нам дипломатической уловкой, обыкновенной хитростью с целью выиграть время. Именно в силу этого римская анналистика, воспевавшая доблесть, бескорыстие и честность римлян, выдвинула на первый план совершенно иные мотивы для переговоров^[346]. Вместе с тем срыв последних привел к возобновлению похода Пирра на Рим.

Едва ли можно принять мнение, которое выдвинул О. Гамбургер и которое поддержал Ж. Каркопино^[347], что миссия Кинея случилась одновременно с походом Пирра на Рим: действительно, не приходит на ум ни один пример из античной истории, когда бы переговоры о мире происходили параллельно с ведением боевых действий.

Поход Пирра на Рим имел несколько целей: соединиться с этрусками и тем самым зажать Рим в клещи, побудить римлян к заключению мира и по возможности поспособствовать отпадению от них их союзников; кроме того, не исключено, что эпирот думал и о захвате самого Рима. В итоге Пирр не достиг ни одной из этих целей. Перелом в войне так и не наступил. Одним из последствий неудачного похода на Рим было падение авторитета Пирра и одновременно повышение авторитета римлян среди их союзников^[348]. Позиции римлян упрочились настолько, что они были готовы к дальнейшему продолжению военных действий, которые были возобновлены ранней весной 279 г. до н. э.

Битва при Аускуле

В истории Пирра нет события, столь явно и беззастенчиво сфальсифицированного римской исторической традицией, как битва при Аускуле. И этому можно найти достаточно простое объяснение: римляне, поставленные вторым поражением на грань катастрофы, были вынуждены искать реванш на страницах ими же создаваемых сочинений.

Какова общая картина битвы при Аускуле? Каковы ее реальные итоги и последствия? Вот те вопросы, на которые мы хотели бы обратить особое внимание.

Относительно сражения при Аускуле мы располагаем тремя довольно подробными рассказами: Дионисия Галикарнасского (Dion. Hal. Ant. Rom., ХХ, 1–3), Плутарха (Plut. Pyrrh., 21) и Зонары (Zon., VIII, 5, 1–3). Кроме того, имеется еще несколько коротких пассажей в сочинениях других авторов, которые в той или иной мере позволяют дополнить общую картину битвы (Liv. Per., 13; App. Samn., 12, 1; Just., XVIII, 1, 1; Flor., I, 13, 9; Eutrop., II, 13; Front., II, 3, 21; Oros., IV, 1, 19–22). Но важнейшим для нас является описание Плутарха, которое содержит в себе все самые важные детали и является единственно точным описанием хода сражения при Ауксуле. Остальные же сообщения могут быть использованы в качестве дополнения к информации Плутарха, в основе рассказа которого лежит описание «мастера батальных сцен» Гиеронима из Кардии^[349].

После провала мирных переговоров и зимовки Пирр, пополнив свои войска контингентами союзников, двинулся против римлян и вторгся в Апулию. Ввиду угрозы своей колонии Венузии^[350] (по предположению Б. Г. Нибура, царь даже осадил ее^[351]) навстречу Пирру двинулось римское войско под командованием обоих консулов — Публия Сульпиция и Публия Деция Муса.

О месте, где произошла битва, известно лишь то, что рядом протекала река с лесистыми берегами. Название города, около которого произошла битва (Αusculum, современный Асколи), упоминают Дионисий Галикарнасский, Зонара, Флор и Фронтин. Недалеко от Аускула протекают две реки: одна небольшая речушка под названием Карапелла и немного дальше более известная река Ауфид. Согласно К. Ю. Белоху, упоминаемая источниками река и есть Ауфид, ибо мелководная и небольшая Карапелла не могла служить серьезной тактической помехой во время развертывания битвы^[352]. Таким образом, поле боя переносится к берегам Ауфида, бурное течение которого упоминается в одах Горация (Hor. Od., III, 30, 10; IV, 14, 25; IV, 9, 2). Вместе с тем едва ли можно согласиться с Т. Моммзеном, который говорит о «крутых и топких берегах реки»^[353]. На это К. Ю. Белох справедливо заметил, что «берега могут быть либо болотистыми, либо крутыми, но никак не теми и другими»^[354].

Относительно численности армий Пирра и римлян Плутарх ничего не говорит. Дионисий же сообщает, что у Пирра было 70 тыс. пехотинцев (из них 16 тыс. греков), 8 тыс. всадников и 19 слонов. По его же словам, и римляне располагали войском в 70 тыс. пехотинцев и 8 тыс. всадников. В то же время имеются данные Фронтина, основывающиеся на информации Тита Ливия, согласно которым с обеих сторон в битве участвовало по 40 тыс. человек (Front. Strat., II, 3, 21).

Каково же мнение исследователей на сей счет? Г. Герцберг, Р. фон Скала и К. Кинкэйд принимали цифры Дионисия^[355]. Так же поступал и Г. Дельбрюк, но при этом он высказывал обоснованные сомнения в их полной достоверности^[356]. К. Ю. Белох, О. Гамбургер, В. Юдейх и Д. Кинаст склонялись к другой цифре — 40 тыс. чел. с каждой стороны^[357].

Относительно построения войск Пирра мы располагаем указанием Полибия (Polyb., XVIII, 28, 10), которое примерно соответствует той расстановке, о которой рассказывает Дионисий (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 1). Р. Шуберт отвергал данные Дионисия, но, видимо, без всяких на то причин, ибо они в целом совпадают и со сведениями Фронтина (Front. Strat., II, 3, 21)^[358].

Против четырех римских легионов с союзниками, конницей, легковооруженными и повозками, снабженными приспособлениями против слонов, должны были сражаться: 1) конница самнитов, бруттиев, фессалийцев и тарентинцев; 2) македонская фаланга; 3) тарентинские гоплиты; 4) амбракиоты; 5) тарентинские левкаспиды; 6) бруттии и луканы; 7) феспроты и хаоны; 8) этолийцы, акарнаны, афаманы; 9) самниты; 10) конница амбракиотов, луканов; 11) слоны и легковооруженные; 12) Пирр с конной гвардией.

На правом фланге македонской фаланге, италийцам и амбракиотам противостояли воины Ι легиона; находившейся в центре фаланге тарентинских щитоносцев, бруттиям и луканам противостояли воины III легиона; эпиротская фаланга, состоящая из молоссов, хаонов и феспротов, стояла против ΙV легиона. На противоположном фланге этолийцы, афаманы, акарнанцы и самниты противостояли II легиону. Конницу и слонов Пирр расположил на флангах. Сам царь находился во главе отряда в 2 тыс. всадников, чтобы по своему обычаю прийти на помощь туда, где возникнет необходимость^[359].

Римляне, потерпевшие первое поражение при Гераклее в немалой степени из-за использования неведомых им слонов, теперь усиленно готовились к отражению этой опасности. Довольно подробное описание этих приготовлений мы находим у Дионисия и Зонары. Зонара указывает, что римляне среди средств против слонов использовали окованные железом балки, размещенные на повозках и вытянутые по всем направлениям. Против слонов предполагалось использовать также огонь и различные метательные снаряды (Zon., VII, 6). Согласно Дионисию, римляне подготовили для борьбы со слонами 3 тыс. повозок, на которых были размещены вращающиеся в разные стороны багры и балки, на концах которых были закреплены трезубцы и железные косы. К тому же было приготовлено большое количество факелов, обмазанных смолой, которыми предполагалось бить по морде и туловищам слонов (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 7).

Непосредственно перед битвой, как повествует римская историческая традиция (Dio Cass., fr. 40, 43; Zon., VIII, 5, 2–3), воины Пирра узнали о жертвоприношении, совершенном консулом Публием Децием Мусом. Сверхъестественные и мистические способности, которыми якобы обладал консул, должны были внушать грекам суеверный страх^[360]. Для того чтобы поднять дух в своих войсках, Пирр отправил послов в римский лагерь с известием, что все попытки консула прибегнуть к черной магии будут напрасны, а царским воинам было приказано захватить Деция в плен, чтобы после публично судить и казнить как колдуна и мошенника. Деций дал царским послам гордый ответ, что царю не стоит опасаться магии, а римляне будут искать успех только на поле боя.

Как кажется, здесь мы снова сталкиваемся со стремлением римской литературной традиции представить своих соотечественников в лучшем свете, наделив их честностью, храбростью и гордостью. Следовательно, данный пассаж едва ли может иметь историческую ценность; скорее всего он является очередным изобретением римской анналистики.

В основу нашего описания хода битвы положен рассказ Гиеронима, переданный Плутархом. Из него мы узнаем, что битва продолжалась два дня. События первого дня были крайне неблагоприятны для Пирра: он был оттеснен римлянами в труднодоступную местность к быстрой реке с лесистыми берегами, где использовать слонов было крайне затруднительно, и бой, который длился до самой ночи, вела только фаланга, понесшая при этом большие потери.

О втором дне Гиероним сообщает, что Пирр, решив перенести битву на равнину и использовать, таким образом, слонов, укрепил наиболее уязвимые позиции караульными отрядами и, расставив между слонами легковооруженных воинов, стремительно двинулся на врага сомкнутым строем (Plut. Pyrrh., 21). Так начался второй день битвы при Аускуле, который стал много более удачным для Пирра.

На левом фланге римские легионеры потеснили самнитов и вынудили их к отступлению. Поскольку левый фланг было не удержать, Пирр перебросил туда часть своих войск из центра, значительно ослабив его. Это привело к тому, что и в центре римляне начали теснить противника. Вовремя заметив это, Пирр бросил туда конников из своей личной гвардии (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 1, 4: … ). Однако на правом фланге македонская фаланга потеснила римлян и вынудила их к отступлению. Находившиеся до решающего момента в резерве слоны были брошены поочередно сначала против римской конницы, а затем и против пехоты. Неся огромные потери, римляне были вынуждены отойти в свой лагерь.

Вместе с тем Плутарх упоминает о некой «хитрости» Пирра, благодаря которой ему и удалось вырваться на равнину. В чем же заключалась эта «хитрость»?

К. Ю. Белох объясняет ее тем, что Пирр смог отвлечь внимание римлян и переправить ниже по течению реки часть своего войска, которая затем напала на римлян^[361]. Но о подобном маневре Плутарх ничего не говорит, следовательно, это не более чем предположение. Только фраза (Plut. Pyrrh., 21) свидетельствует о том, что Пирру удалось захватить позиции, на которых римляне находились за день до этого, так что теперь они были вынуждены сражаться на равнине. Предварительный захват берега реки Пирром возможен при том условии, что римляне покинули его и не вернулись. Видимо, Плутарх, намекающий на некую «хитрость» Пирра, мог бы это объяснить, но о чем конкретно идет речь, остается неясным.

Дальнейшая трудность в реконструкции картины сражения при Аускуле заключается в том, что если у Плутарха (Гиеронима) сражение длилось два дня, то Дионисий говорит лишь об одном дне. Как можно разрешить данное противоречие?

С точки зрения В. Юдейха, которую разделяют и некоторые другие ученые, никаких противоречий между Гиеронимом и Дионисием не существует: если первый дает весь ход битвы, то у второго якобы говорится только о первом дне сражения при Аускуле. По В. Юдейху, рассказ Дионисия со всеми его подробностями можно автоматически вставить в рассказ Гиеронима о первом дне битвы^[362].

То, что сообщение Гиеронима у Плутарха содержится в сокращенном варианте, едва ли способно вызвать сомнение: херонейского писателя мало интересовали подробности и тонкости сражений^[363]. Но можно ли механически совместить рассказ Дионисия с рассказом Гиеронима, как это пытался сделать В. Юдейх? Попробуем в этом разобраться.

Между сообщениями Гиеронима и Дионисия имеется ряд серьезных противоречий, на которые необходимо указать. Прежде всего это уже упоминавшееся свидетельство Дионисия о том, что битва длилась всего один день. Из исследователей Б. Г. Нибур первым принял версию об одном дне битвы, но он не привел для этого достаточной аргументации^[364]. Второе противоречие между Гиеронимом и Дионисием заключается в том, что Дионисий (и следующий ему Зонара) утверждает, что не Пирр, а римляне переходили реку. В упомянутом пассаже рассказывается, что с наступлением ночи римляне, переправившись через реку, возвратились обратно в свой лагерь (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 3: ). Далее, говоря о сражении отдельных подразделений, Дионисий упускает то, что римляне получили преимущество (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 2). Несмотря на то что I легион был опрокинут македонской фалангой, II легион на правом фланге и IV легион в центре остались победителями. Преимущество римлян по ходу битвы отмечает и Зонара (Ζon., VIII, 5, 5: ). Кроме того, едва ли можно объединить события второго дня с событиями первого дня еще и потому, что римляне заняли чисто оборонительную позицию^[365].

Важную роль в описаниях битвы при Аускуле Дионисием и Зонарой играют технические приспособления, которые римляне будто бы хотели применить против слонов (о них упоминает и Орозий — IV, 1, 21). Свидетельства об эффективности их использования сильно разнятся.

Определенно не к труду Гиеронима относится эпизод с захватом царского лагеря подошедшим позже союзным римлянам отрядом даунеев из города Арпы (4 тыс. чел. пехоты и 400 всадников). Когда почти все войско Пирра было задействовано в битве и лагерь оказался практически беззащитным, даунеи решили напасть на него, надеясь, с одной стороны, отвлечь часть армии Пирра от битвы, с другой — поживиться богатой добычей. Овладев лагерем, они полностью разграбили его, а затем подожгли. Одному из защитников лагеря удалось на коне добраться до царя и сообщить ему о случившемся. Пирр, оставив в сражении пехоту, бросил на лагерь конницу и слонов. Даунеи, не ожидавшие нападения, отступили, заняв труднопроходимые для слонов и всадников высоты.

Данное указание И. Г. Дройзен, без всяких оснований, признавал малодостоверным^[366]. По мнению Р. Шуберта, этот пассаж по сравнению со всеми остальными сообщениями Дионисия, однако, производит впечатление правдивости и «меньше всего должен быть связан с римской традицией». Поскольку прибытие вспомогательных войск в самый нужный момент может объясняться вмешательством божественных сил, то, согласно ученому, в основе этого пассажа можно увидеть труд «святоши» Тимея^[367].

Впрочем, аргументы Р. Шуберта нас не убеждают: во-первых, Тимей, писавший для греков, должен был обязательно дать греческое название города — Аргриппы, а не латинское — Арпы; во-вторых, происхождение уж слишком многих пассажей из источников Р. Шуберт относил, причем чисто произвольно, к сочинениям Тимея и Дурида.

По всей вероятности, подобный рассказ все-таки римского происхождения. Его цель — показать затруднения Пирра и обосновать нерешенность исхода битвы. У Зонары этот пассаж уже является обоснованием римской победы.

Путаница присутствует в версии Дионисия и в истории со слонами. Мы находим их повсюду: слоны участвуют в изгнании арпийцев из лагеря Пирра, ранее они сталкиваются с римскими приспособлениями, специально против них приготовленными, слоны участвуют в разгроме III и IV римских легионов, наконец, они заставляют отступить римскую конницу. Это отнюдь не исключает того, что страх римлян перед слонами со времени битвы при Гераклее стал меньше. Флор рассказывает о том, что гастат IV легиона Гай Нумиций, желая доказать, что эти звери смертны, отрубил хобот одному из слонов (Flor., I, 13, 9). Г. Скаллард, доказывая историчность данного эпизода, указывал на то, что Нумиций — это старинное римское имя, которое не было распространено в более поздние времена. Следовательно, в основе данного рассказа лежат остатки старинной семейной римской традиции^[368].

Все это приводит нас к выводу, что сообщения Дионисия и Ливиевой традиции (Зонара, Орозий) восходят к одному источнику и его надо искать в римской анналистике. Если еще Валерий Анциат считал битву при Аускуле поражением римлян (Gell. N. A., III, 8, 1), то у Ливия и Дионисия ее исход уже остается нерешенным. По словам О. Гамбургера, таким общим источником мог быть римский анналист Лициний Макр^[369], но это лишь предположение.

Что же касается итогов битвы, то их оценка Гиеронимом заметно отличается от соответствующих свидетельств как Дионисия, так и Ливиевой традиции. Если первый ясно говорит о поражении римлян (и такой позиции еще придерживается ранняя римская анналистика (Валерий Анциат)), то уже Ливий и Дионисий говорят о нерешенном исходе сражения. Мы ясно видим, как с течением времени римская историческая традиция поражение римлян постепенно превратила в победу. Достаточно посмотреть на динамику изменения оценок:

Флор: melius dimicatum (I, 13, 37);

Евтропий: Pyrrus Tarentum fugatus (II, 13);

Орозий: victoria ad Romanos concessit (IV, 1, 19).

Подобную «лестницу» можно наблюдать и в изменении данных о потерях.

Реальные цифры приводит Гиероним со ссылкой на «царские воспоминания»: со стороны Пирра погибли 3 тыс. 505 чел., со стороны римлян — 6 тыс. чел. У Дионисия мы находим павшими уже по 15 тыс. воинов с обеих сторон. У Ливия из-за утраты соответствующих книг его труда этих данных нет, хотя, возможно, он приводил те же цифры. Однако уже Фронтин, Евтропий и Орозий говорят о 5 тыс. погибших римлян и 20 тыс. воинов Пирра! Так римляне, потерпевшие поражение на поле боя, взяли убедительный реванш на страницах исторических сочинений.

Сказанное убеждает нас в том, что предпринятая некоторыми авторами попытка совместить две версии — Гиеронима и Дионисия (об одном дне битвы) — малоубедительна. Мы имеем перед собой два сообщения абсолютно разной ценности: надежный и беспристрастный рассказ Гиеронима, дошедший до нас в явно сокращенном изложении Плутарха, и рассказ Дионисия, переполненный разного рода приукрашиваниями и анекдотами и от того имеющий очень мало исторической ценности^[370].

Что же дало повод некоторым римским авторам поражение римлян при Аускуле превратить в их победу? В этом случае стоит согласиться с суждением Р. фон Скалы: то обстоятельство, что Пирр не смог использовать победу, позволило следующим поколениям римлян рассматривать эту битву как собственный триумф и придать Децию Мусу ореол славы^[371]. И, думается, еще одно обстоятельство создало почву для оптимистических оценок исхода сражения для римлян: в отличие от битвы при Гераклее, при Аускуле лагерь, в который римские войска организованно отступили, не был взят Пирром.

Но если с римской исторической традицией все понятно, то отнюдь не понятно, как подобную фальсификацию могли не заметить некоторые современные исследователи. Например, согласно Д. Эбботу, в битве при Аускуле «никакая из сторон не смогла добиться перевеса»^[372]. По сути дела, недалека от этого и точка зрения Г. Мэлдена, который полагал, что «сомнительная победа у Аускула лишила Пирра позиции лидера или арбитра в Италии»^[373].

И все же победа Пирра в битве при Аускуле сомнений у подавляющего большинства ученых не вызывает. Интересный аргумент на этот счет привел А. Пассерини: последовавшее после Аускула предложение карфагенской помощи Риму само собой говорит в пользу поражения римлян при Аускуле, ибо в ином случае у римских историков не было бы необходимости придумывать карфагенские посольства^[374].

Как нам представляется, наиболее верную оценку сражения при Аускуле представил Т. Моммзен: «Пирр, бесспорно, одержал победу, но лавры ее были бесплодны; она делала честь царю как полководцу и как солдату, но достижению его политических целей она не способствовала»^[375].

Победа, которую одержал Пирр при Аускуле (а в этом у нас нет никаких сомнений), далась ему гораздо тяжелее, чем при Гераклее. Но от этого ее значение и слава Пирра как одного из величайших полководцев древности не стали меньше.

Период, последовавший за битвой при Аускуле, отмечен снижением активности как со стороны Пирра, так и со стороны римлян. Что касается Рима, то причина подобного его поведения ясна: он, потерпев второе поражение, был вынужден «зализывать раны». Но чем объяснить пассивность Пирра?

В исторической литературе на этот счет существуют различные версии. Так, Р. фон Скала находил объяснение в последствиях тяжелого ранения Пирра, полученного царем в битве при Аускуле^[376]. Однако более правдоподобной кажется точка зрения Р. Шуберта, который указал на усиление напряженности в отношениях между царем и его италийскими союзниками вследствие ограничения Пирром их прав, военных поборов и повинностей, а также отсутствия зримых результатов кампании^[377]. Почти через сто лет эту мысль Р. Шуберта повторила К. Ломас, по мнению которой отбытие Пирра на Сицилию было своего рода разрешением конфликтной ситуации, возникшей между царем и его италийскими союзниками^[378].

Конечно, и первая, и вторая версия имеют право на существование, но, как кажется, истинные мотивы тогдашнего поведения Пирра следует искать в той военно-политической обстановке, которая сложилась в Греции в 279 г. до н. э. Именно в этот год орды кельтов, хлынувшие на Балканский полуостров, ввергли Элладу в хаос. Пирр, который зорко следил за ситуацией у себя на родине, должен был своевременно получить известие о том, что попытка его тестя Птолемея Керавна остановить и отбросить кельтов стоила ему жизни. Это создавало для Пирра ряд дополнительных проблем. Во-первых, Птолемей Керавн был оставлен Пирром на время его отсутствия «хранителем царства», и теперь отвечать за безопасность Эпира было некому. Во-вторых, смерть Керавна привела к обострению борьбы за македонский трон между различными претендентами. В этой ситуации у Пирра появилась на первый взгляд блестящая перспектива: переправившись в Грецию и разбив врагов, представить себя в качестве освободителя Греции и овладеть Македонией^[379].

Но в этот момент Пирр принял совсем иное решение, круто изменившее его судьбу. Он отправляется не в Грецию, а на Сицилию, куда его уже долго и настойчиво призывали проживавшие на острове греки. Что же заставило царя принять подобное решение? Какое место занимала Сицилия в планах Пирра?

Различие мнений на данный счет столь велико, что может показаться, что прийти к какому-то определенному решению здесь нельзя. Идея Э. Вилля о том, что Пирр решил сражаться на два фронта, едва ли способна нас удовлетворить^[380]. Тот факт, что в Таренте Пирром был оставлен гарнизон под командованием Милона, не должен нас обманывать: это был скорее долг царя перед своими союзниками, некая гарантия безопасности, нежели план продолжения борьбы с Римом. Обоснование сицилийской экспедиции Пирра его «нетерпеливым характером» также можно оставить без внимания^[381]. Кроме того, есть мнение, согласно которому экспедиция эпирота на Сицилию была временным отступлением от его генеральной линии — борьбы с Римом, своего рода «передышкой», которая к тому же должна была дать царю новые силы для продолжения этой борьбы. Таким образом, в данном случае война за Сицилию отходит на второй план перед войной против Рима. Подобный взгляд отстаивали Б. Низе^[382] и А. Б. Недерлоф^[383].

Иную точку зрения предложил Д. Ненчи, на аргументации которого позволим себе остановиться несколько подробнее. Как он считает, в Западном Средиземноморье в начале III в. до н. э. развернулась ожесточенная борьба между Птолемеевским Египтом и Карфагеном за экономическое господство в регионе. Рим в рассматриваемый период не был для Египта серьезным торговым конкурентом и не мог препятствовать экономической экспансии Лагидов на Западе. Экспедиция, предпринятая Пирром, была якобы инспирирована Лагидами. Главной ее целью была Сицилия, захват которой нанес бы сильный удар по экономическим интересам Карфагена в регионе. Конфликт же с Римом объясняется простым недоразумением, а точнее — незнанием греками римлян, а римлянами — греков^[384]. Таким образом, борьба Пирра за Сицилию доведена Д. Ненчи до степени nec plus ultra.

Подобная концепция Д. Ненчи подверглась резкой критике^[385]. Можно согласиться с тем, что едва ли Пирр подходил на роль «марионетки, которую дергали Птолемеи из Египта». Да и имени Птолемея в числе эллинистических монархов, участвовавших в снаряжении экспедиции Пирра на Запад, мы почему-то не находим.

Вместе с тем, как нам представляется, критики не увидели главного — того, какое важное место Сицилия занимала в планах эпирского царя. По словам Д. Эббота, Пирру должно было казаться, что в Сицилии его ждал больший успех, чем в Италии. Кроме того, Сицилия находилась близко от Африки, и если бы действия эпирского царя на острове были успешны, то перед ним открывалась бы возможность присоединить к своим владениям и побережье Северной Африки^[386]. Согласно К. Кинкэйду, временно отвергая Македонию и приступая к реализации сицилийского плана, Пирр мог руководствоваться и чисто эмоциональными мотивами: он уже однажды владел Македонией, после чего македоняне просто отвернулись от него. Кроме того, «будучи царем Эпира, хозяином Сицилии и правителем Южной Италии, Пирр мог ожидать, пока Македония, подобно спелому фрукту, не упадет к нему в руки»^[387].

О сложности решения данной проблемы говорит то, что такие авторитетные историки, как О. Гамбургер и Д. Кинаст, перечисляя возможные варианты действий Пирра после Аускула, не дают четких объяснений его выбора в пользу Сицилии^[388]. Попробуем разобраться в данном вопросе.

Предыдущие события показали, что Пирр, несмотря на то что античная традиция с легкой руки Плутарха рисует его человеком, подверженным сиюминутным импульсам, на самом деле был осторожным и дальновидным политиком. Лучшее тому подтверждение — осторожность, с которой он, не с первого раза (Just., XVIII, 1, 1), принял приглашение тарентинцев и отправился с экспедицией в Италию.

Промедление и кажущиеся колебания Пирра после битвы при Аускуле были связаны с развитием ситуации на Сицилии. Как это ни парадоксально звучит, но здесь действовал принцип — «чем хуже, тем лучше». Чем туже затягивалась карфагенская петля на шее Сиракуз, тем отчаяннее становились призывы и мольбы о помощи сицилийцев. Пирр выжидал и лишь после миссии Кинея на Сицилию, который посетил ряд городов на острове и предоставил царю необходимую информацию, принял решение^[389].

Что было бы, если бы эпирский царь поторопился и прибыл сюда без приглашения? На этот вопрос убедительно ответил Э. Вилль: в данном случае против него бы объединились обе враждующие стороны — и греки, и карфагеняне^[390].

В близкой связи с этим, по нашему убеждению, находится и объяснение того, почему Пирр выбрал не Македонию, а Сицилию. Своей экспедиции на Запад Пирр всеми силами старался придать ярко выраженный панэллинский характер. Это нашло отражение как в пропаганде, так и в действиях царя. На Западе Пирр мог сражаться только с помощью греков и ради греков, отстаивая интересы эллинизма. Так что преждевременный уход Пирра в Македонию означал бы крушение всей его идеологической доктрины. Пирр старался быть гегемоном всех эллинов, вступив же в борьбу за Македонию, он вольно или невольно встал бы на сторону одних греков против других^[391].

Благоприятная для Пирра ситуация на Сицилии сложилась тогда, когда карфагеняне, напав на Сиракузы, настроили и объединили против себя все греческое население острова. Однако, как отмечает А. Пассерини, «Пирр выжидал еще некоторое время, чтобы явиться на Сицилию не в обличии воинствующего кондотьера, не союзника какой-то партии, а в образе освободителя и союзника всех греков острова»^[392]. Поэтому его план переправы на Сицилию не мог созреть окончательно до весны 278 г. до н. э. Пирр ожидал вестей от Кинея, посетившего во время своего визита на остров Сиракузы, Акрагант, Леонтины.

Казалось, Сицилия сулила Пирру блестящие перспективы. Она была способна дать гораздо больше, чем истощенная войнами Македония. Несмотря на наступление карфагенян, ресурсы острова представлялись неистощимыми. Здесь можно было найти все, что было нужно для успешного ведения войны: деньги, сильный флот (которого у эпирота никогда не было), людские ресурсы. Но главное — Пирра на острове ждали и были готовы вручить ему неограниченную власть. Он получал тут все то, чего его лишили в Италии или, точнее, чего там уже было нельзя получить. Кроме того, эпирский царь имел основания к тому, чтобы претендовать на наследство Агафокла, внук которого Александр, будучи сыном Пирра от его брака с дочерью тирана Ланассой, мог считаться законным правителем Сицилии (App. Samn., 11; Diod., XXII, 8, 2; Just., XXII, 3, 3)^[393].

Все это убеждает нас в том, что причиной экспедиции Пирра на Сицилию не было сиюминутное изменение его настроения или внезапного приступа глубокой обиды на италийских союзников. И едва ли стоит согласиться с мнением В. Ине, что якобы «мудрость римских сенаторов» увела Пирра из Италии на Сицилию^[394].

План захвата острова имелся у Пирра уже давно. Кроме известной беседы Пирра с Кинеем, в достоверности которой можно усомниться, но которая все же в завуалированной форме передает планы царя (Plut. Pyrrh., 14), существует прямое указание Зонары, недвусмысленно сообщающего о стремлении Пирра захватить Сицилию (Zon., VIII, 5). Другое дело, что предпосылки для осуществления этого плана эпиротом созрели только после Аускула.

Сравнивая при этом возможности царя в Македонии, Италии и Сицилии, необходимо указать на еще одно немаловажное обстоятельство: Сицилия являлась островом, который был в некоторой степени изолирован от внешнего влияния. Поэтому в случае полного изгнания карфагенян с острова Пирр получал удобный плацдарм уже для созидательной деятельности — создания государственности в виде территориальной монархии эллинистического типа.

Вопрос о том, намеревался ли Пирр создать на Западе империю по типу державы своего кумира Александра Великого, спорен и трудноразрешим, свидетельством чему является разнообразие точек зрения на данный счет среди исследователей^[395]. По нашему мнению, планы Пирра менялись в зависимости от изменения конкретной обстановки. Если первоначально цели его западной экспедиции были ограничены оказанием помощи тарентинцам и их союзникам в борьбе против Рима, то затем в планах Пирра прочное место заняла Сицилия.

Нельзя сказать, насколько широко афишировал свои планы эпирский царь. Так или иначе, о них стало известно карфагенянам. Прямым следствием озабоченности карфагенян намерениями Пирра стало появление в Остии Магона со 120 кораблями, который предложил Риму помощь против Пирра (Just., XVIII, 2, 1–5; Val. Max., III, 7, 10).

После переговоров с римлянами Магон отплыл к Пирру с целью разведать его планы относительно Сицилии (Just., XVIII, 2, 4). Как справедливо заметил М. Ш. Садыков, «сведения, которые при этом пуниец смог приобрести… оказали существенное влияние на последующие решения карфагенян осадить Сиракузы. Встреча Пирра с Магоном была неудачной карфагенской попыткой избежать вооруженного столкновения»^[396].

Ничто уже не могло изменить планы Пирра в отношении Сицилии: он никогда не принимал скорых решений, однако если решение было им принято, то его воплощение в жизнь осуществлялось эпирским царем весьма настойчиво.

Тот восторженный прием, который устроили Пирру греки на острове, те стремительные успехи, которые знаменовали начало его борьбы с врагами, неопровержимо свидетельствовали, что планы царя относительно Сицилии имели под собой прочные основания. К сожалению, планам этим в конечном итоге не суждено было сбыться. Впрочем, это уже тема другого разговора.

Наш рассказ о первой кампании Пирра в Италии не будет полным, если мы не сделаем попытку раскрыть сущность понятия «пиррова победа», которое стало общеупотребительным и приобрело не только исторический, но и определенный философский смысл.

В свое время один отечественный писатель высказал, казалось бы, парадоксальную мысль: «Много побед одержал великий Пирр… но в историю вошла только одна „пиррова победа“»^[397]. Действительно, Пирр, выдающийся полководец и государственный деятель античной эпохи, известен широкому кругу современных читателей лишь благодаря пресловутой «пирровой победе». Когда зародилось данное понятие, какой смысл в него вкладывали древние и вкладываем сейчас мы, — вот те вопросы, на которых хотелось бы остановиться.

Некоторые современные историки попытались дать определение и выявить глубинный смысл выражения «пиррова победа». Так, для В. Д. Жигунина «пиррова победа» является «синонимом разлада между грандиозностью замыслов и нерасчетливой расточительностью средств их достижения»^[398]. Л. Р. Вершинин, автор статьи «Пиррова победа», определяет ее как «ненужный успех»^[399]. Оба эти определения, как мы постараемся показать, не совсем точны.

Начнем с анализа самой фразы Пирра, которая и послужила основой для понятия «пиррова победа». Бытующее на сей счет мнение гласит, что после одной из своих побед над римлянами (какой конкретно, речь пойдет ниже) Пирр в ответ на поздравления ответил: «Еще одна такая победа, и я останусь без войска».

Между тем подобный перевод известной фразы Пирра представляется не совсем точным. К тому же у каждого из античных авторов, упоминающих об этом событии, мы встречаем ее различные версии (Plut. Pyrrh., 21; Diod., XXII, 6, 2; Dio Cass., fr. 40, 19; Zon., VIII, 2; Oros., IV, 1, 15).

В греческих версиях (Плутарх, Диодор, Дион Кассий, Зонара) определяющим является глагол , что означает «погибать». И лишь в единственной латинской версии (у Орозия) речь идет о том, что если будет одержана еще одна такая победа, то у Пирра не останется воинов, с которыми бы он мог возвратиться в Эпир. Версия Орозия, происходящая, по-видимому, от какого-то римского источника, едва ли может претендовать на точность воспроизведения, а смысл фразы должен быть передан в следующем виде: «Если мы одержим еще одну такую победу, то погибнем».

Какое же конкретное событие ассоциируется с понятием «пиррова победа»? По этому вопросу у исследователей не существует единой точки зрения. Одна группа ученых (И. Г. Дройзен, Р. фон Скала, Р. Шуберт, В. Юдейх, О. Гамбургер, У. фон Хассель, К. Кинкэйд и др.) связывала «пиррову победу» с битвой при Гераклее^[400]. Другая группа (В. Ине, Б. Низе, Д. Эббота, М. Жакмо, Ж. Каркопино, М. Левковиц и др.) ассоциировала «пиррову победу» с битвой при Аускуле^[401].

Само собой разумеется, что решение может быть одно из двух: либо здесь имеется в виду битва при Гераклее, либо речь идет о битве при Аускуле, поскольку битва при Беневенте единодушно признается поражением Пирра.

Трудность заключается в том, что два древних автора, упоминающие об этом событии, придерживались разных мнений: если для Диодора данная фраза была сказана Пирром после битвы при Гераклее, то Плутарх недвусмысленно связывает ее с битвой при Аускуле.

Вместе с тем, на наш взгляд, решение этого вопроса возможно, если принять во внимание следующие соображения. Результаты битвы при Аускуле гораздо более соответствуют тому смыслу, который обычно вкладывают в понятие «пиррова победа», нежели результаты битвы при Гераклее: именно при Аускуле и Пирр, и римляне понесли самые тяжелые потери — с обеих сторон пало до 15 тыс. чел. В битве при Гераклее Пирр лишился ок. 4 тыс. воинов, но сохранил основной костяк своих сил (при войске в 25 тыс. воинов без союзников-италийцев). После же Аускула Пирр практически потерял тех воинов, которые прибыли вместе с ним из Греции. Несмотря на то что римляне отступили в свой лагерь, оставив поле боя за противником, царь был ослаблен настолько, что не смог воспользоваться результатами своей победы. Таким образом, скорее всего в связи с «пирровой победой» речь должна идти о битве при Аускуле, хотя однозначного ответа быть, конечно, не может.

Интересен вопрос об историчности приписываемого Пирру высказывания о цене победы. По мнению Р. Шуберта, это выражение нужно отнести к серии анекдотов, которыми так богата история Пирра. Немецкий ученый полагает, что эта фраза была выдумана кем-то из римских историков ex eventu, т. е. уже после того, как Пирр покинул Италию^[402]. Впрочем, следуя методу Р. Шуберта, хотелось бы ему возразить: подобное выражение Пирра должно было выйти из ближайшего окружения царя, и здесь с наибольшей долей вероятности мы можем указать на придворного историка Пирра Проксена.

Для того чтобы дать более точное определение понятию «пиррова победа», необходимо выяснить, существовало ли оно в древнюю эпоху. Л. Р. Вершинин писал, что античная традиция не знала выражения «пиррова победа», а глубинный смысл обобщения, скрытого в этом выражении, был «непонятен античным моралистам»^[403].

Однако образ мышления человека античного мира не был столь примитивен, как это пытался доказать Л. Р. Вершинин. Смысл данного понятия был хорошо известен античным авторам. Его генезис уходит в глубокую древность. В V в. до н. э. среди выдающихся греческих трагиков большой популярностью пользовался так называемый Фиванский цикл. Эсхил посвятил ему драму «Семеро против Фив», а Софокл — драмы «Антигона» и «Эдип в Колоне». Одной из наиболее сильных, производящих глубокое впечатление на зрителя сюжетных линий этого цикла была борьба между сыновьями Эдипа Этеоклом и Полиником за власть над Фивами. Полиник, обманом лишенный братом престола, с помощью своего тестя, аргивского царя Адраста, совершил поход на Фивы для восстановления справедливости. Сражение, завершившееся победой фиванцев, приводит не только к огромным потерям среди победителей, но и к гибели обоих братьев. Таким образом, налицо победа, добытая неизмеримо высокой ценой и из-за огромных потерь победителей граничащая с поражением.

Для обозначения подобной победы у греков имелось понятие «кадмейская победа» (). Первое его упоминание мы встречаем в «Законах» Платона: «Воспитание никогда не оказывалось кадмейским, победы же часто для людей бывают и будут таковыми» (Plat. Leg., 641 c).

Более развернутую трактовку данного выражения мы находим у Павсания. Повествуя о походе аргивян против Фив и победе фиванцев, он сообщает: «Но и для самих фиванцев это дело не обошлось без больших потерь, и поэтому победу, оказавшуюся гибельной и для победителей, называют кадмейской» (Paus., IX, 9, 3). Итак, Павсаний дает точное определение «кадмейской победы»: это победа, оказавшаяся бесполезной и гибельной для победителей.

Но в какой связи находятся «кадмейская победа» и «пиррова победа»? Соотносили ли древние эти понятия друг с другом? И если да, то когда это произошло и кому принадлежит в этом приоритет? Ответ на подобные вопросы можно найти у Диодора. Во фрагментах его ХХII книги мы находим подробное объяснение, которое звучит так: «Кадмейская победа — это поговорка. Она означает, что победители потерпели неудачу, тогда как побежденные не подверглись опасности из-за значительности своей силы. Царь Пирр потерял многих из эпиротов, которые прибыли вместе с ним, и когда один из его друзей спросил, как он оценивает битву, тот ответил: „Если я одержу еще одну такую победу над римлянами, у меня не останется ни одного воина из тех, что прибыли вместе со мной“». И далее Диодор дает оценку всем сражениям Пирра: «Действительно, все его победы, как в поговорке, кадмейские: хотя его враги и были разбиты, но не были окончательно покорены, ибо их сила была еще велика, тогда как победитель понес такие потери, которые более соответствуют поражению» (Diod., XXII, 6, 1–2).

Таким образом, Диодор был первым автором (во всяком случае, из известных нам), для которого «кадмейская победа» стала синонимом «пирровой победы».

В Новое время понятие «пиррова победа» несколько изменило свой смысл. Не будучи связанным с какими-то конкретными военными сражениями, оно приобрело полностью обобщенный смысл и было распространено не столько на военные кампании Пирра, сколько на обличение его «непомерных амбиций» и «мнимого героизма», приведших к «позорной смерти» царя (М. Монтень, Ж.-Ж. Руссо, М. Робеспьер)^[404].

Некоторые современные ученые пытались найти аналогии «пирровой победе» в более поздней истории. Например, У. фон Хассель сравнил ее с битвой при Кунерсдорфе (1759 г.), в которой фельдмаршал П. С. Салтыков, разгромив Фридриха Великого, понес столь тяжелые потери, что русская армия на время потеряла способность к активным наступательным действиям^[405].

Итак, понятие «пиррова победа» с течением времени приобрело обобщенный смысл, став и крылатой фразой, и своего рода историко-философской дефиницией. «Пиррова победа» как в древности, так и сегодня означает победу, доставшуюся неизмеримо высокой ценой, ставящую победителя практически на один уровень с побежденным, вследствие чего ее итоги для победителя носят скорее моральный характер, нежели могут дать ему какую-то реальную выгоду. Впрочем, как бы там ни было, любая победа, доставшаяся даже тяжелой ценой, все равно в истории останется победой, а не поражением. Именно так это понимали древние. И известная фраза Эсхила из трагедии «Семеро против Фив»: «Как ни далась победа, все почет она», — служит тому убедительным подтверждением.

Сицилийский эксперимент

Из всей западной кампании Пирра его сицилийская экспедиция представляет для нас наибольший интерес. Именно Сицилия, хотел того эпирский царь или нет, стала особенно удобным объектом для его экспериментов по созданию на Западе территориальной монархии эллинистического типа.

Какой же была обстановка на Сицилии к моменту прибытия туда эпирского царя? Смерть Агафокла в 289 г. до н. э. имела для сицилийских греков поистине роковые последствия. И этот факт, на наш взгляд, наилучшим образом свидетельствует о том, какую роль могла играть наделенная властными полномочиями личность в античную эпоху. Бесспорно, деятельность Агафокла имела консолидирующее значение для греков Сицилии, позволяя им сохранять единство и успешно противостоять карфагенской экспансии. Но после смерти Агафокла Сицилия стала напоминать кипящий котел. Отсутствие стабильной и авторитетной власти в Сиракузах привело к тому, что на острове начались междоусобицы, сопровождавшиеся вмешательством извне.

К моменту прибытия Пирра на Сицилию здесь имелись три основные силы, враждовавшие между собой: греки, карфагеняне и мамертинцы.

Единство, которое сохранялось среди сицилийских греков при Агафокле, к тому времени исчезло. Некоторые греческие города управлялись тиранами. После смерти Агафокла правителем Сиракуз стал Гикет, однако в 279 г. до н. э. он был свергнут Фойноном. Против Фойнона выступил правитель Акраганта Сосистрат, которому удалось вытеснить Фойнона в так называемый «старый город» — остров Ортигию.

Северо-восточная часть Сицилии оказалась под контролем мамертинцев — бывших кампанских наемников Агафокла. После его смерти они отправились домой и по пути в Италию были радушно приняты жителями Мессаны. Соблазнившись богатством горожан, а также благоприятным расположением самого города, наемники ночью вероломно им овладели (Polyb., I, 7, 2–4). Мужское население Мессаны было частью перебито, частью изгнано, а женщины и имущество горожан достались захватчикам.

Прочно овладев Мессаной, мамертинцы, пытавшиеся распространить свое влияние и на близлежащие области, дестабилизировали ситуацию на Сицилии. Их грабительские и опустошительные набеги являлись настоящим бедствием для сицилийцев. Первоначально действия мамертинцев были направлены против сиракузян и карфагенян, но затем они заняли и разграбили большую часть острова (Polyb., I, 8; Plut. Pyrrh., 23). Мамертинцы владели значительным числом укрепленных пунктов, в числе которых оказались даже Камарина и Гела (Diod., XXIII, 1–2). Таким образом, мамертинцы превратились в серьезную силу на острове, с которой были вынуждены считаться как карфагеняне и греки, так и прибывший сюда Пирр^[406]. И все же, думается, мамертинцы едва ли всерьез угрожали греческому господству на острове, поэтому не стоит преувеличивать опасность с их стороны, как это делают некоторые современные историки^[407].

Гораздо более серьезную опасность представляли собой карфагеняне (это и понятно, ибо ресурсы мамертинцев не могли идти ни в какое сравнение с карфагенскими), которые с давних пор имели на острове свою собственную зону влияния (так называемая эпикратия). При любой удобной возможности карфагеняне переходили в наступление и пытались расширить границы подвластной им территории. И на этот раз, воспользовавшись междоусобной борьбой между Фойноном и Сосистратом, карфагеняне выступили против Сиракуз с большим флотом и сухопутной армией (Diod., XXII, 7, 2–3). Будучи не в состоянии своими силами противостоять врагу, оба правителя обратились за помощью к Пирру (Diod., XXII, 7, 3; Zon., VIII, 5, 9; Just., XVIII, 2, 11; Oros., IV, 1, 23). Призывы о помощи стали еще настойчивее, когда карфагеняне со 100 кораблями и 50 тыс. воинов ранней весной 278 г. до н. э. осадили Сиракузы (Diod., XXII, 8, 1).

Момент для экспедиции на Сицилию был выбран Пирром как нельзя лучше. Д. Ненчи, анализируя ошибки эпирского царя, отмечал, что главная из них заключалась в том, что Пирр прибыл на остров в 278, а не в 280 г. до н. э., еще до столкновения с Римом, когда он имел отборные войска^[408]. Однако с подобным суждением едва ли можно согласиться. В данной ситуации главным было не торопить события и дождаться момента, когда сами греки будут просить царя прибыть на остров; и тогда он будет способен явиться в образе освободителя всех сицилийских эллинов. Как справедливо заметил Э. Вилль, прибудь Пирр на Сицилию раньше того, как для этого созрели необходимые предпосылки, т. е. до карфагенских наступательных операций, против него объединились бы и греки, и карфагеняне^[409].

Сама переправа на Сицилию представляла для Пирра определенные сложности. Наиболее короткий путь из Италии на остров проходил через Мессинский пролив, но этот маршрут был недоступен для царя, ибо Регий и Мессана, два стратегически важных города на обеих сторонах пролива, находились в руках врагов. Кроме того, карфагенские корабли зорко стерегли сам пролив (Diod., XXII, 7, 4–5). Именно поэтому переправа заняла достаточно длительное время. Из Тарента царь со своими силами двинулся морским путем в Локры, куда прибыл лишь через десять дней. По мнению А. Б. Недерлофа, такое могло произойти только в том случае, если бы плавание шло в дневное время, а ночи войска проводили на суше^[410]. Вероятно, по пути Пирр занял некоторые прибрежные города, такие как Гераклея, Фурии и Кротон. Пирр пересек пролив у Тавромения, тиран которого Тиндарей открыл ему ворота (Diod., XXII, 7, 4).

Здесь уместно обратить внимание на один вопрос, в свое время поставленный рядом исследователей, но на который до сих пор вразумительного ответа не получено: почему карфагенская эскадра, находившаяся в проливе, не предприняла ничего, чтобы помешать переправе Пирра на остров^[411]? Версии на этот счет различны. Во-первых, возможно, что Пирр просто проскользнул незамеченным, выбрав тот маршрут, где враг его не ждал. Во-вторых, карфагеняне могли не решиться на сражение, более того, не исключено, что это даже не входило в их планы.

Каковым же был флот, с которым Пирр отбыл на Сицилию? Во время сицилийской кампании его флот насчитывал 200 кораблей, из которых 140 были сиракузскими. У нас нет информации о том, что кто-то из сицилийских тиранов предоставил царю, кроме сухопутных сил, еще и суда. Следовательно, собственный флот Пирра должен был состоять, видимо, из 60 кораблей. Но мы не имеем точных данных о том, были ли это военные или транспортные суда (либо и те, и другие вместе). Впрочем, если принять во внимание довольно низкую вместимость военных кораблей в то время, то едва ли 60 судов было достаточно для транспортировки 8800 воинов, 800 лошадей, более 10 слонов, вооружения и различных припасов. Стало быть, стоит согласиться с мыслью Р. Шуберта и А. Б. Недерлофа, что упомянутые 60 кораблей были военными, конвоирующими транспортный флот, число которого могло превышать 100 судов^[412]. При этом нельзя забывать, что, переправляя ранее из Эпира в Тарент армию в 25 тыс. чел., Пирр должен был обладать большим количеством транспортных судов.

Войско, с которым Пирр выступил на Сицилию, по всей видимости, насчитывало 8 тыс. пехотинцев, а также некоторое число всадников и слонов (App. Samn., 11, 6) — именно эти цифры первым принял Б. Г. Нибур^[413].

Относительно времени отбытия Пирра на Сицилию сообщает Диодор: он пишет, что Пирр отправился на остров после того, как провел в Италии 2 года и 4 месяца (Diod., XX, 8, 1). Если прибытие царя в Италию падает на апрель 280 г. до н. э., то его отъезд отсюда, по расчетам О. Гамбургера, должен датироваться концом августа 278 г. до н. э.^[414]

Появление Пирра на Сицилии вызвало небывалый энтузиазм среди греков. Все спешили выразить ему свою лояльность и встать «под знамена» царя. Наступил момент, которого так ждал эпирский царь. Его силы увеличивались день ото дня. Р. фон Скала, опираясь на информацию Плутарха, допускал, что армия Пирра к моменту его наступления на карфагенскую эпикратию включала 30 тыс. чел. пехоты и 2500 всадников, большую часть которых составляли сицилийцы^[415]. О ее составе можно судить по следующим данным: сам Пирр к моменту прибытия на остров имел ок. 8 тыс. чел. пехоты и некоторое число всадников (App. Samn., 11, 6); Гераклид из Леонтин направил ему в помощь 4 тыс. пехотинцев и 500 всадников (Diod., XXII, 8, 5); Сосистрат предоставил царю 8 тыс. пехотинцев и 800 конных воинов (Diod., XXII, 10, 1); какое количество воинов направили Пирру другие сицилийские города, неизвестно, но то, что такая помощь была оказана, не вызывает сомнений (Diod., XXII, 8, 5). Таким образом, общая цифра, на которую указывал Р. фон Скала, может считаться вполне приемлемой.

Из Тавромения, в котором Пирр получил поддержку от местного тирана Тиндарея, он двинулся в Катаны, где царь был не только встречен с огромной радостью, но и удостоен золотого венка (Diod., XXII, 8, 3)^[416]. В этом месте он высадил на сушу свои войска, которые вдоль побережья двинулись, сопровождаемые флотом, по направлению к Сиракузам.

Блокировавший город с моря карфагенский флот, насчитывавший к тому времени 70 кораблей, отступил (Diod., XXII, 8, 5; Plut. Pyrrh., 22). Почему сухопутная армия карфагенян, которая состояла из 50 тыс. чел. и значительно превышала силы Пирра, не сделала ничего, чтобы воспрепятствовать царю войти в Сиракузы, неясно. Может быть, им не было доподлинно известно о военном потенциале царя? Действительно ли карфагенская армия насчитывала 50 тыс. чел.? Опасались ли карфагеняне риска быть заблокированными с двух сторон, между сиракузянами и Пирром? А может, они просто испытывали страх перед полководцем, наголову разбившим римлян в двух сражениях? На все эти вопросы, к сожалению, мы не находим ответа.

Можно лишь констатировать то, что карфагеняне отступили и Пирр беспрепятственно вошел в Сиракузы. Фойнон передал эпирскому царю находившуюся под его властью часть города — Ортигию, а Сосистрат — свою часть. Пирру удалось добиться примирения двух враждующих соперников, которые, в свою очередь, предоставили царю все, что составляло военный и экономический потенциал Сиракуз: флот, военное снаряжение, армию, казну и т. д^[417].

Энтузиазм, охвативший жителей Сиракуз в связи с прибытием Пирра, постепенно передался остальным грекам острова. На Сицилии появился новый вождь, второй Агафокл, способный объединить и сплотить греков. Сразу же по прибытии царя в Сиракузы к нему пришли послы от властителя Леонтин Гераклида и передали ему от имени города 4000 пехотинцев и 500 конников. Они заявили, что будут следовать за царем и содействовать освобождению острова. Примеру Гераклида последовали и другие правители, обещая Пирру свое полное содействие (Diod., XXII, 8, 5).

Можно представить, что творилось в душе Пирра! Его великая панэллинская идея полностью овладела сицилийскими греками, и воплощением этой идеи являлся именно он, родственник и продолжатель на Западе дела Александра Великого. По словам А. Б. Недерлофа, в этот момент «Пирр получил все то, о чем он так мечтал в своих безумных снах»^[418].

Полный надежд, Пирр начал активно претворять в жизнь все то, ради чего прибыл на Сицилию. Осень и зима 278 г. до н. э. прошли в активной подготовке к военным операциям. Весной 277 г. до н. э. царь повел свои войска на районы, традиционно находящиеся под властью карфагенян (так называемая эпикратия).

Первой целью Пирра стал Акрагант. По пути эпироту встретились послы из горной крепости Энны с сообщением, что они уже освободились от карфагенского гарнизона и желают присоединиться к царю (Diod., XXII, 10, 1). При появлении Пирра Акрагант был сдан ему Сосистратом. После этого в распоряжение эпирского царя были предоставлены 8 тыс. пехотинцев и 800 всадников (Ibid.). Кроме того, Сосистрат передал под его контроль все подвластные ему области с 30 населенными пунктами.

То, что, находясь в Сиракузах, Сосистрат владел одновременно не только Акрагантом, но и столькими поселениями, вызывало у ряда исследователей сомнения^[419]. С их точки зрения, прежде чем Пирр покинул Сиракузы, Сосистрат отправился в подвластные ему области и склонил их жителей на сторону царя. Вместе с тем указание Диодора не оставляет сомнений в факте господства Сосистрата над Акрагантом (Diod., XXII, 8, 4). Что же до остальных поселений, то, если контроль над ними и был временно утрачен Сосистратом, его легко можно было восстановить по прибытии туда последнего.

Получив из Сиракуз осадные орудия и метательные снаряды и доведя свое войско до 30 тыс. чел. пехоты и значительного числа всадников (по Диодору — 1500 (XXII, 10, 2), по Плутарху — 2500 (Pyrrh., 22))^[420], Пирр повел решительное наступление на карфагенские владения (в армии эпирота были и слоны: Diod., XXII, 10, 2). Карфагеняне, в свою очередь, решили не вступать с противником в открытую битву, а концентрировать силы в укрепленных пунктах.

Первым шагом Пирра было занятие Гераклеи Минойской, откуда были изгнаны карфагеняне. После этого царь захватил город, который Диодор именует Азоны (Diod., XXII, 10, 2). Город с таким названием неизвестен из других источников,поэтому некоторыми учеными он был «переименован» в Мазарон^[421]. Однако подобное исправление едва ли может быть принято: согласно Диодору, город Азоны, захваченный Пирром, находился между Гераклеей и Селинунтом, тогда как Мазарон был расположен западнее Селинунта. Трудно допустить, чтобы Пирр прибыл в Селинунт, оттуда двинулся на Мазарон, занял его, а затем вновь вернулся в Селинунт. Скорее всего мы должны согласиться с суждением А. Хольма, что Азоны — это маленький городок между Селинунтом и Гераклеей^[422]. После этого Пирру открывалась прямая дорога на Лилибей, но царь предпочел направиться вглубь острова. Причина тому заключалась, несомненно, в том, что Лилибей представлял собой неприступную крепость, взятие которой требовало особой подготовки.

Захватив Азон, Пирр двинулся на Селинунт и занял его, после чего он установил контроль над Сегестой, Галикией и множеством других поселений. Начался массовый переход сицилийских общин на сторону эпирского царя. Вплоть до Эрикса, самой отдаленной западной точки Сицилии, Пирр не встречал какого-то серьезного сопротивления. Однако Эрикс был не только хорошо укреплен природой, но и имел сильный карфагенский гарнизон, поддерживаемый с моря.

Интересно отметить, что если о завоевании остальных карфагенских владений античные авторы едва упоминают, то рассказ о штурме Эрикса предстает перед нами во всех подробностях. В основе этого рассказа лежит сообщение придворного историка Пирра Проксена, главной целью которого было показать Пирра в лучшем свете^[423].

Древний миф гласил, что в данном месте Геракл победил горного бога Эрикса. Теперь Пирр получил возможность предстать не только в образе потомка Ахилла, но и в образе потомка Геракла^[424]. Для Пирра это было также благоприятной возможностью связать штурм города с религиозной пропагандой, представив его освобождением города Геракла от варваров. Перед нападением на Эрикс на глазах у всего войска царь принес священную клятву.

Когда из Сиракуз были привезены осадные орудия и метательные снаряды, Пирр повел свои войска на штурм Эрикса. Как сообщают источники, Пирр, проявив чудеса храбрости, первым, подобно Гераклу, взобрался на крепостную стену. Город был взят, после чего царь устроил в честь Геракла роскошные игры (Diod., XXII, 10, 3).

Затем Пирр двинулся против Иатии, которая добровольно перешла на его сторону. Потом наступила очередь Панорма, который был взят штурмом. Отсюда царь выступил против крепости Гейркте и, овладев ею, стал полновластным хозяином всей Сицилии, за исключением Лилибея и территории, находившейся под контролем мамертинцев (Diod., XXII, 10, 4; Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 8; Just., XXIII, 3, 4).

Ликвидировав карфагенскую угрозу, Пирр обратил свое внимание на мамертинцев. Разбив последних в открытом сражении, он уничтожил их сборщиков налогов и разрушил ряд их опорных пунктов. Мамертинцы были заперты в Мессане и помышляли только о том, как бы удержать город.

Почему Пирр не предпринял попытки полностью завершить кампанию против мамертинцев и взять Мессану? Как представляется, прав К. Кинкэйд, по мнению которого после своего разгрома мамертинцы не представляли для царя опасности, а «Мессану он мог захватить без спешки на досуге»^[425]. Рассматриваемые события, как считает К. Ю. Белох, произошли в то время, когда Пирр вел с карфагенянами переговоры о мире, т. е. летом 277 г. до н. э.^[426] Подобная точка зрения не вызывает возражений у других исследователей^[427].

Кампания 277 г. до н. э. превратилась в триумфальное шествие Пирра по Сицилии. Благодаря эпироту и культивируемой им панэллинской идее за один год обстановка на острове изменилась коренным образом. Успехи царя в Сицилии достигли своего апогея. Карфагеняне, потеряв практически все владения на острове, удерживали здесь лишь один опорный пункт — Лилибей.

В этой ситуации карфагеняне начали переговоры с Пирром о мире, выдвинув, казалось бы, выгодные для него условия. Они обязывались возместить царю материальный ущерб (видимо, карфагенянам были хорошо известны постоянные финансовые проблемы Пирра), предоставить корабли в случае возвращения царя с острова, признавали за Пирром все завоеванные им территории. Взамен карфагеняне просили одного: сохранить за собой Лилибей.

Надо сказать, что предложенные карфагенянами условия были прямым нарушением римско-карфагенского договора, но это едва ли заботило пунийских дипломатов. Заключая несколько ранее договор с Римом, карфагеняне преследовали одну важную цель: задержать Пирра в Италии. Поскольку, однако, данная цель не была достигнута, — и в этом, с точки зрения карфагенян, были виноваты римляне, — союз с ними более не имел смысла.

Карфагенские предложения застали Пирра врасплох. Первоначально он склонялся к тому, чтобы принять их^[428], но затем, под давлением ряда советников, он их отверг, отказавшись гарантировать карфагенянам обладание Лилибеем, и заявил, что море должно стать естественной границей между владениями Карфагена и Сицилией (Diod., XXII, 10, 5).

Как оценить данный поступок Пирра? Суждения исследователей по этому вопросу существенно расходятся. Так, Р. Шуберт, порицая Пирра за отказ от выгодных предложений карфагенян, писал: «Если бы Пирр был понятным и сильным политиком, он бы заключил мир. На Сицилии он достиг всего, чего можно было достичь… То, что он попытался овладеть Лилибеем, было для него губительной ошибкой»^[429]. Согласно немецкому ученому, Проксен, озабоченный оправданием этой роковой ошибки Пирра, попытался всю вину свалить на «плохих советников», которые якобы вышли на первый план после смерти Кинея. «Если плохие советники и существовали вообще, то ими могли быть только льстецы, которые очень хорошо знали сокровенные мечты Пирра»^[430]. Такое суждение Р. Шуберта целиком разделял и Р. фон Скала, который порицал Пирра за то, что он следовал советам плохих советников и не принял выгодные предложения карфагенян^[431]. Почти через столетие данное мнение поддержал также А. Б. Недерлоф^[432], а Э. Вилль отказ Пирра от карфагенских предложений назвал «неразумным»^[433]. В то же время Ж. Каркопино считал, что перемирие дало бы Пирру возможность получить хорошую контрибуцию, а также позволило бы использовать время для создания военного флота^[434].

Впрочем, подобные взгляды разделяют далеко не все исследователи^[435]. По словам О. Гамбургера, если и существовали «такие советники», то они дали Пирру единственно правильный совет: «Если только позволить карфагенянам оставить „трамплин“ на Сицилии, то они бы снова вторглись на остров. Лилибей под властью карфагенян был бы гнойной раной во владениях Пирра»^[436]. Этого же взгляда придерживался и П. Франке, который писал, что «единственная карфагенская база на острове была потенциальной основой для будущих новых конфликтов»^[437].

Думается, данный вопрос необходимо рассматривать только через призму планов Пирра относительно Сицилии. Если бы в его планы входило исключительно оказание помощи сицилийским грекам в борьбе с варварами (карфагенянами и мамертинцами), то тогда планы Пирра были бы практически выполнены и эпирот по согласованию с союзниками мог бы спокойно заключать мир. Но если Пирр собирался стать царем Сицилии, то, как точно подметил К. Кинкэйд, он должен был стать царем всей Сицилии; пока карфагеняне будут оставаться в Лилибее, он не мог бы говорить о своем полном суверенитете над островом^[438]. Как ни парадоксально, интересы Пирра совпадали с интересами его союзников — сицилийских греков, которые требовали продолжения войны.

Все это и предопределило дальнейшее развитие событий. Весной 276 г. до н. э. со всей своей армией Пирр предпринял решительное наступление на Лилибей (Diod., XXII, 10, 6–7). Последний был основан карфагенянами во времена Дионисия I. Город был удачно расположен и превращен пунийцами в неприступную крепость. От материка его отделял узкий перешеек, на котором дополнительно были построены башни и вырыты глубокие рвы. На башнях были установлены катапульты и другие военные приспособления. Для усиления гарнизона карфагеняне привлекли италийских наемников, о чем недвусмысленно сообщает Зонара (Zon., VIII, 5, 10: … ).

По поводу данных наемников среди ученых разгорелся спор. По И. Г. Дройзену, эти войска могли состоять только из наемников, набранных в верной Риму части Италии^[439]. Так же считал и Г. Герцберг^[440]. Напротив, А. Хольм указывал, что «люди, которые хотят заработать деньги, не спрашивают об основах высокой политики»^[441]. А. Хольму вторил О. Мельцер, согласно которому «люди, продающие себя в качестве солдат, вообще не имеют политических обязательств»^[442].

Лилибей был неприступен и со стороны моря, ибо карфагенский флот на нем господствовал. Все это сводило шансы на конечный военный успех операции Пирра к минимуму. Уже при первой попытке штурма карфагеняне обрушили на атакующих со стен тучи стрел и снарядов, обратив в бегство первыми сицилийцев. Мужественно сражавшиеся эпироты, неся значительные потери, тоже отступили. Пирр был вынужден остановить штурм и послать за осадными орудиями в Сиракузы. Правда, и их появление мало что изменило.

Тогда Пирр попробовал новое средство: была предпринята попытка сделать подкоп под городскими стенами. Однако пространство было так узко, что карфагеняне всегда успевали предпринять контрмеры; к тому же почва здесь была настолько каменистая, что требовала особых усилий и много времени. После двухмесячной осады Пирр прекратил осаду Лилибея и отступил (Diod., XXII, 10, 7: ).

Вместе с тем у Пирра уже зрел новый план. Он решил последовать примеру Агафокла и атаковать карфагенян на их же земле, в Африке. Разбей он пунийцев у стен Карфагена, им бы волей-неволей пришлось отозвать свои силы из Лилибея и перебросить их на защиту столицы. Кроме того, надо учитывать, что положение Пирра было значительно лучше, чем у Агафокла. Эпирот правил почти всей Сицилией и обладал неизмеримо большими людскими и материальными ресурсами^[443]. В случае успеха он даже думал закрепиться в Северной Африке (Diod., XXII, 10, 6–7). С этой целью царь развернул широкую программу строительства флота (Plut. Pyrrh., 23)^[444]. Но вскоре дела стали приобретать не тот оборот, на который рассчитывал эпирский царь.

Экспедиция Пирра на Сицилию прежде всего интересна тем, что здесь, как уже отмечалось, была предпринята первая попытка создания на Западе территориальной монархии эллинистического типа. Несмотря на то что самому сицилийскому походу посвящена довольно многочисленная литература, должное внимание государственно-правовому положению Пирра на острове уделено лишь в статьях Г. Берве и Г. Бенгтсона^[445].

Пирр пробыл на Сицилии два года и четыре месяца. Это время было потрачено им не только для разгрома врагов сицилийских греков, но и для создания на острове собственного государства. Надо отметить, что до Пирра Сицилия уже знала достаточно крупные государственные образования. Сначала это была держава Дионисия, затем держава Агафокла, которые включали в себя подавляющее большинство сицилийских греческих полисов.

Что же представляло собой государство Пирра на Сицилии? Сохранившиеся в наших источниках отдельные свидетельства на данный счет лишь в общих чертах позволяют воссоздать его контуры. Как известно, в период эллинизма продолжали существовать две формы царской власти: традиционная басилейя, как у спартанцев и молоссов, которая носила ограниченный характер, и личная царская власть — эллинистическая монархия, связанная с Александром Великим, диадохами и эпигонами, которая не была привязана к какому-либо племени, к определенной стране и, самое важное, не знала никаких государственно-правовых ограничений. Именно к этой второй форме относилась существовавшая на Сицилии держава Агафокла, дочь которого Ланасса была ранее женой Пирра^[446]. Попытался ли Пирр на Сицилии создать то же самое, что и его тесть?

Как сообщает Полибий, Пирр, прибывший на остров, был титулован местными жителями как «гегемон и царь» (Polyb., VII, 4, 5: ). В свою очередь Юстин сообщает о том, что Пирр был признан тогда «царем Сицилии и Эпира» (Just., XXIII, 3, 2: … rex Siciliae sicut Epiri).

На Пирра как гегемона греков Сицилии, но никак не царя или тирана указывает Дионисий (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 8); одновременно с этим Диодор и Юстин называют его союзников-сицилийцев (Diod., XXII, 10, 1: ; Just., XXIII, 3, 10: socii).

Как справедливо заметил Г. Берве, решающим моментом в определении государственно-правового положения Пирра на Сицилии может являться то, как Пирр был принят сицилийцами и как он вел себя по отношению к ним^[447].

Известно, что призыв к Пирру о помощи был направлен из Леонтин, Сиракуз и Акраганта. В Леонтинах правил тиран Гераклид, в Акраганте — Сосистрат, также владевший в Сиракузах материковой частью города, тогда как остров Ортигия контролировался тираном Фойноном. Кроме того, необходимо помнить, что и тиран Тавромения Тиндарей дружелюбно встретил Пирра и помог ему высадиться на острове. Таким образом, мы наблюдаем довольно необычную картину, когда правители отдельных городов не только не составили какую-то оппозицию Пирру, но, наоборот, всячески приветствовали его появление, оказывая ему всевозможную помощь. Поэтому мнение Г. Берве о том, что призыв к Пирру якобы был направлен не от властителей городов, а от их внутренних политических противников и содержал просьбу изгнать и карфагенян, и их соперников, полностью противоречит имеющимся в нашем распоряжении фактам^[448].

Объяснение подобной лояльности со стороны тиранов мы можем найти в следующем. Приглашая Пирра на остров возглавить их борьбу против карфагенян и мамертинцев, они отводили ему исключительно роль гегемона, главнокомандующего всеми вооруженными силами греческих городов. Это вполне устраивало сицилийских тиранов. Такое положение Пирр уже занимал в симмахии эпиротов.

Однако с точки зрения реальной власти пост гегемона мало что давал. Гегемон был всего лишь верховным главнокомандующим союзными силами исключительно на время войны. Можно предположить, что с утратой внешнего врага Пирр оказался бы в роли «сделавшего свое дело мавра» и должен был сойти с политической арены Сицилии. Надо думать, что, как опытный стратег, Пирр это прекрасно понимал. Возможным решением проблемы было на волне шумных военных успехов, используя всеобщую поддержку населения греческих полисов, преобразовать полномочия гегемона во власть эллинистического монарха. Как точно подметил Д. Кросс, «выбирая его (Пирра. — С. К.) „царем и гегемоном“, сицилийцы следовали модели Коринфской лиги, другими словами, они имели в виду, что их царь будет для них тем же, что Филипп для греков Балкан, но Пирр посчитал, что они отдались полностью под его власть…»^[449]. То же, что на Сицилии с частично дорийским, частично ионийским населением, где издавна существовали развитые формы полисного устройства, господство чужеродного царя было просто немыслимо, не вызывает никаких сомнений^[450].

Стоит отметить, что Пирр на острове занимал несколько иное положение, чем в Италии, и это сразу бросается в глаза. В Италии союзные тарентинцы и италики хотя и передали ему военную власть, но никогда не вели речи о признании его своим царем. Диодор прямо указывает, что Пирр рассматривал Сицилию как свое владение (Diod., XXII, 10, 6: ). В период наивысших успехов Пирр был титулован здесь также как «царь» (). В том, что это было сделано чисто титулярно, можно усомниться, ибо Пирр уже носил титул царя. И это дало Пирру формальное основание начать практическую работу по созданию государственных органов на острове.

Существует вполне обоснованная идея, что при Пирре действовал совет (), в который входили представители отдельных сицилийских городов^[451]. Прибыв на остров и не владея полностью ситуацией, Пирр на первых порах, конечно, должен был иметь подобный консультативный орган, и сравнение отношений Пирра и его сицилийских союзников с теми, которые были присущи Коринфской лиге, кажется нам вполне корректным. Однако трансформация Пирром полномочий гегемона в монархическую власть трактуется нашими источниками как «изменение отношения Пирра к сицилийцам». Думается, прав Г. Берве и следующие за ним Г. Бенгтсон и А. Б. Недерлоф, указывающие на то, что Пирр рассматривал полисы Сицилии как полностью подчиненные ему и соответственно этому строил свою политику^[452].

Как указывают наши источники, Пирр назначал в города наместников-управляющих из числа своих командиров, которые по своему усмотрению, вопреки существующим нормам, зачастую неправедно, вершили суд, что не могло не вызывать недовольство жителей (Dion Hal. Ant. Rom., XX, 8). Людьми Пирра были также заняты все высшие административные должности. Назначенные Пирром наместники злоупотребляли своей властью, использовали ее для личного обогащения (App. Samn., 12). В результате многие из них, прибыв на остров ни с чем, возвратились на родину настоящими богачами. Многие сицилийские полисы были заняты гарнизонами Пирра, содержание которых тяжелым бременем легло на горожан. Кроме того, по примеру своих современников, эллинистических монархов, Пирр наложил на полисы острова дань (), которая была для них достаточно обременительна.

Таким образом, налицо было не только ущемление Пирром автономии сицилийских полисов, но и попытка ее полной ликвидации. В Италии эпирот подобного не допускал.

История знает примеры удачного сосуществования полисов и монархической власти в составе эллинистических государств. Наглядным тому примером является Пергамское царство, где Атталиды, удерживая за собой реальную власть, тем не менее сохраняли полисные институты в городах^[453].

Совсем иначе себя повел Пирр на Сицилии. Как справедливо отметили Т. Моммзен и У. фон Хассель, Пирр, по-видимому, брал пример с Птолемея, чьи автократические методы управления были возможны в Египте, но никак не в демократических городах-государствах сицилийских греков^[454].

Опираясь на известный пассаж Дионисия Галикарнасского (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 8, 1: ), Р. фон Скала писал, что «Пирр вел себя на Сицилии, как на вражеской территории»^[455].

Внезапно возникшая оппозиция Пирру со стороны сицилийских тиранов, ранее горячо поддерживавших эпирота, на наш взгляд, вполне объяснима. Дело в том, что в структуре создаваемого Пирром на Сицилии государства им просто не находилось места. Заняв подчиненное положение, тираны должны были постепенно сойти с политической сцены^[456]. Но сами они, вероятно, так не считали, превратившись однажды из друзей и союзников Пирра в его непримиримых врагов. Прямым результатом этого стали казнь Пирром Фойнона и бегство Сосистрата (Plut. Pyrrh., 23). Затем последовали казни влиятельных граждан городов, заподозренных в измене. При этом казни сопровождались конфискацией имущества у богатых горожан. Все это, разумеется, не могло прибавить популярности Пирру.

Еще одним доказательством функционирования государства Пирра на Сицилии (пусть и кратковременного) была чеканка царем собственной монеты. Монеты имели изображения Афины или Артемиды, Зевса Додонского или Ахилла и легенду . Большинство этих золотых, серябряных и бронзовых монет относят к монетному двору в Сиракузах. Можно утверждать, что они чеканились как символ объединения Сицилии под властью Пирра^[457].

Итак, характеризуя модель создаваемого Пирром государства на Сицилии, мы должны видеть в нем пример типичной эллинистической монархии того времени^[458].

Как показывает исторический опыт, эллинистическая монархия базировалась на преданной царю, закаленной в сражениях и хорошо организованной наемной армии. Такой армии у Пирра на Сицилии не было, и он все время был вынужден опираться на контингенты различных городов^[459]. Являясь фактически полководцем без армии, Пирр был полностью зависим от сицилийских городов, и эту зависимость он до конца так и не смог преодолеть. Главным условием его успехов на острове была единодушная поддержка греков. Лишившись этой поддержки, Пирр стал напоминать полководца без войска.

Ученые называют различные причины крушения планов Пирра на Сицилии. Так, согласно самой распространенной точке зрения, главной причиной было недовольство сицилийцев жесткими мерами царя по набору морских экипажей для экспедиции в Африку, перспективы которой не вызывали у греков энтузиазма^[460]. Другая группа историков причиной утраты Пирром авторитета среди греков Сицилии называет неудачу царя при осаде Лилибея^[461]. Подавляющее же число антиковедов указывает в данном случае на автократические методы, которые практиковал Пирр по отношению к сицилийцам^[462].

И первая, и вторая из названных причин могли, по нашему мнению, быть просто поводом для проявления недовольства, своего рода верхушкой айсберга. По своей сути они не столь серьезны, чтобы привести к полному разрыву отношений между бывшими союзниками.

Как представляется, дело обстояло гораздо сложнее. Создавая на Сицилии свое государство, Пирр не учитывал те полисные традиции, которые задолго до него существовали на острове. Здесь не было достигнуто того разумного сочетания полисных традиций и монархической власти, примеры которого можно найти в других государствах. Кроме того, стоит указать еще на одно обстоятельство: нестабильные государственные структуры, которые успел создать Пирр на Сицилии, не смогли обеспечить ему полного суверенитета над островом.

Дальнейший ход событий был вполне предсказуем. Как образно выразился O. Гамбургер, «почва стала уходить из-под ног Пирра»^[463]. На Сицилии вспыхнуло восстание (Plut. Pyrrh., 23), и надо думать, что в подстрекательстве к нему далеко не последнюю роль сыграли именно те люди, которые ранее были причастны к приглашению Пирра на остров, — местные тираны. Некоторые города призвали на помощь мамертинцев, другие — карфагенян. Воспользовавшись этим, Карфаген направил на остров новую армию. Э. Вилль с прискорбием отмечал, что «желание греков видеть карфагенян на Сицилии, нежели умереть у стен Карфагена, было самым худшим их решением»^[464]. Утратив поддержку сицилийских греков, Пирр был вынужден покинуть остров. Его пребывание здесь потеряло всякий смысл.

Античная традиция свидетельствует о том, что Пирр покинул Сицилию, так и не потерпев поражения от внешнего врага. Более того, Юстин сообщает, что, оставляя остров, царь еще раз разгромил карфагенян (Just., XXIII, 3, 9: itaque conserto proelio cum superior fuisset…). И хотя Р. фон Скала предполагал, что битва все же окончилась «ничьей», для такого предположения у нас нет оснований^[465]. Но внутренний враг, а именно нежелание сицилийских греков подчиниться автократической власти Пирра, оказался непобедим.

Юстин пишет, что Пирр потерял власть над Сицилией так же быстро, как быстро ее захватил (Just., XXIII, 3, 10). В этих условиях решение покинуть Сицилию далось Пирру достаточно легко, тем более что римляне усилили натиск на его италийских союзников, заставив последних вновь обратиться за помощью к царю. Все это позволяло Пирру сохранить хорошую мину при плохой игре.

Д. Эббот, оценивая сицилийскую экспедицию Пирра, отмечал: «Главный итог ее заключался в том, что она провалилась. Действительно, подобно всем предприятиям Пирра, несмотря на блестящий триумфальный успех в ее начале, в ее конце царя ожидали только несчастия и разочарования»^[466].

Но, вопреки мнению А. Хольма, надо признать, что экспедиция на Сицилию не была «очередной авантюрой Пирра», а имела все шансы на успех^[467]. Заметим, что Пирр должен разделить ответственность за крах своей экспедиции вместе с сицилийскими греками.

Как сообщает Плутарх, покидая ставший теперь для него столь негостеприимным остров, Пирр, стоя на борту корабля и вглядываясь в медленно удалявшиеся берега Сицилии, воскликнул: «Какое поле для соперничества, друзья, мы оставляем для римлян и карфагенян!» (Plut. Pyrrh., 23: ).

Исторична ли данная фраза царя? Г. Герцберг связывал ее с «острым политическим взглядом» и «пророческим даром» Пирра^[468]. Согласно Р. Шуберту, все сбывшиеся пророчества царя оказывались выдуманными ex eventu, т. е. по прошествии времени. «Если Пирр предвидел I Пуническую войну, то он должен был также предвидеть и свое поражение при Беневенте…»^[469]. С некоторым подозрением к этому высказыванию Пирра относился и Ж. Каркопино^[470].

Как представляется, однако, отвергать сообщение Плутарха не стоит. Более того, по нашему мнению, оно весьма показательно и говорит не столько о «пророческом даре» Пирра, сколько о глубоком знании им современной ему политической обстановки и возможных перспектив ее развития.

Собирался ли эпирский царь вернуться на Сицилию? Пирр был реалистом, а реальное положение дел свидетельствовало о том, что восстановить добрые отношения с бывшими союзниками, сицилийскими греками, в обозримом будущем не представится возможным.

Сын Пирра и Ланассы Александр, несостоявшийся наследник Сицилийского царства, должен был отбыть с острова вместе с отцом. Предположение Д. Кросса, что после отплытия Пирра Александр еще некоторое время оставался на Сицилии^[471], является, принимая во внимание господствовавшие тогда на острове настроения, в высшей степени невероятным^[472].

Крушение Сицилийской державы Пирра имело не только важное значение для его западной кампании, но и далеко идущие последствия для всей системы эллинизма в целом. Именно здесь, на Сицилии, у Пирра были все шансы построить эллинистическое государство, которое было бы способно эффективно противостоять экспансии Рима и Карфагена. Однако панэллинская идея, до того успешно эксплуатируемая Пирром, придя в острое противоречие с полисными идеалами, потерпела жестокое поражение.

Т. Моммзен писал по поводу краха сицилийской экспедиции эпирота так: «Таким образом, предприятие Пирра рухнуло, и ему пришлось проститься с тем, что было целью его жизни; с той минуты он превращается в искателя приключений, который сознает, что когда-то был велик, а теперь стал ничто, и который ведет войну не для достижения определенной цели, а для того, чтобы забыться в азартной игре и найти в разгаре сражения достойную солдата смерть»^[473].

Соглашаясь в целом с высказыванием великого немецкого историка, все же рискнем возразить ему в одном: цель у Пирра — защита греков Запада от варваров — еще была. Именно поэтому с Сицилии он вновь направился на италийскую землю.

Последняя кампания Пирра в Италии

Пережив крушение своих планов на Сицилии, Пирр в очередной раз был поставлен перед сложной дилеммой: либо, вернувшись на Балканы, принять участие в борьбе за македонский престол, либо, вняв новым призывам своих италийских союзников, продолжить борьбу против Рима. Как известно, победило «западное направление»: после недолгих колебаний Пирр с 20 тыс. пехотинцев и 3 тыс. конных воинов вновь оказался в Италии.

Какими планами он руководствовался на сей раз? К сожалению, античная историческая традиция (Дионисий Галикарнасский, Плутарх, Юстин, Зонара) не дает нам вразумительного ответа на этот вопрос. Немногим лучше обстоит дело в данной связи и с суждениями современных исследователей.

Едва ли стоит всерьез относиться к мысли Д. Эббота и Ж. Каркопино, объяснявших отъезд Пирра из Сицилии в Италию импульсивностью царя, непомерным честолюбием и отсутствием у него четко продуманного плана^[474]. Согласно А. Санти, Пирр, уже готовившийся перенести войну из Сицилии в Африку, был вынужден отказаться от своих планов, «идя навстречу пожеланиям сломленных, доведенных до крайнего состояния союзников, особенно тарентинцев, которые пострадали больше других, и возвратился в Италию»^[475]. В качестве основного мотива отъезда Пирра с Сицилии Р. Шуберт и Б. Низе также называли желание царя оказать помощь его италийским союзникам^[476].

Вместе с тем нельзя согласиться с утверждением Л. Р. Вершинина, что в 275 г. до н. э. Пирр, «никем не ожидаемый, возвратился в Италию»^[477]. Это полностью противоречит данным античной традиции, в частности сообщению Плутарха (Plut. Pyrrh., 24).

По мнению Р. фон Скалы, призыв со стороны союзников в Италии был для Пирра удобным выходом из неудачного сицилийского похода, однако царь должен был осознавать, какой опасности он подвергает себя, следуя за ними. «Его душа колебалась, и эти колебания в его воспоминаниях должны быть отмечены так: здесь карфагеняне, там — угроза со стороны римлян, но… оставаться на Сицилии было еще хуже»^[478].

Возвращение Пирра в Италию весьма своеобразно объяснял Д. Кинаст: одновременный переход большей части Сицилии под контроль карфагенян и успехи римлян на юге Италии создавали для Пирра опасность оказаться отрезанным от пути в Тарент и Эпир^[479].

У. фон Хассель полагал, что отсутствие сильного флота побудило Пирра, отказавшись на время от борьбы с карфагенянами, прибыть в Италию и уже там продолжить работу по его строительству^[480].

Э. Вилль, осторожно высказывая сомнения относительно призывов самнитов и тарентинцев, указывал на безнадежность положения Пирра на Сицилии^[481].

Таким образом, суммируя приведенные выше мнения исследователей, можно утверждать, что если каждое из них, взятое в отдельности, едва ли исчерпывает суть проблемы, то взятые все в совокупности, они приближают нас к ее решению. При этом хотелось бы отметить главное: продолжая оставаться носителем панэллинской идеи и прибыв на Запад для защиты италийских, а затем и сицилийских греков, Пирр не мог проигнорировать просьбы своих союзников и, не урегулировав окончательно отношения с Римом, возвратиться в Грецию.

Во время переправы Пирра в Италию произошел эпизод, который, на наш взгляд, требует обстоятельного анализа. Как сообщают источники, у Регия флот Пирра столкнулся с карфагенской эскадрой и понес тяжелые потери: около 70 кораблей было потоплено, многие повреждены, флагманский корабль царя был захвачен противником, а сам Пирр спасся, сохранив лишь 12 кораблей (Plut. Pyrrh., 24; Paus., I, 12, 5; App. Samn., 12; Just., XXV, 3, 1).

Целый ряд историков (Д. Эббот, А. Санти, У. фон Хассель, К. Кинкэйд, Д. Кросс) принимал подобное сообщение античной традиции без каких-либо возражений^[482]. Р. фон Скала при этом заметил, что огромное количество захваченных трофеев и военной добычи на Сицилии сильно затрудняли движение греческого флота; к тому же эпироты были неопытны в морском деле, а завербованные сицилийские моряки не проявили должной отваги^[483].

Р. Шуберт, однако, число потерянных Пирром кораблей назвал «сильно завышенным», почему-то, правда, обвинив в фальсификации Тимея, трудом которого якобы пользовался Аппиан^[484].

Другая группа исследователей (П. Р. Франке, Д. Кинаст, О. Гамбургер), говоря о разгроме военного флота эпирского царя, считает, что его транспортным судам все же удалось благополучно добраться до места назначения^[485].

Полному пересмотру вышеприведенное свидетельство традиции подверг К. Ю. Белох, которого в этом поддержал его ученик Г. Де Санктис^[486]. К. Ю. Белох задал, на наш взгляд, вполне резонный вопрос: как же мог быть захвачен флагманский корабль Пирра, если он сам остался цел и невредим?

В данной связи можно привести и другие возражения. Нельзя не обратить внимание на то, что известие о победе карфагенского флота мы встречаем только у тех авторов, которые писали спустя 400–500 лет после западной экспедиции Пирра (Плутарх, Аппиан, Павсаний, Юстин). В источнике, ближе всего хронологически стоящем к рассматриваемым событиям, — «Всеобщей истории» Полибия — нет никакой информации о поражении Пирра от карфагенян на море. Не говорят о проигранной Пирром морской битве ни Дионисий Галикарнасский, ни Диодор, которые писали в I в. до н. э. И хотя от сообщений этих авторов дошли лишь фрагменты, их молчание по поводу данного события, кажется, весьма показательно.

Интересное наблюдение сделал И. И. Вейцковский. По его словам, еще более важным является молчание об этом событии Зонары (Диона Кассия). Несмотря на то что Зонара сокращал содержание используемых им источников, основную канву событий он сохранял. А если так, то Дион Кассий, вероятно, ничего не знал о поражении Пирра на море. При этом очевидно, что у него не было повода, будучи осведомленным об этом событии, умышленно его замалчивать. Рассуждая же дальше в подобном ключе, мы неизбежно придем к выводу, что если молчит Дион Кассий, то и традиция до Ливия, за которой он следовал, тоже об этом ничего не сообщала. Стало быть, полагает И. И. Вейцковский, рассказы Аппиана, Плутарха и Павсания о поражении флота Пирра являются более чем сомнительными^[487].

Вместе с тем стоит обратить внимание еще на одно обстоятельство: в биографии Пирра, написанной Плутархом, сообщение о поражении царя на море от карфагенян звучит как-то глухо и невыразительно (Plut. Pyrrh., 24). Так же лаконичен аналогичный пассаж Павсания (Paus., I, 12, 5). И лишь у Аппиана мы находим достаточно развернутый рассказ об упомянутом событии (App. Samn., 12).

Нельзя, однако, забывать, что самнитская книга Аппиана дошла до нас лишь в извлечениях, в основе которых лежит информация, зачастую не подтверждаемая никакими другими источниками.

Еще дальше в критике Аппиана пошел И. И. Вейцковский: ссылаясь на исследование немецкого ученого Л. Келлера, который пришел к заключению, что в основе рассказа Аппиана о I Пунической войне лежит карфагенская историческая традиция^[488], он распространил это положение и на рассматриваемое сообщение Аппиана^[489].

Действительно, достоверность данного пассажа Аппиана не может не вызывать сомнений. Только у него мы находим указание на то, что Пирр «был изгнан из Сицилии карфагенянами» (App. Samn., 12). Подобное свидетельство, которое не cоответствует исторической истине, в извлечениях стоит рядом с рассказом о разгроме Пирра на море карфагенянами, и этот факт еще более усиливает наши подозрения.

Весьма противоречиво и сообщение Юстина. Мельком упоминая о поражении Пирра на море, он в другом месте опровергает сам себя, указывая, что «в войнах с сицилийцами, римлянами и карфагенянами он никогда не был побежден, но часто был победителем» (Just., XXV, 5, 5).

Таким образом, все приведенные выше доказательства дают основание полагать, что рассказ античной традиции о разгроме Пирра на море карфагенянами имеет весьма сомнительную историческую ценность. Кроме того, свидетельство о поражении Пирра в морском сражении никак не согласуется с последующими событиями, на которых мы бы хотели остановиться.

Высадившись в Локрах, Пирр сразу направился в Регий, стремясь овладеть этим важным опорным пунктом. Правда, из-за вмешательства карфагенян и мамертинцев Пирру пришлось снять осаду с Регия и возвратиться в Локры. Во время отхода он подвергся внезапному нападению мамертинцев, однако не только отбил атаку противника, но и наголову разгромил его. Как справедливо заметил И. И. Вейцковский, если бы у Пирра не было боеспособного войска, он не смог бы тотчас после высадки на италийский берег предпринять поход против кампанцев, которые удерживали в своих руках такую мощную крепость, как Регий, и уж тем более не смог бы нанести поражение мамертинцам во время своего возвращения в Локры^[490]. Кроме того, римляне не только не предприняли попытки окончательно «добить» якобы потрепанную карфагенянами армию Пирра, но вообще убрались восвояси из Южной Италии. Все это наводит на мысль о том, что эпирский царь высадил на берег не какие-то чудом спасшиеся остатки своей армии, а боеспособное и достаточно значительное войско.

Для окончательного подтверждения данной точки зрения стоит произвести некоторые несложные расчеты. Согласно Аппиану, из 110 военных и значительного количества транспортных кораблей Пирра спаслись только 12, 70 были потоплены, остальные повреждены настолько, что потеряли всякую способность двигаться. Из сообщения Аппиана вытекает, что войско Пирра, разместившееся на 12 кораблях и высадившееся с ним в Италии, количественно значительно уступало тому, с которым он ранее высаживался на Сицилии. Однако это полностью противоречит дальнейшим событиям.

Как уже было показано, после высадки на берег войско Пирра начало борьбу с кампанцами, которые контролировали Регий, а затем и с мамертинцами. В ходе этих операций войска Пирра несли немалые потери. То, что армия Пирра по возвращении в Италию понесла потери, дает основание говорить, что в первые дни после своей высадки эпирский царь имел больше войска, нежели тогда, когда он прибыл обратно в Тарент. По самым скромным подсчетам, его потери должны были составить ок. 1000 воинов^[491]. Отсюда можно сделать вывод, что после высадки на Бруттийском полуострове у Пирра было на 1000 воинов больше, чем по возвращении в Тарент, т. е. ок. 24 тыс. чел. К тому же из Сицилии Пирр привез ок. 15 слонов. Подобное войско, без сомнения, никак не могло бы разместиться на 12 кораблях, о которых упоминает Аппиан. Некоторые ученые, такие как Г. Де Санктис и П. Виллемье, выдвинули предположение, что после высадки в Италии потрепанные карфагенским флотом войска Пирра сразу же были пополнены контингентами союзников, впрочем, это не подтверждается никакими источниками^[492].

Все сказанное приводит нас к следующим выводам. Если нападение карфагенян на флот Пирра действительно имело место, то оно было совершено небольшой эскадрой. Такая акция могла быть своего рода дружеским жестом в сторону Рима, чтобы хотя бы формально подтвердить действенность римско-карфагенского договора, заключенного против Пирра. Нападение карфагенян на флот Пирра было незначительным эпизодом и имело скорее символическое значение. Карфагеняне, скомпрометировавшие себя в глазах римлян сепаратными переговорами с Пирром на Сицилии, пытались теперь предстать перед Римом в лучшем свете. К тому же, надо думать, существовал еще один «тайный мотив» карфагенской дипломатии: Карфаген, не желая быстрого усиления Рима, был заинтересован в длительном продолжении войны римлян с Пирром, что в конечном итоге привело бы к ослаблению Рима, поэтому полный разгром флота эпирского царя мог даже и не входить в планы карфагенян. Во всяком случае, как мы постарались продемонстрировать, это нападение не нанесло Пирру серьезного ущерба.

От Регия Пирр вернулся в Локры, где, по-видимому, и провел зиму^[493]. Отправляясь на Сицилию, эпирский царь оставил в Локрах гарнизон. Несмотря на это, при первом же приближении римской армии жители Локр восстали и изгнали его воинов. Теперь же, при новом появлении Пирра, стремясь заслужить прощение, граждане Локр изгнали римлян и открыли ворота перед царем. Сторонники Рима были наказаны за измену: некоторые из них были казнены, а их имущество конфисковано (Zon., VIII, 6; App. Samn., 12).

Во время своего пребывания в Локрах Пирр испытывал острую нужду в деньгах. Отражением этого факта является широко известная в древности история о похищении Пирром (по совету его соратников) сокровищ из храма Персефоны в Локрах (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 9–10; Liv., XXIX, 18; App. Samn., 12). Впоследствии неудачи Пирра в Италии связывались именно с местью Персефоны царю за данное святотатство (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 10). Согласно бытовавшей легенде, Пирр погрузил богатства, взятые из храма Персефоны, на корабли и отплыл из Локр (хотя вопрос, куда и зачем он плыл, остается без вразумительного ответа). Но вскоре после отплытия флот был застигнут ужасным штормом и полностью затонул. Те корабли, на которых находились сокровища богини, были прибиты к побережью Локр и там затонули. Люди на данных кораблях погибли, а богатства Персефоны чудесным образом выбросило на берег. Пирр, увидев в этом знак свыше, вернул все остававшиеся еще у него сокровища богини в храм и принес ей богатые жертвы (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 9–10; App. Samn., 12).

Любопытную деталь по данному поводу подметил Р. Шуберт. Точно в таком же положении, в каком оказался Пирр, ранее уже побывал Агафокл. Взяв из храма сокровища бога Эола, он в наказание за это кощунство попал в сильныйшторм. «Идентичность этих историй полностью очевидна и ясно, что одна служит прототипом другой. Оригиналом, конечно, является история Агафокла, так как здесь явление шторма на море естественно связывается с богом ветра», — писал немецкий ученый^[494].

У нас нет оснований отрицать факт изъятия Пирром средств из храма Персефоны, и ссылка Дионисия в данной связи на авторитет Пирра и Проксена — лучшее тому доказательство. Но то, что эта история со временем обросла разного рода небылицами и дошла до нас в искаженном виде, не вызывает сомнений.

Интересные наблюдения относительно финансовой политики Пирра в Локрах были сделаны П. Р. Франке. Зимой 1958–1959 гг. итальянские археологи обнаружили так называемый «храмовый архив» святилища Зевса Олимпийского из Локр, состоящий из 38 бронзовых табличек^[495]. Семь надписей, датируемых 281–275 гг. до н. э., свидетельствуют о том, что за эти годы «царю» (), которым, несомненно, был Пирр, из храмовой казны были выданы в форме различных займов и платежей 11 240 серебряных талантов. Использованное в надписях слово переводится как «вклад в общее дело» или «плата на общественные нужды». Доходы храма складывались из налогов, денежных сборов, различных специальных пошлин, пожертвований, денег от торговли пшеницей, ячменем, вином и оливковым маслом с храмовых земель, от торговли гончарными изделиями и кирпичом собственного производства и даже от храмовой проституции, которая в Локрах была обычным явлением, особенно в трудные годы^[496]. Выданная Пирру сумма равнялась примерно 295 тоннам серебра, количественно соответствуя примерно 45,3 млн тарентинских серебряных монет. Этой баснословной суммы хватило бы на оплату 20–24 тыс. наемников (которым по обычной норме ежедневно выплачивалось по 1 драхме) в течение шести лет^[497]! На основании анализа табличек из «храмового архива» Локр, неопровержимо свидетельствующих о постоянном увеличении казны храма, П. Р. Франке пришел к выводу, что «Локры, вопреки заявлениям некоторых античных авторов, никогда не попадали под власть Рима во время его войны с Пирром и, конечно, никогда не присоединялись к Риму добровольно»^[498].

Впрочем, это не исключает того, что римский гарнизон, приглашенный частью жителей Локр (видимо, местными аристократами), мог вести себя «вполне пристойно» и не посягать на средства храмовой казны. Ведь не случайно древние писатели подчеркивали неиспорченность римских нравов во времена Пирровой войны. Можно предположить, что значительные суммы Пирр получал и с других союзных городов, в том числе и с Тарента, который был ему непосредственно подчинен.

Вероятно, в конце зимы 275 г. до н. э., оставив Локры, Пирр с войском в 20 тыс. пехотинцев и 3 тыс. всадников двинулся в Тарент. Известие о прибытии Пирра повергло римлян в настоящий ужас. Их пугали не только перспективы новой войны с грозным противником и неблагоприятные предсказания, но и некоторые события, произошедшие незадолго до того. Ужасная чума, которая свирепствовала в городе и на прилегающих территориях в период консульства Кв. Фабия Гурга и Г. Генуция Клепсина, привела к многочисленным жертвам (August. De civ. Dei, III, 17; Oros., IV, 2). Страшная буря, разыгравшаяся в Риме, низвергла с высоты Капитолия статую Юпитера, и из-за того, что римляне не могли долго отыскать отколовшуюся голову бога, появились предсказания о близкой гибели города (Liv. Per., 14; Cic. De div., I, 10). Кроме того, как показала последняя перепись населения 275 г. до н. э., вследствие длительных войн численность граждан Рима значительно сократилась по сравнению с 279 г. до н. э. — на 15 978 чел. (Liv. Per., 13). Поэтому неудивительно, что консулы, проводя набор граждан в войско, столкнулись со скрытым неповиновением и полным отсутствием патриотизма.

Консул Маний Курий Дентат был вынужден обратиться к крайним средствам. Видя, что римская молодежь упорно отказывается записываться в войско, он велел бросить в урны записки с именами граждан всех триб. Первой выпала триба Поллия, и консул стал поименно вызывать каждого из ее членов, а когда те, упорствуя, отказались явиться, приказал продать с торгов их имущество (Liv. Per., 14; Val. Max., IV, 4). Это возымело действие: другие горожане, охваченные страхом, бросились записываться в армию.

Собрав войско, оба консула — Маний Курий Дентат и Луций Корнелий Лентул — двинулись в Самний. Первоначально их главной целью было воспрепятствовать измене италиков^[499]. Вскоре римская армия разделилась: тогда как Курий остался в Самнии, перекрывая противнику путь на Рим, Лентул двинулся на юг Италии и вступил в Луканию.

В свою очередь Пирр, присоединив к своему войску контингенты союзников, выступил навстречу римлянам. О численности его армии, включавшей 80 тыс. человек пехоты и 6 тыс. всадников, упоминает только Орозий (Oros., IV, 2, 6). Однако большинство исследователей, за исключением разве что Г. Герцберга, называют эту цифру не заслуживающей доверия^[500]. Расчеты с целью установления истинной численности войска Пирра до битвы при Беневенте произвел Р. фон Скала^[501], правда, из-за того, что мы точно не знаем численность союзных контингентов, они мало что дают.

По примеру римлян Пирр также разделил свою армию: одну часть, состоящую преимущественно из самнитских подразделений, он отправил в Луканию против Лентула, другую, которую возглавил лично, двинул против Мания Курия Дентата. Стратегический план Пирра заключался в том, чтобы разбить римские войска, не дав им соединиться.

Долгое время в исторической науке дискутировался вопрос о месте решающего сражения между римлянами и Пирром. Если Плутарх прямо указывает на Беневент (Plut. Pyrrh., 25), то Флор и Орозий говорят, что битва произошла на Арузинских полях в Лукании (Flor., I, 13, 46; Oros., IV, 2, 3). Фронтин вообще указывает на Арузинские поля близ города Статуент или Фатуент (Front. Strat., IV, 1, 14). Что до Фронтина, то здесь, по-видимому, мы имеем дело с испорченным текстом: Статуент или Фатуент должен быть исправлен на Малевент — раннее название Беневента^[502]. Б. Г. Нибур, И. Г. Дройзен и Р. Шуберт отдавали предпочтение данным Плутарха и полагали, что битва произошла при Беневенте^[503], Р. фон Скала называл Арузинские поля^[504].

В том, что битва произошла не в Лукании, а в Самнии, убеждают нас триумфальные фасты и указания Зонары. Последний прямо пишет, что Пирр был разбит после того, как вступил в земли самнитов, которые призвали его на помощь (Zon., VIII, 6). В свою очередь триумфальные фасты сообщают о двух триумфах — одного был удостоен консул Курий за победу над самнитами и царем Пирром (de samnitibus et rege Pyrro), другого — его коллега Лентул за победу над самнитами и луканами.

Кроме того, некоторые ученые считают спорным то, что Арузинские поля находились именно в Лукании, как говорят Флор и Орозий^[505]. Во-первых, отнюдь не исключено, что Тит Ливий, трудом которого пользовались Флор и Орозий, мог просто написать, что битва происходила на Арузинских полях, потому что в его время их местонахождение еще было известно. Напротив, в эпоху Флора и Орозия об этом уже не знали, и они, желая более точно указать местоположение битвы и тем самым продемонстрировать свою осведомленность, написали, что эти поля якобы располагались в Лукании. Во-вторых, то, что Беневент к моменту битвы еще не имел такого названия, не является доказательством того, что там не могло произойти сражение. Плутарх в своем источнике, по-видимому, нашел прежнее название города (Малевент) и, особо не задумываясь, дал ему привычное имя (Беневент). Таким образом, вывод таков: сражение произошло на Арузинских полях близ Беневента в Самнии.

Источники, повествующие о самой битве, можно условно разделить на две группы. С одной стороны, это римская историческая традиция — пассажи из сочинений Тита Ливия, Евтропия, Зонары, Орозия и Флора, к которым примыкает описание Дионисия Галикарнасского (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 12). Из-за своей тенденциозности, а зачастую и прямой фальсификации она не имеет особой ценности. С другой стороны, это добротная информация, которую мы находим у Плутарха, позволяющая составить относительно ясную картину хода битвы. По мнению Р. Шуберта, которое он, однако, не подкрепил аргументами, в основе сообщения Плутарха лежит рассказ Тимея, в своем описании якобы опиравшегося на сочинение Проксена^[506]. К. Ю. Белох же полагал, что Плутарх следовал Дионисию^[507].

И правда, рассказы Дионисия и Плутарха о ночном походе Пирра перед сражением в общих чертах совпадают. Однако они содержат и серьезные расхождения. Так, Дионисий приводит эпизод со слоненком, который, по его представлению, послужил главной причиной поражения Пирра при Беневенте, тогда как у Плутарха подобный эпизод отсутствует. Различия в сообщениях Плутарха и Дионисия кажутся настолько значительными, что скорее всего речь может идти лишь об использовании единого источника.

Ход битвы представляется в следующем виде. Курий, заняв укрепленные природой позиции, где фаланга Пирра не могла бы маневрировать, решил не вступать в бой до прихода подкреплений из Лукании (Front. Strat., II, 2. 1). В этих условиях Пирр принял план, который Р. фон Скала назвал «гениальным»: до прихода Лентула из Лукании царь приказал атаковать врага с двух сторон и уничтожить его. Удивительно, что именно эта битва, которая более всего показала полководческий талант Пирра, оказалась для него неудачной: все погубило незнание местности^[508]. Разделив свои войска на две части, с одной из них, куда вошли его лучшие силы, эпирский царь предпринял обходной маневр, имевший целью ударить по врагу с тыла. Это маневр должен был быть осуществлен скрытно от римлян и завершиться до рассвета. Но непроходимая местность, узкие козьи тропы, густой лес и нехватка факелов — все это значительно замедлило движение войска Пирра.

Плутарх сообщает, что в этом переходе приняли участие и слоны (Plut. Pyrrh., 25). Так ли это? Свои сомнения относительно использования слонов в условиях сложного рельефа местности высказал А. Санти. «Трудно представить, чтобы эти малоподвижные и перегруженные башнями животные могли быть эффективно использованы в труднодоступной местности»^[509], — писал он. Подобную точку зрения разделял и П. Левек: «Дионисий уточняет, что гоплиты поднимались по козьим тропам: можете ли вы представить там слонов?»^[510].

Эти сомнения попытался развеять Г. Скаллард, автор капитальной монографии об использовании слонов в античную эпоху, который ссылался на то, что в 1944 г. партия из 45 слонов была успешно переправлена по крутой горной дороге из Ассама в Бирму^[511]. На наш взгляд, при том «нестандартном» использовании слонов, которое практиковал Пирр по сравнению с другими эллинистическими монархами, упомянутый эпизод вполне мог иметь место. С другой стороны, как верно заметил Р. Шуберт, если слоны достигли римского лагеря, то едва ли этот лагерь располагался высоко в горах^[512].

Когда отряд Пирра, посланный в обход римлян, достиг высот над римским лагерем, он спустился с гор и атаковал врага. Вероятнее всего, римляне были застигнуты врасплох, и их лагерь превратился в центр сражения^[513]. Яростно защищая свой лагерь, римские воины отбросили нападавших. Курий был настолько ободрен успехом, что решил, не дожидаясь Лентула, дать сражение. Он вывел свои войска на равнину, расположенную неподалеку от лагеря, и занял удобную для битвы позицию. Пирр принял вызов и двинул свои отряды на противника.

Ожесточенные схватки развернулись на двух противоположных флангах. На правом крыле римляне потеснили врага, однако на другом, где сражался сам Пирр, они (очевидно, с большими потерями) были оттеснены до самого лагеря. Довершая разгром отступающего противника, Пирр бросил в бой свою ударную силу — слонов. Но на этот раз именно слоны помешали ему одержать победу.

Спасая свой лагерь, Курий ввел в дело свежие резервы, располагавшиеся неподалеку. С помощью стрел и факелов они отогнали слонов и вынудили их повернуть назад. К этому моменту и относится эпизод, который, по словам Дионисия, сыграл решающую роль в битве (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 12, 14). Маленький слоненок, сопровождавший свою мать во время атаки, был ранен копьем в голову и, визжа от боли, повернул назад. Слониха, услышав визг детеныша, сметая все на своем пути, бросилась к нему на помощь. Это произвело переполох в боевых порядках эпиротов, в результате чего слоны стали неуправляемы. Вскоре большая часть армии Пирра была рассеяна, и он вынужден был уступить противнику поле битвы.

Каковыми же были итоги сражения? Можно ли считать битву при Беневенте поражением Пирра и победой римлян? Данные о потерях эпирского царя, которые приводит Орозий (33 тыс. убитых и 1300 пленных), отвергаются большинством историков^[514]. Г. Дельбрюк одним из первых подверг сомнению версию римской анналистики о полной победе римлян. С его точки зрения, на основе сохранившейся традиции едва ли можно составить представление о том, кто одержал победу в битве: «Мы даже не можем сказать, действительно ли Пирр потерпел поражение или же только не смог провести атаку, и бой остался нерешенным»^[515].

Более аргументированно миф о римской победе попытался развенчать К. Ю. Белох. Эту битву он рассматривал как «ничейную»: тогда как нападение Пирра на римский лагерь было неудачным, римляне тоже не смогли добиться решающего успеха. В качестве доказательства ученый ссылался на два пассажа в трудах Полибия и Юстина (Polyb., XVIII, 28, 11; Just., XXV, 5, 5). Полибий говорит о том, что в сражениях с римлянами исход боя для Пирра почти всегда оставался нерешенным, т. е. получается, что он не терпел от римлян поражений. В свою очередь Юстин сообщает, что Пирр никогда не был побежден ни римлянами, ни карфагенянами^[516]. Вместе с тем для определения исхода последней битвы Пирра с римлянами оба этих пассажа не имеют особого значения: они носят слишком обобщенный характер и двусмысленны.

Из тех исследователей, кто не считал битву при Беневенте победой римлян, можно назвать У. фон Хасселя, Б. Низе, П. Левека и И. И. Вейцковского^[517], причем первый прямо заявлял, что битва закончилась для римлян в лучшем случае ничьей.

Более осторожную позицию занимал Г. Мэлден, указывавший на то, что эта битва не нанесла решительного удара греческому влиянию в Италии, а Пирр, оставаясь здесь, имел все шансы еще долго сохранять независимость Тарента^[518]. «Формальной победой» римлян назвал битву при Беневенте А. Б. Недерлоф^[519].

Г. Бенгтсон, Ж. Каркопино, Д. Кинаст, А. Санти, Ф. Сандбергер, Р. фон Скала, Р. Шуберт и Д. Эббот, полностью следуя римской исторической традиции, однозначно оценивали битву при Беневенте как победу римлян^[520]. Более сдержанны в своих оценках К. Кинкэйд, который предпочитал говорить о тяжелых потерях Пирра^[521], и Э. Вилль, отметивший, что Пирр отступил с поля боя^[522].

Нам же представляется наиболее обоснованным мнение О. Гамбургера: «Никому не придет в голову отрицать победу Пирра при Аускуле, хотя он и не смог ее использовать стратегически. На мой взгляд, подобный случай, но в пользу римлян имеет место и тут (при Беневенте. — С. К.). Они одержали верх в борьбе и вынудили противника к отступлению. То, что римляне не преследовали его и не смогли уничтожить, не умаляет завоеванную победу», — писал немецкий историк^[523].

Беневент был не военной, а скорее политической победой римлян. Не желая полного разгрома своего войска, Пирр оставил поле боя. И каким бы организованным ни было его отступление, это было все-таки отступление, которое существенно пошатнуло его авторитет в глазах союзников. То, что у Пирра еще оставался костяк его армии, можно заключить из того факта, что вместе с ним в Грецию переправились 8 тыс. пехотинцев (Plut. Pyrrh., 26), которые, бесспорно, не были его италийскими союзниками.

Окончательной попыткой спасти ситуацию был прием, уже однажды использованный Пирром во время его первой экспедиции в Италию, а именно обращение за помощью к эллинистическим монархам. Он отправил послания к Антигону Гонату, утвердившемуся в Македонии, и Антиоху I (Just., XXV, 3, 1; Paus., I, 13, 1; Polyaen., VI, 6, 1). Однако ситуация в эллинистическом мире к этому времени существенно изменилась. Панэллинская идея, носителем которой в этот период еще являлся Пирр, уже себя исчерпала. Бурные коллизии, сопровождавшие становление мира эллинизма, близились к своему завершению. Эпигоны почувствовали себя уже достаточно уверенно, и поэтому Пирр оказывался ненужным ни в Италии и Сицилии, ни тем более на Балканах.

Некоторые исследователи сетуют на то, что угроза со стороны набирающего силу Рима не была увидена эллинистическими государствами. Мнению В. Юдейха о том, что с точки зрения исторической перспективы последняя кампания Пирра в Италии была заранее обречена на неудачу^[524], в резкой форме возразила М. Жакмо, заметившая, что планы Пирра на юге Италии могли полностью осуществиться в случае прибытия подкреплений из Греции^[525].

Рассчитывал ли Пирр когда-либо вернуться в Италию? Несмотря на то что подавляющее число современных историков положительно отвечает на данный вопрос^[526], у нас нет такой уверенности. Будучи прекрасным стратегом и хорошо чувствуя и зная ситуацию в эллинистическом мире, Пирр не мог не осознавать крах своих планов на Западе. Примечательно, однако, то, что своего сына Гелена вместе с лучшим стратегом Милоном эпирский царь оставил в Таренте для защиты города от римлян (Plut. Pyrrh., 26; Just., XXV, 3, 3; Zon., VIII, 6, 7; Oros., IV, 2, 7).

Борьба Пирра за гегемонию в Греции. Трагический исход

Получив отказ в помощи и не имея ни сил, ни средств для продолжения борьбы на Западе, Пирр был вынужден возвратиться в Эпир. За время его отсутствия ситуация на Балканах сильно изменилась. Еще после пленения Селевком Деметрия Полиоркета Антигон Гонат унаследовал от отца хороший флот, значительные финансовые ресурсы и гарнизоны в некоторых греческих городах. Наиболее важным опорным пунктом Антигонидов была расположенная в Магнесии Деметриада: здесь находилась одна из баз флота Гоната, сюда же стекались собираемые им налоги с транзитной торговли^[527]. Гарнизоны Антигона стояли в Пирее, что давало ему возможность контролировать импорт и экспорт из Афин, а также в Коринфе, где он контролировал торговлю и стратегически важный путь через Истм. Ок. 276 г. до н. э. Антигон Гонат смог захватить Македонию.

Отказав в помощи Пирру, Гонат, видимо, рассчитывал на то, что теперь он был уже достаточно сильным, чтобы справиться с эпиротом. Кроме того, после неудач на Западе Пирр мог казаться ему гораздо менее опасным, чем в 281 г. до н. э.^[528] С точки зрения здравого смысла просчет Антигона был налицо: как справедливо отметил В. Фелльман, «щедрая поддержка Пирра Гонатом была целиком в его интересах, так как иначе жажда деятельности гениального эпирского царя делала Македонию непосредственным полем его активности, оказанная же поддержка, вероятно, придала бы развитию событий совершено иное направление»^[529]. Подобной точки зрения придерживался и К. Кинкэйд^[530].

Пирр, который никогда не отрекался от своих притязаний на македонский трон, прибыл из Италии в Эпир с 8 тыс. чел. пехоты и 500 всадниками. Нельзя не согласиться с А. Б. Недерлофом в том, что Македония, родина Филиппа II и Александра Великого, непреодолимо влекла к себе диадохов и эпигонов. Деметрий Полиоркет, Селевк I, Лисимах, Птолемей Керавн всеми силами старались приобрести македонский престол. «Понятно, что царствование над Македонией для диадохов, как для преемников Александра Великого, было связано с дополнительным престижем»^[531].

Согласно Павсанию, Пирр решил якобы наказать Антигона за его отказ в помощи (Paus., I, 13, 2). Мотив, конечно, достаточно наивный и несерьезный. Объяснение в данном случае, кажется, может быть одно: потерпев неудачу на Западе, Пирр решил продолжить прерванную на время деятельность по собиранию соседних земель вокруг Эпира. Перезимовав после возвращения из Италии в Эпире и, по-видимому испытывая недостаток в ресурсах в стране^[532], Пирр пополнил войско кельтскими наемниками и в начале весны 274 г. до н. э. вступил в Македонию^[533].

Историки по-разному оценивали балканскую кампанию Пирра. Так, для Д. Ненчи, остававшегося в плену построенной им концепции, это было единственное предприятие Пирра, «которое не было согласовано с Египтом и не отвечало египетским планам»^[534]. На наш взгляд, однако, стоит поддержать тех ученых, которые были склонны думать, что из всех военных кампаний Пирра последняя явно несет на себе печать авантюры^[535]. И правда, как представляется, здесь эпирский царь действовал только под влиянием сиюминутных импульсов, так до конца не решив ни одной из поставленных задач.

По сравнению с западной македонскую и пелопоннесскую кампании Пирра нельзя признать судьбоносными. Не случайно такие известные исследователи истории Пирра, как Г. Герцберг, Р. фон Скала, О. Гамбургер, М. Жакмо и др., ограничили свои штудии исключительно его походом на Запад. И все же кампании Пирра в Македонии и на Пелопоннесе тоже имели свою логику и мотивы, которые мы и попытаемся раскрыть.

До того Пирр уже завоевывал Македонию, но удержать ее у него не получилось. Тем не менее после возвращения из Италии он предпринял новую попытку захвата Македонии. В свое время У. Тарн высказал мысль о существовании тогда союза между Пирром и Птолемеем II Филадельфом, подчеркнув, что в борьбе с Антигоном Гонатом эпирот действовал как союзник Лагидов^[536]. В более или менее осторожной форме такого же мнения придерживались Д. Кросс^[537] и Д. Кинаст^[538].

Против подобного взгляда вполне справедливо выступил В. Д. Жигунин, хотя с той аргументацией, которую он приводит в данной связи, трудно согласиться^[539]. Наиболее категоричен в этом вопросе Ф. Уолбанк: «Нет никаких свидетельств того, что Птолемей (Филадельф. — С. К.) обеспечивал Пирра какими-то субсидиями или что Птолемей и Арсиноя беспокоились о какой-то мифической морской гегемонии, и если Пирр получил македонский трон, то добился он этого исключительно сам»^[540]. Отрицали возможность союза между Пирром и Птолемеем Филадельфом также П. Левек^[541] и Ф. Сандбергер^[542].

По нашему мнению, отношения между Пирром и Птолемеем II Филадельфом не были ни союзническими (иначе как объяснить тот факт, что Пирр не обратился за помощью к Филадельфу на последнем этапе западной кампании), ни враждебными (союз Египта с Римом был заключен, видимо, накануне или даже после смерти Пирра). Таким образом, говорить о какой-то вовлеченности Птолемея II Филадельфа в балканскую кампанию Пирра мы не имеем никаких оснований.

Как же развивались события? Прибыв в Эпир, Пирр столкнулся с проблемой содержания и снабжения своего войска. Источники, а вслед за ними и современные авторы указывают на то, что первоначально вторжение Пирра в Македонию носило исключительно грабительский характер (Plut. Pyrrh., 26)^[543].

Однако та легкость, с которой Пирр добился первоначального успеха, надо думать, привела его к мысли о возможности захвата всей страны. Как образно сказал Д. Эббот, «Пирр неожиданно для себя обнаружил, что его экспедиция, задуманная как чисто грабительский рейд через границу, приобрела характер планомерного завоевания»^[544]. При первом же натиске Пирру удалось овладеть рядом городов, а 2 тыс. македонских воинов сдались ему. Антигон Гонат спешно набрал отряды кельтских наемников и попытался оказать сопротивление Пирру. Действуя быстро и решительно, Пирр напал, по-видимому, на арьергард Антигона в узком ущелье^[545]. Македоняне начал отступать, и лишь отряд кельтов продолжал отчаянно сражаться. Большинство их было перебито, а слоны Гоната вместе с вожаками были окружены и захвачены (Plut. Pyrrh., 26). Фаланга македонян, не принимавшая участия в схватке, уклонилась от боя, и тогда Пирр совершил удивительный поступок: простерши руку, он поименно стал окликать македонских командиров, и старших, и младших, чем побудил воинов перейти на его сторону.

Откуда Пирр знал поименно македонских командиров? Часть их могла сражаться в его войске во время западной кампании, с другими он мог быть знаком еще со времени своего пребывания в стане Деметрия Полиоркета. Как бы там ни было, примечательно одно: авторитет Пирра был настолько высок, что македоняне покинули Антигона Гоната ради царя немакедонского происхождения.

Отмечая свой успех, эпирский царь посвятил захваченное оружие павших кельтов в храм Афины Итонии, находившийся в Фессалии между Ферами и Лариссой. Здесь была сделана следующая посвятительная надпись:

Отпрыск Молосса, царь Пирр, посвятил Итонийской Афине Храбрых галатов щиты, здесь повесил как дар, Мощь сокрушив Антигонова войска. Зачем удивляться: Славны давно, и теперь все Эакиды-бойцы.

Захваченные щиты македонян Пирр посвятил в святилище Зевса в Додоне, где также имелась посвятительная надпись:

Некогда Азии тучной они ограбили страны, Рабство они принесли эллинов вольным землям, Ныне надменных бойцов-македонян доспехи храм Зевса, Между колонн прислонясь, столь сиротливо блюдут. (Paus., I, 13, 3; пер. С. П. Кондратьева)^[546].

Обе эпиграммы, вероятно, были написаны Леонидом Тарентским, который определенное время жил при дворе эпирского царя (Anth. Pal., VI, 130)^[547]. Кроме того, по мнению М. Лони, пожертвование Пирра в храм Афины в Линде на Родосе, зафиксированное в Линдской храмовой хронике (FgrHist 552 F 1 C 40), было тоже сделано из части военной добычи, захваченной в данной битве^[548].

Между тем спартанец Клеоним, находившейся в армии Пирра, захватил город Эдессу (Polyaen., II, 29, 2). Антигон, сам оставаясь в Фессалонике, смог удержать за собой лишь некоторые прибрежные македонские города (Just., XXV, 3, 7). Вскоре вся Верхняя Македония и Фессалия оказались во власти Пирра (Paus., I, 13, 2).

Но, как и прежде, Пирр не смог удержать за собой Македонию. Что же послужило тому причиной? Неужели пресловутое «немакедонское происхождение» царя? Думается, что нет. Причина заключалась в том отношении, которое Пирр продемонстрировал к населению страны. В ряде македонских городов были размещены его гарнизоны, деятельность которых он не успевал или даже не хотел контролировать. Это приводило к разного рода злоупотреблениям, венцом которых стало то, что находившиеся на службе Пирра кельтские наемники разграбили гробницы македонских царей в древней столице Македонии — Эгах (Diod., XXI, 1, 2; Plut. Pyrrh., 26)^[549]. Пирр никак не наказал наемников за это злодеяние, возможно, не желая портить с ними отношения, а возможно, помня о том, что немного раньше македонские войска под командованием Лисимаха разграбили гробницы эпирских царей^[550]. Конечно, подобное бездействие Пирра нельзя назвать дальновидным: если он всерьез рассчитывал обосноваться в Македонии, то должен был обязательно наказать виновных за кощунство. Не сделав этого, он серьезно подорвал свой авторитет среди македонян. Кроме того, Плутарх сообщает, что Пирр и сам «притеснял местных жителей» (Plut. Pyrrh., 26).

Был ли Пирр официально провозглашен в Македонии царем? Эта кажущаяся второстепенной проблема была в свое время предметом принципиального спора между авторитетными немецкими историками. И. Г. Дройзен на основании того, что имя Пирра отсутствует в списке монархов Македонии в «Хронике» Синкелла, считал, что он не был здесь провозглашен царем^[551]. Не соглашаясь с этим, Р. Шуберт видел в отсутствии имени Пирра в списке царей лишь то, что источники Синкелла имели промакедонскую направленность^[552]. Попытка в качестве доказательства формального провозглашения Пирра царем македонян привлечь македонские монеты того периода тоже не увенчалась успехом^[553]. По нашему мнению, в тот короткий промежуток времени, когда Пирр находился в Македонии, едва ли ему было до того, чтобы официально провозглашать себя царем македонян, ибо борьба с Антигоном Гонатом была еще далека от завершения. Мы разделяем суждение Ю. Н. Кузьмина о том, что для Пирра Македония была тогда не чем иным, как «страной, завоеванной копьем» ()^[554]. Этим можно объяснить его позицию по отношению к этой всегда «негостеприимной» для него стране.

Вместе с тем Антигон Гонат продолжал сопротивление. После своего поражения он, не желая оставлять Пирру Македонию, собрал в Фессалонике большое количество кельтских наемников и попытался отвоевать страну. Пирр направил против него своего сына Птолемея. В сражении Антигон был полностью разбит и бежал с семью спутниками (Just., XXV, 3).

Зимой 274–273 гг. до н. э. Пирр вызвал другого своего сына, Гелена, с частью войск из Тарента, но Милон был им по-прежнему оставлен в этом городе. Данный факт может свидетельствовать о том, что предстояла решающая схватка за гегемонию на Балканах и Пирр полностью отдавал себе в этом отчет. Между тем очевидно и то, что, оставляя Милона в Италии, он, верный своей панэллинской идее, все еще пытался защитить западных греков от порабощения их «варварами».

Каково же было положение Пирра в Македонии? Следует допустить, что как во время прежней оккупации страны, так и сейчас он имел тут своих сторонников. С другой стороны, нельзя не признать, что в глазах части македонян Пирр по-прежнему оставался захватчиком-чужеземцем. Своих приверженцев имел в стране и Антигон Гонат, через которых он, вероятно, возбуждал в народе неприязнь к Пирру^[555]. И еще одно обстоятельство значительно ослабляло позиции эпирота: в отличие от Гоната, у него не было флота, без которого одержать окончательную победу над Антигоном было чрезвычайно трудно^[556]. Таким образом, несмотря на практически полное покорение Македонии, положение Пирра в захваченной стране все же не отличалось прочностью.

Вскоре, однако, перед Пирром открылись новые перспективы. В войске царя находился спартанец Клеоним, принадлежавший к царскому роду. Правда, он не пользовался доверием у своих сограждан и поэтому не был допущен на царствование. По словам Плутарха, именно Клеоним в своих личных интересах убедил Пирра совершить поход на Пелопоннес, надеясь отомстить спартанцам (Plut. Pyrrh., 26). Эпирский царь принял это предложение.

В научной литературе поход Пирра на Пелопоннес, как и его предыдущую кампанию в Македонии, принято считать авантюрой. Например, согласно Ф. Уолбанку, пелопоннесский поход был проявлением импульсивного и непредсказуемого характера эпирота^[557]. Для Д. Эббота данное предприятие было всего лишь удачным выходом из той затруднительной ситуации, в которой Пирр оказался после покорения Македонии^[558]. Примерно в том же ключе рассуждают и некоторые другие исследователи^[559].

Только небольшая группа историков попыталась дать походу Пирра на Пелопоннес другое объяснение^[560]. Так, Дж. Габберт писала, что «это было гораздо больше, чем авантюра», ибо на Пелопоннесе Антигон располагал значительными силами^[561]. Как отмечал Г. Бенгтсон, «во времена диадохов Пелопоннес, за исключением Спарты, обладал огромной притягательностью»^[562]. Понятно, что было бы невозможно говорить об установлении гегемонии Пирра в Элладе, пока Антигон сохранял свое влияние в Южной Греции. С другой стороны, утверждение на спартанском троне Клеонима распространило бы влияние Пирра также на Спарту и ее ближайших союзников^[563]. Иными словами, поход эпирского царя на Пелопоннес планировался, без сомнения, не только для того, чтобы окончательно разгромить Антигона Гоната, но и чтобы распространить власть Пирра на Южную Грецию. Следовательно, данное мероприятие ни в коей мере не может считаться проявлением авантюризма или взбалмошности характера Пирра: это был хорошо продуманный и в некоторой мере вынужденный шаг на пути к четко поставленной цели — завоеванию гегемонии на Балканах. В этом смысле прав Р. Шуберт, утверждавший, что «власть Пирра в Македонии не могла быть прочной до тех пор, пока Антигон находился на Пелопоннесе и получал постоянную поддержку от пелопоннесских городов»^[564].

Та тщательность, с которой Пирр готовился к этой кампании, показывает, что он не рассматривал поход на Пелопоннес как легкую прогулку. Уже отмечалось, что из Тарента с частью войск был отозван его сын Гелен. Под знаменами Пирра собрались значительные силы, примерно равные тем, с которыми он в свое время отправился на Запад, — 25 тыс. пехоты, 2 тыс. всадников и 24 слона (Plut. Pyrrh., 26).

Мог ли Пирр рассчитывать на помощь каких-то союзников в этом походе? По мнению К. Ю. Белоха и У. Тарна, Этолия стала союзницей Пирра и пропустила его войска через свою территорию^[565]. Однако подобное мнение разделяют не все исследователи^[566]. Как отметил Ф. Уолбанк, нумизматические и эпиграфические свидетельства показывают, что Пирр был в хороших отношениях с Этолийским союзом^[567], но ничто не говорит о том, что этолийцы оказали ему помощь в борьбе с Антигоном^[568]. Если какие-то греческие государства и поддерживали Пирра в данное время, то эта поддержка скорее носила моральный характер.

Как сообщает Юстин, Пирр предпринял поход на Пелопоннес, находясь на вершине славы (Just., XXV, 4, 1). Он стал хозяином обширной территории, простиравшейся от Лисса до Акарнании и от Керкиры до реки Нест^[569]. Популярность и авторитет Пирра в Греции, которые и без того были достаточно высоки, выросли теперь до невероятных размеров. Используемый им лозунг — освобождение Эллады от власти Антигона — мог быть достаточно привлекателен, хотя, по сути дела, не содержал ничего конкретного. Впрочем, нельзя не учитывать того обстоятельства, что в тех условиях, когда в Греции вновь возобладали принципы полисного партикуляризма и когда видимая внешняя опасность отсутствовала, иные лозунги были просто невозможны.

Некоторая информация, дошедшая до нас, явственно говорит о том, что и на этот раз пропаганда Пирра достигла своей цели. Как отмечает Юстин, вся Греция ожидала его прихода. Афиняне, ахейцы и мессенцы отправили посольства к эпироту, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение (Just., XXV, 4, 5).

На чем основывается рассказ Плутарха о походе Пирра на Пелопоннес? Первоначально в исторической литературе доминировала идея, что главным источником Плутарха при описании этого похода был труд Филарха^[570]. Однако ссылки Плутарха не только на Филарха, но и на Гиеронима позволяют обнаружить здесь и влияние последнего. Более того, кажется, что при освещении пелопоннесской кампании Пирра Плутарх комбинировал информацию из работ Филарха, Гиеронима и, не исключено, даже Проксена^[571].

Обратимся к ходу событий. Переправившись на Пелопоннес, Пирр в Мегалополе встретился со спартанскими послами. На вопрос о целях его похода царь ответил, что пришел освободить покоренные Антигоном города. На наш взгляд, это вполне могло быть правдой: обвинения Плутархом Пирра во лжи не что иное, как отголоски рассказа Гиеронима (Plut. Pyrrh., 26). Успокоив спартанских послов, эпирский монарх вторгся в Лаконику и начал грабить ее территорию. Думается, этот грабеж был вынужденным шагом со стороны Пирра для содержания армии. В ответ на обвинения нового спартанского посольства в развязывании войны без ее объявления Пирр сказал, что он-де не слышал, чтобы спартанцы когда-либо раскрывали кому-нибудь свои намерения (Plut. Pyrrh., 26). Этим он ясно обнаружил свою цель — захват Спарты.

Положение Спарты осложнялось тем, что царь Арей с частью войска отбыл на Крит для оказания помощи гортинцам. К тому же город не был готов к внезапному нападению. Как представляется, Пирр был хорошо осведомлен о положении в городе и был уверен в его скором взятии. Кроме того, Клеоним имел в городе своих сторонников, на помощь которых можно было рассчитывать. Когда Клеоним сразу же по прибытии предложил Пирру идти на штурм Спарты, царь, опасаясь, как бы воины после взятия города ночью не разграбили его, решил отложить штурм (Plut. Pyrrh., 27). Данный факт лишний раз демонстрирует намерения Пирра: недостойно человеку, претендующему на роль гегемона Греции, опускаться до уровня царя-разбойника. Желая спасти город от грабежа, он не стремился к полному разрыву со Спартой: в будущем царь надеялся сохранить с ней добрые отношения.

Тем не менее было понятно, что штурма города не избежать. Согласно И. Г. Дройзену, Филарх умышленно (или неумышленно) умалчивает о том, что одной из причин начала штурма города было то, что спартанцы отвергли требование Пирра принять Клеонима и передать ему право на царствование^[572]. Такое предположение, по нашему мнению, вполне вероятно: окажись у власти в Спарте союзные Пирру силы, не было бы никакой необходимости брать город.

По словам античных авторов, штурму Спарты предшествовало сражение, в котором спартанцы были разбиты Пирром, после чего царь, разграбив ряд территорий, приостановил военные действия (Paus., I, 13, 6). Стоит предположить, что он еще надеялся урегулировать отношения со спартанцами мирным путем. Впрочем, надеждам его не суждено было сбыться.

Между тем население Спарты готовилось к отражению нападения. Город был укреплен глубокими рвами и частоколом (Plut. Pyrrh., 27), на помощь спартанцам прибыли подкрепления из Мессении и Аргоса (Paus., I, 13, 6). У Плутарха сохранился пассаж из труда Филарха, в котором в красочном виде показан тот энтузиазм, с которым жители Спарты, в особенности женщины, взялись за спасение своего города. Якобы они вселили уверенность в оставшихся в Спарте мужчин, активно участвуя в фортификационных работах и подавая оружие воинам, когда враг пошел на штурм (Plut. Pyrrh., 27). Для защиты города спартанцы применили техническое новшество: в землю у рва были врыты повозки, которые должны были мешать продвигаться наступающим, прежде всего слонам.

Утром Пирр повел в бой своих гоплитов, пытаясь преодолеть ров, края которого постоянно осыпались, мешая атакующим. Тогда 2 тыс. кельтов и отборные воины-хаоны во главе с сыном Пирра Птолемеем, продвигаясь вдоль рва, вырвали колеса повозок из земли и стащили их в реку, тем самым расчистив путь для наступавших войск. Неожиданно, однако, в тыл отряду Птолемея ударил спартанский отряд в 300 воинов во главе с юношей Акротатом, который привел атакующих в замешательство и в конечном итоге заставил их отступить. Битва, завершившаяся лишь ночью, не принесла Пирру никаких результатов.

В эту ночь Пирру приснился сон, что он якобы мечет молнии в Лакедемон и вся страна охвачена огнем (это, по-видимому, заимствование из рассказа Проксена). Эпирот, обрадованный таким сном, рассказал о нем своим приближенным и приказал готовиться к новому штурму Спарты. Из всех соратников Пирра лишь одному, Лисимаху, сон царя не понравился: он высказал опасение, что раз нельзя ступать на места, пораженные молнией, значит, и город, как предвещает божество, останется для Пирра недоступным (Plut. Pyrrh., 29). Тем не менее Пирр не поверил этому и повел войска на новый штурм. Спартанцы оборонялись отчаянно. Пытаясь завалить ров, воины царя бросали в него не только хворост, но и тела погибших и даже оружие. Под Пирром, стремившимся ворваться в город, был смертельно ранен конь, который сбросил седока на скользкий склон. Атака вновь была отбита, и эпирский монарх, все еще надеясь на то, что обороняющиеся примут решение о капитуляции города, прекратил штурм.

Но события тем временем приняли для Пирра совсем неблагоприятный оборот. На помощь уже теряющим надежду спартанцам из Коринфа прибыл полководец Антигона Гоната фокеец Аминий с отрядом наемников, а затем подоспел вернувшийся с Крита царь Арей с 2 тыс. воинов (Plut. Pyrrh., 29). Пирр, не желая признавать неудачу, предпринял новый штурм Спарты, однако опять был вынужден отступить.

Плутарх сообщает, что после этого эпирский царь стал опустошать страну и начал готовиться к зимовке (Plut. Pyrrh., 30). Вместе с тем, как справедливо отметил Р. Шуберт, такие намерения явно противоречат друг другу: тот, кто собирается зимовать в какой-то местности, никогда не станет подвергать ее разорению^[573]. Очевидно, более точна первая часть сообщения Плутарха о разграблении Пирром Лаконики, хотя севернее Спарты много лет спустя существовал так называемый «Лагерь Пирра» (Liv., XXXV, 27, 14: … Pyrrhi quae uocant castra…).

Итак, захватить Спарту эпирскому царю не удалось. Теперь ему нужно было попытаться найти выход из того тупикового положения, в котором он оказался. Более того, после ухода Пирра из Македонии Антигон восстановил в ней свою власть, после чего двинулся вслед за эпиротом на Пелопоннес (Paus., I, 13, 7)^[574]. Стало ясно, что решающая схватка за гегемонию на Балканах произойдет именно здесь — на юге Греции.

В это время в Аргосе разгорелась борьба между двумя враждующимигруппировками. Одну из них возглавлял Аристипп, слывший другом Антигона, вторую — Аристей, который решил обратиться за помощью к Пирру. По всей видимости, борьба между ними носила поначалу чисто внутренний характер, но постепенно переросла в конфликт с привлечением внешних сил.

Пирр, перед которым возникла перспектива ввиду продвижения Антигона оказаться отрезанным на Пелопоннесе, принял предложение Аристея и пошел на северо-восток к Аргосу. Продвижение Пирра было замедлено тем, что спартанцы под командованием Арея постоянно тревожили отступавших эпиротов, устраивая засады. Во время одной из таких стычек отряд кельтов и молоссов, шедший в хвосте колонны, оказался отрезанным от основных сил Пирра. Узнав об этом, Пирр приказал своему старшему сыну Птолемею с частью войск идти на выручку попавшим в засаду, а сам двинулся вперед. В ожесточенной схватке Птолемей был поражен копьем критянином Орессом и скончался на месте^[575]. Пирр, обезумев от горя, во главе молосской конницы обрушился на вышедшего на равнину противника. Отборный отряд спартанцев под командованием Эвалка был полностью уничтожен, а самого Эвалка Пирр лично поразил копьем (Plut. Pyrrh., 30). По погибшему сыну царь устроил пышные поминальные игры, после чего пошел дальше к Аргосу.

Однако Антигон опередил Пирра. Прибыв к Аргосу, эпирский царь обнаружил, что все господствующие высоты уже заняты врагом. Он расположился лагерем у Навплии и направил послов к Антигону, приглашая того сразиться на равнине. Антигон благоразумно уклонился от боя, заявив Пирру, что если тому не терпится умереть, то для него открыто множество путей к смерти.

Между тем аргивяне, понимая, чем грозит городу противостояние двух на тот момент самых могущественных властителей Греции, направили послов и к Антигону, и к Пирру. Обещая дружбу им обоим, они предложили и одному, и другому отойти от города. В рассказе Плутарха (в основе которого явно обнаруживается промакедонский источник — труд Гиеронима) сообщается, что Антигон согласился и в знак этого отдал им в заложники своего сына; Пирр согласился тоже, но ничем не подтвердил своих обещаний (Plut. Pyrrh., 30).

Несмотря на дурные предзнаменования, Пирр решил войти в город (Plut. Pyrrh., 31). Первоначально все шло по плану. К ночи ворота оказались открыты сторонниками эпирота. Отряд кельтов незаметно вошел в Аргос и занял площадь, но, когда Пирр попытался ввести в город слонов, они из-за имевшихся на спинах башен не смогли пройти в ворота. Башни пришлось снимать, а затем в темноте вновь водружать на спины животных. Все это существенно задержало движение, а поднятый шум был услышан аргивянами, которые спешно заняли Аспиду и другие укрепленные места города, после чего отправили гонцов к Антигону Гонату. Антигон не повторил ошибки Пирра и, приблизившись к Аргосу, не стал в него входить, ограничившись лишь посылкой туда части войска во главе со своим сыном Галкионеем. Одновременно к городу подошел и отряд Арея с тысячей критян и легковооруженных спартанцев. Кельты Пирра, не выдержав их натиска, начали отступать.

В тот момент Пирр со своим отрядом с шумом входил в Аргос возле Киларабиса. Продвижение по городу, однако, затрудняли многочисленные каналы, которыми был изрезан Аргос. Ночной бой превратился в отдельные схватки между группами воинов. Лишь утром Пирр увидел, что Аспида занята многочисленным отрядом противника. Его настроение еще более ухудшилось после того, как среди ряда украшений на площади он заметил статую быка, сражающегося с волком. Он вспомнил давнее предсказание, что ему суждено погибнуть там, где он увидит волка, сражающегося с быком. Пирр дал приказ отступать. Роковую роль при этом сыграл случай. Пирр направил гонца к Гелену, стоявшему с большим отрядом за городскими стенами, с приказом помочь отступающим, разрушив часть стен города. Однако в суматохе боя гонец неясно передал приказ, и Гелен, наоборот, поспешил на помощь отцу. Это привело к настоящей катастрофе: отступающие из Аргоса войска Пирра в воротах столкнулись со спешащим им на помощь отрядом. Зажатые в клещи воины не могли не только сражаться с врагами, но и просто вырваться из создавшейся давки. К тому же убитый слон загораживал своим туловищем выход из города, еще более затрудняя отступление.

В этих условиях Пирру стало ясно, что обратного пути нет, а есть только путь вперед. Сняв диадему и передав ее одному их телохранителей, царь на коне бросился в гущу врагов. Получив рану копьем от одного из аргивян, Пирр устремился на последнего. В то время аргивские женщины, расположившись на крышах домов, наблюдали за ходом сражения. Одна из них, видя, что Пирр бросился на ее сына, и опасаясь за его жизнь, кинула с крыши кусок черепицы, который угодил в шею царя, повредив ему шейные позвонки. Затем Пирра добили солдаты Антигона (Plut. Pyrrh., 34).

Другие версии о смерти Пирра, сохранившиеся в античной традиции, отличаются от той, которую приводит Плутарх. Так, у Страбона мы находим указание, что Пирр погиб не внутри города, а за его стенами от куска черепицы, брошенного какой-то старухой (Strab., VIII, 4, 18). Юстин рассказывает, что Пирр, пытаясь захватить запершегося в Аргосе Антигона, погиб от кинутого со стены камня (при этом он не сообщает, кем был брошен камень) (Just., XXXV, 5, 1).

Столь же сильно разнятся сведения и о месте последнего упокоения Пирра. По версии Павсания, который ссылается на рассказы аргивян и поэму аргивского поэта Ликея, на месте, где погиб Пирр, жителями города был воздвигнут храм богини Деметры, которая, приняв образ простой женщины, убила эпирского царя. В этом храме и был якобы похоронен Пирр (Paus., I, 13, 8). Без всякого сомнения, победе над Пирром аргивяне придавали большое значение и гордились ей. По-видимому, именно этому событию и была посвящена упомянутая поэма Ликея, выдумавшего смерть Пирра от рук Деметры: ведь двое Эакидов уже нашли свою гибель от рук богов — Ахилл и мифической Пирр, сын Ахилла; третьим стал исторический Пирр (Paus., I, 13, 8).

Противоречащими данной версии Павсания, который следовал так называемой «аргивской хронике», являются версии ряда других древних авторов. Плутарх, в основе сообщения которого лежит рассказ Гиеронима, указывает, что Антигон со всеми почестями кремировал тело и голову своего недавнего врага, но не пишет о погребении останков Пирра: дальше у Плутарха идет рассказ о встрече Антигона с сыном Пирра Геленом и отправке последнего со всеми почестями в Эпир (Plut. Pyrrh., 34). У внимательного читателя создается впечатление о том, что у Плутарха явно пропущен отрывок, где должно было говориться о судьбе останков Пирра после их кремации. Отрывок, логически следующий далее и пропущенный у Плутарха, мы находим у Юстина, который прямо говорит, что Антигон передал Гелену кости его отца, чтобы тот увез их в Эпир для погребения (Just., XXV, 5, 2). С этим сообщением полностью согласуется свидетельство Полибия о том, что Гелен увез останки Пирра в Амбракию, где они, надо думать, были захоронены в так называемом Пиррейоне (Polyb., XXI, 27, 2). Впоследствии могила Пирра, видимо, была вскрыта и осквернена (Ovid. Ib., 303–305).

Пирр погиб, вероятно, осенью 272 г. до н. э. В этом случае можно опираться на указание Орозия: Tarentini Pyrrhi morte comperta… Carthaginiensium auxilia per legatos poscunt (Oros., IV, 3, 1). Триумфальные фасты свидетельствуют, что Тарент пал именно в конце этого года^[576]. В периохах Тита Ливия в конце XIV книги рассказывается о смерти Пирра, а периоха XV книги начинается словами «victis Tarentinis pax et libertas data est», что также, по мнению Р. Шуберта, может служить подтверждением того, что Пирр погиб примерно осенью 272 г. до н. э.^[577] Плутарх приписывал Пирру намерение зимовать в Лаконике (Plut. Pyrrh., 30), однако, как уже было показано выше, маловероятно, что это произошло.

В 1965 г. греческими археологами была сделана интересная находка. В Арголиде на расстоянии 1 км севернее акрополя Микен было раскопано святилище (возможно, Афины). Среди прочего здесь был обнаружен фрагмент эпирского бронзового щита, посвященного аргивянами по случаю победы над Пирром, о чем говорится в надписи: «Аргивяне… богам от царя Пирра» ()^[578].

Таков был конец Пирра. Его борьба за гегемонию в Греции и Македонии завершилась катастрофой. Как образно отметил Э. Манни: «Орел решился на последний полет, но сломал крылья. Сила, которую он хотел применить, чтобы заставить Антигона склониться перед ним, была, увы, недостаточной для этой цели»^[579].

Ограничимся пока одним выводом: с утратой панэллинской идеи Пирр превратился в одинокого, никем не поддерживаемого захватчика-авантюриста. Причина всего этого видится в одном: в новом торжестве принципов полисного партикуляризма, вновь возобладавшего в Греции после распада державы Александра Великого.

***

После гибели Пирра^[580] царем стал его сын от Ланассы Александр II (судьба другого сына, Гелена, отправленного в Эпир Антигоном Гонатом, остается неизвестной^[581]). Александр воевал в Иллирии, разделил вместе с этолийцами Акарнанию, а во второй половине Хремонидовой войны (ок. 267–262 гг. до н. э.) совершил нападение на Македонию. Первоначально ему здесь сопутствовал успех: посланные против Александра македонские войска перешли на его сторону. Но вскоре произошла катастрофа: сын македонского царя Антигона Гоната Деметрий (будущий Деметрий II) разбил Александра и сам вторгся в Эпир. Александр был вынужден бежать в Акарнанию, и только некоторое время спустя ему удалось вернуть трон (Just., XVII, 2, 9–12). После смерти Александра II^[582] монархия Эакидов вступила в полосу кризиса. В итоге в конце 230-х гг. до н. э. династия Эакидов была уничтожена восставшими эпиротами. С этих пор Эпир стал государством, игравшим второстепенную роль в истории Балкан.

Глава V. ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ МОНАРХИЯ ПИРРА

Проблема властных полномочий Пирра

В течение длительного времени среди ученых, занимающихся исследованием властных полномочий Пирра, царило относительное единодушие: почти все они были склонны считать, что по своей сущности его власть имела все черты эллинистической монархии, близкой к власти диадохов. Так, согласно П. Р. Франке, Пирр, «подобно другим диадохам, был почти абсолютным монархом»^[583]. О том, что власть Пирра постепенно приобрела все черты эллинистической монархии, также указывали, хотя и без приведения развернутой аргументации, некоторые другие историки, в частности Д. Кросс^[584], Д. Кинаст^[585], Г. Берве^[586], Г. Бенгтсон^[587].

Однако в 60-е гг. ХХ в. данная точка зрения была подвергнута сомнению в одной из работ Н. Хэммонда. По его мнению, как сам Пирр, так и все предшествующие ему молосские цари находились под жестким контролем народа, а те из них, которые, как, например, Эакид, Неоптолем II или Алкета ΙΙ, действовали «деспотически или в недемократической манере», были изгнаны или убиты^[588]. Свою аргументацию Н. Хэммонд построил на анализе титулатур Пирра и других молосских царей. Им был процитирован ряд надписей и пассажей из работ античных авторов, в которых Пирр фигурирует как гегемон Эпиротского союза, что давало ему только право бесконтрольного использования союзного войска на период войны. Те же свидетельства из источников, которые говорили об обратном, английский ученый отверг как недостоверные.

Между тем бросается в глаза тот факт, что Пирр использовал в своих интересах право применения союзных войск, ведя длительные войны, весьма далекие от интересов обороны собственного государства. Правда, и здесь у Н. Хэммонда находится ответ: «Пирр, конечно, злоупотреблял ресурсами молоссов и Эпиротского союза, но нет свидетельств, что он злоупотреблял положением, которое имел, будучи конституционным монархом в Молоссии и гегемоном Эпиротского союза». Главный вывод, который делает исследователь, таков: Пирр не был абсолютным монархом и нет оснований считать, что он усилил свои позиции монарха внутри Молосского государства^[589].

Так ли это на самом деле? Произошла ли трансформация власти Пирра из племенной басилейи в эллинистическую монархию или же он по-прежнему остался вождем-басилевсом, положение которого было «втиснуто» в жесткие рамки молосской «конституции»? Попробуем разобраться в данном вопросе.

С давних пор у племени молоссов существовала царская власть (басилейя), которая носила ограниченный характер. Согласно классификации Аристотеля, данной им в третьей книги «Политики», царская власть делится на два вида: 1) царская власть, ограниченная в больших или меньших пределах законом; 2) неограниченная царская власть, так называемая «памбасилейя», когда монарх «все вершит по своей воле» (Arist. Pol., III, 11, 1–2, 1287 a)^[590]. Сразу же сделаем оговорку: нас будет интересовать именно первый вид, который, как мы покажем, наиболее соответствует характеру царской власти у молоссов. Однако простое отождествление царской власти у молоссов с первым видом классификации Аристотеля не может снять всех проблем. Дело заключается в том, что первый вариант, т. е. «законную царскую власть», Аристотель, в свою очередь, подразделяет на четыре вида: 1) спартанскую; 2) царскую власть у некоторых варварских племен, также основанную на законе и праве наследования (Arist. Pol., III, 9, 3, 1285 a: … ), но носящую деспотический характер; 3) древнюю эсимнетию — выборную тиранию деспотического характера, которую роднит с басилейей лишь добровольность избрания; 4) царскую власть героических времен, добровольно принимаемую на основе законного наследования.

К какой же из представленных разновидностей можно отнести молосскую басилейю? Из источников известно, что молосские цари носили титул «царь молоссов» (). Как и большинство видов басилейи, молосская носила ярко выраженный наследственный характер. На всем протяжении эпирской истории, вплоть до замены монархии на Эпиротский союз (), царями были только представители царского рода Эакидов. Если когда-либо и возникали конфликты из-за царского престола, то они имели место исключительно внутри династии Эакидов, между ее отдельными ветвями. Представители же другого рода ни при каких обстоятельствах не могли претендовать на власть. Фукидид, давая нам самые первые сведения о «конституционном» устройстве эпиротов, указывал, что из наиболее крупных народов только молоссы имели царя (Thuc., II, 80). Тогда как у большинства племен Эпира монархия была ликвидирована уже к V в. до н. э., у молоссов она сохранялась до конца 230-х гг. до н. э.

Встает вопрос: какие же факторы обусловили столь длительное существование монархии у молоссов? Различными историками данная проблема решалась по-разному. Так, М. Нильссон одной из причин сохранения монархии у молоссов считал отсутствие влияния со стороны греков; вступившие ранее в контакт с эллинами хаоны и феспроты ликвидировали царскую власть довольно рано^[591]. Д. Кросс главную причину сохранения монархии в Молоссии видел в изменении отношения греческого мира к монархии, в реакции на демократические идеалы в IV в. до н. э.^[592]

Однако подобные объяснения едва ли могут нас удовлетворить, ибо они касаются лишь внешней стороны проблемы, полностью игнорируя ее внутреннее содержание. Аристотель в «Политике», давая описание древней басилейи, пишет, что цари утратили многие свои функции, оставив за собой лишь военные, жреческие и судебные (Arist. Pol., III, 9, 7, 1285 b: ). Таким образом, власть басилевса, вырастающая из власти племенного вождя, постепенно замыкается на определенном круге вопросов, дальше которых его компетенция не распространяется. Касаясь же власти молосских царей, Аристотель прямо указывает, что она имеет ограниченный характер (Arist. Pol., III, 9, 7)^[593].

Вступая на престол, Эакиды заключали своего рода договор со своим народом. Плутарх описывает процедуру традиционной присяги в древней столице молоссов Пассароне, где цари при восшествии на трон приносили жертвы богу войны Аресу и Зевсу и давали торжественную клятву царствовать в соответствии с законами, тогда как их подданные обязывались им подчиняться, опять же в соответствии с законами (Plut. Pyrrh., 5). Данная процедура очень напоминает описанную Ксенофонтом приносившуюся ежемесячно присягу спартанских царей эфорам (Xen. Resp. Lac., 15, 7).

Другим свидетельством ограниченного характера царской власти у молоссов является то, что они, по-видимому ссылаясь на древние законы, имели право смещать неугодных им монархов, изгонять и даже убивать их. Но, как было сказано, на открывавшуюся «вакансию» могли претендовать только представители царского рода Эакидов. Молоссы намного чаще, чем другие народы, изгоняли своих царей (в их числе были Алкета Ι, Арибба, Эакид, Алкета II, даже сам Пирр), и это право, без сомнения, должно было основываться на обычаях предков. Во всяком случае, вопрос об изгнании того или иного царя должен был решаться в результате некоего народного «референдума».

Во время войны молосские цари исполняли, подобно спартанским царям, функции полководцев. Именно в военное время жесткий контроль за деятельностью царя ослабевал, и монарх приобретал относительную самостоятельность. Геродот, описывая власть спартанских царей, указывал, что, когда шла война, царь имел право проклясть того, кто выступал против нее (Hdt., VI, 56). Не исключено, что сходный обычай существовал и у молоссов. Царь являлся представителем своего народа во внешнеполитических делах, например при заключении союзов (Ditt. Syll.,³ № 147). Важно отметить, что у молоссов должности царя и стратега, как и у македонян, были тесно связанными^[594]. Поход Александра I Молосского в Италию, в котором участвовали большие силы молоссов, и походы Пирра при участии симмахии эпиротов в Македонию, Италию, на Сицилию и Пелопоннес могут служить свидетельством того, что в военной области молосские цари пользовались большей свободой действий^[595]. Соблазненные захватом новых земель и военной добычи, молоссы безропотно следовали за своим царем.

В мирное время власть молосских царей была ограничена. В ряде дошедших до нас надписей наряду с именем царя упоминается имя чиновника — простата. Обычно это выглядит так: (имя) (имя), что, вероятно, означает, что простат, как представитель народа, обладал функциями контроля и наблюдения за деятельностью царя (SGDI, № 1334, 1335, 1337, 1346). У хаонов и феспротов цари были заменены на двух ежегодно сменяемых чиновников; в Молоссии же в данном случае наблюдается своего рода компромисс.

Одновременно из надписей следует, что не царь, а народное собрание молоссов (в котором мы должны видеть собрание мужчин, способных носить оружие) предоставляло гражданские права, проксению и другие привилегии (SGDI, № 1334, 1335, 1337)^[596].

Монетное дело также находилось в руках не монарха, а самих молоссов, на что указывает надпись на монетах^[597]. Об ограниченном характере власти молосских царей говорит и тот факт, что они, как и спартанские цари, в противоположность эллинистическим монархам, не носили диадему^[598]. Сам Пирр, как явствует из изображений на монетах, ее тоже не носил.

Если царь был еще молод и не мог выполнять в силу этого свои обязанности, народ назначал над ним опекунов. Подобная практика имела место и в Македонии^[599].

Молосская басилейя сохраняла и некоторые другие патриархальные черты. Так, Плутарх сообщает о распространенном среди молоссов мнении о том, что большой палец на одной из ног Пирра обладал целебной силой (Plut. Pyrrh., 3). Царские пастухи считались относящимися к семье монарха и, видимо, пользовались в народе большим уважением. Последнее обстоятельство было обусловлено главным образом тем, что племена молоссов жили в основном в сельских областях, занимаясь животноводством.

Таким образом, племенная монархия молоссов не была монархией по божественному праву — это была, по сути дела, служба, наследственная обязанность, которую даровало царю племя, способное ее в любой момент отобрать^[600].

С другой стороны, Аристотель, который характеризует молосскую монархию как героическую басилейю, указывает, что зачинателями династий являлись благодетели народа, имевшие особые заслуги. В благодарность за эти заслуги их потомки получили право наследовать царскую власть (Arist. Pol., III, 10, 7). Титул , которым обладали молосские цари, был знаком похвалы, а также справедливого и «конституционного» правления^[601].

В труде Тита Ливия содержится интересное сообщение, из которого становится ясно, что у молосского племени существовал обычай отдавать детей из знатных семей на воспитание к царскому двору: римский историк упоминает юношу Сотима из свиты Александра Молосского (Liv., VIII, 24, 12: … Sotimus, minister ex regiis pueris). Этот факт свидетельствует как о патриархальности отношений в обществе молоссов, так и об укреплении авторитета молосской правящей династии. Известно, что подобный обычай существовал у соседей эпиротов — македонян (Arr. Anab., IV, 13, 1; Curt., VIII, 6, 1; Plut. Alex., 55)^[602]. «Царские пажи» (молодые знатные македоняне) проходили своего рода «высшую школу» при дворе, воспитываясь вместе с будущим наследником трона, и впоследствии образовывали круг «друзей» и соратников царя^[603].

Наше представление о царской власти у молоссов будет неполным, если не упомянуть о таком уникальном феномене политической организации молоссов, как двоецарствие, которое впервые возникло в IV в. до н. э. Суть его заключалось в том, что в результате политического компромисса царство делилось между двумя враждующими представителями царского рода Эакидов.

Сам по себе факт наличия двоецарствия едва ли может считаться уникальным: сходную практику мы видим в Спарте, где испокон веку правили два царя, представлявших два различных царских рода. Однако если в Спарте подобное явление приобрело постоянный характер и было закреплено законодательно, то в Эпире двоецарствие возникало в определенных конкретно-исторических условиях. Поэтому при обращении к феномену эпирского двоевластия нужно не только рассмотреть каждый такой случай отдельно, но и исследовать общие условия, делавшие возможным появление данного феномена.

Греческие историки не смогли до конца разобраться в сути явления двоевластия. Так, Павсаний, сообщая о неурядицах между сыновьями Алкеты I, сводит дело к обычной ссоре (Paus., I, 11, 3) и тем самым упускает из вида более сложные и глубокие причины. Между тем, как указывал М. Нильссон, выяснение сути двоецарствия должно содействовать пониманию основополагающих принципов эпирской истории^[604]. Работ историков, в которых так или иначе затрагивалась проблема молосского двоецарствия, немного. Оно было главным предметом исследования в специальной статье С. Аккаме^[605]; также проблемы молосского двоецарствия изучались в трудах М. Нильссона, К. Ю. Белоха, К. Клоцша и П. Р. Франке^[606].

Как известно, в списке членов II Афинского морского союза в 375 г. до н. э. рядом с именем царя Алкеты добавлено имя его сына Неопотолема (IG²., II, № 43). Исходя из этого факта, некоторые историки делают вывод о том, что уже при жизни Алкета должен был признать сына соправителем и предоставить ему какие-то властные полномочия^[607]. Впрочем, как представляется, упоминание в декрете имен царя и его сына-наследника едва ли способно служить основанием для подобного заключения. Случаи, когда царь-отец уступал часть управления своему сыну-наследнику, мы можем наблюдать разве что во времена диадохов и в эллинистических монархиях. Но тогда это происходило добровольно, без какого-либо принуждения извне, и должно было обеспечить законность последующего перехода власти из рук отца в руки сына. Вероятнее всего, добавление имени Неоптолема, наследника молосского трона, было призвано обеспечить преемственность участия династии во II Афинском морском союзе.

После смерти Алкеты I, дата которой неизвестна, Неоптолем I был вынужден признать соправителем своего младшего брата Ариббу. Как справедливо отметил С. Аккаме, «Неоптолем и Арибба могут оставить за собой приоритет основоположников молосской диархии»^[608]. Судя по словам Павсания (Paus., I, 11, 13), возникновение двоецарствия произошло не без конфликта. Вместе с тем это создало прецедент для возникновения последующих диархий. Через некоторое время после изгнания царя Эакида и его гибели эпироты добровольно признали царем младшего брата Ариббы Алкету II. Диодор, единственный автор, свидетельствующий об этих событиях, сообщает, что Алкета был признан Кассандром как соправитель Неоптолема II (Diod., XIX, 88). Но через некоторое время эпироты, добровольно признавшие Алкету ΙΙ царем, подняли восстание и убили его вместе с сыном. К сожалению, сообщение Диодора очень краткое и оставляет без ответа многие важные вопросы.

После нескольких лет монархического правления Неоптолема II у него появился очередной соправитель — Пирр, сын убитого Эакида и внук Ариббы. В начале совместного правления с Неоптолемом Пирру должно было быть не более 12 лет. В результате бурных событий он, однако, оказался изгнанным (301 г. до н. э.). Когда же после очередных коллизий Пирр при помощи Птолемея вернулся в Эпир, Неоптолем вновь был вынужден признать его своим «коллегой». Убийство Неоптолема в 296 г. до н. э. сделало Пирра единственным правителем государства. При этом с гибелью Неоптолема IΙ линия, идущая от Неоптолема I, лишилась какого-то представительства на царствование. Такова в общих чертах фактическая сторона истории молосского двоецарствия, требующая, впрочем, определенных пояснений.

Говоря о причинах возникновения двоецарствия, нельзя не отметить, что здесь мы сталкиваемся с двумя противоположными точками зрения. Концецпия М. Нильссона, первым изучавшего эту проблему, заключается в следующем. Молосская монархия, будучи по своей сущности ограниченной, не являлась монархией по божественному праву. Царство не было наследственным «сеньоратом», и каждый представитель царского рода имел право на власть^[609]. По этому поводу еще К. Ю. Белох указывал, что в отличие от княжеского права, по которому власть передавалась старшему сыну, было частное право, которое делило власть между теми, кто имел на нее право^[610]. Сущность двоецарствия состоит в том, что два царя с одинаковыми правами правят неделимой страной. Проводя параллель с империями диадохов, где власть делилась между отцом и сыном или братьями, М. Нильссон указывал, что в Эпире соправителями были представители двух линий царского рода^[611]. Рассуждая таким образом, шведский ученый приходил к выводу, что все родственники эпирского правящего дома имели права на царствование, поэтому права наследования в полном смысле слова там не существовало. В другой своей статье М. Нильссон, на этот раз проводя параллель с диархией у спартанцев, доказывал, что двоецарствие у молоссов носило закономерный и постоянный характер^[612].

Однако попытка представить молосскую диархию как закономерное явление, основанное на общем праве наследования, сразу же вызвала негативную реакцию со стороны К. Клоцша. По его мнению, двоецарствие у молоссов всегда возникало «незаконным путем»; кроме того, мы видим только двух претендентов на престол, тогда как по общему праву наследования их в конечном счете должно было быть гораздо больше^[613]. Таким образом, для К. Клоцша возникновение двоецарствия являлось результатом борьбы за власть, которую вели самозванцы с законными монархами.

Полностью противоположной взгляду М. Нильссона является точка зрения С. Аккаме, который считал, что выяснить сущность и причины двоецарствия у молоссов можно только через рассмотрение тех конкретных обстоятельств, в которых оно возникало^[614]. Согласно исследователю, впервые двоецарствие возникает тогда, когда Арибба добился признания права быть соправителем своего брата Неоптолема. Основная же причина возникновения двоецарствия состоит в том, что народ к этому времени осознал собственную силу и почувствовал, что достиг своего превосходства над царем. Это якобы и доказывает чередование монархии и диархии в последующей истории Эпира^[615]. Стало быть, по мнению С. Аккаме, народ являлся той силой, которая вела непрерывную борьбу за ограничение и ослабление царской власти, смещая одних и передавая трон другим представителям царского рода посредством «народного референдума» (Diod., XIX, 36, 4: … ). Поэтому двоецарствие не может считаться постоянным и закономерным явлением, оно возникало в конкретной исторической ситуации на более поздней стадии развития племенной монархии молоссов, когда народ добился успехов в борьбе за ограничение царской власти.

Дальнейшие исследования не внесли ничего нового в разрешение этой проблемы: если некоторые современные историки ее вообще проигнорировали, то другие ограничились в данной связи повторением устаревших формулировок^[616].

Действительно ли двоецарствие в Эпире было регулярным явлением, как это пытался доказать М. Нильссон? Выступал ли народ той реальной силой, которая стремилась ограничить власть царей, как то полагал С. Аккаме? На наш взгляд, подобные вопросы нуждаются в новом осмыслении и разрешении.

Серьезной силой, которая была способна повлиять на ослабление и ограничение царской власти в Эпире, можно считать укрепившую свой политический вес молосскую аристократию. Правда, не только влияние молосской аристократии на политическую систему, но и вообще сам факт ее существования вольно или невольно скрыт нашими источниками. Поэтому не случайно то, что практически все ученые при рассмотрении политической системы Эпира не отводили аристократии никакого места. Несмотря на молчание источников, мы, однако, незримо ощущаем ее могущество и воздействие на ход происходивших в Эпире политических событий. Уже У. Виламовиц-Меллендорф, обращаясь к государственному строю Македонии и Эпира, указывал на зависимость царской власти в них от влияния отдельных представителей землевладельческой знати^[617]. Показательную, но довольно противоречивую картину расстановки сил в Эпире (по сравнению с Македонией) нарисовал П. Тревес в своей рецензии на работу Д. Кросса. П. Тревес отмечал, что молосские Эакиды и македонские Аргеады с помощью оружия разрушили «цельность пут традиционного феодализма»^[618]. Понимая под «феодализмом» существовавшую в Эпире и Македонии систему земельных отношений, П. Тревес первым подчеркнул зависимость политического строя от социально-экономического развития обеих стран. Непоследовательность взглядов этого историка заключается в том, что он, с одной стороны, указывал на то, что патриархальная монархия у молоссов существовала вместе со сплоченной кликой олигархии, с другой — называл отличительной чертой Эпира от Македонии постоянную борьбу между царями и аристократией, которая имела место в Македонии, но которую мы якобы не находим в Эпире.

Вопрос о влиянии молосской аристократии на политическую систему Эпира так и оставался бы лишенным ясности, если бы не одно, на наш взгляд, очень важное свидетельство Плутарха. Сообщая об убийстве Неоптолема Пирром, он пишет, что данное убийство одобрили «самые могущественные эпироты», которые еще раньше призывали Пирра устранить соправителя и не довольствоваться принадлежащей ему частичкой власти (Plut. Pyrrh., 5). К сожалению, мимо этого важного указания Плутарха прошли все исследователи политической истории Эпира. Кто же такие «могущественные эпироты» (Plut. Pyrrh., 5: … )? Едва ли мы ошибемся, если увидим в них представителей эпирской (а точнее, молосской) аристократии. Пользуясь своим могуществом, они открыто вмешивались в государственные дела.

Еще одним подтверждением возникновения аристократической прослойки у эпирских племен является сообщение Фукидида о том, что во главе хаонов, которые к тому времени уже отменили царскую власть, находились избираемые на год два предводителя, оба из древнего рода (Thuc., II, 80, 5: … ). Э. Лепоре и Т. В. Блаватская вполне справедливо отождествили этих «представителей из древнего рода» с узурпировавшими власть представителями хаонской племенной аристократии. Так, Э. Лепоре указывал на то, что слова Фукидида об упразднении царской власти у хаонов свидетельствует не о создании демократических институтов под влиянием южных греков, а скорее о возникновении олигархии и аристократии. Правда, возникшую аристократию ученый относил к «феодальному типу» (di tipo feudale), что, конечно, не может не вызвать серьезных возражений^[619]. Т. В. Блаватская, проведя параллель между избираемыми правителями хаонов и знатью, также сделала вывод о том, что «… отсутствие института царской власти позволяет думать, что у хаонов и феспротов большую силу имели аристократические роды»^[620].

Итак, как нам представляется, одним из факторов, способствующих ослаблению царской власти у молоссов, было растущее влияние со стороны молосской аристократии. При всем том нельзя не отметить, что молосская басилейя сохранялась до тех пор, пока был жив хотя бы один представитель рода Эакидов (т. е. до ее крушения в конце 230-х гг. до н. э.).

Вместе с тем молосские цари находились не только под влиянием местной аристократии: они были, если так можно выразиться, «законно ограничены» и некоторыми должностными лицами. Так, многочисленные надписи, обнаруженные на территории Эпира, упоминают наряду с царями простатов. Выражали ли, однако, молосские простаты политическую волю аристократии или, как думают некоторые историки^[621], являлись, наоборот, «представителями народа»? К сожалению, определить статус простатов молоссов не представляется возможным.

В свою очередь подтверждением ограниченности молосской басилейи стоит считать и слова Юстина о том, что царь Тарип создал сенат (Just., XVII, 3, 13). Более того, есть все основания для предположения, что именно через этот «сенат» аристократия молоссов осуществляла контроль за деятельностью царей. Ю. Б. Циркин, разбирая несколько случаев употребления Юстином слова «сенат», пришел к выводу о том, что в «любом случае оно (слово „сенат“. — С. К.) обозначает олигархию и ее органы власти»^[622].

К внутренним факторам, способствовавшим возникновению двоецарствия и ослаблению царской власти у молоссов, позже прибавился и внешний фактор. Речь идет о все возраставшем, начиная с 350-х гг. до н. э., вмешательстве соседней Македонии в дела Эпира. Как отмечал Д. Кросс, «сильный Эпир и особенно сильная монархия в Эпире были несовместимы с сильной Македонией, поэтому ослабление соседнего государства было важным направлением внешней политики как правителей Македонии, так и правителей Эпира»^[623]. Действительно, македоняне, устанавливая на престоле того или иного правителя и натравливая одного царя на другого, способствовали ослаблению Молосского царства, препятствуя активизации его внешней политики.

Все это убеждает нас в том, что возникновение двоецарствия на определенной ступени исторического развития молосской монархии было результатом ослабления царской власти под воздействием как внутренних, так и внешних факторов. Совместное правление двух царей не могло не быть источником постоянных ссор и конфликтов^[624]. Обычным явлением было и то, что один царь стремился любыми средствами — вплоть до убийства — вытеснить своего соправителя-конкурента. Яркий пример этого — целая череда интриг в период совместного правления Неоптолема и Пирра, завершившаяся убийством первого.

Разумеется, конкуренция соправителей не благоприятствовала стабилизации внутреннего положения в Эпире, повышению его роли в общегреческих делах. Абсолютно прав М. Нильссон, который писал, что постоянная смена царей должна была парализовать мощь Эпирского государства^[625].

Но нельзя не отметить и того, что в условиях нестабильности царской власти у молоссов определенную роль должна была играть личность того или иного царя. Такие личности, как Александр I и Пирр, сумевшие добиться в первую очередь авторитета у своих подданных и таким образом обеспечившие себе прочный тыл, способствовали усилению роли Эпира на международной арене.

Градостроительная политика Пирра

Важным шагом на пути перехода к монархии эллинистического типа в Эпире стал перенос Пирром своей резиденции из древней столицы Пассарона в Амбракию. По мнению ряда исследователей, этим шагом Пирр значительно ослабил влияние старых племенных связей (а по нашему мнению, и родовой аристократии) на собственную власть^[626].

Страбон, сообщая о расположении Амбракии, писал: «На левой стороне (Амбракийского залива. — С. К.) находится Никополь и земля эпирских кассопеев до впадины залива у Амбракии. Амбракия лежит лишь немного выше этой впадины. Город основал Горг, сын Кипсела. Мимо Амбракии протекает река Аратф, судоходная только на несколько стадий вверх от моря до города… Город этот и прежде исключительно процветал (во всяком случае, от него происходит название залива), но особенно его украсил Пирр, сделав его своей столицей» (Strab., VII, 7, 6; пер. Г. А. Стратановского). Город был удачно укреплен самой природой. «Амбракия была расположена у скалистого холма, который местные жители называют Перрантом. С запада городская стена выходит на чистое поле и омывается рекой, с востока город защищен стоящей на холме крепостью… Кроме того, с одной стороны город защищен рекой, а с другой холмами, он еще окружен прочной стеной протяженностью более четырех миль», — писал Тит Ливий, говоря о тех трудностях, с которыми столкнулся римский полководец Марк Фульвий, готовившийся к осаде Амбракии (Liv., XXXVIII, 4, 1–4; пер. А. И. Солопова). Все это убеждает нас в том, что одним из мотивов Пирра, которым он руководствовался, выбирая Амбракию в качестве своей столицы, были военно-стратегические соображения. Кроме того, согласно Н. Хэммонду, выбор Амбракии мог диктоваться еще одним соображением: город лежал на торговом маршруте, ведущем из Эпира по направлению к Греции и Средиземноморью. Пирр, озабоченный мерами по развитию торговли скотом, которым славился Эпир, должен был принимать во внимание это обстоятельство^[627].

Отличие Амбракии от других городов царства Пирра заключалось в том, что она с давних пор причислялась к греческим землям (Dikaiarch., 24). Когда Пирр сделал Амбракию своей столицей, он построил новое укрепленное предместье, которое было названо Пиррей (Polyb., XXI, 27, 1–2; Liv., XXXVIII, 5, 1; 5, 7; 6, 1). К сожалению, стены этого комплекса не сохранились. При посещении данного места англичанин У. Лик зафиксировал «лишь некоторые незначительные остатки» Пиррея^[628]. Постройка Пиррея интересна, во-первых, тем, что стены Амбракии окружали уже довольно большой город; во-вторых, тем, что в период правления Пирра имело место значительное увеличение городского населения. Именно период царствования Пирра может считаться высшей точкой процветания Амбракии. Вероятно, тогда в городе был построен второй каменный театр, гораздо больший, чем тот, который имелся там ранее. Этот театр по своему стилю очень напоминает театр в Додоне, сооружение которого тоже относят ко времени правления Пирра^[629].

Действуя по примеру своих современников — эллинистических монархов, Пирр украсил свою резиденцию самыми различными памятниками искусства. По всей видимости, из завоеванных и разграбленных эпиротами городов и поселений лучшие памятники искусства отбирались и отправлялись в Амбракию. Полибий сообщает, что после взятия Амбракии Марком Фульвием последний вывез оттуда «все статуи богов и людей, а также картины; все эти предметы были в большом количестве в Амбракии как бывшем местожительстве Пирра» (Polyb., XXI, 30, 9; пер. Ф. Г. Мищенко). Полибию вторит Тит Ливий, который пишет, что из города были вывезены все изваяния из мрамора и бронзы, а также картины, которых здесь было больше, чем в «любом другом городе этой области, так как здесь когда-то был дворец Пирра» (Liv., XXXVIII, 9, 13; пер. А. И. Солопова).

По мнению Д. Кросса, перенос столицы из Пассарона в Амбракию имел один существенный минус: «Это было не царское учреждение, а старый греческий город, гордившийся своим прошлым и больно обиженный потерей своих свобод. Пирр и его двор никогда здесь не были популярны, и в удобный момент амбракиоты обнаружили свободолюбивый дух, более реально угрожавший царской власти, чем отчаянные толпы Александрии или Антиохии»^[630]. Однако это всего лишь гипотеза английского ученого. Наши источники не содержат и намека на какие-то волнения или выступления среди амбракиотов в период правления Пирра. Более того, мы находим амбракиотов среди отдельных контингентов в армии Пирра во время его экспедиции на Запад. Это свидетельствует о том,что между Пирром и его подданными-амбракиотами существовали вполне нормальные отношения.

С вопросом о переносе столицы Эпира из Пассарона в Амбракию тесно связан другой вопрос — о градостроительной деятельности Пирра. Как известно, во время и после походов Александра Великого на Восток основание новых городов получило широкое распространение. После смерти Александра его дело продолжили сподвижники царя (Лисимах, Селевк, Антигон и Птолемей), результатом чего стало основание ряда городов (Лисимахии, Антиохий, Селевкий, Птолемаиды и многих др.). Основание городов в эпоху эллинизма исследователи связывают со стратегическими, экономическими и административными факторами^[631].

Определенный вклад в этот процесс внес и эпирский царь Пирр. Данных о его градостроительной деятельности сохранилось довольно мало. Это главным образом упоминания Плутарха и Стефана Византийского, подкрепленные результатами археологических исследований. Плутарх сообщает, что Пирр основал город Береникида на «полуострове Эпира» (), названный в честь его тещи Береники (Plut. Pyrrh., 6). Под «полуостровом Эпира», по мысли ряда исследователей, подразумевается полуостров Превеза, на котором, видимо, высадились египетские войска, посланные сюда Птолемеем на помощь Пирру, что и могло послужить причиной основания города^[632]. Наиболее вероятным местоположением Береникиды является современная Кастрозикия на южном побережье Превеза. Здесь были обнаружены остатки хорошо укрепленного акрополя и храма эллинистического периода^[633].

На территории Хаонии, одной из важнейших областей Эпира, примерно в то же время (290-е гг. до н. э.) Пирром был основан еще один город — Антигонея, названый в честь его первой жены — царевны Антигоны из дома Птолемеев^[634]. Упоминания об Антигонее в Эпире можно найти у Полибия, Тита Ливия, Стефана Византийского и ряда других авторов. При строительстве этого города Пирр, несомненно, исходил из стратегических соображений: Полибий и Тит Ливий сообщают, что близ Антигонеи находилось ущелье (Polyb., II, 5, 6; Liv., XXXII, 5, 9). Проблема идентификации Антигонеи на сегодняшний день может считаться решенной: город лежал в районе кряжа Йерма на юге Албании^[635]. Обнаруженные руины не оставляют сомнений в том, что Антигонея была хорошо укрепленным опорным пунктом.

Собственно говоря, этими фактами и ограничиваются наши сведения о градостроительной деятельности Пирра. Мы можем выделить следующие характерные черты градостроительной политики Пирра: во-первых, Пирр ограничил свою строительную программу исключительно рамками Эпира (во всяком случае, о его градостроительной деятельности вне Эпира никаких данных не сохранилось); во-вторых, основывая новые города, эпирский царь исходил прежде всего из стратегических соображений, причем основание данных городов происходило в тот момент, когда в стране шла борьба за власть и будущее Пирра еще не было определенным.

Соратники Пирра

Личность Пирра была настолько яркой и блистательной, что на ее фоне окружавшие его люди вольно или невольно оказывались как бы на втором плане. Поэтому не случайно то, что полководцы и советники Пирра были мало удостоены внимания таких писателей, как Плутарх, Аппиан или Юстин. Подобное положение вещей нашло отражение и в современной историографии: если Пирру посвящена довольно обширная литература, то его соратникам уделено место лишь в специальном просопографическом исследовании Ф. Сандбергера^[636]. Впрочем, сохранившаяся античная историческая традиция позволяет составить общее представление об окружении Пирра.

Еще со времен Александра Великого при дворах эллинистических монархов формировался круг доверенных лиц — так называемых «друзей» (). Не был исключением в этом отношении и двор Пирра.

В кругу друзей и соратников Пирра самым выдающимся и блестящим деятелем был, без сомнения, Киней. Античная историческая традиция указывает на его фессалийское происхождение (Plut. Pyrrh., 14; App. Samn., 10, 1). Кинея называли доверенным лицом, послом, «министром» и даже «канцлером» Пирра^[637]. О его деятельности до 280 г. до н. э. нам практически ничего не известно. Образ Кинея обретает реальные очертания благодаря поздней римской традиции^[638]. Он, ученик Демосфена, выступает как выдающийся оратор (Plut. Pyrrh., 14; App. Samn., 10, 1; Dio Cass., IX, 40, 5). По сообщению Элиана, именно фессалиец Киней переработал сочинение Энея из Стимфала о военном деле (Aelian. Tact., I, 2). Вполне вероятно, что такая работа Кинея была вызвана утратой сочинения Энея^[639], что подтверждает Цицерон в одном из своих писем (Cic. Ad fam., IX, 25, 1). Решающим аргументом в пользу идентификации соратника эпирского царя с редактором сочинения Энея является то, что в обеих работах упоминается Пирр^[640]. Очевидно, писательские способности Киней применил и при переработке воспоминаний Пирра. Подобное предположение основывается на указаниях Дионисия Галикарнасского и Павсания о том, что не один Пирр был автором «Воспоминаний» (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 10, 2; Paus., I, 12, 2), что подтверждал И. Г. Дройзен^[641], а также М. Сегре, который называл Кинея ^[642].

Таким образом, проблема идентификации оратора Кинея с вышеназванным военным тактиком может считаться решенной. Однако неясным остается ответ на вопрос: являлся ли этот Киней автором не дошедшей до нас «Истории Фессалии»? Утвердительно на данный вопрос отвечал И. Г. Дройзен^[643], а У. Виламовиц-Меллендорф даже считал, что при этом Кинея можно назвать военным историком^[644]. В свою очередь, Ф. Якоби указывал, что название этого произведения «Фессалика», которое мы находим у К. Мюллера и И. Г. Дройзена, весьма предположительно. По его мнению, труд Кинея мог находиться в рамках описания истории Пирра, содержа сведения о мифических связях между Фессалией и Эпиром^[645]. Впрочем, надо сказать, что другие ученые крайне осторожно относятся к подобной идентификации^[646].

К сожалению, античная историческая традиция не дает нам ответа на вопрос: когда и при каких обстоятельствах состоялось знакомство Пирра с Кинеем? Вполне вероятно, что оно произошло в 291 г. до н. э. во время похода эпирского царя в Фессалию^[647].

Весьма противоречивым источником, позволяющим в некоторой степени судить как о планах Пирра, так и о взглядах Кинея, является передача Плутархом знаменитой беседы царя и Кинея (Plut. Pyrrh., 14). Об этой же беседе сообщают и некоторые другие авторы (Dio Cass., IX, 40, 5; Zon., VIII, 2, 7). Оставив в стороне вопрос об аутентичности содержания данной беседы, отметим главное: выдумкой способна быть лишь та ее часть, в которой говорится о грандиозных планах Пирра. Это могло быть сделано для изображения неуемных аппетитов и честолюбивых амбиций царя. Киней же тут предстает перед нами эпикурейцем, желающим свободы и увеселений без войн и кровопролития^[648]. Тем не менее, как нам становится известно, он оказался не способен переубедить Пирра.

В конце 281 г. до н. э. Пирр отправил Кинея во главе дипломатической миссии в сопровождении небольшого отряда воинов в Тарент (Plut. Pyrrh., 15; Zon., VIII, 2, 8). Прибытие Кинея в Тарент коренным образом изменило ситуацию в городе. Те горожане, которые ранее склонялись к мирным переговорам с римлянами, теперь в своем большинстве заняли противоположную позицию. На наш взгляд, решающую роль в этом должны были сыграть выдающиеся дипломатические и ораторские способности Кинея. Политика Тарента по отношению к Риму резко изменила свой характер: мирный и спокойный настрой сменился на воинственный и решительный. Результатом этого было смещение проримски настроенного стратега-автократора Агиса^[649]. Вслед за Кинеем в Тарент прибыла еще одна часть войска эпиротов во главе с Милоном, а затем появился и сам Пирр с основными силами. С частью воинов Киней торжественно встретил его за стенами города. С этого момента деятельность Пирра как полководца неразрывно дополнялась дипломатической деятельностью, на которую, без сомнения, большое влияние оказывал Киней. Именно он представлял царя на переговорах с римлянами.

Источники, достаточно подробно излагающие эти события, своим тенденциозным освещением делают реконструкцию фактических событий практически невозможной^[650]. После поражения римлян при Гераклее состоялся первый обмен посольствами между Пирром и римлянами. В Рим отправилась миссия во главе с Кинеем. Вероятнее всего, главной его целью было разведать настроение римлян, ознакомиться с их военной и политической организацией. Это и понятно, ведь происходили первые политические и дипломатические контакты между балканскими греками и римлянами. Более того, как представляется, Киней был первым греком, удостоившимся чести посетить Рим с официальным визитом и даже выступить в сенате.

Заключение мира с последующим военным союзом должно было, по-видимому, стать очередным шагом Пирра. Действительно, вся деятельность Кинея в Риме была направлена на установление дружеских контактов с ведущими римскими государственными деятелями. При этом он проявил большую активность. Его многочисленные визиты привели к знакомству со многими влиятельными сенаторами и знатными людьми Рима (Cic. Tusc., I, 59; Plin. N. H., VII, 88; Solin. Collect. rer. mem., I, 109). Но дары, щедро раздаваемые Кинеем не только сенаторам, но и их женам и детям, были расценены римлянами как попытка подкупа и отвергнуты. Впоследствии не один раз этот эпизод служил примером доблести и благочестия римлян эпохи ранней Республики (Liv., XXXIV, 4, 6; App. Samn., 11, 1; Diod., XXI, 6, 3; Plut. Pyrrh., 18; Dio Cass., IX, 40, 28; Val. Max., IV, 3, 14; Zon., VII, 4, 9). Во время своего пребывания в Риме Киней имел случай изучить образ жизни и государственное устройство римлян. Результаты своих наблюдений он должен был сообщить Пирру. Когда общественное мнение было должным образом подготовлено Кинеем в пользу заключения мира и союза с Пирром, фессалийский оратор получил возможность выступить в сенате. Такой возможности, очевидно, никто из греков ранее не удостаивался. Киней сообщил об освобождении пленных без выкупа, взамен требуя дружбы с Римом и безопасности для греков Южной Италии.

Политическая обстановка в Италии — поражение при Гераклее, переход части италийцев на сторону Пирра, туманные перспективы борьбы с грозным противником — уже почти склонила римлян к заключению перемирия. Однако планы Кинея внезапно рухнули. Римляне отказались от заключения договора, выдвинув одно непременное условие: Пирр должен покинуть землю Италии, иначе война с ним будет продолжена (Plut. Pyrrh., 19; App. Samn., 10, 1; Eutrop., II, 13).

Что послужило причиной столь резкой перемены настроения римлян, тема особого разговора, но факт остается фактом — отказ римлян от предложений Пирра означал неудачу дипломатической миссии Кинея. Не имея полномочий на принятие римских условий, он был вынужден вернуться в Тарент для обсуждения их с Пирром.

После миссии в Рим Киней убедился в необходимости заключения мира с римлянами. Описывая свои впечатления от поездки, он сравнивал римский сенат с «собранием царей» (Liv., IX, 17, 14; Flor., I, 13, 20; Plut. Pyrrh., 19; App. Samn., 10, 9; Just., XVIII, 2, 10; Eutrop., II, 13), а Рим — с Лернейской гидрой (Plut. Pyrrh., 19; Flor., I, 13, 19; Dio Cass., IX, 40, 28).

Для того чтобы убедить Пирра нормализовать отношения с римлянами, Киней мог немного сгустить краски, однако его предложения должны были базироваться на трезвом анализе соотношения сил как Пирра и его союзников, так и набирающего мощь Рима, который к тому же находился тогда на грани заключения союза с Карфагеном. Являясь мудрым политиком, Киней должен был понимать, что даже такому прекрасному полководцу, как Пирр, вести одновременно борьбу против Рима и Карфагена было явно не под силу.

Киней принимал активное участие в приеме римского посольства во главе с Фабрицием. Он рассказывал римлянину о Греции, о ее философах, в том числе об Эпикуре. Это свидетельство, вероятно исходящее из римского источника, содержится у Плутарха и Валерия Максима (Plut. Pyrrh., 20; Val. Max., IV, 3, 6).

Относительно вопроса о возвращении пленных Пирр также должен был советоваться со своим соратником^[651]. При этом Киней ратовал за освобождение пленных без выкупа и заключение договора с Римом (Dio Cass., IX, 40; Zon., VII, 4, 4). Но, как нам уже известно, Пирр не всегда принимал его советы.

После битвы при Аускуле в 279 г. до н. э. состоялись новые переговоры между Пирром и римлянами, а позднее, летом 278 г. до н. э., Киней должен был повторно вести переговоры в Риме^[652]. Несмотря на новое поражение, римляне вновь проявили неуступчивость. Подписанное ранее перемирие не было ратифицировано по одной причине: карфагеняне опередили Пирра, заключив союзный договор с Римом (Polyb., III, 25, 1; Diod., XXII, 7, 5; Just., XXVIII, 2, 6). Подробности второй миссии Кинея в Рим неизвестны, но, видимо, она, как и первая, окончилась неудачей. Мир Пирра с Римом при посредничестве Кинея так и не был заключен.

К 278 г. до н. э. Пирр уже принял решение переправиться на Сицилию. Для предварительных переговоров с сицилийскими городами было направлено посольство, которое вновь возглавил Киней. Это противоречит словам Ж. Каркопино, который писал, что «неудача переговоров с Римом привела к падению Кинея»^[653]. По мнению Э. Ольсхаузена, Киней посетил Сиракузы, Акрагант и Тавромений. Хотя о ходе переговоров и их результатах мы ничего не знаем, однако, судя по тому, что их условия устроили Пирра, можно предположить, что Киней выполнил его поручение. Также следует согласиться с идеей Э. Ольсхаузена, что успешная переправа на Сицилию была подготовлена именно миссией Кинея^[654]. Это последняя достоверная информация о Кинее. Как считал Б. Г. Нибур, он умер во время сицилийской экспедиции Пирра^[655]; данную точку зрения поддержали и многие другие ученые^[656]. Если вспомнить, что Киней был еще учеником Демосфена, то он должен был дожить до очень преклонного возраста.

Дальнейшие действия Пирра на почве дипломатии были столь неудачны, что это позволило некоторым исследователям думать, что после смерти Кинея Пирр слушал «недостойных советников»^[657]. По сообщениям Плутарха и Диона Кассия (Plut. Pyrrh., 14; Dio Cass., IX, 40, 5), Пирр высоко ценил Кинея. Он говорил, что тот взял больше городов с помощью слова, нежели он сам с помощью оружия (Plut. Pyrrh., 14). Оценивая данные античной исторической традиции, можно сказать, что, хотя Пирр и не всегда считался с мнением Кинея, несомненно, этот многосторонне развитый человек занимал выдающееся место среди соратников царя, оказав значительное влияние на его политику.

К числу лучших стратегов Пирра следует отнести Милона. Этот верный соратник Пирра, по словам У. фон Хасселя, «выполнял самые неблагодарные задачи»^[658]. Перед прибытием со своими главными силами в Италию Пирр направил сюда трехтысячный отряд, во главе которого рядом с Кинеем находился Милон. Если первому предстояло решать чисто дипломатические задачи, то на долю последнего отводились военные вопросы.

Прибыв в Тарент, Милон предпринял решительные шаги. Он первым увидел, что войска, обещанные Пирру тарентинцами, существуют только в их воображении, и информировал об этом царя. Кроме того, прибытие Милона положило конец колебаниям тарентинцев, не оставив им выбора. Милон лично занялся организацией охраны городских стен (Zon., VIII, 2, 8). Между ним и тарентинцами установились хорошие отношения, и его воины были снабжены необходимым продовольствием.

Совместно с прибывшими войсками Милона тарентинцы активизировали свои действия против римлян. Милон изгнал консула Луция Эмилия Барбулу из соседних с Тарентом областей Апулии, причем союзный эпиротам флот постоянно беспокоил отступавших по побережью римлян. Об участии Милона в битве при Гераклее, к сожалению, ничего не известно, но вполне вероятно, что он был в числе победителей.

Свидетельством высокого положения Милона при дворе Пирра может служить его участие на военном совете после битвы при Гераклее, где обсуждался вопрос о возвращении пленных и о перспективах продолжения войны. Мнения соратников Пирра тогда разделились: если Киней предложил отпустить пленных римлян без выкупа и заключить перемирие, то Милон настаивал на полном разгроме побежденного врага, выступая, таким образом, сторонником решительных и жестких мер. Однако на этот раз Пирр принял сторону Кинея.

Когда в 278 г. до н. э. Пирр переправился на Сицилию, он поручил Милону охрану Тарента и прилегавших к нему областей. Тот должен был взаимодействовать с войсками, расположенными в Локрах: здесь во главе гарнизона стоял сын Пирра Гелен, которого позднее царь отозвал на Сицилию.

Воспользовавшись отсутствием Пирра в Италии, римляне повели наступление на города Великой Греции. Они осадили Кротон, но прибывший сюда из Тарента Милон отбросил их от города. Тогда римляне пошли на хитрость: они сделали вид, что предприняли марш против соседних Локр, и когда греческий гарнизон покинул Кротон, чтобы прийти на помощь Локрам, вступили в незащищенный город (Front. Strat., III, 6, 4).

Тяжелой неудачей Милона стала последующая потеря Локр. Внезапно восставшие горожане перебили эпирский гарнизон и открыли ворота римлянам. Впрочем, несмотря на потерю двух городов, Милон четко контролировал ситуацию в Таренте, прочно удерживая город до прибытия Пирра.

Покинув Италию в 275 г. до н. э. во второй раз и, как оказалось, уже навсегда, Пирр вновь доверил Милону защиту Тарента, оставив с ним своего сына Гелена. Милон и на этот раз удержал ситуацию под контролем, успешно отбив предпринятую против него атаку части горожан во главе с неким Никоном (Zon., VIII, 6, 10–12).

В 273 г. до н. э. Пирр, готовясь к решающей схватке с Антигоном Гонатом, отозвал своего сына Гелена с частью войск в Эпир. По мнению Б. Низе, сохранение эпирского гарнизона в Таренте во главе с Милоном свидетельствовало о том, что Пирр не смирился с поражением в Италии и имел серьезные намерения продолжить войну (также см.: Paus., I, 10, 1)^[659].

После гибели Пирра Милон оказался в безнадежном положении. Борьба за город потеряла для него всякий смысл, и ему теперь предстояло с честью выйти из создавшейся ситуации. Как сообщает Фронтин (Front., Ш, 3, 1), римский консул Папирий Курсор, подошедший к Таренту, пообещал Милону и его воинам полную безопасность в случае содействия в сдаче города. Отправившись лично послом к консулу с согласия тарентинцев, Милон затем передал гражданам условия римлян, которые были приняты при его активном содействии. Важно то, что Тарент не был захвачен силой оружия. По всей вероятности, Милон теперь был отозван в Эпир Александром II, сыном и наследником Пирра. Можно было бы сказать, что о дальнейшей судьбе Милона ничего не известно, однако вполне допустимо, что после возвращения из Италии Милон оказался на службе у сына Пирра Александра II.

Плутарх называет имя еще одного друга и соратника Пирра — Мегакла (Plut. Pyrrh., 16–17). В первом эпизоде, приведенном Плутархом, Мегакл сопровождал Пирра, совершавшего осмотр позиций римского войска. Именно к нему была обращена известная фраза царя о том, что «порядок в войсках у этих варваров совсем не варварский, а каковы они в деле — посмотрим». Как представляется, едва ли царь стал бы делиться подобными впечатлениями с простым воином. Скорее всего Мегакл был человеком из ближайшего окружения царя, причем сведущим в военном деле. Во втором эпизоде, который мы находим у Плутарха, Пирр обменялся с Мегаклом одеждой и оружием, что в конечном счете спасло жизнь эпирскому монарху: приняв Мегакла за Пирра, на него устремилось множество врагов, и один из них, Дексий, сразил его, думая, что убил царя.

Совершить подобный поступок — рискнуть своей жизнью ради спасения жизни царя и друга — мог только очень близкий ему человек. Не случайно царь был в великой печали из-за гибели Мегакла (по крайней мере, сомневаться в достоверности этого факта у нас нет оснований).

Среди приближенных Пирра был и македонянин Леоннат, сын Леофанта. В битве при Гераклее, находясь рядом с царем, он предупредил его об опасности и спас Пирра от грозного италийца Оплака (Plut. Pyrrh., 16; Dion. Hal. Ant. Rom., XIX, 12. 1; Zon., VII, 8, 3).

Подобно другим эллинистическим монархам, Пирр старался привлекать к своему двору представителей греческой интеллектуальной элиты. Несмотря на то что большую часть своей жизни Пирр провел в войнах и походах, мы видим в его окружении не только полководцев и воинов, но и тех, чьим оружием было перо. В их числе оказался и известный поэт, автор многочисленных эпиграмм Леонид Тарентский. О жизни и деятельности этого талантливого поэта сохранилось очень мало достоверной информации, хотя некоторые факты все-таки известны.

Покинув Тарент, Леонид отправился в Эпир сначала к царю Неоптолему, а затем, после смерти последнего, оставался при дворе Пирра^[660]. Поскольку сам он был из Тарента, можно предположить, что он не только сопровождал Пирра в свой родной город, но и был источником необходимой при этом информации для царя. Эпиграмма, посвященная пожертвованию Пирра, свидетельствует о том, что он мог также находиться рядом с царем во время его западной кампании. Вероятно, лишь после смерти Пирра он начал жизнь странствующего поэта, завершив ее в Египте^[661].

Также рядом с Пирром во время войн и походов должен был находиться его придворный историк Проксен, который составил героическую родословную царя и запечатлел все его победы на полях сражений^[662].

Итак, в ближайшем окружении Пирра находились не только отважные полководцы и воины, но и образованнейшие люди того времени: оратор и дипломат Киней, поэт Леонид из Тарента, историк Проксен. И это обстоятельство, в свою очередь, добавляет новые штрихи к портрету самого Пирра.

Армия и военное искусство Пирра

Одним из атрибутов эллинистической монархии было наличие профессиональной, хорошо организованной армии. Как справедливо отметил П. Левек, «… в те периоды, когда потребность в солдатах становилась особенно острой, связанный с полисной системой гражданский набор уже не мог удовлетворить нужды государства. Поэтому эллинистические монархи были вынуждены прибегать к услугам наемников, следуя практике, восходящей к IV в. до н. э.»^[663].

Видимо, изначально армия Эпира состояла из ополчений отдельных племен^[664], собиравшихся в целях обороны от внешней опасности. Если мы вспомним раннюю историю Эпира, то говорить об этом можно с большой долей вероятности по той причине, что эпироты практически не вели завоевательных войн. Для обороны же было достаточно и гражданского ополчения.

При Пирре положение должно было измениться решительным образом. Многочисленные войны вдали от Эпира потребовали перехода от гражданского ополчения к боеспособной «профессиональной» армии.

Приступая к исследованию армии и военного искусства Пирра, мы столкнулись с парадоксальной ситуацией: все ученые, отмечая выдающийся полководческий талант Пирра, практически ни единым словом не обмолвились о его армии. В качестве исключения можно назвать разве что статью Ю. Н. Белкина, которая, однако, носит научно-популярной характер^[665].

Пирр придавал большое значение обучению солдат владению оружием и тактике боя. По всей видимости, этим делом он не гнушался заниматься лично. Обращение Пирра к некоему лицу, набиравшему для него солдат: «Ты выбирай рослых, а я их сделаю храбрыми» (Front. Strat., IV, 1, 3), — говорит о многом. Даже своих детей он воспитывал прежде всего как храбрых воинов, готовя их к будущим сражениям. Когда один из сыновей Пирра спросил его, кому из них он оставит царство, царь ответил: «Тому из вас, у кого будет самый острый меч» (Plut. Pyrrh., 9).

Та армия (особенно 20 тыс. человек пехоты), которую Пирр повел за собой в Италию, несомненно, должна было включать и наемников. Наиболее показательным в этом отношении является перечисление различных воинских подразделений армии Пирра, которое дается рядом античных авторов в связи с битвой при Аускуле (Polyb., XVIII, 28, 10; Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 1; Front., II, 3, 21).

Трудно определить, кто из них именно сражался в качестве ополченцев, а кто как наемники. К первым, очевидно, следует отнести отряды молоссов, феспротов, хаонов и амбракиотов. В войске Пирра находилась наемная пехота из Этолии, Акарнании и Афамании^[666]. Каков был статус македонской тяжелой пехоты и фессалийской конницы, предоставленных Пирру на два года Птолемеем Керавном, не совсем понятно. Кажется более вероятным, что они служили за деньги. Судя по всему, после прибытия на италийскую землю армия Пирра полностью приобрела наемный «профессиональный» характер и оставалась таковой вплоть до гибели царя.

Набирал ли Пирр наемников после своей высадки в Италии, мы не знаем, но известно, что он был поддержан тарентинскими гражданами, наемниками и союзниками^[667]. Между тем косвенным свидетельством наличия наемников в армии Пирра может служить тот факт, что он постоянно нуждался в деньгах для выплат своим воинам. Катастрофическая нехватка средств, необходимых для оплаты наемников, сопровождавшая все военные кампании эпирота, толкала его на экстренные и порой очень непопулярные меры (похищение сокровищ из храма Прозерпины в Локрах, разграбление македонских городов, обременительные подати, наложенные на города Сицилии, и т. д.).

Переходя к характеристике тех видов войск, которые имелись в армии Пирра, начнем с конницы. Можно согласиться с мнением Ю. Н. Белкина, что «роль конницы в эпирской армии была столь же велика, как и в македонской»^[668]. Кавалерия эпиротов походила на кавалерию македонян, она действовала как атакующая сила, а также охраняла царя, когда он сражался верхом^[669]. Известно, что Пирр, отправляясь на Запад, имел в своей армии 3 тыс. всадников, что в пропорциональном соотношении с количеством пехоты составляет вполне достаточную цифру. При этом не совсем понятны слова Ю. Н. Белкина, заявляющего, что «неизвестно, где Пирр набирал контингенты для своей кавалерии»^[670]. На этот счет источники дают вполне конкретные ответы.

Во-первых, в войске Пирра находилась известная своими боевыми качествами фессалийская конница. По-видимому, она в числе других подразделений была предоставлена Пирру Птолемеем Керавном.

Во-вторых, у Плутарха мы находим упоминание о «молосской коннице» (Plut. Pyrrh., 30: … ). Именно с ней Пирр обрушился на спартанский отряд Эвалка и разгромил его, узнав о смерти своего сына Птолемея. По всей вероятности, этот отряд служил в качестве личной гвардии царя. В кавалерии сражались и друзья царя, которые всегда находились рядом с ним^[671]. Во время италийской кампании в составе конницы Пирра зафиксирована агема — отборный кавалерийский отряд (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 1, 4).

Определяющая роль кавалерии в эпирской армии, по словам Ю. Н. Белкина, подчеркивается тем, что «сам Пирр во всех сражениях предстает в качестве кавалерийского командира, лично возглавляющего атаки конницы на решающих участках боя»^[672].

Также весьма большое значение в войске Пирра имела пехота. Ее подразделения отличались разнообразием, и, видимо, каждое из них использовалось для решения конкретных оперативных задач. Например, в армии Пирра находились так называемые «хаонские логады» (Plut. Pyrrh., 28: … ) — отборный отряд из отличавшегося своей воинственностью племени хаонов. Во время штурма Спарты этот отряд во главе с сыном Пирра Птолемеем был (наряду с наемниками-кельтами) брошен для прорыва через спартанские повозки, вкопанные в землю (Plut. Pyrrh., 28).

Еще одним подразделением пехоты являлись щитоносцы-гипасписты (), о которых упоминает Плутарх (Plut. Pyrrh., 24). По предположению Н. Хэммонда, гипасписты находились под командой самого царя, когда он сражался пешим^[673].

Вместе с тем самую важную роль в пехоте Пирра, по нашему мнению, играла македонская фаланга. Часть македонян попала в войско Пирра от Птолемея Керавна, но не исключено, что другая часть служила Пирру в качестве наемников. Думается, что в македонском обществе в период войн диадохов и эпигонов сложился слой «солдат удачи», постоянный заработок которым приносили многочисленные войны. В большинстве своем это были одни и те же люди, многие из которых были лично известны Пирру. Характерный эпизод мы находим у Плутарха: после того как македонская фаланга Антигона Гоната уклонилась от боя с Пирром, эпирский царь, «простерши к ним руку, стал поименно окликать всех подряд начальников, и старших, и младших, чем побудил пехоту Антигона перейти на его сторону» (Plut. Pyrrh., 26)^[674].

Фаланга в армии Пирра, в отличие от македонской фаланги в армиях последних Антигонидов, отличалась подвижностью и мобильностью (как фаланга Александра Великого). Единственным недостатком фаланги было то, что результативность ее действий зависела от рельефа местности. Зажатая в неблагоприятной местности у Аускула фаланга эпирского царя понесла тяжелые потери, и лишь полководческое искусство Пирра помогло тогда всему войску вырваться на равнину, что привело к победе.

Именно тяжелая пехота, построенная в фалангу, решила исход сражений при Гераклее и Аускуле, причем в обоих случаях во главе ее находился Пирр, который лично вел своих воинов в бой. Тяжелый урон римским легионерам нанесли македонские сариссы, которыми по традиции были вооружены фалангиты и против которых безуспешно сражались римляне, о чем пишет Плутарх (Plut. Pyrrh., 21).

В армии Пирра присутствовала и легковооруженная пехота. Известно, что в войске, отправившемся на Запад, находились 2 тыс. лучников и 500 пращников (Plut. Pyrrh., 15). К сожалению, мы не имеем точной информации, как легковооруженные войска использовались Пирром, но можно предположить, что их роль была ограничена и не выходила за рамки традиционной в данном случае тактики эллинистической эпохи. Так, при Аускуле, атакуя противника, Пирр расставил метателей дротиков и лучников между слонами.

В период эллинизма все большее значение в боевых действиях начинают играть слоны. В древности наиболее ценились индийские слоны. На этот счет сохранилось интересное указание Квинта Курция Руфа: «Индийские слоны сильнее тех, которых приручают в Африке; их силе соответствует и величина» (Curt., VIII, 9, 17).

Еще в юности, находясь при дворе Антигона Одноглазого и его сына Деметрия, Пирр мог наблюдать эффективность использования слонов. В битве при Ипсе в 301 г. до н. э. он, должно быть, видел, как Селевк с помощью вовремя брошенных в бой слонов смог отсечь оторвавшуюся от основных сил конницу Деметрия, а затем и разгромить ее^[675].

Юстин сообщает о том, что Пирр, отправляясь в Италию, кроме разнообразной помощи от эллинистических монархов, получил и 20 слонов от Птолемея Керавна (Just., XVII, 2, 13). Согласно же Павсанию, слоны попали к Пирру после битвы с Деметрием (Paus., I, 12, 4). Но, по-видимому, здесь есть какая-то путаница. Естественно, что своих слонов до экспедиции в Италию у Пирра еще не было, а Птолемею Керавну они достались, судя по всему, после убийства им Селевка.

Переправа слонов длинным морским путем представляла определенные сложности, однако их уже умели преодолевать: незадолго до описываемых событий подобную проблему успешно решил Птолемей, переправив слонов по Красному морю^[676]. Пирру удалось успешно переправить всех слонов в Италию. Появление слонов произвело на тарентинцев глубокое впечатление. Была даже отчеканена серия монет с изображением маленького индийского слона, что символизировало прибытие Пирра, а чуть ниже был изображен наездник на дельфине^[677]. Поскольку эпоним города Тарас считался сыном Посейдона и изображался на гербе города сидящим на дельфине, то намек на подобную легенду на монете мог символизировать союз тарентинцев и Пирра^[678].

Первое знакомство римлян с доселе неизвестными им животными произошло в битве при Гераклее, когда в решающий момент сражения Пирр бросил в бой слонов, что навело ужас на вражескую конницу и привело к ее паническому бегству.

Многие современные историки обратили внимание на то, что при Гераклее слоны, вопреки обычной практике эллинистического времени, не были расположены в первой линии как ударная сила. Объяснение этому факту В. Юдейх пытался найти в неблагоприятных условиях местности, которые якобы не позволили Пирру использовать слонов в первый день битвы^[679].

Свои недоумения и сомнения по поводу описанного использования слонов в битве высказывал и Г. Дельбрюк. «Нельзя подыскать никакого основания к оставлению слонов в тылу. Ведь в противном случае Пирр добровольно обрекал бы свою пехоту на тяжелые потери: вместо того, чтобы сначала смести римскую конницу своими слонами и затем ударить с флангов на римскую пехоту, он предоставил фаланге семь раз чередоваться с римскими легионами в бегстве и преследовании»^[680]. Кроме того, Г. Дельбрюком высказывалась мысль о невозможности выдвижения слонов против пехоты.

Между тем с подобными утверждениями едва ли стоит согласиться. Пирр, первый раз встретившись на поле боя с доселе неизвестным противником, был не в состоянии реально представлять его силу. Поэтому напрашиваются три возможных объяснения его поведения.

Во-первых, Пирр мог рассчитывать справиться с римлянами с помощью одной фаланги, а в случае неудачного развития сражения ошеломить противника слонами.

Во-вторых, эпирский царь, будучи прекрасно знаком с различными вариантами использования слонов в эллинистическом мире, мог сознательно подготовить римлянам своеобразный сюрприз. Внезапное появление слонов в самый разгар битвы, когда, казалось, враг уже торжествовал победу, должно было привести (и привело!) к перелому в ходе сражения. При этом нужно согласиться с мнением О. Гамбургера о том, что использование слонов для завершающего удара было своеобразием тактики Пирра в сражениях с римлянами^[681]. К тому же применение неизвестных римлянам животных было способно произвести и определенный психологический эффект. Как справедливо заметил У. фон Хассель, решение Пирра использовать слонов сопоставимо с тем эффектом, который произвело появление танков на немецких солдат в ходе I Мировой войны^[682].

В-третьих, в юности Пирр наблюдал сражения, в которых с разных сторон участвовало до сотни слонов (достаточно вспомнить, что одно время в армии Селевка I насчитывалось до 450 этих животных!). Поэтому, имея столь незначительное количество слонов (20 животных к моменту переправы в Италию), эпирский царь мог и не рассматривать их в качестве решающей силы на поле боя.

Как бы там ни было, но применение слонов в первой битве с римлянами имело грандиозный успех, причем, как отметил Г. Скаллард, «ни один слон не был ранен и не нарушил боевого порядка»^[683]. Вместе с тем Зонара приводит любопытную деталь: у слонов на спинах размещались башни, в которых сидели воины. Часть римлян была поражена стрелами и копьями находящихся в этих башнях воинов Пирра, другая же часть была просто растоптана слонами или была ранена их бивнями (Zon., VIII, 3).

В битве при Аускуле Пирр тоже не сразу ввел слонов в бой. По утвердившемуся в историографии суждению, эта битва продолжалась два дня^[684], и лишь на второй день царь применил слонов. Римляне, наученные горьким опытом сражения при Гераклее, предприняли ряд мер с целью нейтрализации этих грозных животных. Довольно подробное описание этих приготовлений мы находим в сочинениях Дионисия Галикарнасского и Зонары. Так, Зонара пишет о том, что римляне в качестве средства против слонов использовали окованные железом багры, размещенные на повозках и вытянутые по всем направлениям. Кроме того, против слонов предполагалось использовать огонь и различные метательные снаряды (Zon., VII, 6). Согласно Дионисию, для борьбы со слонами римляне подготовили 3 тыс. повозок, на которых были размещены вращающиеся в разные стороны багры и балки, на концах которых находились трезубцы и железные косы. Было приготовлено также большое количество факелов, обмазанных смолой, которые при приближении слонов намечалось зажечь и далее осыпать ими животных ударами по мордам и туловищам (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 7).

Насколько эффективными оказались эти приготовления? К сожалению, имеющиеся в нашем распоряжении свидетельства античной исторической традиции из-за своей тенденциозности не позволяют в полной мере ответить на данный вопрос. И все-таки ясно одно: несмотря на то что римляне теперь нанесли слонам определенный урон, противостоять животным они оказались не в силах и на этот раз.

Каковой же была дальнейшая судьба слонов Пирра? Переправившись на Сицилию, Пирр взял их с собой. Использование слонов на Сицилии, — а об этом недвусмысленно сообщает Диодор (XXII, 10, 2), — видимо, диктовалось той тактикой, которую предложили карфагеняне эпирскому царю: они укрывались в своих укрепленных пунктах и не вступали с эпиротом в открытые сражения. Следовательно, слоны могли применяться в атаках на эти крепости. И все же надо признать, что каких-либо достоверных известий об использовании Пирром слонов на Сицилии мы не имеем.

Как уже говорилось, в битве при Беневенте слонам было суждено сыграть роковую роль теперь в отношении Пирра. Согласно Плутарху, чтобы овладеть высотами вокруг Беневента, Пирр предпринял обходной марш, в котором участвовали и самые свирепые из его слонов (Plut. Pyrrh., 25). А. Санти, однако, полагал, что из-за сложного рельефа местности и ограниченности во времени участие слонов в данном переходе было маловероятным^[685]. С подобной точкой зрения был согласен и П. Левек, по мнению которого трудно представить, чтобы по тем козьим тропкам, по которым с трудом шли гоплиты, могли бы двигаться и слоны^[686]. Эти сомнения, впрочем, попытался развеять Г. Скаллард. При этом он ссылался на то, что в 1944 г. партия из 45 слонов была переправлена по крутой горной дороге из Бирмы в Ассам^[687]. На наш взгляд, при том «нестандартном» использовании слонов, которое практиковал Пирр, попытка провести их в обход перед битвой при Беневенте вполне могла иметь место.

Античная традиция сохранила рассказ о том, что во время сражения маленький слоненок, находившейся рядом с самкой, был ранен копьем в голову и, пронзительно визжа от боли, бросился назад. Услышав этот визг, слониха поспешила на помощь своему детенышу, произведя переполох в боевых порядках эпиротов (Dion. Hal. Ant. Rom., XX, 12, 14; Flor., I, 13, 12; Zon., VIII, 6).

С рассказом о слоненке некоторые исследователи связывают изображение на блюде из Капены, хранящемся ныне в музее Виллы Джулия^[688]. На блюде изображен индийский слон с башней на спине и бегущий сзади слоненок. У слона длинные бивни, которые характерны для индийских слонов, но здесь художник мог изобразить самца, не зная, что таких бивней самка не имеет.

По сообщениям источников, после битвы при Беневенте римляне захватили 8 слонов (еще 2 были убиты). В 275 г. до н. э. Курий во время своего триумфа продемонстрировал этих слонов римлянам, большинство которых тогда их впервые и увидело (Plin. N. H., VIII, 16). Согласно Евтропию, в триумфе участвовали 4 слона (Eutrop., II, 14, 3), что позволяет предположить, что остальные 4 умерли от ран.

Вместе с тем некоторые ученые, в частности К. Ю. Белох, на основании фразы Плиния, что «Метелл… который первым во время первой Пунической войны провел в триумфе слонов» (Plin. N. H., VII, 139: Metellus… qui primus elephantos ex primo Punico bello duxit in triumpho), выразили сомнение такого рода: если Метелл был «первым», кто провел слонов в триумфе, следовательно, им не мог быть Курий. Однако, думается, подобная интерпретация не совсем точна: «primus» тут означает скорее «первый во время первой Пунической войны», нежели «первый в истории».

В более позднюю эпоху появился еще ряд анекдотов о слонах, в том числе и о слонах Пирра. К примеру, Элиан, рассказывая о том, что слон труслив, как безрогий баран, и визжит, как свинья, сообщает, что римляне обратили в бегство слонов Пирра и одержали славную победу (Ael. De nat. animal., I, 38). Постепенно родилось суждение, что слоны могут быть обращены в бегство маленькими животными (Plut. De sollert. animal., 32; Quest. conviv., II, 7, 3; Plin. N. H., VIII, 27), которое было резюмировано Сенекой: «Свиной визг наводит страх на слонов» (Sen. De ira, II, 11, 5).

Потеряв своих слонов в Италии, Пирр, впрочем, отнюдь не отказался от использования этих животных в дальнейшем. По возвращении на Балканы в одном из столкновений с войском Антигона Гоната эпирот захватил ок. 20 слонов. К началу же похода Пирра на Пелопоннес в армии царя их было 24 (Plut. Pyrrh., 26).

Последние упоминания о слонах Пирра мы находим при описании штурма эпирским царем Аргоса в 272 г. до н. э. Животные тогда были не просто брошены на штурм городских укреплений, но была предпринята попытка их использования на городских улицах. При проведении эпиротами слонов через ворота выяснилось, что они в них не проходят, и воины Пирра были вынуждены сначала снимать, а затем снова надевать башни на спины животных, что отняло очень много времени.

В темноте, на узких улочках города применение слонов не дало того эффекта, который достигался при их использовании в полевых условиях. В самый разгар сражения на улицах Аргоса самый большой слон был смертельно ранен и, упав у ворот, преградил путь к отступлению. Другой слон, которого звали Никон, впоисках своего упавшего раненого погонщика побежал, опрокидывая как эпиротов, так и их противников. Найдя труп погонщика, Никон поднял его с помощью хобота и бивней и, взбесившись, повернул назад, валя наземь и убивая без разбора всех, кто попадался ему на пути (Plut. Pyrrh., 33).

Эти события надолго сохранились в памяти жителей Аргоса. Когда примерно спустя 400 лет город посетил Павсаний, он увидел на рыночной площади не только святилище Деметры, в котором якобы были захоронены останки Пирра (над дверью храма висел щит царя), но и изображение слонов на памятнике, установленном на том месте, где было сожжено тело великого полководца (Paus., II, 21, 4).

Едва ли стоит порицать Пирра (как это делает Г. Скаллард^[689]) за то, что он решился на рискованный эксперимент — использовать слонов в битве на улицах города. Именно так, методом проб и ошибок, развивалось военное искусство в античную эпоху, и вклад в него Пирра нельзя не признать выдающимся. Как теоретик, Пирр оставил после себя труды по военному делу, в которых вопросы применения слонов в бою, без сомнения, должны были занимать особое место.

Ю. Н. Белкин выделяет четыре главные отличительные черты армии Пирра:

— она была регулярной, чем выгодно отличалась от полисных милиционно-наемных войск;

— уровень боеспособности эпирских фалангитов был значительно выше условного среднегреческого уровня;

— вооружение, организация и тактика эпирской пехоты в целом соответствовали македонскому образцу;

— тяжелая конница имела такое же большое значение, как и в македонской армии^[690].

Из вышеперечисленных черт безоговорочно можно принять лишь первую. Действительно, созданная и хорошо обученная армия Пирра носила регулярный характер и превосходила по своему качеству гражданские ополчения греческих государств. Вместе с тем говорить об эпиротских фалангитах едва ли корректно, ибо, как свидетельствуют источники, в армии Пирра находилась именно фаланга македонян, предоставленная ему Птолемеем Керавном. Конечно, у Пирра были подразделения эпиротской тяжелой пехоты, но это были не фалангиты. По этой же причине мы не можем принять и третью из указанных черт, поскольку своей фаланги у Пирра не было. Что же касается последней черты, то источники точно не сообщают, какая конница, тяжелая или легкая, преобладала в армии эпирота. Однако фессалийская конница, имевшаяся у Пирра, определенно была тяжелой в силу военных традиций фессалийцев.

Говоря о военном искусстве эпирского царя, надо отметить, что каждое сражение тщательно планировалось царем. До нас дошла любопытная информация о том, что для моделирования боевых ситуаций Пирр использовал камешки на столе (Donat. ad Terent. Eunuch. Act., 4 sc. 7)^[691].

Римляне всегда гордились своими военными лагерями. Но мало кому известно, что метод сооружения лагерей они переняли у Пирра. После битвы при Беневенте, когда римляне захватили лагерь царя, они ознакомились с его расположением и затем полностью переняли методику возведения подобного рода строений. Суть ее заключалась в том, что все войско охватывалось одним общим укрепленным валом; между тем до того римляне устраивали лагеря по когортам в виде как бы отдельных сооружений (Front. Strat., IV, 1, 14).

Армия Пирра была немногочисленной, но хорошо обученной и подготовленной. Поэтому при общей численности в 20 тыс. чел. потеря 3–4 тыс. воинов считалась чуть ли не катастрофой. Ярким свидетельством этого и является известная фраза Пирра: «Еще одна такая победа, и мы полностью погибнем», которую он бросил после победы, обернувшейся тяжелыми потерями. Дело в том, что, непрерывно находясь в походах и ведя постоянные войны, восполнить подобные потери было неимоверно тяжело. Ведь для обучения и тренировки солдат требовалось немалое время, которого у Пирра часто не было. Чтобы хоть как-то восполнить эти потери, приходилось набирать рекрутов в чужих землях и спешно их обучать, вооружая незнакомым оружием и располагая своих опытных ветеранов в боевом строю вместе с малообученными новичками (Polyb., XVIII, 28, 10). Все это побуждало Пирра к бережному отношению к каждому солдату. Как справедливо указал Э. Бикерман, в эпоху эллинизма, когда сражения велись наемными армиями, цена каждого воина была достаточно высока^[692]. Поэтому не раз можно было наблюдать, как, опасаясь больших человеческих жертв при штурме различных укреплений, Пирр, рискуя пошатнуть свой высокий авторитет полководца, вынужден был отводить войска.

Что до правовых аспектов взаимоотношений Пирра с его армией, то весьма показательной в этой связи является надпись, где говорится о пожертвовании царем после победы при Гераклее части добычи Зевсу Додонскому (SGDI, № 1368 = Ditt. Syll.,³ № 392; текст надписи и ее перевод см. выше). Характерно, что в данном посвящении Пирр, эпироты и тарентинцы обозначены как три отдельные и равноправные силы (при этом разделение четко фиксируется союзом ). Интересную параллель при этом проводил В. Отто в своей рецензии на книгу по эпирской истории, написанную К. Клоцшем. Упомянутую надпись из Додоны В. Отто сравнивал с посвятительной надписью, сделанной на Делосе царем Антигоном III Досоном в честь победы в битве при Селассии в 222 г. до н. э., в которой упоминаются «царь Антигон… македоняне и (их) союзники» (IG, XI, 4, № 1097 = Ditt. Syll.,³ № 518: )^[693]. И здесь мы наблюдаем дважды повторяющийся союз , который как бы связывает три относительно самостоятельные силы. В случае посвящения Пирра после битвы при Гераклее это — царь, эпироты и тарентинцы.

Военное дело было предметом особого интереса Пирра. Он был настолько увлечен им, что с течением времени эпирского царя начали рассматривать как великого кондотьера, неспособного жить без войны, которая даже якобы стала его главной целью в жизни (Enn. Ann., VII, 180; Plut. Pyrrh., 13). В подтверждение подобной мысли Плутарх упоминает случай, когда, отвечая на заданный на пиру кем-то из присутствующих вопрос, какой из флейтистов ему нравится, Пирр ответил: «Полководец Полиперхонт, ибо царю пристойно знать и рассуждать только о ратном искусстве» (Plut. Pyrrh., 8; пер. С. А. Ошерова).

Полководческий авторитет Пирра в древности был непререкаем, причем слава выдающегося стратега тянулась за ним через века. Хорошо знавший Пирра Антигон Гонат, который впоследствии стал его противником в борьбе за Македонию, на вопрос о том, кого он считает величайшим полководцем, ответил: «Пирра, если он доживет до старости» (Plut. Pyrrh., 8).

В свою очередь Аппиан и Плутарх рассказывают об известной беседе Ганнибала со Сципионом Африканским, в которой карфагенянин на вопрос Сципиона, кого он считает величайшим полководцем, ответил, что на первое место он ставит Александра Великого, потому что тот разгромил полчища варваров и дошел до самых далеких стран; на второе — Пирра, потому что тот первым начал сооружать военные лагеря; себя же Ганнибал поставил лишь на третье место (Αpp. Syr., 35–36; Plut. Pyrrh., 8). Несколько иначе этот рассказ звучит у Тита Ливия, который ставит в заслугу Пирру приоритет не только в сооружении лагерей, но и в использовании в военных целях местности, размещении караулов и (самое важное) искусстве располагать к себе людей, приобретая таким образом необходимых союзников (Liv., XXXV, 14, 8–9). Понятно, что подобная похвала в устах самого Ганнибала дорогого стоит.

Не только греческие, но и римские историки отдавали должное полководческому таланту Пирра. Так, Кв. Энний привел достаточно своеобразную характеристику Пирра: «Безрассуден род Эакидов: они могучи больше в бою, чем своей мудростью» (Enn. Ann., VI, 197–198: stolidum genus Aeacidarum: bellipotentes sunt magis quam sapientipotentes). Между тем у Ампелия мы находим уже не оставляющую никаких сомнений оценку военных талантов Пирра: «Он превосходил всех греков в мудрости и опытности в военном деле» (Ampel., 28, 3).

Все это убеждает нас в мысли о том, что в лице Пирра военная наука и искусство эллинистической эпохи нашли своего поистине выдающегося представителя.

***

Суммируя основные выводы, сделанные в данной главе, а также имея в виду некоторые другие аспекты деятельности эпирского царя, которые станут предметом отдельного рассмотрения в следующем разделе книги (идеология и династические браки), мы приходим к заключению, что в период правления Пирра царская власть в Эпире претерпела решительные изменения: на смену существенно ограниченной в правах племенной басилейи пришла монархия эллинистического типа, носившая неограниченный характер.

Глава VI. ИДЕОЛОГИЯ

Легитимация и сакрализация власти Пирра. Создание героической генеалогии

Будучи не только прекрасным полководцем и смелым воином, но и мудрым государственным деятелем, Пирр хорошо понимал значение идеологии. Во-первых, четкая государственная идеология была необходима царю для решения внутриполитических задач. Переход от так называемой «героической басилейи» к монархии эллинистического типа нуждался во внятном обосновании этой трансформации в глазах эпиротов. Во-вторых, осуществление грандиозного похода на Запад требовало как серьезных военных ресурсов, так и панэллинской идеи, которая была бы объединяющим началом для всего греческого мира в его борьбе с западными варварами.

Эллинистические монархии, возникшие на руинах державы Александра Великого, и их цари остро нуждались в соответствующей легитимации и сакрализации. Все это было актуально и для Пирра, который ставил перед собой грандиозные политические задачи. Считая себя вторым Александром, Пирр мечтал о создании великой империи, аналогичной, а возможно, и даже более обширной, чем та, которая была создана его знаменитым предшественником. Такой программе было необходимо соответствующее идеологическое обоснование.

В биографии Пирра Плутарх, рассмотрев царскую генеалогию и указав на знаки расположения судьбы, вознесшей его не без помощи богов на престол, едва он вышел из отроческого возраста, отметил те сверхъестественные и неординарные способности, которыми Пирр был наделен от природы. Это, во-первых, челюсть царя, состоявшая из единой кости с зубами, которые у него якобы не отделялись один от другого; во-вторых, филантропическая деятельность Пирра, проявлявшаяся в способности излечивать больных; в-третьих, чудодейственные качества большого пальца одной из ног, с помощью которого он лечил болезни селезенки и который, как оказалось впоследствии, остался целым после кремации тела Пирра (Plut. Pyrrh., 3). Подавляющее большинство исследователей, так или иначе занимавшихся историей Пирра, относят эту информацию Плутарха к сочинению Проксена, придворного историка эпирота, ответственного за создание героической генеалогии царей Эпира^[694].

Истории о тавматургических (чудотворных) способностях Пирра, по всей вероятности, были инспирированы самим царем с единственной целью — подтвердить божественное происхождение и придать святость своей власти, в чем нуждался каждый правитель^[695].

Устройство верхней челюсти Пирра интересно не только в плане анатомии, но и как признак священной царственности. Речь идет об идее, которую М. Блок и Д. Ненчи представляли как одно из суеверий, получивших наибольшее распространение в Средние века^[696]: правители рассматривались как сверхъестественные существа, непременно несущие на своем теле особые магические знаки (так называемые signum regalitatis). И в случае с Пирром мы находим те же магические знаки, которые служили как для Проксена, так и для Плутарха свидетельством царского величия эпирота.

Таким образом, мы стоим у истоков традиции, основы которой заложил сам Пирр, желая утвердить святость своей особы. Впоследствии по примеру Пирра поступил и царь Вифинии Прусий II, о чем пишет Валерий Максим (Val. Max., I, 8, 12). Нечто сходное можно найти в XVII в. в легенде об иберийском царе Александре, который, подобно Пирру, имел царственные знаки — сросшиеся ребра.

Причина, побудившая Пирра обожествить себя и свою династию, вполне понятна. В этом случае он следовал примеру преемников Александра Великого. Например, основатель дома Селевкидов Селевк I, который вел свой род якобы от Аполлона, имел на бедре изображение якоря, являвшееся своеобразным божественным символом.

Все это, по мнению Пирра, позволяло ему сравнивать себя с выдающимися царями своей эпохи и таким образом поднять на должный уровень собственную династию, поставив ее вровень с другими эллинистическими домами.

Важное значение Проксен отводил тавматургическим способностям Пирра. По его представлению, они были получены от богов и служили обоснованием божественного происхождения царя.

Для установления идентичности божества и царя последний наделялся двумя сверхъестественными прерогативами: способностью прорицать и творить чудеса. Тавматургический выбор Пирра между способностью прорицания (мантикой) и искусством врачевания (ятрикой) объясняется прогрессивным распространением культа Асклепия^[697]. Именно ятрика гораздо больше, чем мантика, отвечала в эпоху эллинизма фигуре царя-филантропа. Идея филантропии, носившая в философских школах и учениях скорее умозрительный характер, приобрела важное значение в разрешении человеческих проблем, особенно в лечении болезней. Так, для Пиндара первым филантропом был Хирон, а первым медиком — Асклепий, которого он именует (Pind. Pyth., III, 5). Связь Пирра с Асклепием, врачевателем и филантропом, должна была стать явной и очевидной для всех эпиротов и современников царя. Сообщение о белом петухе, которого Пирр во время лечения больных приносил в жертву Асклепию, говорит о связи ятрических способностей царя с ятрикой других Асклепиадов. В упомянутом пассаже Плутарха мы находим аккуратное описание техники лечения, подобное тому, которое можно найти в текстах из Эпидавра. К тому же указание на чудодейственные свойства правого пальца царя не кажутся случайными, ибо по традиции чудодейственные и целительные свойства ятрики приписывались именно правой стороне тела. Способность излечивать больных разными чудодейственными средствами в то время могла рассматриваться исключительно как божественная прерогатива.

Таким образом, перед нами один из первых случаев (если не первый) легитимации и сакрализации царской власти в Греции не только путем обращения к традициям предков, восходящих к богам, но и путем конкретной демонстрации тавматургических свойств царя, полученных от богов и указывающих на прямую связь с ними.

Сказанное дает нам право утверждать, что пассаж Плутарха о тавматургических способностях Пирра — не простая череда анекдотов, как это пытаются представить некоторые ученые^[698]. Здесь присутствует синтез фактов, демонстрирующих то, что Пирр пытался обосновать божественное происхождение своей власти. Несомненно, на это же была направлена и деятельность его историографов, всячески подчеркивавших тавматургические способности Пирра.

Сакрализация власти была непосредственно связана с теми грандиозными политическими задачами, которые ставил перед собой эпирский царь. Выступая в качестве лидера всего эллинистического мира, отстаивая интересы греков на Западе и одновременно пытаясь создать там свою империю, он нуждался в соответствующей идеологии.

Эпир и населяющие его племена появляются в греческой эпической традиции задолго до Пирра и предшествовавших ему царей. Уже в «Илиаде» упоминается — лежащая напротив Итаки территория Акарнании (Hom. Il., II, 635)^[699], хотя для Гомера — имя нарицательное, а не собственное и, следовательно, не имевшее политического содержания^[700]. В «Одиссее» мы находим рассказ о посещении царем Итаки эпирского племени феспротов и их царя Федона; тут же Одиссей посещает святилище в Додоне, где вопрошает оракул о том, тайно или открыто ему нужно вернуться на родину (Hom. Od., XIV, 313–330).

Вне всякой зависимости с данными территориями говорится о сыне Ахилла и Дейдамии, дочери Ликомеда, царя Скироса, Неоптолеме, который появился под Троей после гибели своего отца и мстил троянцам за его смерть. Это позволяет нам сделать вывод о том, что во времена создания гомеровского эпоса Неоптолем еще не стал рассматриваться прародителем молосского царского рода.

Еще до Пирра молосские цари хорошо осознавали необходимость создания героической генеалогии. В период пребывания в Афинах наследника престола — будущего царя Тарипа знаменитый Эврипид поставил «Андромаху» — пьесу, которая должна была подтвердить героическую родословную молосских царей, источник их гордости^[701]. Исходным моментом этой пьесы является прибытие Андромахи, супруги Гелена, со своим сыном Неоптолемом в Эпир. У Эврипида нет речи о мифической Ланассе — только Андромаха является супругой Неоптолема и прародительницей молосских царей (Eurip. Andromach., 1246–1249).

Как же выглядит легендарная генеалогия молосских царей в античной исторической традиции? Для эпирской правящей династии исходным моментом является появление Неoптолема в стране молоссов^[702]. Согласно Пиндару, сын Ахилла Неоптолем прибыл в Эпир из Фессалии по морю и в скором времени стал царем у молоссов (Pind. Nem., VII, 37). Пиндару известно только то, что в Эпире жили молоссы. Кроме того, он путает местонахождение различных областей, а в Эпир ему известен только один путь — по морю^[703].

По версии Павсания, Пирр, сын Ахилла, родом фессалиец и участник осады и взятия Трои, первым браком был женат на Гермионе, от которой у него не было детей. От второго брака — с Андромахой — у него было три сына: Молосс, Пиел и Пергам. После смерти Пирра на Андромахе женился троянский прорицатель Гелен, от которого у Андромахи родился еще один сын — Кестрин. Средний сын Пирра Пиел и стал родоначальником молосского правящего рода (Paus., I, 11, 1–2).

Плутарх приводит две версии происхождения молосской династии (Plut. Pyrrh., 1). Согласно первой, короткой и, по всей вероятности, им же самим мало принимаемой в расчет, первым царем молоссов был Фаэтонт, который прибыл в Эпир вместе с Пеласгом. Согласно второй, основателем династии Пирридов был сын Ахилла Неоптолем (он же Пирр), который был женат на Ланассе, дочери Клеодема и внучке легендарного героя Гилла.

По версии Юстина, Пирр, сын Ахилла, поселившись в Эпире, похитил в Додоне внучку Геракла Ланассу и женился на ней. От брака с Ланассой у Пирра было восемь детей, один из которых, Пиал, стал родоначальником молосской династии. Сам же Пирр был коварно убит Орестом, сыном Агамемнона, в Дельфах (Just., XVII, 3, 3–8).

Близкую версию, но в значительно сокращенном варианте мы находим у Страбона, который сообщает, что молоссами правил Пирр, сын Неоптолема и внук Ахилла (Strab., VII, 7, 8).

Любопытно, что практически все члены молосской царской династии позднее получили имена, заимствованные из троянского эпоса^[704]. Так, сына царя Алкеты звали Неоптолемом, отец Пирра был назван Эакидом, а сестры Пирра получили имена Троя и Деидамия. Это должно было подтвердить притязания молосской династии на героическое прошлое, на ближайшее родство с самыми знаменитыми греческими родами.

Все поздние версии героической генеалогии производят молосский царский род от Ахилла. Как мы увидим в дальнейшем, образ Ахилла играл важнейшую роль в пропагандистской деятельности Пирра. Сын Ахилла Неоптолем постепенно идентифицируется, а затем и заменяется Пирром (Старшим), от которого ведут свой род все молосские цари, в том числе и наш Пирр. В генеалогическом древе молосских царей впервые в качестве жены Пирра-Неоптолема появляется Ланасса (а не Андромаха), от брака с которой якобы и пошел весь царский род вплоть до Пирра.

С чем было связано такое изменение генеалогического древа? Этот процесс исследователи связывают с деятельностью придворного историка Пирра Проксена, который был ответственен не столько за создание, сколько за внесение дополнений в генеалогию молосских царей^[705].

Из девяти дошедших до нас фрагментов сочинений Проксена шесть посвящены легендарной истории Эпира (FHG, II, P. 461–463). Последний и самый важный из них приведен в схолиях к «Андромахе» Эврипида (Schol. Andromach., 24 = FHG, III, P. 338). В нем речь идет о том, что легендарный царь Неоптолем, отождествляемый с легендарным Пирром, женился на Ланассе и от их брака родились девять детей.

Однако относительно времени введения Ланассы в генеалогическое древо Пирридов существуют определенные сложности. Интересное наблюдение на этот счет сделал Р. Шуберт: нельзя оставлять без внимания тот факт, что, когда Проксен должен был создавать новую генеалогию молосских царей, реальная Ланасса (дочь Агафокла) уже покинула Пирра и даже успела выйти замуж за Деметрия Полиоркета. Следовательно, по мнению Р. Шуберта, литературное творчество Проксена относилось к периоду после смерти Пирра и было направлено на прославление его сына и наследника Александра II, рожденного Ланассой^[706]. Принимая в расчет данную идею Р. Шуберта, Ф. Сандбергер, писавший свою работу без малого через столетие после своего предшественника, указывал, что введение Проксеном Ланассы в генеалогическое древо Пирридов было данью не только Пирру, но и его сыну Александру^[707].

Это наблюдение — очень важное и логически достаточно обоснованное. Действительно, какой смысл был вносить решительные изменения в генеалогию Пирридов, если та женщина (т. е. дочь Агафокла Ланасса), из-за которой это делалось, уже не имела к царской семье никакого отношения? Впрочем, это не исключает того, что новая генеалогия могла быть составлена Проксеном еще до ухода Ланассы от Пирра, после чего ее повторное изменение едва ли имело какой-либо смысл.

Источники, упоминающие прародительницу молосского царского дома, можно разделить на две группы: согласно первой (Эврипид и Павсаний), ею была Андромаха; согласно второй (схолии к «Андромахе» Эврипида, Плутарх и Юстин) — Ланасса. Первая версия, должно быть, более древняя, поскольку уже в «Илиаде» Андромаха появляется рядом с Неоптолемом; при этом ту же самую картину мы видим позднее и у Эврипида.

Что касается второй версии, то схолии к «Андромахе» Эврипида — источник неполный и испорченный, а сообщения Плутарха и Юстина — сильно сокращены. Павсаний дает те имена детей, которые имели широкую известность; у Проксена их гораздо больше: в числе детей Андромахи, кроме Пирра и Молосса, упомянуты Эакид и Троя. Эакидом, как известно, звали отца Пирра; имя Троя также связано с реальными представителями молосской династии. Не так ясно звучат имена детей Ланассы: один из сыновей назван Аргос, второй — Дорей, имена других — Эврилох и Пандар.

Таким образом, решительное изменение генеалогии молосского царского дома, которое заключалось во введении в него внучки Геракла Ланассы и ее детей, было связано с творчеством Проксена и имело своей целью прославление второй супруги Пирра — дочери сицилийского тирана Агафокла Ланассы^[708]. Предположение У. Хюттнера о том, что Ланасса стала мифической прародительницей молосского царского рода не при Пирре, а гораздо раньше, не имеет никаких оснований^[709]. Как точно отметил М. Нильссон, впервые в генеалогию было внесено имя, которое ранее не существовало в мифологии^[710]. И это сразу же обнаруживает цели автора подобного изменения: прославить новую царицу, одновременно связав Пирридов с Гераклидами. Поэтому Ланасса и ее потомство были поставлены впереди легендарной Андромахи.

Итак, очевидно, что переработка легендарной истории Эпира и молосской царской династии была непосредственно связана с деятельностью Пирра, который стремился вывести от знаменитых героев не только собственное происхождение, но и происхождение своей супруги.

Внесение Ланассы в генеалогическое древо молосской династии преследовало еще одну цель: установить по этой линии родство с Гераклом. Автор труда «О замечательных мужах», сжато формулируя двойное героическое происхождение молосских царей, указывал: «Пирр, царь эпиротов, по материнской линии происходил от Ахилла, по отцовской — от Геракла» (De vir. illustr., 35, 1). Здесь, как нам представляется, налицо явная ошибка — материнская и отцовская линия перепутаны, что видно из представленной ранее генеалогии молосских царей, где Ланасса является дочерью Гилла и внучкой Геракла.

Вместе с тем образ Геракла играл для Пирра значительную роль. Особенно ярко это проявилось во время похода эпирота на Запад. Наиболее характерным эпизодом в данной связи является история штурма Пирром карфагенской крепости Эрикс в 277 г. до н. э. Старинная легенда гласила, что в древние времена в этой местности Геракл в поединке одолел Эрикса, сына Посейдона, эпонима этой области (Diod., IV, 23, 1–3). Перед штурмом крепости Пирр устроил торжественное угощение и, выставляя себя потомком Геракла, обратил к нему свои мольбы, прося поддержки.

Вдохновленный таким родством и желая не посрамить своего имени перед знаменитым предком, Пирр, героически сражаясь, первым взобрался на городскую стену, лично перебив множество карфагенян (Diod., XXII, 10, 3; Plut. Pyrrh., 22).

Значимость образа Геракла в идеологической пропаганде Пирра подтверждается еще несколькими свидетельствами античной традиции. Пирр, воевавший с римлянами, которые после ряда тяжелых поражений смогли восстановить свои силы, сравнивается в ряде источников с Гераклом, который сражается с Лернейской гидрой (под ней, естественно, подразумевается Рим), у которой снова вырастают отрубленные героем головы. Подобное сравнение древние авторы приписывают либо Кинею (App. Samn., 10, 3; Plut. Pyrrh., 19), либо самому Пирру (Flor., I, 13, 19; Dio Cass., fr. 4, 28; De vir. illust., 35, 7).

На наш взгляд, это высказывание историческое и должно принадлежать Кинею. Возможно, что высокообразованный Киней, принадлежавший к узкому кругу советников царя, решил польстить своему господину: Пирр был подобен Гераклу, борьба которого с гидрой хотя и была продолжительной, но в конечном итоге окончилась его победой^[711].

В некоторой связи с этим может находиться и находка в храме в Додоне. Выше мы пытались показать, что в период правления Пирра во всем Эпире развернулось широкое строительство, и это дает основание для предположения, что храм в Додоне мог быть сооружен именно тогда. При раскопках храма был обнаружен остаток метопа, на котором четко видна сцена сражения Геракла с Лернейской гидрой^[712]. Мы не имеем свидетельств того, что данный храм был посвящен Гераклу. Более того, из единственной дошедшей до нас сцены, конечно, нельзя сделать вывод о распространенности этого культа в Эпире. К тому же изображения на метопах греческих храмов не всегда имеют отношение к почитаемому божеству. И все же, учитывая вышесказанное, полностью исключить подобную связь мы не можем. Так или иначе, родство с Гераклом, несомненно, должно было быть предметом гордости молосских царей.

Впрочем, ведущую роль как в героической генеалогии молосских царей, так и в идеологической пропаганде Пирра играл образ Ахилла. Согласно Р. Шуберту, молосская правящая династия приняла происхождение от Ахилла после 400 г. до н. э., когда сын царя Алкеты получил имя Неоптолем^[713]. На протяжении всего рассказа Плутарха о жизни Пирра Ахилл покровительствует и оберегает его. Так, люди, увозившие маленького Пирра в Иллирию после мятежа эпиротов, оказались на берегу бурной реки, потеряв надежду на спасение, но в этот момент на другом берегу появился человек по имени Ахилл, который чудесным образом спас Пирра (Plut. Pyrrh., 2). Думается, что перед нами очередное измышление Проксена, стремившегося передать связь своего господина с мифическим героем.

Прекрасную возможность извлечь пользу из своего «родства» с Ахиллом Пирр получил тогда, когда был приглашен греками Италии. По этому поводу мы располагаем очень ценным указанием Павсания: «… при этих словах (речь идет о приглашении эпирота тарентинцами. — С. К.) Пирру пришло на ум взять Илион, и он надеялся на подобный благоприятный исход, если он пойдет туда воевать: ведь он, будучи потомком Ахилла, идет походом против выходцев из Трои» (Paus., I, 12, 1–2). По мнению А. Альфельди, здесь источником Павсания служил труд Гиеронима из Кардии, который представил Пирра потомком Ахилла, борющимся против троянской колонии — Рима^[714].

Одним из первых отечественных исследователей, кто обратил внимание на важность этого указания Павсания, был Ф. Ф. Соколов^[715]. Впоследствии, правда, появились ученые, которые пытались объяснить западную кампанию Пирра исключительно его желанием продолжить войну с потомками троянцев в новых исторических условиях^[716].

Таким образом, Пирр нашел ту формулу, которая поставила его поход в масштабную историко-мифологическую взаимосвязь и, без сомнения, оказала стимулирующее влияние на его греческих союзников в Южной Италии^[717].

В свое время Ж. Перрэ выдвинул тезис о том, что легенда о троянском происхождении римлян была им в эпоху Пирра якобы незнакома^[718]. Однако большинство историков второй половины ХХ в., основываясь на археологических материалах, приходят к выводу, что данные о Трое и Энее имелись уже у этрусков, а затем достигли Рима благодаря Пирру^[719]. Эпирский царь должен был быть первым, кто применил троянскую легенду как политический аргумент в борьбе против римлян^[720], хотя при этом весьма спорным остается вопрос, воздействовал ли он этой пропагандой на своих римских противников.

Еще на один идеологический аспект западной кампании Пирра указал Ж. Гаже. По мнению ученого, экспедиция Пирра на Запад была инспирирована Додонским оракулом с целью распространения влияния последнего не только на италийских греков, но и на местные народы. Крупные греческие города Италии (например, Тарент) в свое время испытывали влияние Додоны, однако в начале III в. до н. э. это влияние значительно ослабло, а затем эстафету Додоны здесь перехватили Дельфы^[721]. Додона руками Пирра предприняла второе проникновение в Италию. Она «возлагала теперь свои надежды на молоссов и акарнанов, учитывая их приверженность греческой цивилизации»^[722].

Неудача экспедиции Пирра привела к окончательной утрате влияния Додоны на народы Италии. По мнению Ж. Гаже, несмотря, однако, на провал политики Додонского оракула, Рим в конечном итоге позаимствовал некоторые ритуалы и религиозные обычаи от греков, прежде всего от тарентинцев. «Неоспоримо то, что влияние ритуалов Тарента должно было сказаться и на жителях Мессапии», — делает вывод Ж. Гаже^[723].

Но в чем конкретно сказалось это влияние, исследователь умалчивает, и умалчивает потому, что в его распоряжении не имеется ни единого факта. В связи с этим хотелось бы задать вопрос: а испытывал ли сам Пирр какое-то влияние со стороны Додоны, если, как гласит поздняя традиция, накануне своей западной кампании он советовался не с Додонским, а с Дельфийским оракулом? Как бы там ни было, к концепции Ж. Гаже едва ли стоит относиться всерьез: она целиком построена на умозрительных рассуждениях.

Говоря о деятельности Пирра в идеологической сфере, стоит также обратить внимание на тот факт, что не только перед каждым сражением, но и перед принятием какого-либо ответственного решения Пирр устраивал богатые жертвоприношения. Мы солидарны с мнением Г. Бенгтсона, что сам Пирр вряд ли верил в результаты жертв^[724], однако на окружающих они должны былы производить надлежащее впечатление.

Немаловажное место в идеологической пропаганде Пирра занимал и образ Александра Великого. Как античные писатели (Plut. Pyrrh., 8; Just., XVIII, 1, 2), так и современные исследователи подметили очевидную схожесть этих двух поистине выдающихся персонажей древней истории. Можно с уверенностью предположить, что если бы один из них по своему происхождению был римлянином, то Плутарх наверняка бы расположил их биографии рядом друг с другом.

Александр служил вдохновляющим примером для диадохов и эпигонов. Ему старались подражать буквально во всем, но лишь немногим грезились походы в неведомые страны и грандиозные сражения. В числе этих подражателей мы находим и Пирра, состоявшего к тому же в родстве со своим знаменитым предшественником: мать Александра Олимпиада, происходившая из молосского царского рода, была двоюродной теткой Пирра, следовательно, Александру Пирр приходился троюродным братом. Ко времени юности Пирра его прославленного родственника уже не было в живых, однако еще были живы те, кто окружал Александра и делил с ним радость побед и все тяготы походной жизни. Среди них особенно выделялся Птолемей Лаг, чьими рассказами мог заслушиваться молодой эпирот, находясь при его дворе в качестве почетного заложника.

Пирр не пытался скрывать своего подражания Александру: это ясно демонстрируют как литературные, так и нумизматические источники. Плутарх, описывая поединок Пирра со стратегом Деметрия Полиоркета Пантавхом, пишет: «О нем (Пирре. — С. К.) говорили и считали, что и внешностью своей, и быстротой движений он напоминает Александра, а видя его силу и натиск в бою, все думали, что перед ними тень Александра или его подобие, и если все остальные цари доказывали свое сходство с Александром лишь пурпурными облачениями, свитой, наклоном головы да высокомерным тоном, то Пирр доказывал это с оружием в руках» (Plut. Pyrrh., 8; пер. С. А. Ошерова).

Плутарх также сообщает о том, что Александр являлся Пирру во снах. Так, в одну из ночей Пирру приснился Александр, обратившийся к нему с ласковой и дружелюбной речью, в которой обещал эпироту немедленную помощь. Приблизившись, Пирр увидел, что тот лежит и не имеет сил, чтобы подняться. Когда Пирр осмелился у него спросить: «Как ты, царь, сможешь мне помочь? Ведь ты болен!» — Александр ему ответил: «Одним своим именем» — и, сев на коня, поехал впереди Пирра. Пирр, ободренный этим сновидением, не теряя времени, двинулся на македонский город Берою и занял его, а вскоре его стратегами были взяты и другие города Македонии (Plut. Pyrrh., 11).

Было ли это на самом деле или данные рассказы являются очередной выдумкой Проксена, как представляется, не столь важно. Главное, что Александр здесь выступает не только своего рода символом, призывая Пирра к активным действиям, но и примером, идеалом, к которому необходимо стремиться. О подражании Пирра Александру свидетельствуют и некоторые нумизматические материалы, которое будут рассмотрены ниже. Связь Пирра с Александром была обозначена также посредством их общего «родства» с Гераклом^[725].

Панэллинская идея в политике Пирра

С созданием героической родословной, выводившей род Пирридов от легендарных Ахилла и Геракла, были неразрывно связаны разработка и осуществление Пирром так называемой панэллинской идеи, которая, как оказалось, еще продолжала жить и после смерти своих первых творцов. Тема, связанная с панэллинской идеей в политике Пирра в достаточно обширной литературе, посвященной эпирскому царю, не получила практически никакого освещения. В лучшем случае некоторые историки ограничиваются лишь констатацией факта, что, получив поддержку от эллинистических монархов накануне западной кампании, Пирр «придал ей вид панэллинской направленности»^[726]. Причина игнорирования данной проблемы вполне очевидна: на первый взгляд практически полное отсутствие убедительных фактов. Оговоримся сразу: мы далеки от того, чтобы представлять Пирра идеалистом, бескорыстно стремившимся защитить западных греков от натиска «варваров». Панэллинская идея, без сомнения, успешно использовалась им для прикрытия захватнических планов.

В каком виде панэллинская идея представляется нам в общем и целом? По определению Э. Д. Фролова, доктрина панэллинизма представляла собой «убеждение и необходимость покончить с межполисными раздорами, добиться общего мира, объединить Элладу в политическое целое и общими силами эллинов осуществить завоевательный поход против варваров»^[727]. Доктрина панэллинизма, оформившаяся в период кризиса полисной системы (IV в. до н. э.), в несколько измененном виде, как мы постараемся показать, продолжала жить и в период раннего эллинизма. Отмеченный Э. Д. Фроловым «внешний фактор» — вмешательство в греческие дела соседних государств — имел место и в начале III в. до н. э., с той лишь существенной разницей, что место некогда могущественной Персидской державы начал занимать набирающий силу Рим. В то же время экспансия Карфагена на Сицилии, которая в свое время была остановлена Дионисием Старшим, после его смерти и начавшихся усобиц возобновилась, оказывая существенное давление на западных греков^[728]. Не случайно, что важный импульс к развитию панэллинской идеи был дан именно сицилийцами. Оратор Горгий, уроженец Леонтин, в 392 г. до н. э. призвал греков объединиться в борьбе против варваров.

Таким образом, характерной чертой панэллинской доктрины в начале III в. до н. э. было то, что она изменила свою направленность — теперь угроза эллинизму исходила исключительно с Запада, поэтому в новых условиях она была направлена именно против «западных варваров» — италиков и карфагенян.

Нельзя не указать также и на то обстоятельство, что после смерти Александра Великого геополитическая ситуация претерпела существенные изменения. Распад его державы и начавшаяся борьба между диадохами не могли не привести к заметному ослаблению позиций эллинизма, что не могло не встревожить тех, кого волновали судьбы эллинистического мира.

Естественно, что в новых исторических условиях взять на себя роль защитника греков на западе в силу имеющихся возможностей — сил, средств, в конце концов, авторитета, — мог только один из последователей Александра Македонского. Если ранее миссию защиты греков от варваров взяли на себя македонские цари, то теперь, опять же в силу исторических, а возможно, и географических условий, за ее осуществление взялись правители Эпира.

По всей вероятности, панэллинской идеей молосские цари впервые прониклись благодаря влиянию Филиппа ΙΙ. Брат его жены Олимпиады царь Александр I Молосский, воспитывавшийся при македонском дворе, предпринял первую попытку защиты западных греков от варваров-италиков в 334–331 гг. до н. э.

То, что поход Александра Молосского был предпринят практически одновременно с походом его родственника и тезки Александра Македонского на Восток, навело некоторых исследователей на мысль о том, что оба эти предприятия были спланированы заранее^[729]. Интересно, что первым мысль о некой взаимосвязи этих двух предприятий высказал Тит Ливий (Liv., VIII, 3, 7). Необходимо при этом заметить, что экспедиция Александра Молосского была предпринята исключительно силами одного племени молоссов, хотя, по мнению Д. Кросса, в ней приняли участие силы всей симмахии эпиротов^[730]. Со стороны Песта Александр вторгся в Луканию и в решающем сражении разбил самнитов (Liv., VIII, 17, 9). Он одержал также ряд значительных побед над бруттиями и луканами, отбил тарентинский город Гераклею и еще ряд других поселений и занял возвышенности около Пандосии, намереваясь совершать оттуда набеги на вражеские земли. Однако беспрестанные дожди разделили его войско на три отряда, два из которых были разбиты внезапным нападением врага. При переходе через реку Ахеронт Александр был убит луканским перебежчиком. В связи с этим античные авторы рассказывают легенду о том, что якобы царю Додонским оракулом было дано предсказание опасаться и держаться подальше от города Пандосии и реки Ахеронта. Город и река с подобными названиями находилась не только в Эпире, но и в Италии, чего, конечно, Александр не знал (Liv., VIII, 24, 1–4; Strab., VI, 5). Данное предание, по-видимому являясь изобретением поздних авторов, не имеет никакой исторической ценности. Останки Александра были кремированы, а прах отправлен его вдове Клеопатре в Эпир (Liv., XVIII, 24, 16–17). Малочисленность отряда Александра свидетельствует прежде всего о том, что его экспедиция была предпринята исключительно силами молоссов при слабой поддержке италийских греков. Однако, как бы то ни было, но угроза городам Великой Греции со стороны италиков на время была устранена.

Центральным моментом, который позволяет всерьез рассуждать о поставленной проблеме — панэллинской политике Пирра, является уже ранее цитированное указание Юстина об обращении Пирра к эллинистическим монархам и оказании ему помощи со стороны Антигона Гоната, Антиоха I и Птолемея Керавна: соответственно флотом, деньгами и войсками (Just., XVII, 2, 13).

В связи с этим возникает один очень важный вопрос: какие аргументы мог использовать Пирр, дабы убедить своих потенциальных — в зависимости от ситуации — противников или союзников в оказании ему столь необходимой помощи.

Сразу же отбросим вариант некоего «силового давления»: заставить оказать помощь всех сразу Пирр не имел ни сил, ни средств. Остается один вариант: Пирр сумел воздействовать на «патриотические чувства» царей, напомнив им о той исторической миссии, которую ранее успешно выполнил Александр Македонский, — защите греков от варваров по всему миру. При этом мы допускаем возможность, на которую указали ранее некоторые исследователи, что, отправляя Пирра на Запад, Антигон Гонат и Птолемей Керавн в ближайшей перспективе избавлялись от серьезного конкурента в борьбе за македонский трон, а в отдаленной перспективе — рассчитывали, что он уже никогда обратно не вернется^[731]. Тем не менее они не посмели отказать Пирру, что явно свидетельствует об одном:панэллинская идея продолжала жить, и ее осуществление отныне было связано с деятельностью родственника Александра Великого — эпирского царя Пирра.

Не менее показателен эпизод с повторным обращением Пирра к «царям Азии» после поражения при Беневенте, о котором сообщает только Павсаний (Paus., I, 13, 1). П. Левек в недоумении спрашивал: кто же эти цари^[732]? Действительно, к кому был обращен повторный призыв эпирского правителя? Тестя Пирра, Птолемея Керавна, к тому времени уже не было в живых, он пал в борьбе с кельтами. Достоверно можно указать только на Антигона Гоната, которого дальше упоминает и сам Павсаний (Paus., I, 13, 2).

Довольно спорную версию на этот счет выдвинул Н. Хэммонд. По его мнению, обращение Пирра было направлено не только к Птолемею Филадельфу в Египет, но также и к Филетеру в Пергам и Никомеду I в Вифинию^[733]. О. Ю. Климов, исследовавший внешнюю политику Филетера, справедливо отмечал, что последний уже в первые годы своего правления был «фактически суверенным правителем, самостоятельно заключал договоры, оказывал военную помощь, выделял деньги, освобождал от налогов»^[734], но, как следует из представленного в его монографии материала, вся внешнеполитическая деятельность первого правителя Пергама была ограничена исключительно соседними с ним регионами. Версия Хэммонда сомнительна и не подтверждается никакими аргументами.

Однако на этот раз Пирра ждал отказ и последовавшее за ним горькое разочарование. Что же произошло, что изменилось за то время, когда Пирр находился на Западе? Наш главный вывод на сей счет таков: когда Пирр только отправлялся вести войну на Запад, эллинистические монархии еще только находились на стадии становления, самоутверждения и легитимации, поэтому их помощь Пирру зависела от стабильности их взаимоотношений между собой. Когда же власть в них окончательно стабилизировалась, как и стабилизировались межгосударственные отношения между ними, ни Пирр, ни панэллинская идея уже более никого не интересовали. С уходом Пирра и сицилийские, и италийские греки были предоставлены сами себе, то есть фактически отданы на заклание римлян и карфагенян.

Говоря о панэллинской идее в политике Пирра, хотелось бы указать еще на одно интересное обстоятельство; речь идет о посещении Пирром Афин, рассказ о котором сохранился только у Плутарха (Plut. Pyrrh. 12)^[735]. Пирр прибыл в Аттику для того, чтобы помочь афинянам в борьбе против Деметрия Полиоркета. Плутарх указывает, что Пирр явился в Афины, «чтобы оказать помощь грекам» (… — Plut. Pyrrh. 12). Пирр осмотрел акрополь, принес жертву богине Афине — тоже достаточно символичный жест, после чего, сойдя вниз, объявил народу, что доволен его расположением и верностью. Выражение «объявил народу» ( — Plut. Pyrrh. 12), скорее всего, указывает на то, что Пирр был удостоен чести выступить перед народным собранием афинян, а это должно свидетельствовать о том, что между Пирром и афинянами были установлены дружественные отношения. К сожалению, проверить их на практике не довелось, ибо в дальнейшем пути Пирра и афинян практически никогда не пересекались.

Таким образом, посещение Пирром Афин имело символическое значение. Царь должен был завоевать авторитет, заручиться своего рода моральной поддержкой великого культурного центра Эллады. Это должно было придать панэллинской политике Пирра особый характер. В глазах всех греков он должен был являть собой не царька захудалого и малоизвестного Эпира, а продолжателя великого дела Александра Македонского, поддержанного всем цивилизованным миром эллинов.

Монеты как средство идеологической пропаганды Пирра

В связи с изучением истории Пирра мы встречаемся с таким средством идеологической пропаганды, как монеты. Монеты, использованные нами в качестве объекта исследования, были отчеканены Пирром во время его пребывания в Южной Италии и Сицилии в 70-е гг. III в. до н. э.

Так, на аверсе одного из типов дидрахм, согласно широко распространенному мнению, изображена голова Ахилла, на реверсе же показана его мать Фетида^[736]. Как представляется, это подтверждает данные Проксена, Плутарха и Павсания: при помощи монетной чеканки Пирр пропагандировал в Италии идею продолжения войны ахейцев против троянцев. Однако данное предположение, хотя и очень заманчиво, но не столь незыблемо, чтобы принять его безоговорочно.

Действительно ли на представленной монете изображен Ахилл? На одной стороне рассматриваемой нами дидрахмы показана повернутая влево голова молодого человека в шлеме. На шлеме изображена птица, предположительно гриф, на краю монеты имеется буква A. Обратная сторона монеты несет изображение женщины в длинной одежде с покрывалом, которая сидит на гиппокампе — морское чудовище с телом коня и рыбьим хвостом). В правой руке женщина держит щит, на котором можно различить изображение лица. Сверху и снизу — над и под изображением — имеется легенда — , что не оставляет никаких сомнений относительно принадлежности монеты к эмиссиям Пирра.

Предположение, что на аверсе монеты изображен Ахилл, основано на интерпретации сюжета реверса. Сидящая на гиппокампе женщина — Фетида, мать Ахилла, а щит, который она держит, согласно мифологии, был изготовлен Гефестом для Ахилла. Таким образом, если на реверсе изображена Фетида, то логично предположить, что на аверсе показан ее сын Ахилл.

Однако представленная концепция имеет два уязвимых места. Во-первых, утверждение, что на реверсе изображена Фетида, всего лишь предположение (хотя, на наш взгляд, достаточно убедительное). Во-вторых, идентификация молодого человека на аверсе с Ахиллом базируется на столь же недоказуемом предположении о том, что аверс и реверс монеты должны иметь взаимосвязь.

Довольно остроумную интерпретацию изображения головы молодого человека на монете предложил немецкий ученый С. Люке^[737]. По его мнению, лицо этого человека имеет сходство с изображением Геракла-Ахилла на монетах Александра Македонского^[738]. Действительно, при внимательном рассмотрении оба изображения поражают удивительным сходством.

Кроме того, необходимо привести еще один аргумент: попытка сравнения «Ахилла» на монете Пирра с иными изображениями героя на других монетах ничего не дает. И даже две монеты, относящиеся ко времени императора Адриана и точно идентифицируемые с помощью легенды, обнаруживают, что изображенный на них Ахилл хотя и всегда имеет шлем, но никоим образом не походит на «Ахилла» с монет Пирра.

Представленная Люке тетрадрахма, относящаяся ко времени Александра Македонского и отчеканенная, по-видимому, в Александрии, прямо указывает на соответствие с «Ахиллом» на монетах Пирра (формой носа, рта и глаз изображенного молодого человека)^[739].

Можно ли на основании этого полагать, что на монетах Пирра присутствовал портрет Александра Великого? Опять же, утверждать это с полным правом мы не можем, хотя для подобного предположения имеются все основания.

Как уже утверждалось выше, для Пирра Александр Македонский — это своего рода идеал полководца и государственного деятеля, к которому надо стремиться и во всем ему подражать. Для Пирра Александр — образ великого предшественника, зовущего вперед, подающего пример и служащего своего рода знаменем в борьбе за свободу греков. Эти доводы, конечно, не могут служить стопроцентным доказательством того, что на монетах Пирра находилось изображение Александра. Однако приведенные аргументы позволяют предположить, что изображение Александра точно так же, как и изображение Ахилла на монетах, вполне могло соответствовать тем пропагандистским идеям, которые ставил перед собой Пирр, отправляясь в неизвестную страну сражаться с опять же неизвестным ему доселе варварским народом.

Но если на монетах Пирра изображен не Ахилл, а Александр, то можно ли в качестве изображенной на другой стороне монеты Нереиды считать именно Фетиду, мать Ахилла? Ответ, как нам кажется, может быть утвердительным. Ахилл, изображенный с лицом Александра Македонского (получающим щит Гефеста от своей матери — Фетиды), или сам Пирр в образе Александра, связанный с морским божеством, — все это могут быть две стороны одной медали. Возможно, что монеты Пирра отражают два аспекта царской пропаганды: первый — привязка к Александру как к борцу с враждебным варварским миром под знаменем панэллинизма и создателю великой греческой империи; второй — привязка к Ахиллу, продолжателем дела которого — борьбе с троянцами уже на италийской земле — являлся эпирский царь.

***

Подводя некоторые итоги рассмотрению идеологической политики Пирра, необходимо указать на ту продуманность и четкую направленность, которая была ей свойственна. Царь доселе мало кому известного за пределами Греции Эпира стал и новым Ахиллом, продолжившим в новых условиях борьбу с потомками троянцев, и носителем, опять же, в новых условиях, панэллинской идеи, которую до него успешно осуществлял Александр Великий. При этом Пирр, если так можно выразиться, успешно применял идеологическую пропаганду и для «внутреннего пользования» — он наделил себя божественными символами и сверхъестественными способностями, что поставило его в один ряд с легендарными героями мифов. Даже прозвище Орел, которое получил Пирр от своих соотечественников, весьма символично: орел — это птица, которая была связана с верховным богом эллинов Зевсом. Все это, в конечном итоге, создавало Пирру достойный имидж как внутри Эпира, так и за его пределами.

Глава VII. ДИПЛОМАТИЯ ПИРРА

Как в античной исторической традиции, так и в современной научной литературе Пирр по большей части представлен в образе отчаянного вояки, способного решать важные вопросы только на полях сражений. Между тем в нашем распоряжении есть факты, свидетельствующие о высоком для древней эпохи уровне организации Пирром дипломатической службы, что позволяет составить иное представление об эпирском царе. Так, у Полиэна мы находим довольно интересное указание на то, что «Пирр советовал перед войной убеждать врагов страхом, выгодой, сладкими речами, состраданием, справедливостью, законностью, соглашением, силой» (Polyaen., VI, 6, 3; пер. А. Б. Егорова). Как мы постараемся показать, этому наставлению, которое царь, по-видимому, оставил для будущих поколений в своих мемуарах, он следовал в течение всей жизни.

Переговоры Пирра с римлянами как историческая проблема

В античной традиции, посвященной царю Пирра, нет более сложной и запутанной проблемы, нежели вопрос о его переговорах с римлянами. Не случайно Р. фон Скала назвал эти переговоры «темной главой Пирровой истории»^[740].

Многие годы почти все антиковеды, которые так или иначе занимались изучением деятельности Пирра, пытались реконструировать последовательность его переговоров с римлянами^[741]. Вместе тем то, что они пришли в данной связи к различным, а зачастую и просто противоположным выводам, заставляет нас еще раз вернуться к этой проблеме.

Главная трудность в реконструкции данных событий заключается в противоречивости и скудости античной исторической традиции. Зачастую мы сталкиваемся с тем, что о каком-то важном событии упоминает лишь один автор, тогда как все остальные хранят о нем полное молчание. Источники, сообщающие о переговорах Пирра с римлянами, представляют собой своего рода мозаичную картину. В этих условиях многое зависит именно от выбора того источника, той версии, которой мы намерены следовать. Таким образом, все это предполагает определенный элемент субъективизма в изучении интересующего нас вопроса.

Как бы там ни было, первым шагом в данной связи должна стать классификация и систематизация имеющихся в нашем распоряжении источников. В научной литературе существуют различные виды подобной классификации и систематизации. Так, О. Гамбургер классифицировал источники, исходя из последовательности представленных в них событий^[742]. Опираясь на его построения, мы получаем такую картину:

I. Plut. Pyrrh., 17–25	II. App. Samn., 10–11
Битва при Гераклее	Посольство Кинея
Поход на Рим	Речь Аппия Клавдия
Первое посольство Кинея в Рим	Битва при Аускуле
Речь Аппия Клавдия
Посольство Фабриция к Пирру
Освобождение Пирром римских пленных
Второе посольство Кинея
Уход Пирра на Сицилию
III. «Ливиева традиция» (Флор, Евтропий, Орозий)	IV. Just., XVIII, 1–2
Битва при Гераклее	Освобождение Пирром 200 пленных
Поход Пирра на Рим	Выступление Магона в сенате
Посольство Фабриция к Пирру	Фабриций у Пирра
Освобождение Пирром римских пленных	Киней в Риме
Первое посольство Кинея	Речь Аппия Клавдия
Речь Аппия Клавдия
Союз римлян с Карфагеном
Второе освобождение пленных Пирром
Второе посольство Кинея
Уход Пирра на Сицилию

Из приведенной классификации О. Гамбургера видно, что, во-первых, некоторые важные события, упоминаемые одной группой античных авторов, иногда полностью отсутствуют у других и, во-вторых, что представленная здесь последовательность событий сильно запутана, результатом чего являются трудности с их реконструкцией.

По другой классификации, предложенной Д. Кинастом, вся историческая традиция разделяется на три четко отличающиеся друг от друга группы.

Первая представлена Титом Ливием и его эпитоматорами — Евтропием и Флором (Liv. Per., 13; Eutrop., II, 12–13; Flor., I, 13, 14–21), к которым примыкают Дион Кассий и Зонара (Dio Cass., fr. 40, 29–41, 44; Zon., VIII, 4, 4–12; 5, 8–9). Согласно их описанию событий, после битвы при Гераклее и похода Пирра на Рим римские послы во главе с Г. Фабрицием появились у царя с просьбой об освобождении пленных. Пирр освободил всех пленных без выкупа и направил Кинея в Рим для заключения мира. Вмешательство Аппия Клавдия привело к краху переговорного процесса. Далее, в 278 г. до н. э. имело место второе консульство Фабриция, с которым связана история с изменой врача Пирра.

Другая группа источников представлена Дионисием Галикарнасским, Плутархом и Аппианом (Dion. Hal. Ant. Rom., XIX, 13–18; XX, 6; Plut. Pyrrh., 16–18; App. Samn., 10–11). По их сообщениям, Киней сразу же после битвы при Гераклее должен был отправиться в Рим для заключения мира. Так как мирные переговоры были расстроены Аппием Клавдием, Пирр предпринял поход в Лаций. К концу года к нему должен был прибыть Фабриций с просьбой об освобождении пленных. Пирр отпустил пленных на празднование Сатурналий при условии, что они вернутся обратно, если мир не будет заключен (безоговорочное их освобождение мы находим только у Дионисия). При этом сенат якобы приговорил к смерти тех из пленных, которые после назначенного срока все еще будут оставаться в Риме. Ко второму консульству Фабриция относится история с изменой врача Пирра, когда царь, тронутый благородным жестом римлян, предупредивших его об опасности, освободил пленных и повторно направил Кинея в Рим для заключения мира. Эта ветвь традиции, которая, очевидно, основывается на информации Клавдия Квадригария, по словам Д. Кинаста, содержит ряд несуразиц: во-первых, навряд ли Пирр после битвы при Гераклее первым начал переговоры о мире; а во-вторых, маловероятно то, что римляне сами после длительного периода, последовавшего за срывом мирных переговоров, внезапно вспомнили о своих пленных. Стоит отметить, что Д. Кинаст допускал возможность возврата римских пленных Пирром без выкупа^[743].

Третья группа, с точки зрения Д. Кинаста, представлена Юстином и Цицероном (Cic. De sen., 16). Юстин упоминает битву при Гераклее, а вслед за ней отпадение Локр от Рима и освобождение города от римского гарнизона (Just., XVIII, 1, 4–10). Затем при помощи фразы interiectis deinde diebus («спустя несколько дней») в его сочинении происходит переход к сообщению о битве при Аускуле. Таким же невразумительным словом interea («между тем») начинается следующая глава, в которой упоминается о появлении в Остии карфагенского флота во главе с Магоном и отказе римского сената от его помощи. Далее говорится, что Магон отбыл к Пирру speculaturus consilia eius de Sicilia, quae eum arcessi fama erat («с целью выведать его планы относительно Сицилии, куда, по слухам, его призывали») (Just., XVIII, 2, 1–5). Переход к рассмотрению следующего блока событий начинается у Юстина вновь довольно странным выражением dum haec aguntur («пока это происходило»), после чего мы узнаем, что ратификация мира между Пирром и Римом была сорвана выступлением Аппия Клавдия. Потом идет рассказ о переправе Пирра на Сицилию.

Пассажи Юстина содержат массу неточностей и не могут быть привлечены для установления очередности и датировки происходивших тогда событий. К примеру, весьма сомнительно то, что Магон отправился к Пирру, когда Киней еще вел переговоры в Риме^[744].

Определенное соответствие между информацией, имеющейся в источниках, пытался установить П. Виллемье. В общем виде результаты подобной работы последнего выглядят так.

Согласно Юстину, Пирр в 280–279 гг. до н. э. освободил римских пленных без выкупа. Фабриций, направленный к Пирру, заключил с ним перемирие, которое, однако, не было ратифицировано сенатом Рима.

Тит Ливий, Флор и Евтропий сообщают, что в 280–279 гг. до н. э. римляне направили к царю Фабриция, дабы договориться о выкупе римских пленных; Пирр же освободил их без выкупа и послал Кинея в Рим для заключения мира. Римляне отказались от предложенного царем мира.

Плутарх, Аппиан, Дион Кассий и Зонара совмещают в своих рассказах две традиции. Они отмечают, что целью миссии Фабриция были только пленные, а Кинея — мирные переговоры. Между тем свидетельства названных авторов расходятся: а) в последовательности этих событий — Плутарх, Дион Кассий и Зонара относят их к концу кампании; Аппиан ставит миссию Кинея до похода на Рим; б) Дион Кассий и Зонара упоминают о миссии Фабриция до миссии Кинея; Плутарх и Аппиан придерживаются обратной очередности; в) римляне, согласно Зонаре, отклонили условия Пирра, но пленных оставили у себя, в дальнейшем не используя их в боевых действиях против царя; по Плутарху и Аппиану, их освободили после Сатурналий.

Вместе с тем о переговорах Пирра с римлянами также есть свидетельства в следующих источниках: у Дионисия Галикарнасского сообщается о посольстве Фабриция, причем одновременно с рассказом о походе Пирра на Рим; в коротком фрагменте из труда Диодора упоминается миссия Кинея; в Ineditum Vaticanum говорится об условиях мира, предложенных римлянам Пирром; Цицерон рассказывает о речи Аппия Клавдия против мира с Пирром; и, наконец, у Валерия Максима присутствует пассаж о наказании пленных, отпущенных Пирром^[745].

Таким образом, в источниках мы находим несколько разнообразных версий переговоров Пирра с римлянами. По мнению некоторых ученых, из-за того, что имеющаяся в нашем распоряжении античная традиция сильно отягощена различными выдумками и анекдотами, целью которых было показать терпящий поражение Рим в наилучшем свете^[746], точная реконструкция подобных событий не представляется возможной^[747]. Несмотря на это, мы все же попытаемся представить свою версию переговоров Пирра с римлянами.

Как кажется, прежде всего необходимо рассмотреть проблемы, связанные с очевидными противоречиями в источниках. Начнем с так называемой проблемы «дублирования» переговоров.

Одним из первых в вопросе о переговорах Пирра с римлянами попытался разобраться Р. Шуберт. По его мнению, воюющие стороны вначале провели переговоры вскоре после битвы при Гераклее. Примечательно, что инициатором мирных переговоров Р. Шуберт считал не Пирра, а римлян. Эти переговоры, согласно исследователю, были сорваны по вине эпирского царя, выдвинувшего здесь, как и позднее на Сицилии, слишком неразумные требования. При этом немецкий ученый предлагал критически относиться к информации источников: «Наша традиция, правда, находится в прямом противоречии с моей точкой зрения, но в данном случае это не имеет большого значения, так как римляне, когда они имеют дело с постыдными для себя фактами, всегда последовательны в отступлении от истины»^[748]. Руководствуясь именно этим, римские историки скрывали тот факт, что Фабриций прибыл не столько с целью освобождения пленных, сколько для обсуждения условий мира. Маскируя подобное намерение Фабриция, источники старательно изображают Пирра стремящимся всеми силами к заключению мира, в котором римляне ему постоянно отказывали.

Вместе с тем Р. Шуберт признавал тот факт (тем самым признавая и «двойные переговоры»), что Киней дважды побывал в Риме: сначала после первого года войны, а затем тогда, когда пробовал поднести подарки в Риме, благодарил римлян за спасение Пирра, привел с собой их пленных и в очередной раз пытался заключить мир с римским государством^[749]. Как представляется, единственный серьезный недостаток построений Р. Шуберта заключается в том, что в его схеме почему-то не нашлось места такому важному событию, как миссия карфагенянина Магона, которая тогда во многом повлияла на позицию Рима.

Взгляды Р. фон Скалы по этому вопросу не слишком сильно отличаются от тех, которых в данной связи придерживался Р. Шуберт. По мнению Р. фон Скалы, после битвы при Гераклее к Пирру прибыла миссия Фабриция с целью разведать условия возможного мира. И в этом, полагает Р. фон Скала, нет ничего удивительного: на севере продолжалась война с этрусками, на юге подняли голову враждебные римлянам народы, а возле Рима находился сам Пирр^[750]. После обсуждения условий мира с Фабрицием Киней направился в Рим для ратификации договора. Однако к тому времени ситуация несколько изменилась: с этрусками был заключен мир, а пламенная речь Аппия Клавдия окончательно убедила сенаторов в том, чтобы отвергнуть условия Пирра.

В отличие от Р. Шуберта Р. фон Скала ничего не говорит о переговорах после сражения при Аускуле. Но из общего хода его рассуждений следует, что такого рода попытки были окончательно разрушены заключением союза между Римом и Карфагеном. Интересно, что Р. фон Скала не рассматривал всерьез историю о попытке отравления Пирра его врачом, относя ее к серии мифов о благородстве Фабриция^[751].

Вопросом о переговорах Пирра с римлянами занимался и Б. Низе. Его концепция нашла как горячих сторонников, так и ярых противников. В чем же ее суть? Б. Низе считал, что в основу рассуждений по данной проблеме необходимо положить «надежную древнюю традицию», к которой он относил рассказ Юстина (Помпея Трога), фрагменты Диодора и речь Аппия Клавдия, приводимую Цицероном. Согласно этой традиции, утверждал исследователь, переговоры происходили только один раз и имели место не после битвы при Гераклее, а после поражения римлян при Аускуле^[752]. К Пирру было направлено посольство Фабриция, затем для ратификации договора в Рим отправилась миссия Кинея. Однако мир был расстроен, причем не столько пламенной речью Аппия Клавдия, сколько прибытием карфагенского флотоводца Магона, пообещавшего римлянам помощь^[753]. «Удвоение» в античной исторической традиции переговоров Б. Низе объяснял желанием римлян, несмотря на серьезные поражения, показать себя в лучшем свете. Таким образом, простым росчерком пера этого ученого из истории вычеркивался один из важных раундов переговоров между римлянами и Пирром.

Если позиция Б. Низе была поддержана К. Ю. Белохом и Г. Де Санктисом^[754], то В. Юдейх и О. Гамбургер, наоборот, подвергли ее критике.

В. Юдейх признавал сведения Юстина не имеющими ценности (из-за возможных ошибок при составлении им эпитомы труда Помпея Трога) и пытался восстановить традицию о двух посольствах Кинея. Построения В. Юдейха, как кажется, небезупречны в одном важном пункте: первое посольство Кинея немецкий историк ставил раньше миссии Фабриция. Основание для этого он находил в следующем соображении: будучи уже знакомым с Фабрицием и зная о неподкупности римлян, Киней не должен был пытаться сделать подношения влиятельным римлянам и их семьям^[755].

О. Гамбургер, соглашаясь с Б. Низе в том, что только у Юстина (Помпея Трога) можно было найти точное сообщение о переговорах, отверг все попытки опереться в этой связи на свидетельства Диодора и Цицерона: по его словам, сохранившиеся фрагменты сочинения первого имеют весьма сомнительную ценность, а Цицерон — «вообще не историк, и его исторические данные нельзя, как это делает Б. Низе, положить на золотую чашу весов истории»^[756]. Согласно О. Гамбургеру, за битвой при Гераклее последовала первая миссия Кинея, одновременно с которой имел место поход Пирра на Рим. После битвы при Аускуле весной 278 г. до н. э. Фабриций отправился к Пирру и заключил предварительный мир, ратификация которого Кинеем в Риме во время его второй миссии не состоялась из-за вмешательства Магона, прибывшего тогда в Италию^[757]. Таким образом, О. Гамбургер настаивал на версии о двух миссиях Кинея и двух этапах переговоров Пирра с римлянами.

Вместе с тем взгляды Б. Низе активно поддержали в своих работах М. Жакмо и А. Пассерини.

М. Жакмо отмечала: «Вывод Б. Низе о том, что обмен посольствами между Римом и Пирром был осуществлен один раз и имел место после битвы при Аускуле, на наш взгляд, вполне приемлем; кроме того, он ясно объясняет очередность событий, чего не делает ни одна другая интерпретация»^[758]. Труд Юстина в исторической традиции выделяется М. Жакмо как самый правдивый, и далее ученый, вслед за Б. Низе, приводит те же, что и у последнего, аргументы: «удвоение» переговоров является результатом попыток римской историографии подчеркнуть гордость и величие римлян, после тяжелого поражения отвергнувших выгодные условия мира^[759].

Примерно сходные мысли в своей статье высказал и А. Пассерини, который критиковал В. Юдейха за излишнее, по его словам, доверие к римской анналистике, которая «увеличила, не колеблясь, количество переговоров и датировала их ранее возможного срока, передавая инициативу Пирру, а не римлянам»^[760].

Во второй половине ХХ в. доминирующим среди историков, однако, стало мнение о том, что переговоры между римлянами и Пирром имели место как после Гераклеи, так и после Аускула. Например, с точки зрения Д. Ненчи, Пирр вел переговоры с римлянами дважды, за это время Фабриций побывал в лагере царя, Киней — в Риме. Пленные римляне были возвращены, а период переговоров продолжался с весны 280 по 278 г. до н. э.^[761]

По нашему глубокому убеждению, чтобы разобраться в рассматриваемой проблеме, необходимо выделить основные события, связанные с переговорным процессом между Пирром и Римом. Таковыми являются:

— миссия Фабриция к Пирру;

— посольство Кинея в Рим;

— речь Аппия Клавдия;

— поход Пирра на Рим;

— миссия карфагенянина Магона.

Только попытавшись расставить все эти события в строгой исторической последовательности, поняв их внутреннюю логику и взаимосвязь, можно в общих чертах воссоздать самую сложную главу истории взаимоотношений Пирра и римлян. При этом нужно учитывать одно важное и не совсем обычное обстоятельство: имеющиеся в нашем распоряжении источники способны помочь только в незначительной мере. Итак, попробуем — в меру имеющихся возможностей — рассмотреть в отдельности каждое событие и определить его место в процессе переговоров Пирра с римлянами.

Миссия Фабриция

Прежде чем рассматривать сам ход переговоров, хотелось бы сказать несколько слов о Гае Фабриции Лусцине. Фабриций — яркий образец постепенного превращения простого человека в человека-легенду — явления, которое было свойственно римской анналистике.

Известно, что римские источники с их тенденцией к приукрашиванию событий с позиций риторики и моралистики часто уделяют большее внимание легендарным сюжетам, нежели фактам. В результате через плотную пелену преданий и откровенных вымыслов становится практически невозможным увидеть реального Фабриция. Уже Цицерон находил, что он слишком часто обращается к личности этого римлянина (Cic. Parad., 50). Дошедшая до нас греческая традиция слишком зависима от римских преданий; Плутарх также не смог пройти мимо ставших каноническими анекдотов о жизни Фабриция. Таким образом, из массива в основном недостоверных сообщений попробуем вычленить наиболее достоверные свидетельства^[762].

Будучи плебеем по происхождению, Фабриций проделал путь до занятия важных государственных постов и тем самым снискал себе симпатии народа. Перед получением поручения о ведении переговоров с Пирром Фабриций участвовал в посольстве в Тарент (Dio Cass., IX, fr. 30, 1). Значительных успехов он добился в качестве консула в 282 г. до н. э., когда освободил Фурии от самнитов и луканов. После этого Фабриций появляется в составе римской делегации в Таренте для ведения переговоров с Пирром. Именно с того момента за ним начинает тянуться целый шлейф легенд. У многих древних авторов мы находим рассказ о том, что Пирр, узнав о бедности Фабриция, попытался вручить ему подарки и пригласить к себе на службу; при этом они единодушно сообщают об отказе Фабриция от предложений царя (Dion. Hal. Ant. Rom., XIX, 14, 1; Plut. Pyrrh., 20; App. Samn., 10, 12; Dio Cass., IX, fr. 40, 33; Eutrop., II, 12; Sen., Dial., I, 3, 6). Подобный сюжет постепенно оброс новыми анекдотами, еще более вызывающими недоверие: Пирр якобы даже предлагал Фабрицию часть своего царства (Flor., I, 13, 21; Eutrop., II, 12; De vir. Ill., 35, 12; August. De civ. Dei, 5, 18). Столь же мало доверия вызывает и рассказ Плутарха о попытке Пирра смутить римлянина видом внезапно появившегося слона и о гордом и невозмутимом ответе Фабриция (Plut. Pyrrh., 20). В 278 г. до н. э. Фабриций был избран консулом во второй раз, вновь, как и в 282 г. до н. э., вместе с Квинтом Эмилием Папом. Уже после отбытия Пирра на Балканы Фабриций смог достигнуть успехов в усмирении ряда италийских племен (Inscr. Ital., XIII, 1, S. 73; Liv. Per., 13; Eutrop., II, 14). В 275 г. до н. э. он был избран на должность цензора, исполняя которую добился исключения из сената Публия Корнелия Руфина за то, что тот будто бы владел большим количеством серебряной посуды. Дальнейшее искажение образа Фабриция римской историографией можно наблюдать на примере изобретения все новых легенд и анекдотов. Так, у Орозия мы находим информацию о том, что Фабриций в качестве легата сражался в битве при Аускуле, где получил ранение (Oros., IV, 1, 20). Еще более удивительно сообщение некоторых римских авторов о том, что Фабриций был победителем в битве при Беневенте (Sen. Controv., VII, 2, 7; Colum. Rei rust., I, Praef. 14; Ampel., 28, 3). Таким образом, перед нами пример того, как конкретный персонаж римской истории в течение определенного времени был наделен литературной традицией лучшими чертами и качествами, которые должны были быть присущи римскому гражданину, и превращен в своего рода идеал, к которому должны были стремиться все остальные граждане Рима. Впрочем, это обстоятельство не может заслонять перед нами конкретные исторические события, связанные с переговорным процессом между римлянами и Пирром.

К сожалению, приходится констатировать, что имеющиеся в нашем распоряжении источники лишь в очень слабой мере способны помочь в определении места миссии Фабриция в ходе переговоров между римлянами и эпирским царем. Если Плутарх и Аппиан ставят миссию Фабриция после миссии Кинея (Plut. Pyrrh., 20; App. Samn., 10, 4), то Тит Ливий, Евтропий, Дион Кассий и Зонара, наоборот, помещают миссию Фабриция до миссии Кинея (Liv. Per., 13; Eutrop., II, 12; Dio Cass., IX, fr. 40–43; Zon., VIII, 8).

Подобное разночтение относительно этих двух взаимосвязанных событий нашло отражение и в научной литературе. Одни ученые следуют версии Аппиана — Плутарха, другие — Ливия и его эпитоматоров. Такие историки, как В. Юдейх, Д. Эббот и А. Б. Недерлоф, принимая версию Аппиана — Плутарха, помещали миссию Фабриция к Пирру после первой поездки Кинея в Рим^[763]. Близка к этому и точка зрения О. Гамбургера, который ставил миссию Фабриция после первой миссии Кинея, но перед его второй поездкой в Рим^[764].

В противоположность этим исследователям И. Г. Дройзен, Р. фон Скала, П. Виллемье, М. Жакмо и Ж. Каркопино относили миссию Фабриция ко времени до посольства Кинея в Рим, что, думается, более соответствует истине^[765]. Особую позицию в данном отношении занимал У. фон Хассель. По его мнению, миссия Фабриция предшествовала посольству Кинея, но произошло это перед битвой при Аускуле^[766]. Весьма убедительно, на наш взгляд, высказалась, полемизируя с В. Юдейхом, М. Жакмо: «Но еще раз допустим, что посольство Кинея было раньше. Тогда что может означать миссия Фабриция к Пирру? Абсурдно полагать, что он прибыл только затем, чтобы поговорить о выкупе, ибо сами римляне отвергли последний категорически, заявив, что ни за что не пойдут на соглашение с Пирром, пока он остается на территории Италии. Не исключено, что В. Юдейх не осознал того, что миссия Фабриция в его реконструкции занимает положение, мягко говоря, неестественное и с большим трудом может быть согласована с действительностью»^[767].

Практически вся античная традиция единственной целью миссии Фабриция называет освобождение римских пленников (за выкуп или в обмен на плененных союзников Пирра) (Liv. Per., 13; Plut. Pyrrh., 20; App. Samn., 10, 4; Eutrop., II, 12, 1–3). Некоторые римские авторы, а вслед за ними и ряд современных исследователей вычеркивают (вопреки всем очевидным фактам) посольство Фабриция из истории^[768]. Например, Флор в качестве примера римской доблести упоминает только об отказе Фабриция от части царства, якобы предложенной ему Пирром, но ни единым словом не говорит о самой миссии Фабриция и ее целях (Flor., I, 13, 21). Однако если мотивы римской историографии лежат в данном случае на поверхности, то совсем непонятно, чем руководствуются те современные ученые, которые отрицают факт посольства Фабриция.

Большинство исследователей принимает античные свидетельства о причинах посольства Фабриция^[769]. Действительно, с военной точки зрения кажется вполне логичным, что возвращение взятых в плен должно было произойти вскоре после битвы при Гераклее, поскольку освобождение пленных в войнах древней эпохи обычно имело место вскоре после сражений, и Пирр, который находился на чужой территории, неминуемо должен был столкнуться с определенными трудностями при их содержании^[770].

Интересное предположение на этот счет сделал Р. Шуберт. По его мнению, неоднократное повторение античными авторами сообщений о том, что Фабриций прибыл, чтобы вести переговоры только об обмене пленных, должно было скрыть весьма неприглядный для римлян факт: на самом деле он прибыл к Пирру для ведения переговоров о мире^[771]. Идею Р. Шуберта разделил Р. фон Скала: с его точки зрения, посольство Фабриция имело целью разведать возможные условия мира. Для поддержки своей идеи Р. фон Скала прибег к описанию общего военно-политического положения Рима на данный момент: на севере продолжалась война с этрусками, на юге Венузия оставалась их единственным опорным пунктом, вокруг поднимали голову враждебно настроенные народы, а возле самого Рима находился Пирр. «Поэтому нет ничего непонятного в том, что они (римляне. — С. К.) хотели разведать возможные условия мира», — заключал немецкий историк^[772]. Согласно Б. Низе, целью миссии Фабриция было ведение переговоров о мире; однако Б. Низе относил ее к периоду после битвы при Аускуле^[773]. Такой же точки зрения придерживался и О. Гамбургер, который писал, что миссия Фабриция, имевшая целью ведение переговоров о мире, состоялась примерно в марте 278 г. до н. э., уже после битвы при Аускуле, когда римляне, разбитые во второй раз, были окончательно сломлены^[774]. При этом стоит отметить, что те исследователи, которые считали данные Юстина наиболее правдивыми и объективными, почему-то упустили его прямое указание на то, что Фабриций был послан сенатом именно для ведения переговоров о мире (Just., XVIII, 2, 6).

На наш взгляд, версия, впервые высказанная Р. Шубертом, не только имеет полное право на существование, но и кажется вполне вероятной. То, что римские историки могли скрыть истинные причины миссии Фабриция, не вызывает сомнений, а перспективы борьбы на два фронта (и с этрусками, и с грозным transmarino hoste) должны были вызывать в Риме обоснованную тревогу. Кроме того, не может не натолкнуть на подобную мысль и последовавшая вскоре за этим миссия Кинея в Рим. Судя по всему, во время миссии Фабриция были обсуждены предварительные условия мира, а Киней должен был их окончательно ратифицировать в Риме.

Впрочем, вышесказанное не исключает и того, что параллельно на переговорах решались вопросы об обмене или выкупе пленных. Относительно достоверности информации Плутарха и Аппиана о том, что Пирр отпустил римских пленных на праздник Сатурналий (Plut. Pyrrh., 20; App. Samn., 10, 5), свои сомнения высказали О. Гамбургер и П. Левек^[775]. Однако Х. Корнхардт убедительно доказала, что в период Республики имели место многочисленные случаи освобождения пленных на какое-то время или на определенных условиях^[776].

Трудно установить достоверность той информации, которая относится к рассказам о доблести Фабриция. Он отказывается от службы у Пирра, от обещанной ему части царства, отвергает золото, во всем проявляя умеренность. Его поведение настолько восхищает Пирра, что тот сразу же решается на переговоры с римлянами о мире.

Как бы там ни было, очевидно, что начало переговоров с Римом давало Пирру надежду решить конфликт мирным путем, совершенно не затрачивая на это свои и без того ограниченные ресурсы.

Первое посольство Кинея

Посольство Фабриция, таким образом, дало толчок к началу мирных переговоров. В первый раз Киней отправился в Рим после битвы при Гераклее и миссии Фабриция.

Появившись в Риме, Киней развернул здесь бурную деятельность. Многочисленные визиты Кинея к влиятельным политическим деятелям привели к тому, что его имя на долгое время осталось в памяти римлян (Cic. Tusc., I, 59; Plin. N. H., VII, 24, 85; Sen. Controv., I, 19; Solin. Collect. rerum memorab., I, 109). Уже в первые дни своего пребывания в Риме Киней должен был запомнить имена всех видных сенаторов и всадников, так что при встречах с ними он мог персонально приветствовать каждого и вести с ними беседы. Без сомнения, высшие круги римского общества были польщены тем, что чужеземный посол беседовал с ними лично^[777]. Все эти дипломатические изыски не могли не создать того благоприятного фона, на котором развивался переговорный процесс. Киней привез в Рим многочисленные подарки, которые он пытался дарить не только влиятельным политикам, но и их женам и детям. Однако то, что было принято в эллинистической практике, в Риме тогда еще не было нормой, и подарки были возвращены обратно. Впоследствии рассказы об этом стали излюбленным сюжетом римской историографии (Diod., XXI, 6, 3; Liv., XXXIV, 4, 6; Val. Max., IV, 3, 14; Just., XVIII, 3, 7; Plut. Pyrrh., 18; App. Samn., 11, 1; Dio Cass., IX, fr. 40; Zon., VIII, 4, 9).

Пирр хотел мира, но не хотел заключать его любой ценой. Условия мирного договора, предложенные царем, представляют большой интерес. Плутарх сообщает, что Пирр потребовал от римлян гарантий независимости и безопасности для Тарента, взамен соглашаясь заключить с Римом союз, выдать пленных без выкупа и оказать помощь в завоевании Италии (Plut. Pyrrh., 18).

В устах Аппиана условия Пирра звучат гораздо жестче. Он предложил заключить некий тройственный союз между ним, римлянами и Тарентом, потребовал от Рима гарантировать независимость и автономию италийских греков, вернуть самнитам, бруттиям и луканам захваченные у них территории и утраченное имущество (App. Samn., 10, 1). Сходные условия мы находим и в Ineditum Vaticanum^[778].

Таким образом, Пирр выступает уже как гарант не только независимости греков Италии, но и самих италийских племен. Подобные условия Пирра можно объяснить его положением победителя Рима^[779].

Но насколько эти предложения эпирского царя были приемлемы для римлян? Б. Г. Нибур в своей «реконструкции» речи Аппия Клавдия показал, что означало бы для римлян принятие условий Пирра: отказ от завоеваний, сделанных в течение десятилетий, отказ отгосподства над Италией^[780]. Р. Шуберт, поддерживая Б. Г. Нибура, добавлял, что условия, предложенные Пирром, были «чрезвычайно жестки». Именно его «неразумные требования» привели к срыву мирного соглашения^[781].

Между тем Б. Низе и К. Ю. Белох, наоборот, рассматривали выдвигаемые Пирром условия как легкие и незначительные^[782]. Им в достаточно эмоциональной манере возразил О. Гамбургер: «Рим, который еще незадолго до этого был уважаемой силой в Италии, этими предложениями был бы низведен до уровня незначительного города с относительно слабыми латинами в роли союзников. Это выше моего понимания, когда Низе и вслед за ним Белох считают предлагаемые римлянам условия легкими и незначительными. Нет, условия были тяжелыми и почти уничтожающими Рим»^[783].

Думается, однако, что условия Пирра отнюдь не «уничтожали» Рим. В то время Вечному городу ничто не угрожало. Более того, римлянам предлагался союз с одним из авторитетнейших в то время полководцев. Просто четко очерчивалась сфера влияния Рима и ставился надежный заслон его экспансии на юг, а с этим уже вкусивший радость побед над соседними племенами сенат (или, по крайней мере, его воинственно настроенная часть) никак не мог согласиться.

Тем не менее условия Пирра едва не были приняты. Большинство в сенате было уже готово к заключению мира. И это указывает не столько на то, как удручающе подействовало на римлян поражение Левина^[784], сколько на то, что внешняя политика Рима еще не обрела свойственные ей в последующем «империалистические» черты. Однако планам Пирра на заключение соглашения с Римским государством не суждено было сбыться. В решающий момент они рухнули как карточный домик.

Что послужило этому причиной? Здесь мы должны обратиться к речи Аппия Клавдия Цека в сенате.

Речь Аппия Клавдия

Несмотря на то что некоторые нюансы, связанные с речью Аппия Клавдия, уже были рассмотрены нами в главе, посвященной источникам, возникает необходимость вернуться к ней еще раз, однако на этот раз взглянуть на нее уже под другим углом зрения.

Удивительно, но римская традиция оставляет двойственное впечатление относительно деятельности Аппия Клавдия до времени войны с Пирром. С одной стороны, Аппий Клавдий был инициатором создания известной дороги (Appia via) и проведения в Рим воды (Appia aqua), с другой — составленные при его активном участии цензорские списки были сделаны столь небрежно, что его коллега Гай Плавтий, устыдясь этой недобросовестности, досрочно сложил с себя цензорские полномочия (Liv., IX, 29, 6–7). По настоянию того же Аппия Клавдия род Потициев, в котором сан жреца, отвечающего за жертвоприношения Геркулесу, передавался по наследству, передал проведение данного обряда общественным рабам. За это святотатство, как сообщает Тит Ливий, род Потициев полностью вымер, а самого «инициатора реформ» — Аппия Клавдия — разгневанные боги лишили зрения (Liv., IX, 29, 9–11). Поневоле усомнишься: настолько ли был велик авторитет Аппия Клавдия среди его сограждан?

Что же касается самой речи, то о ней сохранились многочисленные упоминания в античной традиции (Enn., fr. 202, 3 Vahlen; Plut. Pyrrh., 19; App. Samn., 10. 2; Ined. Vat.; Cic. Brut., 61; De senect., 16; Seneca Ep. mor., 114. 13; Tac. Dialog., 18). В нашу задачу не входит установление аутентичности речи Аппия Клавдия в изложении Цицерона и других древних авторов^[785]. То, что в их сообщениях имеется рациональное зерно, не подлежит сомнению. Но сыграла ли данная речь решающую роль в отказе римлян от мирных предложений Пирра, как это пытаются представить античные писатели?

Тот пафос, с которым древние непременно излагали речь Аппия Клавдия, передался и многим поколениям современных исследователей. Ярким примером тому может служить речь М. Бюдингера, произнесенная на праздновании юбилея Высшей школы в Цюрихе: «Предостережением и одновременно выразительным символом является почтенная фигура старца (Аппия Клавдия. — С. К.)… когда они (граждане. — С. К.) посла Пирра, лицемерного представителя эллинистического царя, если и не приказали бросить в колодец, как это сделали свободные греки по отношению к персидским послам, то все-таки продемонстрировали истинно римскую доблесть, прогнав с глаз уже колебавшегося сената…»^[786].

Не менее живописен и рассказ И. Г. Дройзена: «… теперь он (Аппий Клавдий. — С. К.) одряхлел, ослеп, изнемог и давно уже удалился от общественных дел; но весть о предложении Кинея, о шаткости сенаторов побудила его еще раз поднять свой могучий голос… он словно римский Чатем вошел в благоговейно молчавшее собрание. Мощными карательными словами увлек он колебавшихся, напомнил им о величии их задачи, о гордом сознании долга»^[787].

По словам В. Ине, «речь Аппия Клавдия была памятником славному времени, которое вызывало у последующих поколений чувство возвышенности»^[788]. При этом В. Ине не ограничился общей морализаторской оценкой речи, но дал и оценку ее исторической достоверности. «Это была первая речь, содержание которой имело неоспоримую ценность. Вероятно, более поздние поколения римлян имели дословный текст речи, и Цицерон говорит о ней как о литературном произведении признанной подлинности. Если в действительности это не так, то все-таки можно поверить, что, по крайней мере, содержание речи и в целом ход мысли оратора были сохранены в семейном архиве Клавдиев точно»^[789]. Таким образом, В. Ине хотя и ставил под сомнение полную аутентичность речи, донесенной до нас через «вторые руки», тем не менее не сомневался в общей ее направленности.

И даже Т. Моммзен, которого отличал весьма трезвый и критический взгляд на римскую историографию, занимал в данной связи аналогичную позицию и писал о том, что Аппий Клавдий своей «пламенной речью вдохнул в сердца более юного поколения непоколебимую энергию своей мощной натуры»^[790].

В подобном же ключе высказывались и высказываются многие другие исследователи. При этом некоторые из них не только относятся к истории с речью Аппия Клавдия с доверием^[791], но и отводят последней решающую роль в срыве переговоров между Пирром и римлянами^[792].

Что же побудило Аппия Клавдия, старого и слепого человека, прийти в сенат и произнести речь против предлагаемых эпиротом условий мира, тем самым фактически выступив за продолжение войны?

Т. Франк считал, что Аппий Кладвий «был лидером популяров, империалистической парии в сенате»^[793]. Впрочем, указаний на это в источниках нет.

Более подробно подобную точку зрения обосновал А. Пассерини. По его мнению, старая римская аристократия была сторонницей проведения экспансии в южном направлении. Конкретным выражением этого стало строительство знаменитой Аппиевой дороги^[794]. Кроме того, А. Пассерини высказал еще одно интересное предположение: Аппий Клавдий должен был более других указывать на выгоды союза с Карфагеном, ибо политику дружбы с финикийцами Рим проводил с древнейших времен, унаследовав ее от этрусков^[795].

Сходную мысль высказал и венгерский ученый Е. Ференци: наряду с пафосом, патриотизмом и морализаторством в речи Аппия Клавдия постулируется конкретный политический совет, а именно возобновление существовавшего с давних пор союза с Карфагеном^[796].

К. Ломас также полагала, что Аппий Клавдий был «одним из немногих политиков, который отстаивал южное направление внешней политики Рима»^[797].

Между тем ряд ученых, отрицая решающую роль выступления Аппия Клавдия в отказе от мирных предложений Пирра, указывал в качестве альтернативы ей на миссию карфагенского флотоводца Магона, приведшую к заключению римско-карфагенского договора^[798]. Однако, поскольку миссия Магона состоялась после битвы при Аускуле, во время второго раунда переговоров Пирра с римлянами, от этой версии, на наш взгляд, все же следует отказаться. Думается, ближе всех к разрешению данной проблемы подошел Р. Шуберт. По его словам, «когда сенаторы в конце концов склонились к тому, чтобы дать Кинею отрицательный ответ, они уже твердо решили заключить мир с этрусками»^[799]. С суждением Р. Шуберта согласился О. Гамбургер, который, в свою очередь, заметил, что заключение мира с этрусками позволяло римлянам использовать действовавшие против них войска в другом месте, а успехи Т. Корункания в Этрурии облегчили заключение этого мира^[800]. Мы полностью разделяем такое мнение: речь Аппия Клавдия могла быть лишь внешним выражением причин отказа римлян от мирных условий Пирра, главная же причина крылась в заключении мира с этрусками и дополнительном наборе в римскую армию, что должно было значительно пополнить военный потенциал Рима. Кроме того, нельзя не учитывать и моральный фактор, на который указал Р. фон Скала: национальная гордость римлян могла также сильно противиться тому, чтобы позволить врагу-победителю диктовать условия мира в то время, когда Рим еще далеко не исчерпал свои ресурсы^[801].

В итоге Пирру был дан следующий ответ: союз и дружба с ним будут заключены только тогда, когда он покинет территорию Италии. Пока же царь будет находиться здесь, он будет считаться врагом римского народа и война с ним будет продолжена (Plut. Pyrrh., 19; App. Samn., 10, 2; Eutrop., II, 14; Zon., VIII, 2). Как точно отметил Ж. Каркопино, римляне начали тогда исповедовать нечто подобное «доктрине Монро»^[802].

Итак, этот ответ означал срыв переговоров, вину за что можно полностью возложить на римскую сторону. В результате Кинею не оставалось ничего другого, как вернуться в Тарент для обсуждения с Пирром условий римлян.

Место похода Пирра на Рим в переговорном процессе

Что касается этого важного события и определения его места в переговорном процессе, то, как мы уже доказывали в главе, посвященной западной кампании Пирра, поход на Рим состоялся после посольства Фабриция и, соответственно, после первой неудачной миссии Кинея. Именно срыв мирных переговоров, в том числе по вине Аппия Клавдия, привел к эскалации военных действий со стороны эпирского царя и его походу на Рим.

Второе посольство Кинея

Источники сообщают, что вторая миссия Кинея в Рим должна была состояться накануне или скорее всего после битвы при Аускуле. На этот раз инициатива исходила от Пирра. Что же заставило эпирского царя, испытавшего неудачу во время первого раунда переговоров с римлянами, решиться на второй?

В качестве побудительного мотива историческая традиция называет попытку отравления Пирра его собственным врачом и раскрытие этого замысла римскими консулами, одним из которых был Фабриций (Dion. Hal. Ant. Rom., XIX, 9–10; Plut. Pyrrh., 21; Gell. N. A., III, 8, 1–8; Zon., VIII, 6), причем Дионисий, Плутарх и Авл Геллий приводят тексты письма консулов Пирру. Он, якобы восхищенный этим благородным поступком римлян, и направил Кинея в Рим для возобновления переговоров.

Но так ли дело обстояло в действительности? Даже если подобный эпизод и имел место, то вряд ли он стал главным мотивом мирных инициатив эпирского царя. Думается, Пирр не мог отправиться на Сицилию, не урегулировав отношения с римлянами. Поэтому Киней и был во второй раз послан в Рим. Направляя туда Кинея, Пирр уже решил принять приглашение сицилийцев и переправиться на остров.

Однако существует еще одна версия, согласно которой второй поездке Кинея в Рим вновь предшествовала миссия Фабриция. Римляне, разбитые при Аускуле, были сломлены. В свою очередь Пирр, с одной стороны обеспокоенный ходом событий в Македонии, с другой — соблазненный открывающимися перспективами на Сицилии, также проявлял склонность к миру. О. Гамбургер считает, что приблизительно в марте 278 г. до н. э. Фабриций направился к Пирру и заключил с ним предварительный мир^[803]. Здесь, как мы видим, немецкий историк попытался извлечь рациональное зерно из сомнительного (вследствие путаницы в хронологии) сообщения Юстина о том, что переговоры Фабриция происходили почти одновременно с миссией Магона (Just., XVIII, 2, 1). Вместе с тем оснований для подобного предположения слишком мало. Кроме того, едва ли римляне, которые год назад уже отказались от предложенного Пирром мира, вновь бы отважились на переговоры, даже несмотря на высокий авторитет Фабриция в глазах Пирра. По нашему убеждению, миссия Фабриция к Пирру состоялась один раз и имела место после битвы при Гераклее, хотя, конечно, это отнюдь не исключает того, что какие-то контакты (например, обмен письмами) между Пирром и Фабрицием могли иметь место и позже.

Подробности второй миссии Кинея для нас полностью неизвестны. Вполне вероятно, что как детали, так и сам факт проведения повторных переговоров скрывались римской историографией, стремившейся укрыть истинные причины срыва переговоров, которыми были миссия Магона и заключение римско-карфагенского союза. Все это и предопределило неудачу второго посольства Кинея. Существует мнение, что Пирр тогда повторил предложения, которые были сделаны им во время первой миссии Кинея: дружба с Римом и независимость Тарента^[804].

Теперь для полного восстановления цепи рассматриваемых событий остается коснуться последнего из них — миссии Магона в Рим.

Миссия Магона в Рим и заключение римско-карфагенского договора

Сообщение о миссии Магона в Рим присутствует только у Юстина и Валерия Максима (Just., XVIII, 2, 1; Val. Max., III, 7, 10), у других римских историков информации об этом нет. И это вполне понятно: упоминания о всяком союзе или даже о переговорах с карфагенянами, ставшими впоследствии злейшими врагами Рима, должны были быть вычеркнуты из истории. С другой стороны, сведения Юстина вызвали большие сомнения у ряда антиковедов. В результате последние не придавали миссии Магона особого значения, а такие ученые, как Р. Шуберт, Р. фон Скала, Д. Эббот и П. Р. Франке, вообще отказали ей в историчности.

Конец первой главы XVIII книги Юстина завершается битвой при Аускуле. Во второй главе переход к рассказу о миссии Магона осуществляется с помощью наречия «между тем» (interea). Суть рассказа Юстина состоит в том, что карфагенский полководец прибыл к римлянам со 120 кораблями и предложением о союзе. Сенат выразил карфагенянам благодарность, однако от помощи отказался. После этого Магон якобы отправился к Пирру, чтобы разведать его намерения относительно Сицилии. Юстин при этом указывает, что главной целью Карфагена было как можно дольше задержать Пирра в Италии и тем самым отвлечь его от Сицилии, что с точки зрения военно-политической ситуации того времени вполне соответствует действительности (Just., XVIII, 2, 5). По словам М. Жакмо, «Карфаген вышел из своего молчаливого состояния и предстал посредником между враждующими сторонами, но, естественно, подобное посредничество сразу же выдавало его интересы»^[805]. Именно в 278 г. до н. э. карфагеняне, блокировавшие Сиракузы, были близки к овладению этим городом, и если бы Пирр пришел на помощь сицилийцам, то положение осаждавших Сиракузы пунийцев резко бы осложнилось.

Между тем далее посредством фразы «пока это происходило» (dum haec aguntur) Юстин переходит к рассказу о миссии Фабриция, последовавшем за ней посольстве Кинея и речи Аппия Клавдия. Не менее удивительной в данной связи является фраза Юстина «почти в то же время» (isdem ferme temporibus), которой он начинает свое сообщение о посольстве римлян в Египет (Just., XVIII, 2, 9), датируемом 274 г. до н. э. Именно поэтому точка зрения Б. Низе, относившего миссию Фабриция и посольство Кинея ко времени битвы при Аускуле и опиравшегося при этом исключительно на данные Юстина, не должна приниматься всерьез^[806]. Кроме того, свидетельство Юстина о том, что сенат ответил на предложения Магона презрительным отказом, после чего карфагенянин отправился к Пирру, чтобы узнать о его намерениях, кажется ряду исследователей сомнительным^[807]. И еще на одно обстоятельство, кажущееся нам достаточно важным, хотелось бы указать: повествуя о миссии Магона, Юстин должен был по логике вещей завершить пассаж указанием на заключение римско-карфагенского договора. Но вместо этого у него присутствует сообщение о миссии Кинея в Рим с богатыми дарами, которые были римлянами отвергнуты, после чего Юстин повествует о римской доблести и бескорыстии (Just., XVIII, 2, 7–10), а сам пассаж завершается переправой Пирра на Сицилию (Just., XVIII, 2, 11–12). Итак, очевидно, что либо Помпей Трог решил не компрометировать римлян упоминанием о договоре с карфагенянами, либо Юстин умышленно вычеркнул информацию об этом при составлении своей эпитомы.

Все это приводит нас к выводу о том, что из-за путаницы, которую явно допускает Юстин, миссия Магона оказывается неопределенной в пространстве и во времени. Таким образом, сведения Юстина не могут представить нам точных ориентиров для ее датировки^[808].

По мнению, утвердившемуся в зарубежной историографии, миссия Магона должна относиться к весне 278 г. до н. э.^[809] Пунийскому эмиссару, дипломатические качества которого очень высоко оценивала М. Жакмо^[810], удалось заключить в Риме столь нужный Карфагену договор. Его условия были следующими:

1) обе стороны обязывались не заключать мир с Пирром сепаратно, а делать это только вместе;

2) карфагеняне брались обеспечивать своих союзников транспортными кораблями и продовольствием;

3) экипажи карфагенских кораблей не должны были высаживаться на берег против воли римлян^[811].

Упоминания об этом договоре мы находим у Тита Ливия (Liv. Per., 13), а полный его текст приводит Полибий (Polyb., III, 25, 3–4).

Почему карфагеняне стремились заключить договор с Римом, вполне понятно: им стали известны планы Пирра относительно Сицилии, и теперь их целью было как можно дольше задержать эпирского царя в Италии, причем они, несомненно, надеялись на его разгром здесь.

Что же стало причиной того, что римляне все-таки решились на заключение этого договора? С точки зрения В. Юдейха, карфагеняне обещали римлянам помощь в завоевании всей Италии^[812]. Однако едва ли римская дипломатия рассматривала подобное карфагенское предложение всерьез. На наш взгляд, нужно принять в расчет два фактора. Во-первых, на данный момент угроза, исходящая от Пирра, казалась римлянам гораздо серьезнее той, которая исходила от карфагенян. Во-вторых, этот договор не накладывал на римлян, в отличие от карфагенян, никаких обязательств и носил фактически односторонний характер. Диодор приводит пример практического осуществления условий этого союза: на своих судах карфагеняне переправили в Регий небольшой римский десант из 500 воинов, которые захватили город и сожгли заготовленные Пирром материалы для строительства флота (Diod., XXII, 7, 5).

Находясь в плену информации Юстина, А. Пассерини считал, что было две миссии Магона. Первую он относил к 279 г. до н. э., вторую датировал весной 278 г. до н. э. «Если карфагенские предложения были в первый раз отвергнуты римлянами, то карфагеняне, вернувшись в начале следующего года, наконец увезли с собой столь желанный союзный договор», — отмечал итальянский ученый^[813]. Тем самым он, однако, опровергал свое же утверждение о том, «что привязанность к Юстину и пренебрежение другими источниками делает невозможной верную интерпретацию связки этих фактов»^[814]. Цель римской историографии в данном случае очевидна: поскольку факт заключения римско-карфагенского договора полностью вычеркнуть из истории представлялось задачей трудноразрешимой, то для этого было выдумано еще одно посольство Магона. Оно должно было представить карфагенян в роли униженных просителей, а римлян — милостиво принявшими в конце концов карфагенские условия. Еще одним доказательством данного тезиса могут служить те различия, которые мы находим в упомянутых пассажах Юстина и Валерия Максима. Если у Юстина Магон прибывает в Рим и ведет переговоры с римлянами, то у Валерия Максима после прибытия Магона в Остию сенат, не вступая с ним в переговоры, предписывает ему немедленно покинуть римскую территорию. Таким образом, эволюция взглядов римской историографии налицо, и цель ее очевидна: показать попавший в тяжелое положение Рим в наилучшем свете.

Думается, что миссия Магона была одна и имела место, видимо, весной 278 г. до н. э., когда карфагенянам уже стали понятны намерения Пирра переправиться на Сицилию. Да и сам факт отправки 120 судов (130, по Валерию Максиму) только для демонстрации своей мощи кажется весьма сомнительным. В этой связи корректным представляется вопрос, который поставил Г. Де Санктис: почему же эти 120 кораблей ничего не сделали для того, чтобы не допустить переправу Пирра на остров и не разбить его на море^[815]? Более того, при переправе Пирра на Сицилию этот флот вообще не появился.

Итак, концепции большинства современных исследователей хотя и содержат в себе рациональные зерна, однако не дают полной, точной и логически обоснованной картины дипломатических отношений между Пирром, римлянами и включившимися на последнем этапе в этот процесс карфагенянами.

Вместе тем, по нашему мнению, основными целями миссии Магона было, во-первых, сорвать мирные переговоры Пирра с римлянами и, во-вторых, в свою очередь заключить союз с последними, тем самым задержав царя в Италии. Когда карфагеняне направляли Магона в Рим, они наверняка уже имели надежную информацию о планах Пирра относительно Сицилии. Если Магон даже и посетил Пирра, он должен был еще раз убедиться в реальности замыслов эпирского царя. При этом такие планы могли возникнуть у Пирра только через некоторое время после битвы при Аускуле.

Все вышесказанное позволяет нам с большой долей вероятности утверждать, что миссия Магона достигла лишь одного: сорвала заключение мира между римлянами и Пирром. Задержать же Пирра в Италии и предотвратить его переправу на Сицилию эта миссия оказалась не в состоянии.

Попытаемся теперь представить собственную версию событий, связанных с переговорами между Пирром и римлянами.

После поражения при Гераклее римляне оказались в тяжелом положении. На севере еще продолжалась война с этрусками, вновь подняли голову с трудом покоренные недавно самниты; к ним к тому же присоединились бруттии и луканы. Но более всего римлян пугали перспективы продолжения войны с Пирром — грозным и доселе неизвестным врагом. В этих условиях сенат направил к эпирскому царю миссию во главе с Фабрицием, который должен был, во-первых, разведать возможные условия мира (что было по известным причинам скрыто римскими и проримски настроенными античными историками) и, во-вторых, договориться об обмене пленными. Пирр, который не желал затягивать войну в Италии, откликнулся на призыв римлян и в первый раз направил Кинея в Рим. Однако к тому моменту ситуация для римлян существенно изменилась: этруски были разбиты и целая армия под командованием консула Т. Корункания двинулась на помощь Риму; кроме того, в римскую армию был произведен дополнительный набор, что существенно увеличило ее силы. Именно это (а затем уже речь Аппия Клавдия) убедило римлян отвергнуть условия Пирра. Срыв переговоров по вине сената и привел к походу эпирского царя на Рим.

Второй раунд переговоров начался после битвы при Аускуле, но на этот раз инициатива должна была, как это ни странно, исходить уже от победителя — Пирра. Его стремление скорее покинуть Италию привело к отправке второго посольства Кинея в Рим, так как он не мог переправиться на Сицилию, не урегулировав отношения с Римом и своими союзниками. Однако карфагеняне, зорко следившие за всеми перипетиями взаимоотношений Рима с Пирром, на этот раз опередили эпирского царя, и Магон заключил с Римом союзный договор. Было ли тогда заключено между римлянами и Пирром некое перемирие, остается неизвестным. Таким образом, в дуэли двух дипломатий — эллинистической и римской — последняя одержала победу.

Династические браки как средство дипломатии Пирра

В эпоху эллинизма, еще со времени Александра Великого, широкое распространение получили полигамные династические браки, которые Александр и диадохи начали практиковать по примеру восточных царей^[816]. Наиболее ярко это явление можно проследить на примере Деметрия I Полиоркета, имевшего более пяти законных супруг. Подобные браки служили действенным средством эллинистической дипломатии.

Такое средство в своей дипломатической практике использовал и Пирр. Как известно, по соглашению, заключенному между Деметрием Полиоркетом и Птолемеем I в 299 г. до н. э., Пирр был отправлен ко двору египетского царя в качестве заложника. За короткий срок ему удалось завоевать благосклонность супруги Птолемея Береники, благодаря чему эпироту удалось добиться руки ее дочери Антигоны. Брак с Антигоной, по-видимому, был единственным для Пирра браком «по любви», тем не менее он был связан и с политикой: с помощью наемников своего тестя Птолемея Пирру удалось вернуть в Эпире отцовский престол. С другой стороны, и сам Птолемей видел выгоды от этого брака: на данном этапе Пирр мог рассматриваться им как проводник египетского влияния в Балканской Греции.

Правда, брак Пирра и Антигоны оказался недолгим: в 296 г. до н э., родив сына, Антигона умерла. В честь своей тещи и покойной супруги Пирр основал в Эпире два города, назвав их соответственно Береникида и Антигонея. Первенец Пирра получил имя в честь тестя эпирского царя Птолемей.

Что же касается последующих браков Пирра, то они носили чисто прагматический характер и служили средством решения политических вопросов.

Без сомнения, самым важным из них была женитьба Пирра на Ланассе, дочери сицилийского тирана Агафокла и его второй жены Алкии. В качестве приданого Пирр получил важнейший стратегический пункт — остров Керкиру, а также Левкаду. Владея Керкирой, эпирский царь держал в своих руках важнейший плацдарм. Кроме того, в лице Агафокла Пирр приобрел мощного союзника на Западе. Но самое главное заключалось в том, что сначала он, а затем и их с Ланассой сын Александр рассматривались в качестве наследников державы Агафокла в Сицилии.

Однако овладение Керкирой и возможные будущие перспективы относительно Сицилии уже не удовлетворяли политические амбиции Пирра. В этот период достигла апогея его борьба за власть над Македонией, а для достижения подобной цели союза с Агафоклом и ставшего уже чисто эфемерным союза с Лагидами было явно недостаточно. И тогда Пирр решился на следующий шаг: не разрывая брака с Ланассой, он поочередно, примерно с интервалом в один год, женится сначала на Биркенне, дочери иллирийского царя Бардиллия, а потом и на дочери царя пеонов Автолеонта, имя которой неизвестно^[817]. После этого случилось то, чего совершенно не ожидал Пирр: не желая делить супружеское ложе с двумя другими женами-варварками, Ланасса покинула Пирра и вернулась на Керкиру. Затем она лично — уникальный случай в политической истории эллинизма — предложила свою руку главному на тот момент противнику своего бывшего мужа — Деметрию Полиоркету, который тотчас принял подобное предложение. Женившись на Ланассе, он, как и ранее Пирр, овладел Керкирой. Можно подозревать, что этот брак был инициирован самим Агафоклом, который отправил к Деметрию своего сына с дипломатической миссией.

Между тем двумя новыми браками Пирр, казалось, открыл для себя хорошие военно-политические перспективы. Во-первых, посредством одного из брачных союзов он добился мира с иллирийцами, непосредственными соседями Эпира, в то же время создав очаг опасности для Деметрия. Во-вторых, связав себя династическим браком с дочерью царя пеонов, Пирр также мог угрожать северным районам Македонии. Таким образом, эти браки четко обнаружили планы Пирра в его борьбе за Македонию. Посредством женитьбы Пирра на Ланассе Эпир был гарантирован от удара в тыл с Керкиры, в свою очередь, с севера Македонии угрожал тесть царя — Автолеонт, а с северо-запада другой его тесть — Бардилий. В результате Македония, где правил Деметрий Полиоркет, была «взята в клещи». Впрочем, эта диспозиция была разрушена уходом Ланассы от Пирра и передачей ею Керкиры в руки Деметрия, главного конкурента эпирота в борьбе за Македонию.

Через некоторое время, получив приглашение от тарентинцев, Пирр начал готовить экспедицию в Италию, осуществить которую без помощи союзников, однако, было невозможно. Юстин — единственный наш источник в данной связи — сообщает об очередном династическом браке Пирра, также заключенном по чисто политическим мотивам. Желая получить финансовую и военную помощь от ставшего царем Македонии Птолемея Керавна и одновременно стремясь оградить Эпир от нападений врагов, Пирр женился на дочери нового македонского правителя, имя которой, к сожалению, неизвестно. Для Птолемея Керавна брак его дочери с Пирром, в свою очередь, представлял немалый интерес: тем самым он мог нейтрализовать опасного претендента на македонский престол, к тому же теперь отправляющегося на Запад. При этом надо сказать, что подобным браком Пирр достиг своих политических целей: с помощью войск своего тестя Птолемея Керавна он смог в течение нескольких лет успешно вести войны в Италии и на Сицилии.

Итак, все пять браков, заключенных Пирром, имели четкие политические цели (хотя к браку с Антигоной это относится в гораздо меньшей степени) и служили действенным средством решения важных политических вопросов дипломатическим путем. Это было одним из средств, с помощью которого небольшое и бедное ресурсами государство на севере Греции смогло выйти из политического небытия и начать играть важную роль на международной арене.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Каковы же основные результаты деятельности Пирра? Удивительно, но в самых серьезных исследованиях по истории Пирра — трудах Р. Шуберта, Р. фон Скалы, О. Гамбургера, П. Левека, Д. Ненчи и др. — мы не найдем развернутого ответа на подобный вопрос. Более того, не найдем мы в них и общих оценок его свершений. Что же до научно-популярной литературы, посвященной Пирру, то здесь мы можем встретить различные оценки такого рода.

Самая образная и характерная из них, которую хотелось бы привести целиком, принадлежит Дж. Эбботу. «В том, что Пирр был человеком огромного природного ума и необыкновенных полководческих дарований, никто не усомнится. Его способности и гениальность были действительно так велики, что делали его, наверное, наиболее ярким примером того, как высшая власть и прекрасные возможности могут быть растрачены впустую и упущены. Он ничего не достиг. У него не было плана, не было цели, он руководствовался только сиюминутными импульсами и без раздумий и расчетов втягивался в предприятия, реализуя планы и амбициозные желания других… Он преуспел в создании масштабных конфликтов или войн, в убийствах огромного количества людей и в завоеваниях, временных и бесцельных, большого числа государств… Его преступления против мира и человечества проистекали не от его особой порочности; он был, наоборот, человеком благородной и великой души, хотя с течением времени… эти добрые качества почти полностью исчезают. Тем не менее он, как кажется, никогда не желал человечеству зла. Он совершал свои преступления против него необдуманно, более всего с намерением показать, на какие великие дела он способен»^[818].

Близкой к характеристике Дж. Эббота является оценка деятельности Пирра, данная У. фон Хасселем. «Будучи воином авантюрных времен, он сам был в некоторой степени авантюристом и не владел искусством политики, не мог его правильно применять. И, наконец, ему был свойственен роковой недостаток целеустремленности и последовательности в осуществлении решений. Именно поэтому в его истории имели место величайшие провалы. Его ошибки были тесно связаны с его достоинствами. Пирр не был человеком бесчувственным, не был неразборчивым в средствах, когда шел к своей цели. И именно на этом покоилось удивительное очарование его рыцарской, истинно царственной личности. Когда греческий мир погружался в хаос, фигура Пирра испускала сияние, отблески которого доходят даже до наших дней»^[819].

Можно привести еще ряд подобных оценок, но их общий недостаток уже бросается в глаза: объективный анализ итогов свершений Пирра подменяется здесь оценкой личностных качеств нашего героя. Однако такая морализаторская линия, идущая еще от Плутарха, едва ли способна нас удовлетворить.

Как же можно оценить результаты деятельности Пирра? Чтобы сделать это, думается, необходимо выяснить, каковыми были последствия его свершений, во-первых, для Эпира, во-вторых, для эллинистического мира и, в-третьих, для Рима.

К сожалению, о деятельности Пирра в Эпире из письменных источников практически ничего не известно, однако некоторую помощь в данном случае может оказать археологический материал. Уже было сказано, что период правления Пирра был отмечен интенсивным строительством как внутри собственно эпирских территорий, так и на присоединенных соседних землях. Были проведены новые дороги, построены мосты, по-новому укреплены стены ряда городов, а сами эпирские города в это время приобрели облик современных им греческих полисов.

Есть свидетельства о том, что Пирр проявлял заботу о развитии животноводства в Эпире^[820]. Своим походом на Запад Пирр открыл для эпиротов италийскую торговлю^[821]. Все это позволяет совершенно по-иному, чем прежде, взглянуть на Пирра и увидеть в нем не только выдающегося полководца, но и рачительного хозяина, заботившегося о процветании своей страны.

В работах некоторых историков встречается мнение о том, что, ведя многочисленные войны, Пирр разорил Эпир, который лишился значительной части людских ресурсов^[822]. Однако подобное мнение не подтверждается данными источников и не разделяется подавляющим большинством исследователей. Ситуация в Эпире во время длительного отсутствия Пирра всегда оставалась стабильной, а его авторитет и власть здесь не подвергались никаким сомнениям. О народных восстаниях, вроде тех, которые дважды происходили в детские и юношеские годы Пирра, мы больше не слышим.

Деятельность Пирра привела к тому, что Эпир был не только выведен из зависимости от Македонии, но и стал играть активную роль в общегреческих делах^[823]. Хотя античные свидетельства рисуют образ Пирра достаточно однобоко — как человека, интересующегося только военным делом, на самом деле это было далеко не так. Пирр не только являлся человеком высокой культуры, он заботился о том, чтобы окружить себя образованнейшими людьми своего времени. Как известно, при его дворе находились такие известные деятели науки и культуры, как оратор и философ Киней, историк Проксен, поэт Леонид из Тарента. Можно предположить, что при дворе Пирра в Амбракии находились и другие знаменитые люди, но о них нам, сожалению, ничего не известно. Столица Пирра Амбракия, отстроенная заново и украшенная многочисленными произведениями искусства, могла стать подлинным культурным центром эллинистического мира. Таким образом, деятельность Пирра для Эпирского государства была исключительно важной и может характеризоваться только с положительной стороны.

Для выяснения результатов свершений Пирра для эллинистического мира прибегнем к не совсем обычному методу: сравним деятельность эпирского царя с деятельностью Александра Великого.

Те ученые, которые следовали за Плутархом и интересовались больше моральной стороной дела, нежели анализом исторических событий, ставили на первое место личные качества героев. Ярчайшим примером такого подхода является работа Ж. Журдана — автора первой монографии о Пирре. «Оценивая разум одного и другого (Пирра и Александра. — С. К.), я вижу, что разум Пирра был более живой, быстрый, точный, чем разум Александра», — отмечал французский писатель^[824].

В мужестве и безрассудстве нельзя отказать им обоим. Да, и Александра, и Пирра отличали отвага и неустрашимость, однако последнего гораздо чаще можно было увидеть и в сражении, и в ставке, т. е. Пирр принимал участие во всех делах непосредственно сам.

Пирр, в отличие от Александра, никогда не был вероломным и почти всегда оказывался верен своему слову (лишь однажды он нарушил договор с Деметрием, но тот сам вынудил Пирра к этому, женившись на его бывшей жене Ланассе и завладев ее приданным — островом Керкира). Все договоры Пирр старался честно соблюдать и ни в коем случае не нарушать их первым. То есть, говоря современным языком, Пирр проповедовал нравственные принципы в политике, что в эпоху эллинизма было достаточно редким явлением^[825].

Вообще надо отметить, что как в работах XIX в., так и у современных авторов можно встретить суждение, что в своей политике Пирр руководствовался некими сиюминутными импульсами, резкие повороты его политики зависели от перемены настроения, от советов окружающих и т. д^[826]. Причины его неудач объясняются тем, что он был прекрасным полководцем, однако плохим политиком^[827].

Такое суждение о Пирре свидетельствует о том поверхностном знании его истории, которое мы с сожалением наблюдаем в трудах многих современных ученых. В своей книге мы старались показать, что решения принимались царем после тщательного анализа политической обстановки. Перед принятием важнейших из них он взвешивал все возможности, вступал в дискуссии со своими соратниками и даже советовался с Додонским оракулом^[828]. Решение не принималось до тех пор, пока у царя на этот счет оставались какие-то сомнения. Любую военную кампанию Пирра, часто без каких-либо аргументов именуемую исследователями очередной «авантюрой», с позиции эпирского царя можно убедительно объяснить. Каждое военное предпириятие Пирра — даже оказавшийся для него роковым пелопоннесский поход — имело конкретные цели.

Немало известных нам фактов заставляет смотреть на Александра скорее как на разбойника, чем на полководца. Он проявлял невиданную жестокость к своим даже уже поверженным врагам. Казненные Парменион и его сын Филота, Клит, убитый в пьяной ссоре, замученный философ Каллисфен — все они наводят тень на Александра. Первым двум он был обязан своей славой, третьему еще большим — спасением своей жизни, но это не остановило его.

Пирр, в отличие от Александра, никогда не проливал крови вне полей сражений. Он был человечен, приветлив, менее чувствителен к осуждению со стороны других. Чего стоит только один пример. Юноши, воспитывавшиеся при его дворе, как-то начали между собой бранить царя, о чем ему стало известно. На другой день, вызвав хулителей, Пирр поинтересовался, было ли такое на самом деле. Когда юноши, виновато опустив головы, ответили, что если бы они выпили еще больше вина, то наговорили больше, Пирр рассмеялся и отпустил их без какого-либо наказания (Plut. Pyrrh., 8).

Вывод Ж. Журдана, который логически вытекает из его рассуждений, таков: Пирр был не менее, а возможно, даже более великим, чем Александр; имея многие добродетели, он не запятнал себя никакими пороками^[829].

Впрочем, подобную оценку разделяют далеко не все ученые. Почти через двести лет после Ж. Журдана У. фон Хассель писал, что по сравнению с Александром Пирру не доставало прежде всего «…действительной гениальности и широкого величия духа»^[830]. Так или иначе, морализаторские оценки и Ж. Журдана, и У. фон Хассела касаются лишь личностных качеств обоих героев.

Развернутое и достаточно объективное сравнение деятельности этих исторических персонажей принадлежит Т. Моммзену. По его мнению, «…замысел Пирра основать западно-эллинское государство… был столь же широк и смел, как и тот, который побудил македонского царя переправиться через Геллеспонт»^[831]. Вместе с тем Т. Моммзен называет глубинные, коренные отличия между экспедицией Александра на Восток и экспедицией Пирра на Запад.

Македония по своим ресурсам значительно отличалась от маленького горного Эпира. По образному сравнению Т. Моммзена, Эпир занимал при Македонии такое же место, как позднее Гессен при Пруссии^[832]. Армия Александра состояла из македонян, во главе которой находился хороший «штаб», тогда как Пирр набирал армию из наемников путем союзов, «основанных на случайных политических комбинациях». Но самое ценное наблюдение Т. Моммзена, на наш взгляд, заключается в отмеченном им различии обстановки на Востоке от обстановки на Западе в период походов соответственно Александра и Пирра. «Было бы легче перенести центр военной македонской монархии в Вавилон, чем основать солдатскую династию в Таренте или в Сиракузах. Несмотря на то что демократия греческих республик находилась в постоянной агонии, ее нельзя было втиснуть в жесткие формы военного государства… На Востоке нельзя было ожидать национального сопротивления: господствовавшие там племена с давних пор жили рядом с племенами подвластными, и перемена деспота была для массы населения безразличной и даже желательной. На Западе, пожалуй, и можно было осилить римлян, самнитов и карфагенян, но никакой завоеватель не был бы в состоянии превратить италиков в египетских феллахов или из римских крестьян сделать плательщиков оброка в пользу эллинских баронов». Именно сочетание этих объективных обстоятельств делало замысел македонянина исполнимым, а эпирота — невозможным^[833].

Кроме того, стоит иметь в виду, что для Александра, если так можно сказать, вся «подготовительная работа была уже сделана его отцом Филиппом, и после вступления на престол он мог полностью посвятить себя делу всей своейжизни — рассчитаться со своим исконным врагом — персами»^[834]. Еще Ж. Журдан отмечал, что, в отличие от Александра, «выращенного в хороших условиях и овладевшего ремеслом полководца, с отцом, который растил сына великим человеком, в Пирре я вижу только сироту с мечом в руке и с очень слабой поддержкой»^[835].

Таким образом, исходные позиции Александра и Пирра были неодинаковы: только что объединенный и бедный ресурсами Эпир не шел ни в какое сравнение с богатой и сильной Македонией, уже подчинившей к тому времени всю Грецию^[836].

Вместе с тем надо указать еще на одно важное обстоятельство, только лишь вскользь отмеченное Т. Моммзеном: Александр, будучи и сам прекрасным полководцем, располагал также прекрасным «штабом», в состав которого входили такие талантливые полководцы, как Птолемей Лаг, Антигон Одноглазый, Лисимах, Гефестион, Кратер, Селевк, Пердикка и др. Едва ли Пирр имел в своем окружении хоть кого-нибудь, кто бы мог с ним сравниться. Мы располагаем некоторыми сведениями о стратегах Пирра (например, Милоне и Мегакле), но они отступают на второй план перед Пирром, теряются на фоне своего царя-полководца. Если Александр был в состоянии поручить командование во второстепенном сражении кому-то из своих полководцев, то такая возможность навряд ли имелась у Пирра: мы видим его в каждом сражении на переднем крае, часто в самой гуще боя.

Наибольший интерес, конечно же, представляют для нас конечные результаты деятельности обоих героев. Пирр, в отличие от Александра, не добился поставленных перед собой целей — защитить греков Запада от варваров и создать здесь мощное государство. Однако при этом необходимо учитывать, что в лице Рима и Карфагена, двух могущественнейших держав того времени, из которых первая обладала весьма сильной сухопутной армией, а вторая — сильнейшим на тот момент в античном мире флотом, Пирр имел врагов много более серьезных, чем разваливающаяся империя Ахеменидов^[837]. Действительно, противостоящая Александру Персидская держава как противник сильно уступала Риму и Карфагену, что делало для Пирра реализацию его планов неизмеримо труднее, нежели для македонского царя.

Александр умер на вершине славы, так и не увидев распада своей империи. Пирр видел собственными глазами, как рухнули все его планы, прежде чем его настигла смерть. С гибелью Пирра ушел последний защитник эллинизма. Греки не поняли этого вообще или, может быть, поняли слишком поздно, когда римские легионы стояли уже у ворот их городов. И в этом заключается весь трагизм положения — не только лично для Пирра, но и для всего дела эллинизма.

Анализируя неудачи Пирра в целом, как на Западе, так и в Греции, нельзя не указать на некоторые субъективные ошибки, которые допустил эпирский царь в ходе своей деятельности. Пытаясь объединить греков и создать свое государство на Сицилии, Пирр действовал жесткими методами, ущемляющими принципы полисной демократии, что, естественно, вызвало ответную реакцию со стороны западных эллинов. Иными словами, Пирр не смог тогда найти разумного сочетания монархической власти и полисной демократии.

Впрочем, несмотря на то что с точки зрения глобальных интересов эллинизма Пирр не выполнил своих задач, для греческих государств его деятельность не прошла бесследно. Некоторые тактические задачи он все же сумел решить.

Как справедливо отметил К. Кинкэйд, Пирр спас Сиракузы от карфагенян^[838]. Вместе с тем, по мнению ряда ученых, эпирский царь произвел целую революцию в монетном деле на Западе. «Пирр установил аттический монетный стандарт… Однако в то же время он оставил возможность для местных стандартов и местного обмена; его система была точной в принципе, но гибкой на практике и обеспечивала легкий переход от одного стандарта к другому»^[839].

Не менее значительными были результаты западной экспедиции Пирра для Рима. В данном случае хотелось бы остановиться на двух важных моментах.

Во-первых, в западной историографии получило распространение суждение, согласно которому события, связанные с Пирровой войной, оказали существенное влияние на ход мышления и действий римских политиков по отношению к эллинистическим государствам. Здесь имеется в ввиду то влияние, которое оказала борьба с Пирром, первым для римлян transmarinus hostis, на последующую восточную политику Рима и «римский империализм». Это влияние якобы переросло у римлян в так называемый «страх с Востока». «Последствия, вызванные экспедицией Пирра, глубоко отложились в римском сознании: ужас, вызванный врагом на подходе к Риму, а также тревога из-за возможности поражения не могли так быстро забыться», — писал П. Левек^[840]. П. Левеку вторит и Д. Кинаст, который считает, что события Пирровой войны оказывали большое влияние на восточную политику Рима даже во II в. до н. э.^[841] Под «страхом с Востока» нужно понимать прежде всего коллективную реакцию римлян на реально существующую угрозу^[842]. Римляне опасались греков, достигших к тому времени значительных успехов в военном деле. «Рим, будучи учеником Греции, чувствовал уважение к своему учителю и боялся его»^[843]. Эта боязнь в конце концов привела к тому, что римляне сами начали наступление на Восток, чтобы избежать появления нового Пирра. Таким образом, по мнению некоторых ученых, основы восточной политики Рима были якобы заложены италийской экспедицией Пирра и возникшим после этого страхом римлян перед новыми нападениями с Востока, а римские завоевательные войны конца III–II вв. до н. э. носили превентивный характер^[844]. Однако Г. Зоннабенду удалось убедительно доказать, что никакого страха перед Пирром римляне не испытывали; более того, в римской литературе сформировался образ Пирра как благородного и доблестного воина (особенно в сравнении с Ганнибалом), испытывающего уважение к Риму и стремящегося к переговорам с ним для разрешения конфликта^[845]. Тем не менее полностью отрицать влияние Пирровой войны на общественное сознание римлян у нас нет оснований.

Во-вторых, как справедливо отмечает ряд исследователей, война с Пирром открыла римлянам Грецию, а грекам — Рим^[846]. Действительно, после этой войны сближение двух цивилизаций пошло ускоренными темпами. Мы с полным правом можем говорить об эллинизации римского общества с данного времени. В Риме начинает распространяться греческий язык, эллинские обычаи, появляются греческие учителя, а римляне отправляются на учебу в Элладу. Г. Зоннабенд указал еще на один аспект этого влияния: знакомство римлян с Кинеем, искушенным дипломатом, в период переговоров в Риме привело к тому, что они должны были перенять его «особый политический стиль»^[847]. С другой стороны, можно говорить и об обратном процессе: происходит романизация Италии, которая затронула и находящиеся тут греческие города^[848].

Итак, война Пирра с римлянами была чрезвычайно важным историческим событием. Эллинистический мир увидел, что неизвестные доселе варвары из центральной Италии стали великим и могущественным в военном плане соседом, с которым отныне придется серьезно считаться^[849]. Первым это понял Птолемей II Филадельф, который в конце 270-х гг. до н. э. поспешил установить с Римом дипломатические отношения.

Жизнь и деяния царя Пирра Эпирского — интереснейшая страница древней истории. Результаты его свершений носили поистине глобальный характер и имели огромное значение для судеб всего античного мира.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Принятые сокращения

А) Сборники источников, справочные пособия, общие труды

CAF — Comicorum Atticarum Fragmenta. V. 1–3. Lipsiae, 1880–1888.

CAH — The Cambridge Ancient History.

CIG — Corpus Inscriptionum Graecorum. Ed. Bockh. Berolini, 1828–1877.

Ditt. Syll. — Dittenberger W. Sylloge Inscriptionum Graecarum. Ed. III. Vol. I–IV. Lipsiae, 1915–1924.

FgrHist — Jacoby F. Die Fragmente der griechischen Historiker. Vol. I–V. 1923–1950.

FHG — Fragmenta Historicorum Graecorum. Ed. C. et Th. Muller. 5 Bande. P. 1841–1870.

IG — Inscriptones Graecae. Vol. I–XV. Berlin, 1873 (Ed. II, 1913—).

SGDI — Sammlug der griechischen Dialektinschriften. Ed. Collitz. Bd. I–II. Gottingen, 1885.

RE — Pauly`s Realencyclopaedie der klassischen Altertumswissenschaft. Neue Bearbeitung begonnen von G. Wissova. Stuttgart, 1893–1972.

Б) Периодические издания

ВДИ — Вестник древней истории.

AAASH — Acta Antiqua Academiae Scientiarum Hungaricae.

AJPh — American Journal of Philology.

BCH — Bulletin de correspondance hellenique.

CPh — Classical Philology.

CR — Classical Review.

GRBS — Greek, Roman and Byzantine Studies.

HSCPh — Harvard Studies of Classical Philology.

HZ — Historische Zeitschrift.

JHS — Journal of Hellenic Studies.

JPh — Journal of Philology.

MB — Musee Belge.

REA — Revie des Etudes Ancienne.

REG — Revie des Etudes Grecques.

RHR — Revie de l`Histoire des Religions.

RF — Rivista di Filologia.

RhM — Rheinische Museum.

Источники

1. Appian. Appian`s Roman History. Wiht an English. transl. Books VIII–XII. London, 1962.

2. Cassii Dionis Cocceiani Histiriae Romanae. Lipsiae, 1829.

3. Diodirus. Diodori Bibliotheca historica. Ed. L. Dindorf. Vol. I–V. Lipsiae, 1888–1906.

4. Dionysius Halicarnassus. Romam Antiquites. With an English. transl. London, 1937–1950.

5. Eutropius. Breviarum Historiae romanae. Breslau, 1850.

6. Florus. Juli Flori epitomae di Tito Livio. Lipsiae, 1872.

7. Fragmenta historicorum graecorum. Ed. C. et Th. Muller. Bd. I–V. P. 1841–1870.

8. Frontinus. Juli Frontini Strategemeton libri quattor. Lipsiae, 1888.

9. Herodotus. Historiarum libri novem. Lipsiae, 1906.

10. Justini M. Juniani Epitoma Historiarum Philippicarum Pompei Trogi. Lipsiae, 1907.

11. Jacoby F. Die Fragmente der griechischen Historiker. Bd. I–III. Berlin; Leiden, 1923–1958.

12. Livius Titus. Ab urbe condita. V. 1–2. Lipsiae, 1871–1878.

13. Orosius Paulus. Historiarum adversos paganos libri VII. Lipsiae, 1889.

14. Pausanias. Descriptio Graeciae. Vol. I–II. Lipsiae, 1903.

15. Plinius Naturalis historia. Lipsiae, 1897–1906.

16. Plutarchus. Vitae parallelae. Vol. I–V. Lipsiae, 1874–1877.

17. Polyaenus. Polyaeni Strategicon libri octo. Lipsiae, 1860.

18. Polybius. Historiae. Vol. I–IV. Lipsiae, 1889–1905.

19. Strabo. Geographica. Vol. I–III. Lipsiae, 1903–1907.

20. Suidas. Suidae Lexicon Graece et Latinae.V. I–II. Halle, 1843.

21. Valerius Maximus. Valerii Maximi Factorum ac dictorum memorabilium libri IX. 1888.

22. Zonaras. Ioannis Zonarae Epitomae historiarum. Vol. I–II. Lipsiae, 1868–1869.

23. Аппиан. Римская история / пер. С. Кондратьева. ВДИ. 1959. № 2.

24. Евтропий. Бревиарий от основания города / пер. с лат. Д. В. Кареева, Л. А. Самуткиной. СПб., 2001.

25. Ливий Тит. Римская история от основания города. Т. 1–3. М., 1989–1993.

26. Малые римские историки (Веллей Патеркул, Анней Флор, Луций Ампелий) / изд. подгот. А. И. Немировским. М., 1996.

27. Павсаний. Описание Эллады: в 2 т. / пер. С. П. Кондратьева. 2-е изд. М., 1994.

28. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Т. 1–3. М., 1961–1964.

29. Полиен. Стратегемы. СПб., 2002.

30. Полибий. Всеобщая история. Т. 1–3 / пер. с греч. Ф. Г. Мищенко. СПб., 1994.

31. Страбон. География: в 17 кн. / пер., ст. и коммент. Г. А. Стратановского. 2-е изд. М., 1994.

32. Фронтин. Военные хитрости / пер. А. Рановича. СПб., 1996.

33. Юстин. Эпитома сочинения Помпея Трога Historia Philippicae / пер. А. А. Деконского, М. И. Рижского // ВДИ. 1954. № 2–4; 1955. № 1.

Cписок литературы

1. Андреев Ю. В. Начальные этапы становления греческого полиса // Город и государство в древнегреческих обществах: Межвуз. сб. Л., 1982. С. 3–17.

2. Блаватская Т. В., Голубцова Е. С., Павловская Л. И. Рабство в эллинистических государствах в III–I вв. до н. э. М., 1969.

3. Беликов А. П. Рим и эллинистический мир: проблемы экономических, политических и культурных контактов. Ставрополь, 2003.

4. Беликов А. П. Первый этап римско-египетских отношений (273–200 гг. до н. э. // Древние и средневековые цивилизации и варварский мир: Межвуз. сб. Ставрополь, 1999. С. 102–107.

5. Белкин Ю. Пирр, царь Эпира // Сержант. 1997. С. 41–47.

6. Бенгтсон Г. Правители эпохи эллинизма. М., 1982.

7. Бокщанин А. Г. Источниковедение Древнего Рима. М., 1981.

8. Бубнов Д. В. Греко-италийские контакты во вт. пол. IV в. до н. э.: дис. … канд. ист. наук. М., 2000.

9. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

10. Вейцковский И. И. Западное Средиземноморье в III ст. до н. э.: дис. … д-ра ист. наук. Львов, 1960.

11. Вейцкiвский I. I. Зауважения щодо характеру античноi традицii про римьско-тарентиньский конфлiкт i Пiррову вiйну // Науковi записки Львiвского Державного Унiверситету iм. I в. Франка. Т. Х. Вип. 3. 1948. С. 131–155.

12. Вейцкiвский I. I. Перший рiк Пiрровой вiйни // Науковi записки Львiвского Державного Унiверситету iм. I в. Франка. Т. XXV. Вип. 5. 1953. С. 177–191.

13. Вeйцкiвский I. I. До iсторii Пiрровой вiйни // Науковi записки Львiвского Державного Унiверситету iм. I в. Франка. Т. XXXVI. Вип. 6. 1955. С. 173–190.

14. Вейцкiвский I. I. Останнi роки Пiрровой вiйни // Науковi записки Львiвского Державного Унiверситету iм. I в. Франка. Т. XLII. Вип. 8. 1957. С. 69–98.

15. Вершинин Л. Р. Пиррова победа // Вопросы истории. 1986. № 6. С. 81–90.

16. Вершинин Л. Р. Государство молоссов и территориальная консолидация античного Эпира // ВДИ. 1987. № 1. С. 169–183.

17. Вершинин Л. Р. Рец. на кн.: Cabanes P. L`Epire de la mort de Pyrrhos a la conquete romaine. P., 1976 // ВДИ. 1983. № 3. С. 172–180.

18. Вершинин Л. Р. Этническое и политическое состояние Эпира в IV–III вв. до н. э.: дис. … канд. ист. наук. М., 1988.

19. Гафуров Б. Г., Цибукидис Д. И. Александр Македонский и Восток. М., 1980.

20. Гегель Г. В. Ф. Лекции по философии истории. СПб., 1993.

21. Герье В. И. Основы римской истории. М., 1898.

22. Глускина Л. М. Проблемы кризиса полиса // Античная Греция. Т. 2. М., 1983. С. 5–42.

23. Гобозов И. А. Введение в философию истории. 2-е изд. М., 1999.

24. Дельбрюк Г. История военного искусства. Т. 1. СПб., 1994.

25. Дройзен И. Г. История эллинизма / пер. с нем. Т. 1–3. Ростов н/Д, 1995.

26. Дюрант В. Жизнь Греции / пер. с англ. М., 1997.

27. Жигунин В. Д. Международные отношения эллинистических государств в 280–220 гг. до н. э. Казань, 1980.

28. Иегер О. История Рима. СПб., 1886.

29. Историография античной истории / под ред. В. И. Кузищина. М., 1980.

30. История Древнего мира. Т. 2. История Древней Греции. Ч. 1. М., 1937.

31. Источниковедение Древней Греции (эпоха эллинизма). М., 1982.

32. Казаров С. С. К вопросу о характере и значении реформ Тарипа в Эпире на рубеже V–IV вв. до н. э. // Античное общество и государство: Межвуз. сб. Л., 1988. С. 106–116.

33. Казаров С. С. Царь Пирр и Лагиды // Из истории античного общества: Межвуз. сб. Н. Новгород, 2001. С. 51–57.

34. Казаров С. С. Последняя кампания царя Пирра в Италии // Античный мир и археология: Межвуз. сб. Вып. 11. Саратов, 2002. С. 15–22.

35. Казаров С. С. Царь Пирр: античная историческая традиция и современная историография. Ростов н/Д, 2002.

36. Казаров С. С. Эллинистический мир и Рим: начало контактов // Ученые записки МГПИ. Исторические науки. Вып. 3. Мурманск, 2002. С. 26–31.

37. Казаров С. С. Александр Македонский и Пирр: сравнительная характеристика персонажей // Наука и образование. 2003. № 1. С. 115–120.

38. Казаров С. С. Социально-политическое развитие Эпира в V–IV вв. до н. э.: дис. … канд. ист. наук. СПб., 1991.

39. Качурис К. Археологические открытия в Греции (Из раскопок Археологического общества Греции в 1965 г.) // ВДИ. 1966. № 4. С. 199–203.

40. Кащеев В. И. Посредничество и арбитраж во взаимоотношениях эллинистических государств и Рима // Из истории античного общества: Межвуз. сб. Н. Новгород, 1991. С. 38–49.

41. Климов О. Ю. Царство Пергам: очерк социально-политической истории. Мурманск, 1998.

42. Коннолли П. Древняя Греция и Рим. Энциклопедия военного искусства. М., 2000.

43. Кузьмин Ю. Н. Внутренняя и внешняя политика Македонского царства (270–230 гг. до н. э.): дис. … канд. ист. наук. Саратов, 2003.

44. Левек П. Эллинистический мир / пер. с франц. М., 1989.

45. Моммзен Т. История Рима / пер. с нем. Т. I–IV. Ростов н/Д, 1995.

46. Монтень М. Опыты. Т. I–II. M., 1981.

47. Немировский А. И. История раннего Рима и Италии. Воронеж, 1962.

48. Нетушил И. В. Римская историография. Введение к лекциям по римской истории. Харьков, 1917.

49. Никишин В. О. Эллины, римляне и варвары: эволюция понятий в эпоху римского владычества // Ставропольский альманах общества интеллектуальной истории. Вып. 2. Ставрополь, 2002. С. 149–155.

50. Нич К. История Римской республики. М., 1908.

51. Ошеров С. А. О первом литературном оформлении римской республиканской идеологии // ВДИ. 1958. № 3. С. 84–96.

52. Перевалов С. М. Аристотель о героической басилейе // Общество и государство в древности и в Средние века в странах Западной Европы: Межвуз. сб. М., 1985. С. 3–17.

53. Попов А. И. Агафокл и диадохи // Античная гражданская община: Межвуз. сб. Л., 1986. С. 77–91.

54. Робеспьер М. Избранные произведения. Т. 2. М., 1965.

55. Руссо Ж.-Ж. Педагогическая библиотека. М., 1981.

56. Садыков М. Ш. Межгосударственные отношения на Сицилии в первой четверти III в. до н. э. // Межгосударственные отношения и дипломатия в античности. Казань, 2001. С. 57–74.

57. Сергеев В. С. Очерки истории Древнего Рима. Ч. 1. М., 1938.

58. Соколов Ф. Ф. Третье столетие до Рождества Христова // Труды Ф. Ф. Соколова. СПб., 1910. С. 243–259.

59. Тарн В. В. Эллинистическая цивилизация / пер. с англ. М., 1949.

60. Тюменев А. И. К вопросу об этногенезе греческого народа // ВДИ. 1953. № 4. С. 19–46.

61. Утченко С. Л. Политические учения Древнего Рима. М., 1977.

62. Фролов Э. Д. Сицилийская держава Дионисия (IV в. до н. э.). Л., 1979.

63. Фролов Э. Д. Рождение греческого полиса. Л., 1988.

64. Фролов Э. Д. Панэллинизм в политике в IV в. до н. э. // Античная Греция. Т. 2. М., 1983. С. 157–207.

65. Хафнер Г. Выдающиеся портреты античности / пер. с нем. М., 1984.

66. Циркин Ю. Б. Карфаген и проблема полиса // Проблемы античной государственности: Межвуз. сб. Л., 1982. С. 179–196.

67. Чистякова Н. А. Греческая эпиграмма. VIII–VI вв. до н. э. Л., 1983.

68. Шахермайр Ф. Александр Македонский. М., 1984.

69. Шофман Ф. С. История античной Македонии. Ч. 1. Казань, 1960.

70. Штолль Г. Герои Рима в войне и мире. Т. 2. СПб., 1896.

71. Aalders G. J. D., Leveque P. Pyrrhus. Rez. in: Mnemosyne. 11. 1958. S. 174.

72. Abbot J. Pyrrhus. New York, 1902.

73. Accame S. La diarchia dei Molossi // RF. 1934. P. 522–534.

74. Alfoldi A. Die trojanischen Urahnen der Romer. Basel, 1957.

75. Andronicos M. Vergina: The Royal Tombs and the Ancient City. Athens, 1984.

76. Arnim H. Ineditum Vaticanum // Hermes. XXVI. 1892. S. 118–130.

77. Balsdon J. P. V. D., Nenci G. Pirro. Torino, 1953. Rez. in: Gnomon. XXVII. 1955. S. 298.

78. Baumann E. Beitrage zur Beurteilung der Romer in der antiken Literatur. Diss. Rostok, 1930.

79. Beloch C. J. Griechische Geschichte. 1 Aufl. Bd. III. Abt. 1–2. Strassburg, 1904; 2 Aufl. Bd. IV. Abt. 1–2. Berlin, 1925.

80. Beloch C. J. Zur griechischen Vorgeschichte // HZ. Bd. 97. 1897. S. 193–223.

81. Bengtson H. Die Strategie in der hellenistischen Zeit. Bd. I. Munchen, 1937.

82. Bengtson H. Griechische Geschichte. Munchen, 1969.

83. Bengtson H. Universalhistorische Aspekte der Geschichte des Hellenismus // Welt als Geschichte. XVIII. 1958. S. 1–13.

84. Berve H. Das Konigtum des Pyrrhos in Sizilien // Festschrift fur B. Schweitzer. Stuttgart, 1954. S. 272–277.

85. Bickermann E. Apocryphal correspondance of Pyrrhus // CPh. V. XLII. 1947. P. 137–146.

86. Bloch M. Le Rois Thaumaturges. Strassburg, 1924.

87. Bottin C. Les tribus et les dynastes d`Epire avant d`influence macedonienne 352 a. v. // MB. 1925. № 1–4. P. 57–76; 185–194; 239–251.

88. Brown T. Timaeus of Tauromenium. Los Angelos, 1958.

89. Bruckner C. A. F. De vita et scriptis Hieronimi Cardiani // Zeitschrift fur Altertumswissenschaft. 1842. S. 252–272.

90. Bruijnje R. Pyrrhus van Epirus. Gent, 2013.

91. Budinger M. Von dem Bewusstsein der Culturubertragung Festrede zur des Stiftungstsge der Hochschule Zurich. Zurich, 1864.

92. Busolt G. Griechische Staatskunde. Bd. I. Munchen, 1920.

93. Buttner-Wobst T. Zur Geschichte des pyrrhischen Krieges // Klio. 1903. S. 164–167.

94. Сabanes P. L`Epire de la mort de Pyrrhos a la conquete romaine. Paris, 1976.

95. Carapanos C. Dodone et ses ruines. V. 1–2. Paris, 1878.

96. Carcopino J. Profils de Conquerant. Paris, 1961.

97. Cary M. A history of the Greek World from 323 to 146 B. C. London, 1951.

98. Casson S. Macedon, Thrace and Illyria. Oxford, 1926.

99. Champion J. Pyrrhus of Epirus. Barnsley, 2016.

100. Charneux P. Liste argienne de thearodoques // BCH. 1966. T. 90. Pt. 1. P. 156–239.

101. Ciaceri E. Storia della Magna Graecia. V. 1. Milano, 1926; V. 2. Rome, 1940; V. 3. Rome, 1932.

102. Cloche P. Leveque P. Pyrrhus. Rez in: L`Antiquite Classique. V. 27. 1958. P. 249–251.

103. Collmann J. De Diodori Siculi fontibus. Marburg, 1869.

104. Cross G. N. Epirus a study in constitutional development. Cambridge, 1932.

105. Dakaris S. Το ιερον τηs Δωδωνηs // ΑD. 1960. № 16. S. 4–40.

106. Dakaris S. Οι γενεαλογικοι μυθοι των Μολοσσων. Athen, 1964.

107. Dakaris S. Organisation polituque et urbanistique de la ville dans l`Epire Antique // L`Illyrie meridionale et l`Epire dans l`Antiquite. Clermont-Ferrand. 1987. P. 71–80.

108. Daux G. Un nouvaeu nom de mois epirote // BCH. V. 88. 1956. P. 433–435.

109. David J.-M. The Roman conquest of Italy. London, 1996.

110. Dohle A. Geschichte Tarents bis auf seine Unterwerfung unter Rom. Strassburg, 1877.

111. Droysen J. G. Geschichte des Hellenismus. 2 Aufl. Bd. I–III. Gotha, 1877–1878.

112. Droysen J. G. Zu Duris und Hierionimi Cardiani // Hermes. Bd. 11. 1876. S. 458–465.

113. Durant W. Caesar und Christ. A History of the Roman Civilisation of Christianity from their beginning to A. D. 325. New York, 1944.

114. Ehrenberg V., Cross G. N. Epirus. Rez. in: Gnomon. 1933. S. 328–329.

115. Elgood P. The Ptolemies of Egypt. London, 1938.

116. Enman A. Untersuchungen uber die Quellen des Pompeus Trogus. Dorpat, 1880.

117. Errington R. M. Arybbas the Molossian // GRBS. XVI. 1975. P. 41–50.

118. Fabricius E. Zur Geschichte des zweiten athenischen Bundes // Rh M. Bd. XLVI. 1891. S. 589–598.

119. Fellmann W. Antigonos Gonatas, Konig der Macedonien und griechischen Staaten. Wurzburg, 1930.

120. Finley M. A history of Sicily London, 1968.

121. Fischer H. Quaestiones Aenaeanae. Giessen, 1914.

122. Forte M. Rome and the Romans as Greeks saw them. Rome, 1972.

123. Fraeser P. M. A bronze from Dodona // JHS. 1954. P. 56–58.v

124. Frank T. Roman Imperialism. New York, 1914.

125. Frank T. Two historical Themes in Roman Literature: (B) Pyrrhus, Appius Claudius and Ennius // CPh. XVI. 1926. P. 314–316.

126. Franke P. R. Alt-Epirus und das Konigtum der Moloser. Erlangen, 1955.

127. Franke P. R. Die antiken Munzen von Epirus. Wiesbaden, 1961.

128. Franke P. R. Pyrrhus // CAH. 2nd ed. V. VII. 2. Cambridge, 1989. P. 457–485.

129. Frederiksen M. Campania. Rome, 1984.

130. Friedrich J. Dodonaica. Beitrage zur Religions und Kulturgeschichte Dodonas. Frankfurt-am-Main, 1935.

131. Gabbert J. J. Antigonus Gonatas: a political biography. New York, 1997.

132. Gage J. Pyrrhus et l`influence religieuse de Dodone dans l` Italie primitive // RHR. 145. 1954; 146. 1954; 147. 1955.

133. Garoufalias P. Pyrrhus, king of Epirus. With engl. transl. London, 1979.

134. Gianelli G. La Magna Graecia di Pitagora a Pirro. V. 1. Milano, 1928.

135. Gigante M. L`edera di Leonida. Napoli, 1971.

136. Gilbert G. Handbuch der griechischen Staataltertums. Bd. I–II. Leipzig, 1885.

137. Giovannini A. Untersuchungen uber die Natur und die Anfange der bundesstaatlichen Sympolitien Griechenland. Gottingen, 1971.

138. Girard H. O. Essei sur la composition des Vites de Plutarque. Paris, 1945.

139. Griffith G. T. The Mercenaries of the Hellenistic World. Cambridge, 1955.

140. Gruen E. S. The Hellenistic World and the coming of Rome. V. 1. Los Angelos, 1984.

141. Gutschmid A. Kleine Schriften. Bd. III. Leipzig, 1889.

142. Hamburger O. Untersuchungen uber den Pyrrhischen Krig. Wurzburg, 1927.

143. Hammond N. G. L. Epirus. Oxford, 1967.

144. Hammond N. G. L. Which Ptolemey gave troops and stood as protector of Pyrrhus` kingdom? // Historia. Bd. XXXVII. Heft. 4. 1988. P. 405–413.

145. Hammond N. G. L. The Macedonian State: theorigines, institutions and history. Oxford, 1989.

146. Hammond N. G. L., Wakbank F. W. A History of Macedonia. V. III. Oxford, 1998.

147. Hampl F. Der Konig der Macedonien. Leipzig, 1934.

148. Hannak A. Appian und seine Quellen. Wien, 1867.

149. Hansen B. De Leonida Tarentino. Diss. Leipzig, 1914.

150. Hassel U. Pyrrhus. Munchen, 1947.

151. Haug M. Die Quellen Plutarchs in Lebenschreibungen der Griechen. Tubingen, 1854.

152. Head B. V. Historia Nummorum. 2 ed. Oxford, 1911.

153. Heinen H. Untersuchungen zur Hellenistischen Geschichte des 3. Jahrhunderts v. Chr. Zur Geschichte des Ptolemaios Keraunos. Historia Einzelschriften. Heft. 20. Wiesbaden, 1972.

154. Herzberg H. Rom und Konig Pyrrhus. Halle, 1870.

155. Hoffmann W. Der Kampf zwischen Rom und Tarentum in Urteil der antiken Uberlieferung // Hermes. Bd. 71. 1936. S. 11–24.

156. Hoes J. W. A. De Pirrho Epirotarum rege. Diss. Leyde, 1900.

157. Hohl E., Nederlof A. B. Plutarch`s Leven van Pyrrhus. Rez. in: Gnomon, 1943. S. 129.

158. Holm A. Geschichte Siziliens im Altertum. Bd. I. Leipzig, 1870; Bd. II. Leipzig, 1874; Bd. III. Leipzig, 1898.

159. Holleaux M. Rome, la Grece et les monarchies hellenistiques au III-e siecle avant J. C. Paris, 1921.

160. Huttner U. Die politische Rolle des Heraklesgestalt in Griechischen Herrschertums. Stuttgart, 1997.

161. Ihne W. Romische Geschichte. 2 Aufl. Bd. I. Leipzig, 1893.

162. Islami S. La cite in Illyrie et en Epire // L`Illyrie meridionale et l`Epire dans l`Antiquite. Clermont-Ferrand, 1987. P. 65–68.

163. Jacquemod M. Sulle direttive politiche di Pirro in Italia // Aevum. 1932. Fasc. 1–4. P. 445–472.

164. Jourdan J.-B. Historie de Pyrrhus, roi d`Epire. V. I–II. Amsterdam, 1749.

165. Judeich W. Konigs Pyrrhos romische Politik // Klio. Bd. XX. 1926. S. 1–18.

166. Judeich W. Admetos // RE. Bd. I. 1894. Sp. 380.

167. Kaerst J. Geschichte des Hellenismus. Bd. II. Berlin, 1926.

168. Kaerst J., Schubert R. Geschichte des Pyrrhus. Rez. in: Wochenschruft fur classische Philologie. 1894. S. 1032 ff.; 1063 ff.

169. Kaerst J. Antigonos // RE. Bd. I. 1894. Sp. 2413–2417.

170. Kaerst J. Epeiros // RE. Bd. 5. 1905. Sp. 2718–2731.

171. Kebric R. In the Shadow of Macedon: Duris of Samos. Wiesbaden, 1977.

172. Keller L. Der zweite punische Krieg und seine Quelln. Eine historische Untersuchungen. Marburg, 1875.

173. Kienast D. Pyrrhus // RE. 1963. Bd. 24. Hbbd. 1. Sp. 108–165.

174. Kincaid C. Successors of the Alexander the Great. Chicago, 1969.

175. Kirsten E. Die griechische Polis als historisch-geographisches Problem des Mittelmeeraues. Bonn, 1956.

176. Klaffenbach G. Die Zeit des atolisch-akarnanischen Bundesvertages // Historia. 1955. S. 43–48.

177. Klotz A. Der romisch-karthagische Vertrag zur Zeit der Pyrrhus // Berliner Philologische Wochenschrift. Bd. XXVII. 1908. S. 443–445.

178. Klotzsch C. Epirotische Geschichte bis zum Jahre 280 v. Chr. Berlin, 1911.

179. Kornemann F. Weltgeschichte des Mittelmeer-Raumes. Bd. I. Munchen, 1948.

180. Kornhardt H. «Postliminium» in republikanischer Zeit // Studia et documenta. Bd. 19. 1953. S. 1–37.

181. Kretschmer P. Einleitung in die Geschichte des griechischen Sprache. 2 Aufl. Gottingen, 1970.

182. Kroll W. Studien zum Verstandnis der Romischen Literatur. Stuttgart, 1924.

183. Kuhn E. Uber die Entstechung der Stadte der Alten. Leipzig, 1878.

184. Laquer P. Timaeus // RE. Bd. 11. 1936. Sp. 1078–1203.

185. Larsen G. A. O. Greek Federal State. Their Institutions and History. Oxford, 1968.

186. Larsen G. A. O. Epirote Grants of Citizenship to woman // CPh. V. LIX. 1964. P. 106–107.

187. Launey M. Recherches sur les Armees hellenestiques. 2 vol. Paris, 1949–1950.

188. Leake W. M. Travels in Northern Greek. V. I–IV. London, 1835.

189. Lefkowitz M. P. Pyrrhus`negotiations with the Romans 280–276 B. C. // HSCPh. 64. 1959. P. 147–177.

190. Lepore E. Richerche sull`antico Epiro. Napoli, 1962.

191. Leveque P. Pyrrhus. P., 1957.

192. Leveque P. Un noveau Pyrrhus // Revue des Etudes Anciennes. V. 58. 1956. P. 83–96.

193. Leveque P., Cabanes P., Andreau J. From Alexander the Molossian to Pyrrhus // Epirus: 4000 years of Greek History and Civilisation. Athens, 1997.

194. Lomas K. Rome and the Western greeks. London, 1993.

195. Lorentz R. Disquisitio de civitate veterum Tarentinorum. Naumburg, 1833.

196. Lucke S. Uberlegungen zur Munzpropaganda des Pyrrhus // Rom und Griechische Osten. Festschrift fur Hatto H. Schmitt zur 65 Geburtstag. Stuttgart, 1995. S. 171–173.

197. Machnig J. De oraculo Dodonaeo. Breslay, 1885.

198. Mack P. Grenzmarken und Nachbarn Macedoniens in Norden und Westen. Gottingen, 1951.

199. Malden H. E. Pyrrhus in Italy // JPh. 1881. P. 172–177.

200. Mannerts K. Geschichte des unmittelbaren Nachfolgern Alexander des Grossen. Leipzig, 1787.

201. Manni E. Pirro e gli stati graeci nel 281–280 A. C. // Athenaeum. 27. 1949. P. 102–121.

202. Meyer E. Geschichte des Altertums. Bd. I–IV. Stuttgart, 1928–1933.

203. Meyer E. The Inscriptions of Dodona and a New History of Molossia. Stuttgart, 2013.

204. Meltzer O. Geschichte der Karthager. Bd. II. Berlin, 1896.

205. Muellemeister P. De fontibus Pyrrhi Plutarchei. Gottingue, 1874.

206. Munzer F. Appius Claudius Caecus // RE. Bd. III. 1899. Sp. 2682–2685.

207. Munzer F. Cajus Fabricius Luscinus // RE. Bd. 6. Hbbd. 2. 1909. Sp. 1931–1938.

208. Nederlof A. B. Plutarch`s Leven van Pyrrhus. Diss. Leyde, 1940.

209. Nederlof A. B. Pyrrhus van Epirus. Amsterdam, 1978.

210. Nenci G. Pirro. Aspirazioni egemoniche ed equilibrio mediterraneo. Torino, 1953.

211. Nenci G. Il segno regale et la taumatourgia di Pirro // Miscellanea in memoria di Augusto Rostagni. Torino, 1963. P. 152–161.

212. Nenci G. Il trattato romano-cartaginese kata ten Pyrrhou diabasin // Historia. V. VII. 1958. P. 261–299.

213. Niebuhr G. B. Romische Geschichte. 3 Aufl. Bd. III. Berlin, 1874.

214. Niese B. Geschichte der Griechischen und Makedonischen Staaten. Gotha. 1890–1903.

215. Niese B. Zur Geschichte des pyrrhischen Krieges //Hermes. Bd. 31. 1896. S. 481–507.

216. Nilsson M. P. Studien zur Geschichte des Alten Epeiros. Lund, 1909.

217. Nilsson M. P. Die Grandlage des spartanischen Leben // Klio. Bd. XII. 1912. S. 308–340.

218. Оberhummer E. Akarnanien, Ambrakia, Amphilochien und Leukas in Altertum. Munchen, 1887.

219. Olshausen E. Prosopgraphie der hellenistische Konigsgesandten. T. 1. Lovanii, 1974.

220. Oost S. J. Leveque P. Pyrrhus. Rez in: CPh. 53. 1958. P. 256–257.

221. Otto W., Klotzsch C. Epirotische Geschichte bis zum Jahre 280 v. Chr. Rez. in: HZ. Bd. 114. 1915. S. 103–109.

222. Pais E. Storia di Roma. V. 1–5. Roma, 1928.

223. Pais E. Storia dell`Italia antica e della Sicilia. Vol. II. Torino, 1933.

224. Palanque J.-R. Les imperialismes antiques. Paris, 1960.

225. Passerini A. Sulle trattative dei Romani con Pirro // Athenaeum. 21. 1943. P. 92–112.

226. Pearson L. The Greek Historians of the West: Timaeus and his Predecessors. Atlanta, 1987.

227. Peter A. Zur Kritik der Quellen der alteren romischen Geschichte. Halle, 1879.

228. Peter H. Die Quellen Plutarchs in Biographien der Romer. Halle, 1865.

229. Perret J. Les origines de la legende troyenne de Rome. Paris, 1942.

230. Perret J. Neoptoleme et ses Molosses // REA. V. 48. 1946. P. 5–28.

231. Philippson A. Thessalien und Epirus. Berlin, 1897.

232. Pirani D. La durata del regno di Pirro in Macedonia. Osimo, 1909.

233. Powell J. E. A lexicon to Herodot. Cambridge, 1938.

234. Reuss F. Arybbas, Konig von Epirus // Rh M. Bd. XXXVI. 1881. S. 161–174.

235. Reuss F. Hieronimus of Cardia. Berlin, 1876.

236. Rice E. E. The Grand Procession of Ptolemy Philadelphus. Oxford, 1983.

237. Robertson D. Euripides und Tharyps // CR. 1923. P. 58–60.

238. Rosenberg A. Einleitung und Quellenkunde zur Romische Geschichte. Berlin, 1921.

239. Rostovtzeff M. Social and economic history of the Hellenistic World. V. I. Oxford, 1941.

240. Roy J. Tribalism in the Southwestern Arcadia in the Classical Period // AAASH. 1977. T. XX. fasc. 1–2. P. 43–48.

241. Sanctis De G. Storia dei Romani. V. 1–2. Torino, 1907.

242. Sandberger F. Prosopgraphie zur Geschichte des Pyrrhus. Stuttgart, 1970.

243. Santi A. L`ultima campagna di Pirro in Italia // Neapolis, II. 1914. P. 283–292.

244. Scala R. Der pyrrhische Krieg. Diss. Berlin; Leipzig, 1884.

245. Schonfelder W. Die stadtische und Bundesbeamten des griechischen Festlandes vom 4 Jahrhundert vor Chr. Gebustasg bis in die romische Kaiserzeit. Leipzig, 1917.

246. Schubert R. Die Quellen Plutrachs in den Lebenschreibungen des Eumenes, Demetrius und Pyrrhus // Jahrbucher fur klassische Philologie. IX. Supplem. 1877–1878. S. 647–836.

247. Schubert R. Geschichte des Pyrrhus. Konigsberg, 1894.

248. Schaefer A. Demosthenes und seine Zeit. 2 Aufl. Bd. I–III. Leipzig, 1885–1887.

249. Schmidt H. Epeirotika. Marburg, 1894.

250. Schmidt J. Passaron // RE. Bd. XVIII. Hbbd. 36. 1949. Sp. 2092–2093.

251. Schmidt M. Lanassa // RE. Bd. XII. Hbbd. 1. 1924. Sp. 617.

252. Scullard H. A History of the Roman World from 753 to 146 B. C. London, 1980.

253. Scullard H. The elephant in Greek and Roman World. Cambridge, 1974.

254. Schutt C. Untersuchungen zur Geschichte des alten Illurier. Diss. Breslay, 1910.

255. Segre M. La fonti di Pausania per la storia dei Diadochi // Historia. V. 2. 1928. P. 223–227.

256. Seibert J. Historische Beitrage zu den Dynastischen Verbindungen Hellenistischen Zeit. Wiesbaden, 1967.

257. Skutsch O. The Annales of Quintus Ennius. London, 1953.

258. Sonnabend H. Pyrrhus und die «Furcht» der Romer vor dem Osten // Chiron. Bd. 19. 1989. S. 319–345.

259. Stahelin F. Kineas // RE. Bd. 11. Sp. 476.

260. Starr Ch. The economic and social growth of the Early Greek. New York, 1977.

261. Suerbaum W. Rhetorik gegen Pyrrhos. Zum Wiederstand gegen dem Feind aus dem Osten un der Rede des Appius Claudius 280–279 nach Ennius // Rom und die Griechische Osten. Festschiruft fur Hatto H. Schmitt zur 65 Geburtstag. Stuttgart, 1995. S. 251–265.

262. Susemihl F. Geschichte der Literatur in der Alexandrinzeit. Bd. I. Leipzig, 1981.

263. Szanto E. Griechische Burgerrecht. Freiburg, 1892.

264. Taeger F. Charisma. Studien zur Geschiche des antiken Herrscherkultes. Bd. I. Stuttgart, 1957.

265. Talbert R. The greeks in Sicily and South Italy // The Greek World in the Fourth Century. Ed. L. A. Tritle. New York, 1997.

266. Tarn W. Antigonos Gonatas. Oxford, 1913.

267. Treidler H. Epirus in Altertum. Studien zur historischen opographie. Leipzig, 1917.

268. Treves P. Cross G. N. Epirus. Rez.in: Athenaeum. 1933. P. 187–195.

269. Treves P. The meaning «consenesco» and the king Arybbas of Epirus // AJPh. V. LXIII. 1942. P. 129–153.

270. Treves P. The problem of a history of Messenia // JHS. 1944. P. 102–106.

271. Ugolini L. M. Albania Antica. V. I–III. Rome, 1932–1942.

272. Unger G. Hellas in Thessalien // Philologus. Supplem. 2. 1863. S. 709–710.

273. Unger G. Zu Xenophons Hellenica // Philologus. 1874. S. 688–691.

274. Unger G. Regierunganfang des Pyrrhus // Philologus. 1884. S. 363–364.

275. Unger G. Pyrrhus und Akarnanien // Philologus. 1884. S. 205–207.

276. Vlasto M. P. Alexander, son of Neoptolemus of Epirus // Numismatic Chronicle. 5 Serie. Bd. 6. 1926.

277. Walters H. B. Catalogue of Bronzes in the Britisch Museum. London, 1890.

278. Weinstock S. Tarentum // RE. Bd. IV. Hbbd. 8. 1932. Sp. 2302–2316.

279. Weinreich O. Θεου Ηειρ. Antike Heilungswunder. Diss. Heidelberg, 1908.

280. Westlake H. D. Thessaly in the fourth century B. C. London, 1935.

281. Wetzel K. Die Quellen Plutarch`s in Leben des Pyrrhos. Leipzig, 1876.

282. Wilamovitz-Moellendorf U. Pindaros. Berlin, 1923.

283. Wilamowitz-Moellendorf U. Staat und Gesellschaft der Griechen. Leipzig; Berlin, 1910.

284. Will E. Historie politique du monde hellenistique. T. 1. Nancy, 1966.

285. Wuilleumier P. Tarente des origines a la conquete romaine. Paris, 1939.

286. Wycherley R. How the Greeks built cities. London, 1949.

287. Ziegler K. Proxenos // RE. Bd. 23. Hbbd. 35. Sp. 1033.

Примечания

1

См.: Казаров С. С. История Пирра Эпирского. СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 2009.

(обратно)

2

Nederlof A. B. Pyrrhus van Epirus. Amsterdam, 1976. S. 295.

(обратно)

3

Lomas K. Rome and the Western Greeks. London, 1993. P. 51.

(обратно)

4

Nederlof A. B. Op. cit. S. 297.

(обратно)

5

Nederlof A. B. Op. cit. S. 647.

(обратно)

6

Pais E. Storia dell`Italia antica e della Sicilia. V. II. Milano, 1933. P. 691. См. также: Kornemann F. Weltgeschichte des Mittelmeer-Raumes. Bd. I. Munchen, 1948. S. 230.

(обратно)

7

Durant W. Caesar und Christ. A History of Roman Civilisation of Cristianity from their beginning to A. D. 325. New York, 1944. P. 37; Hassel U. Pyrrhus. Munchen, 1947. S. 75; Штолль Г. Герои Рима в войне и мире / пер. с нем. Т. 2. СПб., 1896. С. 165, 178. В принципе, недалеко от этой точки зрения ушел и Д. Ненчи, который, возможно, сам того не желая, делает Пирра не самостоятельным политиком, а послушным исполнителем воли Лагидов (см.: Nenci G. Pirro. Torino, 1953. P. 176).

(обратно)

8

Вейцкiвський I. I. Останнi роки Пiрровi вiйни // Науковi записки Львiвського державного унiверситету iм. Iвана Франка. Т. XLIII. Вип. 8. 1957. C. 86.

(обратно)

9

Carcopino J. Profils de Conquerant. Paris, 1961. P. 90.

(обратно)

10

Особенно последовательно подобная оценка прослеживается в работах Г. Скалларда (см.: Scullard H. The Elephant in Greek and Roman World. Cambridge, 1974. P. 141; Idem. The History of the Roman World from 753 to 146 B. C. London, 1980. P. 144; см. также: Вершинин Л. Р. Пиррова победа // Вопросы истории. 1986. № 6. С. 89–90.

(обратно)

11

Franke P. R. Pyrrhus // CAH. 2nd. ed. V. VII. 2. Cambridge, 1989. P. 460.

(обратно)

12

Кinсaid C. Successors of Alexander the Great. Chicago, 1969. P. 103.

(обратно)

13

Ihne W. Romische Geschichte. 2 Aufl. Bd. I. Leipzig, 1893. S. 505.

(обратно)

14

Suerbaum W. Rhetorik gegen Pyrrhos. Zum Widerstand gegen dem Feind aus dem Osten in der rede des Appius Clauduis Caecus 280/279 v. Chr. nach Ennius, Oratorum Romanorum Fragmenta und B. G. Niebuhr // Rom und der Griechischen Osten. Festschrift fur Hatto H. Schmitt zur 65 Geburtstag. Stuttgart, 1995. S. 253.

(обратно)

15

Гегель Г. В. Ф. Лекции по истории философии. СПб., 1993. С. 83.

(обратно)

16

Гобозов И. А. Введение в философию истории. М., 1999. С. 339.

(обратно)

17

Там же. С. 343.

(обратно)

18

Хили Д. Личность в истории // ЛГ-Досье. 1991. № 6.

(обратно)

19

Oberhummer E. A karnanien, Ambrakia, Amphilochien und Leukas in Altertum. München, 1887. S. 276.

(обратно)

20

Mack P. Grenzmarken und Nachbarn Makedoniens in Norden und Westen. Göttingen, 1951. S. 229; Treidler H. Epirus in Altertum. Leipzig, 1917. S. 85.

(обратно)

21

Niebuhr B. G. Römische Geschichte. 3. Aufl. Bd. III. Berlin, 1874. S. 393; Unger G. Hellas in Thessalien // Philologus. Suppl. 2. 1863. S. 709; Kuhn E. Über die Entstehung der Stadte der Alten. Leipzig, 1878. S. 89.

(обратно)

22

Carapanos C. Dodone et ses ruines. T. I. Paris, 1878. P. 147.

(обратно)

23

Объективные трудности в разрешении данной проблемы заключаются в следующем. Во-первых, очень противоречивы свидетельства древних авторов, особенно Геродота и Фукидида. Сам факт, что древние авторы расходились в оценках, говорит о сложности вопроса. Во-вторых, к сожалению, не сохранилось никаких следов древней письменности эпиротов. Додонские надписи, в большом количестве обнаруженные К. Карапаносом, относятся к позднему периоду — IV–III вв. до н. э.

(обратно)

24

Сторонниками иллирийского происхождения эпиротов выступали П. Кречмер (Kretschmer P. Einleitung in die Geschichte des griechischen Sprache. 2. Aufl. Göttingen, 1971. S. 256), К. Клоцш (Klotzsch C. Epirotische Geschichte bis zum 280 Jahre v. Chr. Berlin, 1910. S. 3 f.), Ю. Кэрст (Kaerst J. Epeiros // RE. Bd. V. 1905. Sp. 2722) и особенно М. Нильссон (Nilsson M. P. Studien zur Geschichte des Alten Epeiros. Lund, 1909. S. 7–16). Греческое происхождение эпиротов отстаивали, например: К. Ю. Белох (Beloch K. J. Zur griechischen Vorgeschichte // HZ. 1897. Bd. 79. S. 204–207), Г. Шмидт (Schmidt H. Epeirotika. Marburg, 1894. S. 14–18.). Согласно третьей точке зрения, эпироты — результат смешения различных этнических элементов (Treidler H. Epirus un Altertum. Leipzig, 1917. S. 129; Cross G. N. Epirus. A Study in Constitutional Development. Cambridge, 1932. P. 2; Bottin C. Les tribus et les dynastes d’Epire avant d’influence macedonienne (352 av. J.-C.) // MB. 1925. № 1–4. P. 63).

(обратно)

25

Schmidt H. Epeirotika. S. 17.

(обратно)

26

История Древнего мира. Т. II. История Древней Греции. Ч. 1. М., 1937. С. 206.

(обратно)

27

Hammond N. G. L. Epirus. Oxford, 1967. P. 422.

(обратно)

28

Schmidt H. Op. cit. S. 18.

(обратно)

29

Nilsson M. P. Op. cit. S. 2 f.

(обратно)

30

Тюменев А. И. К вопросу об этногенезе греческого народа // ВДИ. 1953. № 4. С. 38.

(обратно)

31

Bengtson G. Griechische Geschichte. München, 1969. S. 96.

(обратно)

32

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 425.

(обратно)

33

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 426.

(обратно)

34

Hammond N. G. L. Ibid. P. 427.

(обратно)

35

Hammond N. G. L. Ibid. P. 427.

(обратно)

36

Casson S. Macedonia, Thrace and Illyria. Oxford, 1926. P. 316.

(обратно)

37

Casson S. Ibid. P. 324.

(обратно)

38

Kern O. Dodona // RE. Bd. V. 1905. Sp. 1263.

(обратно)

39

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 285.

(обратно)

40

Dakaris S. Organisation politique et urbanistique de la ville dans l’Epire Antique // L’Illyrie meridionale et l’Épire dans l’Antiquite. Clermont-Ferrand. 1987. P. 74.

(обратно)

41

Klotzsch C. Op. cit. S. 2 f.; Nilsson M. P. Op. cit. S. 34 f.; Bottin C. Op. cit. P. 65; Kaerst J. Epeiros. Sp. 2722; Schmidt H. Op. cit. S. 13 f.

(обратно)

42

Wilamowitz-Moellendorf U. Staat und Gesellschaft der Griechen. Leipzig; Berlin, 1910. S. 49.

(обратно)

43

Fraser P. M. A Bronze from Dodona // JHS. 1954. Vol. 74. P. 56–58.

(обратно)

44

Carapanos C. Dodona et ses Ruines. T. I. P. 100.

(обратно)

45

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 33.

(обратно)

46

Accame S. La diarchia dei Molossi // RF. 1934. Т. 62. P. 522.

(обратно)

47

Schubert R. Geschichte des Pyrrhus. Königsberg, 1894. S. 90.

(обратно)

48

Lepore E. Ricerche sull’antico Epiro. Napoli, 1962. P. 158.

(обратно)

49

Д. Кросс считает, что конфликт произошел во время Левкийского арбитража (Cross G. N. Epirus. P. 10).

(обратно)

50

Schmidt H. Epeirotika. S. 23.

(обратно)

51

Wilamowitz-Moellendorf U. Aristoteles und Athen. Bd. I. Berlin, 1910. S. 151.

(обратно)

52

Judeich W. Admetos // RE. Bd. I. 1894. Sp. 380.

(обратно)

53

Hammond N. G. L. Epirus. P. 492.

(обратно)

54

Bottin C. Op. cit. P. 242; Schmidt H. Op. cit. S. 31; Lepore E. Ricerche sull’antico Epiro. P. 158; Schubert R. Op. cit. S. 90; Klotzsch C. Op. cit. S. 27; Cross G. N. Op. cit. P. 12 f.; Hammond N. G. L. Op. cit. P. 507.

(обратно)

55

Schwahn W. Tharyps // RE. Bd. XX. 1934. Sp. 1308.

(обратно)

56

Nilsson M. P. Op. cit… S. 44.

(обратно)

57

Schubert R. Op. cit. S. 91; Schmidt H. Op. cit. S. 31; Klotzsch C. Op. cit. S. 25; Bottin C. Op. cit. P. 240; Cross G. N. Op. cit. P. 12 f.; Lepore E. Richerche sull’antico Epiro. P. 158; Hammond N. G. L. Op. cit. P. 507.

(обратно)

58

Schubert R. Op. cit. S. 93.

(обратно)

59

Klotzsch C. Epirotische Geschichte… S. 25–26.

(обратно)

60

Так, Г. Шмидт считал, что это произошло до Никиева мира 421 г. до н. э. (Schmidt H. Op. cit. S. 31). Н. Хэммонд указывал на период с 428 по 424 гг. до н. э. (Hammond N. G. L. Op. cit. P. 425). Р. Шуберт (Schubert R. Op. cit. S. 92) и Д. Кросс (Cross G. N. Op. cit. P. 12) просто говорили о том, что отправка Тарипа в Афины произошла после налаживания молоссами отношений с Афинами и разрыва со Спартой.

(обратно)

61

Robertson D. S. Euripides and Tharyps // CR. 1923. Vol. 37. P. 58–60; Cross G. N. Op. cit. P. 12.

(обратно)

62

Accame S. La diarchia dei Molossi. P. 523.

(обратно)

63

Klotzsch C. Op. cit. S. 26.

(обратно)

64

Schubert R. Op. cit. S. 92; Klotzsch C. Op. cit. S. 29; Nilsson M. P. Op. cit. S. 43; Cross G. N. Op. cit. P. 18.

(обратно)

65

Bottin C. Les tribus. P. 241 f.

(обратно)

66

Klotzsch C. Op. cit. S. 29; Nilsson M. P. Op. cit. S. 44.

(обратно)

67

Schubert R. Geschichte des Pyrrhus. S. 92.

(обратно)

68

Bottin C. Op. cit. P. 241.

(обратно)

69

Niebuhr B. G. Römische Geschichte. S. 420.

(обратно)

70

Gilbert G. Handbuch der griechischen Staataltertümer. Bd. II. Leipzig, 1885. S. 2; Beloch K. J. Griechische Geschichte. 2. Aufl. Bd. II. Abt. 2. Strassburg, 1914. S. 482; Bottin C. Op. cit. P. 243.

(обратно)

71

Meyer Ed. Geschichte des Altertums. Bd. I. Stuttgart, 1925. S. 54–63.

(обратно)

72

Klotzsch C. Op. cit. S. 27 f.; Schmidt H. Op. cit. S. 31; Cross G. N. Op. cit. P. 13.

(обратно)

73

Klotzsch C. Op. cit. S. 28.

(обратно)

74

Nillson M. P. Op. cit. S. 44.

(обратно)

75

Сross G. N. Op. cit. P. 31.

(обратно)

76

Фролов Э. Д. Сицилийская держава Дионисия (IV в. до н. э.). Л., 1979. С. 7.

(обратно)

77

Фролов Э. Д. Сицилийская держава Дионисия (IV в. до н. э.). С. 80.

(обратно)

78

Klotzsch C. Op. cit. S. 39.

(обратно)

79

Cross G. N. Op. cit. P. 31.

(обратно)

80

Klotzsch C. Op. cit. S. 36 f.; Cross G. N. Op. cit. P. 33; Bottin C. Op. cit. P. 37.

(обратно)

81

Klotzsch C. Op. cit. S. 37.

(обратно)

82

Cross G. N. Op. cit. P. 103.

(обратно)

83

Bottin C. Op. cit. P. 246.

(обратно)

84

Klotzsch C. Op. cit. S. 42.

(обратно)

85

Schmidt H. Op. cit. S. 32.

(href=#r85>обратно)

86

Klotzsch C. Op. cit. S. 41.

(обратно)

87

Cross G. N. Op. cit. P. 32; Bottin C. Op. cit. P. 248; Klotzsch C. Op. cit. S. 43; Schubert R.Op. cit. S. 96.

(обратно)

88

Klotzsch C. Op. cit. S. 44.

(обратно)

89

Klotzsch C. Op. cit. S. 47.

(обратно)

90

Schmidt H. Op. cit. S. 36.

(обратно)

91

Fabricius E. Zur Geschichte des zweiten athenischen Bundes // Rh M. 1891. Bd. 46. S. 589.

(обратно)

92

Fabricius E. Ibid. S. 589.

(обратно)

93

Schubert R. Op. cit. S. 95.

(обратно)

94

Schmidt H. Op. cit. S. 35, Anm. 1.

(обратно)

95

Schaefer A. Demosthenes und seine Zeit. 2. Aufl. Bd. II. Leipzig, 1886. S. 83.

(обратно)

96

Cross G. N. Op. cit. P. 33.

(обратно)

97

Nilsson M. P. Op. cit. S. 58; Cross G. N. Ibid. P. 34, n. 3; Schmidt H. Op. cit. S. 37; Hammond N. G. L. Op. cit. P. 524; Bottin C. Op. cit. P. 250.

(обратно)

98

Nilsson M. P. Op. cit. S. 58.

(обратно)

99

Schubert R. Op. cit. S. 95–97.

(обратно)

100

Nilsson M. P. Op. cit. S. 58.

(обратно)

101

Klotzsch C. Op. cit. S. 51.

(обратно)

102

Accame S. Op. cit. P. 524; Cross G. N. Op. cit. P. 33.

(обратно)

103

Bottin C. Op. cit. P. 251.

(обратно)

104

Schmidt H. Op. cit. S. 43.

(обратно)

105

Cross G. N. Op. cit. Р. 109.

(обратно)

106

(обратно)

107

Beloch K. J. Op. cit. Bd. II. Abt. 2. S. 181.

(обратно)

108

Klotzsch C. Op. cit. S. 79.

(обратно)

109

Gilbert G. Handbuch der griechische Staataltertümer. S. 2.

(обратно)

110

Bottin C. Op. cit. P. 243; Nilsson M. P. Op. cit. S. 60; Fraser P. M. Op. cit. P. 57; Franke P. R. Alt-Epirus und das Königtum der Molosser. Erlangen, 1955. S. 90.

(обратно)

111

Bottin C. Op. cit. P. 243.

(обратно)

112

Nilsson M. P. Op. cit. S. 63.

(обратно)

113

Schwahn W. Symmachia // RE. Bd. XX. 1931. Sp. 1308.

(обратно)

114

Schubert R. Op. cit. S. 98.

(обратно)

115

Nilsson M. P. Op. cit. S. 61.

(обратно)

116

Franke P. R. Op. cit. S. 38.

(обратно)

117

Cross G. N. Op. cit. S. 110 f.

(обратно)

118

Fraser P. M. Op. cit. S. 57.

(обратно)

119

Szanto E. Griechische Bürgerrecht. Freiburg, 1892. S. 145.

(обратно)

120

Nilsson M. P. Op. cit. S. 66.

(обратно)

121

Giovannini A. Untersuchungen über die Natur und die Anfänge der Bundesstaatlichen Sympolitien Griechenland. Göttingen, 1971. S. 69 f.

(обратно)

122

Блаватская Т. В., Голубцова Е. С., Павловская А. И. Рабство в эллинистических государствах в III–I вв. до н. э. М., 1969. С. 95.

(обратно)

123

Сапрыкин С. Ю. Греческие государства в Причерноморье // Источниковедение Древней Греции (эпоха эллинизма). М., 1982. С. 186.

(обратно)

124

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 511 f.

(обратно)

125

Hammond N. G. L. Ibid. P. 518.

(обратно)

126

Charneux P. Liste argienne de théarodoques // BCH. 1966. T. 90. P. 156–239.

(обратно)

127

Charneux P. Op. cit. P. 181.

(обратно)

128

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 481 f.

(обратно)

129

Roy J. Tribalism in the Southwestern Arcadia in the Classical Period // AAASH. 1972. Vol. 20. P. 43–48.

(обратно)

130

Глускина Л. М. Проблемы кризиса полиса // Античная Греция. Ч. II. М., 1983. С. 5–42.

(обратно)

131

Islami S. La cité en Illyrie et en Épire // L’Illyrie meridionale et l’Épire dans l’Antiquite. Clermont-Ferrand, 1987. P. 65.

(обратно)

132

Сложности данной проблемы отражены в статье Й. Шмидт о Пассароне (Schmidt J. Passaron // RE. Bd. XVIII. 1949. Sp. 2092 f.).

(обратно)

133

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 576.

(обратно)

134

Hammond N. G. L. Ibid. P. 576.

(обратно)

135

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 577.

(обратно)

136

Hammond N. G. L. Ibid. P. 577.

(обратно)

137

Из всех полисов Эпира Фенике изучен лучше всех. Здесь долгое время работала экспедиция итальянских археологов во главе с Л. М. Уголини (Ugolini L. M. Albania Antica. L’acropoli di Fenici. Mailand; Rome, 1932).

(обратно)

138

Franke P. R. Die antike Münzen von Epeiros. Wiesbaden, 1961. S. 111.

(обратно)

139

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 573.

(обратно)

140

Утченко С. Л. Политические учения Древнего Рима. М., 1977. С. 31.

(обратно)

141

Larsen J. A. O. Epirote Grants of Citizenship to Women // CPh. 1964. Vol. 59. P. 106 f.

(обратно)

142

Larsen J. A. O. Op. cit. P. 106.

(обратно)

143

Larsen J. A. O. Ibid. P. 106.

(обратно)

144

Подробный перечень предметов приводится у К. Карапаноса (Сarapanos C. Dodone et ses ruines. Т. I) и Г. Б. Уолтерса (Walters H. B. Catalogue of Bronzes in the British Museum. London, 1899).

(обратно)

145

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 579.

(обратно)

146

Сarapanos C. Op. cit. T. I. P. 231.

(обратно)

147

Franke P. R. Die Antike Münzen… S. 88.

(обратно)

148

Franke P. R. Ibid. S. 88.

(обратно)

149

Franke P. R. 1) Alt-Epirus… S. 72; 2) Die Antike Münzen… S. 85.

(обратно)

150

Vlasto M. P. Alexander, Son of Neoptolemos of Epirus // Numismatic Chronicle. 5 Ser. 1926. Vol. 6. P. 154.

(обратно)

151

Блаватская Т. В., Голубцова Е. С., Павловская А. И. Указ. соч. С. 95.

(обратно)

152

Матерью Пирра была Фтия, дочь фессалийца Менона, прославившегося во время Ламийской войны (Plut. Pyrrh., 1).

(обратно)

153

Об Ариббе см.: Reuss F. König Arybbas von Epeiros // Rh M. 1881. Bd. 36. S. 161–174; Treves P. The Meaning of Consenesco and the King Arybbas of Epirus // AJPh. 1942. Vol. 63. P. 129–153; Errington R. M. Arybbas the Molossian // GRBS. 1975. Vol. 16. P. 41–50.

(обратно)

154

Unger G. Pyrrhus und die Akarnanien // Philologus. 1884. Bd. 43. S. 206.

(обратно)

155

Polyb., II, 45, 1; IX, 34, 7; Just., XXVIII, 1, 1 (= StV, III, № 485). Раздел Акарнании нельзя датировать с желаемой точностью: предлагались варианты от конца 270-х до конца 240-х гг. до н. э.; подробнее см.: Cabanes P. L’Épire de la mort de Pyrrhos à la conquête romaine (272–167 av. J.-C.). Paris, 1976. P. 91–93.

(обратно)

156

Droysen J. G. Geschichte des Hellenismus. Bd. III. Gotha, 1878. S. 237.

(обратно)

157

Unger G. Op. cit. S. 207.

(обратно)

158

Klotzsch C. Epirotische Geschichte bis zum Jahre 280 v. Chr. Berlin, 1911. S. 171 f.

(обратно)

159

См. литературу в: StV, III, № 459.

(обратно)

160

Klotzsch C. Op. cit. S. 172; Lévêque P. Pyrrhos. Paris, 1957. P. 192. Немецкий историк и эпиграфист Г. Клаффенбах, специально приезжавший в Грецию для поиска этой важной надписи, в итоге с сожалением констатировал, что она безвозвратно утеряна (Klaffenbach G. Die Zeit des ätolisch-akarnanischen Bundesvertrages: // Historia. 1955. Bd. 4. S. 47). Тем не менее упоминание об этом договоре было включено в изданный Г. Клаффенбахом корпус акарнанских надписей (IG, IX, 1, 2, № 207).

(обратно)

161

Lévêque P. Op. cit. P. 128.

(обратно)

162

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 586.

(обратно)

163

Klotzsch C. Op. cit. S. 5–10; Lévêque P. Op. cit. P. 195; Seibert J. Historische Beiträge zu den Dynastischen Verbindungen in hellenistischer Zeit. Wiesbaden, 1967. S. 104.

(обратно)

164

Sandberger F. Prosopographie zur Geschichte des Pyrrhos. Stuttgart, 1970. S. 133.

(обратно)

165

Kienast D. Pyrrhus // RE. Bd. XXIV. 1963. Sp. 120.

(обратно)

166

Seibert J. Op. cit. S. 101.

(обратно)

167

Nederlof A. B. Plutarch’s Leven van Pyrrhus. Leyde, 1949. S. 46.

(обратно)

168

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 587.

(обратно)

169

Lévêque P., Cabanes P., Andreau J. From Alexander the Molossian to Pyrrhos // Epirus: 4000 Years of Greek History and Civilization. Athens, 1997. P. 75.

(обратно)

170

Hassel U. von. Pyrrhus. München, 1947. S. 20.

(обратно)

171

Seibert J. Op. cit. S. 100.

(обратно)

172

Дройзен И. Г. История эллинизма / пер. с франц. изд. М. Шелгунова, Э. Циммермана. Т. II. М., 1893. С. 329.

(обратно)

173

Дройзен И. Г. История эллинизма. Т. II. С. 328.

(обратно)

174

Nenci G. Op. cit. P. 134 sgg.

(обратно)

175

Balsdon J. P. V. D. [Rec.:] Nenci G. Pirro. Torino, 1953. // Gnomon. 1955. Bd. 32. S. 300.

(обратно)

176

Lévêque P. Un noveau Pyrrhos // REA. 1956. T. 58. P. 88.

(обратно)

177

Rostovtzeff M. I. The Social and Economic History of the Hellenistic World. Vol. I. Oxford, 1941. P. 396.

(обратно)

178

Lévêque P. Un nouveau Pyrrhos. P. 90.

(обратно)

179

Ф. Сандбергер, сославшись на мнение Г. Леман-Гаупта, к сожалению, не привел ни названия его работы, ни ее выходных данных, вследствие чего она осталась для нас недоступной.

(обратно)

180

Lévêque P. Op. cit. P. 581.

(обратно)

181

Kienast D. Op. cit. Sp. 151.

(обратно)

182

Sandberger F. Op. cit. S. 154.

(обратно)

183

Hammond N. G. L. Which Ptolemy Gave Troops and Stood as Protector of Pyrrhus’ Kingdom? // Historia. 1988. Bd. 37. P. 412.

(обратно)

184

Hammond N. G. L. Ibid. P. 406. По мнению некоторых ученых, такое число всадников кажется маловероятным и c 4 тыс. исправляется на 400 (Launey M. Recherches sur les armées hellénestiques. T. I. Paris, 1949. P. 306).

(обратно)

185

Hammond N. G. L. Which Ptolemy Gave Troops and Stood as Protector of Pyrrhus’ Kingdom? P. 408.

(обратно)

186

Tarn W. W. Antigonos Gonatas. Oxford, 1913. P. 134, n. 47.

(обратно)

187

Heinen H. Untersuchungen zur hellenistischen Geschichte des 3. Jahrhunderts v. Chr. Wiesbaden, 1972. S. 71, Anm. 273.

(обратно)

188

Rice E. E. The Grand Procession of Ptolemey Philadelphus. Oxford, 1983. P. 123.

(обратно)

189

Lévêque P. Op. cit. P. 278.

(обратно)

190

Подобную активность со стороны Птолемея Филадельфа Н. Хэммонд объяснял желанием «оправдаться» перед римлянами за помощь, оказанную ранее Пирру (Hammond N. G. L. Which Ptolemy… P. 411 f.).

(обратно)

191

Беликов А. П. Первый этап римско-египетских отношений (273–200 гг. до н. э.) // Древние и средневековые цивилизации и варварский мир. Ставрополь, 1999. С. 103 (со ссылкой на работу П. Элгуда: Elgood P. The Ptolemies of Egypt. London, 1938. P. 62).

(обратно)

192

Klotzsch C. Op. cit. S. 216, Anm. 2.

(обратно)

193

Beloch K. J. Op. cit. 2. Aufl. Bd. IV. Abt. 2. Berlin; Leipzig, 1927. S. 149.

(обратно)

194

Wuilleumier P. Tarente des origines à la conquête romaine. Paris, 1939. P. 110.

(обратно)

195

Hammond N. G. L. Which Ptolemy… P. 407.

(обратно)

196

Hammond N. G. L. Ibid. P. 407.

(обратно)

197

Hammond N. G. L. Ibid. P. 407.

(обратно)

198

Κазаров С. С. Династические браки в политике Пирра // Проблемы повседневности в истории: образ жизни, сознание и методология изучения. Ставрополь, 2001. С. 13–15.

(обратно)

199

Manni E. Pirro e gli stati greci nel 281–280 A. C. // Athenaeum. 1949. T. 27. P. 119.

(обратно)

200

Sandberger F. Op. cit. S. 36.

(обратно)

201

На упомянутый договор ссылаются: Klotzsch C. Op. cit. S. 204, Anm. 2; Tarn W. W. Antigonos Gonatas. P. 115 f.; Сross G. N. Op. cit. P. 65; Fellmann W. Antigonos Gonatas, König der Makedonien und die griechischen Staaten. [Diss.] Würzburg, 1930. S. 19; Manni E. Op. cit. P. 11; Sandberger F. Op. cit. S. 36.

(обратно)

202

Manni E. Op. cit. P. 118.

(обратно)

203

Hammond N. G. L., Walbank F. W. A History of Macedonia. Vol. III. Oxford, 1988. P. 235. Точная дата заключения договора между Пирром и Антигоном неизвестна.

(обратно)

204

Плутарх о совместных действиях Пирра и Антигона почему-то не упоминает.

(обратно)

205

Hammond N. G. L., Walbank F. W. A History of Macedonia. Vol. III. P. 247.

(обратно)

206

Hammond N. G. L., Walbank F. W. Ibid. Vol. III. P. 247.

(обратно)

207

Lévêque P. Op. cit. P. 278.

(обратно)

208

Franke P. R. Pyrrhus // CAH. 2nd ed. Vol. VII. Pt. 2. Cambridge, 1989. P. 463.

(обратно)

209

Manni E. Op. cit. P. 117 sg.

(обратно)

210

Franke P. R. Op. cit. P. 463.

(обратно)

211

Judeich W. Königs Pyrrhus’ römische Politik // Klio. 1926. Bd. 20. S. 1. Сходно полагал и Д. Ненчи (Nenci G. Op. cit. P. 137). По его мнению, для греческого мира Рим был совершено неизвестен и не мог представлять в этот момент никакой угрозы экономическому и политическому господству греков.

(обратно)

212

Из современных исследователей, наверное, лишь французский историк Ж.-Р. Паланк убежден в достоверности рассказа о римском посольстве к Александру (Palanque J.-R. Les imperialismes antiques. Paris, 1960. P. 68 s.).

(обратно)

213

Baumann E. Beiträge zur Beurteilung der Römer in der antiken Literatur. [Diss.] Rostock, 1930. S. 5 f.

(обратно)

214

Baumann E. Ibid. S. 5, Anm. 4.

(обратно)

215

Forte B. Rome and the Romans as the Greeks Saw Them. Rome. 1972. P. 5.

(обратно)

216

Gruen E. S. The Hellenistic World and the Coming of Rome. Vol. I. Berkeley; Los Angeles, 1984. P. 61.

(обратно)

217

Несмотря на то что в современной научной литературе еще встречается мнение о том, что первые контакты между греками и римлянами относятся к VI–V вв. до н. э. (см., например: Никишин В. О. Эллины, римляне и варвары: эволюция понятий в эпоху римского владычества // Ставропольский альманах общества интеллектуальной истории. 2002. Вып. 2. С. 149), наша точка зрения, высказанная ранее в одной из статей (Казаров С. С. Эллинистический мир и Рим: начало контактов // Ученые записки Мурманского ГПИ. Исторические науки. 2002. Вып. 3. С. 26–31), находит все больше сторонников (см.: Беликов А. П. Рим и эллинистический мир: проблемы политических, экономических и культурных контактов. Ставрополь, 2003. С. 333).

(обратно)

218

Моммзен Т. История Рима. Т. I. СПб., 1994. С. 309.

(обратно)

219

Scala R. von. Der pyrrhische Krieg. Berlin; Leipzig, 1884. S. 169.

(обратно)

220

Bengtson G. Universalhistorische Aspekte der Geschichte des Hellenismus // Welt als Geschichte. 1958. Bd. 18. S. 3.

(обратно)

221

Не случайно одним из первых греков, который определил, хотя, по словам Страбона, и не совсем верно, географическое положение Рима, был александрийский ученый III в. до н. э. Эратосфен (Strab., II, 1, 40). Но при этом Страбон прямо замечает, что ошибка Эратосфена проистекала от его «незнания».

(обратно)

222

Niese B. Zur Geschichte des pyrrhischen Krieges // Hermes. 1896. Bd. 31. S. 481.

(обратно)

223

Hoffmann W. Der Kampf zwischen Rom und Tarent in Urteil der antiken Uberlieferung // Hermes. 1936. Bd. 71. S. 11.

(обратно)

224

Talbert R. The Greeks in Sicily and South Italy // The Greek World in the Fourth Century / еd. L. A. Tritle. New York, 1997. P. 159.

(обратно)

225

Cм.: Herzberg H. Rom und König Pyrrhus. Halle, 1870. S. 199; Герье В. Основы римской истории. М., 1899. С. 18; Сергеев В. С. Очерки по истории Древнего Рима. Ч. I. М., 1938. С. 65 сл.

(обратно)

226

Scallard H. H. A History of the Roman World from 753 to 146 B. C. London, 1980. P. 140.

(обратно)

227

О Таренте см.: Dohle A. Geschichte Tarents bis auf seine Unterwerfung unter Rom. Strassburg, 1877; Lorentz R. Disquisitio de civitate veterum Tarentinorum. Naumburg, 1833; Weinstock S. Tarentum // RE. 2. Reihe. Bd. IV. 1932. Sp. 2302–2316; Wuilleumier P. Tarente des origines à la conquête romaine. Paris, 1939; Lomas K. Rome and the Western Greeks. London, 1993.

(обратно)

228

Немировский А. И. История раннего Рима и Италии. Воронеж, 1962. С. 197.

(обратно)

229

David J.-M. The Roman Conquest of Italy. London, 1996. P. 31.

(обратно)

230

David J.-M. Ibid. P. 31.

(обратно)

231

Cм., например: Нич К. История Римской республики. М., 1908; Иегер О. История Рима. СПб., 1886. С. 72 сл.

(обратно)

232

Cary M. A History of the Greek World from 323 to 146 B. C. London, 1951. P. 176.

(обратно)

233

Бубнов Д. В. Греко-италийские контакты во второй половине IV в. до н. э.: автореф. дисс. … канд. ист. наук. М., 2000. С. 13–22.

(обратно)

234

Gruen E. S. Op. cit. P. 7–9; 39 f.; Lomas K. Rome and the Western Greeks. P. 44.

(обратно)

235

Gruen E. S. Ibid. P. 96–101.

(обратно)

236

Низе Б. Очерк римской истории и источниковедения. СПб., 1908. С. 91.

(обратно)

237

Wuilleumier P. Op. cit. P. 98–110; Garoufalias P. Pyrrhus, King of Epirus. London. 1979. P. 300–312.

(обратно)

238

Scullard H. H. Op. cit. P. 140; Cary M. Op. cit. P. 178; Wuilleumier P. Op. cit. P. 102; Низе Б. Указ. соч. С. 91.

(обратно)

239

Schubert R. Geschichte des Pyrrhus. Königsberg, 1894. S. 152; Низе Б. Указ. соч. С. 90.

(обратно)

240

Попов А. И. Агафокл и диадохи // Античная гражданская община. Л., 1986. С. 91.

(обратно)

241

Нетушил И. В. Римская историография. Введение к лекциям по римской истории. Харьков, 1907. С. 159.

(обратно)

242

Иегер О. История Рима. С. 72.

(обратно)

243

Schubert R. Op. cit. S. 152.

(обратно)

244

Talbert R. Op. cit. P. 161.

(обратно)

245

Cross G. N. Epirus. A Study in Constitutional Development. Cambridge, 1932. P. 67.

(обратно)

246

Wuilleumier P. Op. cit. P. 101.

(обратно)

247

Schubert R. Op. cit. S. 152. Действительно, судя по некоторым источникам (Plut. Pyrrh., 13; Zon., VIII, 2), в греческих городах Южной Италии шла упорная борьба между демократами и аристократами, из которых последние явно тяготели к Риму. Последнее положение было доведено до состояния nec plus ultra в работах украинского историка И. И. Вейцковского (см. выше).

(обратно)

248

Hoffmann W. Op. cit. S. 14.

(обратно)

249

Niebuhr B. G. Römische Geschichte. Bd. III. Berlin, 1874. S. 971.

(обратно)

250

Beloch K. J. Griechische Geschichte. 2. Aufl. Bd. IV. Abt. 1. Berlin; Leipzig, 1925. S. 545 f.

(обратно)

251

Schubert R. Op. cit. S. 153 f.

(обратно)

252

Droysen J. G. Geschichte des Hellenismus. Bd. III. Gotha, 1878. S. 121.

(обратно)

253

Cross G. N. Op. cit. P. 68 f.

(обратно)

254

Моммзен Т. Указ. соч. Т. I. С. 309.

(обратно)

255

Иегер О. Указ. соч. С. 72.

(обратно)

256

Lomas K. The Western Greeks. P. 50.

(обратно)

257

Cary M. Op. cit. P. 178.

(обратно)

258

Schubert R. Op. cit. S. 153.

(обратно)

259

Нич К. Указ. соч. С. 132; Cary M. Op. cit. P. 178.

(обратно)

260

Иегер О. Указ. соч. С. 73; Scullard H. H. Op. cit. P. 140.

(обратно)

261

Нич К. Указ. соч. С. 132.

(обратно)

262

Beloch K. J. Op. cit. Bd. IV. Abt. 1. S. 546.

(обратно)

263

Schubert R. Op. cit. S. 155.

(обратно)

264

Иегер О. Указ. соч. С. 74.

(обратно)

265

Нич К. Указ. соч. С. 132.

(обратно)

266

Hamburger O. Untersuchungen über den Pyrrhischen Krieg. Würzburg, 1927. S. 3.

(обратно)

267

Giannelli G. La Magna Grecia da Pitagora a Pirro. T. I. Milano, 1928. P. 15–41.

(обратно)

268

Моммзен Т. Указ. соч. Т. I. С. 315; Niebuhr B. G. Römische Geschichte. Bd. III. S. 392; Schubert R. Op. cit. S. 155; Beloch K. J. Griechische Geschichte. Bd. IV. Abt. 1. S. 546; De Sanctis G. Storia dei Romani. T. I. Torino, 1907. P. 382.

(обратно)

269

Hoffmann W. Op. cit. S. 22.

(обратно)

270

Frederiksen M. Campania. Roma, 1984. P. 207–224.

(обратно)

271

Hamburger O. Untersuchungen über den Pyrrhischen Krieg. S. 3.

(обратно)

272

Scala R. von. Op. cit. S. 122.

(обратно)

273

Beloch K. J. Griechische Geschichte. Bd. IV. Abt. 1. S. 540.

(обратно)

274

Droysen J. G. Geschichte des Hellenismus. Bd. III. S. 122.

(обратно)

275

Согласно О. Гамбургеру, это мог быть римский историк Фабий Пиктор (Hamburger O. Op. cit. S. 5).

(обратно)

276

Abbot J. Pyrrhus. New York, 1902. P. 111.

(обратно)

277

Nederlof A. B. Pyrrhus van Epirus. Amsterdam, 1976. S. 304.

(обратно)

278

Nenci G. Op. cit. P. 61.

(обратно)

279

De Sanctis G. Storia dei Romani. T. II. Torino, 1907. P.; Jacquemod M. Sulle direttive politiche di Pirro in Italia // Aevum. 1932. T. 6. P. 452 sg.

(обратно)

280

Schubert R. Op. cit. S. 167.

(обратно)

281

Hamburger O. Untersuchungen über den Pyrrhische Krieg. Würzburg, 1927. S. 6.

(обратно)

282

Nederlof A. B. Pyrrhus van Epirus. P. 302.

(обратно)

283

Nenci G. Op. cit. P. 61.

(обратно)

284

Droysen J. G. Geschichte des Hellenismus. Bd. III. Gotha, 1877. S. 132; Hamburger O. Op. cit. S. 9.

(обратно)

285

Niese B. Zur Geschichte des Pyrrhischen Krieges // Hermes. 1896. Bd. 31. S. 31.

(обратно)

286

Scala R. von. Der pyrrhische Krieg. Berlin; Leipzig, 1884. S. 130 f.

(обратно)

287

Schubert R. Op. cit. S. 161.

(обратно)

288

Jacquemod M. Op. cit. P. 453.

(обратно)

289

Gruen E. S. The Hellenistic World and the Coming of Rome. Vol. I. Berkeley; Los Angeles, 1984. P. 99.

(обратно)

290

Gruen E. S. Ibid. P. 99.

(обратно)

291

Hammond N. G. L., Walbank F. W. A History of Macedonia. Vol. III. Oxford, 1988. P. 263.

(обратно)

292

Scullard H. H. The Elephant in Greek and Roman World. Cambridge, 1974. P. 101.

(обратно)

293

Abbot J. Pyrrhus. P. 111.

(обратно)

294

Scala R. von. Op. cit. S. 162.

(обратно)

295

Santi A. L’ultima campagna di Pirro in Italia // Neapolis. 1914. T. 2. P. 288.

(обратно)

296

Hamburger O. Op. cit. S. 15, Anm. 11.

(обратно)

297

Моммзен Т. Указ. соч. Т. I. CПб., 1994. С. 318.

(обратно)

298

Niebuhr B. G. Op. cit. 3. Aufl. Bd. III. Berlin, 1853. S. 987; Schubert R. Op. cit. S. 174.

(обратно)

299

Droysen J. G. Op. cit. S. 137.

(обратно)

300

Hamburger O. Op. cit. S. 16.

(обратно)

301

См., например: Abbot J. Op. cit. P. 127.

(обратно)

302

Дельбрюк Г. История военного искусства. Т. I. СПб., 1994. С. 221.

(обратно)

303

Judeich W. Königs Pyrrhos römische Politik // Klio. 1926. Bd. 20. S. 4.

(обратно)

304

Kincaid C. Successors of Alexander the Great. Chicago, 1969. P. 68.

(обратно)

305

См., например: Herzberg G. Rom und König Pyrrhus. Halle, 1870. S. 101–105.

(обратно)

306

Malden H. Pyrrhus in Italy // JPh. 1881. P. 174.

(обратно)

307

Malden H. Ibid. P. 175.

(обратно)

308

Hassel U. von. Pyrrhus. München, 1947. S. 39.

(обратно)

309

Монтень М. Опыты. Т. I. М., 1981. С. 254.

(обратно)

310

Schubert R. Op. cit. S. 179–182.

(обратно)

311

Hamburger O. Op. cit. S. 24.

(обратно)

312

Дельбрюк Г. Указ. соч. Т. I. С. 222.

(обратно)

313

Scullard H. H. Op. cit. P. 104.

(обратно)

314

Hamburger O. Op. cit. S. 26.

(обратно)

315

Scala R. von. Op. cit. S. 6 f.

(обратно)

316

Niebuhr B. G. Op. cit. Bd. III. S. 995.

(обратно)

317

В Додоне Зевс почитался под таким именем.

(обратно)

318

По мнению Р. Шуберта, первыми римскими анналистами, в трудах которых нашли отражение эти события, были Валерий Анциат и Клавдий Квадригарий. Сочинение первого лежало в основе версии Ливия и его эпитоматоров, тогда как у Аппиана якобы представлена более точная версия Квадригария (Schubert R. Op. cit. S. 188). Однако это всего лишь предположения.

(обратно)

319

Cм., например: Hamburger O. Op. cit. S. 27.

(обратно)

320

Nieduhr B. G. Op. cit. Bd. III. S. 563.

(обратно)

321

Дройзен И. Г. Указ. соч. Т. III. М., 1893. С. 76–78.

(обратно)

322

Моммзен Т. Указ. соч. T. I. С. 320.

(обратно)

323

Ihne W. Römische Geschichte. 2. Aufl. Bd. I. Leipzig, 1893. S. 494.

(обратно)

324

Scala R. von. Op. cit. S. 140.

(обратно)

325

Schubert R. Op. cit. S. 191.

(обратно)

326

Herzberg G. Op. cit. S. 111; Hamburger O. Op. cit. S. 59.

(обратно)

327

Hassel U. von. Op. cit. S. 49.

(обратно)

328

Kincaid C. Op. cit. P. 71 f.; Бенгтсон Г. Правители эпохи эллинизма. М., 1982. С. 128 сл.

(обратно)

329

Вопрос о том, сколько раз велись переговоры между римлянами и Пирром и, соответственно, после Гераклеи или Аускула была произнесена знаменитая речь Аппия Клавдия, до сих пор вызывает споры в современной науке. По этому поводу см. ниже главу IX.

(обратно)

330

Abbot J. Op. cit. P. 136; Hamburger O. Op. cit. S. 59; Jacquemod M. Op. cit. P. 456. М. Жакмо в выражениях наиболее категорична: «Признать за ним подобные намерения (захватить Рим. — С. К.) позволяет Зонара, но это значило бы поставить под сомнение политическую изобретательность и хитрость Пирра. Ибо каким же образом он мог решиться на столь опасное дело на территориях, на которых проживали народы и племена, на верность которых он не мог положиться, которых присоединила к нему недавняя победа, а малейшая неудача вновь могла их сделать врагами?»

(обратно)

331

Franke P. R. Pyrrhus // CAH. 2nd ed. Vol. VII. Pt. 2. Cambridge, 1989. P. 470.

(обратно)

332

Моммзен Т. Указ. соч. T. I. С. 320.

(обратно)

333

Jacquemod M. Op. cit. P. 456.

(обратно)

334

Hamburger O. Op. cit. S. 59.

(обратно)

335

Бенгтсон Г. Указ. соч. С. 128 сл.

(обратно)

336

Scullard H. H. 1) The Elephant in the Greek and Roman World. P. 105; 2) A History of the Roman World from 753 to 146 B. C. London, 1980. P. 142.

(обратно)

337

Дройзен И. Г. Указ. соч. T. III. С. 76.

(обратно)

338

Schubert R. Op. cit. S. 191.

(обратно)

339

Удивительная краткость Плутарха при рассказе о походе Пирра на Рим заставляет нас вернуться к вопросу о его первоисточнике. Предположение Р. фон Скалы о том, что главным источником Плутарха при описании данного эпизода был придворный историк Пирра Проксен (Scala R. von. Op. cit. S. 140), мы категорически отвергаем по следующим причинам: во-первых, владевший достоверной информацией Проксен должен был дать более надежные и, главное, подробные сведения; во-вторых, в рассказе Плутарха отчетливо чувствуется влияние некоего римского (или проримского) источника — либо Ливиевой традиции, либо сочинения Дионисия Галикарнасского. Принимая вывод Р. Шуберта о том, что в Плутарховой биографии Пирра мы не находим никаких следов Ливиевой традиции (Schubert R. Op. cit. S. 61), мы убеждены в том, что именно Дионисий был главным источником Плутарха в описании похода Пирра на Рим, о чем свидетельствует как общая тональность рассказа, так и то, что Плутарх в одном из пассажей биографии Пирра даже ссылается на Дионисия в качестве авторитета. Так что, принимая за основу выдвинутое немецкими учеными предположение о двух направлениях в античной исторической традиции о походе Пирра на Рим (одно идет от римской анналистики, второе — представлено Аппианом), мы можем отнести свидетельства Плутарха именно к первому направлению.

(обратно)

340

Ihne W. Op. cit. S. 493.

(обратно)

341

Ihne W. Op. cit. S. 494; Scala R. von. Op. cit. S. 141, Anm. 6; Schubert R. Op. cit. S. 191; Моммзен Т. Указ. соч. T. I. С. 320; Бенгтсон Г. Указ. соч. С. 128. Версию эпитоматоров вслед за И. Г. Дройзеном (Дройзен И. Г. Указ. соч. Т. I. С. 77) принимают У. фон Хассель (Hassel U. von. Op. cit. S. 49), М. Левковитц (Lefkowitz M. R. Pyrrhus’ Negotiations with the Romans 280–276 B. C. // HSCPh. 1959. Vol. 64. P. 161) и некоторые другие историки.

(обратно)

342

Scala R. von. Op. cit. S. 140, Anm. 6.

(обратно)

343

По подсчетам А. Б. Недерлофа, Пренесте находился в 30 км, а Анагния в 53 км от Рима (Nederlof A. B. Op. cit. P. 142).

(обратно)

344

Jacquemod M. Op. cit. P. 456.

(обратно)

345

Ж. Каркопино объяснял причины ухода Пирра и его армии исключительно ухудшением погоды (Carcopino J. Profils de Conquérants. Paris, 1961. P. 64).

(обратно)

346

Подробнее см. главу IX.

(обратно)

347

Hamburger O. Op. cit. S. 59; Carcopino J. Op. cit. P. 64.

(обратно)

348

Nederlof A. B. Op. cit. P. 142.

(обратно)

349

Scala R. von. Op. cit. S. 11–12; 48.

(обратно)

350

De Sanctis G. Op. cit. S. 399; Jacquemod M. Op. cit. P. 458.

(обратно)

351

Niebuhr B. G. Op. cit. Bd. III. S. 1010.

(обратно)

352

Beloch K. J. Griechische Geschichte. Bd. III. Abt. 2. Strassburg, 1904. S. 338.

(обратно)

353

Моммзен Т. Указ. соч. T. I. С. 322.

(обратно)

354

Beloch K. J. Op. cit. S. 338.

(обратно)

355

Herzberg H. Op. cit. S. 130; Scala R. von. Op. cit. S. 147; Kincaid C. Op. cit. P. 73.

(обратно)

356

Дельбрюк Г. Указ. соч. С. 223.

(обратно)

357

Beloch K. J. Op. cit. S. 398; Hamburger O. Op. cit. S. 30; Judeich W. Op. cit. S. 8; Kienast D. Pyrrhus // RE. Bd. 24. Hbbd. 1. 1963. Sp. 143.

(обратно)

358

Schubert R. Op. cit. S. 194.

(обратно)

359

Scala R. von. Op. cit. S. 152.

(обратно)

360

Abbot J. Op. cit. P. 153.

(обратно)

361

Beloch K. J. Op. cit. S. 396.

(обратно)

362

Judeich W. Op. cit. S. 8–9; Scala R. von. Op. cit. S. 149; Wuilleumier P. Tarente des origines à la conquête romaine. Paris, 1939. P. 119.

(обратно)

363

Lévêque P. Op. cit. P. 62–63.

(обратно)

364

Niebuhr B. G. Op. cit. S. 1010.

(обратно)

365

Hamburger O. Op. cit. S. 36.

(обратно)

366

Droysen J. G. Op. cit. S. 157.

(обратно)

367

Schubert R. Op. cit. S. 195.

(обратно)

368

Scullard H. H. Op. cit. P. 110.

(обратно)

369

Hamburger O. Op. cit. S. 37.

(обратно)

370

Schubert R. Op. cit. S. 198.

(обратно)

371

Scala R. von. Op. cit. S. 152.

(обратно)

372

Abbot J. Op. cit. P. 156.

(обратно)

373

Malden H. Op. cit. P. 175 f.

(обратно)

374

Passerini A. Sulle trattative dei romani con Pirro // Athenaeum. 1943. Vol. 21. P. 99.

(обратно)

375

Моммзен Т. Указ. соч. Т. I. С. 322.

(обратно)

376

Scala R. von. Op. cit. S. 152.

(обратно)

377

Schubert R. Op. cit. S. 199.

(обратно)

378

Lomas K. Rome and the Western Greeks. London, 1993. P. 55.

(обратно)

379

Jacquemod M. Op. cit. P. 460 f.

(обратно)

380

Will Éd. Histoire politique du monde hellénistique (323–30 av. J.-C.). T. I. Nancy, 1966. P. 109.

(обратно)

381

Моммзен Т. Указ. соч. T. I. С. 323.

(обратно)

382

Niese B. Op. cit. S. 498 f.

(обратно)

383

Nederlof A. B. Op. cit. S. 187.

(обратно)

384

Nenci G. Op. cit. P. 134–137.

(обратно)

385

Lévêque P. Un noveau Pyrrhos // REA. 1956. T. 58. P. 83–96; Balsdon J. P. V. D. [Rec.:] Nenci G. Pirro. Torino, 1953 // Gnomon. 1955. Bd. 27. S. 298–300.

(обратно)

386

Abbot J. Op. cit. P. 166.

(обратно)

387

Kincaid C. Op. cit. P. 77 f.

(обратно)

388

Hamburger O. Op. cit. S. 76 f.; Kienast D. Op. cit. Sp. 146.

(обратно)

389

О посольстве Кинея на Сицилию см.: Olshausen E. Prosopographie der hellenistischen Königsgesandten. Bd. I. Lovanii, 1974. S. 272 f.

(обратно)

390

Will Éd. Op. Cit. T. I. P. 110.

(обратно)

391

В очень острожной форме эту мысль высказал Р. фон Скала, но она у него не получила дальнейшего развития (Scala R. von. Op. cit. S. 154).

(обратно)

392

Passerini A. Op. cit. P. 103.

(href=#r392>обратно)

393

Hamburger O. Op. cit. S. 76; Nederlof A. B. Op. cit. S. 188; Malden H. Op. cit. P. 176; Cross G. N. Op. cit. A Study in Constitutional Development. Cambridge, 1932. P. 69; Bengtson H. Universalhistorische Aspekte der Geschichte des Hellenismus // Welt als Geschichte. 1958. Bd. 28. S. 6.

(обратно)

394

Ihne W. Op. cit. S. 498.

(обратно)

395

Приписываемую Пирру идею создания империи на западе отстаивали: Штолль Г. Герои Рима в войне и мире. Т. II. СПб., 1896. С. 178; Моммзен Т. Указ. соч. T. I. С. 309; Ihne W. Op. cit. S. 499; Santi A. Op. cit. P. 292; Scullard H. H. Op. cit. P. 141. Против этого возражали: Bickerman E. Apocryphal Correspondence of Pyrrhus // CPh. 1947. Vol. 42. P. 145; Nenci G. Op. cit. P. 135–147. Из современных исследователей сомнения на этот счет высказала К. Ломас: «Не определена даже мотивация Пирра. Он говорил, что хочет завоевать империю на западе, но этот мотив, приписываемый многим другим полководцам, включая Александра Эпирского, весьма подозрителен» (Lomas K. Op. cit. P. 52).

(обратно)

396

Садыков М. Ш. Межгосударственные отношения на Сицилии в первой четверти III в. до н. э. // Межгосударственные отношения и дипломатия в античности. Ч. I. Казань, 2001. С. 69.

(обратно)

397

Кривин Ф. Д. Ученые сказки. Ужгород, 1967. С. 161.

(обратно)

398

Жигунин В. Д. Международные отношения эллинистических государств в 280–220 гг. до н. э. Казань, 1980. С. 75.

(обратно)

399

Вершинин Л. Р. Пиррова победа // ВИ. 1986. № 6. С. 90.

(обратно)

400

Дройзен И. Г. История эллинизма. Т. III. С. 75; Scala R. von. Op. cit. S. 137; Schubert R. Op. cit. S. 184; Judeich W. Op. cit. S. 6; Hamburger O. Op. cit. S. 26; Hassel U. von. Op. cit. S. 48; Kincaid C. Op. cit. P. 70; Коннолли П. Греция и Рим. Энциклопедия военной истории. М., 2000. С. 90.

(обратно)

401

Ihne W. Op. cit. S. 496; Niese B. Op. cit. S. 489; Abbot J. Op. cit. P. 156; Jacquemod M. Оp. cit. P. 494 f.; Carcopino J. Op. cit. P. 69; Lefkovitz M. Op. cit. P. 165, n. 6; Советская историческая энциклопедия. Т. XI. М., 1968. С. 159.

(обратно)

402

Schubert R. Op. cit. S. 184.

(обратно)

403

Вершинин Л. Р. Указ. соч. С. 90.

(обратно)

404

Монтень М. Опыты. Т. I. М., 1981. С. 241 сл.; Руссо Ж.-Ж. Педагогические сочинения. Т. I. М., 1981. С. 285; Робеспьер М. Избранные произведения. Т. II. М., 1965. С. 320.

(обратно)

405

Hassel U. von. Op. cit. S. 48.

(обратно)

406

Schubert R. Op. cit. S. 203.

(обратно)

407

См., например: Cадыков М. Ш. Указ. соч. С. 64.

(обратно)

408

Nenci G. Op. cit. P. 175.

(обратно)

409

Will Éd. Op. cit. T. I. P. 110.

(обратно)

410

Nederlof A. B. Op. cit. S. 188.

(обратно)

411

De Sanctis G. Op. cit. P. 408; Passerini A. Op. cit. P. 98.

(обратно)

412

Schubert R. Op. cit. S. 208; Nederlof A. B. Op. cit. S. 189.

(обратно)

413

Niebuhr B. G. Op. cit. Bd. III. S. 1015, Anm. 899.

(обратно)

414

Hamburger O. Op. cit. S. 78.

(обратно)

415

Scala R. von. Op. cit. S. 155.

(обратно)

416

Согласно М. Ш. Садыкову, правителем Катаны в то время мог быть Ономакрит (Садыков М. Ш. Указ. соч. С. 59).

(обратно)

417

Kincaid C. Op. cit. P. 79.

(обратно)

418

Nederlof A. B. Op. cit. S. 189.

(обратно)

419

Holm A. Geschichte Siziliens im Altertum. Bd. II. Leipzig, 1876. S. 282; Meltzer O. Geschichte der Karthager. Bd. II. Berlin, 1896. S. 235; Hamburger O. Op. cit. S. 81.

(обратно)

420

Здесь все зависит от того, какому источнику следовать. Так, А. Хольм (Holm A. Op. cit. Bd. II. S. 282) доверял версии Диодора, Р. Шуберт (Schubert R. Op. cit. S. 209 f.), напротив, принимал в расчет только информацию Плутарха.

(обратно)

421

О. Гамбургер (Hamburger O. Op. cit. S. 81) ссылается на книгу некоего Клувериуса 1659 г. издания, не давая ее полного названия. Эта книга по понятным причинам осталась для нас недоступной.

(обратно)

422

Ηοlm A. Op. cit. Bd. II. S. 488.

(обратно)

423

Schubert R. Op. cit. S. 210; Nederlof A. B. Op. cit. S. 195.

(обратно)

424

Hüttner U. Die politische Rolle der Heraklesgestalt in Griechischen Herrschertums. Stuttgart, 1997. S. 155–157.

(обратно)

425

Kincaid C. Op. cit. P. 81.

(обратно)

426

Beloch K. J. Op. cit. Bd. IV. Abt. 1. S. 554, Anm. 1.

(обратно)

427

Hamburger O. Op. cit. S. 82.

(обратно)

428

Kienast D. Op. cit. Sp. 150.

(обратно)

429

Schubert R. Op. cit. S. 212.

(обратно)

430

Schubert R. Ibid. S. 212.

(обратно)

431

Scala R. von. Op. cit. S. 158.

(обратно)

432

Nederlof A. B. Op. cit. S. 198.

(обратно)

433

Will Éd. Op. cit. T. I. P. 110.

(обратно)

434

Carcopino J. Op. cit. P. 78. Интересный прогноз возможного развития событий в случае заключения военного союза между Пирром и Карфагеном нарисовал в своей работе У. фон Хассель: «Какая бы открывалась перспектива иного хода мировых событий, если бы действительно греки и пунийцы совместно отбросили бы на полпути поднимающийся к вершинам своей власти Рим! Хотя не исключено, что в дальнейшем карфагеняне и греки начали бы войну и друг с другом…» (Hassel U. von. Op. cit. S. 61).

(обратно)

435

Droysen J. G. Op. cit. Bd. III. S. 168 f.; Моммзен Т. Указ. соч. T. I. С. 326; Holm A. Op. cit. Bd. II. S. 283 f.; Ihne W. Op. cit. S. 500; Meltzer O. Op. cit. Bd. II. S. 238 f.

(обратно)

436

Hamburger O. Op. cit. S. 84.

(обратно)

437

Franke P. R. Op. cit. P. 480.

(обратно)

438

Kincaid C. Op. cit. P. 81.

(обратно)

439

Droysen J. G. Op. cit. Bd. III. S. 168, Anm. 1.

(обратно)

440

Herzberg G. Op. cit. S. 151.

(обратно)

441

Holm A. Op. cit. Bd. II. S. 489.

(обратно)

442

Meltzer O. Op. cit. Bd. II. S. 550.

(обратно)

443

Kincaid C. Op. cit. P. 82.

(обратно)

444

То, что развернутая Пирром на Сицилии программа по созданию мощного флота диктовалась объективной необходимостью, признается рядом исследователей. Наиболее образно необходимость наличия сильного флота для завоевания господства в Средиземноморье обосновал, продемонстрировав серию исторических примеров, У. фон Хассель (Hassel U. von. Op. cit. S. 31, 61).

(обратно)

445

Berve H. Das Königtum des Pyrrhos in Sizilien // Neue Beiträge zur klassischen Altertumswissenschaft. Festschrift für B. Schweitzer. Stuttgart, 1954. S. 272–277; Bengtson H. Universalhistorische Aspekte der Geschichte des Hellenismus // Welt als Geschichte. 1958. Bd. 18. S. 1–13.

(обратно)

446

По поводу сходства власти Агафокла с эллинистическими монархиями того времени см.: Попов А. И. Царская власть Агафокла Сиракузского // Проблемы истории, историографии. Античность. Средние века. Уфа, 1990. С. 18 сл.

(обратно)

447

Berve H. Op. cit. S. 273.

(обратно)

448

Berve H. Ibid. S. 274.

(обратно)

449

Cross G. N. Op. cit. P. 81.

(обратно)

450

Berve H. Op. cit. S. 273; Nederlof A. B. Op. cit. S. 190 f.

(обратно)

451

Beloch K. J. Op. cit. Bd. IV. Abt. 1. S. 553; Kienast D. Op. cit. Sp. 150.

(обратно)

452

Berve H. Op. cit. S. 275 f.; Bengtson H. Op. cit. S. 6; Nederlof A. B. Op. cit. S. 191.

(обратно)

453

Климов О. Ю. Царство Пергам: очерк социально-политической истории. Мурманск, 1998. С. 87 сл.

(обратно)

454

Моммзен Т. Указ. соч. Т. I. С. 326; Hassel U. von. Pyrrhus van Epirus. S. 62.

(обратно)

455

Scala R. von. Pyrrhus van Epirus. S. 158.

(обратно)

456

Однако, по-видимому, не все тираны заняли подчиненное положение по отношению к Пирру. Доказательством тому может служить пример Тиндарея, тирана Тавромения, который был скорее равноправным союзником, нежели подчиненным. К тому же в этот период Тиндарей продолжал чеканить собственные монеты (Berve H. Op cit. S. 274).

(обратно)

457

Head B. V. Historia nummorum. 2nd ed. Oxford, 1911. P. 322 f.; Hamburger O. Op. cit. S. 79.

(обратно)

458

Berve H. Op. cit. S. 273. Наиболее категоричен в данном случае Г. Бенгтсон: «Это было типично эллинистическое царство, сооруженное Пирром на Сицилии» (Bengtson H. Op. cit. S. 6). См. также: Nederlof A. B. Op. cit. S. 191; Finley M. A History of Sicily. London, 1968. P. 111.

(обратно)

459

Согласно подсчетам А. Б. Недерлофа, армия Пирра на 2/3 состояла из сицилийцев (Νederlof A. B. Op. cit. S. 193).

(обратно)

460

Scala R. von. Op. cit. S. 158; Abbot J. Op. cit. P. 181; Carcopino J. Op. cit. P. 81; Nederlof A. B. Op. cit. S. 199. По О. Гамбургеру и Э. Виллю, именно активность Пирра при наборе экипажей на корабли и привела сначала к скрытому, а затем и открытому сопротивлению (Hamburger O. Op. cit. S. 85; Will Éd. Op. cit. T. I. P. 111).

(обратно)

461

Herzberg H. Op. cit. S. 152; Ihne W. Op. cit. S. 500.

(обратно)

462

Моммзен Т. Указ. соч. T. I. С. 326 сл.; Hassel U. von. Op. cit. S. 62; Kienast D. Op. cit. Sp. 151 f.; Finley M. A Op. cit. P. 111; Bengtson H. Op. cit. S. 6. Более точен здесь, на наш взгляд, именно Г. Берве, по мнению которого Пирр, рассматривая себя властителем Сицилии, соответствующим образом вел себя по отношению к жившим на острове грекам, что вызывало решительный протест с их стороны (Berve H. Op. cit. S. 275 f.).

(обратно)

463

Hamburger O. Op. cit. S. 85.

(обратно)

464

Will Éd. Op. cit. I. P. 111.

(обратно)

465

Scala R. von. Op. cit. S. 160.

(обратно)

466

Αbbot J. Op. cit. P. 187.

(обратно)

467

Holm A. Op. cit. Bd. III. S. 690.

(обратно)

468

Herzberg H. Op. cit. S. 155.

(обратно)

469

Schubert R. Op. cit. S. 215.

(обратно)

470

Carcopino J. Op. cit. P. 82.

(обратно)

471

Cross G. N. Epitus… P. 82, n. 2.

(обратно)

472

Lévêque P. Pyrrhos. P. 584; Sandberger F. Prosopographie… S. 24.

(обратно)

473

Моммзен Т. История Рима. T. I. С. 327.

(обратно)

474

Abbot J. Op. cit. P. 182; Carcopino J. Op. cit. P. 85–87.

(обратно)

475

Santi A. Op. cit. P. 283.

(обратно)

476

Schubert R. Op. cit. S. 215; Niese B. Op. cit. S. 501.

(обратно)

477

Вершинин Л. Р. Указ. соч. С. 89.

(обратно)

478

Scala R. von. Op. cit. S. 159.

(обратно)

479

Kienast D. Op. cit. Sp. 155.

(обратно)

480

Hassel U. von. Op. cit. S. 63.

(обратно)

481

Will Éd. Op. cit. T. I. P. 112.

(обратно)

482

Abbot J. Op. cit. P. 184; Santi A. Op. cit. P. 283; Hassel U. von. Op. cit. S. 64; Kincaid C. Op. cit. P. 84. До масштабов целой трагедии для всей западной экспедиции Пирра возвел это событие Д. Кросс. С его точки зрения, гибель флота означала полный крах надежд эпирского царя на успех всей кампании (Cross G. N. Op. cit. P. 83).

(обратно)

483

Scala R. von. Op. cit. S. 160.

(обратно)

484

Schubert R. Op. cit. S. 216.

(обратно)

485

Hamburger O. Op. cit. S. 88 f.; Kienast D. Op. cit. Sp. 153; Franke P. R. Op. cit. P. 481.

(обратно)

486

Beloch K. J. Op. cit. Bd. IV. Abt. 1. S. 556; De Sanctis G. Op. cit. P. 408–413.

(обратно)

487

Вейцкiвський I. I. Останнi pоки Пiрровоi вiйни // Науковi записки Львiвського державного унiверситету iм. Iвана Франка. 1957. Т. 43. C. 73.

(обратно)

488

Keller L. Der zweite punische Krieg und seine Quellen. Eine historische Untersuchung. Marburg, 1875. S. 12–48.

(обратно)

489

Вейцкiвський I. I. Указ. соч. С. 74.

(обратно)

490

Вейцкiвський I. I. Указ. соч. С. 74.

(обратно)

491

Вейцкiвський I. I. Указ. соч. С. 75.

(обратно)

492

De Sanctis G. Op. cit. P. 413; Wuilleumier P. Op. cit. P. 133.

(обратно)

493

По П. Виллемье, Пирр зимовал именно в Таренте (Wuilleumier P. Op. cit. P. 133).

(обратно)

494

Schubert R. Op. cit. S. 218–219.

(обратно)

495

De Franciscis A. Stato e società in Locri Epizefiri (L’archivio dell’ Olympieion locrese). Napoli, 1972.

(обратно)

496

Franke P. R. Op. cit. P. 472.

(обратно)

497

Franke P. R. Ibid. P. 472.

(обратно)

498

Franke P. R. Ibid. P. 472.

(обратно)

499

Santi A. Op. cit. P. 284.

(обратно)

500

См., например: Hamburger O. Op. cit. S. 41. Д. Кинаст назвал эту цифру выдумкой анналистов (Kienast D. Op. cit. Sp. 154). Иначе считал Г. Герцберг (Herzberg H. Op. cit. S. 183).

(обратно)

501

Scala R. von. Op. cit. S. 162 f.

(обратно)

502

Hamburger O. Op. cit. S. 40.

(обратно)

503

Niebuhr B. G. Op. cit. Bd. III. S. 1020; Дройзен И. Г. Указ. соч. T. III. С. 92; Schubert R. Op. cit. S. 220.

(обратно)

504

Scala R. von. Op. cit. S. 167.

(обратно)

505

Hamburher O. Op. cit. S. 40.

(обратно)

506

Schubert R. Op. cit. S. 221.

(обратно)

507

Beloch K. J. Op. cit. Bd. IV. Abt. 2. S. 551.

(обратно)

508

Scala R. von. Op. cit. S. 165.

(обратно)

509

Santi A. Op. cit. P. 286.

(обратно)

510

Lévêque P. Op. cit. P. 283.

(обратно)

511

Scullard H. H. Op. cit. P. 112.

(обратно)

512

Schubert R. Op. cit. S. 221.

(обратно)

513

Abbot J. Op. cit. P. 202.

(обратно)

514

Schubert R. Op. cit. S. 222; Hamburger O. Op. cit. S. 44; Kienast D. Op. cit. Sp. 155.

(обратно)

515

Дельбрюк Г. Указ. соч. T. I. С. 221.

(обратно)

516

Beloch K. J. Op. cit. Bd. 4. Abt. 2. S. 555.

(обратно)

517

Hassel U. von. Op. cit. S. 67; Niese B. Op. cit. S. 501 f.; Lévêque P. Op. cit. P. 517.

(обратно)

518

Malden H. E. Op. cit. P. 176.

(обратно)

519

Nederlof A. B. Op. cit. S. 302.

(обратно)

520

Бенгтсон Г. Указ. соч. С. 132; Carcopino J. Op. cit. P. 88; Kienast D. Op. cit. Sp. 155; Santi A. Op. cit. P. 291; Sandberger F. Op. cit. S. 65; Scala R. von. Op. cit. S. 166; Schubert R. Op. cit. S. 222 f.

(обратно)

521

Kincaid C. Op. cit. P. 87.

(обратно)

522

Will Éd. Op. cit. T. I. P. 113.

(обратно)

523

Hamburger O. Op. cit. S. 44.

(обратно)

524

Judeich W. Op. cit. S. 15.

(обратно)

525

Jacquemod M. Op. cit. P. 471.

(обратно)

526

Nenci G. PirOp. citro. P. 180.

(обратно)

527

Hammond N. G. L. The Macedonian State: Origins, Institutions, and History. Oxford, 1989. P. 302.

(обратно)

528

Nederlof A. B. Plutarch’s Leven van Pyrrhus. Leyde, 1940. S. 176.

(обратно)

529

Fellmann W. Antigonos Gonatas, König der Makedonien und die griechischen Staaten. [Diss.] Würzburg, 1930. S. 2.

(обратно)

530

Kincaid C. Op. cit. P. 88.

(обратно)

531

Nederlof A. B. Op. cit. S. 299.

(обратно)

532

Gabbert J. J. Antigonus Gonatas. A Political Biography. London; New York, 1997. P. 29.

(обратно)

533

Launey M. Recherches sur les armées hellénestiques. T. I. Paris, 1949. P. 499.

(обратно)

534

Nenci G. Op. cit. P. 181.

(обратно)

535

Жигунин В. Д. Указ. соч. С. 78; Scullard H. H. Op. cit. P. 116.

(обратно)

536

Tarn W. W. Antigonos Gonatas. Oxford, 1913. P. 264.

(обратно)

537

Cross G. N. Op. cit. P. 120.

(обратно)

538

Kienast D. Op. cit. Sp. 156.

(обратно)

539

В своей работе В. Д. Жигунин указывал на некий мифический союз между Римом и Птолемеем Филадельфом, имевший якобы «антиэпирскую направленность», а Египет называл «наиболее последовательным врагом Пирра к 273 году» (!) (Жигунин В. Д. Указ. соч. С. 76 сл.). Все это не может не вызвать самых серьезных возражений.

(обратно)

540

Hammond N. G. L., Walbank F. W. Op. cit. Vol. III. P. 260.

(обратно)

541

Lévêque P. Op. cit. P. 558.

(обратно)

542

Sandberger F. Op. cit. S. 39.

(обратно)

543

См., например: Schubert R. Op. cit. S. 224; Abbot J. Op. cit. P. 237; Kienast D. Op. cit. Sp. 156; Sandberger F. Op. cit. S. 39; Hammond N. G. L., Walbank F. W. Op. cit. Vol. III. P. 260.

(обратно)

544

Abbot J. Op. cit. P. 240.

(обратно)

545

По Плутарху (Plut. Pyrrh., 26), битва между войсками Пирра и Антигона Гоната произошла Вероятно, это было место у истоков Аоя, недалеко от Castra Pyrrhi (Liv., XXXII, 13, 2), которое имело название Подробнее о месте битвы см.: Kienast D. Op. cit. Sp. 156; Hammond N. G. L., Walbank F. W. Op. cit. Vol. III. P. 261.

(обратно)

546

В 1960-е гг. при раскопках в Додоне С. Дакарисом был найден фрагмент щита с одной из разновидностей так называемого «македонского орнамента». Вероятно, это один из щитов, посвященных в храм Зевса Пирром после разгрома им Антигона Гоната (Hammond N. G. L. A Macedonian Shield and Macedonian Measures // ABSA. 1996. Vol. 91. P. 366).

(обратно)

547

Kienast D. Op. cit. Sp. 156.

(обратно)

548

Launey M. Op. cit. T. I. P. 500. n. 2.

(обратно)

549

Раскопки расположенного в Вергине (греческой деревне, рядом с которой были локализованы древние Эги) так называемого Большого кургана и скрытых под ним гробниц, проведенные в 1970-х гг. экспедицией под руководством М. Андроникоса, обнаружили возможные следы разорения кельтскими наемниками Пирра царского некрополя (Andronicos M. Vergina: The Royal Tombs and the Ancient City. Athens, 1984. P. 62).

(обратно)

550

Schubert R. Op. cit. S. 225 f.

(обратно)

551

Droysen J. G. Op. cit. Bd. III. S. 204, Anm. 4.

(обратно)

552

Schubert R. Op. cit. S. 226.

(обратно)

553

Franke P. R. Die antiken Münzen von Epeiros. Wiesbaden, 1961. S. 244, 251.

(обратно)

554

Кузьмин Ю. Н. Внутренняя и внешняя политика Македонского царства (270–230-е гг. до н. э.): дисс. … канд. ист. наук. Самара, 2003. С. 39.

(обратно)

555

Gabbert J. J. Op. cit. P. 30.

(обратно)

556

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 305.

(обратно)

557

Hammond N. G. L., Walbank F. W. Op. cit. Vol. III. P. 267.

(обратно)

558

Abbot J. Op. cit. P. 248.

(обратно)

559

Жигунин В. Д. Указ. соч. С. 78; Franke P. R. Op. cit. P. 483; Scullard H. H. Op. cit. P. 116.

(обратно)

560

Lévêque P. Op. cit. P. 578 s.

(обратно)

561

Gabbert J. J. Op. cit. P. 30.

(обратно)

562

Bengtson H. Die Strategie in der hellenistischen Zeit. Bd. I. München, 1937. S. 128. Все же позиция Г. Бенгтсона по этому вопросу до конца неясна. В другой своей работе он ставит вопрос: «Спрашивается, что вообще мог искать Пирр на Пелопоннесе? Этот регион был расположен вдали от Эпира, и с самого начала было маловероятно, чтобы Пирр смог добиться там продолжительного господства, хотя бы потому, что Антигон имел в Коринфе гораздо лучшую исходную позицию» (Бенгтсон Г. Правители эпохи эллинизма. С. 136).

(обратно)

563

Kincaid C. Op. cit. P. 92.

(обратно)

564

Schubert R. Op. cit. S. 228.

(обратно)

565

Beloch K. J. Op. cit. Bd. IV. Abt. 1. S. 574; Tarn W. W. Op. cit. P. 266 f. На существование хороших отношений между Этолией и Пирром может указывать надпись из этолийского Каллиполя в честь Пирра на постаменте его статуи (Ditt. Syll.³, № 369 = IG, IX, 1², 1, № 154). Впрочем, точно датировать установку этой статуи невозможно (это могло произойти как в 280-е, так и в 270-е гг. до н. э.). Возможность того, что этолийцы пропустили армию Пирра через свою территорию, оспаривается рядом историков, см., например: Grainger J. D. The League of the Aitolians. Leiden; Boston; Köln, 1999. P. 114 f. (версия о переправе Пирра из Акарнании или Амфилохии в Элиду).

(обратно)

566

Жигунин В. Д. Указ. соч. С. 79.

(обратно)

567

Действительно, бросается в глаза то, что изображение Афины в коринфском шлеме на золотых статерах Пирра идентично изображению Афины на этолийских монетах (Head B. V. Op. cit. P. 334; Kienast D. Op. cit. Sp. 158).

(обратно)

568

Hammond N. G. L., Walbank F. W. Op. cit. Vol. III. P. 260.

(обратно)

569

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 306.

(обратно)

570

Brückner C. A. F. De vita et scriptis Hieronimi Cardiani // Zeitshcrift für Altertumswissenschaft. 1842. S. 271.

(обратно)

571

Schubert R. Op. cit. S. 234.

(обратно)

572

Дройзен И. Г. Указ. соч. T. III. С. 108.

(обратно)

573

Schubert R. Op. cit. S. 235.

(обратно)

574

Schubert R. Ibid. S. 231.

(обратно)

575

У Юстина мы встречает иную версию гибели Птолемея, согласно которой последний во время штурма Спарты прорвался на коне в центр города, где и был убит сбежавшейся толпой (Just., XXV, 4, 9). Однако в данном случае мы все же склонны верить пассажу Плутарха, базирующемуся на сочинении Гиеронима.

(обратно)

576

Эпирский гарнизон во главе с Милоном был выведен из Тарента, несомненно, после гибели Пирра.

(обратно)

577

Schubert R. Op. cit. S. 265.

(обратно)

578

ISE, I, 37 a; Epirus: 4000 Years of Greek History and Civilization. Athens, 1997. P. 76. Fig. 64. Cм. также: Качурис К. Археологические открытия в Греции (из раскопок Археологического общества Греции в 1965 г.) // ВДИ. 1966. № 4. С. 201.

(обратно)

579

Manni E. Pirro e gli stati greci nel 281–280 A. C. // Athenaeum. 1943. T. 21. P. 121.

(обратно)

580

Наиболее подробно история Эпира со времени смерти Пирра и до завоевания страны римлянами представлена в монографии П. Кабанеса: Cabanes P. L’Épire de la mort de Pyrrhos à la conquête romaine (272–167 av. J.-C.). Paris, 1976.

(обратно)

581

Делались предположения о том, что Антигон Гонат, отправляя Гелена в Эпир, может быть, планировал спровоцировать там смуту; см.: Вершинин Л. Р. Этническое и политическое состояние Эпира в IV–III вв. до н. э.: дисс. … канд. ист. наук. М., 1988. С. 99 сл.; Grainger J. D. The League of the Aitolians. P. 117.

(обратно)

582

Датировка времени смерти Александра II остается предметом дискуссий (предлагались даты с конца 250-х до конца 240-х гг. до н. э.).

(обратно)

583

Franke P. R. Alt-Epirus und das Königtum der Molosser. Erlangen, 1955. S. 53.

(обратно)

584

Cross G. N. Epirus. A Study in Constitutional Development. Cambridge. 1932. P. 58.

(обратно)

585

Kienast D. Pyrrhos // RE. Bd. XXIV. 1963. Sp. 119.

(обратно)

586

Berve H. Das Königtum des Pyrrhos in Sizilien // Neue Beiträge zur klassischen Altertumswissenschaft. Festschrift für B. Schweitzer. Stuttgart, 1954. S. 273 f.

(обратно)

587

Bengtson H. Universalhistorische Aspekte der Geschichte des Hellenismus // Welt als Geschichte. 1958. Bd. 18. S. 1–13.

(обратно)

588

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 570.

(обратно)

589

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 571.

(обратно)

590

Перевалов С. М. Аристотель о героической басилейе // Общество и государство в древности и в Средние века в странах Западной Европы. М., 1985. С. 6.

(обратно)

591

Nilsson M. P. Studien zur Geschichte des Alten Epeiros. Lund, 1909. S. 69.

(обратно)

592

Cross G. N. Op. cit. P. 16.

(обратно)

593

На ограниченный характер молосской басилейи справедливо указывают: Schubert R. Geschichte des Pyrrhus. Königsberg, 1894. S. 91; Nilsson M. P. Op. cit. S. 69; Franke P. R. Op. cit. S. 71–74; Wilamowitz-Moellendorf U. Staat und Gesellschaft der Griechen. Leipzig; Berlin, 1910. S. 56.

(обратно)

594

Так, Геродот называет македонского царя Александра I Филэллина «стратегом и царем македонян»

(обратно)

595

Franke P. R. Op. cit. S. 74.

(обратно)

596

Franke P. R. Ibid. S. 71 f.

(обратно)

597

Franke P. R. Ibid. S. 72.

(обратно)

598

Bengtson H. Griechische Geschichte. München, 1969. S. 408.

(обратно)

599

Hampl F. Der König der Macedonen. [Diss.] Leipzig, 1934. S. 14.

(обратно)

600

Cross G. N. Op. cit. P. 15; Nilsson M. P. Op. cit. S. 71.

(обратно)

601

Cross G. N. Op. cit. P. 21.

(обратно)

602

Введение этого обычая у македонян относят ко времени правления Филиппа II.

(обратно)

603

Об институте «царских пажей» в Македонии см.: Шахермайр Ф. Александр Македонский. М., 1984. С. 231; Нефедкин А. К. Пажеский корпус при Александре Великом // СПб., 2000. С. 131–136.

(обратно)

604

Nilsson M. P. Op. cit. S. 70.

(обратно)

605

Accame S. La diarchia dei Molossi // RF. 1934. T. 62. P. 522–534.

(обратно)

606

Nilsson M. P. Op. cit. S. 71–74; Beloch K. J. Griechische Geschichte. Bd. III. Abt. 1. Strassburg, 1904. S. 328; Klotzsch C. Epeirotische Geschichte bis zum 280 Jahre v. Chr. Berlin, 1910. S. 57; Franke P. R. Op. cit. S. 72.

(обратно)

607

Nilsson M. P. Op. cit. S. 72 f.; Franke P. R. Op. cit. S. 72.

(обратно)

608

Αccame S. Op. cit. P. 524.

(обратно)

609

Nilsson M. P. Op. cit. S. 71.

(обратно)

610

Beloch K. J. Op. cit. Bd. III. Abt. 1. S. 328.

(обратно)

611

Nilsson M. P. Op. cit. S. 71.

(обратно)

612

Nilsson M. P. Die Grundlage des spartanischen Lebens // Klio. Bd. 12. 1912. S. 337.

(обратно)

613

Klotzsch C. Op. cit. S. 57, Anm. 1.

(обратно)

614

Accame S. Op. cit. P. 522.

(обратно)

615

Accame S. Ibid. P. 529.

(обратно)

616

Например, недалеко от теории М. Нильссона ушел П. Р. Франке, который писал, что «представители обеих соперничающих ветвей царского рода могли быть у власти соответственно общему праву наследования» (Franke P. R. Op. cit. S. 72).

(обратно)

617

Wilamovitz-Moellendorf U. Op. cit. S. 56.

(обратно)

618

Treves P. [Rec.:] Cross G. N. Epirus. Cambridge. 1932 // Athenaeum. 1933. P. 188.

(обратно)

619

Lepore E. Ricerche sull’antico Epiro. Napoli, 1962. P. 155.

(обратно)

620

Блаватская Т. В., Голубцова Е. С., Павловская А. И. Рабство в эллинистических государствах в III–I вв. до н. э. М., 1969. С. 94.

(обратно)

621

Nilsson M. P. Op. cit. S. 71 f.; Cross G. N. Op. cit. P. 18.

(обратно)

622

Циркин Ю. Б. Карфаген и проблема полиса // Проблемы античной государственности. Л., 1982. С. 183.

(обратно)

623

Cross G. N. Op. cit. P. 58.

(обратно)

624

Nilsson M. P. Op. cit. S. 72.

(обратно)

625

Nilsson M. P. Ibid. S. 77.

(обратно)

626

Franke P. R. Pyrrhus // CAH. 2nd ed. Vol. VII. Pt. 2. Cambridge, 1989. P. 461; Cross G. N. Op, cit. P. 60 f.; Hammond N. G. L. Op. cit. P. 584.

(обратно)

627

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 587.

(обратно)

628

Leake W. M. Travels in Nothern Greece. Vol. I. London, 1835. P. 235.

(обратно)

629

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 582.

(обратно)

630

Cross G. N. Op. cit. P. 61.

(обратно)

631

Более подробно об этом см.: Кошеленко Г. А. Греческий полис на эллинистическом Востоке. М., 1984.

(обратно)

632

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 578 f.

(обратно)

633

Hammond N. G. L. Ibid. P. 578 f.

(обратно)

634

Долгое время считалось, что Антигонея в Эпире могла быть основана македонским царем Антигоном II Гонатом (Tarn W. W. Antigonos Gonatas. Oxford, 1913. P. 197, 321, n. 3).

(обратно)

635

О локализации Антигонеи см.: Hammond N. G. L. Antigonea in Epirus // JRS. 1971. Vol. 61. P. 112–115; Lévêque P., Cabanes P., Andreau J. From Alexander the Molossian to Pyrrhos // Epirus: 4000 Years of Greek History and Civilization. Athens, 1997. P. 92. До начала 1970-х гг. полагали, что Антигонея находилась около поселка Лекел в Албании.

(обратно)

636

Sandberger F. Prosopographie zur Geschichte des Pyrrhos. Stuttgart, 1970.

(обратно)

637

Beloch K. J. Griechische Geschichte. Bd. IV. Abt. 1. S. 551.

(обратно)

638

Niese B. Zur Geschichte des pyrrhischen Krieges // Hermes. 1896. Bd. 31. S. 506.

(обратно)

639

Fischer H. Quaestiones Aenaeanae. Giessen, 1914. P. 66.

(обратно)

640

Sandberger F. Op. cit. S. 120.

(обратно)

641

Droysen J. G. Op. cit. Bd. III. S. 129.

(обратно)

642

Segre M. La fonti di Pausania per la storia dei Diadochi // Historia. Studi storici per l’antichita classica. 1928. T. 2. P. 224.

(обратно)

643

Droysen J. G. Op. cit. Bd. III. S. 160.

(обратно)

644

Wilamowitz-Moellendorf U. Hellenistische Dichtung in der Zeit des Kallimachos. Berlin, 1924. S. 36.

(обратно)

645

Jacoby F. Die Fragmente der griechischen Historiker. Tl. III. S. 608, 681.

(обратно)

646

Westlake H. D. Thessaly in the Fourth Century B. C. London, 1935. P. 44.

(обратно)

647

Lévêque P. Op. cit. P. 275; Nederlof A. B. Op. cit. P. 73.

(обратно)

648

Sandberger F. Op. cit. S. 121.

(обратно)

649

Lévêque P. Op. cit. P. 281; Wuilleumier P. Tarente les origines à la conquête romaine. Paris, 1939. P. 108.

(обратно)

650

Lefkowitz M. P. Pyrrhus’ Negotiations with the Romans 280–276 B. C. // HSCPh. 1959. Vol. 64. P. 147.

(обратно)

651

Sandberger F. Op. cit. S. 125.

(обратно)

652

Stahelin F. Kineas // RE. Bd. XI. Sp. 476.

(обратно)

653

Carcopino J. Profils de Conquérants. Paris, 1961. P. 66.

(обратно)

654

Olshausen E. Prosopographie der hellenistischen Konigsgesandten. Bd. I. Lovanii, 1974. S. 272 f.

(обратно)

655

Niebuhr B. G. Op. cit. Bd. III. Berlin, 1874. S. 562.

(обратно)

656

Lévêque P. Op. cit. P. 455; Nederlof A. B. Op. cit. P. 73.

(обратно)

657

Schubert R. Op. cit. S. 207.

(обратно)

658

Hassel U. von. Pyrrhus. München, 1947. S. 67.

(обратно)

659

Niese B. Op. cit. S. 510.

(обратно)

660

О творчестве Леонида из Тарента см.: Hansen B. De Leonida Tarentino. [Diss.] Leipzig, 1914; Gigante M. L’edera di Leonida. Napoli, 1971.

(обратно)

661

Чистякова Н. А. Греческая эпиграмма. VIII–VI вв. до н. э. Л., 1983. С. 178.

(обратно)

662

О Проксене специально см.: Susemihl F. Geschichte der Literatur in der Alexandrinzeit. Bd. I. Leipzig, 1891. S. 559; Ziegler K. Proxenos // RE. Bd. XXIII. Sp. 1033 f. Также см. выше.

(обратно)

663

Левек П. Эллинистический мир. М., 1989. С. 87.

(обратно)

664

Ср.: Head D. Armies of the Macedonian and Punic Wars 359 to 146 B. C. Goring-by-Sea, 1982. P. 19.

(обратно)

665

Белкин Ю. Н. Пирр, царь Эпира // Сержант. 1997. № 5. С. 41–47.

(обратно)

666

Griffith G. T. The Mercenaries of the Hellenistic World. Cambridge, 1935. P. 61.

(обратно)

667

Griffith G. T. Op. cit. P. 62.

(обратно)

668

Белкин Ю. Н. Указ. соч. С. 43.

(обратно)

669

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 569.

(обратно)

670

Белкин Ю. Н. Указ. соч. С. 43.

(обратно)

671

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 569.

(обратно)

672

Белкин Ю. Н. Указ. соч. С. 43.

(обратно)

673

Hammond N. G. L. Op. cit. P. 569.

(обратно)

674

Об этом эпизоде см. также выше.

(обратно)

675

Дройзен И. Г. Указ. соч. Т. II. М., 1893. С. 308.

(обратно)

676

Scullard H. H. The Elephant in Greek and Roman World. Cambridge, 1974. P. 103.

(обратно)

677

Scullard H. H. Ibid. P. 103.

(обратно)

678

Немировский А. И. История раннего Рима и Италии. Воронеж, 1962. С. 197.

(обратно)

679

Judeich W. Königs Pyrrhus’ römische Politik // Klio. 1926. Bd. 20. S. 11.

(обратно)

680

Дельбрюк Г. Указ. соч. T. I. С. 222.

(обратно)

681

Hamburger O. Op. cit. S. 21.

(обратно)

682

Hassel U. von. Op. cit. S. 47.

(обратно)

683

Scullard H. H. Op. cit. S. 104.

(обратно)

684

Scala R. von. Op. cit. S. 147.

(обратно)

685

Santi A. L’ultima campagna di Pirro in Italia // Neapolis. 1914. Vol. 2. P. 286.

(обратно)

686

Lévêque P. Op. cit. P. 283.

(обратно)

687

Scullard H. H. Op. cit. P. 112.

(обратно)

688

Kienast D. Op. cit. Sp.155; Scullard H. H. Op. cit. P. 113.

(обратно)

689

Scullard H. H. Op. cit. P. 118.

(обратно)

690

Белкин Ю. Н. Указ. соч. С. 43.

(обратно)

691

За эту неизвестную мне ранее информацию выражаю благодарность А. К. Нефедкину.

(обратно)

692

Bickerman E. Apocryphal Correspondance of Pyrrhus // CPh. 1947. Vol. 42. P. 145.

(обратно)

693

Otto W. [Rec.:] Klotzsch C. Epirotische Geschichte bis zum Jahre 280 // Historische Zeitschrift. 1915. Bd. 114. S. 108.

(обратно)

694

Schubert R. Geschichte des Pyrrhus. Königsberg, 1894. S. 25; Nenci G. Pirro. Torino, 1953. S. 65; Lévêque P. Pyrrhos. Paris, 1957. P. 627.

(обратно)

695

Nenci G. Il segno regale et la taumatourgia di Pirro // Miscellanea di studi alessandrini in memoria di A. Rostagni. Torino, 1963. P. 155.

(обратно)

696

Bloch M. Le rois thaumaturges. Strassburg, 1924. P. 246; Nenci G. Op. cit. P. 156.

(обратно)

697

Nenci G. Op. cit. P. 159.

(обратно)

698

Νenci G. Pirro. Torino, 1953. P. 65.

(обратно)

699

Oberhummer E. Akarnanien, Ambrakia, Amphilochien und Leukas in Altertum. München, 1887. S. 76 f.

(обратно)

700

Schmidt H. Epeirotika. Marburg, 1894. S. 8; Cross G. N. Epirus. Cambridge, 1932. P. 16; Lepore E. Ricerche sull’antico Epiro. Napoli, 1962. P. 16.

(обратно)

701

Robertson D. S. Euripides and Tharyps // CR. 1923. Vol. 37. P. 58–60.

(обратно)

702

Nilsson M. P. Studien zur Geschichte des Alten Epeiros. Lund, 1909. S. 21.

(обратно)

703

Nilsson M. P. Ibid. S. 21.

(обратно)

704

Schubert R. Op. cit. S. 89.

(обратно)

705

Nilsson M. P. Op. cit. S. 30.

(обратно)

706

Schubert R. Op. cit. S. 24 f.

(обратно)

707

Sandberger F. Prosopographie zur Geschichte des Pyrrhos. Stuttgart, 1970. S. 132.

(обратно)

708

Первым на это указал еще К. Мюллер (FHG, III, P. 336); Nilsson M. P. Op. cit. S. 30; Hüttner U. Die politische Rolle des Heraklesgestalt in Griechischen Herrschertums. Stuttgart, 1997. S. 155.

(обратно)

709

Hüttner U. Op. cit. S. 155.

(обратно)

710

Nilsson M. P. Op. cit. S. 30.

(обратно)

711

Hüttner U. Op. cit. S. 157 f.

(обратно)

712

Dakaris S. 1960. № 16. 5.

(обратно)

713

Schubert R. Op. cit. S. 89.

(обратно)

714

Alföldi A. Die trojanische Urahnen der Römer. Basel, 1957. S. 28.

(обратно)

715

Соколов Ф. Ф. Третье столетие до Р. Х. // Труды Ф. Ф. Соколова. СПб., 1910. С. 247 сл.

(обратно)

716

Особенно рьяно эту идею обосновывал французский историк Ж. Перрэ: Perret J. Les origines de la légende troyenne de Rome (281–31). Paris, 1942.

(обратно)

717

Sonnabend H. Pyrrhus und die «Furcht» der Römer vor dem Osten // Chiron. 1989. Bd. 19. S. 338.

(обратно)

718

Perret J. Op. cit. P. 5 s.

(обратно)

719

Lévêque P. Op. cit. P. 253–258; Alföldi A. Op. cit. S. 28, Anm. 111. О том, что в Риме уже ко времени прибытия Пирра в Италию был хорошо известен троянский цикл, был убежден также Ж. Гаже (Gagé J. Pyrrhus et l’influence religieuse de Dodone dans l’Italie primitive // RHR. 1955. T. 147. P. 24). См., кроме того: Ильинская Л. С. Легенды и археология. Древнейшее Средиземноморье. М., 1988. С. 109–122.

(обратно)

720

Weber E. Die trojanische Abstammung der Römer als politischer Argument // Antike Diplomatie. Darmstadt, 1979. S. 240.

(обратно)

721

Gagé J. Op. cit. P. 24.

(обратно)

722

Gagé J. Ibid. P. 24 s.

(обратно)

723

Gagé J. Ibid. P. 28.

(обратно)

724

Бенгтсон Г. Правители эпохи эллинизма. М., 1982. С. 138.

(обратно)

725

Относительно сопоставления образов Александра Великого и Пирра см.: Казаров С. С. Александр Македонский и Пирр: сравнительная характеристика персонажей // Наука и образование. 2003. № 1. С. 115–120.

(обратно)

726

См., например: Manni E. Pirro e gli stati greci nel 281–280 A. C. // Athenaeum. 1949. T. 27. P. 121.

(обратно)

727

Фролов Э. Д. Панэллинизм в политике в IV в. до н. э. // Античная Греция. Ч. II. М., 1983. С. 157.

(обратно)

728

Фролов Э. Д. Указ. соч. С. 159.

(обратно)

729

Cross G. N. Op. cit. P. 40 f.

(обратно)

730

Cross G. N. Ibid. P. 40.

(обратно)

731

Franke P. R. Pyrrhus // CAH. 2nd ed. Vol. 7. Pt. 2. Cambridge, 1989. P. 463.

(обратно)

732

«Qui sont donc tous ces rois?» — Lévêque P. Pyrrhos. P. 530, n. 5.

(обратно)

733

Hammond N. G. L. Which Ptolemy Gave Troops and Stood as Protector of Pyrrhus’ Kingdom? // Historia. 1988. Bd. 37. P. 411.

(обратно)

734

Климов О. Ю. Царство Пергам: очерк социально-политической истории. Мурманск, 1998. С. 15. Кроме того, в устной беседе с автором этих строк О. Ю. Климов высказал одну очень ценную мысль, за которую мы ему благодарны: обращения Пирра были направлены к «царям», тогда как Филетер никогда не имел царского титула. В силу того, что между Пирром и Лисимахом какое-то время существовал некий союз (Paus., I, 9, 9), можно предположить, что Пирр мог знать Филетера, находившегося тогда на службе у Лисимаха, но даже несмотря на отделение Филетера от своего царя, едва ли Пирр мог считать его серьезным и сильным союзником. То же самое может относиться и к Никомеду.

(обратно)

735

Хабихт Х. Афины. История города в эллинистическую эпоху. М., 1999. С. 126.

(обратно)

736

Franke P. R. Op. cit. P. 465.

(обратно)

737

Lücke S. Überlegungen zur Münzpropaganda des Pyrrhus // Rom und die Griechische Osten. Festschrift für Hatto H. Schmitt zur 65. Geburtstsg. Stuttgart, 1965. S. 172 f.

(обратно)

738

Lücke S. Ibid. S. 173.

(обратно)

739

Lücke S. Ibid. S. 173.

(обратно)

740

Scala R. von. Der pyrrhische Krieg. Leipzig; Berlin. 1884. S. 81.

(обратно)

741

О переговорах Пирра с римлянами см.: Schubert R. Geschichte des Pyrrhus. Königsberg, 1894. S. 185–190; Scala R. von. Op. cit. S. 141–145; Abbot J. Pyrrhus. New York, 1902. P. 134–142; Niese B. Zur Geschichte des Pyrrhischen Krieges // Hermes. 1896. Bd. 31. S. 485–497; Judeich W. Königs Pyrrhus’ römische Politik // Klio. 1926. Bd. 20. S. 1–18; Hamburger O. Untersuchungen über den Pyrrhischen Krieg. Würzburg, 1927. S. 45–67; Wuilleumier P. Tarente des origines à la conquête romaine. Paris, 1939. P. 125–131; Hassel U. von. Pyrrhus. München, 1947. S. 49–55; Passerini A. Sulle trattative dei romani con Pirro // Athenaeum. 1943. Т. 21. P. 92–112; Carcopino J. Profils de Conquérants. Paris, 1961. P. 62–71; Kienast D. Pyrrhus // RE. Bd. XXIV. 1963. Sp. 140–143; Lefkowitz M. R. Pyrrhus’ Negotiations with the Romans 280–276 B. C. // HSCPh. 1959. Vol. 64. P. 147–177; Sandberger F. Prosopographie zur Geschichte des Pyrrhos. Stuttgart, 1970. S. 121–129; Nederlof A. B. Pyrrhus van Epirus. Amsterdam, 1976. S. 138–158; Sonnabend H. Pyrrhus und die «Furcht» der Römer vor dem Osten // Chiron. 1989. Bd. 19. S. 332–336.

(обратно)

742

Hamburger O. Op. cit. S. 45 f.

(обратно)

743

Kienast D. Op. cit. Sp. 140.

(обратно)

744

Kienast D. Ibid. Sp. 141.

(обратно)

745

Wuilleumier P. Op. cit. P. 125–127.

(обратно)

746

Lomas K. Rome and the Western Greeks. London, 1993. P. 54.

(обратно)

747

Lefkowitz M. P. Op. cit. P. 147.

(обратно)

748

Schubert R. Op. cit. S. 187.

(обратно)

749

Schubert R. Ibid. S. 189.

(обратно)

750

Scala R. von. Op. cit. S. 141.

(обратно)

751

Scala R. von. Ibid. S. 141.

(обратно)

752

Niese B. Op. cit. S. 492.

(обратно)

753

Niese B. Ibid. S. 496.

(обратно)

754

Beloch K. J. Griechische Geschichte. 2. Aufl. Bd. IV. Abt. 2. Berlin; Leipzig, 1927. S. 476; De Sanctis G. Storia dei Romani. T. II. Torino, 1907. P. 403.

(обратно)

755

Judeich W. Op. cit. S. 11 f.

(обратно)

756

Hamburger O. Op. cit. S. 50.

(обратно)

757

Hamburger O. Ibid. S. 67.

(обратно)

758

Jacquemod M. Sulle direttive politiche di Pirro in Italia // Aevum. 1932. Fasc. 1–4. P. 467.

(обратно)

759

Jacquemod M. Ibid. P. 467.

(обратно)

760

Passerini A. Op. cit. P. 92.

(обратно)

761

Nenci G. Pirro. Torino, 1953. P. 165. Сходно полагают: Lévêque P. Pyrrhоs. Paris, 1957. P. 341; Lefkovitz M. Op. cit. P. 161; Nederlof A. B. Op. cit. S. 155; Franke P. R. Pyrrhus // CAH. 2nd ed. Vol. VII. Pt. 2. Cambridge, 1989. P. 467–471; Sandberger F. Op. cit. S. 124, 128.

(обратно)

762

Münzer F. Cajus Fabricius Luscinus // RE. Bd. VI. 1909. Sp. 1931–1938. Некоторые исследователи, такие, например, как О. Гамбургер, считают, что при имеющихся у нас источниках личность Фабриция невозможно представить в правильном свете (Нamburger O. Op. cit. S. 62); см. также: Nederlof A. B. Plutarch’s Leven van Pyrrhus. Leyde, 1940. S. 128.

(обратно)

763

Abbot J. Op. cit. P. 142 f.; Judeich W. Op. cit. S. 12 f.; Nederlof A. B. Op. cit. S. 151.

(обратно)

764

Hamburger O. Op. cit. S. 67.

(обратно)

765

Дройзен И. Г. История эллинизма. Т. III. М., 1893. С. 79 сл.; Scala R. von. Op. cit. S. 141; Wuilleumier P. Op. cit. P. 128; Jacquemod M. Op. cit. P. 465; Carcopino J. Op. cit. P. 62–64.

(обратно)

766

Hassel U. von. Op. cit. S. 49.

(обратно)

767

Jacquemod M. Op. cit. P. 465.

(обратно)

768

Kincaid C. Successors of Alexander the Great. Chicago, 1969. P. 70.

(обратно)

769

Дройзен И. Г. История эллинизма. T. III. С. 79; Abbot J. Op. cit. P. 143; Carcopino J. Op. cit. P. 62; Kienast D. Op. cit. Sp. 142. По словам П. Виллемье, «римляне были недостаточно подавлены, чтобы начинать переговоры о мире» (Wuilleumier P. Op. cit. P. 128).

(обратно)

770

Lefkovitz M. P. Op. cit. P. 154.

(обратно)

771

Schubert R. Op. cit. S. 187.

(обратно)

772

Scala R. von. Op. cit. S. 141.

(обратно)

773

Niese B. Op. cit. S. 492 f.

(обратно)

774

Hamburger O. Op. cit. S. 65.

(обратно)

775

Hamburger O. Ibid. S. 62; Léveque P. Op. cit. P. 367.

(обратно)

776

Kornhardt H. Postliminium in republikanischer Zeit // Studia et documenta. 1953. Bd. 19. S. 32.

(обратно)

777

Sonnabend H. Op. cit. S. 335.

(обратно)

778

Arnim H. von. Ineditum Vaticanum // Hermes. 1892. Bd. 26. S. 120 f.

(обратно)

779

Hamburger O. Op. cit. S. 54.

(обратно)

780

Niebuhr B. G. Römische Geschichte. 3. Aufl. Bd. III. Berlin, 1853. S. 1001.

(обратно)

781

Schubert R. Op. cit. S. 186 f.

(обратно)

782

Niese B. Zur Geschichte des Pyrrhischen Kriege. S. 493 f.; Beloch K. J. Griechische Geschichte. Bd. III. Abt. 1. Strassburg, 1904. S. 569, Anm. 1.

(обратно)

783

Hamburger O. Untersuchungen über den Pyrrhischen Krieg. S. 56.

(обратно)

784

Как считает О. Гамбургер (Hamburger O. Untersuchungen über den Pyrrhischen Krieg. S. 56).

(обратно)

785

Более подробно об этом см.: Hamburger O. Op. cit. S. 56 f. В последних исследованиях на эту тему аутентичность речи ставится под сомнение (Suerbaum W. Rhetorik gegen Pyrrhos. Zum Wiederstand gegen dem Feind aus dem Osten in der Rede des Appius Claudius 280–279 nach Ennius // Rom und die Griechische Osten. Festschrift für H. H. Schmitt zur 65. Geburtstag. Stuttgart, 1995. S. 260).

(обратно)

786

Büdinger M. Von dem Bewusstsein der Culturubertragung Festrede zur des Stiftungstages der Hochschule Zürich. Zürich, 1864. S. 14.

(обратно)

787

Дройзен И. Г. Указ. соч. T. III. С. 112.

(обратно)

788

Ihne W. Römische Geschichte. 2. Aufl. Bd. I. Leipzig, 1893. S. 492.

(обратно)

789

Ihne W. Op. cit. Bd. I. S. 492.

(обратно)

790

Моммзен Т. Указ. соч. Т. I. CПб., 1994. С. 320.

(обратно)

791

Will Éd. Histoire politique du monde hellénistique (323–30 av. J.-C.). T. I. Nancy, 1966. P. 107; Kincaid C. Op. cit. P. 71; Sandberger F. Op. cit. S. 126.

(обратно)

792

Ihne W. Op. cit. Bd. I. S. 492; Scala R. von. Op. cit. S. 144; Abbot J. Op. cit. P. 124; Hamburger O. Op. cit. S. 56–58; Kienast D. Op. cit. Sp. 143; Scullard H. H. A History of the Roman World from 753 to 146 B. C. London, 1980. P. 142; Lomas K. Op. cit. P. 54.

(обратно)

793

Frank T. Roman Imperialism. New York, 1914. P. 82, n. 10.

(обратно)

794

Passerini A. Op. cit. P. 110.

(обратно)

795

Passerini A. Ibid. P. 110.

(обратно)

796

Ferenzy E. The Career of Appius Claudius Caecus after the Censorship // AAASH. Т. 18. 1970. P. 96–102.

(обратно)

797

Lomas K. Op. cit. P. 54.

(обратно)

798

Нетушил И. В. Римская историография. Введение к лекциям по римской истории. Харьков, 1907. С. 162; Niese B. Op. cit. S. 496; Jacquemod M. Op. cit. P. 468 s.; Lefkovitz M. Op. cit. P. 159.

(обратно)

799

Schubert R. Op. cit. S. 189.

(обратно)

800

Hamburger O. Op. cit. S. 58.

(обратно)

801

Scala R. von. Op. cit. S. 145.

(обратно)

802

Carcopino J. Op. cit. P. 65.

(обратно)

803

Hamburger O. Op. cit. S. 65.

(обратно)

804

Lefkovitz M. P. Op. cit. P. 160.

(обратно)

805

Jacquemod M. Op. cit. P. 469.

(обратно)

806

Niese B. Op. cit. S. 492 f.

(обратно)

807

Wuilleumier P. Op. cit. P. 130.

(обратно)

808

Kienast D. Op. cit. Sp. 141.

(обратно)

809

Wuilleumier P. Op. cit. P. 130.

(обратно)

810

По словам итальянской исследовательницы, «…дипломатия Магона не уступала его военным силам и финансам. Этот опытный адмирал и дипломат сумел победить недоверчивость и колебания римлян и добиться военного союза с ними…» (Jacquemod M. Op. cit. P. 470).

(обратно)

811

Об условиях римско-карфагенского договора подробнее см.: Büttner-Wobst T. Zur Geschichte des pyrrhischen Krieges // Klio. 1903. Bd. 3. S. 164–167; Nenci G. Il trattato romano-cartaginese kata ten Pyrrhos diabasin // Historia. 1958. Bd. 7. P. 261–299.

(обратно)

812

Judeich W. Op. cit. S. 16 f.

(обратно)

813

Passerini A. Op. cit. P. 105.

(обратно)

814

Passerini A. Ibid. P. 95.

(обратно)

815

De Sanctis G. Op. cit. P. 408.

(обратно)

816

Franke P. R. Op. cit. P. 461.

(обратно)

817

Предположение, что Биркенна была всего лишь наложницей Пирра (Beloch K. J. Griechische Geschichte. Bd. IV. Abt. 2. S. 149; Cary M. A History of the Greek World from 323 to 146 B. C. London, 1951. P. 250), отвергается современными исследователями. Она явно была его законной женой, с которой Пирр жил в полигамном браке (Schubert R. Op. cit. S. 126; Lévêque P. Op. cit. P. 679; Seibert J. Historische Beiträge zu den Dynastischen Verbindungen in hellenistischer Zeit. Wiesbaden, 1967. S. 102; Sandberger F. Op. cit. S. 63).

(обратно)

818

Abbot J. Pyrrhus. New York, 1902. P. 304.

(обратно)

819

Hassel U. von. Pyrrhus. München, 1947. S. 75 f.

(обратно)

820

Аристотель, умерший в 322 г. до н. э., естественно, не мог писать об эпирских породах животных, названных в честь «царя Пирра». Считается, что упоминания об этом в «Истории животных» являются поздними вставками в текст сочинения Аристотеля. См., например: Rostovtzeff M. I. The Social and Economic History of the Hellenistic World. Oxford, 1941. Vol. II. P. 1163; Vol. III. P. 1609.

(обратно)

821

Kienast D. Pyrrhus // RE. Bd. XXIV. 1963. Sp. 164; Franke P. R. Pyrrhus // CAH. 2nd ed. Vol. VII. Pt. 2. 1989. P. 484 f.

(обратно)

822

Abbot J. Op. cit. P. 238.

(обратно)

823

Beloch K. J. Griechische Geschichte. 2. Aufl. Bd. IV. Abt. 1. Berlin, 1925. S. 578.

(обратно)

824

Jourdan J.-B. Histoire de Pyrrhus, roi d’Epire. T. II. Amsterdam, 1749. P. 443.

(обратно)

825

Lévêque P., Cabanes P., Andreоu I. From Alexander the Molossian to Pyrrhos // Epirus: 4000 years of Greek History and Civilization. Athens, 1997. P. 76.

(обратно)

826

Abbot J. Op. cit. P. 304; Hammond N. G. L., Walbank F. W. A History of Macedonia. Vol. III. Oxford, 1988. P. 263.

(обратно)

827

Hassel U. von. Opp. cit. S. 75.

(обратно)

828

Lévêque P., Cabanes P., Andreou I. Op. cit. P. 76.

(обратно)

829

Jourdan J.-B. Op. cit. T. II. P. 452 s.

(обратно)

830

Hassel U. von. Op. cit. S. 75; см. также его слова о Пирре, приведенные выше.

(обратно)

831

Моммзен Т. История Рима. Т. I. CПб., 1994. С. 309.

(обратно)

832

Моммзен Т. Там же. Т. I. С. 309.

(обратно)

833

Моммзен Т. История Рима. Т. I. С. 310.

(обратно)

834

Hassel U. von. Op. cit. S. 70.

(обратно)

835

Jourdan J.-B. Op. cit. T. II. P. 443.

(обратно)

836

Kienast D. Op. cit. Sp. 164; Nederlof A. B. Pyrrhus van Epirus. Amsterdam, 1978. S. 304.

(обратно)

837

Hassel U. von. Op. cit. S. 74; Nederlof A. B. Op. cit. S. 164.

(обратно)

838

Kincaid C. Successors of Alexander the Great. Chicago, 1969. P. 103.

(обратно)

839

Lévêque P., Cabanes P., Andreou I. Op. cit. P. 77.

(обратно)

840

Lévêque P. Pyrrhos. Paris, 1957. P. 543.

(обратно)

841

Kienast D. Op. cit. Sp. 164.

(обратно)

842

Sonnabend H. Pyrrhus und die «Furcht» der Römer vor dem Osten // Chiron. 1989. Bd. 19. S. 323.

(обратно)

843

Rostovtzeff M. I. The Social and Economic History of the Hellenistic World. Vol. I. P. 52.

(обратно)

844

Holleaux M. Rome, la Grèce et les monarchies hellénistiques au III-e siècle av. J.-C. (273–205). Paris, 1921. P. 111.

(обратно)

845

Sonnabend H. Op. cit S. 344 f.

(обратно)

846

Bengtson H. Universalhistorische Aspecte der Geschichte des Hellenismus // Welt als Geschichte. 1958. Bd. 18. S. 3.

(обратно)

847

Sonnabend H. Op. cit. S. 337.

(обратно)

848

О романизации Италии подробнее см.: Lomas K. Rome and the Western Greeks. London, 1997. P. 2–7.

(обратно)

849

Scullard H. H. A History of the Roman World from 753 to 146 B. C. London, 1980. P. 144.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

ВВЕДЕНИЕ

Глава I. ОЧЕРК ИСТОРИИ ЭПИРА ДО ВОЦАРЕНИЯ ПИРРА

  География древнего Эпира. Эпироты и эллины

  Греческая колонизация Эпира. Додонский оракул

  Становление Эпирского государства и реформы Тарипа

  Эпир от Алкеты до Александра I

  Политическое объединение Эпира

  Развитие эпирских городов

  Экономическое развитие

Глава II. ПРИХОД К ВЛАСТИ И ПОЛИТИКА ПИРРА В 290–280-х гг. до н. э

  Детские годы и юность Пирра

  Балканская политика Пирра (290–280-е гг. до н. э.)

  Пирр, диадохи и эпигоны

Глава III. ЭЛЛИНИСТИЧЕСКИЙ МИР И РИМ: НАЧАЛО ВЗАИМООТНОШЕНИЙ

  Балканские греки и римляне: проблема первых контактов

  Рим и Тарент к 280 г. до н. э.: начало конфликта

Глава IV. ВОЕННЫЕ КАМПАНИИ ПИРРА (280–272 гг. до н. э.)

  Первая кампания в Италии

  Сицилийский эксперимент

  Последняя кампания Пирра в Италии

  Борьба Пирра за гегемонию в Греции. Трагический исход

Глава V. ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ МОНАРХИЯ ПИРРА

  Проблема властных полномочий Пирра

  Градостроительная политика Пирра

  Соратники Пирра

  Армия и военное искусство Пирра

Глава VI. ИДЕОЛОГИЯ

  Легитимация и сакрализация власти Пирра. Создание героической генеалогии

  Панэллинская идея в политике Пирра

  Монеты как средство идеологической пропаганды Пирра

Глава VII. ДИПЛОМАТИЯ ПИРРА

  Переговоры Пирра с римлянами как историческая проблема

  Династические браки как средство дипломатии Пирра

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ПРИЛОЖЕНИЯ

  Принятые сокращения

  Источники

  Cписок литературы

*** Примечания ***