Ересиарх. Часть 2ю Горелое сердце [Инара Озерская] (doc) читать постранично

 Ере­си­арх

ГОРЕЛОЕ СЕРДЦЕ

Глава VIII

...а золотых дел мастеру не нашлось в чем винить себя перед смертью, и, хотя исповедовался он искренно и с трепетом душевным (За полчаса до смерти со всяким может случиться...) он не сказал патеру Иоанну ничего такого, о чем бы тот сам не догадывался. Патер с легким сердцем произнес слова отпущения, и ветер сыто заурчал за окном.
"Я сух и легок. Ветер носит меня из мира в мир, и вересковая подстилка уже не царапает мне ребра, и сна больше нет. Шуршит, что-то шуршит слева от меня... Ткань тяжелая, шитая солнцем, падает на колени, сгибается пополам, и бисерины стучат друг о друга, поблескивают, мельтешат, играют в дождь. В грибной дождик".
Пока служка складывал облачение, патер Иоанн вполголоса разговаривал с Анной. Уже давно рассвело, и солнечные лучи широкими пластами нарезали пыльный воздух комнаты, а когда Иоанн покинул келью, в церковном дворе не успела еще осесть муть ранних сумерек. Однако усталости он не чувствовал. Напротив, как и всегда, после бдения у постели умирающего, патер Иоанн успокоился, исполнившись благоговения перед милосердием Господа.
"Нет! Это не я. Это не могу быть я! Но его говор сводит мои скулы, его ноша холодит мне темя, и... не тяжела она. Так оставьте меня! Оставьте меня здесь. Я стар, сух и легок, и ветер вернул меня... Домой".

Век сей стал короче на четверть с того дня, как Иоанн принял сан. Век же патера оказался долог и гладок, и вот уже лет двадцать не вспоминал он об одном ясном воскресном дне, когда наставник -- патер Бенедикт -- поручил ему служить первую мессу. А было так: сначала час в промерзшей за ночь исповедальне, и за решеточкой восходят лица -- бледнее лун болезных предрассветных, и тяжело дается молодому Иоанну не смотреть на них, а только ловить вслепую скользкий шепот. А люди говорят (Ах, как же они любят говорить, патер!) о своих проступках, и молодой священник умиляется, насколько серьезно его -- теперь уже его! -- пасомые припоминают злословие свое случайное и плоское, обещания пустые, злобу свою обыденную. Молодой священник умилялся. Со временем он станет лучшим исповедником своего Богом спасаемого города. Но тогда, еще теряясь, когда его называли новым именем, именем его любимого евангелиста, Иоанн не знал, как охотно прихожане говорят-говорят-говорят, и чего стоит заставить их... Сказать. Хоть что-то.
(И каково это -- открывать затхлые подполья памяти, где порастает плесенью и светится во тьме прошлое, как гниющие мышиные тушки под половицами... туш-ш-шки скользкие, как ш-шепот исповеди. Маленькие-маленькие тушки.)
Со временем патер Иоанн научился распутывать нить слов начальных, человеческих, пустых -- так, чтобы прихожанин в конце концов сказал слова другие. Теперь-то у него хватало терпения ждать развязки от службы к службе до самой последней исповеди, когда угасает любая боязнь, кроме Великого Страха, и человек, упорствовавший годами, наконец, освобождается, и говорит, уже осененный близостью Судьи.
(Похороны мыш-ш-ши, патер.)
Но в то позабытое воскресное утро патер Иоанн еще молод. Он склоняется то вправо, то влево, повинуясь осторожному стуку по решетке, и вслушивается. Годы рвут и штопают ткань памяти, она становится все пестрее, и уже не упомнить, когда же ты впервые увидел, как слаб человек перед искушением Врага. Когда же? Когда же все слова, услышанные тобой прежде, разлетелись, как сухая листва при первой судороге морозной зимы? И патер Иоанн не помнил. Нет.
"Я не помню, я уснул, но не сплю и читаю себя. Читаю о том, что я тихо переговариваюсь с Анной, которая через полчаса станет вдовой, и вспоминаю то, что я успел уже забыть. То, что я забыл здесь. Я, забытый собою там".
До того -- затерянного в толчее лет -- воскресенья Иоанн не мог понять, почему патер Бенедикт так настойчиво увещевает его признаться, не мучают ли его плотские искушения. И каждый раз, когда он отвечал, что ничего подобного с ним не случалось, Бенедикт хмурился, но, посмотрев в ясные глаза юноши, отступался, качая головой и повторяя, что враг человеческий хитер, и только по благости Господа Иоанн еще избежал борьбы с демоном сладострастия. Но чаша сия не минует никого, добавлял наставник. Если же дьявол пока не приступает к Иоанну, то это еще страшнее. Смирение, только смирение может спасти молодого послушника. И Иоанн погружался в молитвы, прося у Господа защиты от неизбежного искушения, посылаемого даже святым. Он просиживал часами в монастырской библиотеке, читая описания борьбы святых отцов с плотским искушением, но слова оставались словами. Такими же пустыми, как и первые слова исповеди. Пергаментный демон корчился, дребезжал чешуей, переворачивая страницы, скалился на маргиналиях, выпячивал волосатую грудь, мчался прочь, размахивая смоляным факелом, или горящим хвостом, но так и оставался маленьким и почти смешным -- полусонным росчерком вернувшихся со всенощной монахов. Послушник закрывал книгу и, помолившись, ложился спать. Наверное, он улыбался во сне. Жаль, что --">

Пожертвовать