Ересиарх. Часть 2ю Горелое сердце [Инара Озерская] (doc) читать постранично, страница - 2

этого никто не видел.
Но наступил день, когда Матерь Божья снизошла к молитве молодого патера, дабы узнал он, какие гримасы способен корчить слепой божок плоти. И произошло это, когда к решетке приблизилось лицо жены, отнюдь не во свет обряженной.
Та женщина говорила долго, нестерпимо долго. А Иоанн краснел в темноте исповедальни, и ему хотелось только одного: чтобы женщина замолчала. И кому, как не слепому божку плоти знать, почему Иоанн не мог отвести глаз от губ женщины, которые почти касались решетки. И странно: то, что прежде казалось выше его понимания, стало вдруг понятным и почти осязаемым. У Иоанна закружилась голова, он невольно наклонился к решетке, приник к красноватой меди, и она обожгла его, как на январском морозе... Больно, Матерь Божья! И патер опомнился. Навсегда опомнился. А когда прихожанка замолчала, Иоанн наложил на нее епитимью именем Того, перед Кем слепнет божок плоти.
(Патер, новорожденные мыши чуть больше горошины, их укладывают в узкий продолговатый гробик -- мышонок к мышонку -- спинка к спинке -- и считают, считают, считают, отмеривая время взмахами кадила.)
Вечером того же дня Иоанн постучался в келью патера Бенедикта и сам попросил об исповеди. Он ожидал кары, приготовился даже к тому, что патер прогонит его, как нашкодившего щенка. Но этого не произошло. Бенедикт сказал Иоанну, что он наказан за гордыню, ибо считал себя неуязвимым для козней дьявола. И только. Когда все было закончено, Иоанн хотел поскорее удалиться к себе, но патер Бенедикт положил ему руку на плечо и улыбнулся. Такого Иоанн не ожидал. Еще больше его поразили слова старого священника:
-- Теперь я буду знать, что после моей смерти паства окажется в хороших руках, -- сказал Бенедикт. -- Ты становишься слугой Господа, сын мой. Однако впредь почаще проси Его вразумить тебя. Особенно, когда будешь исповедовать.
"Патер Бенедикт... Наставник... Вспомнил! И тебя я вспомнил: лицо страшное, голос скрипучий, руки в старческой гречке, как у тварей с Окраинных Земель. Ходил по церковному дворику и тряс головой, словно в ухо залетел овод. Жив ли ты? Или все-таки в-в-вжикнул овод вверх -- к обожженным ногам слепого божка?"
Патер Бенедикт, по милости Господа, до сих пор жил-поживал. Служить он уже почти не мог. Как-никак восьмой десяток пошел. Но старик никому не отказывал в совете и наставлении, даже исповедовал паству, когда патер Иоанн не поспевал. Хотя в последние годы Бенедикт часто повторял, что Иоанну пора подумать о преемнике, патер не спешил. Ведь тогда Бенедикту пришлось бы уйти в обитель Святого Николая. Нет ничего лучше для старого священника, чем провести остаток жизни в монастыре, но десять лет назад монастырь стал доминиканским, и настоятель Альберт, само собою, клириков не любит. Ни молодых, ни старых. Бенедикта же за глаза называет выжившим из ума. Так что и не отпустишь старика, куда просится. Тягота она и есть тягота...

Нынешний разговор с Анной почти ничем не отличался от их обычных бесед. Патер Иоанн хорошо относился к этой женщине -- скромной и бесцветной. Чепец надвинут почти до бровей, верхнее платье в цвет рубашки -- сизое, в цвет осенней воды. Ни цепочки, ни колец на пальцах. И не подумаешь, что жена золотых дел мастера. Ни к чему ей сие! Смерть мужа, казалось, ничуть не тревожила женщину. Анна уже свое отплакала. Времени-то хватало: старый мастер с Пасхи не вставал на ноги, и удивительно, что дожил почти до середины сентября. Он обучил ремеслу старшего сына, Рудольфа, и в августе того приняли в гильдию. Вот уже полгода молодой человек полностью справлялся с заказами. Младший сын Анны -- Герман -- работал пока подмастерьем у брата. Мальчик еще посещал монастырскую школу, и Иоанн знал, что патер Альберт собирается говорить с Анной о духовном поприще для него. Хоть и не ко времени, но Иоанну хотелось посоветовать Анне отказаться. Он успел присмотреться к Герману и понимал, что из этого двенадцатилетнего юнца получится еще худший служитель Господа, чем из патера Альберта. Даже Рудольф, который искренне заботился о матери и больном отце, каждый раз, приходя к исповеди, сокрушался, что сердце его сухо, и он не может по слову Спасителя полюбить своего младшего брата, как самого себя, хотя мальчик не сделал ничего плохого, всегда вежлив, услужлив, исполнителен. А вот его, Рудольфа, чуть ли не трясет, когда случается поймать бегающий взгляд Германа.
Зато патер Иоанн в свои пятьдесят лет хорошо понимал, что за душа таится в этих выцветших, как у старика, глазах. Нет, исповедь Германа ничем не отличалась от исповедей ровесников. Хотя в последнее время он все чаще просил дозволения исповедоваться в монастыре. Неужели там Герман говорил иначе? Патер Иоанн с малодушным облегчением, за которое себя корил, позволил юноше исповедоваться в обители. Ибо Герман стал его мучителем. Иоанн мгновенно чувствовал фальшь в словах прихожан и умел так слушать, что грешник рано или поздно смирялся, уверовав, что говорит с самим Господом, а патер -- всего лишь орудие Его. С --">

Пожертвовать