Книга в формате epub! Изображения и текст могут не отображаться!
Иерархия, Книга I
Воля Многих
Джеймс Айлингтон
Друзьям, которых больше нет с нами.
1.ПРИНЦЕПС | 46,232 ЧЕЛОВЕК |
2.ДИМИД | 23,115 ЧЕЛОВЕК |
3.ТЕРЦИЙ | 7,704 ЧЕЛОВЕК |
4.КВАРТ | 1,925 ЧЕЛОВЕК |
5.КВИНТ | 384 ЧЕЛОВЕК |
6.СЕКСТ | 63 ЧЕЛОВЕК |
7.СЕПТИМ | 8 ЧЕЛОВЕК |
8.ОКТАВ | НИ ОТ КОГО |
Я ВИШУ, И ТОЛЬКО ПРОПИТАННАЯ КРОВЬЮ рука отца, сжимающая моё запястье, удерживает меня от падения.
Он лежит на животе, вытянувшись над краем скалы. Его мускулы напряжены до предела. Липкая красная жидкость покрывает его лицо, руки, одежду — всё, что попадает в поле зрения. Но я знаю, что он вытащит меня. Я изо всех сил стараюсь не дёргаться, веря, что он меня спасёт.
Он смотрит мне за плечо. В чернильную пустоту. В грядущую тьму.
— Мужайся, — шепчет он, вкладывая в это слово и горе, и надежду.
И отпускает.
— Я ЗНАЮ, ЧТО ПОСТОЯННО говорю тебе думать, прежде чем действовать, — говорит человек с изрезанным морщинами лицом, развалившись напротив меня за доской. — Но если хочешь, чтобы игра продвигалась, Вис, тебе всё-таки придётся передвинуть этот чёртов камень.
Я отрываю рассеянный взгляд от холодного серебра, струящегося сквозь единственное зарешеченное окно караульного помещения, и бросаю на противника раздражённый взгляд, скрывая болезненный прилив воспоминаний. Снова сосредотачиваюсь на отполированных белых и красных треугольниках между нами, замечая, как фигуры тускло поблёскивают в свете слабого фонаря на полке, освещающего партию ненамного лучше, чем угасающий вечерний свет за окном.
— Ты в порядке?
— В порядке. — Краем глаза я замечаю, как дёргаются густые седые брови Хрольфа. — Я в порядке, старик. Просто задумался. Сапперы ещё до меня не добрались.
В его голосе нет злости. Я знаю, что его выцветшие карие глаза морщатся от искреннего беспокойства. И знаю, что он должен это спросить.
Я работаю здесь почти на год дольше него, поэтому он снова гадает, не притупился ли мой ум. Как его собственный уже какое-то время.
Я игнорирую его тревогу и оцениваю позиции на доске Основания, прикидывая, что означает новая красная формация на дальнем фланге. Обманный манёвр, понимаю я сразу. Не поддаюсь и быстро переставляю три белые фигуры, обеспечивая себе победу. Хрольф любит хвастаться, что однажды победил Магнуса Кварта, но со мной у него никогда не было шансов. Даже до того, как Иерархия — или Катенская Республика, как я должен называть её вслух, о чём мне всё ещё приходится себе напоминать, — взяла власть над миром, Основание считалось идеальным инструментом для развития абстрактного стратегического мышления, и отец позаботился о том, чтобы я с юных лет познакомился с ним и играл как можно чаще и против лучших.
Хрольф сердито переводит взгляд то на доску, то на меня, то снова на доску.
— Потерял концентрацию. Ты слишком долго думал. Это почти жульничество, — бурчит он с отвращением, признавая поражение. — Знаешь, что однажды я обыграл Магнуса Кварта?
Мой ответ прерывает стук в массивные каменные ворота. Хрольф и я поднимаемся, забыв об игре. Наша смена должна закончиться только через несколько часов.
— Назовите себя, — резко кричит Хрольф, пока я подхожу к окну.
Человек за решёткой добротно одет, высок и широкоплеч. Думаю, ему около тридцати. Лунный свет блестит на тёмной коже его коротко остриженной головы.
— Секст Госпиус, — доносится приглушённый ответ. — У меня есть пропуск.
Госпиус смотрит на окно и замечает, что я наблюдаю за ним. У него короткая чёрная борода и серьёзные тёмно-карие глаза, придающие лицу мужественную выразительность. Он наклоняется и прижимает к стеклу официальные документы Иерархии.
— Нам не сообщали, что вас следует ожидать, — говорит Хрольф.
— Я и сам узнал об этом лишь около получаса назад. Это срочно.
— Так не положено.
— Сегодня положено так, Септим.
Его выражение лица не меняется, но нетерпеливое подчёркивание более низкого статуса Хрольфа очевидно.
Хрольф прищуривается, глядя на дверь, затем подходит к узкой щели в стене рядом с ней и, раздражённо цокнув языком, прикладывает к ней свой каменный ключ Воли. Отверстие с нашей стороны закрывается. Снаружи Госпиус замечает соответствующее отверстие и вкладывает туда свои документы. Я внимательно слежу, чтобы убедиться, что он ничего не подбросит.
Хрольф дожидается моего кивка, затем снова открывает с нашей стороны и вытаскивает документы Госпиуса, бегло пролистывая их. Его губы кривятся, когда он протягивает документы мне.
— Печать Проконсула.
Я внимательно изучаю строки. Хрольф знает своё дело, но здесь, среди сапперов, стоит проверять всё дважды. В документах имеется полное разрешение на вход от самого Проконсула Маниуса, с подписью и печатью. Госпиус оказался человеком немаловажным, и не только по рангу: он специальный агент, назначенный напрямую Сенатом для расследования нарушений в прошлогодней переписи. Сотрудничество между сенаторскими пирамидами Управления — работодателями Госпиуса, отвечающими за перепись, и Военной, ведающей тюрьмами по всей Республике, открывает ему доступ к одному из заключённых здесь для допроса.
— На вид всё в порядке, — соглашаюсь я, понимая недовольство Хрольфа.
Эти бумаги позволяют нашему гостю получить доступ на самый нижний уровень. Жестоко будить мужчин и женщин там посреди их срока.
Хрольф забирает у меня документы с печатью Маниуса и вкладывает их в тонкую прорезь внешней двери. Печать Проконсула, насыщенная Волей, размыкает охранный контур столь же надёжно, как и ключ Хрольфа, и каменная створка плавно уходит в стену. В проём сразу скользит порыв ледяного ночного ветра Летенса, предваряя появление внушительной фигуры Госпиуса. Войдя, тот сбрасывает с плеч изящный синий плащ и небрежно перекидывает его через спинку ближайшего стула, одаривая нас улыбкой, которую, вероятно, считает обворожительной. Хрольф же видит лишь человека, позволяющего себе лишнее в его пространстве, и, едва сдержав гримасу, с излишней резкостью ломает печать Госпиуса, выпуская её Волю и позволяя двери вновь плавно закрыться.
Я вижу человека, слишком старательно изображающего непринуждённость, и делаю всё, чтобы не выдать ни малейшей реакции.
Скорее всего, пустяк. Как я ни убеждаю себя, но за три года я успел научиться распознавать других актёров.
Наш гость явно из-за чего-то нервничает.
— Благодарю, Септим.
Взгляд Госпиуса скользнул по мне, отметил молодость и тут же перестал замечать моё присутствие, переключившись на Хрольфа.
— Понимаю, это не по правилам, но мне нужна информация от одного заключённого. Его зовут Натэо.
Хрольф снимает с угловой полки тюремный реестр, раскрывает его и проводит пальцем по столбцам.
— Натэо, Натэо… вот он. Нижние восточные камеры, сорок первая. Вис, подожди здесь.
Он снимает ключ с крюка и делает три шага к внутренней двери тюрьмы — на этой только обычный замок, — но на четвёртом спотыкается. Выпрямившись, он оглядывает нас с Госпиусом с растерянной неуверенностью. Это выражение исчезает мгновенно, но я понимаю, что оно значит.
— Прошу прощения, Септим. Я забыл о вашем больном колене, — поспешно лгу я, подходя и выхватывая ключ у него из рук прежде, чем он успевает возразить. — Будет быстрее, если я сам провожу Секста. Нижние камеры, восточная сорок первая, вы сказали?
Хрольф смеряет меня суровым взглядом, но я вижу в нём благодарность. Он понимает, что произошло, хотя, вероятно, даже не помнит, кто такой Госпиус.
— Моему колену не помешает отдохнуть, — подыгрывает он. — Если у Секста нет возражений.
— Никаких, — нетерпеливо машет мне рукой Госпиус.
Кажется, он ничего не замечает.
Мы входим в саму тюрьму, и я снова запираю за нами дверь, скрывая из виду Хрольфа с его смутным расстроенным выражением лица. На стене горит фонарь со свечой, зажжённой в начале нашей смены и теперь почти догоревшей до огарка. Я снимаю его с крюка и поднимаю повыше, освещая узкую лестницу вниз. Гладко отёсанный камень влажно поблёскивает.
— Осторожнее, — предупреждаю я Госпиуса. — Здесь внизу скользко.
Я иду впереди Секста, и тусклый свет растекается вокруг нас, пока мы спускаемся. Затылок зудит от того, что я иду к нему спиной, и я никак не могу выкинуть из головы его первоначальную наигранность. Но его документы — или, по крайней мере, печать — насыщены Волей Проконсула Маниуса, подделать такое невозможно. И я знаю, что лучше не давить. Остаётся лишь надеяться, что его нервозность и попытка её скрыть не связаны ни с чем дурным.
Что ещё важнее — надеяться, что какой бы ни была его цель здесь, она не привлечёт ко мне внимания.
— Как давно ваш Септим в таком состоянии?
Vek. Всё ещё тянет ругаться на языке предков, пусть даже позволить себе такой риск я могу лишь в уме. Я изображаю недоумённое выражение и бросаю взгляд через плечо.
— В каком смысле?
— Он слишком долго здесь работает. — Пронзительные карие глаза Госпиуса изучают мои, пока я снова не поворачиваюсь вперёд, сосредотачиваясь на ступенях. — Не беспокойтесь. Я ничего не скажу.
Я выдавливаю из себя смешок.
— Не знаю, что, как вам кажется, вы увидели, но вы ошибаетесь. — Если Проконсул Маниус узнает, Хрольф потеряет своё место. Он достаточно стар, чтобы его отправили в пенсионную пирамиду, а с подозрением на проблемы с разумом его почти наверняка понизят до Октава. Заставят жить в постоянном изнеможении, пока его медленно истощают, а Иерархия крадёт годы и качество из его жизни так же верно, как и из мужчин и женщин здесь, в нижних камерах.
И, разумеется, мне пришлось бы приспосабливаться к очередному новому Септиму. Из троих, кто управлял тюрьмой Летенса с момента моего прихода, с Хрольфом безусловно было проще всего.
Госпиус лишь хмыкает в ответ. Звучит так, будто он не убеждён, но и не настаивает.
Мы достигаем конца лестницы, и мой фонарь высвечивает гладкие стены, влажно блестящие и тянущиеся налево и направо. До ушей доносится низкий гул, почти неразличимый. Я провёл здесь больше года, но он по-прежнему меня тревожит.
Позади раздаётся нечто среднее между кашлем и позывом к рвоте.
— Что это за запах?
— Заключённые. — Я почти не замечаю вони пота, смешанного с мочой. На этом уровне всё действительно не так уж плохо.
— Почему вы не держите их в чистоте? — возмущается Госпиус.
— Держим. Моем их дважды в день, насколько можем. Но они не могут контролировать свои испражнения в сапперах, — я сдерживаю гнев в собственном голосе, но всё же добавляю: — По катенским правилам их следует мыть дважды в неделю.
Госпиус ничего на это не отвечает.
Мы сворачиваем за несколько углов и начинаем спускаться по ещё одному пролёту лестницы, оставляя верхний этаж во тьме. Эти ступени ведут на самый глубокий уровень, где содержатся долгосрочные заключённые. Приговоры больше двух лет: убийцы и предполагаемые пособники Ангвиса, по большей части. Кажется, в последнее время мы отправляем сюда всё больше и больше людей.
— Вы хорошо знаете дорогу. — Глубокий голос Госпиуса гулко отдаётся от суровых стен, несмотря на его попытку приглушить тон под стать окружению.
Я не хочу поддерживать разговор, но быть грубым куда опаснее.
— Мне приходится спускаться сюда раз в пару ночей.
— То есть вы с Септимом по очереди присматриваете за этими заключёнными?
— Верно.
— Несмотря на его больное колено.
Vek. Я пожимаю плечами, скрывая беспокойство из-за настойчивости Госпиуса.
— Оно ноет, а не сломано. И он очень серьёзно относится к своим обязанностям.
— Не сомневаюсь.
Госпиус теперь идёт рядом со мной, лестница становится шире. Он выше меня на голову. Я вижу, как он бросает на меня взгляд сверху вниз, его интерес, видимо, пробуждается. Полная противоположность тому, чего я пытаюсь добиться.
— Как вас зовут?
— Вис.
— И как долго вы помогаете Септиму здесь, Вис?
— Несколько месяцев. — Не ложь, даже если это не совсем то, о чём на самом деле спрашивает Госпиус. Я не собираюсь выдавать, как долго на самом деле подвергаюсь воздействию сапперов.
— Вы молоды для этой работы.
— Вис Солум, — уточняю я своё полное имя для ясности.
— Ах, — кусочки мозаики складываются в голове Госпиуса. Я сирота. Явно из тех, кому трудно найти новый дом, учитывая мой возраст. Так что Религия, третья сенаторская пирамида, управляющая приютами в Иерархии, и Военная нашли мне применение здесь.
Мы достигаем конца лестничного пролёта; два погружённых во мрак коридора разветвляются под прямым углом от нас, а ещё один идёт прямо. Я иду налево, в восточный.
— Мы почти пришли, — говорю скорее для того, чтобы пресечь дальнейшие вопросы, нежели заполнить тишину.
Вонь становится хуже, гуще, и, пока мы идём, Госпиус прижимает платок к носу и рту. Я его не виню. Меня тошнило первые несколько раз, когда я спускался сюда. Хоть я теперь к этому и привык, но глаза всё равно слезятся, когда фонарь отбрасывает свет в первую из пронумерованных камер.
Госпиус замирает как вкопанный, руки безвольно опускаются, запах на мгновение забывается.
— Впервые видите саппер? — потребовалось всё моё самообладание, чтобы не показать удовлетворения от ужаса в глазах этого высоченного человека.
Камеры в тюрьме Летенса разграничены каменными стенами, но дверей, вообще каких-либо передних секций в них нет, так что содержимое легко просматривается. Всего шесть футов в ширину и ненамного глубже, каждая неосвещённая ниша содержит только две вещи.
Заключённого. И саппер, к которому тот прикован.
Мужчина в восточной камере номер один примерно одного возраста с Госпиусом, но сходство на этом заканчивается. Светлая кожа мертвенно бледна в своей наготе, почти серая. Тело худое и хрупкое, щёки впалые, светлые волосы длинные и спутанные. В дыхании слышится хрипящий свист. Стальные оковы охватывают его запястья и лодыжки, соединённые свисающими цепями с лебёдкой, закреплённой над ним. Его голубые глаза открыты, но затуманены, лишены фокуса, он лежит на зеркально отполированной белой плите, почти горизонтальной, но чуть-чуть наклонённой вниз к нам, к узкой канавке, что тянется вдоль передней части всех камер, где худшие из нечистот заключённых можно легко смыть.
Истина Иерархии предстает здесь во всей наготе, насколько мне известно.
— Нет, — тихо отвечает Госпиус на мой вопрос. — Я… нет. Как долго он здесь находится?
Восемь месяцев.
— Мне нужно посмотреть в журнал. — Я помню, как приковывал его.
— Что он сделал?
Какая разница?
— Мне нужно посмотреть в журнал. — Я сохраняю скучающий тон. Нейтральный. Пытаюсь дать ему понять, что здесь внизу это происходит каждый день. — Нам следует идти дальше, Секст.
Госпиус кивает, хотя его взгляд не отрывается от тощей фигуры заключённого, пока удаляющийся фонарь не возвращает узника во тьму.
Мы идём, и слева и справа от нас наш малый круг света отражает всё новые и новые копии первой камеры. Мужчины и женщины, скованные и немощные, нагие, все лежат на холодном белом камне. Их истощение — результат воздействия устройств, к которым они прикованы, а не недостатка еды. Я кормлю их во время приёмов пищи гораздо обильнее, чем сам когда-либо ел, но физических нагрузок они не получают.
Госпиус молчит рядом со мной, не подавая признаков того, тронула ли его жалость к нашему окружению. Мне хочется понаблюдать за ним внимательнее — что-то всё ещё кажется не совсем правильным в нём, в его присутствии здесь, во всей этой ночи, — но желание остаться незамеченным сильнее. Независимо от того, является ли он тем, за кого себя выдаёт, если он заметит моё подозрение — это лишь привлечёт внимание.
— Восточная сорок первая, — говорю я, когда наш мерцающий свет падает на номер, выгравированный крупно на задней стене каменной ниши. Мужчина в камере, Натео, находится здесь меньше месяца: я помню его прибытие, потому что, в отличие от большинства заключённых, его, очевидно, перевели из другого учреждения с сапперами. Он так же измождён, как и все остальные, щёки впалые, что в сочетании с крючковатым носом придаёт ему ястребиный облик. Его жидкие чёрные волосы разметались по белой поверхности, спускаясь ниже плеч. Трудно определить возраст заключённых, но не думаю, что этому больше тридцати.
На моё объявление не следует ответа. Я бросаю взгляд на Госпиуса и обнаруживаю, что он вглядывается в Натео, слегка нахмурившись. Мужчина на саппере смотрит в ответ остекленевшим взором. Ни узнавания, ни реакции на свет или наше присутствие.
— Мне нужно поговорить с ним. — Госпиус шагает вперёд.
— Остановитесь, — выпаливаю я в панике, но тут же поднимаю руку в извиняющемся жесте, когда Госпиус замирает. — Прошу прощения, Секст, я не хочу выказать неуважение. Просто опасно подходить слишком близко. Требуются дни, чтобы подготовить заключённого для саппера. Прикосновение к нему может убить вас. И всех, кто вам уступает.
— Ах, — Госпиус принимает предупреждение и не приближается. — Но вы можете отключить его? На время?
— Могу поднять его лебёдкой. Разорвать связь. — Меня захлёстывает тошнота при мысли о том, что вот-вот произойдёт. — Хотя это будет неприятно. Особенно для него.
Госпиус трёт тёмную поверхность своей бритой головы. Это миг сомнения — я уверен, что вижу его в этом движении, — но когда он смотрит на меня, его лицо сурово.
— Я пришел сюда за ответами. Делайте, что должны.
Я начинаю осторожно продвигаться вокруг белой плиты, глубже в камеру сорок один. Сапперы пока не повлияли на меня — простая близость воздействует на большинство людей в течение месяцев, а я работаю здесь почти пятнадцать, — но всё же двигаюсь осторожно, педантично избегая прикосновения к чему бы то ни было. Невосприимчив я или нет, эти штуки созданы, чтобы мгновенно выкачивать Волю при контакте. Причём не только ту часть, которую Иерархия обычно забирает у миллионов Октавов, составляющих её фундамент. Вся твоя энергия, твоя сосредоточенность, твоя ментальная и физическая сила откачиваются этими бледными каменными ложами, чтобы быть полученными каким-то далёким, особенно благоволимым Септимом.
На мой взгляд, смерть предпочтительнее.
И худшее в том, что я знаю — многие мужчины и женщины здесь согласились бы со мной.
Я добираюсь до самой дальней части камеры и приседаю, водя фонарём, пока не нахожу колесо с зубцами. Я начинаю вращать его, напрягая мышцы. Наверху раздаётся лязг и скрежет, цепи дрожат, а затем натягиваются. Мужчина на саппере обвисает в талии, когда его неуклюже тянут вверх, раскачивают и отрывают от белого камня. Ещё пара оборотов, пока он не повисает в нескольких дюймах от плиты, затем я фиксирую колесо на месте.
Я выпрямляюсь, не сводя глаз с обмякшего, костлявого человека, подвешенного над плитой передо мной. Я видел освобождение заключённых лишь несколько раз — управляющий Септим всегда отвечал за процедуры окончания срока, а другие причины будить пленника бывают редко.
Я возвращаюсь к Госпиусу у входа в нишу, пока тот неловко теребит свою тунику. Форма Управления, тёмно-синяя пирамида, вышитая над сердцем. Она чёткая, безупречно чистая, отглаженная во всех нужных местах. Нисколько не выцветшая.
Безукоризненная, по сути. Словно её никогда прежде не носили.
— Почему он не просыпается? — Госпиус не замечает моего изучения, всё его внимание приковано к мужчине перед нами.
— Это занимает минуту. — Едва я произношу это, как что-то меняется. Сбой в ровном, тяжёлом ритме дыхания заключённого. С его губ срывается менее отчаянный вздох. Его цепи дрожат, затем веки трепещут, и осознание просачивается обратно в его взгляд, когда впервые он хотя бы частично оказывается здесь с нами.
Госпиус бросает на меня взгляд, и я замечаю, как он раздумывает, не попытаться ли отослать меня прочь. Но я не уйду — даже рискуя его разгневать, я нарушил бы слишком много правил, оставив его здесь одного.
Очевидно, придя к схожему выводу, он ничего не говорит и подходит ближе к сапперу, в поле зрения заключённого. Он приседает рядом, так чтобы их лица находились на одном уровне.
— Натео. Ты меня слышишь? Меня зовут Секст Госпиус. Nonagere.
Он произносит всё это осторожно, внятно, но мне требуется секунда, чтобы опознать последнее слово. Это ветузианский.
Не реагируй.
Госпиус снова смотрит на меня, и я делаю всё возможное, чтобы применить к себе то же предупреждение, которое он даёт Натео. Я не должен знать, что означает это слово. С чего бы? Ветузианский — мёртвый язык. Академическая диковинка. Если не считать отдельных слов, уже интегрированных во всеобщий, его искоренила Иерархия более ста лет назад. Его единственное реальное предназначение — позволять читать оригинальные тексты давно минувшей эпохи.
Но мой отец страстно верил в важность истории, не окрашенной переводчиками Иерархии. Моя мать — учёная, сама владела тремя языками. А меня готовили и они оба, и мои наставники на протяжении четырнадцати лет чтобы стать дипломатом, поддерживать мою сестру в её будущем правлении, путешествуя в другие страны.
Голова Натео безвольно качается, когда он мутно смотрит на Госпиуса. Он проводит языком по губам. Затем медленно, с трудом кивает.
Он понимает. Эти двое мужчин знают друг друга.
Кровь стучит в ушах. Госпиус здесь, чтобы освободить Натео? Я не могу этого допустить; та проверка, которую это повлечёт, станет моим концом. Но я не могу действовать заранее, он пока ничего плохого не сделал. Его документы выглядели подлинными. Были подлинными.
Я ничего не говорю, ничего не делаю. Остаётся только ждать.
— Ты говоришь? — Снова на ветузианском. Госпиус говорит коряво, словно вытаскивает слова из какого-то давно забытого школьного обучения. Ни один из мужчин не смотрит на меня, но я изображаю озадаченное безразличие, на всякий случай.
— Могу. Немного, — голос Натео похож на гвозди, слабо скребущие по камню. Он тоже использует мёртвый язык, хотя гораздо свободнее, чем человек, пришедший его навестить. — Как долго?
Его взгляд блуждает, словно ищет ответ где-то помимо Госпиуса.
— Пять лет.
В глазах Натео вспыхивает что-то, и он снова фокусируется на Госпиусе. На этот раз острее.
— Пришёл освободить меня?
— Надеюсь. Сначала информация. — Госпиус видит нарастающую панику в заключённом и протягивает руку, хватает его за плечо, успокаивает, когда цепи начинают греметь от его дрожи. — Я знаю… ты невиновен. Нужно понять… почему ты здесь. Веридиус?
Имя звучит как вопрос, заданный с тихой напряжённостью.
— Возможно. — Натео успокаивается, но в ответе слышится сомнение.
Я делаю вид, что сдерживаю зевок, оставляю фонарь на полу и отхожу прочь, скрываюсь из виду, словно осматриваю соседние камеры, пока жду. Госпиус знает, что я недалеко, но так легче сосредоточиться на переводе, если они не видят моей реакции.
— Нужно, чтобы ты… подумал. О Каэроре. Что-нибудь, что он говорил до…
Он замолкает, и хотя я не вижу его лица, на этот раз, не думаю, что дело в трудностях с языком.
— Давно это было. — Горький, давящийся смех от Натео.
— Он отправил сообщение, до того как это случилось. Названия, которых я не знаю. Обитеум. Люцеум. Говорил о… вратах. Странная сила из времён до Катаклизма. Ты знаешь, что… значит?
Тишина. Слабый звон. Затем:
— Мне нужно сначала выбраться. Хватит.
Я закрываю глаза, беззвучно выругиваюсь в темноту, прежде чем напустить на себя скучающий вид, шаркая ботинками по полу и неспешно возвращаясь в поле зрения, словно ничего важного не происходит. Напоминаю Госпиусу, что я здесь. Я больше не думаю, что он планировал побег. Но не хочу, чтобы он передумал.
Госпиус поднимает глаза на звук моего приближения и встречается с моим вопросительным взглядом. Его кивок даёт понять, что он не намерен надолго задерживаться. Я скрываю своё облегчение. Натео заметил этот обмен взглядами, и его дыхание учащается, снова дрожат цепи — звонящий страх Натео в темноте.
— Я сделаю всё, что в моих силах. Клянусь, — отвлекает Госпиус внимание Натео от меня. — Но ты… его друг. Прошу. Если ты знаешь…
Натео в ответ лишь смотрит с каменным взглядом. Это его единственная карта.
Госпиус не скрывает разочарования, выпрямляясь и отступая назад.
— Пожалуйста, — Натео заговорил на всеобщем на этот раз, а не на ветузианском. Умоляюще. — Пожалуйста. Хватит. Не возвращайте меня обратно. Вы не знаете, каково это.
Его слова полны чистого страдания. Голова дёргается, достаточно, чтобы включить и меня в свой взгляд.
— Ты. Ты добрее остальных. Мягче. Я знаю. Знаю, потому что лежать на этой плите — не то же самое, что спать. Это хуже. Ты почти спишь. Всё время. Но достаточно бодрствуешь, чтобы осознавать, что что-то происходит. Ты знаешь, что твой разум должен двигаться быстрее. Ты знаешь, что мир проходит мимо тебя.
Теперь на его лице слёзы. Отчаяние.
— Пять лет. Пять лет. Посмотрите на меня! Я даже не… — всхлипывает он.
— Натео. — Госпиус пытается успокоить мужчину. Встревоженно. Без сомнения, волнуясь, что его секреты под угрозой. Он делает полшага ближе.
Натео изворачивается со скоростью, удивительной для человека в его состоянии. Он выгибается, взрывается рыком, рвётся вперёд, звериное отчаяние придаёт силу его тощим конечностям. Металл оглушительно грохочет. Он использует инерцию раскачивающегося тела, чтобы извернуться, метнуться вперёд и схватить слишком новую тунику Госпиуса.
— Прогнившие боги, — ругаюсь я и бросаюсь вперёд, не успевая толком оценить ситуацию. Проскальзываю вокруг белого камня, врезаясь всем телом в руку Натео, втискиваюсь между двумя мужчинами прежде, чем Секста может затянуть на устройство. Хватка Натео срывается. Его рука скользит по моему плечу. Я уже теряю равновесие.
Я падаю назад, запутываясь в цепях, скользкая поверхность саппера обжигает мои ладони ледяным прикосновением.
По коже ползёт мерзкий, тошнотворный холодок. Едкий, обжигающий и леденящий одновременно, острый и влажный. Меня захлёстывает ужас. Я рвусь прочь, высвобождаюсь из путаницы металлических звеньев и отчаянно пинаю рычаг, фиксирующий лебёдку. Колесо с зубцами безумно вращается, пока я отползаю назад, подальше от того места, где Натео может снова схватить меня.
Звон разматывающейся цепи, а затем лишь тяжёлое дыхание.
— Могилы богов, — бормочет потрясённый Госпиус, приваливаясь к стене камеры. Он смотрит на закованную в металл фигуру Натео так, словно ожидает, что тот вот-вот вскочит и снова нападёт. Но клубок конечностей и звеньев распластан вплотную к сапперу. Глаза Натео пусты, когда встречаются с моими. Я всё ещё чувствую в них обвинение.
— Вы в порядке? — Я поднимаюсь, нетвёрдо стою на ногах. Сердце колотится. Старые шрамы на спине натягиваются и ноют от напряжения. Я прикоснулся к сапперу. Кожей к камню. Рискую взглянуть на свои руки, но насколько вижу, они в порядке. Всё ещё покалывают, но в порядке.
— Да, — Госпиус проводит пальцами по тунике там, где Натео вцепился в неё. Его откровенно печальный взгляд задерживается на мужчине, прежде чем он спохватывается: — Благодаря вам.
Он выпрямляется, вновь переводит взгляд на меня. В его глазах читается немой вопрос.
— Всё в порядке, — отвечаю я на тот вопрос, который, как кажется, он имеет в виду. Если он действительно заметил, что произошло, мне не поздоровится. — Хотя, признаться, повезло. Я едва не рухнул на этот проклятый богами саппер.
Дрожь в моём голосе самая настоящая. Я всё ещё жду, что вот-вот случится что-то страшное.
— Но всё же не рухнули?
Я усмехаюсь.
— Думаете, мы бы сейчас разговаривали, если бы было иначе?
Госпиус шагает вперёд и хлопает меня по плечу.
— Верно. Хорошая работа, Вис Солум. Хорошая работа. Мне повезло, что вы были здесь. — От Секста это высокая похвала. Другой бы, наверное, почувствовал себя польщённым.
Я занимаюсь лебёдкой, возвращаю её в исходное положение, а потом, немного неуверенно, поправляю положение Натео на саппере, подтягиваю почти натянутые цепи так, чтобы он снова лежал как можно удобнее. Я не виню его за то, что случилось.
Вина, как всегда, остаётся на тех, кто запер его здесь.
Пока мы возвращаемся обратно, свеча в фонаре успевает догореть. У подножия второй лестницы я зажигаю новую — беру её с ближайшей полки и протягиваю Госпиусу.
— Я должен захватить кое-что из кладовой, раз уж я здесь, — говорю я. Это правда, но куда важнее — мне нужно немного побыть одному: как следует осмотреть руки, выпустить наружу то ужасное напряжение, что с каждой секундой грозит вырваться. — Дальше будет караульная. Просто постучите. Септим Хрольф выпустит вас.
Это, конечно, не по уставу, но Хрольфу всё равно.
Госпиус замирает на первой ступени, оборачивается.
— Вис. Лучше не упоминать о том, что только что произошло, — его голос резко звучит в тишине. — Не хотелось бы, чтобы у вас были неприятности с Септимом или Проконсулом.
— Конечно, Секст. Благодарю.
Это угроза? Я не могу понять. В любом случае, виноватым за случившееся сделали бы меня, что бы ни было сказано. Но, похоже, ни ему, ни мне не нужна лишняя огласка. Это меня устраивает.
Он изучает меня своим пронзительным взглядом, затем лезет в карман и бросает мне что-то блестящее. Я на лету ловлю монету — серебряный треугольник, стоящий больше, чем я заработал бы за всю сегодняшнюю смену.
— За хлопоты. И за молчание.
Он продолжает подниматься по лестнице. Свет его свечи постепенно исчезает вдали.
Только когда эхо его шагов окончательно стихает, я опускаю монету в карман и позволяю рукам задрожать.
Поставив фонарь на полку, я разжимаю пальцы, ладонями вверх, вглядываюсь в тусклом свете в каждую линию, каждую пору. Кожа чуть покраснела — я нервно тру пальцы, но повреждений не замечаю. На всякий случай закатываю рукава, но и с руками всё в порядке. И неприятное ощущение в них полностью исчезает.
Я в порядке.
Я выдыхаю дрожащим дыханием и опускаюсь на пол, прижимаясь спиной к стене, давая себе минуту, чтобы отпустить страх. Я часто задавался вопросом, смог бы я выжить после соприкосновения с саппером. Я никогда не уступал свою Волю — ни разу не позволил забрать её у одной из Колонн Авроры, разбросанных по всей Республике. Почти всех детей приводят к одному из этих древних столпов, когда им исполняется двенадцать, после чего они могут уступать Волю кому угодно, в любое время, без необходимости присутствия этих огромных докатаклизменных артефактов. Моя лучшая догадка — именно отказ пройти этот ритуал позволил мне оставаться невредимым всё то время, что я здесь проработал.
Но это всегда было лишь догадкой, полунаучным предположением. Я никогда не собирался проверять её на себе.
Свеча вот-вот погаснет, а запасную Госпиус уже забрал, поэтому я спешу в кладовую, сгребаю еду и чистящие средства для следующей смены и тащу их наверх. К своему удивлению, я слышу голоса из-под двери караульной.
— …всё равно проверьте для меня. Хотелось бы знать. — Госпиус всё ещё здесь. Я ругаюсь про себя, вспоминая, зачем вообще повёл его в камеры, и яростно шепчу в щель двери, чтобы Хрольф держал язык за зубами. Я не питаю особой симпатии к старику — никто в Иерархии этого не заслужил, — но и не думаю, что он заслуживает той участи, что ждёт его, если Госпиус решит, что он больше не справляется со своими обязанностями.
Шуршание бумаг.
— Осталось три года и семь месяцев, — говорит Хрольф. — Что-нибудь ещё, Секст?
Не грубо, но ясно даёт понять, что Госпиусу пора уходить.
Молчание. Хотелось бы увидеть выражение лица Госпиуса.
— Ваш молодой помощник, похоже, знает своё дело. — Небрежно, будто между прочим. Но у меня всё равно сжимается сердце.
— Должен бы. Он тут дольше меня.
— Насколько дольше?
— Месяцы, — неопределённо отвечает Хрольф. Я почти слышу, как он пожимает плечами.
— Вы хорошо его знаете?
— Тихий он. Немного отстранённый, если честно. Не любит говорить о себе. А почему вы спрашиваете? — В голосе нет подозрительности, только любопытство.
— Он произвёл на меня впечатление. Думаю, не зря ли он тут пропадает.
Хрольф усмехается.
— О, в этом сомнений нет. В Основание играет как одержимый. И умнее, чем кажется. На днях процитировал мне этот проклятый Фульгурис, хоть потом и сделал вид, что не читал.
Я снова корю себя за эту беспечную самоуверенность, потом раздумываю, не вмешаться ли, пока Хрольф не наговорил ещё больше глупостей — он думает, что помогает мне, приукрашивая мои достоинства перед Секстом, даже не представляя, что такое внимание может меня погубить. Но если Госпиус ищет информацию, моё присутствие ничего не изменит. Лучше подождать и узнать, что именно он пытается выведать — если вообще пытается.
— Хм, — Госпиус, к счастью, не звучит так впечатлённо, как, по мнению Хрольфа, должен бы. — Если в Летенсе появится более подходящее место для кого-то его возраста, я упомяну о нём.
В его голосе скользит нечто неопределённое, отстранённое, что ясно даёт понять: разговор окончен. Я с облегчением выдыхаю.
Слышится скрежет сапог, затем дверь передо мной дрожит — сквозняк ворвался внутрь, когда открылась внешняя.
— Благодарю, Септим. Сильнее вместе, — голос Госпиуса теперь звучит приглушённо.
— Сильнее вместе, Секст, — отвечает Хрольф. Дверь перестаёт дрожать от ветра.
Я жду пару минут, прежде чем постучать, обдумывая, что сказать Хрольфу. Он наверняка захочет узнать, что произошло.
— И что это было? — его первый вопрос, когда я возвращаюсь в караульную.
— Не знаю. Говорили на каком-то другом языке. — Я складываю принесённые припасы на полку и опускаюсь на своё место.
Хрольф хмыкает с интересом, но понимает, что из этого ничего не выжать.
— Проблем не было?
— Всё как обычно. Заключённый не обрадовался, когда понял, что его время ещё не пришло. Немного крика и попыток вырваться. — В горле жжёт от воспоминания о страхе Натео, его мольбах, его отчаянии. Но я не подаю виду.
Хрольф всё равно хлопает меня по спине по-мужски, понимая, что я преуменьшаю, пусть и не знает, насколько.
— Спасибо, — добавляет он.
Оставшуюся четверть часа мы болтаем ни о чём, коротая время до моего ухода. Хрольф останется здесь до утра, один, но заключённые уже накормлены и умыты, так что дел у него почти не останется. Большую часть ночи он проспит.
Где-то снаружи, в Летенсе, городской колокол едва слышно отбивает одинокий удар. Конец вечера, начало настоящей ночи. До рассвета он больше не прозвучит. Я поднимаюсь.
— Предложение всё ещё в силе, Вис, — говорит Хрольф, наблюдая за мной. В его глазах вдруг появляется грусть, хотя он старается это скрыть. — Я не против изменить нашу договорённость, если захочешь остаться, помочь ещё немного.
— Ты и без меня справишься. — Я подбираю свой потёртый плащ и накидываю его на плечи.
— Проконсул об этом не знает. Матрона тоже. Да и оплата уже поступила, — спокойно возражает Хрольф.
— Всё равно нет, спасибо. Забирай себе. — Пусть уж лучше ему, чем матроне. Я внимательно смотрю на Септима, пытаясь уловить хоть намёк на то, что он передумал насчёт нашей договорённости. Но дело не в этом — встревоженная складка у глаз Хрольфа всё выдаёт.
— Меньше синяков будет, если останешься, — тихо замечает он, подтверждая мои догадки.
— И собеседник получше, — усмехаюсь я, протягивая ладонь.
Хрольф тяжело вздыхает, но на его обветренном лице нет ни удивления, ни обиды. Он идёт к ящику на дальней стене, запертому на замок Воли, и достаёт мою плату — медные треугольники, на каждом выгравировано восемь параллельных линий. За сегодняшнюю смену мне полагается шесть. Остальные девять, которые Хрольф убирает обратно, должны были стать оплатой за мою ночную смену, но теперь они — плата за его терпимость к моему отсутствию.
Металл приятно звякает в кармане, когда я подхожу к тяжёлой каменной двери. Я не благодарю Хрольфа за его заботу, хотя где-то внутри хочется это сказать.
Но тут же вспоминаю: если бы он знал моё настоящее имя, этот на вид доброжелательный седовласый человек не замедлил бы отправить меня на смерть. Как и любой другой.
— До завтра, — бросает Хрольф, вставляя ключ в замок. Дверь с глухим скрежетом открывается.
— До завтра. — Я выхожу в ледяной ветер Летенса и направляюсь к Театру.
ЛЕТЕНС — СТРАННЫЙ ГОРОД.
Здесь, на южной окраине цивилизации, спустя больше чем пятнадцать лет после присоединения к Иерархии, катенское влияние всё ещё смешивается с остатками старого мира. Улицы, освещённые фонарями, извилисты, грязны и узки. Они плохо подходят для телег и повозок, подпитываемых Волей, которые изредка протискиваются по ним. Дома резко отличаются друг от друга: от едва пригодных деревянных коробок до величественных каменных особняков с высокими стенами. Вдалеке над всем этим возвышается многоарочный Храм Йована, венчающий Тенсийский Форум. Его окружает последняя из священных друидских рощ, когда-то бывших сердцем города. Друидов больше нет.
Хотя тюрьма Летенса расположена не совсем на окраине, город огромен, и, спустя десять минут, я всё ещё иду к его центру. В такое позднее время солдат в красных плащах больше, чем кого-либо ещё, хотя некоторые всё же отваживаются выйти на ледяной ветер, дующий с юга. В основном Октавы. Их можно узнать по тому, как они бредут, избегая зрительного контакта, устало бормоча друг другу на родном тенсийском. Некоторые женщины носят столы с именами своих детей, вышитыми на ткани над левой грудью, — гордое провозглашение их вклада в Иерархию. Впрочем, их одежда потёртая и запятнанная.
И всё же здесь, на юге, Иерархии меньше, чем почти где-либо ещё в мире. Иногда я говорю себе, что именно поэтому перестал бежать.
Конечно, если быть честным, свою роль сыграли голод и одиночество.
По крайней мере, голод больше не проблема.
Тихие улицы, в конце концов, выводят меня в неосвещённую глубину переулка, почти незаметного рядом с уродливым изгибом длинного, покатого здания. Грязь чавкает под сапогами. Когда-то такие закоулки были опасны; преступность в Летенсе всё ещё существует, но теперь она куда больше связана с жаждой запретного, чем с насилием от нужды. Катенцы чрезвычайно серьёзно относятся к своему Закону о Рождении — своду правил, якобы созданных для защиты человеческой жизни. Любой, кто осмелится его нарушить, неизбежно оказывается в саппере.
Как только свет с главной улицы позади начинает гаснуть, я нахожу короткую лестницу, ведущую к двери, утопленной ниже уровня мостовой, почти скрытой от глаз. Я открываю её без стука. Внутри трое мужчин и женщина обрывают разговор за столом в углу тесной, душной комнаты; напряжение в воздухе рассеивается, когда меня узнают.
— Вис, мальчик мой! — Септим Элланер поднимается, произнося эти слова своим глубоким, аристократическим голосом; хищная улыбка рассекает её угловатое лицо. Она мощно сложена, выше меня на голову, с копной волнистых вороновых волос, свободно ниспадающих до пояса. Руки обнажены, блестят в пламени свечей от пота — то ли после тренировки, то ли после какой-то другой нагрузки. На них видны и мышцы, и шрамы. — Как раз тебя и ждала!
Я аккуратно закрываю за собой дверь и замираю, глядя на неё без выражения. Для Элланер это слишком тёплый приём.
Она закатывает глаза, в которыхянтарные искорки, и её весёлость лишь чуть-чуть тускнеет от моей реакции.
— Ну же, разве леди не может радоваться приходу своего любимого бойца?
— Уверен, что леди могла бы, — я вежливо киваю трём мужчинам за столом. Если не харизмой, то по крайней мере и ростом, и шириной в плечах они внушительнее Элланер. Двоих, Карена и Отмара, я узнаю по прошлым вечерам. Их взгляды сверкают недовольством, когда они кивают в ответ. — А чего хочешь ты?
Элланер хрипло смеётся, ничуть не смущаясь. Она знает, что я отчасти шучу, а остальное всё равно воспринимает как комплимент.
— Ах ты плут. Сегодня у меня для тебя особенный бой.
Мне не нравится, как эти трое смотрят на меня, пока она говорит. В ожидании… чего-то. Как и большинство, они Октавы, обычно уступающие половину своей Воли Септиму. От этой мысли у меня по коже бегут мурашки.
Сегодня, конечно, всё иначе. Обычно Воля уступается навсегда; Иерархия тщательно следит за всеми такими соглашениями, и только тот, кто владеет Волей, может её вернуть. Но Септимы этих мужчин решили вернуть им Волю на этот вечер — вероятно, в обмен на долю от выигрыша. Конечно это незаконно, но если наказание и последует, то только в виде небольшого штрафа.
Любой из троих мог бы сломать меня в объятиях. Но годы уступки Воли притупили их ум, замедлили реакции, даже если сейчас они снова целы. Что-то у них отняли. Они сломаны так, как сами не понимают, и потому становятся лёгкой добычей на ринге.
Им никогда не нравилось, что я — меньше и моложе — не такой.
— Особенный бой? — повторяю я, возвращая свое внимание к Элланер.
— Да, мой мальчик! Ко мне несколько дней назад обратился один пожилой господин. Имени не скажу, но на севере Тенсии он весьма известен. Рыцарь, если можешь поверить. Услышал о наших маленьких представлениях от знакомого, который время от времени наслаждается нашим гостеприимством. Так вот, у него было весьма интересное предложение. Его сын вляпался в неприятные долги, и… — Она замечает, как я нарочито зеваю, и раздражённо хмурится. — Он Секст, — заканчивает она несколько резко, разочарованная тем, что я испортил ей эффектную подводку. — Сегодня ты будешь драться с Секстом.
Сначала я думаю, что ослышался, но самодовольные выражения на лицах Октавов говорят об обратном. Меня бросают на растерзание. Кажется, будто из комнаты выкачали весь воздух.
— Какие правила? — Я с облегчением замечаю, что мой голос ровный, не выдаёт ни ярости, ни страха. Элланер готовила это несколько дней. Она выложила мне это сейчас, потому что знает: я не откажусь, когда бой уже назначен и толпа ждёт. Иначе меня больше никогда не пустят сюда.
— Без оружия. Без убийств.
— Постараюсь, — бормочу я, хотя бравада звучит фальшиво даже для моих собственных ушей. Я смотрю в пол, осознавая, что вот-вот произойдёт, затем выпрямляюсь. Смотрю ей в глаза. — Тройная плата.
— Двойная.
— Четверная.
— Когда торгуешься, дорогой, полагается сходиться посередине.
Я молчу, но взгляда не отвожу.
Элланер молчит, а затем издаёт тихий, уступчивый смешок. Изящный и утончённый, всё ещё так странно слышать его исходящим от её мощного телосложения.
— Тройная, значит. Но никаких доплат за целителя, даже если твоему красивому личику он понадобится.
А он, вероятно, понадобится, но это лучшее, на что я могу рассчитывать. Я довольно резким жестом указываю на узкий коридор, ведущий вглубь, показывая и своё согласие, и то, что она должна идти первой. Элланер безмятежно улыбается, бормоча прощание своим спутникам. Трое мужчин снова хмурятся, когда мы уходим. Они надеялись получить от меня более яркую реакцию.
Внутри я всё ещё в смятении.
Мы молча проделываем короткий путь до «кабинета» Элланер — её гримёрной днём и ранним вечером. Оказавшись внутри, я снова поражаюсь несоответствию этого пространства. Хорошо освещённое зеркало, туалетный столик с флаконами косметики. Шляпы с перьями и мягкие меховые плащи, и стойка, полная самых разных платьев. Странно представлять, как Элланер готовится петь, танцевать и смело исполнять свои роли на той же сцене, куда она собирается отправить меня на растерзание.
Септим направляется к сейфу на стене, снимая с шеи ключ Воли и вставляя его в замочную скважину. Гранитная задвижка со щелчком отходит в сторону, открывая ряды аккуратно сложенных монет. Хранилища, запертые Волей, даже такие маленькие, как это, в сотню раз надёжнее любого механического замка. И стоят соответственно. Ночной побочный бизнес Элланер приносит щедрую прибыль.
Она отсчитывает мою компенсацию — шесть серебряных треугольников, стоящих шестьдесят медных — и вкладывает их мне в ладонь.
— Признаюсь, мне любопытно, Вис, — говорит она, снова запирая хранилище, и теперь, когда мы одни, часть её напыщенной игры исчезает. Она знает, что на меня это не производит такого впечатления, как на остальных. — То, что ты зарабатываешь здесь… это едва ли богатство, но для сироты это немало. Но ты готов терпеть столько боли, чтобы получить больше. Так для чего всё это? Долги? Женщина? Какой-то порок, от которого ты не можешь отказаться? — Её тон лёгкий, как всегда со мной, но она далека от шуток. Её беспокоит, что она не знает.
— Этот Секст, с которым мне предстоит драться. Полагаю, он будет уступать?
— Конечно, — если Элланер и смущена тем, что я нарочито игнорирую вопрос, она этого не показывает. — Я не хочу, чтобы ты умер, мой мальчик.
— Только чтобы меня жестоко избили.
Она оценивающе смотрит на меня, принимая решение.
— Да, — ни извинений, ни сожалений. — Немного борьбы от человека со стороны может быть забавным, Вис, но если переборщить, то это привлечёт внимание катенцев.
Я сжимаю кулак вокруг монет в руке, острые края впиваются в кожу, грозя нанести травму. Я всё больше и больше испытывал Септимов — своих прежних противников — за те месяцы, что дрался здесь. Из нескольких последних боев выиграл больше, чем проиграл. Подумать только, я действительно чувствовал себя хорошо из-за этого. Мне следовало догадаться, что это заметят. Прокомментируют. Не одобрят в определённых кругах.
— Увидимся на сцене, — рычу я, разворачиваясь и уходя, прежде чем скажу что-то, что ухудшит моё положение.
Тускло освещённые коридоры теперь кажутся теснее, чем когда-либо. Недра крупнейшей аудитории Летенса — это лабиринт частных комнат и подсобных помещений, большинство из которых закрыты — последние актёры ушли более двух часов назад. Однако я не останавливаюсь ни на одном из многочисленных ответвлений, направляясь почти машинально к лестнице, ведущей на самый верх зрительного зала. Я был здесь три раза в неделю на протяжении более чем шести месяцев. Я знаю дорогу.
Со мной только тревожное предчувствие — оно не отпускает до самой вершины лестницы, пока в сознание не начинает просачиваться гул голосов. Первые зрители уже подтянулись. Примерно через полчаса этот гул превратится в напряжённое, нетерпеливое жужжание, когда ряды заполнятся. А потом, с началом первого боя — в первобытный рёв.
Я выхожу на верхний ярус полукруглого амфитеатра из белого камня; моё появление никто не замечает среди пока редких посетителей. Сцена далеко внизу — здесь при полной посадке помещается несколько сотен человек. Когда-то амфитеатр был под открытым небом, но теперь над ним нависает купол, глушащий звук и вызывающий смутную тревогу. Он трёхслойный, особая разработка катенских архитекторов, которых несколько лет назад наняли богатые переселенцы из Катена. Видимо, шумные тенсийские представления стали для них невыносимы.
Эта изогнутая громада камня не снискала любви у тенсийцев — выглядит она, мягко говоря, неказисто, и прозвище, данное ей местными, это отражает, — но работает она безупречно. Даже самый дикий шум отсюда не вырвется наружу.
Я оглядываю публику поблизости и быстро нахожу нужного человека: в руке у него привычная чёрная тетрадь, он оживлённо разговаривает с кем-то. Гауфрид для Октава необычайно подвижен, хотя годы уступки Воли сделали его скорее похожим на пятидесятилетнего, чем на мужчину под сорок. Его «отступающая» линия роста волос, как он сам шутит, давно перешла в стадию почти полной лысины, но оставшиеся светло-русые волосы аккуратно подстрижены. Сегодня он почему-то с головы до ног в неприятном зелёном.
Я задерживаюсь у выхода, стараясь не попадаться на глаза собирающейся толпе, и терпеливо жду, пока он не заметит меня. Когда он всё же замечает, то извиняется перед собеседником и спешит ко мне.
— Вис!
— Гауфрид, — я рассматриваю его наряд. — Проиграл спор?
— Ха-ха. Если хочешь знать, это выбор моей жены.
— Ну, по крайней мере, так она будет уверена в твоей верности.
— Ты осёл, — ухмыляется Гауфрид, явно не в восторге от своего костюма. Он хватает меня за руку и втягивает в тень, понижая голос: — Твоя поклонница снова здесь.
Я следую за его взглядом и быстро замечаю девушку в разреженной толпе. Она всё так же кутается в тёмный плащ, несмотря на относительное тепло внутри. На вид примерно моего возраста, может, чуть старше. Тёмная кожа, длинные вьющиеся каштановые волосы. Есть что-то тревожное в том, как она подаётся вперёд, не обращая внимания на окружающих, взгляд прикован к пустой сцене. Но вот её сосредоточенность вдруг сменяется хмурым выражением, она оглядывается и резко натягивает капюшон, скрывая лицо. Будто почувствовала, что за ней наблюдают.
— Везёт же мне, — бормочу я. Я с ней не разговаривал, но она приходит на каждый бой уже две недели подряд. Тихо расспрашивает обо мне. Гауфрид считает, что это романтично. А я опасаюсь, что она что-то обо мне узнала. — Всё еще не заинтересован.
— А я, как хороший друг, продолжаю говорить ей, что ты так же загадочен, как и красив, — вздыхает Гауфрид, как обычно слегка разочарованный. — Ну что, пришёл сделать раннюю ставку?
Я ощущаю тяжесть монет в кармане. Считаю. Гауфрид — неофициальный букмекер этих вечеров: если хочешь сделать ставку, которую действительно выплатят, иди к нему.
— Последний бой сегодня.
— Октав или Септим?
Я морщусь.
— Особый случай. На этот раз против Секста.
На лице Гауфрида появляется недоумение, затем кровь отливает от щёк. Он хватает меня за руку и тянет глубже в коридор, подальше от глаз зрителей.
— Ты с ума сошёл?
— Я сам только что узнал. Уже ничего не изменить.
Я вижу, как Гауфрид соображает, и в какой-то момент понимает, что это — наказание.
— Пойди к Элланер. Скажи ей, что будешь целый месяц проигрывать каждому Септиму, с которым тебя поставят. Она согласится на такой компромисс. — Гауфрид явно встревожен. — Один неудачный удар от Секста — и тебе проломят череп, Вис. Даже не специально. Даже если он… он ведь…? — Я киваю. — Даже если он уступает, за каждым его ударом будет сила десяти человек! Ты это понимаешь?
— Девяти с четвертью, если быть точным, — раздражённо поправляю я. — И вряд ли он особо искусен во владении Волей, если вынужден зарабатывать здесь. Если ему ещё и слабые Септимы уступают, он, может, и усиливается всего на троих-четверых. — Мысль, похожая на совет Гауфрида, уже мелькала у меня в голове. Называйте это гордостью, упрямством — но я не собираюсь сдаваться. Я слишком многое прошёл, слишком многое терпел, чтобы снова вернуться к постоянным поражениям.
Кроме того, я здесь не только ради монет. Я давно отказался от мечты о мести Республике, но это не значит, что мне никогда не придётся им противостоять.
Это тренировка.
Гауфрид что-то ворчит себе под нос. Не уверен, беспокоится ли он обо мне, или о том, что вот-вот лишится выгод нашей сделки. Я не могу гарантировать победы и не буду гарантировать поражения, но большинство сражающихся здесь Септимов — постоянные бойцы: тех, с кем ещё не дрался, я изучил. А значит, чаще всего я знаю свои шансы. И, что важно, обычно могу растянуть поединок на любую желаемую продолжительность, даже если результат будет не в мою пользу.
Так что я в основном ставлю на то, сколько, по моим ощущениям, смогу продержаться, а Гауфрид использует эту информацию, чтобы… скорректировать коэффициенты для остальных.
— Что дашь за три минуты? — Это звучит нелепо даже для меня, но я уже здесь. В этой каше. Почему бы не попытаться извлечь из этого выгоду?
Гауфрид издаёт недоверчивый смешок.
— Вис, когда это объявят, я не смогу предложить шансы на то, что ты продержишься больше трёх секунд. — Когда я не отступаю, он вздыхает: — Двадцать к одному.
— За три минуты?
— Это лучшие цифры, которые я могу тебе предложить, — уверяет он меня. — Насколько я знаю, у тебя может быть договорённость с этим Секстом о разделе выигрыша.
— Я бы так с тобой не поступил, — говорю я обиженно.
— Я верю тебе. Но это не меняет риска.
— А что насчёт двух минут?
— Тот же коэффициент. — Гауфрид смотрит на меня серьёзным взглядом. — Тот же самый и для одной минуты.
Я хмурюсь, но знаю Гауфрида достаточно хорошо, чтобы понимать — он не поддастся. Он думает, что помогает мне, заставляя сократить время боя вместо того, чтобы стремиться к большому выигрышу. Я достаю из кармана четыре серебряных треугольника и протягиваю ему.
— Больше одной минуты, но меньше полутора.
Гауфрид присвистывает от удивления, принимая их.
— Сегодня и глупый, и богатый. Ладно. — Он кладёт монеты в мешочек на поясе. В его маленькую чёрную тетрадь не вносится запись, нет квитанции с указанием суммы или коэффициента, но это нормально. У него замечательная память, и я знаю, что он надёжен. Хотя бы потому, что Элланер в курсе нашей договорённости, и хотя она берёт свою долю, она разорвала бы его на части — возможно, буквально — если бы заподозрила, что он обманывает одного из её бойцов.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти, дело завершено, но Гауфрид хватает меня за плечо.
— Нет ничего постыдного в том, чтобы сдаться при первой крови. — Он выглядит расстроенным, почти злым, что даёт такой совет. Учитывая, как люди, вероятно, будут делать ставки, это неудивительно. — Я знаю, это не в твоём характере, но Вис — если ты когда-нибудь и собираешься проглотить свою гордость, то сегодня вечером самое время.
Он отпускает моё плечо и шагает обратно в амфитеатр, всё ещё выглядя слегка нелепо в зелёном.
Предупреждение Гауфрида тревожно отдаётся эхом, пока я снова спускаюсь по лестнице, на этот раз направляясь в зону ожидания за сценой. Возможно, он прав. Как только появится кровь, любой боец может признать поражение — а кровь почти наверняка появится до конца первой минуты, как бы быстро я ни двигался.
Но это всего одна минута. Одна минута за восемь золотых. Это почти вдвое больше того, что мне удалось накопить с тех пор, как я здесь начал.
Дело не только в количестве монет. В последнее время я чувствую неумолимое давление времени на своих плечах. Мне на самом деле семнадцать лет, уже два месяца как, даже если в записях Иерархии о Висе Солуме говорится, что этот рубеж наступит только через десять недель. Часть меня сожалеет, что я не растянул ложь ещё дальше, когда впервые пришёл в приют, но риск того, что подобное заявление привлечёт внимание, был слишком велик.
Независимо от того, была это ошибка или нет, это означает, что у меня осталось чуть больше года до того, как закон потребует мою Волю. Либо уступленную после похода к Колонне Авроры, либо забранную саппером.
И все способы, которыми я могу попытаться этого избежать, требуют значительных расходов.
Я пробираюсь по боковым коридорам и прихожу в комнату, отведённую Октавам для подготовки, всё ещё погружённый в размышления. Она справа от главной сцены — суровая каменная коробка, достаточно большая, чтобы вместить внутри дюжину мужчин. Небольшой временный алтарь Миры, как обычно, установлен у двери. Я игнорирую его. В комнате уже воняет застоявшимся потом и животным жиром, пока мужчины смазывают руки и бегают на месте, или прыгают без остановки, или делают всё возможное, чтобы изгнать застывший холод из мышц.
Пока я ищу свободное место для разминки, никто не прекращает упражнений, но взгляды украдкой фиксируются на мне. Значит, они уже слышали.
Как и у Отмара с Кареном ранее, ни один из взглядов не выражает особого сочувствия. Полагаю, я всегда был здесь чужаком, даже до того, как начал побеждать. Самый молодой — как минимум на два года младше других — и явно наименее внушительный физически. Не то чтобы я был слаб — Театр, не говоря уже о времени, проведённом ранее в гладиаторских состязаниях Викторума, сделал меня более поджарым и сильным, чем я когда-то считал возможным, — но этих мужчин отбирали за их телосложение. Они — горы мускулов, все без исключения.
А теперь мне предстоит сражаться с Секстом. Для некоторых это будет оскорблением — они увидят в этом признание Элланер моих успехов, а не наказание, каким оно является на самом деле. Другие просто обрадуются, что меня, скорее всего, не будет рядом какое-то время.
Минуты тянутся невыносимо медленно, я терплю их постоянные косые взгляды, каждый из которых лишь усиливает мою тревогу. Возбуждённый гул из амфитеатра неуклонно нарастает, хоть и приглушённый здесь, пока наконец его не прерывает голос Элланер. Она разогревает толпу. Раздаётся смех, приветственные крики. Там её обожают.
Проходит десять минут — достаточно времени для ставок на первый бой после его объявления. Затем дверь на сцену открывается, и Идония — младшая кузина Элланер, как говорят, хотя с её коротко остриженными светлыми волосами и ярко-голубыми глазами они не имеют никакого внешнего сходства — заглядывает внутрь.
— Пабул.
Гигант с длинными рыжевато-каштановыми волосами и отсутствующим передним зубом проскальзывает за ней в дверь.
После этого следует парад имён и уходящих мужчин. Они не возвращаются тем же путём; до самого конца вечера мы не узнаём, как прошёл тот или иной поединок. Хотя обычно можно догадаться. Есть определённое ощущение в шуме толпы, когда бой близок к развязке. Или когда травма особенно неприятна.
Сегодня я отстраняюсь от всего этого, сосредотачиваясь на стратегии. Я думал об этом множество раз раньше, пусть и в самой абстрактной форме. Отсутствие оружия — хорошее начало. И всё же большинство Секстов могут насыщать своей Волей предметы — простое прикосновение, и он может заставить мою рубашку начать душить меня, или, если не хочет выглядеть мошенником, просто вывести меня из равновесия в неподходящий момент. Как бы неприятно это ни было, есть только один способ этого избежать.
Он будет силён, конечно. Я ненадолго рассматриваю тактику позволить ему насытить что-то; Воля — конечный ресурс, и сколько бы он ни вложил её во что-то другое, у него останется настолько же меньше, чтобы усилить себя. Но я тут же отбрасываю эту идею. Случайный удар в голову в таком сценарии может лишь искалечить, а не убить. Не слишком-то преимущество.
Затем вопрос его скорости. Это предсказать сложнее, и это единственная область, которая даёт мне надежду. Уступаемая ему Воля улучшает его время реакции, но это лишь незначительное улучшение по сравнению с Септимом. Большую роль там играют тренировка и опыт. И если этот Секст сражается сегодня только потому, что считает это лёгким способом подзаработать, то возможно, у него может и не быть дисциплины других, с кем я уже сталкивался.
Пока я обдумываю и пересматриваю ход своих мыслей, комната постепенно пустеет. Затихает. Тяжёлая вонь задерживается. Рёв зрителей снаружи то нарастает, то спадает.
Наконец, внезапно, я остаюсь один.
Я раздеваюсь, тщательно и методично. Плащ, туника, нижнее бельё. Аккуратно складываю в стопку. Я должен верить, что они мне ещё понадобятся. Затем использую горшок с животным жиром, чтобы смазать всё тело. Это отвратительно, но если Секст хорошо схватит меня, он сможет сломать или раздавить кость. А это вещество не будет держать форму, так что его нельзя насытить Волей.
Дверь открывается как раз когда я заканчиваю.
— Вис, тебе… — Идония запинается, увидев меня. Таращится, затем отводит взгляд. Она более застенчива, чем её кузина. — Пора входить. То есть, выходить. Твой черёд. Сражаться. — Она покраснела и почти бежит обратно к сцене.
Я усмехаюсь про себя, следуя за ней, хотя в основном чтобы не думать о собственном дискомфорте. Жизнь в бегах означала, что приличия и выгода редко бывали моими спутниками в те первые полтора года, и любые сомнения, которые у меня когда-то могли быть, давно выбиты из меня. И всё же есть в наготе что-то тревожное по своей сути. Какая-то часть меня не может не смущаться, чувствовать себя обнажённым не только физически, независимо от того, разумно это или нет.
Короткий путь по коридору к сцене. Элланер делает большое объявление о Сексте. В воздухе новая волна возбуждения, вздохи и взволнованная болтовня. Впереди я вижу, как Идония выскочила на сцену, щёки всё ещё горят, она что-то шепчет на ухо Элланер.
Тёмные волосы женщины взметаются, и её взгляд резко переключается на меня. Её карие бездонные глаза наблюдают, как я поднимаюсь на сцену, и выражение лица не меняется, когда первые из толпы замечают моё отсутствие одежды и начинают свистеть и смеяться. Я прохожу мимо неё к зрителям, сидящим в тусклом свете за сценой, на моём горящем лице широкая улыбка, я поднимаю руки, словно публика приветствует меня. Свист усиливается, но в основном одобрительный, а не насмешливый. Уверенность, реальная или кажущаяся, обладает особой властью над людьми.
Я оглядываюсь через плечо на Элланер. Её глаза устремлены на меня, но что-то изменилось. Они озадачены. Намёк на шок. Я понимаю, что она видит мою спину впервые. Ужасную массу шрамов на шрамах под шрамами. Это не имеет значения. Сомневаюсь, что она знает, что они означают, и я не намерен с ней этим делиться.
Моё дыхание учащается, когда я замечаю движение с другой стороны сцены.
Секст… внушителен. Возможно, на десять лет старше меня. Высокий. Атлетичный — не собранный из мышц, как Октавы, но с более грациозной силой, гибкостью. Он неспешно выходит на сцену, легко улыбаясь и маша толпе, которая теперь искренне приветствует его. В придачу ко всему он красив: каштановые волосы модно коротко острижены, квадратная челюсть покрыта тёмной щетиной. Заведомый фаворит.
Он снимает свои затемнённые очки — неопровержимое доказательство того, что он Секст; никому из более низких рангов не разрешено носить такие — и передаёт их Элланер. Его самоуверенность колеблется, когда он замечает меня, всего на секунду. Затем его улыбка возвращается. Однако на этот раз она жёстче. Он недоволен.
Я улыбаюсь в ответ.
Идония уже убежала. Элланер скользит к передней части сцены, поднимая руки и глядя вверх на задние ряды амфитеатра, словно может видеть каждого человека, сидящего в тени. Она держит эту позу. Шёпот прекращается, бормотание затихает, словно всё здание затаило дыхание. Все сосредоточены на ней.
Кровь гремит в моих ушах. Я поворачиваюсь и смотрю на Секста, переношу вес на носки, готовясь. Не будет никаких представлений, никаких имён. Не здесь.
Наконец, удовлетворённая тем, что напряжение достигло пика, Элланер снова опускает руки. Легко сходит со сцены, когда её голос, словно кинжал, вонзённый в жадную тишину, произносит:
— Начинайте.
РЁВ ТОЛПЫ ОБРУШИВАЕТСЯ на сцену волной, накатывая из окружающей темноты.
От этого звука по моему телу пробегает восторг. Эти мгновения перед началом настоящего боя уникальны. Сердце колотится. Я прилагаю усилия, чтобы сохранить дыхание ровным. Не уверен, волнение это или страх, но все чувства обострились: кожу покалывает, руки дрожат в предвкушении. Каждая секунда словно растягивается, каждая мелкая деталь сцены и моего противника кажется ярче, чётче. Вот тонкие трещины в выцветшем белом камне под ногами, несколько мест покрыты свежими брызгами красного. Вот тяжёлая теплота ночного воздуха, наполненного плотно прижатыми друг к другу телами. То, как почти незаметно кривится губа Секста, когда он крадётся вперёд, его зелёные глаза наливаются чернотой и поблёскивают в свете факелов, расставленных вокруг сцены.
Элланер спросила меня, для чего всё это. Я говорю себе, что это ради денег, ради практики. Ради выживания. И всё это не ложь, но когда оковы с моего разума спадают, я признаю, что под всем этим скрывается другая правда.
Это единственное место в мире, где мне не нужно притворяться дружелюбным. Или недалёким. Или покорным. Или усталым.
Это единственное место, где мне не нужно сдерживаться.
Я начинаю свой мысленный отсчёт.
Пять секунд.
Сцена большая, полукруг радиусом примерно в пятьдесят футов. Границы поединка обозначены факелами: если один из нас выйдет за них, то бой закончится. Конечно, если сделать это слишком рано — это не просто разрушит карьеру здесь. Элланер, ещё до моего первого боя, ясно дала понять, что любые травмы, которых боец может избежать таким образом, будут возвращены ему вдвойне к концу вечера.
Я направляюсь к центру сцены под углом к Сексту. Он движется решительно, но не торопясь. Мне приходит в голову, что он, вероятно, очень старается выглядеть непринуждённо; всё остальное было бы для него унизительным. Это хорошо. Значит, он скорее будет изображать скуку, чем пытаться догнать меня в течение этой важной первой минуты.
Когда он приближается, я отступаю назад и начинаю кружить, оставаясь вне досягаемости. Он следует за мной всё тем же размеренным шагом.
Пятнадцать секунд.
Первый насмешливый выкрик доносится из толпы, быстро подхватываемый остальными. Дразнят меня. Дразнят его. Темп Секста едва заметно ускоряется. Я подстраиваюсь под него, вызывая ещё больше презрения. Мне всё равно. Я брошусь в атаку, рискуя получить удар, только когда это будет разумно, независимо от того, как это выглядит.
Двадцать пять секунд.
В нас летит множество непристойных шуток о том, что Сексту слишком нравится погоня. Слышится смех. Теперь в выражении лица соперника появилось что-то тёмное, помимо ночи в его глазах. Они достают его. Обычно я бы скорее порадовался этому, но больше гнева означает меньше пощады. Я делаю обманный выпад вперёд, будто собираюсь атаковать. Это заставляет противника замереть. Я возобновляю кружение.
Тридцать секунд.
Я едва могу поверить своей удаче. До сих пор никакой реальной борьбы. Секст остаётся стоять в раздражении в центре сцены. Я тоже плавно замедляюсь до полной остановки, не сводя с него глаз.
— Октав! — его голос гремит, богаче и громче, чем должен, легко пробиваясь сквозь насмешки. Технически я не Октав, так как никогда раньше не уступал Волю, но ни он, ни кто-либо другой здесь об этом не знает. — Мы действительно будем это продолжать? Перед всеми?
Пытается переложить обязанность атаковать на мою гордость. Умно, но всё же это полное непонимание своего противника.
Я не отвечаю. Не двигаюсь.
Тридцать пять секунд.
Он делает шаг вперёд, и я отступаю. На этот раз он открыто хмурится.
— Я бы дважды подумал, прежде чем выйти сюда, если бы знал, что мой противник такой трус!
— Говорит храбрый Секст, сражающийся с Октавом, — отзываюсь я, вызывая редкие одобрительные смешки из темноты.
Я прикусываю язык, как только слова слетают с губ. Поддался на провокацию. Возможно, Секст всё же умеет читать противника.
— Элланер рассказала мне о тебе, — его голос всё ещё громкий, но тише прежнего, и я сомневаюсь, что его слова долетают дальше сцены. — Она сказала, что ты сирота.
В том, как падают эти слова, есть что-то отвратительное, и что-то глубоко в груди сжимается, напрягается в ответ, готовясь к другому виду атаки.
Он наступает, я отступаю.
Сорок пять секунд.
— Но ты слишком стар для сироты, не так ли? Значит, по какой-то причине тебя никто не хочет.
Наступление, отступление. Он показывает мне идеальные зубы. Его глаза мёртвые и холодные.
— Начиная с твоих родителей, я полагаю. Ты их вообще знал? Помнишь, когда они тебя бросили, Солум, или ты всегда гадал, почему они это сделали?
Наступление, отступление.
— Это они тебя пороли? Или просто оставили тем, кто это делал за них?
Я пытаюсь не слушать его слова, но сложно одновременно следить за ним и игнорировать их. Он, конечно, неправ. Совершенно неверно угадывает. Но моё дыхание почему-то стало слишком поверхностным. Больше похожим на рычание. И я потерял счёт времени. Прошла ли уже минута? У меня за спиной ощущается жар. Факел. Я слишком близко к краю. Зажат.
— Держу пари, они всё равно были никчёмными, — кричит Секст, приближаясь.
Всё становится холодным. Острым. Не здесь. Не в единственном месте, где мне не нужно думать о них.
Я наступаю.
Вдалеке толпа ревёт.
Секст встречает меня с самодовольной ухмылкой. Он первым бросается в атаку — удар слишком предсказуем, и я легко уклоняюсь, пропуская его над левым плечом, тут же сближаюсь и резко бью его в рёбра, после чего мгновенно отступаю. Я уже не бегу, но даже сквозь пелену ярости помню: нельзя подпускать его настолько близко, чтобы он смог схватить меня.
Удар получился сильным — я, конечно, не так крепок, как Октавы, что выходят на эту сцену, зато быстр, — и Секст отступает на шаг, его ухмылка сменяется болезненной гримасой. Впрочем, это длится всего миг: он скорее удивлён, чем действительно ранен. Если бы я получил такой удар, у меня, возможно, треснуло бы ребро. У Септима остался бы хоть синяк. У Секста? Его Воля, скорее всего, притупила боль, и для него это ощущается как сильный толчок.
— Обиделся, Солум? — бросает он с насмешкой, снова приближаясь.
Я рычу и теперь сам атакую первым, но он готов — уходит от удара быстрее и изящнее, чем я мог ожидать. Не так уж он и прост, как хотелось бы. Я слишком увлекаюсь, пытаюсь развернуться, чтобы уйти от локтя, который замечаю краем глаза.
В итоге он лишь едва касается моей руки, почти не задевая левое плечо.
Лицо обжигает, когда я скольжу по холодному камню. Перед глазами всё плывёт. Я задыхаюсь, кашляю, аплодисменты и крики доносятся приглушённо, будто из-под воды. С трудом перевожу дыхание, ко мне постепенно возвращается зрение, и я успеваю откатиться в сторону от Секста, возвышающегося надо мной. Он даже не смотрит в мою сторону — стоит ко мне спиной, лениво машет рукой, принимая восторги толпы, скрытой во тьме.
Его удар лишь прошёл вскользь, а ощущение — будто на меня обрушилось целое здание.
Левое плечо пульсирует болью. Я машинально прижимаю правую ладонь к щеке — она становится липкой, на пальцах алая кровь. Собираюсь с силами, поднимаюсь, с трудом удерживаясь на ногах. В голове проясняется, и я с горечью благодарю Секста за его самоуверенность. Должно быть, прошло уже больше минуты. Осталось только сойти со сцены, пока он не обернулся — и тогда меня ждёт и награда, и, возможно, просто жизнь.
Но внутри всё ещё что-то бурлит, не отпускает, просчитывает варианты.
Я знаю — и из книг, и по опыту боёв с Септимами, — что даже если удар кажется пустяковым, это всё равно удар. Для Септима нужно попасть в одно и то же место хотя бы дважды, чтобы это по-настоящему начало ощущаться. Для Секста, скорее всего, потребуется не меньше семи-восьми таких ударов.
Шансы, мягко говоря, скверные. Но этот болван стоит ко мне спиной.
Где-то на краю сознания голос отчаянно твердит: будь умнее, уйди. Но он звучит слишком далеко.
Я рвусь вперёд.
Возможно, Секст думает, что я повержен. Готов. Или считает, что я буду драться честно, дождусь, пока он повернётся ко мне, прежде чем атаковать. А может, просто неопытен. Как бы то ни было, он слишком медленно реагирует на нарастающий гул предупреждений из толпы.
Я кричу, вкладывая всю ярость и инерцию в размашистый, хлёсткий боковой удар по его челюсти, целясь в ту точку, которая свалила бы любого обычного человека. Лишь в последний миг он понимает, что что-то не так, но я всё равно попадаю почти идеально.
По руке пробегает дрожь от удара, и Секст стонет, пошатываясь.
Восторженные крики зрителей обрываются, сменяясь единым вздохом сотни человек. Я не обращаю на это внимания. Даже если удар был не в полную силу, его точность и мощь сделали своё дело. Секст ошеломлён. Шатается.
Я напираю, правый кулак снова обрушивается на него — промахиваюсь мимо того же места на его челюсти, но попадаю по щеке. Нет времени думать. Продолжаю бить — на этот раз он успевает блокировать. Отшатывается, собираясь с силами, и яростно замахивается в ответ; по раненому плечу проходит жгучая боль, но удар панический, без злости, и я готов к нему. Мне уже плевать на боль.
Гнев ведёт меня вперёд — холодный, отстранённый, очищающий разум, замедляющий время, заставляющий сосредоточиться. Я делаю обманный выпад и наношу Сексту сильный удар в ключицу, затем ещё один. На третьем ударе чувствую, как кость поддаётся. Он сипит, его глаза расширены, в них только чёрная пустота. Он не понимает, что происходит. Я неожиданно сближаюсь и врезаю коленом ему в пах — приём, который работает всегда, сколько бы Воли ни смягчало боль. Секст сгибается, и я тут же встречаю его подбородок сокрушительным апперкотом.
Он падает.
Я не останавливаюсь, не даю ему ни единого шанса. Отбрасываю его руку, которой тот пытается защититься, и наваливаюсь сверху, опуская кулак ему в лицо. Кровь. И это не моя кровь.
— Ты хочешь знать про моих родителей, Секст? — рычу я, почти не осознавая, что говорю. Сажусь на него верхом и снова бью в то же место. — Хочешь знать про мою семью? — Ещё удар. — Хочешь знать, почему у меня эти проклятые шрамы на спине? — Слова срываются хрипло, чужим голосом.
Он не отвечает. Больше не сопротивляется.
Чьи-то сильные руки просовываются мне подмышки и оттаскивают прочь. Я отчаянно пытаюсь вырваться, пока не понимаю, что это бесполезно; тогда ярость внезапно уходит, оставляя только боль и усталость. Всё перед глазами расплывается. Меня ударили по голове? Откуда слёзы? Кровь? Ответа я не знаю. Секст неподвижно лежит на камне, рядом с его головой — алое пятно.
Элланер что-то говорит, но слова звучат как странный гул. Теперь, когда гнев ушёл, я понимаю, что удары Секста дают о себе знать. Кто-то набрасывает мне на плечи плащ. В голосе Элланер тревога, скрытая под спокойствием. Она говорит медленно, как с ребёнком, но я всё равно не понимаю её слов.
Опираясь на нее всем весом, я позволяю ей увести меня со сцены. Аплодисментов нет, никто не кричит. Только ошеломлённый ропот из окружающей темноты.
Пока мы медленно уходим, я горько и устало усмехаюсь, вдруг осознав: я выиграл бой. А значит, только что проиграл свою ставку.
Сегодняшний вечер едва ли принесёт мне хоть что-то.
«ПРЯЧЬ СВОЙ ГНЕВ, — часто повторяла мне мать, — и он станет только сильнее».
В детстве я не понимал, что она имела в виду. Да и с чего бы? Я был принцем Сууса: у меня было всё — уют, безопасность, учителя, слуги, семья. Меня любили. Мой гнев вспыхивал лишь из-за скучных уроков, мнимых обид или из-за того, что родители устанавливали, как мне тогда казалось, несправедливые запреты. Пустяковая злость, исчезавшая почти сразу после того, как вырывалась наружу.
Но всё изменилось с приходом Иерархии. Когда у меня отняли всё это. Когда пришлось учиться день за днём прятаться среди них. Улыбаться, кивать, поддерживать разговор с теми, чья слабость позволяла катенцам властвовать. Когда пришлось проглатывать в каждом ответе ярость и делать вид, будто я разделяю их оправдания собственного рабства — моего рабства — просто чтобы выжить.
Вот тогда я понял.
Хотя до этой ночи мне казалось, что возведённые мной стены достаточно крепки, чтобы это не имело значения.
Противно это признавать, но я всё равно думаю: что бы сейчас она мне сказала?
Осуждающий гул сливается в сплошной поток, обрушивается на меня, одиноко стоящего в центре заляпанной кровью сцены. Я упрямо смотрю в пол, не позволяя никому увидеть свою гордость. Элланер только что объявила всем, что я жульничал. Что я якобы признался, будто купил Волю Септима Тотиуса — того, кто никогда не уступает другому, — на этот вечер. Она разыграла поспешно сочинённую ложь безупречно, её смущение звучало искренне, когда она обращалась к своим покровителям. Даже произнесла традиционное Троекратное Извинение — по катенскому обычаю, если его принимают, это защищает от мести. Сначала толпа встретила её просьбу о прощении мрачно, но к третьей страстной мольбе она их переубедила.
Конечно, объявление о моём изгнании тоже сыграло свою роль. Как и то, что все выигравшие ставки на мой бой будут выплачены, а остальные возвращены полностью.
Даже сквозь закипающее раздражение я не могу не подумать, как сильно Гауфрид возненавидит этот последний пункт.
Я сжимаю кулаки, сдерживая злость на толпу. Скриплю зубами. Прерывисто дышу. Я согласился на этот фарс только потому, что Элланер заверила меня: в противном случае меня ждёт не просто больное плечо и уязвлённое самолюбие, а нечто куда худшее. Так мы сможем, как она выразилась, «расстаться по-хорошему». Если порядок вещей не был нарушен, Иерархия не станет ворошить это дело. Да и мы оба знаем — обращаться к властям мне бессмысленно.
Освистывания быстро сходят на нет. Ропот сменяется умиротворённой болтовнёй. Все здесь увидели, как Секст проиграл, пусть и из-за жульничества. Скандал, о котором будут судачить неделями, и при этом никто не потерял денег. В целом, для них это был удачный вечер.
— Достаточно, мальчик мой. — Элланер ждёт меня у края сцены. Мы уходим, оставляя за спиной гул обсуждений и сплетен.
Дорога до её кабинета кажется слишком долгой. Наши шаги гулко отдаются в пустоте.
— Насчёт твоей спины…
— Нет, — я буквально рычу это слово. Я ожидал этого вопроса с самого начала боя, видел взгляды Элланер, когда она перевязывала мне плечо перед возвращением на сцену.
Элланер понимает, что у неё почти не осталось рычагов.
— Конечно, дорогой, — мягко отвечает она.
Мы молчим, идя по пустым коридорам. В конце концов она вздыхает. В её голосе больше сожаления, чем злости.
— Ты всегда можешь вернуться в Викторум. Я слышала там по тебе скучают.
Я фыркаю. Лига Викторума в Летенсе — именно там Элланер меня и нашла, впервые предложила участвовать в этих ночных боях. Это менее значимый родственник великих гладиаторских боёв Катена: всё по желанию, и главное — без угрозы быть отправленным в сапперы после трёх поражений.
Работа всё равно опасная, несмотря на притуплённую сталь, которой мы пользовались, и, что хуже, почти бессмысленная. Всё это мероприятие спонсируется Иерархией. Матрона снова должна будет официально одобрить моё участие, а значит, даже заработанные монеты мне не достанутся.
— Ты был хорош, мой мальчик, — настаивает Элланер, когда мы доходим до её кабинета. Она и правда выглядит расстроенной из-за моего ухода. Искренне пытается меня подбодрить. Хоть она и отличная актриса. — И, возможно, там у тебя будет меньше соблазна убивать соперников.
— Я не пытался его убить. — Я не видел Секста с самого боя; его раны, без сомнения, сейчас перевязывают где-то поблизости. Кровоточащий и сломанный нос. Синяки. Головная боль. Но, несмотря на мою ярость, едва ли что-то серьёзнее. Он услышит о сказанном на арене со слов других и убедит себя, что именно поэтому проиграл. Что это единственная причина его поражения.
Она открывает дверь.
— Можешь подождать здесь, пока… самые недовольные из наших гостей не уйдут. Если хочешь.
Я хочу отказаться, но сейчас не в том состоянии, чтобы встречаться с разъярёнными зрителями. Захожу внутрь и осторожно опускаюсь в одно из кресел.
Элланер остаётся в коридоре, рука на двери.
— И, Вис? Я была рядом. Дорогой, я видела твоё лицо, когда ты его бил.
Она грустно улыбается и оставляет меня одного.
Я сижу какое-то время, пытаясь совладать с тяжёлым разочарованием. Плечо пульсирует под повязкой. Ночь выдалась скверной.
Минут через сорок раздаётся короткий стук. Я молчу, решив, что кто бы это ни был, он ищет Элланер.
— Вис? Я знаю, что ты там.
Это Гауфрид. Я смотрю на дверь, размышляя, настолько ли он зол, чтобы привести с собой кого-то для поддержки.
Наверное, нет?
Я отпираю замок, приоткрываю дверь. Он слышит это и оборачивается, уже начав было уходить; его зелёный костюм выглядит ещё более вызывающе на фоне унылого коридора. Гауфрид выглядит скорее усталым, чем раздражённым. И он один.
— Заходи, — я открываю дверь шире. — Но я скоро уйду.
— Знаю. Это не займёт много времени. — Гауфрид заходит в кабинет Элланер, но неловко остаётся у двери, не закрывая её, и качает головой, когда я предлагаю ему сесть. Вместо этого он лезет в карман, резко наклоняется, хватает меня за запястье одной рукой, а другой вкладывает в ладонь что-то холодное и острое.
Четыре серебряных треугольника.
— Просто возвращаю твою ставку, — бурчит он. Я озадаченно верчу металл в руке, когда он уже собирается уходить.
— Почему? — спрашиваю, не скрывая удивления. Я благодарен, но не могу не насторожиться: Гауфрид ведь понимает, что больше мы не увидимся. К тому же, именно из-за меня он сегодня проиграл кучу денег.
Лысеющий мужчина замирает.
— Две минуты и тридцать семь секунд.
Я непонимающе смотрю на него.
— Столько длился твой бой. А потом ты выиграл. Видеть, как Октав побеждает Секста? Это было чертовски красиво. Чертовски красиво, — говорит он негромко, будто опасаясь, что его услышат, но в его голосе — твёрдость, решимость всё равно это сказать. — И мне плевать, что там говорит Элланер. Ты не жульничал.
Он уходит, прикрывая за собой дверь. Ни прощания, ни даже кивка.
А я вдруг выпрямляюсь, сам не замечая, как на губах появляется улыбка. Перебираю в ладони четыре монеты, слушаю их звон и убираю к остальным в карман.
Проходит ещё с полчаса, прежде чем я решаюсь выйти. Никто не пытается меня остановить, когда я тихо ускользаю в предрассветную темноту Летенса. Ветер стих, но холод всё равно бодрит, не даёт заснуть на ходу.
Я задерживаюсь на пороге, на миг замираю, охваченный странной грустью. За последние полгода жизнь обрела некое подобие устойчивости — и вот теперь, кажется, этому приходит конец.
Но есть ещё одно дело, которое мне нужно сделать сегодня вечером.
Я ВОЗВРАЩАЮСЬ В ПРИЮТ спустя несколько часов, когда безоблачное небо уже начинает светлеть, проступая резкой синевой.
Чувствую себя немного лучше, хотя боль всё ещё даёт о себе знать. По пути я заглянул в Библиотеку Летенса и не напрасно: путевой дневник, который я украл, надёжно спрятан под перевязанными заново бинтами на спине. Внутри — карты и описания архипелага необитаемых островов примерно в трёх неделях пути к востоку. Плохой вариант, отчаянный. Но после этой ночи, возможно, других у меняуже не будет.
Я открываю дверь своим ключом, проскальзываю внутрь. Повязки уже затянуты потуже, остаток заработанного за этот вечер в Театре спрятан в сапогах, поэтому когда кто-то появляется в коридоре ещё до того, как я успеваю подняться к себе, я готов.
— Вис, — матрона Атрокс плавно поднимается из кресла. Приютом заведует Септим — хрупкая женщина с прямыми светлыми волосами до плеч и тонкими чертами лица. На вид ей за сорок, хотя легко можно принять за более молодую. Возможно, она бы даже показалась привлекательной, если вам посчастливилось не знать её лично.
Я с притворной неохотой достаю из кармана один серебряный и пять медных треугольников, протягивая их ей.
— За все ваши старания, матрона.
Её улыбка тут же сменяется ледяной, знакомой мне до боли.
— Осторожнее. Твоя работа в тюрьме зависит от моего расположения. Всегда найдутся… другие способы, как мальчику вроде тебя заработать на жизнь. — Похотливый тон, которым она это произносит, не оставляет никаких сомнений в истинном значении её слов.
Я не реагирую на угрозу — она давно уже не действует, слишком часто звучала. Моя молчаливость вызывает у этой женщины раздражение; она хмурится, затем смахивает монеты с моей ладони.
— Мне понадобится твоя помощь сразу как прозвенит утренний колокол, — говорит она, пересчитывая деньги. Она сама подписывала мой контракт на работу в тюрьме Летенса, и прекрасно, до последней монеты, знает сколько мне полагается.
Я пытаюсь скрыть, какую боль мне причиняет эта её простая фраза. До середины утра осталось всего ничего, а плечо ноет так, что усталость кажется вдвое тяжелее.
— В чём?
— Только что приходил посыльный. Сегодня в полдень приедет возможный усыновитель. Дети будут в восторге, а мне нужна твоя помощь, чтобы подготовить их, — говорит она.
— Как-то внезапно. К тому же, странный час для подобных известий, — замечаю я, уловив в голосе матроны Атрокс нехарактерный для неё подъём. Обычно она воспринимает усыновления как неприятную обязанность.
— Рекомендация поступила лично от Проконсула Маниуса. А усыновитель — Квинт, — сообщает она и внимательно следит за моей реакцией, кивая, когда видит, что я понял значимость происходящего. Такие люди в Иерархии куда выше тех, с кем мы обычно имеем дело. За полтора года моего пребывания здесь только однажды случалось, чтобы кого-то усыновил Секст. — Сегодня всё должно пройти безупречно, Вис.
Это одновременно и утверждение, и угроза. Утверждение, поскольку если Квинт усыновит кого-то из её подопечных, для матроны Атрокс это будет огромным успехом: возможны и дополнительные средства от Религии, и, может быть, со временем повышение до Секста.
Но и угроза — ведь моё присутствие может бросить на неё тень. Без малого семнадцатилетний подросток, который по-прежнему отказывается посетить Колонну Авроры?
Множественные глубокие шрамы на моей спине в точности отражают, насколько сильно это её смущает.
— Я не буду мешаться, — обещаю я. Мной уже давно никто не интересовался — с тех пор, как матрона махнула рукой на попытки избавиться от меня или пристроить ради моей Воли, и решила использовать меня по-другому: теперь почти вся дневная работа на мне.
Похоже, когда она перестала злиться из-за того, что не может меня сломить, ей даже пришёлся по душе такой расклад.
— Послушный мальчик, — произносит матрона, приглаживая белую юбку и поднимаясь. Не знаю, во сколько она встаёт, но всегда выглядит безупречно: ни единого выбившегося волоска, идеальный макияж. — Я пришлю Вермеcа тебя разбудить.
Она уходит в сторону кухни, не оборачиваясь.
Я жду, пока она исчезнет, прежде чем двинуться с места. Как и ожидалось, свежая ссадина на лице не вызвала у неё ни малейшего интереса — она уверена, что в тюрьме меня не жалеют, о чём я и сам не раз ей намекал. Но если заметит плечо, то обязательно захочет проверить, смогу ли я работать. А сейчас это означало бы, что она найдёт путевой дневник.
Дождавшись, когда она окончательно исчезнет из виду, я с трудом поднимаюсь по лестнице — каждая мышца ноет, будто я только что провёл ещё один бой. Длинный коридор ведёт к моей комнате в самом конце. Крохотная: едва хватает места для матраса на полу, да и то впритык.
Но это пространство — только моё. Остальные двадцать с лишним детей живут куда просторнее, но по двое-трое в комнате. Меня переселили сюда, когда я начал работать вне приюта, чтобы не мешал остальным своим странным расписанием.
Такой вариант меня вполне устраивал. В стене есть панель, которую я ещё в самом начале аккуратно поддел — теперь за ней скрывается ниша, достаточно большая, чтобы прятать там лишние монеты. Я кладу туда остаток сегодняшнего заработка, потом медленно, скрипя зубами от боли, разматываю повязку и добавляю в тайник книгу. Места почти не осталось, но после пары осторожных попыток всё-таки удаётся уложить её и вернуть панель на место так, чтобы ничего не выдавало тайника.
Несмотря на усталость, я как-то нахожу в себе силы заново перебинтовать плечо. Выходит неуклюже, мучительно, и далеко от мастерства Элланер. К утру скрыть рану всё равно не получится, поэтому придётся как-то убедить матрону Атрокс получше её замаскировать, как только я придумаю, чем оправдать её появление.
Но сейчас мне нужно только одно — сон.
— ВСТАВАЙ, РЕКС, ЛЕНИВАЯ ты задница.
Боль отзывается в плече, когда меня грубо толкают. Я рычу, открывая глаза, и злюсь на довольного собой пятнадцатилетнего Вермеса, нависшего надо мной.
— Вермес, — я произношу его имя словно усталое проклятие, что в точности передаёт мои чувства. — Я уже встал.
— Не похоже, — ухмыляется он, снова пинает меня ботинком и отскакивает, когда я сажусь, раздражённый. Он крепкий, почти весь состоит из мышц, и высокий для своего возраста. Всё ещё ниже меня, но прекрасно знает, что моё положение здесь слишком шаткое, чтобы я мог позволить себе ответить силой. — Матрона велела тебе всех готовить, сегодня будет усыновление.
Я закрываю глаза, пытаюсь унять раздражение, вспоминая утренний разговор с матроной Атрокс. Занавески на северном окне уже отдёрнуты, солнце касается моих ног.
— Который час?
— Колокол прозвенел десять минут назад.
Я разминаю плечо — за ночь оно затекло, но боль стала меньше.
— Я встал, — повторяю твёрже. Спал мало, но этого хватит, чтобы держаться. — Передай ей, что сейчас спущусь.
— Сам передай. Я хочу подготовиться, — бросает Вермес и уходит, не дожидаясь ответа.
Я с трудом поднимаюсь и иду в умывальню, плескаю в лицо холодной водой, приглаживаю в зеркале отросшие каштановые волосы. До приюта я брился по-аквирски — делал всё, чтобы подогнать внешность под свою легенду, — но здесь бритва только у матроны Атрокс. А ей я свои волосы трогать не дам.
Впрочем, это уже неважно. Даже с густыми волнистыми прядями я едва узнаю в зеркале своё жёсткое, осунувшееся лицо.
Я спускаюсь вниз, по пути заглядываю на кухню, чтобы урвать остатки хлеба. Пока я отрываю куски от недоеденной буханки, в соседней комнате девочки возбуждённо щебечут. Возможное усыновление всегда вызывает ажиотаж — рекомендательные письма большинству людей получить непросто, — однако сегодня я почти физически ощущаю витающее в воздухе напряжённое ожидание. Квинт. Если кому-то повезёт, он уйдёт отсюда к жизни в достатке.
Я быстро доедаю хлеб и выхожу в главный зал. Это самая большая комната в доме, и младшие дети уже вовсю там играют.
Несколько старших замечают меня и идут следом, понимая, зачем я пришёл. Я велю им передать остальным, что пора готовиться; они слушаются, хотя и называют меня Рексом. «Король» — так это переводится. В Республике это ругательство и насмешка над тем, что я не был у Колонны Авроры, не говоря уже о моей шаткой видимости власти здесь, в приюте.
Я не реагирую на прозвище. Слишком уж оно близко к правде, но это дети, и если отвечать — будет только хуже. Ни дружелюбие, ни уговоры на них не действуют. Так что чаще всего я стараюсь воспринимать это как почётный титул. Напоминание, что я держусь, когда другие сдались.
Но это не всегда мне удаётся.
Вскоре все собираются в главном зале. Его голые каменные стены выглядят стерильно и безлико. Большинство детей расселись за длинными столами посередине. Как всегда, легко заметить тех, чья очередь сегодня уступать Волю матроне Атрокс: они тише, менее оживлённые, кожа чуть бледнее, взгляд отстранённый, замедленно моргают, особенно малыши. Сегодня им хотя бы дадут короткую передышку — матрона временно вернёт им Волю, чтобы они могли уступить её во время знакомства.
Из двух десятков детей в комнате больше половины — от семи до десяти лет. Не считая меня, старший — Вермес, ему пятнадцать, за ним Бриксия и Джеюн, обоим по четырнадцать, а также неразлучная пятерка примерно двенадцати лет. Присутствие старших обычно означает множество насмешек, подначек и колкостей в мой адрес, но сегодня этого почти нет: все сосредоточены на подготовке.
— Не понимаю, зачем ты стараешься, — ухмыляется Вермес, пока я выстраиваю детей в линию, поправляю им волосы и одежду. — Квинт выберет того, кто лучше всех умеет уступать, а это я.
— Будем надеяться, что характер для него не важен, — бурчу я, не останавливаясь.
Кто-то тихо хихикает, но взгляд Вермеса быстро возвращает тишину.
— Тебе-то всё равно, Рекс, — бросает он. Я почти уверен, что он над многими издевается, когда меня нет рядом. Хотел бы, чтобы они рассказали мне, но я слишком чужой для них, чтобы заслужить доверие.
Любой ответ, который я мог бы дать, застревает в горле, когда в зал входит матрона Атрокс, одаривая детей своей ослепительной улыбкой. Почти все отвечают ей тем же, даже Вермес. Они обожают матрону. А как иначе? Она обращается с ними терпеливо и уважительно. Кормит, одевает, даёт надежду на семью. Всё, что от них требуется — регулярно уступать ей свою Волю, а иногда и незнакомцам на день-другой.
Я не раз думал рассказать им правду. Что большинство этих «незнакомцев» — вовсе не потенциальные усыновители, а Октавы, отчаянно желающие получить временное преимущество и щедро платящие матроне Атрокс за лишнюю Волю. Что если ребёнок когда-нибудь откажется уступить, она изобьёт его до полусмерти. Но я молчу. Даже если бы они мне поверили, не уверен, что это что-то бы изменило.
— Мои девочки и мальчики! Какие вы все красивые, — сияет матрона Атрокс, едва заметно кивая мне: работа выполнена на должном уровне. — Вы рады?
Раздаётся хор громких, сбивчивых ответов — все наперебой подтверждают, что рады.
— Ну что ж, вам недолго осталось ждать. Наш гость только что прибыл! — её взгляд снова останавливается на мне.
Я понимаю намёк и выхожу.
Сегодня мне поручили в основном работу во дворе, но знакомства могут занять весь день, поэтому я выхожу из зала через кухню. Огромная кладовая всегда полна припасов, и я задерживаюсь на минуту, выбирая, что взять с собой.
Приглушённые голоса детей, приветствующих гостя, доносятся из зала. С яблоком и парой пирожков в руках, я медлю. Меня не охватывает восторг, как остальных, но я и сам никогда не видел Квинта так близко.
Я кладу еду на стол и приоткрываю дверь обратно в зал.
Все стоят спиной ко мне, обступив новоприбывшего так, что я не могу его разглядеть. Я вытягиваюсь на цыпочках.
Замираю.
Это всего лишь мгновение — смутный силуэт лица, — но я уверен.
Это тот самый человек из тюрьмы прошлой ночью. Госпиус.
Я тихо закрываю дверь и бегу во двор, забыв про еду. Почему он здесь? Это не может быть совпадением. Похоже, он всё же видел, как я коснулся саппера. Должно быть, дело в этом.
Я могу снова дышать только тогда, когда солнечный свет касается моего лица, а густая зелень приютского сада скрывает меня от чужих глаз. Меня охватывает тревога, но я умею не поддаваться панике. Слишком много лет лжи, слишком много опасных ситуаций. Эта ничем не отличается. Спокойно. Обдумай всё. Поспешность только усугубит положение.
Я прокручиваю в голове наш разговор прошлой ночью, последовательность событий. Я сказал ему, что сирота, но в Летенсе дюжина приютов. Мог ли он разослать гонцов по всем, и это просто его первая — или, может, вторая — остановка? Похоже на правду. Он старается действовать осторожно, иначе просто вошёл бы и спросил меня по имени. И матрона Атрокс знала, что он придёт, ещё до моего возвращения. Он не следил за мной до приюта.
Матрона не упомянет о моем существовании. Дети, скорее всего, тоже.
Если я останусь здесь, не буду шуметь — он просто уйдёт.
Я принимаюсь за прополку и обрезку кустов, но каждый шорох со стороны дома заставляет меня вздрагивать. Работа обычно помогает отвлечься, но сегодня мысли не дают сосредоточиться. Чем больше я размышляю, тем более запутанным всё кажется. Вчера у него были бумаги Секста. Значит ли это, что он сопровождает Квинта? Или, наоборот, вчера он притворялся? А если он действительно видел, как я коснулся саппера, почему не схватил меня сразу? Почему ушёл, а теперь ищет меня здесь?
Что-то явно не так, но я не могу понять, что именно. И это только сильнее меня тревожит.
Через полчаса, когда под чьими-то шагами хрустят ветки, напряжение достигает предела.
— Ты нужен, Рекс. — Это Бриксия, сверлящая взглядом и пытающаяся отдышаться после поисков.
— Зачем?
— Не знаю, — бурчит она, сверкая глазами, которые кажутся слишком маленькими для её пухлого лица. — Но матрона была недовольна.
Я задумываюсь. Если решусь на побег прямо сейчас — если сумею быстро и тихо обезвредить Бриксию, забрать заначку из комнаты и улизнуть, пока никто не хватился, — то тут же всплывут все причины, по которым я не сделал этого раньше. Я числюсь в переписи Иерархии: плата за то, что полтора года назад, едва живой, пришёл в приют. У них есть мои возраст, имя, описание. Пусть два из трёх — выдумка, но главное — сам факт регистрации.
Стоит только попытаться сбежать с «положенного» места — меня объявят вне закона. Любой сможет схватить и сдать за награду. Иерархия распространяет такие списки с пугающей скоростью: не пройдёт и дня, как не останется ни одного населённого уголка, где мне будет безопасно.
А если матрона Атрокс, потеряв интерес к выгоде, расскажет ещё и о моём отказе уступать Волю? Или, хуже того, Госпиус проговорится о том, что видел? Тогда награду за меня только увеличат, и если поймают — скорее всего, меня запрут до совершеннолетия. А там — прямая дорога к сапперам, если не сломаюсь и не приду к Колонне Авроры.
Я сжимаю руку в кулак, затем вновь позволяю пальцам расслабиться. Нет, я не готов. Мне не хватает средств, четкого плана, понимания, куда двигаться дальше.
— Иду.
Мы возвращаемся в дом. Бриксия, хмурая, идёт рядом. В зале ещё слышен приглушённый, недоумённый гомон, но, как только мы входим, он сменяется злыми взглядами, устремлёнными на меня. Все уверены, что я им только мешаю.
Матрона Атрокс отстраняется от Лакримо, одного из младших, которого только что утешала после неудачного собеседования, и сразу смотрит на меня.
— Вис, — произносит она, подходит ближе и склоняется так, чтобы слышал только я. — Не знаю, как ты сумел его заинтересовать, но если испортишь всё для детей или для меня — будут последствия.
Я едва не усмехаюсь. Как и все остальные, она думает, что я этого хочу.
Она ведёт меня сквозь строй недовольных взглядов к двери библиотеки, откашливается и стучит.
— Я нашла его, Квинт. Похоже, он уже оправился. — Она бросает на меня выразительный взгляд. Видимо, моё отсутствие объяснили болезнью.
— Впусти его.
С последним недобрым взглядом матрона Атрокс открывает дверь и почти вталкивает меня внутрь.
Библиотека приюта не намного больше обычной комнаты. Потёртые диваны стоят под двумя длинными окнами, но вид из них — только на серую стену соседнего здания. Везде полки, уставленные книгами, выданными Иерархией.
Госпиус — или как бы его там ни звали на самом деле — развалился в кресле на противоположной стороне стола, занимающего весь центр комнаты. Он указывает на стул напротив.
— Вис.
— Секст, — я опускаюсь на стул. Сдерживаю желание сказать больше, рискнуть заполнить тишину вещами, о которых он, возможно, еще не знает.
— Нет, Квинт. Квинт Ульцискор Телимус. Прошу прощения за вчерашний вечер — пришлось прибегнуть к обману, но это было необходимо и полностью одобрено Военными.
Ульцискор — допустим, имя настоящее — нервно теребит рукав.
— Ты не удивлён, что я здесь.
— Я видел, как вы вошли.
Я обдумываю его слова. Если его действительно направили Военные, это объясняет, почему его документы были такими убедительными.
А значит, у меня нет на него ни малейшего рычага.
— Хм, — даже сидя, он производит впечатление: внимательно меня изучает, потирая подбородок с тёмной щетиной. У меня складывается впечатление, что он представлял себе наше знакомство иначе. — И ты не сказал матроне, что мы уже встречались? Что я представился другим именем?
— Не видел смысла.
— Потому что тебе бы не поверили?
— Потому что вы бы не пришли сюда, если бы не были уверены, что выдержите любую проверку.
Ульцискор, к моему удивлению, почти одобрительно кивает. Ждёт, что я спрошу, зачем он здесь. Я молчу, и он переводит взгляд на полки. — Много ли из этих книг ты прочёл?
Я ненадолго замолкаю, не сразу отвечая на неожиданный вопрос.
— Несколько, — говорю я. Большая часть этих книг меня никогда не интересовала: они рассчитаны на малышей или на тех, кто мало учился. Остальные я уже почти выучил наизусть — просто потому, что ничего другого не было.
— Вряд ли здесь такой же богатый выбор, как в Библиотеке, — замечает он.
Фраза звучит небрежно, но взгляд его тёмных глаз не упускает ни одного моего движения, будто выслеживает добычу.
— Даже близко не сравнить. Матрона Атрокс раньше отправляла меня туда, когда поняла, что я уже перерос почти все книги здесь. — Ответ не идеален, но сойдёт.
— Раньше? — переспрашивает он.
— Со временем она решила, что мне стоит заниматься чем-то другим.
На самом деле, как только она поняла, что меня никто не заберёт, то перестала пускать меня в Библиотеку. Вот почему после каждой драки я стал отдавать часть выигрыша ночному сторожу, чтобы тот впустил меня туда тайком. Я читал всё подряд, всё, что только удавалось найти за эти несколько часов до возвращения. Поначалу я надеялся найти способ избежать уступки — может, где-то в далёкой катенской провинции это не обязательно, или есть какая-то лазейка, забытый прецедент, что угодно. И после того, как я обнаружил лишь плохие варианты, подобные архипелагу из путевых заметок, я все равно продолжал туда ходить, потому что знания всегда полезны, и я узнавал о Воле и устройстве катенского общества больше, чем мог бы узнать через простое наблюдение. Чем больше я знаю — тем легче мне будет скрываться. Тем больше будет шансов выжить.
Но, если честно, я возвращался туда не только ради знаний. Время, проведённое среди этих книг, напоминало мне о Суусе — о тех уроках, которые когда-то казались невыносимой обузой, от которых я увиливал при каждом удобном случае.
Там, пусть всего на несколько часов, я будто снова окунался в частичку своей прежней жизни.
Разумеется, теперь, без возможности заработать лишнюю монету, всё это осталось в прошлом.
Я чувствую, как напряжение нарастает — и, кажется, именно этого добивается Ульцискор. Он давит, подталкивает, пытается выбить меня из равновесия. Похоже, он знает — или, по крайней мере, догадывается — где я был прошлой ночью.
Я опускаю плечи, позволяю голосу дрогнуть.
— Я… иногда пробирался туда по ночам. Вы, конечно, уже в курсе. Простите. Просто… у меня больше нет другого способа увидеть её.
Впервые Ульцискор выглядит явно растерянным:
— Кого?
— Имени я не назову. — В голосе звучит вызов. Пусть думает, что я просто влюблённый мальчишка, который не хочет подставлять ту, кто ему дорог. Этот запасной ход я держал для матроны Атрокс, но и здесь он сработает. — Если решите меня наказать — я пойму. Но её я не выдам.
История вполне убедительная: объясняет мою дерзость, оправдывает почти все поступки. При случае сюда можно добавить и мой отказ уступать Волю.
Ульцискор снова поправляет рукава; похоже, это его привычка, когда он размышляет. Я смотрю в стол, стараясь выглядеть одновременно упрямым и уязвимым. Когда я только покинул Суус, врать не умел совсем. Теперь же — куда лучше.
Тишина тянется слишком долго. Наконец слышится разочарованный вздох.
— У тебя не будет из-за этого проблем, Вис.
Я натягиваю на лицо выражение надежды и снова поднимаю взгляд.
— Видимо, я ошибся. Можешь идти. — Ульцискор устало машет рукой.
Мне всё ещё не даёт покоя, откуда он узнал о Библиотеке, но спрашивать не стану. Благодарю его с той нервной поспешностью, которую он, вероятно, ожидает, и торопливо направляюсь к двери.
— Ещё шаг — и ты труп. — Он произносит это по-ветузиански, тихо и отчётливо.
Мне нравится думать, что я умею быстро соображать, но когда тебе угрожают смертью на языке, которого ты не должен знать, тело и мысли будто перестают слушаться.
Я вздрагиваю, спотыкаюсь и замираю.
Понимаю, что выдал себя, но всё равно пытаюсь спасти положение.
— Это тот самый язык, на котором вы говорили прошлой ночью? — Я всё ещё стою спиной к комнате, лицом к двери.
— Садись, Вис. — Теперь это не просьба, а приказ.
Я застываю. Бежать бессмысленно — не от Квинта. И сопротивляться тоже не выйдет.
С усилием вдыхаю, заставляя себя говорить.
— У меня есть деньги.
— Не интересует.
Ожидаемо. Паника постепенно отступает, я снова начинаю владеть собой и оборачиваюсь. Ульцискор смотрит на меня — не сердито, не настороженно, не строго, а задумчиво.
В его глазах ещё заметен, но уже исчезает тёмный отблеск.
Я возвращаюсь на своё место, стараясь не выдать дрожи.
— Хорошая попытка, — нехотя признаёт Ульцискор. — Доказать невозможно, но звучит правдоподобно. История, к которой любой, у кого есть хоть капля романтики, отнёсся бы с пониманием. Если бы не то, что ты понял мой разговор прошлой ночью, я бы, пожалуй, поверил.
Похвалы мне сейчас не хочется.
— Как вы догадались?
— Когда человек просто слышит и когда он слушает — это видно по лицу. Особенно по глазам, — пожимает плечами Ульцискор. — Если тебя это утешит, я едва не проглядел.
Меня это не утешает.
В комнате повисает пауза; я пытаюсь осмыслить происходящее. Может, всё дело только в том, что я услышал.
— Я почти ничего не разобрал из того, что вы сказали заключённому. И даже то, что понял, — едва-едва.
— Даже этого слишком много, — мягко улыбается Ульцискор, но в улыбке скользит угроза. — Но, думаю, мы можем найти решение, которое устроит нас обоих. Давай начнём сначала. На этот раз — без лжи.
— Хорошо, — лгу я.
— Хорошо. Теперь начнём с саппера. Я видел, как ты дотронулся до него прошлой ночью. Не вздумай отрицать, — предупреждает Ульцискор, не давая мне и слова вставить. — Ты понимаешь, почему на тебя это не подействовало?
По ту сторону стола слишком много уверенности, чтобы скрывать что-либо.
— Нет.
Ульцискор одобрительно кивает, оценив мою прямоту.
— У меня есть теория на этот счёт, но сначала мне нужно, чтобы ты уступил мне немного Воли. Совсем чуть-чуть.
В груди тут же тяжелеет — знакомое ощущение. Обычно этот вопрос задают первым на собеседовании по усыновлению: так проще всего проверить силу Воли. Но для меня на этом всё и заканчивается. Как правило — с криками, возмущением, а потом и наказанием.
— Нет.
Ульцискор даже не моргает.
— Это займёт всего минуту. Но если мы хотим разобраться с нашей проблемой, тебе придётся это сделать.
— Всё равно нет, — говорю я твёрдо. Раньше я пытался увиливать, извинялся, придумывал оправдания — будто виноват в своём отказе. Но это только усугубляло ситуацию.
Ульцискор подаётся вперёд.
— Вис, дай мне доказать свою теорию — и я забуду о прошлой ночи. Я дам тебе столько денег, сколько потребуется. Вытащу тебя из этого приюта, обеспечу место в любой должности, какую захочешь. Одного моего слова хватит, чтобы после выпуска ты начал жизнь как Секст, независимо от выбранного пути. Если нужно — оформлю всё письменно, с печатью моей Воли. Всё, что от тебя требуется — уступить мне на минуту свою Волю.
Такого мне ещё не предлагали — даже близко. Но, к несчастью для Ульцискора, я одинаково спокойно отказываюсь и от кнута, и от пряника.
— Благодарю, Квинт, это действительно щедро. Но мой ответ не изменился. И не изменится.
Я не позволяю себе даже намёка на ту раскалённую ярость, что тяжёлым комом лежит внутри. Вот она, черта: по одну сторону — я, по другую — те, кто уничтожил мою семью. Переступить её для меня немыслимо. Даже не испытываю соблазна.
Ульцискор едва заметно улыбается уголками губ.
Моя уверенность на мгновение даёт сбой — я хмурюсь, не понимая, к чему эта реакция. Может, я что-то не так понял? Он выглядит довольным.
— Ты не проходил ритуала Колонны Авроры, — с удовлетворением заключает он.
Я по-прежнему смотрю на него в полном недоумении, но потом выдыхаю, осознавая, к чему он клонит. Конечно. Я так привык защищаться, так выбит из колеи этим странным разговором, что не сразу уловил суть.
— Вы считаете, что именно поэтому на меня не подействовал саппер? — Это была и моя теория: только этим я отличаюсь от остальных в Иерархии. Но для Ульцискора это, похоже, не просто предположение.
— Я слышал об этом много лет назад. Просто праздные рассуждения о… — Он замолкает, на лице мелькает тень грусти. — Я не вспоминал об этом до вчерашнего вечера.
— Значит, вы здесь, чтобы убедиться, что я буду молчать? — Не скрываю горечи. Возможная невосприимчивость или даже просто устойчивость к сапперам — не то, что Иерархия хотела бы афишировать.
— Отчасти, — отвечает Ульцискор, разглядывая меня так, будто перед ним сложная головоломка. — Почему ты не хочешь уступать?
— Чтобы потом целыми днями ходить выжатым, как те дети за дверью? Со временем стать Октавом и потерять, сколько, лет десять-пятнадцать жизни?
Он пропускает мимо ушей последнюю реплику, хотя Иерархия официально этого не признаёт.
— Я спрашиваю не об отказе уступать своей матроне или соглашаться на место в какой-нибудь бесперспективной пирамиде. Это я понимаю. Но вовсе не проходить ритуал Колонны Авроры? Наверное, хотя бы раз тебя туда уже водили. — Я мрачно киваю. — Разве это не стоило бы сделать, хотя бы ради того, чтобы иметь преимущество на собеседованиях по усыновлению?
— Они не могут меня заставить.
— Полагаю, пытались, — его взгляд невольно скользит к моему плечу. Он знает о шрамах, догадывается, откуда они. Значит, был на том бое или, по крайней мере, читал отчёт. Я и так это подозревал: странно было бы, если бы он знал о Библиотеке, но не об этом. Всё равно чувствую себя зверем, загнанным в угол.
— Не достаточно усердно, — даю понять, что заметил его взгляд и понимаю, о чём речь. — Почему вас это волнует?
— Потому что это значит, что моё предложение может быть тебе особенно интересно. Я могу гарантировать, что в течение года никто не попросит тебя уступить Волю. А потом, возможно, у тебя появится шанс попасть туда, где уступать вообще не потребуется.
— Таких мест нет.
Ульцискор достаёт из-под стола книгу. Я не сразу узнаю в ней тот самый путевой дневник, который прошлой ночью спрятал у себя в комнате и был уверен, что он в безопасности.
— Как…
— Я поднялся наверх, когда выходил из уборной. Не волнуйся, никто не заметил. Остальное из твоих запасов на месте.
Я хмурюсь.
— Как вы его нашли?
— Дам тебе время до конца разговора, чтобы догадаться, — отвечает он, покачивая пальцем. — Но мы отвлеклись. Я могу тебе помочь. А ты, возможно, сможешь помочь мне. Вот что важно.
Я не свожу глаз с книги. Даже если он не произнёс это вслух, в его словах достаточно намёка, чтобы среди обещаний проступило предупреждение. Такова уж Иерархия — впереди маячит награда, а сзади подгоняет страх наказания. Даже если обычно реальна только одна из этих сторон.
— Хорошо. Я слушаю, — выдыхаю я, уже смирившись с решением. Как бы ни повернулась ситуация, мы всё ещё ведём этот разговор — значит, у меня есть то, что нужно Ульцискору. С этим можно работать.
А если он хотя бы наполовину говорит правду, упустить такой шанс я просто не могу.
Ульцискор расплывается в довольной улыбке.
Начинаются вопросы.
Сначала всё идёт медленно, даже скучно — если бы разговор шёл в других обстоятельствах, я бы заскучал окончательно. Ульцискор методично проверяет азы моего образования: то, что подробно изложено в окружающих нас книгах. Как я понимаю устройство Иерархии, её законы, традиции, внутреннюю структуру. География: какие земли считаются провинциями, а какие — просто «друзья Катена». История самого Катена, которую я послушно пересказываю в её официальной версии. За исключением некоторых деталей, на все эти вопросы я знал ответы ещё до того, как покинул Суус.
Но постепенно разговор меняет направление. Мы переходим к экономическим вопросам — как Иерархия распространяется на другие формы правления, к философским спорам о природе Воли, о её росте и применении. К математике распределения Воли, к тому, как этот процесс уравновешивают необходимостью контроля и надзора. Даже к спорам о том, могла ли Воля стать причиной Катаклизма три столетия назад. Я поначалу теряюсь: для ответа на некоторые вопросы приходится копаться в закоулках памяти, вспоминая малоизвестные книги, прочитанные годы назад. На некоторые я откровенно не могу ответить. Многое из этого мне известно лишь благодаря времени, проведенному в Библиотеке. И почти все требует от меня настоящей экстраполяции, размышлений, умения делать выводы, а не простого перечисления фактов.
Иногда Ульцискор спорит со мной или явно разочарован моим ответом. Но постепенно я втягиваюсь, и чаще всего он выглядит удовлетворённым, когда мы переходим к следующей теме. Всё это начинает напоминать мне те острые, азартные беседы, что были у меня с Инигесом — моим любимым наставником. Этот пожилой человек с растрёпанными седыми волосами был единственным, кто никогда не разговаривал со мной свысока и не заискивал, не делил меня на ребёнка или принца. Единственный, кому было важно, реализую ли я свой собственный потенциал, а не превосхожу ли других.
В итоге наш разговор с Ульцискором затягивается почти на два часа. Матрона Атрокс заходит к нам раз пять под предлогом угощения — на четвёртый раз Ульцискор принимает её предложение. Когда она появляется в следующий раз, то застаёт меня с кружкой в руке: я делаю глоток того напитка, который она приготовила для Квинта. По её лицу видно, что ей это не по душе.
Я всё время напоминаю себе, в какой ситуации нахожусь, и стараюсь не слишком увлекаться этим разговором. Ульцискор — человек умный, образованный, с такими мне не приходилось общаться уже много лет. Но его мотивы, как и он сам, остаются для меня непроницаемы. Иногда в нём вспыхивает живой интерес — когда мы затрагиваем определённые темы или когда он резко не соглашается со мной. Он внимательно слушает, что я говорю, но ничего по-настоящему важного не выдаёт.
Когда вопросы наконец иссякают, я замечаю, что кружка пуста, а горло саднит — так много и так долго я не говорил уже очень давно.
— На этом, пожалуй, остановимся, — говорит Ульцискор, задумчиво глядя на меня. — Вижу, время в Библиотеке ты провёл с пользой. Есть пробелы, но всё это поправимо.
Я внимательно вглядываюсь в его лицо.
— Вас беспокоит что-то ещё, — произношу я спокойно, стараясь звучать рассудительно, а не тревожно. Ульцискор, возможно, ещё не принял решение, но я — уже да.
Мне хочется узнать, куда приведёт этот шанс.
— Да, — отвечает он, рассеянно дёргая рукав и не отводя от меня пристального взгляда. — Например, твой характер.
Разумеется. Вчерашний бой. Мы ещё не затрагивали эту тему.
— Я умею держать себя в руках.
— Легко сказать, — возражает он. — Но это видно по тому, как ты держишься, как разговариваешь. Мне кажется, ты так привык сопротивляться, что уже не знаешь, как иначе.
Слова задевают, но сейчас явно не время это показывать.
— Боюсь, у меня нет способа переубедить вас.
— Хм, — недовольно бросает он. — Объясни, зачем ты вчера вышел на бой без одежды?
— Я боялся, что Секст насытит Волей мою одежду и не даст мне увернуться.
— Он бы не смог. Материя слишком тонкая и гибкая, времени у него почти не было — на его уровне это невозможно. Хотя, конечно, ты не мог этого знать, — признаёт Ульцискор. — Это единственная причина?
— А какая ещё могла быть?
— Я подумал, ты хотел выставить его в глупом свете.
— Хотел сбить его с толку, наверное. Но специально унижать его не собирался, если вы об этом.
— Ладно. — Ульцискор, похоже, мне верит. — Ранее ты проявил выдержку под давлением. Умение быстро соображать в таких обстоятельствах — редкая вещь. Что до твоего характера, острых углов… думаю, это поправимо. — Он говорит это как бы вполголоса, будто мысленно примеряет меня к чему-то.
Но всё же сомневается.
— Монета, которую вы мне дали. Вы насытили её Волей.
Ульцискор моргает, возвращая взгляд ко мне.
— Почему ты так решил?
— Вы следили за мной — и до Театра, и до Библиотеки, — по почти пустым улицам, и я ни разу не заметил. К тому же вы действуете в одиночку: иначе зачем бы вам лично приходить сюда и рисковать проблемами из-за фальшивых документов? — Пока шла первая часть разговора, когда вопросы не требовали особых усилий, я как раз обдумывал этот вопрос. Другого объяснения у меня нет. — И ещё: вы наверняка разослали гонцов по всем приютам прошлой ночью, но уже с утра знали, что я здесь. Не думаю, что вы спрашивали у матроны, где моя комната, и уж точно не успели бы найти ту самую незакрепленную панель на стене.
Говорят, насытить Волей монету почти невозможно — ведь она кованая. Но он всё-таки Квинт.
Ульцискор медленно достаёт из кармана серебряный треугольник и показывает мне. Сжимавшее грудь напряжение отпускает: он кивает, принимая решение.
— Хорошо, — тихо говорит он. — Давай сообщим матроне хорошие новости.
КОГДА МЫ ВЫХОДИМ из библиотеки, в зале мгновенно воцаряется тишина.
Матрона Атрокс прерывает разговор с Вермесом и быстро направляется к нам, бросая на меня недобрый взгляд. Все дети по-прежнему здесь — неудивительно, что они так взволнованы после столь долгого ожидания.
— Квинт! Надеюсь, Вис не слишком докучал вам, — говорит она и вновь смотрит на меня с подозрением. Она уже не раз давала понять Ульцискору, что мне нельзя доверять. Похоже, пытается заранее сгладить то, что, по её мнению, я мог бы о ней наговорить.
— Вовсе нет. Мы прекрасно побеседовали, — отвечает Ульцискор так, чтобы его услышали все в комнате. — Более того, я принял решение, матрона. Если вас не затруднит, принесите, пожалуйста, бумаги — я хотел бы оформить усыновление официально.
Матрона Атрокс смотрит на него в полном недоумении. Я с некоторым удовольствием замечаю, что такое же выражение появляется и у стоящих за ней.
— Рекса? — нарушает потрясенную тишину Вермес. Он вдруг начинает смеяться — эта мысль настолько невозможна для него, что кажется шуткой. Но смех выходит скорее презрительным смешком. — Квинт, кого вы на самом деле выбрали?
Пара раздающихся сзади хихиканий быстро смолкает, когда выражение лица Ульцискора становится жёстким. Матрона Атрокс открывает рот, но, встретившись взглядом с Ульцискором, бледнеет и поспешно уходит за нужными бумагами.
— Вы действительно берёте его. Вместо кого-то из нас. — Вермес всегда плохо чувствовал обстановку. Ни выдержки, ни ума, чтобы вовремя отступить. — Вы ведь знаете, что он даже не прошёл ритуал, когда его притащили к Колонне? Он никому не нужен. Он просто посмешище. — Вермес выплёвывает эти слова. Несколько старших детей тихо бормочут в знак согласия, но держатся в тени. По крайней мере, они чуть умнее Вермеса.
— Вермес, верно? — Ульцискор внимательно смотрит на крупного парня. — Хочешь узнать, почему тебя до сих пор не усыновили?
Вермес моргает. Похоже, он не понимает, к чему этот вопрос.
— Потому что ты крайне неприятный ребёнок, — спокойно продолжает Ульцискор. — Инфантильный. Злобный. И, если честно, не слишком умный. Так что неважно, насколько сильна у тебя Воля. Никто не захочет жить с таким, как ты. Тебе нужно измениться, Вермес. Стань лучше, иначе всю жизнь так и останешься Солумом.
Он обводит взглядом остальных в зале и дети съёживаются под ним.
Губы Вермеса поджимаются, лицо заливает краска.
Он резко разворачивается и уходит.
Я смотрю ему вслед, неожиданно испытывая желание окликнуть его. Сказать что-то, чтобы смягчить жёсткость слов Ульцискора. Я давно уже питаю резкую неприязнь к этому парню, но сейчас не могу не пожалеть его.
— Немного резко, вам не кажется? — тихо спрашиваю я, когда остальные дети начинают расходиться, поняв, что решение Ульцискор уже принял. Они явно разочарованы. Несколько младших едва сдерживают слёзы.
— Возможно, если бы у меня было больше времени, я бы проявил к нему ту заботу, в которой он нуждается. Но пара добрых слов от меня сейчас ничего не изменит. Иногда хулиганам полезнее услышать правду, какой бы неприятной она ни была. — Он смотрит на меня. — Согласен?
— Пожалуй.
Появляется матрона Атрокс с бумагами в руках. Она начинает аккуратно раскладывать их на столе.
— Квинт, — говорит она осторожно, не глядя ни на меня, ни на него, тщательно выравнивая документы. — Прежде чем вы окончательно примете решение, можно ли поговорить с вами наедине?
— Конечно. — Ульцискор спокойно кивает. — Вис, думаю, тебе пора собрать свои вещи.
— В этом нет необходимости. У Виса нет… —
— Вот, — перебивает её Ульцискор, снимая с плеча сумку. — Такой хватит?
Я принимаю сумку, заглядываю внутрь. Там только путевой дневник — места для спрятанных монет более чем достаточно.
— Спасибо, — бросаю я, мельком взглянув на матрону Атрокс, чьё выражение лица обещает неприятности, и снова на Ульцискора. Он, стоя спиной к матроне, едва заметно кивает.
Мне хватает нескольких минут, чтобы подняться наверх, переложить свой тайник из стены в сумку и вернуться обратно. В коридоре я встречаю нескольких детей — они смотрят на меня с завистью, но никто не произносит ни слова.
Когда я возвращаюсь в зал, матрона Атрокс уже сидит за столом, а Ульцискор подписывает бумаги. Она бледна. Её бьёт дрожь.
Ульцискор откладывает перо и поднимает на неё взгляд. Она вскакивает.
— Вис, — голос у неё напряжённый, но уже не злой, а скорее смиренный. Она протягивает мне небольшой кожаный мешочек. — Это твоя плата за участие в Викторуме и работу в тюрьме. Я… хранила её для тебя. — Она запинается, рука дрожит, когда она протягивает кошель.
Я принимаю его, нахмурившись от неожиданной тяжести. Заглядываю внутрь — на дне сверкает золото. Трудно определить, вся ли это сумма, что я заработал, но похоже на правду.
Прежде чем я успеваю что-то сказать, Ульцискор размашисто ставит подпись на последней странице и выпрямляется, хлопая меня по плечу.
— Готов?
— Думаю, да, — отвечаю я. Всё произошло так стремительно. Здесь нет никого, с кем хотелось бы прощаться, и никого, кто бы заметил моё отсутствие. Всё кажется нереальным, но ничто не мешает мне уйти.
Мы уже направились к двери, но я вдруг останавливаюсь. Возвращаюсь к матроне. Она кажется старой, сгорбленной, усталой — такой я её ещё не видел. Впрочем, это не имеет значения, если вспомнить шрамы на моей спине.
Я наклоняюсь, чтобы прошептать ей на ухо:
— Однажды я вернусь.
В голосе нет ни злости, ни угрозы — только обещание.
Всё, что она пыталась скрыть, рушится, и в её зелёных глазах проступает испуг. Я задерживаю взгляд, не давая ей отвести глаза, чтобы она полностью поняла меня.
Потом разворачиваюсь и выхожу за дверь.
На улице Ульцискор идёт впереди, а я послушно следую за ним, всё ещё пытаясь осознать, как резко изменилась моя жизнь. Здесь прохладнее, чем я ожидал: утреннее солнце исчезло, а с запада надвигаются тяжёлые тучи — вот-вот пойдёт дождь.
— Что вы ей сказали? — наконец спрашиваю я.
— Только то, что нужно было сказать, — отвечает он небрежно, но в голосе слышится скрытая жёсткость. — А ты?
— То же самое.
Солнце уже клонится к закату, и на улицах Летенса людно, хотя до рыночной суеты ещё далеко. Ульцискор с лёгкой, почти безразличной любознательностью наблюдает за происходящим: повозки, движимые Волей, группы измождённых Октавов, работающих на своих Септимов, и малыши-тенсийцы, разыгрывающие с деревянными мечами сценки из Викторума. Похоже, он здесь недавно.
— Итак. Кажется, вы обещали мне что-то рассказать, — напоминаю я. Только теперь до меня доходит: Ульцискор ведёт меня куда-то, но куда — я не знаю. Мы движемся к окраине города. Похоже, собираемся покинуть Летенс.
— Я расскажу всё по пути.
— По пути куда?
— В Дедитию.
Позади нас раздаётся радостный крик — одна из девочек сбивает с ног более крупного соперника и садится на него верхом. Я вздрагиваю, хотя дело не только в этом звуке. До того как Катен стал столицей мира, он был столицей Дедитии.
Но прошло уже три года, и официально я считаюсь погибшим. Никто меня больше не ищет — если вообще когда-то искал. Где бы я ни был — здесь или в самом сердце Республики — это, наверное, уже не имеет значения.
Да и возвращаться мне всё равно некуда.
ДВАДЦАТЬ МИНУТ МЫ идём молча — Ульцискор явно не желает обсуждать что-либо, пока вокруг толпа, — и, наконец, оказываемся на окраине Летенса.
Я не бывал здесь с тех пор, как впервые приехал в город полтора года назад. Всё изменилось. Прежние низкие, покосившиеся деревянные домишки, где ютились Октавы с семьями, исчезли — на их месте теперь возвышаются каменные фасады или ещё недостроенные остовы зданий. Улицы расширили, выпрямили, вымостили. Октавы всё ещё снуют туда-сюда, но теперь они заняты тяжёлой работой — таскают камни и брёвна, выжимая из себя последние силы. Вокруг кипит стройка: Септимы раздают приказы, а где-то даже Секст — женщина с затуманенным взглядом — поднимает огромную плиту на три этажа вверх, чтобы несколько измотанных Октавов смогли закрепить парящий камень.
Ульцискор тоже замечает Секста.
— Неэффективно, — недовольно бормочет он.
Это даёт мне повод заговорить.
— Они строят склады? — Это единственное, что приходит мне в голову. В противном случае странно видеть благоустройство этой части Летенса. И я не думаю, что большинство этих зданий предназначены для жилья. Двери слишком высокие и широкие,а окон недостаточно.
— По договору с тенсийцами мы делим все ресурсы, которые добываем на их земле. В основном зерно и камень. Сами они никогда не умели добывать их эффективно. Но по-настоящему дело сдвинулось только полгода назад.
— Значит, всё это — для хранения?
— Для хранения тенсийской доли, — рассеянно отвечает он, без особых эмоций, просто рассуждая. — Впрочем, рано или поздно они осознают, что не могут эффективно ею воспользоваться и обратятся к нам за помощью в её распределении. Или склады заполнятся, и они начнут продавать нам излишки по себестоимости.
— Тогда что происходит с катенской долей?
— Она отправляется в Катен.
Я фыркаю.
— Вряд ли это можно назвать справедливым разделом. — До столицы почти три тысячи миль, и между нами ещё море Квус. Логистика должна быть сущим кошмаром.
Ульцискор только улыбается.
Вскоре мы оставляем позади высокие здания и уставших рабочих, проходя мимо того места, где некогда стояла величественная каменная стена, защищавшая город — её разобрали по договору Иерархии с Тенсией, чтобы город для своей защиты полагался исключительно на Волю, — и выходим на длинную травянистую равнину. Нетрудно догадаться, куда мы держим путь. Белый монолит, трёхгранный и невероятно высокий, уродует горизонт с тех пор, как мы покинули приют. Я размышлял о его предназначении с того момента, как заметил его, но предпочёл следовать примеру Ульцискора и молчать.
Теперь же мы достаточно близко, чтобы рассмотреть его как следует. Похоже на гранит, белый, испещренный черными прожилками. Примерно тридцать футов шириной с каждой стороны. Не меньше двухсот в высоту. А может, и больше? Единственное здание здесь также портит равнину, прямо позади колонны. Оно тоже огромное, даже по сравнению с монолитом: вытянутая масса дерева, стали, камня и даже стекла, доминирующая над пейзажем. Рабочие, похожие на муравьёв, идут по мощёной дороге, которая огибает монолит, прорезает траву и соединяет строение с городом. Повозки, движимые Волей, грохочут вдоль этого здания.
А где-то и под ним.
Я спотыкаюсь, не совсем осознавая последнюю деталь. Опор не видно, и вдруг, даже отсюда, становится ясно — вся конструкция просто… парит в воздухе.
— Что за… — вырывается у меня шёпотом. Я щурюсь, но мы всё ещё слишком далеко, чтобы понять детали. Если, конечно, дело только в расстоянии.
— Это трансвект, — уголки губ Ульцискора приподнимаются, он явно доволен моей реакцией. — Никогда раньше не видел их?
Я качаю головой, не в силах оторвать взгляд.
— Опорную колонну закончили строить полгода назад, — в его голосе едва заметна гордость. — Всё загружено и готово к отправлению. Ждёт только нас. К утру будем в Дедитии.
— К утру… — повторяю я едва слышно. Конечно, я слышал о трансвектах, даже немного изучал их устройство когда-то на Суусе. Гиганты, движимые Волей, способные перемещаться в несколько раз быстрее самой резвой лошади, перевозя огромные отряды войск или припасы в самые отдаленные уголки мира. Или, в нашем случае, к его центру. Не то чтобы я когда-либо сомневался в их существовании, но они всегда казались мне чересчур похожими на пропаганду. Преувеличением, созданным Иерархией, историей, которую они распространяли, чтобы превозносить своё могущество. Поэтому я особо и не пытался представить, как трансвект выглядит на самом деле. Тем более не ожидал таких размеров.
Даже глядя на него сейчас, я не могу поверить, что эта колоссальная парящая конструкция способна двигаться быстро. Или вообще двигаться.
Порыв холодного ветра приносит первые капли дождя, и я плотнее закутываюсь в плащ, поёживаясь.
Дорога к трансвекту кажется бесконечной; стоит мне привыкнуть к его масштабам, как мы подходим ещё ближе. В основном он состоит из дерева, но с чем-то похожим на огромные гранитные полосы, проходящие вдоль всей нижней части. Местами есть окна. Огромные двери для погрузки. Край, обращённый к городу, резко сужается на несколько футов, образуя каменный нос в форме приплюснутой пирамиды, лежащей на боку.
Я не помню, когда в последний раз чувствовал себя таким маленьким.
Когда мы входим в тень трансвекта и приближаемся к ступеням, ведущим на платформу длиной в сотню футов, нас окликают, а путь преграждает важного вида женщина.
— Только рабочие, — предупреждает она, едва мы оказываемся в пределах слышимости.
— И пассажиры, — поправляет её Ульцискор. Он достаёт подписанные документы — добывать их, кажется, его особый талант — и протягивает их с улыбкой.
Женщина — явно Септим, слишком энергична для Октава — недоверчиво выхватывает бумаги. Бегло просматривает их. Замирает. Вновь принимается перечитывать, заметно бледнея.
Её рука дрожит, когда она возвращает бумаги.
— Магнус Квинт Телимус. Добро пожаловать. Простите, меня не предупредили… — она заметно растеряна.
Я жду, что Ульцискор поправит её в обращении, но он молчит. Очередные фальшивые документы?
— Всё в порядке. Мы можем пройти?
— Конечно, конечно, проходите. — Она смотрит на меня, краснея. — Но в документах ничего не говорилось о…
— Это Вис Телимус. Надеюсь, присутствие члена семьи не вызовет проблем? — Ульцискор раздражённо начинает шарить под плащом. — Могу предоставить и эти бумаги, если…
— Нет-нет, в этом нет необходимости. Конечно, прошу, проходите, Магнус. Господин Телимус. — Готов поклясться, она едва удержалась от поклона.
Вис Телимус. Конечно. Я стараюсь не обращать внимания на новое имя. Среди всего прочего я почти забыл, что больше не Солум. Это не должно иметь значения: Вис — не моё настоящее имя, а приставка для сирот никогда не была поводом для гордости.
И всё же Солум всегда казалось чем-то отдельным. Соответствовало моим отношениям с Иерархией. Этот шаг делает меня ближе лишь символически, и всё же часть меня невольно испытывает дискомфорт от того, насколько личным это ощущается.
Нет времени задерживаться на этих мыслях. Мы поднимаемся по лестнице мимо женщины на приподнятую каменную платформу. Трансвект заполняет всё поле зрения. Мы примерно в пятидесяти футах от самого конца, и в той его части я вижу ещё один приплюснутый пирамидальный нос.
Я невольно замираю на вершине ступеней, но Ульцискор подталкивает меня вперёд.
— Нам в этот.
Я нехотя иду к единственной распахнутой двери. Внутри — богато устланная коврами комната. Несколько удобных кресел, закреплённых у стен. В глубине шкаф, на столиках еда. Внутри никого.
Трансвект неподвижно висит в воздухе, ничто не указывает на то, что лишь Воля удерживает его. Я всё ещё колеблюсь.
Ульцискор проходит мимо меня внутрь. Разворачивается, раскидывает руки, подпрыгивает пару раз, чтобы доказать что все надёжно.
Я бросаю на него мрачный взгляд и ступаю следом.
Когда я покидаю надёжность платформы, ничто не поддаётся подо мной. Поверхность столь же прочна, словно я ступаю по земле.
Ульцискор с усмешкой наблюдает за моей неуверенностью, затем закрывает за мной дверь и устраивается в кресле, словно дома.
— Мы будем одни? — спрашиваю я. Эта секция не слишком большая, но я всё равно удивлён. Остальные, что я видел, не выглядели приспособленными для пассажиров.
— Ни единого пассажира, и полностью без экипажа. Весь трансвект в нашем распоряжении на ближайшие пятнадцать часов. — Ульцискор откидывается в кресле. — Надеюсь, этого хватит, чтобы ответить на твои вопросы.
— Надеюсь, — бормочу я. Пятнадцать часов. Пятнадцать часов, чтобы преодолеть почти три тысячи миль. Я стою, оглядываясь, поражённый. Даже напуганный. Как бы я ни ненавидел Иерархию, некоторые их достижения действительно поражают. Здесь, на краю континента, легко забыть об этом — сюда доходят лишь самые скромные плоды их прогресса. — Сколько Воли требует эта штука?
Это далеко не главный вопрос, который меня волнует. Просто нужно время, чтобы прийти в себя.
Ульцискор указывает мне на кресло напротив.
— А ты как считаешь?
По его глазам я вижу, что это очередная проверка, пусть и спонтанная. Я не спеша устраиваюсь в кресле, мягком, гораздо удобнее всего, на чём мне доводилось сидеть за последние годы, и позволяю изумлению уступить место расчёту.
Основы использования Воли — пелифагия, как называют это катенцы, хотя слово редко встречается в обиходе — известны многим. Любой ребёнок в приюте мог бы объяснить: у Септима восемь Октавов, каждый уступает ему половину своей Воли; у Секста — семь Септимов, уступающих половину накопленной Воли, и так далее вверх по пирамиде: Квинт, Кварт, Терций, Димид и наконец, Принцепс. С каждым уровнем сила возрастает. Старшие дети могли бы также произвести соответствующие математические расчёты. Септим обладает Волей, равной пяти людям: четыре от своих Октавов в совокупности, плюс своя собственная. Это количество уменьшается вдвое, когда он уступает её Сексту. Таким образом, Секст изначально обладает Волей более восемнадцати человек. И так далее.
Но на этом приятная теоретическая простота заканчивается: эти расчёты полезны, чтобы понять физическую силу, но это лишь основа. Истинная мощь Иерархии — в умении насыщать предметы Волей, управлять ими усилием мысли, многократно увеличивая отдачу. Но насколько — я могу только гадать. На Суусе мы изучали лишь слухи и наблюдения, а Иерархия не спешит делиться секретами высшего уровня. За годы я кое-что понял о методах, но точные затраты и эффективность для меня всё ещё туманны.
Ульцискор, конечно, знает это лучше меня; его вопросы уже показали мою неосведомлённость. Значит, точного ответа он не ждёт. И все же, после нескольких часов стараний произвести на него впечатление, мне трудно противостоять искушению немного блеснуть.
— Думаю, для этого хватило бы и одного Квинта, — говорю я, сдерживая дрожь от внезапного осознания. Сила пятидесяти пяти человек, но если применить её правильно — куда больше.
— Правда? — в глазах Ульцискора мелькает не только насмешка, но и проблеск удивления. — Думаешь, я мог бы справиться с ним в одного?
— Если не уступаете Волю. — Значит, он и правда Квинт. Наверное. — Те отдельные каменные полосы внизу, должно быть, насыщены Волей и связаны между собой. Значит, не обязательно поднимать всю конструкцию целиком, достаточно лишь самую тяжёлую её часть. — Я вспоминаю способ из Библиотеки, хмурюсь, глядя в пол. Там было как минимум полдюжины несущих каменных плит. — Вам всё равно понадобится сила для подъёма, но потом можно использовать насыщение, чтобы толкать или тянуть всю конструкцию. Полагаю, для этого и нужен тот огромный каменный монолит снаружи. Вы назвали его опорной колонной? — Я указываю в направлении, откуда мы пришли, начинаю говорить с воодушевлением, погружаясь в решение загадки. — Так что да. Самому при этом находиться на борту нельзя — самодвижение с использованием Воли невозможно, — и понадобится инфраструктура, но в остальном, думаю, вы могли бы сдвинуть всю эту штуковину.
Я поднимаю взгляд, скрывая подступившую тошноту — вспоминаю, с кем говорю. Ульцискор наблюдает за мной. За окном усиливается дождь, барабанит по стеклу.
— Гармоническая и Реакционная, — наконец бормочет он. — Когда предметы связаны, это гармония. Когда толкают или тянут — реакция. — Он откидывается и вдруг улыбается, махнув рукой, будто это сейчас неважно. — Большинство людей думает, что для такого нужен минимум Кварт.
— Большинство людей — идиоты, — вырывается у меня прежде, чем успеваю остановиться.
К счастью, Ульцискор только смеётся.
— Не поспоришь. — Несмотря на веселье, он явно впечатлён. — И твоя догадка неплоха. Сильный Тотиус Квинт теоретически мог бы запитать все механизмы трансвекта. Конечно, если с ним что-то случится — всё рухнет.
— Поэтому насыщение распределяют между несколькими, хотя бы ради безопасности.
— Именно.
За окном мелькает движение — рабочая проверяет что-то дальше по платформе, наполовину прикрываясь от непогоды поднятым плащом. Потом отходит и машет кому-то внизу.
Едва заметный толчок — и мы начинаем подниматься.
Я хватаюсь за подлокотники, пока платформа уходит вниз. Движение плавное, почти незаметное, если бы не окна.
— Зачем мы поднимаемся выше? — Я вглядываюсь сквозь дождь вниз, голос дрожит. Уже тридцать футов над платформой, а мы всё поднимаемся. Пятьдесят над землёй.
— Так проще всего избегать препятствий: камнепадов, оползней, кораблей, людей. Всего такого.
— А-а. — Наш плавный подъем наконец прекращается, и я крепче хватаюсь за свое кресло. Семьдесят футов над землей.
— Боязнь высоты?
Нет — скалы Сууса были выше, я их покорял не раз, — но говорить об этом не собираюсь. Глаза всё ещё прикованы к исчезающей внизу иллюзии безопасности. Почти слышу ухмылку Ульцискора.
Трансвект вновь начинает движение — вперед, на этот раз.
Я заворожённо смотрю, как платформа далеко внизу начинает исчезать из виду. Сначала мы движемся медленно, но постепенно набираем скорость; я прижимаюсь лицом к стеклу, стараясь увидеть больше, изумляясь открывающейся картине — как вдаль, на простирающиеся холмистые равнины и бескрайние леса Тенсии, так и назад, на всё более отдаляющиеся, угрюмые здания её столицы.
— Впечатляет, да? — На этот раз в голосе Ульцискора нет насмешки.
Я не отвечаю. Мы уже так ускорились, что платформу почти не видно. На ней осталась только одна крошечная фигурка — кажется, та самая женщина.
— Она назвала вас Магнус Квинт. — Меня снова мутит. Я надеялся, что Ульцискор сам поднимет этот вопрос, но приходится спросить. Мне нужно знать.
— Это мой полный титул.
Я продолжаю смотреть в окно, боясь, что он заметит моё замешательство, если я обернусь.
— Почему вы не сказали мне? Или матроне? — Она точно не знала.
— Ей — чтобы не возомнила, будто сможет использовать твоё усыновление в своих целях. Поэтому Проконсул согласился не указывать это в бумагах. Обычная практика, когда мы работаем в провинциях. — В голосе слышится равнодушный жест. — А тебе — потому что не было повода. Это важно?
Я чуть не смеюсь.
«Квинт» — пятый — это одна из самых влиятельных ступеней в Иерархии. В Республике живёт двадцать четыре миллиона человек, но большинство пирамид до сих пор заканчиваются на Сексте. Даже мэр Летенса, человек уважаемый и значимый, — всего лишь Секст, хоть и Тотиус Секст, то есть абсолютная вершина своей пирамиды. А вот Проконсул Маниус, управляющий в настоящее время всей Тенсией и, следовательно, целой катенской провинцией, — Тотиус Квинт.
Лишь три пирамиды превышают Кварта: сенаторские, которые все называют просто Военная, Управления и Религии. Туда набирают лишь самых сильных и талантливых. Квинты из обычных пирамид борются за право стать Септимами в одной из сенаторских.
И только тем, кто принадлежит к сенаторским пирамидам, позволено носить титул «Магнус».
Это значит, что Ульцискор — один из самых влиятельных людей во всей Иерархии.
— Что ж, это действительно неожиданно. — Трансвект продолжает набирать скорость. Несется вперед, о чем можно судить по тому, как быстро Летенс остается позади. — Вы сенатор?
— Да. Сенату ещё предстоит утвердить твоё усыновление — до этого момента оно не будет считаться официальным, — рассеянно добавляет Ульцискор. — В какой-то момент тебе придётся предстать перед ними в Катене.
— Это обязательно?
— Просто формальность, — в его голосе слышится лёгкое раздражение, но ясно, что без этого не обойтись. — Имя Телимус не так всеми любимо, как Валериус или Тулиус, но у него достойная история. Сенат захочет убедиться, что я не открываю двери для того, кто этого не заслуживает.
Я молча киваю, не зная, что сказать, и смотрю, как по стеклу бегут косые струи дождя. В груди — неприятное ощущение ловушки, и я невольно думаю, не совершил ли ошибку.
Но теперь уже ничего не изменить. Я заставляю себя оторваться от окна. Мы так высоко, что землю почти не видно, если только не наклониться. — Так зачем я здесь, Отец?
Ульцискор усмехается.
— Хороший вопрос, Сын. Ты слышал о Катенской Академии?
— Конечно. — В Иерархии все знают об Академии. Обычно детей сенаторов и рыцарей обучают на дому, но немногим удаётся провести последние полтора года детства в самом престижном заведении Катена. Там готовят будущих лидеров, политиков, сенаторов. Катенская честь и слава.
Ульцискор смотрит на меня пристально, выжидая.
— Ох. Ох. Я? — Я фыркаю, едва сдерживая смех. Мысль настолько абсурдна, что я уверен — он шутит. — Вы хотите, чтобы и я тоже стал Магнусом?
— Не совсем, — отвечает Ульцискор, улыбаясь в ответ, но в его глазах нет ни намёка на веселье.
Моя улыбка тут же гаснет, становится натянутой.
— Вы сказали, мне не придётся уступать Волю.
— И не придётся. Академия — единственное место во всей Республике, где запрещено как уступать, так и принимать Волю. Там хотят, чтобы все студенты были в равных условиях. «Не стоит взбираться по лестнице, стоя на плечах других», и всё такое. — Последнее явно цитата, хотя я её не узнаю. — Собственно, как раз туда мы сейчас и направляемся. Я договорился, чтобы трансвект изменил маршрут. Нужно будет представить тебя лично, чтобы подать официальное заявление.
Я молчу, тщетно пытаясь осознать масштаб происходящего. Я действительно слышал когда-то, что в Академии запрещено использовать Волю. Но это не значит, что я этому верю.
— Всё равно найдётся какой-нибудь случай. Чрезвычайная ситуация. Испытание, о котором никто не предупреждает, и в конце попросят уступить Волю.
— Я сам там учился. Там исключают любого, кто нарушит это правило, даже если это случилось во время каникул вне школы. — В тёмно-карих глазах Ульцискора искренность. Даже азарт. Он уверен, что нашёл убедительный аргумент.
— Вы сказали, это возможность. — Ясно, что у Ульцискора есть причина отправить меня в Академию, но прежде чем мы к этому перейдём, я хочу понять, почему он думает, что я сам этого хочу. Мне кажется, я что-то упускаю. — Не хочу показаться неблагодарным, но… всё, к чему это приведёт — просто облегчит мне жизнь на какое-то время. А потом? После выпуска я окажусь в той же ловушке.
— Ни один выпускник Академии никогда не получал назначение ниже Секста. А чем лучше ты там проявишь себя, тем шире у тебя будет выбор. Окончи достаточно высоко в рейтинге и сможешь стать Тотиусом. Тебе никогда не придётся уступать Волю.
Наконец понимая, я мысленно ругаюсь на его не к месту проявленный энтузиазм. Ульцискор сделал вполне логичное предположение, учитывая всё сказанное мной до сих пор, — что я лишь хочу избежать уступки Воли. Он даже не допускает, что моё отвращение распространяется на саму систему.
— А если я не хочу даже принимать Волю? — Я мог бы не поднимать этот вопрос, но Ульцискор вот-вот расскажет мне настоящую причину моего присутствия здесь — и явно не хочет, чтобы об этом знали, раз приехал к Натэо тайком. Отказываться уже поздно, но когда он откроет мне эту тайну, у меня останется ещё меньше путей к отступлению.
Ульцискор моргает. Ошарашен.
— Есть такие должности, — медленно отвечает он. — Например, Хранительницы Вечного Пламени в Катене. Или особые аудиторы при Цензоре, которым нельзя выдавать даже намёка на влияние. Но для первого нужно быть женщиной и девственницей, для второго — бывшим сенатором. Вряд ли это твой случай. — Он задумывается, явно неохотно продолжает: — Пологаю ты мог бы попросить назначение в посольство в Жатьере. По договору с ними никто из сотрудников не имеет права использовать Волю. Но это место не самое престижное, и вообще необычное. Чтобы Сенат хотя бы рассмотрел такую просьбу, нужно окончить Академию в Третьем классе — это высший ранг. А чтобы быть уверенным — стать Домитором Академии. — В его голосе слышится сомнение: как бы я его ни впечатлил, он не верит, что я на такое способен.
Он замолкает, внимательно разглядывая меня.
— Очень немногие получают Волю от сапперов. И есть способы гарантировать, что твоя будет не от них, — добавляет он с сочувствием.
Я отвечаю ему сдержанно благодарным взглядом. Пусть думает, что моя неохота связана только с тем, что я увидел в тюрьме Летенса.
На самом деле, меня даже захватывает то, что он только что сказал. Я не хочу оставаться ни на какой официальной должности в Иерархии, но этот вариант кажется мне приемлемым — хотя бы на время. Это шанс выжить, продолжать искать настоящий выход, не предавая себя полностью.
Я мог бы выиграть себе годы, если понадобится.
— Хорошо, — я доволен тем, как спокойно это прозвучало. Не стоит давать Ульцискору понять, насколько сильно я этого хочу. — Так зачем мне идти в Академию?
— Потому что нам — Военным — нужны там глаза и уши.
— Вам нужен шпион. — Я невольно усмехаюсь. — В школе.
— В школе, где учатся дети самых влиятельных семей Республики, где успехи студентов определяют будущее руководство Катена. — Ульцискор не разделяет моего веселья. — Охрана Религии не уступает любой крепости. Она даже лучше, если честно. Они предоставляют Академии Прецепторов, стражу, даже Октавов, которые готовят еду и делают уборку. Это настоящая неприступная крепость, Вис. Маленькое государство внутри себя.
— Даже для остального Сената?
— Особенно для остального Сената, — с уверенностью говорит Ульцискор, не оставляя сомнений. — Образование — вотчина Религии, Академия — их главная гордость. Если бы Военные потребовали туда доступ, это было бы всё равно что Религия попыталась бы командовать Седьмым Легионом. Это просто невозможно.
Я понимаю и киваю.
— Только если появятся доказательства каких-то нарушений, — замечаю я. Это очевидно: у Военных, Религии и Управления в Республике свои сферы влияния; я слышал, что между тремя сенаторскими пирамидами постоянно идут споры и перетягивание каната, но ответственность за Академию всегда была однозначной. Нарушить этот баланс — значит создать опасный прецедент.
Я замолкаю, превращая свой последний комментарий в вопрос.
— Да. Вот это, пожалуй, самое интересное, — с кривой усмешкой признаёт Ульцискор, будто ему неловко. — Мы не до конца понимаем, что именно они там скрывают. Почти уверены, что речь о чём-то важном, но информации слишком мало, чтобы даже строить догадки.
— Прекрасно. То есть… вы хотите, чтобы я нашёл доказательства… чего-то. — Я широко развожу руками, подчёркивая всю расплывчатость задания. — Легко.
— Если бы это было легко, ты бы нам не понадобился.
Я хмыкаю в знак согласия.
— Есть хоть какие-то предположения, что именно мне искать?
Ульцискор дёргает рукав.
— Наша лучшая догадка на данный момент, что это как-то связано с самим Соливагусом, островом, на котором находится Академия. Эта территория в полном распоряжении Религии. — Он колеблется, добавляя: — Там много древних руин.
— Насколько древних? — По его тону и по разговору с Натэо ранее я уже знаю ответ.
— Существовавших до Катаклизма.
— То есть вы думаете, они ищут какую-то утерянную технологию? — Сейчас такие находки большая редкость.
— Или оружие.
Я нервно ёрзаю. Никто не знает, что стало причиной Катаклизма — катастрофы, охватившей весь мир три столетия назад и оставившей в живых меньше пяти человек из ста. Большинство выживших были детьми; в хаосе последующих десятилетий записей почти не осталось, а те, что сохранились, рассказывают о городах, полных мёртвых, о пылающих столицах, о целых нациях, исчезнувших в одно мгновение.
Но о временах до этого почти ничего не известно.
Судя по тому, что удалось выяснить, до Катаклизма люди использовали Волю так, как Иерархия до сих пор не может постичь. Для чего на самом деле служили Колонны Авроры — единственная причина, по которой вообще возможно уступать Волю, — Катенская Республика поняла лишь полтора века назад. Сапперы тоже были не изобретены, а обнаружены. И многие другие технологические достижения Иерархии появились не благодаря катенской изобретательности, а после того, как удалось разобрать и изучить устройства, найденные в древних руинах.
А значит, если где-то сохранилось настоящее оружие из той эпохи, оно может оказаться действительно опасным.
— Почему Религия вообще ищет что-то подобное? — Я нарочно делаю вид, что не понимаю, хотя ответ очевиден. — И зачем скрывать это от Военных?
Ульцискор смотрит на меня с явным раздражением — он не верит в мою наивность. — Об этом поговорим потом. Возможно. Сейчас тебе достаточно знать, что такая вероятность есть.
Любопытно. Матиас, один из моих наставников в Суусе, однажды высказал мысль, что когда завоёвывать станет некого, баланс между сенаторскими пирамидами резко изменится — возможно, даже превратится во вражду. Я всегда считал это пустыми фантазиями.
— Хорошо, — я откладываю эту информацию в сторону, пока не комментируя. — Полагаю, есть конкретные люди, которые, по вашему мнению, могут этим заниматься?
— Принципалис Академии. Квинт Веридиус Юлий. — Это едва заметно, но в том, как Ульцискор произносит это имя, чувствуется напряжение. Почти незаметное ожесточение во взгляде. Этот человек ему не нравится.
— Веридиус. Я слышал, как вы упоминали это имя в тюрьме.
— Думаю, это он засадил Натэо туда. Организовал, чтобы его заключили в саппер. Я надеялся выяснить, зачем. — Признание Ульцискора звучит мрачно. — Натэо окончил тот же курс, что и Веридиус, шесть лет назад. Веридиус был Домитором того года, и все его связи — всё, что он говорил, каждое его действие вплоть до момента когда он выиграл Юдициум — указывало на то, что он присоединится к нам. Пойдёт в Военные, как и все остальные Юлии. Но вместо этого он попросил должность в Академии. Под началом Религии.
— И это было… странно, — делаю я вывод.
— Очень. И скандально. Не столько из-за смены лагеря, сколько из-за того, что он попросил о столь непрестижной должности. Мы все думали, что его шантажировали, как-то вынудили принять это решение. А то, как он выиграл финальное испытание Академии, Юдициум… ну. Двое студентов погибли. Якобы несчастные случаи. — В голосе Ульцискора слышится напряжение, он делает паузу, прежде чем продолжить.
— Возмущение со временем утихло, но мы следим за ним с тех пор, пытаясь понять, что на самом деле произошло. Он стал Принципалисом Академии меньше чем через год, когда умер его предшественник. По естественным причинам, насколько мы смогли установить. — В этом утверждении слышится густота сомнения. — Но как только Веридиус получил власть, он начал всё менять. Главный кампус Академии раньше находился в Катене, но класс Веридиуса перевели на Соливагус из-за хлебных бунтов 297 года, и, когда Веридиус возглавил Академию, он настоял, чтобы она так и осталась там. Он заявил, что это из-за повсеместного жульничества, что остров — единственный способ должным образом изолировать студентов. Религия его поддержала. И с тех пор другие выпускники его курса — как Натэо — тихо исчезают. Всё больше «несчастных случаев», заключений, внезапных назначений на дальние окраины Республики. Ничего категоричного. Ничего, что можно было бы использовать. Но закономерность есть. — Он наклоняется вперёд. Напряжённо. — Так что… теперь ты понимаешь, почему мы подозрительны?
Я задумчиво киваю; после слов Ульцискора наступает тишина, и какое-то время я не нарушаю её, обдумывая услышанное. За окном всё ещё середина дня, но тучи превратили небо в угрожающую черноту, дождь громко и непрерывно барабанит по трансвекту. Внизу лес, ближайшие верхушки деревьев размываются в нижней части моего обзора из-за залитого водой окна. Несмотря на то, как быстро мы, должно быть, движемся, внутри нашей секции ощущается почти так же, как в начале пути. Я удивлён, как быстро я стал чувствовать себя, если не совсем комфортно, то хотя бы привычно при этом способе передвижения.
— Почему бы просто не найти другого студента из Военных, чтобы он шпионил для вас? Кого-то, кто уже собирается там учиться? — У меня гораздо больше вопросов, но я начну с очевидного.
— Веридиус не станет оставлять доказательства на виду, а значит, тебе придётся искать в местах, из-за которых тебя могут исключить, если поймают. А может, и что-то серьёзнее, в зависимости от того, что именно ты найдёшь. Немногие родители или студенты готовы на такой риск. Не тогда, когда само обучение так много для них значит. — В его голосе слышится лёгкая горечь. — Кроме того, мы не можем им доверять. Половина из них сразу, как только туда попадут, побегут к Веридиусу, попытаются использовать то, что знают, чтобы получить лучший ранг. Вторая половина просто не станет прилагать усилий.
Я хмыкаю, прослеживая логику.
— Но вы можете доверять мне, потому что если я не найду что-нибудь до выпуска, вы… что? Заставите меня использовать Колонны Авроры, а потом продадите мою Волю? Отдадите Военным для экспериментов с сапперами? — Оба варианта юридически возможны для Ульцискора, теперь, когда он меня усыновил.
— Что-то вроде того. — В голосе мужчины нет ни намёка на юмор или извинение. Просто так оно и есть.
— А если я вообще ничего не найду? Или меня поймают?
— Ищи лучше и не попадайся. — Его деловитость смягчается до чего-то похожего на сочувствие. — Но будем надеяться, что до этого не дойдёт.
— Будем надеяться. — Лучшего я и не ждал, но всё равно неприятно слышать это так прямо. Он не беспокоится, что я могу его предать — шрамы на моей спине показали ему, насколько серьёзна для меня его угроза. И даже если бы я был готов рискнуть, кто предложил бы мне лучшие условия? У меня есть знание о подозрениях Военных, о которых Религия, несомненно, уже в курсе. Какая-то ограниченная польза в качестве двойного агента, возможно. Ничего, что сделало бы меня особенно ценным для Религии. Ничего, что защитило бы меня от судьбы, которой я пытаюсь избежать. — Разве не будет очевидно, зачем вы меня туда отправляете?
— Нет, если ты себя проявишь. Нередко сенаторы усыновляют тех, в ком уверены, что они преуспеют. Тех, кого они видят под своим руководством на влиятельной должности в будущем. — Он постукивает пальцем по подлокотнику кресла. — С другой стороны, сам Веридиус абсолютно точно поймёт, зачем ты там. Он слишком умён и слишком недоверчив, чтобы не понять. Он не исключит тебя без причины — этим он только рискует спровоцировать расследование — но тебе придётся быть осторожным рядом с ним.
— Так что мы оба будем знать, что другой что-то замышляет, но притворяться, что не знаем. Прекрасно. — Я потираю затылок, пытаясь снять напряжение. — Вы возлагаете слишком много надежд на способности человека, которого только что встретили.
— Ну, судя по всему, ты достаточно умён, раз сумел получить образование самостоятельно. — В этом слышится лёгкая ирония. Как и всем остальным после Сууса, я рассказал Ульцискору, что я из аквирской семьи среднего класса, что мои родители погибли в несчастном случае незадолго до того, как эта страна подписала договор с Иерархией, и что всё наше имущество было конфисковано знатью после их смерти. Хронология совпадает с вторжением в Суус, а наш язык и культура были отчасти похожи. К тому же это достаточно распространённая история из региона, печально известного отсутствием записей. Что делает её совершенно непроверяемой.
Ульцискор подозревает неладное — в конце концов, я полдня демонстрировал ему плоды королевского образования, которое длилось первые четырнадцать лет моей жизни, — но пока он, кажется, готов оставить этот вопрос в покое.
— Это не может быть единственной причиной, по которой вы выбрали меня, — настаиваю я, мои слова прерываются далёким раскатом грома. Снаружи начинается настоящая буря. — Вы Магнус Квинт, для вас не составит никакого труда найти какого-нибудь вундеркинда среди Октавов или даже Септимов. Любой из них ухватился бы за шанс стать Телимусом и поступить в Академию. И они все были бы готовы уступать.
Я особо подчёркиваю последнюю часть. Это должно было сыграть роль во всём этом, хотя я не понимаю почему.
— Что означало бы отсутствие у меня рычагов влияния на них. — Ульцискор бросает на меня раздражённый взгляд, но в конце концов кивает. — И ладно. Да. Некоторые другие студенты тоже ещё не были у Колонны Авроры. С тех пор как Веридиус возглавил Академию, он, похоже, предпочитает кандидатов, которые никогда раньше не уступали Волю. Не открыто, конечно, но закономерность видна любому, кто присматривается. Это очень редкое качество для человека твоего возраста. — Он делает паузу, его тёмно-карие глаза неотрывно смотрят в мои. — Вообще-то, у меня к тебе тоже есть вопрос.
— Хорошо.
— Ты говорил, что не проходил ритуал у Колонны Авроры, потому что не хочешь стать Октавом. Это я понимаю, но… я видел твои шрамы. Я видел, как их много. — Он говорит тихо, но в его словах чувствуется напряжённость. Словно он зол за меня.
— Это не совсем вопрос. — Когда он продолжает смотреть на меня, я вздыхаю. — Я отказывался, потому что убеждён: альтернатива была бы хуже. Всё просто.
— Нет, не всё. Убеждённость достойна восхищения, однако и она имеет свои границы. — Он наклоняется вперёд. — Поэтому я хочу знать, Вис: за что ты себя наказываешь?
Я смотрю на него, в груди поднимается волна тошнотворной, неприятной эмоции, и я не знаю, что ответить.
Трансвект внезапно содрогается.
Я хватаюсь за подлокотники кресла, почти с облегчением от того, что меня отвлекли, затем сжимаю их крепче, увидев, что Ульцискор делает то же самое.
— Он не должен так…?
— Нет. — Ульцискор вглядывается в окно, забыв о своём вопросе. Мы всё ещё движемся быстро, но теперь трансвект ощутимо трясёт — густая, неровная вибрация заставляет мои зубы стучать.
И кажется, лес внизу становится ближе.
— Думаю, аварийная остановка. Должно быть, какие-то повреждения. Возможно, мы задержимся на некоторое время.
Ульцискор встаёт, опираясь на спинку кресла, затем, пошатываясь, переходит к окну с другой стороны и прищуривается, глядя в сторону передней части замедляющегося гиганта. В отличие от меня, он не выглядит особенно обеспокоенным.
Но это меняется, когда в секции перед нашей раздаётся взрыв.
УЛЬЦИСКОР ВЫПЛЕВЫВАЕТ ПРОКЛЯТИЕ И отшатывается назад, когда залитое дождём стекло перед ним разлетается вдребезги. Пылающее оранжевое пламя врывается внутрь. Я вскакиваю на ноги, неустойчиво балансируя при нашем стремительном спуске, но не уверен, что могу сделать. Трансвект всё ещё движется настолько быстро, что кажется, будто пламя стекает с древесины, распластанное силой инерции. И течёт в нашу сторону.
— Может, чуть больше, чем на некоторое время! — кричит Ульцискор сквозь грохочущее шипение дождя и визг ветра, врывающегося в вагон. Его глаза становятся полностью чёрными, когда он движется, на этот раз гораздо более плавно, прочь от пламени к большому окну подальше. Он вглядывается вниз, на проносящийся мимо лес, окутанный бурей.
— На нас напали? — повышаю голос и я, прикрываясь рукой от жара и света, пока шатаясь пробираюсь к нему. Это был взрыв. Теперь не осталось и намёка на простую неисправность.
Трансвект замедлился, деревья внизу теперь проносятся с меньшей скоростью, хотя всё ещё значительно быстрее, чем мне хотелось бы. Самые высокие из них подбираются ближе. Тени от пылающего впереди огня создают безумное, мерцающее оранжево-чёрное движение в листве ближайших деревьев, мимо которых мы проносимся.
Паника едва не захлестывает меня, хотя за прошедшие годы я уже свыкся с этим чувством. Я знаю, как держать себя в руках в подобные минуты.
— А это сейчас важно? — Ульцискор сохраняет поразительное спокойствие, игнорируя окружающий шум и приближающийся палящий жар. Он шагает — невероятно уверенно по сравнению с моим отчаянным цеплянием за соседнее кресло — к самому концу нашей секции, затем приседает, откидывая один из толстых ковров.
— Что вы делаете?
— Один мой друг раньше насыщал трансвекты. В каждой секции должен быть… Ага! — торжествует он, хватая что-то под ковром и поворачивая. Скрежет слышен даже сквозь натиск воющего ветра, и внезапно в полу образуется квадратное отверстие около трёх футов в диаметре.
— Люк доступа, — спокойно поясняет Ульцискор, выпрямляясь.
— Доступа к чему?
Ульцискор отвечает тем, что делает два больших шага и хватает меня за больное плечо, резко разворачивая. У меня нет времени отреагировать на боль — окно слева разлетается вдребезги, сверкающие оранжевые осколки стрелами проносятся мимо, пока Ульцискор прикрывает меня своим телом. Свежий ледяной ветер хлещет нас, контрастируя с надвигающимся пламенем.
Ульцискор вроде бы не ранен; он удерживает меня на месте так же легко, как удерживал бы младенца.
— Внизу есть платформа. Камень сверху и снизу. Мы можем укрыться там, и не сгореть заживо. — Его полночные глаза отражают моё испуганное лицо.
Я чувствую, как мои зубы оскаливаются в сопротивлении этой идее, но жар, давящий на спину, слишком убедительный аргумент. Ульцискор идёт первым, легко и непринуждённо проваливаясь в отверстие, словно делает это постоянно, приземляясь так, что его голова всё ещё видна над полом. Он жестом приглашает меня следовать за ним, затем пригибается и исчезает из виду.
Я ковыляю к краю люка — ледяной воздух, воющий сквозь него, угрожает моему равновесию почти так же сильно, как и дрожь самого трансвекта.
То, что я вижу внизу, меня не радует. Как выясняется, Ульцискор несколько преувеличил, описывая пространство внизу. Это каменный столб шириной около двух футов, и с моей позиции я вижу освещённые пламенем верхушки деревьев по каждую сторону от него. Это не платформа.
— Это не платформа! — кричу я, не в силах сдержать слегка истеричные нотки.
Ответа нет, а грохот разбивающегося стекла позади меня не оставляет выбора. Я усаживаюсь на край, затем неуклюже соскальзываю вниз, раненое плечо скрипит, камень царапает кожу сквозь тунику. Возникает приступ паники, когда мои ноги болтаются, как кажется, слишком далеко внизу, но затем Ульцискор поддерживает меня своей невероятно железной хваткой, помогая преодолеть остаток пути так, словно я ничего не вешу. Я ниже его ростом, едва могу заглянуть обратно в кабину. То, что я вижу, уже объято пламенем.
— Пригнись.
Я подчиняюсь его команде; мгновение спустя каменный люк скользит обратно на место, отгораживая нас от разверзшегося наверху ада. Ульцискор всё ещё держит меня одной рукой, но я всё равно с маниакальной решимостью цепляюсь за скользкую от дождя балку. Верхушки деревьев теперь менее чем в двадцати футах под нами, мелькают мимо, всё ещё исчезая во тьме слишком быстро. Ветер воет, набрасывается на меня, пытаясь сорвать с платформы. Случайные капли дождя каким-то образом пробираются под трансвект, жаля открытую кожу. Над нами, под треск дерева, продолжает греметь пожар.
С момента взрыва не прошло и тридцати секунд.
Ульцискор крепче сжимает руку, привлекая моё внимание.
— Когда трансвект вот-вот врежется в деревья, — спокойно кричит он, — мы прыгнем.
— Что? — Я безуспешно пытаюсь отшатнуться, удерживаемый его хваткой.
Внимание Ульцискора вернулось к размытым верхушкам деревьев внизу, которые хлещут на ветру. Это старый лес; эти деревья сто пятьдесят футов высотой, может быть, больше.
— Приготовься.
— Нет. Не думаю. Ни за что, — вырывается у меня шёпотом. Я всё ещё не могу отделаться от хватки Квинта.
Ульцискор, если и слышит, не отвечает. Вместо этого он резко разворачивается и обхватывает меня так, что я не в силах сопротивляться. Поднимает меня на руки.
— Готовься! — кричит он мне в ухо.
Он прыгает, разворачиваясь так, чтобы его спина была обращена в ту сторону, куда мы летим.
У меня сжимается желудок. Кажется, я кричу — или пытаюсь, — но позади нас раздаётся скрежет, раздирающий звук, заполняющий ночь и заглушающий любой звук, который я мог бы издать. Я успеваю заметить, как пылающий трансвект уносится дальше, превращаясь в погребальный костёр на фоне грозовых туч. Затем — треск ломаемых ветвей, летящих нам навстречу. Следует тошнотворный рывок, когда мы по касательной ударяемся о ствол дерева. Хватка Ульцискора не ослабевает ни на миг.
Мы ударяемся о землю.
Воздух вырывается из моих лёгких, когда мы отскакиваем, катимся и, наконец, замираем на сырой земле; я задыхаюсь, кашляю, слабо вырываюсь из рук Ульцискора. Это инстинкт, паника. Я понимаю, что он принял на себя весь удар. Спас мне жизнь. Где-то впереди раздаётся грохот, раскат, прокатывающийся сквозь деревья. Объятия Ульцискора наконец слабеют, и я выкатываюсь из них, успевая увидеть, как за густой листвой и стеной дождя исчезает адское зарево.
— Ульцискор, — я всё ещё лежу на земле, оборачиваясь к нему. Сердце сжимается: он не издает ни звука.
Внезапное движение и сдавленный стон заставляют меня вздрогнуть. Я подползаю ближе, кладя руку на плечо лежащего мужчины.
— Вы живы?
— А как ты думаешь? — ворчит Ульцискор, перекатываясь на спину и сверкая на меня глазами, всё ещё затянутыми тьмой. Несмотря на ворчание, он, похоже, не слишком пострадал.
Я с трудом поднимаюсь на ноги. Весь в синяках, потрясён, всё ещё не могу отдышаться. Но двигаться могу. Ветер и дождь здесь, под кронами, не такие сильные — лиственная завеса даёт хоть какую-то защиту. Я протягиваю Ульцискору правую руку, он поднимается с очередным стоном, который я невольно повторяю от напряжения.
— Что это было?
— Заряд Воли, думаю. Такой легко сделать. Наверняка был спрятан в секции впереди нас. — Он потирает ногу, морщась от боли.
Я вспоминаю этот термин. Катенские легионы использовали такие десятки лет назад, до того как Закон о Рождении распространили на иностранных комбатантов.
— Что нам теперь делать?
Ульцискор осторожно проверяет каждую конечность.
— Вернёмся к трансвекту.
— Есть ли в этом смысл?
— Если основные подъёмные и двигательные механизмы не повреждены, то в передней кабине есть простые рычаги аварийного управления. Я смогу использовать их, чтобы снова привести его в движение.
— А если они повреждены?
— Тогда придётся идти пешком.
Я хмыкаю. Квинту легко говорить. У нас нет ни еды, ни воды. И мы уже как минимум полчаса двигались вглубь обширных северных пустошей Тенсии, причём невероятно быстро. Обратный путь к цивилизации будет не из коротких.
Ульцискор игнорирует моё отсутствие энтузиазма, хватая за плечо. Наполовину чтобы поддержать меня, наполовину — себя самого. Думаю ему больнее, чем он показывает.
— Пойдем. И будь потише. Такой взрыв смог бы лишь обрушить трансвект, а не уничтожить его.
— Думаешь, кто-то хотел оставить его целым? — Я настроен скептически.
— Ну. Не совсем целым, полагаю. Но мы были близки к тому, чтобы заморитьголодом Ангвис здесь, а на борту было полно зерна. С другой стороны, это могла быть диверсия тенсийских диссидентов, которые не знали, как правильно использовать заряд Воли. Надейся на лучшее, но готовься к худшему, как говорится. — Он наклоняется, роется в траве и что-то прячет в карман, затем весело указывает в направлении, куда исчез трансвект.
Я наблюдаю за лёгкостью, с которой он снова движется, затем оглядываюсь в сторону нашего падения, щурясь и прикрывая глаза от тяжёлых капель, пробивающихся сквозь полог над нами. Мрачных туч недостаточно, чтобы скрыть пустоту, которую образовал наш путь вниз, прорезав почти идеальный туннель разрушения сквозь листву. Несколько тяжёлых ветвей висят, словно сломанные конечности; одно дерево треснуло у ствола, его верхняя половина почти под прямым углом неловко опирается на соседнее.
И это не маленькое дерево.
Я вздрагиваю и спешу догнать Ульцискора.
Мы какое-то время продираемся сквозь плотные заросли мокрого, хлещущего по лицу папоротника. Ульцискор идёт впереди, расчищая путь, и только его движения да угрюмое потрескивание леса соперничают с шумом ветра и дождя. Я промокаю до нитки за считанные минуты — туника липнет к телу, а изорванный плащ почти не спасает от холода. Вскоре мы замечаем, что впереди над кронами деревьев поднимается столб дыма, и меняем направление.
Я теряю счёт времени. Сколько мы уже идём? Десять минут? Двадцать? Мы оба молчим, все силы уходят на то, чтобы просто двигаться. Каждый шаг даётся с трудом, всё тело ноет. Несмотря на то, что Ульцискор выглядит собранным, я вижу — он тоже вымотан. Его глаза по-прежнему затянуты тьмой: он подпитывает себя Волей, чтобы не упасть.
Наконец мы выходим на след трансвекта — его легко узнать по широкой полосе поваленного леса и по горящим обломкам, которые всё ещё тлеют в его следе. Шипение и потрескивание обугленного трансвекта наполняют воздух задолго до того, как мы подходим ближе.
Деревянно-каменный гигант лежит в грязи, словно умирающее животное. Какие-то его части всё ещё охвачены пламенем, другие — лишь тлеют, а кое-где и вовсе зияют пустоты, где куски были вырваны при ударе. Дождь, похоже, спас большую часть леса от пожара — только несколько ближайших деревьев пылают в своих последних, яростных вспышках.
Ульцискор останавливается за сотню шагов до обломков, его рука на моём плече — знак быть настороже.
— Обойдём с другой стороны, — тихо говорит он, вглядываясь сквозь дождь в дымящийся остов трансвекта.
Вокруг никого не видно, я устал, весь в синяках и промок до нитки, но следую за ним. Мы обходим трансвект, пробираясь сквозь ещё стоящие заросли вдоль его борта, к носовой части.
— Вон там. — Я шепчу, пригибаясь ещё ниже и указывая вперёд. Впереди, у самого носа, кто-то осторожно пробирается среди обломков. Четверо, едва различимые силуэты на фоне пламени.
Ульцискор не следует моему примеру и какое-то время наблюдает, затем роется в кармане и отбрасывает что-то далеко в сторону. Что бы это ни было, оно маленькое.
— Оставайся здесь.
Напряжённый. Взвинченный. Злой. Он морщится, словно пытается стряхнуть с себя физический шок от всего, что совершил этой ночью, но у него не получается. Он слегка покачивается, прежде чем ему удаётся опереться о толстый, узловатый ствол старого дерева, затем выходит на открытое пространство.
Я следую его совету и остаюсь, пригнувшись.
— Что вы здесь делаете? — Несмотря на усталость, Ульцискор властно бросает вопрос, не выказывая никаких признаков слабости.
Люди впереди вздрагивают и, спотыкаясь, останавливаются.
— Э… Мы были на борту, когда трансвект разбился. Меня зовут Сакро. — Теперь я могу лучше их разглядеть. Все мужчины, явно напуганы появлением Ульцискора. У того, кто говорит, грязь и кровь размазаны по тонкому носу и губам. Его грязно-светлые волосы растрёпаны.
— Занимаясь чем?
— Проводили техническое обслуживание. Пара пилонов Воли выходила из центровки. Мы решили исправить их когда…
Раздаётся влажный, глухой звук.
Голова Сакро взрывается.
Проходит секунда, прежде чем кто-то успевает среагировать. Все застыли. Не понимают, что произошло. Тело Сакро уже осело на землю, когда остальные трое мужчин вскрикивают и отшатываются назад, пригибаясь и дико озираясь в поисках того, что расправилось с их товарищем. Яркие красные внутренности расписали фасад трансвекта. Я вжимаюсь в мокрую землю изо всех сил, каждая мышца кричит мне бежать.
Ульцискор просто наблюдает. Я понимаю причину его спокойствия лишь чуть раньше остальных.
— Вы убили его. — Ужас в голосе полноватого смуглого мужчины справа. Шок. Это не так уж сильно отличается от того, что чувствую я. За последние несколько лет я пережил немало ужасного, но благодаря Закону о Рождении я давно не видел мёртвых тел. С тех пор, как…
Я отгоняю эту мысль.
— Он солгал мне. А я не в лучшем настроении. — Ульцискор делает шаг вперёд. Остальные мужчины в ответ торопливо отступают. — Давайте начнём сначала. Кто…
Раздаётся слабый свистящий, жужжащий звук, едва различимый на фоне потрескивания трансвекта и завывающего ветра. Ульцискор обрывает фразу. Шатается. Из задней части его левой ноги торчит стрела. Он наполовину разворачивается, смотрит на неё с недоумением.
Затем валится лицом вперёд в перепаханную грязь.
Я жду, что он пошевелится, поднимется и нанесёт ответный удар, несмотря на древко, торчащее из него. Ульцискор — Магнус Квинт. Каким бы ослабленным он ни был, такая рана, какой бы болезненной она ни была, не должна свалить его.
Оставшиеся трое мужчин разбежались и укрылись за различными обломками крушения, их взгляды мечутся от распростёртого тела Ульцискора к окружающему лесу — они, похоже, так же ошеломлены, как и я.
Наконец тот, что с чёрными заплетёнными волосами, нарушает застывшую картину.
— Кто там?
Его крик встречает лишь хлещущий дождь и постоянный шелест листьев. Я пристально всматриваюсь в направлении, откуда прилетела стрела, но никого не видно.
Напряжённая тишина, мужчины прижимаются к своим укрытиям, не двигаясь. Я смотрю на неподвижное тело Ульцискора, мысленно умоляя его подняться. Если я попытаюсь помочь ему, то выдам себя не только этим незнакомцам, но и тому, кто в него стрелял.
— Нам нужно убираться отсюда. — Это полноватый мужчина наконец нарушает молчание, выкрикивая своим товарищам из-за поваленного ствола дерева, за которым он прячется. Глаза широко раскрыты, он всё ещё вздрагивает от каждого звука из окружающих зарослей.
Его жилистый рыжебородый спутник, присевший примерно в десяти футах от него, горячо соглашается, но взгляд последнего не отрывается от Ульцискора.
— Ещё нет. Он убил Сакро. — Его рука тянется к боку, и я замечаю ножны на его поясе.
— Не надо, Хельмфрид. Он как минимум Секст. Они будут охотиться на нас до края света.
Хельмфрид игнорирует предупреждение. Он встаёт, выдыхает с облегчением — стрелы не летят. Пауза. Затем двое других неохотно тоже поднимаются на ноги. По-прежнему ничего.
Хельмфрид делает шаг к Ульцискору, сталь теперь блестит в его руке.
Ах, vek.
Я БЕГУ, ПРОРЫВАЯСЬ СКВОЗЬ грязь и вырываясь из кустов вихрем листьев и трескающихся веток, ожидая, что стрела воткнётся мне в спину. Мне нужно преодолеть всего шагов пятьдесят, но все трое мгновенно настораживаются, их внимание приковано ко мне; короткий меч в руке Хельмфрида взметнулся в мою сторону. Однако он держит его неуверенно, не принимает боевую стойку, когда замечает мой рывок. Он не умеет обращаться с оружием.
Но всё равно придётся разобраться с ним первым.
До Хельмфрида я добегаю, должно быть, меньше чем за пять секунд. Но ощущается словно вечность. И должно быть вечностью для человека с чёрной косой, который пытается к этому подготовиться. Но он странно пассивен, вял; я жду, что придётся уворачиваться, однако он всё ещё размахивается, когда я врезаюсь в него, кулак нацелен ему в челюсть.
Но промахиваюсь.
Виновата грязь — она вспахана жёсткой посадкой трансвекта и стала такой скользкой, что невозможно удержаться на ногах. Я промахиваюсь, и вместо точного удара моё здоровое плечо врезается Хельмфриду в грудь. Мы оба валимся на землю, переплетаясь руками и ногами, отчаянно барахтаемся. В боку вспыхивает острая, жгучая боль, но я отбрасываю её, рыча и вырываясь. На миг я вижу в глазах Хельмфрида панику, прежде чем мой лоб с хрустом врезается ему в нос. Его глаза закатываются, он теряет сознание.
Я хватаюсь за пылающую, липкую рану на боку, но не останавливаюсь — с трудом поднимаюсь и бросаюсь к следующему, коренастому мужчине. Он пятится, скользит в раскисшей грязи, осознав, что его вооружённый товарищ уже выведен из строя. На этот раз мой кулак попадает точно — слышен хруст зубов, он захлёбывается криком, и я добиваю его вторым ударом в челюсть. Он падает.
Рыжебородый мужчина всё ещё не двигается — ошеломлён. Потом в его взгляде появляется решимость, и он бросается на меня, скорее от отчаяния, чем от уверенности. Его кулак пролетает мимо, даже не задевая меня; я почти с удивлением наблюдаю за этим. Я сближаюсь, неуклюже из-за пульсирующей боли в боку, но всё равно слишком быстро для него. Касаюсь его плеча скользящим ударом, затем, используя инерцию, хватаю его и с размаху швыряю на толстое поваленное бревно. Оставшиеся на нём ветви шелестят и дрожат.
— Кто вы? — рычу я, прижимая его к земле, моё лицо почти вплотную к его, предплечье давит ему на горло.
Его лицо скрыто в тени, на глаза падают спутанные рыжие волосы.
— Ангвис, — хрипит он, задыхаясь. — Нам просто нужна еда.
Видимо, я чуть ослабляю хватку — или он чувствует мою неуверенность. Он резко дёргается, пытаясь ударить меня прямо в рану.
Я не даю ему этого сделать — локтем бью его в висок.
— Какой сюрприз, — бурчу я, позволяя его обмякшему телу сползти по мокрому стволу дерева. На самом деле это скорее усталость, чем отвращение. Ангвис. Единственные, кто, насколько мне известно, до сих пор борется с Республикой. Годы назад, в те страшные месяцы после Сууса, я бы отдал что угодно, чтобы найти этих людей.
Но это было до того, как я увидел, к чему приводит их сопротивление. Отец как-то сказал, что Ангвис — словно дети, закатывающие истерику, но я не верил, пока сам не увидел последствия их налёта на одну северную тенсийскую деревню. Октавы-калеки, не способные больше работать, мёртвый Септим с убитой горем семьёй. Сожжённые разграбленные дома, украденные зимние припасы.
Никто там не любил захватчиков, но каждый встречный житель проклинал Ангвис, а не Иерархию. И был прав.
Меня пробирает дрожь, когда остатки адреналина покидают тело, и боль в боку становится острее. Я всё ещё стою на коленях, осторожно провожу левой рукой по ране. Пальцы окрашиваются в красный. Туника и плащ разорваны, из разреза сочится кровь. Я снова прижимаю ладонь к ране. Не просто царапина, но, кажется, и не смертельно.
— Ну вот. Теперь мы хотя бы знаем, что ты способен избить необученных Октавов, если понадобится.
Я резко оборачиваюсь на женский голос. Глазам требуется мгновение, чтобы привыкнуть после пылающих обломков; первое, что я вижу — натянутая тетива лука, стрела направлена прямо мне в сердце, не дальше двадцати футов. Я поднимаю свободную руку, и лицо за луком постепенно проясняется. Пустое замешательство затмевает всё остальное, пока я пытаюсь вспомнить, кто она. Карие глаза, тёмная кожа. Кудрявые каштановые волосы прилипли к щекам. Может, на пару лет старше меня.
— Ты, — наконец узнаю её. Она из Театра. Та самая, что всё время просила Гауфрида познакомить нас.
— Я, — лук не дрожит ни на дюйм. — Приятно наконец встретиться, Диаго.
В голове не укладывается имя, которое я не слышал уже три года. Вечность — вот сколько длится секунда, пока я медленно перехожу от уверенности, что ослышался, к оцепенелому ужасу. Опасность после крушения, шок от действий Ульцискора, моя рана — всё это кажется далеким по сравнению с тем, насколько я сейчас уязвим. Насколько я обнажён.
Я слишком выбит из колеи, чтобы полностью скрыть реакцию, и мысленно ругаюсь, когда замечаю в её глазах отблеск удовлетворения — подтверждение получено.
Мой взгляд скользит к клинку, лежащему рядом с Хельмфридом, всего в паре шагов.
— Нет-нет, — своим луком она указывает мне в другую сторону. Движение расслабленное, но я понимаю, что она не шутит. Я подчиняюсь, встаю и делаю несколько неуверенных шагов вправо. — Так лучше.
— Кто ты? — Я краем глаза слежу за лежащим Ульцискором, из его ноги всё так же торчит стрела. Он хотя бы дышит, но ничто не говорит о том, что он вот-вот очнётся и поможет.
— Меня зовут… Седотия. — Она нарочно делает паузу, чтобы дать понять: это не её настоящее имя. — Я просто хочу поговорить.
— Это я заметил, — стараюсь, чтобы боль не прорвалась в голос, кивая на лук, который по-прежнему направлен на меня. Голова начинает кружиться.
— С этими тремя ты быстро разобрался. Поэтому я решила, что так будет лучше, чтобы избежать недоразумений с твоей стороны. — Седотия внимательно следит за моей реакцией, затем медленно опускает лук, хотя стрела остаётся на тетиве. — У нас мало времени, скоро их станет здесь больше.
— Их?
— Нас, — раздражённо поправляет она себя. — Ангвиса. Сюда скоро нагрянут человек двадцать, они рассчитывают унести мешки с зерном. Нам нужно исчезнуть до их прихода.
— Я никуда с тобой не пойду. — Я пытаюсь осмыслить происходящее, бросая взгляд на троих лежащих без сознания мужчин, затем на Сакро. Он лежит лицом вниз. В затылке зияет кровавая дыра размером с мой кулак. — Если вы все из Ангвиса, то почему не действуете вместе?
— Эти проклятые идиоты не должны были появиться так рано. Думаю, хотели урвать себе лишнего. — Она прослеживает мой взгляд. — Выбор и последствия, Диаго. А что до того, почему я не с остальными, кто сейчас идёт сюда — в Ангвисе только трое знают, кто ты на самом деле. Я бы хотела, чтобы так и осталось. Думаю, ты тоже.
Я сжимаю зубы.
— Значит, этот налёт просто случайно произошёл сегодня?
— Налёт должен был быть через месяц, на трансвект с куда более ценным грузом. Всю прошлую ночь я потратила на то, чтобы ускорить план. — Последние слова звучат раздражённо и нетерпеливо.
— Как ты узнала, что я буду на борту?
— Как только я поняла, что он был в Театре прошлой ночью, — она кивает в сторону Ульцискора, — я знала, что ты сегодня окажешься на борту.
— То есть именно тогда ты решила устроить нам крушение?
— Это была не первая моя мысль. — Седотия бросает на меня укоризненный взгляд. — Было бы куда меньше огня, насилия, смерти и прочего, если бы ты просто поговорил со мной в один из… — она загибает пальцы, — четырёх? Четырёх разных случаев, когда я пыталась связаться с тобой в Театре. Я думала, у меня ещё есть недели, но кто-то, — она бросает раздражённый взгляд на Ульцискора, — добрался до тюрьмы Летенс гораздо быстрее, чем я ожидала.
Она замолкает, глядя на меня в ожидании, и у меня перехватывает дыхание, когда я наконец понимаю.
— Ты хотела, чтобы Квинт встретился со мной.
— Мы рассчитывали, что он узнает о переводе одного заключённого примерно через месяц, а потом ты привлечёшь его внимание, когда он появится. Намеренно. Следуя нашим инструкциям. — Седотия качает головой. — Он уже много лет хотел заполучить кого-то в Академии, но всё равно… Нам повезло, что он заметил тебя.
Последние слова звучат как вопрос, но я не реагирую. Мне всё труднее сосредоточиться, и я понимаю, что не могу позволить этому разговору затянуться.
— Значит, Ангвис хотят, чтобы я оказался в Академии. Хорошо. Но тогда мне стоило бы спасать Ульцискора и пытаться вернуть трансвект в воздух, а не уходить с тобой.
— Ты не готов, — непоколебимая уверенность в её голосе пугает. — Ты не готов к Академии и не готов иметь дело с Магнусом Квинтом. Он… грозный противник. Он уже понял, что с твоим прошлым, с твоим образованием что-то не так. Через несколько часов после твоего прибытия в Дедитию у него будут агенты, копающиеся во всех аспектах твоего прошлого. Каждый разговор с ним, с его друзьями, с его слугами — всё это будут испытания, ловушки. Каждый. Без. Исключения. — Она смягчается, в её голосе появляется отчаяние, когда она бросает взгляд на всё ещё безмолвный лес. — Послушай, ты явно ранен. Тебе нужна помощь. Дай нам три недели, чтобы подготовить тебя — максимум месяц. Всё равно он не отправит тебя в Академию раньше начала второго триместра.
Я рассеянно отмечаю, что дождь стихает. Позади меня затихает треск и щёлканье горящего дерева. Воцаряется жуткая тишина.
— И как я потом вернусь к Ульцискору? — Мне кажется, что мои слова начинают звучать невнятно, но Седотия, похоже, этого не замечает.
— Легко. Мы потребуем за тебя выкуп. Или мы попытаемся потребовать выкуп, но ты героически освободишься сам, прежде чем Квинт заплатит. Сенат обожает хорошие истории, — она снова оглядывается по сторонам. Нервничает.
— Если, конечно, твои люди не убьют его сегодня.
— Они не настолько глупы. С ним всё будет в порядке.
Я делаю вид, что обдумываю, давая себе несколько секунд, чтобы собраться.
— Мой ответ — нет.
— Нет? — тон Седотии становится опасным. Её лук слегка дёргается вверх.
— Я не знаю, чего Ангвис хотят от меня, но могу догадаться. — Преуспеть в Академии. Получить влиятельную должность по их выбору где-нибудь в Иерархии, где они смогут использовать меня наилучшим образом. Где мне придётся уступить. — Мне это не интересно. К тому же Ульцискор уже собирается обучать меня, прежде чем я отправлюсь на Соливагус.
— Ульцискор хочет, чтобы ты достаточно вписался, чтобы выяснить то, что ему нужно. Мы хотим, чтобы ты стал Домитором. Поверь, это разные вещи. — В каждой черте Седотии читается разочарование. — Могилы богов. Они убили твою семью. Украли твой дом. Неужели ты не хочешь что-то с этим сделать?
Даже сквозь физическую боль её слова вонзаются в меня, как нож — особенно с такой обвиняющей интонацией.
— Конечно хочу, — тихо отвечаю я с горечью. — Но это невозможно. Я сделал свой выбор три года назад. Я сбежал. — В моём голосе нет ни гордости, ни стыда. Это не совсем ложь, но я и не добавляю, что у меня есть свои планы, и что Ангвис для меня — не более чем бесполезные бунтари. — Это мой единственный шанс хоть на что-то, похожее на нормальную жизнь.
Я слышу, как Седотия скрипит зубами.
— Если бы ты знал, на что я пошла ради этого… — Она обрывает себя, и снова поднимает лук, натягивая тетиву и направляя стрелу прямо на меня. — Неважно. Этот шанс у тебя только благодаря мне, и, похоже, ты ошибочно решил, что у тебя есть выбор. Так что пошли, пока мне не пришлось тащить тебя на себе.
Сердце глухо стучит в груди. Я всё ещё чувствую, как кровь сочится сквозь пальцы.
— Если ты меня застрелишь, тебе от этого не будет никакой пользы.
Седотия прицеливается.
— Зато мне станет легче.
Я не опускаю руку, выдыхаю и осторожно двигаюсь боком к Ульцискору.
— Сейчас я его подниму. Потом мы вернёмся на трансвект и уберёмся отсюда.
Где-то вдалеке, сквозь деревья, доносится крик — едва различимый, со стороны хвоста трансвекта. Седотия тоже слышит его и тихо ругается.
— Ты совершаешь ошибку.
— Может быть. — Я делаю ещё шаг.
Седотия закрывает глаза, её плечи никнут, и она медленно опускает лук.
— Щенок. Дурак. Неблагодарный… — бормочет она, явно рассчитывая, что я услышу. Потом добавляет, уже громче, пока я спешу к Ульцискору: — Даю тебе месяц подумать. Во время Фестиваля Йована в Катене будет навмахия. Приходи.
Я закидываю руку Ульцискора себе на плечи, с трудом поднимая его. В боку будто вспыхивает огонь, а раненое плечо отчаянно требует остановиться.
— А если не приду?
— Тогда все узнают, кто ты на самом деле. Сенат тебя казнит. Может, ты станешь мучеником. А может, если враг проник так глубоко, это вызовет политический хаос, новые подозрения, которыми мы сумеем воспользоваться, — в голосе Седотии звучит угроза, перемешанная с обещанием. — Мы вложились в то, чтобы ты оказался здесь. Своё мы получим — так или иначе.
Крики становятся всё громче. Я уже ковыляю к носу трансвекта, наполовину волоча Ульцискора за собой. Я ей верю.
— И как мне туда попасть? — выдыхаю я.
— Это уже не моя забота. — Она быстро оглядывает корпус трансвекта, затем решительно подходит ко мне. Я не успеваю отреагировать, как она резко выдёргивает стрелу из бедра Ульцискора.
Я отшатываюсь, ожидая, что из раны хлынет кровь, но её почти нет. Наверное, это связано с его способностью насыщать себя? Седотия стряхивает алую каплю с каменного наконечника стрелы, разворачивается и исчезает в лесу.
— Один месяц, Диаго! — бросает она на прощание.
Я удваиваю усилия, сквозь боль в боку ругаю потерявшего сознание Ульцискора за его аппетит, заставляю себя тащиться дальше по вязкой грязи. Только нарастающее беспокойство пересиливает усталость и головокружение; крики уже так близко, что можно различить отдельные голоса, почти разобрать слова.
Наконец, я добираюсь до передней кабины, распахиваю дверь в заостренном носу трансвекта и волоком затаскиваю внутрь Ульцискора. Она маленькая, едва выше шести футов и менее чем вдвое длиннее. В двери есть одно узкое окно. Напротив каменной панели, явно являющейся центром управления, стоит скамья.
Я усаживаю Ульциксора на скамью и осматриваю панель, но даже просто двигаться сейчас тяжело, и головокружение, мучившее меня последние несколько минут, усиливается. Четыре рычага, с цветовой маркировкой. Без надписей.
Прекрасно.
Снаружи раздаются тревожные крики — кто-то заметил тела. Я как можно тише закрываю дверь, затем, нахмурившись, разглядываю рычаги, пытаясь сквозь туман усталости понять, есть ли в их расположении хоть какой-то смысл. Три рычага подняты вверх, а один — красный, самый правый — опущен вниз. Вероятно, это рычаг аварийной остановки.
Пожимаю плечами. Поднимаю красный рычаг.
Трансвект сотрясает тревожная дрожь, и я, пошатываясь, отступаю к холодной каменной стене. Крики снаружи становятся яростными, в них слышится паника.
Трансвект начинает подниматься.
Я снова пытаюсь встать на ноги. Сначала испытываю глупую гордость за себя, но тут же меня охватывает тревога — земля уходит из-под ног, и я понимаю, что понятия не имею, что делаю. Впрочем, наверняка, в трансвекте предусмотрели защиту от того, чтобы один человек мог натворить слишком много бед. Или нет?
Провожу руками по оставшимся трём рычагам. Синий, жёлтый, белый.
Дёргаю синий — просто потому, что он рядом с красным.
Сначала ничего не происходит, только какой-то странный щелчок. Я уже начинаю сомневаться, что вообще что-то изменилось, как вдруг снаружи раздаётся ужасный грохот. Я бросаюсь к единственному окну и в изумлении смотрю вниз — оказывается, большая часть трансвекта кувыркается, ломается и разлетается по лесу далеко внизу.
— Не тот рычаг, — бормочу я себе под нос, укоризненно качая головой. Потом вспоминаю, что это был трансвект Иерархии, и настроение немного улучшается. — Но и не совсем неправильный, — добавляю я, слова выходят невнятно. Надеюсь, я никого там не убил. Я тихо смеюсь, представляя, как бы это выглядело со стороны. Где-то в глубине сознания голос твердит, что я теряю силы — и от раны, и от всего, что произошло. Надо двигаться дальше.
Осталось два рычага. Следующий — жёлтый.
Мы перестаём набирать высоту и начинаем двигаться вперёд.
Я оседаю на каменный пол — больше сесть некуда. Ульцискор раскинулся на единственной скамье, всё ещё без сознания, но дышит. Я бросаю на него раздражённый взгляд.
— Тебе бы лучше оценить мои старания, — сонно ворчу я.
Трансвект ускоряется. Я не уверен, стоит ли трогать последний рычаг — вдруг он ограничивает скорость, а вдруг после этого мы рухнем вниз. Сил разбираться нет. Я рассеянно отмечаю, что кровь всё ещё сочится из-под туники. Тащить сюда Ульцискора явно не помогло моей ране.
Возможно, думаю я сквозь туман усталости, сон поможет.
РИТМ НАБЕГАЮЩИХ И ОТКАТЫВАЮЩИХ волн — приглушённый стенами, но всё же отчётливый, до боли знакомый. На одно туманное, восхитительное мгновение всё будто отматывается на годы назад, и я снова на Суусе. В своей комнате. В безопасности.
Реальность вновь заявляет о себе — уродливая и острая.
Я лежу на кровати. В боку тупая, пульсирующая боль. Люди говорят вполголоса. Мне требуется несколько вдохов, чтобы всё осмыслить и вспомнить последнее: я на полу рубки управления трансвекта, пока мы пробиваемся сквозь муть отступающего шторма.
С усилием удаётся не шевелиться, глаза закрыты. Сосредотачиваюсь на голосах. В горле противно щекочет, но я подавляю это чувство.
— Мы влипнем. — Мужской голос. Шепот. Скорее раздраженный, чем обеспокоенный.
— Всё лучше, чем помереть со скуки. — На этот раз женский голос. Тоже тихий, но жизнерадостно-вкрадчивый. — Тебе не любопытно? Тот трансвект прибыл из Тенсии и был больше похож на пепел, чем на камень. Большая его часть вообще исчезла! А единственные, кто знает, что случилось — это Квинт и он. — Судя по тому, как она это говорит, она указывает на меня. — Давай же. Нас никто не заметит.
— Конечно, мне любопытно. Просто я не…
Першение в горле становится невыносимым, и я кашляю — как можно тише, но по тому, как резко обрывается разговор, понимаю: они поняли, что я в сознании. Я изображаю пробуждение — не то чтобы они сказали что-то особо важное — и приоткрываю глаза.
— Привет? — хрипло произношу я, глядя в потолок.
— Он проснулся. — Шарканье, приглушённое ворчание мужского голоса. Затем мне в руку вкладывают чашку, и надо мной появляется лицо девушки примерно моего возраста. У неё гладкая, светло-оливковая кожа и ярко-зелёные глаза. Прямые каштановые волосы падают на лицо, и сквозь них она солнечно улыбается мне. — Добро пожаловать.
Я хватаюсь за чашку и приподнимаюсь на локте — тело тут же сообщает, что это было плохой идеей. Обо мне явно позаботились — перевязали, обмыли, но всё тело ноет, особенно бок. Теперь, когда безумный ужас крушения и последовавшей схватки больше не пульсирует во мне, я начинаю осознавать, насколько сильно избит.
— Кто вы? — Задав вопрос, я с благодарностью пью воду, используя время, чтобы осмотреться. Парень — опять же, моего возраста — стоит чуть поодаль от кровати с недовольным видом. Он — воплощение красоты катенской крови: густые, модно взъерошенные чёрные волосы и резко очерченная челюсть. Умные карие глаза с любопытством изучают меня, но он не отвечает.
За ним — длинная комната. Я лежу на одной из пяти отдельно стоящих кроватей. Остальные пусты. Стены из толстого бесшовного камня, на них висят изысканные картины — в основном умиротворённые пейзажи, изредка портреты. Никого из изображённых я не узнаю.
Но на короткой стене, напротив единственного входа, в камне высечен массивный символ: три отдельные линии, тянущиеся вверх к общей цели, образуя пирамиду. Под ними написано: «Сильнее вместе».
Полагаю, на случай, если кто-то забудет, кто здесь главный.
— Меня зовут Эмисса. Хмурый — это Индол. Не захлебнись, — добавляет Эмисса, глядя на струйку, текущую из моей почти пустой чашки.
За её спиной хмурится Индол.
— Я не… — Кажется, он понимает, что подтверждает слова Эмиссы, и качает головой, расплываясь в искренней, хоть и виноватой улыбке.
— Где я? — Их возраст и первоначальное направление трансвекта подсказывают, что я уже знаю ответ. Но всё же лучше уточнить.
— В Катенской Академии. Точнее, в лазарете Катенской Академии. Ты прибыл вчера вечером на трансвекте. Ну… на половине трансвекта. На хорошо прожаренной половине трансвекта. — Эмисса не оставляет сомнений, что это требует объяснения.
За её спиной Индол виновато закатывает глаза.
— Может, сначала спросим, как его зовут?
Я проверяю каждую конечность, с облегчением обнаруживая, что всё в порядке.
— Вис. — Моя рваная и окровавленная туника заменена на простую, хорошо сидящую белую, но обуви или плаща нет. — Что случилось с Квинтом, который был со мной?
Ничто не указывает на то, что у меня неприятности — никаких намёков на стражу, и я не связан, — но всё равно чувствую себя в ловушке. Чем скорее я найду Ульцискора, тем лучше.
— Он разговаривает с Прецепторами. — Эмисса делает пренебрежительный жест. — Он же Квинт. С ним всё будет в порядке.
— И я уверен, он скоро зайдёт, — добавляет Индол, обращаясь ко мне, но явно имея в виду Эмиссу.
— Как долго я здесь?
— Полночи. Сейчас только рассвело. — Эмисса изучает меня. Пристально и с любопытством. — Что с вами стряслось?
— Само воплощение тонкости, — бормочет Индол за её спиной.
— На наш трансвект напали. — Я думаю так усердно, как позволяет только что очнувшийся от беспамятства разум. Сколько увидел Ульцискор, прежде чем потерял сознание? Что я должен ему рассказать?
— Кто?
— Имён я не узнал. Помешали весь этот огонь, крушение и бегство, — уточняю я.
— Отговорки, — уголки рта Эмиссы приподняты. — Так Квинт спас тебя?
— Что-то вроде того.
— Странно. Потому что Белли — она из нашего класса — подслушала, как он разговаривал с Прецептором Неквиасом вскоре после вашего прибытия, и она клянётся, что звучало так, будто это ты тот, кто…
Она замолкает при звуке открывающейся двери. Мы все трое оборачиваемся и видим запыхавшуюся девушку, тревожно заглядывающую в проём. Копна вьющихся рыжеватых волос, ниспадающих почти до пояса, контрастирует с бледностью её кожи.
— Кто-то идёт, — шипит она, настойчиво маня, замечая моё присутствие взглядом, но адресуя жест двум остальным.
— Прогнившие боги. Говорил же. — Индол несётся к двери.
Эмисса строит мне гримасу, в которой одновременно веселье, паника и извинение.
— Поправляйся. И, если не возражаешь, если кто спросит…
— Вас здесь не было.
Она вспыхивает ещё одной улыбкой и убегает за Индолом.
Когда они уходят, я снова ложусь на кровать. Значит, Ульцискор уже обсудил нападение с другими здесь. Он должен помнить столкновение с Ангвисом — но не обязательно знает, что это были они, — а потом, предположительно, ничего до того момента, как очнулся. Вероятно, на трансвекте, где-то между тенсийскими пустошами и этим местом.
Мне следует избегать упоминания, что он убил человека. Не уверен, что последствия для Магнуса Квинта будут серьёзными, несмотря на Закон о Рождении, но он наверняка воспримет это как предательство.
Меня прерывают не более чем через минуту размышлений — дверь снова открывается. Единственный мужчина, который проскальзывает внутрь, оживляется, увидев меня.
— Ты проснулся. — Ему лет двадцать пять. Красивый, с короткими взъерошенными грязно-белокурыми волосами и задумчивыми голубыми глазами. На плечи накинут белый плащ лекаря. — Как себя чувствуешь?
Несмотря на ситуацию, моё напряжение немного спадает от его искренне озабоченного тона.
— Всё в порядке. — Я невольно морщусь, когда пытаюсь повернуться: резкая боль пронзает бок. — Где я? — Скорее всего, он пришёл просто проверить моё состояние, и нет смысла выдавать, что я уже с кем-то говорил.
— В Академии. Ты в безопасности. Как и Магнус Квинт Телимус, насколько мне известно, — добавляет он деловито, проверяя повязку. — Но, боюсь, до «в порядке» тебе далеко. Квинт перевязал тебя как мог, но даже с мазями и покоем эта рана будет заживать неделю, а то и две.
— Могло быть и хуже. — Я сжимаю зубы, когда он начинает поочерёдно ощупывать и сгибать мои руки и ноги, проверяя каждую на прочность. Каждое прикосновение находит новый синяк. — Это обязательно?
— Нужно убедиться, что ничего не сломано. — Он качает головой с лёгким сожалением, добираясь до моего плеча, замечая, как я морщусь от боли. — А здесь что случилось?
— Ударился, когда мы выпрыгивали из трансвекта. — Он смотрит непонимающе. — Пока он ещё был в воздухе, — поясняю я.
Лекарь на мгновение замирает, в его взгляде мелькает удивлённая усмешка.
— А, ну тогда понятно, — говорит он нарочито спокойно. — Думаю, в следующий раз лучше не покидать трансвект таким способом.
Мы оба улыбаемся.
— Вскоре после того, как мы покинули Летенс, произошёл взрыв, и наша секция загорелась. Казалось, что весь трансвект вот-вот рухнет — хотя так и случилось. — Я вздрагиваю от его прикосновений, несмотря на то, что он действует осторожно. — Магнус Телимус принял на себя основной удар при падении.
Я не решаюсь называть его отцом — для этого ещё нужно одобрение Сената, так что промолчу.
— Но этот порез на боку — не от падения?
— Нет. На нас напали. Меня задело мечом. — Отрицать бессмысленно.
Лекарь переходит от моего плеча к другим ранам.
— Даже несмотря на то, что с тобой был Квинт?
— Его вырубило. Не знаю, как именно. — Сознание всё ещё затуманено, трудно сосредоточиться. Лучше бы увести разговор в другую сторону.
В этот раз во взгляде мужчины появляется уважение.
— Значит, ты отбивался сам? Сколько их было?
Опасная тема, но если начну юлить, это вызовет подозрения.
— Когда Магнус Телимус получил удар, их оставалось трое. Я тогда ещё прятался. Смог застать их врасплох, и только у одного было оружие. Всё происходило как в тумане, если честно. Просто повезло. — Думаю, этого достаточно, чтобы описать то, что мог видеть Ульцискор.
— Неприятная история, похоже.
— Ещё какая.
Лекарь сочувственно цокает языком и осторожно начинает снимать повязку с моей раны. Она пропитана густой зелёной мазью, а из зашитого разреза всё ещё сочится тёмная кровь — но всё выглядит не так страшно, как я ожидал.
— Ты говорил, что только у одного из них было оружие, — рассеянно замечает светловолосый мужчина, пока промывает рану влажной тканью и наносит новую порцию мази. — Тогда как получилось, что у Квинта рана от стрелы?
Vek.
— Стрела прилетела из глубины леса. Я так и не увидел, кто её пустил. — Я горжусь тем, как гладко удаётся выкрутиться, ни секунды промедления в ответе. — Думал, что следом и в меня прилетит стрела, но… — Пожимаю плечами и тут же жалею об этом: боль пронзает бок.
— Странно, — говорит он, не проявляя ни малейшего подозрения, скорее просто задумчиво отмечая. — Ты не заметил ничего необычного в стреле?
— Не знаю. Она причинила Магнусу Телимусу больше вреда, чем я ожидал. Но ничего особенного, — уклоняюсь я, чувствуя, как внутри нарастает тревога, несмотря на туман в голове. Слишком много вопросов.
— Даже когда вытаскивал её из его ноги?
Меня спасает от очередной лжи шум за дверью — кто-то громко спорит. Голоса приглушённые, но командный тон Ульцискора я узнаю сразу.
Дверь открывается, и в комнату заглядывает ещё один мужчина. Он смуглый, худощавый, в роговых очках с прозрачными стёклами. Я невольно отмечаю тёмные круги под его глазами, когда он вопросительно смотрит на того, кто перевязывает мои раны.
Лекарь тяжело вздыхает, скорее с усталостью, чем с раздражением.
— Впусти его, Маркус. Всё-таки теперь он отец Виса.
Голова в дверях исчезает, и через мгновение в комнату уверенно входит Ульцискор. Чёрный плащ сменён на безупречно белую тунику и тогу с одной пурпурной полосой — знак сенатора. Он явно успел помыться, но в остальном выглядит так же, как и вчера. На ноге не видно ни повязки, ни следов ранения — даже не похоже, что он хромает.
Его взгляд — чуть темнее обычного — не отрывается от меня, пока он подходит ближе. В нём какая-то сдержанная, мрачная тишина. Остановившись у самой кровати, он поворачивается к лекарю.
— Приветствую, Веридиус.
— УЛЬЦИСКОР! — Мужчина в белом плаще подходит к нему и заключает в крепкие объятия. — Давно не виделись.
— Слишком давно. — Задумчивость Ульцискора тает, он пару раз хлопает Веридиуса по спине, а затем отстраняется. Кивает в сторону двери: — Охрана — это уже чересчур.
— Прости. Это мой помощник. В последнее время он слишком озабочен безопасностью. Это не из-за Виса и не из-за тебя. — Его веселость сменяется извиняющимся тоном. — Долгая история.
Я наблюдаю за их разговором, искренне озадаченный. Веридиус. Человек, за которым я должен шпионить. Человек, который здесь главный.
— Вы знакомы? — Задаю вопрос с очевидным ответом, в основном чтобы скрыть удивление. Стараюсь выглядеть любопытным, а не напуганным, пока прокручиваю в голове то, что только что выдал. Я был осторожен. Но явно недостаточно.
— Да. Веридиус, собственно, глава Академии, — сообщает мне Ульцискор с легкой улыбкой на губах. Словно раскрывает нечто поразительное.
— Что? — Я играю свою роль, смотря на Веридиуса с изумлением. — Мне очень жаль, Принципалис. Я думал, вы… — Указываю на его плащ, нервно и виновато усмехаясь.
Веридиус добродушно улыбается.
— Извинения не нужны, Вис. Мне следовало представиться, но я знаю, что мое присутствие у будущих студентов порой вызывает больше стресса, чем успокоения. Учитывая обстоятельства, я подумал, что лучше просто сосредоточиться на твоей ране. А с ранами я обращаться умею, — уверяет он меня. — Обычно лазаретом здесь заведует Ульниус, но я иногда помогаю ему. Он попросил осмотреть тебя, пока он занимался другим пациентом.
— Понятно. Благодарю. — Мысли всё ещё скачут. Веридиус говорит так гладко, приветливо, тепло и непринуждённо. От него исходит дружелюбное обаяние. И всё же, прокручивая наш разговор, я не сомневаюсь: он выуживал информацию.
Причем делал это мастерски. Ещё минута — и я вполне мог бы вырыть себе слишком глубокую яму.
Ульцискор колеблется, затем бросает на меня взгляд.
— Так значит, ты упомянул, что собираешься поступать?
У меня в голове пусто, затем я тихо проклинаю себя, когда осознаю.
— Нет. — Ещё одна ошибка. Я выбит из колеи.
— Нам переслали список из Летенса. Я просто предположил, когда увидел, что ты его усыновил, — поясняет Веридиус Ульцискору. Он легко хлопает меня по спине. — Я знаю, что Ульцискор не стал бы выбирать кого попало — не с историей его семьи здесь. Заявка всегда была лишь формальностью, и я рад её принять. Если судить по твоей стойкости после того нападения, мне не терпится увидеть, как ты справишься.
— Благодарю вас, Принципалис. — Я не знаю, что ещё сказать.
— Ульцискору нужно будет заполнить некоторые документы, так что если ты достаточно хорошо себя чувствуешь, возможно, тебе захочется осмотреть помещения, пока он…
— Жаль, но мы не можем остаться, Веридиус, нам нужно попасть в Катен, — перебивает Ульцискор. — Кварт Редивиус и остальные наверняка уже слышали о случившемся, и… ну, ты можешь себе представить. Спасибо, что принял его. Я пришлю документы как можно скорее. — Он говорит резко, словно нам важно поскорее отправиться. — Он может путешествовать?
Веридиус колеблется, настолько кратко, что я не уверен, не показалось ли мне.
— Он будет в порядке. — Он поворачивается ко мне. — Просто убедись, что как можно больше отдыхаешь, и регулярно посещай лекаря в течение следующей недели или около того, чтобы менять повязки. — Та же мягкая, искренне озабоченная манера. Если это игра, она почти идеальна.
— Хорошо.
Ульцискор делает шаг вперёд, прежде чем Веридиус успевает сказать больше.
— Тогда нам пора идти.
— Это понадобится вам у ворот. — Веридиус передает Ульцискору тонкую треугольную каменную плитку, ненамного больше фишки для игры в Основание.
Ульцискор принимает её, и двое мужчин снова обнимаются, выглядя совсем как старые друзья.
— Было приятно тебя увидеть, пусть и ненадолго.
— Если Вис поступает сюда, не сомневаюсь, что наши пути скоро вновь пересекутся.
— Надеюсь на это. — Ульцискор говорит это сердечно, затем направляется к выходу.
Я прощаюсь с Веридиусом и следую за Магнусом Квинтом.
— Ульцискор.
Мы останавливаемся у самой двери, и Ульцискор поворачивается. Совершенно непринужденно, но клянусь, его глаза едва заметно темнеют.
— Ты здесь впервые с тех пор?
— Да, — говорит он тихо. Эта тьма в его глазах — не моё воображение. Впрочем, мы стоим далеко от окна, так что в полумраке Веридиус вряд ли её заметит.
— Его могила находится за квадрумом, к западу. Устремлена на закат. — Улыбка Веридиуса исчезла, сменившись неподдельной грустью. — Если тебе интересно.
Ульцискор смотрит, и на мгновение кажется, что маска вот-вот спадёт. Горло сжимается. Дыхание учащается. Он отвечает натянутым кивком, затем разворачивается, чтобы уйти.
Но прежде чем он уходит, я успеваю заметить, как тьма полностью поглощает его взгляд.
НАШИ ШАГИ ГУЛКО РАЗНОСЯТСЯ по высеченным из гранита стенам пустого коридора. Сквозь высокие арки на каменный пол льётся утренний свет. Коридор прорезан прямо в скале; с одной стороны открывается вид на огромный, покрытый лесом остров, уходящий к северу, а вокруг — только бескрайняя вода.
Я невольно спотыкаюсь, когда взгляд цепляется за эту водную гладь — сердце сжимается. На гребнях волн играет солнечный блеск, сверкают брызги. В нос ударяет солёный запах. Вдали, примерно в миле от берега, из синевы поднимаются массивные белые каменные монолиты — они немного портят пейзаж. Но в остальном внизу царит ощущение простора, уходящего к горизонту.
Я не видел море почти два года.
— Поговорим, когда окажемся подальше, — бросает Ульцискор. Его взгляд снова стал спокойным, глубоким, задумчиво-карим, будто той сдержанной, тлеющей ярости и не было вовсе.
Мы делаем всего пару поворотов, и вот уже поднимаемся по закрученной лестнице, входя в огромный зал. Мраморные колонны поддерживают изогнутый потолок, а одна из стен полностью состоит из арок от пола до самого верха — отсюда видно, что мы на самой вершине утёса. Напротив несколько дверей ведут в отдельные помещения, где немногочисленные студенты собрались в небольшие группы, слоняясь и переговариваясь между собой.
Ульцискор не замедляет шаг, сразу направляясь к главным дверям. На нас бросают взгляды, особенно на меня — из-за неуверенной походки. За спиной остаются любопытные перешёптывания.
— Значит, это и есть Академия? — спрашиваю я, больше чтобы отвлечься от пристальных взглядов.
— Это Курия Доктрина, главный зал для собраний. — Мы выходим из здания, и Ульцискор указывает назад, на огромную арку, через которую только что прошли.
Я оборачиваюсь и замечаю, что арка украшена изумительно тонкой резьбой: здесь и Этриус с легендарным крылатым клинком, и взятие крепости Орун Тель, и создание первогоТриумвирата. Другие сцены — сразу узнаваемые подвиги из истории катенцев.
Мне требуется некоторое время, чтобы понять, что все картины плавно перетекают друг в друга, сочетаясь с удивительным мастерством и образуя слова. СИЛЬНЕЕ ВМЕСТЕ.
— Mawraur, bacpidyn, — машинально шепчу я себе под нос.
Ульцискор смотрит на меня с интересом.
— Кимрийский?
Я киваю, удивлённый тем, что он узнал язык: он не только редкий, но и официально считается мёртвым по мнению Иерархии. Я знаю его лишь потому, что дедушка по материнской линии был родом из ледяных кимрийских пустошей, и, несмотря на то, что их страна исчезла более двадцати лет назад, мама настояла, чтобы меня учили этому языку. Учителем был Каллен, который с удовольствием обучал юного принца самым непристойным выражениям на своём родном наречии. Я никогда не возражал.
— А что это значит?
Я откашливаюсь.
— Это… что-то о том, как чрезмерная роскошь служит… компенсацией других недостатков.
— Понятно. — Ульцискор смотрит на фриз. — Да, Mawraur, bacpidyn, — соглашается он с усмешкой.
Перед Курией Доктриной тоже стоят студенты, но теперь на нас обращают меньше внимания, пока мы спускаемся по широким белым ступеням. Мы выходим на огромную открытую площадь — не меньше трёх сотен футов в длину и ширину. По краям возвышаются здания: храмы, тренировочный зал, Библиотека, даже что-то похожее на бани. Люди снуют туда-сюда почти из каждого здания. Хотя солнце только-только поднялось, площадь уже полна жизни.
— Хм. — Ульцискор склоняет голову набок. — Я слышал, как ты говорил vek. Это аквирское ругательство?
— Да, — у Сууса и Аквирии почти один язык, только диалекты отличаются, но различить их могут только носители.
— А что на счёт guiro thanat?
Я хмурюсь. Должно быть, я уже говорил это при нём.
— Это ситресский. На самом деле это больше оскорбление. Вольный перевод: человек, который «освещает комнату своим отсутствием или ослепляет её своим трупом». — Я слегка улыбаюсь. Мне всегда нравилась эта фраза.
— Всё это в двух словах?
— Видимо, так.
— Я немного изучал ситресский и кимрийский, но ни разу не слышал таких выражений.
— Значит, учились недостаточно усердно. — Я отмахиваюсь от его пристального взгляда. — В Аквирии у меня был кимрийский наставник. Он же научил меня немного ветузианскому — всегда говорил, что у меня талант к языкам. А ситресский я подхватил у команды корабля, на котором добирался до Тенсии, после…
Я обрываю себя. Намеренно позволяю воспоминаниям о своей настоящей семье захлестнуть меня. На мгновение впускаю в себя эту боль.
Ульцискор внимательно смотрит на меня, потом молча кивает и не задаёт больше вопросов. Он ведёт нас влево, прочь от ослепительно белой площади, по узкой дорожке, утопающей в зелени сада. С океана налетает пронизывающий ветер. Я вдыхаю солёный воздух, и меня накрывает волна ностальгии.
— Ладно, — бросает Ульцискор, оглядываясь назад. — Я пришёл сразу, как только услышал, что ты очнулся. Что Веридиус успел из тебя вытянуть? — В его голосе всё ещё слышится напряжение, даже если он считает, что здесь можно говорить свободно.
Я подробно рассказываю обо всём, что произошло с того момента, как я пришёл в себя, стараясь не упустить ни одной детали. Ульцискор слушает очень внимательно, пока мы выходим за пределы зданий и идём по тропинке, тянущейся вдоль самого края утёса. Узкая каменная стенка защищает от падения, но не мешает любоваться видом. Похоже, вся Академия стоит на этом высоком плато.
Пока я рассказываю, взгляд сам собой уходит вдаль. Остров отсюда кажется огромным — насколько хватает глаз. Почти весь он покрыт густым лесом, а кое-где поднимаются горы: крутые склоны теряются в клочьях низких облаков. Между ними пролегают глубокие ущелья. В одном из них, кажется, сквозь листву поблёскивает извилистая лента реки.
На западе бушует море: волны с белыми гребнями с грохотом разбиваются о скалы, которые, похоже, тянутся вдоль всего берега — ни намёка на пляж. Если отбросить первый прилив эмоций, становится ясно: здесь нет ни капли золотистой красоты Сууса. Всё сурово, мрачно. Волны не ласкают берег, а обрушиваются на него; небо затянуто серыми тучами; воздух холоден и пронизывает кожу так, как редко бывает на севере.
— Значит, он сосредоточился на самом нападении, а не на тебе лично, — облегчённо говорит Ульцискор, когда я заканчиваю рассказ. — Наверное, хотел понять, как я умудрился получить ранение. И уж тем более — как мы потеряли почти весь трансвект на маршруте, о котором знали единицы.
Мы подходим к куда более высокой части каменной стены: здесь она сложена из двадцатифутовых гранитных плит, а сверху увенчана острыми шипами — явное предупреждение не пытаться проникнуть внутрь. Или, пожалуй, выбраться наружу. Стена уходит от края утёса, отделяя Академию от дикой части острова.
— Его особенно интересовало, как вас вырубили, — добавляю я.
— И не только его. — Ульцискор чуть наклоняется, потирая заднюю поверхность ноги. — Что на самом деле произошло? Я помню людей, которые притворялись, будто разбились на трансвекте. А потом… ничего.
Я облизываю губы — перед глазами вспыхивает взрывающаяся голова бойца Ангвиса.
— В лесу пряталась женщина с луком — она выстрелила в вас, и вы рухнули, будто вам попали прямо в голову. Она вышла, когда вы уже были без сознания, вытащила стрелу из вашей ноги, что-то сказала тем людям и ушла. Дальше всё было примерно так, как я рассказал Веридиусу. Казалось, они собирались вас убить, так что я рискнул. — Я неловко пожимаю плечами. — Застал их врасплох, думаю, это были просто Октавы. После Театра это было несложно.
Впереди в стене я замечаю арочный крытый проход, выступающий из камня — футов тридцать в длину и вполовину уже. В конце — высокие двустворчатые двери, закрытые и охраняемые. Полагаю, это вход в Академию.
Ульцискор смотрит на меня.
— Почему ты не рассказал всё это Веридиусу?
— Думаю, в этой стреле было что-то особенное. Никогда не слышал, чтобы Квинт так падал — может, вам доводилось, но, в любом случае, это не казалось тем, о чём вы бы хотели, чтобы я болтал направо и налево.
Вряд ли это шедевр дипломатии, но, учитывая, как мало у меня было времени на ответ, сойдёт. Ульцискор одобрительно кивает.
— Придётся разузнать. Тихо. Если появится слух о таком оружии, многие начнут нервничать. Ты уверен, что они не дали ни малейшей зацепки, кто они такие?
— Ни одной.
Ульцискор будто хочет что-то добавить, но молчит, пока мы не подходим к воротам.
По обе стороны сводчатого прохода стоят стражницы — женщины в длинных до щиколоток туниках и столах яркого, катенского красного цвета. Старшая, с коротко остриженными чёрными волосами, выходит нам навстречу, хотя и довольно дружелюбно.
— Имена?
— Магнус Квинт Ульцискор Телимус. И Вис Телимус. — Ульцискор передаёт ей плитку, полученную от Веридиуса.
Смуглая от солнца женщина вставляет треугольный камень в узкий паз в стене. Гранитные створки медленно раздвигаются, и гулкий скрежет прокатывается по проходу, сливаясь с таким же грохотом с другой стороны, где я замечаю полоску дневного света — там открываются вторые ворота, ведущие к лесу.
Она подаёт знак второй стражнице, и та делает пометку на восковой табличке.
— Всё в порядке, Магнус Квинт, можете проходить. Нам сообщили, что трансвект уже в пути. Он должен прибыть с минуты на минуту. — Плитку она не возвращает.
Мы входим в короткий туннель. Я невольно поёживаюсь — в этом месте чувствуется что-то иное. Тяжесть, давящая, будто воздух сам по себе плотнее. Ускоряю шаг.
— Клетка Воли, — поясняет Ульцискор, заметив моё беспокойство. Его голос гулко отзывается в камне.
— Что это?
— Способ убедиться, что ничего насыщенного Волей не попадёт в Академию. Когда двери закрыты, проход полностью окружён Волей — идеальная печать. Она отсекает любые внешние связи Воли с предметом. То, что ты чувствуешь, — это чужая Воля, повсюду вокруг, — объясняет он, с недовольством глядя на окружающий гранит и понижая голос, чтобы стражницы не услышали. — Это избыточно. А также чертовски дорого в изготовлении и содержании.
Я стараюсь не выдать, как у меня по коже бегут мурашки. Мы быстро выходим наружу, и я с облегчением выдыхаю, наслаждаясь свободой. За спиной двери Академии с грохотом захлопываются, этот звук отдаётся ощущением необратимости.
Нас сразу встречает густой лес; единственная тропинка уходит резко вниз прямо перед нами. Лесные заросли с обеих сторон и плотная крона сверху создают ощущение, будто мы спускаемся в ещё один туннель.
— Трансвект там, — говорит Ульцискор, хотя это и так понятно.
Я не успеваю ответить — меня накрывает очередная волна головокружения, уже не в первый раз с момента пробуждения, и я пошатываюсь. Ульцискор замечает это, поддерживает меня за руку и останавливается, наклоняясь, чтобы заглянуть мне в глаза.
— Веридиус что-нибудь тебе дал? Лекарство?
— Только мазь на рану.
— Слишком рискованно. Он знает, что наш лекарь скоро сам осмотрит тебя. Что-нибудь ещё? Еда? Питьё?
— Нет. — Я понимаю, к чему он клонит. — Неужели он бы стал?
— Ничего явного. Ничего, что можно доказать. Но щепотка чёрнокорня, немного растолчённого вольфшема — и этого достаточно, чтобы оставить тебя в лёгком замешательстве. Заставить ошибаться в разговоре, даже не замечая, почему.
Я невольно вспоминаю.
— Я пил воду. Кажется, стакан стоял у кровати. Но тогда в комнате были студенты, не Веридиус.
— Ты не говорил о студентах.
По правде, я о них совсем забыл.
— Их было трое. Пробрались, чтобы узнать, что случилось с трансвектом, но я им ничего не сказал. Думаю, им просто было скучно и любопытно. Мы почти не успели толком поговорить.
Ульцискор поправляет рукав.
— Помнишь их имена?
Я лихорадочно вспоминаю.
— Эмисса, Индол и Белли.
— Хм. Индол, должно быть, сын Квискеля. Магнус Димид Квискель. Он из Военных, — поясняет Ульцискор. — Не думаю, что он бы тебе навредил. Остальные имена тоже знакомы; кажется, они так же из семей Военных. Кто подал тебе воду?
— Эмисса.
— Я разузнаю про неё, — говорит Ульцискор, замечая выражение моего лица. — Веридиус — Принципалис, Вис. У него много влияния на студентов. — Он убеждается, что я снова стою уверенно, и отпускает мою руку. — Я не говорю, что те, кого ты встретил, что-то сделали; скорее всего, твоё тело просто ещё не пришло в себя. Но ты не можешь это исключать. Придётся смотреть на всех под этим углом. На каждого, с кем встретишься.
— Прекрасная перспектива, — бурчу я. Сам факт, что Ульцискор допустил такую возможность, тревожит.
Ульцискор хмурится, глядя на крутой спуск впереди.
— Справишься?
— Было бы проще, если бы вы меня понесли.
Ульцискор колеблется, затем фыркает.
— Пойдём. Если мы пропустим этот трансвект, придётся ждать следующего несколько часов.
Несмотря на мою лёгкую насмешку над беспокойством Ульцискора, бок продолжает ныть, пока мы спускаемся по тропе. Окружающие заросли остаются зелёными и густыми, ежевика и несезонная дикая ягода подрезаны. По пути от основной тропы ответвляются ещё несколько, уходящих в темноту, но я слишком сосредоточен на том, чтобы не оступиться, чтобы гадать, куда они ведут.
Вскоре земля выравнивается, и мы выходим на совершенно пустую платформу, выступающую из склона утёса. Отсюда нет другого пути, кроме того, которым мы пришли, — с трёх сторон, не окружённых деревьями, открывается пятидесятифутовый обрыв.
Я усаживаюсь рядом с Магнусом Квинтом на одну из скамей, выстроенных вдоль двухсотфутового каменного участка. Даже после минуты спуска отсюда видна почти вся протяжённость острова; он должен быть не меньше двадцати миль в ширину, может, вдвое больше в длину. Некоторые участки всё ещё скрыты, но я не вижу ни одного места, похожего на подступ к острову. Это напоминает мне юго-восточное побережье Сууса: ни пляжей, ни пологих склонов, ведущих на сам остров. Только утёсы и обрывы.
— Религия сделала его таким. — Ульцискор следит за моим взглядом и угадывает мои мысли. — Он и изначально был по большей части неприступен, но три года назад они убрали оставшиеся пляжи. Задействовали и Морскую Стену.
— Морскую Стену?
— Видел ту группу опорных колонн от Курии Доктрины? Они часть общей системы безопасности, окружающей остров. Она пропускает только трансвекты, и только на одном конкретном участке. — Он качает головой. — Мы думаем, это существовало ещё до Катаклизма. Веридиус как-то её адаптировал. Но Религия не особо заинтересована делиться с нами подробностями.
— Прогнившие боги. — Я даже представить не могу, сколько Воли потребовалось бы для этого. Или как это вообще работает. — Только ради Академии?
— Так они говорят. — Ульцискор смотрит на горизонт.
Какое-то время мы молчим. До нас доносится пение птиц. Вдали волны разбиваются о скалы.
— Мой младший брат погиб там.
Ульцискор произносит эти слова так тихо, что я не уверен, правильно ли расслышал. Я продолжаю смотреть на панораму, затем вопросительно поворачиваюсь к нему.
Он не отрывает взгляда от густых лесов Соливагуса.
— Его звали Каэрор. Он учился в одном классе с Веридиусом. Мы думаем, его убили, чтобы скрыть то, что они прячут.
Он делает неровный вдох, затем наконец встречается со мной взглядом. Печальным и серьёзным. Его выражение лица не допускает продолжения темы.
— Это плохое место, Вис. Опасное. Ты ещё можешь отступить, но это твой последний шанс. Стоит ли эта возможность того? Стоит ли она твоей жизни?
Я изучаю его, пока он сутулится и снова смотрит на изрезанный остров. Лёгкая испарина покрывает его тёмную макушку, поблёскивая на солнце. Ещё несколько деталей об этом человеке встают на свои места.
— Мне нужно услышать, как ты это скажешь, — тихо добавляет он.
Либо это, либо в лучшем случае вечное бегство.
— Да. Оно того стоит.
Он слегка печально улыбается, всё ещё глядя вдаль.
— Говорят, молодые знают, что умрут, но только старики в это верят. Почему-то мне кажется, что к тебе это не относится, Вис. Надеюсь, что не относится.
Он вздыхает.
— Ладно. Есть два места, которые тебе нужно будет изучить, когда окажешься здесь, — места, которые мы считаем важными после многолетнего расследования. Первое — примерно в миле к востоку от Академии. Руины, над которыми активно работает Религия, но больше мы ничего не знаем.
— Почему бы нам просто не пойти и не взглянуть на них сейчас?
— Даже не думай, что раз мы здесь одни, за нами не следят. К тому же сработает тревога, если место и вовсе не охраняется постоянно. А также я не знаю точного расположения.
Меня пробирает холодок на затылке от мысли, что за нами сейчас наблюдают, и я киваю.
Ульцискор едва заметно указывает на север и чуть западнее.
— Видишь ту большую природную арку? Ту, что выступает со склона утёса?
Я замечаю то, о чём он говорит, — по крайней мере на полпути через остров.
— В той стороне есть большие руины, примерно в миле дальше, за горой с другой стороны. Это второе место. Последние три Юдициума вся эта часть Соливагуса закрыта. Религия что-то там прячет.
Скалистый выступ находится в милях отсюда, через местность, которая выглядит почти непроходимой. Я вполне способен выжить в дикой природе — у меня есть необходимая подготовка и достаточно опыта в лесах Сууса, — но путь туда и обратно займёт минимум пару дней.
— Вы хотите, чтобы я действительно отправился в эти места?
— Если только ты не думаешь, что можешь провести расследование как-то иначе.
Я вспоминаю всё, что уже успел увидеть в Академии, и меры безопасности, которые описывал Ульцискор.
— Но каким образом?
Ульцискор лишь пожимает плечами:
— Ты ведь здесь как раз из-за умения находить выход из сложных ситуаций, Вис.
Внизу под нами простирается море зелёных крон, вздымающихся волнами от резких порывов ветра — словно живой океан между нами и аркой.
— Попробую разобраться, — наконец произношу я.
Ульцискор воспринимает мои слова так, будто и не ожидал другого ответа. Может, так оно и есть.
Молчание вновь опускается между нами; оно сначала спокойно, но постепенно набирает в себе ощущение напряжённого ожидания от Ульцискора. Он ждёт, когда я затрону ещё один вопрос.
Я смотрю на сплошной ковёр леса и понимаю, что он не захочет возвращаться к теме брата — в его признании слишком много боли, он явно хотел на этом остановиться. Меня это тревожит — выходит, его интерес куда более личный, чем казалось раньше, — но сейчас явно не время говорить об этом.
На самом деле между нами витает лишь одна нерешённая тема.
— Вы его убили.
Я говорю это очень тихо, но вокруг только голоса природы и нет сомнений, что Ульцискор меня услышал.
Он продолжает задумчиво смотреть куда-то в панораму перед собой, потом тяжело выдыхает. Чувствуется сожаление, но не видно раскаяния.
— Да.
— А как же Закон о Рождении?
Наконец он смотрит на меня. С любопытством.
— Ты считаешь, что я поступил неправильно?
Я подавляю желание быть честным. Сказать ему, что Закон о Рождении всегда существовал не по каким-то моральным причинам, а как средство максимизации власти Иерархии. Чтобы применять его только когда это удобно им. На мгновение я вижу окровавленное тело отца, пока падаю, призрачные волосы сестры в воде. Старая ярость пробуждается во мне.
— Полагаю, вы не обязательно преступили закон. — Это то, что он хочет услышать, если и не совсем ответ. — Можно сказать, что убив человека, стремящегося к разрушению, вы в итоге послужили жизни. Что позволив ему жить, вы, скорее всего, обрекли бы других на смерть. — Лазейка. Одно только осознание этого сжимает грудь.
— Можно. И нужно. — Для него всё так просто. — Это проблема?
— Если бы была, я бы упомянул об этом Веридиусу.
Ульцискор делает паузу, затем хмыкает в знак согласия. Я высказал свою точку зрения. Не буду развивать эту тему, но ни на секунду не верю, что если бы об этом узнали другие, то проигнорировали бы.
И меня не устраивает, что он просто убивает людей.
Снова наступает тишина, и я закипаю внутри, хотя стараюсь этого не показывать. Закон о Рождении. Защита каждой человеческой жизни. Не единственное лицемерие Иерархии, но, пожалуй, одно из величайших. А Ульцискор относится к нему с той же беспечной лёгкостью, что и остальные его соотечественники.
Я снова задаюсь вопросом, не стоило ли мне послушать Седотию. Не слишком ли я здесь увяз.
Теперь уже слишком поздно.
Я изучаю скалистые изгибы той далёкой арки и жду, когда трансвект доставит меня в самое сердце Дедитии.
В ДЕТСТВЕ Я СЛЫШАЛ ТЫСЯЧИ разных историй о Катене. Великой столице-гавани Дедитии. Сияющем оплоте новаторства, искусства и красоты. Бьющемся сердце мира.
Но я всё равно не готов к тому, что вижу.
Мы путешествуем уже почти два часа по морю Квус, трансвект несётся в сотнях футов над самыми высокими волнами. Час назад взошло солнце, и вода сверкает, насколько хватает глаз, но теперь на горизонте темнеет тонкая туманная полоса суши. Я прижимаюсь к окну, впереди начинает вырисовываться выступающий полуостров.
Через несколько минут трансвект рассекает устье залива шириной не меньше десяти миль. Внизу по сверкающей поверхности разбросаны корабли: рыбацкие суда, шхуны, вдали даже что-то похожее на трирему. Ещё дальше — скопление каменных причалов, кипящих активностью.
А за ними — Катен.
Солнечный свет переливается на океане отполированного камня, кричащего о превосходстве Воли. Раскинувшиеся особняки, триумфальные арки, храмы с башнями, тянущимися невероятно высоко, каждая из них уникальна, изгибается и закручивается под углами, которых никогда не достичь обычными методами строительства. Между некоторыми из них проложены переходы, галереи с длинными арками, властно взирающими на улицы внизу.
А вокруг — ещё больше. Тут и там между роскошными дворцами разбросаны десятки разномастных деревянных домов, их раз в десять больше, чем каменных строений. Везде вымощенные улицы, оживлённые площади, просторные бани, статуи. Даже отсюда видно: город в непрерывном движении — не только люди снуют туда-сюда, но и огромные механизмы ползут и катятся по главным магистралям. Должно быть, это те самые машины, движимые Волей, о которых я слышал; правда, на таком расстоянии не разглядеть деталей.
— Впечатляет, не так ли? — Ульцискор внимательно наблюдает за мной, явно ожидая ответа.
Это ужасает. Ужасает. Это мой враг. Эти люди хотят моей смерти. Тень Иерархии отбрасывается на всё, и я никогда не считал себя слепым к их власти, но это нечто иное. Я не могу осознать величину города; я не вижу его конца. Здания — и роскошные, и убогие — покрывают берега залива, а затем расползаются вверх по пологим склонам, пока не заполняют горизонт во всех направлениях. Невозможно постичь его размеры, нет мысленного сравнения, которым я мог бы уменьшить внушаемый им ужас и благоговение.
Иногда я верю, что моё сопротивление что-то значит. Иногда мой гнев согревает меня, когда я говорю себе, что как-нибудь, однажды, я смогу найти способ отплатить за боль и потерю, которыми я обязан Катену.
Трудно, когда ложь, что позволяет тебе спать, так жестоко обнажается.
— Неплохо. — Я сохраняю лёгкий тон. Ухмыляюсь в сторону Ульцискора, чтобы показать: да, я впечатлён. Подавляю меланхолию, зарывая её глубоко.
Ульцискор не продолжает разговор, видя, что я отвлёкся. Такое часто случалось за последние два часа. Он хочет говорить — начать внушать мне бесчисленные вещи, которые мне, без сомнения, нужно выучить перед поступлением в Академию, — но даёт мне время прийти в себя. Наконец осмыслить события последних двух дней.
Мне это было нужно, хотя и не по тем причинам, что он думает. Первую половину пути я провёл, перебирая каждый момент нападения на трансвект, всё, что я сказал Веридиусу, а затем Ульцискору. Пытаясь решить, не выдал ли я чего-нибудь, а затем убеждаясь, что у меня есть разумные объяснения для несоответствий, странного поведения, вообще всего, что могло бы быть позже поставлено под вопрос.
Вторую половину моё беспокойство было полностью сосредоточено на Седотии.
В свистящей тишине кабины трансвекта я вынужден признать, что она — проблема, которую нельзя игнорировать: эта женщина знает, кто я, и чем больше я прокручиваю в голове её прощальную угрозу, тем больше убеждаюсь, что она не блефовала. Я не собираюсь становиться шпионом Ангвиса, но и просто уйти тоже не могу.
А значит, мне придётся как-то найти причину оказаться на этой навмахии. Я слышал о подобных событиях раньше: гладиаторские бои, только вместо колесниц и песка — корабли и вода. Масштабное постановочное морское сражение, устраиваемое с невероятными затратами и усилиями ради удовольствия катенского населения.
Не то, куда Ульцискор просто так позволит мне отправиться.
— Сколько людей здесь живёт? — Я окрашиваю свой голос благоговением, зная, что именно этого ожидает любой катенец от такого опыта.
— Чуть больше миллиона по последней переписи. Больше, если считать внешние районы.
— Могилы богов, — бормочу я, почти говорю сам с собой. — Старые гладиаторы, которые надзирали за Викторумом, рассказывали о великих аренах здесь, о том, сколько людей приходило, но я никогда по-настоящему им не верил.
Наконец я бросаю взгляд на Ульцискора.
— Правда ли, что Катенская Арена может вместить больше пятидесяти тысяч человек? — Занижаю число, предполагая, как он отреагирует.
— Больше ста тысяч. — На этот раз в его голосе безошибочная гордость.
Я фыркаю и качаю головой, словно всё ещё не совсем готов в это поверить. Где-то между впечатлённостью и недоверием.
— Не могу себе представить.
— И всё же, — настаивает Ульцискор с лёгким оттенком раздражения в голосе.
— Вы видели это? Были там, когда она заполнена?
— Пару раз. Игры — это скорее развлечение для толпы, чем для сенаторов, но время от времени это необходимо. И они впечатляющие, — признаёт он почти как запоздалую мысль. Он улыбается, видя мой интерес, как я увлечён этой мыслью. — Возможно, однажды у тебя будет шанс увидеть их самому.
Я возвращаюсь к наблюдению за городом, решив на этом остановиться: Ульцискор лишь заподозрит неладное, если я продолжу настаивать, но зерно посеяно. Когда я выражу желание увидеть игры, проводимые во время Фестиваля Йована, он вспомнит этот разговор и подумает, что это потому, что он пробудил мой интерес.
— Самого города мы сегодня толком не увидим, — в конце концов говорит Ульцискор с извинением. — Трансвект останавливается в районе Прэдиум. Там в основном склады. Оттуда мы возьмём карету до Сарцинии.
Это логично. Трансвект был перенаправлен из восточных провинций, чтобы забрать нас; судя по всему, его грузом в основном было зерно. Даже ради Магнуса Квинта вряд ли кто-то стал бы уводить целый караван с запасами дальше, чем нужно.
— Это там ваше поместье?
Он кивает.
— Примерно час езды отсюда.
Мы направляемся в родовое поместье Ульцискора, где мне предстоит провести ближайшие два месяца. Нынешний полуторагодичный курс Академии начался четыре месяца назад; до месячного перерыва на Фестиваль Йована осталось всего несколько недель — поэтому Квинт решил, что я буду обучаться у наставника до завершения праздника. По его словам, лучше «сгладить острые углы», чем сразу бросать меня в логово волков.
Он также предупредил, что через пару дней уедет в свою резиденцию в Катене, оставив меня под присмотром других для обучения. Я до сих пор не знаю, что об этом думать. С одной стороны — понятно: у него есть сенаторские обязанности, и он явно хочет держать меня подальше от столичных интриг, пока я учусь. С другой — странно, что он так легко готов оставить меня без личного надзора.
— А… — я стараюсь вспомнить имя, — Ланистия встретит нас там? — Секст, которая якобы будет руководить моими занятиями.
— Она уже должна быть там.
Я отмечаю нотку неуверенности в его голосе.
— Она знает, что мы приедем?
— Она знает, что я приеду. — Ульцискор выглядит немного смущённым. — Не хотел рассказывать о тебе слишком многое в открытую, поэтому… для неё это будет сюрприз. — По тому, как он произносит это слово, я не уверен, что для Ланистии это будет приятный сюрприз.
— Но о Веридиусе она в курсе? О том, чем мы занимаемся? — Я снова смотрю на город; мы движемся наискосок к нему, почти уже покидаем гавань, чтобы выйти на сушу. Перед глазами быстро проходит шхуна, и я сначала не обращаю на неё внимания, пока не замечаю, что её нос резко подпрыгивает на волнах, хотя паруса не подняты. Корабль стремительно проносится под нами и исчезает из виду.
— В курсе, и знает об этом только она. А значит, всё, что она говорит — это как если бы говорил я. Ожидаю, что ты проявишь к ней такое же уважение, выполнишь всё, что она скажет, даже если будет нелегко. И если тебе понадобится что-то мне рассказать — можешь сказать и ей. Я ей полностью доверяю.
Теперь причалы находятся под нами, бурлящие деятельностью в лучах полуденного солнца, где сотни похожих на муравьев фигур загружают и разгружают громадные суда и то, что кажется длинными безлошадными телегами. Я замечаю, как некоторые из этих телег плавно отъезжают от причалов, сопровождаемые группами Октавов, но явно приводимые в движение Волей. Они нагружены мешками и движутся в том же направлении, что и мы.
Я отрываюсь от окна. Катен, огромный и чужой, но это я уже и так знал. Нельзя позволять себе отвлекаться.
Через пять минут мы останавливаемся среди моря огромных, невзрачных, похожих друг на друга деревянных складов. Напротив меня Ульцискор достаёт из кармана и надевает затемнённые очки — их выдают только Секстам и выше, изготавливают вроде бы по особой технологии где-то в далёких пустынях Нирипка. Затем он поднимается.
— Пойдём.
Не уверен, очки ли Магнуса Квинта производят такой эффект или пурпурная полоса на его тоге, но рабочие, спешащие разгрузить трансвект, расступаются перед ним, словно вода. Я иду следом, ощущая десятки любопытных взглядов.
Воздух на уровне улиц густой и затхлый; пыль смешивается с запахами пота, рыбы и человеческих испражнений — там, где Октавы справляли нужду в ближайших переулках. Я едва сдерживаюсь от рвотного позыва, впервые вдохнув этот воздух. Всюду гул; крики перекатываются через мостовые, рабочие перекрикиваются друг с другом. Повсюду хаос. Неприятно.
— Сюда. — Ульцискор зовет меня к стоящей на другой стороне улицы карете.
Кучер, завидев нас, спрыгивает с сиденья.
— Секст Ториус передаёт вам наилучшие пожелания, Магнус Квинт. — Светловолосый мужчина с рябым лицом слегка кланяется, открывая дверцу.
— Рад тебя снова видеть, Мариус. Передай ему мою благодарность за помощь и скажи, что я буду в Катене через два дня.
— Передам, — возница ждёт, пока я неловко забираюсь следом за Ульцискором, уважительно кивает мне, прежде чем закрыть дверцу кареты и вернуться на своё место. Через мгновение мы трогаемся, и я слышу, как хриплый голос Мариуса старается перекричать чужие, расчищая нам путь.
— Ториус — мой клиент, — объясняет Ульцискор, задёргивая штору рядом с собой, скрывая нас от посторонних глаз. — А Мариусу можно доверять — он умеет держать язык за зубами. Сарциния достаточно далеко от Катена, так что пока никто не уверен, что ты там, никто не станет утруждать себя поездкой. — Он жестом показывает мне задёрнуть штору и со своей стороны.
Я так и делаю.
— Вы правда думаете, что кто-то настолько заинтересуется?
— Сиротой, который внезапно стал Телимусом, усыновлённым одной из старейших патрицианских семей Катена? Да, Вис. Они заинтересуются. — Сухое преуменьшение. Он переключает внимание на стопку документов, ожидающих его на соседнем сиденье. — Мне нужно кое-что здесь наверстать. Тебе стоит поспать, если сможешь. Попытайся немного восстановиться после этой раны. Возможно, на какое-то время это твой последний шанс. — Он облизывает палец и начинает пролистывать страницы, полностью сосредоточившись на их содержании.
Я неохотно киваю ему, затем откидываюсь на сиденье и закрываю глаза, повозка начинает грохотать по булыжной мостовой, выезжая из Катена.
— МЫ ПРИБЫЛИ.
Слова Ульцискора выводят меня из солнечного оцепенения. Я моргаю, щурясь, потягиваюсь, разминая мышцы, затёкшие от постоянной тряски кареты. Не уверен, когда именно я заснул, но в какой-то момент Ульцискор снова открыл шторы. Сейчас середина дня.
Я вытягиваю шею, чтобы посмотреть вперёд. Мы только что поднялись на возвышенность, и теперь видно на многие мили. Всё вокруг — сочная зелень. Иногда рассеиваемое облаками солнце освещает оливковые поля, аккуратно высаженные сады и далёкое золото пшеницы. Октавы — я так предполагаю — усеивают пейзаж, обрабатывая землю машинами, работающими на Воле, или собирая урожай, а кое-где ухаживая за скотом. Их сотни.
— Наши сарцинийские поместья. — Ульцискор произносит это без какой-либо гордости в голосе, несмотря на красоту вокруг. Он указывает на особняк впереди, к которому петляет обсаженная деревьями гравийная дорога. — Твой дом на ближайшие два месяца.
— Пожалуй, сойдёт.
Он бросает на меня взгляд, затем усмехается.
— Только при Кадмосе не произноси чего-то подобного. — Он начинает собирать лежащие рядом бумаги.
Прежде чем я успеваю спросить, кто это такой, повозка останавливается, и Мариус спрыгивает со своего места впереди, открывая дверцу для Ульцискора с отточенной плавностью.
— Прошу прощения за тряскую дорогу, Магнус.
— Не твоя вина, Мариус. Дороги здесь требуют ремонта, но у нас в последнее время проблемы с разбойниками. — Ульцискор выходит, и я следую за ним. — Будь осторожен на обратном пути.
— Буду, Магнус.
— Можешь отдохнуть и поесть, прежде чем ехать обратно.
— Благодарю, но Секст Ториус ждёт меня в Катене до наступления темноты. — Рябой мужчина почтительно кланяется, а затем, заметив одобрение Ульцискора, ловко взбирается обратно на козлы. Я наблюдаю, как он умело поворачивает каменный циферблат, а затем использует деревянное колесо со спицами, чтобы направить повозку, которая трогается вперёд.
— Ульцискор.
Ровный женский голос заставляет обернуться и Квинта, и меня. Молодая женщина, скрестив руки, стоит на портике виллы. Волнистые чёрные волосы обрамляют её лицо, а на ней надеты отражающие тёмные очки пользующегося Волей.
Ничто из этого не скрывает её хмурого взгляда. Он явно направлен не на меня, но это не мешает мне отступить на шаг назад.
— Ланистия! — Ульцискор машинально проводит рукой по своей гладко выбритой голове, на лице появляется выражение, в котором наполовину радость, наполовину смущение. Он неловко становится между мной и Ланистией, будто пытается заслонить меня от неё. — Я думал, ты будешь…
— Кто это?
— Это Вис. Вис… Телимус, — добавляет он и покашливает.
Глаза Ланистии спрятаны за стёклами очков, а лицо её ничем не выдаёт эмоций. Она молчит. Но её недовольство ощутимо почти физически.
Я решаю промолчать.
— Прости за опоздание. На трансвект из Тенсии напали, — продолжает Ульцискор после неловкой паузы.
— Слышала. Ты в порядке? — Забота неохотно проскальзывает в конце фразы. Думаю она хочет сердиться на него, но слишком переживает, чтобы не спросить.
— Благодаря Вису. — Ульцискор чуть склоняет голову в её сторону. Жест, подтверждающий, что с ним действительно всё хорошо.
Что-то в лице Ланистии смягчается.
— Хорошо, — она подходит ближе. В её движениях естественная атлетичность, напоминающая лучших Октавов, с которыми я сражался в Театре. Теперь, когда она подошла ближе, я решаю, что она старше меня всего на пять или шесть лет. — Меня зовут Ланистия.
— Вис.
Представившись, она поворачивается обратно к Ульцискору.
— Дом не подготовлен.
— Кадмос справится. — Он улыбается ей. Впервые я вижу, как он действительно улыбается.
Она тихо ворчит, но уголки её губ приподнимаются в ответ. Значит, не такая уж строгая, какой показалась сначала.
— Ладно. Пойдёмте. — Она направляется обратно к особняку.
Ульцискор бросает на меня ироничный взгляд, затем жестом показывает следовать за ним.
— Добро пожаловать на виллу Телимус.
В ЯЗЫКЕ ТЕЛА ДВУХ людей, отчаянно желающих обсудить что-то наедине, есть нечто особенное. Скрытое напряжение, неосознанная скованность в их взаимодействии. Я часто замечал это между родителями в те последние месяцы, но был слишком мал и слишком наивен, чтобы задуматься, к чему это.
И то же я подмечаю сейчас в том, как разговаривают Ульцискор и Ланистия, как бы хорошо они ни пытались это скрыть.
Я плетусь за парой. Гравий хрустит под нашими ногами, громко звуча в тишине сельской местности. Дом трёхэтажный, построен из пёстрого песчаника и выглядит так, будто принадлежит эпохе, когда Воля ещё не использовалась в строительстве.
— Значит, ты привёз сына. — Ланистия оглядывается через плечо на меня; я улыбаюсь, но она не отвечает тем же. — Как-то внезапно.
— Я знаю, как тебе было скучно. Теперь у тебя есть чем заняться следующие два месяца.
Ланистия не выглядит довольной.
Мы проходим через три высокие арки, Ланистия ведёт нас внутрь. Вилла богато обставлена, большие комнаты разделены на части толстыми занавесями и декоративными решётками — всё в стиле, который, как я знаю, популярен среди катенской элиты. Просторные комнаты, естественный свет проникает через высоко расположенные окна. Мозаики покрывают несколько разделительных стен. Сбоку я замечаю то, что похоже на вход в большой комплекс частных бань.
— Что сказала Релюция?
— Пока ничего.
Ланистия резко останавливается.
— Ты не сказал ей?
Ульцискор только морщится.
Я тихо откашливаюсь.
— Кто такая Релюция?
— Проклятые боги. Ты не сказал и ему? — недовольство Ланистии колет из-под тёмных очков.
Ульцискор устало выдыхает и поворачивается ко мне.
— Релюция — Секст Релюция Телимус. Моя жена. Она, скорее всего, не вернётся из Ситреса до начала второго триместра в Академии, — подчёркивает он, явно для Ланистии.
Я поднимаю брови. Значит, юридически эта женщина — моя мать. Всё-таки об этом стоило упомянуть заранее.
— Она не будет против всего этого?
— Она знает, что я давно надеялся найти кого-нибудь, чтобы отправить в Академию, — отвечает он, подбирая тщательно слова. Причины этого она, кажется, не знает, и взгляд Ульцискора на стены подсказывает мне, что обсуждать их здесь не стоит. — Не так давно она сама предлагала усыновить кого-нибудь. Всё будет хорошо. Её выбрали помогать Цензору на следующий год — она часто бывает за границей — поймёт. Возможно, вы вообще встретитесь только после выпуска.
Впрочем, удивляться не стоит. Ульцискору уже давно больше двадцати трёх — возраста, после которого налоги для незамужних становятся слишком высокими. Кроме того, в Республике хватает льгот и премий за детей; Релюция наверняка сочтёт моё усыновление разумным финансовым ходом. Разве что у них уже есть свои дети…
— Но ты всё равно до вечера пошлёшь ей письмо. — Голос Ланистии твёрд. То, как она с ним разговаривает, как они естественно пошли рядом, едва мы прибыли, говорит о том, что они хорошо друг друга знают. Та лёгкость, что приходит только с дружбой, несмотря на её резкую манеру.
— Значит, у меня нет братьев или сестёр, о которых вы не упомянули? — Странно спрашивать об этом, но, похоже, нужно.
— Нет. — Ульцискор делает вдох, словно хочет сказать что-то ещё, но передумывает. — Нет.
— Доминус!
Мы втроём останавливаемся: из прохода слева энергично выходит мужчина лет пятидесяти, чисто выбритый, с обвисшими щеками. Лоб у него сильно залысевший, а оставшиеся чёрные волосы отпущены длинными — видимо, в попытке компенсировать потерю. Тонкие пряди безжизненно свисают до плеч, нисколько не улучшая его вид. Зато улыбка у него широкая, радостная и приветливая. Кажется искренней.
— Кадмос. — Ульцискор приветственно хватает его за плечо, тоже улыбаясь. — Рад тебя видеть. Всё в порядке?
— Жнейка в восточных полях требует замены. Ещё часть оливковых посадок поразила та странная гниль. А Инкузи опять жалуется подругам, как много им приходится работать, хотя платим мы честно. Так что всё как обычно, Доминус. — Новости он излагает бодро. Ничего срочного.
К концу улыбка его слегка тускнеет — он наконец замечает моё присутствие. Не то чтобы недоволен. Скорее озадачен.
Ульцискор усмехается.
— Со всем этим разберёмся. Обещаю. — Он замечает взгляд Кадмоса и поворачивается, включая меня в разговор. — А пока познакомься с Висом. Я его усыновил, и с начала второго триместра он будет учиться в Академии. Вис, это диспенсатор Кадмос. Если что-то понадобится по вилле — он поможет.
Я вежливо киваю. То, как меня представили, намекает, что управляющему дома доверяют не так, как Ланистии, и это предположение подтверждается озадаченным, слегка встревоженным выражением лица Кадмоса, когда он переводит взгляд с меня на Ульцискора. Для него это определённо сюрприз.
— Кадмос, не мог бы ты отвести Виса на кухню, чтобы он поел, а затем показать ему его комнату? Гостевые покои, думаю, подойдут. А завтра организуем что-нибудь более постоянное.
— Конечно, Доминус. Господин Вис, не последуете ли за мной?
— Устраивайся, — успокаивающе добавляет мне Ульцискор. — Отдохни немного. Ланистия скоро тебя найдёт.
Я соглашаюсь, но внимательно отмечаю направление, в котором Ланистия и Ульцискор начинают идти, пока я следую за Кадмосом. Не думаю, что Магнус Квинт мне лгал, но происходит нечто большее, чем он рассказал.
— Добро пожаловать на виллу Телимусов, господин Вис. — У Кадмоса лёгкий ситресский акцент, подтверждающий моё предположение о его происхождении. Его голос утратил всякую весёлость. Ни в коем случае не грубый, но определённо не более чем вежливый, пока он ведёт меня глубже в особняк. — У вас есть какие-нибудь вещи, которые мне следует распорядиться отнести в ваши покои?
— Нет.
Он оглядывает мою одежду. Это та самая, из Академии. Чистая, но изорванная там, где Ульцискор аккуратно разрезал её лезвием после того, как мы покинули Соливагус — ровно настолько, чтобы уничтожить любое насыщение, которое Веридиус мог использовать, чтобы отследить меня. Я уже вижу, как Кадмос мысленно составляет список того, что нужно купить, пытаясь одновременно разгадать моё происхождение. — Вам понадобится гардероб.
— Да. Спасибо.
Он жестом показывает мне остановиться и подходит к девушке, Октаву, подметающей пол, бормочет ей указания. Полноватая, веснушчатая, она почтительно кивает Кадмосу, оценивающе распахнув на меня глаза, и торопливо убегает.
Мы приходим на кухню, которая ещё больше и лучше снабжена, чем та, что была в приюте. Поваров не видно, так что я накладываю себе то, что хочу, с заставленных столов на две отдельные тарелки. Я почти ничего не ел со вчерашнего дня, а выставленная еда — вяленое мясо, оливки и свежеиспечённый пшеничный хлеб с мёдом — лучше всего, что я ел в течение очень долгого времени.
Кадмос бросает неодобрительный взгляд на мою чуть-больше-чем-строго-необходимую добычу, но ничего не говорит, пока ведёт меня и мой опасно балансирующий груз на второй этаж особняка, в гостевое крыло. Он останавливается у входа, протягивая мне сложенную тунику, которая ждала на ближайшем кресле, прежде чем жестом предложить мне войти.
— Пока это должно достаточно хорошо вам подойти. Если вам что-то ещё понадобится, господин Вис, просто позвоните в колокольчик у двери, и кто-нибудь придёт.
Комната просторная, в десять раз больше той, что была у меня в приюте. Кровать в центре тоже огромная, с тем, что похоже на перьевой матрас под украшенным бронзой изголовьем. При виде этого моё тело тоскливо ноет.
— Спасибо, Кадмос. — Я оборачиваюсь к управляющему как раз вовремя, чтобы увидеть, как он прикасается каменной плиткой к такой же, встроенной в дверь. — Что вы делаете?
— Отключаю охрану. Магнус Квинт не всегда доверяет тем, кого мы здесь размещаем. — Он прячет плитку обратно в карман.
Я скрываю своё раздражение за напускным безразличием. Управляющий хотел, чтобы я это увидел. Он знает, что у меня нет способа определить, лжёт ли он, и что дверь легко может быть по-прежнему подключена к сигнализации — а значит, как только я её открою, кто-то узнает. Теперь я не могу рисковать, пытаясь выбраться через неё.
Я ставлю свои две тарелки с едой на сервант, и даже не приходится делать вид, будто зеваю при этом движении.
— Думаю, в ближайшие пару часов я всё равно вряд ли захочу куда-то идти.
— Тогда оставлю васотдохнуть. Приятного аппетита, господин Вис. — Он делает небольшой, вежливо-почтительный поклон и исчезает, закрыв за собой дверь, прежде чем я успеваю ответить.
Я хватаю ломоть хлеба с одной из тарелок и жадно проглатываю его, смутно раздражённый, хотя, полагаю, не могу винить этого человека за осторожность. Я — явно небогатый незнакомец, который внезапно стал наследником патрицианской семьи, которой он, вероятно, служил всю свою жизнь. Трудно упрекнуть человека в некоторых сомнениях, несмотря на то, что было бы и так безумством попытаться предпринять что-то против Магнуса Квинта.
Размышляя, я избавляюсь от изорванной одежды — плечо протестует, а перевязанный бок неприятно тянет — и переодеваюсь в новую, которая, к моему удовольствию, оказывается гораздо лучше той, к которой я привык, и, как и обещалось, сидит почти идеально. Как только туника как следует подпоясана, я уминаю ещё немного еды, а затем подхожу к большому окну, выходящему на восток, распахивая ставни. Передо мной открывается вид на зелёные холмистые поля, самые высокие из которых окрашены последними лучами заходящего солнца. Можно увидеть на мили вдаль.
Я не задерживаюсь, чтобы полюбоваться; тут достаточно красиво, но я всегда предпочитал блеск и бескрайние горизонты океана. Важно то, что затихающие поля неподвижны. Октавы либо вернулись в свои дома, либо заняты делами по вилле.
Я с облегчением вижу, что в подоконник не встроены каменные плитки. Песчаниковые кирпичи снаружи имеют отчётливые щели между собой, там, где раствор выветрился. Не идеально, но достаточно, чтобы мои пальцы могли найти опору.
Я колеблюсь, затем взбираюсь на подоконник. Если меня поймают, это будет выглядеть ужасно, но мне нужно знать, не скрывают ли от меня что-то. Я справлялся и с более трудными подъёмами на куда больших высотах, лазая по скалам Сууса. Несмотря на боль в плече и боку, я уверен, что смогу без труда спуститься на один этаж ниже и вернуться внутрь, не привлекая внимания.
Едва я успеваю вылезти из окна, как теряю равновесие и срываюсь вниз.
Не уверен, это неожиданная боль в плече или просто давно не тренировался, но в какой-то момент дёргаюсь не вовремя и не могу снова ухватиться за стену. Сердце уходит в пятки; я беспомощно взмахиваю руками в попытке затормозить. Высота небольшая — футов пятнадцать до земли, и в последний момент мне удаётся повернуться так, чтобы приземлиться на здоровый бок. Всё равно больно.
Я лежу на траве, задыхаясь, пытаясь снова вдохнуть выбитый из лёгких воздух и изо всех сил стараясь делать это как можно тише. Проходит, наверное, секунд десять, прежде чем я беру себя в руки, и столько же ещё, прежде чем могу осторожно пошевелиться. Кажется, ничего не сломал. Изнутри виллы доносится приглушённый голос, но ни криков, ни намёка на то, что кто-то что-то видел или слышал.
— Идиот, — шепчу я себе, поднимаясь на ноги, отряхиваясь и бегло проверяя, не запачкал ли я сразу новую белую одежду. Даже не знаю, что раздражает сильнее — сама ошибка или уверенность, что я её не допущу.
Наступили сумерки. Очертания мира ещё различимы, но любые цвета почти исчезли. У входа во двор виллы потрескивают факелы в стеклянных кожухах; поблизости никого не видно, но всё равно стараюсь обойти стороной, двигаясь к той части здания, куда исчезли Ульцискор и Ланистия. Большинство окон тёмные, но в паре из них по контуру закрытых ставен можно различить свет.
Вскоре я узнаю низкий голос, доносящийся из одного из них. Приглушённый деревом, но определённо голос Ульцискора. Я подкрадываюсь ближе к окну. К сожалению, оно на открытом пространстве, поблизости нет ничего, за чем можно было бы спрятаться, если кто-то пойдёт по дорожке. Я проверяю окрестности на предмет любых признаков движения, затем осторожно прислоняю голову к проёму.
Ульцискор как раз рассказывает о нападении на трансвект — глухо, но тишина снаружи позволяет мне слышать слова. Он избегает драматизма, только сухие факты, заканчивает рассказ за несколько минут, лишь пару раз прерываемый тихими вопросами Ланистии. Не скрывает ни своего убийства Сакро, ни того, как его вырубили.
Он рассказывает, как очнулся на движущемся трансвекте, на полпути к Академии, а я истекал кровью на полу рядом с ним. Когда он заканчивает, наступает краткое молчание.
— Значит, Ангвис. Думаешь, Мелиор был замешан? — Высокий голос Ланистии легче различить сквозь глушащее дерево. Мне не требуется много времени, чтобы вспомнить это имя. Мелиор — лидер Ангвиса. Хорошо известное имя благодаря его проскрипции и размеру награды за его поимку.
— Для какой-то местной группировки они были слишком хорошо осведомлены. Я попросил перенаправить трансвект всего за несколько часов до отъезда. — Ульцискора беспокоит этот факт. — И это не может быть совпадением, что они смогли так легко меня вырубить. Такое оружие с собой просто так не берут.
— Есть идеи, чем это могло быть?
— Никаких. Хотя приятного мало. Меня рвало несколько часов после того, как я очнулся.
— По крайней мере, ты очнулся. — Скрип мебели, когда кто-то из них шевелится. — В Масене нашли ещё тела. Головы разбиты, как и у остальных.
— Могилы богов. Кто? Когда?
— Пара Секстов. Региональные лидеры, но никого, чьи имена ты бы узнал. Два дня назад.
— Как отреагировали Квискель и остальные?
— В Сенате? Они осудили убийства как не более чем трусливое осквернение. Но ходят слухи, что это их расстроило. В этих нападениях есть что-то, что их беспокоит, помимо того, что Ангвис становится смелее.
— Возможно, дело в том, на кого они нацелены.
— Между этими двумя случаями и остальными нет никакой связи, насколько я смогла выяснить. Но я продолжу искать.
— Продолжай. Я верю им, когда они говорят, что близки к поимке Мелиора. Хотелось бы знать, что происходит, прежде чем это случится.
Я морщусь. Велика вероятность, что глава Ангвиса будет одним из тех, кто знает, кто я.
Тихий звон — кажется, стакан ставят на стол — а затем вздох.
— А как насчёт корректоров? Они продолжают проводить свои опыты?
— Они взяли кровь у Магнуса Квинта Церруса на прошлой неделе. Он единственный новый, о ком я слышала. Но они сказали, что он не заражён.
Ворчание от Ульцискора.
— Жаль, — тихий смешок от Ланистии.
Наступает тишина, и я начинаю гадать, не покинул ли один или оба из них комнату. Снаружи виллы по-прежнему никакого движения.
— Твой сын кажется милым. — В резком замечании Ланистии слышится едкая нотка.
— Послушай, Ланистия…
— О чём ты думал? — Тихо, но напряжённо. — Как ты мог быть таким опрометчивым?
— Тебя там не было. Если бы я верил в богов, я бы сказал, что они привели меня к нему. Он был создан для этого.
— Ты понимаешь, что это подразумевает, верно?
— Я проанализировал все обстоятельства нашей встречи, и там было слишком много случайностей. Он не чей-то шпион. — Он говорит это с абсолютной уверенностью, и я чувствую, как что-то расслабляется в моей груди при этих словах.
— Несмотря на то, что ты стал целью засады Ангвиса в течение дня после встречи с ним.
— От которой он меня спас. Если бы он был с ними, единственным смыслом всего нападения было бы завоевать немного больше доверия. Даже Ангвис не настолько расточительны со своими ресурсами.
— Но ты его не знаешь. Я знаю, что у тебя не было времени проверить его прошлое. — Ланистия разрывается между разочарованием и мольбой. — Что, если он оступится? Или сломается? Или предаст?
— Поэтому у тебя будет два месяца с ним. Если в конце ты скажешь, что он не готов или что ему нельзя доверять, тогда я отменю всё это. — Ульцискор вздыхает. — В нём есть что-то странное. Он слишком образован для сироты. Парень также принял несколько порок, но не подчинился у Колонн Авроры. Он измучен, упрям, зол и определённо что-то скрывает. Но что бы им ни двигало — это можно обратить себе на пользу.
— А если Веридиус просто решит его убить?
— Тогда мы получим юридическую основу. Ещё один Телимус, погибший на Соливагусе, на этот раз заставит Сенат действовать.
— Ульцискор, — тихое, тяжёлое неодобрение Ланистии никак не облегчает холод, пробегающий по мне.
Пауза затягивается, прежде чем Ульцискор добавляет.
— Веридус знает это так же хорошо, как и я. Так что он этого не сделает.
— Это лишь твоя догадка.
— Это не важно. У нас заканчивается время, Ланистия.
— Этому нет никаких доказательств.
— Ты знаешь, что это правда. Иначе я бы не стал его вовлекать.
Если и следует ответ, я его не слышу; звук скрипящей неподалёку двери заставляет меня выпрямиться, отпрыгнуть обратно на дорожку. Спрятаться негде, поэтому я направляюсь прочь от дверного проёма, сложив руки за спиной. Выгоняю напряжение из плеч и иду не спеша. Как будто просто вышел насладиться ночным воздухом.
— Господин Вис.
Я вздрагиваю от этих слов, оборачиваюсь и обнаруживаю Кадмоса, стоящего позади меня со скрещёнными руками. Я приветливо улыбаюсь ему.
— Поймали, — когда его хмурый взгляд превращается во что-то более вопросительное, я с лёгким смущением киваю в сторону освещённых звёздами холмов. — Я передумал. Не был в этих краях уже много лет. Совсем забыл, как здесь спокойно.
— О, — он убирает прядь волос с лица, его взгляд скользит к закрытому ставнями окну, не дальше пяти шагов от того места, где я стою. Он застигнут врасплох, но не идиот. — Как вы сюда попали?
— Что вы имеете в виду? — Я изображаю лёгкое недоумение.
— Я… — он замолкает. Раздражён, хотя пытается это скрыть. — Я не видел, как вы покидали свою комнату. — Он не хочет подтверждать, что ожидал сигнала тревоги от открытия мной двери. Вероятно, он не уверен, намеренно ли я её избежал или она просто не сработало по какой-то причине.
Я демонстрирую собственное недоумение.
— Это проблема? Я ненадолго. Вы сказали, что отключаете охрану, поэтому я решил, что мне не обязательно сидеть взаперти. — Я добавляю в голосе вопросительный оттенок.
— Нет, всё в порядке, — говорит Кадмос, хотя это явно не так. Полноватый мужчина снова бросает взгляд на закрытое ставнями окно. — Видите ли, Магнус Квинт — человек, склонный к уединению, и, полагаю, есть места, куда он предпочёл бы не пускать посторонних. Так что мне было бы куда спокойнее, если бы вы сегодня вечером остались в доме. Лишь до тех пор, пока я не переговорю с ним и не смогу завтра устроить вам официальную экскурсию.
— Разумеется. — Всё равно вряд ли сегодня у меня появится ещё одна возможность подслушать.
Кадмос жестом показывает, что я должен следовать за ним. Очевидно, он не намерен позволить мне возвращаться самостоятельно.
Я хмурюсь, глядя в спину диспенсатора, когда мы снова входим в виллу. Странно, что именно он наткнулся на меня, а не кто-то из нескольких Октавов, всё ещё снующих по дому. И так быстро. Не прошло и десяти минут с тех пор, как я покинул свою комнату.
Кадмос что-то говорит, но это пустая болтовня, на которую не стоит обращать внимания. Могло ли открытие ставней на моём окне тоже что-то активировать? Маловероятно — было бы расточительством отслеживать такие безобидные действия, как впустить немного свежего воздуха. К тому же, как я столь умело доказал, спуск по внешней стене — задача не из лёгких.
Остаётся лишь какое-то устройство слежения на мне самом. Это логично — позволило бы Кадмосу меня обнаружить, но при этом требовало бы от него активной проверки моего местонахождения, что объясняет, почему прошло несколько минут, прежде чем он нашёл меня.
Я раздражённо дёргаю свою новую тунику.
Мы добираемся до моей комнаты, и Кадмос снова впускает меня внутрь, хмурясь при виде открытого окна, хотя никаких признаков того, что я использовал его для выхода, нет. Я сохраняю приветливое выражение лица, пока дверь не закрывается, а затем валюсь на кровать. Весь день я заставлял себя сосредоточиться, обращать внимание на всё сказанное и всё происходящее. То, что я подслушал, лишь усилило мои опасения. Болит бок. Болит плечо. Болит голова.
Я готов немного отдохнуть.
СОЛНЦЕ ЕЩЁ НЕ УСПЕВАЕТ осветить горизонт, когда раздаётся резкий стук в дверь. Я не успеваю толком проснуться, а свет лампы из коридора уже льётся в комнату, и в проёме вырисовывается силуэт Ланистии.
— Надеюсь, тебе удалось хоть немного поспать. — На ней всё те же тёмные зеркальные очки, несмотря на предрассветный сумрак. — Пора начинать.
— Сейчас? — Я приподнимаюсь на локте и с тоской смотрю на подушку.
— Сейчас. — Она разворачивается и уходит, явно ожидая, что я последую за ней.
Я вздыхаю, но, вспомнив, как Ульцискор подчеркнул её власть надо мной и как оставил за ней решение о моей пригодности для Академии, заставляю себя подняться, натянуть одежду и поплестись следом.
В вилле тихо. Не знаю, насколько ранний час, но остальные, похоже, ещё благоразумно спят. Мы спускаемся вниз, пересекаем открытый двор и направляемся в восточное крыло дома. Прохлада утреннего воздуха быстро проясняет голову. Вскоре мы устраиваемся в небольшом кабинете, стены которого увешаны книжными полками. Ланистия садится напротив, сцепив руки и наклонившись вперёд; свет лампы между нами резко выхватывает её черты.
— Ульцискор говорит, ты довольно образован для своего происхождения. — В первой половине фразы звучит сомнение, во второй — недоверие. — Но он также утверждает, что у тебя есть пробелы. Нам нужно понять, где именно.
Я сдерживаю вспышку раздражения и напоминаю себе, что, судя по вчерашнему разговору, произвести впечатление на эту женщину жизненно важно.
— Хорошо.
Ланистия откидывает прядь тёмных волос, коснувшуюся щеки. Делает глубокий вдох.
Приступает.
Следующие три часа пролетают как в тумане. Там, где Ульцискор осторожно изучал, Ланистия бьёт в лоб. За минуты я успеваю строить предположения о принципах работы транспортного средства, приводимого в действие Волей, излагать своё понимание исторических правовых сфер контроля между тремя сенаторскими пирамидами, а затем интерпретировать философские размышления Аринуса с точки зрения текущей катенской провинциальной политики. Ответы, которые ей нравятся, она встречает хмыканьем и быстрой сменой темы. А те, что не нравятся — а таких слишком много, — подвергаются нападкам, критике и препарированию. Если я привожу ошибочный аргумент, его не просто опровергают — его, как окровавленный кусок мяса, бросают на растерзание бешеным волкам. Вся сонливость исчезает после первых десяти минут. Через час я уже ощущаю головокружение. А к концу и вовсе едва способен думать.
Наконец-то всё прекращается, именно в тот момент, когда солнце выползает достаточно высоко над горизонтом, чтобы яркий свет хлынул в восточное окно. Я заканчиваю отвечать на очередной вопрос, и Ланистия встаёт.
— Мы… закончили? — осторожно спрашиваю я.
Она рассматривает меня из-за своих очков. Я начинаю подозревать, что она никогда их не снимает.
— Да.
— Так… — я ёрзаю на стуле. — Что вы думаете?
— Что я думаю? — Ланистия гасит еле горящую лампу. — Думаю, что Ульцискор поспешил с твоим усыновлением. Думаю, он сильно переоценил твои способности. Возможно, он увидел в тебе то, чего я не вижу, но ты не готов к Академии. Даже близко. И я не уверена, что смогу подготовить тебя в течение ближайших двух месяцев.
Я сжимаю челюсти, борясь с инстинктом ответить. Эти слова ранят. Мои наставники в Суусе обычно с восторгом отзывались о моих способностях к обучению, но я всегда сомневался, насколько этот энтузиазм вызван моим статусом, а не реальными результатами.
— Но что вы на самом деле думаете? В этот раз скажите честно.
Выражение лица Ланистии даже не дрогнуло.
— Остроты тебе не помогут. — Она подходит к книжной полке, проводя пальцем по корешкам, пока не находит нужное название. Повторяет процесс дважды, затем сваливает собранные тома мне на колени. — Вот это поможет. Они охватывают твои самые слабые области. Читай их. Тщательно. Завтра мы вернёмся к этим темам и посмотрим, способен ли ты вообще чему-то научиться.
— Вы хотите, чтобы я осилил всё это за сегодня? — Я стараюсь не звучать ошеломлённо. Я и так уже измотан, и ни одна из книг не выглядит лёгким чтивом.
— У тебя с этим возникнут проблемы?
— Нет, — наглая ложь. — Но я надеялся сегодня поговорить с Ульцискором.
— Его здесь нет.
— А где он?
— Сейчас? Занимается делами клиентов, которых принимал этим утром. Но после этого он вернётся в Катен. — Она пожимает плечами в ответ на моё смятение. — Он всё-таки член Сената. Ему ещё нужно подать отчёт о нападении на трансвект и официально объявить о твоём усыновлении, среди прочего.
Это уклончивый ответ. Ульцискор не ожидал, что уедет так скоро.
— Когда он вернётся? — ворчливо произношу я. Он сказал мне, что я могу доверять Ланистии, но я её не знаю. И, если быть честным, она мне не особо нравится.
— Когда закончит. — Констатация факта, а не пренебрежение, хотя трудно не воспринять это именно так.
Я молчу. Ланистия не из тех, кто уступит, если я буду оспаривать её слова.
Она принимает моё молчание за подчинение.
— Кадмос позже придёт проверить твои повязки. И на кухне есть еда, если проголодаешься.
Она уходит без дальнейших слов.
Я хмуро смотрю ей вслед, но напоминание о том, что я ещё не ел, заставляет меня действовать. На кухне в это время оживлённо, но никто не мешает мне наполнить тарелку пшеничными блинами с финиками и мёдом. Я тащу еду и книги обратно в свою комнату. Нет смысла пытаться шнырять по вилле, пока светло.
За моим окном солнце — тёплое, сонное золото — поднимается всё выше над волнистыми зелёными холмами. Октавы уже трудятся — и, кажется, вполне довольны: откуда-то снизу доносится смех, пока группа неподалёку дружелюбно переговаривается за работой.
Я хмуро смотрю на всё это, мрачно жуя. Отсутствие Ульцискора — это проблема. Я рассчитывал хотя бы на ещё один разговор с Квинтом перед его отъездом, надеясь договориться о некоторой свободе на предстоящий месяц. Ничего особенного — небольшая стипендия, возможность изредка размять ноги и дойти до ближайшей деревни, — но всё это дало бы мне статус настоящего Телимуса, а не узника без цепей. Такой знак доверия, который я мог бы обратить в разрешение поехать в Катен на Фестиваль Йована и, следовательно, на навмахию.
Ланистия, как я уже понимаю, на подобное никогда не согласится. Но, похоже, теперь я с ней застрял.
Я вздыхаю и принимаюсь за чтение.
Книги, стоит признать, подобраны на редкость удачно — охватывают области знаний, к которым у меня раньше не было доступа. Усталость постепенно проходит. Библиотека Летенса была кладезем информации, но там я учился по необходимости, развивая уже имеющиеся навыки, а не осваивая новые. А эти фолианты открывают совсем иные направления — такие, о существовании которых я бы и не догадался.
Кадмос появляется ближе к полудню, осматривает рану и наносит мазь — на этот раз коричневую, слегка пощипывающую кожу в месте пореза.
— Эта мазь будет немного зудеть, но заживление пойдёт быстрее, — объясняет он, не прерывая работу. — Однако вам всё равно будет больно ещё неделю или две. А Секст Ланистия настаивает, что подвижность нужна вам в кратчайшие сроки. Так что с завтрашнего утра я прикажу заваривать для вас особый чай — пить его нужно дважды в день. На тренировках придётся быть осторожным, но он снимет боль и поможет держать концентрацию. Учтите только, что когда к ночи действие пройдёт, вы почувствуете усталость.
— А что в этом чае?
— Немного львиных листьев, экстракт сана, небольшое количество волюптазии и прочее. — Кадмос начинает перевязывать меня заново, потом замечает, как я невольно дёргаюсь, и говорит мягче: — Я знаю, что делаю, господин Вис. Уже почти тридцать лет я лекарь семьи Телимус. Вреда не будет — если, конечно, не злоупотреблять.
Я неохотно принимаю его слова. Смутно помню, что волюптазия в больших дозах опасна, но раз я знаю это название, значит, у неё есть и лечебные свойства. Остальные ингредиенты мне незнакомы. Всё же боль в боку и плече сегодня уже мешала сосредоточиться, и это — сидя на месте. Если есть что-то, что поможет мне держаться, я не откажусь.
Кадмос вскоре уходит, и я возвращаюсь к чтению. За окном солнце достигает вершины и начинает опускаться; когда я замечаю, как далеко оно продвинулось, удлиняющиеся тени подсказывают, что уже далеко за полдень. Я думаю сделать перерыв, но отбрасываю эту идею. Я продвигаюсь в чтении, но не настолько быстро, чтобы расслабляться.
К тому же, как ни странно в этом признаваться, я наслаждаюсь процессом.
Не то чтобы материал был простым, скорее наоборот. Но целый день, проведённый вот так: сытым, в тепле, за чтением книг, а не работая до изнеможения на Матрону Атрокс? Это почти как те украденные часы в Библиотеке, только лучше. Самое близкое к ощущению прежней жизни, что я испытывал за очень, очень долгое время.
Кадмос ненадолго заглядывает, чтобы принести ужин — как раз в тот момент, когда я зажигаю лампы. Сумерки плавно переходят в ясную, звёздную ночь. Вечер спокоен; лёгкий ветер ещё хранит тёплое дыхание дня, шелестит занавесками и уходит прочь — к пустым виноградникам и полям внизу. Когда я закрываю последнюю из трёх книг, в небе уже поднимается тонкий серп луны. Глаза начинают расплываться от напряжения и усталости, но, кажется, теперь я понимаю хотя бы основы прочитанного. По крайней мере, достаточно, чтобы выдержать любое испытание, которое Ланистия приготовила для меня на утро.
Я задуваю лампы и падаю на кровать. Бессознательность поспешно принимает меня в свои объятия.
Не проходит и нескольких минут, как я просыпаюсь. Настороженно.
Кажется, словно что-то меняется, когда в комнату входит ещё кто-то. В воздухе появляется новое давление, едва заметная тяжесть — не такая, как когда ты один. В Суусе я этого не чувствовал, в детстве и вовсе не задумывался. Но годы бегства заострили это чувство. Заточили до чего-то мгновенно узнаваемого.
Я отчаянно кидаюсь в сторону — в ту же секунду что-то тяжёлое и яростное с глухим ударом врезается в матрас. В комнате полумрак; светлая серебристая полоска просачивается сквозь незадвинутые шторы, и я различаю силуэт нападавшего. Рывком слетаю с постели и бью ногой, вкладывая в удар весь вес и инерцию. Следует приглушённый хрип, громоздкая фигура отшатывается на шаг, но моя босая ступня словно налетает на кирпич.
Значит, он использует Волю. Плохо.
Я отползаю назад, пытаясь подняться. Повреждённый бок вспыхивает болью от этого неловкого движения. Тёмная фигура приходит в себя и снова бросается на меня. Я перекатываюсь в сторону, на ходу хватаю с пола сандалию и швыряю её, не глядя — хоть на миг отвлечь нападавшего. Этот бой мне не выиграть. Нужно выбираться.
Фигура стоит между мной и дверью, поэтому я бросаюсь к окну. Не успеваю. Воздух с шумом вырывается из груди, когда сильная хватка сбивает меня с ног и швыряет обратно на пол. Затем нападавший наваливается сверху, прижимая меня к полу. Рука сжимает горло. Я не могу пошевелиться. Едва хватает воздуха.
— Каковы три типа утончённых условных связей Воли?
Я застываю в полном недоумении.
— Ланистия? — вырывается у меня хриплый стон недоверия.
Хватка на моём горле усиливается.
— Отвечай. — Это её голос. Рычащий, но её.
— Субгармоническая, управляемая и… каузальная, — выдавливаю я, не зная, что ещё делать. Казалось бы, надо испытать облегчение, но я его не испытываю. Доверенное лицо Ульцискора меня не убьёт.
Ведь так?
На мой ответ никакой реакции, по крайней мере, той, что я мог бы увидеть. Лицо Ланистии скрыто во тьме.
— Какая область инноваций была наиболее важной для Катена в последние сто лет?
— Сельское хозяйство.
— Почему?
— Ты можешь просто…
— Отвечай. — Хватка на моём горле усиливается настолько, что я не уверен, смогу ли вообще.
— Потому что это ключ к росту населения, — хрипло кашляю я. — Сельскохозяйственные достижения двадцатых годов второго века позволили резко увеличить производство продовольствия, что в свою очередь привело к демографическому взрыву, созданному государственными стимулами.
Вопросы продолжаются. Один за другим, без малейшего намёка на то, правильно ли я отвечаю. Как изнурительный допрос этим утром, только бесконечно более напряжённый. Мои раны ноют без перерыва. Каждый раз, когда я пытаюсь сопротивляться, отказываюсь отвечать или пробую расспросить что происходит, меня прижимают сильнее. Один раз бьют по лицу — так сильно, что потом всё плывёт перед глазами. Это унизительно. Приводит в ярость. Ужасает.
Впрочем, через минуту закономерность становится очевидной. Несколько не связанных между собой вопросов вперемешку, но основное сосредоточено на книгах, что я читал сегодня. Как только я улавливаю эту деталь, справляться становится проще. Это проверка, пусть и такая, которая то вызывает во мне тревогу, то приводит в ярость.
Я отвечаю на последний вопрос. Проходит секунда, хватка на моём горле не ослабевает. Затем она отпускает. Исчезает тяжесть с груди.
Я переворачиваюсь на бок, с облегчением хрипло откашливаясь. В темноте слышится движение, а затем возникает мягкий свет лампы.
Медленно выпрямляюсь, осторожно ощупываю бок, проверяя, не разошлась ли рана, и бросаю злобный взгляд. Ланистия стоит в дверном проёме со скрещёнными руками. Невозмутимая. Всё ещё в этих чёртовых тёмных очках.
— Какого чёрта? — рычу я, хотя хрипота в голосе заметно снижает эффект. — Зачем? — Руки сжимаются в кулаки. Я не чувствовал себя таким беспомощным уже много лет.
Ненавижу её за то, что она напомнила мне, каково это.
— Мне нужно было проверить твою память под давлением.
— И для этого тебе понадобилось напасть на меня? Когда я ещё и раненый?
— Твоё физическое состояние не имеет значения, — она до отвращения спокойна. — У Ульцискора были сомнения насчёт твоего характера. Я могу подготовить тебя к Академии интеллектуально, но не эмоционально. И если ты не готов ко второму, то я впустую трачу время на первое. Так что мне нужно было убедиться.
— Это чёртова школа, — выплёвываю я. — Посмотри на мою спину. Хуже сделать они уже не смогут.
Ланистия подносит руку к лицу. Снимает очки.
Я замираю.
Там, где должны быть её глаза — два белых шрама и пустые глазницы. Я инстиктивно отвожу взгляд из вежливости, но тут же заставляю себя снова смотреть. Она без труда передвигается, не выглядит ущербной из-за этой утраты. Как?
— Это лишь малая часть того, что Академия отняла у меня, — она надевает очки обратно, и я замечаю, как её рука едва заметно дрожит. — Всегда есть что терять, Вис.
Я прикусываю губу. Теперь у меня ещё больше вопросов, но я устал, мне больно, я всё ещё дезориентирован и отчасти просто благодарен, что нападение Ланистии, похоже, закончилось. Резко киваю в знак согласия.
Кажется, Ланистия это замечает.
— Хорошо. Спи. Уроки начнём на рассвете, — она поворачивается к двери.
— Я правильно ответил на вопросы? — хочу хотя бы это узнать.
— Если бы это было не так, я бы продолжала давить.
Она уходит.
— У ТЕБЯ ХОРОШАЯ РЕАКЦИЯ. Хорошие инстинкты в бою.
Сегодня жарко, солнце печёт прямо над головой. Мы с Ланистией обедаем, наш стол укрыт тенью тщательно подстриженной изгороди, образующей воздушный, испещрённый светом зелёный туннель почти по всей длине внутреннего двора. На заднем фоне приятно журчит фонтан.
Мне требуется секунда, чтобы понять, что Ланистия обращается ко мне, хотя мы здесь вдвоём. Кажется, впервые она говорит мне что-то близкое к комплименту.
— Спасибо, — осторожно отвечаю я с набитым ртом, гадая, какой за этим последует удар. И будет ли он только метафорическим. Кадмос сдержал слово, и моё тело после его чая чувствует себя прекрасно — почти отлично, если честно — но эмоционально я всё ещё не могу восстановиться после вчерашнего нападения.
— Ульцискор упоминал, что ты дрался. Против Септимов. Даже против Секста.
— Да, дрался. — Смена темы застала меня врасплох. С того момента, как я проснулся, каждый вздох Ланистии был направлен либо на то, чтобы выяснить, знаю ли я что-то, либо на то, чтобы я это выучил.
— Зачем?
— Неплохие деньги.
Она фыркает.
— Зачем?
— Как ты можешь видеть? — Грубый ответный выпад, но вопрос меня грызёт. Если её допрос становится личным, нет смысла позволять ему быть односторонним.
— Как ты думаешь? — Без колебаний. Ни намёка на обиду. Она, вероятно, уже давно ждала этого вопроса.
Я собираюсь с мыслями.
— Ты как-то используешь Волю. — Это стало очевидным. Женщина двигается так, словно у неё полноценное зрение. Даже лучше полноценного, причём большую часть времени. Я бы не рискнул подкрадываться к ней. — Если попытаться угадать, я бы сказал, что ты насыщаешь воздух вокруг себя. Получаешь от него обратную связь. Но для этого тебе пришлось бы постоянно насыщать его заново, учитывая его изменчивость… — Я усмехаюсь, качая головой. Лучшее, что пришло в голову, но звучит абсурдно.
— Двести раз в секунду.
Ухмылка тает на моём лице.
— Что?
— По нашим прикидкам, я насыщаю именно с такой скоростью, — Ланистия не улыбается. — А теперь. Почему ты дрался?
Мне нужно мгновение, чтобы прийти в себя. Хочется не поверить, но чувствую — это правда. Какая концентрация, какая интенсивность и сосредоточенность нужны, чтобы держать такой темп? Просто ради того, чтобы видеть? Даже представить не могу.
Ланистия ждёт. Я встречаюсь с её зеркальным взглядом.
— Потому что мне это нравилось.
Жду развития темы. Но его нет. Ланистия разглядывает меня, потом поднимается.
— Тогда, думаю, сегодняшний день тебе тоже придётся по душе.
ОБЛАКО ПЫЛИ ВЗМЕТАЕТСЯ из-под меня, когда моё тело скользит назад по мощёному камню. Я останавливаюсь со стоном и неуклюже, поднимая руку в мольбе о пощаде, пытаюсь встать на ноги, держась за бок.
— Подожди… минуту, — задыхаюсь я, нервно ощупывая перевязанное место, хотя боль там не хуже, чем где-либо ещё.
Мой противник — Тотиус Октав Конлис, откровенно огромный мужчина и определённо крупнее любого, с кем я сталкивался в Летенсе, — либо не слышит меня, либо, что вероятнее, не собирается удовлетворять просьбу. Он движется вперёд, оскалившись в улыбке, что расползается по широкому лицу, острые серые глаза прикованы ко мне. Словно гигантский медведь, собирающийся вскрыть улей.
— Попробуй на этот раз хотя бы задеть его! — строго выкрикивает Ланистия с каменной скамьи, откуда наблюдает за нашим боем. Я бросаю в её сторону мрачный взгляд, прежде чем отступить ещё на несколько шагов, давая себе пространство для манёвра. Как и Октавы из Театра, размер Конлиса делает его неповоротливым в сравнении со мной, но я переоценил себя. Слишком жаждал показать себя после разочарования Ланистии в моих академических успехах. Я заслужил этот сокрушительный удар, но второго не допущу.
Конлис снова идёт на меня, всё ещё улыбаясь, воодушевлённый первоначальным успехом. Я стираю это выражение с его лица после того, как проскальзываю мимо его дикого второго замаха и с силой вбиваю кулак ему в бок, вызывая удивлённый всхрип. Я привык бить людей, которые насыщены Волей. Конлис может быть сплошной горой мышц, но я точно знаю, куда ударить, чтобы он это почувствовал.
Я не ослабляю натиск, не даю ему отступить, и через десять секунд понимаю, что победа за мной. В этом есть некое течение. Словно во сне радуешься, когда понимаешь, что твой противник не может сравниться с тобой. Начинаешь видеть их удары издалека — так далеко, что возникает искушение позволить им подойти ближе, чем следует. Выбираешь, куда бить, когда бить. Думаешь о бое почти отстранённо. Ударить туда. Вывести из строя это. Видишь, как осознание проступает на их лице. Видишь момент, когда они признают поражение, задолго до того, как действительно падают. Ты становишься приливом. Неумолимым.
— Хватит!
Я замираю, когда Конлис отступает, усилие остановиться почти столь же физическое, как сам бой. Он с облегчением встречает выкрик Ланистии. Я раздражён, хотя быстро подавляю эмоцию. Это не Летенс, не поединок за деньги. Я доказал свою точку зрения.
Огромный мужчина настороженно смотрит на меня, возможно, замечая пламя, всё ещё оставшееся в моей стойке, а затем осторожно трёт бок.
— Хороший бой, — неохотно бормочет он. Протягивает руку.
Я смотрю на неё с удивлением, затем пожимаю.
— Спасибо.
— Молодец, Конлис. — Ланистия дарит редкую улыбку громоздкому мужчине, хотя это явно также служит знаком, что он может идти. Он кланяется. Атлетичная женщина наблюдает за ним, пока он не исчезнет, оставляя нас двоих снова наедине.
— Как твои раны?
— Чувствуются, но не мешают.
— Тогда тебе нужно совершенствоваться.
Я бросаю на неё мрачный взгляд, не удержавшись.
— Я победил.
— Ты победил с минимумом стратегии и техники. Достаточно эффективно для кулачного боя против необученного Октава, но если тебя будут испытывать в Академии, такой уровень их не впечатлит.
— Зачем им устраивать мне бой? — Я не могу не почувствовать себя оскорблённым и — тайком — немного подавленным.
— Ты вчера читал те книги или нет?
Я останавливаюсь, затем ворчу в знак согласия.
— Необходимость физического контроля над Волей, — стараюсь не звучать угрюмо. — Манипулирование ею на более высоких уровнях требует не только сосредоточенности и не только грубой силы. Нужна точность. Скорость. Выносливость.
Ланистия кивает. Самый позитивный жест, на который она способна.
— Вот почему физические навыки ценятся и в Академии. Студент, который просто академичен, может подняться, безусловно. Но только до определённого предела.
— Хотелось бы думать, что я уже больше, чем просто академичен.
— Ну. Давай сначала введём тебя в одну категорию, прежде чем пытаться попасть во вторую. — Ланистия произносит слова с обычной сухостью.
Я пытаюсь не позволять её пренебрежительной манере задевать меня, но это трудно игнорировать.
— Ты преувеличиваешь, — говорю я ровно. — Я знаю, что мне нужно совершенствоваться, узнавать больше, но я не настолько ущербен, каким ты меня изображаешь.
Губы Ланистии искривляются.
— Ульцискор говорил, что твоя гордость может стать проблемой. — Она встаёт, сбрасывая плащ с плеч. Туника под ним относительно короткая, больше подходящая бойцу. Руки обнажены. Не мускулистые, как у Элланер, но определённо подтянутые. — Если ты так уверен, посмотрим, как ты справишься с тем, кто действительно был в Академии.
— Ты Секст. — Я встревожен, и не только из-за этого факта. Её уверенность в себе таит угрозу.
Она наклоняется. Кладёт руку на каменную скамью, на которой только что сидела.
— Вот. Теперь я удерживаю не больше Воли, чем Конлис. Всё остальное идёт на моё зрение.
— Как мне…
Скамья ненадолго зависает в воздухе, прежде чем вновь опуститься на землю. Я захлопываю рот. Это гранит, толстый, почти шести футов длиной. Если она так быстро насытила достаточно Воли, чтобы поднять такое, тогда мне придётся поверить ей на слово.
Ланистия подходит к ближайшей изгороди, роется там, а затем отламывает длинный прутик, очищая его от листвы. Около двадцати дюймов. Гибкий. Она взмахивает им перед собой, заставляя его свистеть.
— Если сможешь коснуться меня, я остановлюсь. И никогда больше не намекну, что ты ущербен.
— Так мне просто нужно коснуться тебя?
— Ударить. Схватить. Прикоснуться. Устанавливаешь контакт — побеждаешь. — Ланистия снова пропускает свой новоиспечённый прутик сквозь воздух, заставляя его свистеть. — Конечно, ты ранен. И у меня есть оружие.
Дальнейших разъяснений не требуется. Я иду в атаку.
Это должно быть просто. Я атлетичен, мускулист, но без бремени действительно громоздкого телосложения. У меня быстрая реакция, длинный размах и высокая терпимость к боли. Мои раны тоже не беспокоят. Всё, что мне нужно сделать — прорваться сквозь защиту, которую, как думает Ланистия, даёт ей этот прут, и остальное не будет иметь значения. По её правилам всё закончится.
Конечно, всё оказывается не так просто.
Её запястье выбрасывается вперёд, и каким-то образом, прямо перед тем, как я добираюсь до неё, под моим левым глазом возникает шокирующий, жгучий огонь, острый даже сквозь обезболивающий эффект чая Кадмоса. Я рычу и отшатываюсь; когда оборачиваюсь, Ланистия переместилась назад и в сторону. Достаточно далеко, чтобы быть вне досягаемости. Но не настолько далеко, чтобы это можно было принять за отступление.
Жжения на щеке недостаточно, чтобы остановить меня; на этот раз я наступаю быстрее, руки подняты, чтобы защититься от очередного удара. Не срабатывает. Она наклоняется, выбрасывает руку, и вот уже новая жгучая боль, почти в том же месте. Невозможно не отшатнуться. Она снова ускользает.
На этот раз я останавливаюсь, изучая её, дышу немного тяжелее, чем хотелось бы. Ланистия неподвижна. Не улыбается. Не забавляется и не наслаждается. Скорее выглядит скучающей.
— Ты уверен, что раны тебя не замедляют, Вис?
Я оцениваю её, планируя следующую атаку, когда она делает два танцующих шага вперёд. Свистящий, жгучий удар в третий раз по левой щеке, затем по правой, когда я отворачиваюсь, рыча от разочарования. Боль на мгновение ослепляет, заставляет паниковать. Я спотыкаюсь.
Когда зрение проясняется, Ланистия уже вернулась туда же, где начинала. В точно такой же стойке. Словно она и вовсе не двигалась.
— Это нечестно. — Я касаюсь жгучих рубцов на щеке.
— У меня нет глаз, и прутик вместо оружия. А всё, что тебе нужно сделать — коснуться меня. — Заканчивая эту монотонно брошенную фразу, она снова движется вперёд. Я пытаюсь среагировать, перейти в наступление, но она всё равно проскальзывает мимо. Ещё один саднящий удар по правой щеке, нанесённый с раздражающим равнодушием. Моё лицо, должно быть, выглядит ужасно.
Теперь я зол. Зол на насмешки — неважно, насколько равнодушно они произносятся, я знаю, что это именно они. Зол, что одно из того, чем я гордился последние шесть месяцев, так всесторонне доказывается ничтожным.
Зол на мысль, что она права насчёт меня.
Я хватаю камень с земли и швыряю в неё, пытаясь скрыть своё движение за этим броском, пока она сбита с толку. Это даже близко не срабатывает. Ланистия плавно разворачивается, легко скользит в сторону, позволяя камню разбиться о булыжник позади неё. Ещё одно жжение на правой щеке, а затем удар в живот. Не сильный, но с безупречной точностью. Моё дыхание сбивается. Я сгибаюсь пополам.
Она обходит меня сзади, хватает за руки и толкает на землю, прежде чем я успеваю восстановиться. Моё лицо скребёт по гравию. Я извиваюсь, но её хватка крепка как тиски.
— Сдаёшься?
Я резко дёргаюсь назад, пытаясь ударить её затылком, но она слишком опытна, чтобы это сработало. Это только причиняет боль моей шее, а затем и больному плечу, когда Ланистия предостерегающе дёргает мою руку в ответ.
Я стискиваю зубы и позволяю своему телу обмякнуть.
— Хорошо. — Давление на моей спине исчезает, и я вижу, как тень Ланистии отступает.
Я лежу, пытаясь избавиться от чувства унижения. Но не выходит. В конце концов перекатываюсь в сидячее положение, не желая встречаться с её взглядом, смахивая пыль с туники, а затем потираю горящие щёки.
— Ты быстрее меня. — Мой голос сбивается на этих словах.
— Я лучше обучена, чем ты. Более дисциплинированна. — Ланистия говорит с обычной бесстрастной прямотой. — Иди приведи себя в порядок, а потом поговорим о том, как попытаться это исправить.
Я бросаю на неё хмурый взгляд, но поднимаюсь на ноги и плетусь к ближайшему фонтану. Бассейн шестиугольной формы, скульптурная колонна в его центре извергает устойчивый, сверкающий поток чистой воды.
Я смотрю в мягко колеблющуюся воду, застывая, когда ловлю своё отражение. Хмурюсь. Вглядываюсь ближе.
На моих щеках почти совпадающие приподнятые рубцы. Шесть тонких линий, исполосованных почти равномерно.
— Прогнившие боги…
Я стираю изображение в воде, умываясь, затем поворачиваюсь обратно к Ланистии.
— Скажи, что я должен делать.
ТРЕНИРОВОЧНАЯ ПЛОЩАДКА передо мной — если это действительно она — не похожа ни на что, что я видел прежде.
Мы спустились через несколько запертых Волей дверей в подвал под восточным крылом виллы. Ланистия зажигает факелы на ближней стене; каждый раз десятки других немедленно вспыхивают поодаль, освещая всё больше пространства огромного зала. Не меньше двухсот футов в ширину, возможно, в пять раз длиннее. Но большую часть занимает громадная яма. Лишь узкая каменная платформа футов в пятнадцать шириной — на которой мы стоим — тянется вдоль стены на нашей высоте, окружая глубокий нижний уровень.
Впрочем, моё внимание приковано к тому, что внизу. Мерцающий оранжевый свет открывает сотни грубо высеченных каменных стен, пересекающих обширное пространство. Глаза пытаются проследить путь через извилистые проходы. Не выходит.
— Что это? — мой голос отдаётся эхом.
— То, что поможет. — Ланистия продолжает зажигать факелы.
В стене вырезана полка, на которой лежит тяжёлая кожаная сумка и что-то похожее на длинный наруч, густо усеянный камнями. Странно. Подхожу ближе, чтобы рассмотреть.
— Ни к чему не прикасайся.
Я хмурюсь. Почти все факелы горят, но она стоит спиной. Неужели всё равно видит меня? Тянусь к наручу.
— Я серьёзно.
Отдёргиваю руку, довольный крошечной победой. Полезно знать.
Ланистия заканчивает. Факелы по краям зала яркие и равномерно расставленные, дым уходит через какую-то вентиляцию в потолке. Внизу теперь хмуро темнеет сбивающее с толку море затенённого камня.
— Это называется Лабиринт. Копия тренировочного устройства из Академии. — Ланистия встаёт рядом.
— Зачем он вам здесь?
— Для тренировок.
Я делаю вдох, затем снова выдыхаю и поворачиваюсь, мрачно глядя на неё.
— Твоё появление стало неожиданностью, Вис, но не сам факт, что нам придётся готовить кого-то. — Её взгляд устремлён на освещённую факелами яму, руки сцеплены за спиной. — А это считается лучшим испытанием для определения того, насколько хорошо человек способен управляться с Волей. Ты можешь быть самым умным и сильным студентом в Академии, но если не покажешь высокий уровень прохождения Лабиринта, далеко не продвинешься. Пользы от тебя не будет.
Я хмуро смотрю на океан стен.
Ланистия подзывает меня к полке, беря наруч и показывая его мне.
Если это действительно наруч, то не похожий ни на один из тех, что я видел. Кожаная основа окруженатремя полосами тонкого серого камня; на них рядами расположены идеально врезанные круги из того, что кажется ониксом, каждый меньше ногтя. На каждой полосе должно быть около двадцати этих странных камней. Выглядит громоздко, мягко говоря.
Ланистия пристёгивает его к руке, затем указывает на участок Лабиринта внизу, футах в пятидесяти.
— Смотри.
Она касается одного из ониксовых камней и сдвигает его совсем чуть-чуть влево.
Всё происходит так быстро, что мне требуется секунда, чтобы осознать. Раздаётся скрежет; участок стены в указанном Ланистией направлении резко движется, с грохотом сдвигаясь в сторону и мгновенно открывая новый проход, одновременно перекрывая другой.
Осматриваю только что изменившийся участок Лабиринта, затем бросаю взгляд на левую руку темноволосой женщины.
— Значит, эти камни как-то связаны Волей с участками там внизу. С кусками стены, — предполагаю я, пытаясь разобраться. — Ты можешь менять расположение как хочешь?
— Есть ограничения, но да. Каждый управляющий камень привязан к определённой панели. Символ здесь показывает, к какой именно. — Она поднимает наруч, и я наклоняюсь ближе, чтобы увидеть три горизонтальные черты на камне, который она только что использовала. И точно — тот же символ крупно выгравирован на участке, что только что переместился внизу. — Можно также поворачивать панели, вот так. — Она осторожно проворачивает чёрный круг, и шестифутовая плита внизу резко встаёт перпендикулярно, аккуратно перекрывая коридор, который до этого помогала формировать.
Я смотрю на лабиринт внизу, сдвинув брови. На наруче Ланистии по меньшей мере пятьдесят ониксовых камней и, предположительно, соответствующее количество бесчисленных различных символов, вырезанных на участках стен.
— Как это работает? — Я знаю, что моё понимание Воли всё ещё ограничено, но большинство изобретений Иерархии хотя бы отчасти понятны. Как, например, трансвект — его устройство далеко не простое, но я могу представить, как он мог бы функционировать.
Но это… это кажется чем-то куда более сложным.
— Механика слишком сложна для объяснения при твоём уровне образования. Всё, что тебе нужно знать — это работает.
Я сдерживаю язвительный ответ. В её тоне нет ничего личного. И учитывая, что я действительно не могу угадать, какие здесь задействованы системы, она вполне может быть права.
— Так для чего он предназначен?
— В Академии это состязание. Тот, кто носит это, должен пройти Лабиринт от одного конца до другого, пока другие студенты объединяются, чтобы его остановить — кто-то бежит по лабиринту, другие действуют как наблюдатели по краям. — Ланистия отстёгивает наруч и протягивает его мне. — Но даже если бы у нас были люди, ты к этому ещё не готов. Здесь и сейчас мы просто сосредоточимся на том, чтобы ты научился правильно управлять стенами — и даже это, вероятно, займёт некоторое время. Так что надень это и жди, пока я объясню.
Я почти роняю его, несмотря на ожидаемый вес, затем затягиваю на левой руке, морщась от лёгкой тяги в плече. Ощущается как… ну. Как будто моё предплечье заковано в камень, полагаю. С усилием поднимаю наруч, чтобы лучше рассмотреть ониксовые детали. На каждом круге выцарапан символ, абстрактный, но легко различимый. Я нахожу камень с тремя горизонтальными линиями, который использовала Ланистия.
— Не выглядит чем-то особенно сложным.
— Не…
Я толкаю камень влево.
Раздаётся скрежет, панель внизу вздрагивает, дрожит. Камень, на который я нажимаю, внезапно обжигает; по коже проносится жар, и оникс раскалывается, мой указательный палец скользит по свежему зазубренному краю. Я вскрикиваю от неожиданной боли, отдёргивая руку и яростно тряся ею. Ярко-красные капли дугой разлетаются в воздухе, пока осколок камня отваливается от наруча и с грохотом падает на землю.
— Идиот. — Ланистия хватает мою руку, удерживая, пока осматривает порез. — Идиот.
Я морщусь, но молча принимаю и осмотр, и упрёк. Про себя я уже шепчу куда более грубые проклятия.
— Глубокий. — Ланистия достаёт из кармана комок ткани — не уверен, для чего он изначально предназначался — и отнюдь не нежно прижимает его к моему пальцу. — Ты должен меня слушать.
— Может, и слушал бы, если бы ты не была так чертовски снисходительна всё время. — Я выпаливаю слова. Снова зол. Я поторопился, но это не значит, что должен терпеть её постоянное презрение.
— Злишься на то, что я справедливо оцениваю твои способности? Я не собираюсь тебя нянчить.
Я перехватываю у неё ткань, стараясь не превратить это в капризный жест.
— Я не хочу, чтобы меня нянчили, и не хочу, чтобы ты лгала. Я буду слушать, буду усердно работать. Буду пить чёртов чай Кадмоса, чтобы справиться с этими ранами. Я понимаю, что мне нужно совершенствоваться. — Слова жгут как пепел во рту, но я слишком часто видел, как отец выигрывает споры, чтобы поддаваться обидчивости. — Но когда ты напоминаешь мне об этом каждые несколько предложений, мне только хочется доказать, что ты не права. Так что, может, будешь судить меня, когда я сделаю что-то, что заслуживает суждения?
— Как сделал только что?
Я выдерживаю её взгляд, затем не могу сдержать тихое фырканье и отвожу глаза, качая головой, пока гнев рассеивается под натиском зарождающейся невольной улыбки.
— Как сделал только что. — Я крепче обматываю ткань вокруг кровоточащего пальца, игнорируя последующее жжение. — Прости.
— Это с каждым рано или поздно случается. — Ланистия сурова, но как-то смягчённо. — Пойдём. Нужно зашить это.
Мы направляемся обратно к лестнице. Она больше ничего не говорит, но кажется, что часть напряжения, неосознанной агрессии, которую я считал просто чертой её характера, ушла из её осанки.
Я сжимаю раненый палец. А возможно, это просто моё воображение.
Время покажет.
МНЕ НАКЛАДЫВАЛИ ШВЫ МНОЖЕСТВО раз за эти годы. У Ланистии нет лёгкости руки королевского хирурга, но она ловка и удивительно нежна, продевая иглу сквозь мою плоть.
— Ты делала это раньше.
— Младшие братья, — говорит она рассеянно, всё её внимание сосредоточено на ране.
Я оживляюсь, ухватившись за обрывок личной информации.
— Сколько их у тебя?
Резкая боль заставляет меня отпрянуть – игла уходит слишком глубоко, рука Ланистии дрогнула. Или, может, она специально кольнула.
— Достаточно. — Что-то в её тоне говорит мне не продолжать.
Я бросаю взгляд на свою рану. Скверная рваная рана, глубокая, тянется от кончика указательного пальца до второго сустава. Крови много. Мне повезло, что чай Кадмоса всё ещё действует. Неохотно протягиваю руку обратно, затем смотрю на её лицо, а не на рану. Чёрные очки отражают свет, льющийся из окна.
— Должно быть, ты неплохо видишь, раз справляешься с таким, — осторожно замечаю я.
Ланистия медлит с ответом, и я думаю, что она снова проигнорирует меня.
— Когда сосредотачиваюсь. — Отчасти это раздражённый упрёк за вопрос, но она делает вдох и продолжает. — Если я использую Волю, чтобы сконцентрироваться на чём-то конкретном, я вижу это идеально. Каждую деталь, и со всех сторон. Куда лучше, чем кто-то с обычным зрением.
— Но? — Явно есть "но".
— Но когда я так делаю, не вижу ничего другого. Или вижу, но всё движется вспышками. — Она медлит, игла зависает над моим указательным пальцем, пока она подбирает слова. — Представь, что тебе нужно держать глаза закрытыми, но ты можешь открывать их на мгновение примерно раз в секунду. Как очень медленное, постоянное моргание. Вот как всё выглядит для меня прямо сейчас, кроме области вокруг твоей руки. — Она говорит об этом буднично, но под словами чувствуется дискомфорт. Она не привыкла говорить об этом.
— Звучит так, будто это отвлекает.
— Привыкаешь. — Закрывает тему. Она возобновляет шитьё, аккуратно добавляя последние пару стежков и завязывая нить. — Вот. Тебе придётся быть осторожнее с этим ближайшую неделю, но заживёт.
— Спасибо.
Она резко кивает.
— В следующий раз слушай меня.
Я принимаю выговор, и по молчаливому согласию мы направляемся обратно к восточному крылу виллы. Середина дня, коридоры затенённые, прохладные и тихие. Вдалеке я замечаю пару Октавов, спешащих по каким-то делам, но больше никого.
— Управляющие камни могут разрушиться, если попытаться переместить стену в положение, для которого она не предназначена, — внезапно говорит Ланистия, нарушая тишину.
— Звучит как то, с чем мне стоит быть осторожным.
— Мм-хм. — Пауза, а затем: — Использование наруча требует абсолютной точности. Даже если бы ты двигал тот камень в правильном направлении, их легко толкнуть слишком далеко. Или недостаточно далеко. Или под чуть неправильным углом. Любое из этого может вызвать перенос в управляющий камень. Обычно это не сломает его — тебе действительно нужно толкнуть его не туда, чтобы это произошло — но это заставит его отвалиться, перестать работать до повторной настройки. Что в Академии равносильно автоматическому поражению, — добавляет она.
Я думаю о сложности прохождения Лабиринта, попытке точно манипулировать наручем, пока я буду пытаться и проложить свой путь, и избежать преследователей.
— Так вот, эти состязания… Они действительно настолько важны?
— Тебе нужны память, логика, скорость, точность и физическая сила, чтобы победить. Не говоря уже о способности распределять внимание между несколькими задачами одновременно. Для более высокоуровневого использования Воли все эти качества ключевые. И Академия придаёт большое значение результатам. — Мы начинаем пересекать двор. — Так что да. Они настолько важны.
— Но наверняка есть лучшие способы проверить эти вещи.
— По отдельности? Может быть. Но вместе… — Она разводит руками. — Я тоже поначалу сомневалась, но состязание в Лабиринте действительно ощущается в точности как использование Воли. То же самое я постоянно говорю Ульцискору. Просто трудно объяснить.
— А Ульцискор не знает по опыту?
— Лабиринта не было, когда он учился в Академии. Он старый. — В её тоне слышится призрак привязанности, хотя он тут же исчезает. — Его ввели только когда…
Она обрывается, когда в дверном проёме впереди появляется фигура.
— Снова поранились, молодой господин? — пыхтит Кадмос, приближаясь. Коренастый мужчина несёт ящик с чем-то явно тяжёлым. Он останавливается прямо перед нами, издавая стон от усилия, опуская громоздкую коробку на землю, затем вытирая струйку пота с носа.
— Несчастный случай на спарринге. Порезался о камень. Ничего серьёзного, — говорит Ланистия, вмешиваясь прежде, чем я успеваю заговорить.
— Не лучшее начало.
— Не лучшее, — соглашается Ланистия. — Рада, что мы столкнулись с тобой, Кадмос. Магнус Квинт говорил с тобой об обучении Виса?
— Говорил, Секст.
— Я бы хотела, чтобы ты начал завтра утром.
Кадмос кланяется нам обоим в знак согласия.
— Где я смогу найти вас, господин Вис? Я надеялся снять мерки для вашей новой одежды раньше, но никто не знал, где вы.
Ланистия снова отвечает прежде, чем я успеваю открыть рот.
— Мы были на тренировочной площадке Магнуса Квинта. Мы придём и найдём тебя, когда закончим. — Явный намёк, что разговор подошёл к концу.
— Ах. — Кадмос снова кланяется, несколько тонких прядей волос падают ему на глаза. Его взгляд перебегает между нами, затем он наклоняется и с хрипом снова поднимает свой груз. — С нетерпением буду ждать. Молодой господин. Секст. — Он уходит, тяжело дыша от возобновлённого усилия.
Мы продолжаем путь в восточное крыло. Я бросаю взгляд на Ланистию, когда мы оказываемся вне пределов слышимости.
— Тренировочная площадка?
— Мне следовало сказать раньше. Лабиринт не совсем то, что мы должны иметь здесь. Ульцискор заставил нескольких людей нарушить Силенциум, чтобы достать чертежи. Кадмос, остальной персонал — они не знают о нём. Никто не знает, кроме тебя, меня и Ульцискора.
Я обдумываю услышанное.
— Значит, он должен быть только в Академии, — заключаю я. — Мы жульничаем?
— У других студентов перед тобой уже есть фора в несколько месяцев. А это даёт тебе шанс догнать. — Она видит мой взгляд, пожимает плечами. — Да. Мы жульничаем. Тебе нужно преимущество.
Я молча соглашаюсь, на этот раз почти не ощущая вспышки раздражения.
— Как, во имя всех богов, вы построили его, чтобы при этом никто не узнал?
— Медленно. Нам пришлось добывать камень, не вызывая вопросов, поэтому мы покупали его у разных поставщиков, из разных регионов. Доставляли окольными путями. Заняло месяцы. — Она отпирает внешнюю дверь к Лабиринту, и мы начинаем спускаться по лестнице.
Я чуть не смеюсь. Я говорил о рабочей силе для строительства этого массивного подвала, но, конечно, Магнус Квинт более чем способен сделать всё сам.
— Похоже, это потребовало немало усилий.
— Так и есть. Не растрачивай их впустую.
Мы выходим на платформу с видом на огромный лабиринт. Факелы всё ещё горят, наруч лежит на земле там, где я его оставил. Я осторожно поднимаю его, стараясь не задеть камни, осматривая пустое место, где разрушился тот, что я толкнул.
— Как нам это починить?
Ланистия подходит к полке, где наруч изначально лежал, опускает руку в кожаную сумку и достаёт круглый кусок оникса. Затем снова присоединяется ко мне. Держит камень между большим и указательным пальцами и располагает его над пустым местом на наруче.
Она не движется, но оникс внезапно вырывается из её хватки, вставая с щелчком на место. Я вздрагиваю. Раздаётся царапающий, скрежещущий звук, и запах гари доходит до моих ноздрей, когда поверхность камня начинает меняться — три горизонтальные черты постепенно вырезаются на его поверхности.
— Могилы богов. Как…
— Я же сказала. Выше твоего уровня образования.
Я отрываю взгляд от свежевыгравированного камня.
— Сколько Воли требуется, чтобы всё это работало?
— Много. — Ланистия непреклонно смотрит на меня, и когда я смотрю в ответ, она хмыкает. — Давай заключим сделку. Как только ты освоишь Лабиринт, я забью твою голову всеми неважными деталями того, как он работает. Годится?
— А у меня есть выбор?
— Не особо. — Она натянуто улыбается. — Приступим.
ПОСЛЕ ДВУХ ЧАСОВ ТРЕНИРОВОК я начинаю понимать, почему Ланистия так спокойно предложила мне свой компромисс.
Туманный свет факелов колеблется и мерцает на каменных панелях, многие из которых теперь покрыты уродливыми царапинами. Здесь внизу прохладно, мы изолированы от палящего солнца, но мои ладони влажные. Напряжение сводит руки. Порезанный палец, бок и плечо — всё пульсирует тупой болью. Кажется, чай Кадмоса перестаёт действовать.
— Попробуй использовать двойной треугольник, чтобы перекрыть левый проход. — У Ланистии скрещены руки, она выжидающе смотрит на Лабиринт. Даже не поворачивается ко мне.
Мои глаза и рука неуверенно блуждают по наручу целых три секунды, прежде чем я нахожу камень с соответствующим символом. Каждая мышца напряжена. Я замедляю дыхание. Оцениваю, где находится соответствующая панель внизу, куда ей нужно переместиться. Проверяю её ориентацию. Позволяю себе обнадёживающий вздох.
Затем сдвигаю оникс примерно на четверть дюйма влево. Быстрое, решительное движение. Единственный способ, при котором это сработает.
Дрожащее сопротивление. Ужасный, трясущийся скрежет. Внизу летят искры, когда камень бешено скребёт по камню. Звук затихает почти так же быстро, как и начался, панель снова неподвижна в тот момент, как я отдёргиваю руку. Тонкое облако пыли поднимается с этого участка Лабиринта, красноватое в свете факелов. Лишь стук падающего камня с наруча нарушает внезапную тишину.
— Проклятые прогнившие боги. — Я отступаю на шаг. До этого момента я сдерживал разочарование, но плотина рушится. — Это невозможно.
Это требует невероятной точности. Крошечное движение должно быть под идеальным углом — ни малейшего отклонения в сторону на протяжении всего движения. Иначе там, внизу, ошибка увеличивается в сотню раз. Панель, которой манипулируют, врезается в ту или иную стену. Что-то ломается.
И это пока я стою неподвижно. Сосредотачиваюсь изо всех сил.
— Это твой первый день. — Ланистия хмурится на рассеивающееся облако внизу. Оно отражается в её очках.
— И большинство студентов поначалу настолько же плохи? — Спрашиваю с некой смесью горечи и надежды.
— Нет. — Ланистия наконец бросает взгляд в мою сторону. — Но точность — основа манипулирования Волей, так что большинство студентов уже годами тренировались, оттачивая подобные навыки. Гением тебя не назовёшь, но и отчаиваться пока не стоит.
Я изучаю её. В её голосе нет тепла, в позе — сочувствия. Не вижу попытки меня успокоить.
Выдыхаю. Снова поднимаю руку.
— Хорошо. Ромб и квадрат, чтобы открыть четвёртый ряд. — Ланистия уже снова смотрит на лабиринт. — Не переусложняй.
Я быстро оцениваю относительное положение панели к месту назначения, затем нахожу камень. Толкаю.
Панель с выгравированными ромбом и квадратом скользит вдоль коридора. Раздаётся визжащий скрежет, пока она не останавливается на месте. Как и предполагалось.
Оникс всё равно падает с наруча и на этот раз я сдерживаю улыбку.
— Лучше. — Ланистия наблюдает за клубом пыли, поднимающимся с правой стороны прохода. Звучит более настороженно, чем прежде. Удивлённо. — Всё ещё плохо, разумеется, но… лучше. Теперь открой проход к центру.
Я позволяю себе ещё секунду насладиться своей маленькой победой, затем подчиняюсь. Попытка заканчивается как и почти все предыдущие. Хотя скрежет и грохот внизу уже не так раздражают.
Мне просто нужно продолжать практиковаться.
Я ВСЕГДА СЧИТАЛ СВОЁ ОБРАЗОВАНИЕ в Суусе интенсивным. Две недели в поместье Ульцискора — и я всё больше начинаю пересматривать свои прошлые впечатления.
Здесь я каждый день встаю затемно — или, вернее, меня поднимает пугающе довольная Ланистия с первой порцией отвратительно пахнущего чая Кадмоса. Это единственный момент, когда она кажется жизнерадостной, словно боль моего пробуждения — какой-то бальзам для неё.
Мы начинаем с часа физических тренировок в сумрачном предрассветье, на безукоризненно ухоженном газоне чуть поодаль от главного дома, чтобы никого не потревожить. На траве всегда роса, и холод так и не уходит из воздуха. Основной упор — на скорость. Я всегда считал свою реакцию быстрой, но Ланистия продолжает доказывать обратное и не стесняется закреплять урок. Она никогда не бьёт по раненому боку или плечу, но к тому моменту, как солнце выглядывает из-за горизонта, у меня обычно синяки поверх синяков.
Если честно, в Суусе я бы сменил её как наставницу уже в первую неделю. Её отношение так и не смягчилось, не потеплело: я ей не нравлюсь, и она не нравится мне.
Но как бы ни было больно — и в прямом, и в переносном смысле — она умна. Эффективна. Вероятно, именно то, что мне сейчас нужно.
Мне дают полчаса на то, чтобы восстановиться в подогреваемых купальнях виллы, а затем завтрак, хоть всегда полный и вкусный, но который я принимаю уже за началом очередных занятий. Ланистия к этому моменту исчезает, и её место занимает Кадмос. Каждый день новая тема, новые тексты для чтения между кусками свежеиспечённого хлеба, обмакнутого в мёд. Информацию, которую мне предоставляют, всегда дополняет сам Кадмос, и, несмотря на первоначальный скептицизм, вскоре становится очевидно, что диспенсатор — более чем достойный наставник. Он делится мудростью обо всём — от геополитических трактатов до механических норм рассеивания и Философий Эшелона — с уверенной, резкой властностью.
Уроки Кадмоса, хоть и поучительны, но не более приятны, чем предыдущие. У него другой тип холодности. Где Ланистия презрительна, он подозрителен. Где она жестока, он отстранён. Поправляет без желчи, когда мне нужна поправка, признаёт, когда я преуспеваю. Неизменно вежлив. Но всегда есть ощущение, что он здесь скорее чтобы наблюдать за мной, чем помогать учиться. Он всё ещё считает меня чужаком.
Только на четвёртый день Ланистия упоминает, что он был самым молодым главой Азриата — самого уважаемого учебного заведения в Ситресе — прежде чем был проскрибирован, его имущество и собственность конфискованы, и его забрали в Катен в качестве Октава несколько десятилетий назад. Я пытаюсь поднять эту тему с ним, но он отметает разговор так же быстро, как я пытаюсь его начать. Хотя не могу представить, чтобы попадание в проскрипционные списки Иерархии было чем-то, что можно когда-либо по-настоящему преодолеть, не думаю, что это больное место для него. Он просто не хочет обсуждать со мной личное.
Как только завтрак заканчивается, мы перемещаемся в тень и уединение внутреннего двора, где к нам снова присоединяется Ланистия в качестве наблюдателя, пока Кадмос переходит к вопросам о теме предыдущего дня. Его по большей части не интересует моя память. Он никогда не просит пересказывать факты и цифры. Вместо этого требует объяснений. Хочет, чтобы я делал выводы, приходил к заключениям путём рассуждений. Доказывал, что усваиваю информацию, а не зубрю.
Здесь я в основном преуспеваю. Ланистия, наблюдая за нами, никогда не хвалит, но также и редко критикует. Я научился воспринимать это как эквивалент похвалы от неё.
После этого — когда я уже измотан — Кадмос возобновляет свои обязанности где-то ещё, а мы с Ланистией обедаем — лёгкая трапеза с тяжёлой порцией лекций о политическом ландшафте Катена. Переварить предстоит многое: Сенат состоит из четырёхсот пятидесяти девяти сенаторов, и по крайней мере половина из них считается важной в том или ином смысле. Так что мы перебираем их обязанности. Области управления. Родословную. Союзы. Обиды, старые и новые. Некоторых мне нужно знать, потому что их дети будут учиться в Академии, и — как продолжает настаивать Ланистия — мне нужно будет тщательно выбирать себе друзей там. Других, говорит она, нельзя не знать, чтобы не выглядеть полным невеждой.
Хоть мне и ненавистно это признавать — и я склонен винить в этом усталость — эти уроки даются мне хуже. Десятки и десятки безликих имён, и слишком многие детали ускользают до того, как Ланистия снова их упоминает. Думаю, отчасти это инстинктивное отсутствие интереса: я всегда ненавидел сплетническую, уродливую паутину отношений, что неизбежно формируется вокруг власти. Но я верю Ланистии, когда она говорит, что это важно. Так что я стараюсь, а она не отступает.
После второй порции чая распорядок продолжается: днём мы проводим время почти исключительно в относительной прохладе Лабиринта. Я всё лучше управляюсь с ним, двигая и поворачивая управляющие камни быстрыми, точными движениями. Приятно, даже весело, быстро реагировать на указания Ланистии, расставляя панели внизу на место со всё растущей уверенностью. Только одна из четырёх-пяти попыток заканчивается тем, что кусок оникса отваливается от наруча. Даже если я, как не устаёт напоминать Ланистия, делаю всё это с удобной позиции, стоя совершенно неподвижно.
Эти часы в Лабиринте выматывают куда сильнее, чем академическое обучение и физические тренировки за весь остальной день. Приходится сосредотачиваться настолько напряжённо и постоянно, что к моменту выхода я готов рухнуть спать. Не то чтобы мне дали такую возможность. Ужин и часы после него — снова уроки с Ланистией, снова занятия, снова изматывающие опросы.
И только потом, наконец, благословенно — хоть и ненадолго — меня отпускают в мои покои.
Каждый день, опуская голову на перьевую подушку, я невольно перебираю в голове свои тревоги. Мой прогресс, кажущийся ощутимым, но который трудно оценить при скудной обратной связи от Ланистии и Кадмоса. Моё грядущее представление Сенату, которое Ульцискор назначил сразу после Фестиваля Йована.
А до этого, разумеется, маячит вопрос — как попасть на навмахию.
Из-за отсутствия Ульцискора попасть туда стало задачей, в выполнимости которой я не уверен. Магнус Квинт со временем, думаю, мог бы поддаться уговорам и отпустить меня. С Ланистией же — другая история. Фестиваль Йована для неё — пустая трата времени, в лучшем случае; единственный раз, когда я упомянул о нём, она отреагировала настолько язвительно и пренебрежительно, что я больше не рискую поднимать эту тему, боясь лишь привлечь внимание к своему интересу.
Что оставляет побег единственным вариантом. Само попадание туда — непростая задача: всю одежду мне выдаёт Кадмос, и если меня отслеживают, у меня нет шансов добраться до Катена незамеченным. Да и даже если получится, дорога слишком долгая, чтобы моё отсутствие осталось без внимания. Самый лучший исход — я вернусь с достаточно убедительным оправданием, чтобы всё ещё попасть в Академию, но при этом разрушу то хрупкое доверие, что успел здесь выстроить.
И всё же. Я пришёл к тяжёлому осознанию, что не могу рисковать и не идти; угроза Ангвиса слишком серьёзна, чтобы её игнорировать. Должен быть способ попасть туда, не разрушив всё. Должно быть решение, которое я упускаю. Мне просто нужно время подумать.
Но какова бы ни была моя решимость, отвар Кадмоса, как он и предупреждал, даёт о себе знать, как только начинает выветриваться. Глаза закрываются прежде, чем я успеваю что-то придумать.
ПРОШЛО ШЕСТНАДЦАТЬ ДНЕЙ с моего прибытия на виллу Телимусов, когда моё тело просыпается в ожидании твёрдого, настойчивого расталкивания Ланистией, а не из-за него.
Я лежу в темноте, гадая, не проснулся ли я как-то слишком рано. Насколько я могу судить, ни снаружи, ни в глубине дома нет звуков, которые могли бы потревожить мой сон. А за окном первые оттенки предрассветных лучей окрашивают чернильную темноту на востоке в глубокий пурпур. Обычно Ланистия уже здесь к этому времени.
Встаю, умываюсь чуть тёплой водой из таза. Смотрю на дверь, ожидая, что она вот-вот откроется. Ничего.
Бросаю взгляд обратно на кровать. Но даже если она не придёт, или просто задерживается…
Мне нужно тренироваться. Ланистия не навязывает свои уроки из какой-то затаённой злобы: в том, что она делает, есть подлинная срочность, решимость, идущая не только от её характера. Когда она говорит, что я не готов к Академии, это не просто попытка меня мотивировать.
Со вздохом я отрываю тоскующий взгляд от кровати, плетусь к двери и открываю её.
— Господин Вис.
Я вздрагиваю, притуплённые сном чувства не заметили фигуру в коридоре. В конце коридора тускло горит лампа, но её едва хватает, чтобы видеть.
— Кадмос? — щурюсь я. Сонный, но слегка встревоженный мыслью об управляющем, прячущемся в темноте у моей комнаты.
— Прошу прощения. Не хотел вас напугать. — Мужчина делает шаг вперёд, позволяя фонарю лучше осветить своё лицо. Его обвисшие черты подчёркнуты тёмными мешками под глазами. Выглядит он примерно настолько же довольным необходимостью вставать в этот час, как и я. — Секст Скипио попросила меня направить вас к купальням, как только вы проснётесь.
— Ланистия хочет, чтобы я пришёл к купальням? — тупо повторяю я.
— К купальням. — Он дёргает плечами в усталом пожатии, давая понять, что сам озадачен не меньше моего. Затем колеблется. — Никаких головных болей этим утром?
Я думаю, насколько моя затуманенность сознания необычна для этого времени суток. Последние несколько дней он отучал меня от чая, с тех пор как мой бок перестал нуждаться в повязках. Вчера был первый день, когда я не пил его вовсе.
— Нет.
— А ваши раны?
Разминаю левое плечо.
— Думаю, эта полностью зажила. Бок не более чем чешется.
— Хорошо.
У меня пока нет сил на вежливость. Протираю глаза, затем молча шаркаю дальше по коридору.
У нас не было купален в Суусе: они всегда были чисто катенским явлением, частью их культуры, а не нашей. Помню, как советники отца однажды предлагали построить одну — чтобы высокопоставленные гости чувствовали себя более "непринуждённо", как они выразились. Хотя все понимали, зачем она нам действительно нужна. Купальни более века служат символом цивилизации для катенцев. Там ведутся настоящие дела государства, там течёт власть и заключаются сделки в Иерархии. Отсутствие у нас хотя бы одной вызывало плохо скрываемые насмешки за границей.
Отец, впрочем, был упрямым человеком, и, честно говоря, думаю, ему нравилась мысль заставить наших катенских гостей чувствовать себя неловко. Или ненавидел саму мысль перенять что-либо настолько характерное для Иерархии. Или и то, и другое. Так или иначе, его ответ советникам был… резко пренебрежительным. Настолько, что этот вопрос, насколько мне известно, больше не поднимался.
Его презрение к этой практике засело во мне; я неохотно использовал подогреваемый бассейн как средство восстановления после тренировок, но в остальном не приближался к этой части виллы. Идти туда в такой час кажется особенно странным, но я слишком сонный, чтобы понять, что происходит. Только мои шаги отдаются по булыжникам, когда я пересекаю затенённый двор. Холодный ночной воздух постепенно приводит меня в чувство. В небе всё ещё сияют несколько звёзд. Вход в купальни, между двумя украшенными колоннами, охраняющими просторное северное крыло виллы, освещён единственным мерцающим факелом.
Ланистия ждёт под ним, прислонившись к стене. Её рука отбивает ровный ритм по камню. Напротив неё, на некотором расстоянии, стоят двое мужчин.
— Что происходит? — Я смотрю на незнакомцев.
— У тебя посетитель.
— Что? — Мой лоб морщится, пока сонное недоумение пытается справиться с услышанным. — Кто?
— Магнус Кварт Адвениус Клавдиус. Он ждёт внутри. — Она произносит это сквозь стиснутые зубы.
— Понятно. — Моя интонация выдаёт, что это вовсе не так. Клавдиус — важная персона; я узнаю имя из ежедневных уроков, хотя конкретика о том, кто он, размыта. Он из Управления. Сенатор, ответственный за… что-то экономическое. Связанное с рыцарями, кажется?
— У него есть поместья поблизости, которые он посещает, и он решил заглянуть и поприветствовать нового члена семьи Телимус. — Официальная причина, не та, в которую она верит. — Полагаю, он также хотел бы встретиться с потенциальным студентом Академии, учитывая, что его дочь Аэква сейчас там учится.
— Но зачем приходить так рано? Зачем…? — Я киваю за её спину на купальни. Всё ещё в замешательстве.
— Как ты думаешь, зачем?
Я втягиваю полную грудь холодного воздуха и закрываю глаза. Вопрос Ланистии целенаправленный. Определённо не риторический.
Ранний час предполагает, что Адвениус не хочет, чтобы кто-то знал о его визите — приди он позже, когда все Октавы уже работают, разошлись бы слухи. А купальни указывают на желание уединения: он наверняка знает, что Ульцискор в Катене, и для Ланистии купаться с нами было бы далеко за рамками приличий.
Конечно, мужчина мог бы просто потребовать личной аудиенции со мной — он ведь Кварт — но это не катенский подход. Они сочли бы такую прямоту неуклюжей. Грубой. Расточительной тратой власти.
Ланистия видит мои размышления, но явно опасается говорить слишком много перед людьми Адвениуса.
— И я уверена, ему любопытно выяснить, почему ты достоин имени Телимус.
Разумеется. Если я проявлю слабость здесь, Адвениус несомненно предоставит эту информацию Сенату. Подорвёт одобрение моего усыновления ещё до того, как я получу шанс защититься.
— С нетерпением жду возможности продемонстрировать ему. — Говорю это достаточно громко, чтобы двое мужчин напротив услышали.
— Хорошо. Особенно учитывая разногласия, которые были у него и твоего отца за эти годы. — Её спина обращена к мужчинам, когда она бросает на меня многозначительный взгляд. Значит, между Ульцискором и Адвениусом есть какая-то личная вражда. Ещё лучше.
Я протираю лоб ладонью и прохожу между песчаниковых колонн.
Купальни скромны по сравнению с другими, что я видел за прошлые годы, но это не значит, что они не впечатляют. Для каждого этапа ритуала купания есть отдельное помещение с бассейном разной температуры, и даже внутренний дворик сбоку для упражнений. Стены украшены поразительными мозаиками.
Я нахожу Магнуса Клавдиуса погружённым в самый тёплый из четырёх бассейнов, возлежащим с полузакрытыми глазами. Это крупный смуглый мужчина с почти полностью лысой головой, хотя несколько влажных волосков всё ещё отчаянно цепляются по бокам. Он шевелится, замечая моё присутствие, и жир колышется на его груди и животе. Впрочем, под этим внешним слоем, скрываются тугие мышцы, что-то в том, как он потягивается, указывает на силу, противоречащую первому впечатлению. Отнюдь не мягкотелый человек.
Он наблюдает за мной. Тепло исходит от пола, пока я подхожу. Единственные звуки — мягкий плеск воды, стекающей из щели в стене в бассейн, и отдающиеся эхом шлепки моих босых ног.
— Вис Телимус. — Голос Адвениуса почти вызывает усмешку; он писклявый, слишком высокий для его грузного тела. — Рад встрече, молодой человек.
Тон Кварта ленивый, пренебрежительный, несмотря на дружелюбные слова. Стараюсь не ощетиниться.
— Взаимно, Магнус Кварт. Это честь. — Пытаюсь попасть куда-то между вежливой, но фальшивой искренностью и сарказмом. Буду вежлив, но не собираюсь притворяться, что пресмыкаюсь перед этим человеком. — Чем могу быть вам полезен?
— Ты можешь присесть. Садись, — настаивает он этим нелепым голосом, указывая на утопленную в пол каменную скамью напротив. — Я так ждал встречи с тобой, с тех пор как узнал, что Ульцискор кого-то усыновил.
— Теряли из-за этого сон, судя по всему. — Зеваю, чтобы подчеркнуть замечание, спускаясь в тёплую воду.
Адвениус смеётся. Скорее хихикает, если честно.
— Приношу извинения за ранний час. Я думал, что у меня ещё три недели здесь, в провинции, чтобы заглянуть, но Сенат известил меня только вчера вечером, что это не так. Моя карета в Катен отправляется на рассвете. — Он разводит руками. — Боюсь, я раб капризов их расписания. Это оставалось моим единственным шансом представиться перед следующим триместром Академии.
Он говорит вяло, словно не особо обращая внимания на слова, исходящие из его рта. С другим человеком я мог бы поверить, что он скучает или отвлечён, или даже что то, что он говорит, может быть правдой. Скольжу на ступеньку напротив Адвениуса, осторожно погружаясь по грудь, не показывая ему спину. Будет слишком много вопросов, если он увидит шрамы.
— Я не думал, что кто-то знает о моём присутствии здесь.
— Однако вот он я. — Больше объяснений не будет.
— И я польщён. — По-прежнему осторожно ни саркастично, ни искренне. Вежливо, но отнюдь не впечатлён. — Хотя не уверен, что заслуживаю вашего внимания.
— Нет? — Адвениус приподнимает бровь, пока я устраиваюсь в бассейне. — Вырванный из безвестности одним из самых закрытых людей в Сенате. Отправленный в Академию, хотя это означает, что ты начнёшь на целый триместр позже всех остальных. А потом — не просто выживший в нападении Ангвиса, но и в одиночку спасший от неё Магнуса Квинта. — Он наблюдает за мной с томным любопытством. — Возможно, ты этого не слышишь здесь, в огороженном саду Ульцискора, мой мальчик, но ожидания высоки. Люди говорят.
— Похоже, они забегают вперёд. — Не могу не попытаться отмахнуться от этого, преуменьшить заявление Кварта. Я знаю, что это, вероятно, то, чего хочет Ульцискор; будет трудно продвигаться в Академии, если я не буду выделяться. Но это не делает меня менее встревоженным. Я справлюсь с любым дополнительным давлением, которое может принести внимание — в конце концов, я рос в куда худших условиях. Но сам пристальный взгляд, после того как я так долго и упорно работал, чтобы быть невидимым, — это то, что трудно принять.
— Ещё и скромен? — Крупный мужчина шевелится, медленная рябь расходится от его торса. Несмотря на расслабленную позу, в его карих глазах есть что-то острое. — Отрадно видеть. Редкое качество среди твоих ровесников. Хотя полагаю, их воспитание должно было отличаться от твоего.
— Вы, полагаю, хотите услышать подробности. — На этот раз слишком прямолинейно и устало, чтобы считаться хорошими манерами. Слишком рано, и я не собираюсь притворяться заинтересованным в любезностях.
От Адвениуса исходит вспышка раздражения. Катенцы — культурные катенцы — всегда прилагают усилия, чтобы участвовать в этих осторожных разговорных танцах. Впрочем, он почти сразу же возвращает самообладание.
— Полагаю, мне любопытно.
Я рассказываю ему, спокойно и кратко. О более поздних вещах, которые он мог бы проверить, я совершенно честен. Всё остальное — отрепетированная ложь. Слова настолько удобные и знакомые, что было бы куда страннее говорить о вещах, которые действительно произошли, о жизни, которой я действительно жил. Я рассеянно улыбаюсь, рассказывая о привилегированном детстве в Аквирии. Собираюсь с духом, когда говорю о несчастном случае на речном судне, что отнял у меня обоих любящих родителей. Стискиваю зубы в тихой ярости, почти срываюсь, объясняя, как наш местный лорд сообщил мне ужасную новость в тот же день, когда пришёл меня выселить.
Наконец становлюсь собранным, задумчивым, когда говорю о том, что последовало. О последствиях подписания Аквирией договора с Катеном и о том, как это повлияло на мальчика, одинокого и без гроша скитающегося по стране. Затем о моём времени в приюте в Летенсе и историю, о которой мы с Ульцискором договорились, о совершенно случайном обнаружении меня там Квинтом. Оживляюсь, объясняя, как мне удалось произвести на него впечатление на собеседовании. Намекаю на удовольствие, пересказывая момент, когда он сообщил Матроне Атрокс, что усыновит меня.
Последнее, на самом деле, почти неподдельно. Мне действительно приятно вспоминать эту часть.
Когда я заканчиваю, Адвениус втягивает воздух так, словно это первый вздох с тех пор, как я начал рассказ. Он наблюдал за мной не мигая. Судя по всему, впитывая каждое слово. Уверен, это по крайней мере отчасти игра. Люди склонны быть более податливыми, более откровенными, когда чувствуют, что ты ими очарован.
— Поразительно. — Полный мужчина качает головой, его высокий писк всё ещё режет слух. — И вот ты здесь. Тренируешься в доме одного из самых влиятельных людей в Республике. — Он вяло меня изучает. — Занятия идут хорошо?
— Достаточно хорошо. — Настолько уклончиво, насколько могу.
— Должно быть, трудно с таким небольшим предварительным образованием готовиться к чему-то вроде Академии.
— Мои родители позаботились о том, чтобы у меня были одни из лучших наставников в Картизе. — Стараюсь излагать факты, а не защищаться. Это, безусловно, самое слабое место в моей истории; усыновление не редкость среди сенаторов, но обычно это происходит за годы до поступления ребёнка в Академию. Идея о том, что кто-то в моём возрасте, без глубокого формального образования, сможет там конкурировать… натянута. Даже для меня.
— Как их звали?
— Моих родителей?
— Твоих наставников. — Всё ещё говорит так, словно вот-вот заснёт, но от вопроса не увернуться. — Я стараюсь быть в курсе всех лучших педагогов в Иерархии. Возможно, я о них слышал.
Киваю, словно верю ему.
— Фалькона Де Гез и Серванда Аралес.
— Обе женщины? — Удивлён.
— Да. — Это аквирские имена — те же, что я дал Ульцискору, те же, что я давал всем, кто слышал эту историю, — но не настоящие люди. Это не важно. Печально известное ведение записей в Аквирии в сочетании с их сложным и беспорядочным союзом с Иерархией означает, что никто никогда не сможет определить, что эти две женщины не существовали. А это всё, что имеет значение. — В Аквирии тогда не было Закона о Рождении.
В Иерархии нет закона против того, чтобы женщины занимали посты власти и образования, но сложная система налогообложения и юридических обязательств Закона о Рождении вокруг брака и детей делает их более редкими.
Адвениус с задумчивым вздохом соглашается. Наконец он отводит взгляд от меня, смотря на мягкие волны зеркальной глади бассейна.
— Скажи мне, Вис, — наконец говорит он. — Ты изучал Магеликуса? — Ничего в его тоне не изменилось, но тем не менее происходит едва уловимый сдвиг, ощущение повышения важности разговора. Мы наконец подбираемся к сути.
— Разумеется. Воля укрепляет Волю. Ни один человек не может по-настоящему учиться, расти или становиться мудрым сам по себе. — Философии Магеликуса больше сотни лет, со времён, когда использующие Волю были не более чем малочисленной, подозрительно воспринимаемой сектой в катенском обществе. Я невысокого мнения об учениях этого человека, но в Иерархии его почитают, считают основателем нации. Я не собираюсь презирать его перед сенатором.
— Я всегда считал, что это особенно верно для ровесников. Никто из нас не может раскрыть свой потенциал без них. — Глаза Адвениуса отрываются от его размышлений, снова встречаясь с моими. — Моя дочь, Аэква, также посещает Академию в этом цикле. Она в Пятом классе, и у неё исключительный ум, если мне позволено быть таким хвастливым. Но у нее не останется здесь особых дел, как только закончится первый триместр, теперь, когда я направляюсь в Катен.
Он не продолжает. Ждёт.
— Жаль. Если бы Ланистия не сосредотачивалась на помощи мне в таких специфических областях, мне бы понравилась идея о партнёре для тренировок.
— Уверен, Аэква могла бы помочь. Если вы проходите материал, с которым она уже знакома, она, несомненно, была бы ценным помощником. И в любом случае она всё равно получит больше пользы от общения с Ланистией, чем если просто будет скучать недели напролёт. — Он выдаёт дружелюбную улыбку. — Она также сможет дать тебе ценное представление об Академии. Всё же прошли годы с тех пор, как Ланистия и Ульцискор учились там. — Несмотря на непринуждённую подачу, это не праздная просьба, не то, о чём он просто решил попросить из прихоти, раз уж здесь. Я ещё не уверен почему, но Адвениус этого хочет.
— Всё же не уверен, что любой из них отнесётся к этому с энтузиазмом.
Адвениус снова издаёт странный, тихий, хихикающий смех. Его способ намекнуть, что мы оба точно знаем, как они к этому отнесутся.
— Я спрашиваю тебя; если ты согласишься, остальное — просто детали. И хотя я питаю лишь глубочайшее уважение к Ульцискору и Ланистии, боюсь, что их упрямство может происходить не столько из беспокойства за твои успехи, сколько из их прошлого с Академией.
Взгляд Адвениуса не колеблется, когда он заканчивает. Повисает тишина.
По крайней мере он прав насчёт первой части: как Телимус, если я дам слово, отказаться от него будет непросто. Ланистия не сможет оспорить решение, а к тому времени, когда Ульцискор узнает, сомневаюсь, что он захочет из-за этого спорить с Квартом.
Но именно последние слова привлекают моё внимание. Это тонко, но то, как он этопроизносит, то, как смотрит на меня, подразумевает, что он знает — я в неведении относительно того, о чём он говорит. Или, по крайней мере, сильно это подозревает.
— Вы говорите о брате Ульцискора? — Он может говорить и о прошлом Ланистии — её история с Академией явно мрачная — но это лишь моя догадка.
— Молодой Каэрор. Его трагическое самоубийство. Да, да, это часть истории, но… — Он выглядит подобающе, скромно смущённым, когда замечает моё удивление, как бы я ни пытался его скрыть. — Оу. Возможно, я уже сказал лишнее. Думал, тебе рассказали. Прошу прощения, что поднял эту тему.
Я прихожу в себя, качая головой. Значит, официальная версия — самоубийство. Это не обязательно противоречит тому, что рассказал мне Ульцискор, но странно, что Адвениус заострил на этом внимание. Я не расспрашивал Ланистию или Кадмоса о смерти Каэрора: предполагал, что больше узнать нечего, да и времени попросту не было. Похоже, нужно это исправить.
— Ничего страшного. Более того, если бы я понимал больше, возможно это бы сделало проще моё решение насчёт Аэквы.
— Даже если так. Это не моё дело. — Извиняющаяся категоричность. — И, уверен это само собой разумеется, но если ты согласишься проводить время с Аэквой, пожалуйста, не донимай её распросами об этом. Она чудесная девочка, но может быть не слишком осмотрительной в подобных вещах.
Значит, он считает, что это должно быть для меня важно. Или, что столь же вероятно, пытается посеять раздор.
Адвениус внезапно наклоняется вперёд, рябь на воде расползается от его тучной груди.
— Скажи мне, Вис. Когда Ангвис атаковал ваш трансвект. Как отреагировал Магнус Квинт?
Я хмурюсь от резкой смены темы.
— Что вы имеете в виду?
— Он паниковал или был спокоен?
— Спокоен. По крайней мере, по сравнению со мной.
— Сказал бы ты, что он был удивлён?
— Конечно. Но быстро взял себя в руки.
— Хм. — Адвениус выглядит задумчивым. — А когда он столкнулся с нападавшими после крушения? Помнишь, проявлял ли он какие-то признаки… узнавания?
— Нет. — Намёк теперь ясен, и я позволяю жёсткому гневу просочиться в голос. Как и следовало бы ожидать от меня.
— Ох. — Адвениус делает успокаивающий жест. — Я спрашиваю лишь потому, что ходят… слухи, которые меня попросили проверить. И, в конце концов, это была такая странная атака. Такое совпадение. Было бы ужасно, если бы ты оказался втянут во что-то, к чему не имеешь отношения. Поистине ужасно. Хорошо иметь беспристрастного наблюдателя, который подтвердит, что ты не был причастен, если до этого дойдёт.
Значит, он здесь, чтобы расследовать атаку на трансвект, и думает, что Ульцискор может быть как-то связан с Ангвисом? Мысль абсурдна — но, полагаю, лишь потому, что я знаю правду.
Разумеется, я ни на секунду не верю, что Адвениус хочет, чтобы его дочь была здесь в качестве "беспристрастного наблюдателя". Это манёвр ради позиции, попытка продвинуть собственные планы. Вероятно, что-то связанное с враждой между ним и Ульцискором.
Но тут меня осеняет — я могу это использовать.
Пока я думаю, слышно лишь тихое плескание воды о ровно вырезанные каменные края бассейна.
— Если мы с Аэквой будем тренироваться вместе, — говорю я, стараясь звучать неохотно, — я бы предпочёл сначала узнать её получше, вдали от всего этого. Расписание здесь тяжёлое. Не лучшая обстановка для знакомства.
— Уверен, что-то можно устроить. Ужин, возможно, или…
— Я подумывал посетить Катен во время Фестиваля Йована. Посмотреть достопримечательности. Увидеть игры. — Я смотрю на него с надеждой. Позволяю ему увидеть сироту, несведущего простолюдина, вознесённого на его уровень общества. — Я никогда на нём не был.
— Конечно. Разумеется! Если ты никогда не был, ты просто обязан пойти. Трагедия, что тебя так долго лишали этого. Я настою, чтобы твой отец позволил тебе провести этот день с Аэквой. — Единственный признак удовлетворённости Адвениуса — та лёгкость, с которой он отвечает. Его писклявое заявление разносится по комнате.
— Тогда я буду рад партнёру для тренировок. — Стараюсь, чтобы не было слышно, как я выдавливаю слова сквозь натянутую улыбку. Ланистия будет… не в восторге от необходимости скрывать Лабиринт от Аэквы. Ульцискор тоже, когда узнает. Они будут гадать об этом разговоре, задаваться вопросом, что именно мне предложил Адвениус, как бы честно я ни рассказал им потом.
— Прекрасно. Да. Прекрасно. — Кварт расплывается в улыбке и поднимается, вода стекает с него. Я упрямо держу взгляд на его лице. — Мне бы очень хотелось поговорить с тобой подольше, мой мальчик, но, к несчастью, время утекает. Боюсь, не осталось даже шанса немного попариться в следующей купальне. Я договорюсь с Аэквой обо всём необходимом и передам весточку. Полагаю, ты уладишь детали с юной Ланистией? — Намекает, разумеется, что я позабочусь, чтобы любые её возражения сошли на нет. Он не дожидается ответа, вылезая из воды и накидывая халат с соседней скамьи.
— Улажу.
— Хорошо. Хорошо. Рад был познакомиться, мой мальчик. — Адвениус промакивает рукавом чёрные пряди, прилипшие к вискам. Его писклявый голос отдаётся от каменных стен. — Не сомневаюсь, мы ещё много раз встретимся в ближайшие годы.
— Полагаю, так и будет.
Если Адвениуса и задело, что я не ответил любезностью на любезность, он не подаёт виду.
— Сильнее вместе, Вис. — Его движения к выходу столь же неспешны, как и его речь, но в них чувствуется мощь. Скрытая сила в каждом жесте, которую невозможно не заметить.
Трудно связать это ощущение физической силы с полным мужчиной средних лет, но я понимаю — дело в том, что он Кварт. Пирамида из более чем полутора тысяч человек уступает ему Волю. Пугающая мысль. Ульцискор, если честно, тоже излучает что-то подобное — эту неуловимую силу, но Квинту подчиняется всего несколько сотен. Здесь масштаб совсем другой.
Адвениус либо не замечает моего изучения, либо не показывает. Уходит, не оглянувшись.
Я ещё немного сижу в тёплой воде, глядя на мерное колыхание глади. Затем вздыхаю и вылезаю.
Пора встретиться с Ланистией.
СИЛЬНЕЕ ВМЕСТЕ.
Великая ложь Иерархии, провозглашаемая поколение за поколением растущей толпой, порабощённой этой идеей. Часть меня понимает почему. В этой фразе есть сила, привлекательность. Она обещает принадлежность. Защиту. Товарищество. Общую цель. Место, где тебе рады.
Но далеко ходить не надо, чтобы увидеть её лицемерие.
— Она шпионка. — Ланистия уходит от моего удара, лёгкое движение. Её уникальное зрение позволяет видеть напряжение моих мышц ещё до того, как я начинаю атаку. Я быстрее и умнее, чем раньше, но всё равно мне редко удаётся её задеть.
— Очевидно. — Прохладный воздух касается всё ещё влажной кожи, пока мы сражаемся у пышных, пустых, едва освещённых полей поместья Ульцискора. Гравий хрустит под ногами в предрассветной тишине. Ветер шепчет сквозь зерновые поля, рождая призрачную рябь при каждом прикосновении. Звёзды всё ещё ярко сияют над головой на западе, в то время как на востоке уже гаснут.
Очки Ланистии отражают полосу горизонта позади меня, когда она кружит слева.
— Так что он тебе предложил?
— Защиту от обвинений. Он расследует атаку на трансвект. Думает, что Ульцискор как-то связан с Ангвисом. Или хочет, чтобы так было.
— Адвениус уже вечность пытается доказать эту связь.
— Почему?
Ланистия делает ложный выпад вперёд, но, не получив от меня реакции, продолжает уходить в сторону.
— У Адвениуса и Ульцискора всегда было что-то вроде соперничества. Несколько лет назад кто-то из Ангвиса раскрыл интрижку сестры Адвениуса. Адвениус шёл к тому, чтобы стать Цензором, но как только детали стали публичными, Управление вычеркнуло его из кандидатов. Всё было довольно мерзко. — Она снова делает ложный выпад. — Будь Адвениус Цензором, он бы никогда не одобрил выдвижение Ульцискора Военными в Сенат. Так что, естественно, Адвениус считает, что Ульцискор как-то приложил к этому руку.
— А он приложил?
— Нет. Но если бы приложил, он бы никогда не использовал для этого Ангвис.
— Хорошо. — Мне нужно, чтобы она думала, будто Адвениус хотя бы посеял во мне тень сомнения.
— Надеюсь, это не единственная причина, по которой ты согласился принять здесь девчонку Клавдиусов. Скрывать от неё Лабиринт будет не просто.
Я напрягаю мышцы в правой руке, совсем чуть-чуть. Когда Ланистия замирает, я бросаюсь вперёд левой. Почти удаётся, но она всё равно уклоняется.
— Знаю, но Кварт был прав в одном: в отличие от тебя или Ульцискора его дочь была в Академии недавно. Она может рассказать мне то, чего не можете вы. — Теперь я чувствую усталость, дыхание вырывается облачками пара. — И думаю, это поможет — тренироваться с другим студентом. Сейчас у меня нет мерила моего прогресса. Нет сравнения.
Ланистия внезапно устремляется вперёд, и я уклоняюсь в сторону. Она подсекает меня в движении и моя спина с силой ударяется о землю.
Она стоит надо мной, силуэт на фоне рассвета.
— Мерило — это я, Вис. Ты совершил ошибку, пригласив её сюда.
— Посмотрим. — Заявление несколько подорвано моим хриплым вздохом.
— Но ты же видишь, что выгода не перевешивает риски?
Я вспоминаю Суус. Укол боли проносится в моей голове: Изабель, склонившаяся над книгой — образ, что так выцвел за эти годы.
— Для меня перевешивает.
Ланистия, кажется, слышит что-то в моём голосе. Она наклоняется. Протягивает руку.
Я хватаюсь за неё и позволяю ей поднять меня на ноги.
— Ещё что-то, о чём мне нужно знать?
— Кварт особо подчеркнул, что смерть Каэрора была самоубийством.
Она ещё не отпустила, и её хватка крепнет.
— Это не так.
— Я предполагал, учитывая то, что уже сказал Ульцискор. Но что именно произошло? — Это пугает — быть так близко к ней, но я держу взгляд твёрдым. Она не делает движения, чтобы отпустить меня.
Её губы сжимаются в тонкую линию.
— Веридиус убил его и солгал об этом. Детали не важны.
— Адвениус, похоже, думает иначе.
— Адвениус — змея.
— Это не значит, что он ошибается. Откуда ты знаешь, что Веридиус убил его? — Когда ответа не следует, я начинаю чувствовать беспокойство. — Слушай, Ульцискор ясно дал понять, что меня ждёт саппер, если я не выясню, что происходит в Академии. Но я знаю, что часть его подозрений связана с тем, что случилось с его братом. Если Каэрор действительно…
— Он этого не делал.
Слова тихие и резкие. Больше эмоций, убеждённости, печали и ярости, чем я когда-либо слышал от неё.
Я замолкаю на полуслове, забыв, что хотел сказать дальше.
Она словно приходит в себя, отпускает мою руку и отступает. Мои пальцы побелели там, где она выдавила из них кровь.
— Он этого не делал, — повторяет она твёрдо и своим обычным резким тоном. — И мы в этом уверены.
Я растираю руку, возвращая чувствительность.
— Ты его знала. — Я не делаю из этого вопрос. Меня это волновало, учитывая что по моим прикидкам Ланистия и Каэрор учились в Академии одновременно. Но она никогда не поднимала эту тему. Вообще не желала говорить о своём прошлом там, явно уклоняясь от немногих моих попыток расспросить.
Она выглядит сердитой, но думаю, скорее на себя, чем на меня.
— Если хочешь узнать о брате Ульцискора, тебе нужно поговорить с ним. — Категоричность в её тоне не оставляет сомнений. Это не подлежит обсуждению.
— Легко сказать, — произношу сквозь зубы, — вот только его здесь нет, чтобы с ним поговорить.
— Терпение. Вчера вечером пришла весточка: твоё представление Сенату назначено сразу после Фестиваля Йована. Так что можешь поехать на праздник и встретиться с девчонкой Клавдиусов, затем остаться с Ульцискором до созыва Сената. У тебя будет достаточно времени, чтобы поговорить с ним. — Она скорее сурова, чем разъярена, наблюдая, как я отряхиваю одежду. — А что касается твоих решений… что сделано, то сделано. Придётся в ближайшее время организовать твою поездку в Катен. По мере приближения фестиваля устроить это может оказаться сложнее.
Она не даёт мне времени среагировать или продолжить расспросы, принимая боевую стойку. Я по привычке копирую её. Мы возобновляем поединок, когда первые лучи рассвета пронзают небо.
И на этом, похоже, вопрос закрыт.
ОБСТОЯТЕЛЬСТВА СМЕРТИ КаэрорА не дают мне покоя следующие три недели. Адвениус упомянул самоубийство намеренно, в этом я не сомневаюсь. Возможно, это была попытка посеять раздор, внести смуту, пока я тренируюсь.
Но могло быть и более зловещее значение. Если все знают, что Ульцискор считает Каэрора убитым, но никто ему не верит, тогда его мотивы усыновить меня и отправить в Академию могут быть ещё очевиднее, чем он с Ланистией предполагали. А это может стать проблемой.
Придётся дождаться встречи с Аэквой, чтобы выяснить.
Я не делюсь этими опасениями с Ланистией, и после визита Адвениуса всё быстро возвращается в прежний изматывающий ритм. Тренировки. Учёба. Проверки. Еда. Сон. Раны полностью заживают. Я начинаю замечать в зеркале результаты хорошего питания и ежедневных нагрузок — тело наливается силой, становится куда крепче, чем позволили бы обстоятельства в Летенсе. У меня была грубая кулачная сила из Театра, теперь она превращается в отточенную атлетичность — разнообразие упражнений даёт куда более полное владение телом.
Это отражается и на управлении Лабиринтом. Реакция оттачивается, становится мгновенной, точной; теперь я редко теряю камни с наруча, даже после изнурительных дней, когда Ланистия выкрикивает секцию за секцией для манипуляций. Темноволосая женщина не теряет суровости, но даже она признаёт прогресс. За день до начала Фестиваля Йована она говорит, что по возвращении из Катена я буду готов к испытанию — пробежать Лабиринт, меняя секции на ходу.
Груз предстоящей поездки — сначала встреча с Седотией, затем представление всему Сенату Катена — казался далёким. Большую часть времени я его просто не ощущал.
Но недели рутины пролетают, и вот однажды утром я собираюсь в дорогу на навмахию.
ПОЗДНИЙ ДЕНЬ ЗОЛОТИТ ВЕРХУШКИ деревьев, пока моя карета грохочет по дороге, стук копыт отдаётся эхом от окружающих холмов. Я смотрю в окно, теребя тогу. Она безукоризненно белая, без полосы, указывающей на статус, как и положено для праздника.
Я один в карете с тех пор, как мы покинули виллу Телимусов почти полчаса назад. Карета сегодня конная, меня также сопровождают полдюжины всадников. Все Септимы. Все они здесь, чтобы разбойники не причинили мне неприятностей по дороге — сначала на виллу Клавдиусов, а затем и в сам Катен.
Ещё никогда мне не было так неловко от ощущения настоящего гражданина.
— Мы на месте, господин Вис.
Торвус, суровый на вид глава моего защитного эскорта, замечает, что я всматриваюсь вперёд. Я уже вижу особняк, возвышающийся среди окружающих полей. Новее и помпезнее виллы Телимусов, он раскинулся вокруг длинного бассейна перед фасадом. Колонны из вырезанного Волей белого камня рядами выстроились вдоль портика, а цветущие сады окружены изгородями и тополями, безукоризненно ухоженными и идеально симметричными. Балконы украшают свечи, готовые зажечься в сумерках в честь праздника.
Единственный человек в поле зрения — девушка, сидящая на низкой стене и наблюдающая за нашим приближением. На ней модная синяя шёлковая туника с многослойной белой мантией, накинутой на плечи; иссиня-чёрные волосы каскадом спадают по ней, пряди улавливают последние лучи солнца. Когда карета останавливается, возница спускается, открывая перед ней дверь. Она оценивает его взглядом, затем грациозно встаёт и позволяет помочь ей войти.
— Ты, должно быть, Вис. — Скромно, хотя в представлении нет колебаний. — Я Аэква Клавдиус. — Она протягивает руку ладонью вниз, и я коротко сжимаю её, завершая формальное приветствие, пока она садится напротив.
— Приятно познакомиться. — Дверь уже закрыта, и мы снова едем. — Спасибо, что согласилась составить мне компанию этим вечером.
В её выражении лица таится неприкрытая ирония.
— Конечно.
— Ты с нетерпением ждёшь боёв?
— Навмахию? — Она выглядит так, словно попробовала что-то горькое. — Нет. Не… не особенно. — Ровно столько извинения в словах, чтобы не быть невежливой. Как и ожидалось. Как и большинство патрициев, она считает посещение подобных мероприятий ниже своего достоинства.
— А-а… — Я притворяюсь разочарованным, затем наклоняюсь вперёд, позволяя нетерпению просочиться в голос. Сирота простого происхождения, говорящий о событии, которое несколько месяцев назад и не мечтал увидеть. — Я просто… никогда не был на Катенской Арене. Меня так же интересуют и колесницы, и гладиаторы, конечно, но когда я услышал об этом, то знал, что должен туда попасть. Но если ты предпочтёшь найти себе другое развлечение, как только мы доберёмся до Катена, я пойму.
Она изучает меня, и хотя делает попытку скрыть это, ей скучно от того, что она видит. Это хорошо. Мне нужно, чтобы она недооценила меня сегодня, чтобы не заботилась о моём местонахождении, когда придёт время.
— Нет, — говорит она в конце концов, неохотно. — Отец будет недоволен, если услышит.
Мы уже оставляем виллу Клавдиусов позади, темп растёт, когда дорога на юг выпрямляется и расширяется. В Аэкве есть следы черт Адвениуса, хотя на удивление мало тех, что портят её внешность. Я добродушно принимаю её ответ. Стоило попробовать.
Ритмичный стук копыт о камень и скрип кареты — единственные звуки на протяжении нескольких секунд.
— Итак. Расскажи мне об Академии, — говорю я, прежде чем тишина станет неловкой. — Твой отец сказал, ты в Пятом классе?
— В Четвёртом, — поправляет меня Аэква. — Я сломала руку, скача верхом, примерно за неделю до вступительного экзамена, так что начала с Шестого. Но я продвинулась.
— Это было трудно?
Она чуть не давится.
— Два повышения за полгода? Больше никто этого не делал.
Не могу удержаться.
— Но это трудно?
На этот раз она хмурится. Замечает мою лесть, но это её нисколько не очаровывает.
— Да.
Я радостно улыбаюсь ей, решив поддерживать добродушную, расслабленную манеру на протяжении всей поездки. Отчасти потому, что вижу, как это её раздражает, и не питаю иллюзий насчёт того, зачем она здесь на самом деле. И отчасти потому, что она из тех, кто недооценивает всех внешне дружелюбных.
— Тогда это очень впечатляет.
Её раздражённый взгляд чуть не заставляет меня рассмеяться.
— Полагаю, ты начнёшь с Седьмого, так что скоро ты испытаешь это сам. — Эта мысль, кажется, немного её успокаивает. Она расслабляется, разглядывая меня. — Сколько уже Магнус Телимус готовит тебя к Академии?
— Около месяца?
Она скептически улыбается.
— Серьёзно, сколько? — Закатывает глаза на мой непонимающий взгляд. — Красивая история — одарённый сирота войны, которого случайно обнаружил Магнус, взял под крыло и сразу отправил в Катенскую Академию. Но отец сказал, что видит — Магнус Телимус готовил тебя уже давно.
Я удивлённо усмехаюсь.
— Польщён. Но я встретил Ульцискора впервые месяц назад.
Она вздыхает, не удивившись и всё так же мне не веря.
— Ну что ж. В любом случае эта поездка — хороший шанс узнать возможности друг друга, учитывая, что следующие несколько недель будем тренироваться вместе. — Аэква не пытается скрыть, что ей эта идея не особенно нравится. Её немигающие глаза поразительного синего оттенка встречаются с моими. Почти фиолетовые. — Есть возражения?
— Нисколько. — Она явно не любительница светских разговоров.
— Тогда я начну.
Следующий час Аэква в основном забрасывает меня задачами, а я изредка и без особого энтузиазма задаю вопросы в ответ, пока за окном быстро проплывает сельская местность. Я не возражаю. Её вопросы не особо сложные; по правде, почти смешные после почти издевательских допросов Ланистии. Отвечаю правильно — не пытаюсь отпугнуть Аэкву, — но не демонстрирую особой лёгкости или быстроты. Незачем, чтобы она видела во мне потенциального соперника.
Притворяться несложно, когда думаешь в основном о том, что ждёт впереди. Как вообще Седотия найдёт меня, когда мы приедем? У меня нет способа с ней связаться, нет способа дать знать, где я. А на навмахии на Катенской Арене будет сто тысяч человек. Сто тысяч.
Я уже неделями обдумываю эту проблему, и лишний час не помогает. Хотя, несмотря на рассеянность, замечаю, что Аэква становится менее высокомерной в своих расспросах. Я образован лучше, чем она предполагала.
За последние двадцать минут дорога стала многолюдной — сплошной поток паломников. Поздний дневной свет за окном сменяется на глубокое золото, когда мы въезжаем на возвышенность, и впереди открывается огромный, внушительный Катен.
Я обрываюсь на полуслове, заметив это зрелище. Первое впечатление от города, хоть и мимолётное, засело во мне, и с тех пор я гадал, не приукрасила ли память его уродливое, пугающее величие. В глубине души я на это надеялся. Мы приближаемся с северо-востока. На горизонте раскинулся океан зданий, дорог, башен и снующих повсюду людей — всё вырисовывается силуэтами на фоне угасающего оранжевого заката.
Память меня не обманула.
— Ты не был здесь раньше? — Аэква следует за моим взглядом. Вокруг некоторых высоких строений загораются цветные огни, особые фонари окрашивают фасады в яркие праздничные тона. Когда карета начинает спускаться по дороге, мне открывается вид на бухту за городом, отражающую мягкое свечение сумерек. Она усеяна кораблями, некоторые из крупных освещены так же ярко, как и здания.
— Только мельком.
— Это величайший город из когда-либо существовавших. — В голосе Аэквы нет иронии, ни намёка на то, что она не вполне искренна в своей оценке.
— А как же Толвериум? Или Сена Корлизис? — Мне бы стоило промолчать, но при одном только взгляде на это место часть меня невольно уходит в защиту.
— Ты имеешь в виду руины?
— Но в их время, — настаиваю я. Упрямо. — Толвериум был вдвое больше Катена. И прошло уже пятьдесят лет, а мы всё ещё находим новые достижения в Сене Корлизис.
— Нельзя сравнивать города, существовавшие до Катаклизма, с нынешними. Мы знаем о них слишком мало. — Аэква недовольна, что я просто не соглашаюсь с ней, как делало бы большинство здешних. Назвать Катен "величайшим городом" здесь считается светской беседой. Даже не риторикой. Как назвать ясное небо голубым.
— В этом я, пожалуй, с тобой соглашусь.
Аэква хмурится, но машет рукой, показывая, что не хочет продолжать спор.
Карета едет дальше, и я снова смотрю в окно. Мы покинули открытые поля, спускаясь вниз мимо деревянных построек, достаточно низких, чтобы видеть их плоские крыши. Этот внешний район Катена ярко освещён, свечи в каждом дверном проёме, но в стороне от главной дороги, по которой мы едем, видны покосившиеся строения в три этажа высотой, выглядящие готовыми рухнуть в любой момент. Здесь всё впритык, грязно, а запах, проникающий в окно, неприятно ударяет в нос.
Впрочем, празднующих это не беспокоит. Улицы забиты; я слышу, как Септим Торвус кричит людям впереди, чтобы освободили дорогу.
— Это район Эсквилы. Здесь живут в основном Октавы. — Аэква оправилась от обиды, привлекая моё внимание к огромной статуе впереди. — Здесь немного интересного, кроме Сере.
Я без труда узнаю катенскую богиню весны и плодородия. Обнажённая женщина с мечтательным выражением лица, протянувшая руку и смотрящая вдаль. Статуя футов двадцать высотой, мраморная и прекрасно выполненная, не вписывающаяся в окружение. Создана Волей, без сомнений. По закону религиозные символы должны быть созданы именно так.
Мы проезжаем дальше, оставляя ветхие жилища позади и приближаясь к раскинувшейся центральной части Катена. Дороги расширяются. Дома становятся величественнее, перемежаются храмами, статуями и фресками. Повсюду цветные фонари, некоторые тщательно подобраны, чтобы придать зданиям собственные оттенки. Сужающаяся, художественно изогнутая башня, подсвеченная холодным синим. Угловатое отполированное каменное чудовище, залитое красным. Ещё одно зелёное, одно жёлтое, ещё одно — какого-то тёмно-фиолетового.
А под всем этим — заполняя каждую ярко освещённую улицу — люди.
Так много людей.
Наша карета въезжает в толпу. Весь Катен спускается к гавани, и между зданиями открывается отличный вид. Куда ни глянь — движение. Одиночки, пары, семьи. Я вижу лавки вдоль улиц, торговцы, красные от жары, крикливо предлагают свои товары любому, кто неосторожно встретится с ними взглядом. Вижу людей, столпившихся вокруг наспех огороженных площадок, где мужчины кружат друг вокруг друга; то тут, то там взмывают руки, когда один из бойцов попадает. Вижу детей и взрослых, пробующих силы в играх на ловкость или на удачу. Раздают еду. Состязания в силе. В скорости. В Воле. Голова кружится от этого зрелища, пульсирующего моря лиц, тел и движения.
Здесь должно быть тысяч десять человек. Даже больше.
Через несколько минут я отрываю взгляд от окна. Всё это время я отвечал на вопросы Аэквы, но рассеянно, и лишь сейчас замечаю её самодовольное выражение, когда она смотрит, как я ошеломлён. Делаю вид, что не заметил.
Наверное, не стоит удивляться суматохе. Фестиваль Йована — одно из крупнейших празднеств в Иерархии; каждый большой город устраивает гуляния и игрища на улицах, создаёт бесчисленные роскошные представления с использованием Воли. Я даже присутствовал на нём однажды в Летенсе, до того как попал в приют. В некоторых местах раздают еду и напитки толпам, всё оплачено Триумвиратом — тремя Принцепсами на вершинах сенаторских пирамид. Демонстрация их щедрости и напоминание о богатстве, безопасности и величии Катена.
Принимать их подаяния мне нравилось почти так же, как и сама мысль об уступлении Воли, но голод порой побеждает принципы.
— Господин Вис, — произносит Торвус, подъехавший ближе и наклонившийся к окну. — Думаю, ближе мы не проберёмся.
Карета, которая ползла черепашьим шагом, полностью останавливается, зажатая плотной толпой.
— Отсюда я знаю дорогу. — Аэква открывает дверь и выходит прежде, чем я понимаю, что происходит.
— Но… — Торвус вопросительно смотрит на меня.
Я пожимаю плечами и следую за ней.
— Спасибо, Септим. Обязательно скажу отцу, что вы достойно исполнили свои обязанности.
Торвус явно облегчён.
— Если мы понадобимся, мы остановимся в таверне в Альта Семита. — Он бросает взгляд на Аэкву, которая кивает, показывая, что знает, где это. — Будем там до утра.
Аэква отходит от кареты, и я следую за ней в самое сердце Катена. Меня накрывает клаустрофобия — возвышающиеся вокруг строения, каменные переходы пересекают небо высоко над головой, скрывая последние отблески дня. Все вокруг разговаривают, смеются, окликают кого-то вдали. На каждом углу звучит музыка, ноты диссонируют, сталкиваясь. Всё это сливается в глухой, тревожный гул.
Ненавижу это. Я бывал в городах раньше, даже во время праздников, но мне никогда не приходилось продираться сквозь такую толчею. Толкотня, жара, запах, шум — всё неприятно, всё то, от чего я хочу поскорее избавиться. Как люди приходят сюда, зная, что будет именно так? Как им это может нравиться?
Я всматриваюсь в каждое лицо, мимо которого мы проходим, не ожидая увидеть Седотию или кого-то знакомого, но всё же оставаясь настороже. Одни незнакомцы.
— Насколько понимаю, ты хочешь узнать о самоубийстве Каэрора Телимуса.
Слова Аэквы почти выкрикнуты сквозь гомон, столь же резкие, сколь неожиданна сама тема. Я едва не давлюсь.
— Я… э-э. — Я наклоняюсь поближе, чтобы говорить как можно тише, учитывая обстоятельства. — Да.
— Он умер во время Юдициума в Академии шесть лет назад. Бросился со скалы. Судя по всему, он целыми неделями до начала Юдициума вёл себя странно. Чуть не вылетел из Третьего класса из-за этого. — Аэква рассказывает это, сосредоточившись на пути вперёд. Простое изложение общеизвестных фактов, ничего секретного, с её точки зрения. — Квинт Веридиус, нынешний Принципалис Академии, видел, как это произошло. Они были друзьями. Произошёл ужасный несчастный случай, и Каэрор решил, что убил другого студента, участвовавшего в состязании. Он не хотел встречаться с сапперами, так что… — Она делает преувеличенный прыжок вперёд, изображая действие.
Для меня это новость.
— То есть он кого-то убил?
— Думал, что убил, — поправляет Аэква, отводя длинную чёрную прядь с лица и поворачиваясь боком, чтобы не задеть крупного потного мужчину с мешком. — Принципалис тоже думал, что тот мёртв, но когда выяснилось, что он выжил, сам отнёс его обратно. Это заняло почти целый день. Принципалис не любит об этом говорить, но история стала чем-то вроде легенды в Академии.
Публичность этого разговора раздражает, но никто не обращает на нас внимания. Полагаю, во многом Аэква рассказывает лишь то, что и так всем известно.
— А что сказал раненый студент?
— Понятия не имею. Но полагаю, его показания не противоречили словам Принципалиса, иначе тому бы не дали Корону Спасителя от самого Принцепса Эксесиуса. Я её видела. Она выставлена в его кабинете.
Я прикусываю губу. Она права: такая награда означает, что спасение никогда не вызывало сомнений.
— Почему твой отец счёл это достойным упоминания? — Аэква не склонна играть в игры, как Адвениус. Стоит спросить напрямую.
— Потому что твой отец, — в слове слышится краткая пауза колебания, — месяцами после этого пытался убедить любого, кто готов был слушать, что Принципалис лжёт. В конце концов остальная семья вмешалась и потребовала, чтобы он прекратил. — Она всё ещё говорит громко, чтобы её слышали сквозь окружающий шум. — По словам отца, он просто не мог принять случившееся. Но скандал был публичным и болезненным. Никто этого не забыл.
Я вздыхаю. По сути, это именно то, чего я и боялся.
— Значит, все будут думать, что я в Академии, чтобы как-то отомстить Принципалису.
— А разве нет?
— Конечно нет. Я ничего об этом не знал. — Ульцискор наверняка собирался рассказать мне хотя бы часть этого до отъезда — он должен был понимать, что я всё равно узнаю, попав в Академию. Возможно, в истории есть нечто большее, и он просто ещё не успел всё объяснить.
А может, он оттягивал как можно дольше, зная, к каким выводам я приду. Если с первого же дня в Академии на мне будет столько подозрений, тогда выбор Ульцискора в качестве усыновляющего сенатора выглядит крайне неудачным.
Что означает — у него, вероятно, вообще нет поддержки Военной пирамиды.
Мне становится дурно от этой мысли, но она логична. Всё это личное для него. Крестовый поход, вызванный смертью брата. Насколько я понимаю, Военные могут быть и решительно против моего поступления в Академию, не желая рисковать и провоцировать инцидент с Религией.
И хуже всего — куда хуже для меня — то, что Ульцискор, возможно, цепляется за оправдания. Что за кулисами вообще ничего не происходит, что Каэрор действительно покончил с собой. Если так, мне нечего будет найти. Ульцискор обвинит меня, как бы я ни старался. И я окажусь в саппере.
Мрачные размышления прерывает порыв воздуха, громом проносящийся по улице, и я вздрагиваю, застывая на месте, когда огромная тень проносится над головой. Я единственный, кто так реагирует.
— Он тебя не убьёт.
Я отрываю взгляд от исчезающего вдали трансвекта и вижу Аэкву, наблюдающую за мной с усмешкой, затем хмыкаю, слегка смущённый.
— Мой опыт общения с ними пока говорит об обратном.
— Что? А-а… — Она качает головой, упрекая себя, пока мы снова идём вперёд. — Конечно. Какое-то нападение, да? Я слышала об этом в Академии. — Неудивительно; сомневаюсь, что Прецепторы смогли бы помешать таким слухам разойтись. — Уже знают, кто это сделал?
— Нет.
— Ходили слухи, что ты спас от них своего отца.
Я фыркаю.
— Ты же знаешь, что он Квинт?
— Это то, что все говорили. — Я не успеваю ответить, прежде чем Аэква указывает вперёд. — Мы на месте.
Я останавливаюсь, впервые за долгое время поднимая взгляд выше толпы вокруг. Я был так занят, высматривая в толпе хоть какой-то признак Седотии, что не заметил, как постепенно исчезает горизонт. Не заметил, как окружающая нас толчея превращается в поток, неумолимо текущий в одном направлении, а возвышающееся впереди строение притягивает толпу, словно водоворот. Арки, фрески и величественные колонны предстают передо мной в угасающем свете дня, возвышаясь на триста футов и простираясь по меньшей мере в десять раз дальше, плавно изгибаясь по всей длине. Толпа разделяется на отдельные ручейки по мере приближения — каждый жадно вливается в недра Катенской Арены через дюжину охраняемых входов.
Мы прибыли на навмахию.
Я НЕНАВИЖУ ЭТО. Это чувство подавляющей беспомощности. Ощущение трепета и ужаса одновременно.
Если снаружи Катенская Арена впечатляла, то внутри она попросту величественна. Мы выходим из огромного гулкого сводчатого туннеля на трибуны, которые тянутся, и тянутся, и тянутся — каменные скамьи изгибаются огромным овалом, кишащим людьми и шумом. В центре всего этого — громадное озеро, мутная вода плещется и хлопает о сдерживающие её барьеры, запах соли смешивается с тысячей других, менее приятных ароматов.
Корабли, пришвартованные к временным причалам, возвышаются поблизости, закрывая часть обзора. Биремы окружают массивную трирему, покачиваясь, пока по ним снуют мужчины и женщины, готовясь к бою. Я вижу похожий флот на дальней стороне Арены; сначала кажется, что он меньше, но при более внимательном осмотре понимаю — дело в расстоянии. Другие корабли по ту сторону воды, за милю, не меньше. Приходится щуриться, чтобы разглядеть людей на их палубах.
Солнце уже опустилось за стены Арены, но всё ярко освещено. Фонари на длинных шестах расставлены через равные промежутки на трибунах, а бесчисленные свечи уже в руках у нетерпеливых зрителей, готовых прославлять Бога Света. Высоко над водой тысячи тёмных точек зависли в воздухе, усеивая меркнущее небо. Ещё фонари, понимаю я. Подвешены Волей, пока не зажжённые.
Толпа обступает, Аэква хватает меня за руку и тянет, явно не столь потрясённая масштабом происходящего. Я плетусь за ней следом, пытаясь прикинуть, сколько Воли было использовано, чтобы создать всё это? Сколько времени, усилий и инженерного искусства потребовалось, чтобы направить сюда столько воды из гавани? Построить эти корабли? Хотя бы просто удержать эти фонари в воздухе?
Всё ради зрелища. Пустой забавы, созданной исключительно для развлечения.
Или, как настаивал бы отец, для отвлечения внимания.
Мы с Аэквой какое-то время позволяем толпе нести нас; сегодня открыты только восточные входы — остальные, видимо, перекрыты, чтобы удерживать воду, — а наши места находятся на противоположной стороне. Проходит несколько долгих минут, прежде чем мы спускаемся к передним скамьям. Преторианцы в красной форме патрулируют эту зону, окидывая новоприбывших взглядом из-под отражающих тёмных очков. Невозможно не заметить злые осколки мерцающего, зазубренного обсидиана, висящие у них на боках. Бритвы выточены их собственными руками и насыщены Волей. В Иерархии есть более эффективное оружие, но ни одно не внушает такого ужаса.
Ближайший страж долго смотрит на нас, но наряд Аэквы, похоже, убеждает его в нашем праве здесь находиться. Он проходит мимо, не останавливаясь, и тугой узел в животе немного ослабевает.
Мы устраиваемся на мягкой скамье рядом с супружеской парой средних лет, которая нас игнорирует и продолжает спорить, стоит ли проведение навмахии закрытия местных купален, воду из которых перенаправили сюда. Мы пришли позже многих, и большинство мест на стадионе уже заняты. В толпе есть и те, кто лет на десять младше меня, и мужчины с женщинами настолько пожилые, что не могут найти свои места без помощи. Словно сюда пришёл весь город.
— Здесь будет кто-нибудь ещё из Академии?
— Вряд ли. Большинство из нас устало от этого ещё будучи детьми.
— В том числе и ты, полагаю? — Довольно прямой укол от Аэквы, но я продолжаю изображать дружелюбие.
— Да.
— Родители водили тебя?
— Тисифона, несколько раз. — Она вздрагивает от моего вопросительного взгляд. — Одна из наших Октавов. Моя мать Секст, и её часто не было, так что…
Я чувствую проблеск сочувствия. Но, насколько понимаю, это не редкость для высокопоставленных катенцев — оставлять воспитание детей образованному Октаву.
— Братья? Сёстры?
— Никого, кого мы официально признаём. — Её тон слишком небрежен, чтобы быть искренним.
— А-а. — Одинокая жизнь, значит. Вероятно, полная беспокойства о незаконнорождённых детях её отца, особенно если среди них есть мальчики.
Между нами повисает тишина, и я пользуюсь возможностью осмотреть толпу. Никто, похоже, не обращает на меня особого внимания. Я сжимаю кулак от разочарования. Мы слишком на виду, здесь спереди. Слишком заметны, чтобы Седотия могла подойти, даже если знает, где я.
Нетерпеливая болтовня вокруг неуклонно нарастает до глухого, давящего рёва; все оживлены, полны энтузиазма, в предвкушении. Слышу слова вроде "слава", "победа", "герой". Принимают ставки на то, кто победит, кто падёт и кто получит приз за самое большое количество "убийств".
— Так как тут всё устроено? — Основное я уже знаю из уроков в Суусе, но сирота из Летенса не имел бы столь ясного представления. Я указываю на ряды закованных в броню мужчин, поднимающихся на ближайшие корабли. — Это оружие выглядит как настоящая сталь. Как они соблюдают Закон о Рождении там, на воде?
— Их доспехи условно насыщены. Слишком много повреждений не в тех местах — и их выталкивает из боя.
— Но их же тысячи. — Это не преувеличение, если такое же количество бойцов отправляется с противоположной стороны Арены. — Что, если кого-то ударят в лицо? Или он упадёт за борт, или…
— Очевидно, некоторые с позором погибнут, — нетерпеливо перебивает Аэква, словно описывает погоду. — Именно это и делает зрелище таким напряжённым. И будет много раненых. Но большинство павших выживут для сапперов. — Она, должно быть, видит что-то в моём выражении лица, потому что делает примиряющий жест. — Это по большей части осуждённые преступники, Вис. Технически Закон о Рождении к ним даже не применяется.
Я подавляю волну отвращения и киваю, словно её объяснение совершенно приемлемо. Аэква, вероятно, не представляет, на что на самом деле похожи сапперы — у меня сложилось впечатление, что мало кто в Иерархии знает, — но оценка всё равно холодная. Какое-то время вилла Ульцискора изолировала меня от этого мира. От этих людей. Я был лишь в компании Ланистии и Кадмоса, и те двое сосредоточены только на моей подготовке. Легко забыть об уродливой реальности.
— Как они найдут сапперы для стольких одновременно? — Я знаю, что у неё нет ответа — источник их поставок для Иерархии всегда был тайной, его пределы известны лишь немногим в Сенате, — но мне любопытно, что она думает.
— Понятия не имею.
Когда становится ясно, что она не заинтересована в продолжении обсуждения, я встаю.
— Хотел бы пройтись немного, пока всё не началось. Размять ноги, осмотреться. — Нужно хотя бы дать Ангвису возможность со мной связаться.
Аэква делает движение, словно тоже собирается встать.
— Хорошо.
Я кашляю.
— На самом деле… мне нужно найти туалет.
Она закатывает глаза и оседает обратно на место — необходимость облегчиться, видимо, ниже её достоинства.
— У тебя есть ещё около двадцати минут до начала.
Я ухожу, тщательно запоминая, где наши места, затем скрываюсь из виду и начинаю бродить. Каждое лицо чужое, и их так много.
Проходит минута. Две. Это была ошибка. Я мог выторговать что угодно. Заставить Адвениуса как-то гарантировать мою безопасность после Академии. Или вообще отказаться тренироваться с Аэквой. Но вот я здесь. Брожу по построенным Волей дорожкам величайшего памятника Иерархии, ещё один член катенской толпы.
Я настолько погружён в свои разочарования, что сначала не замечаю давления на плече.
Мне требуется мгновение, чтобы узнать Седотию. В свете горящего трансвекта она была свирепой и холодной. Здесь она хорошо одета, чопорна и наполовину скрыта за вуалью. Замужем, значит, или притворяется ради анонимности. Она выглядит меньше. Бледная в розовом свете фонарей.
— Пойдём со мной.
— Как ты меня нашла?
— Пойдём со мной. — Она видит моё колебание, и хотя не повышает голос, серьёзность сказанного не вызывает сомнений. — Сейчас же.
Я не спорю. Мы молча движемся сквозь толпу. Не могу не бросить тревожный взгляд через плечо, туда, где, как я знаю, сидит Аэква, но беспокоиться незачем. Наши места далеко вне поля зрения.
— У меня мало времени.
— Знаю. — Её взгляд испепеляющий. — Было бы лучше, если бы ты пришёл один.
— О-о. — Я слегка хлопаю себя по лбу. — Почему я не подумал об этом?
Седотия не повеселела.
— Ты вернёшься на своё место ещё до начала.
Мы направляемся через проход в крытое внешнее кольцо Арены, затем вниз по лестнице, двигаясь против общего потока. Сначала я думаю, что Седотия планирует вообще уйти, но прежде чем я могу выразить беспокойство, мы сворачиваем в сторону и спускаемся по другой лестнице, искусно скрытой от людских глаз и едва ли достаточно широкой для одного человека. Никто больше не приходит и не уходит, а спешащие мимо люди не удостаивают нас взглядом. Все торопятся вовремя успеть занять свои места.
— Куда мы идём? — Мой голос отдаётся от камня. Впереди слышно журчание. Ноздри раздуваются, и я кашляю от вонючего запаха.
— Встретиться кое с кем. — Мы достигли основания лестницы, которая резко заканчивается отверстием в четыре фута высотой, ведущим в длинный, низкий сводчатый туннель. Вода — или какая-то жидкость — плещется внутри.
Седотия наклоняется и запускает руку в незаметную впадину в стене, вынимая комок ткани. Она бросает мне потёртую тунику.
— Прежде чем мы пойдём дальше, тебе нужно переодеться.
— Что? Зачем мне… А-а…
Она кивает.
— Всё, что дал тебе Ульцискор, нужно оставить здесь. В любом случае это не лишнее. Что бы ты ни надел, позже оно будет пахнуть не особо приятно.
Я не спорю; не удивлюсь, если Ланистия меня отслеживает. Стягиваю тунику через голову.
— Бок хорошо зажил.
Я рассеянно соглашаюсь.
— Скобы вынули пару недель назад.
— Повезло. — Когда я бросаю на неё вопросительный взгляд, она добавляет: — Их нам бы тоже пришлось удалить.
Я замираю на мгновение, когда до меня доходит смысл её слов, затем продолжаю одеваться. Об я этом не подумал. Их накладывал Веридиус.
— Сандалии тоже оставь — запах простовъестся в них.
Делаю, как велено, и морщусь, следуя за Седотией в канализацию. Под босыми ногами холодно и скользко, жижа просачивается между пальцами. Стараюсь не думать, из чего она состоит. Запах, что тревожил меня раньше, теперь атакует — нападение, грозящее заставить меня давиться и харкать с каждым невольным вдохом. Стены блестят, потеют во влажном мраке. Стараюсь не задевать их. Не совсем уверен, что это просто вода.
— Тише. Эти проходы затопят через несколько часов, но тут всё ещё могут быть рабочие. — Седотия бредёт впереди меня. Осторожна среди окружающей мерзости. Большинство женщин, что я знал, давились бы и с трудом делали каждый шаг, если бы вообще зашли так далеко.
— Затопят?
— Когда навмахия закончится.
Меня охватывает беспокойство, когда я понимаю — как только зрелище наверху закончится, Иерархия не станет терять время и сольёт искусственное озеро. И канализацию они используют, чтобы спустить всю эту воду обратно в гавань.
Мы продвигаемся сквозь потоки глубиной по икры, каждый шаг осторожен на скользком от ила камне. Большую часть времени трудно видеть дальше нескольких шагов, освещение с улиц наверху — мы уже за стенами Арены к этому моменту — едва отражается вниз через маленькие решётки в конце длинных узких труб. Разговоры, пение и смех отдаются эхом, отскакивая по низкосводчатой системе туннелей, окружая нас. Единственные звуки, которые издаём мы — негромкие всплески.
Здесь внизу — настоящая паутина коридоров; мы идём всего минуту, когда Седотия резко останавливается, указывая на боковое ответвление. За ним я вижу оранжевый свет, мерцающий на жирной каменной стене, ярче всего, что отбрасывают празднества наверху.
Я сгибаюсь почти вдвое, протискиваясь под низкой аркой. Факел роняет затухающие угольки там, где прикреплён к стене, открывая ещё одну лестницу, уходящую вверх футов на тридцать. Эта область слегка приподнята, и здесь нечистоты только по щиколотку, хотя запах не лучше.
На ступеньку выше стоков непринуждённо сидит мужчина, черты лица наполовину скрыты тенью. Одет он просто и явно чувствует себя комфортно, несмотря на окружение. То, как он развалился, указывает на небрежную уверенность.
Он распрямляется, когда Седотия пригибается под проёмом, присоединяясь ко мне. Он, вероятно, моего роста, но дополнительная ступенька означает, что он смотрит на нас сверху вниз. Я всё ещё не могу как следует разглядеть его лица.
— Диаго. — Его голос гладкий и глубокий. Он резонирует в тесном пространстве.
Я не рискну признать это, не вслух. Даже здесь, в темноте среди катенской гнили.
— Меня зовут Вис.
— Конечно. — В слове слышится усмешка. Ясное указание на то, что мы оба знаем, что я лгу, но он рад позволить мне притворяться. — А я Мелиор.
Он делает шаг вперёд. Вниз со своего насеста, в грязь к нам, открывая черты лица. Ему, возможно, около сорока, проседь в коротко подстриженных волосах и негустой бороде. Квадратная челюсть, обветренная кожа, тёмно-золотая в свете факела.
И я его узнаю. Не сразу понимаю, кто он, но возникает мгновенное чувство узнавания, замешательство, когда разум пытается отделить лицо от окружения. Я молчу несколько секунд, мужчина терпеливо ждёт.
Затем, наконец, до меня доходит.
— Эстеван?
Он старше, более потрёпан и хуже одет, и борода новая. Но это Эстеван. Человек, с которым мы редко пересекались, но он из Сууса — один из самых доверенных советников моего отца и столь же яростный противник Иерархии, как и любой из них. Кто-то, кого я считал либо мёртвым, либо прикованным к сапперу после вторжения.
— Могу я теперь звать тебя Диаго?
— Vek. Прогнившие боги. Я… Vek! — Я улыбаюсь. Смеюсь. Делаю шаг вперёд, чтобы обнять его, но он отстраняется.
— Прости. Трудно это объяснить, но не подходи ближе. — Он улыбается мне. — Но я рад тебя видеть, мой принц.
Ком в горле от этого титула.
— И я тебя, Эстеван. Vek! И я тебя. — Тысяча вопросов кружится в голове, моё отсутствие на навмахии вдруг становится второстепенным. — Как ты выбрался? Есть ещё кто-то с тобой? Как ты меня нашёл? — Я щурюсь на него. — Ты правда Мелиор?
То, что Седотия знает мою личность, внезапно обретает гораздо больше смысла.
— Да. Мне нужно было безопасное убежище после Сууса, а Ангвису нужна была информация и связи, которые я мог предоставить. Удачное сочетание. — Он бросает взгляд на Седотию, которая с интересом наблюдает за нашим разговором. Молодая женщина качает головой. Эстеван вздыхает. — Что же касается остального, ваше высочество, придётся подождать, пока у нас будет больше времени. Сейчас есть более насущные вещи для обсуждения.
— Например?
— Например, твоя помощь нам.
Мы смотрим друг на друга, часть моей радости угасает, когда я вспоминаю, зачем я здесь. Рябь плещется о камень.
— Что вы хотите, чтобы я сделал?
— Теперь он готов слушать, — бормочет Седотия позади меня.
— Нам нужно, чтобы ты стал Домитором в Академии или максимально приблизился к этому. Затем, когда выпустишься, выбери любую должность, которая разместит тебя в Катене, но либо в Религии, либо в Управлении. Не в Военных.
— Это всё?
— Это, очевидно, не всё. Но пока это то, что нам нужно от тебя.
Я обдумываю, и тишина затягивается. Хотя ответ я знаю почти сразу.
— Прости, Эстеван, — говорю с искренним сожалением.
Старый друг отца хмурится.
— Разве ты не хочешь сражаться?
— Не так, как хочешь ты, чтобы я сражался. — Наполовину объяснение, наполовину усталое порицание. Я не хочу гневить Ангвис, но присутствие Эстевана обезоружило меня, побуждает быть откровенным. По правде, это, возможно, самое честное, что я сказал за месяцы.
— Говорила же. Сломанный клинок, — бормочет Седотия.
Эстеван игнорирует её, держит взгляд на мне. Скорее любопытен, чем возмущён.
— Почему нет?
Я обдумываю ответ. Отчаянно хочу, чтобы он понял.
— Примерно через полгода после Сууса я путешествовал по Тенсии. Была маленькая деревушка на склоне холма. Айобинн. Человек сто, может быть — в основном фермеры, всего четыре Септима. У меня не было денег, еды. Никакого удостоверения личности. Они должны были знать, что требовал катенский закон, но вместо этого накормили меня, дали спать под крышей и закрыли глаза, когда я прикарманил монеты, что они оставили валяться. Немного, но этого хватило, чтобы продержаться, когда я был готов сдаться. Мне удавалось не попасть в катенские приюты ещё больше года благодаря той встрече.
Я колеблюсь. Не уверен, что этот уровень честности — хорошая идея, но продолжаю всё равно.
— Я вернулся примерно через полгода. Была почти жатва, и я подумал, что у них может быть работа. Когда я добрался туда, Ангвис только что совершил набег на них. Половина деревни сгорела дотла. Дети и жена человека, что принял меня, были заняты его похоронами. И все выстроились в очередь к Проконсулу. Чтобы дать ему описания людей, что напали на них, и умолять его о защите Катена. — Я смотрел на воду у своих лодыжек, пока говорил, но теперь поднимаю взгляд, встречая глаза Эстевана. — Так что я ушёл, понимая, что будет дальше. Ангвис не завоёвывают сердца, Эстеван — вы их ожесточаете. Я не уверен, в чём ответ, какая альтернатива, но… ваш путь не работает. И я не хочу в нём участвовать.
Я замолкаю. Всё. Он хотел знать, и теперь знает.
— Они были частью Иерархии. Они были нашими врагами задолго до того, как на них напали, — тихо говорит Седотия.
— Они ни в чём не виноваты.
— Не виноваты? — Эстеван слушал молча, задумчиво, но эти слова его задели. — Разве они не были Октавами и Септимами, уступающими Волю Катену, для целей Катена?
— Да, но…
— Тогда они были участниками и, по определению, разделяли вину.
— У них не было выбора.
— А у тебя был? У неё, у меня? — За словами Эстевана непоколебимая сила, его голос — камень, трущийся о камень. — Или мы должны судить других иначе, чем судим себя? Любой, кто не сопротивляется им, Диаго, придаёт им силу. Становится соучастником во всём, что они делают. Октавы не просто виновны — они несут всю Иерархию на своих плечах. Я думал, что именно ты, больше всех остальных, имеешь основания ненавидеть их.
— И ненавижу. — Признание вылетает более резко, чем я намеревался, почти рыком. Я беру себя в руки. Спокойно. — Но я могу ненавидеть, не прибегая к насилию.
— Ненависть — это уже насилие, мой принц. Твой единственный выбор — позволить ей ранить их или себя. — Он задумывается. Вздыхает. — Хорошо. Я не буду тебе угрожать. Но и не откажусь от тебя. — Он поворачивается и возвращается на выступ, выходя из воды. — Ты когда-нибудь задумывался, почему Республика напала в тот день?
— Конечно. Постоянно. — Я хмурюсь. — Но мы были последними, кто держался. Полагаю, кто-то в Военных стал нетерпелив, и…
— Нет. — Лицо Эстевана снова скрыто тенью, но я слышу убеждённость. — Ради дополнительных десяти тысяч душ, чтобы поддержать их пирамиды, когда у них уже было двадцать миллионов? Нет. Всё, что нужно было делать Катену — спокойно сидеть и позволить их пропаганде действовать. Ты был там — ты знаешь, что это правда. Рано или поздно твоему отцу пришлось бы подписать что-то или столкнуться с революцией. Может, не сразу. Может, ещё пять, десять лет. Но в конце концов. — Он скрещивает руки. — Так зачем им было это делать? Зачем рисковать сопротивлением, потенциально убийством тех самых людей, которых они хотели заполучить как Октавов? Зачем убивать твою семью?
Потому что они боятся того, что мы знаем. Одна из последних вещей, что сказал мне отец, пока мы бежали той ночью через секретные туннели дворца, после того как я задал ему схожий вопрос. То, о чём я старался не думать эти три года. Он мог иметь в виду что угодно. И он так и не успел объяснить.
— Не знаю.
— А я знаю. — Эстеван делает вдох. — Скоро и ты узнаешь, Диаго. И я надеюсь, что это изменит твоё мнение, что этого будет достаточно, чтобы ты присоединился к нам. — Он бросает взгляд на Седотию, которая подаёт ему знак. — Наше время вышло. Помни, что я сказал. Жертвы всё ещё могут быть врагами. — Он делает движение, чтобы уйти через проход позади себя.
— Эстеван? Будь осторожен. Я слышал, как Магнус Телимус говорил о тебе. О Мелиоре. Похоже, Сенат уверен, что скоро тебя поймает.
Он задерживается у основания лестницы. Не оборачивается, но тихий смешок отдаётся от стен впереди него.
— Благодарю, ваше высочество.
Он уходит.
Встреча окончена, я поворачиваюсь к Седотии, которая указывает кивком в сторону низкой арки.
— Вернём тебя обратно. Скоро начнётся. — Её голос напряжён. Она недовольна исходом нашего разговора.
Я следую за ней, снова шагая по текущей мерзости. С минуту мы просто идём, напряжённо и молча. Мои глаза достаточно привыкли, чтобы видеть как осторожно на этот раз она выбирает, куда ступить. Как время от времени спотыкается, слишком медленно восстанавливает равновесие. Как после этого ей приходится останавливаться, с трудом фокусируются глаза, покачивается тело.
— Как ты вырубила Ульцискора тогда на трансвекте?
— Ты слышал Мелиора. Если хочешь ответов, знаешь, что делать.
— Стоило попробовать.
Мы достигаем основания пути наверх. Седотия роется в скрытой впадине в стене и на этот раз достаёт полный бурдюк с водой и грубый кусок мыла. Я стягиваю наполовину промокшую тунику и сажусь на ступень, торопливо оттирая ноги и ступни, затем используя сухую верхнюю часть туники, чтобы вытереть влагу с ног.
— Ты уступаешь. — Теперь я уверен — её бледность очевидна при свете. — Эстевану?
Она не отвечает, но я вижу ответ в её напряжённых плечах.
— Я думал, Ангвис выше этого. — Я не скрываю горечи. Неудивительно, что Сенат так стремится найти Мелиора.
— Это не… — Она качает головой. — Хорошо. Думай что хочешь. Но ты был прав — это война, которую мы не можем выиграть, не так, как сражались раньше. И если выбор стоит лишь между использованием оружия врага против него и сдачей, я знаю, что выберу каждый раз. — Она поднимает руку, когда я делаю движение надеть хорошую, сухую тунику. — Подожди.
Каждая проходящая секунда кажется тяжелее, моё отсутствие наверху, несомненно, становится всё более подозрительным.
— Что?
— Мне нужно взять этим немного крови. — Она достаёт каменный стилос из той же впадины, где хранилось мыло. Около десяти дюймов длиной, похож на стальные и бронзовые, что я видел у некоторых мужчин на поясах. Оружие не разрешено в пределах городских стен, и длинные стилосы — которые в теории предназначены для письма на восковых табличках, служат прекрасной заменой клинкам в драке — довольно популярны.
— Моей..? — Я озадачен.
— Да.
Я отстраняюсь.
— Нет, спасибо.
Она закатывает глаза и двигается прежде, чем я успеваю среагировать, направляя тонкое серое остриё на мою обнажённую грудь. Острый наконечник прочерчивает по ней линию, кровь немедленно выступает из пореза. Я рычу от жжения и отступаю, готов защищаться, но Седотия не угрожает. Она поднимает стилос, чтобы я видел.
Прямо на кончике, где блестит и собирается каплями багрянец, идёт пар.
— Нам нужно ещё немного на нём, для верности. — Она делает шаг вперёд; я отступаю, озадаченный не меньше, чем разгневанный, но внезапно моя обнажённая спина упирается в холодный камень. На этот раз она просто прижимает край стилоса к моей кровоточащей ране. Раздаётся слышимое шипение.
— Что ты делаешь? — Я отталкиваю её, разъярённый. — Что это?
— Защита. — Она одаривает меня раздражающей улыбкой, видя моё недоумение. — Теперь надевай одежду. У тебя нет времени. — Я смотрю на неё с гневом, но мысль о времени не даёт спорить — я и так задержался. Она ждёт, пока я яростно натягиваю наряд обратно, затем протягивает мне стилос. — Не потеряй. Ни при каких обстоятельствах.
Я колеблюсь, затем беру оружие. Моя кожа покалывает там, где она касается камня. Не вижу ни капли моей крови на его поверхности.
— Я не понимаю. — Я неохотно продеваю стилос в складку тоги. Дыра будет заметна, когда я её сниму, но до тех пор никто не заметит.
— Поймёшь. Теперь иди.
Я разрываюсь между замешательством, гневом и упрямством. Но наверняка уже прошло двадцать минут с тех пор, как я оставил Аэкву. Возможно, больше.
Я прикусываю язык и бросаюсь вверх по лестнице.
— НУ ЧТО Ж. Вижу, туалет ты нашёл, — замечает Аэква, морща нос от запаха, когда я сажусь рядом.
Я морщусь. Явно недостаточно тщательно оттёрся.
— Не сразу. Это место… — Я жестикулирую, указывая, что не могу подобрать слов для масштабности всего этого.
— Полагаю, для тебя это так. — Думаю, она недовольна моим затянувшимся отсутствием, но не подозрительна. — Не важно. Ты как раз вовремя.
Толпа начинает стихать, грохот разговоров вокруг нас угасает до низкого гула, когда глашатай — один из сотен, насколько я могу судить — выкрикивает детали битвы, которую сейчас воссоздадут. Полоса на моей груди жжёт, и при каждом движении я чувствую твёрдое сопротивление спрятанного вдоль тела стилоса. На западе последние отблески солнечного света исчезают с неба, оставляя лишь яркое освещение тысяч фонарей, окружающих арену. Мужчины и женщины застыли на палубах в полном вооружении, клинки обнажены, взгляды устремлены в сторону противоположного берега искусственного озера.
Глашатай заканчивает, и по всей Арене его коллеги замолкают один за другим. Затем со всех сторон звучат рога. Чистые. Вызывающие.
Внизу начинается навмахия.
Я ВИДЕЛ, КАК ВЕЛИКИЕ КИТОБОЙНЫЕ суда Сууса тренировались у берега, управляемые одними из самых талантливых моряков в мире. Я видел, как люди совершали акты отваги и мужества на маленьких рыбацких лодках в штормах, оседлав волны вдвое выше их судёнышек — вопреки всякому воображению. Не счесть, сколько раз я смотрел из своего окна на утёсе и видел дикие манёвры, которые не должны были удаться даже в идеальных условиях, не говоря уже о штормах, в которых их выполняли.
В навмахии нет ничего из этого.
Здесь нет морского искусства. Ни волн, ни ветра. Суда, движимые и управляемые Волей, а не вёслами, плавно отходят от причалов, ведомые двумя гигантскими триремами; вода безжизненно расходится от их носов. Каждый корпус оснащён смертоносным тараном, чтобы при столкновении дерево раскалывалось в щепки, а палубы превращались в арены разыгранной смерти. Всё отрепетировано — показная декорация для грядущих криков, крови и отчаяния.
Это становится особенно очевидным, когда вспышка адского света внезапно озаряет озеро, вызывая восхищённые вздохи среди грома голосов, сопровождающего стартовый сигнал. Я вздрагиваю, щурясь на тысячи парящих в воздухе фонарей. Все они одновременно вспыхнули, какой-то механизм на Воле зажёг их. Но в отличие от тёплого золота фонарей на трибунах, эти горят тёмным, уродливым багрянцем, окрашивая корабли и воду.
Не трудно догадаться, что символизирует этот свет.
Пока я смотрю, парящие фонари начинают двигаться. Поначалу вяло, едва заметно, но по мере того как корабли набирают скорость, огни тоже ускоряются, каждый прочерчивает собственный путь вокруг центра арены. Корабли всё ближе, огни всё быстрее — сперва торопливо, потом лихорадочно, наконец — дикий красный вихрь, когда суда оказываются на расстоянии крика друг от друга. Закованные в броню навмахиарии выстроились в ряды на палубах, зловеще блестя, готовясь к удару. Толпа вокруг меня кричит, ликует, голоса уже хрипнут.
Но даже их жажда зрелища не заглушает треск раскалывающегося дерева. Тараны рвут корпуса, людей швыряет в воздух — они срываются с того, что казалось надёжной опорой. Многие врезаются в мачты или такелаж — конечности вдруг торчат под неестественными углами. Других смывает за борт: они плещутся раз-другой, но броня тянет их на дно под пенящуюся воду.
Толпа ревёт громче.
Затем первые тела взмывают в воздух — кто-то беспомощно барахтается, кто-то обмяк, — пока их доспехи тянут их вверх, чтобы они исчезли в ослепительном багряном вихре. Знак их постыдного ухода из жизни, их стирание из истории. Спасённые от утопления лишь затем, чтобы быть брошенными в сапперы. Не думаю, что обречённость, которую я читаю в каждом движении этих беспомощных, бьющихся тел, мне лишь мерещится, хотя я слишком далеко, чтобы слышать крики.
За нами толпа в основном встала, но на передних скамьях — среди патрициев и рыцарей — хватает приличий оставаться сидеть, хоть все также ликуют. Крики теперь не так оглушительны, вспыхивают то тут, то там — группы зрителей замечают особенно эффектную схватку и взрываются восторгом.
Я бросаю взгляд на Аэкву. Она смотрит на происходящее с интересом, но без той дикой радости, что демонстрируют остальные вокруг. Похоже, ей это так же противно, как и мне.
— Сколько там людей, как думаешь? — Я задаю вопрос сквозь крики, сам пытаясь прикинуть. Всего около тридцати кораблей. Биремы и две триремы, что уже врезались друг в друга.
Аэква продолжает смотреть на бойню.
— Тысячи две, может?
Досаточно близко к моим прикидкам. Две тысячи мужчин и женщин. Я знаю, что среди них есть добровольцы: полноправные Октавы, даже Септимы, желающие прославиться. Но подавляющее большинство в бою — заключённые.
Навмахиарии на триремах почти оправились от удара, но уже новые корабли устремляются к их позиции. Их снова таранят, и снова, и снова. Стороны легко различить: одни в традиционной красной форме Республики, другие одеты в коричневое с золотым… цвета Бутарии? Кажется, так сказал глашатай. Реконструкция Битвы при Каллаге, произошедшей лет пятьдесят назад.
Я вижу как на лицах появляются блестящие потёки, слишком густые и тёмные для воды. Они начинают пачкать клинки и доспехи. Вижу громадного мужчину — он яростно размахивает, кричит, пробивается на вражескую палубу, круша черепа. Каждый удар швыряет ещё одного искалеченного бойца в бушующий красный водоворот наверху. Люди в толпе указывают на него, подбадривают. Скандируют его имя. Вульферам?
Повсюду вопит толпа, жаждущая крови. Я стараюсь не показывать, как мне дурно. Бойцы там внизу — пушечное мясо, заключённые, задыхающиеся, перепуганные, размахивающие оружием, которым едва владеют. Боятся сапперов и отчаянно жаждут помилования. Немногие, может, один-два на тысячу, даже произведут достаточное впечатление, чтобы его добиться. Но, как и во всём остальном, Иерархия манит. Всегда есть путь наверх, даже для осуждённых. Всегда есть выход из несчастного положения, в котором оказался, если будешь достаточно усердно работать. Достаточно упорно сражаться. Рискнёшь.
Люди начинают оседать обратно на места, когда последние из малых судов устремляются в месиво. Это почему-то делает зрелище ещё более ужасным. Люди всё ещё кричат и умирают, всё ещё сражаются доблестно или маниакально, всё ещё задыхаются, покрытые кровью, и делают всё возможное, чтобы выжить. И всё же они делают это уже не под восторженные аплодисменты. Люди выкрикивают ободрения или ахают, когда происходит что-то ужасное, но всё это сливается теперь в низкий, приглушённый гул. Что-то более обыденное. Первоначальный азарт спал, и все просто развлекаются.
Но так продолжается недолго. Может, потому что я специально ищу, но кажется, я замечаю неладное одним из первых.
Сначала вода начинает пениться. Уродливые красные пузырящиеся линии тянутся от края арены к самому центру, где находятся триремы. Пять или шесть таких линий вокруг всего бассейна, расположенных равномерно, как спицы колеса. Никто не реагирует, никто не обращает внимания.
Потом из воды вырывается камень, высоко взметая облако тёмных брызг, огромные волны расходятся во все стороны. Только что возникшая зазубренная каменная гряда блестит в зловещем свете, покрываясь оседающими брызгами. Повсюду люди вскакивают, кричат и показывают пальцами — одну из трирем кренит набок, киль вздымается из воды, навмахиарии с криком падают с резко накренившейся палубы. Другие корабли, помельче, с грохотом врезаются в каменные выступы, визг раздираемого дерева слышен даже отсюда — корпуса рвутся в клочья.
Вокруг стоит гул голосов. Все думают, что это часть зрелища, неожиданный сюрприз. Новая эффектная особенность Арены, где бойцы смогут сражаться.
После разговора с Эстеваном я в этом не уверен.
Потом что-то гремит. Тихо, словно издалека, но глубоко и как-то всеобъемлюще. Воздух дрожит.
— Что это было? — Аэква повторяет вопрос, который звучит вокруг нас.
Ещё один дрожащий раскат. Ближе. Громче. Перекрывает всё более встревоженный гул толпы. Вижу как бойцы на уцелевшей триреме замирают, звук проникает сквозь азарт боя. Некоторые их противники не обращают внимания и безжалостно пользуются этим.
Фонари над водой падают.
Сюрреалистичное, почти красивое зрелище — толпа снова замолкает, багряные огни бесшумно сыпятся вниз, отражения в озере становятся всё ярче, пока большая их часть не гаснет разом. Одни раскалываются и разливают горящее масло лужами по длинной каменной гряде к центру Арены, другие разлетаются о мачты и палубы, сея панику. Я замечаю как замедляются биремы. Ещё движутся, но уже не идут полным ходом, а дрейфуют.
— ЛЮДИ КАТЕНА!
Слова гремят по Арене, кружат и отдаются эхом — словно заговорил сам бог. Из тысяч глоток вырывается потрясённый вздох. Бойцы на триреме замирают, затем осторожно, словно по молчаливой договорённости, расцепляются и расходятся.
Я замечаю его — мой взгляд сам тянется туда, куда возбуждённо показывают остальные. Он шагает к центру озера по одному из только что возникших каменных выступов, вода с огненным отливом ещё бурлит по обе стороны.
Он далеко — футов пятьсот, наверное, — но ошибиться невозможно, это Эстеван.
— МЕНЯ ЗОВУТ АРТУРУС МЕЛИОР ЛЕОС. Я — ЛИДЕР ГРУППЫ, КОТОРУЮ ВЫ ЗНАЕТЕ КАК АНГВИС, БОРЮЩУЮСЯ ЗА ЛУЧШИЙ МИР, ЧЕМ ТОТ, ЧТО ВЫ СОЗДАЛИ.
Он останавливается примерно на полпути к центру озера, оборачивается, окидывает взглядом толпу.
— И НЕ ОШИБИТЕСЬ: ЭТО ВЫ — ВСЕ ВЫ — ОТВЕТСТВЕННЫ ЗА ТО, КАКОВ ОН. НЕ ТЕ, КТО У ВЛАСТИ. НЕ ТЕ, КТО ПОЛЬЗУЕТСЯ ТЕМ, ЧТО ВЫ ИМ ДАЁТЕ. ПОТОМУ ЧТО ВЫ ИМ ЭТО ДАЁТЕ. ВЫ ПОЗВОЛЯЕТЕ ИМ СТОЯТЬ НА ВАШИХ ПЛЕЧАХ — ВСЁ РАДИ МЕЧТЫ КОГДА-НИБУДЬ ВСТАТЬ НА ЧУЖИЕ. ХОТЯ В ГЛУБИНЕ ДУШИ ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО ЭТО ИЛЛЮЗИЯ — СТОЛЬ ЖЕ НЕДОСТИЖИМАЯ ДЛЯ БОЛЬШИНСТВА, СКОЛЬ И ЭГОИСТИЧНАЯ.
Голос Эстевана разрывает воздух с такой силой, какой я никогда не слышал — подавляющей. Не я один прижимаю ладони к ушам, боясь, что этот мучительный рёв навсегда навредит слуху.
— СИЛА ПИРАМИДЫ В ЕË ОСНОВАНИИ, А НЕ В ВЕРШИНЕ. ПОЭТОМУ СЕГОДНЯ Я ПРИШЁЛ СЮДА СУДИТЬ. Я ПРИШЁЛ СВЕРШИТЬ РАСПЛАТУ ЗА ВАШИ РЕШЕНИЯ. ВАШУ СЛАБОСТЬ. ВАШУ СЛЕПОТУ, ТРУСОСТЬ И СОУЧАСТИЕ.
Толпа мечется от восторга к страху, от страха к ярости. Раздаются крики, всё больше, пока Эстеван продолжает. На бывшего советника отца сыплются ругательства, проклятия срываются с тысяч языков, зрители кричат, показывают пальцами и напирают вперёд, словно собираются всей массой перемахнуть через барьер и броситься на него.
Я могу только в ужасе наблюдать за всем этим. Он сошёл с ума? Большинство здесь Октавы или Септимы, но немало и тех, кто выше рангом. Не говоря уже о сотнях преторианцев. Стоит им вспомнить его имя — а он достаточно известен в Катене, — и через десять секунд его изрубят Бритвы.
— Никто не может использовать Волю.
Аэква наклоняется вперёд, широко раскрыв глаза, изучает Арену, её встревоженный шёпот едва слышен в общем шуме. Я снова смотрю на озеро, вижу то же, что и она. Упавшие фонари. Корабли плавно дрейфуют, останавливаясь у поднявшихся каменных гряд.
Полное отсутствие нападения на одного из самых разыскиваемых людей в Республике.
— Прогнившие боги, — выдыхаю я.
Это невозможно, и всё же Аэква права. Всего в двадцати футах от нас я вижу преторианца в красной форме. Лицо потрясённое. Он в полной панике.
Внизу, в центре, Эстеван повернулся лицом к центру Арены, резко выделяясь на фоне всё ещё горящей лужи масла. Он смотрит на корабли, большинство из которых уже село на мель у спицеобразных гряд. Смотрит на бойцов, которые начинают осторожно сходить на берег.
— ПРИВЕТСТВУЮ ВАС, НАВМАХИАРИИ. ЧЕСТЬ И СЛАВА. МНЕ ЖАЛЬ, ЧТО ВАС ПРИНЕСЛИ В ЖЕРТВУ НА АЛТАРЬ ОТВЛЕЧЕНИЯ ВНИМАНИЯ. МНЕ ЖАЛЬ, ЧТО ВАШИ СОБРАТЬЯ ТАК СИЛЬНО ВАС ПОДВЕЛИ. СЕГОДНЯ Я ПРЕДЛАГАЮ ВАМ ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ ЭТОГО УНИЖЕНИЯ. Я ПРЕДЛАГАЮ ВАМ ВЫХОД. НО, КОГДА ВЫ УЙДЁТЕ, НЕ ЗАБЫВАЙТЕ, КАК СЮДА ПОПАЛИ И КТО В ЭТОМ ПОВИНЕН. ИЩИТЕ НАС, КОГДА БУДЕТЕ СВОБОДНЫ. ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ К АНГВИСУ.
Раздаётся буйное ликование, когда последние слова разносятся над водой и затихают. Поначалу я думаю, что это реакция на его слова, но потом слева возникает какое-то движение, и у меня всё сжимается внутри: дюжина преторианцев перепрыгивает барьер, устремляясь к Эстевану по каменному выступу. Несколько мужчин со стилосами следуют за ними, без сомнения, жаждущие разделить славу убийства лидера Ангвиса. Сотни зрителей, заметивших их, бурно подбадривают.
В центре озера, где корабли сели на мель, навмахиарии в смятении. Некоторые возобновляют сражение, словно неспособные даже представить что-либо ещё, сталь вспыхивает тёмно-оранжевым на фоне горящих палуб и парусов. Многие устремляются по дальним каменным грядам к краю стадиона, явно нацелившись на свободу, что только что пообещал им Эстеван. Я уже вижу зрителей, спешно покидающих то место, куда они направляются.
Остальные навмахиарии мчатся к Эстевану. Их клинки обнажены, и по тому, как они идут в атаку, ясно: цель — он, а не преторианцы. Надеются нанести смертельный удар. Того, кому это удастся, наверняка ждут награда или помилование.
Эстеван закончил речь и, должно быть, видит, как к нему спешат и они, и преторианцы. Но он по-прежнему стоит, склонив голову, пока нападающие приближаются.
Сто футов. Пятьдесят. Двадцать.
Глубокий, диссонирующий гул пронзает Арену.
Во мраке вокруг Эстевана пробегает вспышка — как свечение после молнии, — и мужчины и женщины, несущиеся к нему, просто… испаряются.
Через мгновение, по ту сторону озера, взрывается задняя часть восточной трибуны.
В первые жуткие секунды это не укладывается в голове. Никто не бежит, не кричит, не паникует. Все просто застыли. Онемевшие. Ошеломлённые. И на фоне далёкого грома рассыпающегося камня — тишина. Вверх поднимается тёмное, бурлящее облако пыли; уцелевшая часть стадиона в основном не даёт ему осесть на озеро, и я лишь могу представить, что сейчас творится в городе. Далёкие фигуры мечутся, стараясь убраться подальше от того, что только что произошло. Там один за другим гаснут фонари, утопая в пыли. Следом наступает тьма.
Раздаётся ещё один гул. Воздух рябит — на этот раз ближе, над трибуной, футах в пятистах слева от меня. Я сжимаюсь. Закладывает уши.
Все, кто находится в том секторе — четыре, может, пять тысяч человек, — разом взрываются, превращаясь в тошнотворную алую взвесь.
Проходит ещё секунда. Ничего кроме грохота сердца. Я чувствую, как вокруг нарастает страх, густой и острый.
И тогда всё приходит в движение: люди бегут, кричат, паникуют.
Повсюду хаос. Всё расплывается. Проходы забиты, одни падают, других растаптывают в попытке вырваться. Тела мечутся, лезут через ряды. Меня толкают и бьют локтями со всех сторон, пока вслепую протискиваются мимо. Все несутся к выходу на восточной трибуне — единственному пути наружу, хотя я почти уверен, что это именно его только что снесло.
Мы с Аэквой стоим; она бледна, тяжело дышит, и, судя по взгляду, вот-вот тоже сорвётся с места. Она во все глаза уставилась на блестящие, залитые внутренностями скамьи, где ещё минуту назад сидели люди. Но надо отдать ей должное: она также и оценивает обстановку. Её отказ поддаться панике помогает, и я изо всех сил подавляю чистый, животный страх, шевелящийся под кожей и толкающий броситься вслед за толпой. Сиденья вокруг нас уже пусты.
— Что нам делать? — Голос Аэквы дрожит. Её внимание приковано к облаку из обломков по ту сторону озера. Вот почему она не двинулась с места: поняла, что единственный выход исчез.
Мой взгляд снова на Эстеване, голова всё ещё переполнена, напряжена до предела — не могу ответить. Мужчина теперь сидит, скрестив ноги. Голова снова склонена. Не представляю, как он всё это делает, но ни секунды не сомневаюсь в том, что он ещё не закончил. Даже в этой неподвижной позе, даже с такого расстояния, от него исходит ощутимая аура угрозы. Тяжёлый, враждебный слой, что вздымается и окутывает весь стадион ужасом.
Ясность приходит внезапно и резко. Я хватаю Аэкву за руку, тяну против потока бегущей толпы.
— Иди за мной.
Аэква сопротивляется. Оценивает, куда мы направляемся — прямо к трибуне, где Эстеван только что убил тысячи, — затем переводит взгляд на меня.
— Ты с ума сошёл?
— Как бы он это ни делал, он пытается убить как можно больше людей. Он не станет целиться в пустую трибуну. — Не верю, насколько спокоен мой голос. Хотя звучит он так, словно откуда-то издалека. Чужой. — Думаю, я знаю выход.
Я оборачиваюсь посмотреть на обезумевшие массы людей, всё ещё проносящиеся мимо. Весь стадион заполнен воплями, криками, стонами боли, растерянности и абсолютного, маниакального страха. Нет и шанса, что меня услышат в этом шуме.
— Не надо! — Это Аэква, крик в моё ухо — что-то среднее между мольбой и приказом. Она придвигается ближе. — Они тебя не послушают. А если послушают, начнётся давка, и не выберется никто.
Я стискиваю зубы. Киваю.
Мы пробиваемся на запад, к последним отблескам света в небе. Это оказывается несложно — места впереди почти опустели, только отставшие протискиваются мимо, глаза остекленевшие, лица застыли в гримасах шока. Кое-где на трибунах остались и те, кто ещё не сдвинулся с места. Люди просто сидят или стоят, уставившись в пустоту.
Раздаётся ещё один жуткий гул: он проходит сквозь камень, вибрирует в груди. Я спотыкаюсь и оборачиваюсь, несмотря на ужас, что несёт этот звук.
Эстеван смотрит на северо-восточную часть Арены, которая кишит давкой отчаянных тел, тщетно напирающих друг на друга. Его правая рука протянута ладонью вперёд.
Он сжимает её в кулак.
Снова та же вспышка, воздух разрывается, несётся от Эстевана над озером. Мне кажется, что в ней что-то мелькает. Искажение. Образ, хоть и столь мимолётный, что невозможно разобрать.
Но всё меркнет на фоне того, что происходит дальше. Желчь обжигает горло, когда я смотрю на это. Сложно представить, сколько людей умирает на этот раз. Десять тысяч? Пятнадцать? Невозможно сказать с такого расстояния, но целое крыло стадиона блестит влажным тёмно-красным. Убиты. Перемолоты в одно мгновение.
Эстеван ждал, пока они побегут. Пока собьются вместе. Именно так и произошло.
Паника в криках, если это ещё возможно, становится резче, надрывнее. Людской поток к той трибуне замирает, колеблется. Я вижу, как люди начинают прыгать в воду. Выше различаю тени, карабкающиеся по задней стене стадиона. Они исчезают, бросаясь вниз в сторону Катена. До его улиц — сотни футов падения.
Я вздрагиваю и двигаюсь дальше, Аэква рядом. Мы приближаемся к краю трибуны, пострадавшей от первой атаки, и, несмотря на спешку, оба замираем. Слабый пар поднимается впереди, принося с собой солоноватую, влажную вонь с оттенком гниения. Нет ничего, что можно было бы опознать как тела, ничего похожего на человеческие останки. Только измельчённая плоть и кровь. Искорёженные кости торчат сквозь сырые куски мышц и хрящей, растекшиеся по скамьям и земле, разбросанные как попало. Бесконечное гротескное месиво.
— Пойдём. — Это и извинение, и призыв одновременно, я тяну Аэкву в эту алую жижу. Подозреваю, что только хор ужаса позади нас толкает её идти за мной.
Мы оба давимся и кашляем, когда горячая вонь бьёт в ноздри, заползает в рот. Осторожно пробираясь по разорванной плоти, я веду Аэкву к лестнице. Ноги шлёпают по мокрому. Аэква не издаёт ни звука, но у неё красные глаза, на щеках слёзы.
Проходит вечность, прежде чем мы достигаем туннеля вниз к внешнему кольцу Арены. Пропустив Аэкву вперёд, я рискую обернуться. Эстеван всё ещё сидит, снова смотрит в землю. Восстанавливается после удара, готовится к следующему. Люди снова перепрыгивают барьеры и мчатся к нему. Вероятно, я бы сделал то же самое на их месте.
Не дожидаюсь результата. Я и так знаю, каким он будет.
Ещё один леденящий душу гул гонит меня вниз по проходу.
На лестнице не так много внутренностей, как на трибунах наверху, хотя следов смерти хватает. Внутреннее кольцо Арены пребывает в том же состоянии. Камень не защищает от того, что делает Эстеван.
Возле спуска в канализацию никого. Здесь тихо, далёкие крики почти не слышны за толстыми стенами, хотя вскоре ещё один дрожащий, диссонирующий аккорд прорывается сквозь камень. Мы с Аэквой вздрагиваем. Бог знает, скольких он убил на этот раз.
— Куда он ведёт? — Дыхание Аэквы сбивчивое, прерывистое. Моё ненамного лучше, если честно. Но держится она на удивление стойко.
— В канализацию. — Излишнее уточнение, слабый запах из проёма — тошнотворный, но куда лучше того, что наверху — говорит сам за себя. Аэква на мгновение замирает; вижу — она хочет спросить. Но стискивает зубы и начинает спускаться.
Шум воды доносится до нас ещё за двадцать секунд до низа. Первые две ступени теперь под водой, почти по колено. Я понимаю, что течение быстрое, как только вступаю в поток. Он не сбивает с ног, но нужно следить за равновесием.
— Осторожно. — Аэква хватается за мою руку, пока мы торопливо бредём по туннелям. Так труднее держаться на ногах, и я пару раз чуть не поскальзываюсь, но она легче, и ей нужна опора. Здесь почти кромешная тьма. Я слышу её тяжёлое дыхание сквозь шум потока. Ещё один гул сотрясает камень вокруг нас, Аэква коротко вскрикивает, но не замедляет шаг.
Моё сердце бешено колотится, и я стараюсь не думать о том, что вода ещё может подняться. Эстеван разворотил основание Арены, прокладывая свой путь через озеро — неизвестно, какой урон это нанесло, какие трещины образовались в её чаше. В любой момент этот поток может превратиться в смертоносный, и укрыться будет негде.
Кажется, что проходит целая вечность, но спустя всего минуту мы достигаем узкой арки, где я встречался с Эстеваном. Проём почти у самой воды, едва можно пролезть, но мы справляемся; факел внутри уже погас, но сверху по шахте пробивается свет, там, где кончаются ступени. Мы бросаемся к нему, и я помогаю Аэкве взобраться на первую ступень. Она всхлипывает от облегчения, когда ноги снова касаются сухой земли.
— Этот путь должен вести наружу. Уходи отсюда. Неизвестно, на каком расстоянии действует то, что он делает.
Она останавливается. Качает головой, не в силах осмыслить мои слова.
— Что?
Я колеблюсь. Течение в этой боковой комнате не сильное, просто глубокое. Мне придётся бороться с ним, идя в обратную сторону. В темноте. Одному.
Я знаю, что должен уйти с Аэквой, и каждый мой инстинкт умоляет меня сделать именно это. И дело не только в страхе. Если я уйду, то смогу действительно всё обдумать. Оценить, что означает обладание Ангвисом этой ужасной силой. Понять последствия, осмыслить намёк Эстевана, что именно это стало причиной вторжения Иерархии в Суус.
И… как бы меня ни ужасали действия Эстевана, его слова находят во мне отклик. Эти люди действительно мои враги. Октавы здесь действительно выбрали свою сторону. То, что они не ожидали последствий — их ошибка, а не чья-то ещё.
Но…
Голос отца слышится в моей голове, как это уже бывало столько раз: «Сила защищать — величайшая из ответственностей, Диаго. Когда она дана человеку, его долг не только перед теми, кого он считает достойными…»
Тогда он говорил о лидерстве, но я знаю, что он сказал бы мне сейчас. Знаю, чего он хотел бы от меня. Знаю, как поступил бы он сам.
И если судить со слов Седотии, стилос, всё ещё плотно прижатый к груди, означает, что я, возможно, единственный здесь, кто способен подойти достаточно близко к Эстевану, чтобы остановить его.
— Удачи, Аэква.
Я сжимаю её руку в тщетной попытке утешить, затем поворачиваюсь и ныряю обратно в ледяную воду.
ВОДА ПОДНИМАЕТСЯ БЫСТРЕЕ, чем я ожидал. Борюсь с течением. Нельзя потерять равновесие: я не плавал уже много лет. С самого Сууса. Но вода уже по колено. Она всё сильнее, быстрее, яростнее бьёт меня. Всё немеет от её прикосновения. Вода уже по бёдра. По пояс. Ноги уходят из-под меня. Я еле хватаюсь за скользкую стену канализации, но продолжаю идти.
Наконец я выбираюсь. Карабкаюсь по лестнице вверх, задыхаясь и кашляя, когда брызги летят так высоко, что я их вдыхаю. Позади с булькающим грохотом проносится поток, пена взмывает почти до самого входа. Похоже, где-то между озером и этими туннелями треснула и проломилась стена.
Пока Арена не высохнет, этим путём мне не выбраться.
Я трачу драгоценные секунды на то, чтобы отдышаться и стащить промокшую тогу, вытаскиваю стилос из складок ткани. Каменный осколок тёплый на ощупь. Потом снова поднимаюсь по узкой лестнице в мавзолей внешнего кольца Арены. Обегаю куски плоти и лужи крови, пробираясь обратно на главный стадион.
Криков стало зловеще мало. Они скорее скорбные, чем ужасные, безнадёжные, а не паникующие. Тише. Реже. Я выхожу на залитые кровью трибуны и замираю — меня окатывает горячей, густой, приторной вонью. Озеро начало спадать; созданные Эстеваном зазубренные гряды торчат из воды, увешанные тёмными обломками кораблей и мёртвыми телами. Повсюду ещё горит тёмно-оранжевый огонь, только теперь он ниже. Но света достаточно, чтобы разглядеть одинокую фигуру в центре — человек сидит, скрестив ноги, такой же спокойный, как и когда я уходил.
Перевожу взгляд на трибуны, и внутри меня что-то обрывается. Людей стало меньше. Намного меньше. Оставшиеся сжались в комки, прячутся друг за другом, сбились у выходов, как перепуганные животные. Целые секции стадиона пусты. С такого расстояния и в таком свете не разглядеть подробностей, но нетрудно представить то же жуткое скользкое месиво, что и вокруг меня.
Я направляюсь туда, где каменный выступ Эстевана упирается в трибуны. Близко. Но кажется, что до него целые мили. Я не спускаю глаз с Эстевана — либо он меня не замечает, либо игнорирует.
Добираюсь до места, где гладкий камень, вырезанный Волей, переходит в неровную каменную гряду. Переход всего несколько футов в ширину, скользкий от воды, усеянный красными пятнами там, где Эстеван взрывал нападавших. Стилос в руке теплеет.
— Идиот, — бормочу я, перелезая через барьер и ступая на узкий мост. — Vek. Идиот. Vek.
Вода стремительно уходит, а я высоко над ней. Балансирую на грани. Если поскользнусь и упаду в тёмные волны внизу, то не умру, но и выбраться будет непросто. Хорошо хоть сандалии добротные, не скользят. Я иду вперёд, шаг за шагом, медленно, сжимаю стилос, как оберег от силы Эстевана.
Футах в пятидесяти от него начинаю видеть искажение в воздухе.
Сначала почти незаметное. Дрожь, трепетная вибрация — я списываю её на сгущающуюся тьму и страх. Но с каждым шагом она проступает чётче на фоне дальних трибун. Рваное визуальное искривление, а в самом его центре — Эстеван. Бывший советник отца — лишь силуэт, всё ещё сидит с опущенной головой. Из-за размытого колебания воздуха кажется, будто он мерцает, появляется и исчезает сотню раз в секунду.
Стилос в руке становится горячим. Почти обжигает кожу, жужжит в моих пальцах, пытается вырваться. Но я не позволяю.
Эстеван всё ещё ко мне спиной. Хочется окликнуть его, умолять остановиться, но я помню, что стало с теми, кто подходил к нему раньше. Я цепенею, и дело не только в холодной мокрой тунике, что липнет к коже. Что я вообще делаю? Воздух здесь плотнее, горячее, давит на лицо. Ужас разливается по венам. Шаг вперёд. Ещё один. Ещё. Если остановлюсь, то больше не сдвинусь с места.
Последние несколько футов я преодолеваю неловким отчаянным броском, падаю на колени и, задыхаясь, хватаю Эстевана, приставляя острый кончик стилоса к его шее.
Стоит мне коснуться его, как всё начинает мерцать.
На мгновение — даже не на секунду — мы больше не на Арене. Я всё ещё на зазубренном камне, на спицеобразных грядах, что торчат из земли. Но воды нет. Стены вокруг, трибуны за ними — всё исчезло.
Катена больше нет.
Всё происходит слишком быстро для чего-то большего, чем лишь общее впечатление. Багрово-оранжевый синяк дымного, изрезанного молниями неба. Какая-то невероятно огромная пирамида с гладкой чёрной зеркальной поверхностью, основание которой растянулось на мили. Гавань, разделённая пополам огромным освещённым мостом, вдоль которого выстроились статуи футов сто высотой. Волны — чудовищные пенные гребни— возвышаются над ними. Разбиваются о них.
Вместе с видением приходит боль. Прокатывается по телу, жжёт изнутри. Я кричу. Ослеп. Кровь кипит, плоть отслаивается, каждую мышцу и сустав неумолимо, безжалостно разрывает на части.
Потом я возвращаюсь. Дышу рывками, всхлипывая, едва в сознании, но всё ещё сжимаю стилос. Эстеван по-прежнему передо мной. Мы всё так же стоим на коленях в полумраке на скользком изломанном выступе, окружённые тёмным камнем и смертью. Осталась только память о том месте и той агонии, что его сопровождала.
— Ты всё же пришёл. — Это Эстеван. В его голосе нет удивления. Он не пошевелился, хотя должен чувствовать остриё у шеи. Голос хриплый и мрачный.
— Что бы ты не делал, Эстеван, прекрати это. — Он достаточно спокоен, но я не в состоянии быть таким же. Я давлю сильнее стилосом на его горло, голова кружится от отголосков того, что только что произошло. Гудит тяжёлый, заряженный воздух. Камень в руке раскалён почти нестерпимо. — Пожалуйста. Не заставляй меня.
— Я не заставляю. Ты всё ещё можешь уйти. — Пульсирующая вибрация вокруг нас бьётся быстрее, сильнее. Нарастает.
— Нет, не могу. — Я стискиваю зубы. — Да брось, Эстеван. Мы же на одной стороне. Мы не чудовища.
Эстеван поднимает голову вверх и в сторону, так что я вижу его лицо. Из красных глаз текут слёзы.
— Мы те, кого они из нас делают, Диаго.
— Но мы не обязаны быть такими.
Он смеётся — пустой звук на фоне призрачных стонов ужаса, что всё ещё доносятся над водой.
— Вот в чём сила Иерархии — мы обязаны, потому что невозможно остаться в стороне. Либо ты борешься с тиранией большинства, либо ты её часть. — Он снова устало опускает голову. — Молчание — это тоже позиция, Диаго. Бездействие — выбор стороны. А когда они ведут к личной выгоде, это соучастие.
Странно меланхоличные слова, сказанные без злобы. Но я всё равно чувствую в них упрёк.
Энергия вокруг продолжает нарастать, вибрирует на коже. Я чувствую, как мышцы Эстевана напрягаются под моей хваткой.
— Может, ты и прав, но должен быть способ получше. Действуя так, чего заслуживаем мы? — Мой голос дрожит. Стилос прорезал его кожу, тонкая струйка крови стекает по шее. — Я помогу, если это заставит тебя остановиться. Помогу Ангвису, только остановись.
— Нет, не поможешь. Седотия была права насчёт тебя. — Эстеван вздыхает. Всё ещё глядя в землю, он медленно, осторожно поднимает руку и обхватывает мою там, где я держу стилос. Успокаивающий жест. — Но сломанный клинок всё ещё режет, Диаго.
Его хватка внезапно крепнет.
Потом одним жестоким, резким движением он проворачивает и толкает стилос вверх, сквозь свою шею, глубоко в мозг.
Я НИКОГДА НЕ УБИВАЛ ЧЕЛОВЕКА, хотя меня этому учили. С момента падения Сууса несколько раз я был близок. Всегда думал, что смогу, если придётся.
Эстеван обмякает у меня на груди, горячая кровь стекает по вонзённому стилосу на руки. Я в ужасе. В смятении. Меня мутит.
И на одно позорное мгновение я испытываю облегчение — решение приняли за меня.
Я прижимаю к себе бывшего соотечественника, пока страшное напряжение энергии вокруг нас рассеивается, уступая место жуткой тишине. Волны по-прежнему плещут о камень, но уже мягче, движимые оттоком воды где-то далеко внизу. Редкие крики ещё доносятся сквозь почти полную темноту, стоны потрясения и горя, но большинство оставшихся на трибунах молчат.
Я склоняю голову над телом, что покоится у меня на руках, просто дышу. Сознание затуманено шоком и усталостью, которая давит слишком сильно даже после всего пережитого. Люди смотрят — мне нельзя выглядеть так, словно я оплакиваю человека, только что убившего десятки тысяч. И нельзя допустить, чтобы этот странный стилос связали со мной.
Поэтому, хотя мне нестерпимо мерзко от этого, минимальным движением я вытаскиваю каменное остриё. Тёплая липкая жидкость проливается на пальцы и тунику Эстевана. Я поднимаюсь, позволяя трупу соскользнуть. Он оседает к краю узкого выступа. Качается на грани.
Я с усилием толкаю тело Эстевана ногой.
Фигура устремляется в темноту; всплеск — и вот он уже покачивается на воде лицом вниз, едва различимый. Я швыряю стилос в другую сторону, к торчащей мачте биремы, стараясь придать броску вид яростного презрения. Вряд ли многие разглядят, что я делаю — жалкий свет разбитых фонарей почти погас, — но это должно выглядеть надменно, а не подозрительно.
Стилос тихо плюхается в воду и тонет. Даже если его найдут, заметят среди всех этих руин — сегодня многие носили стилосы. Нет причин думать, что именно этот мой. Нет причин искать в нём что-то необычное.
Дело сделано, гнавший меня ужас наконец отступает — я ловлю себя на том, что смотрю на свои руки. С них капает кровь, пока они дрожат.
Проходит несколько секунд, прежде чем до меня доходят крики ликования над чёрной водой.
Я поднимаю взгляд. Вдали шевелятся люди. Встают. Выбираются из скоплений у заблокированных выходов, осторожно перемещаются, чтобы лучше видеть озеро. Видеть меня.
Всё моё тело дрожит от страха, стресса и боли. Раздающиеся аплодисменты — это лишь ещё один удар. Пытаюсь сообразить, не упустил ли чего-то, что может выдать меня. Где Седотия? Она уже сбежала? Захочет ли мстить за то, что я сделал? На разрушенном стадионе слишком много людей, зрение размывается — если она и рядом, то я её не вижу.
Колени подкашиваются и я оседаю на землю. Вокруг меня кровь, но я слишком устал, чтобы беспокоиться об этом. Это какая-то неестественная усталость. Лицо ударяется о липкий холодный камень.
Я закрываю глаза и под звуки овации проваливаюсь во тьму.
КОГДА Я ПРОСЫПАЮСЬ, то обнаруживаю себя в постели. Тепло и удобно, хотя и жестковато. Слишком много света, и от этого больно открывать глаза; несколько секунд я привыкаю, слепящая белая боль постепенно превращается в очертания.
Я снова в своей комнате на вилле Ульцискора. Позднее утро, судя по углу, под которым солнце бьёт в окно. На миг мне кажется, что я проспал, и тело инстинктивно напрягается, пытаясь подняться, но резкая боль удерживает меня, и внезапно нахлынывают обрывки последних мгновений перед тем, как я потерял сознание.
Ох.
На этот раз я проверяю свои конечности осторожнее — всё болит, но вроде ничего не повреждено. Сколько прошло времени с навмахии? Как минимум ночь и часть утра. Вероятно, больше, раз я уже здесь.
Вокруг никого, дверь закрыта, так что позволяю себе неспеша собраться с силами. Когда я сажусь, комната плывёт перед глазами. На буфете стоит поднос с хлебом и водой, и после нескольких глубоких вдохов я остро ощущаю, насколько голоден. Я набрасываюсь на каравай хлеба.
Я всё ещё жадно поглощаю оторванные куски хлеба, когда открывается дверь.
— Господин Вис! — Это Кадмос, и, к моему недоумению, он явно рад меня видеть — и по голосу, и по виду. — Как вы себя чувствуете?
Я неловко глотаю, полупережёванный кусок с трудом проталкивается в горло.
— Чувствую себя больным.
— Судя по тому, что я слышал, это вполне объяснимо. Более чем объяснимо. — Он всё ещё улыбается. Сияет даже, настолько, что я начинаю подозревать, не припас ли он какую-нибудь ужасную новость, которой горит желанием поделиться. — Магнус Квинт будет в восторге от того, что вы проснулись.
— Ульцискор здесь?
— Да. — Он даже не вздрагивает от того, как запросто я называю его по имени.
Протираю глаза.
— Как долго я спал?
— Почти неделю, юный господни. — По его мрачному тону я понимаю, что были сомнения в моих шансах проснуться. — А значит, мне следует немедленно позвать Магнуса Квинта. — Он двигается к выходу, но останавливается. Кивает мне с искренним уважением. — Рад видеть вас в добром здравии, господин Телимус.
Полный мужчина уходит так быстро, что, думаю, не замечает моей отвисшей челюсти.
У меня не хватает времени переварить ни слова Кадмоса, ни его почтительность, как в коридоре снова раздаются шаги.
Ульцискор улыбается, заполняя собой дверной проём, и облегчение разглаживает морщины беспокойства вокруг его карих глаз. Он собран, но коротко подстриженная чёрная борода выглядит слегка неопрятно, словно в последние дни он пренебрегал уходом за ней.
— Ну наконец-то, — говорит он, подходя к кровати и радостно сжимая моё предплечье в приветствии. — Как себя чувствуешь?
— Чувствую себя больным. Всё как в тумане. И немного беспокоит, что Кадмос только что сказал, будто с навмахии прошла неделя. — Я смотрю на Ульцискора в поисках подтверждения и с досадой зажмуриваюсь, когда он мрачно кивает. Vek. Значит, потеряна неделя тренировок. Вот так просто. — Я был ранен?
— Мы не знаем. Не нашли никаких физических повреждений, но после того, что сделал Мелиор… — Ульцискор всматривается в меня. — Ты правда чувствуешь только лёгкую боль? Не скрывай, если всё хуже. Ты принимал еду и воду, когда тебе их давали, и справлял нужду, но в остальном ничем не отличался от мёртвого.
Я ёжусь от этой мысли, затем осторожно потягиваюсь, проверяя всё.
— Честно говоря, если я пролежал здесь целую неделю, то, вероятно, это просто затёкшие мышцы.
— Хорошо. Это хорошо. Но если что-то не так, сразу же дай знать. — На его лице искреннее облегчение. — Многие будут рады узнать, что ты в порядке.
— Даже Кадмос, судя по всему.
— Особенно Кадмос. Прогнившие боги, этот человек буквально изводил меня, требуя устроить для тебя Витериум. — Он машет рукой, видя мой непонимающий взгляд. — Это что-то вроде сапперов, только для поддержания жизни. Очень дорогое удовольствие. Возможно, я бы всё же попробовал, если бы думал, что это поможет тебе.
Я рад, что он не попробовал. Раньше я о таком не слышал, но от одной только мысли по коже пробегают мурашки.
— Я думал, что не особо нравлюсь ему.
— И ты был прав. Но теперь, после того как ты прославил имя Телимусов, всё изменилось.
Я молча перевариваю это замечание. Значит, я вне подозрений.
— Мелиор? — спрашиваю я наконец.
— Совершенно мёртв. — В голосе Ульцискора слышится удовлетворение. Он, должно быть, видит что-то в моём выражении лица, потому что с серьёзным видом смотрит мне в глаза. — Не испытывай стыда за свой поступок, Вис. Он был чудовищем, и, отняв его жизнь, ты спас тысячи других. Тысячи. — Он придаёт последнему слову настоящий вес, пытаясь донести его важность. — Говорят, больше половины людей на Арене выжили только благодаря тебе.
Я безучастно киваю. Теперь я достаточно собран, чтобы подавить любые признаки печали или сожаления. Неважно, что делал Эстеван — он был подданным Сууса. И он сражался за таких, как я.
— А как Аэква?
— С ней всё хорошо. Она не раз просилась навестить тебя. — В его голосе что-то среднее между весельем и раздражением. — По крайней мере твоя… болезнь дала нам причину отказаться от твоих тренировок с ней. — Его тон подсказывает, что это отдельный разговор. Который у него со мной будет скорее рано, чем поздно.
Я кусаю губу. Не хочу спрашивать, но знаю, когда-нибудь всё же придётся.
— А что случилось после того, как я… — Замолкаю, указывая на голову.
Ульцискор садится напротив, затем деловито начинает излагать события с момента самоубийства Эстевана.
Часы сразу после нападения были хаосом, что естественно. По оценкам, больше трети людей внутри стадиона погибли; возникшие массивные бреши в некоторых пирамидах Воли вызвали цепную реакцию инфраструктурных проблем, которые Иерархия до сих пор лихорадочно пытается решить. Мелкие неполадки вроде негорящих городских фонарей и такие вещи, как крушение трансвекта с более чем тремя сотнями солдат где-то к северу от Ситреса.
Похоже, Ангвис ожидали этого и планировали соответственно, координируя дополнительные атаки в других местах столицы. Трое сенаторов были убиты по дороге на празднования в Форуме. Дюжина Секстов погибла при нападении на район Прэдиум. Другие рейды, впрочем, были отбиты, а бойцы Ангвиса уничтожены, когда те обнаружили, что их цели не настолько ослабли.
Ни от одной из новостей мне не становится лучше.
Я мало что говорю, слушая рассказ Магнуса Квинта. Изредка прошу что-то уточнить здесь и там или подтверждаю сказанное. Я слушаю, но также использую это время, чтобы лихорадочно всё восстановить. Мысленно прохожу свои шаги на навмахии. Пытаюсь понять, кто мог видеть что-то, способное меня выдать.
— Сбор больших толп в Катене временно запрещён в качестве меры предосторожности. Общественность попросили предоставить имена любых подозреваемых членов Ангвиса для проскрипции, которая продлится ещё неделю. Сенат приостановил работу до окончания этого срока. — Ульцискор теперь переходит к недавним последствиям. — Среди погибших на Арене было много Магнус Октавов и Магнус Септимов. Возникли разногласия о том, как заполнить столько ключевых позиций. Даже внутри Военной идут споры о том, как распределить сильнейших кандидатов. — В его голосе слышится отвращение.
— Тебя это коснулось? — спрашиваю я с внезапным любопытством.
Ульцискор мрачно подтверждает.
— Я шёл через Форум, и в следующее мгновение оказался на земле. Это не было больно. Просто… шокирующе — быть настолько ослабленным. Чувствовать себя намного слабее. Словно меня внезапно связали и завязали глаза. — Голос тихий. Он потирает свою тёмную лысину. — В моей пирамиде погибло всего семнадцать человек, и большинство из них были просто Октавами. У некоторых других были сотни.
Я изучаю Ульцискора. Думаю, он искренен. Гораздо более открыт, чем был в прошлый раз, когда мы говорили. Атака действительно потрясла его.
— Мне жаль.
Он тихо фыркает.
— Тебе то уж точно не стоит извиняться. Не могу представить, насколько всё было бы хуже, если бы не ты. Нам потребуются месяцы на восстановление, но если бы ты не сделал то, что сделал, это могли бы быть годы. — Квинт натянуто улыбается. — По крайней мере, у таких героев гораздо больше шансов продвинуться в Академии.
Я усмехаюсь, но моё веселье увядает, когда понимаю, что Ульцискор серьёзен.
— Ланистия говорила мне, что лучше не привлекать внимания. Произвести впечатление на людей в Академии, а не создавать ожидания заранее.
— Могилы богов, Вис! Ты только что убил лидера Ангвиса и в одиночку остановил самую смертоносную атаку на Катен в его истории. Сенат только что присвоил тебе новый титул — Вис Телимус Катеникус! Уже слишком поздно для того, чтобы прибыть незаметно. — Моё смятение, должно быть, отражается на лице, потому что он смеётся над моей очевидной скромностью. — Это хорошо, парень. Гордись! Мы, катенцы, любим своих героев. Ты бы и придумать не мог более идеального представления.
Vek. Он хочет меня воодушевить. А мне хочется смыть с себя всё это.
— А как насчёт Ангвисов, которые всё ещё на свободе? — спрашиваю я наконец. Седотия не из тех, кто простит то, что я сделал. Более того, я удивлён, что она ещё не разоблачила меня. Тяжесть этого — осознание надвигающейся угрозы — оседает глубоко внутри.
— Лишь немногие знают, что ты здесь, но мы всё равно обеспечили дополнительную охрану виллы. И Академия тоже пообещала усилить свою безопасность. — Ульцискор извиняется за последнее. Знает, что это усложнит мою задачу, когда я там окажусь. — Они также дали тебе особое разрешение прибыть в первый день занятий, а не за обычные три дня до этого. Чтобы дать тебе как можно больше времени на восстановление.
— Как любезно с их стороны, — бормочу я, быстро прикидывая. Значит, две полные недели на тренировки. Всё равно немного.
Ульцискор смотрит на меня, и я вижу, что он наконец собирается задать вопрос, который не давал ему покоя с момента прихода.
— Можешь рассказать… что именно произошло? Насколько я слышал, многие другие погибли, пытаясь сделать то, что сделал ты.
Я излагаю свою версию навмахии настолько подробно, насколько осмеливаюсь. Как удачно заметил вход в канализацию перед нападением, догадался о его назначении, а затем понял, что это может быть выходом для Аэквы. Как случайно наткнулся на брошенный стилос на обратном пути. Как заметил, что Мелиор словно готовится к своим атакам, и подождал, пока он будет в процессе, отвлечённый, прежде чем нанёс удар. А затем поддался странной энергии вокруг него.
Я всё ещё понятия не имею, какую версию рассказала Аэква, но когда я заканчиваю, Ульцискор, к моему облегчению, выглядит удовлетворённым.
— Возможно, ты был устойчив к тому, что он делал, потому что никогда не уступал Волю, — размышляет он, кивая и соглашаясь с намёком, который я уже сделал. — Всё сложно. Важно найти способ противостоять той силе, которую использовал этот человек, но твои обстоятельства — не то, что мы хотим делать достоянием общественности. Возникнет слишком много вопросов. — Он наклоняется вперёд и смотрит в пол, глубоко задумавшись.
— Мне нужно будет беспокоиться об этом, когда ты будешь представлять меня Сенату?
— Что? — Ульцискор смотрит на меня непонимающе. — О! Тут тоже хорошие новости. Твоё усыновление было единогласно одобрено ещё до приостановки работы Сената. Похоже, спасение шестидесяти тысяч катенских жизней даёт тебе определённый кредит доверия даже у сенаторов. — Он ухмыляется. — Ты бы видел лицо Адвениуса, когда он встал вместе с остальными.
Я позволяю себе усмехнуться, затем откашливаюсь.
— Насчёт этого.
— Адвениус создал впечатление, что я — не самый надежный вариант, и ты запаниковал. — Ульцискор вздыхает. — Ланистия рассказала мне. Я не особо обрадовался, когда услышал новости. Но что было, то прошло. Сделано, и, как оказалось, к лучшему. Нам больше не нужно об этом говорить.
Проходит мгновение, и он снова вздыхает, на этот раз тяжело, когда видит моё выражение лица.
— Или всё-таки нужно?
— Адвениус… Адвениус сказал, что твой брат покончил с собой. А Аэква рассказала мне, что все в это верят, кроме тебя. Что твоё мнение о причастности Веридиуса известно всем. — Я всё ещё пытаюсь мысленно восстановить картину, но мне нужно знать, и я не могу придумать более тактичного способа поднять этот вопрос. — Я спросил Ланистию, и она сказала только, что ты уверен в том, что Веридиус убил его. Не хотела вдаваться в подробности. — Я неловко ёрзаю. — Просто… учитывая нашу сделку… это меня беспокоит.
— Ты думаешь, что я хватаюсь за соломинку. Пытаюсь восстановить честь брата вместо того, чтобы следовать уликам. — Его выражение лица не выдаёт эмоций. — Ты думаешь, что в Академии, возможно, нечего будет искать.
— Нет. Я просто хочу понять, почему мне не следует так думать.
Ульцискор бесстрастно наблюдает за мной ещё несколько секунд, затем откидывается назад. В этом движении усталое согласие.
— Как я уже говорил, Каэрор был в группе, что первой тренировалась на Соливагусе. Какое-то время мы думали, что весь цикл Академии отменят из-за зерновых бунтов, и он был раздавлен этим. А потом был так взволнован, когда объявили о переезде. Мы все знали ещё до его отъезда, что он попадёт в Третий класс. Родители так сильно им гордились. Как гордился и я.
Он говорит нарочито медленно, голос напряжён. Словно пытается сосредоточиться на словах и избежать воспоминаний.
— Первый триместр, казалось, всё шло хорошо. Он приехал домой на Фестиваль Йована и был так счастлив. Из-за своих успехов, того, чему учился. Из-за новых друзей. Включая Веридиуса. — При этих словах в голосе Ульцискора появляется едкость. — А затем два месяца спустя он пропустил Фестиваль Предков.
— Это было необычно?
— Очень. И когда я попытался навестить его, меня остановили. Не пустили. Религия сообщала нам о новых правилах насчёт посещений, но я не думал, что они их применят. — Он рассеянно теребит рукав. — Но я не придал этому большого значения. Религия всегда защищала Академию. И ты должен понять, каково это — быть там. Внешний мир ощущается таким далёким. Я просто решил, что Каэрор увлёкся тамошней жизнью.
Я молча киваю. Не хочу прерывать.
— Нам не полагалось общаться друг с другом, но охрана на Соливагусе тогда была ещё примитивной. Никакой клетки Воли на входе, так что после фестиваля мне удалось тайком передать ему стилос, субгармонически связанный с моим. Его было слишком рискованно часто использовать, но он время от времени посылал мне сообщения. В основном шутки. Глупости. — При этих словах на его лице появляется грустная улыбка. — Он казался в порядке. Даже доволен. Незадолго до конца второго триместра он прислал сообщение, что не приедет ко мне в Катен, как мы планировали. Он и двое его друзей собирались провести зиму на Соливагусе, чтобы подготовиться к Юдициуму. Я счёл это немного странным, но был рад за него. Опечалился, что не проведу с ним время, но ему было семнадцать, и было совершенно ясно, что там у него есть девушка. Я не собирался быть тем, кто увезёт его оттуда.
Улыбка исчезает.
— Я тогда только получил звание Квинта. Работал день и ночь. Родители несколько раз просили меня использовать своё влияние, чтобы проверить, как он, но я продолжал говорить им, что это было бы неуместно. Что с ним всё в порядке. — Он сглатывает. — В третьем триместре сообщения начали приходить реже, но я решил, что он просто усердно учится. Потом он прислал мне одно примерно за неделю до Юдициума. Длинное. Он очень хотел встретиться, но я подумал, что он просто нервничает, и… это было бы против правил. Его могли исключить, а моё положение могло пострадать. Поэтому я проигнорировал его.
В последних словах столько сожаления.
— Две недели спустя мы получили известие, что во время Юдициума случилось что-то ужасное. Произошёл инцидент, и девушка, с которой был Каэрор, получила страшные, необратимые травмы — вероятно, должна была умереть. Каэрор винил себя. Веридиус, который был единственным, кто там находился, сказал, что брат был безутешен. Не мог смириться с мыслью о том, что попадёт в саппер с этим грузом вины. Что он обезумел и бросился со скалы в приступе горя, несмотря на все усилия Веридиуса. — Он тихо заканчивает. Слова отдают болью.
Я молчу, впервые осознавая, как тяжело это было для Ульцискора. Для его семьи. Не только сама потеря, но и то, как это произошло. В Иерархии самоубийство считается наиболее бесчестным поступком, верхом позора. Обстоятельства гибели Каэрора наверняка даже сегодня остаются несмываемым пятном на репутации Телимусов.
Но всё это никак не объясняет, почему Ульцискор так убеждён, что это ложь.
— Мне жаль, — говорю я. Колеблюсь.
Ульцискор видит мою нерешительность и избавляет меня от неловкого вопроса.
— Я знал его, Вис. Я знал его. Не могу представить человека, менее склонного к отчаянию, что бы ни произошло. — Он поднимает руку, когда я открываю рот, чтобы ответить. — Но я не видел его почти год, так что одного этого было бы недостаточно.
Он достаёт из кармана два аккуратно сложенных листа бумаги. Раскладывает один из них на столе между нами, бережно разглаживая складки, почти любовно.
— Это пришло за два дня до смерти Каэрора. Я чуть не выбросил его, не перечитав. Не хотел себя мучить. — Он пододвигает письмо ко мне. Оно старое, чернила выцвели. — Скажи мне, что ты видишь.
Я пробегаю глазами письмо. В нём описывается, как он нервничает перед Юдициумом. Почерк неаккуратный, местами текст угловатый, сбивчивый. Но это всё.
Качаю головой.
— Я ничего не вижу.
— Мы с Каэрором, когда были детьми, притворялись шпионами в катенской армии и передавали друг другу закодированные послания. Наш любимый шифр был правилом трёх — первая буква каждого третьего слова после "брат". — Ульцискор указывает на бумагу. — Посмотри ещё раз.
Я перечитываю, не торопясь.
— Первое слово — «перевод». — Он прав. Здесь что-то скрыто.
Ульцискор протягивает второй лист бумаги. Снова текст, гораздо короче и более аккуратным почерком.
— «Перевод верен. Обитеум потерян. Люцеум неизвестен». — Я вслух зачитываю первую часть, нахмурив брови. — Помню, как ты упоминал это в разговоре с Натео в тюрьме. Но «Обитеум» и «Люцеум»… эти слова ничего не значат ни в одном известном мне языке. — Я продолжаю, молча сверяя слова на втором листе с письмом Каэрора. Синтрес Эксунус сработал. Врата всё ещё открыты. Ещё больше странной энергии докатаклизменной эпохи. Только Веридиус знает.
Всё совпадает.
Я изучаю листы ещё мгновение, затем возвращаю их.
— Ты прав, это послание. Но в нём не очень много смысла.
— До этого их были десятки. Помню, некоторые были странно сформулированы, но я не обращал особого внимания. Весь смысл того, что я дал ему стилос, заключался в том, чтобы он мог писать мне в частном порядке — понятия не имею, зачем ему понадобился шифр. Мне и в голову не приходило искать что-то подобное. Да и причин сохранять письма у меня не было.
— Ты думаешь, они бы дали контекст.
— Думаю, да.
Я наблюдаю, как он тщательно складывает страницы обратно.
— Согласен, это странно, но…
— Это ничего не доказывает, — соглашается Ульцискор. — К тому же я мог подделать это письмо сам, потому его никому и не показывал. Но мне этого хватило, чтобы найти девушку, с которой Каэрор проводил столько времени. Ту, что была ранена. Она выжила, но её отец был Секстом, который не мог позволить себе постоянное лечение. Веридиус пытался вмешаться и позаботиться о ней, но я убедил своих родителей, что нам следует взять это на себя. Что это в какой-то мере… улучшит мнение о нас. — Эти слова всё ещё оставляют горький привкус во рту. — Несколько месяцев она не могла говорить, но в конце концов всё восстановилось. Всё, кроме памяти и глаз.
Он смотрит на меня выжидающе. Во мне зрели подозрения, пока он говорил, но даже после его последних слов я всё ещё не уверен, что пришёл к верному выводу.
— Ланистия?
— Да.
У меня сотни новых вопросов.
— Значит, она и Каэрор…
— Да.
Привлекательная или нет, но трудно представить, что эта женщина с кем-то в романтической связи.
— Могилы богов. Это… — Я качаю головой. Всё ещё в растерянности, хотя теперь кое-что становится яснее. — И ты говоришь, её память так и не восстановилась?
— Юдициум и месяцы перед ним для неё стёрты. Целые куски из её жизни тоже исчезли. Лекари говорили, что со временем всё может вернуться. Но не вернулось. — Ульцискор произносит всё это ровным монотонным голосом, но я слышу напряжение под поверхностью. — Веридиус якобы её спас. Вынес из леса полумёртвую и рассказал Прецепторам свою версию. К тому времени, как они добрались до Каэрора, алупы уже с ним закончили. Невозможно было установить, что на самом деле произошло.
Неудивительно, что Ланистия не хотела это объяснять.
— То есть она вообще ничего не помнит?
— Она помнит Каэрора. Помнит достаточно, чтобы знать: он и Веридиус что-то обнаружили там. Что-то, что держали в секрете. Те руины в лесу рядом с Академией, о которых я тебе говорил, и те, что на западе. — Сидящий напротив мужчина потирает бритый череп. Голос тихий. Он выглядит более уставшим, более уязвимым, чем я когда-либо его видел. — Она говорит, что Каэрор считал Веридиуса другом. Братом. По крайней мере, судя по её последним воспоминаниям.
Он даже не пытается скрыть свою горечь.
— Но почему Веридиус сказал, что тот покончил с собой? — Ульцискор прав: если сложить всё вместе, что-то здесь действительно не сходится. Но от этого ситуация не становится менее запутанной. — Почему не сказать, что это был несчастный случай? И если он был готов убить Каэрора, зачем спасать Ланистию? Он же не мог знать что останется в её памяти.
— Аргумент, который приводил сам Веридиус. — Ульцискор мрачнеет. — И ни у меня, ни у Ланистии нет ответов. Может, она ничего не видела, или он думал, что она всё равно умрёт. А что касается версии с самоубийством — скорее всего, это была часть его сделки с Религией. Которая у него явно была, учитывая, что он перебежал к ним сразу после того, как стал Домитором. Самоубийство защитило Академию от любых обвинений и расследований. Даже мои родители хотели замять всё как можно тише. — Он пожимает плечами, быстро проскакивая мимо последней детали.
Я смотрю на него, скрывая искреннюю волну сочувствия к этому человеку, которую, я знаю, он воспримет как жалость.
— Тебе следовало рассказать мне всё это с самого начала.
— Это усложнило бы твою подготовку. Для тебя — потому что ты бы подвергал сомнению каждое требование Ланистии. А для Ланистии — потому что, думаю, она бы это заметила и задалась вопросом, не прав ли ты. Но я всегда собирался рассказать тебе перед отъездом.
Я порываюсь возразить, но сдерживаюсь. Возможно, он прав. Могу только представить, как сильно Ланистия должна ненавидеть Веридиуса, как отчаянно жаждет выяснить, что случилось с Каэрором. С ней самой. Терпеть её неустанный напор, бесконечно агрессивные уроки, держа это знание в глубине сознания — было бы трудно не сомневаться в необходимости всего этого. Не думать, что, может быть, она подходит к моему обучению не так объективно, как следовало бы.
— Ты рассказываешь мне сейчас, — замечаю я наконец. — У меня ещё остаётся две недели тренировок.
— Я надеюсь, что к этому моменту вы знаете друг друга уже достаточно хорошо, чтобы с этим справиться. — Он смотрит на меня. — И что ты достаточно умён, чтобы видеть: методы Ланистии работают. Даже после недели в постели ты выглядишь крепче, чем месяц назад. Сильнее.
Я коротким кивком признаю его правоту. Постоянные тренировки и полноценное питание продолжают приносить плоды.
— Она говорит, ты улучшаешь и академические показатели. Заполняешь пробелы. Даже потеряв неделю, она считает, что ты будешь готов.
— Прогнившие боги. Она действительно это сказала?
— Только не выдавай, что я тебе рассказал.
Мы обмениваемся улыбками, и часть тяжести разговора отступает.
Мы беседуем ещё какое-то время, но важные вопросы уже обсуждены. Вскоре Ульцискор замечает мои тяжелеющие веки и предлагает дать Кадмосу указание проверить моё состояние, а Ланистии — оставить меня в покое до конца дня, прежде чем мы возобновим занятия. Я не спорю ни с одним из предложений, и мы прощаемся.
— Должен упомянуть, парень: я уже слишком часто мотался туда-сюда между виллой и Катеном в последние дни, а сейчас я нужен там. Так что это последний раз, когда мы разговариваем перед твоим отъездом в Академию. Вероятно, последний раз до Фестиваля Предков. — Ульцискор поднимается. Хлопает меня по плечу. Неловкий, почти нежный жест. — Жизни и удачи, Вис. Будь осторожен.
— Буду.
Он уходит.
Я ПРОСЫПАЮСЬ ВСКОРЕ после рассвета от грубой встряски. Открываю глаза со стоном и вижу, как на меня сверху хмуро смотрит Ланистия в тёмных очках.
— Ты проспал.
— Могилы богов, Ланистия. Я тоже рад тебя видеть. — Я отмахиваюсь от её руки и сажусь, протирая заспанные глаза. На этот раз головокружения нет. Боли, что преследовали меня вчера, заметно утихли после дополнительного отдыха.
— Я думал, что заслужил право встать попозже.
— А я думала, недельного сна будет достаточно.
— Ещё бы ты так не думала, — ворчу я, вылезая из постели. Плескаю водой из миски на столе себе в лицо, провожу пальцами по волосам, поправляю тунику. Она наблюдает за мной с нетерпением.
— Как самочувствие?
— Достаточно хорошее. — В основном это правда. В каждом движении всё ещё чувствуется скованность, но когда я потягиваюсь, мышцы начинают расслабляться. И хотя я устал, меня не преследует та изматывающая слабость, что пронизывала вчера каждый вдох.
— Тогда пошли.
Утро выдалось странным. С одной стороны, есть что-то успокаивающе знакомое в том, как мы сражаемся в зелёных полях поместья Ульцискора — гравий хрустит, облачка пара от дыхания рассеиваются в свете раннего утра. Несколько Октавов, трудящихся внизу, бросают взгляды в нашу сторону — в мою сторону, подозреваю я, — но в остальном всё выглядит так, будто навмахия мне просто привиделась. Словно её и вовсе не было.
Но я слишком остро ощущаю течение времени. То, как сильно всё изменилось с тех пор, как я делал это в последний раз. Когда я садился в карету неделю назад, казалось, будто у меня ещё целая вечность на подготовку. Я чувствовал контроль — насколько это вообще было возможно.
Теперь же я недостаточно готов по отношению к оставшемуся времени. Отстаю.
Поначалу Ланистия, кажется, обращается со мной как обычно: мы упорно тренируемся, и я начинаю стабильно обзаводиться синяками. Но чем дальше, тем больше я начинаю замечать, что её удары не жалят так, как раньше. Что мне сходят с рук ошибки.
После третьего раза, когда она не использует очевидную брешь в моей защите, я отступаю.
— Ты поддаёшься.
— Возможно. — Ланистия выпрямляется. — Ты целую неделю был без сознания. Лучше возвращаться к тренировкам постепенно.
— У нас нет на это времени. — Я практически рычу эти слова. Меня раздражает, что мне приходится это говорить.
— У нас также нет времени на то, чтобы у тебя случился рецидив. То, что Кадмос не смог найти у тебя серьёзных травм, не означает, что мы можем игнорировать случившееся.
Моя губа дёргается от разочарования.
— Я знаю, ты хочешь напирать. Так напирай.
Ланистия собирается вновь принять стойку, но медлит, вместо этого стряхивая с туники воображаемую пыль.
— Ульцискор упомянул, что рассказал тебе о Каэроре.
— Рассказал.
— И ты не хочешь о чём-нибудь меня спросить?
— Есть что-то, что, по-твоему, мне нужно знать?
— Не особо.
— Полагаю, если тебе нужно будет что-то мне рассказать, то ты это расскажешь.
Я бы о многохом хотел её распросить, но нечестно утолять своё любопытство за счёт её боли.
Ланистия изучает меня ещё мгновение.
— Хорошо.
Её плечи едва заметно расслабляются. Почти незаметный кивок, в котором проскальзывает нечто очень близкое к благодарности.
Мы продолжаем, и я быстро обнаруживаю, что резкость в атаках Ланистии вернулась. К своему удивлению, я чувствую себя… пусть не довольным, но удовлетворённым. Мне кажется, мы с Ланистией стали немного лучше понимать друг друга.
Наш спарринг ещё несколько минут продолжается в относительной тишине, когда девушка напротив меня резко останавливается, подняв руку в знак того, что мне следует сделать то же самое. Она поворачивается к дорожке, ведущей к вилле.
Слышится слабый, настойчивый хруст колёс по гравию, и в поле зрения появляется карета. Мы с Ланистией хмуримся, глядя на неё в туманном полусвете облачного рассвета.
— Ты кого-то ждёшь?
Она качает головой, вытирая капли пота со лба.
Для незваного гостя рановато. Карета остановилась у входа на виллу; мы с Ланистией вместе идём туда, пока кучер открывает дверь. Думаю, мужчине, который выходит из кареты, лет столько же, сколько и Ульцискору. Низкий и изящно худой, почти костлявый, с впалыми щеками и волнистыми тёмными волосами. Он спускается с уверенной грацией и оборачивается, наблюдая за нашим приближением.
— Добро пожаловать на виллу Телимусов.
Я беру инициативу на себя, как и положено теперь, когда моё усыновление одобрено.
— Я Вис Телимус.
— А! Сам юный Катеникус. — Незнакомец изучает меня с видом скорее заинтригованным, чем впечатлённым. — Мне сказали, что вы всё ещё без сознания.
— Простите, что разочаровал. А вы…?
— Секст Гайус Валериус. Я здесь, чтобы вас осмотреть.
— Вы лекарь?
— Что-то вроде того.
Мужчина поворачивается, достаёт из повозки сумку и начинает копаться в ней.
— Мне нужно взять лишь несколько образцов. И получить ответы на вопросы, поскольку только вы в состоянии их дать. Ничего такого, что отняло бы у вас много времени.
— У нас превосходный лекарь, наш диспенсатор. Он уже провёл осмотр Виса на предмет затяжных болезней. — Это Ланистия, резкая и нетерпеливая. — По чьему указу…
— По указу Сената.
Гайус спокойно её перебивает, извлекает из сумки каменную плитку и протягивает её мне.
— Разрешение от Магнуса Терция Сервиуса.
Я беру плитку. С обеих сторон она пуста. Озадаченно разглядываю её, затем — предполагая, что она означает то, о чём говорит Гайус, хотя и не понимая как, — показываю Ланистии. Она изучает плитку с обычной для неё невозмутимостью.
— Ульцискора сейчас здесь нет, — говорит она наконец.
— Уверен, вы найдёте что-нибудь, с чем её можно сверить, Секст Скипио.
Ланистия хмыкает — думаю, раздражена тем, что этот человек знает, кто она, — но затем с явным усилием делает свой тон более располагающим.
— Разумеется. Прошу вас, проходите внутрь. Вы же понимаете, нам необходимо проверить, учитывая недавние события.
— Естественно.
Гайус следует за нами в виллу, и Ланистия просит его подождать в атриуме, после чего подводит меня к кабинету Ульцискора. Как только мы оказываемся вне его пределов слышимости, я бросаю на неё взгляд.
— Что происходит?
— Я не уверена. — Складка на её лбу. — Ульцискор сейчас в пирамиде Сервиуса, так что это должно…
Она прикладывает плитку к входу в кабинет, не прерываясь; раздаётся щелчок, и дверь открывается.
— Она подлинная, я так понимаю?
— Она подлинная. Это старая форма разрешения. Необычная. Прямая и незаметная. Даже если бы Ульцискор был здесь, от него ожидали бы подчинения без вопросов. А затем — чтобы он забыл, что Гайус вообще приходил.
Она снова закрывает дверь кабинета, рассеянно поправляя очки.
— Так он не лекарь?
— Понятия не имею. Но я не могу представить, чтобы его прислали сюда вот так — просто чтобы убедиться, что с тобой всё в порядке.
— Что мне делать?
— Делай всё, что он скажет. Запоминай каждый его вопрос, каждое его действие. Позже я передам всё Ульцискору.
Мы возвращаемся в атриум, где Гайус сидит на корточках, изучая замысловатую мозаику на полу.
— Прекрасная работа, — замечает он, не поднимая взгляда, когда мы входим. Никто из нас не отвечает, и он вздыхает, поднимаясь и потягиваясь. — Полагаю, всё в порядке?
— Всё в порядке. — Ланистия возвращает ему плитку.
Гайус кивает без малейшего удивления, а затем пристально смотрит на Ланистию. Напряжение длится добрых пять секунд, прежде чем она морщится и выходит, закрывая за собой дверь.
— Что ж, тогда… — Гайус указывает мне на стул, а сам начинает доставать вещи из своей сумки. Несколько маленьких цветных каменных флаконов — они звенят, когда он ставит их на стол. Неприятного вида набор режущих инструментов. — Скажи мне, Вис. Когда именно ты очнулся?
Он говорит легко, уверенно, без малейшей почтительности. Странно: человек явно не принадлежит к знати, а я уже достаточно узнал о катенском обществе, чтобы понимать — безродный Секст обычно ведёт себя осторожнее с сыном патриция.
— Вчера.
— Недавно, значит. Хорошо. Хорошо, — рассеянно говорит Гайус, откупоривая флакон, который, кажется, сделан из топаза, заглядывает внутрь, встряхивает содержимое и быстро принюхивается, прежде чем поставить обратно. — Можешь рассказать подробнее, что случилось на навмахии? Всё, что ты видел, как Мелиор себя вёл, каждое ваше взаимодействие. Как можно подробнее, пожалуйста.
Я начинаю свой рассказ, который быстро превращается в прерывистый, потому что Гайус снова и снова перебивает меня, требуя объяснений, уточнений или дополнительных деталей почти ко всему, что я упоминаю. При этом он работает. Берёт образцы моих волос, ногтей, слюны. Соскабливает частицы кожи с одной руки, затем делает надрез на другой и, к моему беспокойству, начинает сливать небольшое количество моей крови в обсидиановый флакон.
— Прогнившие боги, это ещё зачем? — прерываю я свой рассказ, глядя, как красные капли исчезают в сосуде. Я не возражал, когда скальпель разрезал мою кожу, но это уже слишком.
— Для анализа.
— Какого именно?
Гайус не отвечает. Он пристально наблюдает за пузырьком, поднося его к свету. Не понимаю, что он там ищет. Это точно обсидиан. Абсолютно непроницаемый.
— На что вы проверяете? — повторяю я вопрос. На этот раз более резко.
Гайус ещё одну невыносимую секунду хмурится, глядя на пузырёк, затем хмыкает, словно удивлённый.
— На всё необычное. Сила, которую использовал Мелиор, нова для нас. Неизвестно, какое воздействие контакт с ней может оказать на тело человека. Нужно быть тщательными.
Он начинает обрабатывать мой порез, останавливая струйку крови на руке.
Это уход от ответа, пусть и искусно поданный. Я не настаиваю. Каким бы ни был настоящий ответ, Гайус не собирается его давать.
Вопросы лекаря возобновляются, и я продолжаю играть послушного, слегка растерянного парня, который просто хочет забыть о травмирующем опыте. Повторяю множество тех же оправданий, когда он просит подробностей. Всё произошло так внезапно. Всё было так жестоко. Я паниковал, делал то, что считал правильным в тот момент, особо не раздумывая. Мне повезло.
В конце концов, к явному раздражению этого человека, я не даю ему ничего сверх того, что уже предоставил Ульцискору. Как и при разговоре с Магнусом Квинтом, часть меня задаётся вопросом, не стоит ли сказать больше. Помочь предотвратить повторение подобной атаки. Бойня, которую устроило оружие Эстевана, — это то, что я никогда не хотел бы увидеть снова. Воспоминание, которое будет вечно преследовать меня.
И всё же… это оружие. То, которого нет у Иерархии. То, которого они, возможно, действительно боятся.
Гайус в конце концов признаёт поражение, аккуратно упаковывая свои образцы. Однако он медлит, прежде чем закрыть сумку, затем достаёт из неё стопку измятых бумаг.
— Последний вопрос, — говорит он. Его тон представляет собой смесь досады и смирения. Он разворачивает листы и небрежно раскладывает их на столе передо мной. — Полагаю, это ни о чём вам не говорит?
Здесь четыре страницы, на каждой — изображения, набросанные с необычайным мастерством. Ночное небо, силуэты похожих на людей существ, жутко парящих на фоне полной луны. Пустынный чужой пейзаж, дюны наполовину скрывают целый город разрушенных зданий, расколотые стеклянные колонны поднимаются из песка между ними, словно зазубренные ножи. Огромный зал с таким же огромным треугольным проёмом в конце, надписи на незнакомом мне языке покрывают стены вокруг.
Но четвёртое изображение приковывает мой взгляд. Гигантская чёрная пирамида на фоне вздымающихся волн.
Это не совсем то, что я видел в то жуткое мгновение перед тем, как добрался до Эстевана. Но достаточно близко.
Против воли мой взгляд задерживается на последнем изображении слишком долго. Я делаю всё возможное, чтобы взять себя в руки и отвести его, но небрежный тон Гайуса, манера, с которой он, казалось, давал понять, что допрос окончен, застали меня врасплох. Это намеренный приём, судя по тому, как блестят его глаза — острые и оценивающие, — когда я снова поднимаю взгляд.
— Они очень странные, — я снова щурюсь налисты — скорее чтобы собраться с мыслями, чем разглядеть детали получше. — Откуда они?
Попытка спасти ситуацию вполне разумная, но даже не глядя на Гайуса, я чувствую жар его скептицизма. Возникает секундная пауза.
— Это изображение ты узнал. — Лекарь наклоняется, выразительно тыкая пальцем в чёрную пирамиду.
— Мне действительно показалось, что это выглядит знакомым, — признаюсь я, стараясь звучать одновременно смущённо и небрежно. — Может, я видел это в какой-нибудь книге?
Я смотрю на него снизу вверх, давая вопросу повиснуть в воздухе.
Мы пару секунд смотрим друг на друга, прежде чем долговязый мужчина вздыхает, опускает взгляд и начинает собирать листы.
— Нет. Не в книге, — произносит он совершенно невозмутимо, но явно не верит мне. Он складывает листы обратно в сумку, потом дважды стучит пальцем по столу. Знак, что он уходит, причём раздражённым, если я правильно понимаю. — Если всё же… вспомнишь… что-нибудь, передай сообщение Терцию Сервиусу. Я приду. Любая информация будет щедро вознаграждена.
— Хорошо.
Гайус коротко, почти сухо кивает мне и уходит. Его место занимает Ланистия, которая тут же закрывает за собой дверь.
— Ну?
Пересказ не занимает много времени. Ланистия слушает, сохраняя своё обычное непроницаемое выражение лица. После того как я заканчиваю, она тревожно молчит.
— Тебе стоит поговорить об этом с Кадмосом, — говорит она наконец. — Всё равно после утренней трапезы у тебя урок с ним.
— С Кадмосом? Почему?
— Не знаю. Возможно, из-за его обширного медицинского опыта. Десятилетий исследований. Или того факта, что он стал самым молодым главой Азриата. Его…
— Ладно.
— Хорошо. Если у него появятся новые мысли, дай мне знать. Я пока отправлю весть Ульцискору.
Она приподнимается на носки, словно собираясь уходить, но затем снова встаёт на полную стопу.
— Почему ты это сделал?
— Что именно?
Я искренне озадачен.
— Вернулся. На навмахии. — Она пристально смотрит. В стёклах её очков отражаются зелёный и синий цвета горизонта за окном. — Аэква рассказала, что ты мог сбежать вместе с ней. Почему ты не сделал этого?
— Мне показалось, что так будет правильно.
— Ты можешь и лучше постараться над ответом.
— Думаешь, я лгу?
— Думаю, это было равносильно самоубийству. И мы оба знаем, что шрамы на твоей спине означают отсутствие истинной любви к Катену. — Голос у неё тихий. Уверенный. — Ты умнее большинства, Вис, но ум не означает храбрость, заботу или героизм. Чаще всего он означает прямо противоположное. Ульцискор может этого не видеть, но не думай, что я настолько слепа.
Она постукивает по очкам с лёгкой ироничной улыбкой.
Я обдумываю её слова.
— Нет. Нет. — Когда я наконец начинаю говорить, то не скрываю своего гнева. Своего возмущения. Оно вполне искреннее. — Я поступил правильно. То, что я не хочу быть одним из Октавов, не означает, что я оставил бы их всех умирать.
— Я этого не говорила. Я сказала, что странно, что ты был готов пожертвовать своей жизнью ради них.
— Может, я лучше тебя, — огрызаюсь я.
Что-то в этом замечании попадает в цель. Ланистия внешне никак не реагирует, но определённо берёт паузу. Её молчание даёт мне возможность подумать. Сомневаюсь, что я вернулся бы без стилоса Седотии. И даже с ним я колебался.
Но не жалею об этом.
— Может, и так, — тихо произносит Ланистия. — Но это не обязательно то, что нам нужно от тебя, Вис. Это качество не послужит тебе на пользу в Академии.
Она разворачивается и быстро покидает комнату, прежде чем я успеваю ответить, оставляя меня наедине с тревожными мыслями о странных событиях этого утра.
— ПРИВЕТСТВУЮ, ГОСПОДИН ВИС.
Утро выдалось на редкость душным; воздух тяжёлый, и туника всё ещё липнет к телу после тренировки, несмотря на передышку во время осмотра Гайуса. Я склонился над томом, описывающим катенскую точку зрения на общество до Катаклизма, рассеянно жую хлеб и не сразу обращаю внимание на его слова.
— Кадмос.
Я отодвигаю книгу в сторону и приветливо здороваюсь с диспенсатором. Он занимает место напротив, откидывает назад свои жидкие чёрные волосы, затем вытирает пот, уже выступивший на его чрезвычайно высоком лбу.
Грузный мужчина отвечает мне жизнерадостной улыбкой, едва устроившись поудобнее, что меня удивляет. Значит, со вчерашнего дня ничего не ухудшилось.
— Полагаю, вы достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы возобновить наши занятия?
— Я в полном порядке. Более того, дополнительный отдых вчера пошёл мне на пользу, — уверяю я его. — И я должен тебя поблагодарить. Я не знал, что именно ты ухаживал за мной, пока я был без сознания. Ланистия говорит, ты недосыпал, следя за тем, чтобы я безопасно пережил первые несколько дней.
— Это ерунда, юный господин.
— Для меня — нет.
Я говорю искренне. Судя по рассказу Ланистии, он практически набрасывался на любого, кто пытался его подменить. Убедившись, что он видит мою искренность, я подаюсь вперёд.
— Кстати говоря, сегодня утром здесь был один человек. Ещё один лекарь, присланный Терцием Сервиусом.
— К вам послали кого-то ещё? — Кадмос явно задет самой идеей. — Мы с Ульцискором держали Сенат в курсе вашего состояния вплоть до сегодняшнего утра.
— Это было нечто иное.
Я рассказываю ему о том, как Гайус брал образцы, хотя умалчиваю о вопросах и рисунках.
— Есть какая-то причина, по которой он мог это делать?
Недоумение Кадмоса нарастает по мере моего рассказа, пока его глаза не выпучиваются от возмущения.
— Никакой причины, которая могла бы вам помочь, — выпаливает он, проводя тыльной стороной ладони по сморщенному, блестящему лбу. — Некоторые старые культы могли бы сжечь то, что этот человек у вас взял, — тарханизм, возможно, был последним из выживших. Но даже это делалось бы в попытке, пусть и ошибочной, вас исцелить. Ничего нельзя почерпнуть из омертвевшей кожи и капли засохшей крови.
Я ёрзаю.
— А что-то сделать с этим они могут?
Он тупо смотрит на меня, а затем хохочет.
— Нет! Клянусь могилами богов, нет.
Ланистия говорила то же самое, но слышать его подтверждение — это облегчение. Я сам не мог придумать никакой зловещей цели, но я также прекрасно понимаю, что мои знания об использовании Воли всё ещё ограничены.
— Хорошо. Спасибо.
Кажется, он улавливает неудовлетворённость в моём голосе, хотя она направлена не на него.
— Я мог бы провести дальнейшее расследование, если вы хотите. У меня всё ещё есть контакты в Ситресе, которые, возможно, захотят покопаться в тамошних библиотеках.
— Нет, спасибо, Кадмос. Это очень любезно с твоей стороны, но Терций явно хотел, чтобы это было сделано тихо. Я не хотел бы никаких неприятностей.
— Конечно, юный господин.
Я внимательно смотрю на него. С самого начала я знал, что он образованный человек; доказательство тому — каждый наш урок. Но его угрюмость всегда означала, что источник этих знаний никогда не становился темой для разговора, а его упоминание о контактах в Ситресе напомнило мне об этом.
— Ты действительно руководил всем Азриатом?
Кадмос ёрзает, стул скрипит под его тяжестью.
— Недолго. Я получил эту должность примерно за шесть месяцев до начала проскрипций.
— Оу. Это… должно быть, было ужасно.
— Таковы были времена, — говорит он без малейшей горечи, разводя руками. — Я был молод, даже для профессора, и моя должность вызывала немалую зависть. Когда самозванец Эримид выдвинул свои претензии, очень немногие в Деополисе считали разумным рисковать дружбой с Катеном — я был в их числе — и, конечно же, когда Димид Карфиус неизбежно подавил восстание, он захотел устроить показательную расправу. Я до сих пор не знаю, кто меня назвал, но однажды ночью меня забрали прямо из постели, и… вот я здесь.
— Но ты же не участвовал в заговоре?
Он усмехается.
— Из меня был бы никудышный заговорщик, юный господин. Я никогда не принадлежал к тому типу отважных людей, которые торгуют секретами по ночам.
Я не знаю, что сказать. Это кажется таким вопиюще несправедливым.
Кадмос видит, как я борюсь с собой, и снова улыбается — лишь едва уловимая печаль мелькает на его лице.
— Человек всегда будет гадать, что могло бы быть, но мудрый признаёт удачу, когда она приходит. Несмотря на всё, что я оставил позади, жизнь не была ко мне жестока.
— Но как ты мог просто смириться с этим? Как ты мог не возненавидеть их за то, что они у тебя отняли?
Слова срываются с моих губ прежде, чем я успеваю обдумать их. Я протягиваю руку, словно пытаясь поймать их обратно, а затем опускаю её, морщась.
Он изучает меня. Всё ещё блестит от пота, но полон достоинства.
Затем поднимается, поворачивается, расстёгивает тунику и приподнимает её, чтобы я увидел его спину.
— Они есть у всех нас, юный господин, — тихо говорит он. — Или вы думали, что только вы один когда-либо отказывались от Колонн Авроры?
Онемев я смотрю на розовые и молочно-белые линии, исполосовавшие его кожу. Они старые, выцветшие, но их не спутать ни с чем.
— В жизни каждого человека наступает момент, когда он может либо пойти против несправедливости мира и бороться, пока не проиграет, либо приложить все усилия, чтобы в нём преуспеть. Остаться жертвой или стать выжившим.
Кадмос опускает ткань, снова скрывая шрамы.
— Подчинение было болезненным, но я ни за что не обменял бы его на альтернативу. У меня появилось ещё тридцать лет воспоминаний, многие из которых приятны. Я хорошо живу, окружён роскошью, пользуюсь доверием и уважением семьи, которую люблю. А ведь мои коллеги отправились в сапперы или были проданы рыцарям и посланы работать в шахты. Все до одного — образованные люди. И давно мертвы.
Он смотрит мне в глаза. Он думает, что помогает мне. Думает, что поступком на навмахии я сделал свой выбор. Что я — это он тридцать лет назад, сдавшийся врагу и присоединившийся к ним.
Я стараюсь не показывать, как меня тошнит от мысли прожить жизнь как Кадмос. Я, безусловно, проникся к нему большим сочувствием.
Но его подход к Иерархии — это полная противоположность тому, кем я хочу быть.
Затем мы переходим к занятиям. Кадмос решает использовать мою болезнь как практический урок и с воодушевлением объясняет различные тесты, которые провёл, пока я был без сознания. Несмотря на мрачную тематику, работа мне нравится. Теперь Кадмос не скупится на похвалу, несколько раз отмечая, как далеко я продвинулся за прошедший месяц, хотя по-прежнему исправляет случайные ошибки. Меня удивляет, как сильно я расцветаю под его одобрением. Кажется, прошло много времени с тех пор, как мои усилия удостаивались хоть какого-то признания.
Нас несколько раз прерывают — диспенсатор всё ещё управляет поместьем, даже обучая меня, — и как раз, когда солнце достигает зенита, подходит Октав с письмом.
— Хм, — произносит полный мужчина, хмурясь над посланием. — Пишет леди Телимус. Она слышала о навмахии и интересуется твоим состоянием. — Он приподнимает бровь, читая дальше. — Кажется, есть вероятность, что она вернётся в Катен раньше, чем ожидалось.
Я почти забыл об этой женщине.
— Думаешь, она станет проблемой?
— Не для вас. Сомневаюсь, что вы встретитесь с ней до окончания Академии, даже если она вернётся раньше срока.
— Какая она?
— Прелестная. — Это не сарказм, но и теплоты, свойственной искренности, в голосе тоже нет. — Хотя часто отсутствует.
Вторая часть полна подтекста, хотя Кадмос снова подаёт её как простой, бесстрастный факт. От женщин в Иерархии — особенно молодых жён вроде супруги Ульцискора — обычно ожидают сосредоточенности на семье, независимо от их умения владеть Волей. Тот факт, что Релюция работает за границей, когда у них с Ульцискором нет детей, говорит о многом.
Меня тянет расспросить подробнее, но вряд ли Кадмос настолько отступит от приличий, чтобы рассказать то, что я не могу понять и сам.
Я оставляю эту тему, и мы возобновляем нашу гонку по подготовке меня к Академии.
СЛЕДУЮЩИЕ ДВЕ НЕДЕЛИ ПРОНОСЯТСЯ в туманной череде тренировок, занятий и практики в Лабиринте.
Мои опасения по поводу возможной ответной реакции от Ангвиса оказываются беспочвенными: ни намёка на возмездие, ни малейшего беспокойства у стражников, охраняющих поместье Телимусов. Да и вообще никаких заявлений от Ангвиса. Ланистия предполагает, что организация в полном беспорядке и пытается восстановиться после гибели своего лидера и провала крупного нападения.
Но это не значит, что я спокоен. Кажется, часть меня превратилась в сталь после Сууса — та часть, которая точно знает, как отгородиться от воспоминаний, способных в противном случае разорвать меня на части. И я чувствовал, как она трудится не покладая рук в первые пару дней после пробуждения, когда мне приходилось вновь и вновь переживать навмахию. Но ночи — совсем другое дело. Закрываю глаза и вижу озеро крови. Карабкаюсь по скользким, дымящимся внутренностям и костям. Просыпаюсь в поту, или дрожа, или иногда вскрикивая в темноту.
Со временем это проходит, как и всё остальное. А неумолимый ритм моих дней означает, что даже когда я вскакиваю посреди ночи, усталость заставляет меня вернуться в сон через считаные минуты.
Но этот сон уже никогда не будет прежним.
Рассвет ясный и яркий в то утро, когда я отправляюсь в Академию. Мы с Ланистией только что закончили последнюю тренировочную схватку; я слегка вспотел, дыхание клубится туманом, пока мы идём обратно к вилле. Вокруг нас в полях Октавы приступают к работе, далёкая болтовня разносится по холмам. Ланистия непривычно молчалива; обычно в этот момент она отчитывает меня за все ошибки, которые я только что совершил, а затем отчитывает за все ошибки, которые я собираюсь совершить в учёбе. А потом отчитывает за то, что я отстаю.
Не уверен, что обо мне говорит тот факт, что молчание меня напрягает.
— Ульцискор вчера передал весточку, — вдруг произносит Ланистия. — Он договорился, чтобы ты смог поехать в Некрополь на Фестиваль Предков — это будет следующий раз, когда тебе разрешат покинуть Академию. И он навёл справки о тех студентах, с которыми ты встречался после нападения на трансвект.
— Да? — Со всем, что случилось с тех пор, я почти забыл о его предположении, что меня могли отравить.
— Индол Квискель — сын Димида, как он и думал. Другие — Белли Воленис и Эмисса Корениус. Белли — дочь Квинта Волениса, губернатора Ситреса. Эмисса — дочь Магнуса Квинта Корениуса.
Эти семьи знакомы мне по учёбе. Влиятельные семьи. Важные студенты.
— Они в Третьем классе, так что входят в элиту Академии. И все они из Военных семей. Ульцискор говорит, это делает их маловероятными мишенями для Веридиуса — гораздо проще переманить студентов, которым он может предложить продвижение. Так что они скорее всего ничего тебе не сделали.
— Ещё одна вещь, о которой мне скорее всего не нужно беспокоиться.
Ланистия фыркает.
— В любом случае, ты вряд ли будешь с ними много общаться — помни, ты начнёшь с Седьмого, а классы в Академии устроены по принципу пирамидальной иерархии, как в реальном мире. Если не доберёшься до Третьего класса, они будут взаимодействовать с тобой разве что отдавая приказы.
Я киваю. Снова тишина. Если не доберёшься до Третьего класса. Не хочу спрашивать. Будет слишком похоже на признание поражения, на то, что мне действительно важно её мнение.
— Ты справишься. — Она выдавливает из себя эти слова так неохотно, как, пожалуй, ничто из сказанного ею прежде. Смотрит прямо перед собой, хотя, насколько я знаю, вполне может следить за выражением моего лица. — Если продолжишь работать, есть шанс, что ты сможешь сделать то, что нужно.
— Найти то, что вы с Ульцискором ищете?
— Попасть в Третий класс.
Я сглатываю. Напряжение покидает мои плечи.
Затем позволяю себе ухмыльнуться.
— Ты думаешь, что я неплох.
Она фыркает.
— Я определённо этого не говорила. И даже не подразумевала.
Моя ухмылка становится шире.
— Нет-нет. Теперь всё ясно. Втайне я тебе нравлюсь. Ты думаешь, что я…
Я смотрю в небо, хрипло дыша, воздух покинул мои лёгкие. Краем глаза вижу, как Ланистия уходит прочь, её походка так же спокойна, как минуту назад.
Я со стоном поднимаюсь на ноги. Улыбаюсь и перехожу на бег, чтобы догнать Ланистию. Мы в последний раз вместе возвращаемся к вилле.
КАЖЕТСЯ СТРАННЫМ — УЕЗЖАТЬ. Это не дом, ни в одном из смыслов этого слова. Здесь нет любви — ни от меня, ни ко мне. Не настоящей, во всяком случае, как бы там ни относились ко мне остальные. Без искренности любви быть не может.
Но всё равно ощущается какая-то пустота, когда закрывается дверца кареты. Чувство утраты, когда я смотрю в окно и вижу, как фигуры Ланистии и Кадмоса исчезают из поля зрения. Это было своего рода убежище. Место, где я обрёл новое чувство цели.
В конце концов зелёные холмы скрываются за горизонтом, и я остаюсь один со своими мыслями, пока за окном сменяются пейзажи. До платформы трансвекта недалеко. Но, как бы я ни притворялся перед Ланистией, любая ностальгия быстро сменяется тревогой.
Через несколько часов я окажусь в Академии.
Я ВСЁ ЕЩЁ ПОМНЮ, как мне пришлось произнести свою первую официальную речь в Суусе. Пустяк — несколько вступительных слов перед пиром. Я держался молодцом до самого последнего дня, но затем что-то сломалось. Сердце билось без остановки. Руки тряслись. Меня тошнило.
— Я не хочу этого делать, — в конце концов сказал я отцу. Голос тихий. Голова опущена.
Он усадил меня. Обнял за плечи и какое-то время молчал.
— Радуйся, что нервничаешь, — сказал он наконец.
Помню, как я горько рассмеялся, решив, что он шутит.
— Это правда. — Его голос всегда был таким мягким. — Нервозность означает, что впереди страх, с которым нужно столкнуться, Диаго. Человек, который никогда не нервничает, никогда не делает ничего трудного. Человек, который никогда не нервничает, никогда не растёт.
Он погладил меня по волосам.
— Постарайся воспринимать это как возможность. Благословение. Неважно, что ты чувствуешь здесь. — Его рука легко прижалась к моей груди, накрыв её.
Сейчас я сам кладу руку на грудь, представляя его прикосновение. Чувствую биение сердца. Крепко держусь за его слова, пока трансвект скользит по волнам моря Квус.
Хотя я бывал на Соливагусе раньше, я совершенно не помню, как туда добрался, а сегодня я единственный пассажир на борту. Поэтому вскоре ловлю себя на том, что прижался к окну, с нескрываемым любопытством наблюдая, как остров вырастает на горизонте.
Солнце давно прошло зенит, когда трансвект сначала проносится над сверкающей водой, а затем замедляется, низко проскальзывая мимо одного из нескольких белых монолитов, торчащих из глубин. То же самое произошло и в прошлый раз, когда мы покидали остров. По словам Ульцискора, это единственный способ пересечь Морскую Стену: всё остальное, что пытается преодолеть каменный барьер, кольцом опоясывающий остров — корабли и даже просто плывущие люди, — затягивается какой-то невидимой силой. Что-то тащит их на дно и держит там.
Судя по мрачному тону, с которым он это говорил, это было не теоретическое знание.
Дерево и камень вокруг меня содрогаются, словно пробуждающееся животное, и начинают набирать скорость. Я пытаюсь прикинуть, как далеко мы от берега. Миля, может быть? Трансвект ещё несколько секунд скользит по волнам, прежде чем взмыть вверх. Отвесные утёсы, охраняющие береговую линию, постепенно начинают уходить вниз, когда остров на горизонте становится всё ближе.
Я перехожу на другую сторону, пытаясь мельком увидеть руины, о которых Ульцискор рассказывал мне, когда мы были здесь. Но мы летим слишком низко, а Соливагус — это сплошная зелёная масса крутых холмов и глубоких каньонов.
Всю дорогу я был на взводе, но только сейчас, когда трансвект наконец пересекает границу острова, меня накрывают первые настоящие приступы тревоги. Весь хаос и стресс этих последних месяцев был ради этого. Подготовка к этому.
Больше нельзя ошибаться.
— Вис Телимус?
Из трансвекта меня встречает одинокая фигура в белом плаще. Изрезанное морщинами лицо украшает кривой, тупой нос.
— Это я.
Я протягиваю каменную идентификационную табличку, которую дал мне Ульцискор. Надеюсь, что выгляжу при этом дружелюбно.
Незнакомец улыбается в ответ, обнажая отсутствующий зуб. На вид ему не больше сорока.
— Я Септим Фило. Но можешь звать меня Ульниус.
Он принимает табличку и окидывает взглядом перекинутую через плечо сумку.
— Это всё?
— Да.
Он протягивает руку, жестом приглашая отдать ему сумку. Движение скорее деловое, чем требовательное.
— Отнесу в твою комнату.
Что, конечно, означает, что сначала её обыщут. Но там нечего искать. Я отдаю сумку.
— Идём за мной. И держись поближе. — Ульниус трогается с места. В его походке заметна лёгкая хромота. — Последние пару недель поступают сообщения об алупи в окрестностях.
— Волках? — Ульцискор упоминал их.
— Больших волках, — говорит он тоном, который намекает, что он несколько преуменьшает. — Хотя обычно они достаточно умны, чтобы не приближаться к Академии. Думаю, волноваться не о чем.
Его слова меня не особо успокаивают, но выбора у меня немного. Я иду следом.
— Ты успел оправиться от ран? После того раза, когда был здесь, — добавляет он, заметив моё непонимание.
— А-а. — Белый плащ наконец находит отклик в моей памяти, а затем смутно всплывает и имя. — Вы лекарь Академии?
— Я лечил тебя, когда вы с Магнусом Квинтом впервые прибыли, — подтверждает он.
Мы начинаем подниматься по самому крутому участку тропы. Ульниус, похоже, справляется без труда.
— Всё хорошо зажило. Почти без шрамов, спасибо.
— Не стоит. Теперь я могу хвастаться, что зашивал самого Катеникуса. Это мне следует благодарить тебя.
Я неловко хмыкаю в ответ. Как бы мне ни претил этот титул, придётся к нему привыкать.
С минуту мы идём молча, лишь шелест листвы сопровождает нас. Вскоре появляется тропа, ответвляющаяся на восток — та, что, по мнению Ульцискора, может вести к близлежащим руинам, — но я не задерживаю на ней взгляд. Что бы там ни находилось, этому придётся подождать.
Несколько раз Ульниус выглядит так, словно хочет что-то добавить. В конце концов он останавливается.
— Прежде чем мы пойдём дальше, я… должен кое-что сказать. Принципалис, вероятно, собирается объяснить тебе, что твой новый титул здесь ничего не значит. Что тебе всё равно придётся заслужить своё место. И что касается занятий — он прав. Но… послушай. Одна из моих сестёр была на навмахии. И, хвала Арвентису, она выжила.
Он замолкает. Подбирает слова. Я не тороплю его.
— Я говорил с ней примерно неделю назад. Я уже слышал истории, но видеть, как она вспоминает об этом… — Он выдыхает. Встречается со мной взглядом. — Что бы тебе ни понадобилось, Катеникус. Пока ты здесь. После выпуска. Когда угодно. Просто дай знать.
Он искренне кивает, затем поворачивается и продолжает подниматься по крутой тропе.
ВСКОРЕ НАС ПРОПУСКАЮТ сквозь тревожную клетку Воли у входа в Академию, и Ульниус, указывая на здания, которые могут меня заинтересовать, ведёт меня по ухоженной дорожке к квадруму. Массивная каменная площадь на удивление пуста по сравнению с тем, какой я видел её в прошлый раз — слышен лишь журчащий плеск центрального фонтана. Впрочем, это неудивительно. Солнце уже садится. Все наверняка ужинают.
Ульниус ведёт меня в Преторий, затем вверх по витой лестнице. Уверенно стучит в дверь наверху.
Мгновение спустя в дверном проёме появляется молодое лицо Веридиуса, озарённое улыбкой.
— Вис! Добро пожаловать. Прошу, входи. — Его выражение тёплое, искренне довольное. Он поворачивается к Ульниусу с той же улыбкой. — День почти закончился. Нам удалось?
Лекарь ухмыляется.
— Примерно час назад Эстеллия из Пятого пришла с порезом на руке.
— Тьфу. — Веридиус с сожалением смеётся, умудряясь даже это наполнить непринуждённым обаянием.
— Так что, я дам тебе знать, когда ты сможешь отработать мою смену? — Ульниус выглядит довольным собой, а Веридиус жестом показывает свою капитуляцию.
— Вис. Принципалис. — Кивнув нам обоим, он исчезает вниз по лестнице.
Я вхожу в кабинет Веридиуса — судя по отсутствию других дверей, это единственная комната на первом этаже. Обстановка здесь добротная, но не показная: в центре стоит стол с парой стульев напротив, в углу — диван, одна стена полностью занята заполненными книжными полками. На одной из полок без всякого подчёркивания выставлен венок из золотых листьев — должно быть, та самая Корона Спасителя. Окна выходят на север и юг. В одном виден весь квадрум. Из другого открывается потрясающий вид на верхушки деревьев Соливагуса и дальше — на океан.
И из-за одного из горных возвышений выглядывает то, что, как мне кажется, могло бы быть руинами, о которых говорил Ульцискор. Они едва заметны на горизонте — не больше чем проблеск камня среди деревьев.
— Мне доводилось работать в кабинетах и с худшими видами. — Веридиус прослеживает за моим взглядом. Затем его задумчивые голубые глаза возвращаются ко мне, и я переминаюсь с ноги на ногу, не в силах отделаться от чувства, будто он знает, на что я смотрел.
— Как твой бок?
— Хорошо зажил, благодарю.
— Отлично. Пройдёмся? Мне нужно заняться другими делами, но я хотел хотя бы показать тебе твою комнату.
Я иду за ним вниз по лестнице в квадрум.
— Итак. Магнус Квинт Телимус очень высоко о тебе отзывается. Его рекомендательное письмо было полно похвал.
— Рад это слышать, Принципалис.
— Как вы познакомились?
— По счастливому случаю. Наши пути пересеклись в Летенсе, и… — Я скромно пожимаю плечами. — Он искал кого-то, кого мог бы принять и поддержать. Того, кто мог бы преуспеть здесь. Я был чуть старше, чем он планировал, но благодарен за возможность доказать свою состоятельность. — Мы с Ульцискором договорились об этом — просто и с относительно безобидным подтекстом. Большинство решит, что бездетный сенатор заметил талантливого сироту, и мы заключили сделку: я получаю доступ к имени Телимус, а Ульцискор — могущественного и обязанного ему члена семьи, если я здесь преуспею. Необычный шаг, но не без прецедента. Вполне в рамках приличий.
— Действительно счастливый случай, — негромко произносит Веридиус. Без сарказма, без намёков. Мы покинули квадрум и направляемся прочь от края утёса. Вдоль дорожки выстроились раскрашенные статуи богов, а в оформлении садов повсюду присутствуют традиционные пирамидальные формы. Несколько пробковых дубов разбросаны по зелёным просторам; вдалеке я вижу пару студентов, устроившихся в тени одного из них с книгами в руках. Неглубокий ручей прорезает территорию. Вокруг тихо, всё безупречно ухожено. Оазис среди дикой природы за стеной.
Веридиус останавливает меня. Медлит, разглядывая, затем вздыхает.
— Могу лишь предположить, что Ульцискор рассказал тебе о прошлом, которое связывает меня с его семьёй, — спокойно произносит он, без упрёка или тревоги. — И, следовательно, о том, что, по его мнению, я сделал с его братом. С Ланистией. Я прав?
Прямота вопроса застаёт меня врасплох.
— Да.
— А значит, могу с уверенностью предположить, что он попросил тебя кое-что сделать, пока ты здесь. — Он машет рукой, видя моё выражение лица. — Не стану оскорблять тебя, выпытывая подробности. Но надеюсь, ты понимаешь, что обвинения Ульцискора — это слова человека, любившего брата, а не человека, располагающего доказательствами. Каэрор и Ланистия были моими друзьями. Хорошими друзьями. — Голос его стал тише, и в нём слышится боль. Неподдельная печаль. Если это игра, то весьма убедительная. — Он справляется со своей болью, как может, и мне трудно винить его за это — поэтому клянусь тебе: ты не получишь от меня никаких неприятностей из-за этого. Но я и не стану закрывать глаза, если ты нарушишь правила, служа его ошибочной жажде мести. — Он не отводит взгляд, произнося это. Простая констатация факта, твёрдо и мягко одновременно. Он просто хочет честно меня предупредить.
— Понимаю. — Откровенность этого человека сбивает меня с толку. Мне следовало бы решительно отрицать любой намёк на скрытые мотивы Ульцискора, но сейчас это выглядело бы по-детски.
Принципалис заводит руки за спину и снова трогается с места, а мне приходится сделать пару поспешных шагов, чтобы догнать его.
— Итак. Ты предпочитаешь Вис или Катеникус?
— Вис.
— Тебе не по душе эта честь?
— Дело не в этом, — торопливо лгу я. — Просто предпочитаю об этом не вспоминать.
Веридиус проявляет сочувствие.
— Конечно. Конечно. И в связи с этим я просил Аэкву и попрошу тебя: пожалуйста, не вдавайтесь в подробности того, что произошло. Большинство других студентов слышали лишь слухи, которые сейчас считают преувеличениями. А те немногие, кто знает правду, не нуждаются в напоминаниях. Будет лучше для всех, если мы просто сосредоточимся на том, что делаем здесь.
— Хорошо.
— Спасибо. Кстати, я читал отчёты. Это оружие, которое использовали Ангвис, чудовищно. Ты настоящий герой, Вис.
Искренне. Абсолютно искренне.
Я ненароком чувствую краткую вспышку гордости. За которой сразу же следует раздражение от собственной реакции. Прогнившие боги, этот человек не лишён обаяния.
Мы продолжаем идти. Свежий морской бриз налетает, смягчая последние жаркие лучи солнца и эффектно развевая тогу Принципалиса за его спиной. Вижу, что он хочет спросить больше о навмахии, но вместо этого переходит к другому.
— Итак, каковы твои цели здесь, Вис?
— Подняться в высший класс, какой смогу.
Очевидная цель, и Ульцискор заверил меня, что нет смысла стесняться. Если я дам Прецепторам знать о своём намерении продвигаться, они будут обращать на меня больше внимания.
— И насколько высоко, по-твоему, это может быть?
— Трудно сказать, когда у меня ещё не было ни одного занятия.
Веридиус усмехается.
— Верно.
Он направляет нас вправо, по новому ответвлению дорожки, дружелюбно отвечая на приветствия пары проходящих вдали студентов.
— Были разговоры о том, чтобы определить тебя в более высокий класс благодаря твоему… новому положению. Что ты об этом думаешь?
Я колеблюсь. Он действительно интересуется, или, по крайней мере, так кажется.
— Думаю, мне следует начать в Седьмом классе.
Он проводит рукой по своим растрёпанным грязно-белокурым волосам, выглядя слегка удивлённым.
— Ты этого хочешь?
— Конечно нет.
Вероятно, я пожалею об этом — если я настою, возможно Веридиус и позволит, — но сейчас это кажется правильным.
— Но иначе я бы незаслуженно занял чьё-то место. Я должен пробиваться вверх так же, как и все остальные.
Веридиус задумывается, затем кивает — снова с той одобрительной манерой, которая заставляет меня чувствовать, будто я поступил совершенно правильно.
Следующие несколько минут он продолжает расспрашивать меня. О моём прошлом, образовании. Но это скорее любопытство, чем подозрительность. Отчасти формально, но дружелюбно — вопросы, которые он задаёт каждому студенту. Он знакомится со мной. Когда я уклоняюсь от конкретики, он не настаивает. Это не допрос.
Не знаю, чего я от него ожидал, но это свовсем другое. Это обезоруживает. Именно то, чего я хотел бы от вводной беседы. Он немного рассказывает мне о жизни здесь. Повторяет, как работают классы — основная масса студентов в Седьмом классе, а затем идёт неуклонно уменьшающееся, заранее установленное число мест по мере того, как группы считаются более продвинутыми. Сорок восемь в Шестом классе, двадцать четыре в Пятом, двенадцать в Четвёртом. В Третьем только шестеро, и они соревнуются в конце года на Юдициуме за финальный рейтинг.
Я, конечно, уже всё это знаю, но слушаю терпеливо, более чем доволен тем, что делаю это, а не отвечаю на вопросы.
Мы подходим к высокому клиновидному зданию, сужающемуся кверху, которое я приметил издалека ещё несколько минут назад. Вблизи оно внушает трепет — около двухсот футов в основании и почти сотня до зубчатой вершины, декоративная отделка на каждом этаже выкрашена в ярко-красный цвет.
— Здесь ты будешь жить следующий год, — говорит Веридиус, распахивая двустворчатые двери. — Боюсь, все Седьмые делят общее пространство. У тебя будет только кровать и стол.
— У меня бывало и меньше.
Веридиус удивляет меня смешком.
— Приятно слышать. Иногда реакция бывает не столь понимающей.
— Правда?
— Большинство студентов привыкли к образу жизни своих родителей. — Он всё ещё улыбается. — Все адаптируются. Просто жалуются в процессе.
Мы входим в прохладное помещение мужского общежития. Весь первый этаж представляет собой одно огромное объединённое пространство, хотя серия невысоких разделительных стен и делит его на три части. Большой циферблат на стене показывает, что уже почти седьмой час после полудня. Судя по тишине и отсутствию движения, мы здесь одни. Койки и столы чередуются вдоль стен, тщательно расставленные так, чтобы у каждой пары было своё пространство, которое также обозначено номером, высеченным в камне. Упорядоченность расположения нарушается беспорядком скомканных, сдвинутых в сторону простыней на многих кроватях и всяким барахлом, разбросанным по большинству столов. А во многих случаях — и по полу.
Веридиус окидывает сцену неодобрительным взглядом, прежде чем поманить меня дальше.
— Где-то здесь есть несколько свободных коек. Полагаю, их будет нетрудно найти, — добавляет он сухо.
Мы идём около десяти секунд, когда краем глаза я замечаю движение.
— Каллид? — Веридиус тоже заметил фигуру, сидящую за столом с головой, склонённой в сосредоточении. Парень вздрагивает, услышав своё имя. Он стройный и смуглый, с густой копной вьющихся чёрных волос и резкими чертами лица. Моего возраста, но ниже ростом.
— Принципалис! — Каллид смущённо вскакивает на ноги.
— Почему ты не на ужине?
Карие глаза юноши бегают по сторонам.
— Я хотел разобраться кое с чем из послеполуденного занятия. Забежать вперёд пораньше.
— Хм. — Веридиус звучит таким же убеждённым, как и я. — Что ж, раз уж ты здесь, это Вис. Ему нужен кто-то из Седьмых, кто покажет ему тут всё. Начиная с еды.
Каллид не скрывает гримасы.
— Принципалис, я должен…
— Это не просьба.
Каллид изучает меня. Выглядит он скорее неловко, чем как-то ещё.
— Конечно.
Веридиус принимается дружелюбно расспрашивать Каллида о его занятиях во время каникул, пока я отхожу в сторону в поисках свободной койки. Заметить её несложно — аккуратно заправленные простыни и полностью чистый стол рядом. Я вполуха прислушиваюсь к разговору, но всё звучит достаточно безобидно, хотя Каллид по-прежнему отвечает с заметной неловкостью.
— Койка номер тридцать три, — объявляю я Веридиусу. Не могу не вспомнить о системе нумерации в Летенской тюрьме.
— Не суеверный, я так понимаю? — с лёгкой усмешкой спрашивает Принципалис. Я фыркаю и качаю головой. — Тридцать три, значит. Твои вещи будут ждать тебя, когда вернёшься. Каллид сейчас отведёт тебя в столовую, но если возникнут какие-то вопросы — если понадобится со мной поговорить о чём угодно, — то не стесняйся. Ты знаешь, где меня найти. — Он смотрит на меня, убеждаясь, что я понял, что это искреннее предложение, прежде чем провожает нас обратно к выходу.
Веридиус прощается с нами. Каллид провожает взглядом его удаляющуюся фигуру, а затем направляет нас по дорожке обратно к квадруму, теперь значительно менее охотно, раз Веридиус больше не наблюдает.
— Прости, что прервали. Если хочешь, можешь просто сказать мне, где столовая…
— Спасибо, но он проверит, что я пошёл с тобой.
— Правда?
— Определённо. Он уже отметил, что меня не было на обеде. — Каллид говорит это без обиды, просто с уверенностью. — Неважно. Я всё равно проголодался.
Однако, когда мы входим в квадрум, я не могу не заметить обеспокоенное выражение на лице Каллида, то, как он всматривается вперёд. Площадь по-прежнему почти пуста.
— Вис, да? — Каллид задаёт этот вопрос рассеянно. — Полагаю, Принципалис не был в восторге от того, что ты прибыл так поздно.
— Он знал об этом заранее. Смягчающие обстоятельства.
Каллид бросает на меня взгляд, заинтересовавшись.
— Правда? — Затем он замедляет шаг. — Подожди. Вис Телимус?
Я стараюсь не поморщиться.
— Да.
— Хм. — Каллид направляет меня вверх по лестнице Курии Доктрины, под роскошно вырезанное «СИЛЬНЕЕ ВМЕСТЕ».
— Ты был на навмахии. — Любопытство Каллида явно взяло верх над сдержанностью. — Ты тот, кто убил Мелиора. Ты из Катена.
Я киваю, не зная, как ещё ответить.
— Прогнившие боги… — Каллид трёт затылок, обдумывая услышанное.
К счастью, ему не хватает времени сказать больше: мы проходим между расписными мраморными колоннами и спускаемся по широкой лестнице, погружаясь в приглушённый гул полутора сотен студентов, беседующих между собой.
Зал внизу огромен. Вся его восточная стена представляет собой череду арок, вырубленных прямо в скале, открывая захватывающий вид на сверкающий внизу океан. Мы вышли на самый нижний из пяти уровней, каждый из которых выше предыдущего примерно на три фута. На ярусах над нами за столами сидит меньше студентов. Кажется, на самом верхнем уровне вообще всего один стол, вокруг которого разбросаны несколько кушеток.
Никто особо не обращает на нас внимания, когда мы входим, но я вижу, как Каллид с беспокойством окидывает взглядом помещение.
— Мы сидим здесь, внизу, — указывает он на столы рядом с нами. Это самый переполненный уровень — здесь набилось по меньшей мере пятьдесят студентов. — Шестые получают уровень выше, Пятые — следующий, и так далее.
Я продолжаю изучать толпу. Аэква наверху, на втором по высоте ярусе зала, спиной ко мне. Над Аэквой, развалившись на кушетках, сидят Эмисса, Индол и Белли — те трое, что пробрались ко мне после нападения на трансвект. В Третьем классе, как и говорил Ульцискор. Эмисса с Индолом над чем-то смеются, а Белли сосредоточена на том, что похоже на доску для игры в Основание. Никто из них меня не заметил. Прецепторов в помещении, похоже, нет.
— А где мы берём еду?
— На верхнем уровне, — Каллид указывает на раздаточную напротив арок на верхнем ярусе. Его взгляд скользит в сторону, задерживаясь на полудюжине студентов, сидящих там на кушетках.
Мы направляемся к раздаточной, Каллид — с явной неохотой. Несколько студентов Седьмого класса — Седьмых, как их, видимо, принято называть, — уже заметили нас, но, помимо нескольких любопытных взглядов, которые я ловлю, никто ничего не говорит. Они не здороваются с Каллидом.
Мы поднимаемся лишь на уровень, когда один из Шестых замечает нас и застывает. Перестаёт есть и поднимается. Поднимается. Бледный молодой человек просто огромен; его рыжеватые волосы коротко острижены, такая же светло-рыжая щетина покрывает линию челюсти. Это и его мускулистое телосложение заставляют его выглядеть старше, чем, я полагаю, он есть на самом деле.
Он сидел в стороне от остальных студентов Шестого класса, не участвуя ни в одной из их бесед, но тяжёлая угроза в том, как он встаёт, привлекает их внимание.
— Эрициус. — Он произносит это имя с рычанием, сверля Каллида острым взглядом голубых глаз. — Наконец-то.
Каллид застывает на месте.
— Конечно, они выбрали его, — бормочет он достаточно тихо, чтобы услышал только я. Он делает вдох, выпрямляется и встречает приближающегося парня лицом к лицу. — Нам не обязательно это делать, Эйдин. — Он потирает шею. — Знаю, это, должно быть, Прав, или Яникс, или, может, даже Дультатис попросил тебя. Но я очень предпочёл бы этого не делать.
— И всё же придётся.
Речь Эйдина медленная, осторожная. Всеобщим языком он явно владеет не слишком уверенно.
— Твой отец совершил ошибки.
— Что ж, в этом мы с тобой похожи, — парирует Каллид.
Легкомысленный, нервный ответ, даже не особо адресованный конкретно ему. И всё же что-то в Эйдине шевелится при этих словах. Его лицо темнеет, искажаясь в нечто безобразное.
— Повтори это. — Он всего в десяти футах. Приближается. Остальной зал начинает стихать, большинство на верхних уровнях уже заметили противостояние. Никто не движется, чтобы вмешаться.
Я вздыхаю, затем делаю шаг вперёд, встаю рядом с Каллидом. Лишь достаточно близко, чтобы служить предостережением.
Эйдин резко останавливается при этом движении, впервые бросая на меня взгляд.
— А ты кто ещё? — Его тон пренебрежителен.
— Вис. — Я натягиваю дружелюбную улыбку и делаю ещё один шаг вперёд, на этот раз оказываясь между Эйдином и Каллидом, протягиваю руку. — Я новенький.
— Да. — Эйдин отбивает мою руку в сторону и пытается протолкнуться мимо. Я знаю, что должен позволить ему. Он в Шестом классе, на ранг выше меня.
Но я всё равно снова встаю на его пути. Эйдин намного крупнее. Мускулистый. У Каллида не будет ни малейшего шанса в физическом противостоянии, и, похоже, он не склонен бежать, несмотря на этот факт.
— Шестой. — Я бросаю взгляд через плечо Эйдина. Это Эмисса зовёт сверху. Третьи спустились на пару уровней посмотреть. Все, кроме Белли и парня напротив неё — те всё ещё сидят склонившись над доской Основания на заднем плане. — Не надо.
Она Третья, говорит с безошибочной властностью. Губы Эйдина всё равно искривляется, и на этот раз он пытается оттолкнуть меня в сторону, но я привык иметь дело с людьми куда крупнее него и просто двигаюсь так, что он спотыкается. Я не пытаюсь его унизить, но по наблюдателям пробегает волна смешков. А сейчас, похоже, это уже все в помещении.
— Мы здесь только за едой, — быстро говорю я, протягивая руки ладонями вперёд, чтобы показать, что не имею дурных намерений, уже проклиная себя за это решение.
Каллид что-то говорит позади меня, и я инстинктивно полуоборачиваюсь.
А значит, не замечаю левый хук Эйдина, пока тот не оказывается в дюйме от моего уха.
Я УСЕРДНО РАБОТАЮ НАД КОНТРОЛЕМ своего гнева.
По натуре я всегда был склонен к быстрой и резкой защите — словесной или физической, — ещё до того, как Иерархия забрала мою семью, мою страну и всё остальное, что мне было дорого. Но последние несколько лет такая роскошь непозволительна. Она вредит анонимности. Поэтому я постоянно напоминаю себе не реагировать импульсивно. Не привлекать внимания. Отступить, запихнуть ярость поглубже и всегда держаться в тени.
С другой стороны, Театр был моим спасением отвсего этого. Сражаться на той арене — один из немногих способов, которыми я всё ещё мог за себя постоять.
Так что, когда Эйдин — этот наглый незнакомец — действительно наносит удар, я, чёрт возьми, отвечаю.
Удар оказался болезненным, но я знаю, как принимать удары и быстро восстанавливаться. Глаза крупного парня расширяются от шока и боли, когда я разворачиваюсь и бью снизу, со всей силы попадая ему в живот. Знакомый хрипящий вздох — воздух вырывается из лёгких. Я отступаю. Даю ему согнуться пополам, а затем холодно и яростно наношу апперкот.
Раздаётся отвратительный хруст — я попадаю ему в нос. Кровь. Эйдин валится, словно мёртвый.
Я стою, костяшки правой руки окрашены красным, и в течение ужасной секунды вынужден изучать тело на полу, чтобы убедиться, что грудь Эйдина всё ещё поднимается и опускается. Я привык драться с Септимами, привык вкладывать в каждый удар всю силу, какую только могу в себе найти.
Наверное, не стоило делать этого с Эйдином, даже если он и крупнее меня.
Весь зал погрузился в тишину, тяжесть взглядов давит. Каллид таращится на меня с застывшим на лице выражением, наполовину восхищённым, наполовину ошеломлённым. Я действую прежде, чем кто-либо другой успевает отреагировать: опускаюсь на колени рядом с Эйдином, снимаю тогу, осторожно подкладываю её под его голову, а затем её краем останавливаю кровотечение. У этого будут последствия, но если я хотя бы проявлю раскаяние, возможно, всё будет не так катастрофично, как сейчас кажется.
— Не стоило тебе этого делать. — Голос полон гнева; я снова поднимаю взгляд и вижу, как из-за соседнего стола встаёт другой Шестой. Атлетичного телосложения, пряди чёрных волос падают на высокие скулы, выражение лица мрачное и угрюмое. Пронзительные зелёные глаза смотрят на меня, затем на чью-то руку на его плече. Девушка рядом с ним силой усаживает парня обратно. Он неохотно подчиняется.
Мгновение спустя ко мне подходят Эмисса, Индол и двое других членов Третьего класса, которых я не узнаю. Они видели, чем я занят, и идут помочь, а не проявляют агрессию. Интересно. Здесь они главные, по крайней мере, пока рядом нет Прецепторов. То, что они не возмущены, уже обнадёживает.
— Полный идиотизм, — бормочет Эмисса, качая головой. Она опускается на колени напротив меня, отводит волосы с лица, достаёт из кармана платок и промакивает кровь, стекающую по щеке Эйдина.
— С моей стороны или с его?
— С моей. Отец твоего нового друга не особо популярен в данный момент; надо было догадаться, что кто-то захочет передать послание. — Она бросает на меня взгляд. — Хотя это относится и к вам двоим. Особенно к нему. Давай просто скажем, что мы все облажались, — уступает она.
Тон у неё лёгкий, на лице быстро проступает улыбка, на щеках появляются ямочки.
Я ловлю себя на том, что улыбаюсь в ответ. У неё очень зелёные глаза. Я почти забываю о всей ситуации.
Раздаётся громкое покашливание от Индола, который нависает над нами.
— Неквиас.
— Прогнившие боги. Не спорь с ним; только хуже сделаешь. Удачи, — бормочет Эмисса с кривоватой усмешкой, качая головой.
Она быстро встаёт. Я делаю то же самое, прослеживая её и Индола взгляды, обращённые на пожилого мужчину, который направляется к нам тяжёлыми шагами. Он средних лет, угловатый, почти изможденный, хотя под его дорогой туникой и тогой с красной каймой угадываются мускулы. На остром носу держатся очки с тонированными стёклами, не слишком отличающиеся от очков Ланистии.
— Что здесь случилось?
Он переводит взгляд с Эйдина на меня; похоже, он уже пришёл к выводу.
— Имя?
— Вис Телимус, Прецептор. — Я сохраняю почтительный тон. Неквиас — Прецептор Третьего класса, высшая должность в Академии после Веридиуса. — Я прибыл только сегодня.
— И пребывание это, видимо, будет исключительно коротким. Мы не терпим, когда Седьмые нападают на тех, кто выше их.
Сердце падает. Он не шутит насчёт короткого пребывания.
— Это был не он, Прецептор. — К моему удивлению, говорит Индол. Я оборачиваюсь и вижу, как он встречается взглядом с Неквиасом. — Драку начал Эйдин.
— Не то чтобы это вообще было дракой, — бормочет одна из студенток, девушка с ярко-голубыми глазами, чьего имени я не знаю. Рядом с ней Эмисса пытается рукой скрыть улыбку.
Неквиас игнорирует их, сосредоточившись на Индоле.
— И зачем бы он так поступил?
— Он целился в Эрициуса. Можете догадаться почему. Новенький не стал стоять в стороне.
Неквиас хмурится, выглядя скорее ещё более рассерженным от объяснения, чем раньше.
— То есть Эйдин возможно собирался начать драку с кем-то другим, ты это говоришь? Но на деле её начал наш Седьмой.
— Первым замахнулся Эйдин.
— Замахнуться первым в драке — не то же самое, что начать её.
Челюсть Индола сжимается, но он молчит.
— Телимус… Телимус… — Неквиас переключает внимание обратно на меня, перекатывая имя на языке, словно внезапно его обнаружив. — Конечно же. Пацан Ульцискора. Катеникус. Даже не думай, что твоя репутация убережёт тебя от последствий чего-то подобного.
По коридору прокатывается ропот, когда ближайшие к нам улавливают слова Неквиаса. Видимого движения нет, но ощущение, что стоящие дальше напрягаются, прислушиваясь, становится почти осязаемым.
— Конечно, Прецептор. — Это несправедливо, но я привык. И дело не в том, что я доверяю Эмиссе — первоначальные подозрения Ульцискора о ней всё ещё звучат у меня в голове, несмотря на его окончательный вывод, — но её предупреждение имеет смысл. Злить Неквиаса ещё больше — плохая идея.
Каллид стоит позади Прецептора, и я вижу, как он делает шаг вперёд, открывая рот для возражения. Я едва заметно качаю головой. Он тоже Седьмой; сомневаюсь, что он может сказать что-то, что отведёт от меня вину, но весьма вероятно, что сам может из-за этого попасть в неприятности.
В данный момент он мне должен. Немного, но я могу этим воспользоваться.
— Индол, Яникс, отведите Эйдина в лазарет и сообщите Септиму Фило, что произошло.
Индол принимается исполнять сказанное, как и темноволосый Шестой, что ранее, похоже, собирался защищать Эйдина.
Неквиас смотрит на меня с яростью.
— А ты следуй за мной. Немедленно.
Он направляется к главной лестнице, и я задумчиво иду следом, пытаясь игнорировать тяжесть взглядов, как кажется, каждого студента Академии.
СУЩЕСТВУЕТ ОСОБЫЙ, НЕПРИЯТНЫЙ, гнетущий страх, характерный для ожидания наказания, которое действительно что-то значит. Я хорошо помню его по дням в Суусе, когда сидел у Великого Зала, пока отец заканчивал свои дела. Осознавая, что он вот-вот узнает о том, что я натворил, а затем вынесет мне приговор — так же, как ему приходилось выносить его своим подданным.
Ожидание всегда было хуже самого наказания. Ожидание и неизвестность. Знать, что совершил ошибку, но ещё не столкнуться с её последствиями.
В приюте я ни разу не испытывал ничего подобного. Да, был страх, когда я знал, что меня ждёт порка. Ярость и разочарование. Но никогда — этой грызущей, терзающей тревоги, которая точит меня сейчас, пока я сижу в боковой комнате неподалёку от столовой и смотрю в восточное окно на освещённый сумерками океан.
— Вис?
Женский голос заставляет меня вздрогнуть — я не слышал, как кто-то вошёл, слишком погрузившись в свои мысли. Когда я оборачиваюсь, то вижу женщину, устраивающуюся в кресло напротив. Средних лет, судя по седым прядям в волосах. Она изучает меня острым карим взглядом, хотя морщинки у глаз делают её скорее приветливой, чем суровой.
— Это я. — Улыбаюсь, давая понять, что сейчас предпочёл бы, чтобы это было не так.
— Я Прецептор Таэдия. Преподаю в Пятом классе. — Она отвечает на мою улыбку. Обнадёживающий знак. — Я говорила с несколькими студентами, видевшими, что произошло. Услышала достаточно, чтобы понять: Эйдин сам это навлёк. Но… излишне говорить, что это не самое благоприятное начало твоего пребывания здесь.
— Я понимаю.
— Правда? — Её улыбка немного меркнет. Она обеспокоена. — Ты — Седьмой, и только что ударил Шестого. Публично. Если Эйдин решит довести дело до конца, тебя могут исключить.
Я предполагал это, но подтверждение всё равно сжимает моё сердце ледяным кулаком. Ланистия много раз предупреждала, что классовая система здесь родилась из военного происхождения Академии. То, что я только что сделал, равносильно тому, как если бы солдат-призывник ударил офицера по лицу.
— Как мне этого избежать? — Это откровенная мольба. Таэдия кажется доброй, участливой. На уязвимость она, скорее всего, отреагирует лучше, чем на бравaду.
— Проглоти свою гордость.
— Вис. — Голос Веридиуса пронзает комнату. Я вскакиваю на ноги и оборачиваюсь на входящего Принципалиса, за которым следуют Неквиас и ещё один парень, которого я смутно узнаю. Кажется, он сидел рядом с Эмиссой. Один из Третьих. Лицо Веридиуса мрачно. Неквиас же выглядит самодовольным.
— Принципалис. — Я подавляю желание броситься отстаивать свои действия. Я раздражён, но если покажу это, если буду выглядеть вспыльчивым — это лишь ослабит мою позицию.
— Прецептор Неквиас ввёл меня в курс дела. — Веридиус не садится, руки скрещены на груди. Звук его разочарования режет слух. — А Айро подтвердил, что агрессором был ты. Вина полностью на тебе.
Я таращусь на Третьего. Он высокий и мускулистый, с выдающимся крючковатым носом. Типичный катенец. Я его не знаю.
Он смотрит на меня в ответ, и хотя его выражение не меняется, клянусь, в его глазах блестит удовлетворение.
— Однако, — продолжает Веридиус, — прежде чем выносить какое-либо суждение, я хотел бы услышать твою версию произошедшего.
— Прошу прощения за то, что случилось, — говорю я максимально раскаянно. — Но тот парень, Эйдин, собирался напасть на Каллида…
— Ты этого не знаешь, — вмешивается Неквиас.
— Дайте ему договорить. — Тон Веридиуса резок, когда он делает выговор мужчине, старшего него. Неквиас свирепо смотрит в ответ, но замолкает.
Я продолжаю, излагая события настолько точно, насколько могу. Нет смысла врать, от этого никакой пользы. Айро всё время выглядит недоверчиво, словно я всё выдумываю. В какой-то момент Неквиас снова пытается меня прервать, но Веридиус останавливает его очередным резким замечанием. По тому, как Неквиас стоит в стороне от него, как они общаются, видно, что между этими двумя нет и капли симпатии. Учитывая, как быстро Неквиас, похоже, проникся ко мне неприязнью, это определённо мне на руку.
Веридиус несколько секунд изучает меня после того, как я заканчиваю.
— Приведите его. — Он отдаёт указание Неквиасу, который исчезает за дверью, а затем возвращается с мрачным Эйдином. Нос парня заклеен пластырем, и под глазами наливаются уродливые синяки. Впрочем, он, не колеблясь, встречается со мной взглядом. В нём едва сдерживаемая злость.
— Прости, Эйдин, — обращаюсь я к нему спокойно и прямо, вкладывая в голос всю искренность, на какую способен. Я должен взять ситуацию под контроль, дать им то, что они хотят услышать. — Честно, я думал, что ты собираешься напасть на парня, который показывал мне округу, и… я отреагировал неправильно. До недавнего времени я был в приюте, и привык решать проблемы через насилие. Но это не оправдывает мои действия. Даю слово, что такого больше не повторится.
Я делаю шаг вперед, протягивая руку.
Наступает удивлённое молчание, Эйдин замирает, явно не зная, как реагировать. Он, вероятно, ожидал большей агрессии. Отрицаний.
— Это… не оправдание, — говорит он грубо, голос звучит гнусаво. Он не делает никаких движений, чтобы пожать мою руку.
— Конечно, — быстро отвечаю я. Угодливо. — Но пойми, пожалуйста, что мои действия были также следствием невежества. Я просто не знал, кто ты. Так что я ещё раз прошу прощения.
Я держу руку протянутой. Пресмыкаться так физически больно, но я верю, что это того стоит.
— Это ничего не меняет. — Эйдин выглядит неловко от моей настойчивости. Это хорошо. За его спиной я вижу, как Веридиус вдруг подаётся вперёд, заинтересованно. Он понимает, что я делаю. Мысленно умоляю его не открывать рот. Эйдин не катенец. Возможно, он не знает.
Я протягиваю руку ближе к Эйдину. Она начинает затекать.
— Пожалуйста. Эйдин. Какими бы ни были последствия моих действий, мне просто нужно, чтобы ты знал — я искренне сожалею о том, что сделал.
Эйдин в недоумении.
— Хорошо. Да. Ты сожалеешь, — говорит он с отвращением, вяло хватая мою руку — едва больше, чем шлепок — прежде чем снова отпустить её.
Веридиус выдыхает, и краем глаза я вижу, как Таэдия переменилась в лице, осознав, что произошло.
— А мальчик знает, как просить прощения, — одобрительно бормочет она достаточно громко, чтобы я услышал.
Неквиас, Айро и Эйдин тоже это слышат. Эйдин косится на Неквиаса; лицо старшего мужчины краснеет, когда до него доходит. Выражение лица Айро мрачнеет.
— Это не было Троекратным Извинением, — быстро говорит Неквиас.
— Форма соблюдена, Неквиас. Неаккуратно, но соблюдена. — На лице Веридиуса играет лёгкая ухмылка. — Я всё равно назначу наказание, но Эйдин утратил всякое право на дальнейшее развитие этого инцидента.
— Что? — Айро в ярости набрасывается на Веридиуса.
Веридиус смотрит ему в глаза, его спокойный взгляд становится холодным. Он ничего не говорит. Айро хмурится и отводит взгляд, а Эйдин продолжает выглядеть озадаченным.
— Прецептор Неквиас, может быть, вы проводите Эйдина и Айро обратно в общежитие? И потом, я уверен, у вас полно дел, чтобы подготовиться к завтрашнему занятию.
Голос Веридиуса остаётся мягким, когда он встаёт и направляется к двери, открывает её и вежливо отступает в сторону.
Неквиас, кипящий от злости, хватает Эйдина за руку и почти силой выволакивает его наружу, а за ними следует бурлящий от ярости Айро. Покидая комнату, Прецептор проходит близко ко мне.
— Научись уважать тех, кто выше тебя, мальчишка, — бормочет он.
Я встречаю его взгляд и дарю ему самую широкую и дружелюбную из улыбок.
— Благодарю за совет, Прецептор.
Губа Неквиаса чуть вздрагивает, и он выглядит так, будто хочет сказать больше, но вместо этого надменно выпрямляется и выходит, захлопывая за собой дверь с излишней силой.
— Прогнившие боги, парень, — говорит Таэдия, как только они уходят. Благодушно, несмотря на выговор. — В конце концов, может, ты и не самый глупый студент в кампусе.
— Арвентис благословил тебя сегодня, — добавляет Веридиус с укоризненным взглядом на Таэдию.
— Это справедливость, — раздражённо парирует Таэдия. — Я поговорила с некоторыми студентами, которые видели, что произошло, и все они говорили одно и то же, пока Айро не начал шептать им на ухо. Брик это начал, Телимус закончил.
Брик. Я не узнаю это имя, но оно определённо не катенское, а значит, Эйдин не усыновлённый, как я. По крайней мере, я не нажил себе врага в могущественной сенаторской семье.
— Детали не важны. В лучшем случае, Вис, ты был неосторожен. Мне нужно назначить наказание. — Веридиус потирает лицо. — Чистить конюшни каждый вечер до Фестиваля Предков, думаю, подойдёт. Во время ужина. Не помешает держать вас с Эйдином подальше друг от друга какое-то время.
— У вас тут есть лошади? — удивляюсь я. На Суусе они водились, но не могу представить, какая от них здесь польза.
— Мы держим несколько. В основном для обучения конному бою. — Веридиус не вдаётся в подробности. — Прецептор Таэдия проводит тебя, начнёшь завтра вечером. Септим Асцения присматривает за животными; я прослежу, чтобы она была там и показала, что делать.
Я никогда раньше не чистил конюшни, но видел, как это делают. Хуже самой неприятности задачи то, что она отнимает много времени, а необходимость заниматься этим во время ужина означает, что я упущу свой единственный хороший шанс за день пообщаться, возможно, исправить часть того урона, что нанёс сегодня. До Фестиваля Предков ещё два месяца. Но я не стану испытывать судьбу, протестуя.
— Что ж. Думаю, мы все согласимся, что первый день выдался насыщенным, — вздыхает Веридиус и встаёт. — Можешь идти. Раздобудь себе еды. Но, Вис, этот твой трюк с Эйдином больше не сработает. Это твой второй шанс. Никто не в силах дать тебе третий.
Я принимаю предупреждение с максимальным достоинством и плетусь за прецептором Таэдией к двери. Мы идём по коридору, справа тянется череда высоких арок с видом на океан. Сейчас его едва видно — тёмные массы вздымаются и перекатываются, белые гребни изредка ловят последние отблески света.
— Между нами, — тихо говорит Таэдия, когда мы направляемся обратно к столовой, — увидеть, что ты сегодня устроил Эйдину, было не худшим началом триместра.
Я чуть не давлюсь и смотрю на седеющую женщину, пытаясь понять, не проверяет ли она меня.
— Правда?
— Парень едва знает язык. Только хмурится да огрызается. Не сказать, чтобы он был любимчиком.
Я снова проверяю, не провоцирует ли она меня.
— Действительно, не особо много народу кинулось ему на помощь.
— Скорее всего, ты расстроил только того, кто его подговорил, да парочку Прецепторов, считающих, что нам надо вести себя так, будто мы среди Военных. Но я скормлю тебя алупам, если ты кому проболтаешь, что я так сказала. — В её голосе проскальзывают нотки веселья. Думаю, она мне нравится. — Просто держись подальше от Айро Децимуса.
Децимус. Легко связать это имя: Магнус Терций Децимус из Религии должен быть его отцом.
— Я чем-то его обидел?
— Нет. — Она делает вдох, словно хочет сказать больше, затем качает головой. — Нет. Совсем нет. Просто держись от него подальше, и всё будет в порядке. Конечно, если ты больше не совершишь глупостей.
— Я постараюсь не отсвечивать.
— Правда? Насколько я могу судить, это не твоя сильная сторона. — Она открывает дверь, пропуская меня в кухню. Трое снуют вокруг, перемещаясь между рядом печей, разделочным столом и кладовой. Они едва поднимают взгляд, когда мы входим, и тут же возвращаются к своим делам. — Почему вообще ты так поступил?
— Остановил Эйдина? Он был зол и гораздо крупнее Каллида.
— А что, если Каллид это заслужил?
— Тогда есть более разумные способы восстановить справедливость, чем удары кулаком.
Таэдия смеётся и небрежно машет рукой одному из Октавов, который начинает накладывать еду мне на тарелку.
— Верно. Верно. Ну что ж. Какова бы ни была причина, спасибо. За один день я увидела больше развлечений, чем за весь прошлый триместр.
Когда мне предоставляют место и еду, Таэдия прощается со мной. Я некоторое время сижу на кухне, склонившись над тарелкой, игнорируя случайные взгляды Октавов и оценивая, как пока что идут дела.
Идут они плохо, — решаю я. Весьма плохо.
В конце концов я отодвигаю тарелку в сторону, киваю Октавам и плетусь обратно в общежитие. Когда я вхожу, повсюду шум и суета. Одни собрались у столов или кроватей, а другие в углу играют в какую-то игру с мячом. Судя по крикам и возгласам участников и зрителей, это обычное дело.
Сначала никто не замечает моего появления, хотя я и ловлю несколько взглядов, направляясь к своему месту. Затем тишина проходит волной — не абсолютная, но беседы замолкают, когда всё больше и больше Септимов замечают меня. Они удивлены. Шокированы. Явно не ожидали, что я вернусь.
Я иду под градом косых взглядов, сначала направляясь к кровати, но на полпути меняю решение и сворачиваю туда, где впервые встретил Каллида. Конечно же, худощавый парень сидит за своим столом, склонив голову над книгой и прилежно игнорируя происходящее вокруг.
Я останавливаюсь рядом и кашляю.
— Каллид? — Он поворачивается, и я бледнею. Тёмный синяк вздулся на его левой щеке, а длинная красная ссадина тянется вдоль виска. — Прогнившие боги…
Вьющиеся волосы Каллида затеняют его глаза, но нетрудно заметить, что его взгляд не слишком приветлив.
— Эйдин не добился твоего исключения? — Когда я качаю головой, он хмыкает. — Что ж, я рад, что для тебя всё удачно обернулось.
Я подавляю раздражённый ответ.
— Он случайно принял моё Троекратное Извинение.
Каллид смотрит на меня, затем тихо смеётся.
— Конечно принял. Идиот. — Он касается своего синяка, всё ещё горько усмехаясь.
— Это Эйдин сделал?
— Нет. — Каллид осторожно меняет позу в кресле. Значит, травмы у него не только на лице. — Конечно, если бы ему позволили просто немного помять меня на глазах у всех, второй посланник не понадобился бы.
У меня сжимается сердце.
— Я пытался помочь.
— Ты пытался произвести впечатление. — Это не обвинение, скорее усталое наблюдение, пусть и неверное. — И поздравляю, похоже, тебе это удалось. — Он кивает за моё плечо, и я оборачиваюсь: половина общежития наблюдает за нами.
Когда я снова смотрю на него, он уже вернулся к книге.
— Прости. Правда, — говорю я ему в спину, стараясь не звучать так, будто говорю сквозь стиснутые зубы. — Я не хотел всё усугубить.
Не зная, что ещё делать, я оставляю его и возвращаюсь к своему столу, игнорируя любопытные взгляды, которые следуют за мной. Меня ждёт сумка, и я начинаю распаковывать её скудное содержимое. Пара книг, на которых настаивал Кадмос, но которые так и остались непрочитанными. Восковой диптих и стилос. Немного одежды. Ничего ценного, ничего особенно личного.
— Не обращай на него внимание.
Я оборачиваюсь и вижу Седьмого в нескольких футах от себя. У него точёные черты лица, светлые волосы и голубые глаза — явно южное происхождение. Он подходит ближе, дружелюбно протягивая руку.
— Друз Корани.
— Вис Телимус. — Корани — патрицианская семья Военных, насколько я помню. Влиятельная. Я пожимаю его руку, затем бросаю взгляд на Каллида, который всё ещё склонился над книгой. Он примерно в тридцати футах от нас. — Ты о Каллиде?
— Он не стоит твоего времени. — В отличие от меня, Друз не утруждает себя говорить тихо. — Он всё ещё думает, что он лучше нас, потому что при поступлении его отец купил ему место среди Третьих. Но, как мы видим, это была пустая трата денег. — Он произносит это громко и с явным удовлетворением.
Рядом несколько других парней, следящих за разговором, кивают в знак согласия.
— Это правда, — добавляет один с приплюснутым носом и грубоватым лицом, тоже громко, бросив презрительный взгляд на Каллида, прежде чем подойти ближе. Он явно хочет участвовать в разговоре, но всё ещё либо опасается меня, либо испытывает страх. А может, и то, и другое.
— И не думай, что через него ты окажешься в милости у Магнуса Эрициуса. Его семья практически отреклась от него после прошлого триместра, — вмешивается крепкий парень в серьгах ситресцев. Так же громко.
Магнус Эрициус. Это имя я вспоминаю сразу: Цензор из Управления, единственный человек, который может наложить вето на назначения в центральные пирамиды и, следовательно, в Сенат. Терций, но наряду с двумя консулами из Военной и Религии — один из трёх самых влиятельных людей в Сенате. Фактически, один из самых могущественных людей во всей Иерархии.
— Не то чтобы их можно винить, — добавляет Друз с мрачным удовольствием, теперь более уверенный, раз за ним хор поддержки. Он бросает взгляд на Каллида, который всё ещё сгорбился над книгой за своим столом и никак явно не отреагировал. Хотя в напряжённой, защитной линии его плеч всё легко читается.
Я наблюдаю за ним секунду. Ничего не говорю. Мне следовало бы просто принять мнение Друза и остальных, расположить к себе группу. Очевидно, что Каллид не пользуется особой симпатией. Это будет несложно.
Но то, что он сказал раньше, задело меня, правда это или нет. И хуже того: моё прошлое в Летенсе отражается в уродливых улыбках этих парней, в том, как жадно они вступают в разговор со своими язвительными насмешками, набрасывая друг за другом нападки. Я бывал на другом конце подобного менталитета. Я помню, насколько беспомощным это меня делало, и что, однажды начавшись, это невозможно было остановить. Никто не хотел встать против.
— Если честно, я удивлён, что ваши семьи всё ещё признают родство с вами.
Смех затихает, сменяясь атмосферой шокированного недоумения. Друз прищуривается.
— Что?
— Ну. Вы все Седьмые. Как и он. — Это глупо. Социальное самоубийство. — Насколько я могу судить, единственная разница между вами и им лишь в том, что его отец успешнее ваших. — Мне следует остановиться. — Просто если вы говорите, что он не стоит моего времени, вы тем самым говорите, что и никто из вас его не стоит, — произношу спокойно. Встречаю его взгляд.
Боги, как же я иногда ненавижу свой нрав.
Среди полудюжины присутствующих проносится ропот, губа Друза вздрагивает. Его самообладание исчезло.
— Ты тоже думаешь, что лучше нас? Почему? Потому что сражался с Мелиором?
— Потому что я убил его.
Друз бледнеет. Как и несколько других парней.
— Будь по-твоему, — бормочет он почти неслышно. Небольшая толпа быстро рассеивается, перешёптываясь между собой и время от времени бросая мрачные взгляды назад.
Каллид, всё ещё читает, делая вид, будто ничего не слышал. Я вздыхаю и поворачиваюсь обратно к своему столу. Не знаю, чего я ожидал.
Разговоры в большом зале стихают, все начинают готовиться ко сну. Я делаю то же самое. Неудивительно, что ни один из парней по обе стороны от моей койки не проявляет интереса к разговору. Я гашу лампу и ложусь.
Несколько минут спустя большинство подвешенных ламп одновременно гаснут, погружая комнату в почти полную темноту. Полагаю, какой-то механизм на основе Воли. Тьму изредка разбивают пятна приглушённого света там, где некоторые студенты ещё не закончили готовиться ко сну, и из нескольких углов комнаты всё ещё доносится болтовня, но вскоре и эти огни гаснут, а разговоры умолкают.
Затем всё стихает. Вдалеке я слышу волны, разбивающиеся о берег где-то далеко внизу.
Я закрываю глаза, но вижу там Суус. Мне требуется много времени, чтобы заснуть.
ПРОБУЖДЕНИЕ В НОВОМ МЕСТЕ всегда сопровождается дезориентацией. Краткий разрыв между памятью и настоящим, словно разум отказывается признавать, что ты на незнакомой территории.
Много лет назад мне нравилось это ощущение. Медленное осознание обычно означало, что я где-то на каникулах с семьёй.
Этим утром оно вызывает чувство, очень близкое к панике.
Я сажусь, полностью проснувшись, в ужасе от мысли, что проспал, что забыл какую-то важную деталь, связанную с первым днём занятий. За окном ещё не рассвело. Подвесные лампы горят тускло. Всё спокойно. Комната наполнена звуками ровного дыхания, то и дело прерываемого резкими всхрапываниями. Где-то в нескольких кроватях от меня один из Седьмых что-то бормочет во сне. Раздаётся чёткий звук переворачиваемой страницы, и я оборачиваюсь — один только Каллид не спит, снова сидит за своим столом и читает при свете прикрытого фонаря.
Я бросаю взгляд на массивный циферблат на стене. Через час будет рассвет. Я просто один из первых проснувшихся.
Я подумываю снова лечь, но более двух месяцев с Ланистией приучили моё тело не слушать, чего я хочу. Прежде чем успеваю передумать, я уже выскальзываю из кровати и тянусь к своей сумке, накидывая плащ поверх туники и застёгивая сандалии. Каллид сидит ко мне спиной; он не замечает моего пробуждения, и я его не тревожу.
В общей уборной есть ещё и тазы с водой для умывания, поэтому я справляю нужду, плещу водой в лицо и провожу обычные утренние приготовления, пытаясь решить, что делать дальше. Смысла заниматься нет, поскольку мне пока нечего повторять. И тренироваться не с кем.
Кажется, что сейчас самое время познакомиться с окружающей территорией.
За пределами общежития Академия затихла, окутанная лёгким влажным туманом. Вдали бьёт океан. Облака рассеивают свет от звёзд, хотя на востоке я уже вижу, как начинает светлеть небо в преддверии рассвета.
В стороне от тропы, в густой темноте под деревьями, растущими вдоль неё, шевелится тень.
— Вис. — Тонкая чёрная фигура отделяется и встаёт неподалёку передо мной. — Можем поговорить?
— Аэква? — В тусклом свете её кожа почти серебристая, длинные чёрные волосы затеняют большую часть лица, но это определённо она. Я останавливаюсь как вкопанный, озадаченный. — Что ты здесь делаешь?
— Жду тебя. Отец упоминал, что ты рано вставал во время тренировок. Я обычно и так в это время не сплю и подумала, что, может, ты будешь поблизости. — Она звучит смущённо. — Прости. Знаю, это немного странно.
— Нет. Нет, всё в порядке. — Я готов к этому разговору, хотя не ожидал, что он состоится ещё до рассвета. Я киваю в сторону квадрума. — Не хочешь показать мне окрестности, пока мы будем разговаривать?
— Конечно. — Слышится облегчение, высвобождение нервной энергии, когда она жестом приглашает меня следовать за ней по тропе.
Мы начинаем идти. Меня тянет поднять тему первым, но если я это сделаю, станет очевидно, что я заранее продумал свой ответ. Наше дыхание превращается в туман.
— Разве все остальные ещё спят? — спрашиваю я.
— Большинство Прецепторов уже должны были встать. И многие из тех кому нужно заниматься. — Она указывает позади нас, на общежитие. Окна на первых двух этажах темны, но несколько окон выше наполнены светом. — У девушек то же самое. А Шестые и Седьмые даже не подумают встать раньше завтрака. — В её голосе слышится толика презрения.
Между нами снова повисает тишина. Аэква поёживается на ходу, и я понимаю, что мне не придётся долго ждать.
— У меня… есть несколько вопросов к тебе, — резко произносит она, её тихий голос прорезает утреннюю тишь. — О том, что случилось на навмахии.
— Хорошо.
Она разглаживает тунику. Нервничает.
— По пути внутрь мы не проходили мимо входа в канализацию. И ты говорил, что никогда раньше не был на Арене.
— Это не совсем вопрос.
Она смотрит на меня.
— Прости, — я легко улыбаюсь ей в ответ. — Я заметил его по пути в уборную. А догадался, куда он может вести, потому что пожилая пара рядом с нами всё спорила, стоила ли навмахия того, что воду отвели от их бань. — Она это вспомнит. Это поможет. — Меня это заставило задуматься, как они собираются избавиться от всей этой воды, когда всё закончится, и я подумал, что тот проход может вести к канализации.
— Он был совсем не рядом с уборными.
Vek. Значит, она довольно серьёзно всё обдумывала.
— Я просто прошёл этим путём — наверное вечность бродил, прежде чем нашёл уборную. — Я усмехаюсь. — Или ты думала, что я двадцать минут справлял нужду?
Во взгляде Аэквы проскакивает намёк на веселье, хотя в уголках её рта читается и недовольство. История не идеальна — я, несомненно, казался слишком уверенным, когда вёл её по туннелям самой канализации, — но это то, что сложно оценить и легко опровергнуть.
— Конечно. — Она прикусывает левую сторону нижней губы. — Просто… я всё думаю об этом. О том, как всё началось. Ты был не таким, как все остальные. Более собранным. — Когда я пытаюсь выглядеть скромным, она качает головой. — Нет. Я не старалась сделать тебе комплимент. Было похоже, словно… ты знал, что тебе ничего не угрожает. Ты был расстроенным из-за происходящего, но не казался испуганным.
Мы уже в квадруме — самом публичном месте в Академии. Интересно, сознательно ли она выбрала его, учитывая, на что могла намекать.
— Ты же знаешь моё прошлое, да? Я был в Аквирии, когда она рухнула, но ещё до этого моих родных убили, мои земли украли, а потом моей жизни угрожали месяцами, пока не пришли катенцы. Я всегда ложился спать, задаваясь вопросом, проснусь ли. — Я сосредотачиваюсь на храме Йована впереди. Зрительный контакт обычно указывает на искренность, но когда речь идёт о трудной правде, неловкость может выглядеть более убедительно. — Дело не в том, что мне не было страшно на навмахии, Аэква. Просто я к этому более привычен, чем все остальные.
Я говорю это с грустью, затем смотрю на неё. Подчёркивая искренность сказанного. Моё прошлое, хоть и вымышленное по большей части, — мощный инструмент, если правильно им пользоваться.
— Оу. — Аэква замолкает, и я почти слышу, как она прощупывает мои слова, задаваясь вопросом, есть ли способ разобрать их, изучить глубже. — Значит, когда ты вернулся…
— Я был в ужасе. — Я переминаюсь с ноги на ногу. — Но это также казалось хорошей возможностью.
— А-а. — Сразу видно, что это мотив, который она может понять. Катенцы обожают своих героев, и, заработав себе имя, можно улучшить свои шансы в Академии.
— Прости, что так тебя бросил.
— Учитывая исход, думаю, всё в порядке. — Аэква даёт понять, что разговор окончен, и я внутренне расслабляюсь. Не думаю, что она полностью убеждена, но преследовать этот вопрос не станет. Во всяком случае, пока.
Беседа переходит к обещанной экскурсии по Академии, и мы проводим довольно приятные полчаса, бродя по территории, пока восток не начинает светлеть. Аэква указывает на интересные здания как вокруг квадрума, так и за его пределами. Храмы Йована и Миры. Большой гимнасий для физических тренировок. Курию Доктрину и Преторий, которые я уже видел, а также бани, которые, оказывается, открыты для Четвёртых и выше. Поначалу она немного скована, словно не привыкла разговаривать, но постепенно втягивается в процесс.
— А это что? — Я указываю на широокое здание, расположенное вдали от остальных, почти скрытое за рощей деревьев.
— Лабиринт. — Она бросает на меня взгляд, явно интересуясь, знаю ли я, о чём речь.
— А-а. Отец рассказывал мне нём. Говорил, что это одно из самых сложных испытаний здесь.
— Лёгким его не назовёшь. — Взгляд Аэквы задерживается на приземистом каменном строении. — Полагаю, тебе вскоре предложат его пройти. Остальные проходили его как часть вступительного экзамена.
— И как ты справилась?
— Не особо хорошо — в основном из-за руки. С первого раза лишь немногие справились лучше, чем ужасно. Впрочем, большинство из нас с тех пор значительно улучшили свои навыки.
Следует пауза, и Аэква поднимает взгляд к небу, где солнце угрожает выглянуть из-за горизонта.
— Мне пора возвращаться. — Она делает вдох. — Я в долгу перед тобой за навмахию. Я это знаю. Но здесь всё так устроено, а ты в Седьмом…
— Всё в порядке. Я понимаю. — Даже без многочисленных предупреждений Ланистии мой опыт с Эйдином ясно дал понять, что разница в классах здесь воспринимаются серьёзно. Слишком частое общение Аэквы со мной вызовет неодобрение её сверстников, а возможно, и Прецепторов. — Мы поговорим ещё, когда я стану Четвёртым.
Она фыркает, не успев сдержаться, затем извиняюще машет рукой, всё ещё улыбаясь.
— Когда ты станешь Четвёртым. Конечно. Жду с нетерпением.
Произнесено это скорее с весельем, нежели со злобой, и я принимаю её недоверие с улыбкой, прежде чем попрощаться.
Однако через несколько шагов она останавливается и оборачивается — всякий след веселья исчез.
— Мне до сих пор снятся кошмары.
Долгую секунду я молчу, затем едва заметно киваю.
Других подтверждений ей не требуется. Она уходит.
Пока я возвращаюсь в общежитие раздаётся звон колокола — единственная, хрустальная, дрожащая нота, проникающая в каждый уголок территории Академии. Колокол к утренней трапезе. Студентов вокруг стало больше, и большинство из них направляются в Курию Доктрину.
Я расправляю плечи и следую за ними.
Я ЗАВТРАКАЮ НА НИЖНЕМ ЯРУСЕ столовой в одиночестве, что неудивительно. Друз с остальными, должно быть, успели пересказать какую-то версию нашей вчерашней перепалки, потому что, когда другие Седьмые начинают стекаться в зал, я ловлю лишь холодные взгляды. Каллид тоже сидит в стороне; его лицо уже не выглядит таким опухшим, но синяки остаются болезненно заметными. Никто, похоже, не спешит спрашивать его о них.
Мне не чуждо одиночество, но это едва ли хорошее начало моего пребывания здесь.
Еда — несколько пшеничных блинов с финиками и капелькой мёда — достаточно сытная, пусть и успела немного остыть, пока я добрался до своего места. Я ем не торопясь под тихий шёпот голосов, используя это время, чтобы понаблюдать за верхними ярусами. Сегодня утром все ведут себя тише, сдержаннее — волнение первого дня улеглось. Несколько любопытных взглядов сверху. Ещё одна серия мрачных взглядов от зеленоглазого Айро из Третьего класса, которого я, видимо, чем-то обидел. Дружелюбный кивок от рыжеволосого Пятого, недовольный взгляд от худощавой девушки рядом с ним. Людей, которых я не знаю, которых вижу впервые. Один из Прецепторов, присутствующих сегодня утром — мужчина лет сорока с суровой, но приятной внешностью, с небрежной бородой и чёрными всклокоченными волосами, — открыто наблюдает за мной. Он даже не пытается скрыть это, когда я смело встречаю его взгляд.
В общем, трапеза выдаётся неловкой.
Когда следующий звон возвещает о начале занятий, я плетусь за остальными Седьмыми в самое сердце Курии Доктрины, а затем в боковую комнату от главного зала. Большинство студентов, прибыв на место, сбивается небольшими группками вокруг парт, смеясь и болтая. Каллид уже сидит, что-то читая. Один.
Я делаю вдох, после чего решительно направляюсь к нему и сажусь рядом. Он поднимает на меня взгляд, но ничего не говорит, быстро возвращаясь к книге. Я не пытаюсь его отвлечь.
Болтовня стихает, когда в класс практически влетает женщина, весело оглядывая всех присутствующих. Она полновата, но в хорошей форме, а её непринуждённая уверенность выдаёт в ней Прецептора Седьмого класса. Она жестом подзывает меня к передней части комнаты.
— Я — Прецептор Феррея, — представляется она, откидывая назад рыжие волосы до плеч, по всей длине постепенно темнеющие до цвета тёмного каштана. Навскидку ей около сорока. — А ты, должно быть, Вис.
— Да.
— Добро пожаловать. — Говорит сухо, но дружелюбно. — Мы всё ещё повторяем материал прошлого триместра, так что у тебя будет шанс наверстать упущенное. А остаток недели мы посвятим урокам риторики. Если по ходу дела возникнут вопросы — просто спрашивай. — На этом представление, видимо, закончено.
Когда я возвращаюсь на место, Феррея встаёт перед классом с книгой в руках.
— Сегодня мы продолжим изучать принципы Воли.
Я прищуриваюсь, почти уверенный, что ослышался. Принципы Воли едва ли можно назвать продвинутым материалом — скорее наоборот. Мне не предназначалось владеть Волей, и всё равно я изучил их, когда был ещё в Сууcе.
Но, возможно, я чего-то не понимаю. Возможно, в них есть нечто большее, чем я осознаю, какой-то более глубокий смысл, который тогда был слишком труден для объяснения.
— Насыщенная Воля может применяться тремя способами. Кто-нибудь может сказать, какими именно?
Я усмехаюсь. Но моё веселье стихает, когда никто не отзывается, никто не поднимает руку. Ни один студент из более чем шести десятков, что находятся в комнате.
Я бросаю взгляд на Каллида рядом со мной. Он не обращает внимания, его кудрявые чёрные волосы падают на лицо, пока он склоняется над восковой табличкой, что-то на ней царапая.
— Прямой, Реляционный или Условный, — громко и чётко выкрикиваю я ответ.
Студенты оборачиваются на своих местах, их лица поворачиваются ко мне, а Феррея — удивлённая тем, что кто-то заговорил — кивает.
— Именно так.
Она возвращается к своей книге.
— Хотя Каспиус говорит, что Реляционный — слишком общий в наши дни и должен быть разделен на две подкатегории.
Я хватаюсь за шанс. Это самый прямолинейный подход — настолько агрессивно выпячивать свои знания. Мне это не нравится и я чувствую себя неловко, но и Ульцискор, и Ланистия предположили, что это будет самым быстрым и эффективным способом покинуть Седьмой класс.
Феррея замирает, склоняет голову набок, прежде чем снова поднять взгляд на меня.
— И почему же?
— Потому что «Реляционный» охватывает слишком многое. Гармонические и Реакционные связи группируются под одним термином, но они совершенно отличаются друг от друга. Учитывая, что мы используем этот язык для описания каждого насыщенного объекта, он утверждает, что отсутствие конкретики вредит развитию, вредит документации и, следовательно, вредит продвижению.
Феррея идёт по проходу между партами, приближаясь ко мне.
— Ты пересказываешь своими словами.
Остальной класс наблюдает. Молча.
— Могу процитировать дословно, если хотите.
— Нет, — отмахивается она от предложения. — Перефразирование — это хорошо. Оно показывает, что ты понимаешь материал. Хочешь что-нибудь ещё добавить?
— Не к основам.
Лёгкая улыбка играет на губах Ферреи, когда она смотрит на меня. Это хорошо. Она впечатлена.
Она разворачивается и возвращается к передней части класса. Каллид наконец прекращает писать.
— Ты уверен, что хочешь этого? — говорит он тихо, не поднимая головы. Мне требуется секунда, чтобы понять, что он обращается ко мне.
— Что ты имеешь в виду?
— Тебя переведут в более высокий класс, если продолжишь так делать.
— Разве это не… хорошо?
Каллид колеблется.
— Если ты этого хочешь. — Он возвращается к своим записям, словно раздражённый на самого себя за то, что заговорил.
Урок продолжается, и я отвечаю на каждый вопрос Ферреи — добавляя дополнительную информацию, где могу, демонстрируя глубокое понимание концепций. Это несложно; более того, меня даже немного озадачивает, насколько это легко. Возможно, я что-то путаю, но мне кажется, я мог бы ответить на многие из этих вопросов почти так же хорошо и когда покидал Суус три года назад.
Со временем я замечаю, как возрастает её интерес. Вопросы становятся более проницательными — не так, как у Ланистии или даже Аэквы, но определённо усложняются. И она всё чаще стоит в центре комнаты, рядом с моей партой, глядя прямо на меня добрую половину времени. Словно я единственный, с кем она на самом деле разговаривает.
К счастью, остальных студентов, кажется, не волнует, что их игнорируют. Более того, многие из них выглядят блаженно довольными тем, что внимание Прецептора направлено в другую сторону; когда мы начинали, большинство сидело по стойке смирно, но теперь множество голов склонились друг к другу в непринуждённых, хотя и ведущихся шёпотом, беседах.
Когда солнце достигает зенита, мы делаем перерыв на обед в столовой. Я беру еду и сажусь за стол в одиночестве. Феррея располагается с группой, чуть в стороне, склонив голову над чем-то, пока ест. Тем не менее я периодически ловлю её задумчивые взгляды в мою сторону.
К моему удивлению, минутой позже напротив меня усаживается Каллид. Он едва заметно кивает, затем достаёт книгу и продолжает читать, игнорируя меня.
Я жую солёный хлеб, украдкой разглядывая том, который Каллид читал большую часть утра, и хмурюсь, узнав одну из диаграмм на перевёрнутой странице.
— Немного лёгкого чтива?
Книга называется«Анализ распознавания паттернов в системах, основанных на Воле». Я разбирался с ней в Библиотеке. Целый месяц. И не уверен, что понимаю всё даже сейчас.
Каллид не поднимает глаз.
— Что-то вроде того.
Я не могу не испытать некоторое беспокойство. Возможно, я недооцениваю, что потребуется для перехода из Седьмого класса.
— Мне было трудно понять принципы, о которых он говорит в поздних главах. Когда речь заходит об условном насыщении и теориях физической и ментальной деградации связей… — Я делаю жест, выражающий растерянность.
— Ты её читал? — Каллид впервые выглядит по-настоящему ошеломлённым.
— Читал. Но не сказать, что понял.
Каллид прикусывает губу, по новой оценивая меня.
— Я ещё не добрался так далеко.
Проходит ещё мгновение, дыхание задерживается, а затем что-то в нём словно отступает. Напряжение спадает с его плеч, и он наклоняется через стол, протягивая руку.
— Прости. За то, что нагрубил вчера вечером. Я знаю, ты просто хотел помочь.
— Уверен?
— Либо так, либо ты ещё глупее, чем те Седьмые. Только настоящий идиот мог подумать, что дать в морду чёртовому Шестому — это отличный способ представиться.
Я пожимаю его руку.
— Обещаю в следующий раз дать тебя избить.
— Справедливо, — фыркает Каллид.
Мы оба расслабляемся, откидываясь на спинки стульев.
— Так это правда?
— Что правда?
— То, что о тебе говорят. — Каллид вздыхает с нарочитым раздражением, когда я растерянно смотрю на него. — Ты героически остановил нападение на навмахии. Плыл через озеро крови, чтобы убить предводителя Ангвиса, пока вокруг драматично горели корабли. Спас весь этот прогнивший город от какого-то загадочного оружия Воли. Припоминаешь такое?
— А, это. — Я невольно улыбаюсь. — Мне не следует об этом говорить.
— Почему?
— Принципалис попросил меня не распространяться.
Он закатывает глаза.
— Ну да, этот человек ведь оказал тебе столько одолжений.
— Что ты имеешь в виду?
— Принципалис прекрасно знал, в какое непростое положение тебя ставит, когда подселял ко мне. — Каллид пожимает плечами. — Он знал, что я в общежитии, когда привёл тебя. И определённо знал, почему я не пошёл на ужин.
— Но он не мог предвидеть, что произойдёт.
— Все знали, что произойдёт. Мой отец отклонил с полдюжины заявлений в Сенат за триместр, а это больше, чем отклонял любой Цензор за последние десять лет. Многие здесь из семей, чьи многолетние планы были из-за этого разрушены. — Он качает головой. — Последствий всегда было не избежать. А значит, Принципалис поставил тебя прямо в центр конфликта. Или как минимум рядом.
— Но я мог просто остаться в стороне.
— Ты Катеникус. Думаю, это было маловероятно. — Он вглядывается в меня. — Кроме того, вражда между ним и твоим отцом — ни для кого не секрет.
Я ёрзаю на стуле.
— Понятно.
Возможно, Каллид прав. Веридиус не мог просто отказать мне в поступлении или самолично исключить — моя репутация после навмахии не позволила бы. Но никто не стал бы возражать, если бы другой студент, более высокого ранга, подал официальную жалобу. Немного тревожно, что я сам не заметил этого.
— Ага, — бойко соглашается Каллид. Когда он говорит всерьёз, в нём чувствуется напор. Быстрый и умный. — По крайней мере, ты всё ещё здесь. Но вот что я действительно хочу знать: каким, чёрт возьми, образом ты заставил Эйдина принять Троекратное Извинение?
Я рассказываю. Когда заканчиваю, его искренний смех разносится по столовой, заставляя несколько человек обернуться. В том числе и Эйдина, который смотрит на нас сверху вниз сквозь опухшие фиолетово-чёрные круги. Я знаю, что должен переживать — Шестой наверняка думает, будто мы смеёмся над ним, — но мне всё равно. Вместо этого я улыбаюсь вместе с Каллидом. Искренне.
— Прогнившие боги, как бы я хотел это увидеть. — Каллид всё ещё посмеивается. — Должно быть, это было приятно.
— Определённо не было неприятно. — Я поднимаю кружку. — За наших врагов и разрушения, что они навлекают на себя сами.
Он стукается своей кружкой о мою.
— Серифиус?
Я не скрываю удивления. Философия Серифиуса далека от базового чтения. Более того, эти книги хранились в закрытой секции Библиотеки в Летенсе.
— Ты его читал? — Когда он утвердительно кивает, я наклоняюсь вперёд. Его нынешняя книга, непринуждённое узнавание Серифиуса — и при этом он ни разу сегодня не поднял руку. Не пытался ответить ни на один вопрос. — Ты ведь не из Седьмого класса на самом деле, верно?
Взгляд Каллида скользит к остальным Седьмым, большая группа которых только что разразилась хохотом над непристойной шуткой.
— Я, наверное, мог бы быть выше.
Кажется, он собирается сказать что-то ещё, но звучит сигнал об окончании трапезы, и Прецептор Феррея встаёт, требуя нашего внимания. Через минуту мы уже направляемся обратно в класс, упустив возможность для какого-либо значимого разговора.
Вторая половина дня проходит так же, как и утро — солнце постепенно проникает всё глубже через длинные арки и скользит по нашим партам. Циферблат в передней части класса показывает, что до ужина остался примерно час — или, в моём случае, до чистки конюшен, — когда Феррея заканчивает лекцию о тонкостях ораторского искусства.
— Итак. До конца дня мы будем проводить тестирование. — Вокруг меня раздаётся дружный стон, но она отмахивается от него с полуулыбкой. — Я предупреждала. Мне нужно провести переоценку всех вас, выяснить, сколько из вас действительно занимались во время перерыва.
— Интересно, каким окажется это число, — бормочет Каллид, не отрывая взгляда от своей книги.
Феррея подходит и останавливается у моего стола.
— Вис, мне нужно определить базовый уровень твоих знаний, так что можешь игнорировать вопросы, задаваемые остальному классу. Вместо этого отвечай на эти.
Я принимаю стопку листов, понимая, что это то, над чем она работала во время обеда. Её почерк аккуратный, чёткий.
Склоняю голову и начинаю читать, пока рыжеволосая женщина возвращается к своему месту в передней части класса, выкрикивая с регулярными интервалами вопросы. В тишине между ними слышен тяжёлый, настойчивый скрежет стилосов по восковым табличкам, и когда я поднимаю взгляд, то вижу, что все яростно пишут. Интересно. Значит, Седьмые не настолько апатичны, как сначала показалось.
Оглядываясь, я поправляю себя: на вопросы отвечают все, кроме парня рядом со мной. Каллид пишет, но только для того, чтобы делать заметки из «Анализа распознавания паттернов», которую он нагло держит открытой перед собой.
Вопросы, которые я слышу, кажутся очень простыми; те, что я читаю, — не настолько. Впрочем, это всё равно ничто по сравнению с тем, что обычно устраивала мне Ланистия, или даже с тем, что я читал в Библиотеке Летенса до этого. Некоторые из самых простых вопросов оказываются самыми сложными, поскольку требуют извлечь из памяти фундаментальные знания, которые я не ожидал, что мне понадобится здесь воспроизводить.
Но я заканчиваю за тридцать минут. Пока остальные студенты отвечают на последний вопрос, я машу рукой и привлекаю внимание Ферреи.
— Возникли трудности с чем-то?
— Закончил. — Я размахиваю пачкой листов перед ней, чтобы подчеркнуть свои слова.
Прецептор выглядит недоверчиво, но жестом подзывает меня к себе, одновременно задавая классу ещё одну задачу. Я слышу волну разочарованного ропота. Она задаёт их быстрее, чем хотелось бы многим студентам. Когда я подхожу к её столу, она берёт листы и оценивающе их пролистывает.
— Хм. Я изучу их позже. Можешь вернуться на место. Отвечай на остальные вопросы вместе со всеми.
Несмотря на её слова, когда я снова сажусь, то вижу, как она раскладывает страницы на столе перед собой и лишь изредка поднимает взгляд, объявляя следующую часть теста. Её лицо остаётся бесстрастным, пока она читает.
Несколько студентов вздыхают с облегчением, когда циферблат сдвигается, объявляя конец урока, а Феррея отправляет пару девушек собрать у всех ответы. Каллид с удивлённым видом поднимает взгляд, словно не ожидал, что уже пора уходить, затем начинает собирать свои вещи. Я наклоняюсь к нему.
— Ты не посчитал, что тест стоит внимания?
— А ты? — Он потягивается, считая мой ответ само собой разумеющимся. — Время ужинать.
В нескольких шагах от двери меня останавливает Прецептор Феррея.
— Конюшни находятся немного к востоку от квадрума, ближе к стене. Не промахнёшься. Септим Асцения скажет тебе, что делать. Она будет ждать тебя.
Судя по тому, как она это говорит, Септим, вероятно, не будет ждать терпеливо.
Вежливо кивая, я тщательно стараюсь, чтобы на моём лице не читалось раздражение. После её ухода я вздыхаю и бросаю взгляд на Каллида.
— Тогда до завтра.
Он ободряюще хлопает меня по спине и присоединяется к потоку студентов, направляющихся в столовую, а я прохожу мимо колонн в величественный главный зал Курии Доктрины.
Я замедляю шаг, наслаждаясь видом. Близится закат, и остров окрашен в румяный, пылающий оранжевый цвет, хотя вода за ним всё ещё сверкает синевой. Приближается трансвект; я с интересом наблюдаю, как он скользит по волнам, медленно двигаясь к одной из белых опорных колонн, затем встряхивается и снова приходит в движение, устремляясь вперёд и взмывая к месту назначения.
Собираюсь продолжить путь, но снова останавливаюсь. Задумываюсь. По словам Ланистии, во время Фестиваля Предков будет организован лишь один трансвект, курсирующий между этим островом и Агерусом — где находится Некрополь. Он будет ходить туда и обратно, возвращаясь на остров каждые пару часов в течение двух дней.
Я размышлял о том, как мне добраться до руин, о которых рассказал Ульцискор. Возможно, там есть что-то, что я смогу использовать.
Всю короткую прогулку к месту своего наказания я погружён в глубокие размышления.
КОНЮШНИ РАСПОЛОЖЕНЫ ПООДАЛЬ от большинства остальных строений Академии. Приближаясь, я чувствую, как запах конского навоза бьёт мне в ноздри, а изнутри доносится мерное постукивание копыт. Однако я медлю, прежде чем войти. Оцениваю. Здесь более уединённо, чем я ожидал, и меня отделяет не больше нескольких сотен футов от восточной стены, ограждающей территорию от остальной части Соливагуса. За ней качаются на ветру верхушки деревьев.
Больше ничего не видно, но если я правильно ориентируюсь — и Ульцискор не ошибся насчёт их местоположения, — руины, которые мне нужно исследовать, должны быть где-то неподалёку за стеной.
Я смотрю на барьер. Пятнадцать футов в высоту, каменные шипы на вершине окрашены заходящим солнцем в золотистый цвет. Трудно, но не невозможно. Уж точно проще, чем пройти через охраняемую клетку Воли у входа и вернуться обратно. Всё, что мне нужно, — это способ преодолеть стену и время, когда моё отсутствие не будет бросаться в глаза.
Конечно, лучшее время для этого — ночь. Но это практически невыполнимо, пока я живу в одной комнате с пятьюдесятью другими студентами.
В конце концов я заставляю себя двинуться дальше. Нужно набраться терпения. Провести эти первые недели, просто осваиваясь, не делая ничего рискованного.
Септим Асцения, сиплая, резкая женщина лет пятидесяти, ждёт меня в конюшнях. Она сухо объясняет, как чистить стойла. Недвусмысленно подчёркивает, что мне не стоит трогать ни единого волоска на животных, если я дорожу своей жизнью. Оставляет меня с вилами и обещанием, что если работа хоть раз не будет выполнена на привычном здесь высоком уровне, она притащит меня обратно в какой бы час ни заметила это.
Следующие десять минут проходят однообразно: я соскребаю с пола кучи пропитанного сеном конского навоза и отношу всё в отведённое место снаружи. Работа несложная, и она даёт мне возможность успокоиться. Всё обдумать. Я доволен тем, как прошёл сегодняшний день, особенно учитывая предыдущий. Учёба в Седьмом классе была скучной, но мне кажется, я хорошо начал и произвёл впечатление на Феррею. И я уверен, что она одобрит мои ответы на её тест.
— Здесь есть кто-нибудь?
Женский голос эхом разносится по конюшням. Я останавливаюсь на середине движения, затем прислоняю вилы к стене и высовываю голову из стойла.
— Эмисса? — Это девушка из Третьего класса. Её тёмные волосы собраны назад, открывая лицо, и она переоделась из нарядной одежды в более практичную — простую тунику, подвязанную на талии.
— Добрый вечер, Вис. — Она жизнерадостно машет мне рукой.
Я выхожу из стойла, улыбаясь в ответ.
— Что ты здесь делаешь?
— Отбываю наказание.
— А-а. — Я поднимаю бровь, наблюдая, как она направляется к нише, где хранятся инструменты, и хватает ещё одни вилы. — Похоже, ты знаешь, что делать?
— Это популярное наказание в этих краях. — Она заходит в стойло, над которым я работаю, лихо прокручивая инструмент, прежде чем воткнуть его в сено. — Хотя, судя по вчерашнему дню, полагаю, ты скоро в этом убедишься на собственном опыте. — Ярко-зелёные глаза выдают её веселье.
— Я и так здесь на два месяца. Это позволит мне получить предостаточно опыта, спасибо.
— Прогнившие боги. Целых два месяца? — Она качает головой, принимаясь за работу. — Всё же лучше альтернативы, полагаю. — В её словах явно звучит вопрос.
Я рассказываю ей, как мне удалось избежать исключения, пока мы вытряхиваем влажную стружку в ведро. Эмисса слушает с заинтересованной улыбкой, и её компания делает работу куда менее обременительной.
— Везунчик, — говорит она, тихо смеясь, когда я заканчиваю работу. — На твоём месте я бы постаралась распространить эту информацию пошире.
Я хмурюсь.
— Почему?
— Ну, то, что ты ударил Шестого и остался безнаказанным, не совсем тот прецедент, который понравится здесь кому-то выше Седьмого класса. Даже если это было оправданно. Половина из них решит, что к тебе относятся по-особому, а остальные подумают, что это обесценивает их собственное положение. — Она запинается. — И… я почти уверена, что Айро говорит классам ниже, что именно так они и должны думать. А также намекает, что твоя репутация после навмахии была преувеличена в политических целях.
Я сдерживаю ругательство.
— Зачем ему это?
— Понятия не имею. Может, он в это верит. А может, его попросил отец. Так или иначе, кажется, ты ему не понравился. Не думаю, что Четвёртые примут это близко к сердцу, но Пятые и Шестые… даже если они не поверят Айро, они не захотят, чтобы он это заметил. — Увидев моё выражение лица, она морщится. — Прости.
— Ты в этом не виновата.
Моё хорошее настроение портится. Я и так непопулярен среди Седьмых, но надеялся, что если быстро продвинусь в Шестой класс, это не будет иметь значения.
Что ещё хуже, я застрял здесь вместо ужина на целых два месяца: в то время наказание казалось послаблением, но теперь я всё чаще задаюсь вопросом, не предпочёл ли Веридиус именно такой исход. Изолировать меня, а не исключить и тем самым привлечь к себе внимание. В любом случае, улучшить свою репутацию будет сложно, если меня никогда не будет рядом. А наблюдая за политикой при дворе моего отца, я знаю, как быстро даже необоснованные слухи могут обернуться катастрофой.
— Кстати, я думаю, ты поступил правильно. — Она не поднимает взгляда, перебирая очередную порцию сена в поисках помёта. Когда она это говорит, на её щеках появляется лёгкий румянец.
— Ударив Эйдина?
Она закатывает глаза в притворном укоре.
— Остановив его. Больше никто бы этого не сделал.
— Спасибо. — Я поддеваю лопатой кучу навоза. Свежий запах с силой бьёт мне в ноздри, и я морщу нос. — Хотя сейчас я бы поспорил, что остальные — умнее.
— О, это так, — охотно соглашается она. — Я только сказала, что ты поступил правильно.
Я не могу не усмехнуться.
— Как прошли твои первые занятия сегодня?
Я медлю.
— Седьмой класс был… менее требовательным, чем я ожидал.
— Очень дипломатично.
— Так и есть. — Я отгребаю в сторону чистую подстилку. — Дашь какой-нибудь совет, как подняться на пару классов?
— Серьёзно?
— Конечно.
— Ну… — Она опирается на вилы, зажимая переносицу, пока думает. — Полагаю, вся суть в том, чтобы произвести впечатление на Прецепторов. С Ферреей всё просто: будь с ней вежливым. Если ты ей понравишься и покажешь, что достаточно умён, то она сразу же займётся твоим продвижением. Но с Шестого класса… — Она кривит лицо.
— Что?
— Дультатис. — То, как она произносит это имя, звучит не особо почтительно. — Именно он будет решать, продвигать ли тебя, а он… — Она вздыхает. — Он дружит с Прецептором Неквиасом. Представь себе более низкую, толстую и хитрую его версию. Со мной и любыми другими «истинными катенцами» они вежливы. Даже дружелюбны. Но с кем-то вроде тебя, рождённым в…
— Аквирии, — подсказываю я.
— В Аквирии, или любом другом месте за пределами центральных земель, таких они склонны считать ниже себя. Не уверена, что какие-либо успехи перед Дультатисом помогут с этим.
— Оу. — Звучит не слишком оптимистично. — Буду знать.
— Извини.
Разговор переходит на более лёгкие темы, и вскоре мы заканчиваем с одним стойлом и переходим к следующему. Когда мы проходим мимо, лошади бьют копытами, словно пытаясь привлечь наше внимание. Снаружи солнечный свет уже погас, но с наступлением темноты вспыхивают фонари, зажжённые Волей, и теперь отбрасывают розоватое сияние на конюшни.
Всё это время мы болтаем; в основном об Академии и о том, что меня ждёт в ближайшие недели. С Эмиссой легко возникает мгновенная связь; в ней есть непринуждённая привлекательность, живость, которая кажется неподдельной. И стоит признать, что даже в рабочей одежде она несомненно хороша собой.
Хотя и с этим мне нужно быть осторожным.
Родители часто предупреждали меня, что влечение — волнение от флирта, восторг от того, что кто-то отвечает на твой интерес — может превратиться в навязчивость, если не держать его под контролем. Желание, которое подталкивает к плохим решениям. Король и королева Сууса, конечно, предостерегали меня о девушках, заинтересованных больше в моём положении, чем во мне самом, но принцип остаётся тем же. И я уже чувствую некую тягу в груди, когда Эмисса смеётся над чем-то, что я сказал, чувствую свою инстинктивную улыбку в ответ. Ощущаю, как моё удовольствие от разговора начинает выходить за рамки простой признательности компании. Это не то, что я могу позволить себе игнорировать.
— Должен признать, — говорю я, пока мы разрыхляем и распределяем свежую подстилку в последнем стойле, — после того как я увидел, что тут творится, я не ожидал сегодня вечером дружески беседовать с кем-то из Третьих. — Я оставляю в своих словах намёк на вопрос. На самом деле не хочу спрашивать — наверное, не хочу рисковать тем удовольствием, которое получаю от компании, — но это кажется необычным, что она так охотно игнорирует кажущиеся жёсткими социальные барьеры Академии. И кажется странным совпадение, что именно она оказалась здесь со мной сегодня вечером. Одна из немногих людей во всей школе, с кем я успел познакомиться.
Я пытался это игнорировать, но подозрения Ульцискора после нападения на трансвект всё ещё неприятно сидят в глубине моего сознания.
— Пока Прецепторы смотрят — буду делать как они велят. Но, если честно… нелепо, что мы не можем общаться за пределами наших классов. Для меня это оставляет всего пятерых человек, с которыми мне разрешено разговаривать. И больше половины из них мне не нравятся. — Она ухмыляется. — К тому же мы вместе лопатой навоз разгребаем. Мне кажется, это немного уравнивает положение.
Я усмехаюсь, хотя не могу не почувствовать крошечную вспышку разочарования. Значит, это не продолжится после сегодняшнего вечера. По крайней мере, это, вероятно, снимает с Эмиссы любые подозрения. Она не задавала никаких назойливых вопросов. Она даже навмахию упомянула лишь мимоходом, хотя я знаю, что ей, должно быть, так же любопытно, как и всем остальным. Я благодарен ей за сдержанность. Кажется, эта тема лежала в основе каждого другого разговора, который у меня был с тех пор, как это случилось.
За шутками и с дополнительной парой рук мы меняем воду в последнем стойле раньше, чем я это осознаю. Несмотря на моё внезапное нежелание заканчивать, мы вскоре убираем инструменты и вместе возвращаемся к квадруму.
— Мне нужно отчитаться перед Ферреей и поужинать, — признаю я, когда мы достигаем огромной мощёной площади. Факелы вспыхивают и потрескивают на резком ветру. Больше никого вокруг нет. — Тебе тоже нужно к ней или к кому-то ещё?
— Ни к кому. Я пойду заниматься.
— Мне казалось, ты говорила, что тоже отрабатываешь наказание?
Она распускает волосы, начиная поворачиваться в сторону женского общежития.
— Я никогда не говорила, что кто-то его назначил. Я просто… чувствовала себя виноватой. Из-за того, что не сделала вчера больше, чтобы помочь. — Она всё ещё улыбается мне. Её зелёные глаза сверкают в свете факелов. — Увидимся, Вис. — Она поворачивается с жизнерадостным взмахом руки и уходит, не дожидаясь ответа. Не оглядываясь.
Я смотрю ей вслед целую секунду, прежде чем снова прийти в движение, смутно раздражённый тем, что обнаруживаю улыбку на своём лице.
Я направляюсь в Курию Доктрину и спускаюсь в столовую, где должна была ждать меня Феррея. И действительно, женщина сидит в одиночестве за одним из длинных столов.
— Вис. — Она с удивлением поднимает взгляд, когда я подхожу. — Ты закончил?
— Да.
— Асцения вытащит тебя из постели ранним утром, если ты не сделал всё идеально.
— Знаю. — Я обдумываю возможность упомянуть вклад Эмиссы, но это только создаст впечатление, что я отделался меньшим наказанием, чем требовалось.
— Очень хорошо. Твоя еда ждёт тебя на кухне. После этого тебе нужно будет пойти в общежитие и собрать свои вещи.
Меня окатывает холодом.
— Почему?
Неужели Неквиас и Эйдин всё-таки нашли способ добиться моего исключения?
— Потому что тебе нужно переехать на этаж выше. В девятой комнате тебя ждёт кровать. — Она встаёт, одаривая меня одобрительной улыбкой. — Поздравляю. Завтра утром ты будешь отчитываться перед Прецептором Дультатисом.
МЕНЯ БУДИТ СВЕТ, которого гораздо больше, чем должно быть. Я потираю глаза, ощущая красное жжение сквозь веки, и открываю их — один из столов в углу занят, над ним горит лампа. Прикрыта, но всё равно ярко светит в замкнутом пространстве.
Медленно ко мне возвращается понимание, где я нахожусь. Теперь я делю комнату только с тремя другими парнями, хотя ещё ни с кем из них не встречался: было уже поздно, когда я собрал вещи и поднялся наверх, будить их ради знакомства показалось неправильным. Этаж Шестого класса — чуть меньше нижнего, но здесь живёт почти вполовину меньше студентов — разделён на несколько комнат, каждая из которых предлагает больше пространства и значительно больше приватности.
Как раз достаточно, думаю я, чтобы однажды незаметно выскользнуть отсюда ночью.
Я лежу неподвижно, наблюдая за фигурой у стола на другом конце комнаты. Зловеще крупная. Знакомая. Коротко стриженные волосы отливают каштаном в свете лампы.
Vek.
Эйдин без рубашки, что кажется мне странным, учитывая явную прохладу в воздухе. Впрочем, если он южанин, то привык к куда более холодному климату. Он склонился над восковой табличкой со стилосом в руке, тычет в неё короткими резкими движениями и бормочет что-то настолько тихо, что я не могу разобрать слов. Его раздражение не вызывает сомнений.
За окном темнота, но тело подсказывает мне, что пора вставать, и я поднимаюсь на ноги. Не думаю, что произвёл хоть какой-то звук, но бормотание из угла обрывается — широкоплечий парень разворачивается на стуле, чтобы посмотреть на меня. Вся его грудь покрыта сложными узорами татуировок, чёрные линии пересекаются и накладываются друг на друга головокружительными узлами и завитками. Его глаза — поразительно синие — впиваются в меня.
Пару настороженных секунд мы изучаем друг друга.
— Лентиус ушёл? — Он выговаривает каждое слово осторожным рычанием.
— Я… — Я растерян, не понимаю, о чём речь, потом до меня доходит. — А-а… парень, который был здесь до меня? Да. Я его замена.
Лентиус — должно быть, имя того парня, что был последним в Шестом классе. Теперь он в Седьмом.
— Мне нравился Лентиус. Он мало говорил. — Эйдин осматривает меня, затем демонстративно поворачивается обратно к столу, возобновляя то, над чем работал.
Я стою, раздумывая, стоит ли что-то ещё сказать, затем раздражённо качаю головой, смирившись, и начинаю одеваться.
Не имея собственных задач по учёбе, я плескаю себе в лицо водой из миски на столе, затем направляюсь к выходу. По крайней мере, успею пробежаться перед завтраком.
Когда я ухожу, рыжеволосый за столом всё продолжает свою разочарованную атаку на восковую табличку.
НЕСМОТРЯ НА ГРУБОЕ ОБЩЕНИЕ, Я в хорошем настроении спускаюсь по освещённой фонарями внешней лестнице общежития, утренняя свежесть пощипывает открытую кожу. Я второй день в Академии и уже продвинулся. Попасть в Третий класс до конца года кажется теперь чуть менее невозможным.
Я провожу некоторое время, упражняясь в тишине ближайшего парка, утренний воздух начинает жечь в лёгких к тому моменту, как звон колокола к завтраку разносится по территории. По пути к Курии Доктрине я замечаю впереди Каллида и, секунду поколебавшись, ускоряюсь, чтобы нагнать его.
— Утром увидел, что твои вещи пропали. Похоже, Феррея не стала терять времени, — приветствует он меня весело, когда я начинаю идти рядом.
— Очевидно, она умеет распознавать превосходство.
Он усмехается.
— Она умеет распознавать заинтересованность. Может, отсутствие полной некомпетентности.
Я делаю примиряющий жест.
— И, как оказалось, это отсутствие некомпетентности поселило меня в одну комнату с Эйдином.
— Оу. — Каллид морщится. — Было напряжённо?
— Скажем, он не выглядел, словно безумно рад меня видеть.
— Честно говоря, не думаю, что Эйдин вообще когда-либо был рад кого-то видеть. Но ты теперь тоже Шестой. Если он не попытался снова тебя ударить, то, вероятно, всё будет хорошо. Вероятно.
Я хмыкаю.
— Спасибо. — Моё хорошее настроение улучшается от того, как легко начался разговор. Прошло много времени — очень много времени — с тех пор, как я чувствовал даже зыбкие узы дружбы, и я с удивлением обнаруживаю, как сильно мне этого не хватало.
Когда мы доходим до столовой, Каллид решительно качает головой, когда я направляюсь к месту напротив него.
— Садись с Шестыми, — серьёзно подталкивает он меня, его взгляд заверяет, что он не хочет обидеть, и не обидится сам. — У тебя не очень-то вышло наладить общение с этой компанией. — Он кивает в сторону стремительно заполняющихся столов рядом. — Из-за меня. Не заставляй меня чувствовать вину дважды.
Я колеблюсь, но чувствую мудрость в его совете.
— Ладно. Но не думай, что это значит, что я не вытащу тебя завтра утром на спарринг.
— Спарринг? — Он добродушно стонет, но когда я поднимаю бровь, отмахивается с кивком согласия. При всех его жалобах, думаю, ему тоже нравится компания.
У одного из длинных столов уже собралась группа Шестых, человек десять парней и вдвое меньше девушек. Я замечаю, что Эйдин тоже сидит там, но снова чуть в стороне от всех. Не изгнан, но между ним и остальными достаточно пространства, чтобы показать, что он не участвует в их разговоре.
Этот разговор затухает при моём приближении, затем полностью затихает, когда я падаю на свободное место с тем, что, надеюсь, выглядит как дружелюбная уверенность.
— Извините, что прерываю. Я Вис. Только что перешёл из Седьмого класса.
Долгое неловкое молчание.
— Мы знаем, — в конце концов нервно говорит один из парней. Это Яникс, угрюмый катенец, который злился на то, что я защищался от Эйдина. — Мы всё о тебе слышали.
— Правда? — Я игнорирую намёк, сохраняю дружелюбное выражение.
— Яникс пытается сказать, что, возможно, тебе лучше не садиться с нами. — Тихая, но резкая реплика тёмноволосой девушки слева. Она отводит длинные кудри от лица, оглядывая окружающих, когда говорит это. Но не смотрит на меня.
— Прости, — добавляет девушка, которая что-то говорила, когда я подошёл. Это мягкое извинение кажется искренним. Хотя больше никто из группы не встречается со мной взглядом.
Я позволяю своему дружелюбному образу исчезнуть, стараясь выглядеть скорее обиженным, чем злым.
— Послушайте. Знаю, я произвёл не лучшее первое впечатление, но обещаю вам, что…
— Пойдём. — Яникс отодвигает стул и встаёт, обращаясь к остальным. — Здесь полно других столов.
Я чувствую, как дёргается моя челюсть, когда другие студенты следуют его примеру. Судя по тому, как они двигаются — торопливо, тревожно, без той нарочитой обиды, которая выдала бы настоящую неприязнь ко мне, — они скорее опасаются, что их увидят в моём обществе. Некоторые даже украдкой бросают взгляды наверх, к столу Третьего класса, где сидит Айро. Но результат остаётся тем же. Не прошло и десяти секунд, как за столом остались только мы с Эйдином, сидящим в неподалёку.
Мускулистый рыжеволосый парень отрывает взгляд от еды, словно почувствовав моё намерение попытаться заговорить с ним.
— Нет. — Он снова склоняет голову, игнорируя меня. Возобновляет трапезу.
Я вздыхаю. Ненадолго задумываюсь, не отстоять ли свою позицию или, может, стоит надеяться, что некоторые из Шестых, которые ещё не пришли, окажутся более открытыми.
— Нет. К чертям всё это, — бормочу я, чувствуя жар в щеках, когда беру свою еду и возвращаюсь вниз к столу Каллида. Но перед тем, как поставить тарелку, я останавливаюсь. — Ты не против? — Спрашиваю искренне. Не хочу быть причиной новых проблем для Каллида.
Он бросает на меня сочувствующий взгляд — явно видел, что только что произошло. К сожалению, думаю, почти все присутствующие тоже это видели.
— Нет, — говорит он, растягивая это слово. То, как он колеблется подсказывает, что он подумывал ответить иначе. — Но если ты это сделаешь, это всё равно что признать, что твоё место здесь, внизу. Это вряд ли поможет твоему положению.
— Не уверен, что оно может стать намного хуже.
— Ладно. — Он пожимает плечами и весело поднимает кружку. — За Стол Изгоев.
Несмотря на хорошее настроение Каллида, трудно не оставаться напряжённым, пока завтракаю, но вскоре его непринуждённое поведение передаётся и мне. Остаётся лишь периодическое покалывание в затылке, когда я ощущаю на себе презрительные взгляды сверху. Разговор остаётся лёгким, и к тому времени, как звон колокола сигнализирует о начале занятий, любое смущение исчезает. Но на его место приходит жгучее раздражение.
Если все в Шестом классе собираются меня игнорировать, тогда мне просто придётся заставить их обратить на меня внимание.
СЛЕДУЮЩИЕ ШЕСТЬ НЕДЕЛЬ оказываются одними из самых удручающих, что я помню.
С самого начала становится ясно, что в некотором смысле Шестой класс не представляет для меня особой сложности. Хотя Шестые более охотно участвуют на занятиях, чем Седьмые, то, чему их учат, не кажется сложнее. Половину времени лекции охватывают то, что я изучил ещё до побега с Сууса. А когда мы переходим к заданиям более физического характера — в основном спарринги в гимнасии, перемежающиеся с пробежками по границам территории Академии для проверки нашей выносливости и скорости — я неизменно показываю лучшую физическую форму, чем большинство остальных в классе. Из сорока семи других только Эйдин, Яникс и девушка по имени Леридия могут составить мне конкуренцию в обеих дисциплинах.
Но всё это, похоже, не имеет никакого значения для Дультатиса.
Прецептор Шестого класса — крупный, круглолицый мужчина, большая часть волос которого покинула макушку, а скудные остатки — тёмные и коротко острижены. Несмотря на солидное брюшко, не вызывает сомнений, что когда-то он был сильным человеком, и эта жёсткость не покинула его манеры. С того момента, как я присоединяюсь к его классу, становится ясно, что я ему не особо нравлюсь. Когда я пытаюсь отвечать на вопросы, он игнорирует меня в пользу других. Когда никто другой не желает говорить, и он вынужден выслушать мои ответы, он высмеивает их, придираясь к формулировкам или намекая, что я предоставил слишком мало информации. Даже когда он просто смотрит на меня, его взгляд полон холода. Злобы. Ощущение, будто между нами особая вражда, хотя, помимо того, что я не катенец — а в классе есть и другие, подходящие под это описание не хуже меня, — я не могу понять, чем я её заслужил.
Остальная часть Шестого класса, похоже, улавливает презрение Прецептора. В сочетании с затянувшимся влиянием Айро это означает, что я редко слышу от них больше двух слов в свой адрес. Уж точно ни одна из моих попыток завязать разговор ни к чему не приводит.
Но каждый день я держу язык за зубами. Принимаю изоляцию, пренебрежение и придирки так изящно, как только могу. Технически со мной не поступают несправедливо, и нельзя игнорировать тот факт, что моё знакомство с Академией было далеко не безупречным. Я не могу позволить себе вражду с Прецептором, каким бы ни было отношение этого человека ко мне.
Поэтому вместо этого я стараюсь сосредоточиться на небольших положительных моментах.
Я вливаюсь в комфортную рутину предрассветных спаррингов и провожу два первых приёма пищи в день с Каллидом, чьё общество я всё больше ценю. Он обаятелен, остроумен и приветлив, и разговоры с ним становятся бальзамом на мои раны от занятий. Также он слишком образован для Седьмых. Я чувствую, что в истории его падения из Третьего класса есть нечто большее. Не раз кажется, будто Каллид вот-вот прояснит своё положение, как внезапно он меняет тему. Как бы я ни был любопытен, я не давлю.
Эмисса также несколько раз появляется, чтобы помочь мне, пока я чищу конюшни, утверждая, что чувствует себя обязанной. Не могу отрицать, что я наслаждаюсь этой компанией. В те ночи, когда я засыпаю, я ловлю себя на том, что прокручиваю наши перепалки с ней и улыбаюсь. В этом нет ничего плохого. Мне нужно хоть где-то находить радость в этом месте.
Но это тепло в груди всегда исчезает к утру, и я быстро возвращаюсь к ощущению, что застрял. Без вариантов.
Вот почему в середине второго месяца я наконец срываюсь.
— В ТЕЧЕНИЕ СЛЕДУЮЩИХ ДВУХ ДНЕЙ, — объявляет Прецептор Дультатис, когда все собираются, — мы будем проходить Лабиринт.
Его маленькие блёклые карие глаза обводят класс, собравшийся у подножия лестницы Курии Доктрины в квадруме. У меня складывается впечатление, что он не особо зол. Просто он всегда так выглядит.
Я наклоняюсь вперёд в предвкушении. К концу моего обучения с Ланистией мои способности управлять Лабиринтом на вилле Телимусов значительно улучшились. Я втайне горю желанием сравнить себя с другими студентами.
— Это будет наш единственный допуск к нему в триместре. Так что нужно использовать это время с максимальной пользой. — Его голос гремит над огромной площадью. — Может кто-нибудь мне напомнить почему это столь важная оценка?
Наступает секундное молчание, а затем я выкрикиваю:
— Потому что в Лабиринте проверяются те же навыки, которые нужны для использования Воли.
К этому моменту от меня ожидают, что я буду знать всё о Лабиринте, даже если я не должен был видеть ничего подобного раньше.
Глаза Дультатиса блуждают по толпе, словно в поисках кого-то ещё, кто мог бы ответить, прежде чем неохотно останавливаются на мне.
— Это чрезмерно упрощённо…
— В нём проверяют память, необходимую для любого длительного насыщения; физическую силу для ёмкости; скорость и точность для эффективности; логику и разделение внимания для Гармонических и Условных связываний.
— Вис? — Я киваю. — Больше не перебивай меня.
Несколько студентов издают смешки. Дультатис уже движется дальше.
— Ваши результаты также существенно повлияют на ваше положение в классе. Так что выкладывайтесь по полной.
Он смотрит на меня, пока говорит это. Я подавляю раздражение, стараюсь выглядеть предельно вежливым и внимательным. Как обычно.
Речь Прецептора, очевидно, закончена. Он решительно удаляется, а класс следует за ним по узкой тропе мимо Курии Доктрины и за пределы квадрума. Среди студентов оживлённая болтовня, но никто не обращает на меня внимания. По правде говоря, я представляю собой весьма заметный островок пустоты среди толпы. Я стараюсь не обращать внимания на намеренную изоляцию. По крайней мере, Эйдин, в передней части группы, окружён столь же тревожным кольцом пустого пространства.
Проходит всего несколько минут, прежде чем впереди появляется наша цель: длинное изящное здание с плоской крышей, вход украшен колоннадой, придающей ему почти храмовый вид. Впрочем, оно целиком из тёмно-серого камня, без фризов и художественных украшений, призванных польстить богам. Тёмное, странно пустое святилище.
Меня охватывает общее чувство предвкушения, когда мы проходим между высокими колоннами треугольного сечения и начинаем спускаться по освещённой факелами лестнице. Даже если бы Дультатис ещё не объявил об этом, очевидно, что для Шестого класса это редкое событие. Слегка отполированный угольно-серый камень продолжается внизу, звук наших шагов отражается от стен, смешиваясь с оживлённым гомоном.
Я готов изобразить благоговение, когда мы войдём в главный зал — всё-таки неизвестно, кто будет наблюдать за моей реакцией, — но притворяться не приходится.
Как только мы выходим на площадку с видом на арену, планировка Лабиринта кажется обнадёживающе знакомой, но это, пожалуй, единственное сходство. Там, где на вилле Телимусов были грубо обтёсанные стены, здесь гладкие тёмные панели, отполированные до зеркального блеска; там, где едва различимые символы были высечены над дверными проёмами, здесь же настоящее искусство — каждое изображение крупное и инкрустировано полированной бронзой. Скудные факелы Лабиринта Телимусов заменены огненным кольцом, опоясывающим всю арену, непрерывное пламя пляшет красным и ярко отражается в тёмном зеркале окружающих поверхностей. Управляющий наруч покоится на треугольном постаменте из полированного чёрного камня, его силуэт выделяется на фоне, а мелкие драгоценные камни, усыпающие поверхность, придают ему зловещий вид.
Удивление от всего этого зрелища заставляет меня споткнуться, и я поднимаю взгляд — Дультатис ухмыляется, хотя и не смотрит прямо на меня. Отлично. Чем более потрясённым я выгляжу, тем убедительнее будет моё выступление.
— Прецептор Дультатис.
Оклик доносится слева, дальше по площадке, и толпа расступается достаточно, чтобы я увидел Веридиуса, направляющегося к нам. Оживлённые разговоры вокруг стихают до удивлённого шёпота, когда остальные тоже замечают его присутствие.
— Принципалис? — Дультатис выглядит столь же ошеломлённым, как и его студенты. — Мне сообщили, что Лабиринт сегодня в нашем распоряжении, но если меня дезинформировали…
— Нет-нет. — Веридиус приветливо отмахивается. — Просто у меня освободилось немного времени, и я подумал понаблюдать за утренней тренировкой. Если, конечно, вы не возражаете. — Он останавливается перед Дультатисом. Веридиус на голову ниже, но Дультатис кажется меньшим из них; присутствие Веридиуса скорее обаятельно, чем внушительно, однако он подчиняет себе пространство так, как Дультатису, подозреваю, остаётся только мечтать.
— Конечно нет, Принципалис. — Ответ Дультатиса звучит не слишком убедительно.
Веридиус дружелюбно принимает его слова за чистую монету.
— Прекрасно. Мне не терпится увидеть, как продвинулись твои студенты с прошлого триместра. — Решив вопрос, он отступает назад и с театральным жестом указывает на Лабиринт. — Прошу! Представьте, что меня здесь нет.
Дультатис резко кивает и снова поворачивается к нам лицом. Он даже не пытается скрыть раздражение, когда Веридиус его не видит, и его взгляд сперва отыскивает меня, прежде чем двинуться дальше. Очевидно, он считает меня причиной вторжения Принципалиса, что бы Веридиус ему сейчас ни говорил.
— Будем придерживаться классового рейтинга. Первая и последняя десятки бегут сегодня, все остальные — завтра. Если ты сегодня не бежишь, то в какой-то момент станешь охотником, — объявляет лысеющий Прецептор. — Вы все знаете правила. Если вы раните кого-то, используя управляющий наруч, вас немедленно исключат из Академии. Здесь нет места бою, но и просто пробежать мимо не выйдет. Если охотники загонят вас в угол — вы проиграли. Вот и всё. А теперь выбирайте партнёров.
Студенты вокруг меня тут же начинают тянуться друг к другу, и через несколько мгновений большинство уже стоит парами.
Все, по сути, кроме меня и Эйдина.
Я колеблюсь. Я успешно избегал взаимодействия с крупным южанином почти всё время, что провёл в Шестом. Его нос давно зажил, и он ни разу мне не угрожал. Даже в тот раз, когда Дультатис поставил нас в пару на спарринге — специально, я уверен, — Эйдин никогда не пытался сделать больше, чем требовала практика.
Но это не значит, что его взгляд не обжигает всякий раз, когда он бросает его в мою сторону.
Я вздыхаю и подхожу к парню с квадратными плечами.
— Похоже, мы с тобой.
Он хмыкает, выглядя настолько же довольным, насколько доволен и я.
Мы пробираемся к краю балкона и присоединяемся к остальным, глядящим на лабиринт, пока определяют первую пару. Это Яникс, занимающий первое место в Шестом классе, вместе с Леридией — девушкой с кудрявыми тёмными волосами и в целом неприятным характером. Вместе с ними с полдюжины других студентов получают указание отправиться на другую сторону лабиринта. Они уходят быстрым шагом.
Прецептор снимает управляющий наруч с его места на вершине колонны. Он выглядит меньше того, что был на вилле. Легче. Он подаёт знак Яниксу, а затем, пока тот спускается по сверкающей лестнице ко входу в лабиринт, начинает закреплять наруч на руке Леридии.
— Они не носят управляющий наруч во время забега? — Это не то, что описывала мне Ланистия.
Я адресую вопрос Эйдину, но отвечает девушка справа от меня.
— Так делают только в Третьем классе. — Она открывает рот, словно собираясь сказать что-то ещё, но, осознав, с кем говорит, резко его закрывает и отворачивается.
Понимая, что это максимум, на что я могу рассчитывать, я с любопытством наблюдаю, как Леридия занимает позицию на балконе над Яниксом, по центру с нашей стороны. Вдали четверо из шести студентов достигли дальнего конца лабиринта; один из них стоитнапротив Леридии, а остальные трое скрываются из виду, спускаясь вниз. Оставшиеся двое расположились на восточном и западном балконах соответственно, ближе к нашей стороне, чем к противоположной.
Значит, Леридия будет управлять Лабиринтом, пока Яникс его проходит. А трое по сторонам, должно быть, те самые наблюдатели, о которых мне рассказывала Ланистия — они будут сообщать своим партнёрам внизу о местоположении Яникса, пока те пытаются помешать ему добраться до другого конца.
Когда Дультатис удовлетворён тем, что все на своих местах, он поднимает руку, и наступает тишина. Леридия, Яникс и трое наблюдателей смотрят на него, не мигая. Огонь вдоль стен мерно потрескивает. Рука Леридии замирает над наручем.
Дультатис резко опускает руку.
— Начинайте!
Яникс уже несётся за первый угол и движется на запад, прежде чем эхо громового рёва Прецептора успевает затихнуть. Леридия манипулирует камнем, и внизу раздаётся скрежет — первая панель поворачивается, расчищая то, что прежде было тупиком. Я вздрагиваю от звука; контроль Леридии был достаточно точен, чтобы не потерять камень из наруча, но я почти слышу неодобрение Ланистии по поводу такой неэлегантности.
— С моей стороны! — выкрикивает парень на западном балконе, занимая позицию на уровне Яникса и поднимая руку. На дальней стороне лабиринта мелькают фигуры — трое охотников начинают движение. Леридия идёт на запад, её взгляд скользит по пути впереди Яникса в поисках следующей панели, которую нужно сдвинуть.
Остальные из Шестого класса навалились на перила балкона; кто-то перешёптывается, наблюдая за происходящим. Их время от времени одёргивают другие, нервно поглядывающие в сторону Принципалиса. Хотя Веридиус, кажется, ничего не замечает, полностью поглощённый состязанием, производить здесь слишком много шума явно не одобряется.
Проходит томительная минута, пока Яникс продвигается всё глубже в лабиринт. Наблюдатель с поднятой рукой держится на его уровне, время от времени выкрикивая подробности его перемещений тем, кто внизу. Леридия крадётся сбоку и чуть впереди своего партнёра, её силуэт выделяется на фоне огня. Дважды она останавливается, чтобы сосредоточиться на наруче. Оба раза панель издаёт резкий скрежет, от которого я вздрагиваю. Каждый раз, когда она что-то меняет, Леридия выкрикивает Яниксу разные числа, но я не вижу никакой связи между ними и её действиями. Полагаю, это какой-то заранее условленный код, чтобы не помогать охотникам.
Резкое проклятие разносится по огромному залу, когда Леридия пытается воспользоваться наручем в третий раз. Я понимаю — один из каменей отвалился. Она немедленно выкрикивает Яниксу другое число, и он, проскальзывая, меняет направление. Мастерство Леридии в обращении с управляющим наручем, возможно, оставляет желать лучшего, но координация между ней и её партнёром впечатляет.
Я присоединяюсь к толпе, когда все начинают перемещаться вдоль края лабиринта. Группа держится вместе, стараясь не мешать ни Леридии, ни наблюдателям. Я чувствую, как вокруг меня обостряется интерес, когда Яникс приближается к центру и переходит на осторожную трусцу, всё больше колеблясь на каждом перекрёстке. До сих пор мы видели охотников лишь урывками, пока те стягивали кольцо. Они передвигаются пригнувшись, используя стены, чтобы как можно лучше укрыться от Леридии.
Я бросаю взгляд на Веридиуса, который всё ещё находится ближе к входу. Принципалис наблюдает — судя по всему, с напряжённым вниманием, — но в его выражении лица есть что-то отсутствующее. Что-то, что наводит на мысль: его голова занята чем-то другим.
— Одиннадцать! — почти кричит Леридия, когда белокурая девушка внезапно возникает в поле зрения всего в паре поворотов от Яникса, и между ними нет никаких барьеров. Яникс срывается вправо, а подземное помещение взрывается быстрыми командами наблюдателей и самой Леридии, которая возится со своим наручем, лихорадочно пытаясь найти на нём нужные символы. Панель возникает на пути белокурой девушки, преграждая ей дорогу буквально за мгновения до того, как она успела бы проскочить. Девушка рычит и разворачивается, бросая взгляд на наблюдателей в поисках указаний.
Я замечаю как наблюдательница на дальнем конце лабиринта тоже поднимает руку. Она видит Яникса и держит себя на одной линии с ним, пока он движется. Вместе с наблюдателем сбоку, который делает то же самое, охотникам должно быть легко вычислить его местоположение.
Двое других охотников тоже вышли из укрытия и сходятся с разных направлений. На лице Леридии я вижу разочарование и панику, она борется с наручем. Яникс выглядит встревоженным, заметив трудности темноволосой девушки, и отступает, двигаясь всё более хаотично и иногда пригибаясь, пытаясь скрыться из поля зрения наблюдателей сверху.
Ничто из этого не имеет значения. Минуту спустя всё кончено — Яникс загнан в тупик белокурой девушкой. Раздаётся вздох разочарования, редкие аплодисменты от класса. Веридиус тоже хлопает, но это явно ободрение, а не восхищение.
— Бегунов обычно ловят? — спрашиваю я у Эйдина, не особо рассчитывая на ответ.
Он смотрит, как Яникс уныло тащится обратно к лестнице.
— Всегда.
По тому, как он это произносит, мой вопрос был глупым.
Я откашливаюсь.
— Может, нам стоит придумать какой-нибудь код? Как у Яникса с Леридией?
Он поворачивается ко мне спиной и направляется ко входу в лабиринт вместе с остальным классом.
— Или нет, — бормочу я себе под нос, присоединяясь к потоку. Впереди Яникс взбирается на балкон и обменивается несколькими сухими словами с Леридией вместе с наручем. Схожий обмен происходит между наблюдателями и охотниками, хотя и более поздравительный.
Вскоре состязание возобновляется. Хотя Леридия бегает быстрее, а Яникс лучше управляет лабиринтом, этого всё равно недостаточно, чтобы Леридия смогла избежать поимки. Ещё одна волна рукоплесканий, когда её ловят. Судя по всему, по меркам класса это неплохой результат, хотя Веридиус продолжает выглядеть скорее поддерживающим, чем впечатлённым. Это меня не удивляет. Будь здесь Ланистия, она не постеснялась бы выразить своё разочарование подобными выступлениями.
— Следующими побегут самые низкие в рейтинге, — объявляет Дультатис с явной неохотой. — Телимус. Бери напарника и занимай позицию.
Я замираю на мгновение. Удивлён, что меня вызвали так скоро, и задет — возможно, наивно — тем, что назван худшим в классе. Хотя в этом есть своя больная логика, полагаю. Дультатис пока не дал мне возможности что-либо доказать.
Эйдин уже направляется к управляющему наручу, так что я подавляю гнев и иду ко входу в Лабиринт.
По дороге я бросаю взгляд на Веридиуса. Он задумчиво наблюдает за мной. Когда наши глаза встречаются, он едва заметно кивает.
Спустившись по лестнице в лабиринт, у меня есть минута на подготовку, пока охотники и наблюдатели занимают свои места. Я выравниваю дыхание, успокаиваю нервы. Большую часть дней в последний месяц пребывания на вилле Телимусов я провёл, блуждая по тамошнему Лабиринту: отчасти практикуясь в управлении им на бегу, но также переводя своё доскональное знание планировки сверху в столь же уверенное ориентирование изнутри. А Лабиринт Академии структурно похож. Идентичен. Несмотря на поверхностные различия, каждый уголок этого места должен казаться знакомым.
Я оглядываю толпу наверху. Там достаточно любопытства, но мало поддержки. Эйдин на позиции, с надетым наручем, попеременно изучает то его, то лабиринт. Дультатис рядом с ним, смотрит на меня сверху вниз.
Он отводит взгляд, когда понимает, что я заметил его пристальное внимание, оглядывает помещение, затем поднимает руку и почти сразу опускает её.
— Начинайте!
И я бегу.
Лабиринт протяжённостью более тысячи футов включает в себя свыше пятидесяти подвижных панелей. Если бежать по наиболее прямому маршруту, можно добраться до конца менее чем за две минуты. Разумеется, у самого прямого пути также наименьшее количество вариантов и наибольшее число узких мест для охотников. Единственный способ проскользнуть мимо всех троих — выбрать путь с множеством потенциальных вариаций и довериться тому, что Эйдин примет за меня правильные решения.
Поэтому я сворачиваю направо, на противоположную сторону лабиринта от той, что выбрали Яникс и Леридия. Двигаюсь в хорошем темпе, но стараюсь не выдохнуться, берегу силы на тот момент, когда они понадобятся больше всего. Впереди гулко сдвигаются на место панели. Хотя никакого ужасного скрежета не слышно. Хороший знак.
Дыхание обжигает лёгкие, пока я продвигаюсь вперёд, стараясь держаться поближе к укрывающим стенам между мной и наблюдателем в дальнем конце. Та, что справа, уже засекла меня — её рука поднята в воздух, она не отстаёт. Я уже примерно на трети пути через лабиринт, и чувствую, как напряжение заставляет мои ноги тяжелеть, колебаться каждый раз при приближении к повороту. Эйдин не издал ни звука, не подал ни единого сигнала. Трачу драгоценную секунду, чтобы оглянуться на балкон, где он движется следом. Он изучает путь впереди. Не видит моего разочарованного взгляда.
Проходит ещё минута, пока я бегу трусцой, тревога нарастает. Вздрагиваю, когда проход передо мной внезапно захлопывается, перекрывая тот путь, которым я собирался идти. Сбиваюсь с шага, затем бросаюсь по новообразовавшемуся коридору, а наблюдатель справа от меня выкрикивает кому-то яростную, раздражённую информацию. Наблюдатель сзади тоже кричит, его рука поднята. Я весь в поту, сердце колотится. Должно быть, прямо передо мной был ещё один студент. Пересчитываю свой маршрут, пытаюсь представить, куда они, скорее всего, пойдут дальше, особенно если знают моё точное местоположение. Впереди только плохие варианты. Разворачиваюсь и отступаю назад, выбирая другой путь.
Впрочем, это не паника. Если охотник был настолько близко, он потенциально запер себя на этом маршруте. Немного отступив, я, возможно, смогу обойти его. Чувствую вспышку волнения, когда коридор снова перестраивается, открывая проход слева. Где-то дальше гулко сдвигаются панели. У Эйдина, всё ещё хранящего молчание, возникла та же идея.
Время тянется в задыхающейся, напряжённой дымке. Минута. Три. Я продержался дольше, чем Яникс или Леридия. Манипуляции Эйдина с лабиринтом снова направляют меня назад, но в третий раз я слышу, как панели захлопываются позади меня. На краю сознания улавливаю быстро стихающий ропот остальных студентов. Ловлю намёк и срываюсь вперёд, лёгкие горят. Я уже прошёл две трети пути.
И только улыбка расплывается на моём лице, как вдруг светловолосый Стульт выходит из бокового прохода.
— Попался.
Я резко останавливаюсь. Разворачиваюсь. Футах в двадцати позади меня стоит стройная девушка Танила, упёршись руками в колени, вся в поту. Она поднимает взгляд, влажные чёрные волосы хлёстко бьют её по лицу, и дарит мне нечто среднее между улыбкой и злобным взглядом.
Обойти их обоих невозможно. Два прохода, ведущие из этого коридора, заканчиваются тупиками, и никакие панели этого не изменят.
Я проиграл.
— МОГ БЫ И ПРЕДУПРЕДИТЬ. — Я выхватываю управляющий наруч у Эйдина. Раздражённо. Не улучшило настроения и то, что первое, что я увидел, выбравшись из Лабиринта, — это самодовольное выражение лица Прецептора Дультатиса. — Я почти справился.
Крупный рыжеволосый парень невозмутимо смотрит на меня, пока я пристёгиваю устройство на руку. Не защищаясь, не реагируя, просто… спокойно. Я открываю рот, чтобы сказать что-то ещё, но вместо этого выдыхаю.
— Мы почти справились. — Это не извинение. Я просто уточняю. — Ты неплохо с этим управляешься. — Я покачиваю рукой, указывая на управляющий наруч, который заметно легче того, что был на вилле Телимусов. Превращаю это в полувопрос.
Эйдин хмыкает. Пожимает плечами.
— Ты был… — На его лице мелькает досада. — Gwyll cymlys, — заканчивает он со смесью раздражения и неохоты. Прежде чем я успеваю ответить, он уже уходит.
Я хмуро смотрю вслед Эйдину, пока тот спускается по ступеням в лабиринт. Gwyll cymlys: «лучше, чем сносно». Слабый комплимент, но меня поразило не это. Эта фраза из официально мёртвого кимрийского языка.
Я изучаю дюжую фигуру напарника внизу, прокручивая в памяти наши редкие и краткие разговоры за последние недели. У него определённо внешность южанина, но это относится и к далёкому юго-западу. Его короткие ответы — это как минимум отчасти угрюмость, но если…
— Начинайте!
В гулком объявлении слышится жестокое удовлетворение; подозреваю, Дультатис заметил, что я отвлёкся. Я торопливо сосредотачиваюсь, пока Эйдин мчится прямо по центру, и на ужасное мгновение мне кажется, что он просто нырнёт в череду коридоров, из которых почти невозможно выбраться. Но в последнюю секунду он бросается влево, в узкий извилистый участок, который уже расходится на четыре совершенно разных выхода.
Ещё через тридцать секунд погони за ним, пока он уверенно петляет и поворачивает, кажется, я начинаю понимать его задумку. У него в голове есть спланированный маршрут, но он настолько извилистый, а сам Эйдин движется так быстро, что наблюдателям трудно вовремя передавать информацию. Они отчаянно кричат инструкции, затем поправки, затем поправки к этим поправкам, пока двое с поднятыми руками даже вынуждены трусить, чтобы не отстать. Охотники уже приближаются, но в их движениях есть нерешительность, неуверенность из-за того, как быстро корректируется их информация.
Одно совершенно ясно: напарник не ждёт от меня помощи. Меня обдаёт волной злости. Тактика Эйдина не так уж плоха, но одним этим ему не выиграть.
Теперь я уловил темп его движения. А также вижу пути, которыми, по моим расчётам, судя по мелькающим силуэтам, пойдут охотники. Я делаю глубокий вдох, бросаю взгляд вниз, чтобы убедиться, что выбрал правильный камень, и поворачиваю.
Путь впереди Эйдина захлопывается.
— Направо! — кричу я, когда рыжеволосый парень останавливается и разворачивается, осматривая балкон, пока его убийственный взгляд не останавливается на мне. Он яростно жестикулирует на заблокированный путь впереди, но я качаю головой с не меньшим пылом. — Направо!
Целую секунду он просто стоит, скованный разочарованной нерешительностью. Затем ударяет по каменной стене ладонью так сильно, что это наверняка должно быть больно, и срывается направо.
— Отлично, — бормочу я, выдыхая.
Следующие две минуты я постоянно меняю Лабиринт, пока Эйдин бежит. Поначалу я осторожен. Нервничаю. Это видно по первым моим корректировкам — скрежет разрываемого камня разносится по залу. Но как только я успокаиваюсь, меня накрывает то странное отстранённое спокойствие, почти медитативный поток. Я полностью сосредоточен, и я знаю, что полностью сосредоточен — какая-то малая часть моего разума наблюдает за моими действиями и восхищается тем, насколько точно я работаю. Я вижу на три, четыре хода вперёд, блокирую лучшие варианты охотников на каждом повороте. Увожу их не от того места, где находится Эйдин, а от того, где Эйдин окажется.
Я перестаю беспокоиться о толпе, о Веридиусе или Дультатисе. Единственное о чём я теперь тревожусь — что я выпаду из этого чудесного состояния слишком рано, оступлюсь и потеряю уверенность, прежде чем всё закончится.
Эйдин, со своей стороны, хорошо адаптировался, реагируя на открываемые или закрываемые мной панели точно так, как я предполагал. Однако, это грубый способ общения и хотя мы пока удерживаем безопасную дистанцию, охотники приближаются.
— Они пытаются обойти тебя с флангов! Поверни во второй проход слева и вернись назад! — Я выкрикиваю предупреждение, как только вижу, что происходит, понимая, что это даёт слишком много информации охотникам, но особого выбора нет.
Эйдин спотыкается, услышав мой крик. Замедляется до полной остановки. В каждом его движении — неуверенность.
Я вспоминаю нашу короткую беседу, и в голове что-то щёлкает.
— Поверни во второй проход слева и возвращайся назад! — Я рычу команду. Но на этот раз — на кимрийском.
Из наблюдающего класса доносится приглушённый гул и я не могу не насладиться совершенно ошеломлённым видом, который вызываю у Эйдина. Он таращится в мою сторону, застыв.
Затем внезапно снова срывается на бег.
Он поворачивает во второй проход слева.
Я продолжаю выкрикивать инструкции на кимрийском, волнение нарастает, пока Эйдин поворот за поворотом следует указаниям. Я далёк от свободного владения этим языком, но моя мать им владела, и она позаботилась о том, чтобы я учил родной язык её отца, как только научился говорить. Эти простые команды нетрудно извлечь из памяти.
После этого становится гораздо проще.
Между тем как Эйдин направляется именно туда, куда мне нужно, и моими всё более уверенными корректировками лабиринта охотники начинают сбиваться. Гул от класса на балконе становится всё громче и громче. Шестые теснятся у перил, расталкивая других локтями и наклоняясь, чтобы получше рассмотреть.
Я не могу вспомнить более приятного момента, чем когда поворачиваю последний камень на наруче, и внезапно Эйдин мчится по последнему коридору, а охотники оказываются в ловушке в проходах по обе стороны от него. Путь свободен.
Аплодисментов нет, только оживлённые разговоры остальной части класса, но Эйдин всё равно торжествующе вскидывает кулак в воздух, поднимаясь по лестнице на дальней стороне. Я радостно смеюсь при виде этой картины, затем начинаю расшнуровывать управляющий наруч — руки дрожат, когда напряжение покидает моё тело. Ульцискор и Ланистия раз за разом подчёркивали, насколько важны эти испытания. Сегодня я сделал всё, что мог.
Дультатис и Веридиус оба смотрят на меня, когда я поднимаю взгляд. Лицо Прецептора раскраснелось в свете огня, и выглядит он совсем не довольным. Веридиус кажется скорее заинтригованным, чем впечатлённым. Впрочем, заметив мой взгляд, он одобрительно кивает.
Через минуту к нам присоединяется Эйдин, чуть впереди наблюдателей и охотников, чьи удручённые силуэты вырисовываются на фоне пламени. Он не улыбается, но в его походке чувствуется энергия. Настолько счастливым я его ещё не видел.
Дультатис смотрит на нас обоих, когда Эйдин встаёт рядом со мной. Рыжеволосый парень по-прежнему не улыбается, но то, как он стоит — это почти дружелюбно.
— Мне понравилось, — бормочет он по-кимрийски, глядя прямо перед собой.
Я чувствую, как уголки моего рта дёргаются вверх, хотя стараюсь сохранить такое же невозмутимое выражение лица.
Хмурый взгляд Дультатиса становится ещё мрачнее, будто он подозревает, что Эйдин только что сказал что-то о нём.
— Вы хорошо справились, — громко объявляет он, чтобы весь класс мог слышать. — К сожалению, вы также нарушили правила, поэтому это не будет занесено ни в какие официальные записи.
— Что? — я выпаливаю слово с недоверием, а рядом со мной напрягается Эйдин.
— Вы общались на иностранном языке. Код разрешён, потому что поощряет планирование и командную работу. Но то, что вы оба знаете один и тот же мёртвый язык, — лишь случайное преимущество, не более. Оно не может быть вознаграждено.
— Это был код, — немедленно отвечает Эйдин.
— Прошу прощения?
— Мы. Говорили. Кодом, — произносит он, нарочито выделяя каждое слово, словно Дультатис — ребёнок. — Вы не сказали, что код должен быть на всеобщем.
— Это правда, — спокойно соглашаюсь я.
Дультатис вздрагивает, когда по классу прокатывается несколько сдавленных смешков.
— Код тоже допустим, поскольку охотники могут его взломать, если он достаточно прост. Так что, хотя вас по-прежнему следует поздравить, — произносит он сквозь стиснутые зубы, и эти слова явно предназначены скорее для Веридиуса, чем для нас, — вы всё же дисквалифицированы.
Я молча смотрю на Прецептора. В его взгляде снова появляется та особая злоба, с которой он на меня обычно смотрит.
Перевожу взгляд на Веридиуса, стоящего в нескольких шагах позади Дультатиса и наблюдающего за происходящим. Он едва заметно качает головой.
Глубоко в груди закипает негодование. Ещё мгновение — и я просто взорвусь.
Усилием воли я успокаиваюсь и склоняю голову в мрачном согласии.
Краем глаза вижу, как Эйдин переводит взгляд с меня на Дультатиса, и его лицо темнеет. Он с отвращением разворачивается и отходит на своё обычное место в конце класса — радость от нашей победы полностью улетучилась. Я делаю вдох и возвращаюсь к остальным Шестым, отказываясь смотреть кому-либо в глаза. Любая эмоция, которую я мог бы там увидеть — веселье, жалость, что угодно, — могла бы сейчас слишком легко спровоцировать меня на глупость.
Я занимаю место в стороне от всех, у перил балкона, глядя на Лабиринт, но на самом деле не видя его. Где-то позади Дультатис выбирает новую пару для забега. Мне всё равно, кто это будет. Меня это не интересует.
Я наблюдаю за происходящим внизу в одиночестве, равнодушно и угрюмо, пока в течение следующего часа пара за парой бегут и терпят неудачу. Я не следую за классом, перемещающимся вдоль стен, пытаясь не упустить из виду происходящее: оказывается, Яникс и Леридия были самыми искусными в группе. Никто даже и близко не подходит к выходу из лабиринта.
— Что думаешь?
Я вздрагиваю — настолько погрузился в разочарование, что даже не заметил, как Веридиус подошёл ко мне. Он с рассеянным любопытством наблюдает за последним забегом, не глядя на меня, но вокруг больше нет никого, к кому он мог бы обращаться.
— О чём?
— О них. — Он указывает на суматоху внизу и по сторонам зала. — Об их забегах.
Я слежу за текущим бегуном, бессмысленно петляющим по проходам, которые практически статичны, а его напарник на балконе уже потерял три камня с наруча.
— В основном один пытается прорваться напролом, надеясь, что охотники и наблюдатели окажутся достаточно глупы, чтобы совершить ошибки. Очень много ошибок. А тот, на ком управляющий наруч, похоже, больше орёт закодированные инструкции, чем на самом деле корректирует лабиринт. — Резкая оценка, знаю, но сейчас я совсем не в настроении для такта. — Они ужасны.
Я жду выговора, но Веридиус лишь качает головой.
— Они не так плохи, — поправляет он меня. — То, что ты в чём-то хорош, не делает других плохими в этом.
Он морщится, когда парень внизу врезается в тупиковый проход и легко оказывается отрезанным единственным преследующим его охотником.
— Ну… Некоторые из них не так плохи.
Я чувствую, как уголки моих губ растягиваются в улыбке, но она быстро исчезает.
— Прецептор Дультатис, кажется, не разделяет вашего мнения. О том, что я в чём-либо хорош, я имею в виду.
Мне не удаётся сохранить лёгкий тон.
— Что ж. Боюсь, дело тут не столько в твоих успехах, сколько в твоём родовом имени.
Я хмурюсь и наконец смотрю на него.
— Что?
Веридиус выглядит так, будто раздумывает, стоит ли развивать свою мысль.
— Прецептор Неквиас и Прецептор Дультатис были среди тех, кто управлял этим местом, когда я был ещё студентом, — говорит он наконец. — Прецептору Неквиасу практически гарантировали должность следующего Принципалиса, и он бы выбрал Дультатиса своим заместителем. А потом твой дядя… — Он выдыхает. — Его смерть имела последствия.
— Их понизили. — Мой голос становится монотонным, когда я понимаю, что он имеет в виду. — И они винят меня?
— Они винят меня. Но имя Телимус им не по душе.
Мой лоб морщится от досады. Хотя я не склонен верить Веридиусу на слово, в его словах есть скрытый смысл: Иерархия наверняка стремилась наказать любого, кто допустил смерть выдающегося студента, независимо от обстоятельств. И это была бы внутренняя дисциплинарная мера для Религии. Ульцискор мог и не знать знать об этом, чтобы предупредить меня об их мелкой, давней обиде.
— И вы ничего не можете с этим поделать? — Я спрашиваю, хотя уже знаю ответ.
— Это его класс. Его аттестация. — Веридиус качает головой. — Но даже если бы я мог, Академия должна отражать трудности, с которыми мы сталкиваемся в жизни, а не защищать студентов от суровой реальности. Большинство пирамид полны Дультатисов. И таких, как Айро, — добавляет он многозначительно. — Будут ли препятствия на нашем пути связаны с нашим происхождением или нашими поступками — мы должны научиться преодолевать их сами. Это несправедливо, но таков мир.
Выражение его лица искреннее, тёплое и подбадривающее.
— Полагаю, ты уже кое-что об этом знаешь.
— Знаю. — Мягкая, понимающая манера Веридиуса искушает продолжить разговор. Облегчить душу. Но чем больше я ему говорю, тем больше шансов сказать лишнее.
Веридиус видит, что я не собираюсь развивать тему, и выпрямляется, поворачиваясь обратно к остальному классу.
— Это место часто пустует по утрам. — Он говорит это рассеянно, обращаясь скорее к пространству вокруг, чем ко мне. — И его вечно забывают запереть. Предприимчивый студент мог бы счесть это подходящим временем для практики.
Он уходит, улыбаясь, и машет другому студенту, которого заметил. Я наблюдаю за ним некоторое время. Он останавливается и болтает со всеми. И все, кажется, рады разговору, стремятся погреться в недолгом внимании Принципалиса.
Я возобновляю свой задумчивый хмурый взгляд на Лабиринт, прокручивая слова Веридиуса в голове. И не вижу в них никакой ловушки.
Но даже это осознание раздражает. Я зажат здесь. Скован. Беспомощен. Я могу тренироваться сколько угодно и никогда не продвинуться дальше Шестого класса. Я физически чувствую, как нарастает досада. Дыхание учащается, в груди всё сжимается.
Наблюдая, как очередной студент внизу терпит неудачу, я принимаю решение. Мне нужно что-то сделать. Мне нужно действовать.
Сегодня ночью я собираюсь осмотреть руины за стенами Академии.
— ТЫ ВЫГЛЯДИШЬ НЕДОВОЛЬНЫМ, — говорит Каллид, опускаясь на стул напротив меня.
Наш стол в столовой, как обычно, пустует — только мы вдвоём. Болтовня более чем полутора сотен студентов наполняет большой зал с ярусами, хотя сегодня я намеренно сижу спиной к верхним секциям, не желая терпеть любопытные взгляды, которые Шестые всё утро на меня бросают. На улице солнечно, и вид на океан просто потрясающий — сверкающие волны переливаются далеко внизу, ярко-синие на фоне зелени лесов Соливагуса.
Я вздыхаю, отодвигая тарелку, пока Каллид макает хлеб в масло и принимается с энтузиазмом поглощать его.
— Можно и так сказать.
Я рассказываю ему о своём утре. Как провёл Эйдина через Лабиринт, только чтобы меня дисквалифицировали. О последующем признании Веридиуса насчёт Дультатиса.
— Могилы богов. Мне жаль. — Он с огорчением качает головой. — Неудивительно, что половина Шестых постоянно поглядывает в нашу сторону. Ты правда провёл Эйдина через Лабиринт? С первой попытки?
Впечатлённый тон Каллида позволяет мне испытать некоторую гордость.
— Только потому, что я по случаю знаю кимрийский.
— Теперь ты просто хвастаешься. — Каллид жуёт и глотает, переводя взгляд куда-то за моё плечо. — Кимрийский, говоришь.
— Верно. — Я оборачиваюсь, следя за направлением его задумчивого взгляда. Эйдин сидит уровнем выше, с остальным Шестым классом, и всё же, как обычно, отдельно. Он не замечает нашего внимания.
— Хм…
— Тебе это о чём-то говорит?
— Не особо. Кое-кто мне рассказывал в прошлом триместре, что он разговаривает на нём, но всё остальное, что она сказала, было настолько невероятным, что я не поверил ни единому слову.
Я склоняю голову набок.
— Например?
— Якобы он откуда-то с гор. Из тех маленьких анклавов за самим Кимром, которые так и не привели к цивилизованности как следует. — Он выглядит неуверенно. — Я слышал, что когда за ними пришёл Пятый Легион, вся его семья — или всё его племя, что-то в этом роде — покончила с собой, вместо того чтобы сдаться. Что он помогал им. А потом убил дюжину преторианцев, прежде чем его поймали. — Он говорит это тихим, обеспокоенным голосом. — Но мы оба знаем, что не стоит верить слухам. Его бы здесь не было, если бы это оказалось правдой.
— Он бы был в саппере, — соглашаюсь я. — Кто тебе это рассказал?
— Одна из Третьих. Хотя после первых нескольких недель практически все уже слышали об этом. Слух разошёлся быстро.
— С ложью обычно так происходит.
Он усмехается.
— Это действительно так.
— Ты когда-нибудь с ним разговаривал? Разумеется, не считая того раза, когда он пытался тебя ударить.
Каллид иронично улыбается.
— Нет. Я проучился в его классе всего неделю. — Он говорит это с лёгким пожатием плеч, словно это не имеет значения.
— Понятно. — Я ковыряюсь в еде на своей тарелке. — У меня сложилось впечатление, что он должен быть выше Шестого.
Каллид снова усмехается.
— Это забавно?
— Забавно, что ты удивлён.
Я откусываю от своей еды и говорю с набитым ртом:
— Что ты имеешь в виду?
Каллид пожимает плечами.
— Структура этого места создана так, чтобы имитировать Иерархию. Поэтому то, насколько усердно ты работаешь и насколько ты умён… это важно, разумеется. Но это лишь элементы в гораздо более сложном уравнении.
Он замечает моё растущее любопытство и ошибочно принимает его за замешательство.
— Ты продолжаешь думать об этом как о справедливой системе. Если ты достаточно хорош, то будешь справедливо вознаграждён. Лучшие поднимаются наверх. И прочая прогнившая чушь.
— Ты в это не веришь? — Мне с трудом удаётся скрыть недоверие в голосе.
Каллид смотрит сквозь массивные арки слева, на сверкающий океан. Обдумывает свои слова.
— Думаешь, там всё по-другому? — Когда он наконец начинает говорить, то указывает на запад, в сторону Катена. — Думаешь, каждый Септим, застрявший на своей позиции, менее талантлив, чем любой Секст? Или хотя бы менее талантлив, чем Секст, которому он уступает? Справедливая система работает, только если есть беспристрастный способ оценки заслуг. Когда в дело не вмешиваются гордыня и эгоизм. — Он тихо фыркает и качает головой. — А это означает, что справедливые системы не могут существовать там, где замешаны люди.
Он не встречается со мной взглядом. Должно быть, он понимает, насколько непопулярна эта точка зрения среди большинства здешних студентов.
Но он не ошибается — я знаю это, потому что годами изучал Иерархию и, более того, делал это со стороны, под руководством людей, которые не были ни индоктринированы, ни соблазнены ею. Но это опасная тема.
— Полагаю, ты читал Тавиуса, — говорю я нейтрально.
— Да! Академия — прекрасный пример того, о чём он говорит: мы должны быть самыми яркими умами Республики, но почти все мы здесь — дети сенаторов и рыцарей. Нас тренировали, обучали с тех пор, как мы научились ходить. Конечно, мы будем «лучше», чем какой-нибудь пятый сын Октава, который половину жизни уступал, чтобы его семья могла выжить. Особенно на тестах, разработанных теми же людьми, что нас обучали. Которые решают, что такое заслуга.
Он смотрит на меня с извинением.
— А потом, когда появляются такие исключения, как ты, происходящие из ниоткуда, самоучки, спасающие половину прогнившего города — всё равно находятся отбросы вроде Дультатиса, чтобы убедиться, что ничего не меняется.
Я молчу. Не знаю, должен ли я испытывать стыд за свой обман. Моё воспитание было столь же привилегированным, как и у любого здесь. Может, даже более: мой отец мог выбирать ситресских перебежчиков в качестве наставников, и моё формальное образование началось на годы раньше, чем у катенцев. Конечно, это необходимая ложь, но здесь и сейчас от неё я чувствую себя грязным.
Каллид неправильно истолковывает мой дискомфорт.
— Знаю, это не то, что ты хочешь услышать. Можем просто оставить эту тему.
Он чувствует себя неловко. Столь же неуверен, сколь и увлечён. Он верит в то, что говорит, но, несомненно, в прошлом эти взгляды встречали не самый тёплый приём.
— Нет. — Я не могу заставить себя отбросить эту тему. Слышать, как кто-то ещё говорит об этом — словно глоток свежего воздуха. — Ты действительно так думаешь?
Каллид немного расслабляется.
— Ты видел, какие Седьмые — они вообще не прилагают никаких усилий. Знаешь почему?
— Я думал, из-за лени.
— Ну. Да. Очевидно. — Он делает примиряющий жест. — Но также и потому, что они знают: в конце концов им гарантирован как минимум ранг Секста. — Он пересаживается ближе ко мне, достаёт восковую табличку и стирает с неё написанное, объясняя, когда начинает писать. — Ты знаешь, кто мой отец?
Это риторический вопрос. Отец Каллида — Магнус Терций Эрициус. Цензор, отвечающий за управление важнейшим ресурсом Иерархии. Человек, которому поручено структурировать и контролировать их пирамиды.
— Так вот, у него есть доступ к тому, что доступно немногим — к данным переписи. Ко всем данным, — продолжает Каллид. Он начинает набрасывать цифры. — Исходя из стандартной пирамиды, сколько человек из каждой сотни, по-твоему, должны быть Октавами?
— Чуть меньше девяноста?
Он замирает, стилос зависает в воздухе.
— Да. — В голосе звучит лёгкое удивление.
— Я умею считать.
— Большинство не умеет. Или не утруждается. Или не хотят. — Он кривится, затем продолжает. — Около десяти должны быть Септимами, пара Секстов. Квинты и выше в такие числа даже не укладываются, но суть ясна. Учитывая это, при двадцати четырёх миллионах человек в Иерархии, сколько, по-твоему, должно быть Октавов?
— Около… двадцати одного миллиона?
— Чуть меньше. Затем два с половиной миллиона Септимов. Около полумиллиона Секстов. — Он записывает цифры, затем поднимает взгляд, чтобы убедиться, что я следую за его мыслью.
— И что? — Соотношения действительно кажутся мне немного странными — я бы сказал, что Сексты встречаются реже, — но я едва ли делил одно пространство с сенаторами и им подобными последние несколько лет.
Он рисует символ Иерархии рядом со своими цифрами. Три линии, сходящиеся в вершине, образуя пирамиду. Затем начинает новый набор чисел.
— На региональном уровне большинство сообществ устроены так, что Секст — это высшая позиция. Все остальные важные люди там — Септимы. По данным переписи за прошлый год, во всей Республике насчитывается всего шестьдесят тысяч Секстов, восемь тысяч Квинтов и около двухсот Квартов. Не в Катене или Дедитии. Во всей Республике. — Он многозначительно смотрит на меня.
Я хмурюсь, производя вычисления в уме.
— Это… — Я качаю головой. — Численность Октавов и Септимов от этого сильно не меняется, но выходит, что один человек из каждой тысячи — Секст. А не один из ста.
— Именно. — Каллид рисует рядом с новыми цифрами вторую пирамиду, искажённую. Её стороны резко изгибаются внутрь, а затем вверх, образуя широкое основание и длинный узкий столб, едва сужающийся к вершине. — И это ещё не всё. Одна из задач, которой занимаются мой отец и Консулы, — набор в Академию. Сколько студентов им разрешено принимать. Это число меняется из года в год. Знаешь почему?
— Просвети меня.
— Оно основано на расчёте того, сколько вакансий высокого уровня появится в течение следующих восемнадцати месяцев. Ожидаемые выходы на пенсию, смерти, расширение пирамиды из-за роста населения — всё, что может освободиться и, как они предполагают, привести к возникновению влиятельной должности. — Пока он говорит, он записывает цифру, а теперь энергично подчёркивает её. — Вот число, когда мы начали первый триместр.
Я читаю:
— Сто семьдесят четыре. — Быстро складываю в уме, но не знаю точно сколько студентов в Седьмом классе. — Количество студентов здесь?
— Ещё одно. Два студента бросили обучение в первом триместре. А ты прибыл. — Каллид доволен, что я не спорю. — Вот почему подтверждение позиций происходит в восемнадцатимесячном цикле. Они хотят убедиться, что к моменту нашего выпуска смогут при необходимости перераспределить людей по более региональным пирамидам. Гарантировать, что для всех нас найдётся достаточно хороших позиций.
— Не совсем та история, которую рассказывают Октавам, что «любой может стать сенатором, если достаточно постарается».
— Для этого тебе больше нужен Арвентис, чем Ворциан, — соглашается Каллид, упоминая богов удачи и усилий. — И я знаю, что это просто часть жизни — это ничем не отличается от того, чтобы родиться умным, сильным или красивым. Но если хочешь преуспеть здесь, Вис, ты должен видеть вещи такими, какие они есть. Нельзя ожидать повышения только потому, что ты его заслуживаешь. Республика вознаграждает тех, кто берёт, а не тех, кто достоин, — снова цитирует он Тавиуса.
— Система, построенная на обещании, а значит, на жадности, — бормочу я, приводя собственную цитату из книги. Он прав. Я так усердно тренировался, так сосредоточился на том, чтобы быть лучше остальных в Шестом, что упустил из виду факт: это не обязательно мне поможет. Мне нужно найти другой способ обойти Дультатиса.
Моя решимость добраться до руин сегодня вечером становится крепче. Если я смогу обнаружить что-то важное для Ульцискора, возможно, сумею надавить на него ради помощи, когда мы встретимся на Фестивале Предков. Заставить его как-нибудь повлиять на Дультатиса.
Я долгое мгновение изучаю сидящего рядом парня.
— Могу я задать тебе вопрос?
Каллид морщится. Он знает, о чём я собираюсь спросить.
— Валяй.
— Как, во имя прогнивших богов, ты оказался в Седьмом?
Каллид возвращается на своё прежнее место напротив меня. Берёт хлеб, откусывает, жуёт. Отвечает только после того, как проглатывает.
— А с чего ты решил, что я сюда не вписываюсь?
Я строго смотрю на него.
— Ладно, ладно, — говорит он с улыбкой.
Его взгляд скользит по залу, словно он опасается, что кто-то может подслушивать. Он открывает рот, чтобы сказать больше, но в этот момент кристальный звон, возвещающий об окончании трапезы, разносится по комнате, вызывая волну движения — все встают. Каллид выдыхает.
— Расскажу как-нибудь в другой раз.
— Не забудь.
— Конечно. И, Вис? — Каллид говорит так тихо, что я едва слышу его сквозь топот сандалий, устремляющихся на занятия. — Те цифры, что я только что назвал… Никому не говори о них. Мне и самому не следовало бы об этом говорить.
Я хмурюсь, но он серьёзен. Киваю.
Мы расходимся по разным классам, я присоединяюсь к потоку Шестых, марширующих из Курии Доктрины к Лабиринту. Настроение улучшилось. Я не могу доверять Каллиду только потому, что он видит гниль под внешним лоском Иерархии. Если бы он узнал, кто я на самом деле, это, полагаю, изменило бы его отношение ко мне, но я всё равно чувствую родство с этим парнем. Искреннюю симпатию, пусть она и не может сопровождаться честностью.
Это самое близкое к настоящей дружбе, что у меня было за долгое, очень долгое время.
Вторая половина дня проходит так же, как и утро: глубоко в недрах Лабиринта я вполглаза наблюдаю как один за одним следуют неудачные забеги, освещёнными драматичным обрамляющим огнём. Веридиус не возвращается. Время от времени я ловлю себя на том, что краем глаза изучаю мрачного Эйдина, размышляя о том, что рассказал мне о нём Каллид. Со своей стороны, Эйдин, похоже, не замечает моего пристального внимания — мускулистый парень так же угрюмо, как и я, следит за происходящим внизу. Ни меня, ни его больше не вызывают участвовать, даже в качестве наблюдателей или охотников.
Но в основном я использую это время, чтобы мысленно подготовиться к тому, что планирую на вечер. После того как вычищу конюшни, мне нужно лишь припрятать необходимое снаряжение, отправиться в общежитие как обычно, а затем дождаться, пока Эйдин и двое других парней в моей комнате заснут. В конюшнях есть стремена — никто не заметит, если я возьму пару, а они достаточно прочны, чтобы послужить верёвкой через стену. Часть катафрактной брони — по сути, бронированное седло — из конюшни может прикрыть шипы наверху. Я уже присмотрел место на границе Академии за лошадиным загоном, куда не достаёт свет. Оно вдали от всех зданий.
Но когда я окажусь по ту сторону… что ж. Стараюсь не думать о том, как мало информации у меня о руинах. Насколько хорошо их могут охранять или, что хуже, защищать с помощью Воли. Или сколько времени я могу безопасно отсутствовать, прежде чем кто-нибудь проснётся и заметит моё исчезновение.
Время на раздумья заставляет меня колебаться, но каждый раз, когда это происходит, я бросаю взгляд на самодовольное лицо Дультатиса и укрепляюсь в решимости. Каллид прав — здесь я мало что могу сделать. Но я не могу просто обижаться, сидеть сложа руки и надеяться на лучшее. До Фестиваля Предков остаётся всего две недели, и если я хочу продвинуться, мне нужно дать Ульцискору повод помочь.
Пора выяснить, чем Религия там занимается.
КОГДА Я БЫЛ МЛАДШЕ, мы с Изой часто превращали в игру побег с занятий по извилистым дворцовым коридорам, уворачиваясь от слуг и наставников, которые наверняка либо приказали бы нам вернуться, либо доложили кому-нибудь из родителей. У меня это всегда получалось лучше, чем у неё. В воздухе появляется особое ощущение, когда рядом кто-то есть. Приближающееся присутствие, которое я всегда умел чувствовать заблаговременно. Достаточно, чтобы нырнуть в укрытие дверного проёма или свернуть за угол, прежде чем они появятся в поле зрения.
Подходящий навык для более тёмных времён, как эти последние несколько лет.
Трое других парней в моей комнате перешли на ровное дыхание в течение часа после того, как погас фонарь. Я жду ещё несколько минут для верности, затем сползаю с койки, натягиваю сандалии, хватаю пустую кожаную сумку и мягко ступаю к двери. Никто не шевелится.
Проскальзывая по коридорам общежития Шестых, я настороженно прислушиваюсь, не бодрствует ли кто ещё, но всё тихо. Вскоре я оказываюсь у двери на внешнюю лестницу и выхожу в пронизывающий ночной воздух. Сегодня виден изящный лунный серп, правда, его свет размывается лёгкой облачной дымкой. Я замираю наверху лестницы, позволяя глазам привыкнуть. Всё покрыто тусклым серебром, яркие красные, белые и золотые тона зданий приглушены до оттенков. Внизу нет ни малейшего движения.
Это мой последний шанс развернуться. Подождать более безопасной возможности. В Академии действует негласный комендантский час, и если кто-то из соседей по комнате проснётся и заметит моё отсутствие, сомневаюсь, что они станут колебаться, прежде чем кому-нибудь донести. Если меня поймают блуждающим по территории Академии в такой час, последуют неудобные вопросы. Если поймают за стеной — исключение.
Но если я не смогу продвинуться, то не получу отдельную комнату, и болеебезопасной возможности может так никогда и не представиться. Фестиваль Предков уже близко. Даже если Ульцискор не сможет помочь мне обойти Дультатиса, мне хотя бы нужно что-то, чтобы он не потерял веру в меня. Не решил, что я — провалившийся эксперимент, и не отправил к сапперам.
Я спускаюсь и направляюсь к дальней стороне комплекса.
Яркое освещение квадрума я обхожу стороной, предпочитая держаться деревьев, окаймляющих границы Академии. Изредка я замечаю фигуры — Прецепторов или Октавов, полагаю, — но все они вдалеке, движутся по хорошо освещённым тропам и ни разу не поворачивают в мою сторону.
Вскоре я уже у конюшен. Прислушиваюсь, затем быстро ныряю внутрь, рискую зажечь свет, чтобы подхватить прочные кожаные стремена, небольшой фонарь и часть брони, которые припрятал здесь ранее. Через мгновение я уже снова снаружи, тревогу никто не поднял.
Стена вблизи выглядит внушительно. Пятнадцать футов в высоту, гладкий, затенённый, вырезанный Волей камень — никаких зацепок. На вершине лес тонких, злобных шипов, окрашенных тусклым светом луны. Несколько мрачных секунд я разглядываю их, затем бросаю последний осторожный взгляд вокруг и снимаю с плеча снаряжение.
Требуется дюжина попыток подпрыгнуть и подбросить стремена вверх, всё это время сердце замирает от того шума, что я произвожу, но, наконец, они зацепляются за один из шипов со скрежещущим лязгом. Осторожно дёргаю кожу, затем проверяю всем своим весом. На вид всё выглядит крепко.
Я выдыхаю. Пока никаких криков об обнаружении. На вершине стены нет движущихся частей, так что там не может быть никаких простых сигнализаций на основе Воли. Я уверен, что не будет и никаких условных; они наверняка слишком дороги, чтобы добавлять их к каждому дюйму границы Академии, даже для озабоченного безопасностью Веридиуса. Наверняка.
Перекидываю катафрактную броню через запястье и начинаю карабкаться.
Я подтягиваюсь вверх, и мышцы напрягаются, кожа стремян скрипит, металл царапает шип, за который зацепился, броня на запястье яростно лязгает. На фоне окружающей тишины звук кажется невероятно громким, но я продолжаю, тянусь вверх и нахожу пальцами опору на краю стены, руки дрожат, пока я подтягиваюсь наверх. Финальным рывком я закидываю седло. Оно с грохотом перелетает через зазубренную череду шипов.
У меня остаётся как раз достаточно сил, чтобы неловко и неустойчиво растянуться поверх чешуйчатой брони. Бок задевает один из всё ещё открытых шипов. Он оказывается остро заточенным по всей длине.
Задерживаю дыхание. Вытягиваю шею, вглядываясь в тени Академии. Несмотря на мой шум, никакого движения не видно. У входа и в квадруме тускло горят факелы, но единственный другой свет — мягкое серебро, просачивающееся сквозь облака.
Я не трачу время, оставаясь на виду на вершине стены, и медленно перебираюсь через покрытые катафрактной бронёй шипы. Потею, пока извиваюсь и скользю, стараюсь не представлять, что случится, если один из них найдёт путь через щель в пластинах. Останавливаюсь только чтобы осторожно отцепить стремя от шипа и закрепить его на другом с противоположной стороны, оставив болтаться. Снаружи территории не будет патрулей, и, когда буду возвращаться, мне не нужен шум от попыток зацепить его снова.
Наконец я разворачиваюсь так, чтобы схватиться за стремя обеими руками и спускаюсь. Касаюсь земли и задерживаю дыхание с закрытыми глазами. По ту сторону стены всё ещё тишина.
Я выбрался.
Плотный, тёмный лес оказывается совсем близко. Здесь тьма ещё глубже — её разрезают лишь редкие лучи, пробивающиеся сквозь постоянно колышущийся полог листвы. Только шелест нарушает тишину.
Я снимаю небольшую сумку и достаю из неё фонарь, быстро проверяя, что он пережил подъём, затем закрываю створки и зажигаю его. Впереди слишком темно, а местность слишком коварна, чтобы полагаться на лунный свет.
Сориентировавшись, я направляюсь на восток.
Напряжение не покидает, когда я продираюсь сквозь стену папоротника, а затем между деревьев. Мне неоднократно говорили, что алупы — огромные разумные волки, обитающие на Соливагусе, — не подходят близко к Академии, но я знаю, что это скорее обобщение, чем правило. Каждая смещающаяся тень за пределами света фонаря заставляет меня вздрагивать.
Проходит пятнадцать минут, прежде чем я натыкаюсь на что-то похожее на дорожку. По сути, не более чем хорошо утоптанная звериная тропа, но я вижу, что в некоторых местах растительность срезана, а в земле виднеются следы каблуков. Вероятно, эта та тропа, что ведёт к главному пути между Академией и платформой трансвекта.
Я иду по ней, пригибаясь под хлещущими на ветру ветками, а кожу покалывает от беспокойства, что на меня могут наткнуться в любой момент. Но здесь никого нет. Тропа петляет, но всегда держится одного направления. Я провожу ещё по меньшей мере десять минут, тревожно пробираясь вперёд.
И вот впереди над деревьями появляется размытое свечение.
Я замедляюсь. Гашу фонарь, убирая его, и ныряю с тропы в густые заросли, не обращая внимания на то, как сухие ветки царапают мне кожу. Я напрягаю слух, но слышу лишь царапанье ветвей друг о друга на ветру да шуршание опавших листьев.
Наконец я останавливаюсь, присев на корточки, когда источник света показывается из-за последней завесы кустарника.
Передо мной простираются руины древнего строения — или строений: растрескавшийся покрытый мхом щебень покрывает поляну шириной, должно быть, футов в пятьсот. Большая часть разбитого серого камня не поднимается выше моего пояса, но посреди всего этого возвышается высокое здание с куполом, единственным явным признаком повреждений служат несколько дыр в его изогнутой крыше. Его окружает дюжина ярких фонарей — мягко покачивающиеся огни отбрасывают смещающиеся тени сквозь разбросанные поблизости камни.
Я наблюдаю минуту. Пять. Ничто не движется. В тени я замечаю дверь в конце короткой колоннады, ведущей в строение. Она выглядит целой. И закрытой.
Я обхожу поляну по краю, беспокоясь об этих фонарях. Их могли зажечь с помощью Воли откуда угодно — для предосторожности или удобства, а не как признак чьего-то присутствия. Но если Религия готова тратить на это Волю и масло, значит, будут и меры безопасности.
За время моего мучительного обхода я не вижу ничего необычного. Когда-то эти руины охраняли стены, но теперь от них остался лишь ряд щебня, служащий границей пространства. Внешние секции кажутся остатками обширного комплекса. Вдали от фонарей рассеянный лунный свет окрашивает зазубренный камень. Прохладный бриз с океана тревожно шевелит высокую траву, растущую между валунами.
Что наиболее тревожно — в центральное здание не видно других явных входов. Двери — одно из самых простых мест для защиты с помощью Воли: их можно гармонически связать либо с сигнализацией на другом конце, либо просто с чем-то настолько тяжёлым, что открыть их будет невозможно.
Но здесь больше нечего исследовать. Выбора нет — разве что развернуться и уйти.
Я выползаю из укрытия и начинаю пробираться к зданию с куполом.
При перемещении чего-либо здесь может сработать тревога, поэтому я внимательно слежу за тем, куда ступаю, стараясь идти только по траве. Дважды я перелезаю через камни там, где по более очевидной тропе пришлось бы отодвигать обломки. По-прежнему не слышно других звуков, кроме тех, что шепчет ветер. Я вздрагиваю и пригибаюсь при каждом воображаемом движении, чувствуя себя слишком открытым, когда пересекаю залитый светом фонарей участок, а затем погружаюсь в сумрак колоннады.
Оказавшись у двери, прежде чем осмотреть вход, я останавливаюсь и оглядываюсь на лес. Вблизи здание оказывается в гораздо худшем состоянии, чем я думал. Камень раскрошился по краям и весь покрылся зеленью. Это точно не эпоха Иерархии. Оно стоит здесь уже сотни лет. Может, даже больше.
Вероятно, оно и впрямь было построено до Катаклизма, как утверждал Ульцискор. Из эпохи Колонн Авроры, возведённое до начала записанной истории.
Теперь, когда глаза привыкли к темноте, я вижу, что дверь не каменная, как мне показалось сначала, а из твёрдой стали, прохладной на ощупь. Это хорошо: сталь насытить куда сложнее. На её поверхности выгравированы странные символы. Какой-то другой язык. Я его не узнаю.
Я стою, прикидывая варианты. Дверь может быть заперта, и тогда на этом всё и закончится. Если нет — велика вероятность, что её открытие вызовет какую-нибудь тревогу в Академии. Веридиус, насыщенный Волей, бегущий по тропе, вероятно, сможет добраться сюда минут за двадцать. Пусть будет пятнадцать, на всякий случай.
Совсем немного времени, чтобы посмотреть, что внутри.
Я начинаю мысленный отсчёт и, ощущая пульсацию крови в ушах, толкаю дверь.
Она распахивается от одного прикосновения. Беззвучно. Изнутри льётся слабый свет, и я нервно отступаю на полшага назад. Однако криков нет, никакого движения или звука. Я проскальзываю внутрь, пытаясь совместить необходимость спешки с осторожностью. Внутри только одно большое помещение. В центре кольцом стоят мраморные колонны, образуя круг около двадцати футов в диаметре. К колоннам прислонены инструменты — кирки, лопаты. Верёвка.
Я щурюсь. Свет тусклый, с зеленоватым оттенком. Пробираясь дальше, я вижу его источник: зияющую дыру в центре круга. К одной из колонн привязана верёвка, которая исчезает в провале пола — судя по всему, его специально пробили.
Четырнадцать минут.
Я заставляю себя подавить естественную осторожность и спешу вперёд, к зелёному свету. Дыра ведёт в туннель, расположенный не так уж глубоко внизу, а верёвка свисает до самого пола. Я хватаюсь за неё, проверяю на прочность и спускаюсь — ладони горят от быстрого скольжения вниз. Мои сандалии встречаются с камнем, отдаваясь гулким стуком.
Разминаю ноги, чтобы унять боль от приземления, оглядываясь по сторонам. Впрочем, покалывание в ногах быстро забывается, когда я вижу длинный коридор.
Здесь всё освещено, но не фонарями и не пламенем.
По обеим стенам вырезаны письмена, и каждая буква светится болезненно-зелёным светом. Тысячи и тысячи слов. Но это не аккуратная резьба, не работа ремесленника. Буквы нацарапаны. Неровные. Торопливые.
Тринадцать минут.
— Что за чертовщина? — шепчу я, подходя ближе, хотя здесь меня некому услышать. Я никогда не слышал ни о чём, что могло бы так подсвечивать камень. А письмена… они глубокие, выгравированы, но то, как они выведены, говорит о том, что кто-то торопливо нацарапывал их. Дальше по коридору слова сменяются диаграммами — сложными рисунками, вокруг которых нацарапаны ещё светящиеся заметки.
После минутного изучения я прихожу к выводу, что такого языка я раньше не встречал. Ничего знакомого, ни проблеска узнавания в этих формах. Я беззвучно шевелю губами, пытаясь озвучить слова, но некоторые буквы мне совершенно незнакомы, из-за чего многие из них остаются загадкой даже на слух.
Проход тянется в обе стороны, но я бегу трусцой туда, где надписи прерываются серией небольших диаграмм. Снова создаётся впечатление, что их наспех нацарапали, но при этом они невероятно детализированы — какие-то схемы, я думаю, десятки линий и стрелок пересекают море обозначений. Странные символы повторяются на каждой из них. Возможно, числа? Последовательность инструкций для создания… чего-то. Различные этапы конструкции недостаточно чёткие, чтобы я мог точно определить, чего именно.
Одиннадцать минут.
Я покачиваюсь на пятках, раздираемый между желанием изучить изображения для лучшего их понимания и стремлением двигаться дальше, чтобы узнать, что ещё может скрывать это место. То, что я вижу здесь, вряд ли поможет Ульцискору, так что побеждает второе. Я отрываю взгляд от странных светящихся схем и устремляюсь вперёд осторожной рысцой, двигаясь так быстро, как только осмеливаюсь, оставаясь настороже к любым признакам чьего-то присутствия. Туннель и надписи тянутся непрерывно так далеко, как я только могу видеть. Я начинаю жалеть о своём решении. Каждую секунду, проведённую в движении от входа, мне придётся потратить и на обратную дорогу.
Я продолжаю идти ещё две минуты, каждый шаг всё более тревожный. Насколько далеко тянется эта шахта? Прямая и узкая; периодически ответвляются меньшие проходы, но те скрыты во тьме, непривлекательные, даже если бы у меня было время в запасе. Среди пульсирующих зелёных каракулей, освещающих мой путь, я нахожу всё больше диаграмм: некоторые маленькие, другие занимают несколько футов стены. Проходя мимо, я уделяю каждой из них не больше беглого взгляда. Что бы они ни изображали, мне это ни о чём не говорит.
Так продолжается до тех пор, пока я не замечаю серию знакомых символов.
Я замираю. Хмурюсь. Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что это, но как только я осознаю — окружающие картины начинают приобретать смысл.
Символы те же самые, что и в Лабиринте.
А диаграмма, думаю, показывает, как изготовить наруч для управления им.
Рука так и чешется что-нибудь найти, чтобы это всё скопировать. Вместо этого я внимательно изучаю рисунок, пытаясь запечатлеть каждую линию в памяти. Я не знаю, что именно это значит, но это определённо должно что-то означать. Ульцискор захочет узнать об этом настолько подробно, насколько я смогу рассказать.
Я почти решаю повернуть назад, когда понимаю, что туннель впереди расширяется в проход. Перехожу на лёгкий бег.
Восемь минут.
Конец прохода — это арка, ведущая в гораздо более просторное помещение. Поперёк неё написано что-то тем же самым светящимся зелёным почерком, но на другом языке. Этот я узнаю. Не всеобщий, а старая форма ветузианского, когда-то родного для этих мест.
«В стремлении стать Богом, они создали Его». Кажется, именно так это переводится.
Последние несколько футов я крадусь и заглядываю сквозь арку. Зал за ней огромен — более пятидесяти футов в высоту и по меньшей мере триста в длину. Здесь нет надписей, но всё по-прежнему освещено зелёным светом благодаря рядам тусклых ниш, вырезанных в обеих стенах. Примерно десять футов в высоту и ширину, и такое же расстояние между ними. Их десятки. Сотни.
Но моё внимание привлекает их содержимое. Дыхание перехватывает, а кровь стынет в жилах.
В каждой из ниш находится одно обнаженное тело, пронзенное длинным черным лезвием через грудь.
На несколько секунд я застываю с широко раскрытыми глазами. Руки дрожат, пока я опираюсь на край входа. Зеленый свет исходит от каменных плит, к которым прижаты тела мужчин и женщин, создавая впечатление какой-то жуткой выставки. Едва различимые силуэты, и всё же нет сомнений в том, что я вижу.
Я смутно осознаю, что они не выглядят как скелеты, иссохшие после пыльных веков ожидания в этой гробнице. Судя по тому, что я могу разглядеть по их лицам и телам, этих людей могли убить хоть вчера.
Семь минут.
— Прогнившие боги, — шепчу я, в основном чтобы успокоиться. Чем бы ни занималась здесь Религия, я не хочу иметь с этим ничего общего. Но Ульцискор захочет узнать больше. Оценит детали.
Я неохотно делаю шаг в зал. Второй. Эхо моих шагов отдаётся в пространстве. Воображаемые взгляды мёртвых пронзают меня. Я игнорирую мурашки на коже и ускоряю шаг, направляясь к ближайшему открытому гробу.
По мере приближения черты лица становятся отчётливее. У мужчины была квадратная челюсть, атлетичное телосложение. Чёрные волосы аккуратно зачёсаны назад. Кожа гладкая, без единого изъяна, если не считать места, где тёмный блестящий меч пронзает её над сердцем. Глаза закрыты. Крови нет.
Я останавливаюсь в шести футах от него. Клинок, кажется, целиком из обсидиана — наверное такой стоит небольшого состояния.
Шесть минут.
Бормочу тихое разочарованное проклятие. Мне нужно больше времени. Если бежать во весь опор, то до верёвки не больше пары минут, а затем ещё две, чтобы подняться и выбраться в лес. Отрываю взгляд от трупа и снова оглядываюсь.
Теперь, когда продвинулся дальше, я понимаю, что тела занимают не весь зал: по центру в дальнем конце зала есть узкий участок — тёмный, сплошной. Часть стены там выглядит иначе. Мерцает.
Я спешу через огромное пространство зала. Пустое пространство между жуткими, освещёнными зелёным светом гробами имеет ширину около двадцати футов, а в середине установлена пластина, высотой и шириной примерно с человека, которая, похоже, сделана из металла, а не из камня. Но не из стали. Бронза? На ней выгравированы странные слова, как на стенах снаружи, хотя почерк другой. Безукоризненно аккуратный, выведенный твёрдой, тщательной рукой.
Я прижимаюсь к стене, щурясь в полумраке, пытаясь разобрать хоть что-то знакомое. Металл потускнел. Нетерпеливо тянусь вперёд и провожу пальцами по прохладной поверхности, стараясь сделать символы чётче.
В месте соприкосновения с кожей возникает покалывающий разряд. Я отдёргиваю руку.
Низкий, глубокий гул сотрясает помещение.
Я отступаю на шаг, а затем разворачиваюсь, когда позади вспыхивает новый источник света. Каменный пол в центре зала пульсирует белым. Мерцает и рябит, точно возникшая из ниоткуда вода вдруг каким-то образом воспламенилась. Эти волны быстро сливаются, образуя три крупных отдельных озера. Внутри них начинают подниматься столбы света. Обретать форму.
Сквозь шок я узнаю очертания в крайнем левом из них.
Это Соливагус.
Сходство с островом становится очевиднее, когда участки жидкого света поднимаются вверх, застывая в виде вершин и впадин, создавая невероятно детализированные горные хребты и долины. Озёра, реки и мысы. Отдельные деревья. Топография, с которой я отчасти познакомился, глядя из окна Курии Доктрины.
Два других озера тоже формируют участки суши. Тот, что справа, кажется идентичным, но при ближайшем рассмотрении вижу, что очертания различаются. На севере пологие пляжи, а не отвесные утёсы. На западе отсутствует гора. Целый участок леса вырублен в тени скалы, там приютился небольшой городок.
Центральное изображение значительно отличается от двух других. Нет деревьев, хотя есть сходство с формой земли на востоке. А на западе — лишь кратер, пустой, если не считать тревожную парящую сферу в его центре. В масштабе она размером с небольшую гору.
Я изучаю всё это в недоумении, затем провожу взглядом вдоль береговой линии к югу. Она совпадает с двумя соседними картами.
Значит, это тоже Соливагус. Но полностью уничтоженный.
Едва приходит осознание, как по залу начинает разноситься хриплый голос. Спустя мгновение испуга я узнаю в нём ветузианский. Слова достаточно медленные и чёткие, чтобы я мог перевести.
— Обитеум потерян. Не открывайте врата. Синхронность несёт смерть. Обитеум потерян. Не открывайте врата. Синхронность несёт смерть.
И снова. И снова.
Я разворачиваюсь, кожа покрывается мурашками — ищу источник звука. Но его нет. Вскоре к первому голосу присоединяется второй, звучащий в унисон. Мягкий и резкий, печальный. Затем ещё один. Звуки заполняют зал. Я бегу прочь, огибая сияющую карту, опасаясь того, что может произойти, если я её коснусь. Её свет подавляет тусклое зелёное свечение, резко вычерчивая тела по бокам.
Краем глаза я замечаю справа мужчину.
Его веки приподнимаются. Под ними — лишь окровавленные глазницы.
Холодный страх впивается когтями мне в грудь. Я смотрю на тело, застыв. Оно смотрит в ответ. Неподвижно. Чёрный клинок торчит из его груди.
— Обитеум потерян. Не открывайте врата. Синхронность несёт смерть. Обитеум потерян. Не открывайте врата. Синхронность несёт смерть…
Его губы шевелятся.
Я отшатываюсь, чуть не падая, взгляд перескакивает на тело в соседней нише. Оно тоже следит за мной пустыми глазницами. И следующее. И ещё. Все шепчут.
— Обитеум потерян. Не открывайте врата. Синхронность несёт смерть. Обитеум потерян. Не открывайте врата. Синхронность несёт смерть. Обитеум потерян. Не открывайте врата. Синхронность несёт смерть. Обитеум потерян. Не открывайте врата. Синхронность несёт смерть. Обитеум потерян. Не открывайте врата. Синхронность несёт смерть. Обитеум потерян. Не открывайте врата…
Я бросаюсь бежать.
Обратно сквозь туннель пульсирующих надписей, лёгкие горят, не оглядываюсь. Шёпот остался позади, но я не останавливаюсь. Добравшись до верёвки, я хватаюсь за неё и карабкаюсь вверх с безумной скоростью, раскачиваясь из стороны в сторону. Собственное паническое дыхание громко отдаётся в ушах. Кожа на ладонях болит, ещё не восстановилась после спуска, но я игнорирую это, снова и снова подтягиваясь вверх, пока ноги не находят опору.
Только оказавшись за пределами ямы, в кажущейся безопасности верхнего помещения, я успокаиваюсь настолько, чтобы взять себя в руки. Прислоняюсь спиной к холодному камню, тяжело дыша, позволяя пылающим ладоням дрожать. Всего несколько секунд. Ровно столько, чтобы найти в себе силы перевернуться и снова подняться на ноги.
Я сбился со счёта времени, но мне нужно выбираться отсюда. Немедленно.
Я выбегаю в свежий ночной воздух, остановившись лишь на мгновение, чтобы захлопнуть за собой стальную дверь. Тёплый естественный свет фонарей, окружающих здание, кажется родным после тех кошмаров внутри. Я быстро миную их свет и погружаюсь в посеребрённые луной руины.
На полпути к лесу я слышу слабые прерывистые всхлипы запыхавшегося приближающегося разговора.
Я проскальзываю за одну из разрушенных стен, прячась глубоко в тени, когда до поляны доносится очередной приглушённый обмен репликами, на этот раз громче, хотя слова всё ещё неразборчивы. Двое мужчин, кажется. Эхом отзывается быстрый хруст веток под ногами.
Затем шаги замедляются. Врываются на поляну и замирают в тишине, пока робкий свет пробирается сквозь развалины.
— Что-нибудь видишь? — Это Веридиус, его голос напряжён от усталости. Я рискую выглянуть из-за края моего валуна. Факел парит перед Веридиусом и его спутником футах в десяти над землёй, освещая местность. Сам Веридиус мрачно осматривает руины. Его глаза чёрные. На поясе висят три обсидиановых кинжала.
— Возможно… только дай мне… сначала отдышаться. — Второй мужчина смуглый и худой, примерно одного возраста с Веридиусом. Но в отличие от Принципалиса, он согнулся пополам, оперевшись руками о колени. На его птичьем носу покоятся очки в роговой оправе, отражающие пылающий свет.
В ответ Веридиус посылает свой факел ещё выше, позволяя ему кружить над руинами. Мои тени на мгновение отступают, но меня скрывает от двух мужчин камень. После тридцати секунд безрезультатного наблюдения Принципалис хмурится.
— Я иду внутрь. Оставайся за деревьями и наблюдай. Если я не выйду через десять минут или кто-то зайдёт после меня, возвращайся и свяжись с Ксаном. Он знает что делать.
Прежде чем всё ещё запыхавшийся мужчина успевает возразить, Веридиус проходит мимо него к свету фонарей, протягивая руку. Парящий факел скользит к нему; Принципалис забирает его из воздуха, не сбавляя шага, затем распахивает стальную дверь и исчезает внутри.
Следующие несколько минут тянутся нестерпимо долго. Человек, стоящий на страже — он мне смутно знаком, но, насколько я знаю, не Прецептор и не из персонала, — делает, как ему велено, исчезая в ближайших тенях деревьев. У меня нет способа увидеть, куда он смотрит, невозможно понять, безопасно ли двигаться. Всё, что я могу, — ждать, дышать и позволить всё ещё дрожащим рукам вернуться под контроль. Я не думаю о том, что увидел там. Не могу на этом зацикливаться. Не сейчас.
Веридиус вскоре возвращается, его хмурый взгляд сменился на задумчивый. Он невнятно машет в сторону леса — сигнал своему спутнику.
— Они все там, Маркус.
— Ты уверен?
Другой мужчина, Маркус, выходит из-за деревьев, отряхивая с туники остатки листьев. Он подходит к Веридиусу, виновато кивая, встретив укоризненный взор Принципалиса.
— Ладно. Прогнившие боги, какое облегчение. Но тогда на что среагировала тревога?
— Кого. На кого среагировала тревога. — Веридиус говорит рассеянно, всё ещё размышляя. — Кто-то был здесь не более десяти минут назад. Свет ещё не погас.
Его взгляд обостряется и скользит по руинам. Я дёргаюсь назад, хотя в темноте он никак не может меня увидеть.
— Думаешь, на остров снова проникли? — в голосе Маркуса явное напряжение.
— Возможно. — Следует долгая пауза. — Возвращайся в Академию как можно скорее. Таэдия должна быть на пути сюда; разверни её и попроси проверить, не пропал ли кто из Третьих или Четвёртых в женском общежитии. Если спросит зачем — скажи, чтобы поговорила со мной после того, как сделает это. Ты проверь парней. Третьих и Четвёртых. И Шестых, — добавляет он почти как запоздалую мысль. — Я ещё поищу внутри.
— Будь осторожен.
Я лихорадочно прикидываю, пока хруст спешащих шагов Маркуса затихает вдали. Он уже устал от бега сюда, а теперь ещё должен передать послание Прецептору Таэдии. Я всё ещё могу вернуться раньше него. Возможно.
Веридиус, верный своему слову, направляется обратно в руины. Я жду, пока за ним не закроется стальная дверь.
А потом начинаю бежать.
Стараюсь чередовать движение по тропе между рывками и быстрой ходьбой, прекрасно понимая, что иду по следам Маркуса. Вряд ли мне удастся догнать его, но нужно учитывать вероятность того, что он остановится передохнуть или хотя бы задержится, разговаривая с Прецептором Таэдией.
Проходит пять минут, прежде чем я достигаю места, которое тщательно запомнил, когда впервые нашёл тропу. Ещё десять минут я безрассудно продираюсь сквозь кусты и петляю по неровной земле, рискуя вывихнуть лодыжку в густой пятнистой тени от лунного света. Чудом добираюсь до стены Академии лишь с множеством царапин и изодранной одеждой. Я жадно хватаю воздух; учитывая всё произошедшее, я уложился в неплохое время.
Моя самодельная верёвка, едва различимая в тени, свисает не дальше ста футов от того места, где я вышел из леса. Бросаюсь к ней, больше заботясь о скорости, чем о скрытности — слишком хорошо осознаю, что какие-то секунды могут решить всё: спасусь или буду раскрыт. Даже если Маркус где-то задержался по пути, сейчас он, вероятно, уже у входа в Академию. Остаётся лишь надеяться, что он решит сначала проверить верхние этажи общежития.
С разбега подпрыгиваю и хватаюсь за стремя, позволяя инерции подбросить меня вверх. Это срабатывает, но когда тянусь к краю стены, оказываюсь выше, чем рассчитывал. Устал. Судорожно тянущаяся рука задевает шип. Острая боль вспыхивает жаром вдоль ладони. Я сдерживаю проклятие, едва не теряю хватку, рискуя сорваться вниз. Но отчаяние побеждает боль и я подтягиваюсь, держась лишь одними кончиками пальцев.
Я обильно истекаю кровью, когда отцепляю стремя от шипа, затем срываю чешуйчатый доспех и швыряю его в кусты внизу с неприятно громким лязгом. Я смогу вернуться и забрать всё это завтра ночью, когда снова буду в конюшнях. Тёмное пятно на верхушке стены блестит даже в тусклом свете, но времени вытирать его нет.
Я спрыгиваю на траву Академии, перекатываясь, чтобы смягчить удар, затем вскакиваю на ноги и бегу к общежитию, высматривая любые признаки света или движения, прижимая раненую руку. Тёмные капли слетают с неё во время бега.
Мне требуется ещё три минуты, чтобы добраться до общежития. Лишь однажды приходится свернуть с прямого пути, заметив какую-то далёкую фигуру, спешащую через квадрум. Вокруг никого не видно, но в окнах верхнего этажа горит свет. И таких окон чересчур много.
Наконец я замедляю безумный рывок, останавливаясь в тени парковых деревьев у высокого здания, и отрываю обмякшую полоску туники, чтобы обмотать саднящую руку. Мой внешний вид — это сплошное месиво: грязный, вспотевший, окровавленный, с исцарапанными руками и порванной одеждой. Но худшее из этого я могу исправить, быстро ополоснувшись в фонтане у входа; царапины можно прикрыть, и у меня есть запасная одежда. Рука — вот проблема. Порез глубокий, пульсирует. Но мне остаётся только надеяться, что Маркус ограничится поверхностным осмотром.
Огни на верхнем этаже начинают гаснуть, и верхняя дверь внешней лестницы открывается. Я отступаю в тень, когда стройная фигура спешит вниз на следующий уровень и исчезает внутри.
Я лихорадочно умываюсь в фонтане, стягиваю тунику и использую её, чтобы вытереться насухо. Тревога служит щитом от резкого ночного холода. Затем я поднимаюсь по ступеням, как можно тише перепрыгивая через две. С этажа, где живут Четвёртые, доносятся голоса. Свет ламп заполняет их окна.
Я поднимаюсь по лестнице на первый этаж. Внутри, крадусь по коридору к своей комнате. Нервы начинают смешиваться с недоверчивым ликованием. Я справлюсь.
Проскальзываю в комнату, прикрываю за собой дверь и оборачиваюсь — Эйдин сидит за столом и смотрит на меня.
Мы оба молчим, застыв на месте. Света его светильника достаточно, чтобы показать меня обнажённым по пояс, держащим явно окровавленную тунику, которой я вытирался. Его взгляд переходит с меня на тунику, а затем снова на меня.
— Странный сон, — говорит он наконец по-кимрийски. Достаточно тихо, чтобы не разбудить двух других парней, но твёрдо. Многозначительно.
Затем он поворачивается к столу и склоняется над книгой.
Ещё полсекунды я смотрю ему в спину, затем спешу к своей кровати, вытаскивая из сумки чистую тунику, прячу испачканную и порванную. Меньше чем через полминуты я уже в чистой одежде и под одеялом с закрытыми глазами.
Не проходит и двух минут, как наша дверь снова скрипит, и в комнату врывается яркий свет лампы. Я слышу, как один из спящих парней бормочет что-то и беспокойно переворачивается.
— А-а, Эйдин. — Я узнаю голос Маркуса. — Не ожидал, что кто-то ещё не спит.
Скрипит стул.
— Секст Карциус? — Эйдин, очевидно, узнаёт этого человека. — Почему вы здесь? — Говорит он на ломаном всеобщем. Пожалуй, больше слов подряд я от этого крупного парня ещё не слышал.
— Ты замечал что-нибудь необычное сегодня ночью? — Я чувствую, как взгляд Маркуса скользит по кроватям. Дышу глубоко и ровно. Порез на перевязанной ладони ноет. — Произошло небольшое происшествие за пределами кампуса. Ничего серьёзного, но мне нужно убедиться, что студенты не были замешаны.
— Я проснулся только… час назад. С тех пор ничего.
— Ты уверен? — Неловкий кашель. — Мне же не нужно напоминать тебе о последствиях лжи для твоего народа? Или о преимуществах сотрудничества?
— Не нужно. Я уверен. — В нарочито холодном ответе слышится нечто большее, чем намёк на гнев.
— Как скажешь. — Долгая пауза — Маркус явно размышляет. — Тогда нет нужды будить остальных. Но дай мне или Принципалису знать, если что-то услышишь. — Свет лампы начинает отступать, затем задерживается в дверном проёме, погружая половину комнаты в глубокую тень. — И отдохни немного, сынок. Даже Аэдху требуется больше сна.
Дверь закрывается. Шаги удаляются по коридору к следующей комнате.
Я не двигаюсь, даже когда уверен, что Маркус ушёл, наполовину ожидая, что Эйдин потребует объяснений. Однако от парня не доносится ни звука. Лишь изредка слышно шуршание переворачиваемой страницы.
Через минуту моё бешено бьющееся сердце успокаивается настолько, что я могу дышать и оценить ситуацию. Царапины на руках достаточно лёгкие — к утру они должны стать почти незаметными, и я смогу прикрыть их одеждой. Мне нужно избавиться от порванной и окровавленной туники, но у меня полно времени наедине с собой в конюшнях во время ужина. Я смогу сжечь её тогда, и никто ничего не узнает.
Рана на левой руке — совсем другое дело. Порез глубокий, будет мешать. И я почти уверен, что он всё ещё кровоточит. Вероятно, утром мне придётся пойти к Ульниусу и дать ему обработать рану. Он спросит, как это произошло.
Не думаю, что оставил много крови на шипе поверх стены Академии, но если кто-то её заметит, время моего ранения будет выглядеть более чем подозрительным. Я не могу рисковать. Не после того, что увидел там сегодня ночью.
Чем бы это ни было на самом деле.
Я подавляю возникшую дрожь, когда мой разум невольно возвращается к склепу под руинами. Я не вообразил, как эти тела открывают глаза. Или вообразил? Их лица были в тени до того, как появилась та странная карта. Я был взволнован, в панике.
Впрочем, любое мимолётное сомнение быстро развеивается воспоминанием об их послании. Этом шёпоте. Ещё одно упоминание Обитеума, которого я не понимаю, то же самое слово, что и в скрытом послании Каэрора Ульцискору. И явное предупреждение.
Я также совершенно уверен, что у них были удалены глаза. Странно и тревожно, но при этом знакомо. Я невольно задаюсь вопросом, не связан ли каким-то образом несчастный случай Ланистии во время её Юдициума со всем этим.
Слишком многое нужно осмыслить. Мой разум мчится, борясь с истощением.
Этой ночью мне почти не удаётся поспать.
ЗА ПОСЛЕДНИЕ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ нужда превратила меня в убедительного актера.
Главный секрет, как я выяснил, это заставить себя поверить в то, что говоришь. Не просто лгать, а представлять обстоятельства в голове. Вообразить, что бы я чувствовал, что бы сделал. Стереть правду о своём прошлом и заменить её ложью, а не просто накладывать одно поверх другого.
Поэтому когда я спотыкаюсь, спускаясь по лестнице с завтраком в руках, и врезаюсь в студента передо мной, я стараюсь не смягчать удар. Подбородком ударяюсь об пол. Керамика разлетается вдребезги. А когда левая рука неудачно подворачивается подо мной, всё ещё сжимая нож, который я слишком небрежно нёс, я не мешаю ему впиться в свежую, всё ещё сочащуюся рану, которую прятал с самого утра.
Мне не приходится притворяться, когда я издаю мучительный крик.
Я сворачиваюсь калачиком вокруг руки среди этого месива, корчусь в окружении еды и осколков тарелок. Разговоры в столовой почти стихли. Кровь выступает каплями — любые корочки, образовавшиеся за ночь, исчезли.
Несколько Четвёртых — я сейчас на их ярусе — разглядывают меня, переговариваясь между собой, заметив кровь, стекающую по запястью. Где-то снизу слышится хихиканье. Наверное, кто-то из Шестых.
— Идиот, — бросает студентка, с которой я столкнулся, поднимается и стряхивает крошки с одежды. Она из Пятых. Невысокая и стройная. Имени её я не знаю. Она равнодушно бросает взгляд на кровь, капающую из моего сжатого кулака. — Смотри, куда идёшь, Шестой. И научись уже носить столовые приборы.
Это вызывает приглушённый смешок у нескольких Четвёртых.
Она с отвращением качает головой и уходит обратно к кухне — видимо, взять новую порцию взамен испорченной. Её место занимает тень прецептора Ферреи.
— Сильно поранился?
Я показываю ей ладонь. Она отшатывается, затем машет в сторону двери.
— В лазарет. Пусть Ульниус займётся этим.
Я неловко поднимаюсь и спешу прочь, пока один из Октавов с кухни подходит со шваброй в руках. Гомон разговоров в зале возвращается к своему обычному глухому гулу, хотя несколько человек всё ещё наблюдают за мной. Каллид внизу за нашим столом выглядит искренне обеспокоенным. Аэква бросает на меня косые взгляды из своего угла. Когда я прохожу мимо Эйдина и остальных Шестых, он наблюдает за моим уходом с непроницаемым выражением лица.
Я добираюсь до двери лазарета и пользуюсь маленьким колокольчиком на стене, связанным Волей с другим колокольчиком на заднем дворе. Минуту спустя Ульниус торопливо появляется в поле зрения.
— Вис Телимус.
Как только он замечает, как я прижимаю руку, весёлость человека в белом плаще угасает, и его брови хмурятся. Он сразу же прохрамывает ко мне и осторожно хватает меня за запястье.
— Покажи.
Я разжимаю пальцы, морщась, когда кровь пульсирует из вновь открывшейся раны.
Ульниус ведёт меня к ближайшему креслу, затем хватает ткань, окунает её в миску с водой и начинает промакивать кровь.
— Как это произошло?
— Споткнулся на лестнице за завтраком. Порезался своим же ножом.
Его промакивание на долю секунды запинается, и я понимаю, что в моём объяснении ему что-то не нравится.
— Острый нож, — замечает он спустя мгновение.
— Я упал прямо на него. Держал его за лезвие, — признаюсь я виновато.
Он не прекращает своих действий, не поднимает на меня взгляд.
— Повезло, значит. На дюйм ниже — и ты мог бы вскрыть себе запястье. Выше — и ты мог бы потерять способность двигать пальцами.
Он берёт свои инструменты, глаза темнеют, когда он начинает накладывать швы твёрдой рукой, быстро и аккуратно.
— Забавное совпадение. Принципалис спрашивал, не видел ли я каких-то необычных травм, всего час назад.
— Необычных? Каких именно? — хриплю я сквозь стиснутые зубы.
— Он не уточнял.
Я выдавливаю улыбку сквозь боль.
— Полагаю, раны, нанесённые самому себе по собственному идиотизму, не считаются.
— Не считаются. — Он приседает передо мной и пристально смотрит. — Но тебе нужно быть осторожнее.
Я теряю улыбку. Киваю в многозначительной тишине, что повисает следом.
Удовлетворённый, Ульниус выпрямляется, поправляя белый плащ.
— Заживать это будет небыстро… Пару недель ты не сможешь нормально пользоваться рукой. — Он начинает накладывать повязку. — Приходи каждый второй вечер менять бинты. Не используй руку, если в этом нет острой необходимости.
— А как же чистка конюшен?
— Если тебе это предписано, то это попадает под категорию «острая необходимость». Но сразу же ко мне, если швы разойдутся.
Этого я и ожидал.
— Понял.
— Тогда мы закончили. — Он завершает перевязку с весёлым размахом. — Сильнее вместе, Вис. Надеюсь не видеть тебя пару дней.
Я усмехаюсь.
— Взаимно.
Оставшись один в коридоре, я прислоняюсь к каменной стене и выдыхаю, позволяя себе остановиться и просто смотреть на серый бурлящий океан далеко внизу. Рука ноет. Я измотан. Меня всё ещё прошибает дрожащим холодом каждый раз, когда я осмеливаюсь вспомнить о произошедшем прошлой ночью. И мне предстоит провести целый день, наблюдая, как другие Шестые бегут Лабиринт, в то время как у меня больше не будет шанса проявить себя.
До хорошей жизни далеко. Но сейчас, по крайней мере, моё положение здесь кажется в безопасности.
— ХМ. ДОБРАЛСЯ ДО САМОГО НИЗА, не распоров себе ничего, — замечает Каллид с набитым ртом, когда я сажусь напротив него за нашим обычным столом. — Молодец.
Я сверлю его взглядом.
— Полагаю, я это заслужил.
— Прогнившие боги, ещё как заслужил. Не припомню более зрелищного провала базового человеческого движения.
Каллид кивает на мою забинтованную руку, и его юмор сменяется намёком на сочувствие.
— Насколько плохо?
— Достаточно, чтобы болело. Но недостаточно, чтобы освободили от конюшенных обязанностей.
— А-а. Самая худшая степень плохого, — сочувствует Каллид. Он откидывается назад, лениво потягиваясь. — Кроме этого, полагаю, утро прошло как обычно?
— Из-за происшествия я опоздал, так что хоть не пришлось смотреть, как все проваливаются.
Чем больше я вижу неуклюжих попыток одноклассников пробежать Лабиринт, тем больше раздражаюсь от того, что застрял в Шестых.
— Честно говоря, я даже оказался в выигрыше.
Каллид хмыкает и собирается что-то сказать, когда на его лице появляется странное выражение, а внимание вдруг приковывается к чему-то за моей спиной. Я оборачиваюсь и вижу Третьих, спускающихся по лестнице. Айро смотрит на меня сверху вниз со своим орлиным носом. Индол слегка кивает мне.
Мой взгляд почти инстинктивно устремляется к Эмиссе. Её длинные каштановые волосы сегодня туго собраны; Третьи, вероятно, собираются спарринговать или выполнять какую-то физическую работу. Она глубоко увлечена разговором с Белли, но, достигнув нашего яруса, что-то шепчет и отделяется, сворачивая к нам. Белли следует за ней, выглядя удивлённой и слегка смущенной.
— Катеникус. — Эмисса останавливается в конце нашего стола, её ярко-зелёные глаза устремлены прямо на меня. Она улыбается, произнося это имя, на щеках появляются ямочки. — Вижу, на этот раз ты добрался до еды без серьёзных травм. Отличная работа.
— Каллид уже шутил так, — говорю я ей с наигранной кислотой, оправившись от удивления.
Эмисса никогда раньше не заговаривала со мной вне конюшен.
— Конечно же. — Она вздыхает, всё ещё улыбаясь, мельком взглянув на моего друга. — Как дела, Каллид?
Каллид не сразу осознаёт, что обращаются к нему. Я замечаю, что его взгляд прикован к Белли, которая стоит на шаг дальше и безразлично осматривается, намеренно показывая, что на самом деле не участвует в разговоре. Когда Каллид всё же улавливает слова Эмиссы, он моргает, словно просыпаясь, затем выдаёт полуулыбку в её сторону.
— Привет, Эмисса. Получше, чем у него, полагаю. — Он указывает большим пальцем в мою сторону.
Эмисса соглашается, забавно изогнув бровь, затем поворачивается обратно ко мне.
— Я надеялась, что ты сможешь кое-что для нас прояснить. До нас дошёл слух, что ты вчера бежал Лабиринт вон с тем Эйдином, — она резко кивает головой в сторону Шестых, не глядя, — и выиграл? С первой попытки?
Я бросаю взгляд на Каллида, который старательно его игнорирует, хотя румянец на щеках выдаёт, что он его заметил.
— Всё верно.
— Но потом тебя дисквалифицировали за жульничество?
— Нас дисквалифицировали, потому что Дультатис — задница, — произношу я громче, чем следовало бы, но, к счастью, либо никто не слышит, либо никто не возражает. — Мы просто использовали кимрийский для переговоров вместо кода. Это не жульничество.
Эмисса оглядывается на свою рыжеволосую спутницу.
— Видишь, Бел?
Белли переводит внимание на Эмиссу, словно нас с Каллидом вообще нет в этом разговоре.
— Если его дисквалифицировали, это не считается. И по-прежнему это лишь его слова.
— Кроме части про Дультатиса, — замечаю я.
— Кроме части про Дультатиса, — торжественно соглашается Эмисса.
Белли ёрзает, и я впервые замечаю, что на её правой руке не хватает пальца. Она перехватывает мой взгляд и прячет руку за спину — движение настолько привычное, что я понимаю: она проделывает это довольно часто. Затем она фыркает, бросает взгляд на меня и Эмиссу и демонстративно закатывает глаза.
— В любом случае, он соревновался всего лишь с Шестыми, — бросает она и удаляется, масса рыжих кудрей до пояса подпрыгивает в такт её шагам.
Эмисса понижает голос до заговорщического.
— Мы быстрее всех прошли Лабиринт на вступительных экзаменах — отчасти благодаря этому мы попали в Третий класс. Мы справились с четвёртой попытки. — Она с сожалением смотрит вслед удаляющейся Белли. — Белли не такая уж плохая. Просто иногда бывает немного соревновательной. Не хочет верить, что кто-то может сделать что-то лучше неё.
Каллид рассеянно кивает в знак согласия, пока не замечает мой взгляд и не спохватывается. Эмисса, похоже, этого не замечает — её вниманиеснова обращено на меня.
— Удивлён, что ты вообще об этом слышала. — Я доволен тем, что слухи распространились. Если другие Прецепторы обратят внимание, это может помочь с моим продвижением.
— Люди разговаривают. Особенно о тебе. — Её ярко-зелёные глаза сверкают, явно веселясь моему искренне удивлённому виду. — Знаешь, они действительно не знают, что и думать о тебе. Навмахия, то, что ты сделал с Эйдином, забег по Лабиринту в одну минуту и глупое ранение в следующую… словом, ты не скучный.
Я делаю небольшой озадаченный жест.
— Полагаю, это лучше, чем альтернатива.
— Эмисса! — раздаётся нетерпеливый голос Белли, ожидающей у выхода из столовой.
Эмисса вздыхает. Кажется, собирается уйти, но вдруг останавливается.
— Насколько всё серьёзно с твоей рукой? На самом деле?
— Просто порез. Он мне не особо мешает.
— Хорошо. — Она снова мне улыбается. — Увидимся.
— Хорошо поболтали! — кричит ей вслед Каллид, не упуская того факта, что она даже не взглянула в его сторону перед уходом. Он смеётся, когда Эмисса показывает грубый жест, не оборачиваясь, а затем снова сосредотачивается на мне. Его радость написана на лице. — Кто-то пользуется популярностью.
— Мне это не интересно, — твёрдо лгу я. Он делает подобные намёки с тех самых пор, как я упомянул, что Эмисса помогла мне в конюшнях.
— Конечно-конечно, как скажешь.
Я игнорирую его.
— Знаешь, я раньше не замечал, что у Белли нет пальца. Это произошло недавно?
— Нет. Её укусила жёлтая змея, когда ей было тринадцать. Палец пришлось ампутировать, чтобы спасти руку.
Я чувствую, как в уголках губ появляется ухмылка.
Каллид хмурится, заметив её.
— У неё из-за этого зимой обморожения. Все в классе об этом знали, — бормочет он оправдывающимся тоном, краснея.
Наступает краткая тишина. Он выглядит странной смесью жажды поговорить и подлинного дискомфорта, когда дело касается Белли.
— Ты так и не рассказал мне, почему ты в Седьмых, — говорю я в конце концов, преодолевая желание подразнить его. — Очевидно, что ты был в Третьем классе достаточно долго, чтобы наладить дружеские отношения.
— Несколько недель. — Каллид откусывает ещё кусок своей еды. Жуёт. — Ладно. Поклянёшься, что никому не расскажешь? — Когда я подтверждаю, он наклоняется вперёд, понижая голос. — Дело в основном в моём отце.
Я хмыкаю. Не удивлён.
— Что ты знаешь о нынешней политической ситуации в Катене?
— Немного, — осторожно отвечаю я. — Ульцискор упоминал, что в Сенате в последнее время случались конфликты, но у меня сложилось впечатление, что это не что-то новое.
— И да, и нет. Напряжённость между сенаторскими пирамидами существовала всегда, но в последние несколько лет всё становится хуже. Намного хуже. По крайней мере, по словам моего отца. — Каллид не повышает голоса, хотя ему и не грозит, что его подслушают среди гама столовой. — Военная всегда была главной среди трёх пирамид, согласен?
— Разумеется. — Секст из Военной и Секст из Управления технически равны, но посади их в одну комнату, и не будет сомнений, кого сочтут выше по статусу.
— Это потому, что Республика построена на экспансии. — Каллид оживляется в объяснении. — Военные либо выигрывали войну, либо заключали договор, а затем Катен получал свежий приток богатств на следующие несколько лет — золото, ресурсы, Октавы. Их успехи пополняли казну, платили армиям. Они были причиной того, что мы постоянно усиливались, могли постоянно делать больше. Они были сердцем, которое заставляло нашу кровь циркулировать.
— Были, — повторяю я, ухватив прошедшее время, которое он использует. Я задумываюсь на мгновение. — Но теперь не осталось никого, кого можно завоевать?
— Именно. — Каллид доволен, что я улавливаю ход мысли. — А это означает, что больше нет богатств или славы. Меньше важности, меньше средств. Гарнизоны нужно сокращать, регулярные армии распускать — но этого не происходит. По крайней мере, не так быстро, как хочет остальная часть Сената.
— Да?
Каллид мрачно кивает.
— Ситуация напряжённая. Когда армии исчезнут, власть Военных исчезнет вместе с ними, и Военные ясно дали понять, что не заинтересованы в подобном исходе. Управление и Религия могут наложить вето на финансирование войск, конечно, если будут готовы работать сообща — но при нынешнем положении дел именно этого Военные, возможно, и ждут. Ничто так не подтолкнёт армию к маршу на Катен, как угроза остаться без жалованья. — Он переводит дух. — Так что внешне все сотрудничают, но всё балансирует на лезвии ножа.
— Прогнившие боги. Я понятия не имел.
— Как и многие. Потенциальная гражданская война — не то, о чём Сенат любит кричать с крыш.
Я прикусываю губу. Гражданская война? Мой старый наставник Матиас был бы в восторге, узнав, что его теории настолько точны. В то время и я бы пришёл в восторг от одной мысли, что Катенская Республика рвёт сама себя на части. Но Сууса больше нет. Иерархия простирается через океаны. Гражданская война станет мировой войной, где Волю будут использовать все стороны. Кровопролитие будет невообразимым.
— Это ужасает, но я не понимаю, как это связано с тем, что ты стал Седьмым, — признаюсь я.
— Ну, как я вижу, возможны два варианта. Первый: напряжение продолжит нарастать, и до конца года начнётся открытый конфликт. Мы станем заложниками, хотя и без официального статуса, — а ты знаешь, кто мой отец. Сын в Третьем классе — это тот, о ком ему придётся беспокоиться. Но не о сыне в Седьмом классе.
Я внимательно смотрю на него.
— Но он всё ещё твой отец. Наверняка для него это не имеет значения.
— Он уже практически отрёкся от меня. Его не интересует посредственность, а у обеих моих сестёр перспективы столь же хороши, как были и у меня в начале. Религия всё это знает, так что моя ценность как разменной монеты теперь ничтожна. Так и должно быть. — Он пожимает плечами и быстро продолжает. — Второй вариант: этот год пройдёт без потери контроля над ситуацией. Кроме того, кто получит звание Домитора, всех остальных из Третьего и Четвёртого классов прикомандируют к Военным на десять лет службы, независимо от того, какую должность они выберут. — Он многозначительно смотрит на меня. — К Военным. На десять лет. С возможностью гражданской войны в любой момент. А мой отец первые три года из этих десяти всё ещё будет Цензором.
— Тогда как Седьмой мог бы выбрать низкую должность в Управлении, — медленно завершаю я. — А что насчёт третьего варианта? Гражданская война так и не случится?
— Тогда я возблагодарю богов, признаю, что просчитался, и продолжу жить дальше. — Впрочем, то, как он это говорит, не оставляет сомнений в том, считает ли он этот вариант вероятным.
Я откусываю кусочек рыбы, давая себе время подумать. Политическая ситуация меня не шокирует; предположение Ульцискора о том, что Религия ищет здесь оружие, определённо намекало на нечто большее, чем обычные внутренние разногласия. И хотя решение Каллида кажется экстремальным, в нём есть своя логика. Родословная важна в Катене, но по-настоящему ценными считаются достижения и статус. Если война действительно грядёт, устранение себя из уравнения может оказаться жизненно важным для его отца.
— Ты преданный сын, — говорю я наконец. Не думаю, что Каллид принимал решение из страха, что бы он ни говорил.
— Я сын, который не хочет оказаться в саппере, — поправляет Каллид с усмешкой. — К тому же, после выпуска я всё равно смогу продвигаться вперёд. Имя Эрициусов открывает многие двери.
Мне хочется продолжить разговор, но звон колокола, возвещающий об окончании трапезы, прерывает всё, что он ещё мог бы сказать. Мы встаём, скрежет наших стульев по полу эхом отзывается по всей столовой.
Каллид вздыхает.
— Наслаждайся зрелищем всеобщей некомпетентности.
— Наслаждайся притворством некомпетентности.
Мы ухмыляемся друг другу, разделяя сочувствие в этой перепалке.
Я начинаю долгий путь обратно к Лабиринту.
МОЙ ОТЕЦ НЕНАВИДЕЛ ЛОЖЬ.
Не только ту, что говорили ему — как он однажды заметил, ненавидеть ложь в свой адрес свойственно всем. Он ненавидел саму фальшь как концепцию. Всегда говорил мне, что горькая правда лучше утешительной выдумки. Что безобидной лжи не бывает и что лжец теряет часть себя в момент обмана.
Наблюдая за неудачный забегом внизу, я думаю, что бы он обо мне сейчас подумал. Иногда я не уверен, осталось ли во мне вообще что-то настоящее.
— Они действительно ужасны.
Я вздрагиваю от голоса Эйдина справа — не заметил, как он подошёл к балкону. Возвращаю взгляд к происходящему внизу и морщусь, когда визг камня разносится по залу, а следом раздаётся ругань — управляющий камень выпал из наруча. Всё заканчивается уже через тридцать секунд. Эйдин презрительно фыркает.
Я бросаю на него взгляд и усмехаюсь. В основном чтобы скрыть беспокойство. Впервые после вчерашнего вечера Эйдин подошёл ко мне так близко.
С минуту мы молча наблюдаем, как участники выбираются из лабиринта. Остальная часть класса переместилась вслед за происходящим, как и Дультатис. В радиусе пятидесяти футов никого, кроме нас.
— Ты кого-то убил? — спрашивает он на кимрийском. Как будто интересуется погодой.
— Что? — Я выпрямляюсь, на мгновение уверенный, что ослышался. — Нет. Нет! Конечно нет. — Я тоже говорю тихо и на кимрийском. — Это была моя кровь прошлой ночью. Моя. Целиком моя кровь.
— А-а. — Эйдин выглядит слегка разочарованным.
Снова тишина — мы оба смотрим на Лабиринт. Мне ещё более неловко, чем раньше.
— Я порезался, когда лез на стену. — Эйдин и так знает достаточно, чтобы сдать меня. И хотя у меня нет причин считать его заслуживающим доверия, груз случившегося прошлой ночью копится во мне. Тяжёлый камень в груди.
— Неуклюже.
Я смотрю на него, потом выдавливаю из себя неуверенный смешок — по его выражению лица невозможно понять, серьёзно ли он говорит.
— Да уж. — Я нервно постукиваю пальцем по балюстраде. — Спасибо, что прикрыл меня.
— Ты делал то, что они не одобряют. Благодарность не нужна.
На моём лице проступает улыбка, хотя после беглого взгляда я снова не уверен, шутит ли Эйдин.
— Прецепторы тебе не особо нравятся?
— Ты очень наблюдателен. — Здоровяк продолжает следить за происходящим внизу и больше ничего не добавляет. Я пересматриваю своё желание рассказать ему больше. Я ожидал, что он будет любопытствовать, расспрашивать. Вместо этого кажется, будто он намерен узнать как можно меньше.
— Немногие знают язык Кимра. — Эйдин не меняет позы, но с этим внезапным замечанием меняется тембр его голоса. В нём звучит почти тоска. — Ты хорошо говоришь. Кто тебя учил?
— У меня был кимрийский наставник в Аквирии. До… — Я замолкаю. Делаю вид, что пытаюсь взять себя в руки. — Когда я был младше. Он называл его Прекрасным Языком. Говорил, что ему всё равно, что приказала Иерархия — что если я изучаю другие языки, было бы преступлением не выучить речь богов. И музыку. И танец.
— И всё, что радует сердце, — бормочет Эйдин. Эти слова звучат странно из уст резкого, угрюмого юноши. Но на мгновение он смягчается. Уголки его губ приподнимаются. — Как его звали?
— Каллен. — Нет нужды лгать. Достаточно распространённое кимрийское имя.
— Он… неважно. — Искорка радости, что я заметил в Эйдине, гаснет. — Я рад, что он тебя учил. Приятно иметь в этом проклятом месте того, кто говорит на Языке. Помимо нескольких неловких слов от Принципалиса, вчера я впервые за очень долгое время услышал его от кого-то ещё.
— А как же твоя семья?
Судя по внезапно похолодевшему выражению лица Эйдина, я сказал что-то не то.
— Нет, — одним словом обрывает он разговор.
Очередной забег по Лабиринту уже почти подготовили и стайка студентов возвращается к нам. Я невольно снова на мгновение возвращаюсь мыслями к прошлой ночи, как это уже случалось несколько раз за сегодня. Вспоминаю схемы на стене. Размышляю, просто ли Религия позаимствовала идею этого места из руин, или связь между ними куда более зловеща.
Дультатис окидывает нас, стоящих в стороне, взглядом, но не удосуживается заставить присоединиться к остальной группе. Вскоре он объявляет о начале забега, и все снова трусцой отправляются в путь.
— К востоку от Академии, в лесу, ведут какие-то раскопки. Там древние руины. — Осталось всего несколько забегов, и желание поговорить об этом становится невыносимым. — Там творится что-то странное, Эйдин.
Поначалу Эйдин никак не реагирует. Затем наклоняет голову, переводя на меня взгляд.
— Странное?
И я рассказываю ему. О светящихся письменах на стене. О схемах управляющего наруча Лабиринта. О карте. О безглазых телах, пронзённых обсидиановыми мечами. Не упоминаю о том, как те, казалось, шевелились, говорили — даже сейчас не могу до конца поверить, что это было чем-то большим, чем игра моего измождённого воображения, и боюсь, что если скажу это вслух, Эйдин отмахнётся от всей истории.
Я извливаю ему душу, но не без расчёта. Пока что Эйдин всё ещё может передумать и рассказать кому-нибудь о моём отсутствии. Но стоит ему узнать, что я видел, он поймёт — Религия не захочет, чтобы у него была эта информация, что сделает моё разоблачение куда более рискованным предприятием.
Когда я заканчиваю, Эйдин задумывается.
— Зачем ты туда ходил?
— Военные полагают, что Религия где-то на острове ищет оружие. Мне велели разведать обстановку.
— Значит, ты всё-таки работаешь на них.
— Я делаю то, что необходимо для выживания, — поправляю его. — С моим народом они тоже обошлись не слишком любезно.
На лице Эйдина что-то мелькает. Гнев? Отвращение? Оно исчезает слишком быстро, чтобы разобрать.
— Тогда зачем рассказывать мне?
— Мне нужно было кому-то рассказать. — Пытаюсь чтобы это звучало искренне.
Он недовольно ворчит, но уступает, отводя взгляд.
— Ты в долгу передо мной.
— Да, — осторожно соглашаюсь я.
— Тогда можешь расплатиться, помогая мне освоить ваш проклятый язык.
Я моргаю, удивлённый этим резким предложением.
— Это я могу. — Если это цена за молчание Эйдина, заплатить её будет нетрудно.
— Хорошо. — Он делает паузу. — И никому ни слова.
— Договорились.
Забег, за которым мы наблюдали, оказался коротким, даже слишком коротким. Мы молчим, пока класс возвращается. Из разговоров я понял, что это была последняя попытка на сегодня. Некоторые искоса поглядывают на нас с Эйдином, стоящих вместе, словно только сейчас осознав, что мы беседовали. Учитывая нашу с ним репутацию, это, полагаю, действительно любопытное зрелище.
Вскоре мимо нас проходит Дультатис и останавливается всего в десяти футах. Я сверлю его спину взглядом.
— Мне жаль, что вчера нас дисквалифицировали, — говорю я Эйдину по-кимрийски, но достаточно громко, чтобы Дультатис услышал, зная, что он понятия не имеет, о чём я говорю.
Эйдин прослеживает за моим взглядом. Хмыкает.
— В этом нет твоей вины. Он — свинья, — произносит он ещё громче.
Я ухмыляюсь в знак согласия; к несчастью, Дультатис выбирает именно этот момент, чтобы обернуться. Он замечает, что мы с Эйдином наблюдаем за ним, а я явно веселюсь от того, что только что сказал Эйдин.
— Ты немедленно расскажешь мне, о чём речь, — отрывисто бросает он Эйдину.
Эйдин извиняюще разводит руками.
— Перевести… трудно, — выговаривает он на ужасно ломаном всеобщем. Куда больше запинаясь, чем минуту назад.
Дультатис краснеет. Поворачивается ко мне.
— Ты знаешь язык.
— Он сказал, что хотел бы, чтобы мы вчера не жульничали столь нагло, — торжественно отвечаю я.
— Скажи ему, что он выглядит так, словно кто-то взял всю его Волю и запихнул туда, куда не следует, — добавляет Эйдин, глядя прямо на Прецептора.
Дультатис смотрит на Эйдина, затем выжидающе на меня. Я горжусь тем, насколько невозмутимым мне удаётся сохранить лицо.
— Он будет работать усерднее. Станет лучше, — произношу я.
Эйдин серьёзно кивает на мои слова.
— Он такое абсолютное ничтожество, что мне стыдно даже дышать с ним одним воздухом.
Вокруг собралась небольшая толпа — не ради того, чтобы понаблюдать, а потому что занятие закончилось, но наш обмен репликами всё же вызывает любопытство.
— А теперь он говорит мне, что и я должен приложить больше усилий, — с наигранным раздражением произношу я, закатывая глаза. Поворачиваюсь к Эйдину. — Ты заметил, что от него всё время исходит странный запах? Словно он купается в духах, но их всё равно недостаточно, чтобы перебить его вонь.
— Да. Да! Это ужасно, правда? Как от знатной дамы, умершей несколько дней назад.
Я чувствую, как уголки моих губ вздрагивают, подавляю смех. Серьёзно киваю, оборачиваюсь к Дультатису и моё веселье грозит вырваться истеричным взрывом, когда я старательно изображаю обиженную гримасу.
— Он… не очень лестно отзывается о моих стараниях.
Дультатис мрачно смотрит на меня, затем на Эйдина, который запускает весёлую череду ругательств — проклятий, от которых даже я бы покраснел. Я невозмутимо перевожу их как вопросы о предстоящих занятиях, на которые Дультатис отвечает сквозь стиснутые зубы. Он должен понимать или хотя бы подозревать, что мы издеваемся над ним. Но все остальные наблюдают, и у него абсолютно нет способа это доказать.
— А как насчёт его дыхания? — подсказываю я Эйдину.
— Оно громкое, не так ли?
— Очень громкое.
— Иногда я думаю, не умирает ли он. Или это он так занимается любовью сам с собой.
Желание неудержимо хихикать снова грозит вырваться, но я мужественно подавляю его.
— Он извиняется за то, как трудно его учить. Хочет, чтобы вы знали — он старается.
Дультатис наблюдает за нами прищуренными глазами.
— Старайся усерднее, — говорит он Эйдину, почти рыча. Решив, что разговор окончен, он направляется к выходу, сопровождаемый тихим смехом некоторых других студентов, догадавшихся, чем мы занимались.
Все остальные покидают Лабиринт вслед за Прецептором, оставляя нас с Эйдином плестись за ними. Мы начинаем подниматься по лестнице.
— Сегодня был не такой уж плохой день, — внезапно говорит Эйдин. Он всё ещё не улыбается, но выражение его лица изменилось. Он кажется более расслабленным. Таким я прежде его не видел.
— Не такой уж плохой день, — соглашаюсь я. Я прикрываю глаза рукой, когда мы достигаем вершины лестницы и выходим под золотое послеполуденное солнце.
— Когда бы ты хотел начать работать над твоим всеобщим? По вечерам я должен работать в конюшнях, но после этого…
— Нет. — Эйдин смотрит на меня оценивающе, разглядывая мою перевязанную руку, и качает головой. — У тебя осталось две недели наказания?
— Чуть меньше.
— Тогда до того времени хватит и разговоров. Я знаю, каково это — заниматься уставшим, — добавляет он хрипло.
Я показываю ему свою признательность.
— Тогда каждый вечер после Фестиваля Предков. Несмотря ни на что. Даю тебе слово.
Он подтверждает мои слова тихим ворчанием и ускоряет шаг, завершая обсуждение. Я чувствую, как улыбка расползается по моему лицу, пока я смотрю, как он удаляется прочь.
Сегодня был не такой уж плохой день.
КОГДА НАКОНЕЦ НАСТУПАЕТ первый день Фестиваля Предков, бушует шторм.
Западный морской бриз швыряет капли дождя сквозь высокие арки вдоль столовой, искажая тусклые бушующие волны моря далеко внизу. Болтовня в длинном зале звучит громче обычного, несмотря на погоду — многие студенты держат при себе сумки, подобные той, что стоит у моих ног, готовые к прибытию трансвекта.
Я отрываю взгляд от еды, когда тень Каллида падает на стол, и стоит мне его разглядеть, как моё приветствие сменяется озадаченной гримасой.
— Где твои вещи?
— Я не еду. — Каллид тяжело опускается на стул, и по его голосу слышно, что он удивлён этим не меньше, чем я.
— Что? Почему?
— Весточка от отца. Мне велено сосредоточиться на учёбе. — Он пытается вложить в голос бодрость, но не может скрыть подавленность.
— Оу. — Каллиду незачем говорить больше: разочарование Терция Эрициуса в сыне ни для кого не секрет. И всё же… Почитание предков — одна из важнейших традиций Катена. Самая суть семьи. Быть исключённым из участия в нём… — Мне жаль.
— Спасибо.
Я колеблюсь. Изучаю свою еду.
— Если бы ты просто сказал ему…
— Нет. — Каллид не сердится, но его тон не оставляет места для спора. — Я уже говорил: он реагирует так, как должен реагировать. Уверен, он понимает, что я делаю, и уважает мою жертву, следя за тем, чтобы всё выглядело правдоподобно. Год изоляции — небольшая цена за безопасность, которую это приносит.
Я соглашаюсь, хотя и не убеждён, и думаю, Каллид тоже.
— И чем займёшься, раз ты здесь застрял?
— Тем же, чем и все остальные, кто не едет. Учёбой. Тренировками. Буду наслаждаться парой дней без большинства Прецепторов поблизости. Звучит не так уж плохо.
Я всё ещё вижу его разочарование, но акцентировать на этом внимание не поможет.
— По крайней мере, тебе не придётся переживать неловкость первой встречи с наверняка разочарованной матерью.
Намёк на обычный юмор Каллида возвращается.
— Она приедет в Некрополь?
— Весть пришла прошлой ночью.
Формально это было частью более длинного послания с указаниями, куда идти, если меня никто не встретит на платформе, но я знаю — Ульцискор упомянул её специально, чтобы заранее предупредить. При жене будет гораздо сложнее провести полноценную беседу.
— Релюция, оказывается, едет на трансвекте из Ситреса, лишь бы встретить меня. И что-то подсказывает, что Шестой её не впечатлит.
Каллид фыркает:
— Знаю, Айро и Дультатис не слишком возвысили твою репутацию здесь, но за стенами Академии ты всё ещё Катеникус. Думаю, она проявит к тебе хоть немного снисходительности.
— Будем надеяться.
Я собираюсь сказать что-то ещё, когда по столовой прокатывается волна замолкающих разговоров. Я оборачиваюсь и вижу спускающегося по лестнице Веридиуса. Как я успел заметить, с Принципалисом в Академии не легко встретиться, и обычно когда он появляется из своего кабинета, это немедленно привлекает всеобщее внимание. Не припомню, чтобы я вообще видел его здесь внизу.
Веридиус достигает нашего яруса, осматривается, пока его взгляд не останавливается на нас с Каллидом. Он подходит к краю нашего стола и дружелюбно указывает на свободное место:
— Можно?
— Конечно, — отвечает Каллид, а я киваю в знак согласия, стараясь не выдать беспокойства.
Это моя первая встреча с Принципалисом после экспедиции к руинам две недели назад. Впрочем, эти воспоминания никогда не покидали меня надолго. Каждую ночь, закрывая глаза, я всё ещё борюсь с тем, что видел — или думал, что видел, — несмотря на всю мою усталость. Я ловлю себя на том, что беспокоюсь: как это связано с Лабиринтом и связано ли вообще. Вместе с непрекращающимися красными кошмарами навмахии мои ночи в последнее время были далеки от спокойных.
— Твоя травма хорошо заживает, Вис?
Веридиус смотрит на мою левую руку, которой уже не нужны бинты. Он говорит это непринуждённо, дружелюбно, без малейшего намёка. И всё равно мне кажется, что он намекает.
— Да. — Ульниус отлично поработал — шрамы на ладони едва заметны. Я одариваю Веридиуса самоуничижительной улыбкой. — Хотя стыд от того, что я свалился на глазах у всех, может пройти не так быстро.
Веридиус смеётся, снова так естественно, словно у него нет ни малейших подозрений относительно времени появления раны. Либо их действительно нет — во что мне трудно поверить, что бы там ни говорил ему Ульниус, — либо он снова доказывает, что замечательный актёр.
— Я рад слышать, что это не мешает тебе отбывать наказание в конюшнях. Собственно, это отчасти причина моего визита. Официально ты свободен. Как только вернёшься из Некрополя, сможешь снова ужинать со всеми.
Он легко хлопает по столу ладонью и сияет, явно наслаждаясь тем, что сообщает хорошие новости. Затем его взгляд падает на сумку у моих ног, и выражение его лица становится серьёзным.
— Но в основном я хотел заверить тебя, что безопасность во время твоей поездки будет обеспечена на высшем уровне. Прецептор Скитус составит тебе компанию по дороге туда, и мы выдаём пропуска каждому из студентов, чтобы никто посторонний не смог подняться на трансвект на обратном пути. Сам трансвект будет курсировать туда и обратно по расписанию следующие два дня, так что невозможно будет узнать, когда именно ты окажешься на нём. А между тем, Некрополь всегда хорошо охраняется. Тебе незачем опасаться Ангвисов.
Я неловко ёрзаю.
— Спасибо.
Запертому здесь, в Академии, мне было легко забыть, что Седотия и сам Ангвис, вероятно, хотят убить меня за то, что я сделал. Хотя, если бы им нужна была только месть, они легко могли раскрыть мою истинную личность Иерархии и наблюдать за моей смертью. Не уверен, делает ли это их нависшую ярость лучше или хуже.
— Должен признать, я не был уверен, что ты поедешь на Фестиваль.
— Ну… я всё-таки Телимус.
— Конечно. Конечно. Просто Ульцискор — человек очень замкнутый, и… — Он выглядит непривычно неловко, словно подбирает нужные слова. Затем вздыхает. — Уверен, о Каэроре будет много разговоров. Пожалуйста, принеси соболезнования и от меня, Вис. И помни, что я говорил тебе о том, как легко скорбь превращается в горечь.
Я смотрю на него, и он отвечает мне ровным взглядом. Печальным.
— Твой отец — хороший человек. Что бы он тебе ни говорил, я не обвиняю его во лжи, — тихо добавляет он. — Я лишь говорю, что иногда мы убеждаем людей в том, во что обязаны верить сами. Даже если ошибаемся или это может им навредить.
Он хлопает меня по плечу и уходит.
Мы наблюдаем за ним, пока он не скрывается из виду, а затем Каллид хмуро смотрит на меня.
— Я знаю, что думает твой отец, но Принципалис явно не похож на такого человека.
Напряжённость между Ульцискором и Веридиусом хорошо известна; я уже «признался» Каллиду в непрекращающихся подозрениях Ульцискора, понимая, что большинство и так считает, будто меня отправили сюда, чтобы выяснить правду о смерти Каэрора. Как и следовало ожидать, он не удивился этому откровению.
— Знаю.
Я смотрю, как Веридиус останавливается, чтобы перекинуться словом с несколькими Пятыми, шёпотом сообщая группе что-то игриво-заговорщическое, что вызывает взрывы смеха. Этого человека любят все.
— И даже если бы и был, вряд ли удастся что-то найти. Не спустя шесть лет.
— Знаю, — рычу я, бросая на Каллида укоризненный взгляд. — Но если мне представится шанс, я всё равно попытаюсь разобраться.
По крайней мере, если мне понадобится сделать что-то подозрительное, у меня будет хороший предлог заручиться помощью Каллида, не объясняя истинную причину.
Каллид оставляет тему, махнув рукой в знак поражения, и мы болтаем о пустяках, пока не раздаётся звон колокола. Я перекидываю сумку через плечо, прощаюсь с Каллидом — он выглядит слегка опечаленным, глядя, как я присоединяюсь к колонне студентов, направляющихся к главным воротам, — а затем плетусь под проливным дождём через клетку Воли у входа в Академию и спускаюсь к платформе трансвекта, вдоль которой уже стоит этот исполин из камня и дерева. Я среди первых прибывших, поэтому занимаю место в одной из крайних секций и устраиваюсь у окна. До Некрополя, как мне сказали, чуть больше часа. Если уж проводить это время в одиночестве, то хотя бы с неплохим видом.
Тяжёлые капли хлещут по стеклу, частично скрывая бурлящие серые волны далеко внизу. Я думаю о том, что случится, если Ангвису удастся сбить трансвект, пока мы над морем. Потом стараюсь об этом не думать.
— Приветствую, Вис.
Я поднимаю взгляд от своего мрачного созерцания и с удивлением вижу, как Аэква соскальзывает на сиденье напротив. Она стряхивает воду со своих чёрных как вороново крыло волос, затем раздражённо смахивает влажные пряди с плеч.
— Аэква.
Я слишком ошарашен, чтобы сказать что-то ещё. Она не разговаривала со мной с момента нашей короткой беседы в мой первый день здесь. И тут всё ещё полно других пустых мест.
Прежде чем кто-то из нас успевает добавить что-нибудь, сбоку раздаётся движение, и Эмисса с Индолом занимают оставшиеся два места рядом с нами, словно это самое естественное дело на свете. Эмисса улыбается мне.
— Я гадала, поедешь ли ты.
— Ты надеялась. Ты надеялась, — поправляет Индол. — Сгорала от желания расспросить его о навмахии.
Эмисса бросает на него гневный взгляд и, наклонившись, укоризненно бьёт его кулаком по руке. Я наблюдаю, слегка ошеломлённый их внезапным появлением. Разумеется, Индол не знает, что мы уже обсудили навмахию настолько, насколько я был готов — лёгкое напоминание не упоминать о визитах Эмиссы в конюшню. Но с прошлой нашей встречи там прошло больше недели, а Фестиваль Предков был достаточно далеко, чтобы об этом не заходила речь.
— Я… немного удивлён что вам можно тут быть, — признаюсь я, оглядывая их троих. — Вы же все знаете, что я всё ещё в Шестом, верно?
Индол машет рукой.
— Сейчас мы не в Академии. Здесь все равны.
— Говорит сын Димида, — сухо замечает Эмисса.
Индол вздыхает.
— Тогда здесь все потенциально равны. Академические ранги не действуют. К тому же все знают, что ты должен быть в более высоком классе, — добавляет он, обращаясь ко мне.
— Спасибо.
Эмисса и Каллид уже говорили нечто подобное раньше, но приятно услышать это от кого-то ещё.
— Дультатис, кажется, действительно тебя ненавидит, — добавляет Эмисса.
— Правда? — произношу я на этот раз с более саркастичной интонацией. — А я всё думал, чего он такой хмурый.
Наступает пауза, пока мимо проходят другие студенты. Я поднимаю взгляд и вижу, как неодобрительная усмешка Айро задерживается на нашей группе. И Эмисса, и Индол улыбаются в ответ на приветствие и спокойно встречают его взгляд. Недовольный вид Айро становится ещё мрачнее, но в конце концов он отводит глаза и решительно направляется в дальний конец.
Эмисса хладнокровно провожает его взглядом, затем смотрит на Индола.
— А где Белли?
— Она не едет.
— Хм.
Я смотрю вслед Айро.
— Я ему действительно не нравлюсь, верно?
Аэква напрягается, словно хочет взглянуть на остальных, но сдерживается.
— Ты не знаешь?
— Очевидно, нет.
— Он потерял сестру на навмахии. Ей было девять. — Аэква выглядит неловко. — Его семья недовольна тем, что тебя назвали Катеникусом, когда столько людей погибло.
Я морщусь. Мне особо нечего ответить, хотя это многое объясняет.
Эмисса изучает Аэкву.
— Ты уверена? Он и правда с самого начала триместра кажется более раздражительным, чем обычно, но я ни разу не слышала, чтобы он хотя бы упоминал об этом.
— Мой отец не самый большой сторонник Телимусов. Он следит, чтобы я была в курсе подобных вещей.
Щёки Аэквы краснеют от этого признания, и она избегает смотреть мне в глаза.
Повисает неловкое молчание, а затем Индол усмехается.
— Это похоже и на моего отца. — Он поднимает руку, когда я смотрю на него. — Нет-нет. Он не против Телимусов. Просто он всегда указывает мне на чужие слабости. Всегда говорит, где, по его мнению, мне следует надавить.
Он бросает взгляд на Аэкву.
— Лучше всего просто игнорировать их. Нам не обязательно играть в их игры.
Аэква благодарно улыбается ему.
— Тебе стоит поговорить со Скитусом, — внезапно говорит мне Индол. — Насчёт Дультатиса, я имею в виду.
— Это не поможет, — возражает Эмисса, прежде чем я успеваю ответить. — У Дультатиса есть власть над своим классом; если только он не сделает что-то против правил, важно лишь его мнение.
Она отводит со лба длинную прядь волос.
— Конечно, если тебе удастся доказать, что Прецептор делает что-то против правил…
— Для этого ему потребуется, чтобы весь класс его поддержал, — перебивает Аэква. — Судя по тому, что я слышала, вряд ли это произойдёт.
Она добавляет почти как запоздалую мысль:
— Извини.
Все трое затевают оживлённый спор о том, как мне лучше обойти неприязнь Дультатиса. Он быстро скатывается к всё более непрактичным — а в некоторых случаях поразительно жестоким — идеям, которые предлагаются и отбрасываются к всеобщему веселью. Аэква держится чуть более отстранённо и сдержанно, но Эмисса и Индол препираются и шутят, словно мы все четверо старые друзья. Полагаю, так проявляется уверенность, защищённость и непринуждённость катенской знати.
Вскоре мы спускаемся к морю Квус, замедляясь, когда пролетаем мимо одной из белых опорных колонн, вздымающихся из волн. За окном открывается впечатляющая картина: полуденное солнце на западе пытается пробиться сквозь облака, лучи света прорезают небо и освещают серебристо-серую воду, которую порывистый ветер взбивает в неистовство. Даже внутри раздаётся громоподобный свист, когда порывы обрушиваются на дерево, стекло и камень, а временами — что, признаться, вызывает некоторое беспокойство — сам трансвект содрогается, словно его вот-вот снесёт в сторону. Хоть я и знаю, что механизмы Воли достаточно мощные, чтобы выдержать.
Я делаю вид, что смотрю на воду, но на самом деле оцениваю обстановку. По-настоящему прикидываю нашу скорость. Трансвект движется достаточно медленно, чтобы я мог без труда спрыгнуть, окажись я в подходящем положении, но забраться на него — совсем другое дело. Эта штука парит над водой минимум в десяти футах.
— Как насчёт тебя, Вис?
Я упустил нить разговора. Поворачиваюсь обратно к группе, скрывая досаду от прерванных размышлений рассеянной улыбкой в сторону Эмиссы.
— Прости. Какой был вопрос?
Мы уже снова набираем скорость. По мере нашего ускорения дождь всё сильнее хлещит по окнам.
— Сколько раз ты бывал в Агерусе?
— А-а. Ещё ни разу.
— Повезло, — немного уныло говорит Индол. — Зрелище может быть весьма впечатляющим, если видишь его впервые.
— Ты не хочешь ехать?
— Нет, всё в порядке. Я чуть не сказал родителям, что это пустая трата времени, но они бы пришли в ужас от одной мысли, что я не навещу их.
Следующий час пролетает быстро. Мы с Аэквой пересказываем Индолу и — предположительно — Эмиссе наш опыт на навмахии. В том, как Аэква излагает свою часть истории, я всё ещё слышу отголоски её нерешённых вопросов. Но сомнений она не озвучивает и отзывается обо мне только в положительном ключе.
После этого Эмисса с Индолом жалуются на Неквиаса, и я без труда отвечаю им похожими историями про Дультатиса. Аэква, со своей стороны, кажется, может сказать о Скитусе только хорошее. Пока она говорит, я наблюдаю за ней, невольно гадая, зачем она села рядом со мной. Двух других я понимаю — Эмиссу, потому что мы становимся друзьями, и Индола, потому что он, похоже, рад подыграть. Но на трансвекте есть и другие Четвёртые. Такое ощущение, что Аэква здесь скорее наблюдает, чем участвует в беседе.
Наконец, когда облака расступаются, открывая золотое сияние на западе, мы прибываем в Агерус.
Его легко отличить от окружающей сельской местности: обширные поля простираются вдаль, и все они усеяны надгробиями. Тысячи и тысячи надгробий. Между ними проложены освещённые фонарями дорожки, а землю повсюду украшают яркие цветы. Группы людей уже собрались у могил, насколько хватает взора.
Три Вечных Огня — полосы пламени, каждая протяжённостью не менее ста футов — разделяют поля. Именно в это пламя отправляются большинство катенских тел после прочтения обрядов.
А за ними — Некрополь.
Горная гряда огромна, внушительна, по мере нашего приближения она скрывает горизонт на многие мили влево и вправо. Сами горы не так уж и высоки — они вздымаются в небо на сотни футов, а не на тысячи, — но зато очень круты.
И усеяны склепами.
Я читал о Некрополе — сначала много лет назад в Суусе, затем чуть больше за прошлую неделю, по мере приближения этой поездки. Здесь не такие могилы, как на полях внизу, с одиночными надгробиями, за которыми ухаживают раз в год. Это целые мавзолеи, вырубленные в горе, с красиво расписанными колоннами, отмечающими многие входы, статуями богов или пылающими котлами. Крутые лестницы вьются между ними. Внутри покоятся целые поколения, вместе с отдельными помещениями для частного празднования Фестиваля Предков. Полноценные комнаты, где семьи могут с комфортом отдохнуть и поесть, чествуя своих предков.
В целом это странное и болезненное, но прекрасное зрелище. Горы скрывают от нас солнце, погружая всю равнину в тень; войти в Агерус — словно перейти из мира живых в легендарное подземное царство катенцев. Краем глаза я замечаю, как Аэква едва заметно вздрагивает, когда тьма окутывает трансвект. Наш разговор постепенно затихает, пока мы всё это впитываем.
Индол вдруг хмурится, наклоняется в сторону и прижимается головой к окну.
— Там внизу много народу.
Я оборачиваюсь, и остальные тоже прижимаются к стеклу, пока трансвект начинает снижаться. Индол прав: гранитная платформа переполнена людьми — гораздо больше, чем могут объяснить семьи, ожидающие прибытия примерно сорока студентов.
Трансвект плавно останавливается. Прецептор Скитус проходит мимо, следя за тем, чтобы все высаживались организованно, раздавая жетоны, которые позволят нам вернуться на борт для обратной поездки. Нас он оставляет напоследок.
— Вы пойдёте со мной, — говорит он, когда Айро и несколько других исчезают за дверью.
Я встаю, с беспокойством бросая взгляд в окно. Там всё ещё густая толпа, хотя половина студентов уже разошлась вместе со своими родственниками. Мы выходим из трансвекта. Замечаю, как Скитус держится ближе ко мне.
Как только мы оказываемся на платформе, по толпе проходит волна возбуждения. Я переминаюсь с ноги на ногу. Кажется, все смотрят на нас. На меня. Остаточная тревожность о том, что Ангвис может захотеть со мной сделать, внезапно острой болью отзывается в лёгких.
— Это он, — слишком громко бормочет кто-то рядом своему спутнику.
Перед нами крупный мужчина чуть ли не отталкивает Айро в сторону, игнорируя горячий протест парня, и останавливается перед нами. Скитус напрягается. Моё сердце подскакивает к горлу.
— Катеникус.
Он смотрит на меня. Выкрикивает это имя в наступившую внезапную тишину.
Прежде чем Скитус успевает встать между нами, мужчина крепко хватает меня за руку в катенском братском приветствии.
ЭТО СЛОВНО РАЗРУШАЕТ ПЛОТИНУ сдержанности людей; внезапно все они толпятся вокруг меня, говорят со мной, хлопают по спине так сильно, что я спотыкаюсь, сжимают мои руки или предплечья, целуют в щёки. Через мгновения я оказываюсь отделён от Индола, Эмиссы и Аэквы, поскольку других студентов оттесняют в сторону, игнорируют и почти затаптывают в давке.
— Расступитесь! — Глаза Скитуса становятся тёмными как полночь, когда он начинает отталкивать людей от меня, без злобы, но твёрдо, его лёгкого прикосновения достаточно, чтобы сдвинуть даже самых крупных из них. Я слишком дезориентирован, чтобы делать что-то большее, чем просто наблюдать. Тревога смешивается с ошеломлением. Я знаю, что это не атака Ангвиса, но если бы кто-то из них затаился на платформе, сейчас я был бы самой лёгкой из мишеней.
Расчистив нам немного пространства — те, кто оказался ближе всех к нам, понимают, что Скитус не боится применить силу — Прецептор наклоняет голову ко мне.
— Этот трансвект будет постоянно курсировать до завтрашнего заката. Неважно, когда ты сядешь в него. Просто никому не говори. И не пропусти последний, — добавляет он как будто вспомнив. — Иначе просто дашь Прецептору Дультатису повод для выговора.
Я киваю, замечая, как Эмисса вытягивает шею, пытаясь оглянуться на меня, пока женщина лет тридцати с лишним увлекает её с платформы — сходство между матерью и дочерью очевидно даже на расстоянии. Я не вижу ни Индола, ни Аэкву, хотя замечаю Айро, пробивающегося сквозь толпу, хмурого, ругающегося и распихивающего всех, пока его толкают со всех сторон. Это зрелище немного поднимает мне настроение.
— Вис!
Я поворачиваюсь и вижу Ульцискора, протискивающегося между плотно сбившимися людьми. Он производит внушительное впечатление, и большинство людей, заметив пурпурную полосу на его тоге, спешат отступить в сторону.
Я улыбаюсь. Ульцискор не друг, но сейчас он самый близкий мне человек, которому я могу довериться.
— Отец.
Мы сжимаем предплечья друг друга, затем тепло обнимаемся. Это часть спектакля, о котором мы договорились. Всегда верить, что кто-то наблюдает и примечает. Никогда не показывать на публике ничего, кроме доброжелательности друг к другу.
— Здесь небезопасно. — Он жестом благодарит Скитуса, затем направляется прочь, полагая, что я последую за ним.
Мы лавируем между группами семей, которые слишком взволнованы встречей, чтобы первыми покинуть платформу; вокруг слишком много шума, слишком много людей, чтобы сразу завязать разговор. Мы идём по усыпанной цветами тропинке всё глубже в темноту, отбрасываемую горами. Дождь прекратился, но в воздухе всё ещё пахнет сыростью. Здесь прохладнее. Я плотнее кутаюсь в плащ.
— Ты популярен, — замечает Ульцискор, когда становится достаточно тихо, чтобы его расслышать.
— Откуда они узнали, что я буду в трансвекте?
— Все знают, что ты в Академии. Должно быть, слухи разнеслись, как только меня увидели. — Ульцискор вздыхает. — Это моя вина. Мне следовало догадаться не приезжать заранее.
— Я не думал, что люди всё ещё будут так… воодушевлены.
Ульцискор посмеивается.
— Полагаю, для тебя всё было иначе. Здесь все знают только то, что тебя усыновили, ты героически спас полгорода, а затем исчез за стенами Академии. Так что ты не только храбрый и загадочный, но и начинал как один из простого народа. Один из них. Каждый, кто не патриций, мечтает быть тобой, Вис — да и половина патрициев тоже, подозреваю. В последнее время мне задают больше вопросов о тебе, чем о государственных делах. — По его сухому тону понятно, что он не в восторге от такого положения дел.
— Прости.
Он фыркает.
— Не стоит. Это творит чудеса с репутацией рода Телимус. Что хоть как-то компенсирует отсутствие у тебя успехов в Академии. Хотя я надеюсь, у тебя есть новости, которые помогут возместить и остальное.
— Есть. На самом деле…
— Как прошла поездка? — Ульцискор прерывает меня намеренно. Он считает, что пока небезопасно говорить о чём-то важном.
— Довольно приятно. Правда, мне нужно вернуться сюда завтра к закату, иначе…
— Иначе будут последствия, и так далее, и тому подобное. Я бы не переживал. Никогда не слышал, чтобы кого-то слишком сурово наказывали за опоздание.
Я откашливаюсь.
— Возможно, я не захочу это проверять.
—Почему? — Ульцискор видит выражение моего лица. — Да… что ж. Мы учтём это, но не думаю, что возникнут проблемы.
— Ты не беспокоишься об Ангвисе? — Я почти ожидал, что у меня будет охранная свита.
— Некрополем управляют Военные. Здесь незачем бояться Ангвисов.
Я бросаю на него взгляд.
— Военные? Не Религия?
Он пожимает плечами.
— Одно из тех странных назначений.
Мы продолжаем путь мимо сотен групп, собравшихся на обширных полях, у каждой горит небольшой костёр. Некоторые обращают внимание, заметив Ульцискора, показывают на него пальцем и перешёптываются, но волнение толпы на платформе не повторяется. Я вижу цветочные гирлянды, украшающие многие надгробия, и подношения — чаши с зерном или пропитанный вином хлеб, — аккуратно расставленные повсюду на могилах. Очевидно, что многие семьи уже приходили и ушли. Вероятно, те, кто не может позволить себе путешествовать трансвектом или в карете, кому нужно больше времени, чтобы вернуться в Катен.
Проходит двадцать минут, прежде чем мы достигаем горы; ещё десять минут мы идём вдоль её основания, пока Ульцискор наконец не указывает на лестницу, ведущую вверх, и мы начинаем восхождение.
Подъём крутой, но красивый. От многих гробниц, мимо которых мы проходим, доносится тихая, скорбная музыка — где-то только инструментальная, где-то с хором голосов, нежно подпевающих. Долина внизу сейчас была бы покрыта тьмой, но три Вечных Огня прорезают её драматичными полосами красного света, дополненными меньшими кострами и фонарями.
— Мы почти пришли, — тихо говорит Ульцискор, не прошло и пяти минут с начала подъёма. Он видит моё удивление. — Телимус — древний род. Наше имя восходит к катенцам, пережившим Катаклизм.
Я верю ему, когда вижу гробницу Телимусов. Она находится менее чем в четверти пути вверх по горе, расположена у лестницы и имеет прекрасный вид. Расположение гробниц внизу указывает на более престижное древнее родовое имя. В других местах склепы иногда переходят к другим владельцам, когда род угасает, поглощённый другими семьями — но не здесь, в Некрополе. Здесь погребение — вечный памятник.
Вход величественен: не такой величественный, как некоторые из более показных сооружений, мимо которых мы уже прошли, но всё же красиво украшенная традиционная стрельчатая арка, охраняемая тремя массивными мраморными псами, выглядящими как живые, если бы не красная краска, покрывающая их черты. Имя Телимус гордо красуется над входом, выгравированное и позолоченное.
— А у вас не возникает проблем с ворами? — Вопрос не самый вежливый, но мне любопытно. Признаюсь себе, что именно такого я и ожидал от Магнуса Квинта. Одного только золота, использованного для украшения имени, хватило бы, чтобы несколько лет кормить семью Октавов.
— В Некрополе? — Ульцискор выглядит оскорблённым самим предположением. — Никто не посмел бы.
Каменный коридор, освещённый факелами, ведёт нас к короткой лестнице, спускающейся в большой зал. Даже наслушавшись историй, я поражён выставленной здесь роскошью.
Стены украшают детально проработанные красно-золотые гобелены. Пол выложен мрамором с треугольными золотыми узорами в честь богов и Катена. Здесь есть большой стол, уставленный приготовленной едой, удобные кресла и даже неглубокий декоративный бассейн в центре с безмятежными белыми цветами на его зеркальной поверхности. Свет дают мириады фонарей, и есть какой-то невидимый источник тепла — холод снаружи исчезает, как только мы входим внутрь.
Но моё внимание приковывает саркофаг. Он встроен в стену — длинная каменная полость, обрамлённая стеклом так, что можно видеть тело внутри. И оно там есть: пожилой мужчина, возможно, лет семидесяти, высокий и представительный. Без густых седых волос его легко было бы принять за постаревшую копию Ульцискора. Он лежит на спине. Глаза закрыты. Руки сложены на груди.
— Это Витериум.
Я вздрагиваю от женского голоса справа и поворачиваюсь, встречаясь с парой блеснувших тёмных стёкол очков, бесстрастно меня изучающих.
— Ланистия! — Отчасти я удивлён. Какими бы ни были её отношения с Каэрором, Фестиваль Предков должен быть посвящён семье — а её родные, насколько я знаю, ещё живы. — Приветствую. — Моё внимание возвращается к телу. — Я думал, они предназначены для исцеления людей?
— Помимо прочего. — Ульцискор подходит ко мне и встаёт рядом перед саркофагом, вглядываясь в фигуру внутри. — Они также предотвращают разложение, понемногу вливая Волю в то, что когда-то было живым. Многие из них используются в хранилищах Катена, чтобы зерно и мясо оставались свежими — но каждой из старейших семей тоже позволено иметь по одному.
Я смотрю на труп и едва сдерживаю отвращение. Поразительное тщеславие.
— Так это…?
— Мой дядя, — тихо произносит Ульцискор. — Витериум предназначен либо для недавно умершего, либо для того, кого мы больше всего хотим помнить. Но…
Он замолкает, уходя в себя с отрешённым видом. Я киваю в знак понимания, хотя не уверен, что он это замечает.
Наконец я отвожу взгляд от мертвеца и осматриваю остальную часть комнаты.
— Значит, здесь только мы?
— Пока да. Мои родители прибудут через пару часов. Как и моя жена. — Ульцискор неосознанно хмурится от беспокойства. — Но прежде чем они приедут, нам нужно поговорить.
Он указывает на кресло.
— Итак, ты всё ещё в Шестом классе, — говорит он, когда я устраиваюсь напротив. Это не обвинение, но я всё ещё чувствую его смесь неодобрения и разочарования.
— Меня там быть не должно. Дультатис…
— Тебя там быть не должно. — Ульцискор спокойно повторяет мои слова, но с достаточной силой, чтобы меня оборвать. — Я выбрал тебя не потому, что ты образован, Вис — в этом есть сотня студентов получше тебя, которые не посещают Академию. Я выбрал тебя даже не потому, что ты никогда не уступал. Я выбрал тебя, потому что ты умён.
— То, что Прецептор ненавидит меня из-за того, что я Телимус, не особо помогает.
— И что? Я с самого начала предупреждал, что имя Телимусов любят не везде. И даже если бы я этого не говорил, я знаю, что ты понимаешь: наш мир держится не только на заслугах. Я выбрал тебя, потому что ожидал препятствий. Вот что нас отличает, Вис. Есть те, кто видит, как должно быть, и жалуется, что не получает заслуженного. А есть те, кто видит, как есть, и придумывает, как обратить это в свою пользу. Или по крайней мере преодолеть.
Я чувствую, как лицо заливает краской, пока он говорит. Какая-то часть меня понимает, что Ульцискор прав. Я здесь потому, что он ожидает от меня решений, а не просьб о помощи. Но ни это понимание, ни его нотация не меняют реальности моего положения.
— Есть ли способ надавить на Прецептора Таэдию, чтобы она кого-нибудь исключила? Дультатис и думать не станет о моём продвижении, но если обмен инициирует Таэдия, у неё будет возможность повлиять на выбор замены. — Это наблюдение Индола, которым он поделился по дороге сюда. Надеюсь, он прав.
— Похоже, ты хочешь, чтобы я решил твою проблему.
— Вы — ресурс. Я признаю то, что есть, и пытаюсь найти способ это преодолеть. — В моих словах неизбежно проскальзывает язвительность, когда я повторяю ему его же слова.
Ланистия в углу фыркает от смеха. Ульцискор выглядит раздражённым.
— Ты хотя бы посетил какие-нибудь руины?
— Да.
— Хм. — Ульцискор застигнут врасплох. — Хорошо. Это… это хорошо. — Его тон смягчается до чего-то более примирительного, пока он размышляет. — Что ж. Сомневаюсь, что смогу оказать серьёзное давление на кого-либо из Прецепторов в Академии, но учитывая репутацию, которую ты заработал на навмахии… возможно. Возможно. Посмотрю, что можно сделать. — Он подаётся вперёд с нетерпением. — А теперь. Начни с самого начала — с момента нашего последнего разговора. Расскажи мне всё, что произошло.
Следующие два часа мы проводим в гнетущей обстановке гробницы Телимус, пока я рассказываю о своём пребывании в Академии. После размеренного темпа занятий в Шестом классе я уже забыл, насколько высоки требования Ланистии и Ульцискора. Но они быстро мне об этом напомнили. Они сразу же начинают разбирать каждый аспект моего прибытия так, словно это случилось вчера, а не два месяца назад. Заставляют меня напрягать память, чтобы воспроизвести точные формулировки смутно припоминаемых разговоров с Прецепторами. Донимают вопросами о деталях, времени, местах, о том, общаются ли между собой студенты, с которыми я никогда не взаимодействовал.
Почти час мы посвящаем моей вылазке к руинам, и в конце концов Ульцискор с Ланистией не могут определиться — впечатлены они или в ужасе от рисков, на которые я пошёл ради расследования. Но они перестают вставлять замечания, когда я перехожу к самим руинам. К раскопкам. Светящиеся надписи, символы Лабиринта, карты, тела, жутко пригвождённые к стене. Их пустые глаза.
Я делаю глубокий вдох, закончив рассказывать последнюю часть. Я не упоминаю о том, что они казались живыми, и о том, что я почти уверен — их глаза были закрыты, когда я только вошёл. И не упоминаю слова, которые они продолжали повторять. Доверие Ульцискора уже пошатнулось из-за отсутствия у меня прогресса в Академии. Рисковать тем, что он начнёт подозревать, будто я ломаюсь под давлением, я не готов.
Когда я заканчиваю, повисает долгое молчание. Наконец Ульцискор бросает взгляд на Ланистию, затем снова смотрит на меня.
— Сколько там было тел?
Я пытаюсь воссоздать в памяти то пространство.
— Пара сотен?
— И из всех торчал обсидиан?
— Думаю, да. Да, — твёрдо поправляюсь я, видя, как Ульцискор хмурится из-за моих уклончивых ответов. — Из каждого, кого я видел.
— Это точно был обсидиан? — спрашивает Ланистия, впервые подав голос.
— Я не трогал. Но выглядело похоже.
— Слишком много денег, чтобы Религия просто так их оставила, — размышляет Ульцискор.
— И ты уверен насчёт их глаз? — В вопросе Ланистии есть что-то ещё, как бы небрежно она ни пыталась его задать.
— Они выглядели как ты, — тихо подтверждаю я.
— Мёртвые пронзённые люди выглядели как я, — монотонно повторяет она.
Я усмехаюсь.
— Ты понимаешь, о чём я.
Мы смотрим друг на друга, затем я ёрзаю на месте, улыбка исчезает, когда выражение её лица не меняется.
— Я просто подумал…
— Я знаю, что ты подумал. Продолжай.
Поняв, что эта тема не подлежит обсуждению, я продолжаю рассказ. Каждая деталь, которую я могу вспомнить о той ночи, тщательно изучается, уточняется и проясняется.
Когда становится окончательно ясно, что мне больше нечего добавить, Ланистия спокойно встаёт. Она обменивается взглядами с Ульцискором и уходит.
— Я сказал что-то не то?
— Нет. — Ульцискор смотрит на дверной проём, в котором только что исчезла Ланистия. — Ты хорошо справился. Это был огромный риск, но лучше, чем я ожидал, учитывая отсутствие у тебя продвижения по классам.
— Правда? — Я прищуриваюсь, глядя на него. — Что-нибудь из этого вообще имеет смысл?
— Это кусочек головоломки. Доказательство того, что Религия что-то ищет там. — Мысль явно воодушевляет Ульцискора. — И почти наверняка это что-то из времен до Катаклизма. Если это оружие… или даже какое-то неизвестное преимущество…
Я киваю. Более чем достаточная причина для убийства.
— Мне нужно, чтобы ты зарисовал всё, что помнишь, — продолжает Ульцискор.
— Я не самый талантливый художник. — Одна из немногих вещей, в которых даже моя вечно оптимистичная мать, посмотрев на некоторые мои рисунки, вынуждена была признать, что мне не стоит больше этим заниматься.
— Нарисуй как можешь. — Он внимательно изучает меня. — Тебе нужно узнать больше. Вернуться туда.
— Это будет нелегко. — Я поднимаю руку, показывая шрам на ладони. — Они уже, должно быть, меня подозревают. И в следующий раз у меня не будет оправдания в виде работы в конюшнях.
— Станет проще, когда ты продвинешься на класс или два. Появится гораздо больше свободы, как только достигнешь Четвёртого класса.
— Я слышал о чём-то таком.
— Для Юдициума тебе в любом случае нужно быть в Третьем. — Ульцискор игнорирует мой сухой тон. — Потому что какие бы события там ни происходили, по крайней мере часть ответов находится в тех руинах на другом краю Соливагуса.
— Кстати об этом. Есть кое-что, что я обдумываю. Думаю, я смогу это провернуть, но мне нужна от тебя одна вещь. И она нужна сегодня ночью.
— Что именно?
— Насыщенный крюк-кошка. Из двух частей. С достаточно сильным притяжением, чтобы подтянуть меня к себе, а не просто удержать на месте. — Я излагаю свою идею.
Ульцискор молчит несколько долгих секунд после того, как я заканчиваю.
— Прогнившие боги, парень. Ты действительно думаешь, что сможешь это провернуть?
— Да. — В глазах Ульцискора читается сомнение, которое отражает мои собственные чувства, но я не показываю ему этого. — Как быстро ты сможешь его сделать?
— Может, час, пока я найду подходящие материалы. Что-то, что будет держаться, но что ты сможешь сломать, когда закончишь. — Ульцискор глубоко погружён в размышления. — Мне придётся заняться этим сразу после церемонии. Родители не обрадуются, что я так быстро уйду.
— Но ты это сделаешь?
— Сделаю. — Ульцискор качает головой, словно ошеломлённый идеей того, что я собираюсь попытаться совершить. Я и сам с трудом в это верю. — Но пойми: если тебя поймают или что-то пойдёт не так, ты должен уничтожить его. Несмотря ни на что. И если ты застрянешь, я не смогу даже намекнуть на то, что с тобой случилось. Никто не станет тебя искать. — Он ждёт, пока не убедится, что я всё понимаю, прежде чем продолжить. — Даже если у тебя всё получится, я всё равно не смогу с тобой связаться до перерыва в триместре. Что бы ты ни нашёл, тебе придётся делать записи. Ты не можешь полагаться на то, что память удержит детали так долго.
Всё это я уже учёл.
— Хорошо. Но ты уверен, что люк можно открыть снаружи? Без Воли?
— Это мера безопасности. Легко, если знаешь один трюк. — Ульцискор ещё мгновение изучает меня, затем издаёт тихий восхищённый смешок и бросает взгляд на вход. — Остальные скоро будут здесь. Тебе стоит пойти и найти Ланистию.
Я слегка колеблюсь.
— Захочет ли она меня видеть?
— Ей просто нужно было подышать воздухом. — Ульцискор рассеянно теребит рукав. — Она самый сильный человек из всех, кого я знаю, Вис. С ней всё будет в порядке.
Я выхожу из гробницы. Темнота уже полностью опустилась, но долина внизу пылает огнями. До меня доносятся слабые звуки пения снизу, а также из пары соседних ярко освещённых склепов. Другие остаются тёмными — их владельцы либо празднуют Фестиваль Предков в другую ночь, либо все являются постоянными обитателями.
Ланистии нигде не видно, поэтому я иду по узкой тропинке обратно к лестнице. Минут пять я брожу, прежде чем наконец нахожу её сидящей на камне со свесившимися над десятифутовым обрывом ногами. Она смотрит на освещённые огнями просторы долины. Примерно в двадцати футах от неё горит факел, но он едва освещает то место, где она сидит. В её очках отражаются далёкие оранжевые языки пламени.
— Ланистия.
Она вздрагивает, услышав своё имя; должно быть, её внимание было сосредоточено где-то ещё.
— Вы закончили?
— Мы закончили.
Девушка плавно поднимается, словно не замечая уступа в нескольких дюймах от её ног. Мы начинаем идти.
Повисает глубокая тишина, нарушаемая только звуками, долетающими снизу.
— Мне жаль, если я тебя обидел. Это было глупо…
— Ты меня не обидел. — Ланистия отвечает резко. Мне кажется, что на этом она и остановится, но затем она вздыхает, и часть напряжения уходит из её плеч. — Последние шесть лет я жила, не зная, почему потеряла зрение. Честно говоря, я не думала, что найдутся какие-то ответы. Теперь же кажется, что они могут быть, и я… не могу решить, хочу ли снова бередить эту рану.
Снова тишина. На этот раз более долгая.
— Тебе нужно стараться лучше, Вис. — Внезапное тихое заявление Ланистии громко раздаётся среди пустоты гробниц, мимо которых мы проходим. Похоже, она выбрала участок горы, где сегодня вечером мало посетителей. Большая его часть погружена во тьму. — Ты должен был быть как минимум на один класс выше. Это должна была быть лёгкая часть.
— Я знаю.
— Не думаю, что ты понимаешь. — Ланистия не смотрит на меня. — Вчера вечером Ульцискор начал делать некоторые приготовления, после того как узнал, что ты всё ещё в Шестом. Если бы ты не добрался до тех руин, возможно, ты бы не вернулся обратно.
Я чувствую, как кровь отливает от лица.
— Прошло всего два месяца.
— Он беспокоится, что твоя репутация сделала тебя самодовольным. Что, возможно, ты начинаешь думать, будто тебе в конце концов не нужно ему помогать. И если бы это было так, ты стал бы скорее обузой, чем помощью. — Мы доходим до склепа Телимусов. — Так что старайся лучше.
Я сглатываю и киваю, понимая, что спорить бесполезно, и иду за ней следом. Когда мы входим, изнутри доносятся незнакомые голоса. Точных слов не разобрать, но звучат они непринуждённо. Легко. Мы проходим в просторное внутреннее помещение гробницы, и разговор затихает, как только нас замечают.
Помимо Ульцискора, здесь двое новых людей. Они старше — мужчина и женщина, лет пятидесяти, может быть, чуть за шестьдесят. Женщина высокая и величественная, в длинных чёрных волосах проблески седины, смуглая кожа выдаёт в ней чистокровную катенку. Одета со вкусом — в чёрную шёлковую столу с тёмно-пурпурным поясом. Мужчина крупный и в росте, и в обхвате, хотя по тому, как грациозно он поднимается на ноги при нашем появлении, ясно, что под этой массой всё ещё скрывается немало мышц. Его бритая голова блестит в свете ламп, точь-в-точь как у Ульцискора. Трудно не заметить сходство когда они стоят рядом.
— Релюция! — зовёт Ульцискор в сторону помещения для подготовки. — Иди познакомься с нашим сыном!
Он обменивается со мной едва заметной ухмылкой.
Я поворачиваюсь к двери и наблюдаю за появлением сияющей молодой женщины. Как и мать Ульцискора, она прекрасно одета — чёрная шёлковая стола с тонким светло-голубым поясом. Глядя на улыбку, одежду и замысловатую причёску, у меня уходит почти целая секунда, чтобы её узнать.
Это Седотия. Женщина, которая разбила трансвект и подстрелила Ульцискора. Женщина, которая помогала Мелиору на навмахии.
Женщина из Ангвиса.
НЕВАЖНО, НАСКОЛЬКО ТЫ хороший актёр, неважно, какой у тебя опыт — трудно не выказать даже малейшего удивления, если ты заранее не готов к такой вероятности. К счастью, Седотия — или Релюция, видимо, это её настоящее имя — прекрасно это понимает. Она устремляется вперёд с девичьим визгом восторга, и её наигранная реакция отвлекает внимание от меня. А когда она заключает меня в крепкие объятия, моё паническое выражение лица легко можно принять за шок от интенсивности приветствия.
— Вис! Я так ждала встречи с тобой! — Она целует меня в обе щеки и наконец отстраняет, держа за плечи, словно хочет как следует рассмотреть. Это не даёт мне отпрянуть, подавляет инстинкт бежать ровно настолько, чтобы я смог удержать самообладание. Её манера говорить совсем не похожа на ту, что была при наших прошлых встречах. Она восторженная, почти беззаботная.
— Я Релюция. Зови меня именно так, никаких лишних формальностей. И боже, Ульцискор не упомянул, какой ты симпатичный молодой человек. — В её тоне слышится неуместное одобрение. Я краснею, всё ещё ошеломлённый.
— Ну-ну, — хихикает Ульцискор, делая шаг вперёд и мягко высвобождая меня из хватки Релюции. — Постарайся не смущать бедного мальчика первым же делом. Дай ему перевести дух.
Релюция в ответ беззаботно сияет, принимая замечание, но явно не особенно им обеспокоенная.
— Прости. Я просто взволнована. Ульцискор так долго искал кого-то, кто, по его мнению, мог бы достойно представить наше имя в Академии. Кстати, как твои успехи? В каком ты классе? Что думаешь о Прецепторах? Я сама там не училась, но знакома с некоторыми из них. У тебя уже есть любимчики? — Этот поток вопросов больше похож на атаку; я вижу, как отец Ульцискора начинает ухмыляться, а сам Ульцискор вздыхает и, качая головой, отворачивается с похожим выражением лица.
Релюция продолжает смотреть на меня с широко раскрытыми глазами. Она стоит ко мне ближе, чем остальные, спиной к ним. На долю секунды в её взгляде мелькает что-то острое. Предупреждение.
Я отвечаю пресной улыбкой, наконец достаточно оправившись, чтобы скрыть свой шок.
— Э… Кхм. Мне очень приятно познакомиться с вами, Релюция, — говорю я, изо всех сил стараясь выглядеть одновременно ошарашенным и смутно довольным этим вихрем чрезмерно ласкового знакомства. — Я…
— Пожалуй, прежде чем продолжить, мне стоит представить и моих родителей. — Ироничное замечание Ульцискора избавляет меня от необходимости мысленно разбирать вопросы Релюции.
— Вис, это твои дедушка и бабушка. Мой отец, Лериус сесе Квинт Телимус, и моя мать, Милена сесе Секст Телимус.
Сесе. Значит, оба в пенсионных пирамидах — неудивительно, учитывая их возраст и прежний статус. Они всё ещё вносят Волю в Иерархию и пользуются преимуществами её применения, но им поручают менее важные задачи. Пенсионные пирамиды предназначены для тех, кому за пятьдесят: они управляют небольшой, некритичной инфраструктурой, но ничем вроде трансвектов или чего-либо, что могло бы поставить под угрозу безопасность в случае сбоя. Ничем, что могло бы привести к катастрофе из-за смерти в цепи, внезапного ослабления или отсутствия Воли.
— Мне очень приятно познакомиться и с вами. — Я стараюсь сосредоточиться, не звучать рассеянно или безразлично, хотя мысли мои лихорадочно мечутся. Я всё ещё в смятении, с трудом удерживаюсь, чтобы не оглянуться на Релюцию. Жена Ульцискора. Его жена.
— И нам с тобой, Вис. С тобой! Катеникус. Долгожданное пополнение в семье. — У Лериуса глубокий, громкий голос — из тех, что рассказывают шутку, а затем разражаются громовым смехом над собственным юмором. Он повторяет приветствие Релюции, целуя меня в обе щеки. Куда более сдержанный приём, но не лишённый теплоты.
Милена не двигается с места, изучая меня.
— Надеюсь, ты понимаешь, какая это честь — быть здесь, молодой человек. — Полная противоположность Релюции. Не то чтобы злобно, но в словах слышится неприязнь.
— Мама, — резко говорит Ульцискор, в то же время как Лериус вздыхает и бросает на жену неодобрительный взгляд.
— Понимаю, — быстро отвечаю я, на время отодвигая в сторону свои опасения насчёт Релюции. Она не станет пытаться убить меня здесь — по крайней мере, не открыто. Мне нужно вести себя естественно. Если я выдам, что знаю эту женщину, мне это ничего не даст. — Обещаю, что сделаю всё возможное, чтобы оправдать эту честь. — Я встречаюсь с ней взглядом, стараясь вложить в него искренность.
— Хм. — Милена выглядит неубеждённой, но в её выражении лица проскальзывает едва заметное смягчение. — Полагаю, мы ещё увидим. — Она поворачивается к Ланистии, которая ждёт позади меня. — Ланистия, дорогая. Так приятно снова тебя видеть. Не поможешь мне с приготовлениями? — Она кивает мне с холодной вежливостью, затем исчезает в соседней комнате. Ланистия следует за ней, и вскоре из дверного проёма доносятся звуки тихой беседы.
— Не обращай внимания. — Лериус с извиняющимся тоном наклоняется ко мне. — Дело не в тебе. Ей просто не нравится, что кто-то посторонний присутствует, когда мы вспоминаем Каэрора. Она к тебе привыкнет.
— Конечно. Я прекрасно понимаю, — покладисто заверяю я его, изо всех сил стараясь не обращать внимания на жену Ульцискора. Молодая женщина не облегчает мою задачу — она весело берёт меня под руку и ведёт к диванам, где заставляет сесть. Я стараюсь не вздрагивать от каждого её прикосновения. Лериус и Ульцискор идут следом и присоединяются к нам, оба с весёлым выражением лица.
— Итак, — говорит Релюция, чересчур фамильярно обнимая меня за плечи. — У меня к тебе столько вопросов.
Следующие полчаса мы разговариваем — в основном Релюция засыпает меня градом вопросов, а я пытаюсь разобраться в этой мешанине и отвечать как можно лучше. Её вопросы либо безобидны, либо легко укладываются в ту версию прошлого, которую мы с Ульцискором придумали. Иногда Лериус вставляет какое-то замечание или шутку, но по большей части он просто слушает. В нём есть какая-то лёгкость, и он выглядит более расслабленным, чем его сын. На самом деле, он кажется более умиротворённым, чем кто-либо в комнате, кроме Релюции.
На заднем плане слышны обрывки разговора Ланистии и Милены. Похоже, они хорошо ладят, болтают и смеются, хотя и не слишком громко. Полагаю, они рады компании друг друга, но собрались здесь, чтобы разделить печаль, а не весело провести время.
Со своей стороны, Ульцискор выглядит довольным тем, что его жена так хорошо ко мне относится, и не проявляет никаких признаков подозрений. Моя первоначальная паника утихла, но большую часть разговора я всё ещё в замешательстве, переосмысливая их отношения. Переоцениваю всё, что произошло до сих пор, через призму этой новой информации. Она стреляла в него. Релюция выглядит искренне рада быть здесь с Ульцискором, но при этом явно является исключительной лгуньей. Даже принимая во внимание политический брак и долгие периоды разлуки, я едва могу представить, на что ей пришлось пойти ради этого обмана.
— Пора, — раздаётся из дверного проёма позади нас голос Ланистии. Тон у неё мрачный.
Мы все встаём, и Релюция касается моего плеча.
— Скажи мне, Вис. Ты когда-нибудь бывал в Некрополе?
Я качаю головой.
— После заката здесь открывается прекрасный вид. Я непременно должна потом показать тебе всё вокруг. — Она искоса поглядывает на Ульцискора, который колеблется, но затем соглашается. Она улыбается. — К тому же, это даст нам возможность узнать друг друга получше.
Я улыбаюсь в ответ и решаю не отходить туда, где она легко сможет попытаться меня убить.
Церемонию проводит Лериус — он нараспев произносит священные слова предкам Телимусов и приносит в жертву на алтаре гробницы пропитанный вином хлеб и пшеницу. Всё происходит быстро, торжественно. Тоска исходит от собравшихся.
Пока он говорит, я чувствую возникший ком в горле ещё до того, как осознаю нарастающую во мне эмоцию. После Сууса я намеренно игнорировал Фестиваль Предков — за исключением тех случаев, когда воровал подношения с могил, чтобы выжить. Но чувство утраты, которое сейчас исходит от остальных… оно слишком сильное. Слишком знакомое, чтобы его игнорировать.
Впервые за долгое время мои мысли обращаются к судьбе моей собственной семьи. Я слышал лишь полушёпотом передаваемые слухи о том, что мою мать, отца и сестру повесили ещё до рассвета и оставили висеть там на протяжении нескольких часов, чтобы всё население Сууса могло увидеть их и убедиться — их прежние правители действительно мертвы. Но даже если это правда, невозможно сказать, что потом случилось с их телами. Похоронили ли их в безымянной могиле? Сожгли? Бросили в воды Аэтернума к Кари?
В груди копится боль, на глаза накатывают слёзы. Большую часть времени я стараюсь не думать о них, потому что в глубине души знаю — я сделал недостаточно, чтобы отомстить за их гибель. Гордились бы они моими решениями? Одобрили бы то, что я делаю сейчас? Не уверен. Часть меня думает, что они были бы в ужасе от того, что я притворяюсь кем-то другим. Другая часть помнит уроки отца о чести. О том, что она существует как руководство к тому, как жить, а не как умирать.
С усилием я делаю несколько незаметных, размеренных вдохов.
Когда Лериус заканчивает, Ланистия, прежде чем мы сядем за стол, выходит вперёд и тоже возлагает на алтарь гирлянду из цветов. Она ничего не говорит, но Милена обнимает её за плечи. В этот краткий миг каменная маска Ланистии даёт трещину. Я делаю вид, что ничего не заметил.
На протяжении всей церемонии я не могу удержаться и краем глаза наблюдаю за Релюцией. Жена Ульцискора выглядит искренне опечаленной, хотя скорбит скорее о потере других, чем о своей собственной. Всё это время она сжимает руку Ульцискора и, прежде чем мы садимся за стол, нежно шепчет ему что-то на ухо.
Когда приносят еду, разговор плавно переходит на воспоминания — иногда о других родственниках, но в основном о Каэроре. Большую часть трапезы Ульцискор и Ланистия со смехом вспоминают его различные раздражающие привычки, а Лериус рассказывает истории двадцатилетней давности, в которых Каэрор обычно разыгрывает своего старшего брата хитроумными шутками. Многие из этих историй он адресует мне — наверное, понимая неловкость положения новичка в семье и стараясь меня вовлечь. А возможно, чувствует, что, делясь воспоминаниями, он также делится и частичкой своего сына. Я решаю, что он мне нравится.
Постепенно у меня складывается образ Каэрора. Редко бывавшего серьёзным молодого человека, который, казалось, преуспевал во всём, за что брался. Который, по крайней мере по мнению его семьи, считался самым вероятным кандидатом из Телимусов на должность Принцепса Военных.
В отличие от остальных, Милена хранит молчание и в основном наблюдает за происходящим со странной печальной улыбкой. Время от времени её взгляд скользит к святилищу или к мёртвому мужчине в Витериуме, прежде чем она снова отводит его, уставившись в пустоту. Ланистия сидит рядом с ней и периодически наклоняется ближе, негромко обмениваясь с ней фразами.
Когда с едой почти покончено, Релюция встаёт, касаясь плеча мужа.
— Я прогуляюсь с Висом.
— Тебе не обязательно, — говорит Лериус.
Ульцискор бросает на него взгляд, раздумывает, затем кивает Релюции и на мгновение накрывает её руку своей.
— Пойдём. — Релюция манит меня, всё ещё безупречно играя свою роль. Легко, но с уважением к обстановке. Когда я медлю, она игриво наклоняет голову набок. — Не стоит так нервничать.
Надеясь, что она говорит правду, я встаю и следую за ней.
ЕДВА МЫ ВЫХОДИМ ИЗ СКЛЕПА, я пытаюсь стряхнуть чересчур фамильярную руку Релюции, но она держит крепко, не переставая улыбаться.
— Не надо. За нами могут наблюдать. — Она ждёт, пока я перестану сопротивляться, затем тянет меня по тропе, идущей параллельно мавзолею Телимусов.
Здесь тихо, высоко над красными огнями и тихими погребальными песнями долины. Небо усеяно звёздами. Наши шаги хрустят по рыхлой горной породе. Поблизости есть ещё несколько освещённых гробниц, но оттуда не доносится ни звука. Высокий уступ, по которому мы идём, едва освещён.
— Значит, ты не планируешь меня убивать. — Я горжусь спокойствием в своём голосе.
— Ох, дорогой мальчик. Неужели ты до сих пор не догадался? — Весёлая девичья манера поведения исчезла. Передо мной та женщина, которую я помню.
Мы продолжаем идти. Её тон показывает, что сама мысль об убийстве меня кажется ей абсурдной. И теперь, когда я могу выбросить это беспокойство из головы, остаётся только один вариант.
— Вы всё ещё хотите меня использовать.
Мы доходим до лестницы, вырубленной в склоне горы, и Релюция начинает подниматься, заставляя меня следовать за ней.
— Продолжай.
Снова возникает тишина.
— Если вы всё ещё хотите меня использовать, после того как я убил Мелиора и остановил вашу атаку… — Я замолкаю, чуть не оступившись, когда до меня доходит. — Vek.
— Хорошо! Хорошо. Медленнее, чем я ожидала, но ты догадался. — Релюция сворачивает с лестницы на новую тропу, усаживается на скамью и похлопывает по месту рядом с собой. Здесь почти совсем темно; любому, кто попытается нас разглядеть, будет трудно это сделать, но с нашей позиции видна вся долина.
Я в оцепенении опускаюсь на предложенное место.
— Ты же не ожидаешь, что я поверю, будто вы знали, как я поступлю. Что вы намеренно хотели, чтобы я…
Даже произнося это, я вижу, как Эстеван вонзает шип себе в мозг. Жертвует собой, когда я не смог заставить себя довести дело до конца.
— Вы потеряли своего лидера. И сотни людей в провальных нападениях после этого, насколько я знаю. Это было крупнейшее скоординированное нападение на Катен за столетие!
— Мы заставили их истекать кровью. И не вмешайся ты, раны были бы куда серьёзнее. — Слова Релюции едва достигают моих ушей, несмотря на полное отсутствие кого-либо вокруг. — Но так их никогда не убить. Кровотечение можно остановить, Вис. Раны заживают. Порез стоит того, только если лезвие отравлено.
— Но я уже говорил, что не хочу иметь с вами ничего общего.
— Твои желания не имеют значения. Я не жду, что ты будешь на нас работать. Ты просто продолжишь идти своим путём, а мы время от времени будем говорить тебе, что нужно сделать.
Ей не нужно объяснять, что случится, если я откажусь.
— Если ты меня разоблачишь, я сделаю то же самое и с тобой.
— Это было бы прискорбно. — Она натянуто улыбается. — Разумеется, у меня есть надёжные свидетели моего местонахождения для каждого случая, когда мы якобы встречались. Даже если кто-то вообще станет слушать отчаянные домыслы мальчишки, идущего на эшафот.
Моя губа кривится. Мы смотрим на чернильную панораму.
— Вы убили всех тех людей, — наконец тихо произношу я.
— Они пришли туда, чтобы подбадривать незнакомцев, идущих навстречу худшей участи. Произошедшее не доставило мне удовольствия, но я и не оплакивала их.
Панические крики и залитые кровью трибуны стадиона до сих пор стоят у меня перед глазами. Я позволяю молчанию выразить моё отвращение.
— Катен приближается к переломному моменту, Диаго. Баланс между Военными, Религией и Управлением смещается. Дестабилизируется. Следующее десятилетие решит, выживет ли Иерархия или будет разрушена изнутри. — Релюция спокойна, уверена в своих словах. — Кто-то на нужной позиции, с достаточным влиянием, мог бы обеспечить последнее.
— И вы думаете, что этот кто-то — я.
— Защитник системы, вне подозрений и упрёков, возвышенный ею, но не соблазнённый? Да, Диаго. Со временем, я думаю, это мог бы быть ты.
Я встаю.
— Я услышал достаточно.
— Сядь.
Я бросаю на неё сердитый взгляд, но сажусь.
Релюция с раздражением изучает меня, затем вздыхает, и часть гнева покидает её плечи.
— Нам не обязательно быть врагами. Пока что мы хотим того же, чего и ты — чтобы ты продвигался в Академии.
— А после этого? Если я стану Домитором, моя цель — оказаться в посольстве в Жатьере. Оставить всю эту прогнившую Республику позади. А если я не стану Домитором, я сбегу. В любом случае, после выпуска ты не увидишь меня даже рядом с Катеном.
Я держу голос низким и жёстким. Подчёркиваю свою мысль презрительным жестом.
— Бегство не вариант, Вис. Думаю, ты это знаешь. — Релюция, в отличие от меня, говорит мягко. Задумчиво. — Жатьер, однако… это может сработать. Не так хорошо, как должность в Катене, но не хуже военной службы в какой-нибудь другой пыльной провинции. Если ты выполнишь свою часть и станешь Домитором, мы можем позволить тебе провести там несколько лет.
Я не отвечаю, застигнутый врасплох. Она кажется искренней. Худший из узлов напряжения в моём животе ослабевает. Конечно, я намерен провести в Жатьере больше времени — и Релюция наверняка это знает — но это своего рода компромисс. По крайней мере в краткосрочной перспективе мы хотим одного и того же.
— Хотя каковы твои шансы достичь Третьего класса до Юдициума? Твоё продвижение до сих пор не было особенно выдающимся.
— Я знаю. Всё оказалось… сложнее, чем я ожидал. — Я кратко рассказываю о Дультатисе — о чём Ульцискор советовал мне не упоминать при его родителях. Релюция задаёт несколько уточняющих вопросов; я отвечаю на них, но избегаю любых упоминаний о моей вылазки к руинам или интересе Ульцискора к ним. Похоже, она не слишком много знает о том, во что был вовлечён Каэрор. И у меня нет желания выдавать ей больше информации, чем у неё уже есть.
— Что ж. Не сомневаюсь, что возможность для продвижения у тебя скоро появится, — говорит Релюция, когда я заканчиваю. Её пренебрежительный, резкий тон намекает, что разбираться мне придётся самому. — Они уже взяли твою кровь?
— Да, — медленно отвечаю я. — Правда, после навмахии. Не думаю, что это как-то связано с Академией. А что?
— Мы всё ещё пытаемся в этом разобраться. Похоже, рано или поздно это происходит со всеми студентами. — Произнося это, она прикусывает губу. — Нам не стоит надолго задерживаться здесь, и у меня ещё какое-то время не будет возможности поговорить с тобой. Так что если у тебя есть вопросы — сейчас самое время.
Я размышляю.
— Как Мелиор… сделал то, что сделал?
Она фыркает.
— Вопросы в пределах разумного, Диаго. Ты совершенно ясно дал понять, что не друг Ангвису. Это не та информация, которую я собираюсь тебе давать.
В груди всё сжимается от желания узнать. Это беспокоит меня сильнее, чем я готов признать даже самому себе.
— Ладно. Но он сказал, что знает, почему Иерархия напала на Суус. Была ли эта сила тому причиной?
Релюция колеблется.
— Думаю, да. Но точно не знаю.
Я выдыхаю. Разочарован, но не удивлён.
— Хорошо. Тогда давай начнём с самого начала. Как долго ты за мной наблюдала?
— Получала отчёты о тебе? Больше года. Тебя заметили, когда ты сражался в лиге Викторума, — добавляет она в качестве объяснения. — Мелиор передал твоё описание некоторым из наших наиболее доверенных информаторов, хотя никто не знал, кто ты — он искал тебя ещё до того, как присоединился к нам. И твою сестру.
Последняя фраза звучит наполовину как вопрос.
Из долины до нас доносятся погребальные песни, сливающиеся в тёмную массу грустных аккордов.
— Она погибла. Во время побега.
Я не отвожу от неё взгляда, произнося эти слова — пусть лучше видит гнев, чем боль.
Она отводит глаза. Кивает.
— Я видела тебя там. Когда Лериус проводил обряды. Мне жаль.
Она убирает прядь вьющихся чёрных волос, затем продолжает:
— Я знала, что Ульцискор ищет кого-то достаточно отчаявшегося и образованного, чтобы отправить в Академию. И знала, что он высматривает любого из класса Каэрора для допроса. Когда я узнала, что Натео в саппере, а ты работаешь в тюрьме Летенс… что ж. Было достаточно легко потянуть за нужные ниточки и устроить его перевод туда. А затем одного документа о переводе хватило, чтобы это дошло до ушей Ульцискора.
Я не могу скрыть свои сомнения.
— Это всё равно была чистая случайность, что он заговорил со мной.
— Я же говорила тебе ещё в лесу: я собиралась связаться с тобой за несколько недель до этого. Подготовить тебя, чтобы ты привлёк его внимание, когда он прибудет.
Релюцию раздражают мои сомнения.
— Произошла путаница в коммуникации, и всё случилось быстрее, чем должно было. Натео перевели на два месяца раньше, и затем люди Ульцискора внезапно оказались в Летенсе, наблюдая за тюрьмой. В то время как я должна была находиться за тысячу миль в другой стране.
Я хмыкаю. Это уже больше похоже на правду.
— Ты решила, что меня это может заинтересовать.
— Я решила, что убийство твоей семьи будет достаточной мотивацией, да.
Из долины поднимается прохладный ветер, заставляя ближайшие к нам факелы вспыхивать и трещать. Я позволяю ему остудить гнев, пылающий на моих щеках. Сдерживаю ответ, который прозвучал бы слишком громко, хоть мы и одни.
— Тогда зачем было нападать на трансвект? — спрашиваю я наконец. — Почему не навестить меня на вилле Телимусов? У тебя же был повод там появиться.
Релюция смотрит на меня с презрением.
— Потому что я не дура. Мы с тобой даже не разговаривали; я понятия не имела, может, ты был на грани срыва и готов выложить Ульцискору всю свою жизнь. Я хотела оценить твоё состояние, прежде чем ты узнаешь, кто я. В идеале — натренировать тебя достаточно, чтобы я могла хоть с какой-то уверенностью подпускать тебя к нему. — Её губы искажает гримасса. — Меня бы здесь вообще не было, но Ульцискор настоял. У меня не было возможности заранее предупредить тебя. Впрочем, ты хорошо скрыл свою реакцию, — нехотя признаёт она.
Интересно. Значит, в Академии нет никого из Ангвиса. Я мысленно откладываю эту информацию.
— Кто ещё в Ангвисе знает обо мне? — Я изо всех сил стараюсь скрыть свою неуверенность. Мысль о том, что где-то есть незнакомцы, знающие, кто я, держащие мою жизнь в своих руках, более чем тревожна.
— Ещё один человек. Так что убивать меня бессмысленно, даже если ты ошибочно полагаешь, что способен на это.
Я сдерживаю инстинктивный смешок, осознав, что она не шутит.
— Кто?
— Надёжный человек. Тот, кто умрёт, прежде чем раскроет твою личность. Если конечно со мной ничего не случится. — Она натянуто улыбается. — Правда, это означает, что все остальные думают так же, как и катенцы. Они винят тебя в смерти Мелиора. В том, что нападения прекратились.
Чудесно.
— Нам пора возвращаться. — Релюция встаёт, её черты едва различимы в полумраке. — Обязательно приезжай в Катен на Фестиваль Плетуны. Я снова свяжусь с тобой там.
— Подожди. Мне нужно знать. Если это сработает. Если… когда-нибудь в будущем Иерархия действительно рухнет сама по себе. — Я смотрю вниз на огни. — Вы собираетесь уничтожить Колонны Авроры?
Впервые Релюция выглядит удивлённой.
— Я даже не знаю, возможно ли это вообще, — говорит она мягко. Как родитель, объясняющий простую вещь медленно соображающему ребёнку. — И только Принцепсы знают, где все они находятся. Так что… нет. Мы дождёмся подходящего момента, дождёмся, когда Иерархия будет готова рухнуть, и тогда ударим. Устраним наших угнетателей. Начнём сначала.
Мои кулаки сжимаются. Это тот ответ, которого я и ожидал.
— Вот в чём проблема с людьми, не так ли? Они всегда думают, что проблема — в других людях. — Тихо. Зло. — Хотите убрать Принцепсов? Сенаторов? Рано или поздно вы просто станете такими же, как они. Если всё, чего вы пытаетесь добиться — это сменить тех, кто у власти, значит, вы на самом деле не хотите ничего менять. — Я заканчиваю яростным, низким рычанием. Позволяя ей услышать моё отвращение.
Релюция внимательно изучает меня.
— Возможно, ты прав, — говорит она. — Но с чего-то нужно начинать.
Явно считая разговор оконченным, она направляется к лестнице.
Спускаемся мы в основном молча. Во мне всё ещё горит множество вопросов — об Ангвисе, о ней самой, о том, что от меня на самом деле ожидают после окончания Академии, — но я знаю, что ответов не получу.
Когда мы приближаемся к огням мавзолея Телимусов, Релюция замедляет шаг.
— Если кто-нибудь спросит о сегодняшнем вечере, мы говорили о твоём прошлом. О времени в приюте. Что-то в этом роде. — Она поправляет столу. — Я достаточно знаю ту историю, которую вы с Ульцискором рассказываете, чтобы это сработало.
— Как ты это делаешь? — Я хмурюсь, глядя на неё. — Я понимаю притворство, но это… ты замужем за ним.
— Привычка. — ОтветРелюции резок, но затем она смягчается. — Знаешь, он не худший из них. Далеко не худший.
Мы почти у входа. Я останавливаюсь, заставляя Релюцию сделать то же самое. Это не важно — по крайней мере, для неё это не кажется важным, — но мне нужно, чтобы она знала.
— Эстеван убил себя сам. Я не смог этого сделать. Я приставил шип к его горлу, а он просто…
Релюция внимательно смотрит на меня. Печально кивает.
— Ты не можешь быть свободен, если боишься умереть.
Не говоря больше ни слова, она натягивает широкую улыбку и входит в освещённую гробницу.
НАПРЯЖЁННЫЕ, ВЗВОЛНОВАННЫЕ ГОЛОСА эхом разносятся по короткому проходу к гробнице Телимусов.
— Я просто не понимаю, почему никто из вас не хочет это хотя бы рассмотреть, — рычит Ульцискор. — Я не прошу вас публично никого осуждать. Просто попросите об одолжении старых друзей.
— Ульцискор, если бы речь шла о чём-то другом, ты же знаешь, мы бы согласились. Но ты не можешь продолжать идти этим путём. Не было никаких доказательств. — Лериус, в голосе которого не осталось и следа от обычной жизнерадостности. Вместо неё — отчаянная мольба.
— Доказательств нет, потому что никто больше их не ищет. — голос Ланистии. Холодный и резкий.
— Мы любим тебя, Лани, но вы двое тянете друг друга на дно всей этой ерундой. А теперь вы ещё и втянули кого-то постороннего. Мальчика, который не понимает, во что ввязывается! И не смей мне говорить, что он тут ни при чём, — огрызается Лериус, явно предупреждая возможное возражение.
— Прекратите. Все вы. Просто прекратите. Это не вернёт его к жизни. — Это Милена. Её голос срывается. — Пожалуйста, сын. Лани. Мы тоже его любили, но ничто из этого не вернёт его обратно. — Тихое рыдание завершает мольбу.
Релюция замирает, услышав то же, что и я.
— Опять за своё, — бормочет она мне, едва слышно. Затем шумно откашливается, выжидая, чтобы те, кто внутри, услышали её приближение, после чего входит в главный зал, увлекая меня за собой, и улыбается так, словно ничего не слышала.
Напряжение определённо чувствуется, и глаза Милены покраснели от слёз, но мы с Релюцией делаем вид, что ничего не замечаем. Неловкость отступает, когда Релюция начинает с энтузиазмом рассказывать, какой я замечательный. Не исчезает, не полностью, но отходит на задний план за разговорами и смехом, которые следуют дальше. Только Милена, похоже, не намерена притворяться — она молча наблюдает за происходящим, едва обращая на нас внимание, когда мы садимся.
Следующие два часа тянутся долго, хотя и без происшествий — неловкость в основном сглаживается тем, что все сосредотачивают внимание на мне. Лериус и Релюция задают тон, и через некоторое время я понимаю, что кажущиеся беспечными вмешательства Релюции часто искусно рассчитаны, чтобы пресечь потенциально неудобные вопросы. Лериус, в свою очередь, выглядит более озабоченным моим самочувствием, чем настороженным. Учитывая то, что мы подслушали из его спора с Ульцискором, полагаю, он видит во мне скорее жертву, чем сообщника.
Ульцискор исчезает вскоре после начала разговора; я вижу любопытство Релюции, когда он извиняется и уходит, но она не делает попыток последовать за ним. Я слегка обеспокоен, когда он возвращается меньше чем через час. Оборудование, которое мне нужно от него, требует тщательного подхода, а не спешки в изготовлении.
Я мысленно вздыхаю с облегчением, когда спустя ещё полчаса Ульцискор наконец встаёт и манит меня к двери.
— Боюсь, Вис не может остаться на весь вечер.
— Правда? — Релюция надувает губы. — Почему же?
— Учёба. Мне нужен каждый день, если я хочу поскорее выбраться из Шестого класса.
Лериус одобрительно кивает — он уже ясно дал понять, что невысокого мнения о моём текущем положении.
— Ох. — Релюция не скрывает разочарования, подплывает ко мне и обвивает руками. — Что ж, я так рада была с тобой познакомиться, дорогой мальчик. Ты просто прелесть. И снова — добро пожаловать в семью.
Она с энтузиазмом целует меня в обе щеки. При этом её хватка слегка усиливается. Мягкое напоминание.
Следом со мной прощаются Лериус и Милена — первый по-прежнему куда теплее второй, но женщина остаётся вежливой, пока я ухожу. Ланистия провожает нас с Ульцискором до выхода и, быстро убедившись, что поблизости никого нет, заговаривает.
— Почему так рано? — спрашивает она прямо, обращаясь скорее к Ульцискору, чем ко мне. — Я думала, половина смысла этого мероприятия в том, чтобы расположить к Вису семью. Дать ему более прочные связи, более громких союзников, если до этого дойдёт. Доказать, что мы не просто используем его для расследования Веридиуса.
— У него есть способ попасть на другую сторону Соливагуса. Но для этого ему нужно идти прямо сейчас.
Ланистия выглядит так, словно хочет узнать больше, но после многозначительного взгляда Ульцискора просто поворачивается ко мне.
— Береги себя. И, ради всех богов, не попадись.
Она направляется обратно внутрь, прежде чем я успеваю ответить.
Мы начинаем спуск. Некоторые костры внизу уже догорают, превращаясь в угли, хотя многие всё ещё горят, и до нас продолжают доноситься разговоры вперемешку с песнями.
— Похоже, вы с Релюцией хорошо поладили, — замечает Ульцискор. Его тон нейтрален, но в нём слышится намёк на смех.
— Она… определённо разговорчивая. Но очаровательная. — Я изображаю реакцию, которая была бы у меня, если бы образ Релюции был настоящим. — Как давно вы женаты?
— Четыре года. — Он смотрит на меня. — И она действительно очаровательна, но будь осторожен. Она стала Секстом заслуженно. Она острее, чем кажется.
Я воздерживаюсь от комментариев.
— Как вы познакомились?
— Её семья — Циларисы. Рыцари — сенаторы, но без особой истории. — Он пожимает плечами. — Её отец обратился к моему через год после случившегося с Каэрором. Наша репутация была подорвана, а финансы оставляли желать лучшего. Мы были практически обручены ещё до того, как увидели друг друга.
— Насколько много она знает?
— Она знает, что я думаю о том, что случилось с Каэрором. Хотя мы это не обсуждаем. Из-за её работы она почти никогда не бывает дома.
Мы достигаем земли и начинаем идти по тщательно ухоженной гравийной дорожке, освещённой одной из трёх огненных линий, что рассекают долину по всей длине. Ульцискор оглядывается.
— Мне нужно, чтобы ты кое-что мне рассказал, Вис.
— Хорошо.
Он замедляет шаг до полной остановки, заставляя и меня остановиться. Серьёзен.
— Откуда ты на самом деле? Правда?
Вопрос повисает в воздухе между нами. Я стараюсь не выглядеть так, будто мои мысли лихорадочно мечутся.
— Я уже говорил тебе…
— Нет, не говорил. — Ульцискор не злится — он просто уверен. — Сегодня я ввёл тебя в свою семью. Доверился тебе. И я знаю, что никакой сирота из Аквирии никогда не смог бы достичь того уровня образования, который есть у тебя. Целую жизнь учёбы и подготовки не скроешь. — Он вздыхает. — Меня не волнует твоё прошлое, не волнует, от чего ты бежишь. Но мне нужно знать, на случай если это станет проблемой. На случай если оно тебя догонит.
Я подумываю настаивать на своём, но Ульцискор слишком уверен.
— Не догонит… — наконец произношу я. Это признание — которое ему необходимо — но также и обещание, что я не дам ему ответов.
— Как ты можешь быть в этом уверен?
— Тебе удалось хоть что-нибудь обо мне разузнать?
— Нет. — Ульцискор явно не удовлетворён. — Но мои возможности ничтожны по сравнению с чужими.
Я долго обдумываю свои слова.
— Клянусь всеми богами и всем, что мне дорого: я сделаю всё, что в моих силах, чтобы выяснить, что случилось с Каэрором. И моё прошлое этому не помешает.
Ульцискор целую вечность смотрит мне прямо в глаза.
Затем резко кивает и снова трогается с места.
— Знаешь, ты мне его напоминаешь.
— Кого?
— Каэрора. — Ульцискор улыбается темноте впереди, сцепив руки за спиной, скорее прогуливаясь, чем маршируя. — Я понял это только сегодня вечером, когда мы разговаривали. У вас с ним много общего.
— Спасибо, — тихо говорю я. И говорю искренне. Я знаю, что Ульцискор делает мне один из высочайших комплиментов, на которые способен.
Мы продолжаем путь к трансвекту. Когда платформа появляется в поле зрения, Ульцискор лезет в свою сумку и вручает мне запасную тунику с плащом, о которых я просил. Затем достаёт два каменных браслета.
— Когда оба защёлкнутся, активируется притяжение. Оно достаточно сильное, чтобы поднять тебя, так что будь осторожен, — предупреждает он с лёгким беспокойством. — Раскрой один — и притяжение прекратится. Не забудь, что по возвращении тебе придётся один сломать. Если тебя найдут с ними…
— Я знаю. — Беру браслеты, поворачивая их в руках. Тёсаный камень, простая петля и застёжка на основе Воли у каждого. Первый защёлкивается с хлопком, словно отдельные части притягиваются друг к другу, а когда я защёлкиваю второй, части самодельного крюка с силой смыкаются. Мои пальцы едва не оказываются зажаты между ними.
— Я же предупреждал.
Я хмыкаю и снова открываю застёжку на одном. Браслеты тут же разъединяются.
— Ты только что их сделал? — Это несколько сложнее, чем я ожидал.
— Лучшее, что я смог придумать.
— Я полагал, что получу просто пару камней с инструкцией по активации. Это куда лучше.
Ульцискор фыркает.
— Значит ты не продумал действующие силы. На такой скорости ты никак не удержишь камень в руке. Он просто выскользнет, и ты сорвёшься.
— Хм…
— Как бы то ни было, тебе придётся идеально рассчитать время. — Ульцискор настойчиво подчёркивает это. — Если трансвект будет слишком высоко и двигаться слишком быстро, он оторвёт тебе руку. И если ты окажешься не прямо в нужной точке, то будет больно; слишком далеко — и ты врежешься в трансвект на полной скорости. Наверняка что-нибудь сломаешь.
— Я справлюсь. — Cтараюсь говорить уверенно, хотя теперь, когда реальность предстоящего смотрит мне прямо в лицо, уверенности совсем не чувствую. — Что насчёт маяка?
— С ним немного проще. — Он вкладывает мне в ладонь два камня. Один маленький и круглый. Другой тонкий, похожий на иглу, с цепочкой на конце. Оба не больше моего ногтя, и они слегка притягиваются друг к другу. — Постоянное притяжение. Брось круглый, когда прыгнешь. И само собой… не прыгай слишком рано.
Мы прибываем уже после полуночи. Я натянул капюшон — стало достаточно холодно, чтобы это оправдать — а Ульцискор скрыл свою пурпурную полосу. На платформе дежурит одинокий темноволосый преторианец, который со скучающей деловитостью проверяет каменную плитку, данную мне Скитусом, после чего оставляет нас в покое.
После этого мы с Ульцискором ждём. Время от времени болтаем о пустяках, но в основном сидим в тишине. У меня складывается впечатление, что он предпочитает именно так; следующие двадцать минут он проводит большей частью глядя на Вечные Огни, погружённый в размышления. Подозреваю, он думает о брате. Я не мешаю ему.
Наконец из кромешной тьмы проступают освещённые фонарями серо-коричневые очертания трансвекта — бесплотная форма, скользящая вниз в свет факелов. Ладони у меня внезапно становятся влажными. Я встаю, крепко сжимая каменные браслеты, которые дал мне Ульцискор. Оглядываюсь, но мы по-прежнему одни.
— Ну, поехали. — До закрытия дверей и отправления трансвекта остаётся всего минута.
— Удачи. — Ульцискор наблюдает, как махина опускается. Он сжимает мою руку традиционным жестом, и я отвечаю тем же.
Двери трансвекта раздвигаются, и я медлю на случай, если кто-то всё же добрался до Некрополя так поздно ночью. Но внутри никакого движения — только освещённые лампами сиденья. Сами лампы, похоже, горят тускло. Наверное, уже несколько часов никто не удосуживался их проверить.
Я вхожу в самую последнюю кабину и иду в конец, приседая на корточки. Затем защёлкиваю один из браслетов и заталкиваю его вместе с одеждой от Ульцискора в щель между сиденьем и задней стеной. Там их никто не увидит.
Я снова выглядываю из вагона. Ульцискор разговаривает с преторианцем, отвлекая его внимание. Пробегаю несколько шагов до самого конца трансвекта. Там есть небольшая площадка под выступающим каменным носом, расположенная чуть ниже вагонов. По словам Ульцискора, это какая-то платформа для обслуживания. Я ступаю на неё, затем тянусь вверх и осторожно гашу две лампы, которые должны обозначать габариты трансвекта в полёте. При дневном свете мне бы это не сошло с рук — любой мимоходом взглянувший наверх сразу бы меня заметил. Но сейчас я буду практически невидим.
Когда вокруг меня воцаряется темнота, я нащупываю две длинные рукояти, явно предназначенные для того, чтобы за них держались, и продеваю в них руки. Я стою спиной к трансвекту, глядя вниз на огни, всё ещё освещающие долину. Не вижу, как далеко до земли, но чувствую — очень далеко.
Я пытаюсь успокоиться, тело напряжено и готово, сердце словно выпрыгивает из груди. Не могу не проклинать себя. Эта идея… она действительно была не самой удачной. Мне, наверное, стоит…
Трансвект резко трогается с места.
ДЫХАНИЕ СБИВАЕТСЯ, КОГДА моё тело рывком бросает вперёд, — руки напрягаются, пока я не выпрямляюсь обратно. К счастью, трансвект трогается медленно, но мы набираем высоту, а затем и скорость с пугающей быстротой. Освещённая платформа уже далеко внизу, и я вижу Ульцискора, всё ещё разговаривающего с преторианцем. Он так и не поднимает взгляд.
Довольно скоро Ульцискор, платформа, огни в долине — всё исчезает из виду. Ветер начинает завывать и хлестать вокруг меня, хотя я знаю, что защищён от худшего. Наверху гораздо холоднее. Воздух режет сквозь тунику. Я не могу рискнуть пошевелиться, чтобы потуже запахнуть развевающийся плащ.
Время ускользает. Начинает размываться, пока ночь свистит вокруг меня, надо мной, сквозь меня. Изредка великую тьму прорезают уличные фонари далёких городов внизу, но они исчезают так быстро, что я лишь осознаю, с какой пугающей скоростью мы движемся.
Я отчаянно цепляюсь за камень и жалею о своём решении так долго, что кажется проходит вечность.
Затем, наконец, режущий воздух каким-то образом становится ещё холоднее. В нём чувствуется соль. Я облегчённо вздыхаю, когда несколько фонарей на кораблях из рыбацкой деревни отражаются в катящихся волнах моря Квус. До него теперь около двадцати минут.
Эти огни давно исчезли из виду, когда я чувствую, что трансвект начинает замедляться.
Это достаточно легко заметить, даже в темноте. Давление в спину, когда замедление вжимает меня в камень. Внутри всё подскакивает, когда мы начинаем снижаться.
Визжащий ветер стихает. Моё дыхание учащается.
Если я спрыгну слишком рано, то окажусь за пределами защитного кольца Морской Стены вокруг Соливагуса — того самого, которое, по словам Ульцискора, утащит меня на дно океана, если я попытаюсь переплыть его. Задержусь — трансвект будет двигаться слишком быстро и окажется слишком высоко. Я не смогу контролировать погружение в воду. В таком случае велика вероятность, что удар оглушит меня, и я утону.
По крайней мере, снизу исходит слабейший отблеск света — пятно на волнах, появляющееся, когда трансвект выравнивается. Полагаю, это отражение нижних фонарей. Удачно. Я не хотел бы прыгать в кромешной темноте.
Мои застывшие, полузамёрзшие руки чуть не срываются, когда я наконец рискую ослабить хватку, готовясь отпустить. Блестящие бугры воды, без сомнения, достаточно близко. Но мне нужно подождать, пока опорная колонна не останется позади. У меня будет всего секунда или две для прыжка. И не будет роскоши колебаться.
Трансвект ползёт вперёд мучительно долго. Я уверен, что упустил момент. Вместо того чтобы оглядываться назад, я сосредотачиваюсь на крошечном пятне освещённой воды внизу. Там камень будет наиболее заметен.
И наконец я вижу его. Более светлая, неподвижная вспышка на фоне волн.
Я прыгаю.
На мгновение всё смещается — желудок подскакивает к груди; темнота, зияющая бездна у моих ног, и я снова в Суусе. Падаю, беспомощный и напуганный, окровавленный жалобный взгляд отца следует за мной, пока я исчезаю из его поля зрения.
Затем на меня обрушивается вода, холодная и острая, накрывая с головой. Это падение далеко не такое, какое я пережил той ночью три года назад, и я достаточно быстро открываю глаза, чтобы увидеть фонари трансвекта сквозь толщу воды. Я отгоняю воспоминания и отчаянно рвусь вверх, пока эти огни становятся всё меньше. Выныриваю с судорожным вдохом как раз когда они окончательно исчезают вдали.
По крайней мере, я всё рассчитал правильно. Я между опорной колонной и островом. Внутри защитного барьера.
Я держусь на воде, пытаясь сориентироваться, касаюсь застёгнутого кармана, где лежит каменный браслет, и выдыхаю с облегчением, нащупав выпуклость. Я не могу надеть его, не активировав, но одним из моих худших страхов было то, что он выскользнет и утонет, когда я прыгну.
Опасаясь, что меня снесёт слишком далеко — или обратно к Морской Стене — я копаюсь в своей сумке и достаю камень-маяк, бросаю его и даю утонуть. Здесь слишком много одинаковых опорных колонн и настолько далеко от берега, что их можно различить только на фоне горизонта. Мне нужна уверенность, что, когда придёт время, я смогу найти дорогу обратно именно к тому, который использует этот трансвект.
Я качаюсь на волнах всё ещё в кромешной тьме, но уверен, что смотрю туда, где всего несколько секунд назад исчезли огни трансвекта. Через минуту мои глаза начинают привыкать; даже в эту облачную ночь, вдали от любых фонарей, достаточно светло, чтобы различить впереди очертания Соливагуса.
Я разворачиваюсь примерно в том направлении, где, как мне кажется, находятся далёкие руины, и начинаю плыть.
ТЁМНЫЕ ЛЕСА СОЛИВАГУСА хмуро возвышаются впереди, когда я наконец подтягиваюсь и перекатываюсь через край утёса на его гладкую, отполированную ветрами вершину. Лёгкие горят. Руки ноют. Последние судорожные движения отправляют камни вниз по склону, и их грохот быстро теряется в плеске волн. Мой плащ всё ещё холодный и тяжёлый от влаги, когда я падаю на спину, хватая ртом воздух.
В конце концов, всё ещё тяжело дыша, я заставляю себя перевернуться и осмотреть каменистый берег далеко внизу. По меньшей мере пара сотен футов, чтобы спуститься обратно.
— В мыслях… это… казалось проще…, — хриплю я себе под нос.
Прошло больше двух часов с момента как я покинул трансвект. Когда-то проплыть милю не составило бы для меня труда, но с тех пор, как я был в воде, прошли годы и мышцы напрягались и растягивались при каждом непривычном движении. А когда я выбрался на каменистый берег, задыхаясь, дрожа и уже изнурённый, всё тело онемело. Мне потребовалось больше времени, чем хотелось бы, чтобы найти всё необходимое для костра и высечь огонь ножом и кремнем. Наверное, ещё час я просидел рядом с ним голым — прижимаясь как можно ближе к пламени, чтобы впитать максимум тепла и одновременно скрыть огонь от случайных глаз на воде, — пока сохла моя выжатая одежда.
А после этого, конечно, был подъём. Мучительно осторожное восхождение, во время которого я методично проверял каждый выступ, причём большая часть изрезанной скалы погружалась в непроглядную тьму на фоне слабого серебристого света сверху. Я не раз срывался. Руки исцарапаны и ободраны.
Но теперь я здесь.
Лёгкая часть позади.
Трачу ещё пару минут, чтобы отдышаться. Ориентируюсь на местности. Я оказался немного южнее, чем хотелось бы, может, ещё минут пятнадцать от той горы, на которую изначально указал Ульцискор, но, к счастью, всё ещё достаточно близко к намеченной цели. Мне понадобится ещё шесть или семь часов, чтобы пройти через лес к руинам, и столько же обратно. Или чуть больше, если учесть безопасный спуск с утёса. И учитывая, что я уже не такой сильный пловец, как когда-то, мне потребуется ещё как минимум полчаса, а скорее ближе к трём четвертям часа.
Остаётся всего несколько часов на исследование руин если я хочу успеть на последний трансвект из Некрополя.
Мне действительно нужно поторопиться.
Я заставляю себя подняться на ноги. Трачу несколько минут на изготовление факела из древесной смолы — рискованно, но иначе слишком темно, чтобы видеть дорогу — и, игнорируя протесты своего тела, начинаю идти.
Лес неподвижен, хотя и достаточно шумен благодаря треску веток и громкому шелесту от моего продвижения. Я упорно иду вперёд, где возможно следуя звериным тропам, хотя таковых немного. Несколько раз я упираюсь в тупик — овраги или ущелья слишком широкие или заросшие, чтобы их пересечь, и мне приходится обходить их кругом. На моих руках начинают проявляться следы сотен мелких царапин, красные линии, прочерченные по коже. Непрерывно стрекочут сверчки. Над головой трепещут крылья. Иногда крик других ночных обитателей пронзает мрак, и я вздрагиваю, высоко поднимая факел. Меня всё ещё беспокоит, что кто-нибудь на платформе трансвекта может заметить мой свет — время от времени его, вероятно, видно оттуда сквозь деревья — но это риск, на который я должен пойти. При расстоянии минимум в десять миль и глубоких каньонах между нами, они всё равно не смогут быстро добраться сюда.
Рассвет уже освещает горизонт, когда я впервые понимаю, что моя игла-указатель перестала работать.
Я останавливаюсь с неохотой и тревогой. До этого момента я использовал свисающий осколок камня как подстраховку для своего чувства направления. Но на этот раз, когда я его достаю, ничего не происходит. Никакого лёгкого притяжения к его паре на морском дне, даже когда я стою неподвижно.
Я мрачно разглядываю камень. Сейчас это не критично, но обратный заплыв — совсем другая история. Трачу минуту на осмотр в поисках дефектов или сколов. Пытаюсь понять, что могло пойти не так. Расстояние не должно влиять на притяжение.
В конце концов, к моему огорчению, я понимаю, что мало что могу с этим поделать. Остаётся только идти дальше. Надеяться, что смогу найти путь обратно к нужной опорной колонне в Морской Стене без помощи маяка.
Проходит ещё полтора часа, прежде чем лес впереди начинает редеть, и я вижу первые разрушенные строения.
Я замедляю шаг. Дыхание вырывается с трудом, клубы пара растворяются в лучах раннего утреннего солнца, усталость и недостаток сна уже дают о себе знать. В воздухе висит тяжесть. Никаких звуков. Даже сверчки больше не стрекочут.
Руины здесь сохранились гораздо лучше, чем на месте раскопок возле Академии. И они намного обширнее. Я стою на склоне холма и смотрю вниз на заросшие постройки размером с небольшой городок.
Но мой взгляд приковывает огромный купол.
Облака превратились в тонкую пелену тумана, и утренний свет резко отражается от изогнутой и по всей видимости неповреждённой поверхности, встроенной прямо в склон горы. Купол огромен, намного выше всего остального в округе, с отполированным до блеска фасадом, который время покрыло грязью, исполосованной дождевыми потёками. Но под слоем грязи материал не серый и не светло-коричневый, как камень. Трудно сказать наверняка, но похоже, что он окрашен в тёмный, кроваво-красный цвет.
Я стою и оцениваю обстановку около минуты. Никаких признаков движения. Начинаю спускаться вниз.
Камни скатываются и листья хрустят под ногами, резко нарушая тишину. Волоски на затылке встают дыбом. Здесь внизу среди построек воздух густой, плотный, словно поглощает звук моих шагов. Я по-прежнему не слышу ни тихих птичьих криков, ни шуршания мелкой живности, которые сопровождали меня по пути сюда. Часть спутанных зарослей вокруг расчищена, срублена, чтобы обеспечить более лёгкий проход. Я не единственный, кто здесь недавно побывал.
Я бегло осматриваю несколько небольших зданий, скорее для формальности, чем в надежде найти что-то важное. Внутри темно и пыльно, повсюду только обломки и лишайник. Ничего удивительного. Что бы Веридиусу ни понадобилось в этом месте, оно наверняка связано с тем куполом. Выступ из горы должен быть не меньше пятисот футов в диаметре и как минимум такой же высоты.
Я осторожно приближаюсь к багряному сооружению и, чувствуя себя крошечным рядом с ним, краем туники вытираю небольшой участок у основания. На меня смотрит моё измождённое лицо с красноватым оттенком. Не такое чёткое отражение, как в зеркале, но близко к тому.
Я постукиваю по поверхности ногтем. Раздаётся звонкий звук, больше похожий на стекло, чем на камень. Странно. Достаю нож и провожу лезвием по очищенному участку. Слышится неприятный скрежет.
Когда я убираю сталь, на поверхности нет ни следа.
С беспокойством разглядываю это место, затем отступаю назад. Похоже, вся конструкция выполнена из единого куска — стена поднимается вертикально почти на двадцать футов, а затем начинает почти незаметно изгибаться внутрь, к горе. Выше я различаю неровные, хаотично расположенные линии, покрытые грязью: это не письмена, но, как мне кажется, и не трещины. Здесь нет ни балконов, ни лестниц, ни окон.
Дверей тоже не видно. Никаких намёков на назначение этого сооружения.
Я начинаю обходить строение по дуге, полный дурных предчувствий. Не может быть, чтобы это было всё. У меня есть… часа два, может быть, прежде чем нужно будет возвращаться? Я бросаю взгляд на небо. Возможно, два с половиной, учитывая, что обратный путь я проделаю при дневном свете.
— Прогнившие боги.
Я добираюсь до края, где пыльно-красное стекло исчезает в скале, затем разворачиваюсь и иду в обратном направлении, напрягая зрение в поисках хоть чего-то, за что можно зацепиться.
— Vek, vek, vek.
Только через минуту пути в противоположную сторону я замечаю символ Иерархии.
Я спешу к нему. Эмблема возвышается на десять футов и упирается в землю, но не подаёт никаких признаков того, что здесь может быть вход. Над ней есть надпись. Буквы мне знакомы. Та же древняя форма ветузианского, что я видел в других руинах.
ЛЮЦЕУМ. ОБИТЕУМ. РЭС.
ПОМНИ, НО НЕ СКОРБИ.
Моё сердце бьётся быстрее. Обитеум и Люцеум. Снова те неизвестные слова из загадочного послания Каэрора своему брату.
Я провожу рукой по бороздкам символа. Поверхность с гравировкой прохладная и твёрдая, углы острые. Никаких признаков износа. Я упираюсь в неё, ботинки скользят по траве. Затем пытаюсь найти зацеп в глубоких бороздах и потянуть. Но ничего не происходит.
Я быстро обхожу купол по кругу, проверяя остальную часть основания на предмет других отличительных особенностей — их нет — и возвращаюсь обратно. Бессмысленно, чтобы это было здесь, если внутрь нельзя попасть. А этот символ как раз подходящего размера для двери.
Следующие десять минут я трачу на то, чтобы расчистить грязь вокруг изображения пирамиды, провожу руками по гладкому стеклу, ища… что-нибудь. Ещё надписи. Подсказки. Хоть что-то.
В конце концов я возвращаюсь к надписи наверху. Сажусь и пытаюсь очистить разум от давящего груза ускользающего времени. За моей спиной всё выше поднимается солнце.
Я изучаю текст. Повторяю его себе вслух, пытаясь понять, есть ли в нём какая-то подсказка, какой-то смысл помимо очевидного. Люцеум и два других — это… Названия? Имена?
Я закрываю глаза, стараясь вспомнить остальную часть послания Каэрора.
— Люцеум, — бормочу я себе под нос. — Люцеум и Обитеум и… Синтрес Эксунус?
Раздаётся скрежещущий звук, рёв, разрывающий утреннюю тишину и заставляющий меня в панике вскочить на ноги. Красноватое стекло дрожит, пока символ пирамиды на нём начинает раскалываться — каждая половина постепенно складывается в сторону. Свет исчезает в зеве образующегося проёма, а стон продолжается где-то в глубине купола — звук сотен перестраивающихся элементов конструкции.
Всё заканчивается гулким ударом, оставляя треугольное отверстие, зияющее во тьму.
От проёма веет безымянной угрозой. Я задумчиво его разглядываю. Это не может быть случайным совпадением, но я никогда не слышал о механизмах на основе Воли, которые активируются определённой фразой.
Впрочем, у меня нет времени колебаться.
Я достаю факел и снова зажигаю его. Свет проливается в чернильный проход. Вниз ведут ступени. Мои шаги эхом отдаются, пока я осторожно продвигаюсь вперёд.
Вскоре путь выравнивается, превращаясь в длинный широкий коридор, где мой мерцающий свет едва касается стен. Потолка я не вижу. Тёмная порода словно высечена в горе — никаких следов красного стекла снаружи. Во всём чувствуется древность, словно я первый человек, идущий по этой тропе за десятилетия.
Я делаю всего несколько шагов по коридору, прежде чем снова замираю, спотыкаясь — рука дрожит, когда я поднимаю факел выше, чтобы разглядеть тёмные углубления вдоль стен.
Всё точно как в руинах возле Академии. Мужчины и женщины выстроились вдоль коридора. Обнажённые. С закрытыми глазами и обсидиановыми клинками, пронзившими их грудь насквозь и пригвоздившими к камню позади.
Никто из них не шевелится. Никто не открывает глаз.
Я вздрагиваю и спешу мимо.
Не проходит и десяти секунд, как передо мной возникает конец зала; здесь, наверное, не больше двух дюжин тел. Оранжевое сияние моего пламени освещает тупик — каменную стену с узким проёмом, через который пол выступает дальше, образуя полукруглую платформу. Поручень на уровне пояса намекает, что отсюда на что-то открывается вид. Но дальше — только тьма.
Я приближаюсь, беспокойно оглядываясь назад. Стараюсь не представлять движение там, в пустоте.
Балюстрада ловит свет, когда я подхожу ближе, отсвечивает красным. За ней лишь бездонная пустота, сама платформа едва достаточно широкая, чтобы на ней мог стоять один человек. Мои плечи задевают стены с обеих сторон, когда я прохожу через проём и ступаю на неё, напрягая зрение в попытке проникнуть в бездну.
Раздаётся скрежет, и меня внезапно бросает вперёд, я спотыкаюсь. Падаю. Рука содрогается от удара о красные перила. В немом ужасе я могу лишь наблюдать, как факел выскальзывает из моей онемевшей хватки. Кувыркается через край, переворачиваясь в воздухе.
Он долго, очень долго, падает прежде чем исчезнуть.
Когда я достаточно прихожу в себя, чтобы вскочить на ноги, платформа издаёт лёгкий скрежет и начинает следовать за факелом вниз, во тьму.
Я УЖЕ СОБИРАЮСЬ СОВЕРШИТЬ дикий, безрассудный прыжок обратно к проёму, когда понимаю, что моё падение плавное. Контролируемое, а не свободное. Я видел, как транспортные платформы, насыщенные Волей, движутся подобным образом, хотя сам никогда на них не ездил.
Я цепляюсь за багровые перила, дыхание всё ещё рваное и взволнованное; когда моя кожа касается их, стеклянная поверхность начинает светиться, принося поразительное облегчение от кромешной тьмы. Впрочем, свет окрашен в тот же цвет. Окутывает всё тёмно-красным. Предпочтительнее пугающей неизвестности, но не намного.
Я достаточно прихожу в себя, чтобы осмотреться. Проход наверху уже исчез, а стена позади меня гладкая. По ней не взобраться.
Похоже, я отправлюсь туда, куда меня несёт эта штука.
Я нехотя перестаю всматриваться в темноту. Мои костяшки побелели на фоне багрового свечения балюстрады. Стена позади меня внезапно исчезает, сменившись чернильной темнотой сверху и снизу, со всех сторон, словно я погружаюсь в бесконечную бездну. Долгие тревожные минуты каменная платформа продолжает спуск.
Мои руки уже начинает сводить судорогой от напряжённой хватки, когда красное свечение перил снова гаснет. Я спускаюсь сквозь пустоту ещё несколько секунд в пугающей, безмолвной темноте.
Затем, наконец, внизу вспыхивает свет.
Я отшатываюсь, дезориентированный внезапным возвращением зрения. Факелы загораются один за другим вдали от меня. Зал, в который я спускаюсь, высечен прямо в горе, сотни футов в ширину и длину, вероятно, сотня футов в высоту. Два ряда массивных колонн тянутся от пола до сводчатого потолка, придавая пространству почти соборный вид.
А в дальнем конце зала в стену вмонтирован огромный символ Иерархии, грозно взирающий на всё вокруг. Бронзовые линии мерцают на тёмном камне.
Моя платформа замедляется, приближаясь к земле, затем мягко опускается на пол. Я не двигаюсь. Понятия не имею, где нахожусь, но это место кажется древним. Запретным. Опасным.
И всё же нигде не видно движения, не слышно ни звука.
Страх сковывает мышцы, но у меня всё ещё есть график — и чем бы ни было это место, оно должно быть как-то связано с пребыванием Каэрора в Академии. Если я смогу выяснить, что с ним случилось, то избавлюсь хотя бы от одного из кинжалов, занесённых над моей спиной.
Я заставляю пальцы разжаться и отпустить перила, затем схожу с платформы.
Один шаг в сторону. Два. Мои шаги поглощает необъятность зала. Я то и дело оглядываюсь, но платформа остаётся на месте.
Я собираюсь с духом и направляюсь к массивному бронзовому символу на стене. Насколько я вижу, это единственное, что здесь заслуживает внимания. Нет ни дверей, ни выходов — по крайней мере, я их не заметил. Колонны квадратные и простые. При всей своей громадности здесь, по сути, не на что смотреть.
— Что это за место? — рассеянно бормочу я, глядя на огромный символ впереди.
— Это испытание.
— VEK! — Я разворачиваюсь и, споткнувшись, отшатываюсь назад от спокойного мужского голоса, раздавшегося слишком близко позади. Мужчина всего в десяти футах от меня, хотя я не понимаю, откуда он мог появиться. Он одет в лохмотья. Босой. Длинные спутанные чёрные волосы безжизненно свисают на лицо.
Но они недостаточно густые, чтобы скрыть то, что на месте глаз у него зияют красные провалы.
Незнакомец никак не реагирует на мой страх. Просто наблюдает за мной. Неподвижно. Молча.
— Кто… кто ты такой, чёрт тебя дери? — наконец выдавливаю я из себя. Продолжаю увеличивать расстояние между нами, рука намертво вцепилась в рукоять кинжала.
— Меня звали Артемиус Сель. Я был тем, кто преступил заповедь изоляции. Я был тем, кто пытался достичь синхронизма и снять печать с Обитеума во время восстания седьмой эры после Раскола. За это я был законно приговорен к служению: направлять тех, кто придёт после, — безжизненно произносит он монотонным голосом, хотя слова его странно невнятны. Меня пробирает дрожь. Трудно не смотреть на пустые глазницы.
— Ладно. — Я теперь скорее озадачен, чем насторожен. Мужчина не выглядит настроенным на атаку; тем не менее, я обхожу его по кругу, чтобы он не оказался между мной и платформой, на которой я спустился.
— Что это за место, Артемиус?
Мужчина поворачивается, продолжая смотреть на меня, но не отвечает.
— Ты меня слышишь? Ты… знаешь, где мы находимся?
Молчание.
— Ладно, — медленно повторяю я. — Ты сказал, что это испытание. На что?
— На базовую подготовку.
— Для чего? Что это значит?
Тишина.
Я делаю неуверенный шаг вперёд. Машу перед ним рукой, вглядываюсь в его лицо. Никаких признаков того, что он заметил моё движение.
— Почему ты молчишь?
По-прежнему ничего.
Я озадаченно вздыхаю, хотя настороженность всё ещё не покидает меня. Похоже, этот человек отвечает только на конкретные вопросы. Он определённо вселяет тревогу. Изрядную тревогу. Но явной опасности в себе не таит.
— Что за испытание, Артемиус?
— Ты должен добраться до входа. — Он указывает рукой.
Я хмурюсь, проследив взглядом за его пальцем до огромного символа в дальнем конце зала. Между мной и им — лишь пустое каменное пространство.
— Это не кажется…
Я замолкаю, повернувшись обратно к Артемиусу. Мужчина держал руки сцепленными за спиной, но теперь он отстёгивает что-то со своего левого предплечья и протягивает мне.
Наруч, усеянный несколькими десятками небольших камней. На каждом выгравирован уникальный символ.
Я замираю, холодея от знакомого вида.
— Я не понимаю.
Но он ничего не говорит. Просто продолжает протягивать наруч.
— Зачем мне это?
— Ты должен надеть его, чтобы добраться до входа.
Я нерешительно протягиваю руку. Беру наруч. Рука Артемиуса безвольно падает вдоль тела. Я щурюсь, вглядываясь в его пустой взгляд — любопытство всё больше соперничает с нарастающей тревогой, которую вызывает его присутствие. Этот человек отвечает механически, словно произносит заготовленную речь. Может ли он говорить только когда ему задают конкретные вопросы? Вопросы, на которые он знает ответы, или вопросы, на которые ему позволено отвечать? Как бы то ни было, хотя я слышал о подобном лишь в самых невероятных сказках, похоже, он находится во власти некой невидимой силы. Подчиняется воле кого-то другого.
Не знай я назначения наруча, думаю, я бы его не взял. Но после долгих секунд колебаний я всё же надеваю его на левую руку и туго затягиваю. Он невероятно лёгкий.
Когда он прилегает к коже, по ней пробегает странное ощущение.
И тут зал взрывается грохотом и скрежетом.
Я отшатываюсь — впереди из земли вырывается камень. Строгие чёрные стены взмывают вверх, пока не вырастают до исполинской высоты — по меньшей мере в тридцать футов, частично заслоняя огромный символ Иерархии. Прямо передо мной в новообразованной конструкции виднеется единственный арочный проход. Сквозь него я вижу коридоры, расходящиеся в разные стороны.
Высота стен не позволяет увидеть планировку сверху. Но я точно знаю, что это.
Я выбираю камень с двумя перпендикулярными крестами и резко поворачиваю его. Как и следовало ожидать, из левого угла доносится тихий скрежет. Именно оттуда, где и должен быть в Лабиринте.
— Что произойдёт, если я пройду испытание, Артемиус? — тихо спрашиваю я.
— Ты пройдёшь чрез врата в Обитеум и Люцеум. Но тебе не будет позволено остаться. Синхронизм предназначен лишь для высшего руководства.
— Обитеум и Люцеум — это места? Где они находятся?
Молчание.
— Что такое синхронизм?
Молчание.
Я ещё некоторое время разглядываю устрашающее зрелище впереди. Пытаюсь понять.
— Если я войду туда, что-нибудь попытается помешать мне добраться до другой стороны?
— Путь охраняют Ремнанты.
— Что такое Ремнант?
Молчание.
Я растираю лоб. Вздыхаю. Продолжаю расспросы.
Артемиус по большей части смотрит в пустоту: похоже, он способен отвечать на вопросы об этом зале, об этом «испытании», но больше ни о чём. Когда я спрашиваю о его прошлом, он лишь повторяет, что нарушил заповедь. Когда я пытаюсь узнать больше о предназначении Лабиринта, он говорит мне, что я должен надеть наруч, чтобы достичь входа. Что это испытание базовой подготовки. Что успешное прохождение позволит мне пройти через врата в Обитеум и Люцеум.
На все остальные вопросы — безглазое молчание.
Примерно через пятнадцать минут бесплодных расспросов я бормочу раздражённое проклятие и начинаю снимать управляющий наруч с руки. Что бы ни представляло собой это испытание, я не знаю рисков. Не понимаю ставок. Как только устройство отрывается от кожи, раздаётся громовой скрежет камня — чёрные стены начинают погружаться обратно в землю. Через несколько секунд между мной и символом на дальней стене снова только гладкий пол.
Я раздражённо бросаю наруч к ногам Артемиуса.
— Зачем он мне вообще нужен? Почему я не могу просто пройти туда сейчас?
Безглазый мужчина наклоняется. Поднимает наруч и бесстрастно пристёгивает к своей руке.
— Согласованность становится слишком сильной так близко к вратам. Ремнанты из Обитеума охраняют путь. Желаешь, чтобы я продемонстрировал?
Я выпрямляюсь. Это новый ответ.
— Хорошо, — тяну я, давая понять, что сомневаюсь. Если интонация и производит на мужчину какое-то впечатление, он этого не показывает. Он разворачивается и направляется к массивной трёхконечной бронзовой пирамиде.
— Постой.
Я тревожно хмурюсь. Артемиус не останавливается.
Когда он пересекает место, где был Лабиринт, воздух словно идёт рябью. Полупрозрачное марево расходится волнами, будто мужчина только что прошёл сквозь невидимую стену из воды.
И затем, когда рябь достигает символа Иерархии, что-то возникает из ниоткуда.
Я замираю. Готов поклясться, что секунду назад там ничего не было, но теперь я вижу три тёмных силуэта. Чёрные волны, поблёскивающие в тусклом свете.
Они устремляются к Артемиусу.
Ужас сковывает меня. Вздымающиеся валы состоят из тысяч осколков, похожих на тёмное стекло — они скребут, царапают и скрежещут, приближаясь всё быстрее.
— Артемиус! Назад!
Наконец я обретаю голос.
Артемиус не оборачивается. Продолжает идти.
— Беги!
На этот раз я кричу.
Волны настигают его.
При ударе они меняют форму. Острые копья прорастают, пронзая Артемиуса насквозь, их окровавленные наконечники торчат из его спины. Я кричу от беспомощного ужаса. Отсюда слышно, как задыхается безглазый мужчина. Вздох обрывается, когда его поглощает тьма; мелькают клочья содранной кожи, красные брызги среди черноты. Он исчезает под извивающейся горой теневого стекла.
Хаос быстро утихает, волны откатывают прочь. Насытившись. На полу остаётся лишь блестящее пятно.
Я, пятясь, сгибаюсь пополам и меня выворачивает наизнанку. Всё кажется далёким, отстранённым. Словно это происходит с кем-то другим.
Когда страх заставляет меня выпрямиться, тёмные массы уже исчезли.
Я сплёвываю и дрожащей рукой вытираю рот. Должно быть, это и есть Ремнанты. Могут ли они выйти за границы того места, где поднимался Лабиринт? Знают ли они, что я здесь?
Я не могу использовать управляющий наруч, чтобы снова поднять стены. Он исчез вместе с Артемиусом.
Когда я наконец отрываю взгляд от красного пятна впереди и оборачиваюсь, в десяти футах от меня молча стоит молодая женщина. Руки сцеплены за спиной. Спутанные чёрные волосы до плеч. Длинная туника порвана. Глаза такие же незрячие, как были у Артемиуса.
Я отшатываюсь. Выпускаю череду испуганных проклятий. Она не реагирует.
— Что за… — я вскидываю руки. Тревога сменяется раздражением. — А ты ещё кто?
— Меня звали Элия Вераниус. Я была той, кто преступила заповедь изоляции. Я была той, кто пыталась достичь синхронизма и снять печать с Обитеума в одиннадцатую эру после Раскола. За это я была законно приговорена к служению: направлять тех, кто придёт после. — Её голос высокий. Тонкий.
По коже бегут мурашки.
— Конечно же была, — бормочу я. — Ладно. Расскажи мне всё, что можешь об этом испытании.
Она выносит вперёд левую руку, показывая наруч.
— Это испытание базовой подготовки. Путь охраняют Ремнанты. Желаешь, чтобы я…
— Нет. Нет. Боги, нет. — Я отчаянно машу руками, чтобы её остановить. — Никакихдемонстраций. Определённо никаких демонстраций.
Следующие пять минут я забрасываю Элию всеми вопросами, какие только приходят в голову. Проверяю. Экспериментирую. Узнаю немного. И остро, очень остро осознаю, что моё время здесь истекает.
— Как мне уйти, не проходя испытание? — Я уже выяснил это у Артемиуса, но хочу подтвердить.
Элия указывает на платформу, на которой я прибыл.
— Она вернёт тебя ко входу.
Я с облегчением выдыхаю, получив подтверждение, и киваю, хотя не думаю, что имеет значение, признаю я её существование или нет.
— Можешь ли ты уйти? — Нет ответа. — Могу ли я вернуться тем же путём? — Нет ответа.
Бросив последний настороженный взгляд на бронзовый символ на стене — и тёмное пятно под ним — я ухожу. Элия не делает попыток следовать за мной.
Обратный путь снова залит красным светом, платформа поднимается, как только я встаю на неё и хватаюсь за поручни. Мысли мчатся, пока я поднимаюсь. Это случилось с Каэрором? Он попытался пройти Лабиринт и был убит этими… тварями? Я даже не знаю, о чём буду докладывать Ульцискору. Теперь я понимаю, что лабиринт — это испытание. Способ добраться до врат на другой стороне, которые ведут в Обитеум и Люцеум. Но помимо этого… я даже не знаю, где находятся Обитеум и Люцеум. Или что такое синхронизм, или Раскол, или заповедь изоляции.
Но ясно одно — всё это важно.
Багровый свет задерживается после того, как платформа смыкается с концом коридора, давая ровно столько освещения, чтобы я мог, спотыкаясь, двигаться вперёд. Тела по обеим сторонам от меня скрыты в нишах глубокой тенью.
— Синтрес Эксунус! — кричу я, добравшись до основания лестницы.
Когда проход наверху раскрывается и свежий воздух касается моего лица, облегчение тут же сменяется тревогой при виде золотого света. Vek. Уже за полдень. Намного позже, чем я думал. Я карабкаюсь наверх. Нет времени праздновать, что остался жив. Срочность придаёт сил усталому телу.
Времени в обрез.
ВЕТВИ РВУТ МОЮ ТУНИКУ, пока я продираюсь сквозь лес, напрягая измученные мышцы, хватая ртом воздух. Благодаря времени суток я могу позволить себе бежать быстрее, чем раньше, но ненамного. Свет уже меркнет. На самом деле уже двадцать минут как скрытое за облаками солнце коснулось вершины холма, на который я сейчас карабкаюсь.
Думаю, я прошёл уже большую часть пути, но я измотан. Скорее спотыкаюсь, чем бегу. Желудок сводит от голода, лёгкие горят, горло забыло, что такое влага. Даже несмотря на тревогу, пронизывающую меня насквозь, моё тело не может выдержать такой темп. Нужно остановиться. Поесть и попить. Отдохнуть хотя бы несколько минут.
Я заставляю себя идти дальше, пока не добираюсь до одного из многочисленных ручьёв, падаю на колени и пью, после чего валюсь на поросшую мхом землю, уткнувшись головой в траву. Я не закрываю глаза, как бы мне ни хотелось. Если усну, то точно не вернусь вовремя.
Лес умиротворённо шелестит вокруг, вода весело журчит по камням. Но всё ещё недостаточно близко к морю, чтобы были слышны волны. Я лежу так, и моё тяжёлое дыхание постепенно выравнивается, пока я оцениваю положение. Пытаюсь прикинуть, сколько уже прошёл, сколько ещё осталось. Каковы мои шансы успеть.
В конце концов снова сажусь. Голова кружится, нужно поесть.
Ручей кишит рыбой, и опыт из далёкого детства позволяет мне относительно легко вытащить одну. Её чешуя блестит в угасающем свете, пока она бьётся и задыхается на берегу. Я развожу небольшой костёр — дует достаточно сильный ветер, и дыма не должно быть столько, чтобы его заметили. Вскоре рыба уже готовится в углях.
Я достаю из кармана каменную иглу и снова подвешиваю её, напрягаясь в попытке уловить хоть какое-то движение в ту или иную сторону. Но по-прежнему ничего.
Я настолько погружён в собственные мысли, что почти не замечаю слабый жалобный вой, доносящийся откуда-то ниже по течению.
Когда звук повторяется, я поворачиваюсь, хмурясь в том направлении. Это умоляющий, болезненный звук. Не человеческий.
Достаю нож. Костёр всё ещё горит; рыба — это одно, но что-то покрупнее было бы лучше. И судя по тому, как я пошатываюсь, поднимаясь, любое дополнительное время на готовку окупится с лихвой.
Я, пригнувшись, крадусь вдоль русла ручья с ножом наготове. Звук становится громче. В нём есть какая-то настойчивость. Мучительный скулёж, прерываемый взвизгиваниями.
Я обхожу изгиб русла и вижу щенка алупи.
Он застрял, наполовину погрузившись в воду, извивается и царапается, пытаясь выбраться из-под тяжёлой ветки, которая каким-то образом упала на него сверху. Существо длиной всего около фута — должно быть, совсем молодое, учитывая размеры, до которых они, как говорят, вырастают. Кровь струится по краю его морды, окрашивая воду в ярко-красный цвет, прежде чем раствориться среди камней на мелководье. Чёрная шерсть спуталась. Яркие серые глаза замечают меня и вспыхивают дикой яростью, обнажая зубы в предупреждающем рычании.
Я осматриваю окрестности, но больше вокруг нет никакого движения. Значит, стая бросила детёныша. Я слышал о таком: в отличие от волков, молодые алупи должны сами о себе заботиться. Если один из них получает ранение, его отсекают, как поражённую конечность.
Я крадусь к детёнышу, не обращая внимания на вздыбленную шерсть, держа нож наготове. Оцениваю ситуацию. Вероятно, я смогу снять с него шкуру, приготовить мясо за… полчаса? Существо снова скалится, но его писклявый рык далёк от устрашающего. Затем он взвизгивает, соскальзывая ещё глубже в воду, почти с головой, и отчаянно барахтается, пытаясь выбраться. Неуклюже скользит по илистом дну, пока наконец не оказывается снова достаточно высоко, чтобы быть в относительной безопасности.
Он храбро встречает меня взглядом. Всё ещё скалит зубы. Издаёт ещё одно пронзительное предупреждение, но затем его дух, кажется, ломается, и рычание переходит в скулёж, когда он снова начинает соскальзывать.
Я стискиваю зубы. Это будет милосердием — он всё равно бы здесь умер. Я пробираюсь по воде к дрожащему, рычащему комку шерсти. Собираюсь с духом. Поднимаю нож. Он продолжает смотреть мне прямо в глаза. Испуганный, но не сдавшийся.
У Кари был щенок на Суусе. Завела его… за два месяца до вторжения? Она назвала его Абразо. Позволяла ему спать в своей постели. Вопреки словам родителей, разумеется.
— Vek. Vek. Прогнившие боги. — Я опускаю руку. — Ты, мягкосердечный идиот…
Я убираю лезвие в ножны и присаживаюсь на корточки рядом с алупи.
— Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь, — бормочу я, осторожно протягивая руку, показывая, что не желаю ему зла. — Может, мне стоит назвать тебя Диаго.
Я горько смеюсь.
Он кусает меня. Молниеносно, слишком быстро, чтобы я успел среагировать. Его маленькие, острые как бритва зубы впиваются в кожу, и я вскрикиваю от боли, отдёргивая руку и встряхивая ею — красные капли разлетаются над ручьём. Я почти решаю, что, возможно, ему всё-таки лучше быть зажаренным. Но останавливаюсь и мысленно даю себе пинка. Это не собака. Это дикое животное, которому больно. Конечно, оно так и поступит.
Я промываю рану в ручье, затем отрываю полоску от туники и перевязываю руку. Больно, но неглубоко. Потом поворачиваюсь к костру. Детёныш, видя, что я ухожу, жалобно скулит мне вслед.
— Потерпи, — рычу я через плечо.
Я возвращаюсь к рыбе, которая к этому моменту успела подгореть с одной стороны и остаться сырой с другой, и выхватываю её из углей, всё это время вполголоса ругаясь. Затем топаю обратно, слишком раздражённый, чтобы беспокоиться о шуме.
— Держи.
Я отламываю кусок рыбы и очень осторожно протягиваю животному. Алупи смотрит на меня с глубоким подозрением, но как только запах достигает его ноздрей, он рвётся вперёд, челюсти пару раз щёлкают впустую, прежде чем наконец ухватить кусок. Зверёк жадно проглатывает его.
Как только он заканчивает, то смотрит на меня с ожиданием в глазах.
Я хмурюсь.
— Да чтоб тебя… — Я качаю головой, затем бросаю остатки рыбы на землю.
Они исчезают почти так же быстро, как и первый кусок.
— Теперь ты позволишь мне помочь?
Детёнышу придётся плохо, если откажется, потому что ещё одна попытка меня укусить — и я собираюсь сделать то, что будет правильным, избавлю его от мучений.
К счастью, когда я протягиваю руку — на этот раз хорошо защищённую несколькими слоями туники — верхняя губа детёныша приподнимается, но больше он ничего не делает.
Требуется минута, чтобы распутать зверька; как только он освобождается, то пытается уковылять прочь, но тут же падает, ложится на бок и скулит между тяжёлыми вздохами. Я с тревогой наблюдаю за его вздымающейся грудью.
— Всё хорошо, — шепчу я ему.
Брошенный и одинокий, раненый, борющийся за жизнь. Возможно, я вижу в нём себя больше, чем готов признать.
Я отрываю ещё одну полоску ткани от туники и смачиваю её в воде, осторожно смывая слипшуюся грязь и кровь с длинной раны зверька. Существо взвизгивает и дёргается, в какой-то момент изворачивается, чтобы безуспешно цапнуть мою руку, но я готов к этому и вовремя отдёргиваю её. Рана серьёзная, но не смертельная, и я не думаю, что что-то сломано.
Я снова промываю полоску и перевязываю рану. Это далеко не идеальное решение — полагаю, зверёк скоро сдёрнет повязку, — но до тех пор этого может хватить, чтобы кровь свернулась. Не думаю, что обычные движения снова откроют рану. Существо всё дрожит, поэтому я снимаю плащ и оборачиваю его им, вытирая как могу. К тому времени, как я заканчиваю, алупи уже не дрожит и либо спит, либо потерял сознание. Надеюсь, первое.
Я с тревогой наблюдаю за ним, затем вздыхаю. Прошло почти пятнадцать минут. Я всё ещё голоден, но отдохнул. Голова тоже прояснилась. Чувствую себя лучше, чем, наверняка, чувствовал бы, если бы убил щенка, но в любом случае мне нужно двигаться дальше.
Я осторожно кладу руку на голову алупи. Приглаживаю его жёсткую шерсть. Он вздрагивает, но глаза не открывает. Понятия не имею, проснётся ли он вообще.
Я оставляю его завёрнутым в свой плащ. По нему меня не опознают, и всё равно я не собираюсь быть в нём, когда войду в воду.
Я забрасываю землёй остатки костра и снова начинаю бежать, мои мысли стали яснее и упорядоченнее, чем были с момента выхода из купола. Я всё ещё устал, но передышка пошла мне на пользу. Я продолжаю двигаться на протяжении полутора часов, пока лес вокруг не начинает редеть, и в воздухе не появляется привкус соли.
Вскоре я оказываюсь у края обрыва: не совсем там, где поднимался, но, думаю, не слишком далеко. Хотя сориентироваться по незнакомой береговой линии или череде одинаковых опорных колонн на горизонте довольно трудно. Взглянув вниз, я не вижу ничего, что напоминало бы остатки моего вчерашнего костра.
Солнце уже скрылось за затянутым тучами горизонтом, всё окрашено в розовые и пурпурные тона. Трансвект уже наверняка покинул Некрополь.
Без особой надежды я снова достаю камень-указатель, но стоит мне подвесить его на цепочке, как я замечаю мягкое, настойчивое притяжение. Сердце подпрыгивает от радости. Каменная игла тянется на запад, прямо к далёкому белому монолиту среди волн. Понятия не имею, почему она не работала на большем расстоянии, но пока она работает сейчас, мне всё равно.
Облегчение придаёт мне сил, и я больше не трачу время попусту. Выбранный мной спуск не самый безопасный, но зато самый быстрый. Есть места, где я могу соскользнуть к следующему узкому уступу, следующему выступу, не слишком опасаясь промахнуться. Это достаточно эффективно, хоть и больно — даже с обмотанными ладонями камни и заросли прорезают мою и без того изодранную тунику, и вскоре на белой ткани появляются красные пятна. Через десять минут я уже оказываюсь на каменистом пляже.
Я снимаю ботинки и тунику, зарываю их под камни. Солнечный свет постепенно угасает и по ощущениям у меня есть минут сорок до возвращения трансвекта. Если повезёт.
Убедившись, что насыщенные Волей предметы надёжно закреплены, я ныряю в ледяные, неспокойные воды моря Квус.
Первый шок от холода смывает всю усталость; я задыхаюсь, вынужден взять паузу, прежде чем стиснуть зубы и двинуться против волн. В этом направлении плыть труднее, а мышцы уже истощены. Я не спал почти двое суток и каждый гребок даётся с трудом.
Думаю, меня спасают годы плавания в Суусе. Инстинктивная техника позволяет двигаться дальше, сводит усилия к минимуму, не даёт наглотаться воды, даже когда силы на исходе. Всякий раз, когда начинаю сдавать — а это происходит часто, — я поднимаю взгляд. Вижу, как тьма постепенно застилает небо. Удваиваю усилия.
Дважды я держусь на воде, сверяясь с камнем-указателем, проверяя своё положение относительно берега и опорной колонны впереди. Задержка отнимает драгоценное время, но я не могу рисковать и сбиться с курса настолько, чтобы оказаться над Морской Стеной. Но мне приходится корректировать направление лишь на несколько градусов.
Сейчас почти кромешная тьма, облака скрывают звёзды. Я почти на месте, но и время, должно быть, уже почти пришло. Лёгкие горят, и я едва не плачу от усилий при каждом гребке, только отчаяние гонит меня вперёд. Я всё чаще останавливаюсь, опасаясь заплыть слишком далеко. Опорная колонна нависает надо мной.
Я поднимаю взгляд и вижу его на горизонте. Всего лишь точка на фоне последнего поцелуя сумерек, но ошибиться невозможно.
Трансвект приближается.
Дрожащей рукой я снова достаю указатель. Каменная игла едва покачивается, возможно, чуть-чуть смещаясь влево. Делаю пару гребков, пробую снова. На этот раз движения нет вообще. Тянет прямо вниз. Это максимально точное положение, на которое я смогу рассчитывать.
Всё дрожит от усталости, холода и тревоги, когда я ломаю камень пополам и отпускаю его. Насыщение Ульцискора теперь нарушено. Вероятно, он испытает облегчение, если вообще заметит возвращение столь малого количества Воли.
Я шарю в кармане в поисках браслета. Трансвект уже нависает, снижается. Я слишком тороплюсь, слишком дёргаюсь и нервничаю, пальцы онемели от холода. Каменный браслет цепляется за ткань, когда я пытаюсь его выдернуть.
На очередном рывке он выскальзывает и я роняю его.
На мгновение меня охватывает чистый, неверящий, потрясённый ужас. Я барахтаюсь в чернильной воде, пытаясь нащупать браслет там, где мог его обронить, но после нескольких панических попыток мои руки хватают только пустоту. Краем глаза замечаю, как приближается трансвект — уже невероятно огромный, он плавно скользит в мою сторону.
Я судорожно вдыхаю и ныряю.
Это безнадёжно: камень утонет гораздо быстрее, чем я смогу погрузиться. Я почти ничего не вижу — света едва хватает, чтобы понять, где верх. Но я всё равно продолжаю нырять вниз, глубже, изо всех сил и так быстро, как только могу. Это длится слишком долго. Здесь невероятно глубоко. Я никогда его не найду.
Моя рука ударяется о камень.
Не о каменный браслет, а о что-то большое, гладкое и плоское. У меня уходят секунды на то, чтобы понять, что это, хотя должен был бы сразу догадаться. Край Морской Стены.
Подавив вспышку страха, я отчаянно шарю руками — мои лёгкие, и до того работавшие на пределе, едва держатся. Голова идёт кругом, но под руками только гладкий камень.
Затем мои пальцы задевают что-то, что сдвигается с места; я жадно хватаю находку и чуть не теряю драгоценный воздух от облегчения, когда мои пальцы сжимают браслет. Я смотрю вверх — и радость оказывается недолгой. Трансвект прямо надо мной.
Нет времени думать, взвешивать последствия.
Я защёлкиваю браслет на левом запястье.
Остатки воздуха вырываются из меня с рёвом — плечо будто выворачивает из сустава, камень впивается в основание ладони, норовя сорваться с запястья. Меня тащит сквозь воду как куклу, быстрее, чем я мог себе представить. Невольно делаю вдох и лёгкие наполняются солёной водой.
Я наполовину кричу, наполовину задыхаюсь, когда меня вырывает из моря, и я судорожно хватаюсь свободной рукой за браслет, пытаясь ослабить невыносимое давление на запястье. Наступает момент, когда всё кажется нереальным; я понимаю, что лечу, а тёмная вода внизу стремительно удаляется.
А потом я врезаюсь в днище трансвекта с такой силой, что просто повисаю, полностью дезориентированный и способный лишь стонать. Ветер хлещет, пронизывая насквозь те жалкие остатки одежды, что ещё на мне. Я покачиваюсь в оцепенении, едва держась, пока трансвект продолжает подниматься и набирать скорость. Левое запястье и плечо ужасно болят сквозь ледяной холод.
Спустя какое-то время туман перед глазами рассеивается достаточно, чтобы я смог попытаться упереться в днище трансвекта. Мне невероятно повезло — он прошёл мимо прежде, чем я до него добрался, так что я подтянулся к задней его части, как и планировал. Активируй я браслет чуть раньше и ответная его часть внутри могла бы сместиться — я бы повис где-нибудь в таком месте, откуда уже не смог бы выбраться.
До служебной платформы добраться трудно, но после пары попыток раскачаться, едва не закричав от боли в руке, мне удаётся ухватиться кончиками пальцев за край, а затем неуклюже обхватить ногами опору. Закрепившись так надёжно, насколько это возможно, я тянусь правой рукой и расстёгиваю каменный браслет на левом запястье.
Жуткое давление на плечо тут же ослабевает. Я позволяю браслету упасть в воду далеко внизу — мне нужен только тот, что внутри, — и затем подтягиваюсь наверх. Следуя инструкциям Ульцискора, я открываю служебный люк и отодвигаю в сторону ковёр, лежащий сверху, заглядывая внутрь. Никто не стал бы рисковать, пытаясь успеть на последний трансвект, и Ульцискор в любом случае должен был убедиться, что эта секция будет пуста, но я всё равно с облегчением отмечаю, что внутри никого нет. Хотя бы что-то пошло по плану этой ночью.
Я взбираюсь в блаженную тишину вагона и падаю на спину, борясь с искушением остаться лежать, но затем снова заставляю себя подняться на ноги.
Свёрток с одеждой, к счастью, всё ещё там, где я его спрятал прошлой ночью, вместе с браслетом, который поднял меня сюда. Времени на отдых нет — мы уже летим над самим островом. Дрожа от холода, я стаскиваю промокшую насквозь одежду, вытираюсь сухим плащом и лихорадочно одеваюсь. Мы почти на месте, но я всё равно выбрасываю свою изорванную тунику и нижнее бельё в до сих пор открытый люк, а заодно и повязку с руки. Даже если кто-то каким-то чудом наткнётся на них в дикой местности, связать их со мной будет невозможно.
От прикосновения служебный люк пытается закрыться, с треском раскалывая каменный браслет, который я специально подсовываю в проём. Я выбрасываю обломки и даю люку нормально закрыться. Возвращаю ковёр на место. Мы снова замедляемся, и в окне я вижу платформу Академии. Провожу пальцами по волосам, ещё раз вытираю лицо плащом и прячу под одеждой все раны, какие только могу. Энергично растираю руки, пытаясь перестать дрожать, затем сажусь на ближайшее к двери сиденье и изо всех сил стараюсь выглядеть скучающим.
Двадцать секунд спустя трансвект останавливается. Открываются двери, и я спокойно встаю. Складываю руки за спиной, выходя наружу.
— Вис? Едва успел.
Это Прецептор Таэдия. Она подходит ближе, пряди седых волос подсвечены лампами позади неё. Она хмурится, глядя мимо меня на трансвект, без малейших признаков подозрения.
— Фериун с тобой?
Я оглядываюсь, но никакого движения не видно. Фериун — кажется, студент Четвёртого класса. Высокий, атлетичный парень, чем-то напоминает Индола. Катенец до мозга костей.
— Я его не видел, но я спешил. Полагаю, он мог сесть после меня.
Требуются все силы, чтобы слова звучали ровно, а не вырывались сквозь стучащие зубы.
— Хм.
Мы с Таэдией стоим и ждём; через добрых тридцать секунд двери закрываются, и трансвект снова взлетает, возвращаясь обратно. Таэдия хмурится ему вслед.
— Глупый мальчишка. Скитус непременно понизит его в рейтинге, если он пропустит занятие.
Я жду, что она скажет ещё что-нибудь, заметит моё едва восстановившееся дыхание или мокрые волосы, или хотя бы спросит, почему я рисковал, возвращаясь обратно с последним трансвектом. Но она молчит. Просто рассеянно похлопывает меня по плечу.
— Ну что ж, пойдём.
Я вижу, как она тут же убирает руку и смотрит на неё — очевидно, почувствовав влагу. Кажется, она собирается что-то сказать, но лишь поглядывает на затянутое тучами небо и хмыкает.
Обратная дорога проходит довольно безобидно — Таэдия без особого интереса расспрашивает о моих впечатлениях от Фестиваля Предков. Нас пропускают через ворота Академии, моё имя вычёркивают из списка отсутствующих студентов, и меня отправляют в общежитие, едва удостоив словом.
Я спешу по хорошо освещённым дорожкам, радуясь, что не встречаю никого, кто мог бы завязать разговор. В общежитии тихо, в коридорах никого нет. Я проскальзываю в свою комнату. Кир и Като спят, но, как это часто бывает, Эйдин сгорбился над столом в своём углу при свете прикрытой лампы.
Он оборачивается, когда я вхожу. Изучает меня.
— Ужасно выглядишь.
Он делает замечание и тут же отворачивается, не дожидаясь ответа и возвращаясь к книге.
Я улыбаюсь ему в спину, затем на дрожащих ногах стягиваю с себя влажную одежду и забираюсь в постель. Проходит некоторое время, прежде чем мне удаётся разжать челюсти — я изо всех сил старался не дать зубам стучать, — но в конце концов меня окутывает тепло. Дыхание выравнивается.
Всё тело ужасно болит, особенно плечо. На мне царапины от веток, укус алупи на руке, неприятный рубец на запястье. Я почти уверен, что весь мой левый бок представляет собой один огромный синяк от столкновения с трансвектом.
Но ничто из этого не мешает мне почти сразу же погрузиться в глубокий сон без сновидений.
Я И РАНЬШЕ ПОЛУЧАЛ СЕРЬЁЗНЫЕ ТРАВМЫ. Довольно часто в Театре в Летенсе, разумеется. После побоев и порок в приюте. Даже во время физической подготовки, когда я был принцем, — наставникам было приказано никогда не давать мне поблажек из-за моего возраста или положения.
Но не помню, чтобы я когда-либо просыпался в настолько разбитом состоянии.
Я проспал допоздна; когда я с трудом открываю глаза, все уже завтракают. Никто, конечно, не потрудился меня разбудить. Я стону, вытаскивая себя из постели, — каждый дюйм моего тела болит, каждая мышца словно растянута до предела.
Однако, что удивительно, после предварительного осмотра все повреждения оказываются лишь поверхностными. Синяки, растянутые мышцы, ноющие суставы — всё то, от чего я, как знаю, восстановлюсь за несколько дней, если не раньше. Ничего не сломано. Ничего такого, что заставило бы меня обратиться в лазарет за лечением.
Я с трудом одеваюсь, затем игнорирую яростно урчащий желудок и нахожу время размять каждую мышцу, какую только могу, прежде чем отправиться в столовую. Это, а также прогулка туда, достаточно меня расслабляют, так что к тому времени, как я спускаюсь по лестнице — в тунике с длинными рукавами и плаще поверх неё, — никто, думаю, даже не замечает, что мне больно.
Сегодня в зале царит какая-то угрюмость. Приглушённые разговоры, меньше улыбок, любой смех сдерживается до тихого хихиканья. Половина студентов из Четвёртого класса отсутствует. Аэква странно на меня смотрит, когда я вхожу, но не делает попытки заговорить, пока я прохожу мимо. Очереди за едой нет — полагаю, это одно из преимуществ опоздания, — поэтому я забираю свою порцию и присоединяюсь к выжидающе смотрящему на меня Каллиду за столом Седьмого класса, где мы обычно сидим.
— Кто умер? — легко спрашиваю я, садясь и приподнимая бровь, оглядывая остальную часть зала.
— Фериун. — Каллид многозначительно кивает, наблюдая за моей скупой реакцией. — Вот именно. Ты ужасный человек.
Я застываю между смятением и испуганным смешком от шутки Каллида.
— Могилы богов. Ты серьёзно? Таэдия ждала его вчера вечером, но… — Я ошеломлённо качаю головой. — Как?
— В объявлении было не особо много подробностей, — замечает Каллид, его вспышка юмора сменяется чем-то более серьёзным. — Но судя по тому, что я слышал, самоубийство — самая популярная версия.
Я бледнею. Предполагаемое самоубийство Каэрора до сих пор преследует его семью спустя более шести лет. От ужаса об одном лишь таком предположении трудно избавиться.
— Почему?
— Судя по всему, он думал, что к этому времени уже будет в Третьих. Как и его семья. Некрополь, должно быть, стал последней каплей. — Каллид морщится. — Ожидания могут быть ужасной вещью.
Я никогда особо не общался с Фериуном, но чувствую какую-то грусть от мысли, что кто-то моего возраста мог на это пойти. Ощущаю мимолётную, щемящую печаль от того, что лицо, которое я могу себе представить, навсегда исчезло из этого мира.
Каллид сочувственно наблюдает за мной.
— Я бы тоже не хотел так продвигаться наверх.
Я замираю с ложкой на полпути ко рту.
— В каком смысле?
— Ну, Дультатису теперь будет сложно удерживать тебя в Шестом классе. — Каллид указывает на девушку с длинными чёрными волосами и загорелой кожей на пару ярусов выше нас. — Ава занимает первое место в Пятых, так что она перейдёт наверх. А это освобождает место для лучшего студента среди Шестых. Прослеживаешь логику? — Он дарит мне бодрую, хоть и несколько натянутую улыбку, показывая, кто, по его мнению, этот студент.
— Дультатис просто выберет кого-то другого. — На рейтинг внутри класса редко обращают внимание, но он точно не поставит меня на первое место.
— Не сможет. Все знают, что ты должен быть выше. Таэдия, возможно, не хотела рисковать последствиями, понижая кого-то, чтобы форсировать вопрос, но можешь не сомневаться — она не примет никого другого.
Я молчу, откусывая кусок хлеба и жуя. Каллид прав. Как бы ужасно это ни было, это означает, что я перейду в Пятый класс. По правде говоря, возможно, это был единственный способ, которым это могло произойти.
И Релюция тоже могла это понимать.
— Не вини себя, — говорит Каллид, явно замечая, что мне становится дурно. — Ты здесь ни при чём.
Я пытаюсь сдержать горький смех. Это всё ещё может быть совпадением.
Мы погружаемся в молчание, а затем Каллид потягивается.
— Кстати, как тебе Некрополь? Полагаю, странно было впервые встретиться с большей частью своей семьи?
Остаток завтрака мы болтаем о прошедших днях. Каллида особенно забавляет неприязнь Милены ко мне — он настойчиво выпытывает каждую неловкую деталь наших разговоров. К счастью, ночной сон и тщательно подобранная утром одежда достаточно хорошо скрыли мои травмы, поэтому он их не замечает.
Я едва притронулся к еде, когда раздаётся звон, но сразу же встаю — не хочу рисковать и опоздать на занятия сегодня утром. Не удивлюсь, если Дультатис использует опоздание как предлог, чтобы не повышать меня. И хотя я отчаянно надеюсь, что Релюция не имела отношения к судьбе Фериуна — от самой этой мысли меня тошнит — отказ от продвижения всё равно ничего не изменит.
Каллид тоже встаёт.
— Наслаждайся Пятым классом, — говорит он, хлопая меня по плечу. Он собирается уйти, но его жизнерадостность немного угасает. Выглядит он неловко.
— И… спасибо.
— За что?
Он кашляет. Краснеет, понижает голос.
— Я никогда не был в такой ситуации, но… понимаю, что мог чувствовать Фериун. Быть в ловушке. Без выхода. Разочарованием для всех. — Он переминается с ноги на ногу. — Но у него ведь и друзей особо не было. Просто… такие вещи имеют значение.
Он морщится и смущённо качает головой, затем поспешно уходит.
Я смотрю ему вслед, потом улыбаюсь и присоединяюсь к потоку студентов, направляющихся в Шестой класс.
ЭЙДИН УСАЖИВАЕТСЯ НА МЕСТО рядом со мной.
Сегодня перед занятием в классе стоит оживлённый гул — приглушённый и сдержанный, но с ноткой предвкушения. Волнение от перспективы повышения, приглушённое обстоятельствами, при которых оно стало возможным. Не думаю, что кто-то здесь по-настоящему знал Фериуна. Сдержанность, похоже, продиктована скорее приличиями, чем искренней печалью. Этим утром на меня бросают множество косых взглядов, даже больше обычного.
— Удачный день для тебя, — хрипло произносит Эйдин по-кимрийски, устремив взгляд вперёд.
Я смотрю на него.
— Не такой уж удачный для Фериуна.
— Не такой уж удачный для Фериуна, — соглашается он. Повисает тишина. — Твои травмы не помешают тебе начать обучать меня сегодня вечером?
В вопросе звучит странная интонация. Через мгновение я понимаю, что на самом деле он спрашивает, собираюсь ли я выполнить свою часть сделки, учитывая, что меня должны перевести в более высокий класс.
— Какие травмы?
На его лице мелькает одобрение.
— Значит, сегодня вечером.
Вскоре появляется Дультатис и, к всеобщему удивлению, сразу же начинает сухую лекцию о математических основах базового гармонического насыщения. Несмотря на попытки умерить ожидания, я чувствую, как во мне нарастает тревога. Никаких упоминаний о Фериуне, никаких намёков на то, что кого-то собираются повысить. Это… настораживает.
День проходит в туманной неопределённости. Мне трудно сосредоточиться, и судя по растерянным взглядам и приглушённым разговорам в Шестом классе — я такой не один. Во время обеда с Каллидом я узнаю, что он тоже ничего не слышал. Даже Эйдин, как всегда невозмутимый, признаёт, что озадачен.
Солнце клонится к закату, до конца занятий остаются считанные минуты, когда открывается дверь. Входит Таэдия, её резкое, напряжённое появление привлекает все взгляды.
— Прецептор Дультатис. — Она машет листом бумаги в его сторону. — Нам нужно поговорить.
Дультатис хмурится.
— Это моё решение, Таэдия, — мягко говорит он.
Таэдия подходит ближе, и они начинают яростно перешёптываться; хотя все должны заниматься своей работой, я вижу, что большинство стилосов замерли — все напряжённо прислушиваются, пытаясь уловить хоть намёк на происходящее. Таэдия становится всё более раздражённой, Дультатис — всё более защищающимся, пока внезапно преподаватель Пятого класса не выпрямляется и не поворачивается.
— Вис Телимус. Подойди сюда, пожалуйста.
По голосу слышно, что она злится. Я почти уверен, что не на меня.
Теперь все действительно прекращают свои занятия и с нескрываемым любопытством наблюдают, как я иду к передней части комнаты.
— Чем могу помочь, Прецептор?
— Ты бы хотел перейти в Пятый класс?
— Очень бы хотел.
Лицо Дультатиса краснеет.
— Это не имеет значения. Решение принимает не он, и не ты. Важна только моя оценка.
Щека Таэдии дёргается. Словно она имеет дело с маленьким ребёнком.
— Пятый класс намного сложнее той чепухи, которую ты преподаёшь, Дультатис. Покажи мне хотя бы одного студента здесь, кто справится с любой задачей лучше Виса, и я заберу его вместо него.
Её раздражение очевидно, хотя голос остаётся достаточно тихим, чтобы остальной класс не слышал.
На один краткий, обнадёживающий миг мне кажется, что Дультатис уступит. Но затем его хмурый взгляд становится ещё мрачнее.
— Хорошо. Яникс Карениус. Его работа с клинком исключительна.
— Мечи? — фыркает Таэдия. — Мы ищем будущих сенаторов, а не гладиаторов. Любой в моём классе, кому придётся взять в руки оружие, сперва будет ковать Бритву.
— Это всё равно показатель способностей. Силы и мастерства. Умения быстро соображать.
Таэдия собирается возразить, но затем всплёскивает руками и поворачивается ко мне.
— Он лучше тебя?
— Сомневаюсь, — холодно отвечаю я, не отводя взгляда от Дультатиса.
Яникс никогда меня не любил — насколько я могу судить, просто из зависти к своему положению лучшего в Шестом классе, любимчика Дультатиса. Я тоже его недолюбливаю. Он напоминает мне Вермеса из приюта в Летенсе.
Я никогда не видел, как он сражается с клинком, но Дультатис так же не видел и меня. Это придаёт мне уверенности. Я тренировался с мечом каждый день — буквально каждый день — больше пяти лет в Суусе, и у меня были одни из лучших наставников. Мужчины и женщины, которые действительно сражались этим оружием не на жизнь, а на смерть. Фехтование в Иерархии, напротив, скорее диковинка. Считается пережитком менее цивилизованных времён.
— Уж точно не лучше меня ни в чём другом. Он кажется ужасным выбором, — добавляю я.
Таэдия скрывает веселье, а краснота Дультатиса приобретает пурпурный оттенок. Эмисса упоминала, что Таэдия любит студентов с характером, которые не боятся противостоять Прецепторам, когда считают это правильным.
К тому же — мне это нравится. Я бросаю взгляд на Эйдина, который видит реакцию Дультатиса и не скрывает восторга. Я подавляю усмешку.
— Тогда решено. Учебный поединок между Яниксом и Висом. Академия предоставит снаряжение. Победитель переходит в Пятый класс. — Взгляд Таэдии останавливается на мне. — Проведём его завтра, перед вечерней трапезой. Полагаю, этого времени вам обоим хватит на подготовку? — За моей спиной раздаётся шёпот; Прецептор повысила голос так, чтобы весь класс мог её слышать. Включая Яникса.
— Хватит. — Я уверенно отвечаю с той же громкостью; Яникс тоже подаёт знак согласия.
— Превосходно. — Она улыбается мне, бросает ещё один полупрезрительный, полуотчаянный взгляд на Дультатиса и уходит прежде, чем мужчина успевает что-либо добавить.
К моему удивлению, Дультатис, хоть и явно расстроен тем, что его так публично загнали в угол, тоже кажется довольным исходом, когда жестом отправляет меня на место.
— Ты всё ещё остаёшься в этом классе как минимум до завтра, — фыркает он. — И, полагаю, задержишься в нём намного дольше. Так что возвращайся к работе.
Я возвращаюсь на своё место, замечая удивлённые взгляды окружающих. Яникс, сидящий через несколько мест в углу, оживлённо беседует с одним из друзей. Похоже, он тоже доволен ситуацией.
— Смелый выбор, — бормочет Эйдин, когда Дультатис возобновляет свои бесконечные объяснения у доски.
— Поединок с Яниксом?
— Поединок с последним чемпионом Каталанских Игр по дуэлям. Именно благодаря этому его перевели из Седьмых в прошлом триместре. Он никак не мог перестать об этом говорить.
— Вот как. — Даже несмотря на боль во всём теле, я не ожидал, что Яникс окажется угрозой. — Полагаю… это означает, что он довольно хорош.
— Он лучше всех среди нашего возраста в Республике.
— Лучше всех, кто участвовал в соревнованиях. Давай не будем его слишком превозносить.
— В тех соревнованиях участвовали все, кто интересуется дуэлями.
— Что ж. Теперь я уже ничего не могу с этим поделать. — Я ободряюще похлопываю его по плечу. — Тронут твоей заботой.
— Я беспокоюсь, что наш любимый Прецептор не будет опозорен. — Он сердито смотрит на меня. — Не смей лишать меня этого удовольствия.
Я поднимаю руки.
— Сделаю всё, что в моих силах.
Дультатис выбирает именно этот момент, чтобы оторваться от текста, который читает нам вслух, и замечает наш разговор. Да он его и искал — к этому моменту ещё с полдюжины студентов тихо перешёптываются, но ему хочется выделить именно меня.
— Вис! Снова не слушаешь, я вижу. Уже третий раз за сегодня, — произносит он с неприятной улыбкой на круглом лице. — Простого выговора, похоже, недостаточно, чтобы избавить тебя от этой дурной привычки. Я слышал, ты больше не дежуришь в конюшнях?
— Всё верно, Прецептор. — Я вкладываю в эти слова всю вежливость, на какую способен, но уже знаю, к чему всё идёт. Рядом со мной напрягается Эйдин.
— Возможно, ещё один вечер там напомнит тебе о манерах. — Словно подчёркивая его слова, звучит колокол, возвещающий о конце занятий.
Мы смотрим друг на друга. Я стискиваю челюсти. Он знает, что единственная возможность потренироваться у меня будет лишь сегодня вечером. И даже не пытается это скрыть.
— Благодарю вас, Прецептор, — мне удаётся выдавить из себя эти слова, и я медленно выравниваю своё дыхание, пока красная пелена не проходит. Он провоцирует меня. Если я взорвусь здесь, проявлю неуважение перед всем классом, у него будет достаточно оснований отменить завтрашнее испытание и повысить Яникса вопреки любым возражениям. Я терпел больше двух месяцев. Смогу сдержаться ещё один день.
Я встаю с максимально ледяным достоинством, на какое способен, не позволяя себе произнести ничего лишнего. Моё движение разрушает напряжение в воздухе, все следуют моему примеру. Я присоединяюсь к очереди, идущей к двери, отказываясь смотреть на Дультатиса, и направляюсь прямиком к конюшням.
— Я ДУМАЛА, ТЫ С ЭТИМ ПОКОНЧИЛ.
Я поднимаю взгляд и с улыбкой встречаю Эмиссу, стоящую у входа в стойло со скрещёнными руками. Она смотрит на меня с добродушным раздражением.
— Я тоже так думал. — Я забрасываю очередную кучу навоза в тачку. Знакомая физическая работа, хоть и не самая приятная, меня успокоила. Она даже, кажется, помогла размять ноющие мышцы. Несмотря на все старания Дультатиса, как наказание это могло быть куда хуже. — У моего глубокоуважаемого Прецептора были другие планы.
— В ночь перед твоей дуэлью с Яниксом Карениусом. Как удобно.
Я замираю, опираясь на вилы.
— Ты слышала об этом?
— О да. Все только об этом и говорят.
Я морщусь.
— Конечно же.
— Ты в курсе, что несколько месяцев назад он победил на Каталанских Играх?
— Мне сказали. Уже после того, как я принял вызов, — признаю я с лёгким сожалением. Возвращаюсь к работе. — Всё в порядке. После Викторума прошло немало времени, но завтра рано утром я найду пару мечей и попрошу Каллида помочь мне стряхнуть ржавчину. — Я замечаю её выражение лица. — Или… Нет?
— Тебе также понадобится тренировочная броня.
— Зачем?
— Затем что… именно её ты будешь использовать завтра, — медленно произносит Эмисса. — В Викторуме в Летенсе ты же носил тренировочную броню? Ты надевал её раньше?
— Ну… я видел, как носят броню. — Я и сам носил броню во время тренировок, но прошлое, о котором я всем рассказал, не вяжется с этим фактом.
— Я имею в виду не просто броню. Я говорю о тренировочной броне, насыщенной Волей. Об Амотусе. Ты ведь понимаешь, о чём я?
— Кажется, нет, — отвечаю я с беспокойством.
Эмисса изучающе смотрит на меня, затем прикусывает губу и поднимает взгляд к крыше конюшни.
— Хм.
— Что такое?
— Я просто пытаюсь вспомнить, когда в последний раз настолько переоценивала чей-то интеллект.
Я тихо смеюсь.
— Ладно. Возможно, я поторопился с выводами. Что же такого особенного в этих тренировочных доспехах?
— Проще будет показать. В хранилище Третьего класса в гимнасии есть несколько комплектов — ты заканчивай здесь, а я пойду их найду. Встретимся там. Я не очень хороша в этом, но всё же лучше, чем ничего. Потренируемся немного, когда ты закончишь.
Я улыбаюсь. Она говорит это как нечто само собой разумеющееся, но сама готовность помочь говорит о многом.
— Спасибо, — искренне произношу я.
Затем колеблюсь, вспомнив об Эйдине. Я почти слышу голос отца: «Нет цены тому, кто не чтит свои долги».
— У меня… возможно, есть ещё одно обязательство на сегодня. — Слова неохотно срываются с губ, но я дал слово. Эйдин проявлял столько терпения. Я не собираюсь этим злоупотреблять.
— Важнее, чем это? — Эмисса не верит своим ушам.
— Нет. Но я обещал. Мне нужно с этим разобраться перед тренировкой.
— Я буду ждать час. Но после этого…
— Понял.
Эмисса оценивающе смотрит на меня, явно недовольная, затем делает шаг вперёд и тычет мне пальцем в грудь.
— Смотри, чтобы пришёл.
Она предупреждающе глядит на меня и уходит, не сказав больше ни слова, всё ещё качая головой. Я не могу сдержать смешок, глядя ей вслед. Она уже несколько недель выслушивает мои жалобы на выходки Дультатиса. И принимает многое из этого близко к сердцу. Подозреваю, она хочет моей победы завтра даже больше, чем я сам.
Я заканчиваю свои дела в конюшнях, и веселье постепенно сходит на нет, когда я обдумываю слова Эмиссы. Закончив, я направляюсь прямиком в общежитие и с облегчением нахожу Эйдина, как обычно сидящего за своим столом. Никто из наших соседей по комнате ещё не вернулся.
Он поднимает взгляд, когда я вхожу, и его брови сдвигаются.
— Что ты здесь делаешь?
— Я обещал, что помогу тебе с…
— Идиот. Нет. Тебе нужно тренироваться. — Он встаёт и выталкивает меня за дверь прежде, чем я понимаю, что происходит. — Мы идём в гимнасий.
— Вообще-то меня там уже кое-кто ждёт. Она достаёт… тренировочные доспехи?
Я заканчиваю фразу вопросительной интонацией, пытаясь показать, что всё ещё не понимаю, что это на самом деле означает.
Эйдин ухмыляется, явно больше заинтересованный моей загадочной подругой, чем моим невежеством.
— Так даже лучше. Давненько я не использовал Амотус.
Получается, он тоже знает, что это такое. Конечно же он знает.
Без лишних слов он подталкивает меня вперёд, и мы направляемся в гимнасий.
ЭМИССА ЖДЁТ МЕНЯ В ГИМНАСИИ — длинном, аскетичном помещении с бетонными стенами и каменными полами. Неудивительно, что в такой поздний час она здесь одна. Рядом с ней лежат четыре комплекта доспехов: два деревянных и два стальных. Она вскакивает на ноги при моём появлении, хотя её улыбка слегка блекнет, когда следом за мной входит Эйдин.
— Он настоял, — поясняю я. — Эйдин, это Эмисса. Эмисса, Эйдин.
Эйдин останавливается. Смотрит на меня, потом на Эмиссу, затем снова на меня. Хмыкает, словно что-то для себя прояснил.
— Ты умеешь? — спрашивает он Эмиссу на всеобщем, указывая на доспехи рядом с ней.
— Нет. Нееет. — Эмисса намеренно растягивает слово во второй раз с нарочитой медлительностью. — А ты?
— Немного.
— Тогда прошу. — Эмисса отступает назад и широким жестом указывает на доспехи, предлагая Эйдину их надеть.
Эйдин не спорит и хватает комплект деревянных поножей.
— Деревянные — это управляющие элементы, — говорит Эмисса, показывая, что мне также следует взять комплект.
Я хмурюсь, но начинаю надевать деревянные доспехи. Они не слишком тяжёлые — явно сделаны так, чтобы быть лёгкими и прочными. Хотя защитят разве что от учебного оружия. Сомневаюсь, что они выдержат даже один удар настоящего клинка.
— И что именно это даёт?
— Они привязаны Волей к настоящим доспехам и клинку. — Она с весельем наблюдает, как я пытаюсь застегнуть наруч, затем подходит помочь. — Получаешь весь опыт сражения с настоящим оружием, но без всякой опасности.
Эйдин уже полностью облачился в доспехи. Он идёт к противоположной стене комнаты и поворачивается ко мне лицом.
— Отойди.
Он вставляет треугольную каменную пластину в паз на нагруднике.
Я вздрагиваю, когда стальные доспехи, лежавшие грудой рядомсо мной, неожиданно приходят в движение, с грохотом и тревожной скоростью летят к нему. Они замирают в воздухе примерно в пятнадцати футах перед ним, формируя точную копию силуэта Эйдина. Громила даже не моргает. Он потягивается, и жутковато похожая на него пустая фигура тоже потягивается, лязгая. Идентичное движение. Полная синхронность.
— А-а. — Я бормочу своё понимание скорее самому себе, чем Эмиссе.
— Ты правда никогда не видел Амотус?
— Нет. — Нет смысла врать. Я продолжаю пристёгивать части к телу, хотя что-то во мне теперь противится прикосновениям к деревянным пластинам. Я не могу полностью избегать устройств на основе Воли, но прикреплять такое к себе всё равно вызывает мурашки. — Как это работает? — По большей части, я уже могу догадаться, но не помешает подтвердить мои подозрения.
— Привязка Волей?
Я приостанавливаюсь, застёгивая второй наруч, и смотрю на Эмиссу.
Темноволосая девушка в ответ едва заметно щурится.
— Связь строится через узел, находящийся с обратной стороны каждого элемента; она не должна искажаться, даже при прямом попадании. Но если вы сможете попасть мечом за любую из деталей брони, туда, где обычно была бы открытая плоть, то твой меч. — Эйдин по сигналу поднимает свой деревянный клинок, и его пустой двойник повторяет движение стальным мечом, — задействует реакционное отталкивание на соответствующей детали брони противника.
— Из-за чего она будет весить как минимум фунтов пятьдесят, — заканчиваю я, кивая. Умно придумано. Нанесёшь удар в уязвимые места на парящей броне, и это вызовет аналогичную реакцию на теле противника, утяжелив его до полного обездвиживания. Ударишь в ногу — и противник практически становится одноногим. Порежешь руку — и он не сможет ничего, кроме как позволить ей безвольно висеть.
— А чтобы победить?
— Любое попадание в голову, шею или грудь полностью оборвёт гармоническую связь.
— Логично.
Я встаю, немного поправляю правый наруч и надеваю шлем. В отличие от соответствующего шлема на стальной броне, мой — всего лишь деревянная шапка. Тот, в который должен будет целиться Эйдин, гораздо более традиционный, с защитой сзади и тонким выступом, прикрывающим лоб. Только чистый удар в пустое пространство, где должно быть лицо, принесёт ему победу.
Вместо тяжёлых прямоугольных щитов, которые предпочитали старые катенские легионы, здесь небольшие круглые — и я этому рад. Мои силы в основном восстановились после прошлой ночи, но я всё ещё не хочу слишком нагружать плечо. И хотя я тренировался со щитами раньше, я всегда предпочитал свободные стили, которым меня обучали в первую очередь. Чем больше у меня свободы движений, тем лучше.
Как только деревянный диск закреплён на моей руке, я готов. Несмотря на лёгкость самой брони, движения кажутся неуклюжими, когда я встаю в тридцати футах от Эйдина лицом к последнему комплекту доспехов на полу.
Я вставляю каменный треугольник в паз на своём нагруднике.
Перед глазами всё смазывается, когда доспех со щелчком занимает позицию передо мной. Несмотря на то, что я к этому готовился, невольно отшатываюсь назад. Каждая часть деревянных лат, висящих на мне, мгновенно становится тяжелее. Я спотыкаюсь.
— Прогнившие боги.
Когда я привожу себя в порядок и выпрямляюсь, замечаю, что и Эмисса, и Эйдин прячут усмешки.
Игнорируя их, я осторожно поднимаю руку и наблюдаю, как пустая стальная оболочка передо мной делает то же самое. Никакой задержки, никакой разницы во времени движения. Присмотревшись внимательнее, я вижу, как другие элементы доспеха слегка двигаются, а нагрудник даже поднимается и опускается в такт моему дыханию.
Это жутковато и слегка головокружительно. Я делаю шаг вперёд, и доспех передо мной повторяет движение.
— Как же тогда видеть, что делаешь? — Я сам отвечаю на свой вопрос, слегка поворачиваясь в сторону. Мой доспех повторяет движение; теперь я стою позади и примерно в двух футах справа от него. Не идеально — слепая зона будет всегда, где бы я ни находился — но в таком положении гораздо легче представить себя сражающимся.
— Потребуется время, чтобы привыкнуть. — Эйдин переходит на кимрийский, рассекая воздух клинком и проверяя его вес. Он, к моему некоторому удивлению, действительно выглядит так, будто знает, что делает.
Я копирую его движения, экспериментируя с перемещениями и ощущая вес оружия и щита.
— Это безопасно? — Поначалу есть странное несоответствие между тем, что я вижу на своём теле, и тяжестью всего снаряжения — когда деревянные доспехи насыщаются Волей, они приобретают вес металла — но это быстро проходит. — Я не хочу тебя поранить.
— Ты не хочешь… — Эйдин наполовину усмехается, наполовину хмуро смотрит на меня. — Что ж, хорошо. Готов?
— Готов.
Эмисса, очевидно уловившая суть нашего разговора, отходит в сторону и садится, наблюдая за нами с нескрываемым интересом. Я улыбаюсь ей через плечо.
Затем я едва успеваю поднять щит, чтобы встретить стремительную первую атаку Эйдина, когда он бросается вперёд, намного быстрее, чем я мог ожидать. Сталь звенит о сталь, и удар отдаётся дрожью в моей руке. Отшатываюсь. Я видел, как поставить блок, но почти опоздал. Совсем не инстинктивная реакция, в отличие от ситуации, когда меч собирается рассечь моё настоящее тело. Эйдин был прав. К этому придётся привыкать.
Но Эйдин не намерен давать мне на это времени. Он надвигается, щит поднят, клинок выстреливает короткими, резкими выпадами. Я неуклюже отражаю каждый из них, затем контратакую собственным выпадом, но он оказывается пренебрежительно отбит.
— Мне казалось, ты говорил, что готов.
Я сердито смотрю на него. Делаю успокаивающий вдох. Принимаю стойку, наблюдая, как мой металлический двойник делает то же самое. Прошли годы, и я неизбежно потерял форму, но невозможно просто забыть то, что вбивали в тебя каждое утро на протяжении большей части детства.
Обретя равновесие, я плавно двигаюсь вперёд.
Я слышал, как люди насмехаются над непрактичностью боевых стилей, похожих на танец, и в разгар битвы это, вероятно, справедливо. Однако дуэль — совсем другое дело. Текучесть — способность плавно переходить от одного действия к другому, атаковать и атаковать снова без перерыва — жизненно важна. В этом есть интеллектуальная составляющая, полностью отсутствующая в резкой, грубой жестокости войны. Плавные, гипнотические движения могут запугать не хуже, чем нанесённый урон. Заставить противника сомневаться. Проявить нерешительность. Совершить ошибки.
Я с силой обрушиваюсь на Эйдина, ведя щитом — физическое преимущество не на моей стороне, но инерция имеет значение, — а затем наношу несколько молниеносных ударов, когда он вынужден отступать. Они предназначены скорее для отвлечения внимания, чем для прорыва защиты. Больше как проявление моего раздражения. Деревянный меч в моей руке с каждым ударом останавливается в воздухе, вибрация проходит по моей руке. Такой поединок всё ещё кажется нереальным, непривычным, но я уже чувствую себя немного увереннее. Немного свободнее.
Я замечаю мимолётную гримасу на лице Эйдина, испытываю момент удовлетворения, прежде чем он внезапно приседает, обходя меня так, что его двойник оказывается точно позади моего. Я пытаюсь резко отклониться в сторону, чтобы получить лучший обзор, но вместо этого спотыкаюсь, моя левая нога будто застряла на месте.
— Проклятье, — рычу я, в основном на себя, отчаянно пытаясь сохранить равновесие. Он оказался быстрее, чем я думал, каким-то образом сумел нанести удар в обход поножа. Кажется, будто моя нога просто приросла к земле.
— Сдаёшься?
— Ты бы… этого хотел…, не так ли? — выдыхаю я. — Как раз когда… я… лишь начал входить во вкус.
— Значит, нет?
— Нет.
Эйдин пожимает плечами и тут же демонстрирует, насколько моя внезапная неподвижность ставит меня в невыгодное положение. За считанные секунды он начинает ловко — даже издевательски — кружить вокруг, осыпая меня быстрыми ударами, которые хоть и не причиняют боли, но их сложно отразить мечом или щитом. Один удар проскальзывает под левый наплечник, и вдруг моя рука со щитом безвольно повисает. Мне удаётся сделать лишь пару неуклюжих блоков, прежде чем он бросается вперёд, преодолевая мою беспомощную защиту и поражая место, где должна быть моя шея.
Металлические доспехи передо мной рассыпаются на отдельные части с гулким лязгом. Тяжесть стали исчезает с тела, и я спотыкаюсь от внезапной перемены — мощная хватка на ноге и руке пропадает. Треугольный камень, прикреплённый к нагруднику, падает на пол.
Я хмуро смотрю на груду металла перед собой, переводя дыхание. Мне лишь раз или два довелось тренироваться в доспехах, ещё в Суусе. Дополнительный вес определённо усложняет тренировку.
— Неплохо, — беззаботно окликает Эмисса сбоку. — Для первого раза. — Несмотря на лёгкую подколку, она выглядит впечатлённой.
Я фыркаю, стараясь скрыть раздражение. Не знаю, что злит больше — поражение или то, что я его не ожидал. Корчу ей рожицу, затем бросаю взгляд на Эйдина.
— А для тебя, полагаю, это не первый поединок?
— Меня обучали Клинкотворцы моего племени. — Судя по тому, как он это произносит, он очень гордится этим фактом.
— Клинкотворцы? — Я не решаюсь спрашивать дальше. Эйдин крайне редко упоминает о своём прошлом или о чём-то личном. Мне до сих пор не удалось выяснить, кто поручил ему напасть на Каллида и почему он согласился. Он никогда не принимает мои приглашения присоединиться к нам за обедом. Даже когда мы разговариваем на занятиях, это редко длится долго. Несмотря на то, что в последнее время мы довольно много общались, я по-прежнему очень мало о нём знаю.
— Мастера меча. Они среди лучших в мире. — Пауза, необычное колебание с его стороны. — Были среди лучших.
Сказано просто; он не ищет сочувствия. И всё же.
— Мне жаль.
Не стоило этого говорить. Лицо Эйдина мрачнеет.
— Они сохранили свою честь.
Я не знаю, как на это ответить. Эмисса с интересом наблюдает за нашей беседой, хотя мы говорим на кимрийском.
— Ты смог бы победить Яникса? — спрашиваю я наконец, чувствуя, что пора сменить тему.
— Нет. — Простая честность в ответе.
— Хорошо. Тогда ещё раз. — Я поднимаю упавший треугольный камень и вставляю его в паз. Как и ожидалось, мои доспехи мгновенно собираются передо мной.
В следующем раунде схватка оказывается намного более напряжённой, несмотря на то, что Эйдин бьёт сильнее — его злость из-за какого-то нечаянного оскорбления с моей стороны прорывается наружу. Но даже так, я начинаю понимать, как использовать линии обзора в свою пользу, как расположить себя и свою броню — свой Амотус — так, чтобы это создавало ему неудобства. На этот раз Эмисса тоже выкрикивает советы, что помогает мне сосредоточиться на правильной реакции на различные тактики. Основы дуэли те же, но подход иной. Тут нет места ни нырянию в сторону, ни резким поворотам — это привело бы к тому, что я окажусь спиной к противнику. Всё дело в позиционировании. Работа ног здесь связана с углами не меньше, чем с равновесием. В итоге, хоть я снова проигрываю, Эйдин уже весь в поту, и его подколки звучат куда более натянуто.
В третий раз я его побеждаю.
И больше не проигрываю до конца вечера.
— ТЫ ЖУЛИК, — ВОРЧИТ ЭЙДИН на всеобщем языке, когда мы трое выходим из гимнасия, покрытые легкой испариной, которая мгновенно остывает в вечернем морском бризе. Вокруг квадрума потрескивают факелы. В остальном всё тихо.
— Он и правда похож на жулика, — соглашается Эмисса, её лицо раскраснелось от нагрузки. Со временем она начала чередоваться с Эйдином, постепенно показывая куда больше мастерства, чем поначалу. Хотя она всё равно не сравнится с тем, кого тренировали с детства. — Возможно, нам просто достались неисправные доспехи.
— Да. Да. Это единственное объяснение, — серьезно кивает ей Эйдин.
Я улыбаюсь, наслаждаясь их шутливым брюзжанием, затем чуть замедляюсь и наполовину оборачиваюсь к ним.
— Ах да. Доспехи. Ты должна их вернуть на склад?
— Должна. Но если я случайно забуду, а вы с Каллидом завтра утром заглянете… — Эмисса разводит руками, изображая беспомощность перед сложившейся ситуацией.
Моя улыбка становится шире.
— Спасибо.
— Всегда пожалуйста. — Наши глаза встречаются, прежде чем она отводит взгляд, всё ещё улыбаясь.
Наступает тишина, а затем Эйдин, наблюдавший за нами, громко вздыхает.
— Она очень красивая. Зачем ты притащил меня с собой?
Я начинаю краснеть, пока не понимаю, что он говорит на кимрийском, и кашляю, чтобы скрыть реакцию.
— Это была тренировка перед завтрашней дуэлью. И ты не оставил мне особого выбора.
— Ты ей нравишься.
— А она мне.
— Ты понял, о чём я. То, как вы разговариваете друг с другом, — это больше, чем просто дружелюбие. — Он одаривает меня ухмылкой.
— Всё не так. — Я стараюсь не смотреть в сторону Эмиссы, надеясь, что она не спросит, о чём мы говорим.
— А должно быть.
Я бросаю на него сердитый взгляд. Я уже вёл этот разговор с Каллидом, но всё равно сложно объяснить, что меня воспитали никогда не стремиться к тому, что обречено на провал. Что моя мать говорила мне: любовь — ничто без честности. И что мой отец вбивал мне, снова и снова, что принц Сууса не может — не может — заводить интрижки.
Конечно, это не принципы Катенской Республики. И Суус давно исчез. Но это то, кто я есть.
И я никогда не смогу рассказать Эмиссе, кто я.
— Хотя бы признай, что она красивая.
— И умная, и смешная, и необыкновенно приятная. Конечно, она такая. Она удивительная, — говорю я с раздражением. — Теперь можешь отстать от меня с этой темой.
Мы идем дальше, Эмисса, к счастью, не проявляет явного интереса к нашему разговору. Когда становится ясно, что мы закончили, она внезапно качает головой, словно только что что-то вспомнила.
— Кстати. Ты что-нибудь говорил Аэкве в Некрополе?
Я хмурюсь.
— Аэкве? Нет. Я не видел её после того, как мы все покинули трансвект.
— Она расспрашивала о тебе. Конкретно о том, когда ты вернулся. Вела себя немного странно.
— Вот как? — Я морщу лоб и делаю вид, что озадачен, хотя сердце моё падает. Каковы бы ни были причины Аэквы, я не хочу, чтобы кто-то слишком пристально изучал, когда именно я покинул Некрополь. — Это странно. Надо будет спросить её об этом.
Мы останавливаемся, дойдя до места, где наши пути расходятся. Эмисса удерживает мой взгляд, в её зелёных глазах искрится веселье.
— Удачи завтра. Буду болеть за тебя. — Она сворачивает в сторону женского общежития, небрежно махнув рукой, не оглядываясь.
Мне требуется мгновение, чтобы осознать, что она сказала это на кимрийском.
Я поворачиваюсь к Эйдину, который смотрит ей вслед с открытым ртом, как и я. Хотя не думаю, что его лицо покраснело так же сильно, как моё.
— Хм…
— Хм…, — повторяю я, разрываясь между стыдом и весельем, пытаясь вспомнить всё, что говорил Эйдину сегодня вечером. Побеждает веселье, и я качаю головой, жестом признавая поражение.
— Пойдём, Эйдин. Нам нужно поспать.
В ТУМАННОЕ РАННЕЕ УТРО, РАССВЕТ ещё не окрасил небо, когда мы с Каллидом бредём обратно из гимнасия, где он только что помог мне тайком провести дополнительный час ценной практики. Мой друг молчалив во время прогулки. Скорее задумчив, чем обижен на разгром, который только что получил. Он неплохо обращается с тренировочными доспехами, но далеко не так искусно, как Эйдин или даже Эмисса.
Я не нарушаю тишину, разминая на ходу мышцы. Утренняя скованность, которую я чувствовал после пробуждения, кажется, после упражнений полностью ушла. Я всё ещё в синяках и тело ноет после жестокой вылазки к руинам два дня назад, но с предстоящим днём занятий — без запланированной физической активности — к вечернему состязанию я должен быть в приличной форме.
— Где ты тренировался? — внезапно спрашивает Каллид.
— В Аквирии. Родители заставили меня брать уроки несколько лет назад. Мой инструктор всегда говорил, что у меня есть определённые способности…
Он резко останавливается, вынуждая меня сделать то же самое.
— Хватит. — В его голосе необычная напряжённость. — Можешь ничего мне не рассказывать, но только не лги мне в лицо.
Я подавляю внезапный дискомфорт, отказываясь поддаваться неуместному чувству вины.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты читал книги, за которые большинство Третьих даже не взялись бы. Говоришь на мёртвых языках. Сражаешься на дуэлях, используя стили, о которых я даже никогда не слышал. — Он пристально смотрит на меня, ни на секунду не прерывая зрительный контакт. — Из тебя такой же представитель аквирского среднего класса, как и из меня.
Эмоции борются с необходимостью быстрого, убедительного ответа. Я делаю лёгкий, пренебрежительный жест. Наклеиваю на лицо озадаченное выражение.
— Не знаю, что тебе сказать.
— Ты не… — Каллид умолкает, качая головой. Раздражённо. — Знаешь, у меня есть доступ к записям моего отца. Это каждое рождение в Иерархии — даже те, которые наши благородные сенаторы не хотят предавать огласке. Я, вероятно, мог бы выяснить правду.
Он думает, что я незаконнорождённый ребёнок кого-то влиятельного. Конечно. Это самый логичный вывод. Кто-то, выросший со всеми преимуществами, но в тайне специально обученный для достижения успеха в Академии. Преданный сенатору, но без видимой связи с ним.
— Явно не Телимус. Слишком молод. Но я думаю, кто-то из Военной, — продолжает Каллид, внимательно наблюдая за моим лицом. — Кто-то влиятельный. Кварт. Может даже выше? — Он прощупывает почву.
Я позволяю неуверенности промелькнуть на моем лице. Даю ему увидеть мое желание сказать правду и пусть думает, что идет по верному следу. Мы стоим несколько долгих, неловких секунд, затем Каллид вздыхает.
— Ладно. — Он выглядит разочарованным. — Значит, так оно и есть. Но тебе стоит придумать ответ получше для всех остальных. Потому что после того, как сегодня они увидят, как ты сражаешься, возникнет гораздо больше вопросов о твоем пребывании в Аквирии. Поверь мне.
Он скованно направляется к общежитию Седьмого класса. Я не пытаюсь его остановить.
Завтракаю я напротив Эйдина на уровне Шестого класса, тихо обсуждая с ним стратегию обращения с Амотусом. Это не связано с утренним допросом Каллида — я упоминал, что планировал это сделать задолго до нашего сегодняшнего разговора, — но всё равно теперь чувствую себя неловко. Будто избегаю другого своего друга. Я собирался хотя бы поприветствовать его, когда буду выходить из столовой, но к тому времени, как заканчиваю трапезу, его стол уже пуст.
Я не могу винить его; он обижен тем, что воспринимает как очевидный обман. И мне ненавистно, что я его задел. Но я создал своё прошлое таким образом, чтобы его невозможно было опровергнуть. Признаться кому-либо, что это подделка — значит рискнуть появлением трещины в безупречном фасаде.
Ложь была верным решением.
Сегодня на занятиях странная атмосфера: Дультатис самодовольно ухмыляется, обращаясь ко мне, а Яникс с друзьями бросают полунастороженные, полууверенные взгляды всякий раз, когда я смотрю в их сторону. Несколько раз раздаётся приглушённый смех, когда очередной студент обсуждает, как сильно меня побьют. Меня это не беспокоит. Излишняя самоуверенность и груз ожиданий поставят Яникса в гораздо более невыгодное положение, чем меня.
Каллид, к моему смутному огорчению, во время полуденной трапезы не появляется вовсе. Это не редкость, но надеюсь, это никак не связано со мной. Я снова сижу с Эйдином, и мы наблюдаем, как Дультатис отводит Яникса в сторону и начинает давать советы, даже не пытаясь изображать беспристрастность. Вскоре сам Яникс — который до этого старательно меня избегал — останавливается у нашего стола, нависая надо мной, пока я ем.
— Ты мог бы отступить, Вис. — Он говорит уверенно и спокойно. — Знай свои пределы. Отступи, и, возможно, через несколько месяцев у тебя будет ещё один шанс подняться. Но проиграешь сегодня — и больше возможностей не получишь.
— Нет, спасибо.
Яникс медлит, словно ожидая, что я скажу что-то ещё, а потом хмурится, когда я продолжаю молчать.
— Я пытался, — бросает он, уходя прочь. Эйдин одобрительно кивает.
Дневное занятие тянется бесконечно; каждый раз, когда я смотрю на циферблат, стрелка едва сдвинулась. Наконец звенит колокол. Я встаю. Дультатис улыбается мне, но я не вздрагиваю и не отвожу взгляд, направляясь к двери.
— До завтра, — бормочет лысеющий мужчина, когда я прохожу мимо.
Я игнорирую его и иду в квадрум.
СДЕЛАВ КРЮК В СТОЛОВУЮ, чтобы перехватить немного ужина и успокоить нервы, я обнаруживаю, что Курия Доктрина почти пуста, когда прохожу через неё. Я не понимаю причины, пока не достигаю большой арки и не выхожу под золотистое солнце позднего дня.
Огромная толпа, толкущаяся по краям квадрума, уже включает, должно быть, почти каждого студента Академии. При виде этого я медлю, почти замираю; я предполагал, что мы привлечём зрителей, но это превосходит всё, что я себе представлял. Разные классы сбились в группы, причём Седьмые занимают почти всю сторону массивной площади. Третьи стоят отдельно с развлекающимся, судя по виду, Неквиасом на противоположной стороне. Эмисса замечает меня и дарит сочувственную улыбку. Я через силу улыбаюсь в ответ.
Напротив я замечаю Эйдина среди Шестых, Аэкву — с Четвёртыми прямо передо мной. Седьмые рассредоточены, но Каллида не видно. Где-то на задворках сознания тревожит мысль, что он решил не приходить. Надеюсь, наш утренний разговор не испортил наши отношения настолько.
В любом случае, сейчас я ничего не могу с этим поделать. Отодвигаю беспокойство в сторону. Сосредотачиваюсь.
Яникс уже в центре квадрума, облачённый в свой доспех, уверенно чувствующий себя и в снаряжении, и под всеобщим вниманием. Он размахивает клинком, привыкая к его весу. Дультатис стоит немного поодаль, скрестив руки, и одобрительно наблюдает. Позади него — недовольная с виду Таэдия вместе с группой других Прецепторов. Веридиус тоже с ними.
Я прихожу в себя от неожиданного скопления людей и начинаю протискиваться сквозь толпу. Разговоры поблизости затихают, когда люди узнают меня. Среди них и Аэква; она бросает на меня странный взгляд, когда я прохожу мимо — смесь недоумения и острого любопытства. Я коротко киваю ей и снова сосредотачиваюсь на том, что впереди. Стараюсь не задумываться, не узнала ли она в своих расспросах обо мне чего-то тревожного.
Я выхожу на белый камень квадрума и направляюсь через пустое пространство к Дультатису и Яниксу.
— Решил, что тебе не помешает аудитория, Катеникус. — Дультатис заметил меня и лениво указывает на второй комплект парных доспехов, лежащий в стороне, у фонтана. — Твой Амотус там. Начнём, как только будешь готов. Нет смысла затягивать.
Он, вероятно, думает, что толпа выбьет меня из колеи. Он не знает о Летенсе. Не знает, что первые четырнадцать лет своей жизни я провёл под постоянным наблюдением, всегда находясь в центре чьего-то внимания — на меня пялились, куда бы я ни пошёл. Я ненавидел это, но прекрасно знаю, как это выдержать.
Я игнорирую его, подхожу к деревянному доспеху и методично пристёгиваю все элементы. Он лучшего качества, чем тот, в котором я тренировался. Удостоверившись, что мне удобно, я вставляю каменный треугольник, и наблюдаю, как пустая оболочка занимает позицию в пятнадцати футах передо мной. По толпе проходит волна перешёптываний. Их предвкушение почти осязаемо.
Я поднимаю меч и закрываю глаза, выравнивая дыхание, как меня учили. Всё остальное здесь — отвлекающие факторы. В таких боях побеждает тот, кто сохраняет спокойствие, кто проявляет наибольшее терпение. Не могу отрицать, что Дультатис и его ребяческие выходки задевают меня, но я должен это игнорировать. Я должен быть лучше.
Дультатис отходит в сторону.
— Этот поединок — за место в Пятом классе, — объявляет он, усиливая голос так, чтобы все в быстро затихающем квадруме могли его слышать. — Обычные правила: только смертельный удар считается победой. — Он поворачивается к нам. — Готовы?
— Готов. — Ответ Яникса звучит чётко и уверенно. Он получает удовольствие, даже делает показушный, совершенно ненужный взмах мечом. Я подавляю вспышку гнева из-за того, с какой готовностью он пошёл на поводу у плана Дультатиса. Этот парень даже отдалённо не годится для Пятого класса. Будь у него хоть капля чести, он бы отказался от этого вызова.
— Готов. — Не притворяюсь, будто расслаблен. Я собран. Напряжён. Я не отвожу взгляда от Амотуса Яникса, произнося это.
— Начинайте.
Яникс по-прежнему улыбается, неторопливо выходя вперёд и немного в сторону, чтобы занять более выгодную позицию. Он прогуливается, изредка поглядывая на толпу и ухмыляясь своим друзьям. Я зеркально копирую его положение.
А затем бросаюсь вперёд.
Он застигнут врасплох, хотя быстро приходит в себя. Мой клинок стремительно опускается на его плечо, но он мгновенно уворачивается и поднимает меч, встречая мой со звоном стали. Вибрация отдаётся в руке, когда меч в моей ладони замирает в воздухе. Я отступаю. Теперь Яникс сосредоточен на мне, улыбка полностью исчезла.
И он переходит в атаку.
Это размытая, молниеносная вспышка стали, удар за ударом обрушивается на меня в шквале, который намного сильнее и точнее всего, что Эйдин или Эмисса смогли противопоставить мне вчера вечером. Я отчаянно отражаю удар за ударом, пока Яникс движется, кружит, меняет позицию, пытаясь ослепить меня, размещая свой Амотус между мной и своим клинком.
Я стискиваю зубы и отвечаю, не слишком изящно перемещаясь в сторону, едва успевая за ним. Толпа одобрительно гудит — приглушённый шум, который я почти не замечаю. Эйдин не преувеличивал. Яникс хорош.
И у меня складывается ощущение, что он ещё не старается в полную силу.
Тем не менее, я не показал ему ничего, что заставило бы его считать меня искусным в подобных поединках. В этом моё единственное преимущество. Защищаться так, будто я едва способен это делать, ждать момента, а затем ударить со всей силы. Яникс наконец прекращает атаку и отступает; я вижу, что он всё ещё выглядит самодовольным за своим Амотусом, хотя и не так, как раньше, слегка раздражён. Он думал, что я сломаюсь под первым же натиском. Быстрый взгляд на раздражённое выражение лица Дультатиса показывает, что Прецептор думал так же.
Теперь я атакую, без особых тонкостей, просто чтобы занять Яникса, следя за тем, чтобы не открыться для контратаки. Я давлю, не особенно успешно, но достаточно, чтобы занять его ещё на десять секунд, пока из толпы доносятся разнообразные возгласы одобрения и подначивания. Некоторые из них звучат немного удивлённо, чуть более настойчиво, чем прежде. Вероятно, это друзья и сторонники Яникса.
Думаю, задержка якобы неизбежной победы начинает его раздражать. Он полностью утратил свой весёлый вид, глаза холодны, пока мы снова кружим.
Он делает выпад вперёд, но на этот раз я готов к его скорости. Он действительно хорош, но я слежу и за ним, и за его Амотусом, а в Суусе я тренировался против более сильных противников. Мужчин и женщин, которые успевали нанести удар ещё до того, как я понимал, что они поднимают меч. У Яникса движения всё ещё слишком предсказуемы: мышцы заметно напрягаются, губы подёргиваются задолго до замаха. Он привык к противникам, пытающимся считывать его Амотус. Та же проблема, что была у Эйдина вчера вечером.
И Яникс этого пока не осознаёт. Поэтому, когда он готовится к следующему удару, я уже в движении. Проскальзываю мимо его атаки и опускаюсь на одно колено, так близко, что он не сможет увидеть, откуда придёт мой клинок.
Я делаю взмах и чисто рассекаю его левую ногу.
Я знаю, что удар точен; я вижу, как клинок пронзает небольшой зазор в колене. Тут же откатываюсь, избегая слепого выпада Яникса, и вскакиваю на ноги, ощущая прилив адреналина. Я сделал это. Он покалечен. Всё, что мне осталось — добить его.
Но когда я оборачиваюсь, то вижу, что Яникс всё ещё стоит.
Сердце сжимается, и я замираю, растерянный в течение долгой, неприятной секунды. Он снова кружит. Никаких признаков какой-либо помехи в движениях.
— Это было попадание. — Я поднимаю меч, показывая, что хочу остановить поединок, и громко обращаюсь к Прецепторам: — Что-то не так. Это было попадание.
Я воздерживаюсь от слова жульничество, но намёк достаточно ясен.
Яникс останавливается и тоже опускает меч. В толпе слышится ропот. Я бросаю взгляд в сторону Дультатиса, ожидая увидеть его обеспокоенным; если этот бой подстроен, то он наверняка замешан. Но вместо тревоги на его лице — преувеличенное выражение недоумения, которое плохо скрывает его истинные эмоции.
Он доволен.
— Стойте. — Таэдия выходит вперёд. Хотя среди студентов слышно несколько недовольных возгласов, я понимаю, что в её лице у меня есть союзник. Она видела, что произошло.
Дультатис идёт за ней по пятам.
— Мальчишка просто тянет время, потому что проигрывает, — говорит он достаточно громко, чтобы слышали зрители. — Любой предлог, чтобы перевести дух. Дурной тон.
— Мне так не показалось. — Таэдия кивает мне. — Попробуй ещё раз. Яникс, позволь ему вызвать реакцию в твоём колене.
Я уверенно подхожу и наношу удар Амотусом вниз, через узкую щель в доспехе Яникса.
Яникс морщится и опускается на одно колено.
Я обеспокоенно хмурюсь, глядя на него, пока толпа начинает роптать и свистеть. Он наверняка притворяется. У Таэдии та же мысль; она быстро подходит и наклоняется, пытаясь оторвать его ногу от земли. После безуспешной попытки она вздыхает.
— Заклинило, — размышляет она, затем бросает на меня извиняющийся взгляд. — Удар выглядел точным, но, видимо, его оказалось недостаточно, чтобы запустить реакцию.
Это неправильно — я знаю, что это неправильно, — но любые дальнейшие возражения только выставят меня в худшем свете. Дультатис самодовольно качает головой, отпуская шутку другим Прецепторам, несомненно, на мой счёт. Смеётся только Неквиас, но я вижу усмешки и на лицах стоящих рядом студентов.
Толпа продолжает насмехаться, пока Яникс перенастраивает свой доспех. С каждой секундой задержки к хору присоединяется всё больше голосов. От негодования моё лицо краснеет под градом выкриков. Амотус Яникса мог быть изменён десятками способов — какое-то условное насыщение, полагаю, или, возможно, сам Дультатис насытил его Волей — но доказать это невозможно. Когда другой парень вставляет камень, и его доспех восстанавливается, я всё же позволяю себе секунду сомнения: а вдруг я ошибся? Вдруг мне показалось?
Я избегал смотреть на толпу, но теперь оглядываюсь. Изучаю лица наблюдающих за нами, за мной. Многие настроены враждебно. Некоторые — правда, немногие — выглядят скорее озадаченными, чем раздражёнными. Эмисса, Индол, даже Айро среди них. Хотя, справедливости ради, Айро также выглядит и довольным.
За основной группой Седьмых я наконец замечаю Каллида. Он нашёл удобную точку обзора на ступенях Храма Йована, прислонившись к одной из больших колонн портика. Он замечает мой взгляд. Колеблется.
Затем посылает мне один-единственный искренний ободряющий кивок.
Я сглатываю, киваю в ответ и снова концентрируюсь. Яникс занял позицию.
Мы начинаем всё заново.
Яникс стал осторожнее, и мы сходимся несколько раз, прощупывая, проверяя защиту друг друга. Я больше не сдерживаюсь, не притворяюсь, что мне не хватает навыков. Лицо Яникса застыло в удивлённой сосредоточенности. Толпа прекратила насмешливые выкрики и почти затихла, не считая редких возгласов поддержки. Полагаю, они озадачены тем, что бой всё ещё продолжается.
Однако я лишь держусь, но не побеждаю. С настоящим мечом в руках у меня был бы неплохой шанс превзойти Яникса. Но это устройство Амотус — даже после часов тренировки прошлой ночью и сегодняшним утром — слишком непривычно. Мои удары чистые и быстрые, но недостаточно точные; я всё ещё прикидываю, куда бью, и слишком часто соскальзываю с брони, даже когда прорываю защиту Яникса. Моя собственная защита, всегда бывшая моим лучшим навыком, удерживает меня в бою, но ошибка неизбежна.
Именно поэтому так бесит, когда я наконец наношу чистый удар по плечу Яникса, и ничего не происходит.
Я шиплю, скалюсь от досады, отступая и оглядываясь по сторонам в надежде, что кто-нибудь выкрикнет протест. Никто этого не делает. Возможно, они не заметили, или, что более вероятно, они, как и я, понимают, как будет выглядеть очередная остановка боя, когда явных нарушений не видно. Подозреваю, что многие относятся ко второй категории; Таэдия вглядывается в Яникса, словно пытаясь разгадать головоломку, и даже Веридиус подаётся вперёд с напряжённой хмуростью.
Дультатис тоже больше не выглядит довольным. Должно быть, он организовал это с Яниксом как страховку от случайности, не ожидая, что я нанесу больше одного хорошего удара. Он должен понимать, что ещё несколько таких случаев — и кто-нибудь проведёт тщательную проверку этих комплектов брони.
Но для меня этого недостаточно. Даже если будет расследование, если будут доказательства, они не появятся вовремя. Я знаю, как это работает. Яникс уже будет зачислен в Пятый класс и заявит, что не знал о каких-либо нарушениях. Дультатис будет утверждать то же самое. Некого будет однозначно обвинить, и в конце концов всё останется как есть.
Поэтому я должен победить здесь и сейчас.
Я подавляю нарастающую во мне ярость. Не сейчас. Не сейчас. Мне нужно думать. Яникс не особенно крупный; у меня определённо есть преимущество в размерах. Если мой меч бесполезен для срабатывания реакции Воли в его броне, значит, нужно победить иным способом. Я не могу атаковать самого Яникса напрямую, хотя это и заманчиво. Это строго запрещено правилами, и даже если я преуспею, мне не присудят победу.
Я отступаю на несколько шагов, а затем, прежде чем Яникс успевает последовать, позволяю ярости заполнить меня.
И бросаюсь вперёд.
Амотус Яникса готов, спокоен и находится на позиции, но, оказавшись в шести футах от него, мой швыряет в него свой меч. Сильно. Он не ожидает этого; реагирует инстинктивно, пригибаясь и отбивая вращающееся лезвие, из-за чего теряет стойку. Секундой позже наши Амотусы сталкиваются и падают на землю, отчаянно борясь за его меч. Яникс кричит в панике; я чуть не теряю хватку от дикого смеха, когда краем глаза замечаю, как в стороне он катается, словно безумец, отчаянно обороняясь и пытаясь уследить за моими действиями в поединке. По всему квадруму раздаются вздохи, затем крики, но я не могу разобрать, что они говорят.
Здесь я в своей стихии; бои в Летенсе сделали эту обстановку куда более комфортной для меня, чем сражение с клинком в руке. Я скалюсь в судорожной ухмылке и перекатываюсь так, что рука Амотуса Яникса оказывается зажатой. Я выкручиваю её и дергаю со всей силы. Он вопит от боли, когда что-то поддается, и его клинок со звоном падает на землю.
Я не даю ему возможности восстановиться. Я слишком зол для чего-либо другого. Зол на то, что мне приходится это делать. Зол, что меня поставили в такое положение. Такие люди, как Яникс и Дультатис — воплощение Иерархии. Они отняли у меня всё, но им этого мало. Они всегда пытаются забрать ещё больше.
Я снова перекатываюсь, прижимая Амотус Яникса к земле, хватаю его шлем обеими руками и со всей силы бью им о камень.
Вокруг проносится ужасный вздох, когда голова Яникса в тридцати футах от меня сначала поднимается, а затем с силой ударяется о землю одновременно с его Амотусом, и звон металла разносится по всему квадруму. Независимо от защиты, этот удар дезориентирует его. Причиняет боль. И эти шлемы, пусть и стальные, но не нерушимы. Я не отпускаю, бью снова. И снова. Я позволяю ярости захватить меня. Снова. Сталь латных перчаток начинает деформироваться. Яникс кричит. Вопит.
Я в последний раз с силой вбиваю шлем в землю, и его крики прекращаются. Их сменяет тишина. Словно все наблюдающие перестали дышать.
Я не смотрю на них. Яникс без сознания, но мне нужно победить. Я недостаточно силён, чтобы сорвать его доспехи, но его шлем не закреплён; я тяну, и напротив меня соответствующий шлем на голове Яникса стаскивается, насыщенная часть, очевидно, всё ещё цела. С него капает кровь. Задняя часть вмята, дерево расколото внутрь. Думаю, он оставил глубокий порез на затылке. Надеюсь, ничего серьёзнее.
Я измотан. Опустошён. Я ползу к мечу Яникса, поднимаю его и осторожно помещаю его шлем на острие. Ничего не происходит; Яникс остаётся без сознания, а его доспехи по-прежнему на нём. Я встаю, иду к своему мечу, добавляю его к первому так, что шлем балансирует на обоих остриях. По-прежнему ничего.
Мой Амотус падает там, где стоял, когда я отсоединяю каменную активационную плитку от своей кирасы, а затем поверх бросаю оба меча и шлем. Они гремят в потрясенной тишине.
Я сбрасываю с себя деревянные доспехи, направляясь к Прецепторам, и останавливаюсь только на мгновение, чтобы подобрать окровавленный деревянный шлем Яникса, который откатился прямо к моим ногам. Мой взгляд устремлён вперёд, прямо на Дультатиса. Он побледнел. Остальные отступили от него.
Остановившись примерно в десяти футах от Дультатиса, я тяжело дышу, а затем презрительно бросаю шлем к его ногам, не отводя взгляда. Кровь брызгает на край его тоги.
Мне хочется накинуться на него. Обличить. Назвать мошенником, лжецом и жалким ничтожеством, которым он и является. Кровь стучит в висках так сильно, что я почти готов сделать всё это разом.
Но тут замечаю Каллида. Все остальные наблюдают в оцепенении, а он сияет, подняв кулак в безмолвном, ликующем жесте победы. Он празднует за меня. Празднует вместе со мной.
— Похоже, вам стоит еще раз проверить доспехи, — говорю я спокойно, но Дультатис выглядит ещё более ошеломлённым. Странно видеть такой страх у человека, способного призвать силу десятка мужчин и сломать меня не задумываясь.
Я вздыхаю и прохожу мимо них.
— Куда ты направляешься, Вис? — окликает меня Таэдия.
Я останавливаюсь.
— Поесть. До завтра, Прецептор. Я с нетерпением жду ваших занятий. — В моём голосе нет и намёка на вопрос. Я заслужил своё место.
Она оглядывается на Яникса, всё ещё неподвижного на земле. Пара других Прецепторов уже пришли в себя и бросились к нему, но он, кажется, начал приходить в сознание. Несмотря на ярость, всё ещё кипящую в груди, я испытываю облегчение.
Затем она кивает, по-прежнему не глядя на меня.
— Конечно. Можешь сегодня же перенести в общежитии свои вещи на уровень выше.
Я почти жду, что кто-то из Прецепторов вмешается, преградит мне путь, осудит за содеянное. Но этого не происходит. Вероятно, они всё ещё в шоке, а очевидное пособничество Дультатиса в мошенничестве, скорее всего, сбивает их с толку. Впрочем, мне уже всё равно. Таэдия публично подтвердила мою победу. Это всё, что мне нужно.
Гнев постепенно утихает, а вместе с ним исчезают и остатки сил. Я весь в синяках и ссадинах. Остальные студенты расступаются передо мной, освобождая гораздо больше места, чем необходимо чтобы пройти. Никто не произносит ни слова. Они просто смотрят, как я медленно ухожу.
Я хочу поговорить с Каллидом, но он исчез, поэтому направляюсь в столовую. Сегодня я произвёл неизгладимое впечатление. Как бы я ни устал, лучше закрепить его, делая вид, что ничего особенного не произошло, чем рухнуть где-нибудь в укромном месте.
Голова кружится, и пока я иду, замечаю как дрожат руки. Я не чувствую радости от победы, нет чувства достижения цели. Я просто сделал то, что должен был.
Пока этого должно быть достаточно.
— ТЫ, — ТИХО ГОВОРИТ КАЛЛИД, не отрываясь от чтения, когда я сажусь напротив него, — страдаешь приступами гнева.
Ещё темно, утро после моей победы над Яниксом. Мой переезд на этаж Пятого класса общежития прошлой ночью прошёл достаточно легко, хотя я испытывал странную неохоту — с Эйдином в качестве соседа моя комната в Шестом классе была самым уютным местом с момента моего прибытия. Но новое жильё лучше. Больше личного пространства. По трое в комнате, у каждого свой комод и стол вдвое больше, чем этажом ниже.
Мои два соседа ещё занимались, когда я пришёл. Хоть я и был измотан и весь в синяках после поединка, никто не предложил помощи, а я не просил.
До нас доносится шум далёких волн.
— Ты только сейчас это понял?
— Нет, нет, я знал. А вот все остальные… — Каллид наконец захлопывает книгу, бросая весёлый взгляд в сторону квадрума. — Прогнившие боги, они теперь до смерти тебя боятся.
— Полагаю, бой вышел не таким предсказуемым, как они ожидали.
— Это. Уж. Точно, — соглашается Каллид с притворным ударением. Но его речь немного скованна. Рассеянна.
Проходит ещё несколько секунд, мы оба подбираем слова.
— Скажем, ты был прав вчера утром. — Я наклоняюсь вперёд и говорю тихо. Нервно постукиваю по каменной скамье, сосредоточившись на движении пальца. Я репетировал это. Мне хочется видеть его реакцию, но важно создать видимость, будто я не могу смотреть в глаза. Так всё выглядит искреннее. — И скажем, что мне… немного стыдно, что я не признал этого. Или не сказал тебе раньше. Этого будет достаточно?
Повисает тишина, прежде чем Каллид отвечает.
— Немного?
Я горько усмехаюсь, поднимая на него взгляд.
— Немного, — твёрдо повторяю я. Сработало — это уже видно. Он воспринимает всё с юмором. Рад, что я решил обсудить напряженность между нами.
— Я понимаю. Правда понимаю. — Осанка Каллида расслабилась, он откинулся назад. — Но ты ведь знаешь, что я всё равно рано или поздно выясню все детали. — Он приподнимает бровь, заметив мою гримасу. — Всё настолько плохо?
— Ты мне скажи. Какое наказание полагается за введение Переписи в заблуждение?
— Оу. О-о. Действительно. — Каллид задумался. Интрижка, приведшая к рождению незаконного сына — это одно, но ресурсы, необходимые для полного исключения меня из Переписи, были бы колоссальны. Это стало бы скандальным злоупотреблением властью. Из тех, что способны уничтожить даже высокопоставленного сенатора.
И если это когда-нибудь всплывёт, я, скорее всего, исчезну вместе со своим таинственным родителем в каком-нибудь саппере.
Надеюсь, этого достаточно, чтобы удержать Каллида от использования отцовских ресурсов для расследования моего прошлого. Я рассчитываю, что он ценит нашу дружбу больше любой выгоды, которую могла бы принести ему эта информация — что, учитывая все обстоятельства, кажется мне самой надёжной ставкой.
— Ладно, — говорит наконец Каллид. — Для начала сойдёт.
Я с облегчениемулыбаюсь.
Он ухмыляется в ответ, а затем кивает головой в сторону общежития.
— Теперь хотя бы понятно, почему ты так ненавидишь остальных.
— Я бы не сказал, что я их ненавижу.
— Яникс бы с тобой не согласился. Я видел, как ты на них смотришь. — Он понимающе кивает, заметив мой мрачный взгляд. — Да. Идеально. Именно так.
Я разражаюсь смехом и не продолжаю эту тему, хотя и принимаю к сведению наблюдение Каллида. Пожалуй, я действительно не прилагал особых усилий, чтобы сблизиться с людьми здесь.
— Спасибо, что пришёл вчера посмотреть. Это помогло.
Каллид хмыкает.
— Я просто пришёл на тебе заработать.
— Что?
— Если здесь и есть что-то, что любят почти все, так это азартные игры. Я уже слышал разговоры о том, каким унизительным будет для тебя этот бой. Катеникус, застрявший в Шестых. Никто не верил, что ты сможешь победить Яникса. Никто.
— Кроме тебя.
— Кроме меня. Который считал, что бой будет напряжённым, — уточняет он.
— Много желающих нашлось?
— Да. — Каллид самодовольно откидывается назад. — О да.
Я вздыхаю. Вероятно, это ещё один повод для моей непопулярности.
— Полагаю, это справедливо. Компенсация за то, что помогаешь мне тренироваться. Хотя тебе и не нужны деньги.
— Не нужны, — с энтузиазмом соглашается он. — Но мне нравится отбирать их у них.
— Рад, что смог помочь.
По негласной договорённости мы поднимаемся и идём к месту, где обычно проводим ежедневные спарринги.
— Думаю, это объясняет, почему ты так стремишься попасть в Третий класс, — тихо говорит Каллид. — Теперь всё приобретает гораздо больше смысла.
Я соглашаюсь, позволяя ему верить в эту ложь. Если бы я действительно был незаконнорождённым сыном сенатора, я стал бы бесценным активом, если бы моя связь с ним оставалась неизвестной — при условии, что я достигну достаточно высокого положения. С другой стороны, более низкая позиция сделала бы меня лишь обузой.
Мы начинаем спарринг. Каллид провдинулся в тренировках; он всё ещё не ровня мне в настоящем бою, но он быстр, решителен, знает, как и куда бить. Некоторое время слышно только наше дыхание, случайные стоны боли и приглушённые ругательства. И всё же сегодня утром он чуть медленнее обычного. Рассеян.
Я хмурюсь, отступая назад.
— Что-то не так?
Каллид тоже отступает, вытирая каплю пота со лба. Занимается рассвет, небо сегодня чистое и ясное. От его тела поднимается пар. Он медлит, выглядя настолько нерешительным, каким я его ещё не видел.
Затем он медленно кивает.
— Я не думал, что мне придётся рассказывать тебе об этом, — признаётся он с лёгкой иронией. — Но на самом деле Таэдия — довольно неплохой Прецептор. Ты, вероятно, окажешься в Четвёртом классе к Фестивалю Плетуны. Так что лучше тебе узнать об этом раньше, чем позже.
Я чувствую, как хмурится мой лоб.
— Говори уже.
Он понижает голос.
— В Третьем и Четвёртом классах… опасно.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что за последние четыре цикла Академии погибло несколько студентов из Третьих и Четвёртых. В каждом цикле. — Каллид оглядывается, произнося это, хотя мы совершенно одни. — Не как Фериун, а здесь. На Соливагусе.
Я внимательно смотрю на него.
— Не может быть. Люди бы знали. Был бы скандал. Расследования.
— Казалось бы. — Каллид мрачно уверен. — Ты удивишься, как далеко может завести сочетание монет и услуг, если нужно заставить молчать целые семьи.
— А как насчёт других студентов, которые были здесь? Они наверняка что-то сказали бы.
— Смерти произошли во время Юдициума, вдали от большинства из них. Некоторые из тех, кто, вероятно, в курсе, получили привилегированное положение в Религии. К тому же на всех в любом случае наложен указ о Силенциуме. Нарушив его, рискуешь оказаться в саппере.
— Силенциум? — Я щурюсь, пытаясь вспомнить этот термин. — Я думал, это только для судебных разбирательств.
— Это часть документов, необходимых для поступления в Академию — твой отец должен был подписать их от твоего имени, когда ты только начинал учиться. Предполагается, что это поддерживает целостность школы. Гарантирует, что те, кто происходит из семей, в которых все также раньше учились здесь, не получат несправедливого преимущества. — Презрение в его голосе показывает, насколько неэффективным он это считает. — На самом деле это никогда так не применяется, поэтому твой отец, очевидно, даже не счёл нужным упомянуть об этом. Но для сокрытия чего-либо самой угрозы более чем достаточно.
Я качаю головой. Меня тревожит мысль, что Ульцискор связал меня чем-то подобным, не сказав, даже если это стандартная практика.
— Значит, студенты погибли. Как?
— По официальной версии — несчастные случаи. — Он делает вдох. — И это ещё не всё. За те же четыре цикла ещё десять выпускников из Третьего класса исчезли из своих пирамид. Предположительно, мертвы. Все они занимали высокие посты, но, похоже, никто не потрудился выйти за рамки поверхностного расследования этих исчезновений. — Он видит моё недоверчивое выражение лица и неловко пожимает плечами. — Я знаю, как это звучит. Я действительно знаю. Но здесь что-то происходит, и продвижение в высшие классы… это риск.
Мой разум лихорадочно работает. Я думаю о Лабиринте в руинах. О его копии здесь. Должна быть связь.
— Так вот почему ты в Седьмом? — наконец спрашиваю я.
— То, что я говорил тебе раньше — правда. Но это помогло принять решение.
Я киваю, принимая его объяснение, хотя оно по-прежнему звучит не совсем убедительно. Каллид, безусловно, практичен. Прагматичен. Но скорее из тех, кто станет расследовать, а не молча избегать риска.
— Откуда ты всё это знаешь, когда остальные не в курсе?
Ответ приходит мне в голову, как только вопрос срывается с губ, и Каллид кивает, замечая озарение на моём лице.
— Мой отец. Цензор. — Он ёрзает. Ему явно неуютно признаваться в этом. — Он рассказал мне. Предупредил перед моим приездом сюда. — Своим взглядом он подчёркивает важность того, что только что мне открыл.
Я чувствую всю тяжесть этого признания. Если кто-нибудь узнает, что отец Каллида раскрыл информацию Цензора, пусть даже собственному сыну, это станет катастрофой для их семьи. Иерархия охраняет эти сведения превыше почти всего остального. Терций Эрициус будет отстранен от должности, а может даже отправлен в сапперы за столь явное нарушение своего обета.
Разумеется, у меня не было бы никаких доказательств, если бы я попытался об этом заявить, но то, что Каллид доверил мне это… это больше, чем просто доверие. Он верит в меня так, как я не заслуживаю. — Я никому не скажу об этом ни слова.
— Знаю. — Каллид изучающе смотрит на меня. — Всё ещё хочешь двигаться вверх?
— Я должен. — В этом нет лжи. Если Каллид прав — а у меня нет причин сомневаться в этом, — то дополнительный риск стоит учитывать, но это не меняет того, что мне необходимо сделать. — Спасибо за предупреждение, правда.
Он одаривает меня лёгкой полуулыбкой, понимая, что я признаю оказанное им доверие, и мы возвращаемся к нашей тренировке. В движениях Каллида появилась новая энергия, лёгкость, которой не было раньше. Это знание тяготило его.
Вскоре мы заканчиваем; завтрак проходит в приятной беседе, напряжение прошедшего дня остаётся позади. Я чувствую, как расслабляюсь, смеюсь, могу игнорировать косые взгляды других студентов, проходящих мимо. Я преодолел барьер Шестого класса. Исследовал руины на другой стороне острова, намного раньше запланированного срока. У меня здесь есть друзья, союзники, которые помогут мне. Люди, которые мне доверяют.
По крайней мере в этот яркий момент предстоящий остаток года кажется невероятно легким в сравнении.
СЛЕДУЮЩИЕ НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ растворяются в приятном тумане работы.
Каждое утро я начинаю с Каллидом: сначала спарринг, затем учёба до и во время завтрака. Именно он предложил дополнить нашу рутину; теперь, когда он предупредил меня о том, что может ждать впереди, он, кажется, рад, даже взволнован возможностью заниматься со мной учебой.
Вскоре я понимаю, почему: скука в Седьмом классе, должно быть, невыносима. Он умнее меня. Гораздо умнее. Довольно скоро мы погружаемся в теории, далеко выходящие за рамки того, что я изучаю в Пятом классе. Распределённые условности. Взаимодействие Воли с механикой. Методология вторичных отказоустойчивых систем. Ограничения фиксации, расчёты верхних и нижних пределов силы в зависимости от положения, коэффициента уступки и насыщения. Моё понимание Иерархии — как она работает, как поддерживает себя, как она построила всё, что построила — существенно углубляется.
По утрам к нам иногда присоединяется и Эмисса, в мерцающем предрассветном свете до того, как мы отправляемся в столовую. Редко и ненадолго, но достаточно для того, чтобы я ждал этой возможности с нетерпением. Они с Каллидом, кажется, чувствуют себя комфортно друг с другом — явно нашли общий язык за время, проведённое в одном классе. А её замечания показывают, что темы, которые мы изучаем, ничуть её не смущают. Лёгкий намёк, что мне ещё многому предстоит научиться, если я хочу конкурировать в Третьем.
Каллид никогда не упускает возможности отпустить лукавое замечание после её ухода. Я продолжаю его игнорировать.
Сами занятия, так долго бывшие проклятием моего дня при Дультатисе, становятся, если не интересными, то по крайней мере не пустой тратой времени. Таэдия поддерживает чёткий ежедневный график, подталкивая каждого из своих двадцати четырёх студентов, но не перегружая их. Её уроки информативны и понятны. Хотя я обычно либо уже знаком с предметом, либо легко его усваиваю, за три недели под её руководством я узнаю больше, чем за два месяца с Дультатисом.
С самими студентами тоже легче общаться: они не дружелюбны, но достаточно вежливы и готовы взаимодействовать, когда необходимо. Это максимум, на что я могу рассчитывать. Я слишком сосредоточен на том, чтобы выделиться в глазах Таэдии, и не прилагаю усилий, чтобы расположить к себе других, а после моей схватки с Яниксом моя репутация, по словам Каллида и Эмиссы, такова, что большинство студентов относится ко мне с некоторой настороженностью. В сочетании с тиутлом Катеникуса и сохраняющимся влиянием Айро, я считаюсь… довольно неприступной фигурой, как деликатно выразилась Эмисса.
Вечера я в основном провожу, обучая Эйдина. Хотя он остаётся сдержанным, мне тоже нравятся эти занятия. Он вдумчивый и старательный; его знания общего языка уже довольно прочны, но он стал продвигаться с удивительной быстротой, когда у него появился тот, кто говорит на его родном языке. У меня были подозрения, но спустя пару недель я убеждаюсь, что ему тоже следовало бы быть в классе выше. Он, возможно, и не обладает таким всесторонним интеллектом, как Каллид, но определенно умнее любого в Шестом. И, думаю, любого другого в Пятом. Только его неспособность эффективно общаться — и, конечно, незаслуженная неприязнь Дультатиса — сдерживали его.
Сам Дультатис, к моему отвращению, похоже, избежал наказания за попытку мошенничества. Яникс тоже; он вышел из лазарета на следующий день после драки и сразу вернулся в Шестой класс. Теперь он избегает меня.
Никто из Прецепторов не заговаривал со мной о драке. Все, кажется, хотят делать вид, будто победа была одержана честно и я не вижу преимуществ в том, чтобы настаивать на своей точке зрения о действиях Яникса и Дультатиса.
Трудно держать при себе то, что я видел в руинах, но у меня мало выбора. Я не могу свободно поговорить с Ульцискором до перерыва между триместрами и не могу заставить себя вовлекать кого-либо из друзей — даже Эйдина, который уже осведомлен о некоторых деталях. Поэтому вместо этого я каждую ночь лежу без сна и размышляю о Лабиринте. Снова и снова ломаю голову над его предназначением. Его двойник в Академии всё больше кажется полигоном для испытаний. Веридиус и Религия пытаются найти того, кто сможет пробежаться наперегонки с кошмарами из оригинала.
Это, в свою очередь, заставляет меня снова задуматься, не нашли ли свой конец именно там пропавшие студенты, о которых рассказывал Каллид.
Несмотря на тяжесть этих мыслей, время летит быстро. Моё настроение улучшается. Я усердно работаю. Делаю всё возможное, чтобы быть образцовым студентом.
А затем Каллид оказывается прав ещё в одном. На второй день моей четвёртой недели под руководством Прецептора Таэдии меня переводят в Четвёртый класс.
— ТЫ ХОРОШИЙ СТУДЕНТ. УМНЫЙ. Дультатис слишком долго тебя сдерживал.
Прецептор Скитус рассеянно отбрасывает назад свои лохматые черные волосы. Сейчас время перед ужином, и мы находимся в его личном кабинете. Он не такой просторный, как у Веридиуса, и определенно не может похвастаться таким же хорошим видом, но здесь аккуратно. Вдоль стен стоят полки, на которых книги расставлены по тому, что похоже на тематические разделы, с разделителями между секциями. На столе, при всей его внушительности, лежит только идеально сложенная стопка бумаг в верхнем левом углу, ручка и лампа. Нигде ни пылинки.
Я чувствую, к чему он ведет, поэтому спрашиваю:
— Но?
— Но если ты собираешься присоединиться к Четвёртому классу, тебе нужно начать налаживать связи с одноклассниками. И я не говорю о твоей дружбе с Седьмыми и Шестыми. «Сильнее вместе» — помнишь это, верно? Мне нужно знать, что ты будешь держать это в уме.
Я смотрю на него озадаченно. Не знаю, чего я ожидал, но точно не этого.
— А что, если мои одноклассники не заинтересованы?
Я и раньше не был особо популярной фигурой, даже до драки с Яниксом.
— Заставь их. Очаруй их. Подкупи, если потребуется — мне всё равно.
— Это… будет непросто. Половина из них, кажется, боится меня.
— Они действительно боятся, и таких больше половины. — Скитус почесывает свою неопрятную бороду. — И я их не виню. У тебя репутация убийцы, Вис. Того, кто был прав, но… человека, который лишил другого жизни. А потом все наблюдали, как ты разбиваешь голову Яниксу. Что, опять же, было оправдано, — соглашается он, когда я открываю рот, чтобы возразить, — но это не совсем говорит о «дружелюбии».
— Может, меня это устраивает.
— Никого это не устраивает — и даже если устраивает тебя, мне всё равно. Я говорю тебе, что ты должен делать в моем классе, как минимум. Иначе я отправлю тебя обратно в Пятый, какими бы ни были твои другие качества.
— Почему?
— Четвёртые и Третьи в итоге оказываются в Сенате. Абсолютно все. Да, я хочу, чтобы наши сенаторы были умны. Сильны. Способны управлять огромным количеством Воли. Но ничего из этого не имеет значения, если они не могут убеждать других. Если у них нет обаяния. Если они не умеют выстраивать связи и действительно менять что-то в Республике. — Он говорит всё это со спокойной убеждённостью. — Это тоже навык, Вис. Важный навык, как бы тебе ни хотелось обратного. Так что покажи мне, что ты готов над этим работать.
Мне остаётся только кивнуть. До конца года осталось всего шесть месяцев, и месяц из них — триместровые каникулы. Вполне достаточно времени, чтобы продвинуться и попытать счастья в Юдициуме, но только если я не испорчу отношения со Скитусом. Особенно учитывая, что, по словам Эмиссы и Каллида, Четвёртый класс — это значительный скачок в конкуренции.
— Хорошо. — Скитус внимательно смотрит на меня. — Первое, что тебе нужно сделать — начать садиться за обедом со своими одноклассниками. Эрициусу придётся найти себе компанию для приёма пищи среди Седьмых, если ему это нужно.
— Ладно. — Я буду скучать по комфортному распорядку, когда ел вместе с Каллидом, но он поймёт. Он и раньше предполагал, что меня могут вынудить именно к такой ситуации.
— И тебе придётся проводить время после ужина, изучая материал в общежитии вместе с ними.
— Нет.
— Нет?
Я качаю головой.
— Я занимаюсь с Эйдином.
— Он в Шестом. Мне всё равно, дружите вы или нет. Сосредоточься на своих одноклассниках.
— Я заведу новых друзей — это не проблема. Но не ждите, что я брошу старых или нарушу данное им обещание. — Я выдерживаю его взгляд. — Или вы хотите, чтобы ваши сенаторы были абсолютно лишены верности?
Скитус размышляет, затем позволяет себе небольшую, неохотную улыбку.
— Замечание принято. Тогда продолжай свои вечерние занятия. Но я не приму это как оправдание, если ты будешь отставать.
— Я это понимаю.
Он встаёт, показывая, что я должен последовать его примеру.
— Тогда добро пожаловать в Четвёртый класс, Вис.
Я НАПРАВЛЯЮСЬ НА УЖИН в столовую, где уже вовсю кипит жизнь. Останавливаюсь у стола Каллида.
Его обычная весёлость немного угасает, когда он поднимает взгляд и видит моё выражение лица.
— А-а. Время пришло?
— Только что говорил со Скитусом, — виновато подтверждаю я. — «Проводи каждую трапезу с классом». Я должен подружиться с ними.
Он чуть не давится едой.
— Это как раз по твоей части.
— Заткнись. — Я улыбаюсь, показывая, что шучу. — Вот увидишь. Скоро они будут есть у меня с руки.
Он вздыхает. Делает жест рукой.
— Ну что ж. Тогда завтра утром перед завтраком?
— Как всегда. — Я хлопаю его по плечу и направляюсь на уровень столовой, где сидит Четвёртый класс.
Одиннадцать других студентов за столом над чем-то смеются, но затихают, заметив моё приближение. Принимаю дружелюбную, расслабленную позу. Заставляю себя держаться так, будто жду этого с нетерпением.
Хотя дружба никогда не давалась мне легко, я всё-таки немного разбираюсь в том, как расположить людей к себе. Когда-то я собирался стать дипломатом. У меня есть неплохое представление о том, как втереться в доверие.
Просто мне это в целом никогда не нравилось. Необходимость притворяться заинтересованным в тех, кто тебе не симпатичен, или, по крайней мере, кого ты недостаточно хорошо знаешь, чтобы иметь о них мнение. Делать вид, будто их интересы тебе важны, когда на самом деле просто выясняешь, как лучше их использовать. Всё это так… неискренне.
Я подхожу к столу, неловко останавливаясь во главе. Обычно я старался бы выглядеть уверенным, но с моей репутацией небольшая демонстрация неуверенности может на самом деле помочь. Сделать меня более доступным.
— Я Вис. — Бросаю взгляд на Аэкву, надеясь, что она возьмёт инициативу на себя. Она единственная, с кем я раньше разговаривал.
Тишина — скорее удивлённая, чем недружелюбная — а затем Аэква откидывается на спинку стула.
— Долго же ты добирался.
— У нас были ставки на то, когда ты пройдёшь через Пятый, — объясняет девушка, сидящая рядом с ней, внимательно изучая меня. У неё изумрудно-зелёные глаза на заострённом лице, подчёркивающем скулы.
Я улыбаюсь ей.
— И кто выиграл?
— Это был я. — Встаёт ближайший ко мне парень. Он уверен в себе, с вьющимися чёрными волосами, обрамляющими точёные черты лица. — Аксиен, — протягивает он руку.
Я пожимаю её, и теплота моей реакции не совсем наигранна. Я не то чтобы ожидал отказа, но здесь определённо не было гарантии радушного приёма.
Ещё одно мгновение колебания — и мне предлагают сесть, а остальные начинают представляться. В этом нет необходимости: в Академии все знают, кто учится в Третьем и Четвёртом классах. Но я не прерываю их — это часть социального контракта. Помимо Аксиена здесь шесть парней: Люциус, Феликс, Марцеллус, Аттикус, Тем и Титус. Девушки — Кассия, Ава, Валентина и, конечно, Аэква. Все они из влиятельных семей, чьи родители — высокопоставленные сенаторы или региональные Проконсулы. Никто из них не в восторге от моего присутствия, но никто и не проявляет грубости. Неплохо для начала.
— Тебя повысили быстрее, чем большинство из нас предполагало, — замечает Валентина, зеленоглазая девушка, сидящая напротив меня. Её акцент, не говоря уже о светлых волосах и бледной коже, выдаёт южное происхождение. — Только Аэква думала, что ты справишься быстрее. Как тебе это удалось?
— Что ж, на этот раз мне не пришлось никого бить. Это приятно.
Секундная пауза — и вокруг стола раздаются смешки. Напряжение немного спадает. Я жду, пока снова станет тихо, затем пожимаю плечами.
— Я просто усердно работал. К тому же я уже знал многое из того, что мы изучали. Прецептор Таэдия считала, что я смогу адекватно проявить себя в Четвёртом, и, похоже, Прецептор Скитус думает так же.
— Скажи, — произносит Тем, с любопытством подаваясь вперёд, у него внимательные карие глаза. Белые зубы контрастируют с тёмной кожей. — Где, во имя всех богов, ты научился управляться с Амотусом? Мы спорим об этом с тех пор, как ты победил Яникса. Ходят слухи, конечно, но… — Он делает жест, выражающий недовольство тем, что не услышал это из первоисточника. — Это было впечатляюще.
— Я сражался на Викторуме в Летенсе, когда был сиротой. — Бои на играх вряд ли впечатлят детей патрициев, но всем и так известно моё прошлое. Именно это я рассказываю всем желающим слушать; насколько мне известно, только Каллид подозревает, что за этим кроется что-то большее. Лучше эта полуправда, чем неудобные вопросы позже.
— А-а. — Его взгляд скользит к Аэкве, а затем возвращается ко мне, словно проверяя её реакцию.
Далее разговор идёт довольно хорошо — меня засыпают вопросами, начиная от моего воспитания и, конечно же, заканчивая навмахией. Я с удовольствием замечаю, что Аэква остаётся дружелюбной. Надеюсь, это означает, что её расспросы о том, когда я покинул Некрополь, не принесли результатов.
Хотя все достаточно общительны, Аксиен, Титус, Аттикус, Тем и Кассия проявляют наибольшую дружелюбность. Все они, как я вскоре понимаю, из семей Военных. Разделение быстро становится очевидным: Люциус и Марцеллус из Религии, и они, похоже, довольны своим отдельным разговором на протяжении большей части трапезы, в то время как Аэква, Ава, Валентина и Феликс — хоть и участвуют в общей беседе — тоже склонны к тихим репликам между собой.
Это динамика, которую я заметил ещё в Пятом классе, и Каллид упоминал, что то же самое происходит в Седьмом. Он считает, что это естественное следствие растущего напряжения в Сенате. Я начинаю с ним соглашаться. Вероятно, это было популярной темой на Фестивале Предков, когда, кажется, и начались эти разделения.
— Это правда, что ты выиграл Лабиринт в Шестом? — спрашивает Ава, невысокая девушка с чёрными волосами, заплетёнными в тугую косу. Её отец, если не ошибаюсь, Терций в Управлении.
— Не совсем. Нас дисквалифицировали, но только потому, что Дультатис сказал, что общение на другом языке — это жульничество.
— И чем это отличается от использования заранее оговорённых сигналов?
— Хороший вопрос, — с иронией соглашаюсь я.
— Видимо, тебе достанется напарник получше Тибериуса, — усмехается Феликс, обращаясь к Аэкве. При упоминании парня несколько ребят из группы смотрят в сторону нижнего уровня. Я следую за их взглядом и замечаю мрачную фигуру среди других Пятых.
— Не такая уж высокая планка, — замечает Аксиен.
Я вопросительно смотрю в сторону Аэквы.
— Нас поставят в пару для Лабиринта. Лучший и худший по рейтингу, — говорит она немного извиняющимся тоном. — Тибериус был… не лучшим вариантом. Не волнуйся. Наш следующий забег только через несколько дней. У нас есть время разработать код.
Я принимаю её замечание, хотя одна мысль о Лабиринте вызывает у меня лёгкое беспокойство. Несмотря на намёки Веридиуса, что я могу тренироваться там рано утром, после всех моих открытий я не стремился туда возвращаться. К тому же во время учёбы в Пятом классе мы бегали там всего раз. Это был полный провал: мой напарник не только ужасно управлялся с наручем, но и совершенно забыл наши условные сигналы во время забега.
Но Четвёртые тренируются там каждые несколько дней, а Третьи ещё чаще. Мне придётся к этому привыкнуть.
Ужин подходит к концу, и я оцениваю своё знакомство с новыми одноклассниками как настолько успешное, насколько вообще мог надеяться: вряд ли я буду наслаждаться трапезами так же, как сидя с Каллидом, но никто в классе не настроен враждебно. Это хороший знак.
По пути из столовой я встречаю Прецептора Скитуса. Он поднимает взгляд, и я приветствую его кивком. Он почти незаметно кивает в ответ. Одобрительно.
Я ловлю себя на улыбке, направляясь в Библиотеку Академии.
— Я СЛЫШАЛ, ЧТО тебя можно поздравить.
Приближаясь к столу, за которым сидит Эйдин в почти пустой Библиотеке, я отвешиваю ему размашистый поклон и бросаю перед ним текст, выбранный для сегодняшних занятий.
— Только что перенёс свои вещи.
— Как тебе новые комнаты?
— Приемлемо, — небрежно отвечаю я, ухмыляясь, когда он хмурится. Я проскальзываю на сиденье напротив. — Хорошие. Они хорошие, — добавляю я, на этот раз искреннее.
Моё новое жилище на предпоследнем этаже общежития на самом деле очень хорошее. Выйти на лестничную площадку было всё равно что шагнуть в другой мир: пол богато устлан коврами, коридоры широкие и приветливые, а такие же арки от пола до потолка, как в кабинете Веридиуса, выстроились вдоль левой стороны входного коридора, открывая невероятный вид на море Квус. На противоположной стене красовалась мозаика, которая, хоть я и не разбираюсь в том, что считается хорошим искусством в Катене, тоже выглядела дорогой.
Что ещё важнее, поскольку в Четвёртом классе всего восемь парней, а целый этаж только наш, теперь у меня есть собственная комната. А значит, если мне снова понадобится отправиться куда-нибудь глубокой ночью, это будет гораздо менее рискованно, чем в прошлый раз.
— Рад, что они соответствуют твоим требованиям. — Эйдин ворчит это на общем языке. Он тщательно произносит слова, но течение его речи стало гораздо естественнее, чем раньше. Наш недавний упор на грамматику приносит свои плоды.
— Дультатис что-нибудь сказал?
Губы Эйдина дёргаются в гримасе, опасно похожей на улыбку.
— Нет. Но, думаю, он знал. Был в более мерзком настроении, чем обычно. — Он слегка приосанивается. — Хотя, возможно, это также благодаря тому, что сегодня утром я опозорил его перед Прецептором Таэдией и всем классом.
— Как это?
— Я исправил его общий язык. Дважды.
Я громко смеюсь.
— Значит, наши уроки действительно окупились. — Я поднимаю свою кружку с водой, и он торжественно чокается со мной своей.
После этого мы погружаемся в привычный распорядок наших занятий — сочетание работы с текстами и практики речи на общем языке. Для окончания дня это тяжёлый труд, но интеграция текстов из Четвёртого класса помогает. Я не узнаю и близко столько, сколько узнаю с Каллидом по утрам, но этого достаточно, чтобы сделать процесс полезным и для меня.
— Никто из Шестых даже не знал бы этого, не говоря уже о том, чтобы выразить это так ясно, — восхищённо говорю я, откидываясь на спинку стула, когда Эйдин завершает наше занятие, полностью на общем языке объясняя мне сложную, высокотеоретическую концепцию насыщения. — Ты действительно должен быть как минимум в Пятом.
— В Четвёртом, раз уж ты туда попал.
— Пфф. — Я отмахиваюсь и улыбаюсь, узнавая шутку, хотя Эйдин произносит слова с абсолютной серьезностью. Я уже привык к его юмору и могу определить, когда он шутит. По крайней мере, в большинстве случаев.
Мы начинаем собираться.
— Сегодня вечером ты сидел с Четвёртыми, — говорит Эйдин, переключившись на кимрийский, что означает, что практика на сегодня закончена.
— Скитус сказал, что мне нужно больше общаться с другими студентами. По сути, он запретил мне сидеть с Каллидом.
— Хм.
Я уже научился различать значения неопределённых хмыканий Эйдина.
— Думаешь, мне не стоило?
— Это тебе решать.
Я бросаю на него слегка раздражённый взгляд.
— Я хочу подняться до Третьего класса. А для этого мне нужно, чтобы Прецептор был на моей стороне.
— Как скажешь, — пожимает плечами Эйдин.
Это сказано с безразличием, без тени осуждения. Но я всё равно его чувствую.
— Ты бы поступил иначе?
— Это и есть путь Иерархии. — Он снова пожимает плечами. Судя по тону, это означает "нет".
Эти слова задевают меня сильнее, чем всё, что он мог бы сказать.
— Что ты имеешь в виду?
Эйдин выглядит неохотно. Хмурит брови.
— Они просят тебя о чём-то незначительном. О том, чего бы ты предпочёл не делать, но что не так уж и ужасно. Ты думаешь, что поднимаешься вверх, но на самом деле они меняют тебя. Формируют тебя таким, каким, по их мнению, ты должен быть, — один компромисс за другим. — Он говорит просто, но за словами чувствуется твёрдая убеждённость. — Я не предлагаю тебе игнорировать то, что сказал Скитус. Я просто говорю, что в этом месте… каждый человек должен найти свою черту. Найти её заранее и твёрдо решить никогда её не переступать.
Несколько долгих секунд я ничего не говорю. Кажется, это самый длинный монолог Эйдина, который я когда-либо слышал.
— Я знаю, — отвечаю я наконец. Старые шрамы тянут спину. — В этом можешь не беспокоиться за меня, Эйдин. У меня есть своя черта.
Он выглядит удивлённым, словно ожидал возражений. Медлит.
— Это был Принципалис, — говорит он внезапно.
— Что? — Я понятия не имею, о чём он говорит.
— В тот первый день, когда ты здесь появился. Когда ты меня ударил. — Грубовато, но что-то смущенное слышится в его сдержанной, лаконичной манере говорить. Ему тяжело это признавать. — Утром, когда ты прибыл, Принципалис отвел меня в сторону. Сказал, что несколько человек намереваются передать отцу Каллида послание. Намекнул, что если я собью его с ног перед всеми, это может удовлетворить их желание навредить ему, не причиняя серьезных травм. — Он презрительно усмехается. Думаю, самому себе. — И он намекнул, что если я это сделаю, он может найти способ… помочь мне с одной проблемой, возникшей до Академии.
— Оу. — Я мрачно перевариваю информацию. Значит, Веридиус действительно всё спланировал. Возможно, не с целью добиться моего исключения — у него была возможность вмешаться и остановить меня, когда я принёс Эйдину Троекратное Извинение, — но хотя бы для того, чтобы выставить меня в дурном свете. Поставить меня в невыгодное положение и убедиться, что моей едва зародившейся репутации Катеникуса не дадут расцвести в этих стенах.
Не удивительно, пожалуй. Но всё равно тревожно.
— Мне жаль.
— Я давно перестал об этом беспокоиться. Каллид тоже. — Теперь я понимаю, откуда взялась его вспышка по поводу Иерархии. — Спасибо, что рассказал.
Он кивает, взгляд устремлен в пол.
— Ты… не особо рассказываешь о своей жизни до Академии, — осторожно продолжаю я.
— Это было не самое приятное время.
Я усмехаюсь.
— Всё целиком?
— Всё целиком.
Моё веселье угасает. Не похоже, что он шутит.
Разговор, кажется, подошёл к концу; мы заканчиваем собирать вещи и отправляемся обратно в общежитие, шагая в тишине. Сегодня тёплая и безветренная ночь, отголосок давно ушедшего лета. На другой стороне квадрума слышен оживлённый разговор двух студентов, но мы, по сути, одни.
— Я был в саппере.
Мне требуется долгий момент, чтобы осмыслить его слова, прокрутить их в голове и убедиться, что я не ослышался.
— О чём ты говоришь?
— До Академии. Вот где я был. — Взгляд Эйдина устремлён прямо перед собой. Его голос безэмоционален. — Почти год.
Я ошеломлённо вглядываюсь в темноту перед нами.
— В саппере? Я… почему?
— Потому что я убил людей. Троих преторианцев.
— Троих преторианцев, — повторяю я слегка обескураженно. Высококвалифицированные мужчины и женщины, по меньшей мере в ранге Секста, владеющие Бритвами.
Мы подошли к общежитию. Огромная фигура Эйдина вырисовывается силуэтом на фоне оранжевого пламени факелов на стенах.
— Я понимаю, что это может… изменить твоё мнение обо мне. Если хочешь освободиться от своих обязательств, я не буду держать на тебя зла. Клянусь честью.
Я качаю головой.
— Нет. Увидимся завтра вечером.
— Даже если я не хочу больше об этом говорить?
— Мы друзья. Тебе не обязательно мне рассказывать.
Он изучает меня, затем коротко кивает.
— Тогда до завтрашнего вечера.
Он разворачивается и уходит. Но я готов поклясться, что вижу на его лице улыбку.
ЗАНЯТИЯ ДЛЯ ЧЕТВЁРТОГО КЛАССА сразу оказались заметно интенсивнее всего, что было раньше.
Скитус, безусловно, самый увлекательный и энергичный преподаватель из всех, кто у меня был. Он буквально носится по классу, с энтузиазмом перебрасываясь с нами вопросами, поощряя дискуссии на любые темы и решительно втягивая в обсуждение каждого, кто пытается отмолчаться. За первые два дня я участвую в часовой дискуссии о том, как условное насыщение можно лучше применять в сельском хозяйстве, оказываюсь в жарком споре об исторической точности вторжения в Ситрес — отступая только потому, что понимаю, насколько искренне меня раздражают догматически катенские взгляды Феликса — а затем загоняю себя в угол, пытаясь объяснить философию Намины о Максимизации Воли.
Дело не только в Скитусе. Одиннадцать других студентов Четвёртого класса проницательны, трудолюбивы и агрессивны, если чувствуют слабость в аргументах собеседника. Ораторское искусство, которое в предыдущих классах лишь преподавали — и в котором, справедливости ради, у меня достаточно подготовки с юных лет, — теперь играет всё большую роль. Словесные поединки стали обычным явлением.
Интересно, что в этих дебатах я снова замечаю деление на группы. Если Аксиен делает заявление, чаще всего Аттикус или Кассия вмешиваются, чтобы его защитить. Если Аэква атакует чей-то аргумент, именно Ава или Феликс неизменно поддерживают её возражение. Нельзя сказать, что это происходит каждый раз, но достаточно часто, чтобы обратить на это внимание.
Что касается меня, я сохраняю нейтралитет, выбирая сторону того, кто, на мой взгляд, действительно прав. Это вызывает недовольные взгляды от Аксиена и удивление от остальных. Но наблюдение Эйдина не выходит у меня из головы. Я не позволю им изменить меня, превратить в одного из них.
И всё же следующие несколько дней я сижу с Четвёртым классом. Ем вместе с ними. За исключением утренних занятий с Каллидом и вечеров с Эйдином, я учусь и тренируюсь с ними. Меня с удивительной лёгкостью принимают в их тесный круг, быстро делая членом элитного клуба. Иногда я всё ещё ловлю косые взгляды — призрак моей репутации не исчезнет так просто — и возникает много разговоров и шуток о давно прошедших занятиях, в которых я просто не могу участвовать. Но в основном Четвёртые ведут себя так, будто я с ними столько же, сколько и остальные.
По мере того как идут дни, становятся очевидны две вещи: Аэква считается лучшей в классе — как Скитусом, так и другими студентами, — и из всей группы её любят меньше всего. Особенно Аттикус любит делать тихие замечания о ней Кассии, которая обычно поощряет его девичьим хихиканьем, которое я нахожу необъяснимо раздражающим.
Однако, не считая зависти к её положению, я не вижу причин для такой антипатии. Мои собственные взаимодействия с Аэквой исключительно дружелюбны, особенно когда мы разрабатываем сигналы для прохождения лабиринта. У меня складывается впечатление, что всё идёт хорошо.
А затем, в начале моего пятого дня в Четвёртом классе, мы направляемся в Лабиринт.
— ТРЕТЬИ ТОЖЕ ЗДЕСЬ? — выражаю я своё удивление Аэкве, пока мы спускаемся на приподнятую платформу над Лабиринтом. Эмисса, Индол, Айро и остальные столпились у балкона немного поодаль.
Аэква кривится, заметив их.
— Неквиас иногда любит, чтобы они наблюдали.
— Зачем?
— Для мотивации, якобы. Чтобы они постоянно оглядывались через плечо. Напоминание, что все мы становимся лучше. — Она качает головой, показывая, что не верит этим объяснениям. — На самом деле, это просто способ для Неквиаса несколько часов ничего не делать, а Третьим почувствовать себя лучше, видя, насколько они превосходят нас. — В её голосе проскальзывает отчётливая горечь.
— А они действительно лучше?
— Они тренируются каждый день. У нас одно занятие в неделю. Это неизбежно.
Прецептор Неквиас стоит вместе со своим классом, немного в стороне с книгой в руке, откровенно скучая. Когда входят Четвёртые, он едва поднимает глаза, кивает Скитусу, а затем презрительно окидывает взглядом остальных, возвращаясь к чтению. Я ощущаю вспышку раздражения Аэквы.
Третьи уделяют нашему появлению больше внимания. Взгляд Айро встречается с моим, и его губы растягиваются в усмешке, как обычно бывает, когда он меня замечает. Я делал всё возможное, чтобы держаться от него подальше — достаточно простая задача, учитывая наши разные классы, — но ни для кого не секрет, что он презирает моё присутствие в школе. То, что я продвинулся до Четвёртого класса, ему явно не по душе.
Я отвечаю жизнерадостной улыбкой, хотя понимаю, что лучше бы просто проигнорировать его. Выражение лица Айро мрачнеет.
— Все на месте? — Скитус окидывает взглядом нашу группу и, убедившись, что все двенадцать его студентов присутствуют, указывает на Аэкву. — Начнём сверху. Аэква, ты бежишь первой. Вис, ты её партнёр.
Отлично. Нет времени нервничать. Забеги по Лабиринту проводятся в Четвёртом классе достаточно регулярно и серьёзно влияют на наш рейтинг. За последние дни я показал себя неплохо, но это мой первый настоящий шанс произвести впечатление.
Я закрепляю управляющий наруч на своей руке и занимаю позицию над стартовой точкой, немного стесняясь присутствия Третьих. В их классе бегущий также носит и наруч, а партнёры там нужны только для передачи информации. Ещё одно доказательство того, что это своего рода тренировочная площадка для лабиринта на другой стороне острова.
Аэква спускается вниз, а Феликс, Марцеллус и Валентина делают то же самое с противоположной стороны Лабиринта. Тем, Аттикус и Люциус занимают соответствующие позиции на балконе — по одному с каждой стороны и один в конце. Все в Четвёртом классе уже имеют опыт в этом, они гораздо компетентнее всех, с кем я сталкивался до сих пор. Я собираюсь с мыслями.
Скитус даёт сигнал к началу, и Аэква устремляется вперёд.
Я сразу поражён её скоростью, тем, как изящно она перемещается по коридорам, мгновенно реагируя на то, как я открываю проходы. Я плавно двигаюсь по краю платформы, наблюдая, иногда выкрикивая закодированные инструкции, но в основном стараясь указывать путь только с помощью наруча. Это тактика, которую мы обсуждали, и у Аэквы, похоже, нет проблем с пониманием того, что я пытаюсь делать. Я перемещаю камни управления на наруче плавно, быстро, ритмично. Начинаю чувствовать уверенность.
Я даже не понимаю, что оказался перед Третьими, пока не слышу голос Айро за спиной.
— Влево, — шепчет он, и я вздрагиваю от того, как близко он стоит. — Назад. Влево. Вправо. Открыть. Вправо. Вперёд. Закрыть.
Это немного, но полсекунды рассеянности рушит мой ритм; я колеблюсь, и внезапно Аэква резко останавливается внизу, ожидая дверь, которая уже должна быть открыта. Я дёргаюсь к камню на браслете, а голос Айро продолжает щекотать мне ухо. Движение получается неуклюжим, и дверь открывается с грубым, скрипучим скрежетом, от которого все на балконах морщатся. Аэква проскакивает внутрь, но не раньше, чем бросает на меня яростный взгляд. Драгоценное время потеряно.
— Айро. — Это Эмисса, её голос звучит резко. — Не будь ребёнком.
Следует пауза, а затем голос Айро возвращается. Ещё тише, чем прежде, так что только я могу его услышать. Спокойный и мрачный.
— Она ведь та ещё шлюха, верно.
У меня перехватывает дыхание. Красная пелена застилает глаза. Он провоцирует меня. Я больше всего на свете хочу развернуться и ударить его, и мы оба знаем, что если я это сделаю, на этот раз мне не спастись. Айро из Третьих. У Веридиуса не будет выбора, кроме как исключить меня.
Я пытаюсь открыть ещё один проход для Аэквы, но моя рука дрожит от гнева. Скрежет в этот раз ещё хуже. Камень выскальзывает из моей руки. Аэква ругается и тут же меняет направление.
— Айро. Я сожалею о том, что случилось с твоей сестрой. — В этот момент я вовсе не сожалею. Совсем нет. Но я должен попытаться разрядить ситуацию. — Но ты должен знать, что это не моя вина.
— Сколько времени у тебя ушло на спасение твоей маленькой подружки там внизу? Сколько тысяч погибло, пока ты сопровождал её через канализацию? — Боль. Ярость. — Признай свою вину, Катеникус. — В этом слове столько яда, что мои плечи дёргаются в ожидании нападения.
Мне удаётся не отрывать взгляда от Лабиринта. Любое ощущение слаженности между мной и Аэквой исчезло. Охотники приближаются. Я уже вижу, что она проиграла. На фоне идёт горячее обсуждение, голос Эмиссы повышается. Неквиас отвечает. Кто-то ещё — может быть, Индол? — поддерживает её. Неважно. Вред уже причинён.
Я поворачиваюсь к Айро, когда Аэква попадает в ловушку внизу. Сохраняю всё расслабленным и спокойным, отказываясь показывать ему, насколько я на самом деле взбешён. Он стоит слишком близко. Я позволяю ему.
— Я не отказываюсь от того, что сделал.
Красная пелена исчезает. Я дышу. Прохожу мимо него. Рискую взглянуть на Эмиссу и Индола, надеясь увидеть, что они добиваются прогресса с Неквиасом. Вместо этого старик наблюдает с нескрываемым весельем, качая головой в ответ на какой-то аргумент Эмиссы.
Я возвращаю наруч Скитусу. Он смотрит на меня, потом на Айро.
— Мужчины и женщины не управляют Волей в тишине и без отвлекающих факторов. Неважно, что он тебе сказал. Физически он не вмешивался. Это было плохое выступление.
— Да, Прецептор. Простите. — Нет смысла оправдываться. — В следующий раз я справлюсь лучше.
— Постарайся.
Я собираюсь уйти, но Скитус протягивает руку. Хватает меня и наклоняется ближе.
— Это также было похвальным проявлением характера. Явное улучшение в сравнении с последней парой месяцев, если я не ошибаюсь, — добавляет он тихо. — Мы все знаем о вашем конфликте с Айро, и этот конфликт необоснован. Твоя сдержанность заслуживает уважения. Молодец.
Моя спина выпрямляется. Я подхожу к входу, встречая Аэкву, поднимающуюся по лестнице.
Она начинает сверлить меня взглядом задолго до того, как достигает верха, и не прекращает и после.
— Что ж, это было унизительно.
— Айро был… ну… Он может попытаться отвлечь и тебя тоже. — Я чувствую необходимость хотя бы предупредить её. — Я побегу по левой стороне, чтобы тебе не пришлось проходить мимо них.
Она бросает взгляд на Третьих, которые прекратили спор, хотя Айро всё ещё ухмыляется, а Эмисса продолжает метать в него гневные взгляды.
— Беги туда, куда я тебе скажу. Если он попытается что-нибудь выкинуть, я ему врежу по физиономии.
Она уходит решительным шагом.
Мой забег через Лабиринт оказывается значительноуспешнее, чем у Аэквы. Верная своему слову, она идёт направо, и если Айро что-то ей и говорит, то она игнорирует его гораздо лучше, чем я. Двери бесшумно открываются и закрываются, направляя меня глубже в лабиринт. Мне ни разу не приходится останавливаться. За весь забег она выкрикивает указания лишь несколько раз. Через десять минут я уже поднимаюсь к выходу, весь в поту, но победителем.
На этот раз Аэква выглядит немного довольнее мной, хотя горечь поражения от её собственного забега явно всё ещё саднит. Тем не менее, она присоединяется ко мне на балконе, чтобы наблюдать за следующими парами. Говорит она немного, но своим присутствием даёт понять, что больше не держит на меня обиду.
Примерно через полчаса Индол отделяется от Третьих и неторопливо подходит к нам, отводя меня в сторону с непринуждённой улыбкой.
— Вис. — Он держит руки за спиной, словно стоит по стойке «смирно». Расслабленно, но не совсем непринуждённо. — Скажи, какие у тебя планы на триместровые каникулы?
— На каникулы? Вернусь на виллу Телимусов, полагаю. Буду тренироваться. — Я не уверен, к чему клонит Индол. До каникул ещё больше месяца; я едва задумывался об этом. А вот Фестиваль Плетуны уже через неделю.
Он кивает так, будто на самом деле не слушает и ответ его не интересует.
— А что, если бы ты тренировался с нами? — Он кивает в сторону остальных студентов Третьего класса — за исключением Айро, который разговаривает с Неквиасом, — наблюдающих за нашей беседой с неприкрытым интересом, хотя мы находимся далеко за пределами слышимости.
Я моргаю, искренне удивлённый предложением. У Ульцискора и Ланистии, несомненно, были планы на продолжение моего обучения, особенно теперь, когда я в более высоком классе. Но возможность учиться с Третьими кажется не менее хорошей возможностью для обучения, если не лучшей.
Это также и неожиданно. Я на класс ниже Индола, и едва знаком с этим парнем. Я знал, что некоторые из Третьих собирались оставаться вместе на каникулах — Эмисса как-то вскользь упомянула об этом, — но у Индола нет причин приглашать меня.
— Мой отец предложил это, — говорит Индол в качестве объяснения, без сомнения заметив моё недоумение. — Он услышал, что тебя повысили до Четвёртого класса. Он, похоже, проявляет интерес к твоим успехам и искал способ выразить свою благодарность за то, что ты сделал на навмахии. — Он произносит эти слова достаточно спокойно, но я чувствую скрытую в них обиду. Направленную, впрочем, скорее на его отца, чем на меня, как мне кажется.
— Айро может быть не…
— Это только для семей Военных, — тихо добавляет Индол. — Там будем Эмисса, Белли и я.
Я делаю вид, что обдумываю предложение, но уже знаю ответ. Это то, чего хотел бы Ульцискор. Чего хотела бы Релюция. Что было бы лучше для моих шансов на продвижение.
Я не могу отказаться.
— Звучит замечательно. Для меня это будет честью. — Я протягиваю руку; после секундного колебания Индол пожимает её.
— Вот и отлично. — В его голосе слышится облегчение, словно он не был уверен, соглашусь ли я. — Мы отправимся прямо отсюда. Я подтвержу всё с отцом, а он передаст детали твоему.
— Мы не остаёмся здесь?
— Боги, конечно нет! — Индол смеётся. — Соливагус посреди зимы — довольно неприятное место, уверяю тебя. Нет. У моей семьи есть поместье на севере, где будет тепло. Прекрасные пляжи. Я был там всего раз, но это идеальное место и для тренировок, и для отдыха.
— Оно рядом с морем?
— Оно на море, — сияет Индол. — Маленький остров под названием Суус. Не беспокойся. Тебе понравится.
Он хлопает меня по плечу и возвращается к Третьим, не замечая, как кровь отливает от моего лица.
С ТОГО ДНЯ, КАК Я выбрался из пролива Эльдарго, ослеплённый от изнеможения и боли, я был уверен, что никогда больше не увижу свой родной дом.
Следующая неделя проходит как в тумане, пока я борюсь с этой мыслью, пытаюсь найти способы избежать поездки. Отчасти потому, что эта перспектива меня ужасает; хотя я сомневаюсь, что мы будем общаться с местными, всё равно остаётся довольно больший шанс, что кто-то там может меня узнать.
Но помимо этого, я просто не готов встретиться с призраками прошлого. Не уверен, что когда-нибудь буду готов. От одной мысли об этом что-то скручивается в груди, сжимается так, что становится трудно дышать. Я стараюсь не думать, но воспоминания преследуют меня, отвлекают и от учёбы, и от тренировок. Я вижу образы родного дома, которые не вспоминал годами. Вижу людей, которые могут быть живы, а могут и нет. Снова и снова переживаю последние мгновения с моей семьёй. Окровавленное лицо отца, глаза, напряжённо следящие за мной, пока я падаю. Моя маленькая сестра, уносимая в море. Я даже не знаю, нашли ли её тело.
Мои успехи в учёбе падают. Не заметно, не настолько, чтобы я отставал или выставлял себя дураком. Но я не так собран, как должен быть. Скитус пару раз делает мне замечания, хотя, думаю, это потому, что он знает, на что я способен, а не потому, что я выполнил что-то неудовлетворительно.
Друзья тоже замечают, что я рассеян, но я отвлекаю их полуправдой: говорю, что удивлён и обеспокоен приглашением от Индола. Они смеются и уверяют, что это хороший знак, показатель того, что от меня ожидают со временем достичь Третьего класса. Я просто киваю и продолжаю беспокоиться.
Единственное, что помогает мне унять тревогу — знание, что приближается Фестиваль Плетуны. Как бы мне ни претило это признавать, я возлагаю всю надежду на встречу с Релюцией. Она поймёт опасность. Увидит риск разоблачения. Возможно, она сможет убедить Ульцискора освободить меня от этого.
За два дня до события, когда Скитус отпускает нас после звонка к ужину, ко мне подходит Аэква.
— Вис. Ты едешь в Катен с нами?
Это вызывает немедленный интерес у стоящих рядом Аксиена и Кассии, а Аттикус и Феликс смотрят на меня ободряюще. Похоже, большая часть класса будет на фестивале.
Я сохраняю нейтральное выражение лица. Мы в любом случае собирались ехать на одном трансвекте, поэтому предложение поехать группой скорее всего подразумевает, что мы и останемся группой. Релюция должна встретиться со мной тайно. Присоединиться к Четвёртым кажется… неразумным.
Скитус стоит в стороне; когда я бросаю на него взгляд, он многозначительно приподнимает бровь. Он подслушал и хочет, чтобы я согласился. Конечно, ему нужно было оказаться здесь именно сейчас. Конечно, он решил, что это способ показать ему, что я стараюсь.
— С удовольствием.
У меня действительно нет другого выбора. Придётся просто придумать, как незаметно ускользнуть.
— Хорошо. — Аэква, похоже, довольна моим ответом. Мы направляемся на ужин.
— Ты слышал о Фериуне?
Я киваю, и лицо Аэквы становится мрачным.
— Его семья официально отвергла память о нём.
Моё сердце падает.
— Мне жаль это слышать.
Для самоубийцы это неизбежно. Хотя я по-прежнему сомневаюсь, что это было самоубийство.
Аэква наблюдает за моей реакцией.
— Ты видел его перед тем, как это случилось? Я имею в виду, на Фестивале Предков?
— Нет.
— Я думала, ты мог его видеть, когда гулял.
Я недоумённо щурюсь.
— Нет, — повторяю я.
— Просто оба раза, когда я заходила к склепу Телимусов, Магнус Квинт сказал, что ты исследуешь долину. Он сказал, что передаст тебе, что я приходила.
— Хм. — Мне удаётся достаточно хорошо скрыть свою тревогу. — Нет, он не упоминал, что ты заходила. Он такой, — объясняю я извиняющимся тоном.
— Забывчивый?
— Грубый. — Я одариваю её улыбкой, которая, как надеюсь, выглядит непринуждённо очаровательной, и через секунду она отвечает мне тем же. Хорошо. Ульцискор, должно быть, сделал всё возможное, чтобы прикрыть меня, но Фестиваль Предков — это вряд ли событие, на котором можно отсутствовать без объяснения причин. Настораживает, что Аэква подняла эту тему только сейчас. Очевидно, это не даёт ей покоя.
Разговор переключается на нашу стратегию для Лабиринта, который нам предстоит пройти через три дня. Аэква, кажется, оставила тему Некрополя, но я всё ещё чувствую себя неуютно. Чем больше я наблюдаю за ней, тем отчётливее понимаю, что она заслуженно занимает верхнюю строчку в рейтинге. Она умна, сосредоточена и невероятно трудолюбива.
Достаточно умна, чтобы продолжать питать подозрения на мой счёт и искать ответы.
А это значит, что Четвёртый класс будет даже сложнее, чем я предполагал.
— НЕ МОГУ ПОВЕРИТЬ, ЧТО тебе разрешили отправиться на фестиваль.
Каллид возится с управляющим наручем; я морщусь от скрежещущего стона внизу, который подчёркивает его явное разочарование. К счастью, этим утром в Лабиринте только мы вдвоём.
— Не может же в Катене быть настолько лучше.
— Ты шутишь? Фестиваль Плетуны — это… — Он мечтательно вздыхает. — Ты знал, что в этот день азартные игры легальны? На каждом углу города играют в кости. На каждом углу, Вис. А женщины… — Он снова вздыхает.
— Похоже, это даже хорошо, что ты не можешь поехать? — Я показываю своё веселье, когда он бросает на меня сердитый взгляд, и защитно поднимаю руки.
Каллид рычит, а затем возвращается к осмотру Лабиринта.
— Ты никогда не задумывался, как это работает?
— Очевидно, блокировка Воли. Но там должны быть и серьёзные Условности. Чтобы наруч так легко двигал целые панели… — Я жестом показываю, что это выше моего понимания.
Каллид кивает, явно придя к тому же выводу. Он передвигает ещё несколько панелей — безуспешно в большинстве случаев, остальные со страшным скрежетом — и затем останавливается, хмуро глядя на лабиринт.
— Поддерживать работу всего этого — пустая трата Воли.
— Я тоже так подумал. — Я присоединяюсь к нему на краю балкона.
— И это сложно. До странного сложно. В смысле, я вижу пользу. Это соответствует всем критериям для хорошего владения Волей и проверяет их без необходимости кому-либо действительно использовать Волю. Но наверняка есть более простые способы сделать почти то же самое. Создать такое только для тренировки кажется не очень эффективным.
Я тихо впечатлён. Сейчас этот вывод кажется мне очевидным, но до моего путешествия к руинам я был как все остальные. Не думал подвергать это сомнению.
— Для чего же ещё это создавать?
Каллид качает головой.
— Кто знает. — Он безуспешно пытается сделать ещё одно движение, затем предлагает мне занять его место. — Когда следующий забег?
— На следующий день после фестиваля.
Каллид снова вздыхает. Я смотрю на него с сочувствием.
— Твои родители всё ещё недовольны, я так понимаю?
— Мой отец. — Эта тема всё ещё вызывает у него некоторый дискомфорт. — По крайней мере, я буду не один. Почти никому из Шестых и Седьмых не разрешили поехать. И только нескольким из Пятых.
— Даже родители Эмиссы сказали "нет" в этот раз, — соглашаюсь я утешительно.
Каллид тут же оживляется.
— Разочарован?
Я игнорирую его.
— Это не лишено смысла. На самом деле я удивлён, что Академия вообще позволяет нам поездку.
— Академией управляет Религия. А это религиозное событие. — Каллид разводит руками, указывая на неизбежность. — Они не возражают, когда семьи отказывают, но они никогда не запретят кому-либо поехать. — Он колеблется. — Кстати об этом. Ты уверен, что тебе стоит ехать?
Я отвечаю не сразу. У Фестиваля Плетуны репутация дикого мероприятия, где обычным делом становятся избиения, ограбления и вещи похуже. Так было даже в провинциальных городах; об этом я знаю, потому что рискнул посетить его однажды, ещё до приюта.
Но это не то, что имеет в виду Каллид. Это будет не как на Фестивале Предков, где меня сопровождал Магнус Квинт, а сам Некрополь находился под контролем Военных и являлся одним из самых защищённых мест в мире. Угроза Ангвиса — а судя по словам Релюции, они действительно представляют угрозу — делает шумный Катен далеко не самым безопасным местом для посещения.
— Я буду в порядке. Не могу же я вечно об этом беспокоиться.
— Вообще-то, можешь. Если хочешь. Не то чтобы я беспокоился, конечно. Но могу представить, как расстроится Эмисса, если с тобой что-нибудь случится.
Я усмехаюсь.
— Ты просто хочешь лишить меня веселья, которое, как ты уверен, сам пропускаешь.
Он смеётся.
— Может быть.
Вскоре звучит сигнал к завтраку, завершая нашу вялую утреннюю тренировку.
— Жду от тебя историй по возвращении. Много историй, — строго кричит он, когда мы расходимся. — Не позволяй этим Четвёртым мешать тебе делать весёлые вещи.
Я усмехаюсь и машу рукой в знак согласия, хотя мои мысли уже вернулись к встрече с Релюцией. Интересно, как она сможет тайно связаться со мной. Пытаюсь понять, как мне оправдать своё исчезновение из группы Четвёртых на любой, даже самый короткий период времени.
Я направляюсь на завтрак, приклеиваю на лицо жизнерадостное выражение и готовлюсь сесть в трансвект до Катена.
КАТЕНСКАЯ СТРАСТЬ К РЕЛИГИОЗНЫМ праздникам всегда меня раздражала. Отчасти, думаю, это связано с тем, что богов просто слишком много. Мира — богиня войны, Арвентис — удачи, Сере — плодородия. Окария повелевает реками, Ворциан — металлургией, Фериас — ключами и дверями. У каждого своя сфера влияния, свои жертвоприношения, свои особые ритуалы. Без всех этих празднований, я сомневаюсь, что кто-то, кроме жрецов, смог бы запомнить, кому и о чём молиться.
Фестиваль Плетуны, впрочем… Фестиваль Плетуны всегда был для меня исключением.
В первый год после Сууса я часто голодал. Воровал еду и пытался подавить желание продать себя в услужение, делал всё возможное, чтобы не стать Октавом от обычного, жалкого голода. Религиозные праздники вроде дня Йована часто сулили подачки, но этого никогда не хватало, чтобы накормить голодного четырнадцатилетнего мальчишку.
Однако во время празднования в честь Плетуны, богини урожая, всё было иначе. Даже в провинциях грандиозные публичные пиршества означали, что никто не останется голодным; Принцепс предоставлял достаточно еды даже для самой прожорливой толпы, и я, при всей своей гордости, не испытывал угрызений совести, принимая их благотворительность. Повсюду пили, танцевали на улицах, яркие украшения висели на каждом углу. Азартные игры легализовывали на целый день, и невозможно было найти перекрёсток, где не играли бы в кости. Конечно, нельзя было сказать наверняка, насыщены ли кости Волей, поэтому я никогда не был настолько глуп, чтобы участвовать. Но наблюдать всё равно было весело.
Я заканчивал те ночи в тепле, с полным желудком. Улыбаясь. Это единственные дни, из тех, что я помню, когда мне казалось, что я действительно мог бы справиться со всем сам по себе.
— Ты возвращаешься сюда впервые? — Скитус присоединился ко мне у окна, пока наш трансвект снижается к Катену. Он здесь вместе с Прецептором Ферреей, чтобы сопровождать всех студентов, не только Четвёртых, но его присутствие вызывает у меня беспокойство. Ещё одна пара глаз, от которой нужно скрываться.
— Да. — Затянутое облаками небо уже потемнело, но город внизу выглядит почти так же, как во время Фестиваля Йована. На этот раз никаких цветных фонарей, расцвечивающих здания, но улицы бурлят светом и движением. Я чувствую приступ тошноты от размеров толпы. Бросаю взгляд на Аэкву, сидящую у окна дальше по салону. Она замечает мой взгляд и неуверенно кивает. Она тоже это чувствует.
— Возьми. — Скитус достаёт каменную плитку. Он не заметил нашего обмена взглядами с Аэквой. — Держи её при себе.
— В этом нет необходимости.
— Все получают по одной.
— Хорошо. — Отказ только вызовет у него подозрения. — Но не стоит беспокоиться. У Ангвиса нет способа опознать меня.
— Насколько тебе известно. Я знаю, что ты можешь о себе позаботиться, но будь осторожен сегодня вечером, Вис. И убедись, что вернёшься к полуночи. — Он указывает на серую витую колонну внизу, возвышающуюся на сотню футов над всем окружающим. Колонна Лордана. Условленное место встречи перед возвращением.
Я высаживаюсь вместе с остальными Четвёртыми в праздничный водоворот событий, который представляет собой Катен. Сегодня никто не носит знаков отличия или униформы; помимо намёка на качество одежды, невозможно сказать, кто ближе к Октавам, а кто к сенаторам. Из толпы, наблюдающей за уличными артистами и представлениями, многие из которых непристойны, доносятся необузданные крики восторга. Повсюду драки, музыка, поединки Викторума. Цвета повсюду.
Марцеллус дружески толкает меня локтем.
— Это ты, — ухмыляется он, указывая на ближайшее здание.
Я с мрачной досадой рассматриваю грубо нарисованное изображение на стене. Горящие корабли, два человека посреди них. Один вонзает другому кинжал в голову. И чтобы не оставалось сомнений, внизу нацарапано: КАТЕНИКУС.
— Скорее! — Окрик Аэквы отвлекает меня от неприятного напоминания. Она буквально светится от возбуждения, заметив что-то на людной улице. — Там играют в Основание!
— Ну конечно, она выберет Основание вместо… ну чего угодно другого, — ворчит рядом со мной Аттикус, когда мы спешим за ней по лестнице вниз.
— Хорошо, что Белли не поехала, — бормочет Феликс. — Иначе мы бы провели здесь несколько часов, наблюдая, как она выигрывает деньги.
— Мы всегда можем найти что-нибудь получше, — замечаю я, видя возможность.
— Безопаснее держаться вместе, — говорит Марцеллус. — На таких мероприятиях полно карманников, высматривающих лёгкую добычу.
Я понижаю голос, бросая взгляд на Аэкву.
— Если вы готовы весь вечер делать только то, что хочет она.
Среди парней в пределах слышимости раздаётся согласное бурчание. Аттикус, к моему восторгу, тут же подхватывает.
— Аэква! Мы пойдём в ту сторону.
Черноволосая девушка выглядит разочарованной.
— Уже хотите разделиться?
— Мы будем поблизости.
Аэква вздыхает, явно догадываясь, что это рано или поздно случится.
— Далеко не уходите.
Аэква, Валентина и Люциус с энтузиазмом усаживаются за столы Основания, как только освобождается место, делают ставки и явно воодушевлены своими шансами. Я фыркаю, наблюдая, как Аэква предлагает бросить монетку, чтобы определить, кто начнёт. Всего несколько дней назад она красовалась перед нами, выбросив не меньше пятнадцати орлов подряд. И ни разу не было похоже, что она жульничает.
Тем временем Аксиен и Феликс уходят искать другие развлечения, а затем исчезают и Кассия с Аттикусом, следующим за ней по пятам. Других студентов из Академии не видно, как и Прецепторов. Это обнадёживает. Возможно, сбежать будет не так сложно, как я поначалу ожидал.
Некоторое время мы с Марцеллусом с любопытством наблюдаем за играми в Основание. Ни один из игроков — ни студенты, ни их противники — не отличается особым мастерством; даже Хрольф из Летенса победил бы любого из них. Меня захлёстывает волна ностальгии, смешанная с грустью, когда я вспоминаю тюремщика с изрезанным морщинами лицом. Прошло уже больше полугода. Кто бы ни занял моё место, он наверняка уже доложил о его промахах начальству. Скорее всего, Хрольф уже стал Октавом в пенсионной пирамиде.
Я так увлёкся играми, что почти не заметил лёгкого подёргивания моего плаща.
Я оборачиваюсь, но рядом никого нет. Странно. Я собираюсь продолжить наблюдать за партиями, но снова чувствую подёргивание. Чуть сильнее дуновения ветра, но ненамного. Вокруг определённо никого нет.
Кто-то насытил Волей мой плащ.
Почти с минуту я продолжаю это игнорировать, стиснув зубы. Наконец, когда особенно нетерпеливый рывок чуть не заставляет меня отступить назад, я вздыхаю и привлекаю внимание Марцеллуса.
— Я пойду прогуляюсь. Если скоро не вернусь, то встретимся у Колонны Лордана.
— Ищешь игру в кости? — В его голосе слышится надежда.
— Думал посмотреть какие-нибудь представления. — Я прекрасно знаю, что Марцеллус думает о представлениях и актёрах в целом.
— Фу, — машет он рукой, отпуская меня.
Я вижу, как Аэква поднимает глаза, когда я собираюсь уходить, и кажется, она хочет что-то крикнуть, но я исчезаю в толпе прежде, чем она успевает это сделать. Среди всех студентов она определённо самая подозрительная; будет только лучше, если я смогу уйти, пока она занята.
Я иду в том направлении, куда тянет меня плащ, насколько это возможно; когда он указывает на скопление зданий, я петляю между ними, пока снова не выхожу на примерно верный путь. Изредка я оглядываюсь, чтобы убедиться, что никто не решил последовать за мной, но знакомых лиц не видно. Теперь я ушёл от более ярких, открытых мест в район, который выглядит более обветшалым, хотя и не менее заполненным празднующими людьми.
Я останавливаюсь возле приметной двери в красной раме, чтобы спрятать следящую каменную плитку, полученную от Скитуса. Она не представляет ценности и даже не будет опознана, если её кто-то найдёт, а я легко смогу забрать её на обратном пути. Сомневаюсь, что Скитус попытается отследить меня до полуночи. Даже если и попробует, я всегда могу сказать, что обронил её.
Спустя ещё двадцать минут — и пройдя мимо трёх стен с красочными изображениями меня на навмахии — настойчивое подёргивание сначала ведёт меня мимо, а затем возвращает к одному из домов. Двухэтажному, деревянному, ветхому и грязному. Такому же, как сотни других вокруг.
Я морщусь, глядя на вход, затем стучу.
Дверь приоткрывается, а после распахивается ровно настолько, чтобы оттуда могла выскользнуть рука и грубо втянуть меня внутрь. Я стряхиваю захват, спотыкаясь в тускло освещённом пространстве, где эхом раздаются мои шаги. Дверь быстро захлопывается за моей спиной, запирая меня внутри.
Я поворачиваюсь и хмуро смотрю на единственного обитателя комнаты.
— Рада снова видеть тебя, сын, — говорит Релюция.
НЕ УВЕРЕН, СЧИТАЕТ ЛИ молодая женщина, стоящая между мной и дверью, себя очаровательной, но моё кислое выражение лица явно показывает, насколько мало меня это забавляет.
— Давай побыстрее. Остальные заметят, если меня долго не будет. — Я осматриваю комнату. Она маленькая, но не тесная, в углу стол и стулья. Сквозь бисерную занавеску в соседней комнате видна кровать и небольшое святилище. Это чей-то дом. Вероятно, какого-то горожанина, никак не связанного с Релюцией, в чьё жилище она смогла незаметно проникнуть. И хозяин, скорее всего, может вернуться в любой момент.
— У меня и в мыслях не было задерживаться. — Релюция запирает дверь на засов и падает в ближайшее кресло. Она всё ещё улыбается, но её глаза холодны. — Садись, Диаго.
Я делаю, как она говорит.
— Есть прогресс с нашего последнего разговора?
— Я в Четвёртом классе. — В груди бурлят разочарование и тревога, хотя я и не решаюсь спросить. — Когда меня перевели из Шестого, это произошло потому, что студент из Четвёртого умер. Он был в Некрополе, когда это случилось.
— Да. — Это подтверждение как моих слов, так и предположения.
Я закрываю глаза. Дыхание становится прерывестей и резче, чем мне бы хотелось. Значит, это моя вина.
— Тебе не нужно было его убивать.
— У нас не было времени на что-то более деликатное.
— Мне всё равно. Больше ты так не сделаешь.
— Это не тебе решать.
— Мне. Если ты убьёшь кого-то ещё из-за меня, мы закончили. К чёрту последствия. — Я выдерживаю её взгляд, показывая, насколько серьёзно настроен.
Релюция вздыхает и устало машет рукой.
— Я не могу тебе этого обещать, Диаго. Это не какая-то игра. Но если появится столь же эффективная альтернатива, в следующий раз я выберу её. — По её тону ясно, что она не думает, что альтернатива будет, и она определённо считает, что следующий раз наступит.
Я не принимаю её слова, но и не трачу время на то, чтобы развивать тему.
— Есть ещё одна проблема, с которой ты, возможно, действительно сможешь помочь. Меня попросили сопровождать Третьих во время перерыва в следующем месяце. Они едут отдыхать в Суус. Ульцискор будет настаивать, чтобы я поехал, но, может, если ты…
— О, я знаю. Это была моя идея.
— Что? — Я сбит с толку.
— Моя идея, — повторяет она с непозволительным самодовольством. — Военные проводят там встречу. Это место не было их первым выбором, но после нескольких сообщений о том, что Ангвис нацелился на их другие варианты, они передумали.
Она солнечно улыбается.
— Ульцискор тоже отправляется туда, и половине остальных сенаторов не терпится с тобой познакомиться. Мне достаточно было лишь намекнуть на возможность твоего присутствия во время триместрового перерыва, и на следующий же день он предложил эту идею Димиду.
На протяжении нескольких секунд я слишком ошеломлён, чтобы ответить.
— Зачем?
— Потому что там будет каждый стоящий сенатор от Военной, и мне интересно, о чём они собираются говорить.
— Но это же Суус. Это, чёрт подери, единственное место, где меня узнают! — Я слышу нотки паники в своём голосе, но мне всё равно. Релюция была моей последней надеждой избежать этого. — Vek! Каждый человек на этом острове знает, кто я такой!
— Они знали, кем ты был. — Релюция сохраняет спокойствие перед лицом моей тревоги. — Прошло три с половиной года, Диаго — ты был ребёнком. И они думают, что ты мёртв. Даже если кто-то заметит мимолётное сходство, они не станут кричать, что их принц приехал с визитом под видом студента из одного из самых… катенских учреждений Катена.
Она пожимает плечами.
— К тому же, Суус был свергнут: большинство твоих бывших соотечественников не будут занимать руководящие должности, особенно если они когда-то их занимали. Я удивлюсь, если ты встретишь хоть кого-то из тех, кого когда-то знал.
Я, стиснув зубы, изучаю грязный пол. Это ничуть не успокаивает мои страхи, но она не ошибается.
— Эта встреча Военных… Ты хочешь, чтобы я как-то… подслушивал? Выяснил, зачем они его проводят?
— О, я знаю, зачем они его проводят. Они беспокоятся об Управлении и Религии. Именно это они будут обсуждать большую часть из трёх дней, и здесь ты мне не нужен. Но в последнюю ночь Ульцискор и другие сенаторы невысокого ранга разъедутся по домам, и состоится совет исключительно между Квартами, Терциями и Димидами Военных. Мне нужно знать, затребует ли Димид Квискель что-нибудь на этом собрании. Что угодно. Разумеется, пригодится и любая другая информация, которая может представлять интерес.
Моя грудь сжимается. Значит, это не просто возвращение в Суус. Я должен ещё и шпионить, пока буду там.
— Слишком расплывчато.
— Да. — То, как она это произносит, указывает на то, что это сделано намеренно и не изменится.
Я всё равно пытаюсь.
— Если бы я знал больше о…
— Большего я тебе не скажу на случай, если тебя поймают.
— Если это произойдёт, твои планы на меня далеко не продвинутся.
— Верно, — невозмутимо отвечает она. — Но ты же не настолько высокого о себе мнения, чтобы считать, что ты — наш единственный план, Диаго. Или что ты незаменим. Ты всего лишь вариант. Шестерёнка в общей системе. Причем та, что ещё не доказала свою полезность.
Я хмурюсь. Вероятно, это не ложь, учитывая, как легко Релюция готова мной рисковать.
— Ладно. Тогда как именно вы предлагаете мне попасть на это секретное совещание?
— Ты находчивый мальчик, Диаго, а встреча будет проходить в твоём родовом доме, где, несомненно, тебя разместят. Если кто и сможет найти способ подслушать, так это ты.
Я задумываюсь. Вспоминаю сеть тайных туннелей, по которым сбежал, тех, что на мили пронизывают дворец и близлежащие утёсы. Множество потайных ходов по коридорам, о которых знали только я и мои родные.
Как бы мне ни хотелось это признавать, но, возможно, она права.
Наступает долгое молчание, пока я осмысливаю новости. Желание отказаться и понимание, что не могу, сжимают грудь, словно её раздавливает.
— Зачем ты так поступаешь со мной? — Я понимаю, как это звучит, но моё разочарование слишком сильно, и слова вырываются сами собой. — Прогнившие боги, почему ты вообще в Ангвисе? Иерархия выгодна таким, как ты. Почему ты так стремишься её уничтожить?
— Разве недостаточно того, что она несправедлива?
Ульцискор. Трансвект. Навмахия. Фериун.
— Нет.
В глазах Релюции вспыхивает искра, когда она отворачивается.
— Твой отец сказал бы иначе.
— Ты не знала моего отца, — рычу я в качестве предупреждения.
— Я знаю, что он не хотел бы, чтобы его сын закрывал глаза на всё это.
— Веришь или нет, но он также не одобрял убийство невинных людей.
— Невинные? Те люди снаружи? У тебя уже был этот разговор с Мелиором. — Релюция внезапно действительно разгневана. — Ты думаешь, Октав, уступающий свою Волю, в меньшей степени ответственен, чем Секст, который с её помощью убивает? Слабые и бедные терпят Иерархию не потому, что альтернатив нет, а потому, что они сложнее. Они знают, что система порочна, но предпочитают не думать, не высказываться и не действовать, потому что в глубине души надеются, что их молчание принесёт им выгоду. Или, по крайней мере, им не придётся отдавать больше того, что они уже отдали. Близорукий эгоизм и жадность ими движут не меньше, чем сенаторами и рыцарями. И, как сказал Мелиор, именно тебе стоило бы ненавидеть их за это. Решение, возможно, было принято немногими, Диаго, но именно Воля многих убила твою семью.
Я смотрю на неё. Дыхание перехватывает от жестокости её слов.
— Я знаю, — произношу я тихо, выпуская слова сквозь стиснутые зубы. — Но таков этот мир. Невозможно наказать их всех. Даже если хочешь этого. — Я на мгновение колеблюсь, почти проглатывая следующие слова, но её гнев разжёг и мой собственный. — А я не хочу.
— В этом и проблема, Диаго. Если ты не призовёшь их к ответу, ничего не изменится. Не путай бездействие с нейтралитетом. — Она внимательно изучает меня. — Тебе не стоит так привязываться к своим одноклассникам, — добавляет она наконец. — Они — враги. Если бы ты рассказал любому из них, кто ты на самом деле…
— Я знаю.
Релюция наблюдает за мной ещё несколько секунд, затем удовлетворённо кивает.
— Тогда мы закончили. Я передам в Суус с Ульцискором подарок. Стилос, связанный Волей с моим собственным, с условной активацией воском. Ты запишешь всё, что узнаешь, а затем сломаешь его. — Она протягивает руку, демонстративно касается моего плаща, забирая назад свою Волю. Её глаза мутнеют. — И ты узнаешь всё, что можно узнать, Диаго.
— А если нет? Ты не станешь раскрывать меня из-за этого. — Несмотря на её предыдущие слова, она приложила слишком много усилий, чтобы я оказался в текущем положении. Мы оба знаем, что некоторые вещи недостаточно важны, чтобы она перечеркнула всю проделанную работу.
Её глаза остаются тёмными.
— Нет. Но я убью кого-то из твоих друзей.
Это сказано с такой обыденностью, что я не сразу осознаю. Затем кровь отливает от моего лица, руки сжимаются в кулаки.
— Как я и сказала. Мы здесь закончили. — Она указывает на улицу. — Не заставляй своих друзей ждать.
Я встаю, скованно и твёрдо шагаю к двери. Отпираю засов.
— Если ты причинишь им вред, — тихо говорю я дрожащим голосом, — клянусь, я сожгу дотла и тебя, и весь Ангвис. Чего бы это ни стоило.
Я ухожу, выскальзывая в шум улиц прежде, чем она успевает ответить.
ТОЛПА КАЖЕТСЯ БОЛЕЕ АГРЕССИВНОЙ, чем раньше. Она извивается вокруг меня, пронзительно вопит пьяным смехом и фальшивой музыкой, пока я пытаюсь сориентироваться и начинаю пробираться обратно к остальным. Не уверен, это просто с наступлением ночи празднования стали ярче или я стал иначе на всё смотреть после разговора с Релюцией. Я изо всех сил стараюсь избежать столкновений и пытаюсь по-настоящему вглядеться в лица вокруг. Увидеть в них людей, а не просто массу Воли, утекающей к Иерархии. Не просто толпу сообщников в убийстве моей семьи.
Это сложнее, чем должно быть.
Через минуту я останавливаюсь, снимаю плащ с плеч и аккуратно делаю небольшой надрыв. Не такой сильный, чтобы испортить его, но достаточный, чтобы Воля Релюции исчезла. Ни на секунду не верю, что она действительно забрала её.
Затем я поворачиваюсь и поспешно возвращаюсь к скрытому в тени дверному проёму, недалеко от того, из которого я только что вышел.
Из всех препятствий на моём пути Релюция сейчас самое проблематичное. У меня есть реальный шанс достичь Третьего класса и выиграть Юдициум в этом году. Окончить Академию, выбрать должность в посольстве в Жатьере и потенциально получить годы без необходимости прикасаться к Колонне Авроры.
Но, что бы она ни говорила в Некрополе, она никогда не позволит мне сделать это — теперь я это понимаю. Мне нужно заставить её действовать, начиная с предотвращения этой поездки в Суус. Мне нужно найти что-то, что я смогу использовать против неё.
А она ведь торопилась там, в той комнате, не меньше меня.
Релюция появляется пару минут спустя, лицо скрыто капюшоном; она оглядывается, но толпа достаточно плотная, и у неё нет шансов меня заметить. Она спешит в противоположном направлении. Я выдерживаю дистанцию, затем следую за ней.
Гулянья вокруг обеспечивают лёгкое прикрытие, и хотя Релюция иногда задерживается, чтобы проверить, нет ли за ней слежки, я всегда нахожусь слишком далеко и слишком хорошо скрыт, чтобы быть обнаруженным. Я преследую её почти десять минут, прежде чем она достигает оживлённой рыночной площади, ярко освещённой и полной кричащих торговцев и музыкальной какофонии. Она останавливается. Оглядывается — на этот раз не подозрительно, а в поисках кого-то.
Проходит ещё минута, и тут позади неё появляется высокая стройная фигура и кладёт руку ей на плечо. Она поворачивается и вглядывается под капюшон мужчины. Идёт за ним.
Я крадусь следом, на этот раз по узким, менее людным улицам. Несколько раз мне приходится позволить им скрыться из виду, а затем поспешить, чтобы догнать, вместо того чтобы подходить слишком близко. Впрочем, они не оглядываются.
Наконец пара прибывает к деревянному двухэтажному строению, одному из многих в этой части города. Они проходят во внутренний двор, окружённый балконами со всех сторон; я наблюдаю, как они поднимаются наверх и исчезают за дальней дверью.
Я осматриваю слоняющихся вокруг людей. Никто не следит, охраны нет. Задерживаю дыхание и проскальзываю внутрь, взбегаю по лестнице и устраиваюсь под ближайшим окном, скрытый от дверного проёма разбросанной грудой ящиков. Слова доносятся изнутри. Тихие, но мне удаётся разобрать их сквозь более отдалённый шум фестиваля.
— …думаешь, они согласятся? — Мужской голос. Ровный и спокойный.
— Им придётся. — Релюция. — Корабль — небольшая цена за оружие Катаклизма. — Последняя часть звучит насмешливо.
Как и следовало ожидать, раздаётся резкий смех, за которым следует ещё один вопрос, потерявшийся в нарастающем гвалте с улицы.
— Они говорят, что разобрались, как использовать его в качестве опорной колонны. Должно быть достаточно стабильно.
— Должно быть?
— Будет.
— Мы можем им доверять?
— Скоро увидим.
Снова звучит вопрос — что-то о количестве, и ответ Релюции, кажется, означает, что будет «достаточно». Я закрываю глаза, напрягаю слух, мысленно вычленяя слова из окружающего шума. Голоса внутри едва слышны, но ближе подходить я не осмеливаюсь.
— Полагаю, нам также нужно будет помешать им вернуться? — этот вопрос незнакомца я расслышал достаточно чётко.
— Конечно. Наш человек должен быть единственным, кого они смогут допросить.
Я задерживаю дыхание. Рискую заглянуть в окно.
Внутри полумрак. Две фигуры сидят за столом: Релюция и мужчина рядом с ней. Между ними лежат три предмета, которые в первое мгновение мне показались какими-то крупными мохнатыми плодами.
Затем мои глаза привыкают к темноте, и я различаю пряди волос. Застывшие взгляды. Чёрную жидкость, размазанную вокруг них.
Я отшатываюсь, стискивая зубы, чтобы не вскрикнуть.
— Тебя никто не видел сегодня ночью? — Снова Релюция, и спокойствие в её голосе теперь леденит душу.
— Никто. Это всё ещё больно, но использовать становится легче. И я увеличил расстояние.
— Покажи мне.
Пауза.
— Это опасно. Они ищут…
— Мне нужно увидеть, насколько ты эффективен.
Через несколько секунд едва слышимая, рычащая вибрация сотрясает воздух. Волосы на затылке встают дыбом.
Внутри тишина, затем справа от меня — шаги по лестнице. Я вжимаюсь в тени за ящиками. Дверь скрипит, открываясь.
— Довольна?
Я напрягаюсь в недоумении. Вошедший говорит голосом спутника Релюции.
— Ты стал намного быстрее, чем раньше.
Я снова рискую заглянуть внутрь. Релюция всё ещё сидит за столом, мрачные трофеи перед ней. Мужчина садится напротив неё.
Больше в комнате никого нет.
— Мне приходится. — Мужчина откинул капюшон, открыв коротко стриженные каштановые волосы. Он моложе, чем я думал, ненамного старше Релюции, и его лицо пересекает жуткий шрам по диагонали от лба до подбородка. — Хотя знание местности помогает. У тебя есть карты?
— Сюда.
Я снова опускаюсь вниз; слышу скрежет стульев, и на мгновение мне кажется, что они выйдут наружу. Но шаги удаляются вглубь дома. Исчезают.
Я колеблюсь, затем отступаю. О чём бы они ни говорили, эти отрубленные головы — тревожное напоминание о том, что с Релюцией шутки плохи.
Мне не требуется много времени, чтобы вернуться по своим следам и забрать следящий камень Скитуса. Оттуда я петляю обратно к тому месту, где оставил Аэкву и остальных, но они уже покинули игры Основания, несомненно, в поисках других развлечений.
Меня это вполне устраивает. Какое-то время я брожу без цели, не обращая особого внимания ни на что и ни на кого конкретно. Просто размышляю. Что бы я только что ни подслушал, это ничем не поможет мне заставить Релюцию изменить своё мнение о Суусе.
В конце концов я понимаю, что забрёл дальше, чем намеревался. До полуночи остаётся ещё как минимум час, но меня совершенно не интересуют окружающие празднества; мой отец часто говорил, что истинная власть Иерархии заключается не в Воле, а в способности отвлекать тех, кто её уступил. Пьяный смех и веселье, эхом разносящиеся по каждой улице, действуют мне на нервы.
Я разворачиваюсь, чтобы вернуться к Колонне Лордана, и замечаю двух мужчин, следующих за мной.
Их несложно заметить — оба не особенно стараются скрываться, замирая в пятидесяти футах от меня. Невозможно сказать, как долго они меня преследовали, но когда они видят, что я их заметил, один из них что-то бормочет своему спутнику. У обоих на лицах недобрые выражения.
Ангвис.
Моё сердце начинает колотиться. Я иду в противоположном направлении, бросая взгляд через плечо. Они идут за мной. Я ускоряю шаг. Возможно, пребывание в людном месте поможет, если дело дойдёт до драки, но с таким же успехом это может ничего не значить, если их цель — воткнуть нож мне в живот. Я должен убраться отсюда.
Я бегу.
Здания стоят плотно друг к другу, многие переулки узкие и тёмные, несмотря на шумные, ярко освещённые главные улицы. Я петляю, делая несколько быстрых поворотов, уворачиваясь от людей, задыхаясь.
Я всё ещё бросаю взгляды назад, начиная думать, что, возможно, оторвался, когда чьи-то руки хватают меня и втаскивают в тени.
Я пытаюсь закричать, но потная солёная ладонь закрывает мне рот; меня волокут добрых двадцать футов в темноту, прежде чем резко толкают вперёд, так неожиданно и сильно, что я неуклюже растягиваюсь на земле. Я рычу и перекатываюсь на ноги, ладони жжёт от песка, полуослеплённый мраком.
Переулок оказывается тупиком — это я понимаю сразу. Я поворачиваюсь лицом к нападавшим. Их всего двое, сначала лишь силуэты на фоне далёкого света улицы. Один худой, другой крепкий. Когда мои глаза привыкают, я начинаю различать их черты. У здоровяка сломанный нос и шрам на губе. Другой — мужчина с крысиным лицом и слабо выраженным подбородком. Оба полностью, мрачно сосредоточены на мне.
— Что вам нужно? — Я осторожно отступаю на шаг, вытянув вперёд руки ладонями к ним. — У меня мало денег, но можете забрать.
Я достаю кошелёк и бросаю его к ногам тощего мужчины.
— Нам не нужны твои деньги. Мы пришли убить тебя, Катеникус. — Его тонкий голос полон угрозы. В тусклом свете почти незаметно, как его глаза начинают заливаться чернотой. Мгновение спустя то же происходит с глазами его напарника.
Vek.
— Вы знаете, кто я? — Мысли лихорадочно мечутся в голове. Использование Воли ничего не значит; Ангвис уже показали, что не брезгуют ею. В любом случае, эти двое в лучшем случае Сексты. Возможно, даже Септимы. Конечно, их двое. И мы в замкнутом пространстве. — Хотя бы скажите, кто хочет моей смерти, прежде чем мы начнём. — Я говорю слишком быстро, нервы выдают меня. Возможно, это поможет. Возможно, эти двое будут слишком самоуверенны и дадут мне шанс.
— Не думаю. — Нападающие синхронно двигаются вперёд. Я отчаянно смотрю мимо них. В конце переулка проходят люди, но никто не заглядывает сюда, да и тени слишком густые, чтобы они что-то увидели. Я мог бы закричать, но шум с улицы легко заглушит мои крики. Нет смысла тратить дыхание.
У этих людей наверняка есть клинки, но они ещё не обнажили их. Это ошибка.
Я бросаюсь вперёд.
Их реакция быстра; даже застигнутый врасплох, тот, в кого я целюсь — поменьше ростом — успевает подготовиться и не даёт сбить себя с ног. Но я знаю, куда бить, где надавить. Наношу резкий удар ему в горло и снова отскакиваю назад, едва уворачиваясь от размашистого кулака здоровяка. Нужно держаться подальше. С Волей в каждом ударе им может хватить одного попадания.
Крысолицый хрипит, широко раскрыв глаза, хватается за горло. Его напарник оборачивается посмотреть, и я резко меняю направление, снова бросаюсь вперёд, пригибаюсь и врезаюсь плечом ему в живот. Он тяжёлый, но застигнут врасплох. Я вбиваю его в деревянную стену позади, слышу, как со свистом выходит воздух из его лёгких.
Разворачиваюсь, используя инерцию, чтобы проскользнуть между ними. На краткий миг между мной и улицей открывается свободное пространство.
Но тут чья-то рука мучительно крепко сжимает мою лодыжку. Я спотыкаюсь, падаю, едва успевая защитить голову от удара о булыжник. Меня грубо тащат назад.
— Прогнивший ублюдок. — Худой хрипло выплёвывает слова, волоча меня обратно. Тот, кого я вбил в стену, тоже выпрямляется. Угрюмый. Они не ожидали сопротивления.
Меня швыряют к тупику, и я скольжу по земле до дальней стены. Не успеваю прийти в себя, как получаю короткий резкий удар в рёбра, из меня вырывается стон боли.
Затем меня рывком ставят на ноги. Я сопротивляюсь, отбиваю руки как могу, но не в силах сравниться с ними. Чья-то рука сжимает моё горло — пока не душит, но достаточно крепко, чтобы внушить страх,— и перед глазами плывут пятна, которые усиливаются от внезапно открытого фонаря. Кривоносый подносит свет ближе; я щурюсь и пытаюсь отвернуться, но он силой поворачивает моё лицо обратно, зажав челюсть, и раздвигает мне веки. Жгучий свет вызывает слёзы.
— Ничего. — Слово брошено вглубь переулка.
— В таком случае этого достаточно. Отпустите его.
Я сползаю на землю, хватая ртом воздух, когда двое мужчин внезапно и необъяснимо отступают. Я яростно моргаю, пытаясь разглядеть ещё две фигуры, появившиеся в поле зрения. Фонарь всё ещё слепит меня. Этот голос мне знаком, но я никак не могу понять, откуда.
— Вис. Ты в порядке?
Мужчина говорит снова, присев рядом со мной на корточки. Я отшатываюсь, но он делает успокаивающий жест. Мои глаза привыкают к свету.
Это Прецептор Скитус.
— Прецептор?
Я смотрю на него снизу вверх, глаза всё ещё слезятся.
— Что… что происходит? Почему вы здесь? Кто были эти люди?
Мой взгляд скользит дальше. В нескольких футах позади стоит Аэква, прислонившись к стене. Она не смотрит на меня. Бледная, даже для неё, даже в тусклом свете.
— Они не должны были серьёзно тебя покалечить. Я… приношу извинения за эту уловку. Приношу искренние извинения. — В голосе Прецептора слышится раскаяние; на самом деле, он звучит даже потрясённо. — Это было гораздо более жестоко, чем должно было быть.
— Уловку? — Слово вырывается хриплым рычанием, настолько диким, что Скитус вздрагивает.
— Это моя вина. Я не рассказала ему подробностей. — Аэква отталкивается спиной от стены и выпрямляется, выглядя решительной, хотя и несколько болезненной. — Всё, что он знал — это то, что я собираюсь обманом заставить тебя использовать Волю.
— Что? — Я всё ещё ошеломлён. — Вы думали… но нам же нельзя…
Всё встаёт на свои места. Мне почти хочется рассмеяться над этой идеей. Почти.
Аэква думает — или, полагаю, теперь уже думала, — что я мошенничал. Использовал Волю, чтобы улучшить свои результаты, подняться в рейтинге Академии. В этом, наверное, есть смысл. Она так и не смогла увязать мой рассказ о навмахии с тем, что произошло на самом деле. Чем больше она наблюдала, тем более очевидным это должно было казаться. Моя победа над Яниксом. Моё необъяснимое отсутствие в Некрополе. Моя уверенность в Лабиринте несмотря на якобы отсутствие практики.
Всё это должно было выглядеть до безобразия подозрительно. Да и было подозрительным, полагаю. Она просто неправильно угадала причины.
— Я должна извиниться перед тобой. — Аэква всё ещё не может заставить себя посмотреть на меня.
— Чертовски верно, должна. — Я хриплю эти слова, но вкладываю в них злость. Отчасти потому, что мне нужно выглядеть разгневанным из-за столь серьёзного обвинения, а отчасти потому, что я действительно чувствую гнев.
— Боюсь, это не всё, что ты должна. — Скитус выглядит горько разочарованным, поворачиваясь к Аэкве, и она съёживается под его взглядом. — Я позволил этому произойти, потому что ты была уверена, Аэква. Ты клялась.
— Я совершила ошибку…
— Да. — Голос Скитуса тверд как сталь, — Совершила. И поставила на кон свой рейтинг.
Он устало машет нам обоим.
— Идём. Вернёмся к Колонне. На сегодня с вас обоих хватит.
Мы плетёмся за ним, я держусь впереди Аэквы, не желая находиться рядом с ней.
— Мне жаль. Искренне жаль. Пожалуйста… пожалуйста, не рассказывай остальным.
Её голос тих. Едва пробивается сквозь шум толпы.
Остаток пути мы идём в молчании.
ОБРАТНАЯ ДОРОГА НА трансвекте оказывается неловкой; хотя никто не знает, что произошло, остальные Четвёртые явно чувствуют напряжение между мной, Аэквой и Скитусом. В основном они молчат, изредка перешёптываясь друг с другом, но в остальном держатся особняком всю поездку.
По возвращении все сразу расходятся по своим комнатам, но мне нужно с кем-то поговорить, поэтому я направляюсь на первый этаж общежития. Каллид обычно ещё не спит в это время.
Я проскальзываю внутрь, пробираясь между рядами спящих студентов, немного удивляясь тому, как всего несколько месяцев назад я считал роскошью эти маленькие жёсткие койки. Закрытые фонари горят тускло, но дают достаточно света для ориентирования.
Однако когда я добираюсь до кровати Каллида, его там нет. Он не спит и не сидит за своим столом, фонарь погашен.
— Ищешь Эрициуса?
Я вздрагиваю и оборачиваюсь — на одной из коек напротив сидит смутная фигура. Я подхожу ближе, и в полумраке проступает лицо светловолосого парня, которого я узнаю. Друз.
— Да.
— Он ушёл минут пять назад. На улицу, не в уборную. Не знаю, куда именно направился.
— Спасибо.
Полагаю, мне не стоит удивляться такой помощи, несмотря на наши прошлые стычки. Многое изменилось с тех пор, как я был Седьмым.
Я подумываю подождать, но мне нечем заняться, кроме как сидеть в темноте наедине со своими мыслями. Прогулка не помешает, даже если я не найду Каллида. Заодно разомну мышцы, всё ещё ноющие после избиения. Сегодня был фестиваль, и учитывая, в котором часу мы вернулись, вряд ли у меня будут неприятности из-за позднего выхода.
Снаружи в Академии тихо. Украшения после празднования всё ещё на месте — цветочные венки обрамляют дверные проёмы, повсюду развеваются яркие знамёна — хотя в остальном всё безупречно чисто. Сомневаюсь, что здешние торжества хоть как-то напоминали катенские. Лепестки шуршат под ногами и кружатся на ветру по квадруму, пока я иду по пустому пространству в поисках любого признака того, что Каллид может быть поблизости. Но ничего нет. Гимнасий и другие здания погружены в темноту.
Я хмурюсь, теперь уже из любопытства. Не так уж много мест в кампусе, куда Каллид мог бы направиться в такое время. Сомневаюсь, что он рискнул бы пойти в женское общежитие — туда строго запрещён вход даже днём, и я почти уверен, что он рассказал бы мне, если бы кто-то там ему нравился. И всё же. Там и в парке между общежитиями — вот единственные места, где я ещё могу его поискать. Думаю, у меня не будет проблем, если я просто пройду мимо на расстоянии.
Пока я иду, прохладный ночной воздух покалывает каждый дюйм открытой кожи. Здесь аллеи Академии освещены редкими фонарями.
Пару минут спустя я замечаю движение.
Две фигуры идут наискосок от меня, удаляясь, склонив головы и явно погружённые в разговор. Один из них — Каллид. Он с девушкой.
Я замираю, вдруг обеспокоенный, что могу помешать. Они проходят под одним из фонарей, и я узнаю вспышку яркого рыжего цвета, массу кудрей, спускающихся до талии. Это Белли.
Я ухмыляюсь.
— Молодец, — бормочу я себе под нос, отступая на несколько шагов, чтобы спрятаться за стволом дерева. Не могу винить его за секрет. Наверняка Белли настояла, чтобы он никому не говорил, учитывая их классы.
Я уже собираюсь уйти, когда что-то привлекает моё внимание. Резкий взмах руки Каллида. Я не слышу, о чём они говорят — слишком далеко от них, — но это раздражённый жест. Даже злой, по правде говоря.
Я колеблюсь ещё мгновение, затем ухожу. Возможно, я наблюдаю конец отношений, а не их продолжение. Или, возможно, я совершенно неправильно понимаю ситуацию. В любом случае, это не моё дело.
Я выбрасываю это из головы. Через несколько минут я уже оказываюсь в своей комнате и засыпаю.
ОСТАЛЬНЫЕ ЧЕТВЁРТЫЕ так и не узнают о причине напряжения между Аэквой, мной и Скитусом — во всяком случае, я им ничего не рассказываю, — но в течение следующих недель всем становится очевидно, что что-то необратимо изменилось.
Всё начинается утром после фестиваля. Мы на занятии, изучаем потенциальное разрушение условных связей. Это скорее повторение пройденного, чем что-то новое — плавное вхождение в учёбу перед более сложным материалом. Скитус задал вопрос о ментальной и физической деградации самого насыщающего и возможных последствиях.
Я поднимаю руку. Скорее по привычке, чем по какой-то другой причине; это знак того, что я знаю ответ, а не потому, что ожидаю быть вызванным. Аэква тоже подняла руку, и обычно предпочтение отдаётся ей.
— Вис.
Наступает мгновение удивлённой тишины. На другом конце комнаты Аэква, озадаченная, закрывает уже открытый для ответа рот и опускает руку.
Мне требуется чуть больше времени, чем обычно, чтобы ответить — я так же ошарашен, как и остальные.
— Эм… Физическая деградация насыщающего не имеет значения для условных связей; пока он жив, условие будет действовать. Но триггер может легко измениться при ментальной деградации, в зависимости от специфичности. И даже при очень конкретных условиях значительные ментальные провалы могут привести к полному сбою. Поэтому пенсионным пирамидам не разрешается их поддерживать.
— Очень хорошо.
Скитус признаёт ответ удовлетворительным и идёт дальше, но я чувствую, что остальные смотрят на меня. Половина из них бросает любопытные косые взгляды на Аэкву, другие — на меня.
Занятие продолжается в том же духе и в этот день, и в следующий, и в последующие, пока не становится ясно, что это не временная закономерность. Внезапно я обнаруживаю, что задаваемые вопросы бросают мне вызов, Скитус подталкивает меня так, как раньше не делал. Я больше не могу витать в облаках на занятиях, слушать вполуха, даже если материал мне знаком, потому что Скитус всегда вызовет меня, всегда будет прощупывать границы моих знаний, пытаясь определить, выучил ли я что-то наизусть или действительно могу применить это в конкретных ситуациях. Точно так же, как он раньше делал с Аэквой.
По утрам я начинаю бегать по лабиринту с Каллидом, несмотря на беспокойство, которое это вызывает. Снова, и снова, и снова. Он выкрикивает вопросы, пока я бегу, заставляя меня отвечать одновременно с навигацией по извилистым коридорам. Я становлюсь быстрее, всё более искусным с наручем.
Время от времени я осторожно прощупываю почву насчёт Белли. Ничего прямого — только наводящие вопросы. Он никогда не намекает, что между ними что-то есть кроме простого знакомства. Иногда я чувствую себя немного обиженным, что он мне не доверяет. Потом я вспоминаю, что скрываю от него, и решаю не судить.
Вечера я по-прежнему провожу с Эйдином, хотя его всеобщий теперь достаточно хорош, и это едва ли необходимо, а я извлекаю из учёбы почти столько же пользы, сколько и он. Он больше никогда не говорит о своём прошлом, и я не настаиваю.
Аэква, со своей стороны, замыкается в себе. Она избегает меня, где только возможно, больше не старается сесть рядом со мной или завести светскую беседу. Я тоже не прилагаю усилий.
Но над всем этим нависают каникулы в конце триместра. Я продвигаюсь, совершенствуюсь, с каждым днём становлюсь всё ближе к своей цели, но меня мутит всякий раз, когда я думаю о том, что грядёт. Дни проходят всё быстрее и быстрее.
А затем, три недели спустя, я прощаюсь с Каллидом и Эйдином и присоединяюсь к Третьим на трансвекте, направляющемся в Суус.
Я ТАК ЧАСТО МЕЧТАЛ ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ в тот первый год после прихода Иерархии. Порой мне даже казалось, что я уже дома. Я держался поближе к океану, потому что не мог заснуть без плеска волн. Старался не уходить далеко на север. Иногда неделями не встречал ни души. Но я засыпал на пляже или в ближайшем лесу, а просыпался от запаха соли и шипящего шелеста воды по песку, и на мгновение мне казалось, что я снова там. Может быть, в походе с семьёй. Или просто дремлю под полуденным солнцем.
А потом однажды, вспомнив, где я нахожусь и что произошло, я сломался. Плакал часами. Внутри меня была эта боль, которую я снова и снова подавлял, но даже после того, как выплакал все слёзы, она никуда не делась. Дыра, которую мне никогда не заполнить. Поэтому я ушёл вглубь материка. Мне нужно было уйти подальше. Пусть это было рискованнее. Пусть я больше не мог ловить рыбу и всё дальше уходил из привычных мест. Оставаться так близко к дому, к тому, что я потерял, было невыносимо.
С тех пор прошло больше трёх лет, но пока наш корабль, движимый Волей, рассекает яркую синеву по пути к Суусу, мои призраки возвращаются. Дело во всём — не только в том, что я вижу, но и в запахах, звуках, в нежном тепле солнца на лице. В самой мысли о том, что минут через десять я снова ступлю на землю, с которой бежал так давно, снова окажусь среди людей, которыми когда-то правила моя семья. Я уже представляю места, вспоминаю лица, которые давным-давно загнал в самые дальние уголки памяти. Будет ли всё по-прежнему, или теперь это просто ещё одна часть Республики?
— Вис. Ты в порядке?
Я игнорирую боль в груди и заставляю себя улыбнуться, радуясь, что брызги с носа корабля скрывают влагу в глазах. Эмисса, Индол и Белли стоят чуть в стороне; вопрос задала Эмисса.
— Плохо переношу воду, — вру я.
Индол посмеивается.
— По крайней мере, лучше, чем Белли.
Эмисса морщится при напоминании, а Белли бросает на него тошнотворный взгляд. Она не успела добежать до борта, когда её начало выворачивать.
— Ты раньше плавал на лодке?
Эмисса смотрит на остров, хотя явно обращается ко мне.
— Пару раз. Моя семья жила возле реки Эдаро, чуть севернее Картиза. Иногда я плавал с отцом вниз по реке в столицу за припасами.
Я кривлюсь, подкрепляя наспех придуманную ложь.
— Правда, это было совсем не так, как сейчас.
— Эдаро? Я думала, там были в основном пороги. Для торговли не годилась, пока мы её не углубили, — рассеянно замечает Белли.
Vek. Правда?
— Тот участок, которым мы пользовались, был достаточно спокойным для небольшого судна, если знать, что делаешь. — Я выдерживаю небольшую паузу, изображая меланхолию. — Я не знал, что они изменили реку.
Остальные, похоже, принимают мои слова. А почему бы и нет? Это невозможно проверить. И всё же мне уже не по себе. Я выбит из колеи приближающимися очертаниями Сууса.
Разговор снова уходит от сложных тем. Довольно дружелюбный. За одиннадцать часов путешествия на трансвекте, который высадил нас в нескольких милях от пролива, я немного лучше узнал Индола и Белли. Индол — идеальный катенец: красивый, уверенный в себе, сын Димида Квискеля. У него острый ум, но чаще он предпочитает сидеть в стороне и наблюдать за разговором, вступая только тогда, когда ему есть что сказать по существу. Но в его интеллекте сомневаться не приходится. Сейчас он фаворит Неквиаса, тот, кто с наибольшей вероятностью выиграет Юдициум.
Я должен был бы его ненавидеть — он самое близкое к принцу, что есть у Иерархии, — но не ненавижу. На самом деле, что довольно раздражает, он мне даже нравится.
Белли — странная особа. Дочь Квинта Волениса, ситресского губернатора. Судя по бледной коже и длинным рыжим волосам, родом с юга. Она не то чтобы недружелюбна, но… временами рассеянно-снисходительна. Двое других как бы между прочим дали понять, что она самая умная среди них, лучший стратег. И лучше всех проходит Лабиринт. Она не стала их поправлять.
И ещё есть Эмисса.
По-прежнему странно быть с ней так открыто дружелюбным при других, но она не делает попыток скрыть, что мы уже какое-то время дружим. Двое других тоже не выглядят удивлёнными. Её присутствие, наша привычная болтовня — единственное, что помогало мне не думать о месте назначения. Не сойти с ума.
Наш корабль неуклонно приближается к берегу. Я пытаюсь сосредоточиться на разговоре, но сердце предательски сжимается. Скалы, по которым я карабкался, пляжи, где играл с сёстрами. Тёплый солёный ветер, ласкающий лицо. Грохот и шипение волн в их вечном ритме.
Это был мой дом.
Пристань изменилась — я замечаю это, как только она показывается вдали. Когда-то это было небольшое деревянное сооружение, крепкое, но ничем не примечательное. Теперь же передо мной каменное чудовище, более широкое и выступающее в океан дальше на добрую сотню футов, волны бьются о его гладкий, вырезанный Волей край. Теперь она служит не только для маленьких кораблей вроде нашего. Чуть дальше по дороге появился целый ряд новых зданий там, где раньше стоял только маяк. Судя по всему, это магазины для торговли с материком. Между ними бродит несколько человек. Несмотря на новый шрам на ландшафте, всё выглядит мирно.
Наверное, мне следовало бы радоваться этому. Но я не уверен, что рад.
На пристани нас встречает женщина с суровым лицом, покрытым оспинами, и в тонированных очках. Индол представляет её как Секста Аукцию — она, по-видимому, диспенсатор семьи Квискелей. Она рада видеть Индола, вежлива с остальными, пока он представляет нас под громкие крики рыбаков и плеск волн.
— Магнус Димид ожидает вас, — довольно скоро говорит Аукция, призывая нас следовать за ней.
Мы идём. Остальные с любопытством оглядываются по сторонам. Я же пытаюсь справиться с нахлынувшими чувствами.
— Здесь действительно красиво, правда? — тихо спрашивает меня Эмисса, пока мы идём.
— Да, — отвечаю я негромко.
Величественные утёсы. Яркие зелёные леса. Сверкающий океан. В детстве я принимал всё это как должное. Даже моя память не в силах передать всю красоту этих видов.
— Я так рада, что отец решил провести встречу здесь, — с энтузиазмом говорит Индол, услышав нас. — Я был здесь только однажды, пару лет назад. Тогда здесь было не так хорошо. Нам требовалось больше охраны, и большая часть инфраструктуры была не такой развитой.
Я прикусываю язык. Во рту вкус крови.
— Могу только представить, — вмешивается Белли, оглядываясь вокруг. Не то чтобы с презрением, но она не производит впечатление человека, способного оценить природную красоту. — Разве это не одно из последних мест, которые были цивилизованы?
— Они вообще не использовали Волю. По сути, это были племена.
Индол ухмыляется.
— Моему отцу повезло. Несколько сенаторов хотели заполучить дворец, но он участвовал в миссии по его захвату. Подал заявку на него через несколько дней после этого. Секст, отвечающий за остров, тоже там живёт, но он скорее смотритель, пока мы отсутствуем.
Мои ногти болезненно впиваются в ладони. Под видом заинтересованности я смотрю по сторонам, не в силах взглянуть на Индола или кого-либо из остальных. По крайней мере, в этот раз справляться немного легче — с тех пор как мы покинули Академию, я уже участвовал в нескольких подобных разговорах. Небрежно обсуждающих завоевание Сууса, словно это сноска в истории. Белли даже назвала его «бескровным». После этого я не мог говорить почти десять минут.
И всё же. Я ненавижу это. Ненавижу, что мой дом теперь стал местом отдыха для сенаторов, ненавижу, что они считают, будто он когда-либо был менее цивилизованным, и я ненавижу, что они так беспечно относятся к тому, что сделали со мной и моей семьёй. Возможно, именно поэтому Релюция всё это устроила. Может быть, она думала, что это снова разожжёт во мне страсть к борьбе.
В данный момент это работает. Даже восторженный блеск в глазах Эмиссы не может пробудить во мне ничего, кроме мрачных чувств.
Мы поднимаемся по тропе на утёс — ещё одно изменение: вместо простой тропинки теперь в камне высечены изящные ступени, — и дворец появляется в поле зрения.
Я спотыкаюсь.
Если внизу изменились лишь мелочи, то здание, к которому мы приближаемся, почти неузнаваемо. Исчезли прекрасные гравировки над входами, те, что рассказывали историю моего народа, те, что мои предки высекали годами. Исчез полный характера грубо обтёсанный вид песчаника.
Вместо него — чудовище. Стены отшлифованы, отполированы и безвкусно выкрашены в цвета Катена: оранжевый, белый и фиолетовый. Новые фризы украшают дворец снаружи, и хотя они столь же впечатляющи, как любые другие, виденные мною в Иерархии, они не имеют никакого отношения к Суусу. На них изображены катенские герои. Катенские идеалы. Катенские победы.
Это такая пощёчина, что я не могу сдержать свою инстинктивную реакцию. Дыхание учащается, я чувствую, как кровь приливает к лицу, не в силах перестать отмечать каждую кошмарную деталь. Основа дворца сохранилась: все дверные проёмы на месте, размер и форма здания остались прежними. Наверное, так проще. Целесообразнее изменить только фасад.
— Впечатляет, — бормочет Белли позади меня.
Я сцепляю руки за спиной, чтобы они не дрожали. Не знаю, почему я ожидал иного, но дворец… он был жемчужиной Сууса. В нём жили более пяти поколений моей семьи. Какая-то часть меня считала его священным. Слишком прекрасным, чтобы к нему прикасаться. Даже для Катена.
Если не считать тошнотворного осквернения моего бывшего дома, прогулка к дворцу проходит хорошо. Вдали на горизонте я вижу людей, но они не подходят на расстояние оклика, не говоря уже о том, чтобы узнать меня. Я держусь в хвосте группы, молча слушая, как остальные болтают о том, что видят. Я рад, что никто ни о чём меня не спрашивает. Если мне придётся говорить, нет никакой гарантии, что я смогу оставаться вежливым.
Нас провожают внутрь, и я с некоторым облегчением замечаю, что, по крайней мере, интерьер остался прежним. Те же мраморные полы. Та же планировка: величественная винтовая лестница в главном холле, многочисленные двери, ведущие в отдельные крылья. Я настолько увлечён изучением обстановки, что почти не замечаю группу людей, стоящих в стороне и ожидающих нашего появления.
— Магнус Димид, — говорит Аукция, слегка склоняясь в почтительном поклоне. — Ваши гости прибыли.
У лестницы стоит несколько мужчин, но нет сомнений, к кому она обращается: тот, кто выступает вперёд, завладевает всем моим вниманием, и по общему вдоху я понимаю, что не я один так реагирую. Ростом чуть выше шести футов, широкоплечий и красивый, но дело не только в его внешности. Он источает силу. Излучает её. Словно срабатывает какой-то инстинкт самосохранения, я не могу отвести от него взгляд.
— Индол! — сияет Димид Квискель, заметив сына, и заключает его в объятия, которые, кажется, должны переломать Индолу все кости. Но парень невозмутим, смеётся и хлопает отца по спине, когда они расстаются. Похоже, они близки.
Я держу дыхание ровным. Это один из тех, кто ответственен за вторжение сюда, за убийство моей семьи. И теперь он счастливо воссоединяется с сыном. В моём бывшем доме. Мои руки подрагивают, когда я думаю обо всех способах, которыми мог бы застать его врасплох прямо здесь. Наверное, к счастью, я быстро понимаю, что ни один из них не сработает.
Индол представляет нас всех; Димид обходит каждого, задаёт короткие вопросы и всячески даёт понять, что да, Индол рассказывал о нас, и да, он очень впечатлён услышанным. Сенатор до мозга костей. Я с усилием скрываю своё презрение, на что, как мне казалось, буду не способен. Спокойствие, отодвинуть эмоции в сторону. Я больше не принц Сууса. Я Вис Телимус Катеникус, и Вис Телимус Катеникус польщён приглашением сюда.
— А это Вис, — говорит Индол, когда они подходят ко мне.
— Конечно! Сын Ульцискора. Катеникус. Я с нетерпением ждал встречи с тобой. — Он протягивает руку, предлагая приветствие равного. Краем глаза я вижу, как слегка приподнимаются брови Индола. Этот жест призван отдать должное моему поступку на навмахии. Жест, который он не обязан был делать.
Я медлю, столько же от удивления, сколько от чего-то ещё. Затем, с грудью, готовой разорваться от нежелания, я сжимаю его руку и изображаю польщённую, благодарную улыбку.
— Для меня честь, сэр. Истинная честь.
От этих слов что-то умирает во мне.
— Твой отец должен прибыть в ближайшие несколько часов, но я бы очень хотел выделить время и тоже с тобой поговорить. Может быть, за ужином? — Димид оглядывается, включая всех в своё приглашение. — Начиная с завтрашнего дня, к моему сожалению, я буду завален государственными делами, но буду очень рад, если вы все присоединитесь к нам за трапезой сегодня вечером.
Я молчу, но и не делаю ничего, что могло бы показать моё несогласие с восторженными ответами остальных.
— Конечно, с завтрашнего дня нужно будет соблюдать определённые правила, — продолжает Димид. — Восточное крыло дворца будет закрыто для всех вас в течение следующих трёх дней. Включая тебя, — добавляет он с напускной строгостью Индолу, который добродушно посмеивается. — Боюсь, мы не можем проявлять снисходительность. Любой, кто нарушит это правило, не вернётся в Академию. Без исключений.
Квискель говорит в весёлом тоне, но на последних словах что-то меняется в его голосе, и я слышу всю серьёзность сказанного. Остальные тоже это слышат. Мы все киваем.
Лишь когда Димид предлагает Аукции проводить нас в комнаты и удаляется, я замечаю в его свите человека, идущего следом за ним. Ему лет сорок. Невысокий, коренастый, с быстро редеющими чёрными волосами и более тёмной кожей уроженца Сууса. В катенской форме и затемнённых очках я едва его узнаю.
Это Фадрике, один из старых советников моего отца. Отвечал за… торговлю, кажется? Важный человек.
И тот, кто какое-то время был моим наставником. Кто точно меня знал.
Я замираю, изо всех сил стараясь не съёжиться. Он не смотрит на меня. Но он видел, как мы вошли. Должен был хотя бы мельком взглянуть на моё лицо.
Я отступаю в конец группы, сердце сжимается, затем смотрю, как он уходит вместе с Димидом Квискелем. Он не оглядывается, никак не показывает, что заинтересовался мной. Возможно, он меня не заметил, или, возможно, как и предсказывала Релюция, я просто неузнаваем. В конце концов, я и сам не сразу его узнал, хотя и высматривал знакомые лица.
Облегчение от его ухода быстро сменяется ледяной яростью. Этот человек должен был быть верным подданным, другом моему отцу и моей семье. И теперь он работает на Иерархию? Судя по очкам, он ещё и Секст. Наверняка самая высокая должность на острове. Чтобы получить её, ему, скорее всего, пришлось заключить сделку, пока тела моей семьи ещё не остыли.
— Ты выглядишь немного ошеломлённым.
Я вздрагиваю от голоса у плеча. Это Эмисса, которую забавляет моя рассеянность.
— Впервые встретил Димида.
Мы идём за Аукцией, которая ведёт нас к нашим комнатам. Я знаю дорогу. Мы направляемся не к моим старым покоям — те наверняка зарезервированы для сенаторов, — но во дворце есть обширное гостевое крыло. Проходы через скалы имеют несколько точек доступа и там, хотя их меньше.
— Впечатлён?
— Его точно трудно не заметить.
Она смеётся.
— Можно и так выразиться.
Похоже, она ожидает, что я продолжу разговор, но мне не до этого. Мы погружаемся в молчание.
Я слежу, чтобы не отставать, пока мы идём. Каждый поворот напоминает мне о том, что я потерял, но я быстро становлюсь безразличным к этому, и не могу позволить себе отвлекаться. Если я правильно догадался о нашем пункте назначения, там есть только одна комната с доступом к туннелям.
— Можете выбрать любую из этих комнат.
Аукция указывает на весь гостевой коридор, когда мы приходим. Он украшен в катенских цветах, катенскими гобеленами.
— Они все одинаковые.
Я проскальзываю мимо Индола и направляюсь к третьей комнате, не дожидаясь, пока она закончит; остальным это покажется странным нетерпением, но не более того. Они всё ещё стоят с Аукцией, когда я открываю дверь.
С момента, как я вхожу, мне ненавистно всё в этой комнате. Хоть она сейчас и кажется мне огромной, я не могу не вспоминать, насколько больше были мои собственные покои. Насколько лучше. Я слышу успокаивающий шум волн через окно, но он испорчен обстановкой: гобелены и мебель, вырезанная Волей, повсюду цвета Иерархии. Словно Катен — это чума, заразившая всё, что я люблю.
Я захлопываю за собой дверь, не заботясь о том, что другие могут счесть это грубым. Прислоняюсь к стене. Сползаю на пол. Вытягиваю руки перед собой, наблюдая, как они дрожат. Просто фокусируюсь на них. Пытаюсь… пытаюсь вернуть себе контроль.
Не думаю, что я справлюсь. Я не смогу поддерживать эту маску, не здесь.
Я задыхаюсь, потом начинаю рыдать. Утыкаюсь головой между колен, сцепив руки на затылке, и закрываю глаза. Позволяю слезам литься. Тихо, на случай если кто-то стоит снаружи. Даже моё горе приходится подавлять.
Проходят минуты. Волна скорби отступает, утихает достаточно, чтобы я смог стиснуть зубы и снова обрести решимость. Мне просто нужно пережить это. До Юдициума всего четыре месяца. Дожить до него. Победить. И, возможно, найти способ выскользнуть из-под власти Релюции за это время.
Трудно, но не невозможно. И если у меня получится, я смогу сбежать от всего этого.
Я встаю, запираю дверь и наконец оцениваю комнату с тактической, а не эмоциональной точки зрения. У дальней стены стоит роскошная на вид кровать, в углу — диван и письменный стол. Как и большинство видов из дворца, потрясающая панорама открывается прямо с края утёса. Никакой опасности, что кто-то пройдёт мимо и заглянет внутрь.
И ещё тут есть камин. Все комнаты вдоль этого коридора устроены одинаково, так что в нём нет ничего необычного, ничего визуально отличительного. Но, к моему огромному облегчению, его не изменили, не заложили и не перестроили. Да и зачем бы?
Я опускаюсь на колени перед ним. Камины на Суусе используются редко; даже наши зимы мягкие, и только во время редких похолоданий мы вообще чувствуем потребность в отоплении. Наклоняюсь, стараясь не испачкать одежду старой сажей, и нащупываю что-то в дымоходе.
Скрытый рычаг, хоть и маленький, без особого труда щёлкает в сторону.
Задняя стенка камина распахивается внутрь, открывая зияющее чёрное пространство за ней.
Несколько секунд я сижу на корточках, уставившись туда. Всё ещё работает. Кусочек моих воспоминаний, которого не коснулись катенцы. Я изо всех сил пытаюсь понять, куда именно этот проход ведёт в системе туннелей, но я почти никогда им не пользовался.
Снова стараясь не испачкаться сажей, я хватаюсь за потайную дверь и закрываю её. Сейчас нет времени на исследования, и у меня ещё есть три дня до того, как большинство сенаторов уедут и высшие чины проведут своё последнее собрание. Мне понадобится предлог, чтобы находиться здесь весь тот вечер без помех. Болезнь, вероятно, подойдёт лучше всего, но она должна быть убедительной. Нужно, чтобы было видно, что я начинаю заболевать как минимум за день до этого.
Я осматриваю камин, убеждаясь, что нет никаких следов моей деятельности, затем снова отпираю дверь. Скоро кто-нибудь придёт, чтобы позвать нас к ужину.
Полагаю, пока лучше всего просто приготовиться к дальнейшему осквернению моих воспоминаний.
Я ЛЕЖУ НА КРОВАТИ, уставившись в потолок, когда стук наконец нарушает угрюмую тишину.
— Вис. Сын. — Энтузиазм Ульцискора кажется искренним, когда я открываю дверь, тем более что Ланистия — единственный другой человек поблизости. Он протягивает руку. — Я так рад тебя видеть.
— Я тоже, отец. — Это обращение ощущается на языке ещё более горько, чем обычно, но я обхватываю его предплечье в знакомом приветствии, вызывая понимающий кивок. Мы не можем говорить ни о чём важном, не здесь. От меня ожидают, что я буду играть роль до тех пор, пока у нас не появится возможность поговорить наедине.
Затем я обнимаю Ланистию, легко целуя её в обе щеки.
— Ты в порядке? — спрашивает Ланистия, когда я снова отступаю, её тёмные очки поблёскивают.
— Вполне. И у меня много новостей для вас обоих.
В глазах Ульцискора проскальзывает заинетересованность, но в остальном он хорошо скрывает своё волнение.
— Превосходно. Но пока что нам недвусмысленно дали понять, что нам не следует приходить на ужин без твоей компании.
— Конечно. — Я слабо улыбаюсь и тянусь, чтобы закрыть дверь.
— Подожди! Прежде чем мы пойдём. — Ульцискор роется в кармане, затем достаёт маленькую тонкую коробочку. — Подарок от твоей матери. Чтобы ты знал, как она гордится твоим продвижением.
Я беру тонкий деревянный футляр и открываю его. На бархате лежит прекрасно выполненный позолоченный стилос. На стержне деликатно выгравировано «Сильнее вместе».
— Он прекрасен. Передай ей мою благодарность. — Я ныряю обратно в комнату и прячу коробочку в ящик стола, прежде чем вновь присоединиться к ним. Мы начинаем идти.
За широкими арками ярко светит день, голубое небо нарушают лишь клочки белого высоко вверху. Я вдыхаю, глядя на открывающийся вид, позволяя ему омыть меня, сосредотачиваясь на нём, а не на трупе моего дома. У массивного причала внизу пришвартованы лодки. Сенаторы начали прибывать в большом количестве.
Несколько минут, которые требуются, чтобы пройти по почти пустым коридорам до обеденного зала, мы ведём светскую беседу. Ульцискор взволнован моим повышением до Четвёртого класса — в его поздравлениях звучит нотка того, что кажется искренней гордостью, — а затем откровенно доволен, когда я кратко рассказываю ему о Фестивале Плетуны и попытке Аэквы «разоблачить» моё мошенничество. Я не уверен, чему он радуется больше: моему быстрому продвижению в классе или тому, что это произошло за счёт Аэквы, а следовательно, и Адвениуса.
Я пытаюсь соответствовать его энтузиазму, но сердце не лежит к этому. Трудно винить Аэкву за то, что она думала так, как думала, независимо от её действий.
Мы достигаем обеденного зала. Длинный стол в центре исчез, заменённый несколькими меньшими столами, каждый из которых окружён тремя широкими ложами в катенском стиле. Пол выложен золотом и обсидианом в замысловатой катенской мозаике. Стены украшены катенским искусством. В каждом углу притаились катенские скульптуры.
Никого из Третьих здесь ещё нет. Но зал полон — по меньшей мере два десятка преимущественно пожилых мужчин разбились на группы по двое или трое, смеясь или переговариваясь друг с другом. Я узнаю только Димида Квискеля и его жену, которые раскинулись на кушетках вокруг главного стола в дальнем конце зала.
Прежде чем я успеваю как следует всё рассмотреть, ко мне подходит представиться сенатор. Магнус Квинт Омус. Вспоминаю это имя из уроков Ланистии. Я вежливо интересуюсь его владениями на востоке. Он доволен тем, что я знаю, кто он такой.
Мы разговариваем несколько минут, а затем Омуса сменяет следующий сенатор. И следующий. И следующий. Так продолжается по меньшей мере ещё полчаса, пока Ульцискор по очереди подводит меня к каждому, словно гордый отец. Я играю свою роль. Улыбаюсь, пожимаю руки, время от времени делаю комплименты или обмениваюсь другими любезностями. Каждый хвалит меня за храбрость на навмахии, и большинство продолжает говорить, что ожидает увидеть, как я буду совершать великие дела, когда попаду в Сенат. В ответ я пытаюсь звучать воодушевлённо.
Наконец я чувствую лёгкое прикосновение к плечу и, обернувшись, вижу позади себя Индола.
— Мой отец просит, чтобы ты присоединился к нам, Вис. — Он вежливо кивает головой в сторону дальнего стола. Это не пренебрежение, но ясно, что приглашение предназначено только для меня.
Ульцискор не смущается, согласно кивает и жестом предлагает мне идти.
— Поговорим позже.
— Спасибо, что спас, — бормочу я, пока мы идём через зал. Наконец получив возможность снова осмотреться, не выглядя при этом скучающим, я замечаю Эмиссу и Белли за столом в центре зала. Как и всё остальное в Иерархии, рассадка указывает на ранг, и мне интересно видеть, что Третьи размещены между Квартами и Квинтами. Эмисса слегка машет мне рукой, заметив мой взгляд, и я незаметно отвечаю ей тем же.
— Не благодари меня раньше времени, — весело говорит Индол, подводя меня к своим родителям.
— Катеникус. Добро пожаловать. Прошу, присоединяйся к нам. — Непринуждённые манеры Димида кажутся странными на фоне исходящей от него силы; хотя слова звучат дружелюбно, они всё равно кажутся приказом.
— Для меня честь, сэр. — Я усаживаюсь на указанный диван, стараясь выглядеть подобающе польщённым. Слова словно пепел у меня во рту, но я не могу рисковать и показать ему хотя бы намёк на свой гнев. С Димидом шутки плохи.
— Так что ты думаешь о нашем маленьком острове? — спрашивает Квискель, когда Индол отходит присоединиться к двум другим Третьим, оставляя нас одних.
— Он прекрасен, сэр.
— Не правда ли? — Димид оглядывается вокруг, словно любуясь сделанными им дополнениями. — За три года он прошёл долгий путь. — К счастью, меня избавляет от необходимости отвечать прибытие первого блюда: среди яств фазан, омар и сырые устрицы — ничего нового для меня, но экзотика для большинства катенцев. Даже столовые приборы безвкусно роскошны — серебро, инкрустированное полудрагоценными камнями. Я не отрываю взгляда от еды, опасаясь, что если подниму глаза, Квискель увидит мою едва сдерживаемую ярость.
— Я с нетерпением ждал возможности поговорить с тобой с самой навмахии. — Его тон одновременно непринуждённый и напряжённый. — Конечно, я слышал истории. Читал отчёты. Но ты. Ты был там. Ты видел всё вблизи. — Он откидывается назад, проглатывая устрицу одним плавным движением. — Расскажи мне всё.
Он говорит это всерьёз. Спрашивает не для проформы. И не собирается принимать мои слова за чистую монету — это я тоже понимаю.
Следующий час оказывается одним из самых напряжённых в моей жизни. Квискель не стесняется задавать прямые, пытливые вопросы, которые сыплются непрерывно, жёстко и целенаправленно. Не помогает и то, что я всё ещё выбит из колеи окружающей обстановкой. Мои ответы кажутся мне недостаточно быстрыми и гладкими, несмотря на многие часы репетиций именно для такого допроса. Надеюсь, Димид спишет это на то, что я просто запуган.
Хотя он осторожен и умён в своём подходе, мне не требуется много времени, чтобы понять цель расспросов Квискеля. Конечно же. Он не подозревает меня — он просто хочет узнать как можно больше об оружии, которое использовали Ангвисы. Несомненно, его интересует и защита от него, и возможность заполучить эту силу для собственных целей. Вероятно, именно поэтому я и получил приглашение сюда.
Как только я понимаю, к чему он клонит, отвечать становится проще, хотя нервозность никуда не исчезает. Что ещё хуже, Фадрике несколько раз появляется во время нашего разговора, тихо передаёт информацию на ухо Димиду и снова исчезает. По крайней мере, я не заметил в его поведении ничего необычного.
Но это не мешает моим мышцам напрягаться каждый раз, когда он входит в комнату. В его присутствии я стараюсь говорить как можно меньше. Я работал больше трёх лет, чтобы избавиться от акцента, но меня ужасает мысль, что мой голос может пробудить воспоминание, которому не хватило лишь моего внешнего вида.
Через некоторое время к нам присоединяются два других сенатора — оба оказываются Магнусами Терциями, — но даже когда внимание Димида направлено в другую сторону, ужин тянется бесконечно. Еда совершенно неправильная: рыба есть, но приготовлена на катенский манер; свежие моллюски есть, но явно их готовил не повар из Сууса. Димид с гордостью хвалит подлинность блюд, описывая некоторые как местные деликатесы. Рассказывает дико неточные, преувеличенные версии истории Сууса. Потчует всех байками о завоевании, случившемся три с половиной года назад, о том, каким бескровным оно было, как охотно население приветствовало распространение Иерархии. Цивилизации.
Мне требуются все силы, чтобы не вскочить с места и не уйти. Чтобы изображать удовольствие и подыгрывать. Игнорируй это. Выведай информацию для Релюции. Оставь всё это позади. Не знаю, сколько раз я повторяю это про себя.
— Вис.
Наконец женский голос тихо звучит у моего уха во время паузы в разговоре, сопровождаемый лёгким прикосновением к плечу. Я поворачиваюсь и вижу стоящую позади меня Эмиссу. Она улыбается мне, затем обращается к Квискелю.
— Прошу прощения за вмешательство, сэр, но мне нужен Вис, чтобы разрешить спор между мной и вашим сыном. Вы не будете возражать, если…?
Квискель переводит взгляд с меня на неё.
— Никогда не заставляй даму ждать.
Он протягивает руку, когда я встаю и скрываю своё полнейшее облегчение.
— Было приятно познакомиться, Катеникус. Надеюсь, мы ещё поговорим после окончания саммита.
Я крепко пожимаю его руку.
— С нетерпением буду этого ждать, сэр.
Эмисса уводит меня прочь. Когда она смотрит на меня, в её глазах пляшут искорки.
— Знаешь, думаю, это первый раз, когда я вижу тебя чувствующим себя настолько неуютно.
Я морщусь.
— Это так заметно?
— Нет-нет. Ты довольно хорошо это скрываешь. Но я заметила.
Я бросаю взгляд на стол, где сидят Индол и Белли. Мы идём не туда.
— Полагаю, никакого спора не было?
— Никакого спора. Просто скука.
Несмотря ни на что, несмотря на окружающую обстановку, я улыбаюсь.
— То есть ты хочешь сказать, что со мной лучше, чем с теми двумя?
Она делает неопределённый жест рукой.
— Я хочу сказать, что ты хотя бы другой.
Я укоризненно толкаю её плечом, и она улыбается в ответ.
Мы бредём в слабо освещённый угол и останавливаемся по негласному сигналу, поворачиваемся лицом к залу и наблюдаем из нашего маленького укромного уголка. Наш разговор остаётся лёгким, непринуждённым, но приятным. Нас развлекают: сначала поэтическая декламация, которую мы тихо, но беспощадно высмеиваем, затем акробатические номера, которые оказываются на удивление впечатляющими. В какой-то момент Эмисса указывает на сенатора, чьё лицо выглядит в точности как жареная черепаха, которую выносят на блюде, и я едва не давлюсь вином от смеха.
Несмотря ни на что, ужас окружающей обстановки начинает немного отступать. Грудь уже не так сдавливает. Даже когда мы не шутим, моя улыбка кажется… искренней.
Проходят следующие две перемены блюд, и тут краем глаза я замечаю движение — к нам направляется Ульцискор.
— Твоя подруга, Вис?
— Эмисса Корениус.
Она протягивает руку.
Ульцискор пожимает её и вежливо склоняется.
— Ах, конечно! Я знаю вашего отца. Жаль, что он не смог присутствовать. У нас было много оживлённых дискуссий в Сенате. — Он лучезарно улыбается, показывая, что не имеет в виду ничего плохого. — Как тебе Академия?
— В ней непросто, разумеется. Но я с нетерпением жду конца года и перехода на государственную службу.
— Никаких планов завести семью?
— Я бы хотела сперва укрепить свое положение. У меня еще есть пять лет до наступления налоговых последствий.
— Конечно, конечно. Моя жена думала так же.
Он кивает ей.
— Было приятно познакомиться, Эмисса, но, боюсь, мне придётся украсть у тебя Виса. Многие сенаторы всё ещё жаждут с ним познакомиться, а они здесь всего на несколько дней.
Последняя фраза больше адресована мне. Лёгкий упрёк.
Эмисса с достоинством понимает намёк.
— Приятно было познакомиться, Магнус Квинт.
Она дарит мне последнюю полусочувственную улыбку на прощание, затем уплывает обратно к столу, где Индол и Белли увлечены беседой.
Ульцискор провожает её взглядом, не двигаясь с места.
— Тебе нужно быть осторожнее с этой девушкой, Вис.
— Я знаю. И яосторожен.
— Не похоже было. — Он наконец смотрит на меня. — Это она дала тебе тот напиток после нападения на трансвект.
— Да. — Я встречаю его взгляд. Часть облегчения, которое я испытывал, разговаривая с Эмиссой, начинает исчезать. — Я осторожен.
Он изучает меня несколько долгих мгновений.
— Хорошо.
Я плетусь за ним обратно в гущу сенаторских расспросов. Хотя следующий час или два тянутся вечность, вечер всё же подходит к концу, и люди начинают расходиться. Я извиняюсь и ухожу, как только считаю это приличным. К тому времени, когда я наконец добираюсь до своей комнаты, запирая за собой дверь, я почти слепну от усталости — во многом эмоциональной. Больше всего на свете я хочу рухнуть на кровать и закрыть глаза. Оставить этот день позади.
Но вместо этого я подавляю зевок, зажигаю лампу на столе, прикрываю её заслонкой и, спотыкаясь, бреду к камину.
ТУННЕЛИ ПОГРУЖЕНЫ в кромешную тьму, если не считать тусклого света моей лампы. Они меньше, чем я помню — местами стены задевают мои плечи. Я спешу на восток, на каждой развилке напрягая память. Я не собираюсь здесь задерживаться, но прошли годы, и Иерархия знает об этих проходах. Мне нужно убедиться, что здесь нет стражников, нет сигнализации на основе Воли, нет перекрытых путей между моими покоями и залами, где, как я ожидаю, сенаторы проведут свою встречу.
Впрочем, насколько я могу судить, здесь ничего нет. Возможно, после смерти моей семьи катенцы просто решили, что эти тайные ходы не стоят беспокойства. Немногие в Суусе знали о них, а единственный доступ снаружи практически непроходим. Вряд ли это представляет угрозу безопасности в том, что теперь стало не более чем загородным домом.
Тишина давит на меня, пока я осторожно продвигаюсь вперёд, помечая пройденный путь на перекрёстках, оставляя своим кинжалом небольшие царапины на камне. Каждый раз скрежет эхом уходит в темноту, но это необходимая предосторожность. Сколько бы времени я когда-то здесь ни проводил, в темноте легко заблудиться.
Есть три зала, которые, на мой взгляд, достаточно велики, чтобы вместить всех сенаторов. К счастью, в каждом из них по-прежнему есть смотровые щели: дверцы на уровне головы, которые бесшумно сдвигаются в сторону, идеально сливаясь с окружающим камнем в закрытом состоянии. Даже зная об этих туннелях, катенцы могли их не заметить. Как и ожидалось, сегодня вечером из них не доносится ни звука.
Я уже возвращаюсь, когда прохожу мимо входа в Большой Зал.
Я замираю. Полагаю, это четвёртый вариант. Здесь мой отец обычно восседал и принимал прошения от нашего народа. Даже учитывая все изменения, я был бы удивлён, если бы его использовали для саммита. Он слишком большой, слишком подавляюще величественный. Для этой цели есть более подходящие помещения.
И всё же я медлю, прижав ухо к смотровой щели. Как и в остальных, здесь полная тишина.
Мне следовало бы идти дальше, но болезненное любопытство тянет меня к двери. Я приоткрываю её. Заглядываю внутрь. Зал пуст, хотя фонари горят.
Я часами наблюдал, как мой отец выносил здесь вердикты по делам. Он слушал их все сам. Никогда не делегировал. Когда я был младше, он объяснял мне своё решение после каждого дела. Потом, в последний год перед нападением, он начал спрашивать меня, каким, по моему мнению, должен быть вердикт. Заставлял объяснять мои рассуждения, прежде чем говорил, как собирается постановить. Я не всегда был прав — иногда упускал юридическую тонкость или неправильно понимал какой-то аспект аргументации. Иногда, хоть и редко, мы просто расходились во мнениях о том, кто прав. Большую часть времени это было удручающе скучно.
У меня болит в груди от того, как мне этого не хватает, — глубокая, пустая боль.
Как и всё остальное во дворце, зал теперь другой. Знакомая обстановка исчезла. Как и в столовой, повсюду катенские гобелены и статуи. Но воспоминания остаются.
Я стою там минуту. Две. Просто нахожусь там. Чувствую эту боль, но не хочу уходить.
В конце концов какой-то далёкий звук выдёргивает меня из этого момента, заставляет бежать обратно в проходы и поспешно, тихо защёлкивать за собой потайную дверь.
Я возвращаюсь в свою комнату. Подавленный. Опустошённый.
Тщательно очистив себя и пол от любых следов того, что я пробирался через камин, я падаю на кровать. Закрываю глаза. Сегодняшний день был кошмаром. Возможно, самым тяжёлым днём, который мне пришлось пережить с тех пор, как я последний раз был здесь.
Впрочем, по крайней мере была одна отдушина. Я вспоминаю время, проведённое с Эмиссой сегодня вечером. Ловлю себя на том, что снова полуулыбаюсь некоторым её остротам, чувствуя радостное тепло в животе. Не знаю, смог бы я закончить день в здравом уме, если бы не она.
В конце концов я засыпаю.
— ВИС! БЕЛЛИ! ВЫ НЕ присоединитесь к нам?
Я сижу на песке, обхватив ноги руками, и смотрю на чистые голубые волны, сверкающие в лучах раннего утреннего солнца. Как бы мне ни хотелось избежать этого места, я знаю, что не могу выглядеть незаинтересованным или слишком отстранённым. Эмисса машет нам. Они с Индолом в лёгкой одежде плещутся и плавают на мелководье. За моей спиной, сразу за высоким зубчатым утёсом на востоке, скрыт дворец. Я отказываюсь смотреть в ту сторону.
— Я не особо плаваю, — извиняющимся тоном говорю я, когда Эмисса подбегает к нам.
— Я тоже. Здесь достаточно мелко, так что это неважно. Обещаю.
Мне не удаётся изобразить убедительную жизнерадостность.
— Спасибо, но мне и так хорошо.
Эмисса прищуривается, смотря на меня, но затем вздыхает и поворачивается к девушке, которая расположилась в нескольких шагах от нас.
— Белли? Может, ты…
— Нет.
Белли откидывает назад длинную прядь вьющихся рыжих волос, бросая на Эмиссу твёрдый взгляд.
Эмисса закатывает глаза.
— Вы двое совершенно не умеете развлекаться.
Она бежит обратно к Индолу.
Я откидываюсь назад, закрываю глаза и позволяю теплу солнца ласкать моё лицо. Но от этого я не испытываю никакого удовольствия. Никакого удовольствия от пребывания здесь, на пляже, где я когда-то играл со своими сёстрами. Когда-то это было одно из моих любимых мест. Я почти вижу, как Изабель делает колесо на песке, или как Кари строит сложные песчаные замки, которые я с таким наслаждением разрушал.
Вместо этого чуть дальше я вижу место, где вытащил безжизненное тело Кари на берег. Где я слишком долго и всё же недостаточно времени пытался вернуть её к жизни. А затем — залив, где я отпустил её тело в море. Смотрел, как оно кувыркается и катится, подхваченное течением. Последнее, что оставалось от моего мира, унесённое течением вместе с ней.
— Не любишь плавать?
Голос выдёргивает меня из размышлений, я оборачиваюсь и вижу, что Белли смотрит на меня с некоторым весельем. Должно быть, она заметила выражение моего лица, когда я смотрел на воду.
Я заставляю себя усмехнуться.
— Не сказать, что это моё любимое занятие.
— В этом у нас есть что-то общее. — Она делает презрительный жест. — Пока ты в воде, всё прекрасно, но потом этот песок… фу.
— Именно. — Меня это никогда не беспокоило, но Белли настолько отстранённая, что я воспользуюсь любой возможностью наладить с ней контакт. — Полагаю, ты бы предпочла остаться внутри и сыграть партию в Основание?
— Что-то вроде того. — Она смотрит на меня с любопытством. — Ты умеешь играть?
Я едва не смеюсь вслух от такого вопроса, хотя, полагаю, в нём есть смысл: большинство сирот не имели бы ни времени, ни желания учиться этой игре.
— Знаю только основы.
Я видел её за игрой несколько раз: она технически грамотна, но лишена изобретательности хорошего игрока, не делает ходов, которых я не мог бы ожидать от старого Хрольфа.
— Хочешь сыграть?
Я машу рукой, показывая поспешный отказ.
— Я видел, как ты играешь. У меня нет желания быть униженным, спасибо.
Я улыбаюсь, показывая, что это комплимент. Мастерство в игре в Основание ценится в Академии почти так же высоко, как умение проходить Лабиринт. Нет смысла раскрывать своё умение играть, пока я не смогу извлечь из этого максимальную выгоду.
Белли пожимает плечами и возвращается к наблюдению за остальными.
— Ты когда-нибудь играла с Каллидом, когда он был в Третьих? — Я не собирался спрашивать, но мне было интересно узнать об их отношениях с тех пор, как я увидел их вместе после Фестиваля Плетуны. Немного любопытства не навредит. — Он упоминал, что ему нравится эта игра.
Это едва заметно, почти незаметно, но Белли напрягается.
— С Эрициусом? Прогнившие боги, нет. Какая бы это была трата времени. Есть причины, по которым он в Седьмом.
— Он умнее, чем кажется.
— В таком случае он никогда не показывал этого, когда был с нами. И почему ещё он был бы в Седьмых?
Она бросает на меня взгляд.
— Ты ошибаешься насчёт него.
В словах Белли есть что-то странное. Не думаю, что она притворяется в своей неприязни к Каллиду — моё предположение о романтической связи, как я быстро понимаю, было крайне неточным — но она слишком внимательно следит за моей реакцией.
Я забываю то, что собирался сказать дальше, когда замечаю движение в дальнем конце пляжа: одинокая фигура идёт к нам по песку от дворцовой тропы. Это Фадрике, его лысеющая голова и широкие плечи узнаваемы даже на расстоянии.
— Похоже, нас вызывают, — замечаю я Белли, пытаясь подавить своё беспокойство.
Рыжеволосая девушка лениво поворачивается, чтобы заметить приближение Фадрике, затем издаёт хрюканье, в котором, как мне кажется, слышится облегчение.
— Пора идти! — кричит она двоим на мелководье.
Эмисса подбегает, её влажные волосы блестят на солнце. Одежда прилипает к телу.
— Повеселилась? — Я твёрдо держу взгляд на её лице.
Она игриво брызгает на меня водой.
— Да. Я уже не плавала… даже не знаю, сколько времени.
Она наклоняется ближе, понижая голос так, чтобы только я мог слышать.
— Вообще-то я думала, может, выскользнуть после ужина и вернуться сюда. Судя по прошлой ночи, будет достаточно тепло.
Я смотрю на неё. В её словах слышится намёк на приглашение. Это, несомненно, заманчиво, но мне нужен вечер, чтобы снова попробовать изучить туннели, чтобы убедиться, что саммит действительно проводится там, где я ожидаю.
— Ещё плавание. Наслаждайся.
Она улыбается в ответ, хотя не думаю, что мне показался проблеск разочарования в её глазах.
К моменту прибытия Фадрике все уже собрались, что позволило мне держаться позади небольшой группы. Я вижу, как бывший советник моего отца мысленно проверяет, все ли мы на месте. Когда он смотрит на меня, то не задерживается.
— Ваш отец решил, что будет познавательно сегодня позавтракать в городе, — говорит он наконец, обращаясь к Индолу.
— После начала тренировок у вас не будет большого количества возможностей увидеть остров.
Несмотря на то что до Академии ещё месяц, меня не оставили в неведении относительно того, чем мы будем заниматься большую часть времени здесь. Как прямо заметила Белли, когда я спросил об этом: «Мы не хотим позволить вам, Четвёртым, догнать нас».
Индол оглядывает остальных и, не видя возражений, делает жест.
— Веди, Секст.
Я стараюсь не показывать своего беспокойства, когда мы идём по пляжу к главному городу. Рискнуть присутствием Фадрике — это одно, но смешаться с жителями Сууса — совсем другое. Я часто ездил в город с отцом, который всегда настаивал, что король бесполезен, если не проводит время среди своего народа. Слишком многие из них знали меня в лицо.
Но я также не могу придумать выход. Слишком рано изображать болезнь; если я разыграю эту карту сейчас, её эффективность завтра вечером будет значительно снижена. Несколько дней в постели вызовут вопросы, привлекут больше внимания, чем мне хотелось бы. А один день и вечер — мне, возможно, даже не придётся изображать симптомы перед местным лекарем.
Поэтому вместо этого я сосредотачиваю взгляд на спине Фадрике, пока он весело болтает о чудесных изменениях, произошедших в городе с приходом Иерархии. Мне стоит больших усилий не сжимать кулаки. Мой отец доверял этому человеку. Моя семья доверяла ему.
— Есть в этом что-то тревожное, не находишь? — шепчет Эмисса рядом со мной.
Я моргаю, затем прослеживаю за её взглядом вперёд, куда, как мне кажется, она думает, я смотрел. Белли разговаривает с Индолом, идя близко к нему. Очень близко. Сын Димида выглядит явно неудобно.
— О, я… оу. Когда это произошло?
— Прошлой ночью. Думаю, мы могли случайно оказать Индолу медвежью услугу, оставив его с ней наедине так надолго.
Она со строгой серьёзностью качает головой.
Я давлюсь смехом.
— Видимо, позже нам придётся извиниться. Как мы не заметили?
— Ну. Я заметила, после того как вернулась к ним. А у тебя, полагаю, были и свои поклонники, от которых нужно было отбиваться, — весело говорит Эмисса.
— Хм. — Я наблюдаю за ними. — Ты не думаешь, что Индол может быть хоть немного заинтересован?
Эмисса прячет ухмылку.
— Нет. Поверь мне.
Мы въезжаем в город. Он разросся после расширения порта — главные улицы вымощены, сотня похожих друг на друга каменных домов разбросана по окраинам. Улицы оживлённые, конные повозки движутся рядом с теми, что приводятся в движение Волей, многие везут лес к докам для дальнейшей транспортировки. Торговля всегда была главным источником богатства Сууса, и похоже, что Иерархия усердно работала над её развитием в последние несколько лет.
Фадрике продолжает рассказывать нам бессмысленные факты о Суусе, но по крайней мере эти достоверны. Улицы здесь до жути знакомы, но усталые лица — нет. В этой суете есть что-то механическое, вялое. Мой народ был народом энергии, страсти, веселья и смеха во время работы. Теперь они Октавы. Достаточно сил для работы. Недостаточно, чтобы находить в ней радость.
Наконец мы останавливаемся перед знакомой мне таверной — заведением-легендой Сууса с видом на гавань. Я бывал здесь раньше. Когда-то над входом красовалась королевская эмблема. Теперь на её месте осталось только пустое дерево.
— Лучшая кухня в Суусе, — заверяет нас Фадрике, пока нас подталкивают к дверям. Снаружи на скамейках отдыхает несколько человек, и Фадрике, кажется, не замечает, взгляды, которые они бросают на него, далеко не дружелюбные.
Внутри таверна безупречно чистая, светлая и уютная, с большими окнами с видом на воду, пропускающими много утреннего света. Несколько посетителей расположились за столами. При звуке открывающейся двери из подсобки появляется огромный мужчина с метлой в руке и широкой улыбкой на лице, несмотря на характерные тёмные круги Октава под глазами. Он суусец до мозга костей: загорелая кожа, широкие плечи и сверкающие белые зубы. Его улыбка исчезает, как только он замечает Фадрике.
— Тебе здесь не рады.
Фадрике неловко смеётся над этим резким и явно искренним заявлением.
— Ну-ну, Менендо. Я просто рассказывал сыну Димида и его друзьям о том, как всё изменилось после нашего перехода к Республике.
Глаза Менендо скользят по нам, и клянусь, когда он смотрит на меня, в них мелькает тень колебания. Моё сердце замирает, но он идёт дальше, и его хмурое выражение лица становится всё мрачнее.
— Ты имеешь в виду после вторжения? Того самого, когда они повесили нашего короля и его семью как обычных преступников на площади? Об этом ты говоришь, Фадрике? — Метла в его руках всё больше напоминает оружие.
К счастью, все так сосредоточены на трактирщике, что не видят, как кровь отливает от моего лица при его словах. Не видят, как у меня кружится голова от эмоций, всего на секунду, прежде чем я успеваю взять себя в руки.
Индол плавно делает шаг вперёд.
— Сэр, пожалуйста. Мы не хотим создавать проблем. Нам сказали, что вы подаёте лучшую…
— Убирайтесь.
Губа Индола дёргается. Он выпрямляется, оскорблённый.
— Я сын Димида…
— Я сказал вам убираться. — Спокойствие в голосе Менендо более угрожающее, чем любой крик.
Я не могу не впитывать это. Это то, что я ждал услышать, что отчаянно хотел увидеть с тех пор, как прибыл. У Менендо будут неприятности из-за этого, но ему всё равно. Он не забыл мою семью. Он не забыл Суус. От этого осознания у меня возникает ком в горле.
— Пойдёмте. — Фадрике покраснел, злобно глядя, но отступая. Я впервые замечаю, что почти все остальные посетители смотрят на Фадрике с каменными лицами. Похоже, этот человек далеко не популярен.
Индол выглядит так, будто хочет поспорить, но Эмисса дёргает его за руку, и мы уходим.
— Это было недопустимо! — кипятится Индол, когда мы оказываемся снаружи. Я вижу, что остальные тоже выглядят в разной степени возмущёнными и шокированными.
— Когда мой отец услышит об этом…
— Позвольте мне самому поговорить с ним об этом. Пожалуйста, — быстро произносит Фадрике. — Это моя вина. Моя ошибка, что привёл вас сюда. Менендо упрямый человек. Мне следовало знать, что он отреагирует именно так.
Индол кривит губы, но уступает.
После этого мы находим еду в другом месте — небольшое заведение, управляемое катенским гражданином, вполне удовлетворяет наши потребности — и хотя скверное обращение с нами какое-то время остаётся темой многих оскорблённых обсуждений, в конце концов все, кажется, забывают об этом. Вскоре разговор переходит к нашим планам тренировок, области, на которых следует сосредоточиться, горячо обсуждаются. Мои мнения по этому поводу в основном игнорируются. Несмотря на всю их дружелюбность в последние пару дней, ясно, что все они по-прежнему видят во мне Четвёртого.
Меня это открытие совершенно не беспокоит.
Впервые с тех пор, как мы приехали сюда, я чувствую себя хоть немного дома.
ЗОЛОТОЕ СИЯНИЕ СОЛНЦА давно исчезло, когда мне наконец удаётся вернуться в свои покои. Я иду в одиночестве по открытым дворцовым коридорам. Ночь ясная, и луна уже взошла, её отражение — серебристое пятно на волнах далеко внизу. Я бросаю взгляд на неё и вздрагиваю от острых воспоминаний.
Сегодня вечером я измотан. Тренировки с Третьими начались вскоре после утренней трапезы и почти не прекращались весь день, напоминая мне скорее о жестоком расписании Ланистии, чем о чём-либо, что я до сих пор испытывал в Академии. Постоянная смесь физических и умственных нагрузок: спарринг переходил в дебаты по экономике, за которыми следовал забег, от которого к концу у меня горели лёгкие. После чего Третьи — которые, казалось, едва запыхались — принялись опрашивать друг друга по математике насыщения. Я мог лишь следить за обсуждением, но не мог осмысленно участвовать в нём.
Как бы хорошо я ни справлялся в Четвёртом классе, между мной и Третьими всё ещё остаётся немалый разрыв.
Несмотря на усталость, я знаю, что до сна ещё несколько часов. Сенаторы будут беседовать до глубокой ночи, так что это хорошая возможность выяснить, какой зал используется, а затем послушать какое-то время. Релюцию может и не волновать, что обсуждается в эти первые дни, но только потому, что она может узнать всё от Ульцискора. И она не расскажет мне ничего, что, по её мнению, мне не нужно знать.
Погружённый в размышления, я огибаю последний угол к гостевому крылу и слегка вздрагиваю от движения впереди. Индол, выглядящий таким свежим, словно только что проснулся, идёт мне навстречу.
— Ты хорошо держался сегодня, — говорит он, подходя ближе.
Я усмехаюсь.
— Это было немного сложнее, чем я привык.
— Ты адаптируешься. Все адаптируются. Боги, даже Сиан справился.
Он хлопает меня по спине. Я всегда гадал, специально ли он поддерживает свою непринуждённую обаятельность ради других, но наедине со мной она ничуть не ослабевает. Он собирается идти дальше, затем колеблется.
— Я хотел извиниться. За сегодняшнее утро.
Я хмурюсь.
— За что?
— За то, как с нами обошлись. — Тень пробегает по его лицу. — Как только саммит закончится, я поговорю с отцом об этом трактирщике.
— В этом нет необходимости. — Когда он вопросительно смотрит на меня, я пожимаю плечами. — Отправишь слишком многих из них в сапперы, и весь остров взбунтуется. Твой отец должен балансировать между уважением и контролем. Мы все это понимаем.
Индол медленно кивает.
— Пожалуй. Да. Спасибо, что так спокойно к этому отнёсся.
Очевидно, он чувствует некоторое бремя гостеприимства. Он смотрит в окно, в сторону океана. Слегка улыбается.
— Вижу, ты не принял предложение Эмиссы о вечернем купании.
Я снова пожимаю плечами, на этот раз неловко, хотя и прикрываю это собственной смущённой улыбкой.
— Не уверен, что это было именно приглашение. Но я в любом случае вымотан.
Индол посмеивается.
— Большинство это бы не остановило. А та гавань очень уединённая.
Я начинаю отвечать, но слова застревают в горле.
— Гавань?
— Ну знаешь — та, что вдоль пляжа, где мы были сегодня. Она сказала, что собирается выскользнуть и…
Я срываюсь с места, не дослушав, оставляя позади всё, что он ещё собирался сказать.
Я делаю расчёты на бегу, мчась к выходу их дворца; коридоры в основном пусты, но мне приходится огибать то тут, то там нескольких Октавов, которые бросают на меня удивлённые взгляды, но не пытаются остановить. Начался отлив. Обратное течение сейчас будет наиболее сильным. И насколько мне известно, никто не предупредил Эмиссу. Я точно не слышал, чтобы кто-то об этом упоминал — хотя утром, когда был прилив, опасности не было, и потому, возможно, никто об этом не подумал.
Даже сильнейшие пловцы из тех, кого я знал, никогда не могли совладать с этим течением. А Эмисса, по её собственному признанию, не плавала как следует уже несколько лет.
Вершину утёса освещает только лунный свет, но я бегу на полной скорости, полагаясь на память не меньше, чем на зрение, чтобы направлять свои шаги. Пару раз я поскальзываюсь на рыхлом сланце — предательски опасно, учитывая крутой обрыв слева. Когда я наконец добираюсь до тропы, ведущей вниз, я резко останавливаюсь, осматриваю местность внизу. Я далеко, но это лучшая точка для обзора.
Долгие несколько секунд внизу только гладкая вода, маслянистая в ночи.
Затем я вижу её. Тёмная фигура борется, бессмысленно барахтается против течения. Если она хочет получить хоть какой-то шанс, ей бы плыть вдоль береговой линии, выбираясь из течения. Оно не утянет её на дно; если она просто будет держаться на воде и ждать помощи, я смогу до неё добраться. Но она этого не знает.
Я не успею спуститься на пляж, а затем доплыть до неё — это займёт минуты, которых у неё нет.
Подстёгиваемый страхом, я мчусь к утёсу Азнаро. Течение протащит её мимо него, а мы в детстве прыгали оттуда. Изредка. Это пятьдесят футов до воды. Мы делали это при дневном свете, когда кто-то ещё был рядом. И никогда не рассказывали родителям.
Я слежу за фигурой Эмиссы на бегу, молясь, чтобы она удержала голову над водой. Она всё ещё мечется. Дико плещется. Она в хорошей форме, но с тем, как она расходует энергию, у меня мало времени.
Я добегаю до утёса и прыгаю, не сбавляя шага.
Хоть я и был готов, от падения желудок подскакивает к груди. Всё кристаллизуется. Я напрягаюсь и направляю ноги к воде, отмечая борющуюся фигуру Эмиссы, почти рассеянно рассчитывая, куда её сносит. Мне всё равно придётся до неё плыть. И теперь я вижу только её голову. Она слабеет.
Удар резкий, но я готов к нему, принимаю холод воды и быстро ориентируюсь. Как только мой спуск под воду замедляется, я стараюсь выплыть. Туника тянет меня вниз. Я сохраняю спокойствие, стягиваю её и снова пробую. К моменту, когда я выныриваю на поверхность, мне почти не хватает воздуха.
Я сразу же устремляюсь под углом, туда, куда, как я знаю, несёт Эмиссу. К счастью, сегодня волнение слабое, но я не вижу её; я почти начинаю паниковать, когда различаю слабый всплеск футах в пятидесяти впереди, за которым следуют булькающие вздохи.
Я добираюсь до неё меньше чем за минуту. Она барахтается, наполовину рыдая, наполовину задыхаясь; когда она понимает, что я здесь, у неё случается новый прилив энергии, она цепляется за меня. Её ногти царапают моё плечо.
— Эмисса! Успокойся!
Она тянет меня вниз. Я фыркаю, заглатывая воду, пытаясь сделать голос одновременно строгим и мягким. Больше паники только ухудшит ситуацию. Я крепко хватаю её, заставляю посмотреть мне в глаза.
— С нами всё в порядке, но тебе нужно успокоиться.
— Вис?
Она выкашливает имя, словно не веря тому, что видит, и на мгновение мне кажется, что она не будет слушать. Но затем что-то в ней берёт контроль. Она перехватывается за меня так, чтобы я мог держать её на плаву.
— Просто держи голову над водой.
Меня тоже подхватило обратное течение; берег уже значительно дальше.
— Нам нужно плыть вдоль береговой линии, сначала выбраться из этого течения. Не плыви против него.
Мы с трудом выбираемся из течения; сложно сказать, когда мы освободились, но в какой-то момент я понимаю, что Суус больше не удаляется. Это хорошо. Как бы я ни старался изображать спокойствие, я уже изрядно переживал о том, как далеко нам придётся плыть обратно.
Следующий час — кошмар борьбы с тёмными волнами, постоянных остановок, чтобы держаться на воде в попытке сберечь силы, поддерживая Эмиссу изо всех сил, опасаясь, что если отпущу, она просто утонет. Её паника давно прошла, и она делает всё возможное, чтобы помочь, но она истощена. Едва держится.
Я пытаюсь определить, где мы находимся, когда утёсы Сууса наконец становятся выше. Нас отнесло на восток, туда, где обдуваемые ветром утёсы встречаются с морем. Здесь нет пляжа, но я не думаю, что у меня хватит сил до ближайшего. Поблизости есть пещеры, которые мы с сёстрами когда-то исследовали на лодке. Они должны подойти.
В конце концов мы подбираемся достаточно близко, чтобы я смог заметить более глубокую темноту в возвышающемся камне: всего несколько футов шириной, немногим больше, чем трещина, но я её помню. Внутри она расширяется. Там будет сухо и не будет ветра, который может подняться. Ночь достаточно тёплая, и вода далека от замерзания.
— Туда?
Эмисса пугается, когда понимает, куда я её тяну, но то ли из доверия, то ли просто от усталости не сопротивляется. Мы проплываем внутрь, в темноту. Почти сразу передо мной оказывается камень, и я подтягиваюсь наверх, голым животом царапаясь о зазубренный край, затем использую последние силы, чтобы втащить за собой Эмиссу. Мы оба падаем на спины, задыхаясь от облегчения. Вода плещется всего в дюймах от наших ног, эхом разносясь по пещере. Это место меньше, чем я помню. Но отлив всё ещё продолжается. Мы в достаточной безопасности.
Наше хриплое дыхание какое-то время гремит в пространстве, только оно и волны — единственные звуки. В конце концов мы оба затихаем. Мои глаза приспособились к полумраку; луна отражается от воды у входа в пещеру, давая достаточно света, чтобы видеть. Я бросаю взгляд на Эмиссу. Она не спит. Просто смотрит вверх в темноту. Она вздрагивает, почувствовав моё движение.
— Ты в порядке?
Я спрашиваю так мягко, как могу.
Она кивает. Едва заметным подъёмом головы.
— Прости меня, — шепчет она.
Я не могу удержаться от смешка с кашлем.
— За что? — Я приподнимаюсь на локте, поворачиваясь к ней. — Это не твоя вина.
Она разражается слезами.
Я застываю, гладя на неё, не зная, как реагировать. Затем сажусь и придвигаюсь к ней, неловко беря её руку в свою. В ответ она тоже садится и обнимает меня. Она дрожит, уткнувшись лицом мне в плечо.
Мы просто сидим так. Через некоторое время её дрожь прекращается, дыхание выравнивается. С тихим смешком я понимаю, что она заснула.
Я осторожно ложусь обратно на камень, оставляя её голову у себя на плече. Она не шевелится.
Несмотря на неудобное ложе, я тоже засыпаю через несколько мгновений.
КОГДА Я СНОВА ОТКРЫВАЮ ГЛАЗА, солнечный свет отражается от воды и рябью играет на потолке пещеры.
Мне требуется одно сонное мгновение, чтобы вспомнить, где я нахожусь, что случилось этой ночью. Эмиссы уже нет рядом со мной. Я со стоном пытаюсь пошевелиться, каждая мышца напоминает мне, почему у людей не приняты каменные кровати.
Позади раздаётся движение, и затем Эмисса устраивается рядом со мной, глядя через вход в пещеру на сверкающую воду. Какое-то время она молчит, затем поворачивается ко мне. Улыбается.
— Я думала, ты говорил, что не плаваешь.
Я улыбаюсь в ответ.
— Я говорил «не плаваю», а не «не умею».
Она удерживает мой взгляд.
— Что ж, я рада, что ты умеешь. Спасибо.
Я внезапно осознаю, как близко мы находимся. Между нашими лицами всего фут. Я краснею, глядя на воду.
— Ты в порядке?
— Проголодалась. Немного уставшая. Не на что жаловаться. — Она всё ещё смотрит на меня, всё ещё близко. — Где мы?
— Не уверен. — Я указываю на солнце. — Восточная сторона острова? Возможно, нам придётся снова плыть, чтобы добраться до пляжа. Прошлой ночью я его не видел. Хотя если подождём отлива, может быть достаточно мелководья, чтобы просто пройти вброд.
— В любом случае, по крайней мере, мы можем держаться прямо у берега. Не спешить. Вода там не выглядит слишком бурной.
Эмисса звучит не так уверенно, как её слова, но я рад, что она пришла к тому же выводу.
— Повезло, что ты увидел эту пещеру. Для меня она выглядела просто как трещина в скале.
— Повезло, что Индол упомянул, что ты собираешься в гавань.
Мне ненавистно сейчас ей лгать, но мне нужно прикрытие. Прошлой ночью я действовал чертовски подозрительно.
— Вчера я слышал, как один из местных говорил об обратном течении там, о том, как оно опасно. Я плавал с отцом, когда мы ездили на побережье — там тоже были обратные течения, и он всегда беспокоился о них. Мне следовало что-то сказать.
Я сутулюсь. Хмурюсь, глядя через проём перед нами, размышляя о том, что ещё я сделал. Знание о том, что прыгать с утёса Азнаро безопасно, трудно объяснить, но я могу выдать это за простое безрассудство. То, что я только что сказал, должно покрыть большую часть остального.
— Ты не мог знать.
Эмисса легко кладёт руку на мою. Кожа покалывает от её прикосновения. Я знаю, что должен отстраниться; я слышу, как предупреждения Ульцискора звенят у меня в ушах. Но я не отстраняюсь.
Эмисса резко втягивает воздух; когда я поворачиваюсь посмотреть, что случилось, она просто смотрит на меня. На моё плечо. Осторожно она надавливает на мою руку, заставляя меня повернуться. Я сопротивляюсь, понимая, что привлекло её внимание, но уже нет смысла. Неохотно поворачиваюсь к ней спиной.
— Как? — шепчет она в ужасе.
Долгое мгновение я не отвечаю.
— Приют.
— Они сделали это с тобой? Это… это варварство.
В её голосе появляется настоящий гнев, пока она осмысливает увиденное.
— Просто так было заведено.
Я сохраняю нейтральный тон. Даю ей ещё секунду осмотреть шрамы, затем намеренно отворачиваюсь от неё.
— Это в прошлом.
Эмисса наблюдает за мной. Печально, но без жалости.
— Хорошо. — Она выглядит так, будто хочет сказать больше, но замечает что-то в моём выражении лица. — Хорошо.
Что-то ослабевает в моей груди. Я снова сажусь рядом с ней. Какое-то время мы оба молчим.
— Думаешь, они будут о нас беспокоиться? — наконец спрашиваю я. Солнце уже указывает на середину утра, а мы вчетвером должны были начать тренировку на рассвете.
— Какое-то время нет. Вероятно, они просто сделают определённые предположения.
— А…
Мы обмениваемся полуироничными усмешками.
— Что ж. По крайней мере, Индол может задуматься, после того как я вчера вечером так резко от него убежал. Если он достаточно обеспокоится, чтобы пойти к отцу…
— Не пойдёт. Индол ненавидит своего отца.
— Что?
— Они умеют создать впечатление, но это всего лишь видимость.
— Я не верю.
— Поверишь, когда этот год закончится.
Я с любопытством смотрю на неё. Она краснеет и выглядит раздражённой сама на себя.
— Индол не собирается служить в Военной после выпуска, — неохотно добавляет она после короткой паузы.
— Что? — Я уверен, что ослышался. Это странно, когда выпускник Академии не присоединяется к пирамиде своей семьи. Но чтобы первый сын Димида из Военной поступил так — немыслимо.
Она тихо смеётся, заметив мою реакцию.
— Я сказала то же самое, когда он мне об этом сообщил. Похоже, он переходит в пирамиду Религии. Причины не назвал. У меня есть предположения, но… — Она бросает на меня предупреждающий взгляд. — Ты не должен никому говорить. А если скажешь — он будет всё отрицать.
— Конечно. — Я потираю лоб. — Прогнившие боги. Это достаточно серьёзно, чтобы таким делиться.
— Полагаю, я ему нравлюсь.
— Я имел в виду, поделиться со мной.
Уголки губ Эмиссы приподнимаются в улыбке, и она пожимает плечами.
— Полагаю, ты мне нравишься, — тихо произносит она.
Она осторожно наклоняется ко мне. Опускает голову так, что её лоб почти касается моего. Её тёплое дыхание обдаёт моё лицо.
Где-то в глубине сознания я понимаю, что должен отстраниться.
Я целую её.
На её губах привкус морской соли, и мы замираем так на несколько ударов сердца — неловко, нежно и мягко. Несмотря на последние несколько дней, несмотря ни на что, я чувствую головокружительную радость. Лёгкость в голове, нехватку воздуха и восторг. В конце концов мы отстраняемся друг от друга, лишь немного, и наши взгляды встречаются. В её глазах отражается вода, и они сияют ярким изумрудным светом.
— Наконец-то, — шепчет она и снова наклоняется ко мне.
ВО МНОГОМ ОТЛИВ НАСТУПАЕТ слишком рано.
Путь вдоль края утёса получается неуклюжим: камень шероховатый и скользкий, а нас постоянно захлёстывают разбивающиеся волны. Но это не опасно. Во всём появилась новая лёгкость; падения, которые раньше вызвали бы раздражение, теперь становятся поводом для смеха и поддразниваний, предлогом для того, чтобы поймать друг друга или притянуть поближе. Мы устали, и под палящим солнцем продвигаемся медленно, но никто из нас не возражает. Ужас прошлой ночи кажется далёким воспоминанием.
Однако к тому времени, как показались пологие пески пляжа Соленсио, у меня было время подумать. То, что я уже сказал Эмиссе, должно объяснить большую часть моих явных познаний о местности, но мне нужно как можно скорее убедиться, что Индол услышит то же самое. Подозрение легко предотвратить, но гораздо труднее развеять. Я не могу рисковать и позволить ему пустить корни.
Рыбацкая деревня у пляжа Соленсио небольшая, все местные, но никого знакомого мне; вскоре нам дают горячую еду и сухую одежду, и мы с Эмиссой обещаем расплатиться, как только доберёмся до дворца. Местные Октавы не в восторге от того, что катенские граждане выбрасываются на их берег, но и жестокости не проявляют. Именно на такую реакцию я и надеялся от моего народа. Их великодушие поднимает мне и без того хорошее настроение.
От необходимости объяснять, откуда я знаю дорогу обратно во дворец, меня спасает рыбак, предложивший отвезти нас в главную гавань. Это весёлый малый, загорелый, с крепким торсом, его непрерывная болтовня во время часового путешествия свидетельствует о том, что он более чем рад компании. Думаю, он замечает, как мы смотрим друг на друга, как стоим рядом, хотя никто из нас не пытается сделать это очевидным. Его улыбки слишком понимающие, чтобы относиться к чему-то другому.
Моё приподнятое настроение — которое только усиливается от путешествия, солнца на спине, морских брызг, разлетающихся, когда наше небольшое судно рассекает волны — неизбежно угасает, когда в поле зрения появляется восстановленный причал гавани и стоящая на якоре масса изящных кораблей на Воле, доставивших сенаторов. Я нашёл здесь с Эмиссой момент радости, но это ничего не меняет. У меня всё ещё есть работа, которую нужно выполнить.
Так что к тому моменту, когда мы сходим с лодки, я уже несколько раз заметно кашлянул. Когда нас провожают во дворец под сначала веселые, а затем ужаснувшиеся взгляды Индола и Белли, пока мы объясняем, что произошло — опустив некоторые детали, — я слежу, чтобы голос стал хриплым. Покачиваюсь на ногах, выгляжу благодарным за возможность присесть.
Я храбро отмахиваюсь от беспокойства остальных, включая Эмиссу. Слабо улыбаюсь и заверяю их, что это просто усталость. Но после ужина я не возражаю, когда мне предлагают лечь пораньше. Что, справедливости ради, не является частью игры.
Меня ужасно тянет снова разведать туннели, как только я возвращаюсь в свою комнату — я уже потерял одну ночь, и если обнаружу, что встречи проводятся не там, где я ожидаю, у меня не будет времени придумать решение, — но Ульцискор и другие сенаторы услышат о наших подвигах, как только сегодняшние встречи закончатся. Риск визита слишком высок.
Моя осторожность оказывается оправданной, когда негромкий стук пробивается в мое сонное сознание позже вечером.
Мне не приходится изображать вялость, когда я, спотыкаясь, иду к двери. За окном уже взошла луна. Поздно.
— Ты не спишь. Хорошо. — Ульцискор оценивающе смотрит на меня, когда я, увидев, кто пришел, открываю дверь шире.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Бывало и лучше, — уклончиво отвечаю я, придавая голосу легкую хрипоту.
Ульцискор входит. Ланистия идет следом, бесстрастная, ее темные очки отражают серебристый свет. Когда они оказываются внутри, я снова закрываю и запираю дверь. Ульцискор использует предлог проверить мое состояние, но, несомненно, воспользуется возможностью поговорить о более деликатных вещах.
— Что ж. Поздравляю. Тебе удалось заставить всех здешних сенаторов говорить о тебе. Снова. — Ульцискор звучит так, словно не знает, впечатляться ему или раздражаться, когда плюхается на мою кровать.
— Рисковать жизнью, чтобы вытащить тонущую девушку из океана. Ту, чья смерть открыла бы тебе прямой путь в Третий класс. Прямо герой из проклятой саги.
Я мутным взглядом смотрю на него.
— Я… извиняюсь?
Он сердито смотрит на меня, затем вздыхает и устало машет рукой.
— Кажется, я говорил тебе держаться от нее подальше.
— Я не думал, что это включает в себя позволить ей умереть.
— Не включает, — вставляет Ланистия, бросая укоризненный взгляд в сторону Ульцискора.
Ульцискор кивает, и мне кажется, что в этом движении есть некоторая неохота.
— Я бы не стал просить тебя об этом. Но уже ходят слухи, что, с тех пор как вернулись, вы двое кажетесь более дружными, чем когда-либо. А я знаю, насколько дружными вы уже казались две ночи назад.
Я краснею.
— Я осторожен.
Ульцискор снова вздыхает.
— Убедись в этом, Вис. — Он оглядывается, словно проверяя комнату на предмет скрытых слушателей.
— Теперь. После Фестиваля Предков… ты добрался до руин?
Дополнительное напряжение в голосе Ульцискора выдает его тревогу. Он хотел этого разговора с тех пор, как я покинул Некрополь.
— Добрался. Все прошло не совсем по плану, но… я увидел. Увидел то, о чем, думаю, Каэрор пытался тебе рассказать, то, что Веридиус и Религия скрывали.
Я рассказываю о своём путешествии и о том, что произошло у красного купола, стараясь привести как можно больше подробностей и при этом выглядеть слабым и усталым, готовясь к завтрашнему притворному недомоганию. Ульцискор слушает, склонив голову, изредка поднимая на меня взгляд, и двигается лишь когда снимает плащ — в комнате становится жарко от трёх человек. Из-под туники выступают его мощные руки. Сняв плащ, он снова возвращается к изучению каменного пола своими тёмно-карими глазами, но я вижу, что он жадно впитывает каждое слово.
Ланистия, как всегда, почти никак не реагирует на мои слова. Даже когда я рассказываю об Артемиусе и Элии, о том, что их глаза были такими же, как у неё.
Когда я заканчиваю, Ульцискор выдыхает в тишину, нахмурив брови. Размышляет.
— Тебе придётся пройти его. Полагаю, проще всего будет во время Юдициума.
Слова повисают в воздухе под далёкий гул волн внизу. Несколько секунд я не реагирую, уверенный, что ослышался, или не так понял, или что он шутит. Но он продолжает угрюмо смотреть в пол, его силуэт выделяется на фоне блестящих волн за окном.
— Ты же слышал, что я только что сказал? Про то, как Артемиуса разорвало на части то, что там внизу?
— Слышал.
Моё замешательство сменяется гневом.
— Нет. Я выполнил свою часть сделки, и…
— Ты. Не сделал. Ничего подобного. — Ульцискор резко встаёт, его голос низкий. Жёсткий. — Я просил тебя выяснить, что случилось с Каэрором. А ты лишь описал мне места, где Каэрор мог быть. Если ты найдёшь доказательства того, как он умер, до Юдициума — что-то, что сможешь принести мне, что я затем смогу представить Сенату, — тогда я освобожу тебя от обязательств. Но если не найдёшь, то тебе придётся это сделать. Именно это исполнит твои обязательства передо мной. Сделай это, и ты сможешь по-настоящему стать членом семьи Телимус. Или нет. После выпуска ты будешь волен идти куда пожелаешь, без всякого вмешательства с моей стороны. — Он смотрит на меня с холодной решимостью. — Эта репутация, которую ты себе создаёшь, не сможет тебя спасти. Потерпишь неудачу, и я отправлю тебя в сапперы. Никто не встанет на пути моих прав как твоего отца, и эти права у меня сохранятся ещё несколько недель после окончания Юдициума. Не сомневайся, что я ими воспользуюсь.
Я таращусь на него. Потрясённый. Так вот почему он был со мной резок сегодня вечером, почему не обрадовался тому, что я спас Эмиссу. Он всё ещё чувствует, что теряет надо мной контроль.
— Я… я недостаточно хорош в Лабиринте. Я умру там, — в конце концов выдавливаю я.
— Тогда совершенствуйся. У тебя ещё есть четыре месяца.
— Ланистия. Скажи что-нибудь. — Я поворачиваюсь к ней, умоляя вразумить Магнуса Квинта.
Ланистия вздыхает.
— Он прав.
— Вот видишь, Вис? Ты просто…
— Не ты. Он. Вис прав. — У Ланистии ровный голос, когда она поворачивается к Ульцискору. — Он сделал то, о чём ты его просил. Теперь у нас есть информация, с которой можно работать.
Ульцискор сердито смотрит на неё.
— У нас не будет другой такой возможности. — Он снова поворачивается ко мне. — Мне жаль, Вис. Я понимаю, что это опасно. Но я спрашивал тебя в самом начале, готов ли ты рискнуть жизнью. Ты ответил, что готов.
Я потрясён. Лишился дара речи. Возможно, впервые я вижу глубину одержимости Ульцискора, или по крайней мере то, что его стремление узнать, что случилось с братом, намного сильнее любой заботы, которую он может испытывать ко мне.
— Полагаю, у меня нет выбора. — Горечь и оцепенение, иллюзия того, что я достиг достаточного в том жестоком путешествии к руинам, разбита вдребезги. Тяжесть этого места и моего положения здесь, ненадолго забытая, возвращается и душит меня.
— Нет. У тебя нетвыбора. — Ульцискор устало трёт лицо. — Мы и так провели здесь с тобой слишком много времени. Сомневаюсь, что у нас будет возможность снова так поговорить до того, как я покину остров. Возможно, и до Юдициума не будет. Так что есть ли ещё что-то, о чём ты должен мне сообщить?
Я онемело качаю головой.
Он коротко сжимает моё плечо. Мрачно.
— Тогда пусть боги ведут тебя следующие четыре месяца, Вис.
Он уходит, не оглядываясь.
Ланистия двигается следом за ним, но останавливается у двери.
— Ты освоил Лабиринт быстрее большинства из тех, кого я видела. Усердно тренируйся. Ты сможешь его пройти. — Она понижает голос ещё больше. В нём слышится тень эмоций. — Не умирай.
Она уходит вслед за Ульцискором, снова оставляя меня одного.
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ УБЕДИТЬ ВСЕХ в моей мнимой болезни оказывается несложно.
Большую часть ночи я не спал, мучаясь тревогой; мои покрасневшие глаза и вялость во время утренней тренировки на пляже помогают продать мою историю ещё до того, как я начинаю кашлять. Время, проведённое с Эмиссой — которая, к счастью, кажется, хорошо восстановилась после ночного сна, — ненадолго успокаивает, но даже это не может развеять призрак требований Ульцискора.
Когда после еды я с трудом поднимаюсь, а затем изображаю, что пошатнулся, Эмисса недвусмысленно заявляет, что мне нужно идти отдыхать. Остальные ухмыляются и громким шёпотом отпускают комментарии о наших отношениях, но мы игнорируем их, и я нехотя принимаю её совет.
Вернувшись в свои покои, я задёргиваю шторы и запираю дверь. Заманчиво действительно поспать — я всё ещё очень устал, — но если возникнет непредвиденная проблема, мне нужно дать себе как можно больше времени, чтобы её обойти. И никто меня не потревожит. Сенаторы всё ещё на совещании, а Третьи будут тренироваться весь день.
Я с радостью обнаруживаю сенаторов в малом зале — одном из мест, которые я предполагал для встречи. В течение дня я трижды наведываюсь туда. Их беседы чётко доносятся до туннелей, и я сижу у скрытого отверстия по часу за раз, просто слушая. В основном это скучно. Смесь споров о том, как переиграть другие сенаторские пирамиды, и споров о внутренней политике. Иногда я слышу, как Ульцискор поддерживает ту или иную сторону, хотя он всегда говорит в толпе, и ему не дают возможности высказаться отдельно.
Ни в чём из этого нет пользы. Но я по крайней мере уверен, что смогу подслушать сегодняшнюю ночную встречу.
Перед ужином я выхожу из своих покоев, стараясь выглядеть как можно более растрёпанным и измождённым. Это нетрудно, учитывая, что я всё ещё почти не спал. Лучше показаться сейчас, продемонстрировать, что мне всё ещё плохо, чем рисковать неожиданным визитом сегодня вечером от кого-то любопытствующего. Я коротко беседую с Третьими — в основном с Эмиссой, которой неохотно отказываю, когда она спрашивает, не хочу ли я компании на вечер, настаивая, что почти наверняка буду спать, — а затем спускаюсь к докам, чтобы проводить Ульцискора и Ланистию. Ульцискор обнимает меня при всех, словно я действительно его сын. Ланистия смотрит бесстрастно.
Я наблюдаю, как они уплывают на фоне заходящего солнца, и думаю — ожидают ли они увидеть меня снова.
Вернувшись в свои покои, я запираю дверь и закрываю створками фонарь. Беру со стола пару восковых табличек и стилос, хотя «подарок» Релюции оставляю в коробке.
Пришло время узнать, ради чего она так готова рисковать моей жизнью.
ГОЛОСА ПРОНИКАЮТ В ТУННЕЛЬ, как только я приоткрываю щель в малый зал. Я с облегчением выдыхаю, услышав среди них голос Димида Квискеля. Казалось разумным предположить, что оставшиеся сенаторы сегодня вечером продолжат использовать этот зал, но гарантий не было.
Я устраиваюсь у отверстия и жду.
Первые два часа — сплошная мешанина голосов. Какие-то праздные рассуждения о предложении земельной реформы, продвигаемой каким-то незначительным патрицием из Военных, но в остальном — просто вежливая светская беседа. Люди интересуются семьями друг друга. Замечают, какая здесь прекрасная погода. Обмениваются историями о своих поездках сюда, сетуют на отсутствие прямого трансвекта и в целом рассуждают о необходимости надлежащей цивилизации в этой части света. Последнее я игнорирую. С момента нашего прибытия я достаточно наслушался подобного от Третьих.
Наконец дверь закрывается. Скрипят стулья. Болтовня стихает, когда полный власти голос Димида Квискеля прорезает общий гул, извиняясь за отсутствие Димида Верекса — тот, по-видимому, сейчас нужен в Катене, — а затем переходит к тому, что похоже на официальные дела.
— Доклады, Цисериус?
Покашливание в кратковременной тишине — Терций, судя по звуку, перебирает какие-то бумаги.
— В обновлённом списке семнадцать известных заговорщиков и ещё двадцать три потенциально уязвимых для принуждения. Наиболее серьёзную тревогу вызывают дом Ремус, по которому у нас есть документальные доказательства подкупа Советом Четырёх, и дом Ювалис, который, по сведениям из надёжных источников, серьёзно рассматривает переход к Управлению.
Бормотание. Ругательства. Похоже, собравшимся сенаторам не нравятся либо цифры, либо имена.
— Мы рассмотрим их всех, Цисериус. Давайте начнём с известных лиц, — говорит Квискель настолько тихо, что я едва его слышу.
Следующие два часа посвящены обсуждению всех сколько-нибудь значимых персон в Военных, подозреваемых в работе против них. Я старательно записываю имя за именем на своей табличке, делая буквы настолько мелкими, насколько возможно. Подробности же о каждом — документированные или предполагаемые действия, теоретические причины предательства, прогнозируемые последствия их устранения из политического уравнения — приходится запоминать наизусть, вместе со списком слабых мест каждого. Пороки. Незаконный бизнес. Запретные романы, нынешние и прошлые, некоторые с представителями того же пола и, следовательно, запрещённые Законом о Рождении. Потомство, которое могли породить или не породить другие интрижки. Меня не должно шокировать, что так много сенаторов коррумпированы, но эта литания тревожит.
И это ценная, крайне ценная информация для Ангвиса. Некоторые в списке просто помечены как вызывающие беспокойство: не обязательно предатели, но с достаточно компрометирующими секретами, чтобы внешние силы могли легко их принудить. Других подкупили рыцари — вопиющий обход сенаторского запрета на участие в любой форме бизнеса. Иные были документально зафиксированы в поддержке интересов либо Религии, либо Управления. Есть даже один Квинт, который, согласно некоторым докладам, открыто работает на Ангвис. Я делаю пометку напротив его имени.
После каждого доклада следует жаркое обсуждение. Мнения неизменно разнятся от попыток заманить подозреваемых предателей обратно до отправки их в сапперы. Чаще всего собрание решает просто установить за ними наблюдение. Но не всегда.
К концу списка мои мышцы сводит от страха пошевелиться. Квискель объявляет короткий перерыв. Я бесшумно растягиваю конечности, а затем сажусь на каменный пол, задумчиво уставившись на имена на своей табличке.
Через минуту я тщательно запоминаю и стираю три имени. Квинт Элевус. Магнус Секст Дориа. Магнус Секст Тирус. Те, в чьи дела собрание решило пока не вмешиваться. Надеюсь, до этого никогда не дойдёт, но если мне всё же когда-нибудь понадобится принудить сенатора, эта информация будет полезной. И у Релюции не должно быть способа заметить их отсутствие в том, что я ей отправлю.
Когда я слышу, что заседание внутри возобновляется, я снова принимаю прежнее положение. Говорит Квискель.
— …вещи, которые нам снова понадобятся. Сообщите мне, кто что может поставить, а затем эти списки должны быть сожжены.
Слышится шуршание раздаваемых бумаг. Мои кулаки сжимаются. Это должно быть то, ради чего Релюция хотела, чтобы я был здесь, но шансов увидеть, что там написано, немного.
— На этот раз корабль? У меня есть опасения, Димид. — Резкий голос Цисериуса.
Отец Индола вздыхает.
— Хорошо. Говорите, что думаете. Я знаю, многие из вас хотели обсудить инцидент с Ангвисом на Фестивале Йована.
— «Инцидент»?
Это Магнус Терций Насмиус.
— Это очень мягкая формулировка, Димид. И да. Мы хотели обсудить это.
Несколько сенаторов соглашаются невнятным бормотанием.
— Катастрофа, повторения которой я не хотел бы видеть.
— Катастрофа?
Тон Квискеля мягок.
— С чего бы это, Насмиус?
— А как ещё вы бы это назвали?
Насмиус раздражён, хотя нотка почтительности так и не покидает его голос.
— Я потерял девяносто семь человек в своей пирамиде, — соглашается Цисериус.
— Я потерял сто тридцать пять. Я потерял сознание, когда это случилось, — вмешивается кто-то ещё. Думаю, это Магнус Терций Оликус, хотя он по большей части молчал.
— Мы дали им слишком много свободы. Переоценили финансирование и недооценили их самих.
Я хмурюсь. Наклоняю голову и подаюсь ближе, уверенный, что ослышался.
— А я потерял почти четыреста, — замечает Квискель. Укоризненно.
— Именно поэтому не рассматривалась даже возможность нашей причастности. Личные потери — необходимая ширма, друзья мои. Да, я знаю, что момент атаки застал вас врасплох. Да, их нападение оказалось более разрушительным, чем мы могли предвидеть. Но это всё к лучшему. Нам всем приходится идти на жертвы. Хочу надеяться, что неудобство с восстановлением ваших пирамид — не та мера успеха или провала, которой вы руководствуетесь.
— Я не согласен, — говорит Насмиус после нескольких мгновений.
— Возможно, будь Мелиор жив, Сенат был бы более сговорчивым, но без него они почти считают нас менее важными, а не наоборот. Удалось ли нам хотя бы узнать что-то ещё об оружии Ангвиса?
— Нет. Но мне сказали, что его секрет умер вместе с Мелиором. — Квискель всё ещё спокоен, хотя это первый раз, когда я слышу что-то похожее на реальное противостояние ему. — И изменение настроений в Сенате всегда было возможным побочным эффектом, но никогда не являлось целью. Народ верит, что мы важны как никогда. И самое главное, Ангвис верят, что у них есть контакты, которым можно доверять. Они не будут колебаться, выполняя то, что нам от них нужно.
— Они знают о нашем участии?
— Конечно нет.
Я облизываю губы, пытаясь осмыслить услышанное.
Военные помогли Ангвису с нападением на навмахии.
— Вы уверены? То, как они не давали нам использовать Некрополь, вам не по душе, Димид — не говорите, что это не так.
— Это было делом рук Мелиора. После его смерти ничего подобного не было.
— И всё же. По крайней мере, для Фестиваля Йована требовалась только информация и немного униформы, но на этот раз вы хотите дать им оружие? Чертежи Воли? Целую трирему? Что произойдёт, когда одного из них поймают? Кто-нибудь всё поймёт.
— Не поймёт, потому что допросы остаются в нашей юрисдикции.
— Мы должны хотя бы знать, где произойдёт нападение.
Это говорит Кварт Редивиус.
— Нет.
Голос Квискеля, до этого момента миролюбивый, становится жёстким. Не громким, но скрытая сила в нём словно пульсирует сквозь стену, и я на мгновение отстраняю голову от слухового отверстия при этом единственном слове.
Тишина, затем гораздо более спокойно:
— Цисериус, полагаю, в вашем флоте пропажа корабля не будет чем-то необычным?
— Корабли часто теряются в море, Димид, — соглашается Цисериус. Его голос звучит потрясённо. — Нависалус должен отправиться в плавание к Тенсии. Путь может быть довольно опасным.
— Позаботьтесь, чтобы в команду не попал никто из тех, кого вы хотели бы увидеть вернувшимся.
Ещё одна пауза, затем:
— Как скажете.
Меня пробирает холод. Димид строит планы, которые полностью противоречат Закону о Рождении, и никто не говорит ни слова. Несколько минут назад я знал, что у меня будут проблемы, если меня поймают за подслушиванием этой встречи. Теперь я сомневаюсь, что меня оставили бы в живых.
— Почему это так важно? — Это снова Насмиус. — Если бы мы просто поняли…
— Принцепс говорит, что это важно. Это всё, что вам нужно знать.
Слова Димида фактически обрывают дискуссию, и вскоре разговор переходит к другим вопросам.
Но ни один из них не столь значителен, как то, что я только что услышал.
В конце концов встреча подходит к концу со скрипом стульев и приглушёнными голосами. Я жду на случай, если будет что-то ещё, какой-нибудь последний обрывок разговора, но через несколько минут убеждаюсь, что все ушли. Я закрываю слуховое отверстие, собираю свои таблички и фонарь и направляюсь обратно к своей комнате.
В сырых проходах эхом отдаются мои шаги. Нависалус. Релюция упоминала что-то о корабле, когда я подслушивал её на Фестивале Плетуны. Что он используется в качестве опорной колонны. Но другой мужчина не был уверен, можно ли доверять их партнёрам.
Должно быть, именно поэтому я на самом деле здесь, поэтому Релюция хотела знать, что Димид обсуждает втайне. Я должен удостовериться, что Военные выполняют свою часть сделки.
Я стискиваю зубы. Что бы ни планировалось, это должно быть что-то масштабное. Жизненно важное для Ангвиса. Но даже если это очередное нападение — что я могу сделать? Что вообще в моих силах? Хоть что-нибудь? Отправка неверной информации Релюции скорее подвергнет меня опасности, чем саботирует замысел, о котором я почти ничего не знаю. Я не обязан Иерархии рисковать собой, пытаясь рассказать кому-то ещё. Да и рассказывать особо нечего. Я знаю недостаточно, чтобы кто-то принял меня всерьёз, не говоря уже о том, чтобы действительно предотвратить грядущее.
Я всё ещё погружён в размышления, когда огибаю последний поворот в туннеле. Я не замечаю, что не один, пока не вижу впереди движение. Но к тому времени уже слишком поздно.
Я делаю пару спотыкающихся, панических шагов назад, лихорадочно ища правильный план действий, но не находя его. Мужчина поднимается на ноги с того места, где он сидел, прислонившись к стене напротив входа в мою комнату. Он выступает вперёд в свет лампы.
Фадрике.
— ПОЖАЛУЙСТА, — ШЕПЧЕТ ФАДРИКЕ. Протягивает руку, словно боится меня спугнуть. — Вам нечего бояться.
Я колеблюсь в замешательстве.
— Это действительно вы, не так ли?
Он смотрит на меня, будто видит призрака. Что, во многом, полагаю, так и есть.
Я замираю, не в силах пошевелиться. Он уже застал меня здесь — в туннелях, о которых знали только моя семья и считанные единицы, — в ту же ночь, когда проходит собрание Военных. Так что даже если это какая-то уловка, чтобы заставить меня признать свою личность, это уже почти не имеет значения.
Фадрике, видимо, воспринимает моё молчание как подтверждение, потому что внезапно делает шаг вперёд. Я отшатываюсь, но он заключает меня в крепкие объятия, прижимая к себе, словно давно потерянного ребёнка. Затем берёт мою голову в ладони и настойчиво целует в обе щеки. К моему потрясению, в его глазах блестят слёзы.
— Господин Диаго. Мой принц. Господин Диаго.
Невозможно отрицать искреннюю радость в его голосе, облегчение, которое приносят ему эти слова. В них слышится радость, но также недоверие, печаль, сожаление.
Я отталкиваю его — не грубо, но решительно.
— Если бы я был тем, за кого ты меня принимаешь, я бы, вероятно, спросил, почему бывший гражданин Сууса теперь Секст. Я бы, вероятно, спросил, сколько заплатила ему Иерархия за предательство его народа. Вероятно, я бы также спросил, почему ему позволили жить и процветать после того, как вся королевская семья, которой он служил, была убита.
Я понимаю, что это обвинение, а также настолько близко к признанию, насколько я могу себе позволить. Это трудно, почти невозможно, произнести правду вслух после стольких лет практики.
Фадрике всё ещё переполняют эмоции. В его взгляде столько боли, что я едва могу выдержать его взгляд.
— Ваш отец велел мне позаботиться о его народе.
— И ты стал одним из них?
Я говорю более яростно, чем намеревался.
— Я и моя семья выжили. И мы остались здесь.
В его словах нет злости, но от этого обвинения я физически вздрагиваю. Мой разум кружится в сюрреалистической смеси облегчения и гнева.
— Простите меня, ваше высочество.
Фадрике снова приходит в движение. Опускается на колени, склоняет голову. Его голос дрожит.
— Я не знал, что ещё делать. Я не просил никаких привилегий для своего положения, но они сказали, что это обязательное условие. Что если я хочу действовать от имени Сууса, то должен принять всё, что связано с этой должностью.
Столько стыда слышится в этих словах.
— Пожалуйста, мой принц. Умоляю вас поверить мне. Я не хотел этого.
Мне всё ещё хочется накричать на него, но какая-то часть меня, думаю, уже подозревала это. Я знал Фадрике. Точнее, мой отец знал его, и достаточно хорошо, чтобы доверять ему. Он не взялся бы за эту роль, если бы не считал, что это лучшее решение для Сууса.
Это не рассеивает мой гнев, но достаточно его приглушает.
— Я… верю тебе. — Эти слова освобождают от напряжения, отпускают. — Иерархии нужен был кто-то из нас, чтобы управлять нашим народом, но они не могли позволить тебе быть популярным. Даже если привилегии тебя не купили, они знали, что статус Секста тебя выделит. Заставит всех остальных думать, что ты куплен, независимо от правды.
Я колеблюсь, затем делаю шаг вперёд и осторожно помогаю мужчине снова встать на ноги.
— Не надо становиться на колени, Фадрике. В Суусе больше нет королевской семьи.
Больно это говорить. Возможно, это первый раз, когда я произношу это вслух.
Мужчина принимает мою помощь, его облегчение и благодарность почти невыносимы.
— Насколько это касается меня, она существует, пока вы живы. Ваше высочество.
Я сглатываю при этих словах. Киваю.
— Откуда ты знал, что я буду здесь?
— На большинстве потайных дверей стоят насыщенные тревожные сигналы. Установленные мной, — добавляет он успокаивающе, видя мою зарождающуюся панику.
— Есть ли вероятность, что кто-то ещё придёт?
— Нет. Они запечатали подводный вход. Иного пути в эти туннели или из них нет, так что о них просто забыли. — Он тепло улыбается. — Это не сильно отличается от того, как было раньше. По сути, только вы и ваши сёстры когда-либо ими пользовались.
Я тоже улыбаюсь этому, несмотря на боль в груди.
В конце концов я вздыхаю, подхожу к Фадрике и устало сползаю по стене, пока не сажусь. Фадрике тоже садится, мы прислоняемся спинами к холодному камню. Наступает тишина.
— Когда ты меня узнал?
— Я увидел сходство, как только вы вошли, но… — Фадрике качает головой. — Я подумал, что это может быть не совпадением, только когда прошлой ночью открылся вход в большой зал. Потом я увидел, какую комнату вы выбрали, и… я понял. — Он смотрит на противоположную стену. — Вы здесь, чтобы убить его?
— Что? — Я смотрю на него непонимающе. — Кого?
Теперь удивляется Фадрике.
— Кварта Латани. — Он хмурится, видя моё недоумение. — Человека, которого называют Суусикусом? Тот, кто возглавлял штурм здесь, приказал убить вашу семью?
Сначала я не до конца понимаю. Потом мне становится холодно. Голова кружится.
— Латани? — Я встречал его.
— Да. Он здесь впервые с тех пор, как… — Он обрывает себя. — Думаю, никто в городе не знает.
Я дышу тяжелее обычного.
— Я тоже не знал.
— Что ж. Насилие не ответ на горе, ваше высочество, но скажите только слово, и я найду способ свершить правосудие. — Фадрике всегда был тихим, спокойным человеком, но в его предложении слышится сталь.
Я обдумываю это. Обдумываю долгие, долгие секунды.
— Есть храбрость, а есть бессмысленная жертва собственной жизнью. — Я произношу это, хотя ярость обжигает мне грудь. — Сделаешь что-то подобное — окажешься в саппере. Окажешься в саппере — и, возможно, тот, кого выберут тебе на замену, не будет заботиться об интересах нашего народа. И люди пострадают из-за этого. — С этими словами я чувствую, как последние остатки гнева на Фадрике покидают меня. Я поворачиваюсь к нему. — Прости меня, Фадрике. Мне не следовало злиться. Мой отец гордился бы тем, что ты сделал. Тем, чем ты пожертвовал. Я горжусь этим.
Фадрике склоняет голову. Ему требуется несколько мгновений, чтобы обрести голос.
— Спасибо, мой принц.
Снова тишина. Я переминаюсь с ноги на ногу, не желая задавать вопрос, но я должен знать. Я мучился этим все прошедшие годы. Истязал себя разными сценариями настолько, что реальность, конечно же, не может быть хуже того, что нарисовало моё воображение.
— Как они умерли, Фадрике?
— Ваша семья? — Фадрике становится тихо-печальным. — Повешены.
Точно так, как говорил Менендо в таверне.
— Иза тоже? — Мой голос едва слышен.
— И она тоже, ваше высочество.
Что-то во мне надрывается, хотя вся логическая часть меня знала, что ответ будет именно таким. Сведения об их смертях были столь скудны, найти их было почти невозможно. Я знал, что они мертвы. Каждый источник утверждал, что они мертвы. Но ведь… каждый источник утверждал, что и я тоже мёртв. Какая-то малая часть меня, думаю, всё ещё надеялась.
И тут я неожиданно, внезапно начинаю плакать. Огромные, захлёбывающиеся рыдания, руки обхватывают колени, лоб упирается в них. Я не знаю, почему горе накатывает на меня с такой силой именно здесь и сейчас, но так происходит.
Я чувствую, как Фадрике сжимает моё плечо. Жест солидарности и утешения. Почему-то от этого я рыдаю только сильнее.
— Ты видел это? — Мне удаётся прошептать вопрос.
— Да, — мягко отвечает Фадрике. — Оно не было публичным, но меня попросили стать свидетелем, подтвердить их смерть. Меня, Гельмиро и Поло. — Он утешающе сжимает моё плечо. — Всё прошло быстро. Они были храбрыми. Особенно ваша сестра.
Я пытаюсь не представлять, но всё равно вижу это перед глазами. Моя семья с петлями на шеях, падающая с виселицы. Меня сотрясает ещё один рыдающий вздох, но я заставляю себя глубоко дышать, пока не успокаиваюсь, вновь обретая подобие контроля над эмоциями.
— Это произошло одновременно? — Мне больно об этом думать, но я хочу знать, что никто из них не видел смерти остальных.
— Да, ваше высочество. Им оказали эту милость. — Он выдыхает. — А тело принцессы Каринзы нашли только через два дня. Так что ваши родители могли думать, что она сбежала вместе с вами.
Печаль накатывает с новой силой.
— Хорошо, — выдавливаю я. — Это хорошо. — Я вытираю лицо рукавом.
Мы оба молчим, пока Фадрике даёт мне прийти в себя. В конце концов я качаю головой.
— У меня так много вопросов, Фадрике. О той ночи. О том, что произошло с тех пор.
Фадрике встаёт.
— Прежде чем вы спросите, я хотел бы вам кое-что показать. Но нам не стоит разговаривать, пока мы не доберёмся туда. Нужно пройти мимо нескольких занятых комнат.
Я хмурюсь, но тоже встаю.
— Хорошо.
Фадрике берёт мой фонарь и ведёт меня дальше вглубь туннелей. Он уверенно ориентируется, не колеблясь на перекрёстках. У меня остались лишь смутные воспоминания об этой части. Вероятно, достаточные, чтобы найти дорогу обратно, но не более того.
Наконец Фадрике сворачивает в небольшую комнату. Он берёт свечу со стены, подносит к фонарю, затем зажигает ещё несколько по всему помещению.
Я наблюдаю в недоумении. Здесь какая-то куча вещей. Груды предметов сложены по углам.
Когда фонари начинают освещать ближайшие из них, моё сердце замирает.
— Это… лук моей матери? — Я уже знаю ответ. Опускаюсь на колени рядом с ним, благоговейно беру в руки. Дерево покрыто искусной резьбой со сценами из истории Сууса. Подарок от отца, созданный лучшими мастерами Сууса. Это была одна из самых дорогих ей вещей.
Я зачарованно провожу пальцами по дереву так долго, что когда поднимаю взгляд, комната уже полностью освещена.
На один сюрреалистический миг я переношусь в своё прошлое.
Куда ни посмотри — воспоминания детства. Безделушки моих родителей, некоторые по-настоящему ценные, другие, я знаю, они хранили исключительно из сентиментальных побуждений. Игрушки из моей комнаты, комнат моих сестёр. Вещи, которые мы делали друг для друга. Инструменты, на которых я учился играть. Здесь даже моя старая доска для Основания с маленьким кожаным мешочком рядом, набитым камнями.
— Рано или поздно они собирались разграбить ваши покои. Я знаю, что не должен был брать на себя смелость это прятать, но…
Я подхожу и обнимаю ошеломлённого мужчину.
— Это так много для меня значит, Фадрике. — Я отстраняюсь и снова оглядываюсь в недоверии. Мой голос срывается. — Так много. Я знаю, что не должно, но это так.
Следующие несколько минут я провожу, просто… рассматривая вещи. Трогаю то, что думал, больше никогда не увижу. Листаю страницы книг, спасённых из моих комнат: учебники, истории, о существовании которых я уже и забыл. Смеюсь, когда среди отцовских вещей нахожу набор грубо вырезанных деревянных кораблей. Я вырезал их, когда мне было десять. Два больших, три поменьше, наши имена выгравированы в потайных углублениях на палубах. Я даже не знал, что отец их сохранил. Корабль с моим именем пропал. Осознав это, я снова чувствую боль. Пожалуй, это символично.
Здесь есть и монеты. Груда круглых серебряных. Я верчу одну в пальцах, разглядывая величественный силуэт отца на реверсе. Они больше не являются законным платёжным средством. Я сую её и ещё пару в карман. Если спросят, легко можно сказать, что нашёл их или получил от местного жителя.
Наконец я поворачиваюсь к пожилому мужчине, который всё это время наблюдал за мной с сияющей улыбкой.
— Спасибо, Фадрике. — Я вкладываю в эти слова всю свою благодарность. — Я никогда не думал, что снова увижу что-то из этого.
Он склоняет голову в радостном признании.
— У меня была помощь.
— От кого?
— От друзей. — Его радость сменяется меланхолией, и я понимаю, что люди, о которых он говорит, уже мертвы. Затем он выпрямляется. — Вы здесь не одиноки, мой принц. Именно поэтому я отвёл вас в таверну Менендо тем утром. Я знал, что он вас узнает. Хотел, чтобы вы знали: у вас всё ещё есть союзники. Люди, которые не боятся противостоять Иерархии при наличии правильной мотивации.
— Спасибо. Мне действительно нужно было это увидеть. — Я убеждаюсь, что он видит мою признательность.
Фадрике размышляет, затем жестом указывает на пол и сам садится там.
— К сожалению, мебель спасти не удалось. Но я знаю, что у вас много вопросов. Спрашивайте. Я расскажу всё, что смогу.
Следующие несколько часов — а может, и больше — мы проводим на этом неудобном каменном полу, просто разговаривая. Я узнаю о жизни на острове после моего побега. О хаосе и страхе первых дней, когда солдаты Иерархии начали прибывать потоком, но большинство людей знало только то, что король приказал им не сопротивляться. О ярости и возмущении, когда обнаружилось, что моя семья казнена, о последовавших бунтах.
Я эгоистично рад последнему, даже если бунты были быстро подавлены щедрым применением Иерархией сапперов в качестве наказания. Мне легче от мысли, что убийство моей семьи не осталось без ответа.
Фадрике постепенно заполняет пробелы в моих знаниях. После бунтов катенцы начали преследовать тех, кого обвиняли в сопротивлении. Некоторые мои соотечественники, к моему стыду, воспользовались этим. Страх перед сапперами укоренился. Через три месяца большая часть населения посетила ближайшую Колонну Авроры, и остались лишь редкие вспышки протеста против присутствия Иерархии. Через шесть месяцев и они угасли до простого ворчания.
По крайней мере, с точки зрения Фадрике, всё в основном так и осталось. Затаённая обида на Иерархию всё ещё сохраняется, но с каждым днём понемногу слабеет. Там, где раньше люди ненавидели саму идею устройств на Воле, теперь они наперебой требуют трансвект, чтобы добраться до материка и обратно. Там, где раньше они грозили насилием из-за изменений на их земле, в их истории, их образе жизни — теперь они лишь ворчат. Принимают это как прогресс.
В конце концов Фадрике замолкает. Я бросаю взгляд на пожилого мужчину и вижу вопросы в его глазах.
— Я не хочу знать всех подробностей, ваше высочество, — говорит он тихо. — Но я должен спросить. Навмахия. Говорят, вы остановили Ангвис. Это…?
— В целом это правда. — Я вижу, как омрачается его лицо. — Люди гибли тысячами, Фадрике. Беззащитные люди. Некоторые из них — дети.
Я решаю не упоминать Эстевана. Они были знакомы, но такое дополнение здесь было бы лишь жестокостью.
Фадрике прикусывает губу, затем издаёт тихий горький смешок.
— Сын своих родителей, — говорит он, и нотка одобрения в его словах заставляет меня немного распрямиться. Не от гордости за себя, а от той нежной восхищённости, с которой он говорит о моих матери и отце. — Мне не следовало удивляться, что вы здесь не ради мести. Они бы этого не хотели.
Я сглатываю комок в горле. Киваю.
— Меня послали сюда выяснить, о чём совещались Военные.
Я многозначительно смотрю на него. Мне приходится ему доверять — другого выбора нет, — но я не выдам больше информации, чем необходимо.
Он, похоже, понимает. Задумчиво кивает.
— Удачное совпадение, — бормочет он.
— Почему?
Он пожимает плечами.
— Вас — вероятно, единственного живого человека, который знает эти туннели, — посылают сюда как раз тогда, когда Военные тоже проводят здесь своё совещание? Это удачное совпадение.
— Это было устроено.
— Кем-то, кто знал, что вы сможете так передвигаться?
Фадрике звучит скептически и выглядит ещё более сомневающимся, когда видит моё колебание.
— Я не буду спрашивать, есть ли у вас союзник из Сууса, ваше высочество — лучше мне этого не знать, — но я не могу представить, как от вас ожидали успеха, если они не знали о вашем преимуществе.
Я молчу. Он прав. Релюция сказала, что послала меня сюда, потому что я знаком с этим местом, что я лучший кандидат для подслушивания. Но она никак не могла знать об этих проходах. А без них подслушать сегодняшнее совещание было бы… ну, может, не невозможно, но очень близко к этому.
Эстеван не должен был о них знать — мало кто во дворце знал, — но в своей роли Мелиора он, должно быть, рассказал ей.
— Я слышал слухи, что вы нашли товарищество и в Академии, мой принц?
Я моргаю, на секунду не понимая, затем краснею.
— Вы имеете в виду Эмиссу?
— Похоже, вы очень нравитесь друг другу.
В тоне Фадрике нет осуждения, но я всё равно переживаю.
— Да, это так.
Проходит мгновение, и я спрашиваю:
— Как думаешь… думаешь, это предательство?
— Если бы всё оставалось по-прежнему, ваше высочество, я бы задумался о её потенциале стать принцессой Сууса. Но теперь… — Фадрике вздыхает. — Они и есть весь мир, мой принц. Гордость и самоуважение могут означать, что мы никогда не сдадимся, но если все они наши враги, мы никогда не будем счастливы.
Я благодарно киваю. Некоторое время мы оба молчим.
— Хочешь знать, где я был?
— Лучше не говорите мне. — На этот раз в его голосе звучит грусть. — Сегодня я понял две вещи. Первое — вы больше не тот беззаботный мальчик, которого я когда-то знал. И второе — вы по-прежнему сын вашего отца.
Он протягивает руку. Кладёт её мне на плечо.
— Для меня этого достаточно.
От этих слов я с трудом сглатываю очередной ком в горле.
На этом можно было бы закончить, но никто из нас не двигается. По крайней мере мне кажется, что если мы уйдём, то отпустим это место. Оставим позади последний осколок того, что мы оба потеряли.
Потом Фадрике начинает говорить. Вспоминает случай — лет пять назад, наверное? — когда он понял, что я и мои сёстры врали и ему, и Иньигесу о наших расписаниях и вместо этого тайком убегали на пляж, пока оба наставника думали, что урок ведёт другой. Мы смеёмся над этим, над дерзостью плана и над нелепостью нашей веры в то, что это сработает. Стоило только Фадрике и Иньигесу столкнуться друг с другом во дворце, и вся схема рухнула. Мы ещё несколько недель расхлёбывали последствия.
И вот мы просто… говорим в тишине. По очереди делимся воспоминаниями о моей семье, о днях до Иерархии. Я слышу истории об отце, от которых искренне хохочу — истории, которых никогда раньше не слышал, истории, которые он, честно говоря, наверное, никогда не хотел, чтобы я услышал. Странно это говорить, но по мере того как идёт ночь, я узнаю о нём больше, вижу его чужими глазами так, как никогда не смог бы, пока он был жив.
И думаю, Фадрике тоже. В детстве мне бы и в голову не пришло вот так сидеть с ним. Ни с кем из наших наставников, как бы мы их ни любили и ни доверяли им.
Мы предаёмся воспоминаниям, смеёмся и порой плачем. Иногда это тяжело, но во всём этом есть облегчение, в котором, как я понял, я нуждался. Я не устал — не так, как должен был бы. Дело не в том, что груз свалился с моих плеч — подозреваю, этого я никогда не испытаю, — но я чувствую себя легче.
Наконец проход снаружи едва заметно светлеет, свет начинает просачиваться сквозь щели.
— Скоро рассвет.
— Вы правы.
Фадрике произносит это с грустью, с трудом поднимаясь на ноги.
Я делаю то же самое. Мышцы стонут от неудобного положения на холодном полу. Затем протягиваю руку.
— Я очень рад, что мы поговорили сегодня, Фадрике. — Я не отвожу от него взгляда. — Не могу выразить словами, как много это для меня значит.
Фадрике сжимает мою руку, понимая, что я имею в виду. Мы не сможем больше говорить, даже вот так тайно.
— Я тоже, ваше высочество.
Он медлит.
— Что вы будете делать с Латани?
Я долго не отвечаю. Мой желудок всё ещё скручивает от ярости, когда я вспоминаю, что теперь мне есть кого винить, что он разгуливает по Суусу, словно ни в чём не бывало. Но сегодняшняя ночь что-то освободила во мне.
— Насилие не ответ на горе, — наконец говорю я.
Фадрике заключает меня в объятия. Я отвечаю тем же.
— Если вам когда-нибудь понадобится безопасная гавань, мой принц, вы знаете, где её найти.
Он улыбается мне, затем глубоко вздыхает и начинает уходить.
— Фадрике!
Мужчина останавливается. Оглядывается.
— Я горжусь тобой, благодарен и признателен за то, чем ты пожертвовал ради нашего народа. И я знаю, мой отец тоже бы гордился.
Фадрике смотрит на меня, ничего не говоря. Его глаза блестят. Он кивает и исчезает в проходе, растворяясь во тьме.
МНЕ БЫЛО ДВЕНАДЦАТЬ в тот день, когда отец спросил меня, что даёт нам право повелевать.
Я лежу в постели после ночного разговора с Фадрике — всё ещё не сплю, хотя рассвет уже пробивается сквозь окно, — и почему-то не могу думать ни о чём другом. Было лето, и отец привёл меня на вершину восточной башни, откуда открывался вид на весь остров. Я знал, что он хочет поговорить со мной о чём-то важном. Поднимаясь по лестнице, он молчал. Был задумчив. Это заставляло меня нервничать — я был уверен, что сейчас меня будут за что-то отчитывать.
Достигнув вершины, мы какое-то время молча смотрели на горизонт. Потом он наконец повернулся ко мне. Красивый, высокий, могущественный. Чёрные волосы, смуглая от солнца кожа и карие глаза, в которых читались сила, рассудительность и доброта. Король в полном смысле этого слова.
— Как думаешь, Диаго, из тебя выйдет хороший правитель?
Его глубокий, успокаивающий голос звучал почти мечтательно, но я слышал в нём скрытый умысел.
— Конечно, — не раздумывая ответил я с негодованием.
— Почему?
Вопрос застал меня врасплох, и я тут же понял, что попался. Я растерялся.
— Потому что я забочусь о нашем народе.
Несомненно, неправильный ответ, но я был упрям. Предпочитал делать вид, что знаю что-то, чем признаваться в незнании.
— Ты заботишься о них. — Отец произнёс эти слова намеренно медленно, растягивая и словно пробуя их на вкус. — Это, безусловно, одно из качеств хорошего правителя. Но многие заботятся о Суусе, и всё же не они им управляют. Поэтому позволь мне перефразировать. Что, по-твоему, делает правителя хорошим?
Я немного подумал.
— Образование. Знание того, как управлять.
— Многих можно обучить. И большинство попытается учиться прилежнее, чем ты, — добавил он с улыбкой, мягко уколов меня.
Я закатил глаза.
— Хорошо. Я не знаю. Просвети меня о качествах хорошего правителя. Каким мне нужно быть?
Отец вздохнул.
— Умным.
— Я умный, — запротестовал я.
— И сильным.
— Я могу быть таким.
— И храбрым. И добрым. Хитрым. Бережливым. Щедрым. Дисциплинированным. Высокоморальным. И беспощадным.
Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание.
— Тебе нужно быть заботливым и рассудительным. Тебе нужно действовать на опережение, но справедливо. Тебе нужно быть полностью честным со своим народом, но помнить о том, какая информация может навредить ему. Тебе нужно…
— Это невозможно, — прервал я его с некоторым нетерпением. — Ты говоришь, что хороших правителей не существует.
— Не существует.
Он казался удивлённым, что я так быстро пришёл к правильному ответу, хотя и не похвалил меня за это.
— И в этом опасность нашего мира, Диаго. Изъян нашей системы — в её главе. В нас. Качества короля меняют королевство. И никто из нас не настолько совершенен, чтобы иметь право повелевать.
Я молчал, пытаясь понять, к чему он клонит.
— Ты не думаешь, что мы должны править?
— Я этого не говорил.
Отец потянулся, мышцы на его руках напряглись, когда он протянул их к солнцу.
— Я хочу, чтобы ты понял: идеального государственного строя не существует. Любой, кто смотрит на систему, состоящую из людей, и думает, что проблема в системе — глупец. Но я также хочу, чтобы ты понял: система Иерархии гораздо коварнее. Потому что её подвергает опасности не её изъян, а то, что она построена на нём.
— Иерархия? — озадачился я. Иерархия была стеной — гладкой, прочной и невообразимо высокой. Непреодолимым препятствием, силой за пределами моего понимания.
— Какой изъян?
— Жадность. — Отец повернулся ко мне, и его тёмные глаза встретились с моими. На такой высоте ветер хлестал нас, пронизывая холодом. — Жадность по определению является моральным правителем Иерархии, Диаго. Все решения основываются на ней. Вопреки их утверждениям, в их системе выигрывают не сильные — выигрывают слабые. Те, кто готов на всё, готов пожертвовать чем угодно ради возвышения. Она вознаграждает алчность и настолько пропитана неправильным образом мышления, что находящиеся внутри неё даже не видят этого. — Он печально покачал головой. — Нет такой формы правления, которая была бы застрахована от ошибок или коррупции, но для Иерархии это основа, сын. Никогда не забывай об этом.
Эти слова остались со мной на долгие годы. Не только потому, что они впервые раскрыли глубину презрения моего отца к Катенской Республике, хотя это одна из причин. Но потому, что они были словно пелена, спавшая с моих глаз.
За окном восходит солнце. Я не спал. Разговор с Фадрике принёс радость, облегчение от возможности поговорить с ним. Но появилась и новая боль. Знание о том, как пострадал Суус — именно так, как и предполагал мой отец. Знание о том, что такие люди, как Фадрике, были наказаны за правильные поступки. Усталость придёт позже, я знаю, но пока я позволяю эмоциям нести меня.
Я встаю, одеваюсь и умываюсь в предоставленном тазу. В зеркале видны тёмные круги под глазами, но учитывая мою мнимую болезнь, это не выглядит подозрительно. Я мог бы легко остаться в своих покоях до конца дня, но чем скорее я избавлюсь от собранной прошлой ночью информации, тем лучше. И в любом случае будет правильным показаться в таком состоянии. Создать видимость постепенного, но уверенного выздоровления.
Я достаю стилос Релюции из шкатулки на столе, затем проскальзываю обратно в туннели. Всего несколько минут уходит на то, чтобы перенести детали с восковых табличек. Затем я добавляю то, что подслушал. Недовольство других сенаторов по поводу навмахии. Нависалус. Запрос на оружие и чертежи Воли. Я не упускаю ничего.
Закончив, я ломаю стилос пополам и стираю восковые таблички начисто. Никаких следов моих действий.
Не проходит и десяти минут, как в дверь осторожно стучат, и, открыв её, я вижу Эмиссу.
Увидев меня, она скрещивает руки на груди, оценивающе разглядывая.
— Ты всё ещё ужасно выглядишь.
— Спасать тебя оказалось труднее, чем я думал.
Она смеётся и легонько толкает меня кулаком.
— Присоединишься к нам на пляже этим утром? Обещаю держаться подальше от воды. — Она продолжает улыбаться, искренне надеясь на положительный ответ.
Я улыбаюсь ей.
— Думаю, с этим я справлюсь.
Она осторожно оглядывается по сторонам, затем наклоняется ко мне и дарит мягкий, быстрый поцелуй.
— Вот и хорошо.
Не успеваю я среагировать, как она уже продевает руку под мою и решительно ведёт меня по коридору.
Я с радостью позволяю ей тащить меня за собой. Этим утром всё кажется другим. Те же люди, тот же пляж, то же чистое небо, тёплое солнце и синий, сияющий океан. Но я больше не чувствую себя чужаком, вторгшимся в собственный дом. Не то чтобы мне было комфортно. Я знаю, что прежних ощущений уже не вернуть. Но разговор с Фадрике что-то во мне изменил. Сгладил острые края моей боли. Это не просто пляж, где умерла Кари. Это место, где я провёл годы до этого, играя с ней. Дразня её. Обучая её. Взрослея вместе с ней.
Вот почему я теперь могу улыбаться, когда Эмисса шутит. Могу участвовать в разговорах, не чувствуя, что заставляю себя это делать. И почему я не чувствую себя таким одиноким, когда отказываюсь тренироваться вместе со всеми, ссылаясь на продолжающееся восстановление.
К моему удивлению, через какое-то время Индол подходит и садится рядом со мной, пока остальные продолжают свои пробежки. Мы наблюдаем за ними, развалившись на золотистом песке и нежась под солнцем.
— Сколько времени прошло с тех пор, как ты был здесь?
Он задаёт вопрос небрежно, всё ещё глядя на сверкающие воды; вопрос звучит внезапно, но достаточно непринуждённо, так что я на мгновение теряюсь.
Затем я понимаю, к чему он клонит, и моё сердце сжимается.
— Пара дней. — Я бросаю на него недоумённый взгляд, не давая ему увидеть мою панику. — Я не был здесь внизу с позапрошлого утра.
Он поворачивается на бок, пристально глядя на меня.
— Я не это имел в виду, Вис. Думаю, ты это понимаешь.
Я не отвечаю, продолжая изображать недоумение на лице. Что бы там ни думала Белли — или кто-либо ещё, — Индол самый умный студент среди Третьих. Просто он не выставляет это напоказ так, как Белли. И он такой обаятельный, красивый, атлетичный и лёгкий в общении. Настолько популярный от природы, что никто, кажется, не хочет считать его ещё и блестящим умом.
— Я видел, как ты выглядел, когда мы только приехали сюда, — продолжает Индол лениво,снова ложась на спину и закрывая глаза, впитывая утреннее солнце. — Неважно, насколько ты хороший актёр. Есть что-то в возвращении домой, что невозможно скрыть.
— Домой? — Я заставляю себя рассмеяться. — Я же рассказывал тебе, где вырос. Это было недалеко отсюда, — признаю я, — но здесь я никогда не был.
— Ты хорошо справлялся, не показывая этого. Но помимо твоей паники, когда ты услышал, где была Эмисса той ночью, тебе стоит перестать ходить по тропинкам на вершине утёса не глядя. Разве ты не заметил, насколько осторожны там все остальные? Прогнившие боги, падение может убить тебя. Но ты ведёшь себя так, будто это ничего не значит. А ещё дворец. Ты притворяешься, что не знаешь, куда идёшь, но я вижу. Что-то в том, как ты проходишь через дверные проёмы. Ты знаешь каждый дюйм этого места.
Он потягивается.
— Скажи, что я ошибаюсь.
— Ты ошибаешься.
Индол вытягивает шею, проверяя, не подошли ли две девушки ближе. Они разговаривают, не обращая на нас внимания.
— Послушай, я не знаю, кем ты был. Другом королевской семьи, может быть? Сыном одного из их советников? Но любому, у кого есть мозги, очевидно, что ты получил подготовку. Ни один сирота не зашёл бы так далеко.
Он качает головой, затем снова смотрит на меня. Взгляд напряжённый.
— Мне, в общем-то, всё равно. Что я хочу знать — зачем врать об этом?
Мысли лихорадочно проносятся в голове. Он слишком уверен в себе: если я буду отрицать, только всё испорчу. И у него нет ни малейшего представления о том, кто я на самом деле.
— Ты слышал, что все говорили, когда мы сюда приехали. Ты слышал их шуточки.
Моё лицо краснеет, хотя, к счастью, разница между смущением и гневом не всегда очевидна.
— Кто будет воспринимать меня всерьёз, если узнает, что я из такого места? Я останусь для них варваром до конца своих дней.
Я вкладываю в свой тон всё презрение, какое только могу изобразить.
Не уверен, что смог бы сделать это вчера. Больно притворяться, будто презираю собственный дом, собственный народ. Но я играю роль. Как сказал Фадрике прошлой ночью, это то, чего хотели бы мои родители. Они желали бы, чтобы всё было иначе, но всё же выбрали бы для меня жизнь, а не благородную смерть.
Индол выглядит чрезвычайно довольным тем, что оказался прав. Это хорошо. Если он думает, что знает всё, что нужно знать, он не станет расспрашивать других.
— Не волнуйся. Я отлично умею хранить секреты, — говорит он наконец. — При правильных обстоятельствах.
— Я тоже, — многозначительно отвечаю я.
Сначала Индол не понимает. Затем переводит взгляд с меня на Эмиссу и обратно.
Он тихо стонет и кивает.
Мы больше не разговариваем, пока к нам не присоединяются остальные.
ПОСЛЕ БЕЗУМИЯ ПЕРВЫХ ДНЕЙ в Суусе следующие три недели проходят в относительном покое.
Тренировки с Эмиссой, Индолом и Белли по-прежнему сложны; особенно в академическом плане — материал куда более продвинутый, чем всё, с чем я сталкивался до сих пор. Обычно он связан с техническими аспектами применения Воли и часто ссылается на концепции, о которых я даже не слышал. Первые несколько дней я чувствую себя не в своей тарелке. Только благодаря тому, что Эмисса проводит со мной вечера и иногда помогает наверстать упущенное, я начинаю ощущать, что могу держаться на равных.
И несмотря на то, что я смирился с прошлым, именно Эмисса не даёт мне сойти с ума. Благодаря ей я могу идти по дворцовым коридорам и улыбаться. Дело не в том, что мы неразлучны — иногда я предпочитаю заниматься в одиночестве, а она порой предпочитает тренироваться с Белли или Индолом, а не со мной, — но когда мы вместе, мы действительно вместе. Тянемся друг к другу естественно, бессознательно. Разговариваем весь день и всё равно не желаем ничего, кроме общества друг друга вечером. Это больше чем отвлечение. Здесь, из всех мест, она заставляет меня чувствовать, что я всё ещё двигаюсь вперёд.
Шутки остальных вскоре сходят на нет, когда они видят, что мы не предпринимаем никаких попыток скрыть наши отношения. Белли в какой-то момент понимает, что Индол не отвечает на её интерес, и изящно возвращается к отстранённой дружбе. Я между делом спрашиваю Эмиссу, замечала ли она что-нибудь между Белли и Каллидом; она говорит, что, возможно, что-то и было в самом начале, но ничего настолько очевидного, чтобы кто-то обратил внимание. Этот разговор заставляет меня задуматься о том, как проводят каникулы мои друзья. Как бы весело мне ни было с Эмиссой, мне всё же не хватает дней, проведённых с Каллидом и Эйдином.
Часть меня начинает испытывать беспокойство от этого ощущения. После окончания этого года по плану я должен никогда больше не увидеть никого из них.
По большей части я избегаю города — это достаточно легко, поскольку после нашего первого опыта остальные поступают так же. Но в наш последний день, когда солнце уже клонится к горизонту, я решаю прогуляться. И прежде чем я осознаю собственные намерения, мои ноги уже ведут меня к гавани.
А затем я захожу в таверну.
Внутри тихо. Примерно так же, как было, когда я приходил сюда с остальными месяц назад. Я ловлю несколько взглядов от посетителей за дальними столиками, но не обращаю на них внимания. Сажусь у окна. Смотрю на гавань. Судно на Воле отходит от длинного причала, рассекая волны. Я не обращаю на него внимания. Сосредотачиваюсь на маленьких рыбацких лодках вдалеке, с убранными парусами. Не всё изменилось.
Примерно через двадцать минут у моего плеча происходит движение, вырывая меня из задумчивости. Это Менендо, здоровенный трактирщик, который выгнал нас в первый день. Я смотрю на него снизу вверх. Несмотря на слова Фадрике, я всё ещё наполовину ожидаю, что мне велят уйти.
Крупный мужчина не встречается со мной взглядом. Он просто ставит передо мной тарелку и напиток. Устрицы, крабы, омары. Я чувствую сладкий аромат вина в моей кружке. Такая же прекрасная еда, какую я видел во дворце, когда мой отец был королём. Традиционный королевский пир на Суусе.
Менендо уходит, не сказав ни слова. Я возвращаюсь к созерцанию океана и ем. Эта еда лучше, чем Димид мог когда-либо обеспечить. Приготовлена в совершенстве. Точно такая же, какую я мог бы есть годы назад. В этот момент я чувствую себя более комфортно, более дома, чем в любой другой момент за прошедший месяц.
Я не тороплюсь. Наслаждаюсь едой, видом. Ощущением того, что снова нахожусь среди своего народа. Солнце садится, разбрызгивая пурпур и золото по небу.
Перед уходом я подхожу к барной стойке. Достаю из кармана монеты, которые взял из сокровищницы Фадрике, и твёрдо прижимаю их к стойке. Они звякают, когда я кладу их. Тень моего отца в серебре.
Я ухожу, не сказав ни слова, не оглядываясь.
Чистый воздух и запах соли наполняют мои лёгкие, пока я брожу по тропинке вдоль утёса, ведущей обратно к дворцу. Мне это было нужно. Нужен был этот месяц, нужно было вернуться сюда и увидеть свой дом в последний раз. Но теперь всё закончено. Я чувствую себя увереннее в своей способности соревноваться с Третьими, но в то же время всё больше понимаю, что именно моё продвижение станет камнем преткновения. Не потому, что я недостаточно хорош, а потому, что, по крайней мере по словам остальных, в Третьем классе нет никого, кто явно не справляется. Нет никого с недостатками, которые позволили бы мне занять его место.
Мне придётся сделать больше, чем просто продолжать быть лучшим в Четвёртом классе. Мне нужно будет сделать что-то, что привлечёт всеобщее внимание.
И мне нужно выяснить, как это сделать, причём скоро, потому что завтра мы возвращаемся в Академию.
А до Юдициума осталось меньше трёх месяцев.
CПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ ПОСЛЕ того, как последний клочок Сууса исчезает за горизонтом, и я покидаю его во второй раз — и, вероятно, последний, — внутри меня всё ещё зияет пустота.
Это совсем другая печаль, не та, что три с половиной года назад. Тогда, глядя на воду, я видел лишь потерю семьи, смерть сестры, людей, которые наверняка готовились меня преследовать. Сплошной ужас, боль и крах. На этот раз всё гораздо глубже. Я не бегу из дома. Я прощаюсь с ним.
На этот раз кажется, что Суус действительно потерян для меня навсегда.
В трансвекте обратно в Академию я молчалив и задумчив. Эмисса дремлет у меня на плече. Иногда я замечаю, как Индол наблюдает за мной краем глаза, но не обращаю на него внимания. За прошедший месяц наши отношения были вполне дружелюбными. Думаю, мы пришли к негласному взаимопониманию.
Когда мы прибываем, большинство студентов уже вернулись в Академию. На территории оживлённо. Проходя обратно через клетку Воли у входа, я ощущаю что-то знакомое, но после Сууса это чувство никак не спутаешь с возвращением домой.
Забросив свои скудные пожитки в комнату, я нахожу Каллида в уединённом углу библиотеки.
— Вис! — Каллид замечает меня и весело машет рукой, подзывая к себе. — Я слышал, у нас есть повод для празднования?
Я непонимающе смотрю на него, и его ухмылка становится шире.
— Ты и Эмисса? Романтическое героическое спасение из морских глубин? Выброшенные на берег вдвоём на целую ночь, только вы друг у друга, чтобы согреться, ваша промокшая одежда…
— Ладно. Ладно. Хватит. — Я смеюсь, краснея, хотя это и не секрет. — Откуда ты об этом узнал?
— Квинт Доливус был там на встрече. Анакс из Пятых — его сын. Здесь об этом все знают уже целую неделю.
— Прогнившие боги. — Я качаю головой и сажусь напротив.
— Итак. — Каллид откидывается на спинку стула, всё ещё сияя улыбкой, и складывает пальцы домиком. — Рассказывай всё.
Я рассказываю ему о прошедшем месяце, хотя, конечно, опускаю множество подробностей. Отчасти потому, что самые интересные истории — те, которые я не могу рассказать, но также потому, что говорить об этом всё ещё слишком больно. Несмотря на мою сдержанность, Каллид жадно впитывает каждое слово. У меня складывается стойкое впечатление, что он изголодался по развлечениям.
— А что насчёт тебя? — спрашиваю я, наконец закончив свой рассказ.
— У меня был восхитительный месяц… вот этого. — Он широко обводит рукой пустую библиотеку.
— Так твоя семья не передумала?
— Нет. — Я вижу, как в его глазах мелькает боль, даже сейчас. Он быстро переводит тему. — Но зато это позволило мне получше узнать нашего общего друга Эйдина. Вообще-то он должен скоро прийти сюда. Его всеобщий заметно улучшился. Осмелюсь сказать, потому что я гораздо лучший учитель, чем ты, — скромно добавляет он.
Я усмехаюсь. И Эйдин, и Каллид собирались остаться в Академии на каникулы — Эйдин по причинам, в которые он отказался вдаваться, а Каллид потому, что семья попросила его не приезжать, — поэтому перед отъездом я предложил им проводить время вместе. Когда я упомянул об этом, ни один из них не выказал особого энтузиазма. Рад слышать, что они не стали просто избегать друг друга.
— В таком случае, — внезапно говорю я, — ты не будешь против, если Эйдин присоединится к нам по утрам?
— Вовсе нет. — Выражение лица Каллида становится лукавым. — А что? Другие планы на вечера?
— Я хочу проходить Лабиринт. — Он поднимает бровь, и я обречённо вздыхаю. — С Эмиссой.
Я бы предпочёл проводить с ней время в более спокойной обстановке, но ультиматум Ульцискора не даёт мне покоя. И мне придётся использовать каждую секунду, чтобы совершенствоваться, потому что, как бы я ни старался, я всё ещё не вижу способа удовлетворить его требования без возвращения в купол.
— Проходить Лабиринт. Конечно, — весело говорит Каллид. Он с улыбкой качает головой. — Больше никаких новостей? Никаких других случайно героических поступков, никаких других историй об отважной романтике, о которых мне следует знать, пока ты был в отъезде?
Я фыркаю.
— Если не считать, как пару неловких дней Белли пыталась прижаться к Индолу.
Я наблюдаю за его реакцией, иначе мог бы и не заметить. Мгновение печали, пока он осмысливает сказанное, затем выражение исчезает, и он смотрит на меня с показным безразличием.
— Неловких?
— Для Индола. Белли в конце концов поняла намёк.
— А-а.
Его взгляд блуждает. Он кивает чуть дольше необходимого, молчание затягивается, пока он собирается с мыслями.
— Полагаю, он не спасал ей жизнь?
— Насколько мне известно, нет.
Я пристально наблюдаю за ним. Открыто.
— Что?
Он хмурится, заметив мой взгляд, и его щёки краснеют.
— Ты не собираешься мне рассказать?
— Рассказать что?
Когда я продолжаю спокойно смотреть на него, его брови сдвигаются.
— Нечего рассказывать.
Я поднимаю руки в знак согласия и позволяю разговору течь дальше.
В конце концов появляется Эйдин, бурча что-то при виде меня с Каллидом, что можно почти принять за приветствие. Он придвигает стул.
— Ты вернулся.
— Да.
— Слышал, ты с Эмиссой.
— Да.
Я изучаю его. Он говорит на всеобщем, слова немного запинаются, но достаточно гладко. Возможно, Каллид не преувеличивал.
— Давно пора.
Он смотрит на Каллида.
— Ну?
— Всё правда. Спас её от верной смерти, — бодро заверяет его Каллид.
Эйдин проверяет моё выражение лица, чтобы понять, не врёт ли Каллид, затем хмурится.
— Ладно. Заплачу позже.
Он с грохотом кладёт толстый том на стол между нами.
— Начнём?
— Вы делали ставки на то, правда ли это?
Я не знаю, забавляться мне или обижаться.
— У Эйдина просто не так много веры в тебя, как у меня.
Эйдин злобно смотрит на Каллида, который невозмутимо смотрит в ответ, затем поворачивается ко мне.
— Он всегда такой кислый с тобой?
— Всегда.
— Должно быть, утомительно быть им.
— Я понимаю вас, — рычит Эйдин.
— Я знаю, — весело отвечает Каллид. — Вопрос в том, можешь ли ты объяснить, почему быть тобой не утомительно? На всеобщем?
— Я могу объяснить, насколько покалеченным ты окажешься через мгновение.
— Как мило, — вмешиваюсь я с усмешкой.
После дружеской перепалки мы ещё какое-то время просто разговариваем, и быстро становится очевидно, что у Эйдина и Каллида сложилось комфортное взаимопонимание. К моей радости, всеобщий Эйдина действительно значительно улучшился.
— Пока не забыл, Эйдин, ничего, если мы будем работать над твоим всеобщим по утрам, с Каллидом? — внезапно говорю я, вспомнив.
— Хорошо. — Его глаза сужаются. — Почему?
— Он планирует бегать по Лабиринту с Эмиссой, — услужливо подсказывает Каллид.
— А. Бегать по Лабиринту. Понятно, — медленно кивает Эйдин, произнося фразу так, будто пробует новый эвфемизм. Каллид давится смехом, а я закатываю глаза.
Я терплю ещё несколько подколок от этих двоих, но вскоре звонит колокол к ужину. Мы идём в столовую вместе. Многие студенты бросают на меня любопытные, порой благоговейные взгляды, когда я вхожу. Похоже, Каллид не преувеличивал насчёт того, что мои подвиги на Суусе широко обсуждаются. И наверняка приукрашены — с историями обычно так и происходит.
Я игнорирую пялящиеся взгляды, сажусь с Четвёртыми и следующий час провожу в окружении толпы, рассказывая сильно сокращённые версии моего отсутствия. Мои попытки переключить внимание и вежливо спросить, как прошли каникулы у остальных, безуспешны. За столом ярусом выше я вижу наблюдающую Эмиссу. Я пожимаю плечами, и она отвечает сочувственной усмешкой.
Только Аэква молчит во время еды, практически игнорируемая остальными. За месяц отсутствия мой гнев на неё остыл, и я пытаюсь включить её в разговор, но это редко срабатывает.
Я терплю расспросы до следующего звонка колокола, утешаясь мыслью, что общее любопытство быстро угаснет, как только завтра возобновятся занятия. И радуясь, что уже успел поговорить с Каллидом и Эйдином.
Не то чтобы приятно возвращаться в Академию, но приятно снова видеть друзей.
Я ВСЁ ЕЩЁ СЛЕГКА взмокший, лоб приятно холодит ночной морской бриз, пока я иду из Лабиринта обратно в общежитие.
У меня приподнятое настроение. Отчасти потому, что после встреч с Эмиссой оно почти всегда таким и бывает; если я беспокоился, что обстановка Академии может что-то изменить между нами — помимо досадной невозможности сидеть вместе за едой, — то теперь могу быть спокоен: ничего не изменилось.
Но в основном потому, что я как никогда уверен: тренировки с ней заставят меня стать лучше. Каллид и Эйдин делали всё возможное, чтобы помочь мне в прошлом, но у них не было её месяцев почти ежедневного опыта в Лабиринте. Она значительно превосходит меня. Даже за один вечер она показала мне множество способов улучшить свои навыки.
Я настолько погружён в мысли, что не замечаю, как фигура Каллида отделяется от теней общежития, пока он почти не оказывается у меня на пути.
Он ухмыляется, когда я резко останавливаюсь от неожиданности, хотя в его выражении проскальзывает нервозность. Неуверенность, которая выглядит чуждой на его лице. Он кивком указывает в сторону ближайшего парка.
— Привет, Вис. Можем поговорить?
— Конечно.
Мы идём прочь от общежития. Вокруг никого, время позднее, но Каллид молчит, пока мы не оказываемся достаточно далеко от здания, в окружении деревьев. Я сгораю от любопытства, но жду, когда он заговорит.
Наконец он вздыхает и жестом указывает на скамейку под одним из фонарей на столбе. Мы садимся.
— Слушай, Вис. Есть кое-что, о чём я хочу тебе рассказать. — Он сутулится, опираясь локтями на колени, глядя в темноту, а затем переводит взгляд на землю перед собой. — Это о Белли.
Я сдерживаю желание пошутить. В его словах чувствуется тяжесть.
Каллид поджимает губы от досады; наступает ещё одна пауза, пока он собирается с мыслями, оглядывается, словно отчаянно ищет повод отложить объяснение. Но мы одни. Никто не подслушает.
— Это было за три месяца до первого триместра. — Он снова смотрит в землю. — Несколько из нас, кто собирался поступать сюда, начали тренироваться вместе. Белли, Айро, Аксиен, Сиан и я. Мой отец всё организовал, пригласил их на нашу виллу. Он думал, это будет полезно. Способ получить преимущество, но также наладить связи между сенатскими линиями.
— Звучит разумно. — Сиан из семьи Управления, как и Каллид, а Айро — из Религии. С Аксиеном и Белли из Военной получается неплохая компания.
— Так и есть. — Каллид качает головой. — Первые пару месяцев было хорошо. Весело. Казалось, мы все отлично ладим. Даже мои сёстры были рады, что они рядом. А Белли… — Он краснеет, стискивает зубы. С трудом признаётся в следующем. — Я думал, мы с Белли ладим лучше остальных. Думал, мы хотя бы друзья, и… — Он издаёт резкий, горький смешок.
— Она тебе нравилась.
— Прогнившие боги, да. Я думал, что влюблён. — Эти слова явно всё ещё даются ему с трудом, хотя он произносит их сухо. — Глупо, я знаю. Оглядываясь назад, я до сих пор не могу поверить, что я… — Он вздыхает. — В общем. Я узнал о смертях в Академии — о тех, про которые рассказывал тебе некоторое время назад, — и пытался предупредить Белли, но она не хотела мне верить. Поэтому за пару недель до начала занятий в Академии я взял кое-какие доказательства.
Я закрываю глаза, немного морщась. Части головоломки складываются воедино.
— Ты украл официальные документы с печатью Воли у своего отца. Из Управления. Это же… — Я потираю лоб в недоумении. — За такое можно угодить в сапперы.
— О, правда? Спасибо за предупреждение.
Я извиняющимся жестом машу рукой.
— И что случилось?
— Именно то, о чём ты подумал. Я дал ей документы. До сих пор не знаю, пытался ли я произвести на неё впечатление или действительно боялся, что она может погибнуть. Но я ей доверял. Сказал прочитать их и вернуть мне на следующий день, чтобы я мог положить их на место. Не то чтобы кто-то вообще стал бы их искать, но несколько дней ничего бы не изменили.
— И она оставила их себе?
— И она оставила их себе. — Лицо Каллида бледнеет от одних воспоминаний. — Сказала, что если я не перейду в Седьмые после первых недель, она передаст их своему отцу. Это был бы кошмар не только для меня, — добавляет он, почти умоляя меня понять. — Это уничтожило бы положение моего отца в Сенате. Имя моей семьи. Они могли бы даже оказаться в сапперах. Управление не слишком благосклонно смотрит на утечку подобной информации.
— Могу себе представить. — Информация, особенно касающаяся Переписи, — источник власти Управления. Каллид не преувеличивает возможные последствия разоблачения. — И она до сих пор шантажирует тебя этим? Потому что… считает тебя угрозой?
— Отчасти. Если бы я остался, она оказалась бы в самом низу Третьих. Но дело не только в этом. — Голос Каллида понижается. — Она выпытывает у меня информацию. Всё больше и больше в последние месяцы. Я не собираюсь ей ничего рассказывать, — заверяет он меня, — но она становится всё настойчивее. Всё больше угрожает. Пока ей невыгодно показывать эти бумаги кому-либо — под её контролем я полезнее, чем где-нибудь в сапперах, — но если что-то случится, если мой отец сделает что-то, что ей не понравится… — Он замолкает.
Я смотрю на него, и во мне переплетаются гнев и жалость. Он в ужасе. Хорошо это скрывал, но он в ситуации, из которой не видит выхода. Или способа взять её под контроль.
— Твой отец знает?
— Прогнившие боги, нет.
Я киваю. Его тон говорит сам за себя: рассказ отцу не поможет.
— Ладно. Что ж. По крайней мере, мы окончательно установили, что я умнее тебя.
Наступает пауза, а затем Каллид тихо смеётся. Он наконец поднимает на меня взгляд.
— Не путай меньшую сердечность с большим умом.
— Честно говоря, не думаю, что твоё сердце принимало решения. — Я ухмыляюсь. — Вопрос теперь в том, как нам это исправить?
— Это не исправить. — Он сник, его мгновение юмора исчезло. — Я думал об этом каждый день с тех пор, и я просто… не думаю, что есть решение.
— Документы у неё должны быть здесь. Она не стала бы рисковать, храня их дома.
— Полагаю, да. Иначе, если бы я всё-таки признался отцу, он мог бы придумать способ вернуть их, прежде чем она успеет что-то предпринять.
— Значит, где-то поблизости. Но в надёжном месте.
— Предположительно, в женском общежитии. На верхнем этаже. — Каллид морщится. — Даже если бы я знал, где искать, туда не пробраться незамеченным. Кто-нибудь меня увидит. А это исключение, что хуже, чем быть в Седьмых. И тогда Белли всё равно обнародует бумаги, потому что я буду ей бесполезен.
— Хм. — Я откидываюсь назад, вспоминая время, проведённое с Белли. Что я о ней знаю. Каллид прав: незаметно пробраться и украсть документы не получится, даже если бы мы точно знали, где они. И я не могу просить Эмиссу рисковать последствиями, если её поймают за обыском личных вещей Белли. И всё же. У каждого есть слабости, и Белли не исключение. — Мы что-нибудь придумаем.
— Спасибо, но не расстраивайся, если не получится. Это не твоя проблема. — Каллид выдавливает улыбку. — По крайней мере, я рад, что нашёл в себе силы рассказать тебе. Прости, что лгал. Я ненавидел себя за это. Несколько раз хотел рассказать, но это казалось бессмысленным.
Я подавляю шевелящуюся совесть от собственных секретов.
— Не за что извиняться.
После этого мы ещё какое-то время разговариваем. Не о Белли — эта тема явно всё ещё болезненна для Каллида, и он, кажется, испытывает облегчение, когда я позволяю ей угаснуть, — а просто непринуждённо. Способ для моего друга расслабиться после напряжённых признаний.
Но вскоре мы встаём. Завтра снова начинаются занятия, и мне нужно выспаться — нужна каждая капля энергии для финального рывка. Теоретически меня могут повысить до Третьего класса в любое время вплоть до Юдициума. Но чем он ближе, тем меньше вероятность, что Прецепторы решат что-то менять. Если я собираюсь продвинуться, это должно произойти в ближайшее время.
И всё же, поднимаясь по лестнице в свои комнаты, я продолжаю размышлять о ситуации Каллида. С сожалением думаю о его беспечности — я не стал его ругать только потому, что знаю: он и так наказал себя более чем достаточно, — но гораздо больше злюсь на Белли за то, что она поставила его в такое безвыходное положение.
Когда я ложусь спать, мне приходит в голову одна мысль. Идея, которая у меня была какое-то время, но слишком рискованная, чтобы рассматривать её всерьёз. Теперь, однако, ставки повысились.
Продвинуться в Третьи и помочь Каллиду. Возможно, есть способ сделать и то, и другое.
СЛЕДУЮЩИЕ ДВЕ НЕДЕЛИ Я обдумываю различные аспекты своего плана, пытаясь сгладить самые грубые углы, взвешивая, чем именно мне нужно рискнуть, чтобы всё сработало. Но в конце концов я настолько уверен в нём, насколько это вообще возможно.
Правда, в одиночку мне не справиться.
— У меня к тебе просьба.
Мы с Эмиссой идём к Лабиринту. Точнее, просто бродим. Она держит меня под руку.
Смотрит на меня снизу вверх, и в её глазах пляшут искорки.
— Да?
— Думаю, у меня есть способ попасть в Третий класс.
— С чего ты взял, что я захочу тебе с этим помогать?
Я легонько толкаю её бедром.
— Да ладно. Ты же не можешь устоять перед соблазном видеть меня целый день, и ты это знаешь.
Она театрально вздыхает.
— Хорошо. Давай притворимся, что мне интересно.
Она всё ещё улыбается, но в голосе появляется собранность.
— Тебе придётся серьёзно постараться, чтобы Скитус понизил Сиана. Он стал работать вдвое усерднее с тех пор, как услышал о твоих успехах в Суусе.
— Не Сиан. Белли.
Эмисса на секунду замедляет шаг, явно ошарашенная.
— Слушаю.
Я излагаю ей свой план, понижая голос, несмотря на то, что мы одни; мы почти у Лабиринта, но в такое время здесь обычно никого нет. Эмисса слушает, хмурясь, и ни разу не выглядит особенно убеждённой.
— Это плохой план, — подтверждает она, когда я заканчиваю.
— Но он сработает.
— Он может сработать. Возможно. С некоторой долей удачи. И если ты действительно так хорош, как сам думаешь.
— Риск того стоит.
— Как скажешь.
Она останавливается, наклоняется ко мне и нежно целует.
— Но да. Конечно, я помогу.
Я глупо ей улыбаюсь.
— Спасибо.
— Когда ты хочешь это провернуть?
— Завтра. За ужином.
Нет смысла откладывать.
— Я буду готова.
Мы продолжаем идти.
— Есть ещё кое-что. У Белли… — Я вздыхаю. — У Белли есть кое-что, принадлежащее Каллиду. Я не могу сказать тебе что, — добавляю я, когда она открывает рот, чтобы спросить, — но я собираюсь использовать эту возможность, чтобы вернуть это.
Она изучающе смотрит на меня.
— Вот почему ты идёшь на такой риск, вместо того чтобы просто обойти Сиана обычным путём.
Она произносит это с такой смесью раздражения и нежности, что я не понимаю, оскорбление это или комплимент.
— Надеюсь, он знает, как ему повезло иметь такого друга, как ты.
Я неловко пожимаю плечами.
— Он бы сделал то же самое для меня.
— Сделал бы, — неохотно соглашается она. На этот раз в голосе определённо преобладает нежность.
Я ухмыляюсь ей, и мы спускаемся в Лабиринт.
СЛЕДУЮЩИМ ВЕЧЕРОМ МЫ с Эмиссой приходим в столовую пораньше. Вокруг никого нет; до ужина ещё добрых полчаса. Мы берём доску для Основания, которая обычно стоит на столе Третьего класса, спускаемся на уровень ниже к моему столу и садимся друг напротив друга.
— Ты уверена насчёт этого? — спрашиваю я тихо, пока мы расставляем фигуры. — Она же поймёт, что ты помогла.
— Если ты выбьешь её из Третьего класса, она в любом случае решит, что я приложила к этому руку, — весело замечает Эмисса. — И Белли всегда ясно давала понять, что для неё это соревнование. Вряд ли она может жаловаться, когда кто-то пытается с ней соревноваться.
Мы начинаем играть без особой спешки или азарта, и я намеренно делаю несколько ошибок, чтобы дать Эмиссе явное, хотя и не подавляющее преимущество. Вскоре начинают подтягиваться другие студенты. Остальные Четвёртые с удивлением смотрят на Эмиссу, но, увидев, чем мы заняты, вежливо здороваются и разговаривают между собой. Хотя я замечаю, как они время от времени проверяют ход игры — особенно Аэква. Им любопытно, смогу ли я победить кого-то из Третьих.
Проходит ещё минут пять, прежде чем появляется Белли, а за ней плетётся Айро. Мы с Эмиссой делаем вид, что не замечаем их. Проходит всего минута, как раздаётся движение и лёгкий шум — Белли снова спускается на уровень ниже.
Она встаёт за спиной Эмиссы.
— Вы взяли нашу доску. — В голосе слышится лёгкое раздражение.
— Мы с Висом решили сыграть партию до того, как все придут. Извини. — Эмисса ярко улыбается мне через стол. — Это не займёт у меня много времени.
Я корчу ей гримасу, затем намеренно передвигаю один из своих красных камней вправо. Довольно умный ход. Нестандартный.
На мгновение Белли приподнимается на носках, и кажется, что она снова вернётся за стол Третьего класса.
Но затем она снова опускается на пятки. Изучает доску.
Эмисса рассматривает мой ход, затем отвечает довольно предсказуемо. Я видел, как Эмисса играет с Белли раньше, и она как большинство других Третьих: умна, может продумать несколько ходов вперёд и хорошо понимает основы игры, но у неё нет шансов против любого, кто по-настоящему обучен.
Я подталкиваю красную фигуру, выстраивая её в линию с двумя другими. Я не смотрю на Белли, но слышу, как она выдыхает сквозь стиснутые зубы, словно физически сдерживается, чтобы не отчитать меня за такой плохой ход. А это действительно плохой ход, должен признать. Через три хода Эмисса сможет полностью разрушить мою пирамиду, прорвав мои линии и катастрофически ослабив мои силы.
Я позволяю раздражению промелькнуть на лице. Показываю, что услышал её, но ничего не говорю. Я видел, как Белли наблюдает за другими партиями. Она неизбежно комментирует. Обычно язвительно. Мне нужно дождаться этого.
Долго ждать не приходится.
Два хода спустя я делаю ещё один слабый ход. Не очевидный, но такой, который фактически закончит игру через полдюжины ходов, если Эмисса заметит эту возможность. Белли фыркает, как только мой палец отрывается от камня, презрительно качая головой.
— Я думала, ты говорил, что играл раньше.
Внутренне вздохнув с облегчением — если бы партия закончилась без её провокации, это бы не сработало, — я сердито смотрю на неё.
— Должно быть, приятно думать, что постоянные победы над одними и теми же пятью людьми делают тебя экспертом.
Белли краснеет, явно задетая сильнее, чем я ожидал. Вероятно, не помогает и то, что почти все Четвёртые наблюдают с нескрываемым интересом, а я только что оскорбил одну из немногих вещей, которыми она по-настоящему гордится.
— У тебя был шанс сыграть со мной. Ты сказал, что слишком боишься, — отмахивается она.
Я напрягаю спину. Указываю на доску, стараясь выглядеть оскорблённым.
— Не хочешь показать всем, насколько ты хороша?
— Вис. — Эмисса качает головой. Явно предостерегает меня.
К этому моменту вокруг нас уже собралась небольшая толпа. В углу Неквиас и Скитус тоже поглядывают в нашу сторону, хотя они слишком далеко, чтобы слышать, о чём идёт речь.
Белли колеблется. Её репутация в Третьем классе построена на её интеллекте, и правильно или нет, но многое из этого связано с её способностями в Основании. Это ловушка, которую она сама для себя создала, идея, которую она слишком усердно продвигала. Её постоянные победы воспринимаются как неопровержимое доказательство того, что у неё превосходный тактический ум, что она более сильный стратег, чем любой другой в классе. Поражение от меня было бы унизительным. Возможно, даже повлияло бы на её положение.
— Нет, спасибо. Не стоит моего времени, — небрежно говорит она, быстро приходя в себя. — К тому же ты уже играешь с Эмиссой. — Она не думает, что проиграет мне, но слишком умна, чтобы рисковать.
— Всё в порядке. Я сдаюсь. Она всё равно выиграет. — Я раздражённо начинаю возвращать фигуры на исходные позиции.
— Всё равно не стоит моего времени.
— Ты боишься, что я могу тебя обыграть. — Эту провокацию я обдумывал долгое время. Проблема — причина, по которой я не пытался воплотить эту идею раньше — в том, что Белли действительно очень хороша в игре. Я играю с раннего возраста, меня хорошо обучали, и я должен быть способен победить её. Но это отнюдь не гарантировано.
Белли выглядит так, будто хочет уйти, но вокруг уже собралась толпа. Даже если она откажется, интерес настолько велик, что это соревнование всё равно состоится рано или поздно.
— Ладно. — Она закатывает глаза и с раздражением усаживается на стул, который только что освободила Эмисса. — Давайте побыстрее с этим покончим.
— Прецепторы! — Айро подзывает Скитуса и Неквиаса, которые наблюдали за происходящим, держась на расстоянии. — Вам это может быть интересно. Вис и Белли собираются сыграть в Основание.
Я из последних сил сдерживаю смех. Мне нужно было, чтобы хотя бы один из Прецепторов проявил активный интерес — Эмисса собиралась позвать их, если бы они сами не подошли, — но Айро думает, что сейчас меня опозорят.
— Будет любопытно, — соглашается Скитус, скрестив руки и подходя к столу. — Вис, я не знал, что ты играешь.
— Немного умею, Прецептор.
Неквиас смотрит на меня с неприязнью.
— Это пустая трата таланта Белли. — Я редко общаюсь с этим суровым кареглазым мужчиной, но он никогда не скрывал своей неприязни ко мне.
— Полагаю, мы скоро увидим, так ли это, — отвечает Скитус, жестом предлагая нам продолжать.
Вскоре камни расставлены в стартовые пирамиды, мои красные выстроены напротив её белых.
— Знаете что? Так будет не совсем честно, — говорит Белли достаточно громко, чтобы все услышали. — Можешь убрать с доски одну фигуру. Иначе мне будет неловко.
Раздаётся смех, и я чувствую вспышку паники. Она принимает меры предосторожности, упреждая любую реальную конкуренцию тем, что позволяет себе начать в невыгодной позиции. Это умный ход.
Я беру себя в руки. Пожимаю плечами, протягиваю руку и убираю одну из своих собственных фигур.
Толпа снова смеётся, хотя на этот раз с некоторым недоверием, будто шокированная моим пренебрежением к способностям Белли. Неквиас фыркает, и даже Скитус лишь вздыхает и качает головой.
— Это не стоит моего времени. — Лицо Белли краснеет под цвет её кудрям. Кажется, она вот-вот встанет и уйдёт, несмотря на всё внимание.
— Тогда почему бы нам не сделать ставки? — спрашиваю я, перебрасывая из руки в руку красный камень, который только что взял.
— Какие ещё ставки? — Она презрительно смотрит на меня, всё больше раздражаясь из-за того, что её втянули в это состязание. — Что у тебя вообще может быть такого, что меня заинтересует?
— Я перейду в Управление, если ты выиграешь.
Болтовня и смех затихают. Прецепторы выглядят одновременно шокированными и возмущёнными моим небрежным предложением. Глаза Белли расширяются. Даже будучи всего лишь Четвёртым, такая смена лояльности не осталась бы незамеченной внешним миром — а я к тому же Катеникус. Это был бы переворот, который значительно повысил бы репутацию Белли как внутри Управления, так и здесь.
Она облизывает губы.
— А если выиграешь ты?
— Я получу твоё место в Третьем классе. Что, — я бросаю взгляд на Прецепторов, — по-моему, и так должно произойти, если мы дойдём до этого.
Эмисса делает шаг вперёд, легко кладёт руку мне на плечо. Я поднимаю взгляд и вижу в её глазах такую тревогу, что едва не смеюсь над тем, как хорошо она играет свою роль. Или, может быть, это не притворство. Я не говорил ей, что именно собираюсь поставить на кон.
— Не надо, — говорит она. Тихо, но суть этих слов, без сомнения, очевидна всем, кто обращает внимание. — Она слишком хороша.
Я отмахиваюсь от неё, поддерживая видимость раздражения. Эмисса бросает на меня разочарованный взгляд.
Белли долго молчит. Толпа разрослась далеко за пределы Четвёртых, слухи о состязании распространяются. Я замечаю Эйдина в задних рядах с нечитаемым выражением лица. Несколько человек выкрикивают, чтобы она соглашалась. Она игнорирует их, но я вижу, как она просчитывает. Взвешивает риск против награды. Пытается решить, навредит ли отступление сейчас, перед всеми этими людьми и Прецепторами, её шансам в Третьем классе. Я думаю, навредит, и думаю, что она считает так же. Я вижу осознание в её глазах, а затем — когда она снова смотрит на меня — жажду. Превыше всего, она уверена, что победит меня. Она думает, что может заполучить здесь приз, нанести удар по Военным, которым будет гордиться её отец.
— Хорошо.
Столь многое заключено в этом слове. Оно одновременно жадное и задумчивое, уверенное и растерянное.
Я не показываю ничего, кроме досадного смирения. К сожалению, это была лёгкая часть.
Остаётся всего лишь выиграть.
НАЧАТЬ ИГРУ В ОСНОВАНИЕ БЕЗ одного из камней — не смертный приговор, но для победы потребуется, чтобы противник допустил хотя бы одну ошибку.
Белли, насколько я видел, ошибается нечасто. Вопрос в том, действительно ли она способна адаптироваться: хоть позиция и выгодная, начинать с преимуществом в один камень необычно, и даже непредвиденное преимущество требует корректировки. Многие из стратегий, которые она могла бы попробовать, внезапно становятся бессмысленными. И хотя теоретически я страдаю от такого же недостатка, у меня есть немалый опыт игры с недостатком камня. Когда я играл против Кари, я всегда позволял ей убирать камни с доски. А у неё были те же наставники, что и у меня. К концу она стала довольно хороша в этом.
При мысли о сестре накатывает волна эмоций, и мне нужно время, чтобы прийти в себя. Прецепторы отошли в сторону спорить: Неквиас неистовствует, Скитус спокоен, но твёрд. Могу представить, что говорит Неквиас, и рад видеть, что Скитус его не слушает. Если я всё же обыграю здесь Белли, будет чертовски обидно, если Прецепторы не признают пари.
В глубине толпы появился Каллид вместе с Эйдином. Я встречаю его вопросительный взгляд. Пожимаю плечами. Он задумчиво переводит взгляд с Белли на меня.
Ужин длится уже какое-то время, но мало кто занят едой. Меня это не беспокоит. Белли же явно выбита из колеи. Она постоянно хмурится, её лицо раскраснелось, и она то и дело поглядывает на толпу, словно ожидая поддержки. Между ходами она трёт большим пальцем обрубок отсутствующего, будто он мёрзнет.
Это хороший знак, но Белли тоже не глупа: она знает, что рассеянна, и знает, что я — нет. Первые несколько ходов она не торопится, не позволяя давлению зрителей взять над собой верх. Я поднял ставки очень высоко, и она не позволит ничему заставить её спешить. Это нормально. Рассеянность всё равно остаётся рассеянностью. Она проявится не в ближайших ходах, а в упущенных стратегиях позже.
И всё же первые десять минут мне с трудом удаётся её сдерживать, особенно когда она становится увереннее, агрессивнее. С её позиции это абсолютно правильный способ игры — атаковать со всех сторон, пытаясь найти брешь, которая неизбежно появляется из-за моего меньшего количества фигур. Но она также и предсказуема. Её можно вести. У меня есть преимущество — я наблюдал за множеством её партий. Могу определить её любимые ходы, любимые стратагемы. Я даю ей мельком увидеть прорехи в моей линии, соблазняя занять позицию для атаки, которая заставит её растянуться.
Первые несколько раз она не клюёт на приманку, но в конце концов нетерпение — или, возможно, давление всеобщих ожиданий — берёт верх. Она думает, что видит брешь. Она идёт в атаку.
Я слышал, как Основание называют красивой игрой. Обычно так говорят люди, которые в неё не играют или играют плохо. Это не танец, не представление. Это грубая и кровавая война; побеждаешь за счёт позиционирования, которое позволяет максимизировать истощение противника. Не страшно потерять фигуру, если можешь взять две. Не страшно потерять пять, если можешь взять шесть.
К концу первого обмена я потерял восемь фигур, и она тоже. Она упустила, как первая бойня — где я потерял на одну фигуру больше, чем она — позволит мне инициировать вторую, где я взял четыре её фигуры, потеряв только две. Когда я завершаю финальный ход последовательности, раздаётся тихий гул. Теперь тяжесть взглядов направлена и на меня, а не только на игру.
Я рискую поднять взгляд. Белли уставилась на доску, но что-то изменилось в её взгляде. Там больше не только сосредоточенность. Там страх.
Она поняла, что ей предстоит настоящая битва.
На заднем плане я вижу двух Прецепторов, стоящих вместе и наблюдающих с любопытством, которое не уступает по интенсивности студенческому. Неквиас откровенно расстроен, в то время как Скитус, заметив мой взгляд, кивает мне. Я быстро возвращаю внимание к игре, не позволяя никому увидеть моё облегчение. Скитус не сделал бы такого жеста, если бы Неквиас не признал, что они должны соблюсти условия пари.
Белли ранена обменом и отступает, чтобы пополнить свои фигуры; я делаю то же самое, гарантируя, что мы по сути возвращаемся к равному положению. Позиционирование другое, но мы вернулись к началу матча — на этот раз без моего недостатка в фигурах.
Я иду в атаку.
Не стесняюсь того, что делаю, действуя словно тупое орудие, разбивая свои фигуры о её в яростных равных обменах. Это распространённый приём для игроков, которые считают, что их переигрывают, которые не могут справиться или осмыслить широту возможностей, которую даёт вся доска. Белли тоже это знает, и хотя внешне это не заметно, она начинает делать ходы с большей уверенностью. Тот факт, что мне удалось вернуться к равной позиции, выбил её из колеи, но я почти вижу, как она решает, что здесь должна была быть удача или, возможно, невнимательность с её стороны. Что я не способен переиграть её последовательно, не когда мне приходится прибегать к подобному.
Но опять же, я выстраиваю позицию. Это была одна из любимых тактик моего наставника: использовать кажущуюся случайной резню для тщательной организации, не давая передышки, не позволяя противнику ничего, кроме как реагировать. Мелкие стычки, формирующие основной план.
Это работает — к моему удивлению, работает идеально. Белли играет словно по учебнику, отвечая на каждый ход самым умным способом, за исключением того факта, что она медленно, постепенно оставляет свои фигуры там, где они откроют сердце её пирамиды. Я снова оглядываюсь. Все заворожены, но, насколько я могу судить, никто не увидел, что происходит. Эмисса выглядит обеспокоенной. Каллид выглядит обеспокоенным. Даже Скитус перешёл от одобрения к задумчивому хмурому взгляду.
Белли первой замечает, что я делаю, но видит это слишком поздно. Я слышу её прерывистое дыхание, вижу, как её рука колеблется, а затем опускается, когда она понимает, что я собираюсь сделать. Тридцать секунд тишины, пока она изучает доску. Минута. Еёлицо становится всё бледнее и бледнее, когда она видит, что выхода нет, нет последовательности событий, которая может её спасти, разве что я совершу ошибку. Её рука начинает дрожать.
Я оглядываюсь, затем встаю и наклоняюсь к её уху, понизив голос.
— Мы всё ещё можем сыграть вничью. Если хочешь пересмотреть условия.
Она не поднимает глаз от доски, и несколько секунд я размышляю, услышала ли она меня.
— Чего ты хочешь?
— То, что ты забрала у Каллида. Всё. Прямо сейчас.
Она напрягается.
— После.
— Нет. Ты не в том положении, чтобы торговаться. Мы делаем перерыв, ты приносишь это, и если он подтвердит, что всё на месте, я соглашусь на ничью.
Её челюсть дёргается под стиснутыми зубами.
— Что помешает тебе всё равно выиграть?
— Ничего. Но мне остался один, может быть, два хода до того, как все поймут мою позицию. Так что если не хочешь, чтобы это выглядело подозрительно, сейчас самое время.
Она глубоко вдыхает.
— Хорошо.
Моё сердце разжимается, и я выпрямляюсь, обращаясь к толпе.
— Боюсь, мой мочевой пузырь сейчас лопнет. Простите, все. Скоро вернусь.
По комнате проносится притворный стон, начинается гул голосов, когда становится ясно, что до возобновления игры пройдёт несколько минут. Белли тоже встаёт и извиняется, быстро направляясь к выходу. Проходя мимо Каллида, я останавливаюсь.
— Иди с Белли. Проверь, всё ли там. Вернись и в любом случае дай мне знать. Потом, если всё на месте, иди и спрячь это где-нибудь, где никто не будет искать и притворись, что сжёг всё. Сразу же.
Глаза Каллида широко раскрываются, когда он понимает, что я имею в виду, но прежде чем он успевает ответить, я уже поднимаюсь по лестнице.
Через десять минут Белли возвращается, выглядя собранной. Каллид идёт за ней. Он встречается со мной взглядом. Даёт мне едва заметное подтверждение, затем снова исчезает наверху.
Хорошо.
— Готово, — бормочет Белли, садясь.
После этого я не тороплюсь, беру тарелку с едой, убеждаясь, что у Каллида достаточно времени спрятать улики. Проходит ещё несколько минут, прежде чем мы возвращаемся к игре, и Белли делает следующий ход. Единственный, который ей доступен. Тот, который разделяет её силы, даёт мне косой путь в сердце её территории.
С другой стороны комнаты раздаётся шуршание, и я вижу, как Скитус самодовольно шепчет что-то Неквиасу, который выглядит всё более встревоженным. Прецепторы заметили брешь, даже если никто другой этого не сделал. Белли выжидающе смотрит на меня.
Я спокойно передвигаю свою фигуру, затем встречаюсь с её ужаснувшимся взглядом.
Раздаётся ропот, сначала тихий, затем нарастающий, когда некоторые студенты видят, что сейчас произойдёт.
— Что ты делаешь? — бормочет Белли, сохраняя видимость спокойствия. Она снова делает ход, давая мне возможность выйти.
Я не использую её.
— Показываю тебе, как выглядят последствия. — Я уже прошёл её защиту. Её пирамида сломлена, и я буду захватывать фигуры в течение следующих нескольких ходов. — Не очень приятно видеть, как твоё доверие предают, правда?
Толпа становится громче, возгласы недоверия по поводу позиции Белли отчётливо слышны.
— Я всё ещё могу рассказать им, что дал мне Каллид. Заставить их обыскать его вещи, если потребуется.
— Уже нет. — Каллид стоит позади всю прошлую минуту, почти как по сигналу. Я украдкой указываю на него; кровь полностью отливает от лица Белли, когда он машет ей обугленными остатками бумаги.
— Они заметят, что бумаги пропали. Если я расскажу Управлению, чего именно не хватает, они мне поверят.
— Возможно, но они точно не дадут другим пирамидам знать, что это правда. И они ни черта не сделают без доказательств. Разве что, может быть, исключат тебя из Академии за необоснованные обвинения. — Было заманчиво заставить Каллида действительно уничтожить бумаги — это было бы проще, — но я не уверен, что он сделал бы это, даже если бы я попросил. Таким образом, у него есть шанс вернуть их на место так, что никто никогда не заметит их пропажи.
Девушка напротив меня долго молчит. А потом вдруг начинает дрожать и, к моему потрясению, рыдать. Трясущейся рукой она тянется к фигуре и делает ход; я отвечаю, уничтожая её опорную базу на доске, заставляя себя не обращать внимания на её всё более громкие всхлипы. Даже если бы это не было необходимо, я не лгал, когда говорил, что считаю это суровым уроком.
Два хода спустя Белли встаёт, её сдавленные рыдания и блестящие от слёз щёки видны всем.
— Я сдаюсь.
Она проталкивается сквозь толпу, почти бегом устремляясь к лестнице. Люди расступаются перед ней, с нескрываемым потрясением наблюдая, пока она не скрывается из виду.
Я не чувствую особого удовлетворения, какой бы ни был результат, но я сделал то, что должен был сделать. Я поднимаю взгляд на Скитуса и Неквиаса.
— Вы слышали?
— Она сдалась. Ты победил, — Скитус подтверждает результат прежде, чем Неквиас успевает заговорить. Старик хмурится, но кивает в знак согласия.
Я встречаюсь взглядом с Неквиасом.
— Тогда увидимся завтра утром, Прецептор.
Я благодарно киваю Скитусу и ухожу прежде, чем кто-либо из них успевает что-то добавить.
Толпа расступается и передо мной, когда я ухожу, хотя это не торопливое бегство в сторону, а скорее… почтительное отступление. Каллид ждёт меня у лестницы и легко подстраивается под мой шаг, когда мы уходим.
Как только мы оказываемся в Курии Доктрине, он разражается смехом. Настоящим смехом, облегчением, долгим, глубоким и радостным.
— Прогнившие боги, Вис. Прогнившие боги. Прогнившие боги.
Он ругается ещё несколько раз, затем ошеломлённо хлопает меня по спине.
— Напомни мне никогда не становиться твоим врагом. Понятия не имею, как я смогу отплатить тебе за это.
Я тоже смеюсь, заразившись его радостью.
— Уверен, я что-нибудь придумаю, — говорю я, отвечая на его улыбку.
МОИ ПЕРВЫЕ НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ в Третьем классе оказались сложнее, чем я мог себе представить.
Учитывая отношение Неквиаса ко мне с момента моего прибытия в Академию — и зная о его дружбе с Дультатисом, — я готовился к повторению моего опыта в Шестом. И с той минуты, как я вошёл в класс, стало ясно, что Неквиас испытывает ко мне немалую неприязнь.
Однако, в отличие от Дультатиса, Неквиас не выделяет меня. Не исключает меня. Он обращается со мной так же, как со всеми остальными: с холодным, неослабевающим давлением, презрением, когда я совершаю ошибки, гневом, когда я слишком медлителен, угрозами при малейшем намёке на то, что я не уделяю внимания. Несмотря на то, что он изможденный старик, в классе он представляет собой устрашающую силу. Буря, готовая греметь при любой малейшей оплошности.
У меня были подобные наставники и раньше, но никогда в сочетании со сложностью изучаемого материала. В первый день мы рассчитываем, как каузальное и субгармоническое насыщение можно объединить для уменьшения количества Воли, необходимой для управления сложными механизмами. Затем мы сразу переходим к социально-экономическим последствиям применения этих потенциальных улучшений к Жнецам, теоретизируя, как это повлияет на Октавов, провинции, стабильность Республики в целом. Затем три часа мы проходим Лабиринт, где меня раз за разом основательно побеждают в удручающем уроке того, насколько мне нужно совершенствоваться. Затем мы изучаем отчёты о докатаклизменных руинах Альтарис Махии, спорим о том, являются ли найденные там Колонны Авроры подтверждением того, что это утраченное общество владело Волей точно так же, как Иерархия, или же у них были более могущественные средства. И уничтожила ли их эта сила, или было какое-то внешнее событие, которое ускорило их вымирание.
К ужину мои веки тяжелеют, голова болит. После этого я всё равно прохожу Лабиринт с Эмиссой, делая всё возможное, чтобы усвоить её советы, отточить свои навыки. Понимание того, как много мне ещё предстоит работать, помогает держать усталость на расстоянии ещё два часа, но после этого я вынужден признать поражение. Моё уважение к Эмиссе — которая каким-то образом движется так, словно в ней ещё полно энергии — только возрастает.
Следующий день, и день после него — точно такие же. Снова и снова. Туман концентрации и усилий. К концу первой недели я понимаю, что именно к этому меня готовила Ланистия. К этому, а не к каким-либо предыдущим классам, вот почему она так сильно подгоняла меня, так беспокоилась о моей способности конкурировать. Без тех месяцев подготовки я бы никогда не смог поспевать за остальными.
Но я справляюсь.
К концу первого месяца что-то меняется. Дни начинают больше походить на рутину. Всё ещё чрезвычайно сложную рутину, но ту, с которой я могу справиться. Я продолжаю совершенствоваться в Лабиринте, дополнительные упражнения делают меня ещё более собранным, моё тело — более крепким. У меня достаточно сил, чтобы наслаждаться временем с Каллидом и Эйдином по утрам, с Эмиссой по вечерам.
В последующие недели я начинаю бросать вызов другим в Лабиринте. Чувствую уверенность, что смогу быстро улучшить своё положение в Третьем классе. Нет никаких шансов, что я обгоню Индола или Эмиссу — эти двое настолько опережают остальной класс, что это почти комично — и Айро, как бы мне ни было неприятно это признавать, вероятно, невозможно затмить до Юдициума. Но Прав и особенно Сиан находятся в пределах досягаемости, а они тренируются в таком режиме уже месяцы. Они давно достигли своего предела. Из нас шестерых только я продолжаю прогрессировать.
Неквиас тоже начинает это замечать. И хотя я не могу утверждать, что он дискриминировал меня до сих пор, я всё же думаю, что именно поэтому он решает поднять тему Юдициума раньше, чем кто-либо из нас ожидал.
ЗА ВЫСОКИМИ ОКНАМИ аудитории нашего Третьего класса этим утром в самом разгаре весенние бури. Дождя нет, но ветер сотрясает массивные ставни, а до того, как их закрыли, море внизу бурлило белой пеной, волны разбивались о колонны Морской Стены далеко внизу. В воздухе чувствуется резкий холод, который даже спустя почти четыре года я всё ещё ненавижу. В Суусе такая погода случалась разве что раз в год. Здесь, на несчастном юге, уже несколько месяцев это является обычным делом.
Аудитория Третьих расположена, что неудивительно, в самом лучшем месте из всех классов: вид на океан, похожий на тот, что открывается из столовой, просторное помещение с диванами и прочими удобствами. Сегодня мы с Эмиссой пришли последними. Падаем на свои привычные места, и я негромко здороваюсь с Айро и Индолом, сидящими рядом. Они кивают в ответ, хотя кивок Айро, как обычно, сух. После моего повышения он меня хоть и терпит, но не притворяется дружелюбным.
— Прежде чем мы начнём сегодняшнее занятие… — Неквиас ждал нашего прихода и заговорил ещё до того, как мы устроились. — Принципалис и я решили начать подготовку к Юдициуму.
Моя радостная улыбка вянет. Я оглядываюсь и вижу на лицах остальных такое же удивление, какое, наверное, написано и на моём. Судя по тому, что рассказал мне Ульцискор, и по ожиданиям других Третьих, я не думал, что это случится ещё как минимум несколько недель, а то и больше.
— Уже? — удивляется Индол. Спокойно и размеренно, как всегда, но явно с вопросительной интонацией.
— Да. — Неквиас не считает нужным вдаваться в подробности. — С сегодняшнего утра ваши позиции в Третьем классе закреплены, и ваши рейтинги для Юдициума зафиксированы.
Эмисса бросает на меня сочувствующий взгляд. Хоть я и подтянулся, нельзя отрицать, что в этой группе я всё ещё последний. Краем глаза я вижу, как расслабляется крепкая длинноволосая фигура Сиана, змеиные татуировки на его руках извиваются, когда он потягивается.
Неквиас делает паузу, словно ожидая возражений. Его взгляд блуждает по классу, и мне кажется, он чуть задерживается на мне. Но если он ждёт, что я буду жаловаться, то я не доставлю ему такого удовольствия. Я достаточно умён, чтобы понимать: никакие мои слова не изменят это решение.
— Подробности Юдициума, разумеется, будут держаться в секрете до его начала, — наконец продолжает Прецептор. — Но в течение следующих трёх дней вам нужно будет выбрать двух студентов из других классов, которые будут подчиняться вашим командам во время испытания. В частности вам доступны текущие официальные рейтинги Четвёртого класса, а ваши рейтинги будут доступны им. Если студент получит несколько предложений, он вправе выбрать, к кому присоединиться. И они также вправе полностью отказаться, если пожелают. — По тону Неквиаса понятно, что последнее он говорит для проформы, а не потому, что считает это реальной возможностью. — Как только у вас будет двое студентов, согласившихся работать с вами, идите с их именами к Принципалису. Он даст вам дальнейшие инструкции.
Все молчат, осмысливая информацию. Юдициум меняется от цикла к циклу; хотя основы всегда одинаковы — он проводится на Соливагусе, территории, незнакомой для всех, и это соревнование по выполнению конкретной задачи — детали могут сильно различаться. Ульцискор рассказывал мне, что Третий класс Каэрора бросили одних в лесу, и им пришлось целую неделю избегать поимки всеми Четвёртыми и Пятыми. А ещё он говорил, что в следующем Юдициуме Третьи командовали дюжиной студентов каждый, в чём-то вроде военной игры.
— Какими критериями нам руководствоваться, если мы не знаем, что именно будем делать? — Это Прав озвучивает то, о чём думаем мы все. Он почти поразительно обычный парень: ни красивый, ни уродливый, ни высокий, ни низкий, ни внушительный, ни незаметный. Просто… есть.
Но умный. Сообразительный. Не стоит его недооценивать.
— Это решаете вы сами. Но решайте быстро. Нам нужно по два имени от каждого из вас к концу третьего дня, иначе вам их назначат. Есть ещё вопросы?
Неквиас выжидает и, приняв молчание за отсутствие вопросов, быстро продолжает.
— Теперь. Сегодня утром мы рассмотрим усовершенствованные реакционные взаимосвязи в инженерии. Из докатаклизменных руин Серики мы знаем, что…
Я слушаю вполуха — за что получаю выговор, когда Неквиас замечает мою невнимательность — и лихорадочно просчитываю варианты, зная, что каждый делает то же самое. Рейтинги довольно ясны: Индол первый, Эмисса вторая, затем Айро, Прав, Сиан и я. Несомненно, будут награды для всех членов команды-победителя, поэтому Четвёртые захотят присоединиться к Третьему с самым высоким рейтингом из тех, кто согласится. Три очевидных кандидата — Аксиен, Кассия и Марцеллус — неизбежно достанутся Индолу или Эмиссе. После этого Айро может взять Феликса и Валентину как пару — они сильные и способные Четвёртые, которые хорошо работают вместе, — а Прав и Сиан, вероятно, просто выберут тех, кто следующий в рейтинге.
Загадка, по сути, в том, будет ли кто-то рассматривать вариант пригласить Белли или Аэкву.
Белли безусловно самая способная студентка Четвёртого класса, но Юдициум почти наверняка будет физически изматывающим состязанием: хотя она в хорошей форме, её навыки в спаррингах и владении оружием оставляют желать лучшего. Хуже того, после понижения в классе она выглядит опустошённой. Измождённой. Призрак, дрейфующий сквозь дни. И даже если рейтинги говорят, что её стремление осталось прежним, мы все слишком хорошо её знаем, чтобы поверить, что она будет хорошим подчинённым.
Каждый раз, когда я её вижу, я говорю себе, что она пожинает последствия. Но это не сильно помогает уменьшить груз вины.
И ещё есть Аэква. Её положение пострадало из-за прокола со мной, но сдержал ли Скитус обещание оставить её самой низкорейтинговой студенткой в Четвёртом, я понятия не имею. К счастью, думаю, другие Третьи не имеют ни малейшего представления о том, насколько она хороша.
— Уже выяснил, кого все собираются пригласить?
Эмисса пользуется тем, что Неквиас повернулся к нам спиной, чтобы прошептать мне на ухо.
— У меня есть кое-какие догадки.
— Ты возьмёшь Каллида и Эйдина?
Я бросаю на неё высокомерный взгляд.
— Возможно. Кто знает?
Она ухмыляется.
— Ты такой загадочный и непредсказуемый.
Конечно, она правильно угадала; я ни секунды не сомневался, кого буду приглашать. Каллид — один из умнейших студентов в Академии, а Эйдин — один из самых физически одарённых, причем оба неплохо справляются и в области другого. Я не могу представить лучшей комбинации.
Но что ещё важнее, я их знаю. Я им доверяю. Мысль о выборе кого-то другого почти невозможна.
Конечно, нет никакой гарантии, что кто-то из них согласится. Каллид, несмотря на истинную причину, по которой он в Седьмом классе, сохраняет свою обеспокоенность по поводу Юдициума и его смертельной истории, несколько раз упомянув, как он рад не участвовать в нём. Часть меня думает, что это бравада, способ почувствовать себя лучше из-за того, что он его пропускает, хотя так очевидно квалифицирован. Но я подозреваю, что ему действительно полегчало. Документы, которые он взял у отца, по-видимому, были достаточно убедительны, чтобы заставить его волноваться.
А Эйдин… что ж. Эйдин есть Эйдин. Даже после нескольких месяцев, каждый день проводя с ним часы, я всё ещё едва его знаю. Достаточно, чтобы доверять ему, доверять его характеру, но недостаточно, чтобы предугадать его решения.
Рядом со мной Эмисса колеблется. Наклоняется ближе.
— Пообещай мне кое-что.
Её тон серьёзен; когда я смотрю на неё, она пристально встречает мой взгляд.
— Поклянись, что это ничего не изменит. Мы соревнуемся друг с другом, и что бы ни случилось, случится. Но после всё ещё будем мы.
У меня сдавливает грудь. Юдициум казался таким далёким, даже когда давление от его приближения нарастало. Но когда он закончится, меня здесь не будет. Я буду либо в какой-то отдалённой части Иерархии, где мне не нужно будет уступать, либо в бегах, либо в саппере.
И независимо от того, как всё обернётся, Эмисса не сможет пойти со мной. Не пойдёт. Так же, как я не могу остаться только ради неё.
— Конечно, — тихо говорю я. Улыбаюсь ей. — Конечно же.
В этот момент я ненавижу себя.
Остаток дня проходит как будто обычно, но теперь во всём чувствуется напряжение. Любое взаимодействие между Третьими и Четвёртыми во время еды, любой случайный взгляд внезапно кажется значительным. Не то чтобы было трудно догадаться, кто кого выберет — изучив рейтинг Четвёртого класса и увидев Белли и Аэкву в конце списка, я почти уверен, что уже знаю большинство будущих участников, — но реальность Юдициума наступила. Мы соперники, которых заставляли какое-то время работать вместе. И это время подходит к концу.
Вечером я не спрашиваю Эмиссу, каков будет её выбор, и она не предлагает рассказать. Вообще-то мы совсем не говорим о Юдициуме.
Ночью меня преследуют тревожные сны.
НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО, КОГДА я прихожу в Лабиринт, Каллид уже ждёт меня.
— Мне нужна твоя помощь в Юдициуме, — говорю я без предисловий, садясь рядом с ним.
Каллид замирает. Затем медленно заканчивает растирать руки, согревая их, не поднимая взгляда.
— Что?
— Ты же знал, что я попрошу.
— О, конечно. После того как я рассказал обо всех этих таинственных замалчиваемых смертях, следовало догадаться, что ты захочешь взять меня с собой.
— Именно. Ведь ты так любишь опасность.
Я киваю ему с серьёзным видом, затем с горечью улыбаюсь.
— Слушай, я знаю, что ты предпочёл бы этого избежать. Но мне нужны те, кому я могу доверять.
— Тебе нужно найти способ держаться от этого подальше. Или быстро проиграть.
Он видит выражение моего лица и наклоняется вперёд, напряжённый.
— Я серьёзно, Вис. Оно того не стоит.
Я изучаю его. Он искренен. Он говорил бы то же самое, вёл себя так же, даже если бы оказался на моём месте. Моё сердце падает.
Я собираюсь ответить, когда у входа появляется движение, и из лестничного пролёта выходит Эйдин. Он приветственно машет нам, не подозревая, что прерывает наш разговор.
— Я собираюсь попросить и Эйдина тоже. Но должен предупредить его о рисках. Я не скажу ему, откуда получил информацию.
Я говорю тихо и быстро.
Каллид морщится, но соглашается.
— Конечно.
Я благодарно киваю ему, затем поворачиваюсь к нашему крепкому другу, когда он приближается.
— Эйдин! Мне нужно тебя кое о чём попросить.
Эйдин останавливается при этих словах. Настороженно разглядывает меня.
— Мне нужно выбрать двух человек, которые присоединятся ко мне в Юдициуме. Я хочу, чтобы ты был одним из них.
— Что мне придётся делать?
— Не знаю.
— Там будут драки?
— Вероятно? Они пока не особо щедры на подробности. — Я откашливаюсь. — Но прежде чем ты дашь ответ, тебе стоит кое-что знать. В прошлом были… инциденты, которые Религия замалчивала. Студенты погибали. А потом другие студенты, участвовавшие в Юдициуме, также исчезали после выпуска. Не спрашивай, откуда я знаю, но это может быть опасно. Скорее всего, будет опасно.
Эйдин изучает меня.
— Но ты будешь соревноваться с другими Третьими.
— Да.
— И если мы победим, это улучшит моё положение.
— Да.
— Хорошо. Я согласен.
Он проходит мимо меня, садится рядом с Каллидом и начинает поправлять ботинки, готовясь к пробежке по Лабиринту.
— Ты уверен?
Он останавливается. Сердито смотрит на меня снизу вверх.
— Я сказал, что согласен.
Я поднимаю руки в шутливой самозащите.
— Ладно. Спасибо.
Эйдин смотрит на Каллида.
— Ты тоже?
— Он только что попросил меня. Я ещё думаю.
Эйдин смотрит на него. Задумчиво кивает и возвращается к своему занятию. В этом нет осуждения, и я вижу, как Каллид благодарен за это.
Какое-то время мы бегаем по лабиринту, я с наручем и громко объявляю каждый поворот, который делаю, имитируя наличие наблюдателей. Даже всего с двумя противниками вместо обычных трёх это трудно: и Эйдин, и Каллид раздражающе быстры, а судить об их движениях, основываясь только на звуке и догадках, невероятно сложно. Теоретически они тоже в невыгодном положении: если они хотят скоординироваться, им нужно перекрикиваться. Но эти двое столько раз бегали против меня, что выработали молчаливое понимание. Почти провидческое знание того, где окажется другой.
Этим утром я успешно пробегаю дважды из девяти попыток, и к тому времени, когда звонит колокол к утренней трапезе, пот льётся с меня ручьями. Поднимаясь по лестнице, я всё ещё тяжело дышу.
Эйдин, как всегда, исчезает к ручью в парке, чтобы искупаться. Мы с Каллидом направляемся в столовую, но через минуту Каллид внезапно останавливается. Кивает в сторону общежития.
— Пойдём со мной. Хочу кое-что показать.
Он идёт, не дожидаясь ответа.
В это время дня этаж Седьмого класса обычно пуст, но Каллид всё равно быстро обходит помещение, убеждаясь, что никого нет, затем откручивает одну из стоек неиспользуемой кровати через два места от своей. Засовывает руку внутрь и достаёт несколько свёрнутых листов бумаги.
— Ты там их хранишь? — беспокойно спрашиваю я, сразу догадавшись, что это.
— В отличие от всех моих других вариантов? — Он бросает на меня взгляд. — А ты бы догадался там искать?
— Полагаю, нет.
Даже если бы кто-то знал, что стойки полые — а я точно не знал, — они бы проверяли кровать Каллида, а не соседние.
— Вот. — Каллид протягивает мне документы. — Прочти сам.
Я беру бумаги и просматриваю написанное. В каждой указана смерть, произошедшая в Академии за последние два десятилетия. До шести лет назад — до года Веридиуса — было только две: несчастный случай с рабочим из Октавов и самоубийство студента.
С тех пор их было восемь. Все — Третьи или Четвёртые, участвовавшие в Юдициуме, и все, кроме Каэрора, записаны как несчастные случаи. Падения. Нападения животных. Утопления.
— Так много? — Я чувствую, как хмурюсь, просматривая список. — Прогнившие боги. Как им удалось это скрыть?
— Я же говорил. Силенциум для студентов. Взятки и личная выгода для всех остальных. Думаю, даже для семей. — Он скрещивает руки на груди. — Каждый год погибали один или два человека. Один или два из шести. Или из восемнадцати, если считать всех Четвёртых. И всё же. Ты правда готов рискнуть при таких шансах?
Какое-то время я молчу, продолжая изучать бумаги.
— И Военные с Управлением действительно ничего об этом не знают?
— Они должны знать что-то. Их многообещающие студенты тоже пропадали, не только из Религии. — Каллид качает головой. — Но насколько я могу судить, только твой отец когда-либо поднимал из-за этого шум.
Я молча возвращаю ему пачку бумаг, позволяя свернуть её и спрятать обратно в тайник. Понимаю, зачем он мне это показал. Видеть всё задокументированным вот так — предполагаемые несчастные случаи, но все так явно связанные — совсем не то же самое, что просто услышать об этом.
— Мне всё равно нужно это сделать, — тихо говорю я. — Мне всё равно нужно попытаться. Но я никогда не стану винить тебя, если ты решишь не…
— Пфф! Не будь дураком. Если ты идёшь, конечно же я иду с тобой. — Каллид не смотрит на меня, привинчивая обратно столбик кровати и снова пряча бумаги. — Просто должен был убедиться, что ты ценишь риск, на который я ради тебя иду. — Он бросает на меня косой взгляд. Ухмыляется.
Я ухмыляюсь в ответ.
— Ну, теперь я знаю. — Каллид храбрится, но ему не по себе. Я не виню его. — Ты уверен?
— Уверен.
— Спасибо. — Я хлопаю его по спине. — Сообщу Веридиусу перед обедом.
Решив этот вопрос, мы направляемся обратно в столовую.
ПРОШЛИ МЕСЯЦЫ С ТЕХ ПОР, как я был в кабинете Веридиуса. Месяцы с тех пор, как я вообще общался с этим человеком. Каким бы неправильным это ни казалось, в конце концов, значительная часть причин моего пребывания здесь заключается в том, чтобы выяснить, чем он занимается. Не то чтобы он оставлял улики на виду в ожидании, что какой-нибудь предприимчивый студент их найдёт. Не говоря уже о том, что любые ценные вещи были бы защищены насыщенной сигнализацией, которую я не смог бы обнаружить, пока не стало бы слишком поздно. Просто прокрасться внутрь и порыться в его вещах никогда не было вариантом.
Я стучу, затем вхожу в дверь и встречаюсь взглядом с голубоглазым мужчиной за столом, когда он приглашает меня войти. Вид на остров с одной стороны и территорию школы с другой как всегда впечатляет. Веридиус заканчивает что-то писать, затем поднимает взгляд, оживляясь при виде того, кто это.
— Вис! — Он жестом указывает мне на кресло напротив. — Прекрасно. Я как раз собирался поздравить тебя с повышением до Третьих. Впечатляющий подъём.
— Благодарю вас, Принципалис. — Я принимаю комплимент с должной долей уважения.
— Полагаю, ты выбрал свою команду для Юдициума? Все остальные уже подали имена.
Я скрываю своё удивление. Хотя выбор казался очевидным, это произошло быстрее, чем я ожидал.
— Да. Каллид Эрициус и Эйдин Брик.
Веридиус откидывается назад, сложив руки за головой, размышляя.
— Интересный выбор. Почему именно они? Все остальные выбрали из Четвёртого класса.
— Эйдин был бы в Четвёртом классе, если бы лучше владел всеобщим языком, когда начинал. А Каллид легко мог бы быть в Третьем классе.
— Но его там нет, — указывает Веридиус. — Товарищ по команде, не желающий раскрывать свой потенциал, может оказаться куда хуже того, кто выложится полностью.
— Я ему доверяю, — говорю твёрдо. — Я доверяю им обоим.
Веридиус наблюдает за мной, затем, к моему удивлению, расплывается в улыбке.
— Хорошо! Это хорошо, Вис. Превосходно, на самом деле. Если бы мне нужно было предложить один критерий, на котором стоит основывать своё решение, то это было бы именно доверие. Эрициус. Брик. Превосходно.
Он с энтузиазмом записывает имена.
— В течение следующих нескольких дней я проведу с ними обоими беседу. Если они расскажут тебе подробности, это приведёт к их исключению и твоей дисквалификации из Юдициума. Так что не спрашивай их об этом.
Мои брови поднимаются.
— Как скажете, Принципалис.
Я колеблюсь.
— Сэр. Могу ли я спросить что-нибудь о выборе других?
— Зависит от того, что ты хочешь спросить.
— Кто-нибудь выбрал Белли?
— А-а.
Он изучает меня. С сочувствием и без, всё сразу.
— Да. Она будет участвовать. Хотя во время Юдициума я бы держался от неё подальше, — мягко добавляет он.
Я слегка улыбаюсь.
— Хороший совет, Принципалис. Не волнуйтесь. Я ему последую.
Веридиус начинает что-то записывать на бумаге перед собой. Я воспринимаю это как знак, поднимаюсь, чтобы уйти.
Веридиус, всё ещё строча, поднимает палец, не отрывая взгляда.
— Ещё минутку, пожалуйста, Вис.
Я опускаюсь обратно в кресло.
— Как продвигается твоя тренировка в Лабиринте?
— Достаточно хорошо, Принципалис. Теперь я могу составить конкуренцию.
— Конечно. Конечно. Я слышал, ты пробегаешь его по утрам и вечерам?
— У остальных из Третьего класса на десятки часов больше опыта, чем у меня. Я просто пытаюсь догнать.
— Зачем?
Вопрос застаёт меня врасплох.
— Я… — Я издаю смешок замешательства. — Потому что отстаю?
— Но ты не отстаёшь, насколько я слышал. Ты не хуже любого из них. Возможно, лучший из всех, кроме Белли. — На лице Веридиуса возникает призрак улыбки. — И что, пожалуй, более важно — тебе это не нужно. Твоё положение в Третьем классе определено. Ты не можешь продвинуться и тебя не могут заменить. И всё же ты продолжаешь тренироваться. — Это вопрос.
Я пожимаю плечами.
— Полагаю, это вошло в привычку.
Веридиус выглядит так, будто хочет настаивать, но вместо этого вздыхает. С сожалением качает головой.
— Доверие, — бормочет он, — забавная штука. Я не знаю, о чём тебя просил отец, но не перенапрягайся. Ты студент Академии. У тебя будет моя защита, что бы ни случилось в следующем месяце.
Он выуживает информацию. И правильно подозревает, почему я так усердно тренируюсь в Лабиринте. На мгновение меня искушает мысль поверить его завуалированному предложению. Отчаянно хочется думать, что, возможно, мне всё-таки не придётся снова красться к куполу. Мне до сих пор снятся кошмары о жуткой гибели Артемиуса от рук Ремнантов.
Но Веридиус, как и все остальные, ведёт здесь свою игру. Он хочет получить то, что находится за лабиринтом. И если я прав, он построил всю Академию именно для поиска студентов, способных его пройти.
— Спасибо, Принципалис. — Я встаю и благодарно киваю. — Я ценю это.
Веридиус изучает меня, затем снова улыбается. На этот раз его улыбка слегка печальна.
— Сильнее вместе, Вис. Увидимся через несколько недель на Юдициуме.
ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ Я ОБНАРУЖИВАЮ Эйдина, поджидающего меня во время обеда.
— Пойдём, — говорит он, кивая в противоположную от столовой сторону.
Я морщусь. Умираю с голоду.
— Можно я хотя бы…
— Нет.
— Ладно.
Даже для Эйдина он ведёт себя слишком резко. Неловко. Что бы он ни собирался сказать, это должно быть важно.
Мы находим уединённое место на ступенях Курии Доктрины. Небо сегодня серое, как и последние несколько дней. Ветер кусачий, но дождя нет. Устроившись, я выжидающе смотрю на Эйдина. Крупный юноша несколько секунд изучает квадрум.
— Ты слышал о ддрам кифрайт? — спрашивает он на кимрийском. Теперь он редко говорит на родном языке.
— Право… на Смерть? — Я хмурюсь. — Нет.
— Это кодекс, который чтит смерть как жертву. Который считает жизнь сверх отведённого срока позором. Это кодекс, по которому живёт моё племя. Жило. — Он делает паузу после поправки. Выдыхает. — Он не так противоположен Закону о Рождении, как кажется, но и в гармонии с ним точно не находится. Иерархия ценит жизнь, но не уважает её. Ддрам кифрайт уважает. Меня воспитали так, чтобы я знал, как убивать, и учили тому, когда это необходимо. Мы избегали внимания Иерархии, потому что жили в горах, наши деревни были недоступны большую часть года. Мы были самодостаточными. Хотя катенцы завоевали Кимр, они не обращали на нас особого внимания. Мы думали, что в безопасности. Что нас игнорируют. — Его слова, хоть и на родном языке, звучат прерывисто. Ему нелегко об этом рассказывать. — Почти три года назад всё изменилось. Иерархия напала. Без предупреждения, без попыток переговоров.
Я молчу. Эта часть до боли знакома.
— Они застали нас врасплох, но мы сражались. Убили достаточно многих, чтобы заставить их отступить, перегруппироваться. Но некоторых из нас они поймали. Включая меня. — В этих последних двух словах огромный вес. — Большинство моих людей приняли то, что оказались в битве, которую не могут выиграть. Вместо того чтобы покориться, они выбрали благородный путь и обратили себя в прах.
Я открываю рот, чтобы спросить, что это значит, потом снова закрываю. Это довольно очевидно.
— Но мой отец не стал. — Горечь, густая и злая. — Он и несколько других предали наши порядки. А потом заключил сделку. В обмен на то, что его сделают Квинтом и нашим новым лидером, все остальные будут жить. А я проведу год в саппере.
Я смотрю на него с ужасом.
— Твой отец договорился отправить тебя в саппер?
— Он договорился смягчить мой приговор. Меня отправили в саппер, потому что я убил троих преторианцев, прежде чем меня схватили.
— Оу. Конечно. Ну, это… хм.
— Когда меня разбудили, отец рассказал мне, что он сделал. Рассказал о своей трусости. — Губы Эйдина искривляются. — Он сказал, что если я не буду учиться в Академии, а потом не буду служить под его началом после выпуска, всех нас отправят в сапперы. Меня, его и остальных наших людей.
Наступает тишина.
— Это… тяжкое бремя. — Не уверен, что полностью могу понять его — на месте его отца я бы поступил так же, — но невозможно отрицать боль в словах Эйдина. Чувство, что его предали и ненависть к себе. Он здесь в ловушке. Похож на меня больше, чем я думал.
И всё же эти откровения не случайны.
— Почему ты мне это рассказываешь?
— Потому что хочу, чтобы ты понял: я ненавижу их так же сильно, как и ты. — Эйдин говорит тихо, глядя на меня и вызывающе ожидая возражений. Я не возражаю. — Хочу, чтобы ты знал, что ты мой друг. Что я доверяю тебе.
— Конечно, — осторожно говорю я. — А я доверяю тебе.
— Нет. — Эйдин укоряет. Не зло, не обиженно. Просто уверенно. — Но это ничего. — Он глубоко вздыхает. — Я не могу пойти с тобой на Юдициум.
Я напрягаюсь. Ошарашен.
— Почему?
— Не могу сказать. Если скажу, мы оба рискуем быть исключены. — Он твёрдо встречает мой взгляд. — Ты действительно мой друг, Вис. Но в жизни есть вещи поважнее. Если бы я пошёл с тобой, ты не смог бы мне доверять. И поэтому я не могу пойти с тобой.
В животе появляется тошнотворное, тянущее чувство. Мне безумно хочется расспросить, понять, но Эйдин откровенен со мной как никогда прежде. Он хочет, чтобы я знал: дело не в том, что я сделал, не в наших отношениях. Но он не уступит.
— Хорошо. — Я выдыхаю, проясняя голову. — Конечно, я расстроен, но уверен, у тебя есть веская причина.
Эйдин чуть расслабляется. Понимающе кивает.
— Кого ты попросишь меня заменить?
Я долго обдумываю ответ, хотя уже знаю его.
— Это, — признаюсь я, — будет очень интересный разговор.
АЭКВА СМОТРИТ НА МЕНЯ, пока мы стоим у входа в женское общежитие, хорошо освещённого тремя фонарями.
— Ты хочешь, чтобы я что?
— Была частью моей команды для Юдициума, — терпеливо повторяю я.
Она продолжает смотреть на меня так, словно я сошёл с ума. Что, надо признать, возможно и правда.
— Я?
— Ты лучшая в Четвёртом классе, с большим отрывом.
— Очевидно, это не так.
— Ты ошиблась, думая, что я жульничаю. Но я понимаю, почему ты так решила. И если ты слишком… рьяно пыталась это доказать… что ж, ты хотела победить. Это качество, которое мне пригодится. И я знаю, что ты хочешь получить шанс улучшить своё положение.
Аэква наконец отводит взгляд, нахмурив лоб. Качает головой.
— Но зачем рисковать? Почему ты думаешь, что я не стану изо всех сил мешать тебя вместо того, чтобы помогать? Зачем ты предлагаешь мне этот шанс?
— Честно? Потому что ты извинилась.
Она бросает на меня непонимающий взгляд, затем хохочет.
— Потому что я сказала, что сожалею?
— Потому что, думаю, ты действительно имела это в виду. Ты ничего не получила от этих слов, не думала, что это тебе как-то выгодно. Я тебе поверил. — Я прищуриваюсь. — Или я ошибся?
— Нет, — медленно говорит она, смех сменяется смутным недоумением. — Было высокомерно думать, что ты жульничаешь, и даже если бы ты жульничал, мне не следовало пытаться разоблачить тебя таким способом. Это было опасно и мелочно. Меня до сих пор ужасает, когда я об этом думаю.
— Отлично. — Я ухмыляюсь её кислому выражению лица. — Видишь? Это шанс на искупление. Помоги мне победить, и мы квиты. И ты получишь от этого выгоду.
Она кусает губу.
— С этим трудно спорить.
— Значит, решено. Пойдём скажем Веридиусу.
— Сейчас?
— Если ты не против. — Я не собираюсь ждать ещё несколько нервных дней только для того, чтобы узнать, что Аэква тоже передумала.
Мы идём к кабинету Веридиуса.
— Итак. Скольких человек ты спросил до меня?
— Только одного.
— Хм. — Она явно думала, что больше. — Кого?
— Эйдина из Шестых.
— Почему он отказался?
— Если когда-нибудь узнаешь ответ, дай мне знать.
Мы доходим до квадрума и поднимаемся в кабинет Веридиуса. К счастью, он на месте. Я объясняю ситуацию.
— А-а. — Веридиус кивает сам себе. — Разочаровывает, что юный Брик тебе отказал. Но я понимаю. Не вини его, — тихо добавляет он, обращаясь ко мне. Затем делает знак Аэкве. — Присаживайся. Нам нужно поговорить. Вис, можешь подождать внизу, если хочешь. Это не займёт много времени.
Я удаляюсь; и действительно, меньше чем через десять минут Аэква уже спускается по лестнице. Выглядит она потрясённой.
— Ты в порядке? — Я присоединяюсь к ней, когда она направляется к выходу.
— Да. Да, всё хорошо. — Ей удаётся слабо улыбнуться.
— И ты всё ещё идёшь со мной?
Она медленно подтверждает.
— Но я не могу рассказать тебе ничего из того, что только что сказал Веридиус.
— Я знаю. — Меня захлёстывает облегчение. Если бы Аэква мне отказала, я не уверен, кто был бы моим следующим выбором. — Мы с Эйдином и Каллидом тренируемся в Лабиринте каждое утро, примерно за час до завтрака. Может быть…
— Я буду там. — Кажется, она немного пришла в себя. — И спасибо. За то, что даёшь мне ещё один шанс.
Мы расходимся, и я возвращаюсь в свою комнату. Хотя я устал, проходит много времени, прежде чем я могу заснуть. До Юдициума осталось всего три недели, но у меня наконец всё готово.
Теперь всё, что я могу делать — это бегать по Лабиринту так часто, как только можно, и ждать.
В УТРО ЮДИЦИУМА Я ПРОСЫПАЮСЬ за несколько часов до рассвета. Снаружи всё ещё царит холодная пустота ночи; я едва слышу звуки волн, разбивающихся о далёкий берег, смешанные с тихим вздохом доносящего их бриза. Мой разум полон планов и тревог. Я постоянно возвращаюсь к идеям о том, как провести следующие несколько дней, пытаясь решить, хороши ли они. Достаточны. Ошибочны.
В конце концов небо за окном светлеет достаточно заметно, чтобы я потянулся и выбрался из тёплой постели, одеваясь с чрезмерной осторожностью. Если честно, я боюсь того, что грядёт. Даже без этого купола ставки были бы невыносимо высоки. А так, когда я позволяю себе остановиться и подумать о последствиях провала, я едва могу дышать.
Индол, Сиан и Прав выходят из своих комнат одновременно со мной; в отличие от большинства других дней, мы лишь обмениваемся вежливыми, слегка натянутыми приветствиями, прежде чем направиться к квадруму. Никакой светской беседы, никакой возбуждённой болтовни.
Мы одни из первых прибывших, приглушённо приветствуем Прецептора Неквиаса и Прецептора Скитуса, а затем терпеливо стоим немного поодаль друг от друга. Около десяти минут мы ждём в холоде, пока люди постепенно подходят. Команды собираются; вскоре раздаётся тихий гул приглушённых разговоров. Аэква и Каллид появляются почти одновременно, через несколько минут после меня.
— Холодно, — тихо ворчит Каллид, подбираясь ко мне и энергично растирая руки, искоса поглядывая на другие группы.
— Какой мужественный, — говорит Аэква, небрежно касаясь моего плеча в знак приветствия, руки её заботливо укутаны под плащом. Недели тренировок с Каллидом, Эйдином и мной сделали её настолько непринуждённой с нами, что, к моему смутному удивлению, она стала дружелюбной. — Ты спал?
— Как младенец.
— Врёшь, — шепчут они оба в унисон. Мы все трое улыбаемся. Нервозность немного отступает.
Вскоре все восемнадцать из нас в сборе, Прав закатывает глаза, когда Тем сонно спотыкается, приходя к квадруму последним. Команды в основном такие, как я и ожидал: Индол стоит рядом с Аксиеном и Кассией, Эмисса с Марцеллусом и Титусом, Прав рядом с Валентиной и Темом. Оказывается, именно Айро выбрал Белли. Рыжеволосая девушка тихо разговаривает с Феликсом, своим вторым товарищем по команде. Последние несколько недель она казалась более живой. Особенно сегодня утром она выглядит такой же собранной, как и прежде. Сосредоточенной.
И наконец Сиан, который выбрал Аву и Люциуса. Несколько неожиданный выбор, учитывая, что их семьи принадлежат к разным сенаторским пирамидам, но эти двое Четвёртых всегда были дружны. Они будут хорошо работать вместе.
— Все здесь? — Это Веридиус. Он стоит наверху лестницы к храму Йована, его голос эхом разносится по ледяной тишине квадрума и обрывает любые остатки разговоров.
— Во-первых — поздравляю всех вас. Просто находясь здесь, вы доказали, что являетесь элитой Катена. Вы будете лидерами в Республике. Полагаю, некоторым из вас в скором времени я и сам буду подчиняться.
Он улыбается, и раздаётся негромкий смех из вежливости.
— Прежде всего нам нужно определить ваши окончательные рейтинги. — Он обводит нас взглядом. — Академия не только учит вас использовать Волю; она призвана подготовить вас к опыту владения ею. А это означает лидерство. Воля уступается, но это не всегда означает, что её отдают с радостью. Пирамиды не строятся на дружбе. Мы сильнее вместе, но каждый блок пирамиды всё ещё индивидуум. Со своим собственным мнением. Своими целями и желаниями. Лояльность даётся только тем, кто может убедить возносящих их, что они добьются успеха.
Я вижу, как некоторые лица хмурятся. Мы с Эмиссой обмениваемся взглядами. Веридиус продолжает:
— Где-то на острове двое Секстов охраняют один предмет, насыщенный Волей. Сердце Йована. — Он привлекает наше внимание к статуе в натуральную величину, украшающей вход в храм. Через мгновение я вижу, о чём он говорит. Треугольное отверстие там, где раньше был золотой символ Иерархии, на левойстороне груди Йована.
Кое-кто переминается с ноги на ногу. Никто из остальных тоже не заметил, что он пропал.
— В этом году победитель Юдициума добудет Сердце, вернётся сюда и возвратит его Йовану. Если это студент из Третьего класса, он станет Домитором, а члены его команды займут верхние строки рейтинга Четвёртого класса и будут соответствующим образом вознаграждены.
Следует пауза, вздох, пока я и остальные из Третьего класса осмысливаем сказанное. Каллид и Аэква смотрят под ноги. Никто из других Четвёртых тоже не выглядит удивлённым.
— А если вместо этого кто-то из нашей команды вернёт Сердце? — Индол задаёт вопрос, который интересует всех нас.
— Тогда они становятся победителем Юдициума. Они получают награду, которая была им предложена в частном порядке. А рейтинги Третьего класса будут определяться другими способами, о которых я расскажу по прибытии.
Снова наступает тишина, на этот раз более долгая. У меня скручивает желудок, когда я пытаюсь справиться с внезапными нервами, с желанием начать сомневаться в Каллиде и, в особенности, в Аэкве. Я вижу, как другие Третьи делают то же самое. Неосознанно отклоняются от своих товарищей по команде. Присматриваются к ним. Оценивают их.
— Прогнившие боги, — слышу я, как Айро бормочет себе под нос. Я смотрю в его сторону, и наши взгляды встречаются. В его взоре горькая ирония. Мы разделяем общее настроение.
— Нас ждёт лодка, чтобы отвезти на другую сторону Соливагуса. Все следуйте за мной, — заканчивает Веридиус.
Мы начинаем идти, следуя за Принципалисом. Каллид и Аэква идут рядом.
— Тебе не нужно обо мне беспокоиться, — тихо говорит Каллид.
— И обо мне тоже, — добавляет Аэква, бросая на парня сердитый взгляд за то, что он не включил и её.
— Мы не могли ничего сказать, — извиняется Каллид.
— Я знаю. — Я долго, пытливо смотрю на каждого из них, затем выдыхаю. — Знаю.
Внутренне я всё ещё обеспокоен. Каллиду я доверяю настолько, насколько вообще кому-либо доверяю. Но вот Аэква… Теперь я задаюсь вопросом, правильный ли я сделал выбор. Даже её новоприобретённое дружелюбие последних недель вдруг кажется подозрительным.
Мы молча плетёмся за Веридиусом.
СЛЕДУЮЩИЕ ДВА ЧАСА ПРОХОДЯТ в напряжённой тишине.
Веридиус ведёт нас к укрытой бухте через подъёмник в покоях Прецептора; там мы садимся в ожидающую нас лодку и начинаем путь вокруг острова. Напряжение невыносимо, слишком тесно для приватных разговоров. Рассвет мерцает на горизонте, хотя первые лучи скрыты за плотной грядой облаков. Ветер яростно хлещет, пронизывая мой плащ насквозь. Несколько человек беспокойно ёрзают от резких движений волн. Уверенность Белли временно сменилась тошнотой.
Когда северная оконечность Соливагуса показывается впереди, Веридиус начинает ходить среди нас, молча раздавая сумки. Я открываю свою и заглядываю внутрь. Там запасная одежда. Верёвка. Провизии хватит на несколько дней.
Скитус держит курс вдоль берега и, когда солнце наконец выползает из-за туч, корпус лодки скребёт песок. Ещё один подъёмник несёт нас вверх по отвесной северной скале на небольшое открытое плато перед началом леса. Я напрягаюсь, заметив дюжину мужчин и женщин, собравшихся у его кромки. Они выглядят поджарыми, закалёнными. На каждом тёмно-зелёный плащ.
Когда мы собираемся, Веридиус подаёт знак Неквиасу, который бросает ему небольшой мешочек.
— Каждый из Третьего класса получит такой. — Он высыпает содержимое. Там белый каменный треугольник в золотой оправе с прикреплённым шнурком. Рядом с ним на ладони Веридиуса шесть каменных сфер разных цветов, а также гораздо меньшая чёрная бусина размером с горошину. Сначала он поднимает медальон. — Не потеряйте его и не сломайте. Пока идёт Юдициум, это ваша жизнь. Вам не позволят вернуть Сердце Йована без него.
Никто ничего не говорит, пока мы осмысливаем последствия. Веридиус не сказал этого прямо, но сразу ясно: если мы сможем забрать медальон другого Третьего или разбить его, мы исключим их из состязания.
Веридиус ждёт, убеждаясь, что мы все поняли, затем поднимает один из цветных камней.
— Эти отслеживают либо один из других медальонов, либо Сердце Йована. Индол, как наш лучший студент, получает все шесть. Эмисса, как второй, получит пять — для каждого, кроме медальона Индола. Айро получит четыре, и так далее.
— Прогнившие боги, — бормочет Каллид, и я вынужден с ним согласиться. Все смогут отследить нас, а мы не сможем отследить ничего, кроме самого Сердца.
Затем Веридиус показывает последнюю, значительно меньшую чёрную бусину.
— Это для вашей безопасности. Вам нужно будет их проглотить. — Он поднимает руку, когда среди Третьих проходит недовольный ропот. — Через несколько дней они без вреда выйдут из вашего организма. Но тем временем нам нужно убедиться, что мы приняли все меры предосторожности. В этих лесах есть алупи. Ядовитые змеи. Глубокие овраги. Поэтому мы решили, что к каждому из вас будет приставлено двое Секстов. Вы их не увидите, если в этом не будет необходимости, но они всегда будут не дальше чем в четверти часа от вас. — Он указывает на группу у кромки леса.
— Как они узнают, что мы в них нуждаемся? — спрашивает Сиан.
— Разбейте свой медальон. Или оставьте его. — Веридиус говорит это как само собой разумеющееся. — Он связан с этим внутренним маячком; если тот, что в вас, окажется слишком далеко от своего парного медальона, он оповестит все команды безопасности. Одна из них придёт за вами.
Эмисса ёрзает на месте.
— Значит, в такой ситуации мы выбываем из состязания?
— Да. Если команде безопасности придётся идти за вами, вы возвращаетесь с ними в Академию. Без исключений.
— Мы узнаем, когда это случится с кем-то другим? — Это Прав.
— Только если медальон сломан. Команды безопасности будут идти только за внутренними маячками, больше ни за чем.
Тишина, пока мы все просчитываем. Значит, если Третий выбывает из-за кражи медальона, остальным об этом не сообщат. Эти украденные медальоны легко можно использовать как приманки. Ловушки.
— А как насчёт нас? — спрашивает Аксиен, неопределённым жестом указывая на всех, кто не в Третьем классе.
— У вас тоже будут медальоны, которые команды безопасности смогут отслеживать. — Веридиус достаёт ещё один каменный треугольник на шнурке, этот чёрный в серебряной оправе. — Если приложить его к медальону Третьего класса, — он демонстрирует; вокруг двух кусков камня происходит странное искажение воздуха, когда они соприкасаются, — то они связываются, исключая все другие соединения. Если побеждает Третий, любой Четвёртый, связанный с ним, разделяет победу. А если Четвёртый хочет сам заменить Сердце Йована, его медальон всё равно должен быть связан с медальоном Третьего. Иначе это не засчитается.
Ещё одна тишина, на этот раз напряжённая. Значит, Четвёртые могут менять команды. Или могут украсть медальон своего Третьего, чтобы выиграть самостоятельно.
Мой разум лихорадочно обрабатывает правила. Мы в невыгодном положении, чего я и ожидал, но это не невозможно. Эти правила посеют много сомнений среди остальных. Неудивительно, что Веридиус рекомендовал выбирать людей, которым я доверяю.
— Если кто-то из наших товарищей по команде вернёт Сердце, — внезапно говорю я, — как будут определяться финальные позиции в рейтинге Третьего класса?
— Если вы выбываете, то опускаетесь ниже всех, кто ещё не выбыл из Третьих. В остальном порядок остаётся таким же, как сейчас.
Я вижу, как тень беспокойства мелькает на лице Индола при этой новости. Хорошо. До тех пор пока он не выбыл, его позиция не изменится, если победителем станет один из его Четвёртых. Это наверняка создаст дополнительное напряжение между Аксиеном и Кассией.
— Что касается границ состязания, — продолжает Веридиус, видя, что дополнительных вопросов нет, — есть две крупных реки, которые отделяют центр острова от восточной и западной его границ. Никому из вас нельзя их пересекать. Если пересечёте, будете немедленно исключены.
Хоть я и ожидал подобного, всё равно неприятно это услышать. Купол находится на западной стороне острова.
Веридиус указывает на юг.
— Также любой, кто окажется в пределах трёх миль от территории Академии, будет считаться завершившим Юдициум. Так что не думайте, что можете просто вернуться ко входу и ждать, пока одна из других команд принесёт вам Сердце.
Он бросает взгляд на солнце.
— У вас есть время до заката третьего дня. Если Сердце Йована не будет возвращено к тому времени, то победителя не будет, и только выбывания повлияют на рейтинги.
Я сглатываю. Это совсем мало времени для того, что мне предстоит сделать.
Веридиус смотрит на Скитуса и Неквиаса.
— Я что-нибудь забыл?
— Им не следует убивать друг друга? — весело предлагает Скитус.
— Ах. — Веридиус усмехается. — Прецептор имеет в виду, что вам нужно помнить о своих действиях здесь. Проявляйте сдержанность. Мы узнаем, когда две команды столкнутся друг с другом.
Он вздыхает, словно сожалея, что такое напоминание вообще необходимо.
— Есть ещё вопросы? Если есть, сейчас для них самое время.
Никто не говорит.
Неквиас начинает раздавать медальоны, начиная с команды Индола. Веридиус присоединяется к нему, даёт Индолу одну из маленьких чёрных бусин и внимательно наблюдает, как тот её проглатывает. Принципалис заставляет его открыть рот после этого, доходя до того, что заглядывает под язык. Затем он вешает парный белый медальон на шею Индола, что-то шепчет ему на ухо и даёт сигнал, что тот может идти.
Индол начинает движение, за ним следуют Кассия и Аксиен. Они достигают края леса, но затем Индол останавливается. Поворачивается.
— Четвёртые!
Прецепторы и Веридиус замирают, и мы все обращаем внимание на высокого тёмнокожего катенца.
— Вы все знаете, что здесь у меня есть преимущество. Любой, кто хочет присоединиться к команде-победителю, может это сделать. Один из нас будет ждать примерно в миле к северу от Сердца Йована до рассвета завтрашнего дня. Всё, что вам нужно сделать, это прийти с медальоном вашего Третьего. — Его взгляд скользит по нам. — Я единственный, кто не получает выгоды от того, чтобы вернуть Сердце самому. Не забывайте об этом.
Он медлит, убеждаясь, что его слова дошли, затем исчезает среди деревьев. Двое из Секстов на краю леса шевелятся; я вижу, как они всматриваются во что-то похожее на тонкий каменный круг почти в фут диаметром. Однако они не двигаются.
Эмисса бросает на меня обеспокоенный взгляд. Я мрачно отвечаю ей тем же. Умный ход со стороны Индола. И раздражающий для остальных из нас. Я вижу, как Скитус поглядывает на Веридиуса; Принципалис просто пожимает плечами. Очевидно, это не против правил.
Неквиас и Веридиус продолжают двигаться в порядке рейтинга, раздавая медальоны и отслеживающие камни, Веридиус дотошно проверяет, что маленькие бусины проглочены Третьими, прежде чем позволить им углубиться в лес. Эмисса дарит мне последнюю улыбку перед тем, как исчезнуть. Я отмечаю её направление и направления остальных, хотя сомневаюсь, что кто-то из них будет долго его придерживаться. Также я вижу, что Принципалис намеренно не торопится. Я открываю свою котомку и жую немного хлеба, пока мы ждём.
— Думаешь, нам стоит беспокоиться о засаде?
Это Аэква, голос тихий, несмотря на то, что никого рядом нет.
Каллид качает головой прежде, чем я успеваю ответить.
— Мы не стоим риска. Не так рано.
— Я тоже так думаю, — соглашаюсь я между укусами, — но это всё ещё может быть заманчиво. Неспособность отслеживать кого-либо делает нас не особо опасными, но также и самыми уязвимыми. И я единственный, кто гарантированно подвинет в рейтинге всех, если выиграю.
Я вижу его скептическое выражение и усмехаюсь.
— Ты прав. Это плохой ход. Но следует учитывать возможную глупость других людей.
Каллид фыркает, но соглашается.
— Так как мы будем действовать?
— Мы не можем рассчитывать устранить всех, так что очевидно должны идти за Сердцем. Но нас точно подстерегут в засаде, если мы направимся к нему напрямую.
Я жую.
— Пойдём в обход. Попробуем держаться в стороне первые день — полтора. Надеюсь, кто-нибудь из остальных вылетит к тому моменту. Будем действовать по обстоятельствам.
Про себя я признаю, что это не особо хороший план для Юдициума. Но моя первая цель — добраться до купола.
Сиан, Ава и Люциус наконец исчезают в густом подлеске, и Неквиас с Веридиусом подходят к нам. Прошло около двадцати минут с тех пор, как первым ушёл Индол. Несколько пар Секстов тоже уже исчезли в лесу, изучая по пути те круглые пластины. Должно быть, именно так они нас отслеживают.
— Как себя чувствуешь? — тихо спрашивает Веридиус, протягивая мне маленькую чёрную бусину вместе с бурдюком для воды.
— Нервничаю.
Я без колебаний кладу бусину в рот и проглатываю, позволяя Веридиусу после этого осмотреть под языком.
— Что ж. По крайней мере, ты честен. — Он медлит. — Будь очень осторожен.
Я непонимающе смотрю на него.
Он вздыхает.
— Ты знаешь историю своей семьи здесь. И твой дядя был не единственным. Студенты погибали в Юдициуме. Воспринимали его слишком серьёзно, рисковали жизнью ради победы. Тебе нужно сохранять перспективу. Что бы ни случилось, ты выпустишься в Третьем классе. Тебе предоставят невероятные возможности в Республике. Борись изо всех сил, Вис, но помни, что здесь нет ничего, ради чего стоит умирать.
Я едва не смеюсь. Ульцискор отправит меня в сапперы, если я не пройду Лабиринт. Я либо буду уступать Волю в Катене, либо окажусь в бегах, если не выиграю Юдициум.
Относиться к этому менее серьёзно сейчас не кажется дельным советом.
— Спасибо, Принципалис. — Я позволяю ему повесить мне на шею парный белый медальон. — Я запомню это.
Он протягивает мне позолоченный сферический камень не шире моего ногтя. Когда я беру его в ладонь, он тянет почти точно на юг.
— Не потеряй, — сухо говорит Веридиус. Он коротко сжимает моё плечо. — Удачи, Вис.
Неквиас закончил вручать медальоны Аэкве и Каллиду. Я киваю Прецепторам, затем делаю знак своим товарищам по команде.
Мы направляемся в лес.
— Ты слишком забираешь на запад, — с лёгким беспокойством замечает Аэква примерно через две минуты после того, как Прецепторы и остальные Сексты скрылись за подлеском позади нас.
Лес густой, ветви цепляются за узкую тропу — скорее звериную тропку, — по которой мы идём. Холодное весеннее утро, листья влажные, когда мы раздвигаем их с пути, иней только сейчас сходит с травы, большинство полян, на которые мы выходим, всё ещё припорошены скользкой белизной. Во всём чувствуется неподвижность, ветра нет, лишь слабые птичьи крики цепляются за края тишины.
— Если кто-то планирует устроить нам засаду, нам нужно заставить их преследовать нас — лучше всего приблизиться к западной границе, подальше от других. Это займёт чуть больше времени, но никто из остальных не попытается взять Сердце, не разведав, где оно хранится. У нас есть время.
— Это риск. Мы отстанем, — замечает Каллид.
— Мы и так начинаем в невыгодном положении. Нам нужно рисковать.
Я иду вперёд, не дожидаясь ответа, стараясь не показывать, как отчаянно хочу, чтобы Аэква и Каллид просто приняли наше направление.
Мы идём около десяти минут, затем я поднимаю руку, останавливая нас у ручья.
— Что такое? — Каллид хмурится на меня. — Мы не можем задерживаться, если идём этим путём.
— Мне нужно извлечь из себя этот маячок.
Их выражения лиц меняются с недоумения на отвращение, когда они понимают, о чём я говорю.
— Зачем? — спрашивает Каллид. — Это просто для безопасности. Другие не смогут использовать его, чтобы отследить нас.
— Это значит, что мы можем держать медальон и маячок вместе, даже если меня там не будет. Мы сможем ввести другие команды в заблуждение.
Аэква и Каллид переглядываются.
— Мы подождём здесь.
Следующие пять минут я неловко засовываю пальцы в горло и давлюсь. Хлеб, который я ел раньше, помогает; не уверен, что маленький камень вышел бы сам, но полупереваренные белые куски заставляют его подняться. Я надрывно кашляю, вытирая кислую слюну изо рта, подбираю чёрную бусину с земли и промываю её, а заодно и себя, в чистой воде ручья. Затем плююсь минуту, прежде чем сделать долгий глоток.
— Закончил? — с иронией спрашивает Каллид, когда я возвращаюсь к нему и Аэкве.
Я устало демонстрирую бусину в знак триумфа, затем кладу её в карман плаща.
Мы идём ещё час, прежде чем остановиться на отдых, большую часть времени тихо споря о лучшем плане действий. Без возможности знать, что делают другие группы, мы практически слепы. Каллид считает, что мы должны выслеживать Сердце, рискуя попасть в засаду в надежде, что сможем использовать хаос, который наверняка возникнет, когда кто-то попытается его взять. Аэква настаивает, что нам лучше действовать иначе, заняв позицию на возвышенности где-то между Сердцем и Академией. Таким образом мы сможем перемещаться вслед за ним, выбрать местность, устроить собственную засаду.
Я слушаю оба аргумента, но ни один из них не кажется хорошим вариантом. Время от времени я проверяю золотой маячок Сердца, но он продолжает уверенно указывать на центр Соливагуса. Правда, он не слишком точный: показывает только направление, но не расстояние. И пока мы движемся, будет трудно оценить, движется ли и Сердце. Особенно если оно далеко.
— Так мы не победим, — внезапно говорю я, прерывая Каллида.
— Воодушевляюще, — замечает Аэква.
— Я не говорю, что мы не можем победить. Я говорю, что нам нужно улучшить наше положение, прежде чем пробовать что-то ещё.
Я потираю лоб.
— Вы видели те каменные круги у Секстов?
Оба кивают. Затем делают паузу. Затем хмурятся.
— Вис… — медленно произносит Каллид. — Нет.
Аэква открывает рот, чтобы согласиться, но вместо этого её глаза широко распахиваются. Слева раздаётся треск листвы. Каллид выкрикивает что-то нечленораздельное. Я инстинктивно вздрагиваю, разворачиваюсь и поднимаю руку; что-то твёрдое и тяжёлое с хрустом врезается в неё, посылая волну агонии до самого плеча. Я вою от шока и боли, отшатываюсь, успевая лишь мельком увидеть угрожающую тёмную фигуру, надвигающуюся на меня из-за деревьев, прежде чем меня сбивают на землю, выбивая весь воздух из лёгких. Я хватаю ртом, но безрезультатно, слишком ошеломлён, чтобы отразить следующий удар, который приходится прямо в висок. И следующий.
Раздаются крики, смутные, панические и яростные. Вскоре они затихают, как и всё вокруг.
ПРОБУЖДЕНИЕ ОКАЗЫВАЕТСЯ НЕ САМЫМ приятным. Первое, что я ощущаю — это пульсирующую боль в голове, за которой быстро следует более тупая, но не менее мучительная боль в руке. Я привалился к чему-то твёрдому и шероховатому. Путы сковывают мои запястья за спиной, а ещё одна верёвка болезненно туго обвивает живот. Полагаю, меня привязали к дереву.
Я не открываю глаза, но изменение в моём дыхании, должно быть, выдаёт меня, потому что рядом раздаётся шорох — кто-то зашевелился.
— Белли. Он очнулся.
Хруст шагов становится громче. Нет смысла притворяться; я открываю глаза, щурясь от яркого полуденного света, проникающего на поляну. Надо мной нависает тёмная фигура.
— С возвращением.
— Спасибо.
Я украдкой проверяю узлы, которыми привязан. К сожалению, на многое не стоило и надеяться — они крепкие.
— Где остальные?
— Мы здесь.
Это Каллид, откуда-то справа позади меня. Близко.
Когда моё зрение наконец проясняется, я вижу самодовольную Белли. Айро стоит в стороне, скрестив руки на груди. Не знаю, где Феликс.
Рыжеволосая девушка вздыхает, выглядя разочарованной.
— Честно говоря, я думала, это будет сложнее, Вис. Все только говорят и говорят о том, как ты хорош. Катеникус. С Седьмых до Третьих меньше чем за год. — Она презрительно качает головой. — И вот теперь тебя выбили из Юдициума меньше чем через шесть часов после начала.
Моё сердце замирает, и я опускаю взгляд на свой медальон. Он всё ещё на месте. Всё ещё цел.
— Как вы оказались впереди нас?
К счастью, мой голос звучит ровно. Лучше всего будет просто игнорировать её злорадство. Я должен был догадаться, что Айро и Белли придут за мной. Но они ещё не устранили меня — не по-настоящему. Должна быть причина. Что-то, чего они хотят от меня.
— А это важно? — Белли приседает на корточки, оказываясь на уровне моих глаз. — Всё, что тебе нужно знать — это то, что тебя переиграли.
Позади неё раздаётся низкий, неприятный смешок Айро.
— Вы ударили меня по затылку. Да уж, переиграли, — говорю я сухо. — Всё ещё злишься из-за поражения в Основании, полагаю?
Я жалею о своих словах, как только они слетают с губ. Выражение лица Белли мрачнеет.
Она выпрямляется, отводит ногу назад и бьёт меня сапогом прямо в лицо.
Боль взрывается в щеке, и на мгновение всё тускнеет; я слышу возмущённые крики Каллида и ещё пару взволнованных голосов, но не могу сосредоточиться на том, что они говорят. Моя голова безвольно падает, но затем я делаю вдох и снова выпрямляюсь. Сплёвываю кровь. Удар был жестокий, но не в полную силу. Не хуже, чем получить удар в Театре. Не думаю, что что-то сломано.
Я делаю ещё несколько вдохов, чтобы успокоиться и остудить свою ярость. Затем снова смотрю на них двоих. Айро оттащил Белли, удерживая её, пока она сверлит меня взглядом, но она не сопротивляется, и определённо сдержала силу удара. Как бы они меня ни презирали, они помнят предупреждение Веридиуса, всё ещё хотят победить.
— Итак. Вы ещё не забрали мой медальон, а значит, думаете, что я могу быть вам полезен. Чем могу помочь?
Айро презрительно усмехается.
— Не обольщайся. Мы только что закончили тебя связывать. Мне просто нужно было убедиться, что мы готовы уходить, прежде чем привести сюда Секстов.
Я всё ещё пытаюсь полностью выйти из оцепенения после нескольких ударов по голове.
— Я знаю, что вы хотите победить. Как союзник, я для вас ценнее. Вместе мы сможем покрыть больше территории, устранить другие команды. Вы можете мне не доверять, но если пойдёте в одиночку, вы же понимаете, что в любом случае победят Индол или Эмисса.
— Он прав, — кричит Каллид.
— Он прав наполовину, — возражает Айро. — Нам нужно больше людей. Но нам не нужен он.
Наступает тишина, пока Айро смотрит куда-то позади меня. Я поворачиваюсь и вижу Каллида и Аэкву. Феликс стоит поодаль от них, наблюдая. Каллид ухмыляется и качает головой.
— Я так не думаю. Не без Виса.
— Всё в порядке. — Белли игнорирует его, устремив взгляд на Аэкву.
Каллид хмурится и поворачивается к девушке напротив. Я тоже наблюдаю за ней. Она встретилась взглядом с Белли, и я вижу, как в её голове крутятся мысли.
— Она не отпустит тебя, Вис, что бы ни случилось. — Её голос тихий. Она не смотрит на меня. — И я не хочу проиграть. Я не могу проиграть.
— Аэква. — Выражение лица Каллида становится возмущённым.
— Умный выбор. — Айро подходит и приседает на корточки. Видимо, гнев, который он испытывает ко мне из-за навмахии, не распространяется на Аэкву. Я закипаю от злости, но молчу. Она права. У меня нет шансов на победу.
Крохотная часть меня всё ещё надеется, что это часть какого-то плана Аэквы, но эта надежда рушится, как только она наклоняется вперёд, открывая тыльную часть шеи.
— Забирайте.
Каллид тщетно дёргается в своих путах, мрачно глядя на Аэкву. Я опускаю голову, чувствуя больше расстройство, чем что-либо ещё. Я ошибся в расчётах. Думал, что она будет чувствовать какие-то обязательства передо мной, думал, что в ней больше верности. Но я не могу винить её. На её месте я вполне мог бы поступить так же.
Феликс снимает с неё медальон и передаёт Айро, который прижимает его к своему. В воздухе возникает странное искажение, пузырь деформации, исчезающий в мгновение ока.
— Готово. — Он вешает медальон обратно на шею Аэквы, затем рассматривает её. — Я развяжу тебя, когда мы уничтожим медальон Виса.
— Не делайте этого. — Аэква укоризненно хмурится. — Мы можем устранить его, просто забрав медальон с собой, и тогда остальные не узнают, что он выбыл из Юдициума. Им придётся хотя бы рассмотреть возможность того, что мы временно объединились.
Айро размышляет, затем бросает взгляд на Белли, которая кивает в знак согласия.
— Нам придётся держать тебя связанной ещё час или около того. Пока мы не убедимся, что Сексты пришли за ним.
— Конечно.
Белли помогает Аэкве подняться на ноги, перевязывая её руки спереди.
— Нам пора двигаться.
— Давайте заберём и их плащи, — говорит Аэква. — Ночи будут холодными, а им они не понадобятся.
Новые проклятия, ещё более вульгарные, чем прежде, срываются с губ Каллида, и на этот раз я присоединяюсь к нему в потоке брани, пока Феликс снимает с нас плащи. Но это в основном чтобы скрыть проблеск надежды.
— А их припасы? — спрашивает Феликс.
— Нет смысла, — говорит Айро. — У нас более чем достаточно, а Аэква не сможет много нести, пока связана.
Белли подходит ко мне. Я подавляю инстинкт отшатнуться, когда она наклоняется, вместо этого впиваясь в неё взглядом. Она встречает его, хватает шнурок на моей шее и резко дёргает. Кожа на шее горит. Раздаётся хлопок, и холодный белый камень вытаскивают из-под моей туники.
— Ты проиграл, — тихо говорит она.
Она кладёт медальон в карман, и все четверо уходят, игнорируя яростные проклятия, которые Каллид посылает им вслед.
МЫ ЖДЁМ В ТИШИНЕ ТЕМНОТЫ. Постоянный, мягкий шелест ветвей на ветру, который слишком холоден для одной лишь туники. Изредка раздаётся шуршание ночных животных поблизости, которые, почуяв наш запах, бросаются прочь. Хлопанье крыльев над головой, хотя птичьи крики слышны редко. Ровное дыхание Каллида со стороны дерева в шести футах от меня. И больше ничего.
— Всё ещё не спишь? — Мой голос разрезает воздух, хриплый от недостатка воды и перенапряжения.
— Сомневаюсь, что усну, пока она не вернётся.
Я постоянно возился с верёвками с тех пор, как ушли Айро, Белли, Феликс и Аэква. Мои запястья стёрты до крови, теперь больно даже шевелить ими, и я почти уверен, что липкая влага на ладонях — не пот. Время от времени я всё ещё поддаюсь разочарованию, тщетно напрягаюсь, пытаясь разорвать толстую верёвку, вырвать руки из петли. Но каждый раз это не приводит ни к чему, кроме тупой боли.
— Она не вернётся, Каллид.
После того как остальные ушли, мы говорили часами. В основном обсуждали план Аэквы. Несомненно, она забрала мой плащ, чтобы Сексты не пришли за нами — она знала, что проглоченный мной маячок спрятан именно там. Поначалу я разделял оптимизм Каллида. Даже придумал план. Я не верил, что она просто бросит нас здесь — это вряд ли смертный приговор, поскольку кто-нибудь в конце концов задастся вопросом, почему медальон Каллида не двигается, но это казалось излишне жестоким.
Однако через несколько часов я понял правду. Она намерена использовать мой маячок как оружие, средство саботажа, чтобы привлечь нашу команду безопасности к кому-то другому вместо нас. Если осуществить это в нужный момент, это может стать преимуществом, которое приведёт её к победе в Юдициуме.
Каллид не хотел рассматривать такую возможность. До сих пор не хочет. Но когда наш разговор иссяк, оставив нас наедине с надвигающейся ночью, думаю, он всё больше склоняется к моей точке зрения.
— Как думаешь, что Веридиус ей предложил? — Каллид задаёт вопрос как бы между прочим.
— Должно быть, что-то серьёзное.
Он хмыкает.
— Это не должно было иметь значения.
Я с нежностью улыбаюсь в темноту.
— Знаешь, ты мог бы пойти с ней. Я бы понял.
— И терпеть Белли три дня? — Каллид заставляет себя шутить, отметая предложение. — Клянусь прогнившими богами, я бы этого не вынес.
Я смеюсь, радуясь кратковременной лёгкости. Рад и компании Каллида, даже если я виноват в его бедственном положении.
Снова наступает тишина, и я не могу не спросить:
— Что они тебе предложили?
Каллид не спешит с ответом.
— Домитора.
— Что? — Я качаю головой, уверенный, что ослышался. — Что?
Каллид посмеивается.
— Я тоже так отреагировал, когда Принципалис мне сказал, слово в слово. Он сказал, что если я буду в выигравшей команде, то закончу обучение в качестве студента Четвёртого класса. А если я сам принесу Сердце… — Я почти слышу, как он пожимает плечами. Ему неловко.
— Прогнившие боги. Высокие ставки. — Меня поражает масштаб решения Каллида. — Ты лучший друг, чем я заслуживаю.
— Не совсем так. Просто подумал, что если не создавать никому проблем, то быстрее вернусь в Академию.
Наступает пауза, а затем я искренне смеюсь. Слышу, как Каллид присоединяется. Я откидываюсь назад, прислоняя голову к грубой коре, и гляжу вверх сквозь лиственный полог на рассеянный свет звёзд, который изредка проглядывает сквозь листву.
— Тебе действительно всё равно, где ты окажешься после всего этого?
— Мне не всё равно. Просто я думаю, есть вещи поважнее.
Я продолжаю улыбаться небу. Меня ужасает то, что грядёт, но в этом ответе есть какая-то простота, которая странным образом утешает.
— Ты правда всё ещё думаешь, что она вернётся?
— Час будучи связанной. Затем какое-то время, прежде чем они потеряют бдительность. Она может даже подождать, пока они уснут. — В его голосе звучит какая-то отчаянная решимость. Ему ненавистна мысль о предательстве Аэквы. — Она наш друг, Вис. Эти последние недели что-то да значили.
— Знаешь, я тебе завидую. Твоей способности так доверять.
Наступает тишина, затем он фыркает.
— На секунду я подумал, что это комплимент.
— Я серьёзно, — задумчиво отвечаю я. Я знаю, что мы проиграли, знаю это уже несколько часов. Это заставило меня погрузиться в самоанализ. — Я говорю не только об Аэкве. Я имею в виду то, как ты рассказал мне о Белли, о том, почему ты на самом деле в Седьмых. Как ты решил предупредить меня о Юдициуме, даже после того, как в прошлый раз это так сильно тебя обожгло. — Я облизываю потрескавшиеся губы. — Прогнившие боги, Каллид. Ты показал мне, где спрятал документы. И сделал это так, словно это пустяк.
Он немного неловко смеётся.
— Ну, я доверяю тебе.
— Не уверен, что достоин этого.
Снова тишина.
— Я знаю, что ты никому не расскажешь, — озадаченно произносит он. — Но… ты в порядке?
Я зажмуриваюсь от отчаяния, хотя в почти кромешной тьме это едва ли что-то меняет.
Я хочу рассказать ему. Не думаю, что он меня выдаст. Думаю, Каллид унесёт мой секрет в могилу.
— Я устал, — в конце концов тихо говорю я, проклиная себя за трусость. По крайней мере, это правда. Я устал лгать. Устал бороться. Устал бояться. — И спасибо.
Какое-то время ничего не слышно, только шёпот ветра в кронах деревьев касается моих ушей.
— Как думаешь, зачем они это делают? — внезапно спрашивает Каллид.
— Делают что?
— Это. Юдициум. Стравливают нас друг с другом, пока никто не видит. Опускают нас до такого уровня. — В его голосе слышится горечь. — Это не совсем то, что можно назвать итогом всего, чему мы учились в Академии.
— Думаю, так и не должно быть. Думаю, это и есть последний урок, — говорю я с циничной уверенностью. — Это реальный мир. Они ищут людей, которые будут руководить, а в Катене… как говорит Фавиус, Катен вознаграждает жадность превыше всего. Так что здесь, в этих условиях, проверяют, кто пойдёт на всё. Кто сделает всё, что может сойти ему с рук, чтобы победить.
Некоторое время стоит тишина, и я понимаю, что Каллид обдумывает мои слова.
— Мрачный взгляд на вещи.
— Скажи, что я не прав.
— Нет. Нет, не думаю, что ты не прав. — Слышится шорох, Каллид устраивается поудобнее у своего ствола. — Так если не мы, ты надеешься, что победит Эмисса?
— Да, — говорю я искренне. — У неё хорошие шансы. Хотя Индола будет сложно победить. Особенно если он переманит к себе ещё больше Четвёртых. — Я вздыхаю. — Честно говоря, на данный момент мне всё равно, лишь бы не Айро с Белли.
— Полностью согласен. Поверить не могу, что она действительно пнула тебя в лицо. Я знал, что она не умеет достойно проигрывать, но это было… — Каллид повышает голос, довольно точно подражая Белли. — «Всё, что тебе нужно знать — это то, что тебя переиграли».
— «Ты проиграл», — вторю я ему.
Это не так уж смешно, но нас обоих разбирает приступ сдавленного смеха, настолько громкий, что мы не замечаем треска веток, пока чей-то голос, резкий в кромешной тьме, не прерывает наш хохот.
— Вам, идиотам, правда всё равно, съедят вас алупы или нет? Или вы не понимаете, насколько громко шумите? — Свет факела расползается по земле вокруг меня.
— Аэква? — Я поворачиваюсь, сердце подпрыгивает, даже когда верёвка впивается в стёртые запястья.
— А кто ещё? — нетерпеливо говорит она, стройная фигура возникает из движущихся теней. Она приседает рядом со мной, факел в одной руке, сталь в другой. — Не двигайся.
— Прогнившие боги, Аэква. Почему так долго? — кричит Каллид.
— Тише. — Она толкает меня вперёд, чтобы добраться до моих рук. На верёвку оказывается давление, лихорадочные пилящие движения в течение десяти секунд, и путы, державшие меня последние несколько часов, спадают. Я чуть не валюсь вместе с ними, невыносимо затёкший, но умудряюсь неуклюже удержаться. Не успеваю встать, как она уже переходит к Каллиду и повторяет процесс.
— Как ты сбежала?
— Несколько часов назад мы уткнулись в тупик, пришлось возвращаться почти час. Они ужасны в ориентировании по лесу. Я вызвалась сегодня ночью пойти на разведку, убедиться, что новый путь свободен. Они даже не подумали, что я могу их предать.
— Ха. Как глупо с их стороны. Ха, — слабо говорю я, с трудом поднимаясь на ноги и осторожно потягиваясь. — У тебя с собой мои маячки?
— Нет. Но я вернусь за твоим медальоном. — Она заканчивает свою работу. — Второй в желудке у Айро.
— Что?
— Я подложила его ему в суп за ужином.
— Это… потрясающе. — Каллид в восхищении. — И отвратительно.
Аэква спокойна, хоть и запыхалась.
— Это было спонтанное решение, но думаю, сработает. Утром я предложу отделиться с медальоном Виса в качестве приманки. У них не будет причин заподозрить что-то — они думают, что ты выбыл из Юдициума, а попытка выиграть в одиночку на таком раннем этапе, не зная, где остальные, была бы безумием. Когда маячок в желудке Айро активируется, команда безопасности выйдет на связь, и все они будут исключены. После этого я встречу вас.
Я выдыхаю, впечатлённый не меньше Каллида.
— А Веридиус сказал, что для победы нужен только медальон. — Я разминаю пальцы, возвращая кровоток. — Сколько времени у тебя заняло вернуться сюда?
— Всего около часа. Нас остановила скала, пришлось вернуться на восток, прежде чем разбить лагерь. — Она качает головой, локоны колышутся в тусклом свете. — Повезло. Я уже готовилась схватить твой медальон и просто бежать, когда они поняли, что дальше пути нет.
Я хмурюсь.
— На восток?
— У них была та же идея, что и у тебя: идти на запад, держаться границы, избегать Индола и Эмиссы, пока Сердце не начнёт двигаться. Так они и оказались впереди нас. Просто не повезло.
Я хмыкаю. План Айро не так ужасен, но… определённо совпадение.
— Кстати, как твоё лицо? — Она запинается. — Ты же знаешь, я бы остановила её, если бы она снова к тебе приблизилась.
— Я знаю. — Я потираю ушибленную челюсть. — Не хуже, чем всё остальное.
— Хорошо. Тогда нам пора двигаться. — Она поднимает факел и начинает бежать обратно в лес, не дожидаясь ответа.
Каллид толкает меня локтем.
— Я же говорил, — тихо произносит он.
Я бросаю на него снисходительный взгляд.
— Я ни на секунду не сомневался.
Мы оба ухмыляемся и бросаемся вдогонку за удаляющимся светом факела Аэквы.
ПО ДОРОГЕ Я РАССКАЗЫВАЮ ИМ свой план. Похоже, он не нравится ни одному из них.
— Это ужасный план, — говорит Аэква.
— Согласен, — подтверждает Каллид, жадно глотая воздух на бегу. — И если кому-то и делать такую глупость, то это должен быть я. Ты будешь рисковать собой без всякой причины.
— Он прав, — пыхтит Аэква. Она ведёт нас, задавая поразительный темп, учитывая, что ориентируется при свете факела и уже проделала этот путь бегом сегодня ночью. — Хотя я также думаю, что в этом просто нет необходимости.
— Мы здесь слепы. Возникшая ситуация с Айро и Белли это доказывает.
Моё собственное дыхание срывается на короткие всхлипы, но я чувствую себя на удивление хорошо. Есть польза от того, что подремал несколько часов сегодня днём, пусть и было неудобно.
— Судя по словам Веридиуса, те каменные круги у Секстов могут отследить всех нас. Каждого из Третьих и Четвёртых. Так что нам нужен такой же. И это может быть наш единственный шанс его заполучить.
В моих словах нет осуждения; план Аэквы был умным, правильным ходом в данных обстоятельствах. Но это означает, что сейчас — зная и местоположение Айро, и направление, откуда он только что пришёл — это наша единственная возможность действовать.
— Тогда нам следует идти вместе, — говорит Каллид.
— Согласен.
Наступает пауза, а затем Каллид хмыкает.
— Хорошо. — Он явно ожидал большего сопротивления. — Итак… мы собираемся сразиться с двумя Секстами. Или может с четырьмя, если наша команда безопасности столкнулась с той, что следит за Айро. И мы сами по себе.
— Мы собираемся украсть их отслеживающую пластину, — поправляю я его. — Я не сумасшедший.
Каллид обменивается взглядом сомнения с Аэквой в мерцающем свете факела.
— Один из них всё время будет за ним следить, — предупреждает Аэква. — Даже когда Айро разобьёт лагерь, они захотят знать, когда он двинется с места. И им придётся реагировать на любые чрезвычайные ситуации.
— Вот почему наш Каллид их отвлечёт, — весело объясняю я ей.
Каллид ёрзает, внезапно выглядя менее воодушевлённым предложением идти с нами.
— Если кого-то из нас поймают, нас дисквалифицируют. — На этот раз Каллид не столько протестует, сколько констатирует факт. Он знает меня достаточно хорошо, чтобы понимать — я принял решение. — Даже если не поймают, но кто-то узнает позже…
— Мы не нарушаем правила в том виде, в каком они были изложены.
— Мы нарушим их дух.
— Любой ценой, — напоминаю я ему.
После этого следует ещё несколько возражений, но они слабее. И Каллид, и Аэква знают, что нам нужно преимущество; неважно, насколько мы хороши в бою, это не поможет, если нас снова застанут врасплох.
К тому времени, как мы замедляемся и Аэква жестом призывает нас к тишине, всё уже решено. Аэква вернётся к Айро и Белли, в то время как мы с Каллидом найдём одну из двух команд безопасности, которые сейчас следуют за ними, и украдём их пластину слежения. Утром Аэква найдёт способ отделиться от команды Айро с моим медальоном. Мы перегруппируемся завтра до полудня у подножия высокого утёса, примерно в часе пути к северо-востоку от того места, где мы сейчас находимся.
Многое может пойти не так. Но, учитывая риски кражи у Секстов, мне будет достаточно легко отделиться от Каллида.
Это даст мне целую ночь и утро наедине с собой, без слежки, чтобы пересечь западную реку. Найти купол. Пройти Лабиринт.
— Вот и всё, — шепчет Аэква, переводя дыхание. — Айро в нескольких минутах дальше. Мы пришли с той стороны.
Она ориентируется по близлежащей нависающей горе и указывает.
— Там глубокое ущелье. Идите вдоль левого края. Это единственный проходимый участок на мили вокруг, так что если они действительно всего в пятнадцати минутах пути, по крайней мере одна команда безопасности должна быть где-то там.
— Спасибо.
Она кивает.
— Что мне делать, если вас не будет там завтра к полудню?
— Начинай продвигаться к Сердцу Йована. К тому времени у меня должна быть пластина слежения. Мы найдём способ тебя догнать.
Аэква открывает рот, чтобы возразить, но я решительно качаю головой.
— Если с нами что-то случится, то это по моей вине. Если мы так и не появимся, попытайся выиграть сама. — Аэква выглядит настолько недовольной подобной перспективой, что я смеюсь. — Это и для меня не идеальный сценарий.
Каллид фыркает, в то время как Аэква лишь полуулыбается.
— Ладно.
Я наблюдаю, как Каллид снимает с шеи медальон: он не сможет носить его сегодня ночью, если мы хотим застать Секстов врасплох. Он без колебаний передаёт его Аэкве.
Я собираюсь уходить, но медлю.
— Я должен извиниться перед тобой. — Я подумывал ничего не говорить, но мои сомнения наверняка были очевидны. — Я действительно думал, что ты переходишь на другую сторону.
Аэква ухмыляется.
— Я знаю. Было довольно трудно не рассмеяться, глядя на твоё выражение лица. — Она пренебрежительно машет рукой. — Если бы ты не поверил, то и не сработало бы.
— Мне всё равно следовало доверять тебе.
— Нет, не следовало. У тебя были все основания не доверять мне. И я на это рассчитывала. — Она смотрит на меня. — Но теперь тебе следует.
— Да. — И я действительно имею это в виду. Насколько я могу судить, она доказала свою надёжность. — Удачи, Аэква.
— Вам тоже, — тихо отвечает она нам обоим.
Мы с Каллидом сворачиваем с тропы, и листва быстро скрывает Аэкву из виду.
Мы продвигаемся в указанном Аэквой направлении большую часть следующего часа, почти не разговаривая. Спутанный подлесок и необходимость соблюдать тишину замедляют наш путь. Вокруг всё притихло. Мышцы ноют от напряжения. Идти в темноте вот так — дело нарочито медленное и опасное, но мы не можем рисковать, зажигая факел.
Я уже начинаю задаваться вопросом, не разминулись ли мы как-то с командами безопасности, когда впереди сквозь деревья пробивается яркий оранжевый отблеск.
— Вис, — выдыхает позади меня Каллид.
Мы припадаем к земле. Не обращая внимания на то, как кусты царапают руки и впиваются в тунику, я проползаю вперёд. До нас доносятся приглушённые голоса, а затем взрыв хриплого смеха. Судя по всему, Сексты в хорошем настроении. Расслаблены.
— …Латриус лучший наездник.
— Пфф. Может и так, но у Красной лучше команда.
Второй тут же шумно возражает. Оба мужчины. Они сидят у костра, обсуждая колесницы; Латриус — один из самых известных участников от Синей команды.
— Их всего двое. — В шёпоте Каллида слышится облегчение.
— Видишь следящую пластину?
— Нет. Но она должна быть где-то рядом.
Дружеский спор в лагере продолжается несколько минут — дольше, чем следовало бы, учитывая предмет обсуждения, — а я продолжаю красться вперёд, не поддаваясь нетерпению. Оба широкоплечие, их серые туники резко выделяются на приглушённом фоне окружающей природы. Несмотря на холод, ни один не накинулплащ.
Следует краткий разговор о чём-то, что я не совсем расслышал, а затем беседа переходит на ворчание об ограничениях в Катене на предстоящий Фестиваль Окарии. Пустая болтовня, но постоянный поток разговора позволяет нам легко обогнуть периметр лагеря, оставаясь незамеченными.
Время тянется в напряжённой дымке медленного, очень медленного продвижения с постоянными паузами, чтобы проверить, не видно ли следящей пластины. Судя по тому, что я уловил из их разговора, Секстов зовут Бориус и Дарин. Примерно через двадцать минут Дарин кряхтит, подбирая дрова для костра.
— Проклятая рука, — бормочет он, потирая плечо.
Он бросает взгляд на Бориуса.
— У тебя тоже брали кровь?
Бориус кивает.
— От таких вещей становится не по себе.
Дарин заканчивает подбрасывать дрова в огонь, затем вглядывается во что-то на земле.
— Бродяжка вернулась к ним уже как час назад. Не думаю, что они снова двинутся сегодня ночью.
— Нам повезло. — Бориус потирает лоб. — Ей бы лучше просто убраться с дороги.
— Не то чтобы это имело какое-то значение до завтрашней ночи. — Дарин смещается, и я испытываю прилив восторга, когда он поднимает круглую следящую пластину и протягивает её Бориусу. — Хочешь взять первую вахту?
Бориус принимает её, безразлично скользнув взглядом по поверхности, прежде чем положить на бревно рядом с собой.
— Шесть часов?
— Разбуди меня.
Я киваю Каллиду, пока Дарин готовит свой спальный мешок на небольшом расстоянии от весело потрескивающего костра. Мы отступаем, настолько аккуратно, что проходит пять минут, прежде чем я чувствую себя в безопасности и снова поднимаюсь, натянутые мышцы стонут.
— Аэква была права. Они не выпустят эту штуку из виду.
— Рано или поздно им придётся справить нужду. Или один из них может заснуть на вахте.
— Сомневаюсь, что они отойдут дальше края лагеря. И они Сексты. Они не будут дремать на посту, даже если думают, что здесь не о чем беспокоиться. — Я бросаю на него извиняющийся взгляд. — Нам нужно отвлечь их.
Каллид хмурится.
— Почему приманкой должен быть я?
— А ты хочешь попробовать сразиться с ними, если это не сработает?
Каллид фыркает.
— Что ты хочешь, чтобы я сделал?
— Ничего масштабного. Не надо поджигать лес или что-то в этом роде. Что-то такое, чего будет достаточно, чтобы оттянуть их к другому краю лагеря. Я смогу подобраться ближе. Мне нужна всего минута, чтобы прокрасться, забрать следящую пластину и вернуться за деревья. — Во всяком случае я так думаю. — Попробуй сделать что-то не угрожающее. В лучшем случае Бориус даже не разбудит Дарина, прежде чем пойти посмотреть.
Каллид поднимает бровь.
— Значит, что-то отвлекающее, но не угрожающее. И достаточно тихое, чтобы не разбудить спящего.
— Легко. — Я ухмыляюсь ему. — Обойди вокруг и начинай примерно через… полчаса? Этого должно хватить, чтобы Дарин заснул, а Бориус устроился. Но как только сделаешь это, просто беги. Не жди меня. Не рискуй быть пойманным.
Каллид не спорит. Хоть и понимает, как трудно будет убежать от Секста.
— А после?
— Возвращайся туда, где мы встречаемся с Аэквой. У меня будет следящая пластина. Я найду тебя по дороге.
— А если нет?
— Значит, я задержался. Просто вернись к тому утёсу и жди меня там. — У меня нет намерения искать Каллида сегодня ночью; я направлюсь на запад, прямо к куполу. Но история о том, как я избежал поимки двумя Секстами, должна достаточно хорошо объяснить потерянное время.
Каллид подтверждает кивком и поворачивается, чтобы уйти, затем останавливается.
— Как думаешь, что они имели в виду насчёт завтрашней ночи?
Я качаю головой. Я тоже обратил на это внимание.
— Понятия не имею.
По виду Каллида, идей на этот счёт нет и у него. Он глубоко вздыхает.
— Удачи, Вис.
— И тебе. Скоро увидимся.
Он исчезает в тенях.
ВСКОРЕ СО СТОРОНЫ ДАРИНА доносится ровное дыхание, и над лесом повисает тишина. Бориус строгает палку коротким лезвием, в основном глядя в огонь. Значит, он не спит, чтобы следить за пластиной, а не чтобы охранять лагерь от непрошеных гостей. Это хорошо. Он не будет особо внимателен к окружению, а зрение в ночи у него будет ослаблено.
Трудно оценить ход времени, когда так застыл на месте — каждый вдох кажется часом. Я уже начинаю думать, что с Каллидом что-то случилось, когда вижу, как Бориус напрягается. Хмурится в сторону противоположной линии деревьев.
Секундой позже по ветерку доносится сильный мужской голос, едва слышимый.
«… её умоляющей просьбе внемля, он лучшую часть ей поведал, не зря — того не смогла бы узнать…»
Мне едва удаётся сдержать смех, когда я узнаю мелодию. Один из Четвёртых учил ей всех несколько недель назад — по сути, просто похабный стишок, положенный на музыку, но заразительный. Каллид не самый впечатляющий певец, но полагаю, в данных обстоятельствах его фальшивые завывания весьма эффективны.
— Что за чертовщина? — Бориус проверяет каменный круг рядом с собой и встаёт, поглядывая на спящего товарища. Моё сердце замирает, когда он колеблется, затем делает шаг в противоположную сторону. Второй. Голова наклонена набок, словно он всё ещё не верит своим ушам. Пластина лежит на бревне, где он её оставил. Между мной и им.
«… и так она ему полюбилась, что с нею в кусты он удалился…»
Я мысленно подгоняю Бориуса вперёд. Его рука лежит на клинке у пояса. Сталь, не Бритва. Ещё несколько шагов. Он почти у дальнего края небольшой поляны. Я задерживаю дыхание. Сопротивляюсь желанию сразу же двинуться. И правильно делаю — Бориус снова оглядывается на всё ещё спящего Дарина, выглядя растерянным. Глаза у него чёрные.
Озадаченно покачав головой, он принимает решение. Исчезает среди деревьев.
Я не медлю — вскакиваю на ноги и бросаюсь к пластине, преодолевая тридцать футов или около того. Беглый взгляд говорит мне, что это именно то, что мы искали: на его поверхности рассыпаны маленькие цветные камешки, которые не двигаются, когда я хватаю пластину. Разберусь, как её читать, позже.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и замечаю неподалёку плащ, лежащий в тени на земле. Делаю несколько лишних шагов и хватаю его. Ночь холодная, и хотя я, вероятно, смогу выжить в одной тунике, мне не хочется этого делать. Особенно учитывая, что довольно скоро мне придётся плыть.
— Стой.
Ледяная дрожь пробегает по спине, когда звучит приказ Бориуса, пока я всё ещё в десяти шагах от спасительных деревьев. Я делаю, как он велит. Закрываю глаза. Только звук угасающих углей нарушает тишину. Как только он увидит моё лицо, всё кончено.
— Что…? — Сонный полувопрос от Дарина.
Я в сотне футов от Бориуса. В ночи он сможет продираться через лес гораздо легче меня, но ранг Секста не даёт ему дополнительной скорости.
Я бросаюсь бежать.
— СТОЙ! — Бориус рычит это так громко, что спящие в окрестных кустах птицы взмывают в испуганный полёт. Я уже среди деревьев, но позади вдруг раздаётся ужасный треск. Что-то рассекает воздух, не дальше десяти футов от меня. Вращается и крушит ветки с оглушительным грохотом.
Это дерево. Бориус только что швырнул в меня дерево.
Похоже, Закон о Рождении сейчас не его главная забота.
Я ныряю влево, в густые заросли. Затем заставляю себя пригнуться и двигаться методично, крадучись, а не слепо продираясь вперёд. Подвёрнутая лодыжка будет здесь почти так же не кстати, как и поимка, а что ещё хуже — если я буду слишком шумным, Бориус сможет точно определить направление, в котором я ушёл. Вокруг ещё полно деревьев, которые он может с корнем вырвать и швырнуть мне вслед.
Слышны растерянные крики Дарина, на которые отвечает яростный и тревожно близкий Бориус. Раздаётся грохот ещё одного массивного объекта, проносящегося через лес, хотя на этот раз дальше. Пока оглушительный шум ещё не стих, я ложусь ничком посреди густого скопления кустов, не обращая внимания на колючки, царапающие кожу, изо всех сил стараясь успокоить рваное, паническое дыхание. Думаю, у меня было достаточно форы, чтобы Бориус мог поверить, что я ушёл. Вместо того чтобы тратить время на мои поиски, они с Дарином наверняка направятся туда, где смогут доложить о случившемся.
Бориус изливает ярость на меня, на всё ещё сонного Дарина и на богов. Через минуту его бешенство утихает до возмущённых криков, и он приказывает Дарину собирать лагерь, а затем наступает тревожная тишина. Я не двигаюсь, почти не дышу, напряжённо вглядываясь в направлении, где находятся двое мужчин.
Минута проходит в тишине. Две.
Затем треск веток и проблеск света во тьме. Бориус держит высоко поднятый факел, тяжело шагая через лес, оранжевое пламя освещает его мрачную ярость. Он свирепо вглядывается в чащу, и хотя он в пятидесяти футах от меня, мне всё равно приходится подавлять приступ паники, когда его взгляд скользит по моему укрытию.
— Я знаю, что ты всё ещё здесь, — кричит он, скорее рычит.
Разумеется, он блефует. Отчаянная попытка.
Моя уверенность тает, когда он наклоняется, изучая что-то на земле, а затем начинает двигаться в мою сторону.
Vek. Вероятно, он опытный охотник, а я едва ли смог замести следы во время своего первого отчаянного рывка. Там, где я замедлился, думаю, будет сложнее определить, куда я пошёл — и я действительно пару раз менял направление, — но он меня найдёт.
Я заставляю себя дышать тихо и размеренно. Судя по тому, как он раньше швырял деревья, у меня нет ни единого шанса одолеть его в схватке. Мне придётся бежать; вопрос только когда, как долго ещё выжидать, как долго надеяться, что он просто сдастся. Чем ближе он подходит, тем меньше у меня шансов на побег.
Бориус осторожно продвигается вперёд, сосредоточившись на земле, хотя его голова дёргается в сторону при любом намёке на движение боковым зрением. Тридцать футов. Двадцать. Он идёт по другой траектории, но окажется достаточно близко к моему укрытию, и не думаю, что я смогу избежать обнаружения, даже спрятавшись здесь под кустами.
— Бориус! — доносится голос Дарина. — Готово!
Бориус не отвечает, осматривая ближайшую территорию, прищурив глаза.
— Бориус!
— Иду! — Его голова резко поворачивается в направлении товарища, крик полон разочарования. Он кладёт руку на толстый ствол ближайшего дерева. Всё дерево словно вздрагивает; внезапно оно вырывается из земли, с треском ударяясь об окружающую листву, зависая в воздухе. Дарин смотрит в мою сторону, рычит. И швыряет.
Мне требуется всё моё самообладание, чтобы не дёрнуться, не выскочить из укрытия и не нырнуть прочь от разрушительной силы, которая проносится менее чем в десяти футах. Ветки ломаются и разлетаются, некоторые падают дождём в кусты, где я прячусь.
Лес поглощает последние отголоски разрушения, и Бориус разворачивается, решительно удаляясь обратно в направлении своего лагеря.
Я жду, пока он не скроется из виду, прежде чем закрыть глаза и прижаться лбом к неровной земле, с дрожью выдыхая. Всё пошло не по плану, и команда «безопасности» определённо была куда менее склонна к безопасности, чем я ожидал. Я всё ещё слышу, как Бориус рявкает приказы, а Дарин звучит одновременно защищающимся и раздражённым. Без сомнения, он получает малую толику того, что Бориус хочет обрушить на мою голову.
Я выжидаю двадцать минут после того, как последние отголоски их голосов растворяются в ночи, не желая рисковать на случай, если они решат вернуться. Но ничего не происходит. Никаких признаков, что кто-то поблизости. Надеюсь, Каллид уже далеко отсюда.
Наконец я выползаю из кустов, с трудом поднимаюсь на ноги и пробираюсь к недавно упавшему бревну. Я набрасываю украденный плащ на плечи и сажусь. Сквозь деревья проникает достаточно лунного света, чтобы видеть, и я подношу следящую пластину близко к лицу.
Она около фута в поперечнике, тонкая, но всё же имеет некоторый вес. На её поверхности выступают десятки прочно прикреплённых камней, и некоторые — мне так кажется, хотя в тусклом серебристом свете трудно разглядеть — отличаются по цвету от большинства. Я хмурюсь, тыкая в них. Ни один не двигается. Я поворачиваю пластину, переворачиваю её, кручусь на месте, но ни один из них не двигается.
— Vek, — бормочу я. Неужели она работала только когда находилась у Бориуса? Это кажется маловероятным; сегодня вечером он проверял её, не касаясь. Мог ли я как-то сломать её в том безумном рывке? Ничто не выглядит треснувшим или даже надколотым.
Я засовываю её в сумку, снова поднимаюсь на ноги и ориентируюсь по убывающей луне, оставив более детальный осмотр на потом. У меня нет времени, чтобы терять его впустую.
Я направляюсь на запад, к реке. К куполу.
ЗА ПОСЛЕДНИЕ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ Я научился справляться со страхом. Принимать его затаённое присутствие. Спать, несмотря на его крадущиеся прикосновения. Подавлять его глубоко внутри, когда это необходимо.
Но сегодня ночью, когда я пробираюсь через лес в тусклом лунном свете, всё по-другому. В груди скребётся тревога, обостряющаяся каждый раз, когда я вспоминаю, куда направляюсь. Чем больше я стараюсь не думать о Ремнантах и о том, как они разорвали Артемиуса на части, тем навязчивее эти образы проникают в сознание. Мои шаги становятся свинцовыми. Я придумываю тысячи историй, которые мог бы рассказать Ульцискору вместо того, чтобы идти туда на самом деле.
Но я знаю, что его удовлетворит только правда. Это единственное, что заставляет меня переставлять ноги.
Я уверен в своих навыках ориентирования, но всё равно проходит больше часа, прежде чем я добираюсь до реки, обозначающей границу Юдициума. Я останавливаюсь на восточном берегу, глядя на противоположную сторону. Река не слишком широкая, возможно, сотня футов, но течение быстрое и сильное. Переплывать такую неизвестную реку в одиночку и ночью — не то, на что я обычно решился бы.
И если со мной что-то случится на той стороне, меня не найдут. Никому даже в голову не придёт искать меня в западной четверти Соливагуса.
Но выбора нет. Нет лучших вариантов. Я раздеваюсь, аккуратно укладывая всё в свою сумку. Затем спускаюсь к воде.
Она ледяная, вероятно, стекает с одной из вершин острова; я напрягаюсь, борясь с пронзительным холодом, стискивая зубы, продираясь сквозь камыши, мягкая прибрежная грязь хлюпает между пальцами ног. Я продолжаю идти вперёд, погружая тело в воду как можно быстрее, держа сумку над поверхностью. Я не рассчитываю добраться до другого берега с совершенно сухой сумкой, но и не могу позволить себе промокшую одежду на весь остаток ночи.
Я не ошибся насчёт течения, но добираюсь до другого берега почти без проблем, сумка капает, но её содержимое в основном не пострадало. Вероятно, я оказался футов на пятьсот ниже по течению от того места, где начинал, но это не имеет особого значения. Я выбираюсь на берег и затем, сильно дрожа, начинаю вытираться плащом.
Через мгновение я хмурюсь. Моя кожа размазывается чем-то тёмным. Я тру это онемевшим пальцем. Часть вещества отслаивается.
Кровь.
Я ищу порез почти минуту, прежде чем понимаю, что его нет. Это плащ. Тёмное пятно на зелёной ткани. Пропитанное кровью.
Я как можно быстрее стираю её с тела, пытаясь понять, что это значит. Крови много. Она может быть от раны, которую я не заметил; Дарин, в частности, почти не двигался всё время, пока я наблюдал, и, будучи Секстом, он легко мог компенсировать ранение. Или кровь от животного. Возможно, они что-то поймали на охоте и использовали плащ как волокушу, чтобы дотащить добычу до лагеря.
Оба варианта возможны. Ни один не кажется вероятным.
Меня уже беспокоило то, что Бориус так бурно отреагировал на потерю следящей пластины, и это открытие никак не развеивает мою тревогу. Но это загадка, о которой мне придётся беспокоиться позже, когда я вернусь. Сегодняшняя задача не допускает отвлечений или промедлений.
Прежде чем снова одеться, я как могу промываю испачканную часть плаща в реке — запах крови не то, что мне нужно на себе, будучи в одиночестве в лесу. Я всё ещё дрожу от холода даже после того, как надел одежду, но физические нагрузки должны вскоре это исправить.
Думаю, уже за полночь. Двенадцать часов, чтобы добраться до купола, пройти лабиринт, а затем вернуться к Каллиду и Аэкве.
Я бегу трусцой на запад.
ЧАС СПУСТЯ Я УЖЕ ВЕСЬ В ПОТУ, холод ночи и моего заплыва больше не беспокоят. Лес здесь тревожно тих. Сквозь верхушки деревьев я изредка вижу проблески горы, которая скрывает багровый купол. Это полезно — несколько раз я обнаруживаю, что сбился с пути: тропы извилисты и круты, и большая часть моего внимания уходит на то, чтобы не свалиться с одного из нескольких резких склонов по мере продвижения.
Наконец я решаю отдохнуть, усевшись на каменистом возвышении и сняв с плеча сумку. Здесь нет ни пения птиц, ни жужжания насекомых. Луна стоит высоко, освещая эту небольшую каменистую площадку без деревьев, которые могли бы загородить свет. Я делаю быстрый глоток из фляги, затем снова достаю следящую пластину, которую забрал у Бориуса.
— Прогнившие боги, — бормочу я себе под нос, когда она выскальзывает из сумки гладкой, без единого камня на поверхности.
Я роюсь на дне сумки, нахожу несколько камней и с надеждой раскладываю их на поверхности, но ничего не происходит.
Я смотрю в мрачном недоумении, затем раздражённо засовываю пластину обратно в сумку и следом высыпаю в неё камни.
— Какая пустая трата времени.
При этих словах позади меня раздаётся шорох — такой, который был бы неслышим, если бы я всё ещё двигался, — и мои лопатки напрягаются. Я не реагирую, никак не показываю, что услышал или почувствовал что-то необычное, продолжая копаться в сумке. Нахожу и вытаскиваю свой охотничий нож — единственное оружие, которое у меня есть. Засовываю его за пояс, прежде чем снова встать.
Волосы на затылке встают дыбом, когда я продолжаю путь, напрягая слух в поисках любого намёка на преследование. Целую вечность — хотя на самом деле проходит не больше десяти минут — ничего не происходит. Затем позади меня хрустят ветки. Это отчётливо слышно между моими вдохами и тишиной.
Больше не могу выносить это напряжение. Я на очередной поляне, где света достаточно, чтобы видеть на десятки футов. Достаю нож из-за пояса.
Воздух наполняется низким, грозным рычанием.
Я замираю, глазами прочёсывая подлесок. Не уверен, как лучше поступить. Повернуться спиной и бежать — ужасная идея; что бы это ни было, я не сомневаюсь, что оно будет быстрее меня. Но и противостоять этому с одним лишь ножом у меня вряд ли получится.
Рычание становится глубже. Мои костяшки побелели на рукояти ножа. Думаю, там всего одно животное, но звучит оно крупным.
В тенях возникает движение. Кусты шелестят, когда из них появляются тёмные очертания. Пятнистый лунный свет блестит в двух щелевидных глазах и на оскаленных зубах.
Алупи.
Существо делает ещё шаг вперёд, затем ещё один, не сводя взгляда с моего ножа, который я держу в оборонительной позиции. Я отступаю в том же темпе, во рту пересохло. Он огромный. Больше половины моего роста. Капли слюны блестят, подчёркивая тончайшие, острейшие кончики его зубов.
Я всё ещё лихорадочно пытаюсь найти выход из ситуации, когда алупи атакует.
Я даже не осознаю, что он прыгает, пока он не оказывается в воздухе — сплошные тени, зубы и грация стрелой летят на меня. Я пытаюсь повернуть нож в нужное положение, но слишком поздно: полный вес животного врезается в мою грудь и правую руку, выбивая лезвие и отбрасывая меня на спину. От удара воздух вылетает из лёгких.
Головокружение проходит, и моё поле зрения заполняют слюнявые челюсти. Я пытаюсь вывернуться, но существо навалилось на меня, и я едва могу пошевелиться. Его дыхание воняет тухлым мясом и кровью.
Глаза существа, в дюймах от моих, буравят меня взглядом. Его губы оттянуты назад, обнажая то, что, как мне слишком часто говорили, является бритвенно-острыми зубами. Он снова рычит. Я откидываюсь назад, пытаясь показать, что сдаюсь. Больше мне особо ничего и не остаётся.
Чудовищный комок меха и мышц продолжает своё зловещее урчание.
Затем, к моему изумлению, он спрыгивает. Замирает в нескольких футах от меня.
Я бросаю взгляд туда, где упал мой нож, но тут же слышу предупреждающее изменение в тембре рычания алупи. Отвожу взгляд, давая понять, что не собираюсь бросаться за ним. Волк почти четыре фута высотой в холке. Его чёрная шерсть подчёркивает влажное серебро зубов в лунном свете.
Я щурюсь. На его спине есть прореха в шерсти, недостающая полоса, где зарос шрам.
— Диаго? — шепчу я имя.
Так я до сих пор думаю о детёныше, которого спас шесть месяцев назад, хотя это чудовище, конечно же, не может быть им. И всё же я не могу оторвать взгляд от шрама. Он на том же месте.
— Это ты?
Я сажусь и медленно, осторожно начинаю протягивать руку.
Рычание волка усиливается, пока он не прыгает вперёд, яростно щёлкая челюстями у моих пальцев; я отдёргиваю их как раз вовремя, чтобы их начисто не откусили.
— Ладно. Ладно, — дрожащим голосом бормочу я себе под нос. — Не буду так делать.
Я остаюсь сидеть, пока алупи начинает красться в сторону, кружа вокруг меня. Его взгляд ни на секунду меня не покидает.
Он делает два полных круга, а затем, так же внезапно, как появился, разворачивается и уходит обратно в лес. Через считанные секунды, прежде чем я успеваю среагировать, тени снова скрывают его из виду.
Я задерживаю дыхание, затем выдыхаю, едва осмеливаясь поверить, что меня не съели. Мог ли это быть Диаго? Странно, но совпадение кажется слишком большим, чтобы его игнорировать. В любом случае, я не настолько глуп, чтобы думать, что я в безопасности или что волк действительно ушёл. Запах крови на моём плаще, должно быть, привлёк его.
Мне не остаётся ничего, кроме как идти дальше, напрягая слух в поисках любого признака возвращения алупи. Если раньше я был встревожен, то теперь у меня почти кружится голова от беспокойства. Мои нервы — словно склон, по которому я взбираюсь, каждый вдох даётся труднее, чем должен. Но из окружающего леса не доносится ни звука. Никаких признаков того, что существо преследует меня.
Примерно через полчаса сквозь верхушки деревьев я впервые вижу проблеск купола.
С облегчением и страхом одновременно я останавливаюсь, приветствуя это зрелище — зловещий красный цвет впитывает приглушённое серебро неба. Деревья редеют, и эта странная, тяжёлая немота здесь давит сильнее, чем когда-либо. Я бреду дальше.
Когда я наконец продираюсь сквозь последние кусты к основанию купола, меня ждёт алупи.
Я замираю на месте. Он неподвижен, сидит на задних лапах. Не реагирует на моё появление.
Я делаю шаг вперёд. Он скалит зубы и издаёт это ужасающее низкое рычание, его мышцы напрягаются.
Мой клинок у меня на боку, но на этот раз я не тянусь к нему. Здесь, без укрытия деревьев, видимость лучше, и я был прав насчёт шрама существа: он совпадает со шрамом детёныша, которого я спас. Это должен быть он. Его рост почти невероятен.
— Диаго. — Я знаю, что волк не узнает это имя, что слово не будет иметь для него никакого смысла, но всё равно произношу его. Скорее для собственного успокоения. — Диаго. Ты помнишь меня?
Я делаю ещё шаг.
Рычание Диаго становится более угрожающим. Я отступаю. Рычание прекращается, оскал сменяется просто обнажёнными клыками.
— Могилы богов, — бормочу я себе под нос. Это хорошо, что существо не нападает сразу, но мне всё равно нужно пройти мимо него. Убить его я не могу — даже если бы попытался и каким-то чудом преуспел, из этой схватки мне не выйти без серьёзных ранений. А учитывая, что он, должно быть, следовал за мной всё это время, вряд ли я смогу просто уйти и потом вернуться, когда он отойдёт.
Почти минуту я стою неподвижно, не отрывая взгляда от ярких серых глаз волка. Мы оба не шевелимся, пока я лихорадочно соображаю, слишком остро осознавая утекающее время.
Неохотно я принимаю решение. Алупи выслеживал меня по меньшей мере полчаса, а то и дольше, но не напал. И я вижу огромный символ Иерархии, отмечающий вход. Если мне удастся пройти туда, я смогу закрыть за собой дверь.
Я делаю шаг вправо от Диаго — губы волка тут же поднимаются, и возвращается рычание. Я сглатываю, дыхание становится прерывистым, и делаю ещё шаг. Потом ещё. Диаго не двигается, но теперь он скалится. Слюна капает из его пасти.
— Синтрес Эксунус, — твёрдо произношу я.
Гора стонет, и пирамида раскрывается, красное стекло складывается назад. Алупи не поворачивается и не двигается с места. Расстояние небольшое — футов двадцать, плюс-минус. Но всё ещё слишком далеко для рывка; Диаго поймает меня прежде, чем я сделаю первый шаг вниз. Поэтому я делаю ещё один боковой шаг, с замирающим сердцем, раскинув руки в стороны, показывая, что не желаю зла. Похоже, это не имеет значения. Диаго продолжает рычать, а затем делает крадущийся, угрожающий шаг ко мне.
Я морщусь. Осторожно снимаю сумку и кладу её на землю. Она будет помехой, если на меня нападут, да и внутри купола она мне не понадобится.
Затем уверенно направляюсь ко входу.
Я чуть не спотыкаюсь, когда предупреждающий рык Диаго эхом отражается от горы, но нельзя терять времени, а продвигаться маленькими шажками — слишком большое испытание для моих нервов. Первые пять шагов превращаются в настоящую пытку, пока я в напряжении ожидаю неминуемого нападения.
Затем, к моему удивлению, рычание прекращается. Сменяется скулением, когда Диаго садится, всё ещё наблюдая за мной.
— Прости, — бормочу я ему, не останавливаясь и изо всех сил стараясь не сорваться на бег. — У меня нет выбора.
И вот я ступаю в темноту, оборачиваясь посмотреть на волка. Он перестал скулить. Снова стоит на лапах, просто безмолвно смотрит на меня.
Я вздрагиваю.
— Синтрес Эксунус.
Мне не хочется терять полоску света снаружи, но несколько тревожных минут в темноте — это лучше, чем быть растерзанным насмерть со спины.
Дверной проём начинает закрываться. Я бросаю быстрый взгляд вниз по лестнице, с сожалением наблюдая, как исчезает слабое серебристое свечение, которое могло бы осветить мне путь.
Когда я снова смотрю через сужающийся проём, алупи там уже нет.
ОГРОМНЫЙ ЗАЛ В САМОМ сердце купола выглядит точно таким, каким я его помню.
Факелы вспыхивают один за другим, освещая ряды колонн, пока каменная платформа опускает меня на землю. В дальнем конце, в сотнях футов от меня, тёплый свет отражается от трёх расходящихся бронзовых линий, вмурованных в стену. Образованный ими сверкающий символ пирамиды возвышается над огромным пустым пространством между нами.
Я схожу с платформы, как только она касается пола — нет времени на сомнения. Широким шагом направляюсь в центр зала.
— Я хочу пройти испытание! — кричу я стенам. Мои слова поглощаются необъятной пустотой пространства.
Хоть я и ожидал этого, но всё равно вздрагиваю от голоса позади.
— Меня звали Элия Вераниус. Я была той, кто преступила заповедь изоляции. Я была той, кто пыталась достичь синхронизма и снять печать с Обитеума в одиннадцатую эру после Раскола. За это я была законно приговорена к служению: направлять тех, кто придёт после.
Женщина с пустыми глазами, спутанными чёрными волосами и разорванной одеждой стоит позади меня. Как и в прошлый раз, я не понимаю, как она там оказалась.
— Элия. Хорошо. Хорошо. — Я скрещиваю руки, в основном чтобы скрыть свой дискомфорт. — Ты помнишь меня? — задаю я вопрос, не ожидая ответа, и не получаю его. Ничего страшного. У меня всё равно нет времени, чтобы тратить его впустую. — Я хотел бы пройти испытание.
Не меняя выражения лица, она достаёт руки из-за спины. Расстёгивает управляющий наруч на левой руке и протягивает его мне.
Несколько мрачных секунд я смотрю на него, потом беру.
Когда я надеваю его, снова появляется то же тошнотворное, скользящее ощущение; зал между нами и символом вдали взрывается движением, чёрные стены со скрежетом поднимаются на свои места. Я мрачно наблюдаю, сосредоточив внимание на арке у входа. Я безустанно тренировался для этого. День за днём. Но всё равно не чувствую себя готовым. Недостаточно знаю о правилах здесь, о Ремнантах, о том, что лежит за пределами.
— Элия. Есть ли способ увидеть Лабиринт — испытание — сверху?
Ответа нет.
Я не удивлён, но стоило попытаться.
— А что насчёт способа потренироваться перед испытанием? Есть что-нибудь подобное?
— Можно активировать обзор.
— О… — Я не ожидал ответа. — Давай… сделаем это?
Элия подходит к одной из колонн и прикладывает к ней руку.
Пол снова скрежещет и сдвигается, на этот раз почти у моих ног. Я в тревоге отпрыгиваю назад, но движение прекращается так же внезапно, как началось — масса перпендикулярных линий около десяти футов в длину и пяти в ширину выступает на дюйм от земли.
Я вглядываюсь вниз. Узоры легко узнать.
— Это лабиринт? — Никакого ответа от Элии. Я поднимаю управляющий наруч и поворачиваю камень. Из Лабиринта доносится слабый скрежет — внутри движется панель.
И соответствующее движение происходит в версии передо мной. Камень скользит в сторону точно там, где я и ожидал.
Я хмурюсь, глядя на миниатюрную версию Лабиринта.
— Это хорошо, — медленно произношу я, — но я хочу видеть, как движутся Ремнанты, а не только стены. Есть ли способ отследить их?
— Движение будет отображено при его наличии.
— А-а… — Я с беспокойством изучаю маленькую версию Лабиринта, затем возвышающийся чёрный впереди.
Потом Элию.
— Элия, — тихо говорю я. — Ты жива?
Нет ответа.
— Я… я не хочу обрекать тебя на смерть. Но… — Я делаю глубокий вдох. — Я не убеждён, что ты жива. По-настоящему. А если я ошибаюсь, и ты застряла в этом… состоянии, разве это не так же плохо? — Я произношу эти слова в основном для себя, как утешение. Собираюсь с духом. — Так что если ты не жива, Элия, я бы хотел, чтобы ты продемонстрировала испытание.
Элия поворачивается и направляется ко входу.
Я вздрагиваю. Если её согласие указывает на то, что она действительно мертва, это означает, что я не несу ответственности за гибель Артемиуса. Это означает, что у меня есть шанс оценить, как охотятся эти Ремнанты, прежде чем я войду туда.
С другой стороны, то, что она мертва, поднимает гораздо больше вопросов.
Элия достигает арки; когда она проходит под ней, воздух вокруг неё рябит, проходы за ней словно колеблются, прежде чем снова затвердеть. Немедленно на земле передо мной происходит изменение. Яркая, болезненно-зелёная точка света у изображения входа в лабиринт. Однако она не парит над камнем. Кажется, будто свечение вытравлено в нём. В точности как нацарапанные надписи и схемы в руинах возле Академии.
Проходит мгновение, и появляются ещё три зелёные точки света. Все в дальнем конце Лабиринта. В отличие от той, что обозначает Элию, эти мерцают и угасают, тревожно пульсируют.
Они срываются с места.
Темп Элии не изменился; чёрные стены Лабиринта уже скрыли её из виду, только ближняя зелёная точка позволяет мне отслеживать её продвижение. Оно ледяное по сравнению с движением, как я предполагаю, Ремнантов. Их точки в миниатюрном лабиринте мелькают по коридорам с ужасающей скоростью, сходясь к своей добыче. По мере движения каждая оставляет за собой пульсирующий зелёный след, показывающий пройденный путь.
— Vek. — Я поднимаю наруч, начинаю крутить и щёлкать камнями, чтобы преградить путь Ремнантам. Огоньки не колеблются, немедленно и плавно меняют курс. Направляясь прямиком к следующему наиболее эффективному маршруту к цели.
Я сглатываю. Лихорадочно работаю управляющим наручем. Задерживаю их на минуту. На две. Элия продолжает двигаться ровно, неторопливо. Никогда не ускоряя шаг.
Она не проходит и четверти пути, прежде чем один из быстро движущихся огоньков врезается в её. Происходит искажение, вспышка.
Остальные два Ремнанта останавливаются. Когда тот, что добрался до Элии, снова начинает двигаться, её огонёк уже исчез.
Я стою, похолодев, не зная, что чувствовать. Вспоминая, что случилось с Артемиусом, зная, что только что обрёк Элию на ту же участь. Говорю себе, что она уже была мертва. Она уже была мертва, и это необходимо.
Мой взгляд скользит по светящимся зелёным линиям, которые прочертили пути Ремнантов. Я сосредотачиваюсь. Изучаю их. Снова проигрываю свои решения. Через минуту изображения Ремнантов начинают тускнеть и вскоре полностью исчезают вместе с маршрутами, которыми шли.
— Меня звали Дораиль Нуминус. Я была той, кто преступила заповедь изоляции. Я была той, кто пыталась снять печать с Обитеума во вторую эру после Раскола. За это я была законно приговорена к служению: направлять тех, кто придёт после.
Я не оборачиваюсь на голос незнакомой женщины. Продолжаю смотреть на миниатюрный лабиринт. На точку, где встретились Элия и Ремнант.
— Если ты не жива, Дораиль, я бы хотел, чтобы ты продемонстрировала испытание.
Я ВЫДЕРЖИВАЮ ЕЩЁ ЧЕТЫРЕ демонстрации, прежде чем больше не могу этого терпеть.
В каждой я узнаю что-то новое о Ремнантах. Чудовища всегда начинают с одной и той же позиции — в дальнем конце Лабиринта, близко к выходу. Это хорошо. Когда я использую наруч, чтобы переключать пути и задерживать их, они немедленно выбирают следующий наиболее эффективный маршрут. Спустя некоторое время я решаю, что это тоже хорошо. Абсолютная предсказуемость превращает задачу в головоломку на логику и расчёт времени, а не в игру блефа и попыток перехитрить неизвестного противника. Ремнанты кажутся относительно бездумными — они полностью осознают, где находится их добыча и в каком состоянии Лабиринт, но не склонны перекрывать пути вперёд или просто ждать у выхода.
Но самое важное — они никогда не меняются.
Во время третьего испытания я вижу потенциальный путь. Если они всегда выбирают кратчайшие пути к цели и движутся с одинаковой скоростью, я могу предсказать, куда пойдёт каждый из них. И на четвёртой попытке я доказываю себе, что если смогу точно рассчитать время определённых изменений в лабиринте, то должен суметь добраться до другой стороны.
Возможно. Возможно.
Мне следовало бы продолжать экспериментировать. Продолжать практиковаться. Но время работает против меня, и когда позади появляется молодая девушка — ей не больше двенадцати, смутно напоминающая Кари — с длинными каштановыми волосами, почти скрывающими её жуткий безглазый взгляд, я понимаю, что пора остановиться.
— Хорошо.
Я поворачиваюсь к ней лицом. Кровь стучит в ушах. Она называла мне своё имя, но я уже научился не слушать.
— Я готов. Хочу пройти испытание.
— Уверен ли ты? Пройдя через вход, отступить будет невозможно.
— Конечно. — Я мрачно киваю. — Я уверен.
— Тогда приступай.
Дыхание становится прерывистым, руки дрожат, когда я сжимаю их по бокам. Я иду к чёрной арке, снова и снова производя расчёты. Ремнанты движутся с постоянной скоростью; мне придётся отсчитывать секунды на бегу, переключать проходы в нужный момент, чтобы перенаправить их. Одна ошибка — и всё кончено.
Не давая себе времени передумать, я шагаю в Лабиринт.
В воздухе происходит странное искажение, вибрация, от которой всё на мгновение мерцает, словно я только что прошёл сквозь поверхность огромного пузыря. Волосы встают дыбом на затылке, и я сразу вспоминаю ауру вокруг Мелиора на навмахии. По крайней мере, здесь нет странных видений.
Стены возвышаются вокруг меня. Чёрные и гладкие, на десять футов выше тех, что в Академии. Из-за их высоты всё кажется ближе, удушающим.
Я стряхиваю озноб, пробегающий по телу, начинаю отсчёт и бегу.
Один. Два. Три.
Как бы я ни был напуган, каким бы странным ни было моё окружение, часы и часы практики превратили движение во что-то, о чём мне едва нужно думать. Через пять секунд я поворачиваю направо. Бегу вперёд ещё десять. Делаю первую корректировку на наруче — она должна перенаправить Ремнанта справа на окольный путь с разворотом. Три быстрых поворота, открываю путь впереди. Это заставит крайнего левого Ремнанта изменить курс, выбрать более короткий путь ко мне. Через пять секунд я снова закрываю проход. Задерживаю его ровно на столько, чтобы проскользнуть мимо, прежде чем снова изменить его траекторию.
Первые пять минут я погружаюсь в почти медитативное состояние — каждый поворот знаком, каждая корректировка наруча отработана, безупречна. Я даже не вижу Ремнантов, хотя пару раз слышу одного из них — зловещее скребущее движение по полу в каком-то соседнем коридоре. Но моя уверенность растёт.
Затем я поворачиваю за угол и вижу растерзанное тело Белли.
Она пригвождена к стене примерно в пяти футах от земли. Кровь забрызгала камень под ней, скопившись густой тёмно-алой лужей там, где стекала по её телу и капала с ног. Но её лицо не тронуто. Длинные вьющиеся рыжие волосы обрамляют бледное выражение боли, ужаса и недоверия. Половина её торса отсутствует.
Шок. Замешательство. Отвращение. Печаль. Все эти чувства борются за моё внимание, уничтожая всю сосредоточенность, которая у меня была. Я спотыкаюсь, останавливаюсь, делаю полшага к ней, словно проверить, могу ли я что-то сделать, прежде чем осознаю, насколько глупа эта мысль. Как она оказалась здесь? Я вздрагиваю, когда она словно мерцает, на мгновение становясь полупрозрачной. Кровь всё ещё капает. Это произошло недавно. Возможно, незадолго до моего прихода.
С ужасом я осознаю, что остановился. Просто стою и смотрю. Я потерял счёт. Потерял представление о том, где должны быть Ремнанты.
Я задыхаюсь. Страх и шок грозят одолеть меня, когда я понимаю, что вот-вот закончу так же. Что даже Белли, лучшая из нас в Лабиринте, не смогла пройти.
Каким-то образом я заставляю свои ноги двигаться. Заставляю себя бежать дальше.
Я потерял… может быть, пять секунд, глядя на Белли? Десять? Это плохо, и ещё хуже, что я не уверен.
Я вкладываю отчаянную скорость в свои ноги. За пять секунд я, возможно, успею добраться до следующего перекрёстка. За десять — я мёртв.
Я с визгом заворачиваю за угол и вижу Ремнанта в конце длинного коридора. Он несётся ко мне. Может, в пятидесяти футах.
Если Ремнанты были устрашающими на расстоянии, то вблизи они ужасают. Масса заострённого обсидиана, которая несётся вперёд, как двадцатифутовая волна, голодно стуча по камню, жадная и бесформенная.
Я бегу прямо на него.
Он быстрее меня, но не намного, и нужный проход находится ближе ко мне. Я едва останавливаюсь, поворачивая за угол, позволяя правому плечу сильно удариться о стену, чтобы отскочить от неё, отчаянно крутя соответствующий камень на наруче. Раздаётся слабый скрежещущий звук. Я поспешил. Не смог закрыть проход, подписал себе смертный приговор.
Быстрый взгляд назад показывает, что это не так. Ничего, кроме гладкого камня — новообразованный тупик.
Я не останавливаюсь, чтобы отпраздновать.
У меня всё ещё остаётся путь, но не тот, которым я хотел идти. На бегу я пытаюсь пересчитать, вычислить траектории трёх разных Ремнантов, исходя из их скорости, моего текущего положения и состояния Лабиринта. За время тренировок я привык делать это, но это не значит, что это легко. И уж точно не значит, что у меня получится.
Я бегу ещё две минуты, лёгкие начинают гореть, пот заливает глаза. Почти на каждом повороте я слышу леденящий, скрежещущий звук погони. Каждые тридцать секунд я перестраиваю Лабиринт. Пока без ошибок. Я снова сосредоточен. Стараюсь не отвлекаться на собственный успех.
И вот, наконец, я заворачиваю за угол и вижу тёмный выход, появившийся под массивной бронзовой пирамидой.
Арка открыта. Без охраны. Силы уже на исходе, но это зрелище придаёт ногам новый импульс. Кажется, я едва касаюсь земли.
За тридцать футов до цели я слышу позади Ремнанта. Не оборачиваюсь. Почти у самой арки появляется ещё один. Футах в десяти от выхода. Едва ли дальше от него, чем я.
Я умру.
Отказываясь сдаваться, я продолжаю нестись к возвышающейся стене из поблёскивающей, потрескавшейся тени. Клубящаяся чёрная смерть течёт мне навстречу.
С криком я бросаюсь в выход, в темноту за ним, выставив руку перед лицом, скольжу по полу и жду, когда режущий обсидиан разорвёт меня на части.
Но ничего не происходит.
Секунду я лежу, застыв в ужасе. Две. Просто дрожу. Постепенно заставляю себя повернуться и оглянуться.
Ремнанты заполняют арку, как зазубренные тени, всего в трёх футах от меня. Вихрящиеся осколки тёмного стекла яростно хлещут у самого края Лабиринта. Визжащий, скребущий грохот — они грохочут у входа. Я судорожно вожусь с наручем. Расстёгиваю и отбрасываю прочь, словно это действие может как-то стереть память о последних десяти минутах.
Арка начинает уходить в землю, забирая с собой тусклый свет. Через несколько мгновений он исчезает, лабиринт и Ремнанты скрываются из виду.
Потом наступает тишина.
НАКОНЕЦ, Я ПЕРЕСТАЮ ДРОЖАТЬ.
Абсолютная тьма, воцарившаяся после закрытия выхода из Лабиринта, рассеялась: теперь пространство освещает тревожное свечение — ядовито-красное, цвета угасающего пламени, покрывающее стены, но без видимого источника. Впереди тянется туннель. В полу через равные промежутки вырезаны символы шириной в пять футов. Некоторые из них кажутся знакомыми — полагаю, это тот же язык, что и в руинах возле Академии. Багровый свет отбрасывает глубокие тени в бороздах символов, создавая жуткую дорогу вперёд.
Несколько долгих минут я не двигаюсь с места. Всё ещё пытаюсь унять дыхание. Перед глазами стоит образ Белли. Ремнанты не поглотили её, как поглотили Артемиуса и остальных. Как она оставалась там пригвождённой после того, как стены Лабиринта предположительно втянулись после её забега, а затем снова выдвинулись для моего — понятия не имею. И она наверняка не первая жертва этого места, однако я не видел никаких других останков.
Знал ли Айро о её плане или нет — неизвестно, но, вероятно, именно поэтому они направлялись на запад. Должно быть, её послал Веридиус.
И теперь она мертва. И всё ради того, что находится здесь.
Осторожно, с трудом я поднимаюсь на ноги. Иду по коридору.
Сейчас я должен находиться под массивным символом Иерархии, хотя здесь внизу нет никаких признаков этого. Красный свет дрожит вокруг меня. Колеблется. Стены начинают искривляться в боковом зрении, и до ушей доносится эхо — предсмертное дыхание криков, которые словно преодолели мили, чтобы достичь меня.
Я иду… минуту, возможно? Трудно сказать. Символы под ногами продолжаются на всём протяжении пути; некоторые повторяются, но без какой-либо системы. Я сосредотачиваю на нихвзгляд, в основном чтобы избежать тошноты от визуальных искажений вокруг. Может, это какая-то история? Предупреждение? Инструкции для проходящих здесь? Надеюсь, не последнее. Воздух становится тяжелее.
Коридор заканчивается лестницей, уходящей вниз. Я продолжаю путь.
Вскоре я спотыкаюсь и неохотно, нервно останавливаюсь — лестница заканчивается помещением, залитым красным: не более чем большая комната, хотя и с потолком слишком высоким, чтобы я мог его разглядеть. В центре из пола выступают несколько бритвенно-тонких конструкций, похожих на бронзовые, расположенные по кругу. Они сужаются к концам, заострённые на вершинах. Как огромные лезвия. Багровый свет в комнате исходит откуда-то из-за этой композиции, превращая её почти в силуэт.
Я колеблюсь, но больше здесь не на чем сосредоточиться. Другого выхода не видно.
Искажения по краям зрения ослабевают по мере приближения. Бронзовые лезвия примерно моего роста; все они изгибаются внутрь по мере подъёма — металлические когти, тянущиеся из земли. Внутри их кольца ничего нет, ничто не указывает на их предназначение. Воздух внутри, кажется, дрожит.
Вдоль круга, огибая его, идут письмена. Длинная надпись, вытравленная на полу вокруг лезвий, спиралью расходящаяся наружу. Я приседаю на корточки. Это снова тот древний ветузианский диалект.
Я начинаю обходить по краю.
— Здесь пролёг путь к Обитеуму и Люцеуму, предложенный всем, кто готов оспорить нашу… гибель? — бормочу себе под нос, переводя. — Знай, что никто из принявших этот вызов не может… остаться? Бремя… — Брови хмурятся, и я останавливаюсь на следующем слове. — Единения? Гармонии? — Выбираю последнее. — … уготовано тому, кто запечатает… зачинщиков? Зачинщиков войны из этого мира. Лишь он может… превзойти? Превзойти ограниченные возможности этого… дублирования? Он и только он может рискнуть… гармонией… чтобы совершить великую… жертву? Vek.
Я качаю головой, замолкая. Для простых фраз контекст обычно может компенсировать странный диалект и пробелы в моих знаниях. Но это выше моих сил. Слишком специфично. Хотя со временем, с помощью других ветузианских текстов, я, возможно, смогу это расшифровать. Я совершаю ещё несколько кругов, беззвучно произнося чужеродные слова, пытаясь запомнить фразы. Чем больше я смогу дать Ульцискору, тем выше мои шансы, что он не отправит меня в сапперы.
Удовлетворившись результатом, я быстро обхожу остальную часть помещения. На дальней стене есть ещё надписи, несколько предложений, но на этот раз на том языке, что я нашёл в других руинах. На том, который я даже не могу начать переводить.
Больше ничего нет. Никаких других примечательных мест и, что более тревожно, никакого выхода, кроме того, которым я пришёл.
Я возвращаюсь к кольцу бронзовых лезвий, с беспокойством изучая его. Путь к Обитеуму и Люцеуму.
Надпись вокруг — предупреждение, но её неизвестная опасность всё равно кажется предпочтительнее альтернативы. Даже если навигация по Лабиринту с этой стороны должна быть проще простого — учитывая, что я буду бежать от Ремнантов, а не к ним, — я не могу избавиться от образа выпотрошенного тела Белли. Не могу сейчас заставить себя вернуться тем путём.
А Ульцискор… часть меня понимает, что пока найденного мною будет недостаточно для него.
Воздух дрожит и колеблется, когда я стою у края круга. Осторожно протягиваю руку внутрь. Там немного теплее, чувствуется давление на коже. Не больно.
Делаю вдох. Я уже зашёл так далеко.
Я шагаю между массивными изогнутыми металлическими когтями.
Поначалу ничего не происходит, что даёт мне достаточно уверенности сделать ещё один шаг в центр кольца. Оглядываюсь. В комнате ничего не изменилось.
Пытаюсь выдохнуть и не могу.
Я не могу дышать.
У меня расширяются глаза, и я пытаюсь отступить назад, но не могу и этого сделать. Воздух вокруг меня словно загустел, свернулся во что-то, что полностью меня обволакивает. По венам начинает расползаться извивающаяся паника.
Лезвия, образующие окружающий меня круг, приходят в движение. Растут. Загибаются внутрь. Они останавливаются, едва не соприкоснувшись на вершине, но у основания кольца теперь не остаётся никаких зазоров. Бронзовые когти светятся белым светом, пока внезапно не мелькает темнота, а затем всё снова покрывается этим тлеюще-красным цветом.
Только на этот раз он исходит не из одного источника, а из сотен тонких узоров, начертанных на внутренней стороне лезвий. Линии за линиями загораются багрянцем, пульсируют, словно по самому металлу течёт кровь.
Давление на моё тело усиливается. Становится невыносимым. Безжалостное, сокрушительное сжатие. Затем оно внезапно отпускает, но вместо облегчения превращается в свою противоположность — силу, разрывающую меня во всех мыслимых направлениях. Тянет так, словно пытается оторвать плоть от костей. Меня поднимает вверх, я завис в воздухе, совершенно беспомощный. Я пытаюсь закричать, но нет ни звука, ни воздуха, который можно было бы вдохнуть или выдохнуть. Зрение расплывается. Силы покидают меня.
А потом всё заканчивается.
Я распростёрт на земле, рыдаю, захлёбываясь огромными глотками воздуха. Всё горит, словно меня ужалили по каждому дюйму тела, словно что-то заползло в лёгкие, в желудок, в голову и ужалило и там тоже. Я смутно осознаю, что окружающий меня металл снова втягивается. Появляется проход, через который можно сбежать. Я отчаянно ползу к нему.
Но не успеваю добраться, как всё меркнет.
ЖЖЕНИЕ СТИХАЕТ СЛИШКОМ МЕДЛЕННО, настолько медленно, что я не могу понять, когда оно на самом деле заканчивается и становится просто воспоминанием, заставляющим меня дёргаться на месте.
Не знаю, сколько времени проходит после этого. Бронзовые лезвия в тенях угрожающе нависают вокруг. Я просто лежу на холодном камне, дрожа, уставившись в темноту, а мой разум изо всех сил пытается заглушить боль и страх.
Наконец я сажусь. Осматриваюсь. В комнату вернулся жуткий красный свет, хотя на этот раз он приглушён чем-то похожим на облако зловещих обсидиановых осколков, окутывающее кольцо, в котором я нахожусь. Парящее. Дрожащее.
С испугом я различаю в этом чёрном тумане фигуры.
— Кто там? — Мой голос хриплый, слова вырываются шёпотом. Ни один из тёмных силуэтов не шевелится. Их должно быть не меньше дюжины. И я мрачно осознаю, что при всех есть оружие. Длинные клинки, наготове.
Впрочем, сквозь облако есть проход. Открытый коридор, ведущий к лестнице.
Как бы мне ни было тревожно, идти больше некуда, а сейчас я хочу только одного — выбраться из этого места, чем бы оно ни было. Я собираюсь встать, когда замечаю, что моя туника потемнела на левой руке. Промокла насквозь и липкая. Я осторожно закатываю рукав, используя его, чтобы стереть основную часть крови и увидеть источник раны.
На коже вырезаны линии. Меня пробирает озноб, когда я стираю ещё больше крови.
Красные, припухшие порезы образуют одно слово.
ЖДИ
— Заверши путь, Воин. — Безжизненная команда на ветузианском доносится из темноты. Не могу определить, с какой стороны.
— Какой-то он не впечатляющий, этот путь — Я стону, поднимаясь с пола. — Я думал, он должен был привести меня в Люцеум или Обитеум.
— Заверши путь, Воин. — Другой голос.
— Оттуда я и пришёл. Это то же самое проклятое место.
— Заверши путь, Воин. — На этот раз женский голос.
Я весь дрожу. Думаю, от тех, кто или что там находятся, я не получу другого ответа.
Минуту я стою в тревожном ожидании. Две. Ничто за пределами круга не шевелится.
Я только начинаю сомневаться в себе, когда обсидиановые осколки вздрагивают. По ним проходит рябь, мерцающая в красном свете.
Затем они начинают двигаться.
С ужасом я наблюдаю, как они кружат вокруг когтя из бронзовых лезвий, летят всё быстрее и быстрее, пока я не начинаю слышать, как они рассекают воздух, жужжа словно сотни чёрных ос. Фигуры, стоящие среди них, сначала не двигаются, но вскоре они начинают шататься. Извиваться. Оружие брошено, руки подняты для защиты.
Вскоре они исчезают, скрытые ураганом размытых чёрных осколков.
Затем на левой руке снова возникает внезапное, жгучее жжение. Я отдёргиваю рукав, когда начинают проступать новые полосы крови, на коже тревожно открываются извивающиеся порезы.
Б
За бронзовым кругом дрожит обсидиан. Колеблется. Осколки начинают беспорядочно отлетать в стороны, разбиваясь о каменные стены.
Через несколько секунд не остаётся ни одного. Там, где были силуэты, остались только изувеченные, окровавленные груды плоти.
Е
Я срываюсь с места.
Бегу обратно тем же путём, всё залито тёмно-красным светом, который расплывается и дрожит на краю зрения. Проходит минута, прежде чем остаются лишь мой задыхающийся вздох и вибрирующий вокруг воздух. Меня тошнит, кружится голова от того, что со мной произошло там. Я слишком напуган, чтобы делать что-либо, кроме как заставлять ноги двигаться.
Я перехожу на бег трусцой только когда меня встречает тупик Лабиринта. Дрожа, я проверяю левую руку. Всё ещё только БЕ вырезано на коже. Кровь капает на пол.
Наруч всё ещё там, где я его оставил, брошенный в углу.
Я наклоняюсь.
Неохотно поднимаю его.
Арочный проход поднимается из земли, как только я надеваю наруч. После того как эхо грохота поднимающихся стен затихает, снаружи не слышно ни звука. Как и раньше. Ремнанты не появятся, пока они не могут добраться до меня.
Я быстро вношу некоторые изменения в лабиринт, позволяя себе бежать почти по прямой.
Затем срываюсь с места.
Проходит всего несколько мгновений, прежде чем леденящий душу грохот Ремнантов оживает позади, но я уже пронёсся мимо, уже в главном проходе по центру Лабиринта. В обратном направлении от них легко убегать. Пара быстрых поворотов, чтобы заблокировать самые прямые пути преследования, и, как бы быстры они ни были, у них нет шансов меня догнать. Через пару минут я уже вырываюсь через арку с другой стороны и срываю наруч с окровавленной руки, мои лёгкие горят.
Здесь всё тихо. Никакие пустоглазые советники не объявляют о себе. Я направляюсь к платформе, встаю на неё. Вздыхаю с облегчением, когда красная балюстрада оживает пульсирующим светом.
Путешествие наверх наконец даёт мне возможность перевести дух. Мои руки дрожат, хоть я и крепко сжимают перила. Левая рука горит. Я не понимаю, что только что произошло.
Платформа достигает места назначения, и я с радостью схожу с неё, позволяя тусклому красному свечению балюстрады обеспечить мне несколько шагов безопасности.
— Синтрес Эксунус, — кричу я в темноту.
Где-то впереди туманный свет колышется и струится вниз, обнажая силуэты, стоящие между мной и лестницей.
Я резко останавливаюсь. Света едва хватает, чтобы увидеть пустые ниши вдоль коридора.
Позади меня красный свет гаснет.
— Заверши путь, Воин.
Впереди толпится с дюжину фигур, загораживающих проход. А может, и больше. Они не наступают, но их намерения не вызывают сомнений. Я борюсь с волной тошноты. Пячусь назад, пока снова не ступаю на узкую платформу.
Ничего не происходит.
— Vek. — Я судорожно хватаюсь за перила несколько раз. — Vek, vek, vek. — Разворачиваюсь обратно. Ничего не изменилось.
— Заверши путь, Воин.
Слова отдаются эхом от камня. В отчаянии я бросаю взгляд на свою руку. Молю, чтобы жгучая боль снова вернулась, чтобы дала знать, что кто-то или что-то там, снаружи, всё ещё хочет, чтобы я выжил. Но там лишь сочащаяся рана.
Я делаю один дрожащий шаг вперёд. Потом ещё один. У меня нет оружия, некуда бежать. Мне придётся попытаться прорваться сквозь них. Каким-то образом пробить брешь и сбежать.
Они не двигаются. Полагаю, им и не нужно. Я могу подойти к ним или ждать смерти.
Я в двадцати шагах от них, мышцы напрягаются для последнего, отчаянного рывка, когда яростный клубок чёрного меха и сверкающих зубов проносится вниз по лестнице и врезается в группу.
Я застываю лишь на секунду, затем со всех ног бегу в брешь, которую создал Диаго, перепрыгиваю через извивающиеся тела и перекатываюсь, прежде чем вскочить на ноги и помчаться вверх по лестнице. В узком коридоре эхом отдаётся рычание, перемежаемое тем, что я могу только представить как звук зубов, впивающихся в плоть, но нет ни криков боли, ни тревоги. За мной по лестнице хлопают ноги, топот погони. Диаго взвизгивает. Я не оглядываюсь.
— Синтрес Эксунус! — кричу я, когда треугольный проход приближается.
Первый отблеск рассвета обрушивается на меня вместе с благословенным, прохладным воздухом. Я не останавливаюсь. Рискую бросить взгляд через плечо. Я слишком долго медлил с командой закрыть дверь; двое мужчин уже прошли через медленно закрывающийся проход, их безглазые взгляды сосредоточены на мне. Из сужающейся дыры позади них появляются ещё фигуры.
Я на бегу хватаю свою сумку, нащупывая в ней нож. Позади нет ни тяжёлого дыхания, ни воя, ни криков с требованием остановиться. Только упорная, быстроногая решимость. Не знаю, сколько из них выбралось наружу.
Я бегу к лесу. Может быть, я смогу потерять их среди деревьев. Хотя понятия не имею, как работает их зрение.
Около тридцати секунд я продираюсь сквозь кустарник, треск веток и сучьев позади указывает на то, что мои преследователи всё ближе и ближе, прежде чем я добираюсь до поляны и понимаю, что у меня нет другого выбора. Я останавливаюсь. Разворачиваюсь. Держу нож наготове.
Полдюжины мужчин и женщин вырываются из-за деревьев и замедляются, поняв, что я решил сражаться с ними. Они быстро рассредотачиваются, хотя между ними, похоже, не происходит никакого общения. Мой взгляд перебегает к деревьям позади них, но больше никакого движения нет. Наверняка были и другие. По коже бегут мурашки от мысли о том, что ещё несколько обходят меня через подлесок.
Шестеро наступают, и я принимаю стойку, дыхание сбивчивое, мышцы напряжены. Мне придётся атаковать первым, и атаковать жёстко, если я хочу иметь хоть какую-то надежду выйти из этого живым. Хотя я не думаю, что шансов много.
На краю моего зрения мелькает тень, и один из мужчин оказывается на земле, когда Диаго прыгает ему на спину.
Остальные нападающие не колеблются, продолжая идти ко мне. Раздаётся ужасный влажный звук рвущейся плоти, за которым следуют красно-чёрные брызги, когда Диаго дёргает головой в сторону, вскрывая мужчине горло. Волк не утруждает себя проверкой, мёртва ли его жертва, рыча, прыгает на спину следующему и валит его на землю, массивные челюсти смыкаются на его черепе и выворачивают. Раздаётся отчётливый хруст, когда лицо мужчины выворачивается и отрывается, шея оказывается под неестественным углом.
Осталось четверо, и теперь они развернулись, явно решив, что Диаго — угроза, с которой нужно разобраться. Трое мужчин и женщина с ужасающей, звериной безрассудностью прыгают на волка, хватают его, игнорируя разрывающие дюймовые когти и щёлкающие зубы, которые снова и снова впиваются в них. Водоворот конечностей, рычания и крови.
Меня тянет снова бежать, но я знаю, что в этом нет смысла; если они смогли выследить меня раньше, то нет причин полагать, что уход подальше как-то поможет. Я должен воспользоваться наличием союзника — предполагаю, что Диаго таковым является, а не просто обезумел — пока могу.
Я нападаю.
Мой нож пронзает первого из мужчин в спину, с тошнотворной лёгкостью скользя между рёбрами, прямо туда, где должно быть его сердце. Он резко разворачивается с мощной затрещиной, застав меня врасплох и развернув, боль пронзает плечо. Это не удар обычного человека — не такой мощный, как у Септима, может быть, но сильнее, чем у Октава.
Определённо более сильный удар, чем я ожидал бы от того, кого только что ударили ножом в сердце.
Рычание Диаго перемежается пронзительным скулением, когда пустоглазые человеческие оболочки кусают и царапают его; мой желудок переворачивается, когда я вижу, как женщина дёргает головой в сторону, точно так же, как Диаго делал мгновения назад, брызжет кровь, и её зубы окрашены красным.
Моя атака не осталась незамеченной, двое мужчин отделились, включая того, кого я ударил ножом. Они идут прямо на меня, никакой утончённости в атаке. Это помогает. Я уклоняюсь, проскальзывая мимо одного и подставляя подножку другому, прижимая его к земле и хватая за голову. Изо всех сил я выворачиваю.
Раздаётся резкий хруст, и мужчина остаётся лежать неподвижно.
Нет времени праздновать; я вскрикиваю, когда зубы другого мужчины находят мою левую руку, глубоко впиваясь сзади возле бицепса. Я отшвыриваю его, но не раньше, чем кровь начинает хлестать из раны. Я рычу и призываю последние силы, чтобы ударить его по голове; хотя это и не валит его с ног, но похоже, это дезориентирует его, и я повторяю снова, и снова, и снова сквозь пелену пота, теней и слёз. Наконец, когда он перестаёт двигаться, я также ломаю ему шею. Это единственное, что, кажется, действительно останавливает их.
Я тщетно прикрываю ладонью рану на руке, морщась от липкой, тёплой жидкости, просачивающейся между пальцами. Тела усеивают траву, окрашенную постепенно светлеющим рассветом. Диаго ползёт от последнего из них ко мне, скуля вперемежку с тихими взвизгами. Это жалобный звук, высокий и душераздирающий.
— Всё хорошо, — мягко говорю я ему, подтаскивая себя ближе. Он слабо рычит, когда я тянусь к нему, но он либо слишком слаб, чтобы действовать, либо испытывает слишком сильную боль, чтобы продолжать притворяться. Я нежно глажу его по голове. Он напрягается от прикосновения, а затем подаётся навстречу, закрывая глаза с хриплым вздохом.
Я сижу там с ним, растянувшись, голова массивного существа лежит у меня на коленях. Он периодически скулит, с трудом дыша, и я продолжаю гладить его, пытаясь успокоить себя не меньше, чем его.
— Спасибо, — шепчу я, склоняя голову над ним. — Спасибо. — Я знаю, что он всего лишь дикое животное, хищник, который, по-видимому, вспомнил случайный акт доброты месяцы назад. Если он достаточно проголодается, я не сомневаюсь, что он всё равно съест меня. И всё же я чувствую связь с ним.
Натужное дыхание Диаго становится всё медленнее и медленнее, и я не думаю, что он всё ещё в сознании. Ему осталось недолго. Я хочу побыть с ним, побыть рядом до конца. Но хотя моя рана не смертельна, я потерял много крови. Измотан.
Я теряю сознание под хриплый звук затруднённого дыхания волка.
К МОЕМУ ЗАМЕШАТЕЛЬСТВУ, отвращению и радости, я просыпаюсь, вдохнув полные лёгкие сопящего дыхания Диаго.
Алупи всё ещё растянулся на земле рядом со мной, но глаза его открыты, дыхание ровное. Увидев, что я шевелюсь, он настороженно отдёргивается, с трудом поднимается на ноги и отступает назад. Рассматривает меня. Никакого рычания, никаких оскаленных клыков — просто бесстрастный взгляд.
Затем он разворачивается и, прихрамывая, исчезает в лесу.
Я смотрю ему вслед, беспокоясь, что раны всё же одолеют существо, но понимаю, что мало чем могу помочь. Диаго, возможно, и ранен, но я тоже — не критично, думаю, но достаточно, чтобы справляться с непокорным алупи казалось слишком пугающей перспективой. Укус на руке почти перестал кровоточить, но я не решаюсь отодрать почерневшую полоску ткани, которая его прикрывает. Вся конечность ноет, горит и покалывает. Остаётся только надеяться, что рана не инфицирована и что предстоящие два дня напряжения не заставят её снова открыться.
По крайней мере, порезы от инструкций на предплечье перестали сочиться; рукав туники превратился в запёкшуюся массу, но я смогу отмыть его в реке. У меня нет никакого желания пытаться объяснять эти раны остальным.
Я разглядываю выгравированные на коже слова дольше, чем следовало бы. Ещё одна загадка в копилку. Кто-то помог мне выбраться оттуда. Каким-то образом остановил открытие пути в Обитеум, или Люцеум, или куда бы он ни вёл — если то, что я смог прочитать, вообще было правдой, — а затем расчистил ту комнату, чтобы я мог сбежать. Но после всего этого я даже не уверен, что теперь знаю больше, чем в начале этой ночи.
Остаётся только надеяться, что того, что я действительно знаю, будет достаточно для Ульцискора.
Я кое-как поднимаюсь на колени, затем на ноги, с лёгким удивлением обнаружив, что боль меньше, чем ожидалась, и я менее изнурён. После тех побоев, что достались мне при побеге из купола, я должен был едва двигаться. Но, сгибая и разгибая ноги, я чувствую себя… нормально. Не то чтобы полон энергии, но сил достаточно, чтобы идти дальше.
Солнце уже не просто выглядывает из-за горизонта, оно помогает мне сориентироваться. Я бреду обратно к реке. Дважды мне кажется, что что-то следует за мной, и я резко оборачиваюсь, но ничего не вижу. Я не уверен, что мы с Диаго убили все эти человекоподобные оболочки, сбежавшие из купола. С тем же успехом, полагаю, это может быть сам Диаго, идущий следом за мной. Или какое-то другое дикое животное.
Я раздеваюсь и переплываю реку, хотя на другом берегу останавливаюсь, чтобы развести огонь и отстирать тунику. Дым будет виден, но мне трудно об этом беспокоиться. Никто не окажется достаточно близко, чтобы добраться до меня в ближайший час или около того. А Юдициум кажется… не то чтобы неважным, но до смешного мелкой заботой по сравнению с тем, через что я только что прошёл.
Я сижу на бревне почти голый, пока сохнет моя одежда. Роюсь в сумке в поисках хоть какой-то еды — желудок не позволяет идти дальше, не утолив голод. Моя рука касается дна сумки, и я замираю. Нащупываю лишь пару камней из тех, что должны были там лежать.
На этот раз я открываю сумку как следует, вытаскивая украденное устройство слежения. Почти все камни снова прикрепились на место; когда я пытаюсь сдвинуть их или оторвать, они не поддаются. Они также не сдвигаются, когда я вращаю круглую пластину, по-прежнему никак не реагируют на разные положения — но это уже что-то.
Я доедаю последний размокший хлеб, одеваюсь и начинаю путь на восток, чтобы воссоединиться с Каллидом и Аэквой.
— ЧТО, ВО ИМЯ ВСЕХ прогнивших преисподних, с тобой случилось?
Каллид пристально смотрит на изорванные, местами всё ещё окровавленные остатки моей туники, а Аэква изучает меня с тем, что, подозреваю, тоже является намёком на беспокойство. Я улыбаюсь и пожимаю плечами, изо всех сил стараясь показать, что со мной всё в порядке.
— Алупи. — Это лучшее объяснение, которое я смог придумать, учитывая очевидную рану на плече. — Сделал достаточно, чтобы отпугнуть его. — Если бы я убил зверя, они бы ожидали, что я принесу немного мяса.
— А-а. — Каллид звучит взволнованно, но слегка разочарованно. — Нужно осмотреть твою руку?
— Всё будет в порядке. — Я не хочу, чтобы он слишком внимательно разглядывал следы зубов.
— Нет, не будет. — Аэква впервые заговорила, резко и властно. Я открываю рот, чтобы возразить, но она взглядом заставляет меня замолчать. — Нет. Нет. Я не позволю нам проиграть из-за того, что ты слишком героичен, чтобы принять помощь. Её нужно очистить и перевязать, иначе начнётся заражение. — Она уже роется в своей сумке, ища что-то подходящее.
Я вздыхаю. Конечно, она права; я сделал всё возможное с раной после переправы через реку, но из неё всё ещё сочится кровь, и находится она в неудобном месте. Вообще-то, я удивлён, что это не повлияло на меня сильнее.
Я сажусь, пока Аэква осторожно снимает мою тунику, слышу её резкий вдох, когда она видит полную картину.
— Прогнившие боги, Вис. Идиот, — бормочет она, и проклятие из её уст звучит неожиданно. — Когда это случилось?
— Сегодня утром. — Я позволяю ей снять тунику только наполовину, всё ещё умудряясь скрыть надписи ниже на руке.
Каллид заглядывает через её плечо, затем сразу бледнеет и отступает.
— Так. Что ж, — говорит он, выглядя немного болезненно.
Я хмурюсь, затем неловко изворачиваюсь, пытаясь заглянуть за плечо вниз, но это невозможно. По ощущениям я знаю, что кожа там разорвана и содрана, а отражение, которое я смог разглядеть в воде, показывало большую рану.
— Неужели всё настолько плохо?
То, что Аэква не отвечает, вместо этого сосредоточившись на очистке области — которая, как ни странно, жжёт не так сильно, как должна бы, — беспокоит, но я решаю не обращать на это внимания и просто терпеливо жду, пока она закончит. Каллид садится напротив меня, всё ещё выглядя позеленевшим.
— Итак. Полагаю, если не считать зияющей дыры в твоей руке, всё прошло как ожидалось? Сексты определённо казались… недовольными, судя по тому немногому, что я услышал перед тем, как решил, что пора делать оттуда ноги.
— Так и было. — Я заставляю себя говорить весело, несмотря на прикосновения Аэквы. — Кстати, твоя баллада была весьма впечатляющей.
Каллид слегка кланяется.
— Значит, у нас есть следилка?
— И да, и нет. — Я наклоняюсь вперёд, чтобы достать следящую пластину из сумки, вызывая неодобрительное ворчание Аэквы. Я передаю её Каллиду, стараясь не двигать рукой. — Камни связаны Волей с пластиной. Но, похоже, они ни на что не реагируют.
Каллид экспериментально вращает тонкий круглый камень.
— Значит, они не привязаны к самой пластине. Это логично.
— Да?
— По крайней мере, это эффективнее. Нужно только, чтобы медальоны были связаны Волей с центральной точкой, а не с каждой отдельной пластиной. Эта центральная точка хранит состояние всех расположений и транслирует дальше.
— Хм. — Он прав; я слегка раздражён, что не подумал об этом раньше. — И что же является центральной точкой?
— Это не важно, — рассеянно говорит Аэква позади меня, большая часть её внимания всё ещё занята своей задачей. — Всё, что тебе нужно — это выравнивание.
— Именно, — соглашается Каллид. — Пластину просто нужно направить в правильном направлении — вероятно, используя эту метку здесь наверху. — Он указывает на тонкую линию, нанесённую на один край круга. — Скорее всего, на север, я полагаю.
Я медленно киваю.
— А камни не движутся — или не кажутся движущимися, — потому что охватывают такую большую территорию. Дюйм — это, вероятно, час пути.
— Согласен. — Каллид прищуривается, глядя на солнце, затем поворачивается лицом на север. — Мы недалеко от западной границы, так что можно предположить, что вот здесь мы. Маленький квадратный, вероятно, представляет саму следящую пластину. А у твоего камня не хватает половины, потому что у тебя больше нет следилки в желудке. — Он подталкивает самую левую группу маленьких камней на пластине, один из которых — отчётливый чёрный полукруг с мраморными белыми прожилками. — Что означает, что ближайшая к нам команда… в милях отсюда.
— Если ты прав, — добавляю я, скорее чтобы напомнить ему, что это не подтверждено, чем предполагая, что он ошибается.
— Я прав.
Мы продолжаем изучать пластину, но чем дольше я смотрю на неё, тем больше убеждаюсь в теории Каллида. Большинство других групп сосредоточены вокруг центра острова. Вокруг золотого камня, который наверняка представляет Сердце Йована. Быстрая проверка — выравнивание пластины, затем использование следящего шарика, который нам изначально дали, — подтверждает идею: оба указывают в одном направлении.
— Это должен быть Индол, — говорит Аэква, указывая на группу из четырёх камней вокруг уникального белого, который сам состоит из двух плотно соединённых половинок. Все камни с отличительной окраской одинаковы в этом отношении. — Только он мог убедить ещё двух Четвёртых перейти на его сторону так рано.
— Айро исчез, — задумчиво отмечает Каллид.
— Белли и Феликс тоже. — Аэква хмурится, делая это наблюдение, указывая на пустую область рядом с нами. — Должно быть, Белли вернулась вскоре после моего ухода — я волновалась, что спасательная команда доберётся туда раньше неё. Она ушла на разведку прошлой ночью, но когда я уходила сегодня утром, её всё ещё не было.
У меня скручивает живот, но я отгоняю воспоминание.
— Похоже, ещё один из Третьих выбыл. — Помимо Сердца, на доске осталось только четыре уникальных камня.
— Кстати об этом. Тебе стоит вернуть это, — внезапно говорит Аэква, ненадолго прерывая свои манипуляции, чтобы снять белый медальон со своей шеи и повесить его на мою.
— Есть ещё что-нибудь, что нам нужно знать о прошлой ночи? — спрашивает Каллид.
Я думаю, затем, стиснув зубы от продолжающихся действий Аэквы, рассказываю им, как Бориус попытался остановить меня, когда я забирал следящую пластину. А затем о крови на найденном мной плаще. Я почти забыл о последнем среди всего остального.
— Наверняка он просто пытался выманить тебя из укрытия, — говорит Аэква. — А кровь могла быть от охоты или от травмы, которую один из них получил, бродя за нами.
— Могла, — признаю я.
— Я бы, наверное, тоже покидал деревья, если бы меня только что унизил один из студентов, которых я должен был защищать. — Каллид ухмыляется.
Я не настаиваю, и разговор переходит к тому, что делали Аэква и Каллид с момента нашей последней встречи, но их рассказы оказываются краткими и скучными. Каллид добрался сюда без происшествий. Аэква покинула команду Айро под предлогом роли приманки с моим медальоном. У них всё прошло строго по плану.
После этого мы какое-то время обсуждаем наши дальнейшие действия: пластина слежения даёт нам не просто новый спектр возможных вариантов, но таких, о которых другие команды даже не подозревают. Однако, в конце концов, мы решаем действовать осторожно. Я ранен, и хотя могу двигаться достаточно быстро, в бою от меня, вероятно, будет мало толку. Да и разумнее будет позволить кому-то другому попытаться забрать Сердце у охраняющих его Секстов. Надеюсь, вылетит больше команд, прежде чем нам придётся действовать.
Аэква двигается у меня за спиной.
— Готово. — Это заняло больше времени, чем я ожидал — минут десять, полагаю, от начала до конца. Правда, почти безболезненно, что меня несколько настораживает. Я вращаю плечом, чтобы проверить, чувствуя возобновившееся натяжение, и она слегка шлёпает меня по голове. — Не делай так, идиот. Дай ему немного отдыха.
Я рычу, потирая ухо.
— Насколько всё плохо? — Она и Каллид обмениваются взглядами. — Мне нужно знать.
— Думаю, там инфекция, — признаёт Аэква. — Вся рука выглядит плохо. Я очистила и перевязала как могла, но тебе нужно будет показаться кому-нибудь, как только мы закончим.
Я неохотно киваю, гадая, как буду объяснять следы укусов тому, кто поймёт, на что смотрит. Не говоря уже о надписях на моей коже.
После лёгкой трапезы мы снова отправляемся в путь; и Аэква, и Каллид несколько раз предлагают мне отдохнуть, но в конце концов мои презрительные взгляды прекращают их уговоры. Рука действительно болит, и при обычных обстоятельствах я бы хотел только одного — остановиться на несколько часов и закрыть глаза. Но я уже выполнил самую сложную часть, как и хотел Ульцискор. Не думаю, что теперь он бросит меня на съедение волкам, даже если его вопросы о Каэроре останутся без ответа. Всё, что мне нужно сделать дальше, — обеспечить себе путь к должности в посольстве в Жатьере.
Я так близок к цели, что не думаю, что смогу заставить себя отдохнуть, пока всё не закончится.
Мы направляемся прямиком к ближайшей команде, хотя Аэква полагает, что они находятся в нескольких часах пути от нас. Каллид внимательно следит за каменной пластиной, через некоторое время достаточно самодовольно объявляя, что был прав: когда мы направляем пластину на север, наше продвижение идеально совпадает с чёрно-белым половинчатым камнем, маленьким квадратным камнем и сопровождающими их двумя серыми.
Мы продвигаемся через густой лес, преодолеваем ручьи и пересекаем овраги, в какой-то момент нам пришлось почти милю огибать какое-то болото. Это утомительная, тоскливая работа, требующая такой сосредоточенности, что разговаривать практически невозможно. Несколько раз мне кажется, что я слышу шелест листьев или треск веток позади нас, и часть меня задаётся вопросом, не переплыл ли Диаго каким-то образом реку и не продолжает ли преследовать меня. Я не упоминал об этом остальным. Не знаю, как мне вообще объяснить им такую возможность, не прозвучав безумцем.
Солнце начинает клониться к закату, когда Каллид отмахивается от очередной ветки дерева, смотрит на пластину слежения и поднимает руку.
— Мы приближаемся. Может быть, час пути.
— Уже? — Он давал нам отчёты в течение всего дня, но я всё равно удивлён. Мы двигались так быстро, как могли, но учитывая, что мы редко следуем проторенным тропам, я не думал, что доберёмся сюда так скоро.
— Они не двигаются. Все наблюдают за Сердцем, ожидая, пока кто-то другой заберёт его. — Он качает головой, хмурясь. — Тот маячок всё ещё вращается. Я думал, что одна из спасательных команд уже будет там. — Одна половина синего камня упала с пластины вскоре после нашего выхода, и соответствующий полукруг начал постепенно вращаться. Гипотеза Каллида заключается в том, что это указывает на выбывание Третьего, но спасательная команда ещё не забрала его.
— Если предположить, что твоя теория о работе пластины верна, — говорит Аэква.
— Конечно, она… — Каллид начинает резко отвечать ей, но затем поднимает глаза, видя наши одинаковые ухмылки. Мы уже некоторое время подтруниваем над ним по этому поводу. Он прищуривается, глядя на нас. — Да.
Мы останавливаемся, Каллид показывает нам пластину.
— Индол не будет знать, что мы идём за ним, — говорю я, указывая на белый камень с четырьмя серыми камнями вокруг него. Ещё четыре теперь сгруппированы вокруг другого оставшегося Третьего — по крайней мере один перебежчик после выбывания синих, как мы полагаем. — Мы направлялись к нему по прямой, и он знает только наше направление, но не то, насколько мы близко. Вероятно, он думает, что мы где-то остановились. Но кто бы ни остался из остальных, они поймут, что мы приближаемся. Нам нужно разделиться.
Мы обсуждали это, спорили об этом, уже какое-то время, и кивки Каллида и Аэквы всё ещё более неохотные, чем мне бы хотелось. Одному из нас нужно отнести наши маячки вперёд, недалеко от самой Академии, как будто мы располагаемся в ожидании, пока кто-то заберёт Сердце. Это то, что мы бы сделали без пластины слежения. И это означает, что мы можем сохранить элемент неожиданности здесь и сейчас, и заставить любую команду, которая всё же уйдёт с Сердцем, выбрать более медленный, окольный маршрут, огибая нашу предполагаемую засаду.
— Так кто идёт? — Я доверяю им обоим. Не хочу терять никого из них.
Они смотрят друг на друга. Каждый уже подробно изложил, почему именно он должен остаться.
— Подбросим монетку. — Аэква достаёт из кармана бронзовый треугольник. Балансирует его на большом пальце, затем указывает им на Каллида. — Загадывай.
— Орёл.
Аэква подбрасывает монету в небо, затем ловко ловит и показывает.
— Пирамида. Я выбираю остаться с Висом.
Я держу язык за зубами. Она лучший боец.
Каллид хмурится, но принимает результат, неохотно забирая мой медальон, а затем и медальон Аэквы. Я также передаю ему золотой шарик для отслеживания Сердца.
— Следи за ним и найди себе хороший обзор, — напоминаю я. — Сомневаюсь, что кто-то будет специально пытаться меня устранить, если Сердце уже на пути в Академию, но лучше перестраховаться.
— Я знаю. — Каллид кладёт их в карман, затем вздыхает. — Берегите себя. Если что-то случится, никто не сможет вас найти.
Аэква презрительно фыркает. Я заставляю себя ухмыльнуться. Он думает о смертях в прошлых Юдициумах — смертях, которые, я почти уверен, были вызваны тем, что Веридиус по какой-то причине отправлял студентов в этот проклятый купол. По крайней мере, на этот счёт беспокоиться не о чем.
— Мы будем в порядке. Я найду тебя, когда у нас будет Сердце.
Каллид снова медлит, словно хочет сказать что-то ещё, затем отвечает ухмылкой.
Он хлопает меня по спине и исчезает в лесу.
ПОРЫВ ВЕТРА ИЗРЕДКА ПРОНОСИТСЯ вверх по склону холма, пока мы с Аэквой припадаем к земле, разглядывая лабиринт разрушающихся стен вдали, где, судя по всему, спрятано Сердце Йована.
— Там, — говорит Аэква, тыча пальцем в сторону двойных башен, возвышающихся над глубокой быстрой рекой, что течёт через долину.
Руины похожи на древний укреплённый город. Не докатаклизменный, как те, что вокруг купола или возле Академии, но, судя по степени разрушения, ему как минимум сотня лет. Аэква указывает на то, как золотой камень на следящей пластине находится в одном направлении с барбаканом.
— Скорее всего, оно в одной из этих башен.
— Туда будет трудно подобраться незамеченными.
Помимо реки, защищающей западный край крепости, лес расчищен на добрых несколько сотен футов вокруг разрушенных стен. Мы находимся к северо-западу от Сердца. Индол разбил лагерь через долину почти прямо к югу от него, если наши предположения верны, а единственный оставшийся цветной камень — который, как я тихо надеюсь, принадлежит Эмиссе — находится к востоку. Все теперь в нескольких милях друг от друга.
— Нам стоит продвинуться немного южнее. Подтвердить под другим углом.
— Хорошо.
Мы снова трогаемся в путь, держась низко к земле. Никто не может нас отследить, но здесь, наверху, мы у всех на виду.
Следующие пятнадцать минут я время от времени проверяю следящую пластину. Когда земля начинает снова выравниваться, а деревья становятся гуще, я хмурюсь, глядя на неё. Затем снова, несколько секунд спустя.
— Что такое?
Аэква замечает мою нерешительность.
— Мы пройдём довольно близко к тому, кого устранили.
Аэква хмурится.
— Нет. — Она видит выражение моего лица. — Нет. Для этого здесь есть команды безопасности.
Я вспоминаю кровь на плаще, который взял. Как бы легко Каллид и Аэква ни отмахнулись от моего беспокойства, меня это не отпускает.
— Нам не обязательно вступать в контакт. Просто разведать.
Я потираю затылок, когда она сердито смотрит на меня.
— Прошло уже несколько часов с тех пор, как он начал вращаться, а при двух других устранениях обе половинки падали с пластины. Я провёл много времени с этими людьми, Аэква. Мы, может, и не все друзья, но я не хочу, чтобы кто-то из них погиб.
Больше никто из них.
— Ты главный, — говорит Аэква таким тоном, который намекает, что, возможно, это ошибка.
Мы слегка корректируем курс к западу, становясь всё осторожнее. Маленький квадратный камень, обозначающий положение пластины, всё ближе и ближе подбирается к медленно вращающемуся полукругу, пока они почти не соприкасаются.
В конце концов я останавливаюсь.
— Если верить пластине, мы только что прошли мимо них, — бормочу я, показывая Аэкве.
Аэква вглядывается в пластину, затем оглядывается на поляну, которую мы только что пересекли.
— Хочешь посмотреть?
— Раз уж мы здесь.
Мы возвращаемся по своим следам. Вечереет, но света достаточно. Я стою в центре открытого участка травы и, хмурясь, изучаю линию деревьев. Из каких-то кустов доносится жужжание. Думаю, это мухи. Я подхожу ближе.
Сначала я замечаю запах. Приторно-сладкий. Я хватаю ветку с земли и с опаской раздвигаю ближайшие кусты. Я заранее догадываюсь, что увижу там, но открывшаяся картина всё равно заставляет меня отшатнуться.
— Что? Что там…
Аэква позади меня; она тоже почувствовала запах, но я загораживаю ей обзор. Желудок скручивает, но я удерживаю равновесие, опираясь на ветку как на костыль, затем использую её, чтобы как следует смести покров из листьев, прикрыв рот другой рукой.
Позади меня раздаётся вздох, а затем Аэкву рвёт. Я не могу оторвать взгляд от того, что передо мной, чтобы ей помочь.
Я не знаю, сколько тел в открытой могиле. Дюжина? Больше? Все лежат в ужасной спутанной куче конечностей, торсов и разорванной одежды. Но моё внимание приковывают их головы. Каждая из них расколота, разбита и раздроблена, покрыта хлопьями чёрно-красной крови вперемешку с кусками серого вещества на том, что уже невозможно опознать как лица. Мухи роятся, пируя.
— Аххх.
Аэква выдыхает долгий дрожащий вздох, вытирает рот и неохотно встаёт рядом со мной.
Я рассеянно киваю, всё ещё в шоке, пытаясь достаточно отстраниться от увиденного, чтобы разобраться в происходящем. Я достаточно прихожу в себя, чтобы медленно оглянуться кругом, осматривая окружающий склон холма. Ничего. Насколько я могу судить, кто бы или что бы это ни сделал, он давно ушёл.
— Это команды безопасности, — шепчет Аэква.
Она права; лица невозможно узнать, но некоторые всё ещё носят характерные тёмно-зелёные плащи. Тот, что на мне, хоть и тщательно выстиранный, вдруг кажется отвратительным.
— И Сиан, — тихо добавляю я.
Я указываю. Из-под кучи тел торчит рука. Она в крови, но змеевидные татуировки безошибочны.
На этот раз рвёт меня.
— Это… это сделано при помощи Воли.
Аэква пришла в себя быстрее меня; она всё ещё дрожит, но её тон стал аналитическим. Она указывает на ямы в земле за братской могилой.
— Здесь были деревья. Было бы несложно ударить по ним, прежде чем они поняли, что происходит.
Я делаю вдох через ткань туники. Голова кружится, но после прошлой ночи я уже несколько привык к ужасам. Она права.
— Это была ловушка.
Я снова оглядываюсь, хотя знаю, что если бы убийцы всё ещё были здесь, мы бы уже были мертвы.
— Они знали, что придут команды безопасности. Они хотели их уничтожить.
— Зачем?
— Это нападение.
Меня пробирает озноб, когда кусочки головоломки встают на свои места.
— Команда безопасности, у которой мы украли следилку, говорила о том, что что-то произойдёт сегодня вечером. Мы должны предупредить остальных.
— Они нам не поверят.
— Придётся поверить.
Я провожу рукой по волосам.
— Один из нас должен отправиться за Каллидом…
— Нет.
Аэква кладёт руку на мою. Сперва мне кажется, что она собирается возражать — я вижу страх в её глазах, — но вместо этого она просто делает вдох.
— Мы его предупредим, но есть вероятность, что за ним вообще никто не следует. Возможно, он в данный момент в большей безопасности, чем любой из нас.
Она указывает на пластину в моей руке.
Я неохотно понимаю, что она имеет в виду.
— Точно.
Я снова проверяю каменный круг.
— Индол ближе всех, затем кто бы там ни остался.
Эмисса. Пусть это будет Эмисса. Меня тошнит, когда я думаю о том, что мы на самом деле навлекли на Айро. Затем я смотрю на небо. Солнце уже опускается за линию деревьев.
— Может, нам разделиться?
— Пока нет. По пути ко второй команде мы как раз пройдём мимо Индола. Когда доберёмся до него, один из нас останется его убеждать. Другой может взять пластину и направиться к последней команде. После того как оба будут предупреждены, мы присоединимся к Каллиду, он выбросит следилки, имы все вернёмся в Академию.
Я соглашаюсь, благодарный за её ясность мысли. Мы начинаем двигаться, но я задерживаюсь. Оглядываюсь на кишащую мухами груду тел. Желудок скручивает, когда я представляю, что сейчас произойдёт.
— Нам нужно сделать ещё кое-что, — мрачно говорю я.
МЫ НАПРАВЛЯЕМСЯ К ИНДОЛУ, который находится менее чем в получасе ходьбы, судя по отслеживающей пластине. Первые несколько минут мы идём молча, оглядывая лес вокруг, вздрагивая от каждого воображаемого движения или неверно истолкованного звука.
— Почему это происходит?
Голос Аэквы едва достигает моих ушей.
Я отвечаю не сразу. Сквозь шок и отвращение от нашей находки я пытался понять то же самое. Довольно быстро мне пришло в голову, что это может быть нападение Ангвиса под эгидой Военных, организованное Релюцией — то самое, о котором я подслушал в Суусе. Поначалу я отмёл эту идею. Но чем больше я об этом думаю, тем больше смысла в ней нахожу.
— Кому выгодны последствия?
Я не могу просто рассказать ей то, что знаю.
— Ангвису. Это наверняка снова Ангвис.
Теперь я понимаю. Понимаю, почему Димид считал навмахию таким триумфом. То, что Ангвис смог бы проникнуть на Соливагус, убить Секстов и некоторых из самых ценных студентов Иерархии, было бы немыслимо год назад. Теперь же это даже не вызывает у Аэквы сомнений.
— Возможно. — Я отодвигаю ветку со своего пути, морщась от треска. — Но зачем им нападать на Академию?
— Мы лёгкая мишень. Никто из нас не владеет Волей, но мы — сыновья и дочери самых важных людей в стране. И возможно, они не собираются убивать нас всех, — мрачно осознаёт она. — Выкуп было бы легко получить.
— А откуда им точно знать, как будет устроен Юдициум?
Она открывает рот, затем передумывает говорить то, что собиралась.
— У них должны быть информаторы. — Она хмурится. — Ты не думаешь, что это они?
— Не знаю. Скорее всего, да. Но это кажется таким очевидным, что я задаюсь вопросом… — Я колеблюсь. — Кому ещё это выгодно? Что реально произойдёт в Сенате, если мы все погибнем здесь?
Аэква сердито смотрит на меня за напоминание о такой возможности, но я вижу, как она обдумывает вопрос.
— Не знаю. Все проиграют. Здесь представлены все три пирамиды, так что все они потеряют потенциально сильных лидеров.
Я молчу. Жду.
— Но полагаю… обвинят Религию, — медленно добавляет она. — Именно они должны обеспечивать нашу безопасность.
— Они потеряют контроль над Академией, — соглашаюсь я. — Попросят Военных вмешаться.
— Но этого недостаточно для чего-то подобного. — Голос Аэквы тих, но полон негодования. — Могилы богов, мы собираемся предупредить Индола. Он же сын Димида из Военных.
Нам всем приходится идти на жертвы, сказал тогда Квискель.
— Что, если я скажу тебе, что он собирался перейти в Религию после окончания Юдициума?
Аэква останавливается.
— Ты уверен?
— Настолько, насколько могу быть.
Она не спрашивает, откуда я знаю.
— Это было бы унизительно. Большой удар для Военных. Но это ничего не доказывает.
Она по-прежнему говорит уверенно, но абсолютная убеждённость исчезла.
Придётся довольствоваться этим. Я не могу рисковать, рассказывая ей больше.
— Знаю. Но если ты выберешься отсюда, а я нет, не делай поспешных выводов. Кто бы это ни делал, мы не можем позволить им уйти безнаказанными.
Мы снова погружаемся в напряжённое молчание, приближаясь к позиции Индола. Лес редеет, идти становится легче.
— Если предположить, что это Индол, — я показываю Аэкве отслеживающую пластину, указывая на белый камень, к которому приближается наш квадратный маркер, — то он должен быть там, на возвышенности.
Я указываю на холм впереди.
— Он расположился так, чтобы наблюдать за Сердцем. И находится между ним и Академией, — кивает Аэква.
— Нам следует обойти кругом и подойти сзади. С той стороны, откуда его команда не ждёт.
Я указываю на серые камни, сгруппированные вокруг белого.
— Похоже, с ним только один Четвёртый, а остальные рассредоточены. Думаю, охраняют. Для него это имеет смысл, учитывая, что никто не должен быть способен его отследить. Но есть шанс, что он сместится, если узнает о нашем приближении.
Мы корректируем курс, идём почти двадцать минут, обходя позицию Индола. Он занял одну из самых высоких точек среди доступных: на небольшом расстоянии от Сердца, но с достаточным обзором, чтобы отследить любого приближающегося. Для него это умная стратегия. Терпеливая и эффективная.
Наконец мы слышим приглушённые голоса, и я подаю знак Аэкве. Мы пригибаемся, крадёмся вперёд, пока сквозь деревья не появляется цветное пятно. Индол хорошо устроил свой лагерь: высоко, но прикрыто снизу, без лёгкого подхода.
— Итак. Варианты? Он подумает, что мы нападаем на него, — шепчу я.
— Мы всё ещё можем просто оставить его разбираться самому.
Я пристально смотрю на неё.
— Я сказала можем, а не должны.
— Хм.
Я хмыкаю, затем качаю головой, глядя на солнце. Оно уже низко, и необходимость двигаться дальше жжёт меня изнутри.
— Ничего не поделаешь. Мы не можем терять время.
Я вкладываю отслеживающую пластину в руку Аэквы.
— Индол не поверит только тебе, и я не знаю, сколько времени уйдёт на то, чтобы его убедить. Иди к другой команде. Покажи им то, что мы взяли. А если это не сработает… если там Эмисса, расскажи ей то, что я рассказал тебе об Индоле. Это она мне сообщила. Она поймёт, что я бы никогда не стал говорить об этом, если бы дело было только в Юдициуме.
Я делаю вдох.
— Я присоединюсь к тебе, как только смогу. Потом пойдём искать Каллида.
Прежде чем она успевает возразить, я встаю. Иду вперёд, не пытаясь скрываться или соблюдать тишину.
— Индол! — кричу я, поднимая руки. — Это Вис! Нам нужно поговорить! Клянусь своими предками, я пришёл не драться!
Впереди слышна возня, за которой следует тяжёлая тишина.
Затем голос Индола прорезает деревья.
— Говори, Вис.
Он звучит сердито. Полагаю, я бы тоже злился, если бы мгновение назад спокойно знал местоположение всех остальных участников состязания.
— Но попробуй что-нибудь выкинуть, и…
— Здесь Ангвисы, Индол.
На этот раз мой голос тише; я продолжаю идти на поляну, где Индол разбил лагерь. Я его не вижу, но предполагаю, что он достаточно близко, чтобы видеть меня.
— Они заменили наши команды безопасности и могут нас отслеживать. Я подслушал, как один из них сказал, что сегодня ночью они начнут действовать.
Я останавливаюсь посреди поляны, руки всё ещё подняты.
— Думаю, они здесь, чтобы убить нас, Индол. Всех нас. Нам нужно бежать.
— Это уловка. — На этот раз голос Индола доносится с другой стороны. Приглушённый густой листвой, невозможно определить точное местоположение. — И даже не особо хорошая.
Я снимаю сумку с плеча. Достаю окровавленный зелёный плащ — самый чистый из тех, что я смог найти в той груде тел — и кладу его на землю. Разворачиваю.
Я поднимаю руку за палец и держу её на весу, желудок сжимается от вида и запаха. Медленно поворачиваюсь, убеждаясь, что где бы он ни находился, он сможет её увидеть.
— Это от одной из групп безопасности. Я не знаю чья, потому что они все лежали в куче. — Я запинаюсь. — Вместе с Сианом.
— Прогнившие боги.
Следует пауза, затем шорох впереди. Индол выходит на поляну, в угасающем свете на его лице отражается ужас. Рядом с ним появляется Аксиен с похожим выражением.
— Брось её сюда на землю.
Я делаю, как он просит. Индол приседает рядом с рукой, оглядываясь вокруг, всё ещё ожидая какой-то ловушки. Но когда его взгляд останавливается на руке, он больше не двигается.
— У тебя нет маячка?
— Выбросил его, как только мы начали.
Индол хмыкает.
— Думал об этом. Но не показалось, что оно того стоит. — Его сожаление ощутимо. — Как ты меня нашёл?
— Украл отслеживающую пластину.
Его брови поднимаются, хотя взгляд всё ещё не отрывается от окровавленной руки.
— Умно. — Но комплимент звучит пусто. Тихо. Он шокирован так же, как и я. — Она всё ещё у тебя?
— У Аэквы. Она отправилась предупредить последнюю оставшуюся команду. Каллид пока не знает — он ушёл вперёд с нашими медальонами до того, как мы обнаружили это. Предупредим его следующим. Я не знаю, где остальные.
— Я устранил Сиана. Они с Авой подошли слишком близко к лагерю. — Голос Индола тих. — Могилы богов. Я оставил их там, чтобы группа безопасности нашла их утром.
Я морщусь. Ава, вероятно, тоже мертва, но произносить это вслух не поможет.
— Сообщи остальным из твоей команды, затем разделитесь. Эти Ангвисы — Сексты, может, и выше. Вместе мы только лёгкая мишень. Нам нужно просто рассеяться и бежать.
— Хорошо.
Индол делает глубокий вдох. Он спокоен, воспринимает это с большим самообладанием, чем я мог надеяться.
— Я скажу остальным прикрепить свои медальоны к брёвнам и пустить их вниз по реке, когда смогут. Или привязать к диким животным. Или оставить на месте через несколько часов, если не смогут сделать ни то, ни другое.
— Хорошая идея. — Мы оба знаем, что целью будет Индол, но это даст остальным больше шансов уйти. — Тебе следует направиться на запад. Переберись через реку. Не думаю, что отслеживание распространяется так далеко.
Индол принимает это к сведению.
— Иди и найди остальных, — тихо инструктирует он Аксиена. — Скажи им, что делать, затем уходи сам. Нет смысла кому-либо из вас возвращаться сюда.
Аксиен бросает на нас обеспокоенный взгляд, но кивает и исчезает среди деревьев.
Индол ждёт, пока тот уйдёт, затем поворачивается ко мне. В его осанке чувствуется тяжесть. Он знает свои шансы.
— Что с твоей рукой?
Я опускаю взгляд. Морщусь. По ней тянется чёрный синяк, видимый сквозь разрывы в тунике. Почти достигает запястья.
— Укус алупи.
— Выглядит плохо. Обязательно покажи Ульниусу, как только вернёшься.
Он поворачивается, чтобы уйти.
— Подожди. — Я должен предупредить его. Это может быть мой единственный шанс. — Когда всё это закончится, будь осторожен со своим отцом, Индол.
— Что? — Выражение лица Индола твердеет, но он снова замечает руку на земле. Проглатывает любую гневную отповедь, которую планировал. — Почему ты это говоришь?
— Я подслушал кое-что. В Суусе. — Я не отвожу взгляда от его глаз. — Похоже, он в чём-то помогал Ангвисам. И если он слышал, что ты планируешь перейти в Религию…
Индол бледнеет.
— Откуда ты об этом узнал?
— Эмисса рассказала мне.
Я думал, он уже догадался.
— Откуда она знала?
Моё сердце пропускает удар, когда я обдумываю вопрос.
— Она говорила, что это ты ей рассказал.
— Она солгала.
Он наблюдает за моим выражением лица, затем вздыхает.
— Ты собираешься найти её, да? — Он качает головой, затем роется в кармане и бросает мне что-то. Мешочек, в котором раздаётся звон. — Она зелёная. Последняя осталась, кроме нас. Удачи, Вис. Если я не выберусь из этого… спасибо, что попытался.
Он дарит мне натянутую, усталую улыбку, затем перекидывает сумку через плечо и исчезает в подлеске.
Я ЗАЖИМАЮ В ЛАДОНИ отслеживающий камень Эмиссы. Проверяю, туда ли я иду. Снова рвусь вперёд так быстро, как только решаюсь. Я отстал от Аэквы всего на пару минут.
Мысли продолжают метаться, пока я продираюсь сквозь царапающий терновник и влажную листву, и шок от обнаружения трупов постепенно рассеивается. Если это действительно спонсируемая Военными атака Ангвиса, то Релюция знает, что они здесь. А если она знает, что они здесь, то у них наверняка есть указания не убивать меня.
Но с другой стороны, она говорила, что только один человек в Ангвисе знает обо мне. Говорила о том, что я лишь шестерёнка в этой системе.
А если здешние Ангвисы не знают, кто я, то я всё ещё мишень.
Возможно, для многих из них — главная мишень.
Не проходит и пятнадцати минут, как я врываюсь на поляну и вижу Аэкву с Марцеллусом, стоящих друг напротив друга. Марцеллус выглядит больным. Аэква вздрагивает от моего появления, рефлекторно бросая на меня злобный взгляд, прежде чем снова расслабиться.
— Он знает, — говорит она, указывая на отрубленную руку, лежащую на земле между ними.
— Где Эмисса? — Я проверяю отслеживающий шарик. Он тянется прямо к Марцеллусу.
— Она сделала то же, что и ты. Вырвала его обратно и использовала как приманку. — Аэква мрачнеет. — После того как устранила Права, она убедила Валентину и Тема присоединиться к ней. Эти трое и Титус прямо сейчас идут за Сердцем.
— Оно на вершине восточной башни, — слабым голосом добавляет Марцеллус. — Она использует остальных, чтобы выманить Секстов с караула. А потом поднимется туда и заберёт его сама.
Кровь стынет в жилах.
— Как давно? — Когда Марцеллус не отвечает, я делаю угрожающий шаг к нему, рыча: — Как давно она ушла, Марцеллус?
— Четверть часа. Не больше.
Я бросаю взгляд на небо, мысли вихрем проносятся в голове. Она начнёт действовать, как только сумерки сменятся ночью. Поворачиваюсь к Аэкве.
— Покажи мне отслеживающую пластину.
Не требуется много времени, чтобы понять план Эмиссы, учитывая расположение Титуса, Валентины и Тема. Эмисса догадалась, что Индол будет наблюдать, поэтому она позволяет им быть замеченными. Использует их как отвлекающий манёвр и для Индола, и для Секстов, которые должны охранять Сердце, пока сама обходит и подбирается к башне с другой стороны. Угасающий свет, путаница из-за участия членов разных команд… это было бы сложнее после того, как она завладеет Сердцем, но всё же это лучший из возможных её вариантов. Запутанно для всех, кроме неё самой.
Я хмурюсь, оглядывая лес. Что-то тревожит мой разум. Словно звук, который я не совсем слышу, движение, которое чувствую, но не совсем вижу. Что-то далёкое.
— Ты в порядке? — Аэква смотрит на меня с беспокойством.
— Всё нормально. Ты иди к Каллиду. Марцеллус, ты со мной. Нужно предупредить остальных.
Марцеллус снимает с шеи два медальона и бросает их на землю. Затем роется в кармане и кидает рядом с ними маленькую чёрную бусину.
— Нет.
Мы с Аэквой смотрим на него.
— Что?
— Я ухожу. — На лице Марцеллуса стыд, но также и решимость. — Я не буду за них умирать.
— Прогнивший, вонючий трус. — Аэква выплёвывает слова и, похоже, собирается добавить что-то похуже, но я кладу руку ей на плечо.
— Забудь о нём. Нет времени.
Выражение лица Аэквы всё ещё мрачное, но она поворачивается к Марцеллусу спиной. Парень поспешно исчезает в лесу. Я позволяю ему уйти.
— Предупреди Каллида. Пусть разобьёт мой медальон. — Я подражаю отцу, отдавая команду. Спокойно и строго. — Мы и так слишком задержались; эти люди очень скоро поймут, что что-то не так. А если это Ангвис, они могут хотеть моей смерти больше, чем чьей-либо ещё. — Я вкладываю в её руку мешочек Индола с отслеживающими камнями, когда она открывает рот, чтобы возразить. — Если тебя заметят, не рискуй жизнью. Просто беги, беги оттуда ко всем чертям. Если мой камень всё ещё будет на отслеживающей пластине, я пойму, что что-то пошло не так, и найду способ самому предупредить его.
Аэква смотрит на мешочек.
— Я всё ещё думаю…
— Стой. — Я поднимаю палец, обрывая её. Что-то движется со стороны глубокого леса. То же ощущение, что и раньше, но более настойчивое. Волна ощущений, но не слышимая и не видимая. Она усиливается. — Прячься.
— Что ты…
— Прячься. — Я поспешно бросаюсь в кусты, силой утаскивая её в самую густую поросль поблизости. У неё хватает самообладания не протестовать, хотя она стряхивает мою хватку и после гневно смотрит с растерянным раздражением.
Проходит десять секунд. Двадцать. Аэква ёрзает, похоже, собираясь отчитать меня.
Слышится шуршание, и двое мужчин выходят на поляну. Один из них несёт отслеживающую пластину.
— Должно быть здесь, — бормочет тот, что с пластиной, склонив над ней голову. Второй осматривает окрестности, щурясь в быстро угасающем свете. Его взгляд пробегает по нам. Нет никаких признаков, что он заметил что-то необычное.
От них исходит то странное ощущение. Его невозможно описать. Пульсация, которая, я уверен, лишь в моей голове, но которую я могу точно определить в физическом пространстве.
Второй мужчина внезапно делает шаг вперёд, подхватывает что-то с земли. Медальоны Марцеллуса и Эмиссы.
— Ещё двое.
— Маленькие ублюдки знают.
— Откуда?
— Неважно откуда. — Крупный мужчина бросает медальоны обратно на землю. Яростно топчет их, камень хрустит, разбиваясь. — Мы просто должны достать как можно больше из них. Пошли.
Они исчезают тем же путём, каким пришли. Пульсирующее ощущение угасает.
Мы с Аэквой сидим на корточках ещё добрых двадцать секунд, прежде чем она поворачивается ко мне.
— Ты услышал, как они идут?
Я киваю.
— Хороший слух. — Вижу, что она хочет расспросить подробнее — она не верит мне; всё как на навмахии, — но вместо этого уступает. — Ладно. Ты прав. Я пойду и предупрежу Каллида. Только… будь там осторожен.
Мы обмениваемся натянутыми улыбками. Без лишних слов она исчезает в южном направлении.
ДВОЙНЫЕ БАШНИ ВЗДЫМАЮТСЯ на фоне угасающего горизонта. Я бегу пригнувшись, перебираюсь через обрушенную, поросшую мхом стену и ныряю, скрываясь из виду.
Мгновение спустя шаги стражника шелестят по другую сторону камня. Я чувствую, как он проходит мимо в моей голове, рискую выглянуть, когда он уже прошёл. Не вижу его лица, только грязно-светлые волосы, спадающие на плечи. Он укутан в серый плащ. Понятия не имею, во что были бы одеты люди, охраняющие Сердце, но это не важно. Кто бы ни стоял за этим нападением, они знали достаточно, чтобы уничтожить все команды безопасности. Они не стали бы рисковать, оставляя в живых последних двух Секстов.
Мужчина тяжело сворачивает за угол, и я снова поднимаюсь. У меня не было времени поразмышлять об этой странной новой способности, но она оказывается крайне полезной: это уже третий раз, когда я почувствовал чьё-то присутствие раньше, чем увидел или услышал. Без неё я бы ни за что не смог пробраться так глубоко в крепость незамеченным.
Я заставляю себя набраться терпения, выжидая перед тем, как двинуться дальше. Как бы ни хотелось просто ворваться и прокричать предупреждение, я знаю, что это бессмысленно; помимо очевидной опасности для меня самого, Эмисса и её команда просто решат, что это ловушка. Всё, чего я добьюсь — предупрежу нападающих.
Я сверяюсь с пластиной слежения. Кажется, Марцеллус был прав насчёт того, что Сердце находится в башне впереди, и к счастью — или, возможно, к беспокойству — оно не сдвинулось с места. Трое студентов, служащих отвлечением для Эмиссы, находятся неподалёку, скорее всего, прячутся в скоплении относительно уцелевших зданий чуть севернее. Надеюсь, она всё ещё с ними.
Когда пульс опасности затихает в моих чувствах, я снова выбираюсь наружу, держась низко, крадусь к заросшим зданиям. Сумерки полностью окутали меня, розоватые клочья облаков вверху тускнеют до серого. Мёртвые листья хрустят под ногами. Всё остальное безмолвно.
Мне требуется две минуты, чтобы перебежками от тени к тени, настолько быстро, насколько осмеливаюсь, добраться до большого двора, обнесённого стеной. В центре лежат остатки фонтана, окружённые арками. Я хмурюсь, глядя на пластину слежения. Осматриваю местность.
И в ужасе отшатываюсь, заметив тёмные силуэты высоко на стене слева.
Тела не тронуты, за исключением двух мест. Где зазубренные каменные шипы пригвоздили их, распятых. И где их головы были превращены в кровавое, неузнаваемое месиво.
Точно так же, как у команд безопасности. Точно так же, как у Сиана.
Мои руки дрожат, когда я отвожу взгляд от того, что осталось от их черепов, ища любые другие опознавательные признаки. Их всего трое. Одна девушка с длинными светлыми волосами — Валентина. Один с тёмной кожей — Тем. А третий парень должен быть Титусом.
Мне стыдно за облегчение от того, что Эмиссы среди них нет, даже когда мои руки сжимаются в кулаки.
— Не оплакивай их.
Слова сопровождаются внезапным присутствием позади меня. Слишком близким. Ярко пылающим в моей голове. Я разворачиваюсь, держа нож наготове.
Мужчина, высокий и худой, узкие черты лица пересекает розовато-белая линия от лба до подбородка. Требуется лишь мгновение, чтобы узнать его.
Фестиваль Плетуны. Таинственная встреча Релюции.
— Ты меня знаешь, — говорит мужчина, склоняя голову набок. — Откуда?
— Я не знаю кто ты. — Я не опускаю нож. — Лучше держись подальше.
— Ну-ну. — Взгляд незнакомца перескакивает с меня на трупы, распятые на стене позади, затем обратно. — У нас есть время, юноша. Давай поговорим.
— Нам не о чем говорить.
— Тут я с тобой не соглашусь. — Незнакомец начинает кружить. Медленно. Не приближаясь ко мне, а скорее словно хочет получше меня рассмотреть. — Интересно. О, интересно. Из всех людей в этом мире у нас двоих есть по крайней мере одна тема для обсуждения. — Он делает странный знак, трижды постукивая тремя пальцами по сердцу.
Я игнорирую его. Мой нож по-прежнему между ним и мной.
— Зачем вы это делаете? — Я киваю головой на тела Четвёртых, не сводя с него глаз.
Мужчина выглядит разочарованным.
— Это не тот вопрос, юноша. Это не тот обмен, который стоит вести. — Он достаёт собственный нож. Меньше моего. Он лениво вертит его в одной руке. Позволяет ему перекатываться по пальцам, злобно выглядящее короткое лезвие входит и выходит между ними, плавно, как вода.
— Но я побалую тебя, только в этот раз. Мы делаем это по заказу Военных, хотя они думают, что мы этого не знаем. Они ожидают, что, как и с навмахией, мы будем рады взять на себя ответственность. Ожидают, что это укрепит нас как угрозу для всей Республики, позволив им протолкнуть новые законы и укрепить свою рушащуюся власть в Сенате. И они ожидают, что Сенат потребует, чтобы они взяли Академию под свой контроль, дабы подобная резня перспективных молодых лидеров никогда больше не повторилась. Потому что они не знают, чем особенен этот остров. Но они точно знают, что он особенный.
Он продолжает кружить, играя с ножом.
— Конечно, всё закончится тем, что будет пойман только один из нас. И его допрос выявит, что это было нападение, спонсированное изнутри Иерархии, попытка лишить Религию контроля над Академией. Хотя не выявит, кто именно стоял за этим. — Он мрачно улыбается. — И даже если другие получат доступ к Соливагусу из-за этого маленького инцидента, они никогда не найдут врата. Потому что Веридиус похоронит их прежде, чем позволит кому-либо ещё приблизиться к ним.
Моё сердце колотится.
— Я не знаю, о чём ты говоришь.
Незнакомец вздыхает.
Воздух искажается, и он исчезает из виду.
Проходит секунда. Две. Я дико озираюсь по сторонам. Не понимая, что всё это значит.
— Знаешь, — шёпот раздаётся позади, холодное лезвие касается моей шеи.
Я бросаю нож и растопыриваю пальцы в знак капитуляции, в остальном оставаясь совершенно неподвижным. Давление на горло ослабевает, но не исчезает.
— Итак, — бормочет мужчина. — Твоя команда безопасности знала, что не стоит на тебя нападать, но эти другие… что ж. Я мог бы им сказать. Но тогда они задались бы вопросом, почему мальчишке, убившему их лидера, дарована пощада. А мы не можем этого допустить. Так что иди. Забирай свой приз. — В голосе незнакомца звучат довольные нотки. — Теперь, когда я знаю, что мы родственны, юноша, я безумно хочу увидеть, на что ты способен.
Я не сразу могу заговорить — страх и ярость сковывают язык.
— Нет. Релюция должна была знать, на что идёт. — Наконец мне удаётся выдавить слова. Мой голос дрожит. Это неправильный ход, неправильные слова, но что-то во мне ломается. Ангвис несут ответственность. Ангвис несут ответственность и, по крайней мере частично, они делают всё это, чтобы сделать меня Домитором. — Я думал, мы достигли взаимопонимания. До всего этого я был готов сотрудничать.
— Релюция? — Мужчина делает паузу, затем восхищённо смеётся. — Да ну что ты. Она просто делает, что ей велят. Боюсь, наша маленькая революционерка мечтает слишком мелко для таких, как мы.
Я хмурюсь. На Фестивале Плетуны мне показалось, что Релюция отдавала этому человеку приказы. Но здесь он говорит о ней с ласковым снисхождением.
— Почему, во имя прогнивших богов, я должен делать то, чего вы от меня хотите?
— Потому что она тоже там, наверху.
У меня перехватывает дыхание. По тому, как он произносит она, нет сомнений, кого именно он имеет в виду.
— Она жива?
— Пока что.
— Тронете её — и я найду способ вас убить.
Он хихикает, словно я отпустил великолепную шутку.
— Победи, и даю слово. С ней ничего не случится.
Я думаю. Зажмуриваюсь от досады.
— Договорились.
Давление на горло исчезает. Я осторожно оборачиваюсь. Мужчина отступил назад.
— Последний совет, юноша, — тихо говорит он. — Тебе стоит подготовиться к потере этой руки. Никто из нас не выходит без шрамов. — Он легко касается своего изуродованного лица.
Воздух снова искажается, и он исчезает.
Убедившись, что я один, я с трудом выдыхаю, бросаюсь к ножу и снова хватаю его. Моё ощущение незнакомца исчезло; остаются лишь два более слабых пульса поблизости, оба с вершины левой башни.
Я вглядываюсь наверх. Башня близко, всего в нескольких зданиях отсюда. Квадратный фасад возвышается футов на сто, хотя в нём видны многочисленные бреши там, где время разрушило камень. Впрочем, она в лучшем состоянии, чем её близнец, и вершина выглядит целой. Движения там не видно, но есть свет. И эти тревожные удары в моей голове не спутать ни с чем.
Я проскальзываю сквозь сгущающиеся тени к основанию башни и начинаю подъём.
Лестница, вьющаяся вокруг сердцевины башни, стара и осыпается. Небольшой водопад в реке внизу шипит в ночи. Я поднимаюсь так быстро, как только могу, сохраняя при этом тишину. Если незнакомец говорил правду и Эмисса там наверху, она, вероятно, понятия не имеет, что произошло внизу. Вероятно, не подозревает об опасности, в которой находится. Это оставляет мне мало выбора. Она всё ещё думает, что мы противостоим друг другу; пока она всё ещё пытается заполучить Сердце, крик предупреждения не даст ничего, кроме как привлечёт всех Ангвисов в округе.
А значит, мне придётся столкнуться с тем, кто там наверху, и надеяться, что Эмисса поможет их одолеть прежде, чем они предупредят остальных или убьют меня.
По мере подъёма пульсация наверху усиливается. Определённо два источника. Меня всё ещё глубоко тревожит сама идея, что я могу таким образом чувствовать людей, но пока польза от этого перевешивает мои опасения.
Добравшись до вершины, я украдкой выглядываю из-за каменного парапета. По краям башни горят факелы. По центру зубчатой стены развалился мужчина. Он огромен. На полфута выше меня, поджарый и мускулистый. Крупнее многих Октавов, с которыми я дрался в Летенсе.
Эмиссы или кого-либо ещё не видно, но второй пульс исходит из груды деревянных ящиков и обломков на противоположной стороне башни. Эмисса наверняка прячется там, ожидая, пока её команда устроит отвлекающий манёвр внизу. Вероятно, она взобралась по дальней стене, чтобы остаться незамеченной стражником.
— За этим пришёл? — Мужчина лениво поднимается на ноги, держа золотое Сердце Йована между двумя пальцами, хотя ни разу не смотрит на меня. Должно быть, он услышал меня, несмотря на все мои старания.
Прятаться больше нет смысла. Я преодолеваю последние ступени и выхожу на зубчатую стену.
— Да.
Страж наконец поворачивается ко мне. Его лицо озаряется узнаванием.
— Катеникус. — В этом имени звучит низкое, грубое удовольствие.
Его глаза заливаются чернотой.
БОЕЦ АНГВИСА, НАСЫЩЕННЫЙ ВОЛЕЙ, рычит и бросается на меня.
Никаких уловок, никаких игр в кошки-мышки. Он преодолевает двадцать футов между нами одним мощным прыжком, отведя кулак для удара. Его намерения очевидны.
Я готов к атаке, но всё равно едва успеваю отскочить в сторону. Пока я карабкался сюда, какая-то часть меня задавалась вопросом, есть ли у меня вообще шансы в честном бою. Победа над Секстом в Летенсе всё ещё свежа в памяти. Теперь, когда уже слишком поздно, я вижу, насколько нелепой была эта мысль. Мой противник в Театре едва ли был бойцом, слабый для своего ранга, и даже его я победил только потому, что он решил меня игнорировать. Здесь нет толпы. Нет отвлекающих факторов.
А этот человек… этот человек не выглядит ни слабым, ни неопытным.
Осознание приходит волной, когда кулак стражника обрушивается на то место, где я только что стоял. Башня содрогается, камень крошится, осколки размером с мой кулак разлетаются в стороны и исчезают в постепенно темнеющей пустоте. Я перекатываюсь и встаю на ноги, тяжело дыша. Значит, он Секст — никакой Септим не смог бы такого. Облако пыли проплывает мимо ближайшего факела, когда он поворачивается. Стряхивает обломки с костяшек пальцев, широко улыбаясь.
— Мелиор будет смотреть на это с огромной радостью.
— Мелиор мёртв. Помнишь?
Я дарю ему собственную самодовольную улыбку. Вероятно, это плохая идея, но ничего другого в голову не приходит. У меня нет шансов, если он контролирует себя.
Ухмылка Секста увядает. Его тело напрягается.
Он бросается вперёд. На этот раз без рычания, без прыжков. Только полуночные глаза, ненависть и абсолютная тишина.
Мой опыт против Септимов в Театре здесь приходится очень кстати — это была их обычная тактика, даже если они на самом деле не пытались меня убить. Я танцую в сторону, выводя Секста из равновесия, пока он пытается скорректировать движение, затем в последнюю секунду ныряю в противоположном направлении, едва уклонившись от удара, который снёс бы мне голову. Я выкручиваюсь, когда он проносится мимо, и со всей силы бью его в почку. Словно бью по камню.
Он чувствует удар — я понимаю это по тому, как он задыхается, спотыкается. Но это длится меньше мгновения.
Он рычит. Всё ещё стоя ко мне спиной. Бьёт кулаком в стену перед собой.
Стена взрывается наружу, осыпая всё вокруг обломками.
Затем он разворачивается. Движется так, будто я его не касался, будто он только что не пробил кулаком трёхфутовый камень. Снова идёт на меня, на этот раз более обдуманно. Пытается прижать меня к одному из краёв башни. Я слышу шум реки далеко внизу.
Секст ничего не насыщает, хотя вокруг полно обломков: либо он недостаточно умел, либо это займёт слишком много времени. Это моё единственное преимущество на данный момент. Учитывая, как легко Ульцискор убил Сакро после нападения на трансвект, это невероятное везение.
Мы кружим вокруг друг друга, я сосредотачиваюсь на быстрых движениях, не позволяя загнать себя в угол. Губы Секста искривляются от раздражения — он думал, что к этому моменту всё уже закончится, — а затем он останавливается. Наклоняется и поднимает каменный блок примерно вдвое больше моего кулака.
По глупости я думаю, что он собирается его насытить. Но нет.
Он просто швыряет его в меня.
Я уворачиваюсь, но меня застаёт врасплох простота этого приёма, я слишком привык сражаться по определённым правилам. Камень попадает в мою раненую руку, разрывая тунику. Жгучая боль, хруст. Меня разворачивает от силы удара.
Моя левая нога скользит назад, ища опору, но там ничего нет. Я опасно качаюсь, бросаясь в сторону. Падаю, наполовину свисая с башни, судорожно пытаюсь подтянуться обратно, едва вижу что-то от боли.
Когда зрение проясняется, я вижу стоящего надо мной Секста. Он поднимает ногу, чтобы столкнуть меня с края.
На его лице появляется странное выражение. Недоумение. Он делает нетвёрдый шаг. Затем ещё один. Его кулак разжимается, Сердце Йована с грохотом падает на пол рядом со мной. Тьма исчезает из его глаз. В моей голове затихает пульсирование от его присутствия.
Он валится вперёд.
Я хватаю Сердце прежде, чем он на него упадёт, и отдёргиваюсь в сторону — ровно настолько, чтобы он рухнул мимо меня за край. Я успеваю заметить что-то тёмное, отделяющееся от основания его черепа и мелькающее позади меня. Кровь разлетается каплями, его тело кувыркается в воздухе, пока не раздаётся гулкий всплеск от удара о воду далеко внизу. Он плывёт лицом вниз, пока река уносит его прочь.
Я поворачиваюсь и вижу Эмиссу, в её дрожащей руке короткий обсидиановый клинок, с которого капает кровь.
Её глаза чёрные.
— Он пытался тебя убить, — говорит она тихо. С недоверием. — Не просто помешать взять Сердце. Действительно убить тебя.
Она бросается ко мне. Нежная. Обеспокоенная. Её глаза снова стали обычными, прекрасно-зелёными.
— В общем-то да.
Я стону, лёжа на месте и позволяя ей осмотреть мои раны. Рука пульсирует от боли.
— Зачем? — Она шипит сквозь зубы, разглядывая почерневшую конечность. — Прогнившие боги, Вис. Что происходит?
— Это был алупи. — Дышать всё ещё тяжело, дыхание ещё не восстановилось. — Но команды безопасности, все здесь, кто не студенты, — они из Ангвисов. Они пытаются всех нас убить, Эмисса. Нам нужно идти и найти Каллида. Остальные либо уже мертвы, либо бегут к Академии.
Её лицо бледнеет в восходящем лунном свете.
— Моя команда?
Я качаю головой.
Эмисса судорожно вздыхает. Я почти вижу, как она разделяет в своём сознании ужас от того, что я ей рассказал, и то, что нужно сделать. Но она мне верит. Трудно объяснить, насколько я за это благодарен.
— Тогда нам нужно выбираться отсюда. Но сначала я осмотрю твою руку.
— Аэква уже перевязала её.
Я пытаюсь подняться.
— Это было до того, как в тебя швырнули стену.
Она с минимальным усилием заставляет меня лечь обратно. Слабо улыбается, её глаза встречаются с моими, когда она берёт моё лицо в ладони. В её взгляде так много всего. Беспокойство. Облегчение. Нежность. Вина.
— Ты использовала Волю, — слабо замечаю я.
— Поговорим об этом позже. — Эмисса деловито берёт свой обсидиановый клинок и ловко отрезает часть моей туники, снова шипя, увидев тяжесть ранения. — Нам нужно доставить тебя к…
Она замирает.
— Что? — Я вытягиваю шею, пытаясь увидеть, куда она смотрит, но ничего не вижу. — В чём дело?
— Ничего.
Её голос звучит странно. Она не смотрит на меня. Осторожно поправляет складки моей туники и встаёт. Отступает на несколько шагов.
— Эмисса? — Я с трудом поднимаюсь на ноги. — Что случилось?
— Ты должен отдать мне Сердце.
Я фыркаю слабым смешком, хотя моё веселье увядает, когда я вижу, что она серьёзна.
— У нас есть дела поважнее…
— Оно мне нужно. Мне нужно выиграть Юдициум. — Она поднимает взгляд, и к моему недоумению, её глаза снова чёрные. Обсидиановый кинжал покоится в её руке. — Я не могу рисковать, если мы разделимся. Пожалуйста.
Я смотрю на неё в полном замешательстве, чувство предательства шокирующе болезненно.
— Тебе незачем мне угрожать, — тихо говорю я. Пошатываясь, выпрямляюсь. Бросаю золотой треугольник к её ногам. Он с грохотом ударяется о камень башни.
Она смотрит на него, не говоря ни слова, волосы закрывают её лицо. Её грудь вздымается, и я понимаю, что она плачет.
Я делаю шаг вперёд, теперь обеспокоенный не меньше, чем сбитый с толку.
— Эмисса…
Кинжал летит в мою сторону. Я отшатываюсь, но недостаточно.
Он вонзается мне в живот.
Мгновение недоверия, когда я почти не замечаю ужасного жжения в животе. Я издаю слабый вздох. Слишком ошеломлён и ранен, чтобы сделать что-то ещё, пока кинжал продолжает входить глубже. Я тяну за рукоять, но он слишком сильный. Толкает меня назад.
За край.
Я машу руками. Падаю. Эмисса всё ещё смотрит в землю, всё ещё дрожит. Я отпускаю кинжал и тянусь, хватаясь за воздух. В отчаянии. Ища хоть что-нибудь, за что можно ухватиться. Зная, что вот-вот умру, и не понимая почему.
Сердце, всё ещё лежащее у ног Эмиссы, внезапно оказывается в моей руке.
У меня едва хватает времени увидеть, как заплаканное лицо Эмиссы дёргается вверх в замешательстве, прежде чем она исчезает из виду.
Я падаю.
Никакого контроля, никаких мыслей о том, чтобы выпрямиться. Только боль, усталость, смятение и глубокая, глубокая рана в душе.
Я скорее чувствую приближение воды, чем вижу её. На этот раз я был слишком высоко. Слишком не готов. Слишком изранен. Удар будет не намного лучше, чем о землю.
Я закрываю глаза и наконец сдаюсь.
ЭТО КАЖЕТСЯ НЕВОЗМОЖНЫМ, НО я всё же прихожу в себя.
Мир словно охвачен огнём; первое, что я делаю — выплёвываю воду, корчась, кашляя и хрипя, извергая лёгкие на окружающую меня гальку. Зрение проясняется. Стоит ночь. Лунный свет серебрится на леденящей реке, что течёт вокруг меня. Здоровой рукой я подтягиваюсь выше на каменистый берег; вторая двигается по моей команде, но с ощутимой болью. С предплечья капает кровь из небольших проколов. Из живота всё ещё сочится кровь, красные струйки уносятся от моей туники и смешиваются с прозрачной водой, пока не растворяются.
Мой кулак сжат, болезненно стиснут. Я заставляю пальцы разжаться.
Сердце Йована поблёскивает на моей ладони. Слабое утешение.
Выше по берегу что-то шевелится. Масса спутанной шерсти, глаза поблёскивают, наблюдая за мной.
— Диаго? — хриплю я имя.
Огромный алупи шевелится, продолжает пристально смотреть.
Я ползу чуть дальше, хрипя. Голова идёт кругом. Какая-то часть меня понимает, что отметины на руке — от зубов Диаго. Он вытащил меня из реки. Спас мне жизнь. Я тянусь к нему. Он рычит.
— Взаимно, — устало бормочу я, опуская руку.
Нет части тела, которая бы не болела. Нет части, которая не казалась бы сломанной. Впрочем, это справедливо. Я должен быть мёртв. Возможно, кто-то, насытивший себя, мог бы пережить такое падение — Секст, может быть, даже Септим. Но не я. Особенно учитывая моё физическое состояние.
Я ложусь на спину. Звёзды сегодня яркие. Мои пальцы неохотно тянутся к животу. Осторожно ощупывают, ожидая сопутствующего прилива боли, ощущения разорванной плоти, хлещущей липкой крови.
Болезненность есть, но не такая сильная, как я ожидал. Я приподнимаюсь на локте, осторожно отодвигаю изодранную тунику.
Прокол в животе всё ещё там, промытый проточной водой. Кровь всё ещё сочится, но это струйка. Не хуже, чем из руки. И рана выглядит меньше, чем должна быть. Более поверхностной.
Я набираюсь смелости надавить чуть сильнее; тут же выступает струйка крови, и я быстро останавливаюсь, морщась. Значит, не исцелена чудесным образом. Просто не так плохо, как я думал. Надо признать, кинжал был очень маленький.
Просто когда он торчал во мне и сталкивал с башни, казалось намного хуже.
Эмисса пыталась меня убить.
Тошнотворное воспоминание пробирается сквозь всё остальное. Я не могу этого понять. Эта мысль лишает меня сил, любого желания подняться с земли. Она была расстроена, но всё равно сделала это. И всё ради… чего? Чтобы выиграть Юдициум? Да быть не может. Я уже отдал ей Сердце. И я знаю её.
Думал, что знаю. Волна горечи грозит захлестнуть меня.
Моя сумка всё ещё привязана к спине; с усилием я снимаю её и роюсь в промокшем содержимом, пока не нахожу следящую пластину. Большинство камней пропало. Однако камни команды Эмиссы остались, что позволяет мне оценить, как далеко на восток меня снесло. Несколько миль, полагаю. Это хорошо.
Я понимаю, что маркер Сердца тоже исчез. Повторный осмотр самого Сердца не выявляет повреждений, ничего, что могло бы достаточно деформировать его, чтобы насыщение пропало. Странно. Меня пробирает дрожь, когда я вспоминаю, как оно влетело мне в руку. Я махал руками, хватаясь за что угодно, что могло бы остановить падение, и оно просто… прилетело.
Моя способность чувствовать других людей, не видя их, и теперь это. По коже бегут мурашки. Со мной что-то не так. Полагаю, это результат того, что со мной сделало то место за Лабиринтом прошлой ночью. Это единственное объяснение.
Хотя эта мысль и вызывает тошноту, по крайней мере, насыщение на Сердце, похоже, исчезло, так что я могу держать его, не опасаясь быть выслеженным. Я отодвигаю другие тревоги в сторону, касаясь чёрного половинчатого камня, который указывает на мой медальон. Он не сдвинулся с того места, где был при последней проверке. Не упал. И судя по луне, прошла большая часть ночи.
Срочность внезапно придаёт энергию моим конечностям.
Боль остаётся, но встав на ноги, я удивлён способностью своего тела не рухнуть снова. Левая рука немеет от боли, если я делаю что-то большее, чем просто позволяю ей безвольно висеть вдоль тела, но всё остальное кажется просто больным. Чувствительным, но не выведенным из строя. Чем больше я двигаюсь, осторожно разминаясь, тем больше убеждаюсь, что всё сильно ушиблено, а не сломано.
Я выжимаю из одежды большую часть воды, голова проясняется достаточно для оценки ситуации. Каллид, вероятно, в половине дня пути, может, больше; даже небольшая задержка для Аэквы означала бы, что она ещё не успела добраться до него. Но в равной степени возможно, что она делала то, о чём я ей говорил. Ценила свою жизнь. Побежала в другом направлении, если возникла опасность.
Я вылавливаю из сумки промокшее мясо и мрачно жую несколько минут, понимая, что отправляться в путь, не набравшись хоть немного сил, было бы глупо. Бросаю маленький кусочек Диаго, который всё ещё лежит у реки. Он игнорирует его. Я свирепо смотрю на него, но он игнорирует и меня.
Наконец, когда рассвет уже окрашивает небо, я понимаю, что должен двигаться. Не отдохнувший, но начинающий деревенеть. Риск заснуть слишком велик.
Я отправляюсь к Каллиду.
День проходит, мои движения вялые, продвижение намного медленнее, чем хотелось бы, несмотря на решимость идти вперёд. Диаго исчезает в подлеске; иногда я вижу, как он мелькает между деревьями, но в основном он держится в стороне. Я не возражаю. Отчасти потому, что существо всё ещё меня тревожит, а отчасти потому, что мне кажется, он может разведывать впереди. Убеждается, что мой путь безопасен.
Мой половинчатый камень на отслеживающей пластине не двигается с места.
Солнце уже почти в зените, когда я подхожу достаточно близко, чтобы начать неуклюжий подъём к позиции Каллида на возвышении. Это удачное место с обзором на мили к северу. Моя тревога нарастает. Он уже должен был заметить моё приближение. И Каллид поспешил бы показаться, прийти на помощь, как только увидел бы моё плачевное состояние.
Но ничего. Только птичьи крики, треск веток и шелест листвы на ветру.
Ноги болят, глаза напряжены, а моя левая, почерневшая рука тревожно не реагирует, пока я карабкаюсь всё выше.
Впереди раздаётся крик.
Я срываюсь в подобие спринта, на который способно моё тело, продираюсь сквозь ветви и выбегаю на поляну. Сердцезамирает. В дальнем конце лежат двое мужчин, и даже с такого расстояния я вижу красные блики на их туниках.
Оба неподвижны. Один из них — Каллид.
— Vek! — Слово вырывается из горла. Я бросаюсь к ним, падая на колени рядом с другом.
Каллид лежит на боку; другой мужчина безжизненно смотрит в небо с вырванным начисто горлом. Я осторожно переворачиваю Каллида, испускаю стон при виде страшных порезов на его груди, животе и руках. Он потерял много крови.
Я вздрагиваю, когда он внезапно издаёт хриплый, булькающий кашель.
— Каллид. — Я отрываю полоску от своей туники, начинаю перевязывать раны как могу, подкладывая руку под голову. — Каллид. Очнись.
Каллид шевелится. Стонет. Его веки трепещут.
— Вис?
— Лежи спокойно. Ты ранен.
— Правда? — Каллид снова кашляет, затем издаёт странный, тревожный хрип. — А я-то чувствую себя прекрасно.
— Тогда, пожалуй, я тебя здесь и оставлю. — Я улыбаюсь, хотя вряд ли это скрывает мою тревогу. Кровь повсюду. — Не волнуйся. Я смогу отнести тебя обратно.
Каллид разглядывает меня.
— Ты уверен, что это не мне придётся нести тебя? — Он снова кашляет. В уголке рта появляется капля крови. — Могилы богов, приятель. Ты ужасно выглядишь.
Я издаю смешок, наполовину задушенный страхом.
— Справлюсь. Только нужно получше перевязать эти раны. — Я отрываю ещё одну полоску. — Что случилось?
Мне не особо нужно знать, но это единственное, что приходит в голову, чтобы он продолжал говорить. Чтобы оставался со мной.
— Не знаю. Занимался своими делами, и вдруг… это. — Он слабо поворачивает голову, глядя на мертвеца. — Он был зол. Твердил, что его бросили. Говорил, как не спеша расправится со мной. Милый парень. Наверное, мучил меня час, не меньше, пока не пришёл алупи и не вырвал ему горло. — Он хрипит. — Весёлые деньки.
— Он был из Ангвиса. Они убили команды безопасности, забрали их отслеживающие пластины. Пытались убить всех нас.
— Я… подозревал. Аэква?
— Не знаю. — Её, должно быть, заставили уйти отсюда. Не надо было говорить ей не рисковать. — Многие из Четвёртых не выжили. И Сиан.
— Прогнившие боги.
— Видишь? Нам ещё повезло.
— Прямо счастливчики.
— Именно. Теперь держись. Я собираюсь тебя поднять. Это… наверное, будет больно.
Я стараюсь поднять его как можно осторожнее, но моя левая рука причиняет мучительную боль и почти бесполезна; я едва вообще могу его нести, не то что плавно. Каллид издаёт мучительный стон, когда я неуклюже прижимаю его к себе.
— Совсем… не больно… — выдыхает он.
Я начинаю идти.
— Ты… должен взять это.
Я всерьёз подумываю выбросить белый медальон, который он мне протягивает, но похоже, нападавший, которого убил Диаго, был последним. Если бы это не было так важно, если бы это не означало, возможно, всё для меня, я бы сделал это без раздумий, и к чертям Юдициум. Но мне это нужно. Мне всё ещё, после всей этой крови и боли, нужно победить. Поэтому я неловко беру медальон и опускаю в карман.
— Вис? — Голос Каллида звучит сонно.
— Не засыпай, Каллид.
— Ты расскажешь моему отцу?
— Расскажу что?
— Почему я был в Седьмых. — Он слабо вздыхает. — Не надо упоминать Белли. Лучше скажи, что не знаешь, кто это был. Но я… я очень хочу, чтобы он знал.
Я не говорю ему, что Белли мертва. Даже не уверен, как он это воспримет.
— Я расскажу. — Ком в горле причиняет боль. Не знаю, что ещё сказать.
Мы ковыляем дальше. Я изо всех сил стараюсь говорить, хотя мне нужен каждый вдох, чтобы продолжать идти. Шучу. Жалуюсь, какой он тяжёлый. Рассказываю, как он будет завидовать, когда мы оба окажемся в Сенате, и я буду всем объяснять, как в одиночку его спас. Каллид по большей части молчит, говорит ровно столько, чтобы показать, что всё ещё со мной.
В какой-то момент я болтаю о времени года, и мне кое-что приходит в голову.
— Какое сегодня число?
— Я… не знаю. Седьмой… день… Йованиуса?
Я издаю одинокий, беспомощный смешок. Так я и думал.
— Что… такое?
Я бреду дальше.
— Ничего. Просто забавно, как быстро летит время.
Я вспоминал об этом пару раз перед Юдициумом, но с тех пор это впервые пришло мне в голову.
Сегодня мой восемнадцатый день рождения.
Я НЕ ЗНАЮ, В КАКОЙ МОМЕНТ умирает Каллид.
Сначала он погружается в хриплое забытие, примерно через час после того, как мы тронулись в путь. Я пытаюсь разбудить его, но безуспешно. Я знаю, что если остановлюсь, то уже не смогу идти дальше. Поэтому продолжаю двигаться. Продолжаю нести его. Время от времени всё ещё говорю с ним, хоть и знаю, что он меня не слышит. Подбадриваю его. Умоляю. Требую, чтобы он оставался в живых.
Только когда я с волнением сообщаю, что вижу впереди Академию, я понимаю, что его грудь больше не поднимается и не опадает. Я иду дальше, даже когда зрение начинает расплываться. Я не знаю, что ещё делать.
Стражники у входа издалека замечают меня на тропе и спешат на помощь. Я рычу на них. Стряхиваю их руки. Продолжаю идти. Они переглядываются, затем молча идут следом.
Больше я никого не вижу, пока не добираюсь до квадрума. Солнце начинает клониться к западу. Я смутно понимаю, что это последний час Юдициума. Ещё полчаса и всё это было бы ещё более бессмысленным, чем уже есть.
Веридиус стоит на вершине лестницы, ведущей к Храму Йована. Он обращается к школе. Говорит о нападении. О трагедии. О потерях. Рядом с ним Эмисса с осунувшимся лицом и покрасневшими глазами. Там же Индол. Айро. Аэква. Несколько других Четвёртых. Не так много, как я надеялся.
Веридиус запинается, когда замечает, как я, шатаясь, появляюсь в поле зрения.
Раздаётся приглушённый шёпот, волна движения, когда лица поворачиваются ко мне. Я спотыкаюсь, но иду вперёд. Толпа расступается. Молча. У них белые лица, полные ужаса. Я не знаю, смотрят ли они на меня или на тело в моих руках. Мне всё равно.
Я осторожно кладу Каллида на камень у ног Веридиуса. Встречаюсь взглядом с ним, затем с ошеломлённым, полным ужаса взглядом Эмиссы. Вкладываю всю свою злобу в голос, говоря тихо, чтобы слышали лишь они двое. Кровь покрывает каждый дюйм моей кожи. Должно быть, я выгляжу как воплощённый кошмар.
— Я позабочусь о том, чтобы вы сгорели за это.
Когда последний свет дня угасает над квадрумом, последним усилием я вдавливаю золотую пирамиду в грудь статуи Йована.
И затем, выполнив свою задачу, я падаю на камень и принимаю избавление забвения.
Я ТО УСКОЛЬЗАЮ ИЗ РЕАЛЬНОСТИ, то возвращаюсь в неё.
Я в лазарете. В той же кровати, где лежал, когда впервые попал в Академию. Эмисса, Индол и Белли проявляли ко мне любопытство, расспрашивали о разрушенном трансвекте. Один из них теперь мёртв. Другая разбила мне сердце. Я вижу их образы, словно призраков. Белли у двери. Эмисса склоняется надо мной. Улыбается. Прекрасная.
Потом сон, вереница лиц. Каллид шутит о своей смерти. Аэква обещает предупредить его. Эйдин отказывается от своего места в Юдициуме.
Заплаканная Эмисса вонзает в меня клинок снова, и снова, и снова.
И наконец, мой отец. Сидит у моей кровати с осунувшимся лицом. Настолько реальный, насколько я мог его себе представить, но не изменившийся с годами. Ещё одно видение. Размытое от усталости и боли.
Он видит, что я открыл глаза. Видит, что я смотрю на него. Нежно улыбается с такой болью и печалью, что моё сердце больше не выдерживает, и я чувствую, как наворачиваются слёзы. Я пытаюсь пошевелиться, чтобы вытереть их, но не могу — я привязан к кровати. Обездвижен.
В глазах отца тоже слёзы. Я видел, как он плакал, лишь однажды. От этого мне становится только печальнее.
— Мой мальчик.
В его словах — сердечная боль. Он протягивает руку и кладёт её мне на плечо. Оставляет там. Такое же прикосновение, как и любого другого человека, но оно значит абсолютно всё.
Я закрываю глаза, не в силах вынести боль от воспоминаний о его потере. Ненавижу, что этот призрак может дать мне больше утешения одним прикосновением, чем кто-либо из живых. Дыхание прерывистое, эмоции грозят задушить меня.
— Ты мёртв.
Выражение скорби на его лице усиливается.
— Да, — тихо говорит он.
Я киваю. Стискиваю зубы, когда его признание оседает камнем на душе. Я хотел, чтобы он был жив. Чтобы он был настоящим. Я хотел этого сильнее, чем чего-либо ещё в жизни. Осознание ломает что-то во мне. Меня сотрясают рыдания. Слёзы и сопли стекают по лицу. Почти четыре года шрамов вскрылись в одно мгновение.
— Мне так одиноко, — шепчу я ему.
Я чувствую эти слова всем своим безнадёжным сердцем.
И вот он уже рядом. Стоит на коленях у кровати. Обнимает меня, прижавшись головой к моей, и мы плачем вместе.
Наконец рыдания стихают, и он отстраняется, нежно вытирая моё лицо краем простыни.
— Я никогда не желал тебе такого, — говорит он. — Но я горжусь тобой, Диаго. Горжусь решениями, которые ты принял, силой, которую ты проявил, человеком, которым ты стал. Горжусь безмерно.
Он гладит меня по лбу. Убирает пряди волос.
— Я знаю, это будет больно, но ты не можешь сдаваться сейчас. Помни, кто ты. — Он делает паузу, движется, словно что-то делает вне моего поля зрения. — Ты должен бороться.
— Зачем? — Я выдавливаю это слово, глядя на него снизу вверх. С тяжёлым сердцем, но не знаю, что ещё сказать. — Я пытался. Я так старался жить в этом мире и оставаться собой. Оставаться твоим сыном. Но какой в этом смысл? Суус всё равно мёртв, а Иерархия всё равно отнимает у меня всё, так или иначе.
Я думаю о Каллиде, безжизненном и холодном в моих руках. Но я опустошён. Больше не осталось слёз.
— Я больше не могу так. Я не могу потерять ещё кого-то, отец. Просто… не могу.
— Ты скорбишь о своём друге. — Он берёт моё лицо в ладонь. — Но смерть — это лишь врата, сын. Ты увидишь его вновь. Никто не исчезает бесследно. — Он наклоняется и нежно целует меня в лоб. — Я так рад, что снова увидел тебя. Пусть даже ненадолго. Пусть даже это будет в последний раз.
Его голос немного срывается. Полон боли.
— Я люблю тебя, Диаго. Я люблю тебя, сын. Никогда не забывай об этом.
Он поворачивается, словно отрывая себя от меня. Начинает уходить из моего поля зрения.
— Не уходи. — Я знаю, что он ненастоящий, но не могу сдержаться. Умоляю. Мой голос слабый и срывается. — Пожалуйста, отец. Не оставляй меня.
Но он не останавливается.
— Мужайся, — слышу я его шёпот, когда он исчезает во тьме сна.
КОГДА Я ВНОВЬ ПРИХОЖУ В СЕБЯ, Веридиус сидит там, где я представлял своего отца.
Я хриплю, и мужчина пробуждается от дремоты в кресле. На нём белый плащ лекаря. Я заставляю себя держать глаза открытыми, делаю ещё один тяжёлый вздох. Но даже это причиняет боль. Лёгкие горят. Всё тело ноет.
Когда я пытаюсь пошевелиться, то не могу. Быстрый панический рывок подтверждает это. Мне не показалось, что я привязан к кровати.
— Спокойнее, Вис. — Веридиус звучит устало. Он поворачивается к кому-то позади себя. — Пойди и позови комитет. Они захотят узнать, что он очнулся.
Вне поля зрения я слышу, как кто-то, шаркая, удаляется.
— Я что, заключённый? — Хриплые слова обжигают горло, и после них я закашливаюсь, наполовину давясь. Говорить будет трудно.
— Нет. — Веридиус делает паузу, словно обдумывая вопрос. — Нет.
— Почему…
— Нам нужно было держать тебя неподвижным. — Он говорит мягко. Должно быть, моё выражение лица выдаёт замешательство, потому что он наклоняется вперёд и ослабляет ремни вокруг моей груди. Осторожно отодвигает простыню с левой стороны.
— Мне жаль.
Я смотрю вниз. Происходит разрыв восприятия, момент, когда разум отказывается принять увиденное. Моё левое плечо обёрнуто белыми бинтами, чистыми и туго перевязанными.
К нему ничего не прикреплено.
Я смотрю не отрываясь. Руки дрожат. Рука дрожит. Кажется, будто та рука всё ещё на месте. Я вижу, что её нет, но пульсирующая боль всё равно пронзает её насквозь.
— Это была какая-то гниль. Спасти её было невозможно.
Я всё ещё молчу. Появляется новая волна гнева, разочарования и безнадёжности, но я устал от эмоций. Они потеряли для меня всякий смысл.
Веридиус оглядывается в пустой комнате. Понижает голос.
— Твоя кровь испорчена, Вис. Если не те люди её увидят, они убьют тебя. Поэтому, когда я говорю, что мне нужна твоя честность насчёт произошедшего, я не преувеличиваю серьёзность ситуации.
Он ждёт, проверяя, понимаю ли я.
— Ты прошёл Лабиринт в руинах, так ведь?
Я просто киваю. Слишком дезориентирован и измучен болью, чтобы придумать хорошую историю, если таковая вообще возможна.
— Надписи на твоей руке. Это была помощь, чтобы выбраться?
Ещё один слабый кивок.
К моему удивлению, на лице Веридиуса мелькает маленькая, неудержимая улыбка.
— Откуда ты знал, что Лабиринт там?
— Ульцискор. — Мой голос скрипит; Веридиус быстро подносит кружку к моим губам, и я жадно глотаю, вода стекает по подбородку. — Он был убеждён… что это как-то связано с тем… что вы убили Каэрора.
— Могилы богов, хоть бы этот человек просто послушал. — Веридиус звучит измождённо.
— Ты видел там кого-нибудь ещё?
— Белли мертва. — Я выдавливаю это безжизненно. Даю ему понять, что знаю — это его вина.
Веридиус опускает голову и не отвечает.
— Эмисса захочет тебя увидеть, — говорит он наконец. — Она была в отчаянии.
— Она пыталась меня убить.
— Не пыталась.
— Я был там.
— Нет, она… — Он морщится. — Это из-за твоей крови. Она думала, что тебя уже не спасти. Она хочет тебя видеть. Просто… может быть, будет проще, если она сама всё объяснит.
— Я не хочу её видеть.
В коридоре раздаются приглушённые звуки. Голоса. Веридиус раздражённо шипит.
— У нас больше нет времени. Тебе придётся довериться мне, Вис. Всё сейчас станет очень сложным. Скажи комитету, что хочешь присоединиться к Религии. Что хочешь быть под началом Магнуса Терция Пилеуса. Это не имеет никакого отношения к политике. — Слова льются из его уст потоком. Он вкладывает в них всё, что может. — Пожалуйста. Нам нужна твоя помощь, чтобы избежать следующего Катаклизма.
За его спиной распахивается дверь, и что бы ещё Веридиус ни собирался сказать, слова остаются непроизнесёнными.
Входит Эйдин.
Я едва замечаю, кто это; последнее заявление Веридиуса настолько грандиозно, настолько невероятно, что я с трудом могу его осмыслить. С усилием отодвигаю эту мысль в сторону и снова фокусируюсь. У здоровенного парня, идущего к нам, тёмные круги под глазами. Он смотрит на Веридиуса.
— Они снаружи.
Веридиус вздыхает.
— Я поговорю с ними. — Он уходит, закрывая за собой дверь.
Эйдин подходит к моей кровати и садится рядом. Мы изучаем друг друга, а затем он делает один многозначительный кивок. Он рад видеть меня в сознании. Ему больно от всего произошедшего.
Я перевожу взгляд на дальнюю стену.
— Он не хотел идти. — Признаю я эти жалкие слова тишине.
— Хотел. — Тихо и спокойно. Уверенно.
— Я пытался его спасти. — Мой голос срывается. — Я пытался, Эйдин.
— Я знаю. — Никакого осуждения. Никакой вины.
— Они даже не его искали. Они искали меня. Это было просто так… — Я проклинаю. Горько и глухо. — Это было так бессмысленно.
Эйдин оглядывается на звук спора в коридоре. Снова встаёт и наклоняется. Хватает меня за здоровое плечо и ждёт, пока я неохотно не встречаюсь с ним взглядом.
— Нет. — Его глаза печальны. — Смерть бессмысленна только тогда, когда она не меняет нас, Вис.
Дверь в лазарет снова открывается, и Эйдин отпускает меня. Отступает.
— Когда ты поправишься, мы помянем его память вместе, — тихо обещает он.
Он отворачивается и вежливо обходит Веридиуса и других входящих мужчин. Уходит прежде, чем ему прикажут удалиться.
К моей кровати приближаются трое незнакомцев, никого из них я не узнаю, но все выглядят безмерно облегчёнными, видя меня в сознании.
— Хвала богам, — говорит невысокий бородатый справа, широко улыбаясь. Он хлопает Веридиуса по спине. — Прекрасная работа, Принципалис. — Это пожилой человек, лет пятидесяти, с заметной проседью на висках. Двое других примерно того же возраста. Все сенаторы, судя по пурпуру на их тогах.
— Он всё ещё слаб, ещё не вне опасности. Не заставляйте его много говорить. — Веридиус не скрывает недовольства присутствием этих людей. — Но, похоже, у вас всё-таки будет ваш герой, Магнус Кварт. Всё-таки будет ваш Домитор.
Разумеется. Юдициум уже стал катастрофой невообразимых масштабов для Религии. Но моя смерть от рук Ангвисов, учитывая мою репутацию после навмахии, была бы ударом, от которого они могли бы никогда не оправиться.
— Домитор Вис Телимус. Передаю вам поздравления Сената с вашей победой, особенно в столь тяжёлых обстоятельствах. Я Магнус Кварт Ваезар. Меня попросили узнать для Сената, есть ли у вас желаемое назначение после выпуска. — Слова Ваезара полны помпезности и церемоний. Я помню его имя из уроков Ланистии, но кроме того, что он из Религии, прочие детали ускользают.
— Разве это не может подождать? — Мне нужно время подумать.
— Не может. Офис Цензора… сейчас настроен враждебно к Академии. Если вы вскоре не заявите о своих намерениях, они будут в своём праве назначить вас на военную службу.
Я в замешательстве смотрю на Веридиуса, который кивает.
— Прошло пять дней.
Я молчу, осмысливая новости. Лихорадочно думаю. Вот оно. Всё, что мне нужно сделать — сказать, что я хочу занять пост в посольстве в Жатьере. Я буду далеко от Катена, далеко от угрозы необходимости уступать. У меня будут годы, чтобы обдумать следующий ход. Это даже не покажется слишком странным, учитывая… всё произошедшее.
Но если я так поступлю, ничего не изменится.
Медленное, мучительное осознание почти невыносимо тяжелым грузом ложится на плечи. Я всё равно буду бежать. Прятаться. И на этот раз я буду спасаться от битвы, на которую действительно мог бы повлиять. Я позволю людям, ответственным за смерть моего друга, и дальше делать то, что они делают. Превращать Иерархию в то, чем она является. Сохранять её такой, какой она всегда была.
Я не был трусом той ночью в Суусе. Мне было четырнадцать, я был один и напуган.
Я не ошибался, отказываясь уступать все эти годы. Мне нужно было сохранить эту часть себя священной. Мне нужно было, чтобы она оставалась мной.
Но это не значит, что теперь у меня есть оправдания.
Где-то глубоко внутри решение уже принято. Та часть меня, которая так долго держалась, ломается.
Я поднимаю взгляд. Все четверо мужчин пристально наблюдают за мной. Особенно Веридиус.
— Хорошо, — тихо говорю я.
Я всё ещё понятия не имею, что думать о словах Веридиуса о предотвращении очередного Катаклизма. Но даже если он каким-то образом говорит правду — а учитывая сюрреалистичные события Юдициума, я почти склонен ему верить, — изуродованный труп Белли всё ещё свеж в моей памяти. Я отказываюсь оставаться где-либо рядом с влиянием этого человека. По крайней мере, пока не пойму до конца, что происходит.
И я не могу присоединиться к Военным. Просто не могу. Не теперь, когда я знаю об их причастности к резне. Ульцискор может счесть это предательством, но даже если его не устроит то, что я расскажу о Лабиринте, он не отправит меня в сапперы. Не после всего этого. Я Катеникус. Домитор. Важный свидетель событий Юдициума, который наверняка уже стал печально известным. Даже если он попытается воспользоваться своими правами, Сенат его остановит.
— Я хочу работать на Цензора.
Наступает мёртвая тишина.
— Вис, — деликатно начинает Веридиус. — Подумай о том, что ты…
— Я подумал. — Несмотря ни на что, Каллид всегда высоко отзывался о своём отце. И если мне суждено что-то сделать, изменить ситуацию, то офис Цензора — это то место, где мне нужно быть. Место, через которое проходит вся информация в Иерархии.
Ваезар неохотно, но с облегчением от того, что получил ответ, наклоняется над ближайшим столом, чтобы записать детали на листе бумаги, затем с помощью свечи капает три кляксы красного сургуча на нижнюю часть. Каждый из трёх сенаторов по очереди прикладывает свои перстни-печатки. Их глаза вспыхивают чернотой, когда они насыщают тиснёный сургуч Волей.
— Совершено и засвидетельствовано. — Кварт осторожно берёт лист. — Я представлю это Сенату сегодня же, Вис. Благодарю. И ещё раз поздравляю. — Он поворачивается к Веридиусу. — Принципалис, если бы мы могли организовать возвращение трансвекта как можно скорее…
— Конечно. — Веридиус спокоен, его выражение лица невозмутимо. — Я сейчас буду. — Он ждёт, пока дверь закроется, прежде чем повернуться ко мне. Его видимость самообладания исчезла. — Вис, ты не можешь…
— Ты должен был нас защищать. — Я прерываю его низким и жёстким голосом. Пусть услышит мой гнев. — Но ты использовал нас. Ты посылал студентов на смерть. Поэтому я выслушаю, что ты хочешь сказать, Принципалис. Когда-нибудь. Даю слово. Но мы очень и очень далеки от совместной работы.
Лицо Веридиуса каменеет. Думаю, это первый раз, когда я вижу его без малейшего намёка на непринуждённое обаяние, которое он обычно излучает.
— Тогда на этом пока закончим, — говорит он. — Мне нужно проводить сенаторов. Отдыхай. Мы скоро поговорим.
Он уходит.
Я долго не двигаюсь. Просто лежу. Опустошённый.
В конце концов я заставляю себя сесть. Даже это движение оказывается болезненным, неуклюжим. Я почти падаю, мышцы кричат от боли, когда мозг безрезультатно пытается откинуть назад левую руку. Усилия остаться в вертикальном положении вызывают головокружение.
Когда я наконец надёжно сажусь на край кровати, мой взгляд блуждает по комнате. Невозможно сказать, пусты ли остальные кровати потому, что все раненые во время Юдициума уже выздоровели, или меня поместили в изоляцию. Символ Иерархии с надписью «СИЛЬНЕЕ ВМЕСТЕ» под ним злобно глядит со стены в дальнем конце. Я содрогаюсь. Теперь я не могу видеть его, не видя Лабиринт.
На столе рядом с моей кроватью стоит лампа, кувшин с водой и кружка, а также что-то похожее на игрушечный корабль. Я хмурюсь, глядя на него, осознавая его неуместность. Он деревянный. Грубо вырезанный. Знакомый.
Внезапно моё замешательство сменяется чем-то совершенно иным.
Я передвигаюсь по кровати, пока стол не оказывается в пределах досягаемости. Наклоняюсь и дрожащей рукой беру корабль. Резьба неплохая, но далека от работы мастера.
Как раз подходящая для десятилетнего мальчика, пытающегося произвести впечатление на отца.
Я переворачиваю его. Неуклюже ощупываю одной рукой нос корабля, пока не нахожу скрытую защёлку, открываю её и даю палубе соскользнуть. Название корабля нацарапано на внутренней стороне дерева. Стёртое временем, но читаемое.
Диаго.
ЖЖЕНИЕ СТИХАЕТ СЛИШКОМ МЕДЛЕННО, настолько медленно, что я не могу понять, когда оно на самом деле заканчивается и становится просто воспоминанием, заставляющим меня дёргаться на месте.
Не знаю, сколько времени проходит после этого. Бронзовые лезвия в тенях угрожающе нависают вокруг. Я просто лежу на холодном камне, дрожа, уставившись в темноту, а мой разум изо всех сил пытается заглушить боль и страх.
Наконец я сажусь. В комнату вернулся зловещий красный свет. Всё как было. Лестница, по которой я спустился, по-прежнему единственный путь наружу.
Хотя меня это и тревожит, идти больше некуда, а сейчас я больше всего хочу выбраться из… чем бы это место ни было. Я уже собираюсь встать, когда замечаю непроходящую боль в левой руке и то, что моя туника там потемнела. Пропиталась насквозь и липнет к телу. Я осторожно закатываю рукав, используя его, чтобы стереть основную часть крови и увидеть источник раны.
На моей коже вырезаны линии. Меня пробирает холод, когда я стираю ещё больше алой крови.
Красные, припухшие надрезы образуют одно слово.
ЖДИ
Я с трудом поднимаюсь на ноги, в тревожном ужасе уставившись на послание, вырезанное на моей коже. Стою там, застыв в нерешительности, целую минуту. Две. Воздух за кольцом металлических когтей мерцает и колышется. Ничего не происходит. Я переминаюсь с ноги на ногу. Понятия не имею, можно ли доверять этому жуткому предупреждению.
Затем на той же руке внезапно появляется жгучая боль. Я отдёргиваю рукав, когда начинают проступать новые полосы крови, тревожно извивающиеся порезы открываются на коже.
Б
Е
Я срываюсь с места.
Бегу обратно тем же путём, всё залито тёмно-красным светом, который расплывается и дёргается в уголках глаз. Проходит минута, в которой нет ничего, кроме моего хриплого дыхания и вибрирующего вокруг воздуха. Меня тошнит, кружится голова от того, что только что со мной произошло.
Я перехожу на лёгкую трусцу только когда передо мной возникает тупик Лабиринта. Дрожа, я проверяю левую руку. Всё ещё только БЕ вырезано на коже. Кровь капает на пол.
Я ищу наруч. Он должен быть там, где я его бросил в углу.
Но его нет.
Ещё тридцать секунд безрезультатных поисков ничуть не успокаивают мою нарастающую панику. Руки сжимаются в кулаки, пока я мечусь взад и вперёд. Красный, расплывающийся свет жжёт глаза.
Я настолько взволнован, что почти не замечаю надпись на камне.
Я спотыкаюсь и останавливаюсь. Щурюсь на надпись на стене, преграждающей путь к Лабиринту. Её не было здесь раньше, я в этом уверен. Написана на древнем ветузианском, точно так же, как послание вокруг бронзовых лезвий. Я успокаиваю своё сбивчивое дыхание и сосредотачиваюсь.
ЗАПЕЧАТАНО ОТ ОРУДИЙ ВРАГА ПОСЛЕ РАСКОЛА. ПРОХОД В ЛЮЦЕУМ ТРЕБУЕТ ПЛАТУ ДЛЯ ПОДТВЕРЖДЕНИЯ ПОДЛИННОСТИ.
Под надписью вырезаны два круга, каждый меньше фута в диаметре. Расположены примерно на уровне моей груди на ширине плеч. В обоих содержится символ Иерархии.
Я снова читаю слова. И снова. Проход в Люцеум.
Я слишком устал, растерян и напуган, чтобы сомневаться. Мне нужно выбраться из этого места, и кажется очевидным, что я должен сделать.
Я кладу руки на два круга, прижимая ладони к прохладному камню. Символы пирамиды оживают под моим прикосновением.
Вспышка. Всепоглощающая. Белая и ослепляющая.
А затем жгучая, невообразимая боль в левом плече.
Внезапно я оказываюсь на полу. Кричу, корчусь. Хватаюсь правой рукой поперёк груди, но она соскальзывает липкая, мокрая и тёплая. Моё зрение проясняется ровно настолько, чтобы увидеть пульсирующий красный обрубок там, где раньше была моя рука.
Сквозь шок и агонию я понимаю, что больше не в коридоре. Я лежу посреди огромной ротонды, окружённой колоннами. Везде белый камень, кроме тех мест, где я окрашиваю его алым. Ледяной ветер хлещет по лицу. За колоннами тоже всё белое. Снег. Мы высоко. Вдали видны горы с заснеженными вершинами.
Всё мерцает. На мгновение я снова в темноте. Как остаточное изображение. Путь передо мной открыт, обнажая огромный зал за ним, в котором находятся и Лабиринт, и платформа для выхода.
Потом всё снова исчезает. Снег и пепельный камень возвращаются на место.
Ко мне бегут люди. Двое мужчин и женщина. Кричат друг на друга на языке, которого я не знаю. По их тону слышно, что они в панике. Смутно я осознаю, что двое из них падают на колени рядом со мной, а третий спешит прочь из виду.
— Путешественник. Путешественник, не теряй сознание.
Мужчина с рыжей бородой поддерживает мою голову. Он говорит на грубом ветузианском.
— Другой из твоего мира уже идёт.
Он поворачивается к женщине, говорит что-то, чего я не понимаю. Она спорит.
Их голоса смешиваются, бормочут и угасают, покидая моё сознание.
ЖЖЕНИЕ СТИХАЕТ СЛИШКОМ МЕДЛЕННО, настолько медленно, что я не могу понять, когда оно на самом деле заканчивается и становится просто воспоминанием, заставляющим меня дёргаться на месте.
Не знаю, сколько времени проходит после этого. Бронзовые лезвия в тенях угрожающе нависают вокруг. Я просто лежу на холодном камне, дрожа, уставившись в темноту, а мой разум изо всех сил пытается заглушить боль и страх.
— Вставай.
Голос проникает в моё сознание. Мягкий и настойчивый. Я со стоном приподнимаюсь на локте. В комнате снова появился жуткий красный свет. В нескольких футах от меня, сразу за кольцом из металлических когтей, кто-то присел на корточки.
— У нас мало времени. — Мужчина вглядывается в меня. Он старше меня лет на пять, может, на десять. Смуглый и худощавый, с густой неухоженной бородой и копной чёрных кудрявых волос. Щёку покрывает обширный рубец, который тянется назад, заменяя левое ухо. Серьёзные карие глаза буравят меня взглядом. — Как тебя зовут?
— Вис.
— Добро пожаловать в Обитеум, Вис. Тебя прислал Веридиус?
— Что? Не совсем. Я… нет. — Я смотрю мимо него. Голова всё ещё кружится. — Это… Обитеум? Выглядит так же.
— Ты изменишь своё мнение, когда мы выберемся наружу. — Он произносит это сухо. — Но ты знаешь Веридиуса?
— Да. Он Принципалис в Академии. — Я нетвёрдо поднимаюсь на ноги. Хочется покинуть это кольцо из металла, но незнакомец настораживает. Похоже, он не собирается входить в круг. — Кто ты?
— Принципалис. Конечно, кто же ещё, — бормочет незнакомец себе под нос с лёгкой улыбкой на губах. Снова фокусируется на мне. — Меня зовут Каэрор. Не знаю, насколько ты в курсе происходящего, но у нас есть около двух минут, чтобы спасти тебя в Рэс. Так что тебе нужно довериться мне и выйти оттуда прямо сейчас.
Я с трудом пытаюсь это осмыслить. Снова смотрю на него, на этот раз внимательно. Сходство настолько очевидно, что я чувствую себя глупцом, не заметив этого раньше.
— Прогнившие боги. Это ты. Твой брат думает, что ты мёртв.
Каэрор замирает.
— Ты знаешь Ульцискора? Он в порядке? Он… — Он обрывает себя, встряхивается и снова берёт себя в руки. — Потом. — Он настойчиво машет мне рукой.
Неуверенность всё ещё сковывает мои ноги.
— Что ты имеешь в виду под «спасти меня в Рэс»?
Каэрор стискивает зубы. Задыхается от беспокойства.
— Тебя… скопировали, можно так сказать. Точно так же, как мир был скопирован тысячи лет назад в войне против Конкорсума. Именно так ты сюда попал. — Он кривится, увидев мой взгляд. — Меня это тоже удивило. Но сейчас это неважно. У тебя всё ещё сильная связь с Рэс и Люцеумом, но она быстро слабеет. Я объясню больше позже, но только если ты останешься в живых. — Он говорит так быстро, что трудно уследить за его словами. Но его отчаяние не вызывает сомнений. Он умоляет меня поверить ему.
Я закрываю глаза. Не понимаю, что происходит. Совершенно потерян.
Бывают вещи и похуже, чем довериться тому, кто, похоже, всё понимает.
— Хорошо. — Меня всё ещё шатает. Красный свет мерцает и дрожит. Я делаю шаг к нему. Потом ещё один, и ещё, пока не проскальзываю сквозь разрыв в бронзовом кольце.
Каэрор подхватывает меня, когда я добираюсь до него. Крепко сжимает и ободряюще кивает.
— Хорошо. Первое, что нам нужно сделать — передать послание тебе в Рэс, чтобы ты пока оставался во вратах.
Он достаёт из-за пояса короткий клинок. С извиняющимся видом крепко вкладывает рукоять мне в руку.
— Закатай рукав, Вис.
ЭТА КНИГА — РЕЗУЛЬТАТ ВРЕМЕНИ, поддержки, усилий и таланта целой команды людей, работавших на протяжении нескольких лет (и в данном случае ещё и во время глобальной пандемии). Я искренне благодарен каждому из перечисленных ниже:
Полу Лукасу, моему феноменальному агенту. Благодаря твоим усилиям я могу заниматься этим безумием как работой, а не просто как хобби. Сказать, что я ценю то, что ты делаешь, значит ничего не сказать.
Джо, моему перегруженному работой, но фантастическому редактору, который сделал эту книгу самой выверенной и лучшей версией себя. Проходить через этот процесс с человеком, который одновременно полон энтузиазма и надёжно находится со мной на одной волне — настоящее удовольствие. Даже когда, признаю неохотно, это означает необходимость делать сокращения.
Остальной команде Saga. Я не мог бы быть счастливее от того, как всё сложилось с этой книгой — от литературной редактуры до дизайна. Блестящая работа. Я искренне с нетерпением жду продолжения этого пути вместе с вами.
Моим бета-читателям, включая, но не ограничиваясь Соней, Элизабет, Ники, Кьярой и Джорданом. Вы с радостью потратили часы и часы своего времени на чтение чего-то, что, давайте признаем, на тот момент с равной вероятностью могло оказаться как хорошим, так и плохим. Ваши отзывы и поддержка были бесценны.
Моему ассистенту Элизабет, без которой я, вероятно, всё ещё писал бы эту книгу. Длинные тире по-прежнему остаются дьявольским изобретением, и я отказываюсь создавать для них сочетание клавиш в Word (корректоры, прошлые и нынешние, мне очень жаль).
Команде Audible за ваш энтузиазм по поводу нового мира от меня и за терпение в ожидании его завершения.
Моим детям за то, что в основном намеренно не мешали мне, когда я работаю, и иногда даже не шумели слишком громко. Я люблю вас.
И наконец, что самое важное, моей жене Соне, которая удивительным образом продолжает мириться с тем, что моя голова чаще находится в выдуманных мирах, чем в реальном. За эти последние годы многое изменилось, но твоя любовь и поддержка, и то, насколько они важны для меня, остались прежними. Я люблю тебя. Без тебя не существовало бы ни этой книги, ни предыдущих.
ДЖЕЙМС АЙЛИНГТОН родился и вырос на югештата Виктория, Австралия. В детстве на него повлияли истории Реймонда Э. Фейста и Роберта Джордана, но лишь позже, когда он прочитал серию «Рождённый туманом» Брэндона Сандерсона, а вскоре после этого — «Имя ветра» Патрика Ротфусса, он наконец вдохновился сесть и написать что-то своё. Сейчас он является автором международных бестселлеров из трилогии Ликаниус, включающей «Тень Ушедшего», «Эхо Грядущего» и «Свет Утраченного». Айлингтон живёт с женой и двумя детьми на полуострове Морнингтон в штате Виктория.
Последние комментарии
1 день 7 часов назад
1 день 19 часов назад
1 день 20 часов назад
2 дней 8 часов назад
3 дней 2 часов назад
3 дней 15 часов назад