Ловцы Сумерек [Инара Озерская] (doc) читать постранично

"ЛОВЦЫ СУМЕРЕК"

Алексу Лурье – вместо подарка и в благодарность за то, что Вы, пусть и впустую, но потратили на меня время.
Oz


1

Как волосы в пустой комнате летают и поворачиваются в сквозняках, а потом только кошки плавают в пыли да рыбы тугие... И ты ходишь, не отводя взгляда от размытой белой точки. Там, вот там и здесь. А чернота западает в углубления кожи, в дремотную теплоту скомканной одежды. Иногда останавливаешься (ненадолго, правда, ненадолго), пропускаешь по лучику в отверстие, порыжелое изнутри, -- там нет тебя. Осталось только отдохнуть: волос распластался на верхней перекладине окна, дрогнул, накренился -- ушел, ушел... Чернота не искрит. Где было окно? Дом? Дальше, дальше: от осевших сараев, от жара и пыли, от всего.
Всего одна нота, ржавый прут, желтоватая мембрана плоти, а прогулка затянулась, так затянулась, как и мечтать не мог. Теперь -- лежать над травой, поставить у бедра стакан (он будет чуть ниже, но дотянуться легко) и перебирать часы, когда все выгорают, а горло болит. Но ближе к сумеркам опять пробьется извилистая песенка отхода. Ненавистная. "Я искупаю тебя в молоке..." Знаешь: обещанию верить нельзя, тоскуешь от неверия. А нежность все равно двинется от сердца к горлу, до глаз, через самые больные тупики, омоет их и оставит открытыми. Они дышат, скулят и дышат (щенки в подвале).
Так "оставь, что Тебе до нас"... Оставь. Они -- вернутся, пройдут по морю, вползут в город, если мы уйдем, то найдут нас в сумерках, на задворках, над травой... Наши затылки потонут в пыли, и мы станем рвать себя, расчленяя на пустоты и рыб. Что Тебе до нас? Боль выпотрошит нам бедра, и ты не заметишь нас среди живых.
Накаленная точка белеет, и поцелуй в лоб почти равен ей... Лучше сложить из себя сторожевую башню так, чтобы не успеть: по песчинке, по морщинке, по косточке. И не бывать там.



2

Мы сошлись и в девятый раз, но рождения не было. Нас разводили по домам: совсем обезумели, бедные. Ведь косточки затухают в пространстве, их вычерпывают на берегу и смотрят. Лезвия белков блеснут, пропадут, и снова... Просторы голода.
Там грохочут птицы с длинными языками, чеканят монеты, переворачивают на спину и лижут животик, хохот подбрасывают как яблоко, и он пробивает насквозь, возвращаясь. Все набок заваливается...
Мы встанем рядышком, босиком: лепная голубизна выдавливает каплицу из леса. И вот она едет, разбрызгивая стекло, распластывая себя все медленнее, медленнее, медленнее. Ставни плюхаются в песок. Совсем близко, но мы уже бегаем. Вот-вот, вот-вот...
А мамка опять поливает клумбу молоком. Ежится. Еще бы: трещины ползут, ожиревшие, множатся, врезаясь друг в друга, пухнут парафиновой горкой вдали... (Не беги, мы не успеем!)
Мы раздавили спичечный коробок (тонкостенную чашечку тоньше коленной), но -- мы поделим ее.


3.

"Ну расскажи мне, ну расскажи мне... Я вброд перейду судорожную заводь, размотаю портянки и в сумерках спрячу. Ты же знаешь: я буду слушать. Скажи: кто нерестится в глубинах домов? Там, с подростками длинными с длинной кровью. Все молчат. Ты же знаешь. Ну скажи мне.
"Перестань. Не поверишь -- но каждое утро над нами чердак занимается. Ты еще спишь, а я вижу: потолки-то бревенчатые, сухие, прогибаются вниз. Рухнут -- и нас вырежет свет. Я тогда разбужу тебя, можно?"
"А все же... Скажи: там, в мозгу бурелома, есть точка (не больше расширенного зрачка). Там не кричат. Кто там? Красивый?"
"...все щелится, днем сюда проползает ветер. По полу кружит, и кружит, и кружит (я не могу смотреть), лезвием приподнимая шкурки и пыль. Мое одеяло очень тяжелое, правда? Я накроюсь еще одним."
"А потом? Нас станет все меньше, нас совсем не останется, и тогда -- он поднимется, к нам? Папа... Он приладит губную гармошку в кромешном саду?.."
"..."
"Он приладит губную гармошку в кромешном саду, и... Ты опять к нему выйдешь?"



4

У Поликарповны были свои часы. Господи, все же знали -- свои часы, но когда она понесла -- никто не заметил. За восемьдесят уже... Но ему-то какое дело? Да и ей?
Лоскуты вились вверх над внутренностями островными, над сердцем в гусеницах и мокрицах, до шеи. Кадычок -- не крепок -- тепло под ним. Болезнь не греют... Но Поликарповна голову голубем вскинет, и зоб разноцветным выменем и блестит, и лоснится... Ты тоже их путал, ну правда же путал? Прости.
Стада их бродили по храмовым лужам, топтались... Да ты не слушай меня! Про винные ягоды в кожаных чехлах, про то, как он ночью раздвинул морщины, выпростал руку и гладил ее по губам. Горловина открыта, а она под себя мочилась. Вот так.
И бабка узнала: на кухне выла, на последних своих каблуках кружилась, юлила. А он уходил. Но сначала: зажал в позвоночнике дыры и сыграл: "Поликарповна-а..."
Все проталины тела ее захрипели, заныли -- ты ведь слышал? С той поры и орган из костела исчез: -- там цыганский медведь поиграл со вдовицей.
Говорят, что нашли ее с вырванным горлом, понесли в богадельню через дорогу. Он -- не проводил. Его часы. Его жизнь.
Теперь в богадельне у входа: золотокожей польки стареющее --">

Пожертвовать