Большая черная дыра [Amazerak] (fb2) читать онлайн

Большая чёрная дыра

Глава 1

Тяжёлое небо мокрой серостью расплылось перед глазами. Из него вылетали белые мухи, кружились в нервном танце и оседали на лицо мелкими иголками. Георгий лежал и смотрел на грузные, молчаливые тучи. В замерзающей голове, где поначалу царила безмятежная пустота, мелькали обнадёживающие мысли: «Жив. Повезло. Снова повезло».

Постепенно сквозь ватную тишину стали пробиваться звуки. Неожиданные, непривычные, беспокойные. Кричали люди, ржали лошади, щёлкали сухие хлопки, похожие на выстрелы, а рядом кто-то вопил так безумно, словно его резали живьём, отчего внутри становилось больно и страшно.

Звуки нарастали, пока не заполнил всё вокруг, а глубокое безразличие сменялось недоумением, смешанным с холодящим душу ужасом, а разум потонул в суете необъяснимых, чужих мыслей и образов, обрушившихся на сознание апофеозом железной абсурдности.

Не сразу пришло в голову подняться и посмотреть, что творится вокруг. Тело поначалу как будто отсутствовало, словно его и не существовало вовсе, но постепенно и к нему вернулись ощущения, расползающиеся характерным покалыванием, похожим на то, какое бывает, когда отлежишь руку или ногу.

Тёмная фигура заслонила свет. Поле зрения загородила физиономия усатого мужика в старомодной папахе и шинели.

— Ты как, брат? Живой? — зубы незнакомца были жёлтыми и гнилыми.

— Я жив… жив, — Георгий едва шевелил губами.

— Ранило, поди? Куда ранило? Встать можешь?

«Ранило? В смысле, ранило?» Боль не чувствовалась. Георгий сделал попытку пошевелить рукой, и это удалось без труда. Но вот принять сидячее положение получилось не сразу. Помог усатый. Тело до сих пор покалывало, кровообращение восстанавливалось, как будто после онемения. Но когда Георгий всё-таки поднялся, он долго крутил головой по сторонам, не понимая, где очутился и что здесь происходит.

Ни трассы, ни разбитой машины поблизости не было. Среди сосен, раскинувших над землёй хвойные лапы, примостились грязно-серые палатки, плясали огоньки костров, бегали солдаты в старых шинелях и папахах — таких же, как и у усатого. Люди прятались, жались к соснам, кто-то стрелял в небо из винтовок с примкнутыми штыками.

А рядом — шагах в двадцати — разверзлась рваная яма, и по другую её сторону корчился солдат. Его шинель на животе расцвела алой жижей, а изо рта рвались звуки нестерпимой боли. Чуть дальше на боку лежал ещё один, словно спал посреди царящего вокруг хаоса. К раненому подбежали два бойца, поволокли, а тот продолжал вопить.

На Георгии была такая же шинель, как и у всех, на ногах — сапоги, на руках — вязаные перчатки. В снегу валялись папаха и винтовка Мосина. Он уставился отупевшим взглядом на головной убор, потом посмотрел на оружие, потом — на сидящего рядом желтозубого усача.

— Давай, брат, ползи под дерево! Чего глаза выпучил? Контузило?

Солдат выглядел удивительно настоящим, как обычный, живой человек. Не сон, не призрак, не галлюцинация. Окружающие звуки тоже не вызывали сомнения в своей реальности.

— Что случилось? — выдавил Георгий.

— Дык, ероплан германский бомбу сбросил, шельма! Вон сколько сгубил народу. Прячься, говорю, ползи давай.

— Еропал?

— Ну дык, пролетел прямо над биваком! Не помнишь? Контузило, что ли? Может, ранен куда?

— Всё нормально, — Георгий дрожащими пальцами схватил папаху, натянул до ушей и стал подниматься.

— А ты, брат, везучий. В рубашке родился! Как бомба бахнула, так тебя вверх тормашками подбросило. А гляди ж, ни царапины. Ружьё не забудь.

Усатый пихнул винтовку в руки Георгию, и тот опять уселся в снег. Ноги не слушались.

«Ероплан, бомбы, солдаты с ружьями. Откуда это всё?» — попытки осмыслить новую действительность давались с трудом. Георгий помнил, как на встречку вылетел придурок на белой Тойоте. Помнил, как сжалось всё внутри в предчувствии удара, а нога вдавила тормоз. Помнил грохот сминаемого и ломающегося железа. А дальше… дальше — серое небо, стрельба, люди в шинелях, бородатый мужик с гнилыми зубами…

Если бы поблизости не вопил раненый с разорванным животом, Георгий подумал бы, что здесь собрался клуб реконструкторов. Одежда, палатки, оружие — всё это напоминало век двадцатый, а никак не двадцать первый. Но какой год? Какой период? Вторая мировая? Но почему тогда самолёты называют аэропланами? Первая? Больше похоже… Рассуждения в подобном ключе казались безумием.

— Приятель, — сдавленно, с замиранием сердца проговорил Георгий, глядя в глаза усатому. — Скажи, какой сейчас год?

— У-у-у, точно контузило. Плохо дело. Давай помогу, — мужик схватил Георгий за рукав шинели и потянул на себя. — К фельдшеру надо.

— Так какой год?

— Тысяча девятьсот пятнадцатый, какой же ещё? Масленица скоро. Ты давай это… под дерево! А то ероплан, вона, летает, шельма.

— Тысяча девятьсот пятнадцатый… — Георгию, наконец, получилось удержаться на своих двоих, хоть и пошатывало. — Не надо к фельдшеру, — он развернулся и на негнущихся ногах побрёл прочь — куда угодно, лишь бы подальше от злосчастной воронки. В ушах звенело, перед глазами всё плыло, в голове суетились и ёрзали мысли обо всём на свете, а губы бормотали матерные ругательства, потому что цензурных слов для описания ситуации не находилось.

Так хотелось надеяться, что происходящее — лишь глупый сон, что привычная реальность скоро вернётся, что ничего страшного не случилось, кроме какого-нибудь сотрясения и прочей ерунды. Но все ощущения, все предметы вокруг — палатки, сосны, грубые, испуганные лица солдат — выглядели насколько живыми и материальными, что сомнения в иллюзорности нового бытия таяли с каждой секундой. Вон оно, посмертие. Кто бы мог подумать, что всё обернётся именно так?

Морозный ветер пощипывал щёки и гонял по лесу белые ошмётки. Ноги в солдатских сапогах нетвёрдо ступали по вытоптанному снегу, за деревьями притаились люди с винтовками, а в спину летели вопли раненного, мучения которого никто не мог усмирить.

Ещё один взрыв ухнул среди сосен. Неподалёку упала очередная бомба, принеся кому-то смерть и боль. И этот звук заставил Георгий опомниться, вернуться к реальности — новой реальности, в которой он продолжал жить. От вязкой прострации пробудило внезапное осознание того факта, что он единственный идёт по лагерю в полный рост. Остальные давно попрятались, притаились, залегли, кто где сумел, а он шагает наугад, словно ничего не случилось, словно нет ни вражеского аэроплана, ни бомб.

И тут уже совсем другие ощущения повылазили наружу. Вернулось чувство самосохранения, внутри всё сжалось, как перед столкновением с вылетевшие на встречную полосу машиной, как под миномётным огнём в тот злополучный день в горах Кавказа, как под слепыми пулями, свистящими наугад.

Георгий замер, озираясь вокруг, ища, куда спрятаться. Подходящих мест он не видел.

— Жора! Жора, ложись! — раздался оклик слева. — Чего шастаешь, как окаянный? Германец бомбой убьёт. Прячься!

Под старой, могучей сосной стояла палатка, а за ней прятались двое солдат. На Георгий таращились две физиономии: рябая, пучеглазая и широкая, щекастая. Рожи эти казались до удивления знакомыми, хоть и видел он их впервые.

— Сюда! Сюда давай! — рябой замахал рукой.

Георгий подошёл к солдатам и сел рядом, прислонившись спиной к бугристому стволу сосны.

— Совсем жить надоело? — упрекнул рябой.

— Контузило, — Георгий понимал, что он не хочет заниматься болтовнёй, пока сам в себе разберётся и привыкнет к новым обстоятельствам, но избежать разговоров казалось нереальным. Да и как с этими людьми из прошлого общаться? Контузией же можно легко объяснить любые странности в поведении и потерю памяти.

Лес в третий огласился гулким ударом, разнёсшимся эхом среди деревьев. Георгий вздрогнул. Оба солдата — тоже. Рыжий вжал голову в плечи:

— Вот же паскуда германская! Да что б тебе черти на углях жарили!

Георгий осмотрел винтовку. Отдёрнул затвор, проверил патроны. Оружие выглядело новым и почти не имело следов эксплуатации. На казённой части красовались штамп с названием завода и года выпуска: Ижевский оружейный, тысяча девятьсот двенадцатый год.

Не только в музее Георгий видел подобное старьё. Один раз подразделение, где он служил, загнало духов в какой-то горный аул. Случилась перестрелка с боевиками, засевшими в одном из домов. Всех пятерых удалось ликвидировать без единой потери. В их логове, помимо обычных «калашей», пистолетов и гранат, обнаружилось две «мосинки» — такие же, как эта, только без штыков и сильно потёртые. Тогда бойцы вдоволь «наигрались» с необычным трофеем. Зарядили и стреляли по мишеням у себя на блокпосте. Георгий думал, вот, мол, деды воевали с таким оружием, а оно ни капли не удобное: магазин всего на пять патронов, заряжать надо обоймой или по одному, ещё и после каждого выстрела затвор приходится дёргать.

А теперь, кроме пресловутой трёхлинейки ничего и не было. К ней прилагались двенадцать обойм, сложенные в твёрдые кожаные подсумки на поясе, и четырёхгранный штык. В старые времена врукопашную ходили часто. Боеприпасы закончатся, и куда деваться? Колоть и рвать плоть врага тем, что в руках окажется. В кино подобное не раз приходилось видеть. Но сейчас солдат снарядили хорошо: в ранце помимо личных вещей и неприкосновенного запаса лежали шесть картонных коробок с патронами.

После того как в далёком две тысячи каком-то году Георгий отслужил контракт на Кавказе, думал, что уже никогда не возьмёт в руки оружие, никогда больше не вернётся к этой злой работе. Тот год заставил его многое обдумать, пересмотреть взгляды на жизнь. Но сейчас он сидел под деревом, сжимая в пальцах винтовку, а по небу кружил вражеский самолёт. Просчитался. Пришлось взяться за старое ремесло. Только кто бы мог подумать, при каких обстоятельствах это произойдёт.

Из-под сосен в небо торчали штыки трёхлинеек, ища в прогалах ветвей врага, кружащего в пасмурной выси и одаривающего смертью солдат на привале. Вдали захлопала россыпь выстрелов, а скоро, передаваясь из уст в уста, прилетела новость.

— Сбили! Германа сбили! Ероплан упал!

— Наконец-то, туды его в сраку, — с облегчением вздохнул рябой солдат. — Долетался, окаянный. Надоел, в самом деле.

— Эй, первое отделение, все целы? — крикнул один из солдат

— Так точно, господин младший унтер-офицер, — отчеканил солдат с широкой физиономией. — Степанова только контузило, пока он к обозам ходил.

С удивлением Георгий обнаружил, что его здесь не только зовут так же, как в прошлой жизни, но фамилию он носит такую же. «Может, ещё и физиономия, как и в прошлой жизни? — с горькой иронией усмехнулся он про себя. — Было бы хорошо, если так. К своей-то роже всё-таки привык…»

— Вольнопёрого, что ли? Эй, Степанов, ты как? Что стряслось?

За время вынужденного сидения под деревом состояние более-менее нормализовалось: восстановилось кровообращение, кожу перестало покалывать, голова кружилась меньше, да и мысли уже не создавали такую утомительную какофонию, как в первые минуты. Но общее самочувствие до сих пор было неважным: тело словно набрякло, набухло от сырости, тянуло к земле.

Но чего сейчас больше всего хотелось, так это собраться с мыслями, для чего требовался покой. Окружающая солдатская болтовня вносила ещё больше сумятицы в воспалённое сознание, объединившее в себе две личности. Было бы неплохо отлежаться час-другой в тишине, чтобы никто не тормошил, не гонял туда-сюда, не задавал дурацкие вопросы.

— Бомба рядом взорвалась, — проговорил Георгий. — Теперь голова кружится. Отлежаться бы немного.

— Тогда иди в палатку. За ночь проспишься — утром будешь, как новый. Точно не ранен? Ходить можешь? — справился младший унтер.

— Никак нет, не ранен. Ходить могу.

— Что, прям вот так рядом и жахнула? — вполголоса спросил рябой малый.

— Ну… где-то вот… — Георгий попытался показать рукой. — Шагов двадцать.

— Да ты фартовый, братец. С такого расстояния и убить могло.

— Могло… Пойду полежу… Где можно? В этой палатке? Она наша?

— А ты забыл?

— Всё нормально, нормально…

Между тем в лесу темнело, а ветер усиливался. Он подхватывал снежные крупинки и нёс сквозь чащу, шевелил ветки сосен над головами солдат, трепал палатки, завывая усталым призраком.

Обрадованный тем, что удалось «отпроситься», Георгий залез в палатку. Под навесом из четырёх грубых, серых полотен, скреплённых верёвкой, лежала подстилка из хвойных ветвей, а по углам были навалены рюкзаки, мешки, котелки и прочие походные принадлежности солдатского быта.

Георгий шлёпнулся на эту примитивную подстилку, ружьё положил под боком. Стало немного полегче, организм почувствовал расслабление. Но спустя какое-то время — полчаса или и того меньше — начала донимать новая проблема: замёрзли пальцы ног. Костёр горел снаружи и не прогревал хлипкое солдатское жилище. А ведь здесь предстояло провести всю ночь. Как так-то? К утру и без ступней остаться можно. И нет ни печки, ни какого-либо обогревателя.

«И как же меня угораздило? — досадовал Георгий. — Неужели меня, и правда, после смерти переселило в другого человека? Да ещё и в прошлое забросило. Кто бы знал, что такое бывает». Он тихо выругался, чтобы выплеснуть накопившуюся досаду и копящуюся злость.

В голове копошились не слишком приятные мысли. Чем больше разум свыкался с новым бытием, тем более безрадостное, гнетущее приходило чувство. Впереди — три года мировой войны, революция, гражданская война, голод, эпидемии, опять голод в тридцатых, Вторая мировая… Влип, что называется, по уши.

Следующие три десятилетия перемелют несчётные массы человеческих жизней в чудовищных жерновах войн и прочих социальных катаклизмов. Сотни миллионов людей по всему миру будут обречены на мучения и гибель, и Георгий оказался одним из этих маленьких человечков в глобальной мясорубке, запущенной полгода назад сильными мира сего.

Каковы шансы у обычного пехотинца дотянуть хотя бы до следующего Нового года? Какова средняя продолжительность жизни на передовой? Неделя-другая? И выбраться отсюда — возможностей никаких, если только в деревянном ящике или калекой. Солдатами не рождаются, солдатами умирают, как пелось в одной не слишком известной песне.

Но мысль о дезертирстве Георгий отбросил сразу. Во-первых, было в этом что-то постыдно-трусливое, неприятное для чувства его собственного достоинства. А во-вторых, он и смысла-то в данном акте не видел никакого. Всё равно ведь смерть нагонит, если суждено. Она здесь повсюду, за каждым кустом, за каждым деревом, в небе и на земле.

К тому же сам факт второй жизни вселил некоторое безразличие к костлявой бабке с косой. А вдруг в следующий раз больше повезёт? В прошлой жизни Георгий не верил ни в карму, ни в переселение душ, ни в прочую мистику, но сейчас его мировоззрение перевернулось с ног на голову. Кто и зачем запихнул его в прошлое? За какие прегрешения наказал? А если здесь хорошенько помучиться или отличиться чем-нибудь, или помереть геройской смертью, быть может, в следующий раз его определят в места более спокойные и приятные?

— Эй, вольнопёрый, кушать будешь? — крикнул с улицы кто-то из солдат.

Всё это время бойцы торчали снаружи у костра. Угрюмое бормотание пару раз прервалось бодрыми выкриками и гоготом. Есть Георгий хотел сильно, поэтому, разумеется, вышел. Заодно подумал, ноги размять, чтобы совсем не задубели.

Лес погрузился в холодный мрак. Снег усиливался, начиналась метель. К расположению взвода как раз подкатили походную кухню, и солдаты выстроились с котелками получать порцию долгожданного ужина. Встал вместе со всеми и Георгий, подняв воротник шинели, за который мерзкий ветер так и норовил забросить комья мёрзлой крупы. Пока ходил, ноги согрелись, правда, на обратном пути чуть не заблудился. Держался с одним солдатом, а тот сам путь еле отыскал.

Баланда, наваленная в потёртый котелок, была ужасна и на вид, и на вкус. Вязкая, слипшаяся кашица с парой мясных огрызков оказалась пересоленной. Но желудок требовал еды, и Георгий запихивал в себя ложку за ложкой несъедобного блюда. Он сидел у костра вместе с несколькими солдатами, протянув ноги к дрожащему огоньку, гнущемуся к земле под ударами порывистого ветра. Сапоги постепенно прогревались.

— Похлёбка всё гаже и гаже с каждым днём, — жаловался крупный солдат с довольно интеллигентным лицом, поросшей короткой чёрной бородкой, которое выделялось на фоне грубых физиономий теснящихся у костра мужиков.

— Ешь давай, не бухти, — хмыкнул рябой. — Горячая каша — самое то в такую-то стужу.

— Гаврила дело говорит, — согласился ещё один боец, остроносый, мелкий мужичок лет сорока. — Варево так себе. Видать, повара совсем обленились.

Ему никто не ответил, поскольку внимание всех привлёк молодой солдат, разразившийся в очередной раз рвущим горло кашлем. Парень весь сжался и чуть котелок не выронил из рук. Так и сидел, пока не закончился приступ.

— Ну-ну, братишка, гляди, кашей не подавись, — проговорил щуплый мужичок. — К фельдшеру б тебе сходить.

— Всё порядком, дядь Вань, порядком, — проговорил паренёк почти мальчишечьим, сиплым голосом. — Горло чой-то подмёрзло. Пустяк какой.

— Пустяк — не пустяк, а ты сходи. Пойдёт на тебя германец, стрелять надо, а тебя кашель скрутит. Что делать будешь?

— Схожу, дядь Ваня, схожу, — парень выглядел очень молодо: на вид ему и восемнадцать нет. Кожа бледная, словно прозрачная.

После обеда поставили кипятиться в котелке растопленный снег. Щекастый, полноватый парень, на погонах у которого, помимо номера полка, золотилась узкая поперечная полоска, что указывало на ефрейторское звание, достал пачку чая, и каждый стал наливать себе в кружку кипяток и кидать туда щепотку заварки из личных запасов. Чай был неплох. Он ничем не отличался от того, что пили люди спустя сто лет.

Согрев горло горячим напитком, солдаты взялись ладить самокрутки. Лишь у Гаврилы были настоящие папиросы, остальные заворачивали в бумагу или кусок газеты обычную махорку. Угостили махоркой и Георгия, поскольку своей у него не нашлось, но когда он затянулся, горло продрало кашлем, что рассмешило окружающих. Крепкая дрянь оказалась.

— Э, ефрейтор Колотило! — крикнул кто-то из темноты, где робко мелькал соседний костёр. — Туши огонь и спать! Подъём рано.

— Слушаюсь, господин младший унтер-офицер, — ефрейтор тут же бросил окурок в снег и вскочил как ужаленный. — Слышали приказ? Всем — в палатку.

Дважды повторять не пришлось. Солдаты выплеснули в снег остатки чая и полезли в укрытие под серые полотнища. Метель к тому времени так одичала, разгулялась, что и солдат у соседнего костра не было видно. Огонь погас, заметённый снегом, лагерь погрузился во тьму.

Спать предстояло вшестером в одной палатке в два ряда головами друг к другу. От дыхание воздух нагрелся, да и длинные шинели из толстой шерсти неплохо грели, однако ноги всё равно быстро начали мёрзнуть. Георгию досталось место с краю. От брезента тянуло холодом.

— Эх, а у офицеров-то печка, поди, в каждой палатке, — мечтательно проговорил рябой, укладываясь вместе со всеми.

— Не трави душу, Петька, — упрекнул его мелкий мужичок. — Спи давай. А то, кто знает, как оно там повернётся, может, завтра уже того, в бой.

Молодой Ванька снова разразился кашлем.

— А ты так и будешь кашлять? — Петька обернулся к соседу. — Вторую ночь спать не даёшь, ирод.

— Завтра к фельдшеру пойдёшь, — приказал Колотило. — А сейчас не кашляй. Мешаешь всем.

— Как же мне не кашлять, господин ефрейтор?

— А вот как хочешь, так и крепись. Только все спать хотят.

— Угу. Разбудишь, я тебя на улицу выкину, — пригрозил Петька.

Игнат не смог сдержать приступ и опять закашлялся, но на этот раз уткнулся лицом в ранец, чтобы было не так громко.

А у Георгия невольно крутились в голове варианты, чем парень болеет. Уж не с туберкулёзом ли его призвали? Так и всему отделению заразиться недолго. Или он недавно начал кашлять? Тогда, скорее всего, пневмония. Ничего страшного: отлежится в лазарете и вернётся. Удивительно, как в таких условиях ещё вся рота не истекает соплями. Как вообще можно зимой спать без печек?

Несколько лет назад Георгий увлекался походами. В холодное время года путешествовать случалось не раз. Но в минусовую температуру обычно надевали термобельё, брали специальные утеплённые спальники, коврики и грелки, чтобы не загнуться после первой же ночёвки. А здесь — только шинель да пучок соломы под боком.

Чувствуя, как мороз медленно подбирается к бокам, Георгий с ностальгией вспоминал ночёвки в сибирских осенних лесах, когда после горячего ужина он забирался в пуховой спальный мешок и наслаждался теплом, пока на улице лютовала непогода. В одном из таких походов он и познакомился с будущей женой. С ней тоже было связано много приятных моментов, особенно вначале, когда чувства только разгорелись, скреплённые общим увлечением.

А теперь от прошлого не осталось и следа. Есть только вонючая солома, пропахшие дымом шинели, да вьюга, что носится по лесу безумным зверем и пробирается в души солдат злобой чёрной, зимней ночи.

В прошлой жизни было на что пожаловаться. То заказов мало, и денег на новую квартиру не хватает, то инфляция, то доллар подорожал, а топовое походное снаряжение обходилось в копеечку. Машину купил не такую, какую хотел. Мечтал взять «Икс пятый», в итоге пришлось довольствоваться подержанным «Си-эр-вэ», так как с деньгами начались перебои. В семье — тоже не всё гладко, и чем дальше, тем хуже. Чего только стоили споры с женой, в какую частую школу сына отдавать, или о том, что купленный пять лет назад мебельный гарнитур — ещё не хлам, и менять его вовсе ни к чему.

В общем, были проблемы, которые в конкретный момент времени казались практически вопросом жизни и смерти, а теперь они виделись сущей мелочью — чем-то бессмысленным, обыденным, постылым, чем сытые люди морочат себе голову от скуки — всепоглощающей рутинной скуки, которая год от года становится всё жирнее и глупее. Сейчас же при мыслях о прошлой жизни накатывала грусть. Не так уж плохо тогда было.

Отслужив срочку, а потом — год на Кавказе по контракту, Георгий вернулся к мирной жизни. Долго не знал, чем заняться. И курьером работал, и грузчиком, и продавцом — в Москве хватало вариантов заработка. Но нигде душа не могла успокоиться, не чувствовал он себя на своём месте. Всё не то, всё не так. Параллельно с этим появилось увлечение веб-дизайном, что, в конце концов, принесло плоды: Георгий начал делать сайты на заказ. Благосостояние резко выросло, жизнь наладилась, возникли новые интересы, вроде тех же походов. Заказы не всегда шли стабильно, хотелось, конечно же, большего. Такова человеческая натура: что ни получит — всё мало. Но, по крайней мере, закрыть базовые потребности хватало.

Да и вообще, везло Георгию по жизни, не то чтобы всегда во всём, но в основополагающих вещах так уж точно. Когда первую машину разбил в аварии, на нём ни царапины не осталось. Правда, пришлось новую покупать, из-за чего он сильно досадовал. Да и ковид легко перенёс, как и жена с сыном.

Другое дело — отец. Болезнь его ударил сильно, со всей дури. Георгий, как узнал, что папу в больницу увезли, всё бросил и помчался в родной город. Вот тогда-то на заснеженной дороге и появился тот кретин на белой Тойоте, оборвавший все надежды и чаяния. Везение закончилось.

Старая жизнь оборвалась, началась новая в новом теле. В голове крутились некоторые воспоминания, оставшиеся от прежней личности, являвшейся то ли по стечению обстоятельств, то ли по чьей-то жестокой задумке, полным тёзкой, а если судить по ладоням, и вовсе молодой копией Георгия. Увидеть собственную рожу до сих пор не представлялось возможности. В ранце и сухарной сумке не нашлось даже маленького зеркальца. Солдату подобные вещи были без надобности.

Всплыли в сознании и некоторые вехи новой жизни. В тысяча девятьсот четырнадцатом году Жора Степанов окончил гимназию и собирался поступать в институт, но случилось убийство в Сараево, последовавшие за которым события, кардинально поменяли жизнь миллионов людей по всему миру. Вчерашний школяр Жора не стал исключением.

На почве общего патриотического подъёма он записался в армию добровольцем — вольноопределяющимся, как это здесь называлось, и поступком своим чуть не убил одинокую мать и разозлил старшего брата, не оценившего благородного порыва. Отец пару лет назад погиб на заводе, но Жоре казалось, что тот одобрил бы. В любом случае жажда приключений и славы, желание что-то доказать себе и окружающим для юноши имели куда больший вес, чем увещевания горюющей родни. По этой же причине и Георгий из будущего, отслужив срочку, подписал контракт, хотя прекрасно знал, куда его отправят.

Знал ли Жора Степанов из прошлого, во что выльется война, начавшаяся в тысяча девятьсот четырнадцатом году, на которую он с таким воодушевлением побежал? Никто тогда не знал. Все рассчитывали на быструю победу, а не на тотальную бойню. Все верили, что немцев разобьют к Новому году, к следующему лету уж точно.

А нынешний Георгий знал — знал, сколь кровопролитной и разрушительной станет эта война, какие беды ждут Россию, да и весь мир. Знал и не мог никому рассказать. Всё равно не поверят, да ещё примут за чокнутого.

И что было делать с такой информацией? Как её можно применить? Георгий не интересовался историей, и если и знал о Первой мировой, то только из фильмов, да что-то со школьной скамьи осталось в голове, хоть и немного, выветрилось за ненадобностью. Но ассоциации определённые сформировались: позиционная война, массированные артподготовки, чудовищные потери, тысячи солдат, ложащиеся под пулемётным огнём, появление на полях сражений боевой авиации и танков. А в результате — падение империй, перекраивание карты Европы, исчезновение старых государств, возникновение новых. Но чем эти общие сведения могли помочь? А знание военного дела из двадцать первого века помогут? Здесь же всё иначе, и воюют по-другому, да и кто станет слушать простого солдата?

Оставалось только молчать в тряпочку и жить — жить столько, сколько отмерено, и с обречённостью идти по дороге, ведущей многие тысячи жизней в одну общую бездну.

Но кто знает, быть может, удача однажды снова улыбнётся? Быть может, получится и здесь выбиться в люди, если прежде смерть не унесёт душу в другие края? Но как именно это сделать, пока идей не приходило. Да и усталость наваливалась такая, что глаза слипались, несмотря на холод и дикий ветер, треплющий полотно палатки, несмотря на зуд по всему телу от укусов вшей, которых Георгий начал ощущать чуть ли не с первой минуты новой жизни. Поганые мелкие твари! Он даже не представлял, что их бывает так много. И сквозь дрёму то и дело прорывался сдавленный, надсадный кашель Игнашки.

С улицы донёсся звук горна, командующий подъём. Его сопровождали грубые окрики офицеров:

— Второй взвод, подъём! Палатки собрать! Общее построение!

Палатка наполнилась сонным копошением и ворчанием, послышался сдавленный кашель Игната и солдатская ругань.

— Что? Опять идти? Среди ночи? — возмутился бородатый Гаврила. — Да они шутить изволят!

— Вот уж точно! Я только задремал, — проворчал Петька, потирая свою рябую физиономию. — Будь они неладны манёвры ихние. Житья не дают, ироды.

— Зато не замёрзнем, братцы, — подбодрил товарищей дядя Ваня.

— Хватит языком трепать, — осадил всех ефрейтор Колотило. — Приказано собирать палатки. Давайте, за дело, и поживее.

Он первым вылез на улицу, где непогода бушевала белой яростью.

Закипела работа. Палатку разобрали в два счёта, и каждому солдату досталось по одному полотнищу и колышку, которые приторочили ремнями к ранцам. Георгий с трудом вспоминал, что и как делать, поэтому просто повторял за остальными.

Вскоре лагерь исчез, а меж сосен после некоторых стандартных построений сгрудились четыре шеренги солдат, обвешанных поклажей. И был здесь точно не взвод, а минимум пара сотен человек. За считаные часы снега намело по щиколотку, а стволы деревьев и хвойные лапы облепились тяжёлым снежным налётом.

Георгий стоял во втором ряду. За спиной висели ранец с притороченными к нему котелком и свёрнутым полотнищем палатки, через плечо — холщовый мешок с запасами сухарей на чёрный день и фляга, на поясе — сапёрная лопатка в чехле, спереди — подсумки, а через грудь повязана бандольера с дополнительными обоймами. Винтовка лежала на плече. Вся эта поклажа тяжёлым грузом тянуло к земле и без того уставший, невыспавшийся организм.

Перед строем выехал на гнедой лошади усатый офицер. В стороне от него держались ещё несколько конных и пеших бойцов.

— Батальон, равняйся! Смир-но! — заорал во всё горло офицер, стараясь перекричать вьюгу. — Служивые! Перед нами стоит задача великой важности. Германцы пошли в атаку. Наши подразделения в эту самую минут бьют врага не щадя живота, но нужно подсобить, потому как некоторые части начали отходить из-за недостатка резервов. Запаздываем мы, ребятки! Поэтому срочно выдвигаемся к линии фронта. Идти будем форсированным маршем без длинных привалов. К утру нам необходимо быть на позициях, так что не зеваем. Помолитесь, кто как знает — и в путь. Не посрамим землю русскую и государя нашего императора! Ура!

Строй ответил решительным, угрюмым «Ура», но Георгий промолчал. И без него есть кому драть горло. А внутри всё сжалось, как не раз бывало в преддверии боя.

По команде солдаты построились в походную колонну, прозвучала команда «шагом марш», и человеческая масса поползла одной большой серой змеёй сквозь буран в черноту зимней ночи.

Глава 2

Дорога поначалу шла через лес. С обеих сторон подступали старые хвойные великаны, равнодушно взирающие сквозь метель на вереницу серых шинелей, что брели в ночи. Ноги вяло месили белую кашу, снег облепил одежду и лица солдат. С каждым шагом становилось всё труднее и труднее. В таких условиях держать строй не представлялось никакой возможности, и рота сразу же превратилась в толпу.

Как и все, Георгий отчаянно сражался с метелью, которая дула людям в лицо, толкала назад, словно не желая, чтобы эта орава шла туда, куда её вели офицеры и планы высшего командования. Но солдаты упорно, шаг за шагом, двигались к своей цели — к смерти в снегах. Одно хорошо: ноги начали согреваться.

Винтовку Георгий почти сразу через плечо, не забыв поставить на предохранитель — так учили в маршевой роте, иначе, говорили, затвор может вывалиться. Трёхлинейка казалась слишком длинной, громоздкой и тяжёлой. Вместе со штыком она была выше многих солдат, если её поставить прикладом на землю. Не сразу пришло понимание, что причина кроется в необычайно низком росте людей этого времени. Да и сами ружья в те времена вроде бы делались длиннее.

Среди пеших бойцов на лошадях ехали офицеры. Молодой прапорщик Веселовский, командовавший полуротой, восседал на вороном коне, которого за узды поддерживал то ли денщик, то ли вестовой. Животным тоже приходилось нелегко.

Про Веселовского кое-какие воспоминания в голове Георгия сохранились. Был этот молодой офицер из дворян, только-только окончил юнкерское училище и сразу попал на фронт. Солдаты не особо его любили, но и ненависти к нему не было, ведь паренёк этот почти не взаимодействовал с личным составом, а предпочитал проводить время в обществе других офицеров.

Со взводом же обычно занимался заместитель — старший унтер-офицер Губанов. Вот его-то бойцы терпеть не могли. Грубый, злой, он постоянно на всех орал, а иногда мог и кулаком двинуть, и подзатыльник влепить за малейшую провинность. В общем, скверный малый. Выглядел он лет на тридцать. Вытянутая рожа с крупной нижней челюстью была изрыта следами оспы. Носил он смешные, топорщащиеся усики, словно подражая офицерам. Георгию он тоже не понравился. Окрики Губанова, словно лай конвойной собаки, то и дело подгоняли строй.

— Вперёд! Не отставай! Что встал? Давай-давай, поторапливайся! — унтеру словно доставляло удовольствие подстёгивать солдат, чувствовать себя пастухом среди овечьего стада. Он, как и другие унтеры, держал в руке небольшой фонарик в деревянном корпусе, которым пытался освещать взводу путь. Тусклый свет почти не пробивался сквозь стену летящего в лицо снега.

Поговаривали, что Губанов был одним из немногих в полку, кто выжил после прошлогодних боёв в Восточной Пруссии. И когда никого из унтеров и офицеров рядом не оказывалось, солдаты осторожно сетовали на то, что германец не пришиб этого изверга, и задавались вопросом, почему таким скотам везёт.

После вчерашней пересоленной каши напала жажда. Во фляге была вода, но пить Георгий не рисковал, если только изредка мелкими глотками. Очень не хотелось горло застудить. Но беда одна не приходит. Во время марша прихватило живот, и Георгий изо всех сил крепился, чтобы дотерпеть до привала. А приступы становились всё сильнее, всё больнее выворачивало кишки.

Навстречу же бесконечной чередой двигались повозки — военные, штатские, все подряд вперемешку. То ли обоз какой, то ли беженцы, было не разобрать. Мелькали и солдатские шинели, и обычные тулупы. Подводы с трудом пробивались через снежные наносы, лошади надрывались, люди тянули их за узды, толкали телеги сквозь кромешный белый ад.

Одна и повозок сиротливо притаилась среди сосен, брошенная на произвол судьбы. Другая торчала на обочине со сломанным колесом, которое прилаживали три солдата. Несколько подвод и двуколок, следующих тем же маршрутом, что и колонна, так медленно пробивались сквозь сугробы, что пешие солдаты обгоняли их, хоть идти тоже было непросто.

Привал объявили как раз вовремя. Георгий думал, ещё один приступ боли он не выдержит, но тут прозвучала команда: «Взвод, стой! Оправиться! Привал!» Солдаты уселись в снег прямо у обочины, а Георгий, схватившись за живот, ринулся в лес, спустил портки и ощутил огромное облегчение. И только сейчас он понял, что среди вещей нет туалетной бумаги. Да её, наверное, и не изобрели ещё в те годы. Пришлось пользоваться снегом.

А живот не у него одного скрутило. Среди сосен около десятка солдат из разных отделений уселись в позе орла. У большинства же желудок оказался более устойчив и не доставлял своим владельцам бессмысленных страданий, не отвлекал от важного отдыха.

— Дикие времена, — ворчал себе под нос Георгий, натягивая штаны и осматривая шинель, не испачкалась ли. — Хорошо, ещё не в Средние века закинуло.

К спартанским условиям ему было не привыкать: по молодости, особенно за годы армейской жизни, случалось всякое. Георгий никогда себя не считал человеком, изнеженным цивилизацией. Поэтому и увлёкся походами, когда появились время и деньги. Слишком сильно утомляли его однообразие и пустота размеренного, городского существования. Хотелось остроты ощущений, романтики. Но с возрастом привычка к комфорту всё-таки укоренилась. Сытая жизнь победила живую человеческую натуру, тянущуюся к новому и неизведанному.

Не успел Георгий выбраться из зарослей, а унтер-офицер Губанов уже поднимал всех с мест окриками. Солдаты, кряхтя, вставали, строились и брели дальше — молчаливо, покорно, без жалоб.

Георгий едва выбрался из леса и побежал за строем, а Губанов уже тут как тут и орёт на ухо хриплым, сорванным голосом:

— Где шатаешься⁈ Команда была! Чего рот раззявил, вольнопёрый? Тут тебе не гимназии твои. Быстрее шуруй!

Накатили воспоминания, но уже не свои, а прежнего Жоры Степанова, дух которого отлетел, когда рядом бомба бахнула, а вместе с ними и злость появилась. Ну и сволочь же этот Губанов! Должно быть, ему самому по морде никто давно не давал. Да и как такому врезать? За драку с офицером, пусть и унтером, сразу под трибунал отдадут.

Всех ребят из первого отделения и кое-кого из взвода Георгий знал, поскольку его предшественник служил с ними с прошлого года. Вначале они оказались в одной маршевой роте в Москве, а в декабре их повезли в Гродненскую крепость, где стоял расквартированный двести двенадцатый полк, обескровленный чудовищными потерями осенних боёв. Какое-то время полк держали в резерве, но несколько дней назад личный состав подняли по тревоге и куда-то повели, никому ничего не объясняя до сегодняшней ночи. С тех пор солдаты находились в дороге.

По пути Георгий видел заметённый снегом дорожный указатель на полосатом столбу. Одна из стрелок указывала на Сувалки. Название показалось знакомым: то ли в прошлой жизни слышал, то ли в этой.

Сам Жора был родом из Москвы. Там-то в маршевой роте он и познакомился и с Гаврилой, с дядей Ваней, с рябым Петькой, с Игнашкой, да с Иваном Колотило, которого за особую исполнительность и усердие повысили до ефрейтора. Последние двое были из крестьянской среды, первые — городские. Гаврила, кроме гимназического, имел ещё и университетское образование. Служил в какой-то конторе вроде бы. А дядя Ваня, хоть и родился в деревне, но давно перебрался в Москву и устроился на завод чернорабочим.

О маршевой роте воспоминания остались не самые приятные. Да и не было их почти. Остались лишь образы, как новобранцев муштровали, гоняли на износ, учили «отдавать честь», да тыкать штыками соломенное чучело под непрерывный ор унтеров. В крепости стало полегче. Там было хорошо: спали в тепле, ели сытно, муштровали меньше. Офицеры жили своей жизнью, мало обращая внимания на солдат, унтеры лютовали, но как будто вполсилы.

Игнашка разразился кашлем, зашатался и чуть не упал. Георгий оказался как рядом и схватил его за рукав шинели:

— Э, ты поаккуратнее, приятель, не падай! — крикнул он парню на ухо. — Тебе совсем плохо?

— Ага. Тяжко идти, — пожаловался Игнашка. — В груди горит.

Георгий снял перчатку и потрогал мальчишке лоб. Чуть не обжёгся. У парня был дикий жар. Пневмония прогрессировала. В лазарет следовало ещё вчера ложиться, а этот дурак деревенский даже не почесался, хотя ему уже все сослуживцы советовали к фельдшеру идти. И куда командиры смотрят? Губанов только глотку драть горазд, будто стадо подгоняет. Веселовскому вообще плевать на личный состав. Он вряд ли знал солдат в своих взводах в лицо или по фамилиям, хотя командовал им больше месяца. Молодого дворянина гораздо больше влекли карточные игры, да балы в офицерском собрании, чем военное дело. Правда или нет, но слухи ходили именно такие.

— Тебе надо в лазарет, — сказал Георгий. Он прекрасно представлял, насколько невыносимо идти больному, когда из-за безумной ломоты в костях и слабости каждый шаг даётся через силу.

— Кто же отпустит, — Игната начало выворачивать от кашля. Приступ оказался сильнее прежних.

Он остановился, а за спиной прыгал свет армейского фонарика: рядом оказался кто-то из унтеров, сопровождавших подразделение.

— Чего встал? Шуруй давай! А то снегом заметёт, — пролаял Губанов.

— Господин старший унтер-офицер, разрешите обратиться! — отрапортовал, как полагается, Георгий, поскольку обращения были вбиты в голову намертво. — Рядовой не может дальше идти. Ему нужно к фельдшеру.

— Что? Что ты там бормочешь? К фельдшеру? Здесь я решаю, кому куда нужно. Встать в строй! И ты — встать в строй! Нечего мне тут!

— Господин старший унтер-офицер, у него воспаление лёгких. Если не лечить, он умрёт, — у Георгий зла не хватало на этого тупого барана, который из-за собственных невежества и упёртости готов был загнать до смерти личный состав.

— А ты что, доктор, что ли?

— Никак нет.

— Тогда чего звякало разнуздал? Встал в строй и шагом марш, пока в зубы не получил!

— Господин старший унтер-офицер…

— Пошёл, я сказал! Пошёл! Приказу не подчиняешься⁈ — унтер в гневе шагнул к Георгию, и тот, поняв, что дело вот-вот дойдёт до рукоприкладства, зашагал вслед за теряющимся в метели взводом. А когда обернулся, увидел, как унтер что-то говорит Игнату, указывая на обочину.

Игнат отошёл с дороги и сел в снег. Послушал всё-таки Губанов голос разума, не совсем бестолковый оказался. Георгий вздохнул с облегчением.

Второй привал стал столь же долгожданным событием, как и первый. У солдат появилась ещё пара минут для вожделенного отдыха, чтобы с новыми силами продолжить борьбу со стихией и сугробами. На этот раз Георгию уже не требовалось бежать по нужде, и он со спокойной душой уселся рядом со своим отделением.

— Во метёт, во метёт! — ухмылялся дядя Ваня. — Сугробов немело, ужас!

— Не вовремя оно началось, — досадливо произнёс Петька. — Германец наступает, а нам — метель в морду. Ну что ты будешь делать, а?

— Так ведь, брат, оно не только нам морока, а и германцу — тоже. И я скажу, что германцу оно больше беды принесёт, чем нам. Потому что германец — он непривычный к суровой зиме. Нам-то всяко ловчее в такую погоду воевать.

Георгий поспорил бы с данным утверждением. В такую погоду, когда ничего не видно в десяти шагах, всем тяжело воевать: и русским, и немцам. Но дядя Ваня, как обычно, был настроен позитивно. Имелась у него такая черта характера: всегда во всём находить положительные стороны.

— Слышите? — спросил ефрейтор Колотило.

— Что? — не поняли солдаты.

— Гудит.

Все прислушались: в ночи раздавался тяжёлый, глухой гул, который то пропадал за воем метели, то возобновлялся далёкими, пугающими ударами.

— Артиллерия, — догадался Георгий. — Фронт близко, да?

— Вот то-то. Уже почти подошли, — сказал ефрейтор.

— Ну всё, братцы, к утру будем уже немца бить, — проговорил Петька с показной удалью, но его слова не нашли поддержки.

— Будем-будем, — буркнул себе под нос дядя Ваня, скатывая самокрутку. — Ещё как будем.

И вдруг все замерли. Мимо проползла очередная подвода, а за ней — три фургона с красными крестами на боку. Повозок всех мастей встречалось на пути так много, что Георгий перестал замечать их. Внимание бойцов приковали к себе те, кто шёл следом.

За фургоном брели солдаты. Они еле передвигали ноги по занесённой дороге, некоторых поддерживали товарищи. Свет фонарей скользнул по бинтам, заляпанным бордовыми пятнами, по измождённым небритым лицам, по грязным шинелям. Скорбная процессия проплывала мимо отдыхающих, а те молча таращились на раненых, которые всё шли и шли, и конца края им не было.

Побитые, покорёженные люди с налипшими на головы и руки кровавыми бинтами шли с фронта, а навстречу им двигалось свежее «мясо». Кому повезёт, также поплетутся обратно, чтобы отлежаться в госпитале и вернуться в окопы, остальных заметёт снегом, а по весне они всплывут разложившимся гнильём в талой грязи среди тысяч таких же безымянных воинов.

— Откуда идёте? Что случилось? Что там происходит? — посыпались на идущих вопросы, когда прошёл первый шок.

Большинство раненых даже не смотрели на отдыхающих. Не до этого им было. Слишком ослабли они от своейболи, чтобы лишний раз языком шевелить. Но кто-то всё же ответил:

— Побили нас. Германец наступает.

— Как наступает? А мы что?

— А мы отступаем!

Среди отдыхающих пронёсся ропот. Вот так новости! Что же это получается? В прошлом году отступали из Пруссии, а теперь — опять? Куда дальше-то отступать?

— Вот так дела, — нервно усмехнулся Петька. — Думали, идём германов бить, а оказалось, они нас бьют.

— И мы их побьём. Ещё побьём, наступит время, — обнадёживающе проговорил дядя Ваня, попыхивая самокруткой.

— Взвод, встать! — раздался хриплый, до раздражения знакомый крик Губанова. — Встаём, встаём! В походную колонну по четыре стройсь! Хватит сиднем сидеть.

— Да что он, как заводной, — Петька поднялся, закинул ранец за спину, повесил на плечо винтовку. — Сам, что ли, не устаёт? Железный, как будто.

Тем временем побитые солдаты прошли и исчезли в ночи. За ними ползли подводы, накрытые тентом. Из последней свешивалась чья-то рука и торчал сапог. Георгий поёжился, когда понял, какой страшный груз находился в этих обычных с виду повозках.

Следующая часть пути ознаменовалась нарастающим голодом. Малопитательной каши, который Георгий съел вечером и уже успел исторгнуть из себя, хватило ненадолго. А путь был трудный, ноги месили снег, тело тянули вниз винтовка, ранец и прочая амуниция. Только вот кормить раньше утра никто не собирался, да и утром вряд ли удастся сытно позавтракать. Появлялись справедливые опасения, что походная кухня завязнет в сугробах и нескоро выберется и нагонит пехоту по таким-то дорогам.

У каждого солдата при себе был мешок, полный сухарей и солдаты хрустели ими за неимением другого пропитания. Георгий тоже начал закидывать себе в рот по сухарю, стараясь делать это не слишком часто, чтобы не остаться без всего, когда придёт настоящий голод. В ранце хранился ещё и неприкосновенный запас, но к нему без приказа притрагиваться не разрешалось.

К тому времени подразделение вышло из леса. По крайней мере, Георгию так казалось, ведь справа и слева к дороге уже не подступала стена из могучих сосен. Было невозможно понять, что творится вокруг, только мести стало сильнее, а идти — ещё тяжелее. Ноги вязли по колено. Пурга и ночь слепили подразделения, удерживали в плену тысячи людей, оказавшихся в пути в столь ненастный час. И в этом стихийном безумии солдаты, борясь с изнеможением и летящим в лица снегом, шли к своей страшной судьбе.

На перекрёстке царила неразбериха. Обоз и артиллерия, двигающиеся в противоположные стороны, пытались разъехаться. Тяжёлые пушки намертво вязли в сугробах. Артиллеристы и их кони бились в исступлении, чтобы столкнуть их с места. А тут ещё и подводы мешались. Сквозь вой ветра прорывалась ругань людей и лошадиный, надрывный гогот. Георгий даже порадовался про себя, что пехоте не приходится тягать такую тяжесть.

Унтеры снова скомандовали привал. Но на этот раз радость оказалась недолгой. Вскоре было приказано помогать артиллеристам. Вздохнув и выругавшись, пехота принялась за работу. Георгий надел ремень винтовки через голову, взялся за колесо приземистой пушки с длинным стволом, другой солдат — за второе колесо. Петька и ещё пара человек стали толкать в бронещит. Артиллеристы упёрлись в передок, прочие тащили под узды лошадей. Орудие сдвинулось с места, колёса медленно покатились, утрамбовывая снежное месиво.

— Благодарствую, братья! — крикнул рослый артиллерист с погонами младшего унтер-офицера, толкавший орудие вместе со всеми. — Целую ночь не можем на позиции доехать. Метель проклятущая! А германы наступают. Как же без артиллерии? Не приедем — ребятки без огневой поддержки останутся.

Георгий чувствовал, как рубаха на спине промокает от пота. Сил от такой изнурительной работы не прибавлялось. Слабеющими руками он катил перед собой обитое железом колесо стального монстра.

С одной стороны, ситуация вызывала дикое раздражение. Георгий и так всю ночь месил снег, голодный как собака, а тут ещё артиллерию повесили в нагрузку. И тащи её неизвестно куда. Сколько это ещё может продолжаться? С другой стороны, пушкам на позицию тоже надо ехать. Не доберутся вовремя, сколько народу погибнет из-за того, что артподготовка не проведена. И поэтому оставалось лишь проклинать погоду, из-за которой люди оказались в столь бестолковой ситуации.

На следующем привале отдыхали дольше обычного. Выбившиеся из сил люди попадали в снег. Артиллеристы стали поить лошадей. А на унтера, который толкал пушку вместе с Георгием, посыпались вопросы. Жадные до новостей солдаты пытались хоть что-то вынюхать о ситуации на фронте, чтобы рассеять гнетущее неведение.

— Да обвалился фронт, — сказал артиллерист. — Все говорят, мол, отступаем-отступаем. А откуда, куда, никто понять не может. Нас на новые позиции послали дыру в обороне затыкать. А как тут доедешь, если такой снежище валит. Не продерёшься через сугробы-то. Лошади из сил выбиваются, люди — тем более. Мочи нет.

И такая досада слышалась в голосе артиллериста, что Георгий не смог не проникнуться серьёзностью положения. Вот бредёт полк среди лесов и полей, не понимая, куда и зачем, а где-то поблизости разворачиваются судьбоносные события: кто-то наступает, кто-то отходит. Люди гибнут и остаются лежать в снегах, похороненные метелью. И, очевидно, ничем хорошим это не закончится. А он, Георгий, идёт, как и все, и неизвестно, где он окажется утром и какой смертью погибнет.

Напрягая извилины, он пытался вытянуть из памяти хоть какие-то сведения про зиму пятнадцатого года. Слышал он когда-то о некоем великом отступлении. Кажется, фильм документальный смотрел или статью читал. Но ни дат, ни названий вспомнить не мог. Интернета или учебника истории, чтобы уточнить информацию, под рукой не было. Одно ясно: никто не выберется из этой бойни.

Снова всплыли в голове мысли о доме, дорогие образы жены, сына, родителей. Накатила удушающая тоска. Как они без него? Уже не узнать. Прошлое навсегда осталось далеко в будущем. Каждый солдат, на марше или в окопе и надеется вернуться домой, к семье, а у Георгия ничего нет.

Предаться грусти не дали. Губанов окриками стал поднимать солдат и гнать в путь. Складывалось впечатление, что этот паршивец никогда не устаёт, он как будто силы получает, когда орёт на других.

На рассвете пути артиллеристов и пехоты разошлись. Но ещё несколько часов рота пробивалась сквозь белую мглу, вставшую на пути сплошной стеной. Наконец, измученные солдаты добралась до деревеньки, рядом с которой собралось множество повозок, лошадей и палаток. Метель до сих пор бесновалось, но её ярость угасала. Природа выместила на людей злобу и начала успокаиваться.

Роту оставили рядом с обозными подводами. Офицеры на лошадях поскакали к домикам, чернеющим сквозь белую завесу метели.

— Их-то благородия поехали до изб, — с завистью отметил Петька, — а нам в снегу мёрзнуть. Худая наша доля.

— На то они и офицеры, — назидательно сказал ефрейтор Колотило. — Не ворчи. Отдыхай, пока можно.

— Эх, братцы, — вдруг произнёс чернобородый Гаврила, почти ни слова не проронивший за всю дорогу. — Однажды наступит время, когда не будет ни мужиков, ни благородных. Верите ли?

— Не-а, не верим, — усмехнулся Петька. — Не бывать такому. И вообще, ты потише свои речи умные веди. Унтер услышит, розгами высечет.

— Знаю, — печально согласился Гаврила. — А всё же будет так.

Георгий сразу понял, что Гаврила — парень с революционными взглядами. В то время подобные идеи витали в воздухе и хорошо прорастали в умах людей, измученных жизненными тяготами и несправедливостью. Но сейчас ему было плевать. Усталость притупила мыслительный процесс. За последние несколько часов голова окончательно опустела. Да и глупым это казалось: какой смысл думать о неких фантасмагорических идеях, когда завтра тебя не станет.

Солдаты достали полотнища, которые тащили с собой, и укутывались в них. Кое-кто навязался к обозным и приткнулся к кострам. Георгий улёгся под телегой и тоже завернулся в брезент. Закрыл глаза. В голове гудело, икры сводило судорогой, перед мысленным взором плыли яркие круги, мелькали серые шинели, телеги, солдатские рожи — землистые, небритые, с щербатыми ртами, полными гниющих зубов, а в ушах звучали окрики унтер-офицера.

— А, вот куда затулился? Подъём, вольнопёрый! — голос принадлежал младшему унтер-офицеру Кошакову. — Давай-давай, Степанов, неча бока греть! В караул пойдёшь.

Георгий разлепил тяжёлые веки. Глаза ослепил фонарь, заставив зажмуриться. Как же хотелось спать! Но унтеру что-то понадобилось, а значит, надо вылезать с нагретого лежбища и исполнять приказ.

— Так, Степанов, становись в караул. Привал долгий, до ночи стой и охраняй расположение взвода. Вот там стой. И смотри внимательнее: офицер какой пройдёт, честь отдавать не забудь, — наставлял Кошаков.

«Да какого⁈ Ты издеваешься!» — Георгий про себя обложил унтера трёхэтажным матом, но игнорировать приказ не мог. Скорее всего, инициатива поставить его в караул принадлежала Губанову. Тот как раз стоял неподалёку и наблюдал за разговором. Он словно мстил за случай на дороге, когда Георгий заступился за больного солдата. Таков по натуре был этот гадкий человечишка: если кто-то ему в чём не угождал, он, пользуясь служебным положением, начинал гонять нещадно бедолагу по всяким дежурствам, не давая спокойной жизни.

Теперь в роли козла отпущения оказался Георгий. И пока все спали, он расхаживал взад-вперёд на ослабевших ногах рядом с завернувшимися в серые полотнища бойцами, счастливо предающимся долгожданному отдыху, хотя самого усталость рубила сильнее немецкой пули.

— Губанов приказал меня поставить? — на всякий случай уточнил Георгий.

— А тебе зачем? Приказано, значит, выполняй. Обсуждать приказы не положено, — Кошаков, разумеется, не ответил, но и так было ясно.

Когда стемнело, метель окончательно утихла. Среди обозов горели костры, галдели солдаты и лошади, неподалёку звенел молот кузнеца. Ноздри щекотали запах дыма, навоза и чего-то съестного, от которого рот наполнялся слюной.

Но полного покоя здесь не было. Гром канонады прокатывался над горизонтом, бил по нервам, поднимал из глубины души все животные страхи. Грозный хор артиллерии навевал мысли о сражении, что идёт совсем близко отсюда. Там рвутся снаряды, калеча и убивая людей, и очень скоро и Георгию, и мирно спящим бойцам предстоит оказаться в том кровавом вареве человеческого безумия и смерти.

Мимо верхом проехали два офицера, Георгий, как и полагается, приложил пальцы к папахе. Благородия даже не обратили на него внимание. По дороге прошло какое-то подразделение и устроилось ближе к деревне. Свои подтянулись или другой полк? В темноте было невозможно рассмотреть цифры на погонах.

Парни из отделения разожгли костёр, вскипятили воду. Обед до сих пор не давали. Похоже, кухня действительно застряла в снегах. А Георгий всё расхаживал туда-сюда на опухших ногах, изнемогая от усталости. Плечо, на котором висела винтовка, казалось, сейчас сломается, спину ломило.

Когда ночью полевая кухня добралась до расположения роты, радости солдатской не было предела. Все побежали с котелками за едой. Парни из отделения принесли пищу и Георгию, которую он съел, присев на валяющийся в снегу сук. Горячий картофельный суп согревал пищевод, по животу растекалась блаженная сытость. Ещё бы поспать — и, можно сказать, жизнь сегодня удалась.

Оживились хмурые мужицкие лица в отблесках костров, говор стал повеселее. А неподалёку бойцы затянули тоскливую песню, и так она схватила за изнурённую душу, что у Георгия ком подступил к горлу. Накатило чувство, что эти счастливые минуты его новой жизни могут оказаться последними. И кто знает, куда его потом закинет? Возможно, никуда. Не вечно же душе скитаться по миру.

И всё-таки он рассчитывал поспать этой ночью. Надеялся, его скоро сменят, он завернётся в полотнище и закроет веки. Хотя бы последний раз в жизни отоспаться. На улице ощутимо потеплело к вечеру, а значит, ноги не замёрзнут.

Но в ночи прозвучали команды на построение, и колонны сутулых шинелей снова поползли в путь, а вместе с ними — Георгий, проклинающий судьбу и унтера Губанова, не давшего отдохнуть. Измученное тело не оправилось от одного тяжёлого перехода, но его уже гнали в новый. И никто не говорил, куда, зачем и почему, и постепенно начинало казаться, что у этого бесконечного марша нет ни цели, ни смысла.

Георгий не припоминал, чтобы во время службы хоть раз приходилось сдирать ноги в таких далёких маршбросках. Когда есть автомобильная техника, много ходить не требуется, если только не надо лезть высоко в горы, где ни одна машина не проедет.

Ноги совсем отяжелели. Мокрый снег налипал на подошвы, сапоги висели гирями. Колонны брели неспешно, люди шли, словно пьяные. В строю заслышались кашель и шмыганье носами, кто-то сморкался прямо себе под ноги. Солдаты заболевали. В первом отделении закашлялись дядя Ваня и крупный, могучий татарин Аминов, носивший на погонах ефрейторские полоски. Усталость и ночёвки на морозе делали своё чёрное дело. Остальные бойцы держались, но долго ли они смогут сопротивляться болезни?

— Больные все придём. Как воевать-то, — рассуждал вслух Георгий. — Больные и уставшие. Держать оружие сил нет.

Рядом молчаливо ковылял Гаврила:

— Господам всё равно. Кто мы для них… Так… Николай наш с Вильгельмом ихним поссорились, но они-то бить друг другу лица не пойдут. А мы вот… нас погонят.

Гаврила оглянулся по сторонам и замолк. Как будто хотел ещё что-то сказать, но боялся.

— А пушки-то близко грохочут, — заметил Петька. — Так и гудят, окаянные. Интересно, это мы германа лупим, или он — нас?

— А кто же его знает? — усмехнулся дядя Ваня, прокашлявшись в кулак. — Может, и он нас, а может, и мы его.

Разговор себя исчерпал и прекратился. Отделение шло молча, и только кашель, лязг снаряжения, да скрип снега наполняли тишину. А за горизонтом басовито вздыхали орудия.

Когда начало светать, взвод оказался в поле. Местность вокруг была сильно заросшей и с плохим обзором. Впереди серой стеной протянулся лес. Рота устроилась на отдых. Следом подходили другие роты и располагались среди поля. Офицеры столпились в стороне, рассматривая карту. Георгий уселся в снег. Казалось, лучше уж сразу умереть на месте, чем куда-то ещё идти. Похожее настроение было и у окружающих.

— Эх, сейчас бы лечь и помереть, — проговорил Петька. — Не понимаю, сколько мы будем так ходить. Нам говорили, что в бой отправят, а мы второй день шлындаем взад-вперёд. Заблудились, что ли?

— Может быть, и заблудились, — зевнул Гаврила. — В такую-то погоду попробуй дорогу найти. Всё замело.

Георгий упал в снег и задумался о навигации в те времена, когда не было ни навигаторов, ни спутниковых карт. Как искали дорогу, особенно когда её не видно? Но липкие щупальца сна быстро утащили его в свои владения.

Кто-то стал трясти за плечо и голос Петьки, мол, вставать надо. Открыв глаза, Георгий увидел унтера Губанова и понял, что отдохнуть не дадут.

— Ефрейтор Колотило, Степанов и вы трое идёт в разведку. — объявил Губанов. — Встать, лежебоки! Давай, давай, пошевеливайся.

Помимо ефрейтора и Георгия, идти в поход подрядили дядю Ваню, Петьку и Гаврилу — в общем, всех, кто кучковался группой. Разведка. На этой войне Георгию ещё не приходилось заниматься ничем подобным. Не было ни настроения, ни сил, но куда деваться?

Глава 3

До перелеска лезли по снегу без всякой дороги, что стоило немалых усилий для ослабших без еды и сна солдат. За вчерашние сутки сугробы намело по колено, а теперь они начали подтаивать.

Первым шёл офицер — поручик Анохин. Его погоны имели по одной продольной красной полоске и по три звезды. Ему было лет двадцать пять на вид, он обладал совершенно неприметной внешностью, носил небольшие усики и сдвинутую набок папаху. На поясе его болталась сабля, в руке, затянутой в кожаную перчатку, он держал пистолет, кажется, Браунинг. Георгий не распознал модель. Шинель офицерская от солдатской немного отличалась: она была двубортной, ремень поддерживала плечевая портупея.

Шли молча. При офицере солдаты лишний раз рот не открывали, не курили, вели себя смирно и покорно. Поручик тоже разговорчивостью не отличался или не считал нужным попусту болтать с низшими чинами. Если он что-то и произносил, то это были, как правило, короткие, сухие приказы.

Перед отрядом была поставлена задача разведать перелесок впереди и то, что находится за ним. По возможности обнаружить противника, если тот, конечно, присутствовал на данном участке. Судя по тому, что солдаты краем уха невольно слышали от офицеров, напрашивался вывод, что третий батальон (а может, и весь полк) действительно ошибся дорогой и забрёл не туда, куда надо.

Вылазка могла закончиться сражением, если контакт с неприятелем всё же случится, но Георгий об этом уже не думал. Сил переживать о всяких гипотетически возможных ситуациях не осталось. Лишь бы продолжать двигаться, лишь бы не отстать и не свалиться с ног. Даже на унтера Губанова почти не злился, хотя этот урод видел, как все умотались, и мог бы дать отдохнуть, но нет же, погнал на разведку.

Георгий совершенно не представлял, как будет сражаться в таком состоянии. Нормально поспать не получалось вторые сутки, горячей еды опять не выдали, потому что обоз первого разряда вместе с походной кухней, как всегда, отстал. Приходилось перебиваться сухарями, от которых весь рот и дёсны были исцарапаны, и пить холодную воду из фляги.

Канонада же всё так же растекалась над просторами беспокойным гулом, но теперь она звучала левее. Значит, там и находился фронт. А здесь царила напряжённая, пустая тишина, которая в любой момент могла огласиться ружейной пальбой.

В перелеске обнаружилось много поломанных деревьев, между которыми извивалась длинная занесённая снегом канава с отвалами земли. Из снега торчал покрытый ржавчиной пулемётный станок.

— Здесь шли бои осенью, — поручик, держась за дерево, перепрыгнул канаву и осмотрелся. — Окопы остались. Этого хорошо. Могут пригодиться. А вот следов не видно. Последние сутки никто здесь не шастал. Ну что, идём дальше. Только не зевайте. Мы не знаем, где германец прячется.

Георгий последним перепрыгнул через неширокую траншею. Нога запнулась обо что-то твёрдое, и он упал руками в снег. Ладонь скользнула по бугристому предмету, похожему на камень. Но это оказалось нечто иное. Георгий отпрянул и чуть не грохнулся назад в окоп. На него смотрел, скаля гнилые зубы, череп, обтянутый жёлто-коричневой кожей со следами разложения. Часть лица у покойника отсутствовала. Её словно срезало, и в образовавшейся полости чернела земля. Мертвецов Георгий не боялся. Живые опаснее. Но неожиданность ситуации заставила выругаться.

— Мать твою, скотина… — Георгий поднялся на ноги, отряхивая шинель.

— Что такое? — обернувшись поручик.

— Ничего… Всё в порядке… ваше благородие, — добавил Георгий обращение, которое все использовали при разговоре с офицером. — Просто труп под ноги бросился, зараза.

— Кто-кто? Труп? — вытаращился Петька.

Поначалу Георгий и не думал шутки шутить, но, увидев трепет, граничащий с суеверным страхом на лице товарища, не смог сдержаться и совершенно будничным тоном произнёс:

— Он самый. Притаился под снегом, а когда я шёл, он и бросился на меня, за ногу схватил.

— Свят-свят… — Петька перекрестил и попятился. — Где он?

— Да ты не бойся, — отряхнув шинель, Георгий полез по сугробам следом за своими. — Я сам споткнулся. В снегу не заметил. Мёртвый он давно, с осени.

— А что ты говоришь: за ногу схватил?

— Шутка.

— Отставить разговоры, — раздражённо выпалил поручик. — Тихо идём и внимательно смотрим вокруг. Нечего тут балагурить. Германец под каждым кустом может сидеть.

Ситуация слегка подняла Георгию настроение. А вот Петька то и дело оглядывался назад, словно опасаясь, что труп и в самом деле поднимется.

В перелесок пустовал, и лишь стая ворон, взбудораженная незваными гостями, с криками сорвалась с места и унеслась вдаль. Когда же разведчики выбрались в поле, обнаружили правее деревеньку. Было непохоже, что она занята противником, но над домами поднимался печной дымок, а значит, кто-то там жил. Но кто? Местные? Или захватчик устроился на постой? Мирными и беспечными выглядели эти потемневшие от времени строения с соломенными крышами, понатыканные посреди белой тишины. Но покой мог быть обманчив.

По лесополосе отряд подобрался поближе к деревне, залёг на опушке. Поручик устроился за упавшим стволом молодой сосны. Достал бинокль и долго рассматривал избы. Две были уничтожены: из припорошенных снегом холмиков торчали обломки брёвен и стропил. Если здесь шли бои, то не удивительно, что населённый пункт пострадал. Однако кто-то в нём до сих пор обитал.

— Ваше благородие, разрешите обратиться, — негромко произнёс Георгий.

— Обращайся, — безразлично ответил офицер, приложив бинокль к глазам.

— Можно узнать, что сейчас на фронте происходит? Слышал, отступаем.

— Как твоя фамилия?

— Рядовой Степанов.

— Да, Степанов, отступаем, увы, — поручик оторвался от бинокля и повернулся к Георгию. — Поэтому серьёзная у нас задача сейчас, очень серьёзная. Если неприятель прорвётся, то придётся опять территории сдавать. Только теперь не Пруссия. Теперь это наша родная земля. Поэтому костьми нам надо лечь, а врага не пропустить. Понятно?

— Так точно.

— Надеюсь. Так, отряд, слушай меня, — проговорил поручик в прежней спокойной манере. — Сейчас выдвигаемся к деревне. К крайнему, разрушенному дому. Вон тому. Идём быстро, смотрим в оба. Если неприятель откроет огонь, залегаем и отходим в лес. Всем понятно?

— Так точно, — ответил нестройный хор голосов, а дядя Ваня в довесок кашлянул пару раз.

Держа перед собой винтовки, отряд снова полез по сугробам. Пытались бежать, но ноги быстро ни у кого уже не двигались. А у Георгия сердце забилось чаще обычного. Неужели сейчас начнётся?

По разведчикам огонь никто не открыл, и они благополучно добрались до избы, порванной крупнокалиберным снарядом. Длинный хлев за хлипкой изгородью уцелел, как и две яблони, третья же надломилась и упала на сарай.

Пробравшись через двор, отряд вышел на главную улицу, если её, конечно, можно было так назвать. На самом же деле, улицы как таковые здесь отсутствовали, поскольку дворы располагались беспорядочно, без всякого плана. Повсюду тускло желтела солома крыш, убелённых снежными шапками, кое-где чернели руины. На противоположной стороне дороги из чёрных развалин торчала закопчённая печная труба.

Возле одной из уцелевших изб виднелись протоптанные следы, ведущие к калитке. Над трубой вился дымок. Жиденький, робкий, еле заметный, он стелился по ветру, словно пытаясь спрятаться от глаз людских.

Поручик жестом приказал остановиться. Отряд медленно подошёл к дому. Георгий понимал, что в избе вряд ли притаился противник, но сердце всё равно бодро прыгало в груди: а вдруг? Вдруг немецкая разведка засела внутри? Если полчаса назад навалилась апатия и безразличие к своему будущему, то близкая, неиллюзорная опасность заставила отогнать мысли об усталости и крепче сжать трёхлинейку.

Поручик убрал пистолет и постучался в окно. Когда за оградой кто-то ответил не по-русски, у Георгия внутри всё сжалось. На немецкий язык было не похоже, но иностранная речь не могла не вызвать тревогу.

— Открывай и выходи! — приказал поручик, повысив голос. — Русская императорская армия. Не откроешь, силой войду.

Из калитки выбрался бородатый мужичок в заштопанном тулупе и валеной шапке и что-то забормотал на своём. Он весь сжался, словно ожидая удара, а голос был заискивающий и боязливый. Георгию язык напомнил какой-то из прибалтийских. Не сразу до него дошло, что в этой части Российской империи могло проживать нерусское население, а когда догадался, стало спокойнее на душе.

— Германцы есть? — требовательно спросил поручик. — Немцы, германцы, враги, кайзер?

Мужик замотал головой и начал в чём-то уверять, повторяя сказанные поручиком слова. По его ответу можно было понять, что в деревне таковых давно не видели.

Поручик разделил отряд: ефрейтору Колотило, Петьке и Георгию велел осмотреть дальнюю часть деревни, а сам с дядей Ваней и Гаврилой пошёл по соседним домам.

Оставшись без офицера, Петька оживился:

— Эх, сейчас бы растопить печурку да прилечь. А то умаялся я по этим снегам лазать. Отдохнуть бы в тепле. Сразу силы появились бы.

— Его благородие тебе в зубы даст, коли увидит, — пресёк праздные мечтания ефрейтор. — Слышал, что поручик сказал? Германец фронт прорвал и теперь где угодно может оказаться.

— Так в том и дело. Хотя бы последний разок понежиться в тепле. Глядишь, не сегодня завтра помирать. Сам не устал, что ли? Их-то благородия в натопленных избах ночуют. А нам, как собакам, на холоде на соломке спать? Я вон, кх-кх, уже захворал от такой житухи, — Петька сделал вид, что кашляет.

Георгий тоже боролся с желанием забраться в какой-нибудь пустой дом, скинуть с себя приросшие к телу шинель и сапоги и отправиться в мир сновидений. Он грезил тёплой, натопленной комнатой, чистым бельём. Но кто ж разрешит? Да и обстановка не располагала к отдыху: тревога никак не отпускала, а отзвуки канонады не давали забыть, что под боком идёт война.

Крайняя изба оказалась целой. К ней был пристроен хлев, а рядом раскинулся плодовый сад, куда попал снаряд, поломав деревья и кусты. Петька к тому времени ефрейтору все уши прожужжал, что отдохнуть хочет.

— Ну хоть чутка, кто узнает-то? — настаивал Петька. — Жалко, что ли? Ноги гудят который день. Их благородие, вон, пойдёт, в избе спать вечером, а нас под открытым небом бросят, как бродяг. Нет здесь никаких германов. И не пахнет ими. Завели нас невесть куда. Слушай, Ваня, а может, что съестное найдём, а? Крестьяне побросали много чего, когда уходили.

— Ладно-ладно, — раздражённо проговорил ефрейтор. — Передохнём немного. Только об этом никому. Ясно? — он посмотрел на Георгия.

— А мне-то зачем болтать, — пожал плечами Георгий. — Я тоже не прочь отдохнуть. Только недолго. Не нравится мне это место.

— Что, германцев боишься? Да нет тут никого, — возразил Петька.

Колотило дёрнул ручку входной двери, та поддалась без труда. Зашли. Внутри царил беспорядок: на полу валялись лавки, хозяйственная утварь, битые горшки, и всё это покрывал толстый слой пыли. В прошлом году здесь уже успели похозяйничать мародёры. Даже если и было в избе что-то съестное, разведчикам не осталось ничего.

Но единственное, что никто не мог унести отсюда — это тепло. На улице, судя по ощущениям, температура была около нулевая, а в срубе из толстых брёвен — градусов пять-семь. Петька тут же сбросил ранец и папаху и, усевшись на пол, стал стягивать сапоги.

— Эх, печку бы растопить, — рябая рожа парня расплылась в блаженной улыбке.

— Какую тебе печку? — ефрейтор тоже снял ранец, поставил у стены лавку и сел на ней. — С ума сошёл?

— Не сошёл я, а просто говорю. Помечтать нельзя? Давно у печи не грелся… Да в баньку бы. Последний раз в крепости ещё мылись. Вши замучили, паскуды.

Георгия вши тоже замучили, но он почти не замечал их. Всё внимание перетянули на себя усталость и голод. Мелкие, пакостные насекомые вызвали зуд и досаду, но ослабший организм смирился. Зато сейчас, когда он оказался в относительно тёплом помещении, укусы стали злее и противнее. Дьявольские создания оживились.

И всё равно отдых в закрытом помещении показался блаженством. Георгий скинул сапоги и стал разминать пальцы. Думал портянки снять, да не так уж и тепло было в избе. Расстегнул и стянул с себя шинель. Гимнастёрка и нижняя рубаха провоняли потом. Хотелось помыться, почувствовать телесную чистоту. Но когда представится такая возможность? Наверное, уже никогда.

Но умирать сейчас не хотелось. Как бы плохо и тяжело ни было, а непреодолимая тяга к жизни никуда не делать. Только вот смерть притаилась совсем близко, она поджидала за каждым углом, за каждым домом и кустом. Незримая и беспощадная она неотступно бродила за солдатами по белым полям, по деревням и перелескам и ждала своего часа, чтобы отпраздновать кровавую победу. Ей было мало тех жертв, что она уже получила за последние месяцы, и Георгий чувствовал, как костлявая дрянь стоит рядом и ухмыляется жёлтыми зубами, словно череп того мёртвого солдата, гниющего возле своего же окопа.

Канонада действовала на мозги. Сурово ухали орудия, рвались тяжёлые снаряды где-то за лесами.

Только один раз Георгий попал под артиллерийский обстрел. Когда разведывательная группа подходила к деревне в низине, духи ударили по дороге из миномёта. Было страшно слушать, как с шепелявым свистом летят снаряд за снарядом и рвутся то ближе, то дальше. Тогда всё обошлось. Сержант получил мелкий осколок в плечо, остальные отделались испугом. Но сейчас будет всё иначе. Вместо одного миномёта — десятки тяжёлых стволов. Вместо одного раненого — сотни изорванных на куски, покалеченных тел.

— Э, Жора, ты ж грамотный? — зевнул Петька, потягиваясь.

— Да, ты же знаешь, — ответил Георгий.

— Ага, в гимназиях учился. А не чирканёшь мне письмецо домой? Давно своим весточку не отправлял. Уведомить бы их, что всё в порядке. Матушка, сёстры тревожатся…

— Прямо сейчас?

— А почему нет? А я тебе махорки отсыплю.

— Скоро идти надо.

— Да брось, отдыхаем же.

— Давай потом, а? Сейчас не время, — Георгию совсем не хотелось заниматься лишними делами: тревога выкручивала душу, не позволяя спокойно подумать о чём-то другом, кроме предстоящего сражения.

— Ну и ладно, как хочешь, хозяин-барин. Только ты больше не шути так, понял? А то в зубы дам.

— Ты про что?

— Про покойников.

Георгий тихо рассмеялся:

— Боишься, что ли?

— Ну дык… нет, но кто знает? Может, у германов колдуны какие есть, которые трупы поднимают. Нехристи ж они все. Что тут смешного?

— Суеверия твои смешны. Ни германцы, ни французы, ни турки трупы поднимать не умеют. Только живых класть тысячами могут… — добавил мрачно Георгий и посмотрел сквозь мутное, пыльное стекло маленького окошка, через которое был виден разве что соседний двор.

— Ну-ну, позаканчивал свои гимназии. Умный теперь больно. Только я тебя предупредил: будешь такие шутки шутить, в зубы дам.

— Это мы ещё посмотрим, кто кому, — хмыкнул Георгий.

— Чего⁈ Думаешь, я гимназисту не накостыляю? — рябое лицо Петьки оживилось, в глазах появился задор, но злости не было.

— Попробуй.

— Хватит, а? — прервал разговор ефрейтор Колотило. — Неча тут! За мордобой вас обоих на губу отправят. Капитан строг в этом деле, сами знаете.

— Да ладно-ладно, ты не серчай, мы же просто забавляемся, — осклабился Петька.

Георгий ещё раз посмотрел в окно — ничего не видно. Он натянул сапоги, подошёл ко второму окну, к третьему. Обзор был плохой, и это заставляло нервничать. Вдруг немцы подкрадутся? Вдруг гранату в дом кинут? Или засаду устроят в саду? Нет, так дела не делаются. Нельзя беззаботно отдыхать, когда находишься почти на линии фронта. Ещё уснуть здесь не хватало. Как бы ни мучила сонливость, нельзя давать ей волю. Не время и не место. Парней же косило нещадно: каким бы ефрейтор правильным ни пытался казаться, даже он свесил подбородок на грудь, позабыв про службу.

— Ты куда? — спросил Петька, когда Георгий надел шинель, взял ружьё и направился к двери.

— Я на снаружи постою. А то отсюда ничего не видно, — Георгий вышел в сени, откуда двери вели на улицу и в хлев. Снял винтовку с предохранителя и осторожно выглянул на крыльцо. В саду было так же пусто, как и десять минут назад. Тревога оказалась напрасной: до этой заброшенной деревеньки враг пока не добрался.

И тут взгляд Георгия упал на серые фигуры всадников, что плыли вдали по полю. Деревца и прочая растительность не позволяли рассмотреть их и определить, свои они или чужие. Но если принять во внимание, что двигался конный разъезд со стороны, противоположной той, откуда пришли разведчики, логично было подумать, что это — враг.

Георгий забежал в дом и сказал только одно слово:

— Германцы.

Ефрейтор и Петька подскочили как ошпаренные.

— Где? — вытаращился Петька.

Ефрейтор подбежал к окнам:

— Германцы? Где? Я ничего не вижу.

— Отсюда и не увидишь. Собирайтесь, — Георгий закинул за плечи ранец, застегнул шинель. — Пошли за мной. Только пригнитесь. Они пока далеко, но движение могут заметить.

Из дома выбрались гусиным шагом. Изба была крайней, и противник в любой момент мог обнаружить разведчиков. Георгий молча указал на серые фигуры, скачущие среди редких деревьев. Униформу до сих пор не удавалось опознать.

— Надо его благородию доложить, — сказал ефрейтор. — Пошли.

— Пусть кто-то один пойдёт, — возразил Георгий. — Остальные должны продолжить наблюдение. Нельзя противника упускать из вида.

На щекастом лице ефрейтора отразилась напряжённая работа мысли. Парень был хоть и исполнительный, но туговат на ум. Что странно, спорить не стал.

— Ага. Так и сделаем. А то скажут, что мы струсили. Петька, лети к поручику, а мы останемся караулить.

— Нам надо занять такую позицию, чтобы мы их видели, а они нас — нет, — продолжал распоряжаться Георгий, понимая, что от капрала разумных указаний ждать смысла нет.

Посреди двора находилась воронка, вокруг — покалеченные плодовые деревья, возле сломанной изгороди — подвода и куча снега.

— В яме схоронимся. Там нас не увидят, — сказал ефрейтор.

— Хорошо. Ты — в яму, я — за ту кучку. Оттуда лучше наблюдать, — решил Георгий.

Петька выскочил со двора, а Георгий, не дожидаясь согласия старшего по званию, пригнувшись, подбежал к горке и плюхнулся в неё животом. Под снегом оказалась солома. Ефрейтор же забрался в воронку, но из неё он ничего не видел, поэтому приподнялся на руках и тянул шею.

— Голову убери, — замахал рукой Георгий. — Замри и не шевелись. Я скажу, когда они подъедут.

Он вжался пузом в снег, снял папаху, чтобы чёрное пятно не выделялось на белом пейзаже, и застыл, напряжённо уставившись на всадников. Ему хотелось приподняться и получше рассмотреть чужаков, но он постоянно себя одёргивал. В конце концов, у врага тоже есть глаза.

Всадники же свернули к деревне и остановились. Один из них достал бинокль и приставил к глазам. Тёмные шинели их имели серо-сине-зеленоватый оттенок, а на макушке касок торчало по небольшому штырю. Георгий слабо представлял, как выглядит немецкая форма времён Первой мировой, но сейчас в голове появилось ясное понимание: солдаты на лошадях принадлежат вражеской армии. К деревне подошёл разведывательный кавалерийский отряд. Теперь так просто не отвертеться.

Глава 4

Восемь кавалеристов остановились на открытой местности недалеко от деревянного мостика через ручей. Они стояли там и рассматривали не деревню, а Георгий разрывался между двумя желаниями: поднять голову и хорошенько изучить противника или вжаться в кучку сена, чтобы остаться незамеченным. Ефрейтор так и норовил высунуться из ямы, поскольку он совсем ничего не видел со своей позиции.

— Что там? Сколько их? — шептал он.

— Восемь. Пригнись и не шевелись. Один наблюдают за деревней.

Всадник с биноклем уставился туда, где залегли два разведчика, и у Георгия внутри похолодело. Неужели заметил? Наверное, так было бы лучше всего. Если обнаружит неприятеля, кавалеристы просто уедут. Вряд ли они решатся ввязаться в бой столь малым числом. В противном случае наверняка войдут в деревню. И вот тогда драки не избежать. У шестерых бойцов, занявших удобные позиции, шансы хорошие, но… поручик и остальные до сих пор где-то бродят. Успеют ли они?

Далеко не первый раз Георгию приходилось держать в руках оружие, как и стрелять из него. Но, сейчас, когда ладони сжимали не штурмовую винтовку, а обычную магазинную с пятью патронами, он сильно засомневался в себе. В теории трёхлинейка имела большую точность, чем «Калаш», но ни сам Георгий, ни его копия из начала двадцатого века особой меткостью на отличались. А сейчас требовалось попасть в цель шагов с пятисот. В маршевой роте учили и на больших дистанциях работать, но одно дело — полигон, другое — когда враг наступает.

Всадники тронулись с места, их лошади неторопливым шагом двинулись к населённому пункту. Они не заметили разведчиков. Схватка была неминуема. Только бы Петька успел предупредить поручика. Но пока он его найдёт, пока всё объяснит, германцы будут здесь. И если они зайдут в деревню, то смогут занять оборону в какой-нибудь избе, и тогда их оттуда не выкуришь. «Нельзя подпустить их, — укоренилась в голове отчётливая мысль. — Хоть в лепёшку разбейся, а не пускай».

— Иди сюда, — Георгий махнул рукой ефрейтору. — Их нельзя пускать сюда. Попробуем пугнуть.

Кавалеристы тем временем пересекли ручей. Дорога же уходила за избы. Оставались считаные секунды, чтобы принять решение, иначе враг скроется из виду. Георгий с ефрейтором оказались двое против восьми. Когда подойдёт поручик, непонятно. Петька его полчаса только искать будет.

Адреналин бурлил, руки стали деревянными, словно не своими. Положение для стрельбы казалось дико неудобным, никак не получалось надёжно упереть локоть, мушка мелко подрагивала. Фигуры германцев на конях всё ещё были слишком мелкими, чтобы нормально в них прицелиться, ещё и двигались, но ближе подпускать нельзя. А тут и ефрейтор подоспел и распластался в снегу перед поломанной изгородью, направив оружие на врага.

Палец в вязаной перчатке нажал на спуск. Хлопнул выстрел, двинув отдачей в плечо. Всадники резко натянули поводья, стали озираться по сторонам, команды на немецком смешались с отрывистым ржанием и фырканьем лошадей. Никто не упал.

Дрожащая от напряжения ладонь передёрнула затвор, выбив пустую гильзу. Георгий выстрелил снова, почти не целясь, лишь бы противник не опомнился. На мушке оказался человек, размахивающий пистолетом, но попадания опять не случилось.

Винтовка ефрейтора тоже хлопнула. Раздались несколько ответных выстрелов. Кавалеристы пальнули наугад, развернули лошадей и пустили их галопом прочь от деревни. Георгий опустошил обойму. Всё — мимо. Ефрейтор тоже ни разу не попал.

— Вот же холера! Ушли! — возмутился Колотило. — Надо было ближе подпустить! Ты зачем стрелял без приказа?

Георгий внимательно посмотрел на ефрейтора. Тот выглядел раздражённым.

— Чего уставился? Спрашиваю, чего стрелял без приказа? — щекастое лицо Колотило надулось от недовольства.

— Потому что, если бы промедлил, противник зашёл бы в деревню.

— И что?

— Занял бы позицию в домах, и мы не выкурили бы его оттуда никогда.

— Только старший по званию я, и ты должен слушаться.

— Разумеется, — Георгий переключился на винтовку и стал запихивать патроны из следующей обоймы. С придурком ефрейтором общаться желания не было. Германцы же быстро скрылись из виду за деревьями и складками местности.

Подбежали поручик, Петька и дядя Ваня с Гаврилой. К этому времени противника и след простыл.

— Ефрейтор, доложи, — приказал поручик.

Колотило подскочил, вытянулся по струнке и оттарабанил:

— Ваше благородие, мы осматривали этот дом и заметили на дороге противника в количестве э…

— Восьми всадников, — напомнил Георгий.

— Всё верно, восьми всадников. Я приказал Петь… рядовому Синякову предупредить вас. А мы с рядовым Степановым залегли, подпустили противника ближе и открыли огонь. После боя германец отступил.

— Молодцы, проявили инициативу, — голос поручика оставался твёрд и невозмутим. — Если их было так мало… значит, либо разведчики, либо передовой разъезд. Основные силы на подходе. Мы должны обнаружить их. За мной.

Приказ вызвал у Георгия досаду. Времени с момента выхода прошло много. Наверняка обоз и кухня уже нагнали роту, и теперь в лагере кормят обедом, а разведчикам придётся бродить по колено в снегу в попытках найти вражескую армию среди полей и лесов. Первая встреча с германцами закончилась неплохо. По крайней мере, все живы. Что сулит вторая, оставалось только гадать.

Но поручик двинулся дальше с завидным упорством. Он наверняка был сыт и успел вчера выспаться, а теперь лез по сугробам так прытко, что солдаты на ослабевших ногах еле поспевали за ним.

Держались, само собой, вдали от дороги. Та вела в обход, а разведчики пошли прямиком через поле и вскоре спустились к ручью, журчавшему в низине. Щетина кустов и хлипкие молодые деревца мешали идти, да ещё и лезть пришлось в гору.

— Тихо! — шепнул поручик, лёг на живот и жестом велел остальным сделать то же самое.

И тогда до Георгия отчётливо донеслась немецкая речь. Говорящие находились совсем близко, но от взгляда разведчиков их скрывала пригорок, поросший редкими кустами. Германцев там было не двое и не трое. Где-то неподалёку расположилось целое подразделение. Ситуация выглядела куда опаснее, чем час назад. Если противник обнаружит разведчиков, домой те уже не вернутся.

Жестами поручик объяснил спутникам, чтобы те оставались на месте, а сам пополз через кусты ближе к противнику. «Чёртов псих, — оценил про себя Георгий командира. — Из-за него нас всех положат».

Следующий минуты прошли в чудовищном напряжении. Георгий в любой момент ожидал выстрелов, и сам чуть было не пальнул, когда заметил ползущую по кустам фигуру, подумав, что там — враг. Но оказалось, вернулся поручик.

— Так, солдаты, дела плохи. Неподалёку целая рота обосновалась, не меньше, — прошептал он. — Возвращаемся. На сегодня достаточно.

Георгий вздохнул с облегчением.

* * *

Вечерело. Рота растянулась двумя цепями, и те одна за другой двинулась через перелесок со старыми окопами. Георгий вместе со своей полуротой шагали первыми. Здесь были и младший унтер-офицер Кошаков, и старший унтер-офицер Губанов. А вот светло зелёная шинель прапорщика Веселовского мелькала правее. Молодой офицер рвался в бой, то и дело прикрикивая на подчинённых:

— Не отстаём! Держать строй! Двигаем, двигаем!

Справа, слева и позади месили снег солдаты. Угрюмые, землистые лица, поросшие усами и бородами, с мрачной решимостью смотрели вперёд и с бараньим упорством лезли по сугробам. Ощетинившись штыками, рота шла в бой. Не приходилось сомневаться, что сражение уже близко, и Георгий пытался унять непроизвольную трясучку. Единственное, что немного приглушало страх — это чувство некой общности, осознание своей причастности к той великой силе, что пёрла напролом сквозь поля и заросли, чтобы насадить врага на штыки.

Цепь изначально получилась не слишком ровной, а когда солдаты выбрались из перелеска, так и вовсе поломалась. Кто-то отстал, кто-то убежал вперёд, кто-то сбился вкучки.

Деревенька, где днём произошла стычка с кавалерийским отрядом германцев, теперь находилась далеко справа, и избы с трудом различались в вечерней, тоскливой серости, а рота двигалась по пологому склону вниз к зарослям, где, по всей вероятности, протекал тот же ручей, за которым обнаружилась немецкая пехота. Левее виднелась белая гладь запорошенного снегом озерца.

Стрельба началась в стороне деревни. Десятки ружейных хлопков сливались в один трескучий шум, к ним присоединился далёкий стук пулемётов. И тут же по рядам пронеслись команды: «Стой!» Бойцы залегли.

Георгий лежал и всматривался в заросли у ручья. Те находились метрах в пятистах, если не меньше. Они-то и скрывали врага, притаившегося под сенью голых ветвей. Германец ждал, когда русские подойдут достаточно близко, чтобы открыть огонь на поражение. Но ползли минута за минутой, а команды «Вперёд» не было, и солдаты лежали, ожидая своей участи, слушая перестрелку в деревне и гадая, что сейчас там происходит и кто одерживает победу.

Далеко справа четверо бойцов подкатили к передовой линии станковый пулемёт, установили, зарядили и залегли среди прочих пехотинцев. Не раз Георгию приходилось слышать, сколь смертельным оружием считались пулемёты в Первую мировую. Он один мог выкосить всю цепь прущих во весь рост по открытому полю солдат. Такое прикрытие придавало ещё больше уверенности. Пушки бы подвезли, стало бы совсем замечательно, но артиллерии пока не было слышно ни с одной, ни с другой стороны. Запаздывает. По снегам ей тяжело ползти. Зато слева за горизонтом не прекращались громовые раскаты канонады, к которым разум уже начал привыкать, как к чему-то будничному, неотъемлемой части действительности.

По взводам пронеслась команда «Окопаться». Наступление откладывалось. Солдаты соединились в одну линию, вытащили из чехлов шанцевые инструменты и начали рыть.

Георгий разгрёб тяжёлый, мокрый снег, и небольшая шанцевая лопата вонзилась в мёрзлый грунт, прикрытый сухой травой. Слева работали Петька и Гаврила, справа — дядя Ваня, ефрейтор и какие-то незнакомые солдаты из других отделений. У одного пары бойцов при себе имелись кирки.

Перед боем солдатам выдали немного хлеба. Благодаря этому в руках появилось немного силы, чтобы ковырять замёрзшую землю, но что-то подсказывало, энергии хватит ненадолго.

Густое, ватное небо медленно ползло над полем рванью изодранных туч. И вместо снега на солдат посыпалась дождливая морось. На улице становилось темнее с каждой минутой, очертания предметов расплывались, копошащиеся на склоне мужики превращались в сплошную угрюмо-серую массу.

Постепенно шинель и папаха стали набухать от влаги, полы, сапоги, перчатки перепачкались, а почву под ногами начало развозить от дождя. Но солдаты работали — усердно и безмолвно. Выкопанная земля скапливалась, образуя насыпь перед индивидуальными лунками, которым через какое-то время предстояло превратиться в единую траншею.

Появился унтер-офицер Губанов. Он расхаживал в полный рост среди роющихся в земле людей и прикрикивал:

— Не тут копаешь. Туда иди. Туда, вперёд десять шагов. Ты где роешь, дурья твоя башка? А ты что еле ковыряешься? В этой ямке ты и кошу не спрячешь. Давай шибче, а то я сам тебя сейчас закопаю. Землю кидаем вперёд! Чтобы вал был. Куда кидаешь? Тебе сказано, вперёд!

«Вот же козлина! — ругался про себя Георгий, продолжая яростно рубить землю лопатой. — Без твоей болтовни справимся».

В деревне стрельба затихла, но потом возобновилась с новой силой. К тому времени солдаты уже вырыли себе по лунке и залегли, ожидая дальнейших указаний.

— Германы опять прут, — проговорил Петька. — Небось, главные силы подтянули.

— Вряд ли, — возразил Георгий. — Когда подойдут главные силы, будет вначале артподготовка, а потом — наступление. А это так… разведка боем, скорее всего. Вряд ли что-то серьёзное.

— Да ты, смотрю, знаток. Это чо, в гимназиях такому учат?

— Ага, именно там.

— Врёшь!

— Ты угадал. Сам интересовался.

— Братцы, Жору в генералы надо. Он всю военную науку уже знает, — попытался сострить Петька.

— Можно и в генералы.

— А! Нет уж, брат, выкуси! — Петька выставил руку с кукишем, как бы пытаясь дотянуться до лица соседа. — Рожей не вышел. Думаешь, в гимназии отучился, и в генералы возьмут? Как бы не так! Так что копайся в земле, как и все.

— Тихо! — Георгий жестом велел молчать и уставился в сумерки, где в зарослях у ручья кто-то шевелился. — Там движение.

— Что такое? Германы? — задор Петьки мигом улетучился, и парень тоже уставился на деревья. — Что видишь? Не молчи. Я никого не вижу.

Неподалёку послышался выстрел, потом ещё один и ещё. Движение в зарослях заметили многие, испугались и открыли огонь без приказа. Петька присоединился к остальным, хоть и не видел противника. А Георгий не торопился тратить попусту патроны. Он лежал и сверлил взглядом чёрные прогалы между деревьями. С такого расстояния, да ещё и в сумерках всё равно ни в кого не попадёшь.

— Отставить стрельбу! Прекратить огонь! — кричали унтеры, но хлопки замолкли не сразу. Лишь спустя несколько минут солдаты успокоились. Над окопами повисло напряжённое молчание, готовое порваться в любой момент. Измотанные, истощённые бойцы, психика которых надрывалась от бесконечной артиллерийской канонады и ощущения близящегося сражения, могли по каждой тени начать палить.

Вскоре и в деревне прекратилась перестрелка, на улице окончательно стемнело, и Губанов приказал продолжать рыть окоп. Опять застучали лопаты. Солдаты копали молча, лишь изредка перебрасываясь парой слов, экономили силы. Георгий тоже трудился, как проклятый. Ему дико хотелось есть, а руки походили на безвольные плети, кое-как держащие шанцевый инструмент.

В очередной раз выбившись из сил, он остановился, сел в лунку и воткнул рядом лопату. Энергия от скудного обеда иссякла. «Вот и вырыл себе могилу», — горько усмехнулся Георгий. И вроде бы копать надо, ведь иначе не укроешься, когда артиллерия ударит, но всё настырнее лезла мысль: может быть, бросить напрасный труд, перестать надрываться? Всё равно ведь убьют.

В небо взмыла ракета яркая звездой, вспыхнула и осветила большой участок на склоне, разогнав мрак. Она достигла высшей точки, медленно устремилась к земле и погасла. Над деревней сверкнула ещё одна.

— Вон оно как светло-то стало. Как днём! — Петька тоже оставил лопату и, устроившись на дне окопа, закурил. Достал папироску и Гаврила. Когда свет погас, в воцарившейся тьме заплясали маленькие красные огоньки.

Губанова рядом не было. Его окрики больше не разносились над окопами. Сам, наверное, устал. Бегать и глотку рвать — тоже силы немалые нужны. И какое-то время Георгий ничего не делал и ни о чём не думал — просто сидел с полным безразличием и слушал, как бьётся сердце. Холод и сырость пробирались под шинель, а капли дождя падали на лицо. Хотелось лечь на дно своей лунки и больше никогда не вставать. «Зачем это всё? — лезли в голову безнадёжные вопросы. — Ради чего?»

«А затем, что надо прекращать сопли жевать, — ответил самому себе Георгий. — И хватит дурацкие мысли думать. Совсем расклеился. Окоп сам себя не выкопает».

Он снова взял лопату и начал ковырять подмокший грунт. Отупляющая, монотонная работа отгоняла тоску, заглушала беспокойный голос разума. Георгий ещё несколько раз останавливался, но потом всё равно продолжал рыть под редкими отблесками осветительных ракет. Постепенно лунки соединялись в подобие извилистой траншеи, которая, тем не менее, даже по шею не могла скрыть вставшего в полный рост человека.

Сегодня, наконец, удалось поспать впервые за более чем двое суток. Улеглись там же, где и работали. Георгий отстегнул полотнище палатки и завернулся в него, поджав ноги, поскольку вытянуть их в тесной ямке было невозможно, под голову положил ранец, винтовку пристроил рядом, обмотав ремнём руку. Запах сырой земли щекотал ноздри. Намокшая почва подмёрзла, а дождь превратился в мелкий снежок, украсивший мягкой белизной папахи и шинели спящих воинов.

Дрёма навалилась быстро. Сквозь сон прорывалось сияние осветительных ракет и далёкие хлопки выстрелов. Под рубахой суетились вши, но это уже не имело никакого значения.

Когда Георгий открыл глаза, над окопами стояла непривычная глухая тишина. Не было ни канонады, и винтовочной стрельбы, а вокруг разливалось густое молоко тумана. Георгий лежал в вырытой наспех канаве, нащупывая рукой винтовку. Прозвучала команда, и он поднялся, как и солдаты, что находились поблизости. Серые фигуры с ружьями наперевес вылезли из окопов и пошли. Громогласный крик «Ура!» прокатился по неровным цепям. Никто не видел, куда они идут и что их ждёт впереди, но покорно шествовали к своей судьбе.

Георгий тоже ничего не понимал, но послушный чьей-то могущественной воле, шагал со всеми, точно так же устремив вперёд штык, и не думал ни о чём другом, кроме того, что надо идти. Хотелось назад, туда, где нет ни тревог, ни опасности, но ощущение долга, словно цепями тащило вперёд.

Туман стал быстро рассеиваться, и впереди разверзлась бездна. Тяжёлая, всепоглощающая чернота расползалась посреди поля. Туда-то и устремились цепи серых шинелей, а вместе с ними и Георгий…

Он проснулся. Поле обволакивала такая же непроглядная ночь, как и раньше. Ноги замёрзли и затекли в согнутом положении. Он встал, принялся топтаться на месте, разминая пальцы. Наверное, не стоило это делать: слишком мелкий был окоп. Но поблизости всё равно никто не стрелял, а перспектива обморозить конечности пугала.

На краю окопа, рядом со спящим Петькой сидел Гаврила и курил папиросу. Другие солдаты свернулись калачиками в тесной траншее, где даже ноги не вытянешь, ворочались, кашляли, что-то нечленораздельно бормотали. Неподалёку стоял часовой, вперившись во тьму и притопывая, чтобы не замёрзнуть.

— Тоже не спится? — спросил Георгий.

— Холодно, — ответил Гаврила и протянул пачку сигарет. — Будешь?

Георгий помедлил. В прошлой жизни он огромными усилиями бросил курить, когда о здоровье стал печься после тридцати, да и чтобы ребёнку дурной пример не показывать. Но о каком здоровье может идти речь здесь, в сырых окопах и безликих полях? Согреться бы и усмирить разболтанные нервы. Завтра всё равно погибать.

— Благодарю, — Георгий закурил от спички. Папиросы оказались не такими крепкими, как махорка. Продолжил прохаживаться взад-вперёд. Вроде бы надо о чём-то заговорить с товарищем, но словам не шли на ум. — Канонада всё гудит. Фронт близко, как думаешь?

— Близко. Наши отступают, — безразлично произнёс Гаврила. — В прошлом году отступали, теперь — опять. Начальство-то наше богоданное профукало всё, просчиталось. Думали, к Рождеству германца побьём, а всё прошляпили. И зачем это всё? Кому надо? Эх…

— Вряд ли у царя был другой вариант. Не мы же начали всё это. Кайзер хотел войны. Нам просто деваться некуда было. Готовиться следовало лучше, это да… но теперь-то какой смысл об этом рассуждать?

— Да какая теперь разница? Мы вляпались по уши и нескоро вылезем. Поверь мне, ничем хорошим это не закончится.

В последнем Гаврила был прав. Только что с того? Как будто знание будущего у пары человек в грязном окопе могло что-то изменить в мире. Да и не нужно никакого особого знания, чтобы предвидеть беду. Достаточно просто трезво, без розовых очков оценить обстановку.

Вспыхнувшая в вышине ракета залила светом раскорябанную траншею, тянущуюся чёрной раной по заснеженному полю. Георгий окинул глазами собеседника. Тот походил на нищего бродягу: перепачканная землёй одежда, грязное лицо со всклокоченной бородкой. Да Георгий сам выглядел не лучше. Хотелось сбросить с себя отяжелевшую от влаги и земли шинель, встать под горячий душ, надеть чистое бельё вместо провонявших потом и кишащих вшами рубахи и портков. А где достать такую роскошь?

С Гаврилой Жора прежде общался мало, несмотря на то, что они в отделении оказались единственными образованными людьми, и им наверняка нашлось бы, что обсудить. Но не сложилось. Гаврила был человеком не слишком компанейским, он редко с кем болтал по душам, и хоть и не чуждался коллектива, но всё время вид имел удручённый, словно его что-то глодало изнутри.

Но теперь Георгий понял, что именно гнетёт парня. Дело в том, что тот слишком многое понимал. Он видел всю безнадёгу и бесперспективность мировой бойни и знал, что ему не суждено вернуться домой.

Другие солдаты мыслили иначе. Обычные, неграмотные крестьяне жили сегодняшним днём, редко задумываясь о далёком будущем, их не волновали политика, экономика, государственные вопросы. Они просто делали, что им приказано, и не задаваясь вопросами, зачем, почему, ради каких великих целей. Скажут пахать, они пойдут пахать, скажут стрелять, будут стрелять. Мало у них собственных соображений по поводу того, как жизнь прожить, мало индивидуальных устремлений. Но тем не менее каждый в глубине души надеялся уцелеть и вернуться к семье, к близким. А Гаврила не надеялся, да и Георгий — тоже, понимая, сколь мизерны шансы вырваться из сетей, в которые их поймала госпожа смерть.

— Ты прав, мы крупно вляпались, — Георгий присел рядом и затушил о грунт папиросу.

— А знаешь, что? — проговорил тише Гаврила. — Однажды наступит время, когда не будет больше войн. Потому что не будет ни царей, ни кайзеров. Вот так. Человечество осознает губительность нынешнего положения вещей и свергнет своих угнетателей.

Георгий усмехнулся. Он-то точно знал, что в ближайшие лет сто такие времена не настанут, да и позже — тоже вряд ли, ведь человеческую натуру не изменить. Мечтания о некоем светлом будущем и грядущем золотом веке выглядели слишком наивными.

— Что, не веришь? — обиделся Гаврила.

— Сомневаюсь. Царей-то, может, и не будет, но это не изменит ровным счётом ничего.

— Да, от царей избавиться мало. Нужно, чтобы буржуев не было, кто на войнах наживается. А зачем народу войны, ты скажи? Народ жить хочет, мирно трудиться на своей земле.

— Незачем, — Георгий вздохнул.

— Вот то-то ж и оно.

Они некоторое время сидели молча. Не очень-то хотелось вести подобные беседы в общественном месте. Кажется, здесь о таких вещах было запрещено болтать.

— Всё-таки умный ты малый, Георгий, — Гаврила, кажется, был единственным, кто обращался к Георгию полным именем. — Понимаешь всё. Только фаталист ты.

— Гимназии позаканчивал, — отшутился Георгий. — Вот и умным стал.

— Вот-вот. Поэтому образование людям надо давать. Народ-то наш тёмный, даже писать-читать не умеют. Куда им до философии какой-нибудь или учений всяких, — Гаврила поморщился, стянул вязаную перчатку и потёр ладонь.

— Что с рукой?

— Да так, пустяки. Об штык случайно поцарапался в темноте. Ружьё лежало рядом. Я рукой махнул — и вот…

— Рану надо обработать и перевязать.

— А чем? Чем я перевяжу?

— К фельдшеру обратись.

— К фельдшеру? По такой-то ерунде? Кто меня пустит?

— Это не ерунда. Загноится, руку отрежут. Лучше сразу промой водой из фляги и перевяжи чем-нибудь чистым, пока инфекция не попала.

— Ладно, поищу что-нибудь завтра, когда светло будет.

Повисла пауза. Свет вспыхнул на небе и погас павшей звездой. Стрельбы не было. Да и канонада стихла, только где-то очень-очень далеко раздавались приглушённые удары.

— Не знаешь, что за стрельба была в деревне? — Георгий чувствовал неловкость от такого молчания и снова заговорил.

— А откуда мне знать? Я же, как и ты, лопатой работал по горло в земле.

— Это точно… Ладно, я спать.

Георгий закутался в брезент, но сколько ни пытался, заснуть не удавалось. Мучил голод, ноги прихватывал холодок, никак не получалось нормально завернуться, чтобы нигде не поддувало. Потом задумался о странном сне. Тот почти выветрился из головы, хотелось восстановить детали. Так и проворочался до самого утра, когда ещё затемно унтеры скомандовали «подъём».

Заскребли лопаты о подмёрзшую землю. Медленно окоп расширялся и углублялся. Но всё чаще солдаты останавливались и просто сидели, отдыхали, особенно когда рядом не мелькали унтер-офицерские рожи. Ждали горячую еду, а её всё не было и не было.

А по траншее пронеслась новость, которую до отделения довёл унтер Кошаков на рассвете. Он утверждал, что правый фланг, где атаковали шестая и седьмая роты, попал под пулемётный огонь, залёг и окопалась. Приказов наступать пока не приходило, да и вряд ли будет. Готовились к обороне.

— А кормить-то нас когда будут, господин младший унтер-офицер? — вопрошали солдаты.

— Будет. Будет горячая пища, — уверял Кошаков. — Обозы вместе с кухнями только ночью добрались. Терпение имейте.

— Так целый день и всю ночь не емши.

— И я не емши. Господа офицеры не емши. Что я сделаю? Будет, говорю. Хватит вопросов.

Тьма едва сменялась утренними сумерками. Резкий, сильный удар о землю, последовавший за коротким свистом, заставил всех вздрогнуть. Солдаты тут же побросались в окоп, попрятались с головой. Снова просвистело в небе, и раздался второй взрыв. Возле траншеи поднялся и рассыпался столб земли. Третий снаряд бахнул далеко слева, ещё два — как будто, в деревне.

— Началось! — воскликнул рябой Петька, дёргая дрожащими руками затвор своей винтовки. — Германы наступают, шельмы!

Глава 5

Снаряды рвались повсюду, хлестали по полю смертельными плетьми. От ударов вздрагивала почва под ногами. Страшная мощь ощущалась в каждом из них — такая, против которой человеку нет шансов устоять.

Сломалась тощая берёзка, одиноко росшая перед траншеей. Над головой что-то прожужжало пару раз. Это был звук смерти. Солдаты спрятали головы, сжались от страха. Окоп мог защитить от осколков, но не от прямого попадания. И поэтому каждый вжимался в свою спасительную лунку и с замиранием сердца слушал надрывный свист, за которым неизменно следовал удар.

Георгию тоже было жутко осознавать, сколь хрупка сейчас его жизнь, сколь сильно она зависит от слепого случая. Если смерть придёт сразу — хорошо. Тогда даже не поймёшь ничего. Другое дело, если зацепит осколком или взрывной волной. Георгий за год службы на Кавказе не получил ни одного ранения, зато не раз наблюдал мучения тех, кому повезло меньше.

Однажды во время рейда в горы парню из взвода оторвало ногу на мине. Его вопли долго стояли в ушах, а вид окровавленной конечности с разорванной кожей и торчащей костью до сих пор вспоминался с содроганием. А пару дней назад какому-то бедолаге живот распороло при попадании бомбы. Как же он орал от этой нестерпимой пытки.

Обстрел не прекращался, и постепенно мозг, оправившись от первого потрясения, начал анализировать обстановку. И тогда Георгий стал отмечать некоторые моменты. К примеру, стало ясно, что снаряды в большинстве своём падают далеко от окопов, да и вообще, взрывов гремит в основном в стороне деревни, а на позицию одиннадцатой роты, если что-то и прилетает, то, по всей видимости, случайно. Второй момент, на который обратил внимание Георгий: взрывы звучали не слишком мощно. Работала лёгкая, полевая артиллерия, а не крупный калибр. Тяжёлые гаубицы враг, скорее всего, подтянуть не успел. Метель и рыхлый снег сделали дороги непролазными не только для русской, но и для германской армии.

В паре шагов слева вжался в стенку окопа бледный, как простыня, Петька. Он дрожал, стискивая в руках винтовку. Глаза дико вращались, губы бесшумно двигались. Дядя Ваня справа тоже нервничал. Он шевелил губами, пару раз перекрестился.

— Да когда уже перестанут! Убью гадов! — воскликнул Петька в беспомощной ярости. — Паскуды! Доберусь до вас!

Он попытался высунуться, но Георгий крикнул:

— Голову пригни, идиот! Убьют!

Парень послушался и втянул свою крупную рыжую башку в воротник. И в этот момент грохнуло так близко, что людей в окопе словно подбросило, а с неба чёрным дождём посыпались комья земли. Даже они сейчас представляли опасность. Касок у солдат не было, а папаха не защитит и от брошенного камня. Прожужжали страшные кусочки железа. Они дьявольскими мухами летали над полем боя, ища неосторожного бойца, посмевшего поднять голову выше, чем надо.

А небо светлело. Под похоронный марш артиллерии начиналось утро нового дня.

В какой-то момент взрывы прекратились, и над траншеями повисла робкая, боязливая тишина. Солдаты с надеждой переглядывались: неужели всё закончилось? Но у Георгия было ощущение, что всё только начинается, ведь артподготовка обычно предвещает штурм. И он угадал.

Не успели люди успокоиться, как раздались крики:

— Германцы! Германцы идут! К оружию! Частый огонь!

Поднявшись, Георгий положил винтовку на земляной отвал и приготовился выполнять приказ. Из зарослей возле ручья вылезли мелкие серые фигуры. Первая линия, вторая, третья — они вылезали из-за деревьев и кустов и ломились вперёд. Разреженные цепи вражеской пехоты, протянувшись от края до края, шагали в атаку по полю, заплёванному коричневыми дырами ещё дымящихся воронок.

Шквал сухих винтовочных щелчков пронёсся над окопами, к ним присоединился пулемёт. Но германская пехота упрямо ползла вперёд под свинцовым градом, пробивая себе дорогу в снежных наносах.

Георгий прицелился в человеческую фигурку вдалеке, нажал спуск, передёрнул затвор, выстрелил ещё раз — бесполезно. На такой дистанции желательно с оптикой работать, а с открытым прицелом — только пули зря тратить. Надо ждать — ждать, когда расстояние сократится хотя бы в половину.

Пехота быстро приближалась, бежала с винтовками наперевес, стреляя на ходу, упрямо пёрла вперёд, грозя смести всё и всех на своём пути.

Уже стали различимы штыри на касках, когда пулемёт, наконец, пристрелялся. Левее, где работала адская машина системы Максим, наступающие очень быстро закончились. Но там, где залегло первое отделение, пулемётов не было. Некоторые фигурки падали, но другие, словно не замечая этого, продолжали идти. Винтовочный огонь оказался недостаточно плотным, чтобы остановить наступление.

Только сейчас Георгий отчётливо осознал тот факт, что эти мелкие серые фигурки скоро ворвутся в окоп и будут колоть и резать всех подряд. Их срочно требовалось остановить. Он принялся менять обойму. Та выскользнула из затянутых в перчатку руки. Поднял её, стал запихивать патроны. Процедура казалась непомерно долгой. Терялись драгоценные секунды, за которые враг преодолевал десятки метров. Наконец, удалось заполнить магазин. Пустая планка отправилась в карман. Ладонь машинально задвинула затвор, загоняя патрон в патронник.

Запели в воздухе пули, но Георгий даже внимания не обращал. Прицелился. Враг был близко. Победные крики на немецком отчётливо звучали в ушах. На мушке оказался усатый германец. Он бежал по снегу, то и дело спотыкаясь. Голова была втянута в плечи, руки с винтовкой вытянуты вперёд. О чём он сейчас думал? Такой же уставший, замёрзший, голодный он наверняка хотел жить. Вряд ли что-то ещё его волновало перед лицом смерти. А для этого ему требовалось добраться до окопа и воткнуть штык в Георгия или в любого другого солдата, который подвернётся под руку. И он сделает это, не раздумывая, чтобы не сдохнуть. У него не было выбора, как не было выбора и у Георгия.

Палец вдавил спуск, хлопнула винтовка. Германский солдат как шёл, так и бухнулся лицом в снег. Его не стало. Он не дошёл. Все его надежды канули в Лету. Зато Георгий пока был жив. Он передёрнул затвор и направил винтовку на следующего германца. На этот раз промахнулся.

Внезапно шинели одна за другой стали падать, и спустя минуту напротив первого отделения не осталось никого, а те, кто шагал левее, развернулись и бросились обратно к зарослям. В первые секунды Георгий не понял, что произошло. Случившееся могло показаться чудом. Но постукивание пулемёта очень быстро отрезвило. Он-то и выбил половину вражеской пехоты за считаные минуты, а оставшиеся не выдержали, поняли, что им здесь уготована погибель, и стали спасаться.

— Герман бежит! По зубам получил, шкура! Ура! — закричал Петька, и весь окоп подхватил его радостный клич.

Германская атака захлебнулась кровью. Да и выглядела она настоящим безумием. Сотни людей открыто полезли на пулемёт и полегли от нескольких очередей. Какой псих или маньяк ими управляет? Как можно так бездарно бросать солдат наступление?

В деревне по прежнему продолжалась стрельба, тараторили пулемёты наперебой. Но и там скоро наступила тишина. Георгия распирало изнутри ликование. Нервы дребезжали натянутыми струнами, и каждая эмоция звучала необычайно ярко и звонко.

Но разум-то понимал, что сражение ещё не окончено. Германцы не успокоятся. Возможно, это была всего лишь разведка боем, чтобы выявить пулемётные гнёзда, а потом стереть их с лица земли с помощью тяжёлых орудий. Возможно, нет. Так или иначе, скоро противник пригонит сюда подкрепление и продолжит давить. Да и с артиллерией на той стороне полный порядок. А своя молчит. Её нет. То ли в снегах завязла, то ли из-за какой-нибудь глупой ошибки командования её и вовсе забыли прислать, и это ещё сильно аукнется.

В снегу на склоне шевелились выжившие германцы, раненые стонали, а один солдат выкрикивал какие-то фразы. В его воплях было столько отчаяния и боли, что внутри всё сжималось. Но его товарищи вряд ли полезут под пули до захода солнца. Теперь эти несчастные обречены замерзать в сугробах долгие часы, пока не придёт подмога. Не все выживут. Но хуже было то, что их стенания предстоит слушать тем, кто сидит в окопе.

У Георгия внутри поднималось негодование, когда он думал, что и его однажды погонят в столь же бессмысленную, обречённую атаку на окопы противника. Такое ведь случится рано или поздно. Шестая и седьмая рота на фланге уже напоролась на пулемётный огонь. Сколько их там осталось? Об этом никто не говорил.

Сразу появились физические позывы. Почти пустой желудок сворачивало в узел — видимо, от волнения или от плохой воды во фляге. Нужду пришлось справлять здесь же в окопе. Сейчас вряд ли стоило высовываться. Отходы жизнедеятельности солдаты либо закапывали, либо выбрасывали лопаткой далеко вперёд. Каждый изгалялся, как умел, чтобы не возиться в собственных экскрементах. Вчера ещё можно было под куст сбегать, а сегодня, когда враг близко и когда в любой момент могло накрыть артиллерией, рисковать никто не хотел.

Пришёл унтер-офицер из соседнего взвода — дежурный по роте. Забрал солдата из отделения, который прихватил с собой несколько котелков. Все поняли, что близится обед, и огрубевшие мужицкие лица просветлели. Георгий тоже ощутил надежду. Как мало здесь надо для счастья. Только стоны раненых отравляли радость. Чужая боль не давала покоя. Хотелось заткнуть уши и не слышать её.

Остальные продолжали копать. Словно кроты, рылись в неподатливом грунте.

— Как же они надоели, шельмы. Всё стонут и стонут, — злился Петька. — Видит Бог, не прекратят, я сам пойду порешу их.

— Болтать-то ты горазд, — проворчал под нос Гаврила.

— А ты не веришь? Думаешь, я треплюсь? Вот пойду и сделаю. Я четырёх германов порешил, пока они пёрли, и других кончу. Мне их не жалко. Только бы перестали душу вытягивать своим плачем.

— Ты, в самом деле, поменьше языком мели, — мрачно произнёс бородатый солдат из отделения, чьё имя Георгий не помнил. — Брехать все умеют.

— Да тьфу на вас всех, — проворчал Петька, но бахвалиться перестал, умолк.

Менее чем через час солдаты вернулись с котелками, полными картофельного супа и ломтями хлеба. Осчастливленные таким подарком, бойцы устроились поудобнее на дне окопов и жадно застучали ложками. Если по двое из одного котелка. Георгий тоже навалился на суп вместе с дядей Ваней. У того до сих пор тряслись руки, но ни одной жалобы не прозвучало из его уст. Наоборот, он старался выглядеть спокойным и весёлым, отпустил пару шуток, а потом всё равно невольно погрустнел.

— Эх, а раненые-то всё воют и воют, — вздохнул он. — Что ж не заберут их никак.

— А куда они полезут под пули? — рассудил Георгий.

— Ну дык, попробовать можно. Подползти там, я не знаю. Что ж они, изверги какие, чтобы своих бросать на мучения?

— А то! — вставил слово Петька. — Нехристи же. Они небось и детей своих едят.

Георгий тихо рассмеялся.

— Что смешного-то? — Петька насупился. — Умный больно?

Но Георгий не ответил и продолжил хлебать суп. Бодаться с сослуживцем из-за всякой ерунды настроения не было. Тот и так образованных недолюбливал из-за скудности ума своего.

Впрочем, за пару часов стоны раненых Георгию тоже всю душу высосали. Так надоели, что, казалось, он и сам готов был отправиться туда и забить их хоть штыком, хоть лопатой. Но молчал, крепился. Понимал, что тем, кто, истекая кровью, лежит в снегах, гораздо хуже, чем только что пообедавшим бойцам в окопе.

— Ну что, может, хвороста наломать, чайку сделать? — предложил дядя Ваня. — Командование не заругает? Господин младший унтер-офицер, разрешите, мы костерок разведём, воду вскипятим?

— Можно, — разрешил Кошаков. — Чего же нельзя? Синяков, иди хвороста наломай.

— Слушаюсь, — вздохнул Петька, которому совсем не хотелось вылезать с насиженного места.

Он нехотя встал, полез из окопа. И в этот момент что-то просвистело над головой, и за траншеей бахнул снаряд, вздыбив землю. Петька с руганью свалился обратно.

— Ранен? — спросил Георгий, который сам чуть не обделался от неожиданности.

— Совсем рядом бахнула, стерва… — Петька таращился по сторонам, а потом стал ощупывать себя. — Нет, не ранен… кажется. Жив. Слава Богу! Жив.

— Все в окоп! Опять бьют! — Кошаков поднялся во весь рост, высматривая, не бродит ли кто-то из отделения за пределами траншеи. Солдаты, которые в это время находились в поле, тут же побросали все свои дела и ринулись к укрытию.

В воздухе гулко бахнуло. Над окопом образовалось серое облачко, что-то засвистело вокруг, Кошаков упал на бруствер и сполз вниз. Кто-то завопил. В небе как-то по-особенному, не как обычные фугасы, захлопали в взрывы. Окопы наполнились криками и причитаниями. В ход пошла шрапнель. После неудачной атаки враг задался целью очистить позиции русских, чем и занялся.

Георгий жался к дну траншеи и в ужасе таращился на небо, откуда в любой миг могли сойти смерть или боль. Раненые орали совсем рядом, некоторые солдаты прикрывали головы лопатками, как будто это могло от чего-то защитить. Что случилось с командиром отделения, непонятно — не было времени разглядывать — но как будто, парень погиб. Кошаков был совсем молодым пацаном, ему посчастливилось выжить в жесточайших осенних боях, но сейчас смерть его не пощадила. Легко и буднично она пришла и оборвала жизнь младшего унтер-офицера.

Некоторое время Георгий лежал, скованный страхом и непониманием, а потом схватил лопату и начал быстро-быстро расковыривать стенку окопа, чтобы сделать небольшую нишу. Земля с трудом поддавалась, дрожащие руки немели от напряжения, мозг понимал, что такие меры не спасут, но животный инстинкт самосохранения и жуткие хлопки в небе требовали действовать.

Через некоторое время кто-то заскулил слева. Поначалу Георгий не обращал на это внимания, но потом остановился и обернулся. Петька прислонился к стенке окопа, обняв винтовку, трясся и издавал жалостливое завывание.

— Ранен⁈ — крикнул Георгий.

— Не могу я… — искажённое ужасом лицо Петьки было жалким: рот приоткрыт, глаза выпучены, а в них — мольба о помощи. — Не могу я так, братцы! Заберите меня отсюда. Когда это закончится? Я не могу!

Парень не был ранен. У него крышу сорвало. Сломался человека. Психика не выдержала. Георгий и сам не понимал, как до сих пор не сошёл с ума. Наверное, у него получалось абстрагироваться, воспринимать взрывы, как фоновый шум, а не думать о них постоянно. Иначе точно свихнулся бы.

Ударил фугас. Комья земли долетели до окопа. Петька вздрогнул, сжался весь, а потом вдруг пополз наверх.

— Стой! — Георгий метнулся к товарищу, забыв о недоделанной работе, схватил его и повалил на дно траншеи. — Куда полез⁈ Убьют!

— Пусть! Не могу я больше! Отпусти!

— Лежать! Лежать здесь! — зарычал Георгий, удерживая брыкающегося парня. — Хватит! Копай! Туда копай! Чтобы спрятаться. Делай, как я, понятно?

Петька тяжело дышал, его безумные глаза шарили вокруг, сумасшествие как будто придало ему сил, и Георгий с трудом удержал паникёра. А тот, побрыкавшись немного, прекратил дёргаться. Георгий освободил его и отполз к себе. Бахнуло близко над головой, и фонтанчики земли поднялись на насыпи перед траншеей. Совсем рядом пронеслась смерть.

Петька поджал под себя колени и, обхватив их руками, свернулся в позе эмбриона, а Георгий продолжил копать себе укрытие в жалкой надежде спрятаться от вражеской шрапнели. Но, вероятнее всего, делал он это лишь затем, чтобы физическое напряжение заглушило панические мысли и не позволило утратить рассудок.

Обессилев, Георгий прекратил свой труд, забился в углубление, взял в руки винтовку и стал ждать своей участи, слушая свист снарядов, их разрывы и голоса раненых. Эта адская музыка никак не прекращалась. Казалось, она будет звучать вечно.

Низко пригибаясь и перелезая через залёгших посреди узкой траншеи солдат, к Георгию подобрался Губанов. Лицо унтер-офицера выглядело, как обычно, злым. Он словно не испытывал страха перед артобстрелом. Или умело маскировал свои переживания.

— Так, первое отделение, сколько вас. Ага… здесь трое. Значит, всего семь осталось… — проговорил унтер. — Слушайте меня все. Кошакова убило насовсем. Командовать первым отделением будет ефрейтор Аминов. Это ясно?

Ефрейтор Тимур Аминов — упитанный, широколицый татарин с тонкой, чёрной бородкой — был один из тех немногих, кто выжил в осенних боях, за что, скорее всего, и получил звание капрала.

Взгляд унтера Губанова упал на Петьку, свернувшегося в калач и постоянно всхлипывающего.

— А с ним что?

— Паника у него, — объяснил Георгий.

— Что⁈ Не слышу! Докладывай, как положено! — рявкнул унтер.

— Господин старший унтер-офицер, у рядового Синякова паника! — Георгий прокричал это почти в ухо унтеру.

— Да что ты так орёшь⁈ Что ещё за паника? Струсил?

— Никак нет…

Губанов подбежал к Петьке и стал его тормошить:

— Вставай, собака! Чего сопли распустил? — вначале унтер просто тряс парня за шинель, а потом принялся лупить кулаком куда придётся: по плечам, по рукам, по голове.

— Не трогайте его! — крикнул Георгий, разозлённый таким поведением Губанова. — Хватит!

— А тебе что? — унтер подскочил к Георгию. — Повторить!

— Господин старший унтер-офицер, прошу оставить парня в покое. Он не виноват.

— А ты у нас ещё и судья? Решаешь, кто виноват, а кто нет? Ух, вольнопёрый, доболтаешься ты у меня, — унтер поднёс к лицу Георгия увесистый кулак в грязной вязаной перчатке.

На Георгия смотрели глаза, полные ярости. Руки унтера сжимались в кулаки, усики шевелились. Это походило на безумие — такое же, как у Петьки, только выражалось оно по-другому. Внутреннее напряжение у этого человека выплёскивалось агрессией во вне, и ему было всё равно, кто подвернётся под руку: враг или свой.

Кулак двинул Георгия в зубы. Короткий тычок оказался несильным, но достаточным, чтобы по губе потекла кровь.

— Ещё раз звякало своё разинешь, убью! — процедил Губанов и пополз обратно.

Георгий держал в руке винтовку и боролся с желанием выстрелить в урода. Унтер совсем спятил. Теперь непонятно, что от него ждать. Лучше бы его убило, а не Кошакова.

Зато выяснилось, что в первом отделении от двенадцати человек осталось лишь семь. Игната выбыл ещё во время марша. Младший унтер-офицер убит. Что с другими тремя? Тоже погибли? Или ранены?

Снаряды перестали рваться, и кто-то закричал, что германцы идут. Заработал пулемёт, винтовки заговорили наперебой. Георгий поднялся, положил трёхлинейку на земляной бруствер и приготовился отражать атаку.

Цепи солдат упорно двигались по изрытому снежному полю. Серая масса шинелей лезла напролом, и стало их ещё больше, чем в первый раз. Человеческая волна двигалась к окопам, но вскоре германцы опять начали падать один за другим. Обстрел шрапнелью не смог заткнуть пулемёт, и тот продолжал бодро отстукивать чечётку, уничтожая живую силу противника без всякой жалости.

На этот раз враг подобрался ещё ближе. Тут уж нервы начали окончательно сдавать. Георгий чувствовал, что остался в окопе один, а на него двигались десятки людей с ружьями и устрашающими криками. Поле зрения сузилось, и что творится по сторонами он уже не замечал. Вражеские солдаты то и дело залегали, вскакивали, бежали дальше, мешая целиться, и меньше их как будто не становилось. Кто-то обязательно доберётся. Следовало убить сразу всех, но после каждого выстрела приходилось дёргать затвор.

Магазин опустел, и в который раз Георгий принялся в спешке вставлять новую обойму, тратя драгоценные секунды. Рядом забили фонтанчики земли. Пули попадали в насыпь и свистели над головой. А когда трёхлинейка была готова к бою, из воронки впереди вылез солдат в синевато-серой шинели. Выстрел. Германец вскрикнул, схватился за руку и свалился обратно. Слева и справа от него упали ещё двое. На такой дистанции пули попадали в цель гораздо чаще.

И строй опять не выдержал, кто-то окончательно залёг, кто-то побежал назад. Было сложно поверить, но это случилось: противник не сумел дойти до окопа и отступил, хотя был так близко! Так близко летали свинцовые мухи.

Петька не участвовал в отражении атаки. Он лежал, скрючившись, скованный страхом, а когда бой закончился, долго сидел с самокруткой в зубах и смотрел в одну точку, потирая синяк на своей рябой физиономии. Хотелось либо наорать на него, либо побить. Ощущение, когда вынужден в одиночку отбиваться от толпы, когда не чувствуешь рядом плеча товарища — не из приятных. Но Георгий сдержался, ни слова не сказал.

Гаврила же был в ярости:

— Что замер, дубина⁈ Германец идёт — надо стрелять, а не сидеть сиднем. Эй, ты меня слышишь, приятель?

Петька посмотрел на Гаврилу непонимающим взглядом и опять уставился в одну точку. С ним было бесполезно говорить.

— Оставь его, — сказал Георгий.

— А что он? Испугался, что ли? А кто не испугался? Все испугались. А германец то прёт. Подошёл почти вот… шагов сто оставалось, — Гаврила был взвинчен.

Гаврила же был в ярости:

— Что замер, дубина⁈ Германец идёт — надо стрелять, а не сидеть сиднем. Эй, ты меня слышишь, приятель?

Петька посмотрел на Гаврилу непонимающим взглядом и опять уставился в одну точку. С ним было бесполезно говорить.

— Оставь его, — сказал Георгий.

— А что он? Испугался, что ли? А кто не испугался? Все испугались. А германец то прёт. Подошёл почти вот… шагов сто оставалось, — Гаврила был взвинчен.

Но в какой-то момент у Петьки словно что-то щёлкнуло в голове, он понял, что произошло, и устыдился.

— Да не струсил я, братцы, богом клянусь, — оправдывался Петька. — В голове помутилось. Не знаю, что на меня нашло, словно пелена какая. Если б германа надо было бить, я бы с радостью в атаку пошёл, а тут сидишь, и не знаешь, когда тебя пришибёт.

— Тяжко это, под артиллерией сидеть, — сочувственно рассудил дядя Ваня. — У кого угодно разум помутится.

— Это точно. Тяжело, — согласился Георгий.

— Да-да, в бой идти проще, когда враг вот он, перед тобой, — продолжал рассуждать повеселевший Петька, поняв, что никто его ни в чём не винит. — А так сидишь и не понимаешь ничего. И думаешь, оттуда или отсюда прилетит. Такая в башке ерунда начинает творится, что сам не свой делаешься.

— А тебе-то кто губу расквасил? — обратился Гаврила к Георгию. — Вроде бы в атаку мы не ходили, с германцами не дрались.

— Губанов, кто же ещё. Козлина. Вначале пошёл Петьку бить, а я ему сказал, чтобы прекратил. Тогда он мне в зубы кулаком ткнул, — у Георгия руки чесались зубы уроду повыбивать. Было досадно терпеть побои и окрики без возможности ответить.

— Вот же скот…

— Согласен.

— Вы, ребят, потише такие разговоры ведите, — предостерёг дядя Ваня.

— Знаем, — махнул рукой Гаврила.

Тем временем над позициями повисли сумерки. Где-то в деревне продолжалась вялая перестрелка. Застрочил пулемёт — то ли свой, то ли немецкий — и опять наступила тишина, нарушаемая далёкой канонадой, карканьем ворон и опостылевшими стонами побитой немчуры.

Подошли носильщики, стали вытаскивать из окопа раненых, чтобы отнести на перевязочный пункт. С мёртвыми пришлось возиться самим. Георгий и Петька взяли Кошакова за ноги и поволокли, словно мешок, туда, куда было сказано. Посеревшее молодое лицо унтера застыло словно в напряжении, бледные губы крепко сжались, открытые глаза смотрели в небо. В лице зияли три маленьких круглых отверстия — в щеке, над глазом и чуть выше лба, шинель на плечах и груди, пробитая в нескольких местах, намокла от крови. Смерть настала быстро.

Дотащили. Возле перелеска уже лежал десяток мертвецов. У одного половина лица была словно порезана в клочья, у другого — разодрана шинель и шея. Снег вокруг заляпался кровью. Оставили Кошакова здесь. Его ранец кинули рядом. Петька снял папаху и перекрестился. Подошёл тощий молодой человек с мелкими усиками и потухшим взглядом. На погонах — по одной широкой поперечной полосе. Фельдфебель. Ему откозыряли.

— Ещё один… — фельдфебель устало посмотрел на Георгия и Петьку. — Свободны.

С ним был рядовой. Он полез в под шинель Кошакова, достал какую-то книжечку и передал фельдфебелю. «Душа солдата» — что-то вроде военного билета. У Георгия тоже такая имелась. Настанет день, и его холодный труп так же обыщут чьи-то равнодушные руки, заберут «душу» и отправят в архивы, где имя попадёт в списки павших и останется мелкой строчкой в каком-нибудь документе, который никто никогда не прочитает, кроме всяких исследователей для составления очередной безликой статистики.

Когда шли обратно, навстречу прошествовали четыре хмурых носильщика, тащащих стонущего мужика в перепачканной шинели.

Размышляя над тем, что задумало германское командование, Георгий пришёл к выводу, что оно пытается взять в лоб деревню. Но там солдаты засели в избах, и выбить их оттуда никак не получается. Поэтому обе атаки и провалились. Впрочем, причина могла быть проще: немцы на данном участке не имели больших сил.

От раздумий отвлёк ефрейтор Аминов. Он встречал Георгия в траншее, когда они с Петькой вернулись.

— Ты. Бери котелки и ступай за дежурным по роте, — указал ефрейтор на Георгия. — Принесёшь еду на всё отделение.

— Так я только что труп тащил.

— Руки снегом оботри.

От каждого взвода пошли по четыре солдата. Возглавлял процессию длинный, сутуловатый унтер-офицер из третьего взвода. Прошли перелесок. За ним среди деревьев притаилась походная кухня, к которой уже столпилась очередь солдат. Чуть дальше виднелась палаткаперевязочного пункта.

Георгий, пока шёл, перекинулся парой слов с мужиками из других отделений, узнал, как обстановка, много ли потерь. Больше всего досталось третьему взводу, который окопался ближе к деревне. Шрапнель рвалась у них над головами солдат, покосило чуть ли не половину личного состава. В деревне же засела другая рота, и там всё было так, как Георгий и предполагал: бревенчатые срубы крестьянских изб стали надёжным укреплением для бойцов.

Пищу Георгий принёс затемно. Но не успело отделение поесть, как рядом выросла широкая фигура татарина Аминова.

— Степанов, сегодня в караул. Пойди сюда, покажу, где стоять должен.

Георгий даже не сомневался, что это распоряжение отдал Губанов. Унтер всё делал, чтобы ненавистного «вольнопёрого» со света сжить. Второй раз не давал спокойно поспать. Теперь всю ночь придётся провести на ногах, а завтра ещё какую-нибудь ерунду придумают. Стрельба и беготня так вымотали, что хоть сейчас падай в окоп и спи, пусть там сыро и холодно, но теперь было непонятно, когда получится вздремнуть.

Глава 6

В чёрное небо время от времени взмывали осветительные ракеты, то ближе, то дальше. Солдаты, скрючившись в тесном окопе, ворочались, храпели и кашляли, а ниже по склону, где днём под пулемётным огнём полегло немецкое подразделение, до сих пор стенали раненые, но уже не в таком количестве, как раньше. Некоторые отдали душу пустоте, их мучения закончились.

Георгий стоял, притопывая ногами, глядел во тьму и думал, каково это — вот так лежать на холоде, истекать кровью и медленно умирать. Возможно, скоро и ему предстояло испытать нечто подобное на собственной шкуре. Никто не знает, кому какая судьба и смерть уготованы.

А, может быть, всё произойдёт куда быстрее. Например, сейчас, в эту самую минуту в зарослях у ручья притаился снайпер, который уже взял в перекрестье прицела голову Георгия, пока тот торчит на всеобщем обозрении, спрятанный насыпью по грудь. Выстрел — и караульному конец. Он даже не поймёт, что случилось.

Идея стоять на виду у врага, казалась крайне глупой. Конечно, за подступами наблюдать надо, ведь в темноте диверсионная группа запросто может подобраться к позиции и перерезать целое отделение. Страшно без охраны спать, когда рядом бродят те, кто за тобой охотится. Но ведь можно же как-нибудь замаскироваться.

Постояв немного, как должно, и убедившись, что все уснули, Георгий прилёг грудью на бруствер и пристроил перед собой винтовку, немного утопив в грунт для устойчивости. Он даже фонариком, выданным на время дежурства, не пользовался, чтобы не привлекать к себе внимание противника. Фонарик был небольшой, в деревянном корпусе, с железной ручкой и маленьким рычажком спереди. На задней стороне красовалось клеймо фирмы.

Жутко хотелось спать. Мёрзли ноги, саднила разбитая губа, суставы ломило. Было непонятно, то ли накопилась банальная усталость, то ли начинается простуда. Одно ясно: если ближайшее время хорошенько не отоспаться в тёплом помещении, организм быстро выработает свой ресурс и начнёт сбоить. Не убьют вражеская пуля, снаряд или шрапнель, так прикончат постоянные переходы, сырость, холод, болезни и инфекции, которые даже лечить нечем. Антибиотики ведь ещё не изобрели.

Сейчас на улице было не так уж холодно: днём — чуть выше нуля, а ночью температура опускалась, и подтаявший за день снег сковывала тонкая ледяная корка. И всё же отсутствие тёплого помещения и постоянная грязь могли очень быстро подорвать здоровье.

Напрягая взгляд, Георгий всматривался в чёрное поле. Как бы ни косила усталость, он не хотел пропустить диверсионный отряд, который перережет глотки ему и спящим бойцам. Страх смерти и ответственность перед людьми мотивировали держаться на ногах вопреки всему.

Слух уловил невнятные звуки, похожие на плач. Всхлипывал какой-то немецкий солдат ниже по склону. О чём сейчас думал этот обречённый? О скорой смерти? О родных, с которыми больше никогда не увидится? Вспоминал счастливые моменты мирной жизни? Ему наверняка было больно и страшно, а мучения всё не прекращались.

Таких, как он, на полях сражений ложились десятки и сотни тысяч по обе стороны фронта. Каждого вели своя дорога и судьба, но все эти пути волей сильных мира сего пересеклись здесь, на поле боя, и разом оборвались.

Вот опять взмыла над просторами ракета, и вспыхнул свет, разгоняя сумрак. Ниже по склону кто-то шевелился, словно полз. Георгий прицелился и стал ждать, положив палец на спусковой крючок. Либо диверсанты пробирались к позициям, либо санитары вытаскивали раненых. Во втором случае он решил не стрелять. Всё равно на таком расстоянии, при плохом освещении ни в кого не попадёт. Только вот как бы не ошибиться и не подпустить тех, кого не надо, слишком близко?

Недалеко от окопа зияли несколько воронок. Под покровом ночи противник мог подобраться к ним и спрятаться. Георгий полагал, что сумеет вовремя засечь данный «манёвр», и всё равно глаз не отводил от поля. Старался даже не моргать. Приходилось контролировать широкий сектор перед собой, и это создавало некоторые трудности.

Очередная ракета залила светом пространство вокруг, и Георгий отчётливо увидел человеческую фигуру, что стояла в полный рост ниже по склону, где лежали мёртвые немцы. Прицелился, попытался рассмотреть — не получалось. Что-то странное и необъяснимое было в чёрном силуэте, по телу пробежал холодок.

Послышался шорох. Аминов, что спал недалеко от пулемёта, поднялся, посидел пару минут и подошёл к Георгию.

— Как дела, Степанов? — спросил он. — Не спишь?

Георгий повернулся к ефрейтору, а когда снова посмотрел в поле, загадочной фигуры уже не было.

— Воды в рот набрал? — проговорил Аминов, не получив ответ. — Доложить должен, когда спрашивают.

— Никак нет… Какой тут сон? Думаю, как бы немец не подобрался, — произнёс Георгий нехотя.

— Правильно! Надо глядеть в оба. Так что смотри у меня: уснёшь, будешь бит.

— Или убит. Если диверсанты просочатся.

— И то верно. Сознательный, смотрю. И чо тебя Губа так невзлюбил?

— Да так, спорил с ним пару раз.

Аминов хохотнул:

— Это да, он такого не любит. А тебе неча спорить со старшими по званию. Слышал, ты вольноопределяющийся, гимназист, да? Мнишь, поди, себя умнее всех.

— Всех? Нет, это вряд ли… — протянул Георгий, зевая.

— Дело, конечно, твоё, брат. Главное, службу исправно неси. И в оба гляди, понял? — Аминов развернулся и зашагал обратно.

— Само собой, — Георгий уставился в поле, быстро погрузившееся во тьму. Загадочная фигура больше не появлялась, и он решил, что германцы выставляют муляжи, чтобы выявить позиции караульных, заставив тех стрелять. Пожалуй, безопаснее всего было не реагировать на провокации.

Пошарив в сухарной сумке, Георгий достал чёрствый кусок ржаного хлеба и принялся грызть. Продовольствия осталось мало. Постепенно подточил с голодухи все запасы, хоть и старался экономить. Но если совсем не есть, то без сил можно свалиться.

В окопе кто-то зашевелился, послышался шёпот и возня. Подошёл Аминов:

— Всё, брат, свободен. Получен приказ отходить.

— Куда отходить?

— Два батальона перебрасывают на другие позиции. Отходим.

— Погоди. Ты знаешь, что происходит на фронте? Куда нас отправляют?

— Хорош трепаться, Степанов. Куда отправляют, туда и пойдём.

Аминов растолкал всё отделение. Бойцы свернули полотнища, похватали ранцы и винтовки и, осторожно выбравшись из окопа, двинулись к перелеску за позициями, следуя едва различимой в темноте фигурой унтер-офицера.

— Вот так дела. Рыли-рыли окоп, а теперь убегаем, — негромко произнёс Гаврила и вздохнул. — Что за манёвры такие?

— Да-да, ведь закрепились и две атаки отбили, — подхватил Петька. — А сейчас драпаем. Как так-то?

— Рты закрыли! — цыкнул Аминов. — Хотите германцев перебудить своей трескотнёй?

Вначале Георгий ощутил лёгкую досаду из-за того, что приходится бросать окоп, однако очень быстро сообразил, что отход — это, наоборот, хорошо. Наверняка ведь немцы не успокоятся. Подгонят за ночь тяжёлую артиллерию и пехоту, подвезут побольше снарядов, да сровняют с землёй жалкую канавку вместе со всеми, кто в ней залёг.

На душе стало немного полегче. Это значит, завтра не придётся подыхать. Да, опять погонят в неизвестность, опять предстоит топать десятки километров на распухших ногах и гнуться под тяжестью поклажи, но лучше уж так, чем сидеть под бесконечным артобстрелом и ждать, когда на голову упадёт снаряд, или плюнет в рожу шрапнель.

Однако по-прежнему оставалось непонятно, на какие новые позиции перебрасывают батальон, и что там его ждёт. Поэтому червь тревоги по-прежнему гадко вгрызался в утомлённую солдатскую душу.

Добрались до обозов. Возле повозок образовалось столпотворение. Там раздавали сухари.

— Полные сумки набивайте, братцы! — кричал кто-то из персонала. — Горячей еды больше не будет! Запасайтесь, кто сколько может!

Протолкнувшись к раздающему, Георгий набил сухарную сумку до краёв. Здесь же налили во флягу воды из «кипятильника» — большого бачка, подогревающегося на дровах. Когда взвод получил припасы, Губанов построил всех и повёл дальше, освещая путь фонарём. Подошли к патронным двуколкам, в которых уже запрягали лошадей.

— Нет больше патронов! — оправдывался толстый каптенармус с длинными усищами. — Ну нету, ваше высокоблагородие! Всё раздали.

— Да как так нет. А куда делись? — здесь присутствовал лично командир роты, а рядом с ним молча стоял молодой прапорщик Веселовский. — Полные же были повозки.

— Всё так, ваше высокоблагородие. Но две повозки в метель потерялись. А остальное первые два батальона разобрали.

— Что значит, потерялись? Да ты… да я тебя… Знаешь, что с тобой будет за утрату армейского имущества⁈ Нам в бой идти, а патронов нет!

— Виноват, ваше высокоблагородие. Метель была, из-за снега никто не видел, куда ехать или идти. Отстали, поди, и к другому батальону прибились. Вчера весь день искал, но связи никакой нет. А кто где стоит, мы не знаем.

— Ладно, бог с тобой. Теперь уже поздно. Все обозы направляем к Сувалкам. Если Господь даст, живы будем, там и встретимся.

Безнадёжностью веяло от последней фразы. Складывалось впечатление, что рота готовится к некой самоубийственной миссии. Но солдат опять никто в известность не поставил. Патроны у Георгия пока не заканчивались. Он их тратил экономно, поэтому поясные подсумки были по-прежнему забиты обоймами, а в ранце лежали запасные пачки. Лишь бандольера немного полегчала. Надолго ли хватит боезапаса? Возможно, до конца жизни, ведь скоро предстоял очередной бой.

Взвод немного отошёл и встал рядом, и до Георгия донёсся разговор капитана и поручика.

— Чёрт знает что, утром в бой идти, а патронов нет, — сетовал капитан. — Долго ли продержимся?

— Ваше высокоблагородие, попробуем обратиться в соседнюю роту. Может быть, там есть запасы.

— Некогда. Мы и так задерживаемся. Утром должны быть на позициях, а по таким дорогам… да по ним не идти — плыть придётся! В общем, по возможности будем собирать боеприпасы на поле боя. Донеси до личного состава. А если совсем всё позаканчивается, тогда в штыки пойдём, что уж там.

— С радостью, ваше высокоблагородие. Если понадобится, не раздумывая, жизнь отдам. Для этого я здесь.

— Не надо жизнь отдавать, поручик. Надо германца бить. Ну всё, довольно разговоров, — подытожил капитан, и они оба ушли в ночь.

Слова молодого прапорщика звучали слишком претенциозно. Наверное, он мнил себя героем, хотели снискать славы на поле боя. А говорили, что только в карты играть горазд. Нет, этот парень поехал сюда для другого.

Тем не менее выдвинулись не сразу. Возникла заминка. В ночи царила суматоха, плясали огоньки фонарей, фыркали лошади, гремя упряжью, человеческие голоса и ругань разносились над поляной. Обозы трогались с мест и уходили в глубокий тыл.

Но вот прискакал капитан, построил роту, и та снова двинулась в неизвестность.

Поначалу шли по утоптанной, подмёрзшей тропе, но как только выбрались на большую дорогу, ноги стали тонуть в талом снеге и лужах. Днём температура стояла плюсовая, и дороги превратились в непроходимое болото. Наметённые недавно сугробы раскисали под колёсами, сапогами и копытами.

Строй снова рассыпался, превратившись в толпу. Идти в ногу не получалось, да этого никто и не требовал. Нагнали отряд с двуколками. Бойцы снимали с повозок пулемёт и коробки с патронами, чтобы тащить на себе, поскольку лошади по такой дикой слякоти не тянули. А где-то позади страшно заухали пушки. Сегодня германцы начали артподготовку затемно, обрушив всю ярость на оставшиеся два батальона.

Поначалу Георгий пытался искать сухие участки, чтобы не наступать в лужи, но правый сапог быстро промок, сильно разозлив своего владельца. Сырые ноги — прямой путь к простуде. Казалось странным думать о подобных мелочах, когда утром тебя, возможно, не станет, а всё равно подсознание упрямо отрицало факт близкой смерти, и разум мыслил так, словно ему предстоит ещё жить и жить.

На привале обнаружилось, что порвался шов на голенище. А Георгий даже не заметил, как и когда это случилось. Левый сапог уцелел, но и туда просачивалась вода. Обувь была кожаной, а не резиновой, сырость и лужи быстро портили её, приводя в негодность.

Поэтому не только у Георгия возникли такие проблемы. Когда остановились, жалобы на промокшие сапоги слышались со всех сторон. А у бородатого солдата из отделения, которого, как выяснилось, звали Фёдор, и вовсе отвалилась подошва, и он прикрутил её верёвкой.

Дальше Георгий шлёпал по лужам, не обращая внимания на хлюпающие сапоги. Всё равно промокли, смысла беречь нет. В рюкзаке лежали запасные портянки, но их не стал надевать, ведь их и на пять минут не хватит.

Привалы были очень короткие, офицеры почти не давали отдохнуть, гнали вперёд. А солдаты постоянно жевали сухари, запивая остывшей водой из фляг. Все знали, что горячей едой больше не покормят.

Сухари были из обычного ржаного хлеба, они царапали рот и дёсны, но не позволяли людям совсем обессилеть, чем и спасали. Только вот глаза слипались. С момента попадания в новое тело Георгий ни разу нормально не выспался. Даже когда представилось свободное время прошлой ночью, он отключился от силы на два-три часа.

Утро солдаты встретили в пути. Позади осталась очередная деревенька, где люди в шинелях жгли костры, впереди звучала канонада. Рота, казалось, шла в направлении, противоположном от линии фронта, но впереди тоже стреляли, и в голове вертелись страшные догадки: армию окружают.

Вскоре началось то, что было вполне ожидаемо: солдаты стали падать от усталости. То один, то другой садились в снег в изнеможении. Во втором взводе тоже такие были. Один, помоложе, сильно кашлял, другой — мужик лет пятидесяти, коренастый, большеголовый — еле стоял на ногах, пошатывался, спотыкался, а потом и вовсе завалился.

— Пошли, пошли, что расселись⁈ — орал на них Губанов. — Давай, вперёд!

Он схватил того, что помоложе, за шинель, поднял, но парень, пройдя пару шагов, оступился и рухнул в снег.

— Сил нет, господин старший унтер-офицер, ноги не держат.

Губанов постоял, посмотрел на солдат, сплюнул, выругался и дальше полез по снежно-грязевой мешанине, которая никак не заканчивалась.

А многие, даже обессилев, продолжали идти. Кого-то поддерживали товарищи, кому-то помогали тащить ранец и ружьё. Георгий же пока сам нёс свои вещи и удивлялся, как ещё не свалился под таким грузом с промокшими насквозь ногами. Будь ему лет сорок, не дошёл бы, упал, но организм был молодой, здоровый, его ресурс пока не исчерпался.

На небе среди туч тут и там стали появляться синие островки ясного неба. Повеяло весной, хотя на дворе было тридцать первое января. Накатила грусть. Георгий сомневался, что услышит капель и трели птиц, погреется под первыми лучами солнца. В этой жизни такое вряд ли суждено, а в следующей — может, и вовсе не случится.

* * *

Пехота двигалась по изрытому сапогами и снарядами белому полю, а вместе с ней — Георгий. Солдаты, еле шевеля ногами, обречённо шли вперёд. В бой вступили сразу с марша, даже передышки не сделали. Пушки бахали близко, но их не было видно за складками местности. Сражение клокотало и гремело вовсю.

Роты цепями протянулись по холмистой местности, вместе с ними шли пулемётные расчёты. Эти ребята всю ночь самоотверженно тащили на горбу своё смертоносное оружие, а теперь волокли его по рыхлому снегу, ради того чтобы пехота не осталась без прикрытия, ведь без пулемётов на этой войне делать нечего.

На пути раскинулся большой яблоневый сад. Ровные, высаженные, словно по линейке, ряды коротких деревьев, уходили за горизонт, а слева виднелись хозяйственные постройки.

Георгий шагал вместе со всеми. Приближаясь к передовой, он чувствовал, как ускоряется сердцебиение, а тревога всё сильнее выжимает душу. Он уже смирился со своей судьбой. Он погибнет — сомнений не было. Здесь или там — неважно. А в голове крутилась только одна мысль: «Поскорее бы уже всё закончилось. Сколько это ещё будет продолжаться?» Не столь ужасны смерть или боль, как их ожидание. И чем дольше оно тянется, тем невыносимее становится.

Ещё издали Георгий заметил чёрные кучки и красные пятна на снегу. Вперемешку лежали русские солдаты в папахах и зеленовато-серых шинелях и германцы со штырями на макушках касок, обтянутых тканью. Здесь произошла рукопашная схватка, причём недавно. Лица покойников заострились, посерели, но следов разложения пока не наблюдалось.

У одного германского солдата вытек проткнутый глаз, а у русского бородача, валяющегося неподалёку, была разорвана челюсть, а изо рта вываливались зубы и кусочки кости. В руках он сжимал винтовку с окровавленным штыком. Он успел кого-то пырнуть, но потом что-то прикончило и его — вероятно, разрывная пуля или осколок от снаряда. Чуть дальше валялся поручик с саблей в руках и исколотой штыками грудью. Усатое лицо с застывшей гримасой ярости смотрело в небо в бессильной злобе.

Отделение двигалось мимо широкой воронки. Деревья рядом с ней поломались, а вокруг бугрились кучки грязно-зелёного тряпья. Георгий обошёл солдата, с которого взрывом содрало шинель и портки. Тело перекрутило, левая рука отсутствовала, а от головы осталась только нижняя половина со спутанной бородкой, верхнюю же срезало начисто. Нелепая, некрасивая смерть. Она всегда выглядела отвратительно, но иногда — особенно мерзко. А чуть дальше среди красного снега лежала нога в сапоге. Петьку стошнило, прямо на ходу.

— Вот же падаль, шинель испачкал, — досадовал он.

Яблоневый сад был так же побит и покалечен, как и люди, оставшиеся на подступах к нему. Многие деревца поломало, а некоторые и вовсе вырвало с корнем. В воздухе висела дымка, а нос щекотала вонь тротила. Взрывы раздавались совсем близко. Почва под ногами дрожала. Недалеко вздыбило землю, и бойцы инстинктивно пригнулись, сжались. У Георгия внутри тоже что-то ёкнуло. Вражеская артиллерия стелила слишком плотно. Она уже перепахала весь сад и поле перед ним. И сюда зачем-то гнали людей.

Навстречу шли четыре бойца, тащили на носилках раненого. У одного через плечо висела большая медицинская сумка. Следом за носильщиками ковыляли двое с перебинтованными руками, и один — с замотанным белой марлей лицом. Они прошли сквозь цепь. Жёлтые цифры на погонах говорили о принадлежности солдат к сто пятнадцатому полку.

— Эй, ребятки, что там происходит? — крикнул им кто-то из взвода.

— Пекло, — хрипло ответил санитар с сумкой. — Чёртово пекло.

— Рота, стой! — закричал капитан, и бойцы залегли.

Здесь, под деревьями, были люди. Рассеявшись среди израненных, покорёженных яблонь, они лежали или сидели в снегу и чего-то ждали, наверное, собственной смерти. А теперь и третий батальон оказался в этом кровавом саду, где не было ни окопа, ни лунке, чтобы укрыться от истошного огня вражеских батарей. Новое мясо, пригнанное на необорудованные позиции, ждала незавидная судьба.

Очередной взрыв раздался очень близко, и в воздухе зажужжали осколки, а с деревьев посыпались срубленные ветки.

Залёгший в первой цепи Губанов обернулся и крикнул:

— Степанов, Синяков, Колченогов! Там полно трупов. А нам нужны патроны. Шуруйте туда и соберите что есть.

— Изверг, — пробормотал себе под нос Петька, явно недовольный светлой идее унтера.

— Что ты там тявкнул, Синяков⁈

— Слушаюсь, господин старший унтер-офицер, — на этот раз слова Петьки прозвучали громко и отчётливо.

— Только быстро, пока в… — Губанова прервал близкий разрыв снаряда, — пока в атаку не пошли.

Гаврила, Георгий и Петька, словно приговорённые к некому ужасному наказанию, поплелись обратно, где на поле брани спали покойники. Там тоже рвались снаряды и гуляла смерть, но на открытой местности даже деревья не защищали. Самую грязную и бесславную работёнку унтер поручил своим «любимчикам».

— Ирод, шельма, — ругался Петька, чуть не плача. — Да за что же мне такое? Это ж надо приказать покойников обирать!

— Да успокойся ты, — Георгия нытьё товарища откровенно злило. И так на душе паршиво, и в любой момент может смерть настигнуть, так ещё и этот олух постоянно причитает. Разболтанные нервы дребезжали сводящей с ума какофонией. — Патроны откуда брать прикажешь? Каптенармус сказал, что их нет, закончились. Чем воевать?

— Бог меня покарает за такое святотатство, что мёртвых обираю. Грешно это.

— Богу на тебя плевать. Как и на всех нас.

— Не богохульствуй, брат. Ты своими речами беду на нас накличешь.

— Не навлеку.

— Почему ты так уверен?

— Сам рассуди. Патроны чьи?

— Я не знаю.

— Как не знаешь? Они армии принадлежат, так?

— Ну так.

— Вот. Мы же не личные вещи берём, вроде денег или одежды. Так? И не для себя, а чтобы воевать, чтобы германца бить. Так? Ты же сам говорил, что германцы — нехристи. Значит, что?

— Э… Ну… значит, мы всё правильно делаем?

— Вот именно, Петька, вот именно!

— Слушай, а правда… Если подумать, ты прав. Что это я? Умный же ты, Жора. Во, я не сообразил!

Георгий улыбнулся. Сочинённые на ходу доводы сработали, и суеверный паренёк успокоился. Хотя на лице Петьки до сих пор читалось невообразимое страдание. Он постоянно вжимал голову в плечи, а руки тряслись. Сломался бедолага. Теперь от него в бою совсем мало пользы будет.

Добравшись до первого трупа, Георгий обшарил подсумки. Молодой, светловолосый паренёк, которому пробили грудную клетку широким немецким штыком, застыл на боку, а снег вокруг пропитался кровью. В подсумках лежали две последние обоймы, а в вещмешке ничего не нашлось, кроме личных вещей. Однако соблазн оказался слишком велик, и пара чистых портянок переместилась в ранец Георгия.

Рядом со свистом упал снаряд. Георгий плюхнулся в красный снег и пополз к следующему мертвецу. У того был пробит висок, а правый глаз вытек. Стараясь не смотреть на лицо трупа и перебарывая отвращение, Георгий полез в подсумки. Как оказалось, напрасно: перед смертью солдат израсходовал весь боекомплект. Зато у третьего сохранились аж четыре обоймы и запасная пачка патронов в вещмешке.

Переползая или перебегая от одного застывшего тела к другому, Георгий обыскивал подсумки, вещмешки, карманы. Он уже почти не думал о снарядах, падавших то ближе, то дальше, и лишь машинально пригибал голову, когда слышал очередной устрашающий свист. Самому себе удивлялся: как же мало потребовалось времени, чтобы привыкнуть летающей вокруг смерти. Усталость, как физическая, так и моральная, притупила чувства и древние инстинкты.

Снаряды всё чаще рвались в яблоневом саду, и оттуда доносились холодящие душу вопли людей, раздираемых взрывами и осколками. Слепой молот артиллерии со всей яростью обрушился на неподготовленные позиции, вколачивая в землю целые подразделения, стирая сотни человеческих судеб.

Георгий полз от трупа к трупу, и ранец постепенно тяжелели от обойм и пачек. Ожидал смерти в каждый миг, но, как ни странно, до сих пор оставался цел и невредим. Да и Гавриле с Петькой пока везло. Только вот патронов для трёхлинейки попадалось маловато. Зато у немцев подсумки были забиты. Георгий брал и такие, и такие, а заодно закинул себе за спину германскую винтовку, в то время как «мосинку» не выпускал из рук. Лишние килограммы совсем придавили к земле измождённое тело, и вскоре стало ясно, что пора возвращаться.

Он замахал рукой спутникам:

— Давайте сюда! Я всё!

Петька и Гаврила подбежали и залегли рядом.

— Надо возвращаться, — сказал он. — Я больше не утащу.

— Зачем германскую винтовку взял? — спросил Гаврила.

— К ним патронов больше. Германцев, кажется, лучше снабжают, чем нас.

— Я не хочу туда, — Петька лежал, весь сжавшись, впиваясь пальцами в винтовку и дико шарил глазами по сторонам.

— И я не хочу. Но патроны надо отнести.

— Послушай, Георгий, — проговорил серьёзно Гаврила. — Не знаю, как ты, а я думаю, Пётр прав. Германские пушки очень уж бодро работают. Если мы туда вернёмся, нас по кускам потом придётся собирать.

Словно в подтверждении этому неподалёку среди яблонь вздыбил землю очередной снаряд. Они рвались, не прекращая, но в поле падали гораздо реже, чем в сад. Немец, видимо, пристрелялся и теперь лупил точно по позициям, уничтожая обороняющиеся части.

Доводы Гаврилы заставили задуматься. Вернуться сейчас к своим стало бы самым настоящим самоубийством. Только какой был выбор? Либо идти туда, либо отлёживаться здесь. Но, если остаться, как потом смотреть в глаза сослуживцам, пережившим ад? Как оправдывать свою трусость?

Про бегство же он даже не думал. Всё равно помирать сегодня или завтра. Так не лучше ли это сделать достойно? Да и за что здесь ему цепляться? Ни дома, ни родни, ни друзей нет — лишь какие-то посторонние люди, о которых он знает из смутных воспоминаний прежнего Жоры Степанова, да непривычный мир с чуждыми порядками и нравами — мир, который на данном этапе истории катится в пропасть. Но тогда встаёт другой вопрос: за что и за кого умирать? Попытаться таким образом заслужить лучшую долю в следующей жизни? Знать бы, что это поможет…

— О чём задумался? — спросил Гаврила, не получив ответ. — Ты же вроде неглупый. Охота тебе голову сложить ни за что? За кого мы погибаем? За государя императора нашего? Так Николашка сейчас во дворце своём на чистой постельке спит, да кушанья трескает за обе щёки, какие простому мужику и не снилось, пока мы в снегу мёрзнем и в крови барахтаемся. Нам же, считай, сама судьба благоволит. Уйдём, и никто нас не хватится. А когда хватятся, поздно будет.

— Не в этом дело… — Георгий сам не знал, как объяснить своё замешательство, какой логичный аргумент привести. — Просто… Надо отнести патроны. Германец наступает. Нашим нужны патроны.

— Патроны? Им сейчас священник и могильщик нужны, а патроны — вряд ли. Это не война, это просто какая-то бойня! А нас туда посылать — преступление. Только вот для генералов жизнь наша и гроша не стоит.

— А если так… если так, то… надо вытащить раненых, — нашёл разумную причину Георгий. — Да, надо раненых вытащить из-под огня. Ты, как хочешь, а я пошёл…

Он перебежал к ближайшей яблоне, ствол которой расселся на две половины. Плюхнулся на живот рядом с ней и стал всматриваться в деревья впереди. Там рвались снаряды, взмывали ввысь клочья земли, а в синеве, заляпанной серостью облаков и дыма, хлопали картечные заряды. Идти туда совсем не хотелось. Неудержимая сила тянула назад.

Глава 7

— Ты куда? Стой! — крикнул Гаврила. — Вернись, говорю!

Георгий оглянулся. Внутри боролись две силы: первая — своего рода чувство долга, понимание, что надо вернуться к взводу; вторая — нежелание лезть в мясорубку, где он либо погибнет, либо покалечится. Потому он лежал в воронке, вглядывался в деревья и никак не мог сделать этот безумный, болезненный выбор. Да и какой смысл был в том, чтобы топать под обстрел? Доставить патроны? Кому они нужны, если там никого не осталось? Вынести раненых? А сможет ли он пройти сквозь стену огня? Не окажется ли он сам среди тех, кого надо спасать?

Впереди чернела яма от снаряда крупного калибра. Георгий сделал ещё один рывок и забрался в неё. Здесь лежать было чуть спокойнее, чем на поверхности. У солдат существовало поверье — по крайней мере, герои военных фильмов постоянно так говорили — якобы в одну воронку дважды снаряд не падает. Это выглядело полной чушью, но в яме хотя бы осколки не достанут.

Гаврила и Петьке тоже надоело лежать на открытой местности, и они ринулись к воронке. Далеко позади них снаряд вздыбил и разметал землю. Гаврила споткнулся на краю ямы и скатился, выругался, улёгся поудобнее, подтащив к себе выроненную винтовку.

— Ранен? — спросил Георгий.

Гаврила окинул себя взглядом, пошевелили руками и ногами и покачал головой:

— Порядок. А ты, правда, собрался туда? За чьи бестолковые приказы голову решил сложить? Одумайся.

— Я тебя не держу. Иди куда хочешь! — нервы у Георгия дребезжали от каждого слова. Мало того что у самого внутри чудовищная борьба, ещё и Гаврила под руку околесицу несёт.

— Останешься? Полезешь туда? Ради чего?

— Неважно, — Георгий приподнял голову и обнаружил Петьку, сидящего в снегу и чешущего спину. — А он чего там?

— Пётр, сюда скорее! — зычно крикнул Гаврила.

— Братцы! Братцы, помогите! — жалобно завыл Петька, не двигаясь с места.

— Что случилось? Сюда иди! Быстро! — Георгия всё сильнее раздражал этот рябой малый. У того крышу окончательно сорвало. Зачем он сидит и чешется посреди открытого поля? Совсем сдурел?

— Спина! В спине что-то застряло! Я идти не могу!

— Что значит, не можешь идти?

— Ноги не шевелятся!

Похоже, парню действительно требовалась помощь. Вряд ли проблема касалась психики.

— Я сейчас! — Георгий вылез из воронки и, подбежав к сослуживцу, стащил с него ранец. Сразу стало понятно, что дела плохи: на спине шинели образовалось чёрное пятно в районе поясницы.

— Что там? Что у меня на спине? — в глазах Петьки читались холодный ужас и мольба о помощи.

В первый момент Георгий растерялся. Оказывать помощь на поле боя его учили, но он никогда не применял эти знания на практике. Судьба уберегла: и сам ни разу не был ранен, и сослуживцев латать не приходилось. Поэтому не сразу пришло понимание, что делать.

— Так, приятель, держись. Всё нормально будет. Я тебя оттащу в безопасное место, — Георгий взял Петьку за ворот шинели обеими руками и стал рывками подтаскивать к воронке. За телом тянулся кровавый след.

— Ай! В спине больно! В спине! — заорал Петька. — Я ранен? Да⁈ Ранен? Не бросай меня здесь, Богом заклинаю! Не бросай.

— Всё нормально будет. Не брошу я тебя. А теперь заткнись и не трать силы на болтовню.

Происшествие с сослуживцем избавило Георгия от непосильного выбора. С раненым на руках на передовую не попрёшься. Придётся либо тащить его в медпункт, либо дожидаться санитаров.

— Что с ним? — Гаврила вылез и помог спустить на дно ямы чуть ли не плачущего от боли и страха Петьку.

— Осколок в спину попал. Ноги отнялись, — Георгий перевернул страждущего на живот и стал сдирать с него амуницию. Ремень никак не желали слушаться, путались. А когда Петьку, наконец, удалось освободить от шинели, оказалось, у него вся рубаха на спине промокла от крови.

— Да твою мать! — выругался Георгий.

— Я сильно ранен, да? Сильно? — причитал Петька. — Не бросайте здесь, братцы, только не бросайте.

— Никто тебя не бросит, — процедил Георгий, нащупывая в обшлаге рукава Петькиной шинели перевязочный пакет. — И хватит болтать. Силы тратишь… Гаврила, послушай, его придётся тащить в медпункт. Ты знаешь, где он?

— Вдвоём будет тяжеловато, — Гаврила пожал плечами, с сочувственным безразличием глядя на раненого. — Можно попробовать положить на палатку и тащить за собой волоком, но я не знаю куда.

— Разберёмся. Вначале перевяжем.

Георгий вытащил, наконец, тканевую упаковку с отпечатанной на ней инструкцией. Такие выдавали каждому солдату. А вот жгутов и турникетов бойцы при себе не имели. Предстояло остановить кровь, и одного бинта для этого могло оказать мало. Требовалось что-то ещё.

— Открывай упаковку. Я сейчас приду, — Георгий опять вылез из воронки, добрался до места, где остались ранец и винтовка Петьки, схватил их и едва запрыгнул обратно, как над головой просвистел снаряд и упал неподалёку, тряхнув почву под ногами, которая и так дрожала от постоянных разрывов.

В ранце, помимо всего прочего, хранилось чистое нижнее бельё. Достав рубаху, Георгий порвал её, свернул один из лоскутов валиком и приложил к ране, после чего они с Гаврилой туго замотали бинт вокруг талии. Перчатки запачкались кровью, и Георгий снял их, поскольку те порвались и от холода уже не защищали. Петька же вскрикивал, когда его приподнимали, и умолял не бросать. А ещё он просил пить, и Гаврила, помогавший в перевязке, то и дело прикладывал горлышко фляги к иссохшим губам парня.

А когда процедура была окончена, Георгий крепко выругался, поскольку понял, что, кроме раны в позвоночнике, есть ещё минимум две. Они тоже кровоточили, но бинт закончился. Пришлось заматывать их кусками рубахи. Да и с первой неясно до конца, как обстоят дела. Довольно крупный осколок пробил ранец, позвоночник и застрял во внутренних органах. Петька находился в сознании, но долго мог не протянуть.

Тем временем снаряды перестали падать на позиции третьего батальона, и почва больше не дрожала, как при землетрясении. Теперь они сыпались правее. Противник перенёс огонь на соседнее подразделение. В саду же вопили раненые, словно в пыточной камере, кто-то звал на помощь. Становилось жутко от мысли, сколько покалеченных солдат осталось в изрубцованной земле. И кто их вытащит оттуда? Никто. Они так и будут ждать своей кончины, замерзая на холодном ветру, сходя с ума от боли.

— Ну что, надо нести, — сказал Гаврила. — Давай, клади на палатку. А то он здесь окочурится.

— Так куда нести-то? Ты знаешь? — Георгий больше склонялся к тому, чтобы дождаться санитаров, хотя были опасения, что германцы придут быстрее.

— Давай к дороге. Там какие-то резервы остались, денщики и прочие. Может, найдём кого, подскажут.

— Ты прав. До дороги не так уж далеко. Донесём.

— Вы же не бросите меня одного, братцы? — опять заскулил Петька.

— Нет, успокойся, — Георгий отстегнул от Петькиного ранца брезент и стал разворачивать.

— Пить, братцы, пить дайте. Рот пересох, мочи нет.

— Гаврила, дай ему.

— Ясное дело, — вздохнул Гаврила и стал откручивать крышку фляги. Ему как будто не очень хотелось возиться с раненым, но, видимо, совесть требовала, поэтому о побеге речь уже не шла.

Георгий расстелил брезент, насколько это было возможно на неровной поверхности и подсунул под Петьку. Теперь предстояло тащить его минимум версту в надежде, что на дороге встретится кто-нибудь, кто подскажет путь до перевязочного пункта.

В саду раздался треск сучьев. Георгий вздрогнул и замер, решив, что наступает германская пехота. Внутри всё сжалось: как же так, неужели их никто не остановил, не притормозил их продвижение? Но русская речь мгновенно развеяла опасения. Шли свои.

Георгий приподнял голову. Между деревьями, обходя воронки и трупы, брели люди — усталые, перебинтованные, грязные. Было их две дюжины, и ещё двух человек несли на полотнищах.

Впереди шагал офицер, голова которого под папахой была замотана окровавленной тряпкой. Георгий сразу же узнал в нём поручика Анохина. На плече его висела винтовка, хотя обычно офицеры имели при себе лишь револьвер и саблю. Следом шёл солдат, ведущий под руку ещё одного офицера — парня без шапки и в распахнутой шинели, верхняя половина лица которого закрывали бинты с красными пятнами на месте глаз. Кроме того, у двоих были перевязаны руки: у одного — плечо, у другого — левая кисть. Замыкали шествие два бойца, тянущих за собой пулемёт Максим на маленьком колёсном станке.

В саду тем временем заговорили винтовки — редко, неуверенно, пугливо. Артиллерия не всех превратила в фарш. Кто-то ещё оборонялся, но осталось их очень мало.

— Мы здесь! — крикнул Георгий. — У нас раненый!

Компания приблизилась к воронке.

— Сколько вас? — голос поручика Анохина оставался столь же твёрдым и невозмутимым, как и раньше, хотя ситуация совсем не располагала к душевному спокойствию.

— Трое. Один ранен в спину. Он не может ходить.

— Так, — поручик заглянул в яму, кивнул и обернулся к своим. — Башмаков и… вот ты, помогайте нести раненого. Только быстрее. Германец нам на пятки наступает.

Георгий, Гаврила и два солдата взяли за углы брезент с лежащим на нём Петькой, и группа двинулась дальше. Снова прошли мимо трупов и воронок, но теперь в обратную сторону — туда, где нет немцев, где не рвутся снаряды. Это было отступление, самое настоящее бегство. Сколько бы мяса ни бросило командование в котёл сражения, но сдержать превосходящие силы противника не получалось. Артиллерия перемалывала всех.

— Вы как здесь оказались, бойцы? — спросил поручик.

— Нас отправили собирать патроны, — ответил Георгий. — Начался обстрел, Петра ранило. Мы его перевязали, хотели уже нести в медпункт, а тут — вы.

Поручик обернулся и пристально посмотрел на двух присоединившихся солдат:

— А я вас, между прочим, помню. Вы же в разведку со мной ходили. Ты… рядовой Степанов, верно?

Георгий удивился тому, что офицер не забыл его фамилию. Анохин выглядел адекватным человеком, а его спокойный голос внушал подчинённым уверенность. Возможно, он даже не откажется рассказать, как обстоят дела на фронте.

— Так точно, ваше благородие, рядовой Степанов, — подтвердил Георгий. — Разрешите спросить?

— Валяй.

— Вы не видели, что со вторым взводом случилось? Где все?

— Боюсь, не видел. Там всё перемешалось. Роту накрыло артиллерией, капитан перед смертью велел отводить выживших. Сейчас наша задача добраться до Марьянки, где размещён батальонный перевязочный пункт. А потом своим ходом выбираемся к Сувалкам. Там будем выстраивать оборону.

— То есть, мы отступаем?

— Можно и так сказать. Наш батальон разбит, нам придётся отойти и перегруппироваться.

Слова поручика звучали трагично и в то же время обнадёживающе. Отступление означало, что бой окончен, батальон уйдёт в тыл и несколько дней будет отдыхать и перегруппировываться. А потом… кто знает? Возможно, командование снова бросит солдат в самоубийственную атаку под германские пушки. Но это — потом.

Гибель целой роты не укладывалась в голове. Вот люди шли, о чём-то мечтали, на что-то надеялись, а теперь их нет. Два-три часа — и пара сотен человек стёрто вместе с их судьбами и чаяниями. А, возможно, и весь батальон постигла такая же судьба. Наверное, унтера Губанова тоже прибило снарядом или осколком, но Георгий не испытывал от этого ни большой радости, ни тем более печали. Помер и помер.

Мыслей в голове осталось не так уж много. Приходилось напрягать все силы, чтобы передвигать ноги по глубокому, мокрому снегу. Ранец и сухарная сумка сильно потяжелел благодаря напиханным туда патронам, а сверху давила германская винтовка. Да и Петька был нелёгким. Весил он килограмм шестьдесят, тащили его вчетвером, но руки всё равно отваливались.

А Петька, нет бы спокойно лежать, он постоянно вертелся и скулил: то звал маму, то бормотал что-то похожее на молитву, то умолял не бросать, хотя никто и не собирался, то просил пить или сообщал, как ему больно.

Другие двое тяжелораненых выглядели не лучше: у одного были перевязаны обе ноги, у второго — брюхо. Он тоже постоянно хотел пить, кряхтел и стонал.

Поначалу Георгий не обращал внимания на слепого офицера. Но потом всё-таки взглянул на него повнимательнее и узнал прапорщика Веселовского. Тот осунулся, сгорбился, а его бледные губы были плотно сжаты. Он уже не напоминал того бравого молодого офицера, жаждущего подвигов и славы, который вечно скакал впереди на коне.

Георгий оглянулся на яблоневый сад, где погибла рота. Там звучали редкие винтовочные выстрелы, и одинокий пулемёт тоскливо отстукивал короткие очереди. Но вскоре и он заткнулся. Больше никто не входил оттуда.

Взгляд притянула чёрная фигура, стоящая на краю сада, по спине пробежал холодок. Она походила на ту, что Георгий видел во время ночного дежурства. Он отвернулся, а когда посмотрел снова, там уже никого не было. «Ну вот, теперь я, кажется, схожу с ума», — проскочила досадливая мысль.

Впереди среди зарослей показались новые роты, марширующие со стороны дороги. Они по команде офицеров растянулись в длинные, разреженные цепи и полезли по снегу к саду, в котором отстреливались остатки сто пятнадцатого полка. Новоприбывшие молча прошли мимо отступающих. Георгий посмотрел вслед этим обречённым. Шеренги серых спин с вещмешками на плечах безропотно уходили в пустоту, откуда нет пути назад.

Отступающие пробирались среди редких деревьев и кустарника. Мокрый снег налипал на сапоги, делая их неподъёмными. А ноша с каждым шагом становилась всё тяжелее. Георгий терпел-терпел, да и выбросил немецкую винтовку. Стало полегче, но ненадолго.

Бормотание Петьки превратилось в бессвязный бред, а его лицо покрылось холодным потом. Постепенно он замолк и перестал шевелиться, нос заострился, глаза впали, кожа стала бледной, почти прозрачной. Парень уснул — уснул вечным сном.

— А малой всё, кажись, преставился, — заметил тощий, длинноносый солдат средних лет, державший один из задних концов полотнища.

— Что говоришь, Башмаков? — поручик обернулся.

— Преставился, вашбродь.

Анохин подошёл к Петьке, приложил пальцы к шее:

— Да, помер бедолага. Что ж, пусть Господь примет его душу. А нам дальше надо идти. Оставляем здесь.

— Вашбродь, похоронить бы. Нельзя же вот так просто…

— Мы не можем задерживаться, — объяснил спокойно поручик. — У нас есть другие раненый, и их нужно доставить на перевязочный пункт. Заверните его как следует и положите в стороне.

Никто не посмел спорить, и окровавленный серый свёрток с торчащими оттуда сапогами остался под деревом, Анохин забрал «душу солдата», и отряд двинулся дальше. Георгий не возражал. Наоборот, вздохнул с облегчением, когда поступил приказ. Не было никакого желания задерживаться из-за покойника, а тащить его невесть куда — тем более.

Но радоваться пришлось недолго. Вскоре поручик велел Георгию и Гавриле везти пулемёт вместо двух уставших бойцов, и снова началась каторга. Стальная туша весом с человека никак не желала катиться по глубокому снегу на своих маленьких колёсиках и постоянно застревала. Этот болванчик сейчас казался бесполезным куском железа, ради которого люди тратили последние силы.

Идти пришлось недолго. Очень скоро впередипослышались ржание лошадей и человеческие голоса. Там находился батальонный перевязочный пункт. Его разместили в лесу рядом с дорогой. Под навесом, растянутым между деревьями, на скорую руку латали пострадавших, а вокруг растеклась серо-кровавая масса истерзанных, покалеченных солдат. Они гомонили, стенали и ждала своей очереди. Под старым дубом возвышалась горка одежды и обуви, срезанных с раненых, а чуть дальше рядком лежали люди — те, кого спасти не удалось.

— Сестра, у нас раненые! — крикнул поручик женщине, которая поила человека с забинтованными лицом и обрубком руки.

Медсестра обернулась. Это была совсем юная девушка с широким, приятным, но очень уставшим лицом и сосредоточенным взглядом. Белый передник с большим красным крестом был весь заляпан кровью и гноем, как и коричневое платье. Но сменная одежда, видимо, закончилась.

— Вам придётся подождать, ваше благородие, — глаза девушки выражали решимость и сдерживаемую боль, словно она сама страдала от ран. — Видите, сколько солдат? Мы не можем помочь всем сразу. Простите.

— Тяжёлый! У нас тяжёлый! — шлёпая по слякоти и поскальзываясь, к навесу бежали два санитара с носилками. — Его в первую очередь! Сестра! Быстрее!

Носилки опустили на землю. В них лежал унтер-офицер с кровоточащими обрывками руки и ноги, перетянутыми тканью, словно жгутами. Он смотрел вокруг осоловевшим, обезумевшим взглядом и не издавал ни звука. А под навесом вопил парень, которому мужчина с бакенбардами и красными крестами на погонах и на белой нарукавной повязке что-то выковыривал из плеча:

— Потише! Потише! Ай, как больно! Не могу больше! Оставь меня уже! Оставь, ради Бога!

— Замолчи и дёргайся! А то, правда, оставлю как есть. Будешь знать, — грозил врач. — Загниёт рука — отнимут.

— Нам придётся идти до Сувалок с ранеными, — рассудил поручик Анохин, словно речь шла о походе в ближайший магазин. — Здесь им не помогут.

К навесу подскакал всадник, натянул поводья и гаркнул на весь лес:

— Где главный врач? Мне нужен главный врач. Приказ от командира батальона!

— Я! Что случилось? — строго спросил, не отрываясь от руки раненого, мужчина с бакенбардами.

— Германцы наступают! Приказано отходить! Срочно! — вестовой развернул лошадь, пришпорил и погнал прочь.

— Вы слышали приказ! — зычный голос врача разнёсся над стоянкой. — Сворачиваемся немедленно. Тяжёлых — на повозки. Остальные — своим ходом.

* * *

Отряд поручика Анохина шагал вместе с медицинским обозом. Миновали деревню, выбрались на просторы. Дорога превратилась в сплошную грязевую кашу, и по ней измученные лошади тянули повозки, а среди них тащились остатки отступающих подразделений и группы раненых, коих не смогли забрать медики.

Колеи чёрной паутиной расползались по снежному полю, телеги застревали, другие пытались их обгонять и тоже увязали в грязи. Иногда они сбивались кучами, образуя заторы, у кого-то что-то ломалось. Возницы и прочая обозная прислуга выбивалась из сил. Лошадей выпрягали из одних повозок, запрягали в другие по четыре, а то и по шесть, а всё, что не удавалось увезти, бросали на месте, и близ дороги тут и там постоянно попадались пустые зарядные ящики, патронные двуколки, подводы, заваленные каким-то барахлом. На белом снегу чернели трупы загнанных животных.

Георгий и остальные шли по щиколотке в грязи в надвигающихся сумерках. Сапоги хлюпали, набрав воды, но никто уже не обращал внимания на эту неприятность. Все хотели поскорее убраться отсюда. Двух раненых всё также несли на полотнищах палаток, а четыре солдата тащили на закорках пулемёт, станок, щиток и коробки с лентой. Везти его оказалось совсем тяжко, поэтому разобрали, взвалили на себя. Вместе со всеми волочил ноги и слепой прапорщик под руку с поводырём.

Одна из медицинских повозок застряла. Пришлось толкать всем, у кого были свободные руки. Теперь уже не только сапоги, но и шинели забрызгались коричневой жижей. А по небу плыла набухшая рвань облаков, и с каждой минутой она становилась темнее. Заканчивался ещё один выстраданный день, оставляя после себя тысячи трупов на полях сражений. Рутинно и однообразно накрывали сумерки тошнотворную боль земли. Моросил дождик.

Поручик шёл впереди, солдаты поначалу молчали, а потом стали вполголоса переговариваться, скрашивая праздной болтовнёй рутинное безвременье пути.

— Будь проклят канцлер, будь прокляты эти поганые дороги, будь проклята война. Да сколько это будет продолжаться? Так не пойдёт… нет, это не дело, — бормотал Башмаков, шмыгая своим длинным носом.

— Правда твоя, приятель, — согласился шагавший рядом с ним коренастый боец с забинтованной левой кистью руки. — Но ведь живы же. Кто б знал, что из такой передряги выберемся. Мне вон два когтя сшибло, так я не ворчу. И ты не гунди. Сейчас отойдём в город, отдохнём.

— Да уж… вот и шпёхаем от беды к беде, пока не сляжем в землю. И когда эти мытарства закончатся… Эх, а дома масленица, блины…

— Масленица уже закончилась, — сказал рыжебородый детина, тащивший на плече двадцатикилограммовое тело пулемёта. — Сейчас февраль начался. А ты всё масленица. Тяжёлая доля нам выпала, братцы, это верно. Ну а куда деваться? Каждому свой крест приходится нести. Тут уж роптать негоже.

— Гришка, хватит этой поповской околесицей, — усмехнулся боец с забинтованной кистью. — Лучше посмотри, какие здесь сестрички. Особенно вон та. Задница — во! А знаешь, что говорят? Знаешь? А я тебе доложу. Дескать, барышни из Красного Креста не только раны бинтуют, но и нужды другого характера могут удовлетворить нашему брату.

— Да ну! — удивился Башмаков. — Брешешь!

— Не-а. До мужиков они охочи. Для того сюда и идут. А ты думал?

Георгий шагал впереди, слушал краем уха болтовню этих дремучих олухов, и казалось ему несправедливым то, что они говорят про сестёр. Было не похоже, что эти женщины, без сна и отдыха таскающиеся за обозами и выполняющие тяжёлую, безрадостную, грязную работу, приехали сюда ради плотских удовольствий. Сейчас сёстры шли за повозками, так как внутри мест не было, заодно с солдатами месили талую жижу под ногами, и отдохнуть им предстояло ещё нескоро.

Георгий так устал, что ему совсем не хотелось шевелить языком, но он всё-таки обернулся, чтобы возразить коренастому. И ничего не сказал. Раздавшиеся впереди ружейные выстрелы заставили моментально забыть о разговоре.

Все остановились и прислушались. Пальба не прекращалась. Впереди дорогу пересекала лесополоса — там-то и происходило действо, о котором можно было лишь догадываться. Однако все естественным образом подумали о нападении.

— Всем приготовиться! Оружие к бою! — скомандовал поручик Анохин и снял с плеча винтовку. — Раненых прячьте за повозки!

Носилки кинули в грязь возле одной из повозок. Рядом усадили прапорщика Веселовского. Солдаты взяли в руки ружья, коренастый парень тоже не остался в стороне. Он придерживал ложе покалеченной рукой, а здоровой приготовился стрелять. Бойцы, тащившие части пулемёта, скинули свою ношу.

Георгий тоже взял в руки винтовку, чувствуя скорее досаду, нежели страх. «Опять. Опять чёртовы немцы. Вы дадите нам, уроды, спокойно пройти или нет? Да сколько можно-то?» — мысли распаляли ненависть, готовую выплеснуться на врага, которого пока никто не видел.

В поле послышались топот копыт и крики на немецком. Справа от дороги, за повозками, запрудившими в два-три ряда все колеи, показались германские кавалеристы, мчавшиеся к обозам с пиками наперевес.

— Противник справа! За мной! Рассредоточиться! — закричал поручик и побежал навстречу врагу.

Нервно захлопали винтовки, солдаты ринулись вслед за поручиком, обегая мешающиеся телеги и лошадей. Обозники тоже похватали ружья и пристроились за укрытиями. Георгий не помчался вперёд со всеми, чтобы не подставляться под таранный удар, а спрятался за повозкой и стал выискивать цель. И хоть руки подрагивали, но злоба пересиливала страх. В таком состоянии хотелось убивать.

Между повозками показался германский всадник. Его пика ударила в грудь одного из солдат, и тот плюхнулся в грязный, талый снег. Георгий нажал спуск. Расстояние было совсем небольшим, и пуля попала точно цель. Кавалерист пошатнулся и свалился рядом со своей жертвой.

Георгий целился в ещё одного всадника, но удивительным образом промазал. Тот проскакал мимо, проткнув очередного бедолагу. Третья пуля свалила лошадь следующего пикинёра, и тот, не успев вытянуть ногу из стремени, оказался придавлен ей к земле.

Надрывный женский вопль заставил обернуться. Георгий посмотрел налево, но кричащую не увидел. Зато обнаружил скачущего со стороны лесополосы кавалериста. Из-под каски глазела злая, усатая физиономия, а затянутая в кожаную перчатку рука сжимала пику. Он был уже совсем близко. Столь внезапное появление противника на фланге стало полной неожиданностью.

Всё дальнейшее происходило словно во сне. Мозг уже не осмысливал события. Тело действовало инстинктивно. Георгий бросился под левую руку всадника, в которой тот держал поводья. Штык вонзился в бок германцу, как не раз вонзался в соломенные чучела на учениях. Лошадь встала на дыбы, кавалерист упал на землю, а Георгий отскочил назад, чтобы оказаться сбитым тушей озверевшего скакуна. Поскользнулся и сам шлёпнулся на дорогу, вляпавшись рукой в холодную грязь.

Пройдясь задними ногами по своему же седоку, конь развернулся и галопом помчался в поле, подальше от опасности.

Германец хрипел и тянул левую руку, словно пытаясь за что-то схватиться, а правой зажимал рану. В глазах этого бравого вояки читалось недоумение, словно он не мог понять, что произошло. Георгий же не рассуждал. Чувство самосохранения сменилось животной яростью, требующей убить врага. Он поднялся из лужи и с разбега воткнул штык в поверженного кавалериста — один раз, второй, третий, пока человек не замер с безжизненным взглядом.

Слева приближалась какая-то тень. Ещё один всадник скакал по дороге, но только с противоположной стороны. Пика смотрела Георгию в лицо, до столкновения оставались мгновения. Понимая, что уже ничего не успеет сделать, он машинально выставил перед собой винтовку…

Хлопнул выстрел, германец вывалился из седла, а конь его проскакал мимо, чуть не сбив Георгия. Кавалерист тащился лицом по лужам, застряв ногой в стремени. Чудесное спасение объяснялось просто: за соседней повозкой сидел Гаврила с винтовкой. Всадник не заметил его и проскакал мимо, за что и поплатился. Не заметил приятеля и Георгий.

Занятый сражением, он вообще мало что видел вокруг, а когда огляделся по сторонам, понял, какой хаос здесь творится. Бегали люди и лошадей, гремели выстрелы, на дороге, в рыхлой мешанине из снега, воды и размокшего грунта лежали мёртвые и барахтались раненые. Крики, цокот копыт, чавканье грязи и грохот пальбы были повсюду. Мимо пронеслась телега в обезумевшей от страха упряжке. А из сумеречного неба капал мелкий, тоскливый дождик.

Глава 8

Георгий стоял среди хаоса, постепенно приходя в себя, и его начинало трясти. Рядом валялся истыканный штыком человек в германской каске с шипом на макушке. С противоположной стороны жался к соседней повозке Гаврила и кричал:

— Эй! Прячься! Прячься, кому говорят!

За ещё одной повозкой с красным крестом на боку, что стояла впереди, прятались три медсестры, четвёртая валялась лицом в размокшей колее, пробитая кавалерийской пикой. Там же лежали и двое раненых на полотнищах, а рядом сидел прапорщик Веселовский с «Наганом» в руке.

Тело пулемёта покоилось в луже, а рядом с ним застыл на боку могучий Гришка. Второй солдат распластался возле станка и тяжело дышал, глядя в небо. Пулемёт собрать так и не успели.

Георгий несколько секунд стоял посреди дороги, но быстро опомнился и сел на корточки рядом с повозкой. Он больше не обращал внимания на вездесущую грязь и не думал о том, как бы остаться чистым. Шинель, штаны, сапоги и даже руки были заляпаны дорожной жижей и промокли насквозь.

Накрыла растерянность. Лошади нервничали и в любой момент могли увезти укрытие на колёсах в неизвестном направлении, а враг — выскочить откуда угодно. Кавалерия противника металась среди обозов и с озверением колола пиками и топтала всех, кто попадался на пути.

Требовалось действовать, но как? Бежать? Удирать в безопасное место подальше от жестокой расправы? Чёрный червь страха заползал в душу, отравляя её паническим состоянием. Смерть, как всегда, летала рядом, носилась ураганом среди обозов, скашивая всех без разбора. Того и гляди дотянется.

«Спокойно! Спокойно, — твердил себе Георгий. — Возьми себя в руки, мать твою!»

Взгляд упорно цеплялся за тонущий в коричневой луже пулемёт. Сейчас он мог сослужить хорошую службу, но прежде его придётся собрать и где-то достать патроны. Впрочем, последнее не было большой проблемой: парень, тащивший четыре коробки с лентами, прятался за той же повозкой, что и Гаврила.

Усилием воли Георгий вырвал себя из места, казавшегося столь безопасным, и выглянул за угол, держа наготове трёхлинейку. В этот момент перед ним оказался германский кавалерист — рослый, с небольшими топорщащимися усиками, восседавший верхом на крепком, пегом жеребце. Палец машинально вдавил спусковой крючок. Немец схватился за простреленную грудь и вывалился из седла. Конь промчался через дорогу, разбрызгивая копытами жижу, и ускакал в поле.

«Да что ж я сегодня такой везучий», — подумал Георгий, сам не понимая, как это произошло.

Других противником поблизости не наблюдалось, и он подбежал к луже. Запустил руки в холодную воду, чтобы вытащить стальную тушу, но та оказалась неимоверно тяжёлой. В пояснице что-то предательски хрустнуло.

— Давай помогу! — рядом оказался Гаврила и взялся с другого конца.

Вместе они взгромоздили пулемёт на станок и закрепили. А парень, нёсший четыре стальные зелёные коробки, достал из одной ленту и запихнул в приёмник. Несколько раз он второпях дёрнул затвор, прежде чем удалось загнать патрон в патронник. Остался главный вопрос: заработает ли механизм после купания в луже.

Георгий развернул пулемёт в сторону пересекающей дорогу лесополосы. Вдалеке мелькали всадники, царила суета. Вероятно, там сосредоточилась основная группировка противника. Но и здесь германцы могли появиться в любой момент.

— Парни, прикройте спину, — Георгий поднял прицельную планку и стал разбираться, на какую дальность поставить.

— Что ты там чешешься? Они сейчас на нас попрут! — нервничал Гаврила.

— Да подожди ты! Не говори под руку. Спину прикрой, чтобы в тыл не зашли. Вода в кожухе есть? Здесь же… водяное охлаждение?

— Слили воды. Я сейчас, — парень, таскавший патроны, судорожно отстегнул от ранца котелок, зачерпнул воду прямо из лужи и стал заливать в пулемёт.

От выстрела над ухом Георгий вздрогнул и обернулся.

— Ах ты, шельма! — крикнула Гаврила в ярости, передёргивая затвор. — Германец с тылу обошёл!

— Прикрывай! — напомнил Георгий.

— Да знаю-знаю. А ты… как тебя?

— Стёпа меня звать, — простодушно ответил паренёк с патронами.

— Давай, Стёпа, прикрывай. А то нам крышка.

Парень бросил котелок и взялся за винтовку.

Георгия до сих пор трясло от нервного напряжения. Враг был повсюду. Он обходил со всех сторон, окружал. А пулемёт стоял посреди дороги в совершенно неудобном месте. Но здесь хотя бы обозы прикрывали, а в поле — совсем ничего нет.

Сосредоточившись на всадниках, мелькавших впереди, Георгий стал пристреливаться. Пулемёт работал прекрасно, чётко и мощно отбивал такт, вот только первая короткая очередь ни в кого не попала, как и вторая. Из-за отсутствия трассеров было совершенно не понятно, куда летят пули. Да и прицел мог оказаться сбит.

И тут на дорогу выехали трое кавалеристов в островерхих касках. До них было не более двухсот метров, но пулемёт они не заметили. А у Георгия внутри всё сжалось. Он опустил целик на половину и замер, тщательно совпещая его с мушкой. Промахнуться нельзя. Иначе всадники ускачут и зайдут с фланга. И, скорее всего, у них получится.

Гаврила и Степан опять пальнули в кого-то. Кавалеристы повернулись на звук и увидели, наконец, пулемётный расчёт. Георгий вдавил гашетку. Фонтанчики от пуль заплескались под копытами лошадей, и первый скакун, пронзительно заржав, повалился в грязь вместе с сидящим верхом пикинёром.

Увидев результат, Георгий вдавил гашетку, и длинная очередь свалила оставшихся германцев, которые не успели ничего предпринять. Пулемёт смолк. Кто-то барахтался на дороге, одна из лошадей пыталась встать. Пара коротких очередей — и всё замерло.

А выстрелы продолжали греметь над полем исчерченным колеями и заставленным обозами. Накрапывал дождь. Чернота медленно опускалась на просторы.

— Вон он! За телегой! Стёпа, видишь? Вон он! — закричал Гаврила и выстрелил. — Обходят, гады!

Георгий же совсем растерялся, не понимая, какое из направлений прикрывать. Впереди враг далеко. Но он может выскочить в любой момент перед самым носом, а может обойти сзади.

Далеко позади послышался нестройный хор голосов:

— Вперёд! За Россию матушку! Ура! — возгласы сопровождались безостановочной пальбой.

— Это наши, чёрт бы их побрал! Наши! — воскликнул Георгий. — Подкрепление прибыло! Ура!

На дороге показался десяток солдат, которых вёл в бой рослый штабс-капитан с гладковыбритым упитанным лицом и «Наганом» в руке. Они быстро добрались до пулемёта. Другие же бойцы бежали слева и справа среди повозок и по полю. Крики «Ура!» и пальба разлеталась над запруженной дорогой.

— О, да у вас пулемёт! — воскликнул штабс-капитан. — Откуда вы, ребятки?

— Двести двенадцатый полк.

— Очень хорошо. Давайте за нами. Разогнать надо гадов, — он обернулся к своим. — Вперёд, не отставай! — и сам уверенно зашагал дальше.

Прибывшее подразделение двинулось дальше, стреляя на ходу. Георгий и Гаврила переглянулись и покатили пулемёт за штабс-капитаном. Стёпа потащился следом.

Не встречая сопротивления, добрались до перекрёстка. В талой грязевой каше среди сгрудившихся телег и мечущихся в упряжках лошадей бугрились тела людей и животных, бултыхались и кричали раненые. Было невозможно шагу ступать, никого не задев — настолько много здесь полегло народу. Германские шинели и обтянутые материей каски со штырями тоже виднелись в куче моле.

У лежащего неподалёку германца из раны в животе сочилась кровь, смешиваясь с водой из лужи, но он всё равно пытался встать, впиваясь пальцами в вязкую дорожную кашу. Это заметил один из новоприбывших бойцов, подскочил и воткнул штык в спину обессиленного врага:

— Ах ты пёс, немчура поганая!

Но боеспособных вражеских солдат здесь не осталось. Прорвавшаяся в тыл германская кавалерия, видимо, не рассчитывала получить столь серьёзный отпор и отошла с потерями. Подкрепление появилось весьма своевременно.

Только вот отступление на этом не заканчивалось. Следовало поторапливаться. Отряды врага теперь гуляли повсюду. Они будут нападать, отбивать обозы, создавать хаос и гнать русскую армию всё дальше и дальше, пока та не закрепится на новых рубежах и не остановит врага. Поручик Анохин сказал, что линию обороны выстроят под Сувалками. Город вряд ли сдадут без боя, поэтому впереди маячило решающее сражение.

Штабс-капитан был из сто пятнадцатого полка и хотел, чтобы пулемётный расчёт пошёл вместе с ним. Но Георгию эта идея не понравилась, ведь тогда без защиты останутся медицинский персонал и раненые. Разумеется, стал спорить несмотря на высокий чин стоящего перед ним офицера.

— У нас раненые, ваше благородие, — заявил Георгий. — Много раненых, а так же врачи, фельдшеры и медсёстры. Мы должны их прикрывать. Поэтому прошу прощения, но с вами не пойдём.

— Кто твой старший? — спросил штабс-капитан.

— Поручик Анохин.

— Где он? Отведи меня к нему.

— Прошу за мной.

Георгий и штабс-капитан побрели обратно.

Поручика Анохина обнаружили не сразу. Пробитый насквозь вражеской пикой, он лежал лицом в талом, красном снегу между первой и второй линиями обозов. Георгию почему-то казалось, что этот человек благодаря своему уравновешенному спокойствию всегда выберется сухим из воды. Но смерти было всё равно, она забирала всех без разбора.

Но не только Анохин нашёл смерть на расхристанной дороге. От двух дюжин бойцов осталось человек пятнадцать, из которых треть валялись раненными в холодной жиже. Но парни не отдали свои жизни даром: убитых германцев тоже оказалось достаточно. Более десятка кавалеристов теперь глотали грязный снег среди разбредшихся в хаосе повозок, а кони, обвешанные поклажей, бродили рядом, скорбя по хозяевам.

Три уцелевшие медсестры уже занимались делом. Они своими тонкими, слабыми ручками оттаскивали раненных мужиков туда, где почище, и перевязывали их. Одна из сестёр бинтовала плечо коренастому парню с покалеченной кистью — тому самому, который отпускал нелестные фразы в адрес женщин из Красного Креста. Сейчас он стонал, чертыхался и чуть не плакал от боли.

Помогали и фельдшеры, а среди повозок бегал врач и требовал освободить их для перевозки раненных. Впрочем, он мог бы это и не делать. Половина обозной прислуги разбежалась и погибла, оставив лошадей и телеги бесхозными. Среди них можно было найти подходящую, что в конечном счёте и сделали.

— Вот эта! Вещи разгружаем, складываем раненых, — распоряжался врач, и по голосу чувствовалось, в каком нервном напряжении он сейчас находился. — В первую очередь тяжёлых. Давай, братцы, быстрее, быстрее!

Двое раненых на полотнищах так и лежали возле одной из медицинских повозок, их охранял слепой Веселовский, вооружённый «Наганом».

— Прапорщик, — штабс-капитан присел рядом и потряс за плечо Веселовского. — Сколько у вас человек?

— Не знаю, я ничего не знаю, ничего не вижу, — бормотал Веселовский. — Простите…

— Мне пулемёт твой нужен. Понимаешь?

— Ваше благородие, — вмешался Георгий, возмущённый таким поведением офицера. — Он не может командовать, вы не видите разве?

— А я с тобой разговариваю? — обернулся штабс-капитан и блеснул глазами. — Не может командовать? Тогда кто может, чёрт возьми⁈

— Старший унтер-офицер Пятаков, — подбежал и откозырял парень с крупной квадратной головой и усами. — Двести двенадцатый полк, третий батальон.

— Сколько вас всего?

— На ногах не больше дюжины, а ещё раненые… И пулемёт мы не отдадим, ваше благородие, что хотите делайте. Иначе мы совсем беспомощными окажемся.

— Проклятье! — выплюнул штабс-капитан с досадой. — Ладно, тогда мы пойдём с вами. Держимся вместе, понял, Пятаков? Прикроем медицинский обоз. За нами вряд ли кто-то пойдёт. Кто мог, все отступили.

Слова штабс-капитана обнадёживали. Он вёл с собой человек пятьдесят. Серьёзного сражения они не выдержат, но нападения мелких отрядов точно отобьют, особенно при поддержке пулемёта. И всё же тревога не отпускала. Если не поторопиться, можно оказаться отсечёнными от основных сил, и это сейчас пугало больше всего.

Зато Георгию пришла одна блестящая идея, о которой он тут же объявил Пятакову:

— Господин старший унтер-офицер, надо с пулемётом что-то делать.

— А что с ним?

— Если его нести по частям, мы его не успеем собрать в случае внезапного нападения. Надо установить на телегу. Так и везти будет легче, и проще открыть огонь, если противник обнаружится.

— На телегу говоришь? А где я тебе телегу достану?

— Здесь полно брошенных. Можем поискать.

— Ищи. Только быстрее. Германов нам тут ждать не резон.

Медперсонал сработал оперативно, и к наступлению темноты всех раненых разместили в повозках, которые удалось освободить от уже ненужной никому поклажи. Георгий тоже нашёл телегу для пулемёта — крестьянскую подводу с сеном, запряжённую тощей клячей. Такой транспорт не выглядел слишком надёжно, но других вариантов всё равно не было, а здесь два в одном: и место для пулемёта, и корм для лошади.

Степан забрался на облучок, Георгий и Гаврила расположились на сене рядом с оружием. Телега медленно поползла дальше, трясясь и переваливаясь на ухабах и скрипя несмазанными осями.

Гаврила довольно улыбался:

— Ну и голова же ты, Георгий. Сообразил. А то бы волочили по грязище эдакую тяжесть.

Георгий и сам был доволен своей выдумкой. Теперь не придётся топать по колдобинам и талому снегу. Промокшие, отёкшие ноги могли, наконец, отдохнуть. В довесок ещё и поясница заныла после неудачного поднимания тяжести.

Лошади вяло шлёпали копытами по лужам, впереди и сзади прыгали фонарики, подсвечивая дорогу в непроглядной тьме. Отступление продолжалось.

Но не успел Георгий с Гаврилой порадоваться тёплому месту на соломке, как телега застряла в очередной яме и так накренилась, что вся компания чуть не вывалилась. Пришлось спрыгивать и по щиколотку в воде толкать свой транспорт, пока тот не выбрался на более-менее ровный участок. Но и там измученная кляча еле тянула, поэтому Степан повёл её под уздцы, а остальные поплелись рядом. Потом всё-таки решили ехать, но по очереди, ибо идти было совсем невмоготу.

Грязи было столько, что Георгий вымазался весь с ног до головы. На привале он потёр себя снегом, умыл лицо, но ладони сильно мёрзли без перчаток, и нормально почиститься не получалось. Гаврила же продолжал мучиться с рукой. Он морщился каждый раз, когда за что-то брался. Боль скрывать уже не удавалось.

— Перевяжи хотя бы, — посоветовал Георгий.

— Да-да, знаю, хватит уже, — огрызнулся Гаврила. — Разберусь.

Он всё-таки последовал совету и перетянул ладонь найденной в рюкзаке тряпкой. И как будто даже забыл о царапине. Забыл и Георгий. Из-за дикой усталости думать ни о чём не хотелось.

Глубокой ночью медицинский обоз и сопровождающие его солдаты остановились возле речушки, напоили лошадей, набрали запасы воды. Степан сунул кляче солому и кинул небольшую горсть в ведро с водой, чтобы лошадь пила мелкими глотками и не простудилась. Парень был деревенским и хорошо знал, как обращаться с животными. Он сам всё делал, а Гаврила и Георгий помогали.

Долго задерживаться не стали. Быстро сделали все дела, и колонна потянулась дальше.

* * *

Особняк был набит солдатами. Люди спали прямо на полу, заполнив своими изнурёнными телами все комнаты на первом этаже. Офицеры ночевали на втором. Хозяева давно покинули эти края, перебравшись туда, где поспокойнее, и теперь господский дом, так удачно расположенный на окраине Сувалок почти у самой дороги, оказался в распоряжении солдат.

Голландские печки были растоплены, и их тепло растекалось по комнатам, наполненному тошнотворной вонью сохнущих портянок.

Георгий вместе с отрядом бойцов, возглавляемых слепым прапорщиком, и остатками сто пятнадцатого полка добрались сюда лишь под утро. Чудом нашлось свободное место: только что другое подразделение покинуло стены гостеприимного дома, и очередная партия солдат могла согреться и выспаться.

Но прежде чем провалиться в царствие Морфея, Георгий со спутниками распрягли и покормили лошадь. Теперь это была их обязанность. Обычно пулемёт обслуживал расчёт из восьми-десяти человек. Туда входили и возницы, и подносчики боеприпасов, и непосредственно стрелки с командиром, а сейчас управляться приходилось троим. Малочисленность расчёта была настолько очевидно, что даже унтер Пятаков внял просьбе дать ещё людей и выделил Филиппа Башмакова, который в стычке отделался ушибами, хотя его сбила лошадь на всём скаку.

Но после хозяйственных хлопот Георгий постелил на пол шинель и улёгся в тёплой комнате среди храпящих солдат. Отключился почти моментально. Голодный, промёрзший, с болью в спине и ломотой в суставах, он в последние часы ни о чём не думал, кроме сна. Хотел вспомнить жену, сына, родителей — тех, кто когда-то был ему дорог, но перед глазами стояла лишь усатая рожа германца, протыкаемого штыком. Образ это крепко отпечаталось в мозгу.

Прежде Георгию не приходилось убивать собственными руками, глядя врагу в глаза. Тот кавалерист стал первым. Но до чего же легко это далось! Никаких колебаний, никаких угрызений совести. И только усатая физиономия с недоумевающим взглядом постоянно появлялась перед мысленным взором, стоило зажмуриться.

Открыв глаза, Георгий снова обнаружил себя в тумане среди множества солдат, ждущих приказа идти в атаку. Тот прозвучал, словно гром с неба, и пронёсся многоголосием над рваной землёй. И тогда сотни серых шинелей вылезли из окопов и побежали вперёд с криками «Ура!» Вместе с ними шёл и Георгий, перебирая ватными ногами по сугробам и рытвинам.

Но вот туман рассеялся, и впереди показалась огромная бездна. Солдаты неровными рядами мчались к ней и падали цепь за цепью. Они словно не видели, куда идут. А Георгий видел, и он не хотел свалиться туда, но непреодолимая сила влекла его за собой, чтобы сбросить в бездонную яму, которая неумолимо приближалась с каждой минутой…

Он проснулся раньше, чем достиг края бездны. Вскочил и долго сидел на полу, обливаясь холодным потом и прокручивая в голове дурацкий, назойливый сон.

Побаливало горло, появились сопли, слегка знобило. Как бы организм ни сопротивлялся, но простуда оказалась сильнее. Замёрзшие, мокрые ноги, плохое питание, жуткая усталость подкосили его. Самочувствие ухудшалось, и ничего с этим сделать было невозможно. Даже отлежаться не получится, ведь скоро офицеры либо заставят куда-то идти, либо бросят в атаку.

Сквозь помутневшие, высокие окна пробивался тусклый свет слякотного, пасмурного утра. Он падал на перепачканные шинели, на бинты с засохшей, почерневшей кровью, на землистые, огрубелые лица. В полумраке большой комнаты на полу храпели, ворочались, кашляли солдаты. Один что-то бормотал во сне, его голос то становился громче, то почти затихал. Второй время от времени звал матушку.

Эти люди видели боль и смерть, прошли по грязи и снегу десятки, если не сотни вёрст, перенесли пытку артобстрелами, пулемётным и ружейным огнём. А ведь ещё совсем недавно они были обычными крестьянами, конторскими служащими, лавочниками, приказчиками, извозчиками. Они жили каждый своими заботами, мелкими невзгодами и радостями, и не ведали настоящего ужаса. А теперь на их головы обрушился молот войны, убивая и калеча всех без разбора.

Но те, кто спал сейчас в особняке, оказались наиболее везучими. Многих из них даже не ранило, а другие отделались мелкими царапинами, ссадинами, ушибами.

У стены стоял старинный шкаф с резными узорами и стеклянными дверцами, где когда-то хранился семейный фарфор или хрусталь, в углу тяжёлые напольные часы отстукивали секунды, качая маятником, а рядом висела большая старинная картина с сосновым лесом, обрамлённая пышной, позолоченной рамкой. По центру комнаты из стены выпирала высокая, до самого потолка печь, обложенная изразцовой плиткой. Остальную мебель вынесли и, вероятно, использовали в качестве топлива для печек и костров. На улице тоже разместились солдаты, и сквозь толстые стены в мир спящих проникали человеческие и лошадиные голоса.

Хотелось спать, но постоянно что-то мешало. То солдаты рядом шевелились и ворочались, то какой-то бедолага с воплем, что в него попали, вскочил, разбудив соседей, а те обложили его чёрной руганью, то вонь от сохнущих портянок вызывала рвотный рефлекс.

Георгий встал, обмотал ноги почти высохшими лоскутами шерстяной материи и сунул опостылевшие сапоги, накинул шинель на плечи и, поёжившись от озноба, вышел из комнаты.

Наверх вела лестница с резными перилами, устланная ковром, истоптанным грязными подошвами. На стене висело зеркало, и Георгий подошёл к нему. В отражении был паренёк с осунувшимся лицом, впалыми щеками и пустым, бесцветным взглядом. Над верхней губой и на бороде пробивалась молодая растительность. Однако черты узнавались легко. Физиономию эту в прошлой жизни приходилось видеть очень часто.

Точной копией Георгия местный Жора Степанов не был, по крайней мере, ростом паренёк не вышел. Но если бы он хорошо питался с младенчества, возможно, вымахал бы до привычных ста восьмидесяти трёх, а так — метр семьдесят пять максимум.

На втором этаже раздались всхлипы. Георгию захотелось посмотреть, у кого случилась истерика, но он медлил. Наверху отдыхали офицеры и, возможно, не стоило туда соваться. И всё же пошёл. Тихо поднялся по ступеням и застыл. У окна спиной к лестнице стоял поручик Веселовский. Его плечи вздрагивали, а из груди вырвались сдавленные звуки, похожие на стон. Пожалуй, не стоило ему мешать. Всё равно словами горю не поможешь. Георгий уже хотел спуститься, но случайно шаркнул ногой по ковру.

— Кто здесь? — резко обернулся поручик и уставил на незваного гостя пятнами засохшей крови на серой повязке.

Георгий не ответил и медленно спустился на первый этаж.

Из-за другой двери доносились голоса, стук посуды, клацанье железа. Там расположились десятка два солдат, обложенные ранцами и прочим барахлом. Кто-то чистил винтовку, кто-то спал, кто-то завтракал. Раздразнённый запахом пищи, желудок вновь напомнил о себе. Сухари почти закончились, на дне сумки остались жалкие крохи, а обшарить вещи убитых ни Георгий, ни его спутники не успели: были заняты поиском телеги для пулемёта.

Решив поспать ещё немного, он вернулся в комнату, да так и замер в дверях. В углу стоял человек в офицерском мундире с эполетами, в фуражке и высоких сапогах. Незнакомец был неестественно длинным, чуть ли не под потолок ростом, а лицо его скрывала тень. Георгий отшатнулся. Чем-то потусторонним веяло от незваного гостя. Жуткая чёрная фигура казалась призраком, а то и демоном, явившимся с того света.

Душу сжала костлявая рука ужаса. Георгий выскочил из комнаты и выбежал на улицу. На каменном крыльце, украшенном декоративными мраморными вазами, сидели солдаты, болтали о чём-то, дымили самокрутками и ржали, как кони.

— А хотите ещё анекдот? — спросил один из них и уставился на Георгия, пулей выскочившего из двери. — Э, ты чего, брат?

Георгий помолчал немного, собираясь с мыслями, и произнёс:

— Да так… подышать захотелось свежим воздухом. В груди спёрло.

— Да… бывает, — боец затянулся самокруткой последний раз и выбросил окурок в снег. — Слышал, вы в самое пекло попали.

— Не то слово, — Георгий спустился по ступеням и отправился под навес, где стояла привязанная лошадёнка. Подумал, раз уж не спится, то хоть дела какие-то надо сделать.

Унтер-офицер Пятаков скоро поднял своих, и Георгий вернулся в комнату. Загадочной фигуры в помещении больше не было, но разум дорисовывал её очертания. Жуткий гость незримо присутствовал здесь.

Пятаков распределил задания: двоим приказал отвести раненных на вокзал и посадить на поезд, а остальных послал в город по разным направлениям искать обозы и прочие отколовшиеся части двести двенадцатого полка. Сам же он вместе с парой солдат вознамерился добыть немного провианта, поскольку еды у бойцов не осталось, кроме неприкосновенного запаса, который было приказано пока не трогать.

Георгий и Гаврила выложили лишние пачки и обоймы с патронами, набранные у мёртвых солдат, и с полегчавшими ранцами отправились в город.

Глава 9

В городе, который напоминал скорее большой посёлок, дороги были ненамного лучше, чем в полях. Вездесущая грязь покрыла улицы, запруженные телегами, лошадями, солдатами. А по обочинам белел робкий, подтаявший снежок. Катились грохочущие обозы, сталкиваясь и перемешиваясь на перекрёстках, шли куда-то солдаты с ружьями на плечах и вещмешками за спиной, а некоторые, наоборот, отдыхали, разводя костры прямо на улице.

Сами же Сувалки представляли собой печальное зрелище: окна в некоторых домах были заколочены, другие здания стояли разрушенными ещё с осени, когда в окрестностях шли бои. Руины занесло снегом. Но не все гражданские лица покинули город. Среди забитых солдатами и телегами улиц, среди покалеченных артиллерией домов теплилась обычная, мирная жизнь, и нет-нет, да проскакивал где-нибудь человек в штатском, или бричка с извозчиком, петляя среди военных обозов, везла кого-то по своим делам.

Чувствовал себя Георгий хуже некуда. Озноб, ломота, слабость, голод, боль и першение в горле — всё навалилось одновременно, подкосив молодой организм. Довершала картину страданий ноющая поясница. А перед глазами до сих пор стояла длинная, тёмная фигура, появившаяся сегодня в комнате. Но на фоне всех остальных бед угроза помешательства беспокоила не так уж и сильно.

Георгий знал, что причиной галлюцинаций может стать сбой в работе теменной доли. Если во время взрыва бомбы мозг получил контузию, стоило ли удивляться, что начались проблемы? Подобный рациональный подход успокаивал и отогнать назойливые мысли о мистической природе происходящего, хотя жуткое видение всё равно не выходило из головы. Слишком уж реалистичным оно выглядело.

Гораздо больше тяготили мысли о будущем. Куда погонят остатки батальона? Соберут и бросят в очередной бой или отправят в тыл на перегруппировку? До города уже долетали отзвуки канонады, бой продолжался, и, возможно, очень скоро германцы пойдут на штурм, а подготовки к обороне не наблюдалось. Наоборот, складывалось впечатление, что задерживаться в Сувалках никто не собирается.

Наткнувшись на отдыхающих у костра солдат, Георгий и Гаврила спросили их про двести двенадцатый полк и пятьдесят третью дивизию, но бойцы лишь разводили руками, мол, никто ничего не видел. То же самое ответили и артиллеристы, обедающие возле батареи трёхюймовых пушек, которые вместе с прицепленными передками расположились вдоль каменных зданий с фасадами, испещрёнными осколочными ранами. По другую же сторону улицы среди груды обугленных досок, припорошенных снегом, торчала печная труба.

— И эти ничего не знают, — с досадой произнёс Гаврила, отойдя от артиллеристов.

— Откуда им знать? Они не знают, что на соседней улице происходит? По-хорошему, надо в штаб. А где он, тоже непонятно.

— Пошли дальше. Может, кто видел. Не мог же обоз целого полка потеряться?

— Здесь-то? Ещё как мог… Интересно, куда дальше нас погонят?

Гаврила махнул рукой:

— Да какая разница? Куда бы ни погнали — всё одно, на смерть. Так что не знаю, как ты, а я бы поехал домой.

— До сих пор сбежать хочешь?

— А что мне здесь делать? В грязи валяться? Видишь, какая суета? Сбежим, никто не заметит. Господам офицерам уже не до нас, они в земле все лежат. А я не хочу в могилу. Рано мне. Вчера нам повезло, считай. Другой раз не повезёт. А чего ты боишься, я в толк не возьму.

— Нет-нет, я не хочу, чтобы меня расстреляли, как труса и дезертира.

— А кто расстреляет? Если попадёшься полиции, скажешь, мол, заблудился, и тебя обратно отправят. Так что в худшем случае просто вернёшься в часть.

Георгий покачал головой:

— Понятия не имею, как будет. Да и куда бежать? Похоже, германцы нас окружают.

— Думаешь?

— Я в штабе не сижу, не знаю. Куда все так торопятся? Сдаётся мне, всё очень хреново. Ты иди, если хочешь. Я никому не скажу. Только в расчёт придётся нового человека искать. Как нам втроём с пулемётом и повозкой управляться? К тому же враг наступает, а я побегу, да?

— А мы и так бежим. Посмотри вокруг, — Гаврила обвёл рукой улицу, которую пересекали нестройные ряды помятых, потрёпанных солдат. — Все бегут. Никто не хочет костьми ложиться зазря. И от того, что ещё один чудак голову сложит, не изменится ровным счётом ничего. Соберут нас да кинут на убой под германские пушки. Старым дуракам, что в штабах сидят, до жизней людских никакого дела нет. Хватит! Я достаточно повидал. Видел я, как народ головы складывает за царя батюшку, который во дворце жирует, жрёт от пуза, да по театрам и балетам разъезжает, пока мы с тобой тут… да и весь народ надрывается, кровью истекает. Не знаю, как ты, а с меня довольно.

Слова спутника были не лишены смысла, и Георгий засомневался:

— А ты думаешь, мне это нравится? Я видел то же, что и ты. Только вот нам одним, боюсь, уже не выбраться. Сейчас у нас хотя бы пулемёт есть…

— По лесам пойдём. Глядишь, и проскользнём мимо германцев.

— Или нет.

— Тьфу на тебя, — раздражённо произнёс Гаврила. — Знаешь, если тебе не нравится всё это, если мне не нравится, надо что-то менять.

— Что именно?

— Революция — вот что спасёт Россию!

Георгий рассмеялся.

— Всё смеёшься, — упрекнул Гаврила. — А есть те, кто делом занимаются, кто приближают наше общее освобождение.

— Ты просто не знаешь, к чему приведут твои революции. Освобождение… сказки это. Кстати, давай вон у них спросим насчёт обозов.

Группа солдат возилась рядом с двуколками. Кто-то кормил лошадей, кто-то чинил колесо. Георгий подошёл и спросил про двести двенадцатый полк, но и здесь никто не обладал нужной информацией. Зато сказали, где штаб корпуса: тот находился в центре города, в доме губернатора.

Дальше шли молча. Гаврила замкнулся в себе и больше ничего не проповедовал.

— Ты не дуйся. Извини, если обидел чем, — примирительно произнёс Георгий. — Может быть, ты в чём-то прав. В государственном устройстве много чего менять нужно. И проблемы есть, да, как без них? Но, если бы меня кто спросил, я бы предпочёл с врагом вначале разобраться, а потом решать внутренние вопросы.

— Знаешь, когда русский народ сбросит ярмо, когда от помещиков и буржуев избавится, то германцы, французы, англичане и прочие увидят это и тоже восстанут против своих господ, и оружие сами сложат. И думается мне, произойдёт это очень скоро. И я бы хотел увидеть всё собственными глазами, дожить до того момента, когда народный сапог погонит царей и прочих кровопийц с их тронов. Когда всё будет принадлежать народу. Вот когда справедливость восторжествует!

— Такого не будет.

— Почему?

— Потому что мир устроен немного по-другому.

— А тебе-то откуда знать, как мир устроен?

— Ниоткуда. Забудь.

Георгию хотелось рассказать о будущем, но сделать этого не мог: всё равно никто не поверит. Он попытался воскресить в памяти всё, что когда-либо слышал, читал и смотрел про начало двадцатого века. Знал он не так много, но побольше, чем местные, поэтому понимал, сколько ошибочны суждения Гаврилы. Тот жил мечтами о светлом будущем, а реальность была другой: кровавой и жестокой, особенно ко всяким романтикам и мечтателям. И такой она останется впредь, и через сто, и через двести, и через пятьсот лет, покуда существует человечество.

За первой, февральской революцией последует разруха, развал армии, поражения на фронтах, а в тылу начнутся нищета и недовольства, за второй, октябрьской — сдача огромных территорий, гражданская война, неурожай и голод.

В начале двадцать первого века существовали разные оценки правления большевиков, зачастую диаметрально противоположные,продиктованные в основном политическими взглядами и мировоззрением самих оценщиков. Одни видели гибель России, предательство, террор, репрессии, другие — первое социалистическое государство, основанное на принципах справедливости. Да и про любые времена можно сказать что-то подобное. Кому-то при очередной власти зажилось лучше, кому-то — хуже, и от этого проистекают соответствующие суждения.

Как бы то ни было, Георгий точно знал, что не хочет жить в России в двадцатые-тридцатые годы. Раньше он всегда был себе на уме, и идеи коллективизма, как и всякие политические идеологии, его не прельщали. Впрочем, он прекрасно понимал, что устроиться, как в двадцать первом веке, не получится нигде. Время само по себе тяжёлое, опасное, нестабильное, в других странах тоже проблем будет много: где-то гражданские войны, где-то великая депрессия, где-то фашизм.

Если же повезёт не сдохнуть и не стать беспомощным калекой, он предпочёл бы открыть собственное дело. Только вот возможностей пока не видел. С войны он вернётся нищим. Во время контракта в двухтысячных ему платили неплохие деньги по тем временам, а здесь солдату полагалось жалкие пятьдесят копеек в месяц, и лишь у тех, кого наградили георгиевским крестиком или «егорием», как его называли в простонародье, имелись надбавки в несколько рублей, что тоже погоды не делало. Унтер-офицеры получали уже более-менее приемлемое обеспечение. А будучи человеком грамотным, Георгий в теории мог и до обер-офицера подняться. Но опять же, какой смысл? Дослужится он до офицера, а потом случится революция — и останется ни с чем. К тому же душа к военному делу не лежала.

Тогда какой выход? Возможно, Гаврила прав, и надо ноги делать? Не помрёт, как герой — и что с того? Следующая жизнь, быть может, и не случится. Никто гарантии не давал. Гордость, правда, мешает. Но так ли это важно? Здесь всё равно ничего не изменишь. Он же не генерал какой, чтобы дивизии и корпуса двигать.

С другой стороны, есть же такая штука, как эффект бабочки, дескать, ничтожные изменения могут запустить цепочку событий, приводящих к глобальным последствиям. К примеру, нагадил метром левее в прошлом, а через три года война окажется выигранной. Ну или, наоборот, проигранной через год. Предсказать ведь последствия невозможно. Но сейчас всё это выглядело не более, чем забавными предположениями.

Георгий погрузился в думы о будущем, а потом рассмеялся про себя: настолько эти размышления выглядели эфемерными и беспочвенными. Планировать что-либо сейчас, когда до окончания одной из самых кровопролитных войн в истории остаётся почти три года, было настоящим безумием. Ни ему самому, ни Гавриле, скорее всего, не придётся увидеть то, что произойдёт после. С этим стоило смириться и просто делать свою работу — жестокую, безнадёжную, непосильную, но, в некоторой степени, нужную. Другого выхода нет. Гришка, погибший во время атаки германской кавалерии, говорил, что надо нести свой крест. Георгий не был верующим, но метафора ему показалась удачной.

— Смотри, — Гаврила толкнул Георгия в бок, выведя из раздумий, и кивнул вперёд. Из магазина в угловом каменном доме солдаты выносили мешки и бочки и грузили в телегу.

— Да, вижу. Мародёры.

— Да здесь, кажись, никто ни за чем не следит. Бери что хочешь.

— Похоже на то.

— Слушай, я жрать хочу ужасно, коня бы съел. Пятаков достанет продовольствие только вечером, если найдёт что-то. Может, заглянем? Много не возьмём, так, червячка заморить.

Георгию претило заниматься грабежом, но он тоже дико хотел есть. Сухари закончились, а без еды ноги еле шевелились. И он подумал, что не так ужасно взять немного съестного, особенно когда другие мешками тащат. Главное, чтобы не застукал никто.

— Так они всё унесут, — сказал Георгий, наблюдая за солдатами.

— Может, и не всё. Давай обождём, а когда уйдут, заглянем и посмотрим, что осталось.

— Давай.

Вдоль улицы сгрудились зелёные, армейские двуколки с облезлыми боками. Никто за ними не следил, лошадей тоже поблизости не оказалось. Георгий и Гаврила заняли позицию среди повозок и стали наблюдать за магазином. Гаврила постоянно морщился и посматривал на руку. Было видно невооружённым глазом, как распухла ладонь под перепачканной тряпкой.

Грабившие магазин солдаты загрузили в подводу несколько бочек и мешков и ушли вместе с добычей. Мимо прошагал мужчина в штатском, проехали два грузовика, выкрашенных в защитный цвет. В открытых кабинах сидели чёрные фигуры шофёров, облачённых в кожу. Георгий засмотрелся на этот раритет, но Гаврила отвлёк его:

— Ну всё, пошли.

Они вдвоём заторопились к магазину.

Над дверью красовалась сделанная от руки надпись широкими буквами «Бакалейная торговля», по бокам — вертикальные вывески с нарисованными фруктами, овощами, колбасами. В полутёмном пыльном помещении, куда еле пробивался свет из окон, царил беспорядок. Среди плотно наставленных вдоль стен стеллажей и прилавков валялись пустые бочки, упаковки, всякие коробочки, в углу была рассыпана крупа. Под ногами хрустел и битые бутылки. Продукты отсутствовали. Солдаты вынесли всё. Далеко не первый раз они сюда наведывались.

Георгий обнаружил на одном из стеллажей железные коробочки с ароматизированными чаями, которыми почему-то никто не прельстился, а на другой полке в специальных ячейках оставалось немного конфет.

В углу стояли три ящика с подгнившими яблоками. Георгий и Гаврила так хотели есть, что доверху забили ими сухарные сумки, а сверху насыпали по горсти конфет. Каждый завернул себе немного чая. На полу валялась амбарная книга с частично вырванными страницами. Георгий выдрал оставшуюся бумагу и прихватил толстую верёвку, найденную за прилавком.

— Тебе это всё зачем? — удивился Гаврила.

— Бумага — зад подтирать. А верёвка — для пулемёта. Ручка очень короткая, тащить за собой неудобно.

— А, вон оно что.

— Всё уходим.

Георгий смотал верёвку поплотнее и пристегнул к ранцу и вместе со спутником поспешно покинул заведение. Уже на улице ополоснул из фляги яблоко и с жадностью вгрызся в него зубами. Кисловатое и твёрдое, оно тем не менее показалось сейчас самой вкусной на свете пищей, особенно после опостылевших сухарей, которые закончились ещё ночью.

Возле брошенных повозок шнырял какой-то тип в шинели, осматривал содержимое, словно искал что-то. Из-за угла выехали десяток казаков и поскакали по улице. Пропуская их, к стенке прижался мужчина в поношенном штатском пальто и мятом картузе. Город производил удручающее впечатление. Он был брошен, оставлен на произвол судьбы.

В центральной части все улицы были вымощены камнем, но это не спасало их от бесконечной грязи, растасканной повсюду копытами, подошвами и колёсами. Несколько лошадей топтались у коновязи. У крыльца большого трёхэтажного дома беседовали четыре офицера, чуть в стороне расположилась на привале группа солдат. Вездесущие возы стояли вдоль обочины, в них грузили какие-то тюки и мебель. Да и штатских лиц здесь наблюдалось гораздо больше, чем в других частях города.

По дороге промчался торопящийся всадник, выскочил из седла, привязал скакуна к фонарному столбу, впопыхах отдал честь беседовавшим офицерам и побежал в здание.

— Слишком много офицерья, — произнёс опасливо Гаврила. — Нам бы здесь не мелькать лишний раз.

— Мы что-то плохое делаем? — удивился Георгий.

— Да всякое, знаешь ли, могут подумать… Два солдата шастают невесть где… Подозрительно.

— Не хочешь идти, жди здесь. Я сам спрошу. Иначе мы будем шататься по городу до скончания веков. А я устал.

— Ну, дело твоё, — махнул рукой Гаврила.

Георгий направился к четырём обер-офицерам.

— Здравия желаю, господа офицеры, — он приложил пальцы к папахе. — Разрешите обратиться.

— А ты ещё кто-такой? — недоверчиво покосился на него рослый подполковник в фуражке, самый старший по званию.

— Рядовой Степанов, ваше высокоблагородие. Двести двенадцатый полк, пятьдесят третья дивизия. Мы прибыли сегодня в Сувалки, ищем наши обозы. Быть может, кто-то из вас видел или знает?

— Откуда прибыли?

— Из-под Марьянки. Вчера там были серьёзные бои. Два наших батальона погибли почти полностью.

— Марьянка? Это где вообще? — подполковник посмотрел на офицеров, но те только пожали плечами. — А, впрочем, неважно. Обозы двести двенадцатого полка я не видел, но штаб пятьдесят третьей дивизии сейчас стоит на восточной окраине. Тебе там надо спрашивать.

Возле крыльца затормозил открытый автомобиль, из него вышел коренастый генерал с крупной головой и закрученными молодецкими усищами на одутловатом лице. Офицеры вытянулись по стойке смирно и отдали честь. Генерал небрежно коснулся козырька пальцами затянутой в чёрную перчатку руки и зашёл в здание в сопровождении ещё одного военного. Георгий заметил, что на позолоченных погонах звёзды отсутствовали.

— Или вон, у командующего корпусом спроси, — усмехнулся подполковник.

— Это он только что приехал? — уточнил Георгий.

— Да, генерал Булгаков собственной персоной. Только шучу я. Лучше туда не суйся, в штабу сейчас такая суматоха, что не до тебя. Они сами не знают, кто где бивакируется.

— Благодарю за информацию, ваше высокоблагородие.

Вернувшись к Гавриле, Георгий передал ему слова подполковника. Но прежде чем отправиться на восточную окраину, присели отдохнуть на сваленные у стены дома пустые зелёные ящики от патронов. Рядом люди в шинелях грузили в большую повозку стол и стулья.

— Куда собираетесь? — спросил Георгий.

— Дык в Гродно, куды ж ещё? — удивился бородатый мужичок в сдвинутой на затылок папахе. — Отступаем.

— Получается, город оборонять не будут?

— А кто ж его знает. Что начальство скажет, то мы выполняем. Вон генеральскую мебель грузим. Всё, баста, видать, совсем уходим.

Печальные догадки подтвердились: армия не собиралась оборонять город, а просто убегала. Почему-то стало обидно и досадно. Георгий прислонился спиной к стене дома, достал очередное подгнившее яблоко и откусил кислую мякоть. Слабость разливалась по всему телу, поясницу ломило. Самочувствие было настолько поганым, что хотелось лечь и помереть. Никогда ему ещё не было так плохо.

Рядом сидел Гаврила — бледный, ослабший. Курил последнюю сигарету. На лбу его появилась испарина, он сжимал губы и тяжело дышал. Никуда бежать он и не думал. То ли боялся, что его сдадут, то ли доводы подействовали, то ли не решался дезертировать в одиночку. В конце концов, часто бывает так, что на словах человек храбр, как десять львов, может горы свернуть, а когда до дела доходит, сразу в кусты.

Гаврила посмотрел на опухшую руку и поморщился.

— Болит? — спросил Георгий.

— Болит.

— Ты на перевязочный пункт сходит, пусть обработают чем-нибудь.

— Да куда мне? Там и без меня забот полно.

— Сходи, а то рука загниёт — отрежут. Можем вернуться. Перевязочный пункт там где-то остановился. А на восточную окраину всё равно кто-то другой пошёл, — предлагая такой вариант, Георгий больше думал о том, чтобы снова оказаться в тёплой, натопленной комнате. Путь через полгорода представлялся ему настоящей пыткой. — Может, заодно и мне что-то от простуды дадут.

— Тоже болеешь?

— Ещё бы! Двое суток с мокрыми ногами. Сапог порвался.

— Да уж… у меня ничего не порвалось, а всё равно вода хлюпала. Чёрт знает что. В таких условиях не то что воевать — жить не хочется. Гоняют туда-сюда без отдыха, кормить не кормят толком, ещё и одежды сухой нет. Куда это годится? Как такая армия кого-то победить сможет? А германец, собака, поди, сытый, полон сил.

Георгий ничего не ответил. Закрыл глаза и предался слабости. А перед мысленным взором снова всплыла физиономия убитого германского кавалериста.

— Ну что, пойдём? — откуда-то извне донёсся голос Гаврилы.

— А? Куда? — Георгий открыл глаза и растерянно посмотрел на приятеля.

— На перевязку, сам же говорил.

— А, да, точно. Пошли.

Перевязочный пункт третьего батальона располагался в одноэтажной деревянной постройке за особняком. Солдаты, облепленные грязными, серыми бинтами с засохшими следами крови, сидели и лежали кто в телегах, кто на снегу перед крыльцом. Каждый что-то ждал: одни — перевязки, другие — отправки. Из дома доносились дикие вопли, переходящие в визг, от которых содрогалось всё человеческое естество.

Георгий заметил слепого поручика, сидевшего в окружении других раненых солдат из двести двенадцатого полка — все, кому утром унтер Пятаков велел идти на поезд.

— Э, братцы, а вас разве не отвели на поезд? — спросил Гаврила, тоже удивившийся такому положению вещей.

— Мест нет, говорят, — объяснил солдат с подвязанной к шее забинтованной рукой и перевязанным глазом. — Вот обратно и вернулись. Говорят, своим ходом чтоб шли. А то скоро здесь германец будет. Поезда больше не поедут.

Георгий заметил девушку с красным крестом на переднике, вышедшую на крыльцо с тяжёлым ведром. Он подбежал к ней и сразу узнал ту самую барышню с симпатичным, широким лицом, которую он видел в лесу возле Марьянки.

— Прошу прощения, сестра, что отвлекаю… — Георгий замер. Его взгляд упал на ведро. Там лежали две окровавленные человеческие ноги со следами чёрной гнили.

— Простите, но мне некогда, — девушка прошла мимо. — Очень много работы… А что у вас?

— Не у меня, — Георгий отвёл взгляд от содержимого ведра, сдерживая позывы тошноты. — Мой друг… у него рука… Сепсис, боюсь, начался, надо обработать.

— Подождёт пускай. Очень большая очередь на перевязку, — медсестра дошла до кучки из пары десятков отрезанных рук и ног и вытряхнула туда ещё две конечности. Сделала она это с таким будничным видом, словно выливала воду, а потом развернулась и быстро зашагала обратно.

— Постойте, не надо перевязывать. Я сам перевяжу. Только дайте какой-нибудь антисептик.

— Нет у нас медикаментов, простите.

— Тогда просто чистые бинты.

— Ладно, я поищу.

Георгий вслед с медсестрой забежал в дом. Комната, в которой он оказался, была забита ранеными. В нос ударил запах крови. Из соседнего помещения вынесли солдата с перевязанными культями обеих ног.

Получив чистый бинт, Георгий вернулся к Гавриле и заново перевязал тому ладонь, промыв водой из фляги. Парень чуть не выл от боли, когда отдирал старую тряпку, а рука его выглядела ужасно.

Вернулись к особняку, Георгий заметили знакомую физиономию и глазам не поверил. Здесь был унтер-офицер Губанов. Он тоже заметил своих подчинённых и направился им наперерез, хромая на правую ногу.

— Так-так-так, кого я вижу. Студенты вернулись. Что, струсили, удрали? — от пронзительного, злого взгляда Губанова хотелось спрятаться, но Георгия грубые слова задели за живое. После всего пережитого эта падла его ещё и в трусости обвиняет? Такое скотство за гранью добра и зла.

— Никак нет, господин старший унтер-офицер, — проговорил Георгий, глядя в глаза унтеру и едва сдерживая закипающую ярость. — Мы отступили по приказу поручик Анохина.

— И где он сам?

— Погиб во время сражения с германской кавалерией на дороге.

— Вот как. И кто с вами ещё был?

— Старший унтер-офицер Пятаков из четвёртого взвода и прапорщик Веселовский.

— А они где? Тоже погибли?

— Никак нет. Где Пятаков, не могу знать. Утром был здесь. А прапорщик — возле перевязочного пункта вместе с ранеными. Он зрение потерял. Сходите, посмотрите, если не верите.

— Будет надо, схожу. Ты мне тут не командуй, — грозно проговорил Губанов, почувствовав неуважительный тон. — Вам было велено патроны собрать. Собрали?

— Так точно. Набрали полные сумки. И достали пулемёт.

— Какой ещё пулемёт?

— Обычный, системы Максима. Вон он стоит, родимый.

Губанов обернулся и посмотрел на загруженную соломой подводу, на которой восседала стальная, зелёная туша, закреплённая на станке без щитка.

— Хм. Пулемёт — нужная вещь, — новость как будто немного успокоила унтер-офицер. — Лошадь есть?

— Под навесом стоит.

— А где патроны? Мы весь боекомплект расстреляли. Что вы там насобирали?

— Прошу за мной.

Пачки и обоймы до сих пор лежали в углу комнаты вместе с личными вещами солдат, охранять которые Пятаков оставил одного из бойцов.

— Мало будет. На всех не хватит, — Губанов взял пачку маузеровских патронов. — А это что? Германские зачем притащили?

— Потому что наших было мало. Если трофейные винтовки у кого есть, раздайте им, — сказал Георгий.

— Ты мне не умничай! А то по зубам получишь, — пригрозил Губанов. — Иди лошадь накорми. А ты… — он с недовольством посмотрел на Гаврилу. — Ты — тоже.

Выйдя на улицу, Гаврила процедил:

— Вот же свинья. Так и хочется ему в рыло дать. И чего его не убило?

— Говно не тонет, — ответил Георгий.

Напоив и покормив клячу, они сели под навесом рядом с лошадьми — здесь было теплее, чем на открытом пространстве — и продолжили уплетать яблоки. Опять пришли мысли об отступлении. Кто виноват в таком бедственном положении? Вряд ли солдаты. Те покорно кладут головы на поле боя, выполняя свой долг. Значит, кто-то наверху бездарно командует. Именно там корень всех бед. Накрыли досада и бессильная злоба. И так стало обидно, что кулаки сжались до трясучки в руках, а изо рта вырвалась тихая ругань.

— Ты чего? — спросил Гаврила.

— Ничего… Просто… не понимаю. Какого хрена? Какого хрена кладут столько народу, а мы всё равно отступаем? Там же… там же тысячи людей гибнут! И всё без толку. Не понимаю…

— А что тут понимать? Говорю же тебе, отсталые мы, как и генералы наши.

Георгий закрыл глаза. Эмоции отступили, навалился сон.

Глава 10

Вековые сосны подступали к дороге с обеих сторон, в их тени притаились редкие лиственные деревья, дрожащие на холоде голыми ветками, а обозы и колонны солдат текли сквозь лесной массив сплошным серо-коричневым потоком.

Возы всех мастей запрудили широкую дорогу, ставшую для отступающих последним спасительным коридором. Они медленно двигались в несколько рядов, перемешавшись меж собой в беспорядочном бегстве, и никто уже не смог бы разобрать, где какой полк и дивизия.

Среди зелёных военных повозок тащились телеги и сани с ранеными, дрожащими от холода, стонущими, опутанными бинтами и накрытыми старыми одеялами, половиками и прочей ветошью, какая нашлась в деревнях. Попадались в этой сумятице и крестьяне, напуганные приближением германцев и покинувшие свои жилища. Бредущие вместе с армией старики, женщины, ревущие дети дополняли картину хаоса. Кто-то вёз свой скарб на подводах, кто-то — на небольших тележках, а иные — на собственном горбу.

Люди постоянно останавливался, разводил костры среди леса, где снега было навалено по колено, там же дремали брошенные возы, которые кто-то посчитал не слишком важными в сложившихся обстоятельствах, а остальные продолжали свой безнадёжный путь прочь от Сувалок, куда уже заходили германцы.

Среди обозной прислуги разлетелась новость, что враг пытается окружить армию, готовит котёл, и это походило на правду. Ещё вчера Георгий узнал, что штаб пятьдесят третьего корпуса пытался отойти на восток, к городку Сейны, но потом вернулся, поскольку германцы перерезали путь и обстреляли обозы. Поэтому сегодня армия двинулась по другой дороге: на юго-восток к Гродненской крепости.

Вчера Георгию удалось вздремнуть от силы пару часов, а потом мытарства возобновились. Вечером унтеры Пятаков и Губанов отвели свои отряды к месту дислокации штаба пятьдесят третьей дивизии, где соединились с остатками третьего и четвёртого батальонов своего полка, сильно потрёпанных во время боёв у Марьянки. Уцелевшие в бою солдаты утверждали, что атаку германцев удалось-таки отбить, но цена была слишком высока.

Разрозненные группы командование свело на скорую руку в один батальон, в котором едва ли набиралось человек пятьсот.

Вечером начался обстрел города, в жилой застройке стали рваться тяжёлые снаряды, и ближе к полуночи батальон выдвинулся в путь вместе с обозами других полков и штабом. Перед отправкой солдатам дали горячую пищу, чему те несказанно обрадовались, и в измученных душах зажёгся огонёк надежды.

Подразделения с трудом вклинились в бесконечную череду обозов, прущих по главной дороге, и сразу потеряли друг друга из виду. Теперь разрозненные, плохо организованные группы солдат плелись среди возов, создавая ещё больше неразберихи. А позади краснело зарево пожаров под громовые раскаты войны, второй раз за год накрывшей этот небольшой, тихий городок.

Сводным батальоном командовал капитан Голиков. Тот не носил усов, имел довольно приятное, чуть вытянутое лицо, но при этом отличался нервозностью, говорил отрывисто, грубо, постоянно на кого-то рычал, как бешенная собака. Георгий по своему обыкновению попытался у него разузнать ситуацию, но был послан.

Между тем отряд Пятакова стал ещё меньше. Гаврила ограничился одними разговорами про дезертирство, а вот четверо бойцов, посланных в город, удрали без лишних раздумий, едва оказались предоставлены самим себе, и осталось всего семь человек, включая унтер-офицера. К счастью, Степан и Филипп Башмаков не сбежали, поэтому состав пулемётного расчёта не изменился.

Ночью миновали какую-то деревеньку. Сделали остановку возле скованного льдом озера, где набрали воды в прорубях. Видели напуганных крестьян, уходящих из своих изб с жалкими пожитками. Утро же встретили в сосновом лесу. Температура опустилась ниже нуля, но этого оказалось мало, чтобы истоптанная тысячами ног и копыт дорога замёрзла. Снег превратился в коричневую кашу и продолжал таять, как таяли батальоны и полки в ходе поспешного отступления.

Георгий вёл под уздцы лошадь, впряжённую в телегу с пулемётом. Тощая кляча, питающаяся в последние дни лишь соломой, выглядела настолько слабой, что, казалось, вот-вот свалится с ног, а старая крестьянская подвода грозила развалиться в любой момент на бесконечных выбоинах и неровностях. Думали достать новую, да либо некогда было, либо попадались сломанные или неподходящие. Поэтому в телеге ехал один Гаврила, которому к утру стало совсем плохо.

Степан и Филипп шагали рядом. Эти крепкие деревенские парни, хоть и не отличались большим ростом и богатырским телосложением, но до сих пор стойко сносили все тяготы пути. Георгий тоже плёлся пешком, но иногда всё же присаживался отдохнуть на подводу. Ломящие суставы нестерпимо ныли, поднялась температура, из воспалённого горла рвался кашель, а из носа текли ручьи.

Мысли были самые безрадостные. Георгий чувствовал, что его убьёт не пуля или снаряд, а банальная простуда. Ноги вяло волочились и постоянно спотыкались, и если бы не частые и долгие привалы из-за заторов на дороге, он давно свалился бы без сил.

Опять крутило живот. За ночь трижды пришлось бегать за деревья. Плохая вода, вечно грязные руки, которые далеко не всегда удавалось помыть, сделали своё чёрное дело. Но теперь хотя бы бумага появилась, что сильно облегчало задачу.

— Будь проклята эта война, будь проклят кайзер, — завёл старую шарманку угрюмый Башмаков, взявший под уздцы лошадь. — И за что народ головы складывает? Будь всё проклято… Но! Пошла! Шевели ногами!

Ни в чём не виноватая лошадь фыркнула, мотнула головой и продолжала понуро месить копытами дорожную кашу.

Георгию иногда хотелось расспросить Филиппа или Стёпу об их семьях, о деревенской жизни, о довоенном мире, но на языке как будто висела гиря. А небо над соснами светлело, и синие пятна просвечивались сквозь сизую кисею облаков.

Вскоре рота выбралась из леса. Вдали за зарослями виднелись крыши домов. Вокруг простирались поля. Обозы растеклись по открытому пространству, и путь стал посвободнее.

Войско так долго шло, что, казалось, враг должен был остаться далеко позади. А впереди ждали крепость, читая кровать, баня, сытная кормёжка, и это давало сил дальше толкать свой изнурённый организм по опостылевшей дороге. К Сувалкам шли, как подсказывала память, три с половиной дня с достаточно долгими стоянками. Обратный путь, вероятно, займёт столько же, а, возможно, и меньше времени, несмотря на пробки.

Разумеется, речи о дезертирстве сейчас идти не могло. Даже если бы Георгий решился переступить через собственную гордость, он всё равно не понимал, куда идти, да и вряд ли получится выжить одному в лесу и болотах, находясь в таком разбитом состоянии. Если не сдохнет от болезни и истощения, скорее всего, попадёт в лапы германцев, а плена он боялся больше смерти. Что там с ним сделают, он мог лишь гадать. Даже женевской конвенции ещё не было, и как обращались с пленными, было непонятно. Лучше уж пуля, чем унижения и пытки.

Потом Георгий попытался вспомнить семью, но образы их почти стёрлись из памяти. Он силился воскресить в голове все те вещи, что когда-то были ему дороги, ощутить ностальгию по старым временам, но не получалось. Прежняя жизнь превращалась в небытие, в сон, и из глубины души прорастал страх — страх потерять себя прежнего, собственную личность, стать другим человеком, своей копией из прошлого.

И как часто бывало в такие минуты, в мозгу крутились вопросы. Зачем его сюда занесло? Какая неведомая сила и с какой целью запихнула его душу в другое тело? Или никакой цели нет? Или это — всего лишь нелепая случайность, дурацкий сбой в квантовом поле Вселенной? Подобные размышления не имели смысла, но бесконечная дорога требовала чем-то занять голову.

После второй остановки у берега озера, где дорога ближе всего подходила к воде, через некоторое время рота снова углубилась в лес, в древнюю чащу, безучастно наблюдающую свысока за копошением человечков и животных, волокущих свои нелепые повозки.

Ощутив бессилие, Георгий в который раз взгромоздился на сено рядом с пулемётом и растянувшимся во весь рост Гаврилой. Глаза у того впали, а кожа побледнела, словно у покойника.

— Ты как? — спросил Георгий.

— Бывало и лучше, — слабо улыбнулся Гаврила. — А ты? Тоже тяжко?

— Болею, да, — Георгий потянул на себя сопли и сплюнул их в подмёрзший снег под колёсами. — Доберёмся до крепости, там отдохну. Может, и тебе помогут.

— Поскорее бы у же.

— Думаю, обратно на фронт нас нескоро отправят. Полк истощился. Будет ждать пополнения, — Георгий не знал, когда больше хочет успокоить этими словами: себя или приятеля.

— Это точно. Глядишь, тебя ефрейтором сделают, а то и унтером.

— Не, — Георгий мечтательно улыбнулся. — Не повысят. Губанов меня терпеть не может.

— Да плевать на него.

Замолчали. Расшатанная крестьянская телега раскачивалась на ухабах, усыпляя Георгия, свесившего голову на грудь. Тяжёлые веки опускались сами собой. За последнюю неделю не было ни одной ночи, когда удалось бы поспать больше двух-трёх часов. А ведь во время болезни нужны отдых, горячий чай с малиной и имбирём или какое-нибудь средство от простуды. Но нельзя было остановиться, да и негде, а тёплой пищей вряд ли покормят в ближайшее время, ведь все походные кухни потерялись в бесконечной сутолоке обозов.

Вдалеке послышались привычные щелчки, напоминающие выстрелы винтовок. Вначале подумалось, что кто-то случайно открыл пальбу, но грохот не смолкал, а, наоборот, только усиливался. Возы остановились, а по толпе пробежал ропот зловещим предчувствием.

— Стреляют?

— Да что там такое?

— Опять германы?

Радостное чувство, поддерживающее Георгия на протяжении столь мучительного пути, мгновенно рассеялось, изничтоженное колючими ростками тревоги. Германцы перерезали и этот маршрут. Кольцо смерти сжималось вокруг бегущих солдат.

— Рота, походной колонной по четыре стройсь! — скомандовал прапорщик, фамилию которого Георгий даже не знал.

Георгий спрыгнул с воза и вместе со всеми встал в строй, скорее напоминающий толпу. Гаврила не присоединился к данному мероприятию, но ни прапорщик, ни унтер-офицеры этого не заметили. Губанов куда-то убежал, прочие остались ждать. Над дорогой пронеслись команды. Подразделения, затерявшиеся среди обозов, готовились к бою. Прапорщик приказал спустить пулемёт с телеги. К нему уже была привязана верёвка так, чтобы тянуть могли два человека одновременно. Патроны прихватил Филипп, а Степан остался приглядывать за лошадью и больным Гаврилой.

— Что с ним? — прапорщик, наконец, заметил валяющегося в соломе солдата.

— Не может идти, ваше благородие. Рана загноилась, — ответил Георгий. — В перевязочный пункт нужно.

— Ясно. Тогда пусть остаётся. Потом разберёмся.

Батальон собирался долго, но, в конце концов, разбредшихся по дороге солдат удалось согнать в одно место, и подразделение стало протискиваться между очередями повозок туда, где гремел бой. Строй, которого и не было толком, окончательно развалился.

Сражение близилось, и сердце заколотилось чаще. Так тяжело было расставаться с мечтами о сытом отдыхе в уютных казармах и возвращаться к мыслям о неизбежности смерти. Ещё и ответственность появилась, она волоклась следом на верёвке небольшим стальным механизмом. Пулемёт мог решить исход битвы, и сейчас это грозное оружие было в руках Георгия.

Пальба гремела уже совсем близко. Среди ружейных щелчков постукивали пулемётные очереди. Обозники прятались за своими возами, кто-то постреливал наугад. Рота, так и не сумев выстроиться цепью, гурьбой полезла по сугробам в лес. В густом снегу, покрывшемся морозной коркой, вязли сапоги, но люди упорно шли вперёд за своими командирами.

Георгий и Филипп Башмаков сразу же отстали от тех, кому не требовалось волочить за собой лишние шестьдесят килограмм. Георгий торопился, постоянно запинался и едва не падал. Дыхание срывалось, ноги дрожали от напряжения. Но дьявольская машинка за спиной была слишком важна для успешной атаки, чтобы позволить себе опоздать.

Впереди захлопали выстрелы. Отрывисто засвистели пули, барабаня о стволы сосен. Рота залегла, ведя ответный огонь. Упали в снег и Георгий с Филиппом, стали всматриваться в стену стволов, но противника не видели. Следующая рота держалась в хвосте первой, но потом свернула в чащу, чтобы занять позицию где-то там.

— Пулемёт, на позицию! Сюда, сюда! — заорал и замахал рукой капитан Голиков, укрывшийся за толстой сосной. — Вы там где застряли?

Ползком, удерживая верёвку, Георгий пополз вперёд, Филипп помогал. Пули всё яростнее щебетали над головами зарывшихся в снег солдат. Никак не получалось забыть о них, особенно когда очередной кусочек свинца глухо стукался о соседнее дерево.

— Вот туда! Быстро, быстро! — орал раздражённый капитан на запоздавших пулемётчиков. — Чего возитесь?

Георгий, развернул орудие в нужном направлении и прицелился. Филипп зарядил ленту. Отсюда противник был виден, хотя деревья и кусты сильно мешали обзоры. Германцы тоже залегли, не прекращая стрелять, и их офицер тоже орал на своих солдат, но только на чужом, каркающем языке.

Настроив целик, Георгий бил короткими очередями туда, где замечал движение. Ладони до посинения сжали деревянные ручки, взгляд напряжённо выискивал цель. А вражеские пули как будто чаще зацокали о стволы сосен, пытаясь достать пулемётчиков.

Солдат, лежащий под соседним деревом, приподнялся, чтобы сделать выстрел, и захрипел. Услышав этот жуткий звук, Георгий обернулся. Невысокий мужик в рваной на плече шинели зажимал шею, откуда тонкой струйкой била кровь, орошая снег вокруг. В глазах солдата читалось недоумение, такое же, как и во взгляде убитого германского кавалериста.

— Надо перевязать, — Георгий на миг растерялся, разрываясь между желанием помочь раненому и необходимостью вести огонь по врагу.

— А? Чего? — переспросил Филипп.

— Перевязать, говорю, надо! Его.

— Да погоди ты. Герман в атаку пошёл. Стреляй, стреляй давай!

От дерева к дереву перебегали фигуры в зеленоватых шинелях, и было их очень много. Лес кишел германскими солдатами. Пальцы вдавили гашетку, и пули злыми стайками полетели среди сосен. Вначале они не попадали никуда, но уже четвёртая очередь скосила противника, а потом упали ещё двое, так удачно оказавшиеся на линии огня.

Бой грохотал и справа, и слева. Чаща наполнилась криками и сухими хлопками. Свинцовые осы метались среди сосен. Казалось, только подними голову — ужалят насмерть. Недалеко что-то взорвалось несколько раз — то ли гранаты, то ли мины.

Георгий не мог не думать о летающей над головой смертью, но пытался сосредоточиться на вражеских солдатах, резво снующих между деревьями. Стрелял нечасто. Экономил патроны, коих оставалось всего три ленты. Сектор обстрела был слишком узок, а противники постоянно прятались.

Ещё трое германцев упали, срубленные очередями, один из них вопил и словно звал кого-то. Двое залегли, вжавшись снег, другие подходить ближе не рискнули, а спрятались за деревьями, время от времени выглядывали с винтовками наготове. Георгий отрывисто на гашетку, отсекая по три-четыре патрона и не давая германцам прицелиться, но тех было слишком много, они заставляли нервничать. А лента становилась всё короче и короче.

— Рота, вперёд! — диким зверем зарычал капитан Голиков. — Вперёд! Ура!

И этот рёв поднял людей с земли, и те, подчиняясь единому порыву, бросились в чащу, полную противника. И только раненный в шею боец никуда не пошёл. Он остался лежать под сосной в алом снегу, прикрыв рану рукой. В его застывших навсегда глазах замерло страшное осознание, пришедшее в последний миг.

Германец, устроившийся под кустом, приподнял голову, чтобы поудобнее прицелиться. Георгий в это время как раз выискивал следующую жертву. Ствол громкое выплюнул три пули, каска с острым шипом подскочила вверх. Ответного выстрела не последовало. Очередное тело замерло в окровавленном снегу.

— Рота, стой! — раздался рычащий голос капитана уже далеко впереди, и наступающие солдаты снова зарылись в сугробы, продолжая вести огонь.

— А нам что делать? — Филипп вопросительно поглядел на Георгий.

— Пошли, вперёд. Надо держаться со всеми.

Георгий закинул верёвку на плечо, Филипп подхватил две коробки с лентами и, придерживая третью, стал подталкивать пулемёт. Но не все помчались за капитаном. Серые кучки темнели тут и там. Кто-то был убит, кто-то звал на помощь. Но подразделение уже ушло далеко вперёд, затерявшись среди сосен, и Георгий, надрываясь, тянул свою адскую машину, чтобы не отстать, не подвести своих.

Под ногами валялся немец, тяжело дыша и тараща глаза. Тёмные пятна на груди шинели говорили, что ему конец. Меж деревьями кто-то забивал штыком ещё одного германца, а тот безумно вопил. Повсюду эхом разносились стоны, крики, ругань. Кровавая какофония страданий наполняла бор, а вечнозелёные великаны молча созерцали этот апофеоз человеческой жестокости с высоты своего обыденного безразличия.

Георгий дотащил оружие до залёгших бойцов, споткнулся и плюхнулся в снег. Сердце колотило по рёбрам барабанной дробью, воздуха в лёгких не хватало. А капитан гнал отряд дальше, бесшабашно шагая в первых рядах. Сквозь пульсирующие удары в ушах, до Георгия донеслась радостная весть: германы бегут.

— Ты как? — спросил Филипп и попытался поднять упавшего товарища.

— Порядок. Всё нормально, — Георгий отстранился, встал и, забросив на плечо верёвку, полез дальше.

Добравшись до неглубокой балки, они поставили пулемёт наверху, а сами устроились на склоне, на котором расположились ещё десятка три солдат. Ниже, почти на дне лежало поваленное дерево, левее рос кустарник.

Стрельба теперь гремела далеко. Где-то бахали пушки и тараторили пулемёты, но на позициях третьего батальона воцарилась тишина. Германцы больше не атаковали, и лес погрузился в величественное, скорбное молчание.

— Ушли. Даже не верится, — Георгий высунулся из балки и всматривался в деревья. — Вроде бы много было.

— Да, погнали мы этих чертей, будь они прокляты, — Филипп поправил ленту в коробе. — Небось не сунутся больше.

— Но сражение-то до сих пор идёт. Не думаю, что всё закончилось.

— И там погонят. Ишь, вымески, пройти не дают. Нехристи, что б их…

Георгий сполз чуть пониже и улёгся на спину, глядя на узор переплетающихся над головой веток, сквозь которые просвечивало ясное небо, заляпанное серыми мазками облаков. Очень тяжело дался последний бой, особенно таскание пулемёта. Ослабленный болезнью организм работал за пределами собственных возможностей.

Вынув из сухарной сумки яблоко, Георгий протянул напарнику:

— Будешь?

— Благодарю! А то с вечера не жрамши, — Филипп схватил плод и жадно вгрызся в него кривыми, подгнившими зубами. — Где достал?

— В магазине, — Георгий тоже стал есть, хоть аппетита не было из-за боли в горле.

— Купил, что ли?

— Угу, купил. Ходили с Гаврилой искать штаб, зашли по пути. Там больше ничего не было, только это гнильё. Остальное до нас… «купили».

Очень скоро от яблока остался лишь огрызок, но сытости не чувствовалось. Глаза закрывались сами собой, звуки окружающего мира стали удаляться.

— Э, Жора, спишь, что ли? — Филипп толкнул в плечо.

— А? Да… Кажется, уснул. Долго я спал? Германцы не появлялись?

— Не-а, не было. Коли герман пришёл бы, уж ты бы услышал, — добродушно посмеялся Филипп.

— Это точно. Болею, видишь. А мне на холодном снегу приходится лежать. Не собираемся дальше идти? Ничего не говорили?

— Молчат. Значит, пока тут зимуем. Тебе бы медку да малины.

— Знаю, Филя, знаю. А где взять?

— Через деревню проходили, поспрошать надо было.

— Да какой тут… Торопились же.

Георгий отстегнул от ранца полотнище палатки и, сложив вдвое, постелил на склоне. Всё равно придётся какое-то время лежать, так зачем лишний раз спину морозить? Тем более поясница никак не проходила.

Далёкое сражение не смолкало, и это было дурным знаком. Германцы не собирались просто так выпускать из котла отступающую русскую армию. Тревога крепчала при мыслях о том, что из западни выбраться не удастся. Кто-то точно здесь останется, если придётся прорываться с боем.

Дрёма сморила Георгия во второй раз, а проснулся он от грубой тряски. Открыл глаза в испуге, сел. Думал, германцы подошли, а оказалось, тормошил унтер Губанов.

— Что разлёгся? Спишь на посту? Встать! Оправиться! — рявкнул он.

Георгию, как никогда раньше, хотелось дать гаду по лицу, но вместо этого пришлось подниматься на дрожащие от слабости ноги и расправлять под ремнём смявшуюся шинель.

— Где твой приятель? — Губанов был очень бледным и выглядел крайне напряжённым, словно говорил из последних сил. В глазах был безумный блеск.

— Какой приятель, господин старший унтер-офицер?

— Неча мне тут дураком представляться. Колченогов где, спрашиваю?

— Остался охранять телегу.

— Почему он остался? За телегой один человек следит. Не бреши мне!

— Господин старший унтер-офицер, рядовой Колченогов сильно болен. Он не может идти, поэтому остался в телеге. Прапорщик разрешил.

— Что у него случилось?

— Рана на руке загноилась.

— Рука? Вчера бегал резво, я сам видел. Притворяется, поди, да? В бой забоялся идти?

— Никак нет…

— А ты спишь на боевом посту?

— Виноват. Задремал.

— Господин старший унтер-офицер. Заболел он, — вмешался Филипп.

— Я тебя спрашивал⁈ Кто разрешал говорить?

— Виноват, господин старший унтер-офицер.

— Так какого рожна звякало разнуздал⁈ А тебе, Степанов… Если ещё раз увижу спящим, под трибунал пойдёшь. И за самовольное оставление позиции я с тобой разберусь. Знаю вас, студентишки. Небось бежать вздумали? А не заодно ли вы с Колченоговым? Слышал тут краем уха, агитацией занимаетесь?

— Никак нет, — Георгий глядел в глаза унтеру и боролся с желанием расквасить ему нос. — Мы не занимаемся агитацией и бежать не собирались.

— Рассказывай мне. Вечно какие-то разговорчики ведёте. Смотри у меня! Я таких, как ты, насквозь вижу, — Губанов развернулся и побрёл вдоль склона балки, а Георгий устало опустился на своё место. В душе царил раздрай.

— Чего он взъелся-то? — спросил Филипп.

— Да у него зуб на меня. Как-то я поспорил с ним… Неважно, в общем, — Георгий подпёр голову руками и стал гадать, откуда Губанов узнал, что Гаврила занимается агитацией. Дезертирство они ведь только меж собой обсуждали. А может, просто выдумал и случайно попал в точку?

Губанов с каждым днём становился всё злее, всё сильнее в нём разгоралась беспочвенная ненависть, которая могла привести к серьёзным проблемам. Создавалось впечатление, что унтер собирается отправить Георгия под трибунал, и это ещё сильнее омрачало и без того поганое настроение.

Глава 11

Сидя на склоне ложбины рядом с пулемётом, Георгий чувствовал, как слипаются глаза, но спать было нельзя, и он отчаянно боролся с прилипчивой дрёмой. Капитан Голиков, прапорщик и два обер-офицера из других рот, расположились неподалёку на дне впадины, расстелили карту на очищенной от снега земле и о чём-то говорили. Губанов же то и дело проходил мимо, и лишнее внимание командного состава сейчас не стоило к себе привлекать.

Обвинения, кинутые унтером, до сих пор отзывались тревогой и злостью в душе. Терзало беспокойство: действительно ли у Губанова есть компрометирующая информация, или он всё выдумал? Но даже если нет, унтер имеет достаточно власти, чтобы сжить со света обычного солдата, особенно когда вокруг идут бои. Постоянные караулы, разведка, непосильная работа, невыполнимые приказы — средства хватало.

В лесу подмораживало. Георгий кутался в шинель, но никак не мог избавиться от озноба. Только когда он завернулся в полотнище палатки, противная, пробирающая насквозь дрожь прекратилась. Так он и сидел, весь сжавшись, и время от времени сплёвывал накопившуюся мокроту.

В какой-то момент появилось ощущение, словно за спиной кто-то стоит. Неизвестный замер и не шевелился, ничем не выдавал своего присутствия. Внутри всё сжалось от ужаса. Георгий знал, что если обернётся, то увидит нечто жуткое, возможно, то самое существо, привидевшееся ему в вчера в доме, и поэтому долго не решался посмотреть туда. Не успокаивал даже тот факт, что Филипп ничего не замечал и спокойно чистил винтовку.

Но ожидание становилось невыносимым. Присутствие незримого гостя давило на мозги. После долгой борьбы с самим собой Георгий, наконец, резко обернулся… и никого не обнаружил. Рядом с краем балки росла старая сосна, её корни вылезли из земли и торчали из-под снега, а макушка тянулась к небу.

Прапорщик отправил нескольких человек за продовольствием и боеприпасами в деревеньку Тоболово, где якобы осталась часть обозов. А чтобы накормить солдат мясом, было решено забивать слабых и хромых лошадей.

Посыльные вернулись, когда совсем стемнело, таща с собой железные вёдра, куски конины, мешки с крупой. На дне впадины загорелись костры, и вскоре до солдатских носов донёсся манящий запахом горячей пищи. К этому времени боиокончательно смолкли, и воцарилась тяжёлая тишина, нарушаемая людскими голосами, хрустом веток.

Георгий, как ни старался перебороть сонливость, всё-таки вздремнул, сидя возле пулемёта завёрнутым в полотнище. Да и другие бойцы, кто не был занят делом, клевали носами, в том числе унтер-офицеры. Его растолкал Филипп, потому как в этот момент один из солдат подвёл Гаврилу, который еле волочил ноги. Тот сразу же растянулся на снегу на склоне возле пулемёта.

— Боже мой, как же больно, — прошептал он. — Чёртова рука…

— Я не понял. Зачем тебя привели? — удивился Георгий.

— Да кто знает… Сказали, это приказ, — голос Гаврилы совсем ослаб. Слова с трудом вырывались из бледных губ. — Мол, я должен… находиться рядом с оружием…

— Чей приказ? Губанова?

— Не сказали… Да всё равно.

— Вот же паскуда! — процедил Георгий, отыскивая взглядом унтера среди чёрных фигур, суетящихся в низине в рыжих отблесках костров.

— Знаешь что? Послушай меня… — Гаврила вцепился здоровой рукой в шинель Георгия и притянул поближе. — Я, кажется, всё… Конец мне, понимаешь? Рука… её либо отрежут, либо… я покойник. А если отрежут… поеду домой. Да, без руки так себе… но разберёмся. Это пустяки… на самом деле, это пустяки… Нас ждут великие события. И я увижу… А они сволочи все… Притащили меня сюда, на свою чёртову войну, покалечили и выбросили… как огрызок, как непрожёванный кусок… Послушай меня… У тебя есть голова на плечах. Ты должен… должен действовать… встать на правильную сторону, понимаешь? У тебя миссия сделать что-то важное… Я чувствую это… Сразу понял, когда мы ещё это… говорили в окопе, помнишь? Ночью было дело…

— Помню, да, я помню.

— Ну вот. Поэтому береги себя. А я… домой. Без руки, зато жив останусь. В конторе как-нибудь работать смогу и без одной грабли. Приноровимся… Ох, как же болит! Чёртова рука, отрежьте же её кто-нибудь! — последняя фраза закончилась страдальческим стоном.

— Извини, брат, я не хирург. Тебя надо в медпункт доставить. Говорят, в деревне неподалёку наши обозы стоят. Там наверняка и доктора есть. Я скажу, чтобы тебя отвели туда.

Георгий не понимал, зачем сюда приволокли еле живого бойца. Наверняка Губанов приказал это сделать от собственных жестокости и тупости, чтобы лишний раз помучить человека, потому как рационального зерна в подобном поступке не было. Гаврила не сможет выполнять боевые задачи, он даже ходит с трудом и станет обузой для всех.

С таким доводом Георгий и направился к капитану Голиков, который вместе с другими офицерами сидел у костра и пил чай. Губанов, Пятаков и ещё два младших унтера расположились по соседству.

— Господин капитан, разрешите обратиться, — проговорил Георгий.

— Обращайся, — отрывисто сказал капитан. Он сидел на толстой ветке, нервно постукивал ногой и барабанил пальцем по колену, а левый глаз дёргался.

— Рядовому Колченогову, которого только что привели, срочно нужно на перевязочный пункт. У него в ладони рана, от которой пошло заражение. Иначе он помрёт. Он не может ни ходить, ни тем более драться. Нам придётся его тащить с собой.

Георгий наткнулся на взгляд Губанова, который обернулся, услышав разговор. Отблески костра плясали на изрытом оспой лице с вытянутым подбородком и маленькими усиками. Унтер пристально наблюдал за происходящим, глаза его сверкали ненавистью.

— Тогда почему его не доставили на перевязочный пункт? — задал закономерный вопрос Голиков. — Что он, чёрт возьми, здесь делает?

— Не соглашается, — Георгий с усмешкой посмотрел на Губанова. — Хочет драться до конца. У нас пулемётный расчёт — всего три человека, один остался с телегой. Ещё и он… Ответственность чувствует. Но куда ему? Он ведь даже ходит с трудом.

— Твой боец? — обратился Голиков к прапорщику. — Почему не следишь за состоянием здоровья личного состава?

— Виноват, ваше высокоблагородие. Я ему велел лежать в повозке. Некогда было до медпункта тащить. Мы в бой шли.

— Тогда поступим так… — Голиков полез за пазуху достал платок и высморкался. — Значит, так. Раненого — на перевязку, того, кто за телегой следит — сюда. Лошадь отдайте артиллеристам или забейте на мясо. Телега нам без надобности сейчас. Рядовой… как там тебя?

— Рядовой Степанов, ваше высокоблагородие, вольноопределяющийся, — отрапортовал Степанов.

— Ты старший в расчёте?

— Не могу знать. У нас старших нет, все рядовые.

— Значит, пока будешь старшим. Сколько патронов осталось?

— Две с лишним ленты, то есть шестьсот с небольшим.

— Мало. Прапорщик, у нас один пулемёт на батальон, и у того боезапас на исходе. Воевать чем будем? Достань мне патроны.

— Господин капитан, я людей отправил в Тоболово патронные повозки искать. Пока не вернулись.

— Не вернулись? Да чёрт возьми, где бродят?

— Не могу знать…

— Ладно, это потом, — капитан убрал носовой платок и продолжил отстукивать по колену пальцами дробь. — А ты, Степанов, свободен. Оставайся на позиции, от пулемёта ни на шаг.

— Слушаюсь, — Георгий развернулся и побрёл обратно.

Он слышал, как Губанов подошёл к офицерам и о чём-то негромко доложил капитану, но тому не понравилось:

— Так… ты мне прекращай это… кляузничество. Потом будем разбираться. Сейчас есть задача поважнее.

Голиков выглядел человеком адекватным и неглупым. Сейчас действительно было не время устраивать разбирательства с личным составом. Но всё может измениться, когда подразделение выйдет из окружения. Губанов, получивший ответный удар, свою обиду так просто не забудет.

Но это уже не имело значения. Долг перед раненым товарищем был выполнен.

— Всё, домой отправишься, — Георгий сел рядом с пулемётом и укутался в брезент, поскольку тело пробирала дрожь.

— Что, унтера нашего уболтал? — произнёс еле слышно Гаврила.

— Толку от него? Я обратился напрямую к капитану. Он приказал тебя отвести в перевязочный пункт.

— Ну наконец-то…

— В любом случае ты отвоевался. Хватит с тебя.

На губах Гаврилы появилась слабая улыбка:

— Да, брат, давно пора… Не место мне здесь… А теперь домой… да. Хоть и без руки… но да бог с ней.

Пришли два бойца и увели Гаврилу. Георгий пожелал ему удачно добраться домой, но в глубине души понимал, что этому вряд ли суждено сбыться. Даже если ампутация кисти спасёт от распространения инфекции, надо ведь ещё из лесов выйти, прорваться сквозь германские войска, пытающиеся отрезать русским полкам путь к отступлению. Попали те в окружение или ещё нет, было сложно сказать, не видя картины в целом, но дурные предчувствия никак не выходили из головы.

Когда позвали есть, Георгий уселся поближе к огню и стал ложками запихивать в рот крупу с кусками жёсткого мяса. Откуда солдаты его достали, знать не очень-то и хотелось. Возможно, срезали с мёртвой лошади, трупы которых усеивали дорогу за отступающими, или забили несчастную клячу, тащившую телегу с пулемётом, но так ли это важно, когда появился шанс набить опустевший желудок и придать силы ослабшим конечностям? Если в первые дни своего пребывания в новом теле Георгий брезговал полевой кухней и антисанитарными условиями, то сейчас было плевать на всё, лишь бы дотянуть до безопасного места, не сдохнув от голода и болезни.

Он заварил в кипячёной воде ароматизированный чай, прихваченный в магазине, и от горячего напитка стало совсем хорошо на душе. Угостил и остальных шестерых солдат, жавшихся к костру. Многие отродясь такого не пробовали. Истощённые люди заметно повеселели после столь сытного ужина. Не сказать чтобы жизнь налаживалась, но она хотя бы продолжалась, и в данных обстоятельствах даже этому стоило порадоваться.

Поздно ночью подошёл Стёпа с группой солдат из нестроевой роты, которых прислали для пополнения. Они всё-таки нашли боезапас, поэтому в сумках каждый тащил по несколько пачек винтовочных патронов. Часть их выдали пулемётному расчёту. Патронам Георгий порадовался, а вот тому, что телегу бросили — нет. Теперь пулемёт придётся на закорках тащить ну или искать новую повозку. Зато на вечер нашлось занятие: набивать патронами пустую ленту.

Георгий ждал, что Губанов продолжит свои издевательства и поставит его в караул, но этого не произошло, поскольку караульных сегодня выбирал Пятаков. Значит, можно было спокойно завернуться в полотнище и уснуть.

Третий раз подряд снился один и тот же сон. Георгий, как и прежде, бежал в атаку сквозь туман среди сотен серых шинелей, и когда белая пелена улетучилась, взору бойцов предстала широкая, бездонная яма, сияющая кристально чистой чернотой. Цепи солдат мчались вперёд и пропадали в пустоте. Такая же участь ждала и Георгия, и как бы он ни пытался избежать её, ноги неумолимо, сами собой несли к бездне.

Осталось три шеренги атакующих. Первая с криком «Ура!» попадала вниз. У Георгия душа сжалась в комок. Он хотел закричать, чтобы люди остановились, не шли туда, но из глотки вырвалось «ура», как и у остальных. Он не только не обладал собственной волей, чтобы повернуть в другую сторону, но даже не мог сказать то, что хотел, и ему не оставалось ничего иного, кроме как раствориться в черноте вместе с солдатской массой.

И Георгий проснулся — то ли от ужаса, то ли от холода, что пробирал до костей. Солдаты, сбившиеся вокруг костра, кашляли и ворочались во сне, а хилый огонёк, отощавший без подпитки дровами, почти умер. Наверху с ружьём на плече и фонариком в руке прохаживался часовой. Болезненное, хрупкое спокойствие висело над лагерем, а сквозь деревья доносились отзвуки далёкой канонады.

Откашлявшись и выплюнув скопившуюся в носоглотке слизь, Георгий взял ветки из заготовленной кучи и подложил в огонь, вскипятил в кружке воду, заварил чай. Немного полегчало, ну или так казалось. По крайней мере, от озноба больше не трясло, появились силы шевелить руками и ногами. Молодой организм боролся с болезнью даже в таких обстоятельствах. Только вот шов на сапоге разошёлся ещё сильнее. Георгий извлёк из личных вещей нитку с иголкой и попытался его зашить, чтобы не рвался дальше, а потом натёр ваксой для большей влагостойкости: сапожная щётка входила в комплект снаряжения. Если повезёт, через день-два удастся добраться до крепости, где выдадут новую пару обуви, не повезёт… сапоги уже не понадобятся.

Разобравшись с обувью и понимая, что больше не уснёт, Георгий взялся чистить винтовку, для чего в ранце лежали инструменты и смазка. Многострадальной трёхлинейке тоже пришлось не раз поваляться в грязи вместе со своим владельцем, а оружие любит чистоту, как и человек.

Орудийная канонада загремела, казалось, совсем близко, растревожила спящий лес, и пуще прежнего задрожали истончённые нервы. Бой продолжался, а это могло значить что угодно: либо свои до сих пор пытаются вырваться из окружения, либо враг возобновил наступление. Неведение сводило с ума. Засевшим среди сосен бойцам оставалось лишь верить в то, что удача и некие высшие силы, если тем не плевать на застрявших в лесу людишек, окажутся на стороне русской армии. Что ждать? К чему готовиться? Можно ли надеяться на лучшее или уже сейчас прощаться с жизнью? Все эти вопросы решались где-то там…

На рассвете гул орудий не смолкал. Солдаты встретили новый день в тягостном ожидании. Нарастало беспокойство и у Георгия: если надо отступать, если появилась угроза окружения, почему армия почти сутки не двигается с места? Быть может, все уже ушли, бросив на произвол судьбы разрозненные части, коим предназначалось сдохнуть, прикрывая отход штабов с важными генералами? А, может, уже и отступать некуда?

Похожими вопросами задавался и Филипп, продолжая осыпать проклятиями всё вокруг.

Заметив, как во впадине собирается командный состав батальона, Георгий осторожно подошёл поближе и устроился на склоне неподалёку от них, чтобы слышать все разговоры. Рядом сидели на позициях другие солдаты, и его появление не вызвало вопросов.

— Только что пришёл приказ, — объявил младшим офицерам капитан Голиков, раскрыв перед всеми потрёпанную карту. — Задача следующая. Мы должны продолжать движение во фланге. Надо закрепиться вот здесь, в деревне Махорце и прикрывать отступление. Сегодня утром наши отбили её у германцев. Но враг будет контратаковать с севера. Глембоки Брод и Фронцка уже заняты, а от них до Махорце всего пять вёрст. Нам придётся пройти по лесу. Здесь есть какая-то дорога… Вот она. Выходит на просеку…

Георгия подмывало подойти и самому посмотреть карту. Очень уж хотелось понять, где он находится и, главное, сколько осталось до крепости. Появился повод для осторожного оптимизма: германцев выбили из какой-то деревни на дороге, путь свободен. Но надолго ли? И удастся ли её удержать столь малыми силами? Ощущение близкой опасности лежало на душе пудовой гирей.

Подкрепившись вчерашней баландой, солдаты свернули палатки, взвалили на спины ранцы, примостили на плечи винтовки и поплелись разрозненной, безрадостной, вялой толпой по глубокому снегу. Капитан Голиков двигался вместе с первой ротой во главе всего батальона. Идущих позади было не видно за деревьями, а перед взором лес стоял сплошной стеной — безлюдный, пустой, холодный. Сосны перемежались пушистыми елями и дрожащими осинами и берёзками, что притаились под сенью величественных соседей.

Георгий и Филипп тянули за собой пулемёт, закинув верёвки на плечи, и Георгий представлял себя бурлаком со знаменитой картины, волочащим многотонное судно. По крайней мере, ощущал он себя именно так. Упрямый пулемёт никак не желал катиться по снегу и постоянно норовил застрять. Даже здоровый, сытый человек очень быстро выбился бы из сил от подобной работы, а когда тело разбито болезнью, такой труд становился совсем невмоготу.

— Давай помогу, чего надрываешься? — предложил Стёпа, заметив, как Георгий чуть не падает от усталости.

— Нет, всё нормально, — Георгий не хотел показывать перед товарищами слабость и потому продолжал упорно тащить свою ношу.

— Да брось. Свалишься сейчас.

— Нет.

Он дальше волочил пулемёт, но когда тот в очередной раз застрял в ветках, Георгия повело в сторону, и он упал. Выругался, поднялся, посмотрел со злостью на безразличный зелёный агрегат, замерший в сугробе, и покачал головой: ничего не получится.

— Стёпа! — крикнул Георгий ушедшему вперёд парню. — Смени меня на какое-то время. Отдохнуть надо.

— Э, братцы, меня тоже смените кто-нибудь. Я совсем запыхался, — пожаловался Филипп. — Будь проклята эта железяка. Ерёма, не подсобишь?

Степан и какой-то малый лет тридцати — молчаливый, высокий, очень худой, с острым кадыком — подхватили концы верёвки и со свежими силами повезли пулемёт дальше.

Выбрались на дорогу. Она представляла собой узкую, извилистую колею, изборождённую мёрзлыми лужами. Недавно проехавшие здесь телеги оставили многочисленные следы, но теперь вокруг царила пустота, и только забитая тюками бричка, реквизированная у какого-то извозчика, тонула в сугробах на обочине.

Голиков велел проверить, что находится в тюках. Оказалось — военная форма. Солдаты набросились на мешки, стали раздирать их и рассовывать по ранцам чистые рубахи и штаны: кто-то — на ткань для подшивки, кто-то — на случай сильных холодов. А вот сапог, к общему разочарованию, не было, хотя многие испытывали проблемы с обувью, которая быстро приходила в негодность от сырости, грязи и ночных заморозков. Георгий тоже взял себе запасной комплект формы своего размера, решив, что пригодится.

Карта была у капитана, который вёл за собой батальон. Никто не задавался вопросами, все просто плелись за офицером в надежде поскорее добраться до деревни, влекомые призрачным шансом заночевать в тёплой избе. О том же думал и Георгий. Вот такими мелкими становились мечты человека, загнанного в дикие, жестокие условия. Ничего другого просто на ум уже не шло. Но тревога скулила внутри голодной собакой, и чем дальше шли, тем нестерпимее становился этот непрекращающийся зуд.

По дороге идти стало значительно легче, хотя ноги всё равно болели, и Георгий с Филиппом, отдохнув, взяли пулемёт на себя. Однако стопы болели всё сильнее. От сырости сапоги размокали, ноги натирались, появлялись мозоли. Георгий начал прихрамывать, поскольку левая пятка разодралась до крови. Долго терпел, а теперь стало совсем невмоготу. Да и других солдат не миновали похожие проблемы, и на каждом привале бойцы перематывали портянки, отдирая их от кровавых язв.

Батальон дважды останавливался на отдых. На последнем Георгий всё-таки не выдержал и выбросил сырые, рваные портянки и намотал новые. А дорога начинала казаться подозрительно долгой. Вроде бы до соседней деревни собирались топать, а ощущение было такое, словно пошли до самого Гродно.

Слева среди кустарника и редких сосен показались соломенные крыши. Справа стеной стоял лес, кусты подступали к самой дороге. Колея сворачивала к деревне, скрываясь за зарослями. Капитан отправил вперёд двух солдат, но батальон не сбавлял скорость.

— Вот и добрались, — в голосе Стёпы чувствовалась радость. — Вон она, деревня-то! Надеюсь, хозяева не откажут разместить нас на постой. Очень уж охота в тепле поспать, чтоб печка была растоплена. А ещё лучше в баньке попариться. Устал, как собака.

— И не говори, — выругался Филипп. — Всё идём и идём, идём и идём. У меня уже подошва отстаёт. А никак прийти не можем. Куда нас ведут-то? На карай света, чтоль?

Георгий чувствовал подвох, но что именно не так, не понимал. Канонада гремит где-то далеко справа, а вокруг стоит подозрительная тишина.

— Слишком тихо. Не нравится мне это, — проговорил Георгий.

— А что тут, гром греметь должон? — усмехнулся Филипп.

— Не знаю… просто странно всё это.

— Вон, в деревне лошади ржут. Небось, наши уж там.

Георгий прислушался: действительно, со стороны домиков время от времени доносились ржание лошадей, лай собак. Как будто всё в порядке, но напряжение не отпускало. Он внимательно вглядывался в заросли слева, пытаясь разглядеть, что творится в деревне, и вдруг заметил сквозь переплетение ветвей подозрительное движение. Какие-то люди медленно, словно во сне, поднимались из снега, держа наготове винтовки.

— Стой! — Георгий схватил Филиппа за рукав и закричал. — Засада! Ложись!

Глава 12

Длинный, трескучий залп разорвав тишину, и воздух наполнился гибельным пересвистом. Несколько солдат мгновенно попадали, словно кегли, грязный снег расцвёл алыми брызгами. У Георгия с головы слетела папаха, сбитая кусочком свинца, пролетевшим над самой макушкой.

Видя разгул смерти вокруг, Георгий, не раздумывая, не планируя, не рассуждая, ринулся к спасительным соснам, воздвигшимся с противоположной стороны дороги, которые могли спрятать от свинцового града. В голове не осталось мыслей, кроме одной: «сейчас попадут». Он весь сжался, ожидая боль, что пронзит спину, и нырнул сквозь кустарник. Хлестнули по лицу ветки, а та, что потолще, крепко саданула по лбу.

На подкашивающихся ногах Георгий полез сквозь лес, а смерть барабанила по стволам деревьев нервным стуком. Левое плечо вспыхнуло, он споткнулся, упал руками в снег, вскочил и побежал дальше, оставляя позади ружейную трескотню, перемешанную с отчаянными воплями. Ноги постоянно обо что-то запинались, но он не останавливался и даже не оборачивался, боясь увидеть неотступных преследователей.

И только когда стрельба стала отдаляться, Георгий, в очередной раз свалившись в сугробе, посмотрел назад, где хрустели ветки и снег под чьими-то ногами, и слышалось тяжёлое человеческое дыхание. Но вместо германцев в островерхих касках он обнаружил Филиппа и Еремея.

— Проклятье! — зарычал запыхавшийся Филипп. — Герман, скотина! Подкараулил! Всех перестрелял.

Георгий не сразу смог говорить. Из горла, раздираемого простудой и морозным воздухом, долго рвался кашель, мешая словам.

— Отдохнуть надо, — Ерёма опёрся плечом на сосну и, держа наготове винтовку, стал вглядываться сквозь деревья.

— А если германы за нами побегут? — Филипп и сам закашлялся.

— Не полезут.

Георгий посмотрел на свою левую руку: шинель была порвана в районе плечевого сустава, из дырки сочилась кровь. Пульсирующая боль растеклась по мышцам, ладонь дрожала, но движение ничто не сковывало.

— Ранен, что ли? — спросил Филипп.

— Как будто, да…

— Тихо, братцы, за нами кто-то идёт. Вон он! Не германец, часом?

— Где? — Георгий поднялся и стал сверлить взглядом лес. По глубокому снегу плелась человеческая фигура в привычной серой шинели и папахе. — Нет-нет, это кто-то из своих. Точно не германец.

— Тоже сбежал, бедолага. Подождём. Эй, скорей суда! — крикнул Филипп человеку. — Мы здесь!

Когда солдат приблизился, Георгий узнал в нём унтер-офицера Губанова. Тот зажимал ладонью левый бок и с трудом двигался, то и дело прислоняясь к соснам. В свободной руке его была винтовка.

— Стоять! — ослабевший голос Губанова пытался звучать грозно, но в нём чувствовалось бессилие. — Стоять, я приказываю!

— Так мы стоим, господин старший унтер-офицер, — у Филиппа вызвала недоумение столь странная реакция унтера, а Георгий отчётливо ощутил опасность.

Губанов подошёл ближе. Его глаза, наполненные болезненной злобой с примесью отчаяния, лезли из орбит. Он глядел на троих солдат, как на врагов.

— Кто приказал отступать? — с тихой яростью процедил Губанов. — Кто приказал⁈ Почему не на позициях⁈ Я знал… Я насквозь вас вижу. Трусы! Дезертиры! Под трибунал… — фраза оборвалась хлопком винтовки и сдавленным хрипом. Второй выстрел — и Губанов упал, дёргаясь в предсмертной конвульсии.

Георгий снова передёрнул затвор, но больше стрелять не стал. Унтер застыл с выпученными глазами и кровью на губах. Филипп и Ерёма посмотрел на своего спутника с некоторым удивлением, не ожидая столь неординарного шага, а Георгий подошёл к телу недруга, снял с него папаху, содрал унтер-офицерскую кокарду и натянул шапку на замёрзшую голову. Позарился было на сапоги, но на одном из них отставала подошва.

Обвинения Губанова стали последней каплей. В его руках была винтовка, а в глазах — безумный блеск. И Георгий не стал ждать, пока ситуация выйдет из-под контроля. Унтеру и так вражеская пуля проделала дырку в боку, он всё равно сдох бы без квалифицированной помощи, но запросто мог забрать с собой сослуживцев.

Глядя на мёртвого Губанов, Георгий не чувствовал ни сожалений, ни угрызений совести — только облегчение, словно и не человека застрелил, а бешеную собаку. В последние дни чужая жизнь для него стала значить крайне мало, особенно когда речь шла о тех, кто представляет опасность. Вступил в силу первобытный, суровый закон: либо ты, либо тебя. Размышлять о каждом из тысяч погибших, не осталось ни сил, ни желания, а изнеженная душа очерствела под свистом пуль и разрывом снарядов, выгорела от раскалённой тревоги, сдавившей нутро колючей проволокой.

Георгий открыл подсумки на поясе Губанова, достал последние две обоймы, обернулся и пристально уставился на спутников:

— Губанов сошёл с ума и хотел нас убить. У меня не было выбора. Если расскажете кому-то, нас всех отдадут под трибунал. Разбираться не станут.

— Собаке собачья смерть, — Ерёма сплюнул. Его голос был глухим, хриплым, безразличным. — Уходим скорее, пока другие не подошли.

— Я никому не скажу, вот те крест, — Филипп размашисто перекрестился. — Этот кровопийца всем душу выел. Ещё и трибуналом угрожал. Как так можно? Мы же ничего дурного не сделали. А тебе, Жора, надо бы руку перевязать. Смотри, кровь весь рукав заляпала.

— Не здесь, — Георгий посмотрел туда, где до сих пор гремели винтовки, стучали пулемёты, кричали люди, взрывались гранаты. Было похоже, что другие роты продолжали драться. Но надолго ли их хватит? И есть ли смысл возвращаться туда, где ждали братская могила или плен? Он не стал мучиться сомнениями, развернулся и упрямо зашагал в противоположную сторону, и оба спутника без возражений последовали за ним.

В голову лезли мысли, что Ерёма и Филипп доложат об убийстве унтер-офицера. Мелькала подленькая идейка оставить их обоих в лесу вместе с Губановым, но Георгий не дал ей воли, убеждая себя, что спутники не сдадут. Зачем этим деревенским мужикам ворошить прошлое и связываться с властями, создавая себе лишние проблемы? Ради какой великой цели? Гораздо проще для всех будет забыть о том, что произошло. Всё равно труп в обозримом будущем никто не найдёт.

Бежали до тех пор, пока стрельба за спиной не стала еле различимой. Георгий сел на поваленное дерево, скинул шинель, гимнастёрку, закатал окровавленный рукав нижней рубахи. Он не сразу решился увидеть, во что превратилось собственное плечо, воображение рисовало жуткую картину разодранного мяса. Но всё-таки переборол себя. Рана выглядела неприятно, но не такой, какой представлялась. Она оказалась неглубокой: фактически пуля порвала только кожу.

Облив плечо водой из фляги, Георгий достал из обшлага шинели перевязочный пакет и принялся бинтовать сам себя. Он боялся занести в рану инфекцию и руками её не касался. Пример Гаврилы, которому из-за куда меньшей царапины грозила ампутация руки, заставил стать очень осторожным.

— Помочь? — спросил Филипп.

— Нет-нет, всё нормально, — поспешно отказался Георгий, испугавшись, что сослуживец будет не столь аккуратен и занесёт инфекцию грязными руками.

Высокая температура тела и холод на улице привели к тому, что организм начало бить крупной дрожью, и Георгий очень торопился, но орудовать приходилось одной рукой и зубами, и марля никак не слушался и не хотел завязываться. А справившись, он натянул две гимнастёрки — старую и ту, что взял из брошенных тюков, а поверх них — шинель, и только тогда стал согреваться.

Лицо саднило царапинами, а на лбу вздулась шишка, но это сейчас казалось сущей мелочью, как и вши, продолжавшие резвиться под рубахой. Всё внимание перетянула на себя боль в плече. Добавляли страданий сильный голод и растекающаяся по конечностям слабость.

— Куда идём? — спросил отрывисто Ерёма.

Это была ещё одна серьёзная проблема, с которой столкнулись беглецы. Лес обступал их стеной, картами они не располагали, и никто не знал, где какая деревня или дорога, где свои, где чужие.

— Где мы? — спросил Георгий. — Капитан сказал, мы идём в деревню… как же её… Махорце вроде бы. Говорил, что её отбили у противника.

— А оказалось, не отбили, будь она проклята, — шмыгнул сопливым носом Филипп.

— Или мы просто заблудились. Капитан говорил, севернее какие-то деревни уже заняты германцами. Наверное, мы вышли к одной из них, — Георгий огляделся по сторонам. Он знал, как ориентироваться в лесу, хоть и давно не практиковался, но беда заключалась в том, что он понятия не имел, в какую сторону двигаться. Был бы компас, и тот не помог бы.

А вот артиллерийская канонада, которая не смолкала весь день, могла дать ориентир. Ведь если где-то стреляют орудия, значит, там идёт бой, и там точно есть свои.

— Там гремят пушки, — Ерёма подумал о том же самом. — Нам туда надо.

— Согласен, — Георгий поднялся. — Идём на звук. Надеюсь, наши побеждают.

— Куды ещё вы собрались? — удивился Филипп. — Там же стреляют!

— Поэтому нам туда и надо, — объяснил Георгий. — Там наши.

— Ну… и германец тоже.

— Тихо! — прошипел Ерёма. — Слышите?

Все замерли. Среди деревьев раздавались голоса, который в первый момент заставили беглецов напрячься. Но скоро стало понятно, что речь звучит русская. Пошли на звук. Впереди показались серые шинели, разрознено плетущиеся среди сосен.

— Братишки! — радостно закричал Филипп. — Эй! Здесь свои! Свои! Не стреляйте!

Группа бойцов оказалась из второй роты — всего десять человек. С ними был контуженный младший унтер-офицер с перевязанной головой и два солдата с ранениями в руку. После непродолжительной перестрелки и гибели ротного десяток бойцов отступили в лес, а прочие убежали по дороге в обратном направлении. Отряд тоже двигался на звук канонады, и Георгий со спутниками примкнули к ним.

У унтер-офицера кружилась голова. Рядом с ним взорвалась немецкая граната, чудом не убила, лишь осколок поцарапал висок, да ухо перестало слышать. Унтер шёл, словно пьяный, поддерживаемый одним из солдат. Остальные — голодные и уставшие — тоже кое-как ковыляли, но замерзать в лесу никто не имел намерения. Все знали, что дорога с обозами не так уж и далеко, и лелеяли надежду выбраться к своим до ночи.

Казалось, артиллерия гудит не так уж и далеко, но солдаты шли и шли, а чаще не было конца края. Преодолели овраг, по дну которого тёк ручей. Унтер, которого дважды стошнило за время пути, оступился и чуть не свалился туда. Потом обошли заболоченную полянку с кустами и камышом. А вскоре и солнце спряталось, похороненное за тучами, и лес накрыли дремучие сумерки.

Плечо постоянно напоминало о себе ноющей болью, и беспокойство по поводу раны нарастало. Не попала ли грязь? Не началось ли заражение? Голод всё сжимал живот и ослаблял тело. В драный сапог, который Георгий тщетно пытался подлатать прошлой ночью, постоянно забивался снег, а отсыревшие портянки натирали ноги. Руки без перчаток тоже мёрзли, приходилось прятать ладони в рукавах шинели, а винтовку тащить за спиной.

Свои запасы продовольствия солдаты доели на привале перед тем, как наткнулись на засаду, тогда же были сгрызены и последние гнилые яблоки из магазина. В ранцах лежал неприкосновенный запас. Кто-то и его подчистил, но Георгий крепился. Решил для себя, если к завтрашнему утру не получится найти еду, откроет консервы. Но остальным сказал, что тоже всё съел: не хотелось оказаться проткнутым штыком из-за банки тушёнки.

Артиллерия гудела уже совсем близко. За деревьями раздавались редкие взрывы. Очередная баталия за какую-то мелкую деревушку, никак не заканчивалась, и идущие по лесу бойцы гадали, что их там ждёт. Все верили, что наши побеждают, что германца уже отогнали от трассы, и теперь отступающая колонна спокойно пройдёт в Гродно. И только Георгий не спешил делать выводы и заниматься самообманом. Он не знал, что творится на дороге, и его мучили наихудшие предположения, которыми не следовало делиться со спутниками.

Голова опустела, все мысли крутились вокруг того, как сделать ещё один шаг по коварному, подмёрзшему снегу. Тело стало чугунным, ноги заплетались, не слушались. А сумеречный лес наполнялся тенями. Они брели среди деревьев, провожая убитых усталостью солдат, двигались неслышно, словно плыли над сугробами. И Георгию казалось, что он уже различает пики на шлемах.

Он остановился, снял винтовку, прицелился.

— Что там? — спросил Ерёма.

— Ты не видишь?

Еремей долго всматривался в полумрак, а потом покачал головой.

— Как будто ничего. А что там?

Георгий опустил винтовку:

— Вроде показалось. Просто кусты. А в темноте мерещится всякое.

Отряд продолжил свой вымученный путь, тени двинулись следом, пока не сгинули в тяжёлых, холодных сумерках.

Но когда, спустя ещё какое-то время, в лесу послышалась германская речь, у всех моментально сердце в пятки ушло. На этот раз враг был реальным, живым, а не призрачным, и находился он совсем близко. Бойцы остановились и попрятались за соснами, целясь в деревья, за которыми раздавались резкие окрики на чужом языке. В той стороне замелькал огонёк фонаря, но скоро пропал, как и голоса.

— И тут эти аспиды. Да как же так? — возмутился шёпотом Филипп. — Они как будто повсюду!

— Что делать будем? — тоже шёпотом проговорил один из солдат. — Может это… назад?

— Какой назад? — упрекнул его Ерёма. — К германцам, что ли?

— Так и там тоже германцы.

— Или в плен сдадимся, — предложил другой боец. — Глядишь, не пристрелят.

— Или пристрелят, — возразил Георгий. — Думаешь, будут разбираться? Заметят, что в лесу кто-то шастает, и откроют огонь на поражение.

— Пойдём вперёд, — объявил унтер. — Где-то должны быть наши. В плен постараемся не сдаваться, если совсем не прижмут. Если окружат, тогда, ясное дело, сложим оружие. Чего помирать-то зазря? Силы тут, ясное дело, не равны. А пока дальше идём. Авось выберемся к своим.

Кто-то перекрестился, кто-то выругался. Надо было идти, но лес кишел германскими солдатами, а непроглядная, вязкая темнота вселяла в душу безысходность. Отряд практически на ощупь прошёл ещё немного, но когда один боец зашиб ногу о корягу, унтер распорядился поступить следующим образом: заночевать здесь, а утром, если германец найдёт, то, значит, судьба такая, пусть в плен ведёт, а если не сыщет, продолжить пробираться к своим.

Это была самая холодная ночь с тех пор, как Георгий попал в прошлое. В первый день во время стоянки он и то меньше замёрз. А сейчас нельзя было ни веток нарубить, ни палатку поставить, ни тем более костёр разжечь. Любые движения могли привлечь внимание противника. Поэтому разбились на две группы, постелили брезент и улеглись, плотно прижавшись друг к другу, а сверху накрылись вторым полотнищем. В тесноте Георгию стало гораздо теплее, общее дыхание нагрело воздух под брезентом, вот только ноги в рваных сапогах никак не могли согреться.

Вначале ступни просто мёрзли, но потом пальцы потеряли чувствительность, и сколько бы Георгий ими ни шевелил, не помогало. Резко стало не до сна. И такая беда была не у него одного. Солдат по имени Андрей — светловолосый, круглолицый парень лет тридцати — постоянно жаловался, что не чувствует ног. Георгию вспомнилась связанная с этим шутка из известного фильма, но сейчас было не до веселья.

Он вылез из логова и принялся расхаживать взад-вперёд. Кровь вновь прилила к пальцам, и он вернулся, но не успел задремать, как другие солдаты тоже стали по очереди разминаться. Георгий снял сапоги и намотал на ноги всю запасную одежду, которую нашёл в собственном ранце, и только после этого сон, наконец, успокоил его.

Разбудили голоса солдат. В лесу по-прежнему стояла ночь, но бойцам не спалось. Андрей продолжал жаловаться, что ноги отнимаются, Филипп, как всегда, ругался и сыпал проклятье на лес, на холод, на тех, кто ему мешал спать, кто-то твердил, что надо идти, иначе все замёрзнут насмерть. И унтер согласился.

Продвинулись немного по кромешному мраку, пока не заметили костры среди деревьев где-то в стороне. К ним не пошли, продолжили пробираться по лесной чаще.

Выстрел хлопнул совсем рядом. За ним раздались крики на немецком, и они словно плетью погнали ночных путников вперёд. Бойцы бросились наугад, не разбирая дороги, Георгий обо что-то больно стукнулся пальцами правой ноги, упал, ушибся локтем. Поднялся, двинулся дальше, водя перед собой руками, чтобы не врезаться в дерево или не выколоть глаза ветками. Его проняло холодящее душу ощущение пустоты и одиночества. Остальные одиннадцать человек не могли далеко уйти, но тьма спрятала их.

Побродив какое-то время, Георгий устроился в ложбинке и стал вслушиваться в ночные звуки, не идёт ли немец. До ушей доносились голоса людей, редко бахали орудия, немного успокоившиеся к ночи, но преследования, кажется, не было. Свои тоже потерялись в темноте, рассеялись во всепоглощающем мраке, в чёрной бездне ночи, а Георгия окружала дикая, беспросветная чаща. Нарастала паника.

Немного отдохнув, он всё-таки принял решение идти дальше. Не мог просто так валяться и ждать, пока ноги отмёрзнут или немцы найдут. Движение успокаивало. Медленно, шаг за шагом, он продолжил двигаться в неизвестность.

— Кто идёт⁈ — послышался испуганный шёпот.

— Жора. А ты кто?

— Филипп. Ну слава богу, хоть кто-то нашёлся! Я уж думал, потерялся я. Не видно ни черта. Проклятый лес!

— Эй, братцы, там кто-то есть? — послышался неподалёку голос Андрея.

— Тише ты, дурень! — цыкнул Филипп. — Хочешь, чтобы германы услышали? Иди сюда!

Солдат подобрался ближе, а вскоре и Еремей вынырнул из тьмы и пристроился рядом. На этом было решено поставить точку в ночном путешествии.

Закутав ноги тряпками и завернувшись в палатку, Георгий поспал ещё немного. Его опять начало знобить, температура тела ощутимо поднялась, однако ночь эту он пережил.

А едва тьма начала рассеиваться и среди предутренней серости показались очертания деревьев, отряд продолжил неуверенное движение сквозь бор. Из двенадцати человек осталось десять. Они не успели далеко разбрестись и быстро нашли друг друга на рассвете. Двое же пропали, но звать их никто не рискнул под боком у немцев. Подождали немного, поплутали среди сосен в поисках товарищей, да и пошли дальше.

Сколько времени минуло, никто не мог сказать, солнце уже выкарабкалось из-за горизонта, но в лесу до сих пор серел полумрак. В какой-то момент в чаще опять послышались голоса. Вначале все испугались, мол, на германцев наткнулись, но когда подошли ближе, поняли, что разговаривают свои. Голодные люди, почти обессилевшие после суточного перехода, обрели второе дыхание и быстро зашагали вперёд.

Щёлкнули пара винтовочных выстрелов, на позиции поднялась паника.

— Не стреляйте! — закричал Георгий, упав в снег. — Свои!

— Эй, кто такие? — раздался басовитый, командный окрик.

— Двести двенадцатый полк! Двести двенадцатый! Свои!

— Вы как здесь оказались?

— Заблудились! Не стреляйте!

— Ладно, выходи! Не стрелять! Это свои! — гаркнул бас.

Отряд из десятка еле волокущих ноги бойцов прошёл вперёд и увидел чёрные папахи, прячущиеся в лунки, нарытые на скорую руку среди корней сосен. Люди высовывали головы, а некоторые и вовсе поднимались, чтобы посмотреть, кто подошёл. Они казались призраками сумеречного леса — бледными, бестелесными, пустыми.

— Сюда! — махнул рукой человек в окопе, подзывая новоприбывших.

Это был бородатый прапорщик с одичалым, худым лицом. Число двести девять на погонах говорили о его принадлежности к соответствующему полку.

— Здравия желаю, ваше благородие, — слабым голосом проговорил младший унтер-офицер и слез в канавку.

— Как здесь оказались? — спросил надтреснутым, простуженным басом прапорщик.

— Наш батальон двигался к Махорце по лесу. Должно быть, заблудились, попали в засаду. Выжил мало кто, ваше благородие. Мы уже почти сутки без еды идём. Спали в лесу. Чуть на германские позиции не наткнулись ночью. Думали уж, сгинем. Но выбрались-таки с божьей помощью.

— В Махорце шли? Так мы сейчас под Махорце и стоим. Только вчера германов отсюда уфимцы выбили. Где вы шастали целые сутки?

— Не могу знать, ваше благородие. Нас вёл капитан по карте, он погиб… — унтер пошатнулся и рухнул в снег без сознания.

— Что с ним?

— Контузило его, ваше благородие, — Георгий слез в яму и приподнял унтера. — Граната рядом рванула. Да мы все с ног валимся. Сил нет никаких.

— Беда с вами… — озадаченно проговорил прапорщик. — Ладно, ступайте полковнику. Он разберётся, что с вами делать.

Георгий ощутил огромное облегчение. Страшная ночь осталась позади. Чудом удалось проскользнуть под боком у врага и выбраться к своим. А дальше… А что дальше? Отступление ведь не закончено. До Гродно ещё топать и топать. Возможно, скоро снова придётся вступить в бой. Но прапорщик сказал: Махорце взято. А если так, значит, путь свободен. В замёрзшей душе затеплился огонёк надежды.

Глава 13

Холодная ночь навалилась на Августовскую пущу. Кашляющие, шмыгающие носами солдаты в грязных шинелях жались к дрожащим костеркам, словно к последней надежде. Люди спали, завернувшись в палатки, рядом стояли винтовки в козлах, дневальные прохаживались взад-вперёд, подняв воротники, притопывали коченеющими ногами, подкладывали ветки в костры, чтобы не оставить бойцов на морозе без единственной защиты. И вековые сосны печально созерцали мечения человечков, загнанных сюда на погибель несчастливой судьбой.

Георгий лежал, завернувшись в палатку, и пытался уснуть на подстилке из еловых ветвей. Закутанные в тряпки ноги он протянул к огню, ступням стало тепло, но тело то и дело прошибал озноб: жар под вечер усилился. Живот, набитый ржаными сухарями, болел. Полевые кухни и продовольствие растерялись по пути в хаосе отступления, неприкосновенный запас съели, закончилась даже заварка, и солдатам оставалось согреваться разве что кипячёной водой.

Спавший рядом парень постоянно ворочался, время от времени кричал во сне и вскакивал. Георгий просыпался от этих звуков, и ему хотелось хорошенько треснуть бедолагу по лицу. Понимал, что человеку тяжело, возможно, у того начался ПТРС или что-нибудь в этом роде, но ничего не мог с собой поделать. Нервы настолько расшатались, что любая мелочь провоцировала жгучее желание воткнуть штык в очередного раздражающего придурка.

Но вот парень переставал стенать, ложился, и над лесом повисала дрожащая тишина, разбавленная сонной, болезненной вознёй. Георгий закрывал глаза, и дрёма утаскивала его в своё блаженное царство. Иногда в такие моменты перед мысленным взором рисовалось лицо заколотого германского кавалериста, а иногда мерещилось что-то странное в сумерках. Но Георгий уже не обращал внимания на игры своего разума. Он знал, что бояться призраков не нужно: они не стреляют, не убивают, а всего лишь следуют по пятам, словно бедные родственники, без всякой цели и смысла. Вокруг были вещи куда более опасные, чем бессловесные видения.

Если Георгий правильно подсчитал, и в голове ничего не спуталось, было уже шестое февраля. Чуть больше недели он находился в новом теле, а, казалось, прошла целая вечность. И единственное, чем он занимался всё это время — брёл от беды к беде, борясь каждую минуту с усталостью, холодом и голодом, болью, липкой грязью и колючим снегом.

Захватчики чёрной волной неутомимо ползли вперёд, вынуждая русскую армию отступать. Даже локальные победы, как, например, три дня назад под Махорце, не спасали ситуацию. Двадцатый корпус продолжал бегство. Колонна обозов, запрудившая единственное шоссе, в полной неразберихе продвигалась к Гродно.

Двести девятый полк, к которому присоединилась спасшаяся группа, покинул Махорце на следующий день и пошёл по большой дороге в толчее возов, лошадей и людей. Бесконечные зелёные двуколки катились на своих скрипучих деревянных колёсах, громыхая по выбоинам и лужам. Среди них сновали одинаковые шинели, сливающиеся в монотонную безликую массу.

Впрочем, попадались и гражданские лица: крестьяне, напуганные приближением вражеских войск, снимались с мест и бежали прочь, везя свои чахлые пожитки кто на телегах или санях, а кто и на собственном горбу. Женщины, старики, орущие дети, закутанные в тряпьё, вклинивались в военные обозы, мешаясь и приумножая хаос.

В тот же день четвёртый батальон, с которым шёл Георгий, обогнал длинную колонну пленных. Безоружные люди в германских шинелях серо-зелёных и серо-синих оттенков вместе со всеми месили слякоть. Грязные, осунувшиеся оборванцы с обречёнными, пустыми взглядами напоминали толпу бездомных иуже не казались столь грозными, как на поле боя. Это были такие же люди — обычные мужики, которых их государство оторвало от сохи или от станка и бросило в мясорубку ради высоких политических интересов.

Наверное, поэтому такие идеалисты, как Гаврила, считали, что германский народ с радостью прекратит войну и сбросит кайзера, увидев пример русской революции. Увы, подобное не работало на практике. Георгий и сам был бы не против, чтобы так случилось, ведь это решило бы многие проблемы, но мир жил по иным законам — законам гаубиц, штыков и пуль, ненависти и величия.

Даже ночью движение не прекращалось: так все торопились выйти из окружения. Люди валились от усталости, засыпали на ходу, некоторые отставали от своих подразделений и терялись в сутолоке, но большинство продолжали идти. Из еды были только сухари, найденные в обозах двести девятого полка, да и тех отсыпали не так уж много, и они быстро исчезали в бездонных солдатских желудках. Заканчивались и патроны.

И казалось бы, все эти трудности преодолимы: не страшно помёрзнуть денёк-другой, если впереди ждут тёплые казармы, горячее питание, баня, чистая одежда. Мысли о грядущем отдыхе поддерживали солдат на их горестной стезе. Надежда и вера горели в отощавших душах, пока отсыревшие ноги в гнилых портянках стирались о разбитый грунт дороги.

Но вчера надежды рухнули. До Гродно оставалось вёрст двадцать — дневной переход не форсированным маршем, но на пути снова появились германские заслоны, и без боя сквозь них было не пробиться.

Георгий проснулся в очередной раз, но не от стонов и кашля по соседству, а от холода. Костерок помирал и почти не грел озябшие ноги. Караульный неподвижно стоял, прислонившись к сосне. Уснул. Пришлось скормить огню ещё несколько веток, чтобы тот воспрянул.

Поставив рядом кружку, Георгий стал ждать, пока вода согреется, чтобы промочить опухшее горло. Рана на плече покрылась коркой и болела уже не так сильно, как два дня назад. Опасения оказались напрасны, воспаление не началось, а вот общее самочувствие лучше не становилось: простуда никак не проходила.

Над замёрзшей пущей висела луна одиноким бледным оком. Тусклый свет разливался по веткам продрогших сосен, а по земле стелились чёрные тени, скрывшие измученный солдатский сон от вражеских глаз. Где-то вяло переговаривалась артиллерия, долбила и долбила неизвестно по кому, пытаясь выковырять обречённых бойцов из заснеженной чащи.

Георгий смотрел на кружку, где поблёскивала вода в свете костра, и настроение было подавленным. Вчера сказали, что утром снова надо идти в бой, и голову наполняли невесёлые мысли. Сколько понадобится положить жизней, чтобы пробить последний заслон? Многим ли удастся выбраться из холодных лесов? Суждено ли ему уцелеть в следующей битве? Много раз смерть обходила его стороной, пролетая у самого виска, но вечно везти не может.

Да и воевать не было никаких сил. Вчера полдня кружилась голова, температура не спадал, по вечерам начинался сильный жар, а кашель стал тяжёлым, надрывным и шёл откуда-то изнутри. Доволочь ноги до очередного привала и то было непросто, о драке же и речи не могло идти.

Остальные солдаты чувствовали себя не немного лучше. Больных становилось больше, некоторые терялись по пути, самые везучие договаривались с обозными, чтобы ехать на возах, прочие оставались на обочине, и о них больше никто не вспоминал. Вероятно, были и те, кто симулировал, чтобы сбежать, но и настоящих хворых хватало. Сырые ноги, отсутствие нормальной пищи и тёплого ночлега подкашивали даже самых крепких мужиков.

А утром ватаге истощённых бродяг, напоминающих живых мертвецов, коих подняли из могилы, предстояло драться со свежими силами противника, у которого в достатке и боеприпасы, и продовольствие. Будучи реалистом, Георгий понимал, сколь гибельным окажется грядущее столкновение. Больше половины отступающих сложат головы, а остальных, если им не удастся прорваться из окружения, ждёт плен.

Сам не заметив как, Георгий опять уснул, а когда открыл глаза, обнаружил знакомую картину: белое поле, туман, люди, бегущие к огромной чёрной яме, разверзшейся на их пути. Солдаты кричали «ура» и срывались вниз, а он замер у края. Бездна тянула к себе неумолимой силой, а он сопротивлялся, хоть и понимал, что долго такая борьба продолжаться не сможет: рано или поздно он окажется там же.

Георгий очнулся. Он по-прежнему сидел у костра. Вода согрелась. С помощью полотенца он взял кружку и хотел сделать глоток, но, вздрогнув, замер в ужасе. Сердце ёкнуло в груди, чуть не остановившись. Возле ближайшей сосны стоял высокий человек в офицерской форме — тот самый, который не раз мерещился то в поле, то в комнате.

На мундире незнакомца красовались золотые эполеты и аксельбант, блестели пуговицы в свете костра, а на поясе висела сабля. Обтянутое жёлтой, высохшей, как у мумии, кожей лицо смотрело чёрными провалами глазницы, вместо носа зияла дыра, а зубы скалились зловещей ухмылкой. Кусок физиономии был срезан по левому глазу, как и у того трупа, на который группа разведчиков наткнулась в лесу возле заброшенного окопа, но сейчас увечье частично скрывала фуражка.

Георгий машинально подвинулся назад, на лбу выступила испарина. Огромный оживший мертвец стоял и молчал, заложив руки за спину.

— Что ты такое? — выдавил Георгий, не понимая, то ли взаправду всё это с ним происходит, то ли продолжается затянувшийся сон. — Что тебе надо?

Ответа не последовало. Существо стояло перед костром какое-то время, а потом развернулось и, позвякивая портупеей, медленно побрело прочь между спящими солдатами. Георгий, не отрываясь, смотрел ему в спину, пока мертвец не скрылся за деревьями.

Галлюцинация выглядела настолько реальной, что заставляла усомниться в собственной иллюзорности. На фоне болезни и общей слабости контуженый мозг создавал всё более живые образы. Георгий понимал это, рациональный склад ума и некоторые знания не позволяли ему верить в сверхъестественное, однако из головы никак не выходила абсурдная мысль, что длинный мертвец явился как предвестник чего-то ужасного.

Перед рассветом артиллерийский огонь усилился. Удары стали ближе и чаще. Ещё затемно звуки горна оторвали людей ото сна, офицеры построили бойцов в походные колонны и повели мимо застывших на шоссе возов, где до сих пор дрыхли обозные, коим не требовалось идти в бой.

Георгий почти не знал солдат, окружавших его. Он снова оказался среди нового подразделения. Те бойцы, с кем Жора Степанов начинал служить, погибли или пропали без вести, как и отряды, к которым он прибивался в последние дни. Теперь появились новые лица, но их Георгий даже запомнить не пытался, понимая, что и этих скоро не станет.

Впрочем, несколько человек запомнились: Филипп и Еремей, с которыми шли от Марьянки, белобрысый Андрюша, постоянно жаловавшийся, что у него пальцы отнялись, бывший борец Руслан — круглолицый, лысый здоровяк ростом метр восемьдесят, почти великан по местным меркам, и фабричный рабочий Александр, отправленный в солдаты, как он утверждал, за участие в стачке.

Сейчас они все находились в одной роте, численность которой была раза в два меньше штатной. Полку уже довелось поучаствовать в боях, где он понёс потери, и теперь все эти люди после многодневного изнурительного перехода снова шагали туда, где рвались снаряды и гремели пулемёты. Капитан приказал экономить патроны. Запасы опустели, а новые подвезти окружённым никто не мог.

Еремея, правда, уже не было в строю. Ещё вчера он пропал вместе с двумя бойцами из роты. Никто не заметил, как они ушли: то ли обессилели и отстали, то ли, что скорее всего, дезертировали. Куда им идти, Георгий не представлял, ведь германские войска блокировали все дороги, но если иметь навыки выживания в лесу и удачу, да ещё найти проводника среди местных крестьян, то побег вполне мог закончиться успехом.

Рота направлялась к опушке, впереди мелькали проблески небесной синевы. Георгий шагал вместе со всеми, не отставал, хоть тело изнемогало и болело под тяжестью амуниции, а на плече суровой солдатской ношей лежала опостылевшая винтовка. Рваные мозоли нарывали, поясница отваливалась, на лбу из-за жара выступил пот.

Выбрались из леса, прошли вдоль опушки, выстроились боевым порядком и залегли. Погода стояла ясная, на тихом солнечном небе горел холодный жёлтый шар, а мимо проплывали белоснежные кучи облаков, среди которых кружил одинокий аэроплан.

Вокруг колючей порослью были разбросаны группки кустарников и лиственных деревьев. Снаряды падали редко и далеко от занятых позиций, но эти резкие, громкие удары, вселяли страх в сердца солдат при одной мысли о предстоящем пути через простреливаемое поле. Впереди окапывались другие подразделения, а двести девятому полку приказали рыть землю почти у самой лесной опушки. Георгий сбросил ранец и взялся за лопату, но без большого энтузиазма. Почва была мёрзлая, твёрдая, и руки, сжимая холодный черенок, делали усталые, монотонные движения.

Очередной снаряд рванул чуть ближе, чем остальные, и на пустом пространстве между двумя залёгшими подразделениями взлетели в воздух комья почвы. Ещё один ухнул где-то в лесу.

За спиной послышались всхлипы.

— Я не пойду туда, — Андрей бросил копать и сел в лунку. По его щекам катились слёзы. — Не пойду! Братцы, я ведь в обозе пекарем служил. Не воевал ни разу. Нельзя мне туда!

— Успокойся! — потребовал унтер лет тридцати с круглым, одутловатым лицом, поросшим грубой щетиной. — Ты пойдёшь или в бой, или под трибунал. Понял?

— Лучше под трибунал отдайте, господин старший унтер-офицер. Но туда не пойду.

Георгия нытьё начало бесить так сильно, что захотелось треснуть парня лопатой по голове. Никто не хотел лезть под германские снаряды, где каждый мог помереть, но выбора ни у кого не было. А тут нашёлся умник, считающий, что если пореветь, общая участь его не постигнет.

Обернувшись, Георгий посмотрел на паникёра и процедил:

— Заткнись! А то сам прибью.

— Лучше прибей, я не хочу туда, — Андрей растирал по лицу слёзы грязными руками.

Унтер подошёл, присел на корточки и схватил парня за шинель:

— Соберись, солдат! Неча реветь, как дитё малое. Сам же вызвался.

— Да не вызвался я. Другие пошли, и я пошёл. А они погибли все. У меня на глазах полегли. Всех перестреляли, господин старший унтер-офицер! Всех! — плаксиво возмущался Андрей.

— Знаю. У меня тоже на глазах много ребят погибло, — унтер отпустил Андрей и положил ему руку на плечо, глядя в глаза. — Но нам германца придётся опрокинуть во что бы то ни стало. Выбьем его и выберемся к своим, а там баня и тёплый суп будет. Поэтому очень нам надо это сражение выиграть, пойми. И каждому придётся пойти, иначе ничего не получится. Без тебя никак, братец.

— Но ведь…

— Хватит слёзы лить. Хочешь, чтобы мы здесь остались все?

— Нет.

— Вот то-то, братец. Поэтому давай, возьми себя в руки и делай, что приказано. Понял?

— Понял, господин старший унтер-офицер, — закивал Андрей и больше не жаловался. А Георгий продолжил ковырять свою канавку, хоть на душе кошки скреблись. Очерствевшее сердце наполнилось ожесточением, копящуюся злость следовало куда-то выпустить.

Ружейная и пулемётная стрельба усилилась, снаряды стали падать ближе. Залёгшие впереди подразделения вскочили, пересекли канаву и двинулись сквозь заросли туда, где к небу поднимались дымы. Справа, где желтели крыши изб, раздались крики на русском и немецком, и душераздирающие вопли полетели над просторами. Пальба громыхала повсюду, бой начался, и тяжёлое ожидание приказа потянулось резиной.

Но вот послышались командные голоса, возникло оживление, солдаты начали креститься и шептать молитвы.

— Рота, вперёд! — крик капитана словно плетью огрел вжавшихся в землю бойцов, те поднялись и по изрытому сапогами снегу побежали туда, где скрылось предыдущее подразделение.

В низине текла небольшая речушка с ледяными кромками вдоль берегов, капитан первым прыгнул в воду и выскочил на той стороне, солдаты последовали за ним. Георгий тоже оказался мокрым почти по пояс. Позади хлопнул снаряд, впереди брызнула шрапнель смертельным дождём. Где-то среди зарослей залился пулемёт отчаянным стуком.

Пробравшись сквозь редкие заросли, рота оказалась в поле, ограниченном слева сизой полоской леса. Далеко впереди виднелась ещё одна деревенька, а за ней находилась возвышенность. Там-то и окопались германцы, коих Георгий пока не видел. По белым просторам работала артиллерия. На позиции противника тоже сыпались снаряды, но их казалось слишком мало.

Солдаты шли двумя разреженными цепями. Георгий находился во второй, но вскоре шеренги перестали держать равнение, и он оказался где-то в середине толпы. Справа, слева, спереди и сзади бежали люди и кричали «ура», тяжело дышали, спотыкались, вязли в сугробах. В небе с громкими хлопками опять вспыхнули серые облачка. Враг ударил картечью, но промахнулся. Просвистел и вспахал землю фугас, заставив солдат залечь. Ещё один упал совсем близко перед строем.

— Рота, вперёд! — твердил своё капитан. — Вперёд! Перебежками! Патроны экономить!

И люди шли — шли под падающими снарядами, не зная, в какой момент настигнет смерть.

Наконец, Георгий заметил противника. Германцы расположились в окопах, что тянулись через всё поле. Там заработали пулемёты, сухим треском разнёсся винтовочный огонь, и над головой мелко засвистел свинцовый град.

Георгий, как и остальные, бежал, плюхался животом в снег, поднимался и снова мчался вперёд. Но ложился он не столько для собственного сбережения, сколько для того, чтобы перевести дух. Ослабшие ноги с трудом бороздили глубокий снег, мышцы немели от напряжения, а рот жадно глотал морозный воздух, от которого болели лёгкие и накрывали приступы кашля.

— Рота, за мной! Давай, давай, ребятки! Поднажми! — подбадривал всех капитан, размахивая револьвером, и первый лез по сугробам.

И солдаты бежали вслед за ним, мчались к своей судьбе, словно за путеводной звездой. Не отставал от всех и Георгий. Он уже не думал, зачем идёт туда, вокруг всё было, как в тумане, разум застлала пелена. Ему стало безразлично, убьют его или нет, упадёт ли рядом снаряд, прыснет ли картечь. Душа устала цепляться за жизнь, нервы оборвались и больше не дребезжали при каждом взрыве или свисте.

Раздался оглушительный хлопок, и кто-то завопил слева, кто-то вскрикнул справа. Солдаты стали валиться с ног, и было неясно, то ли они сами ложатся, то ли их срубают пули. А остальные продолжали свой обречённый бег к вражескому окопу.

— Рота, ложись! — заорал капитан и бухнулся в снег. Остальные последовали его примеру. Георгий тоже залёг, слушая, как над головой свистят пули, а за спиной вопят раненые. Впереди за невысоким земляным валом, ощетинившимся винтовками, отчётливо виднелись германские пикельхельмы, а четверо или пятеро солдат сгрудились вокруг небольшого чёрного предмета, плюющегося шквалом свинца. Идти на пулемёт в лобовую атаку не имело смысла.

Понимал это и капитан.

— Снимите пулемётчиков! — закричал он. — Иначе не пройти!

Георгий приподнялся на локте и хорошенько прицелился, не замечая пересвиста смерти над головой, нажал спуск, передёргивал затвор, повторил процедуру. «Хоть в кого-то попасть, — думал он. — Нельзя пули зря тратить». Головы солдат то появлялись над окопом, то пропадали, а вот пулемётчики оказались очень хорошей целью, и вскоре один из них пропал из виду, а потом — второй. Правда, Георгий сомневался, что это его заслуга, ведь стреляли все.

И вдруг пулемёт заткнулся. То ли патроны закончились, то ли возникла какая-то неполадка. И тогда капитан заорал «Рота, вперёд! За мной!» И безумный бег продолжился.

Пулемёт так и не возобновил свой железный стук, а германцы стали вылезать из окопа и убегать прочь. Вскоре наступающие добрались до неглубокой канавки с несколькими мертвецами на дне. Пулемёт на громоздком четырёхногом станке стоял на краю траншеи, а внизу лежали два солдата. У одного во лбу над глазом зияло маленькое, красное отверстие. Другой был ранен. Он вяло стал поднимать карабин, чтобы выстрелить последний раз, но Георгий нажал спуск быстрее. Человек выронил оружие, но в обречённых глазах до сих пор горел злой огонёк. Георгий слез в окоп, и штык ковырнул несчастную плоть. Взгляд германца остекленел.

Выбившись из сил, Георгий опустился рядом с мёртвым врагом и стал перезаряжать Мосинку. Из груди рвался надсадный кашель. По поводу очередного убитого германца даже мыслей никаких не появилось. Ещё одна отнятая жизнь не значила ничего на этом кровавом празднике боли и смерти.

В поле перед окопом застыли в снегу несколько мёртвых германцев, подстреленных во время бегства с позиций, далеко впереди, правее серели избы и сараи ещё одной деревеньки, за ней виднелась возвышенность с пологими склонами. Снаряды вспахивали поле, с неба брызгала шрапнель.

— Рота, слушайте меня внимательно, — крикнул капитан срывающимся голосом. — Мы должны взять ту деревню и высоту за ней. Это задача нашего полка. Сколько осталось людей?

Унтеры пересчитали своих и ответили. В одном взводе пулемёт выкосил половину личного состава, в остальных убитых и раненых было по двое-трое. И без того тощая рота таяла на глазах. Но предстояло двигаться дальше, боевая задача Дамокловым мечом нависала над головами уцелевших бойцов, следующий бросок мог стать роковым для всех.

А со стороны деревни заработали пулемёты, опять засвистели пули над головами, бойцы забились в узкую, мелкую канавку, вырытую германцами на скорую руку. Георгий тоже спрятался, но он больше не испытывал панического ужаса перед вражеским огнём. Мысли были сосредоточены на предстоящем рывке. Сил переживать ещё о чём-то просто не осталось. А пули… они стали слишком обыденным явлением, чтобы обращать на них внимание.

Глава 14

Перед взором Георгия были лишь заснеженный простор, голые, дрожащие кусты и деревца, за которыми прятались избы, да столбы земли, вырастающие и рассыпающиеся на месте падения снарядов. И через это поле полк лез к следующей линии обороны германцев. Но теперь противник бежать не собирался. Солдаты в сизых шинелях и пикельхельмах вылезли из окопа и, ощетинившись штыками, ринулись навстречу наступающим.

Собрав в кулак волю и сжав покрепче трёхлинейку, Георгий неистово попёр на неприятеля. Перед взглядом оказалось молодое лицо испуганного юноши, и в следующий момент штык вспорол тому брюхо. Георгий и сам чуть не повалился вместе со своей жертвой. Кое-как устоял на ногах, а на него уже бежал второй солдат. Лязгнули винтовки, вражеский штык оказался отбит и сверкнул возле левого глаза, но германец оступился и повалился в снег. Георгий занёс приклад и опустился на нос врагу. Удар за ударом разбивал в кровь физиономию растерянного противника, пока тот не перестал шевелиться. Слабеющими руками Георгий поднял в последний раз своё оружие, кажущееся сейчас невероятно тяжёлым, ткнул штыком во вражеское тело и навалился сверху всем весом, чтобы вогнать поглубже.

Бой достиг апофеоза остервенения. Люди, совершенно незнакомые, не имеющие никакой личной обиды, кромсали, били, кололи друг друга с животной жестокостью, словно в какой-то чудовищной, абсурдной игре, где награда — жизнь. Устрашающие крики смешались с пронзительными воплями раненых и умирающих, ярость смешалась с болью в единой какофонии. Бывшие крестьяне, рабочие, лавочники, приказчики и конторщики превратились в зверьё, грызущее глотки себе подобным.

Георгий стал одним из них, он уже не понимал, что происходит и зачем ему это всё, он знал лишь одно: надо убивать. Вся воля и весь смысл были сосредоточены на кончике окровавленного штыка, пронзающего вражеское мясо.

Это было совсем не то, что раньше, не так, как на прошлой войне. Одно дело, когда стреляешь куда-то в сторону противника и зачастую даже не видишь, кого убила или покалечила твоя пуля, другое — когда протыкаешь чью-то плоть, глядя в глаза тому, чью жизнь ты отнимаешь. В газетах будут писать о героизме и воинской доблести, но на деле это была звериная ярость, подавившая на короткое время всё человеческое в участниках сего действа. Всех на этом поле объединяла ненависть, слепая жажда крови, превозносящаяся как великая добродетель на протяжении всей истории цивилизаций.

Заметив, как рядом германец режет какого-то незадачливого солдатика, Георгий ринулся к нему и вогнал четырёхгранный штык в бок врага. Что-то хлопнуло, больно ударив по уху. Выстрел винтовки раздался совсем рядом. Бегущий к Георгию крупный усатый мужик в пикельхейме свалился в алый снег, хрипя и кашляя кровью.

Не выдержав ярости русских штыков, германцы бросились прочь, и роты двести девятого полка двинулась дальше, оставив за собой исколотых, изрезанных людей на расцвеченной красными пятнами белой простыне. Очередная линия окопов — таких же мелких, прерывистых, неровных, как и предыдущие — была занята.

Застрочили вражеские пулемёты. Они находились менее чем в полукилометре от захваченной траншеи и сливались с бурой растительностью, обрамляющей поле. С той стороны навстречу наступающим двигались цепи германских солдат. Слева же, совсем близко серели квёлые бревенчатые строения, среди которых продолжалась драка и пальба, и к небу возносились предсмертные завывания.

Георгий без сил упал на дно ямы. Мышцы отказывались сокращаться, из груди кашель рвался. Пули свистели вокруг ещё чаще, а снаряды падали так близко, что земля тряслась и клочья дёрна сыпались на папахи усталых бойцов.

Ответные залпы заставили противника залечь на полпути. Георгий опустошил ещё один магазин, а потом унтер, шедший с ротой, заорал во всё горло:

— Копаем! Углубляем траншею и делаем вал. Давай, быстрее, братцы, пока нас тут всех не перебили!

Трясущимися от напряжения руками, Георгий отложил Мосинку, достал из чехла лопату и вонзил её в грунт, как недавно вонзал штык в трепыхающееся мясо. Теперь он с тем же остервенением рыл окоп. Словно крот или земляной червь, он, скрючившись в три погибели, беззаветно выполнял приказ. Враг находился совсем близко, и сумасшедший огонь, обрушившийся на наступающих, мог уничтожить их в любой момент.

— Ранило! Ранило! Помираю! — заверещал кто-то поблизости.

Остальные же яростно пыхтели, спешно расширяя своё убежище и накидывая перед собой землю, чтобы скрыться от глаз стрелков и пулемётных расчётов.

Вздрогнула почва под ногами, что ударило в плечо, и Георгий оказался на земле. Рядом упал Сашка и ещё несколько человек. Неподалёку орал боец, у которого из плечевого сустава торчала кость с обрывками мяса. От другого осталась лишь верхняя половина тела, а кишки перемешались с землёй. Георгия вляпалась рукой во что-то склизкое: на дне траншеи валялись потроха.

Георгий поднял выроненную лопату и продолжал копать. Перед глазами двоилось, кружилась голова, в ушах звенело, но приказ есть приказ. Лишь эта мысль и застряла в потрясённом мозгу, остальные вылетели. А рядом сидел Сашка, очищая шинель от кишок сослуживцев и что-то бормоча себе под нос.

Земля дрожала от близких разрывов, кто-то продолжал вопить. Георгий не прекращал трудиться, а когда он приподнял голову над краем траншеи, с удовлетворением обнаружил, что и на позиции противника снаряды тоже падают, хотя, по ощущениям, не так часто, как на свои окопы. Значит, артиллерия пока работает: поддерживает наступление, давит огневые точки. Германец не чувствует себя в безопасности. Осталось собраться с силами, сделать последний рывок и…

— Рота, отходим! — закричал капитан. — Назад! Всем назад! На первую позицию! Раненых забрать!

— Давай, давай, пригнулись и бегом! — вторил ему взводный унтер-офицер.

Георгий, досадуя, что опять придётся куда-то бежать, схватил винтовку, и, пригнувшись, помчался вслед за всеми, но только когда добрался до первого окопа, понял, почему отдали такой приказ: людей стало значительно меньше, треть роты словно испарилась. Она буквально стёрлась, не добившись, по сути, ничего существенного.

— А чего отошли-то? — буркнул Руслан, усевшись в траншее рядом с Георгием и Сашкой.

— Германцев слишком много, дурья твоя башка, — объяснил унтер. — Дальше наступать мы не сможем без подкрепления.

Заметил Георгий и ещё один момент: подразделения на правом фланге, штурмовавшие непосредственно деревню, тоже откатывались. Что-то пошло не так, и их выбили с занятых позиций. Наступление захлебнулось. Оставалось ждать подкрепления. Но даже если подойдёт резерв, где гарантия, что следующая атака будет успешнее? Где конец этой бессмысленной бойне?

Досада свирепела внутри, бессильная злость мешалась с отчаянием, но долго размышлять над ситуацией не пришлось: унтер потребовал копать снова, и выжившие взялись за дело.

Через какое-то время — час, а может, больше — пальба стала стихать, и хоть редкие взрывы ещё гремели в полях, но бой как будто встал на паузу. Георгий отложил лопатку, уселся на дно канавы и грязными руками, которые даже снегом не удалось помыть, поскольку в окопе его не было, достал из сумки последние сухари. Зуб сломался, поранилась десна, пришлось жевать другой стороной челюсти. Желудок немного заполнился, но слабость осталась. Болезнь сдавила организм раскалёнными щипцами, жар и кашель не уходили, а к ним добавилась головокружение от малейшего физического усилия. Подкатывала тошнота, которую пока удавалось сдерживать, а в уши словно набились ватой.

Поев, Георгий тут же стал засыпать. Немыслимое физическое и психологическое напряжение вкупе с отсутствием отдыха давали о себе знать. Организм вырубался сам собой, когда начиналось бездействие.

Разбудили спрыгнувшие в траншею люди. Подумав, что германцы наступают, Георгий открыл глаза и схватился за винтовку. Но он напрасно встрепенулся: оказалось, подошёл резерв. Не успели новенькие разместиться, как капитан приказал идти в атаку.

Остатки полка двинулись к деревне, в который раз преодолевая смертельное поле, где снег перемешался с землёй и кровью человеческой. Крыши уцелевших изб виднелась уже совсем близко, но из ближайших кустов впереди правее, застрочил внезапный. Капитан крутанулся на месте и упал, а с ним повалились и ещё несколько бойцов, скошенных очередями. Тут же разразилась винтовочная трескотня. Наступающие цепи без приказа бросились прочь. Георгий, скорее инстинктивно, чем из-за некого осмысленного решения, помчался за всеми.

Панические крики живых смешались с холодящими душу воплями умирающих, рядом упали два солдата, догнанных пулями, сам же Георгий еле шевелил заплетающимися ногами и постоянно спотыкался. Он чувствовал, что не уйдёт, что вот-вот и его настигнет жгучий кусочек свинца. «Ну и пусть убивают, лучше уж так. Всё равно больше сил нет», — скользнула в мозгу обречённая мысль.

Накрыла тошнота, содержимое желудка вывалилось в снег. И тут кто-то большой и сильный подхватил Георгия под руку и потащил за собой, и тому волей неволе пришлось дальше перебирать ногами по рыхлому снегу. Оказалось, подсобил Руслан. Так и тащил до самого окопа.

Те, кто выжил, обессиленные лежали в канаве, ругаясь, жалуясь на усталость и жадно вдыхая колючий воздух. Унтер-офицер, оставшийся в роте единственным командиром, и тот с трудом шевелил руками-ногами. Это было фиаско. Резервы не помогли добиться успеха, и теперь вряд ли что-то могло спасти ситуацию.

Георгий отключился, едва сел в траншею. На этот раз растолкал Руслан:

— Просыпайся, тебя господин унтер-офицер спрашивает.

Перед мутным взором появилась небритая одутловатая физиономия унтера:

— Ты из двести девятой, так? Как твоя фамилия?

— Степанов, вольноопределяющийся, — проговорил Георгий.

— Вижу, что вольнопёрый. Слышал, у вас пулемётчики были?

— Так точно. Я пулемётчик. И ещё со мной был… мужик один, Филипп Башмаков. Я не знаю, где он. Давно не видел.

— Тогда тебе задание. Германцы пулемёт оставили. Осмотри хорошенько, и если можно стрелять, то бери на себя.

— Слушаюсь… Только мне помощники нужны. Хотя бы трое, чтобы носить. Вот он, например, — Георгий кивнул на Руслана. — Он большой, тащить может. И вот этот, Сашка. И ещё кого-нибудь… а без разницы кого.

— Не могу четверых от взвода оторвать, нас и так дюжина осталась. Бери этих двоих и шуруй к пулемёту.

— Слушаюсь, — Георгий оторвал себя от насиженного место. — Пойдёмте, парни.

— Ну спасибо, — проворчал недовольный Руслан, когда сколоченный заново пулемётный расчёт, пригнувшись, пробирался к своему новому орудию, одиноко торчащему над траншеей. — Удружил. Теперь нам эту дуру придётся ворочать.

— Не благодари, — произнёс Георгий. — Ты будешь сидеть в окопе и заряжать ленту и не пойдёшь в штыковую атаку. Где ты хочешь быть, там или тут? Я бы предпочёл посидеть в окопе.

— Говорят, пулемётчиков в плен не берут, — произнёс неуверенно Сашка.

— Ты хоть с этой штукой умеешь управляться, — продолжал бухтеть Руслан.

— Был опыт. Умею.

Добравшись до пулемёта, развернули его в сторону вражеских позиций, а мёртвых германцев выволокли из траншеи и сложили в качестве бруствера. Пока ворочали тяжести, Георгия опять стошнило. Очередная контузия имела свои последствия. А вот Сашка, хоть и находился в момент взрыва в том же месте, таких трудностей не испытывал. У него только голова слегка побаливала.

Тем не менее работу выполнили. Пулемёт оказался вполне исправным. К нему прилагались пара банок с водой и четыре коробки с патронами. Ещё две пустые валялись на дне траншеи, а у одного из мёртвых германцев нашлись запасные детали.

Но гораздо больше бойцов обрадовала шоколадка, что лежала в ранце у того, кого заколол Георгий. Подобных лакомств русский солдат на службе не видел, а некоторые и до армии не пробовали. Поэтому все трое, сделав дела, уселись в траншею и поделили меж собой добычу, а заодно раздали расположившимся по соседству мужикам. Каждому досталось по дольке, но эта долька стала настоящим праздником среди моря боли, смерти и ужаса.

Также у убитых обнаружили консервы и галеты. Тоже съели. А вот сапоги кто-то снял заранее, хотя Георгий так надеялся найти что-нибудь взамен своей размокшей, рваной обуви, которая и не грела, и развалиться могла в любой момент.

Перекусив, Георгий с командой взялись насыпать земляной бруствер по обеим сторонам от пулемёта. За этим занятием их и застигли сумерки. А когда совсем стемнело, унтер послал несколько человек вытаскивать раненых с поля боя, которых так никто и не забрал во время панического бегства.

Какое-то время над полем висела тишина, разбавляемая редкими ружейными хлопками, а потом в стороне деревни вдруг заработали пара пулемётов, винтовки заговорили чаще, и в ночной выси вспыхнули осветительные ракеты. Очевидно, противник обнаружил тех, кто отправился за раненными, но Георгию было всё равно, что там происходит. Обустроив земляную насыпь, скрывающий человека по грудь, он переоделся в сухие штаны, закутался в палатку и стал греться. Однако портянки до сих пор были мокрыми, из-за чего ноги буквально заледенели.

Рядом отдыхали Руслан, Сашка и два незнакомых бойца. А вот куда делись Филипп и Андрей, в пылу боя Георгий не заметил, да ему и не особо-то было интересно. За один только день в поле полегли сотни людей. Двумя больше, двумя меньше. Он и себя считал мертвецом, по какому-то нелепому стечению обстоятельств до сих пор топчущим землю. Он заранее расстался со всем, что ему было дорого, ведь любой миг мог стать последним.

Постепенно пулемёты противника стихли, но орудия по-прежнему глухо ухали в ночи, и осветительные ракеты то там, то здесь разгоняли черноту.

Сашка потирал замёрзшие руки и смолил самокрутку.

— Ноги мокрые, это не дело, — жаловался он. Портянки бы сухие отыскать.

— Это верно. Погнали нас вброд по самый пояс на морозе, — согласился Руслан. — Хоть бы согреться где. В домах бы расквартировали вон в той деревеньке, которую мы миновали.

— Ну, брат, в избах, если кого и поселят, то господ офицеров. А простой люд пускай мучается. Знаем мы их. Что там, что тут — разницы никакой.

— Эх, если б следующую деревеньку взяли, может, и обогрелись бы. А теперь, поди, только утром будем брать.

— Сомневаюсь. С самого утра бьёмся как рыба об лёд, и хоть бы что. Первым наскоком не взяли, а теперь к германцам подошли резервы, и подавно не дадут нам ничего сделать. Не выберемся мы из этой западни.

— Да ладно брехать-то! Может, у нас тут этот самый… отвлекающий манёвр, а главные-то силы уже давно путь пробили. Думаешь, генералы-то глупее нас с тобой? Им-то, поди, виднее.

— Эх, братцы, я вам вот что скажу, — заговорил сидевший рядом взъерошенный мужичок со всклокоченной бородкой и перевязанной щекой. — Коли б мы по оврагам и лесам шли, а не на германские пулемёты пёрли, как стадо баранов, то, глядишь, и выбрались бы. А генералы… А что генералы? Они в своих академиях учёные, знают, как роты в бой послать, манёвры ихние и прочие мудрёные штуки, по-другому покумекать не умеют. Вот и стараются как могут, гробят нас почём зря.

— Да не прорвёмся. Завтрашнего утра подождём, — не терял надежды Руслан, ну или делал вид, приглушая собственное отчаяние.

В окоп затащили двоих раненых. Один ужасно кричал, второй вёл себя тихо. Их подняли на носилках и понесли в тыл, где находился перевязочный пункт.

«А ведь здравая мысль, — подумал Георгий, к которому после недавнего исступления вернулась способность рассуждать. — Надо уходить лесами и оврагами, как мужик говорит, а не биться головой об стену». Силы были слишком неравные. Обескровленные отступающие полки не могли ничего противопоставить свежим подразделениям германцев.

И стал Георгий всё больше укрепляться в мысли, что пришла пора делать ноги, пока генералы не угробили всех. Вот только ноги немели от холода в промокших портянках, а желудок противно урчал. Голодным и продрогшим до костей далеко не уйдёшь, и взор Георгия естественным образом обратился на поле боя, где остались десятки убитых солдат. Возможно, у них найдётся что-то полезное, например, сапоги поновее. Всё равно ведь пропадёт добро, или германцы заберут.

Чудовищными усилиями Георгий заставил себя не спать и дождаться ночи. Все вокруг уже храпели, а он выбрался из окопа и пополз туда, где днём произошла рукопашная схватка. С собой прихватил лишь сухарную сумку и винтовку, а ранец оставил, поскольку тот мог привлечь ненужное внимание.

Долго Георгий пробирался по снегу, и в какой-то момент ему показалось, что он заполз не туда. Растерялся, не зная, то ли продолжать лезть вперёд, то ли повернуть назад. Всё-таки двинулся дальше и через какое-то время наткнулся на задеревеневший труп. Значит, направление было верным.

Тело оказалось без сапог. Кто-то уже успел их снять. Зато в подсумках нашлись пара лишних обойм, а в ранце — запасная одежда, причём вполне чистая, если судить по запаху. Всё это переместилось в сухарную сумку Георгия.

У второго покойника отваливалась подошва, у третьего размер ноги оказался слишком мал, у четвёртого голенище продырявило пулей. Приходилось ползти ближе к вражеским траншеям, ладони болели от снега, внутри нарастало напряжённое раздражение. В любую минуту германцы могли засечь незваного гостя и открыть огонь. Ужасно хотелось вернуться поскорее к своим, но желание найти сапоги было сильнее.

В небо взлетела яркой звездой ракета, и Георгий замер, уткнувшись лицом в снег, и стал ждать. Кожу жёг холод, но страх выдать себя был столь велик, что не позволял шевельнуться. Но, как назло, начало першить горло. Кашель рвался наружу, и его никак не удавалось остановить, даже заткнув рот рукавом шинели.

Но вот звезда погасла, и Георгий, выдохнув с облегчением, двинулся дальше. Где-то неподалёку раздавались стоны и мольбы о помощи, но он не стал искать несчастного. Слишком опасно было ползать под носом у врага.

Человек, которого он обнаружил следующим, имел капитанские погоны. Георгий сразу узнал своего ротного, а вместе с тем понял, что действительно приполз совсем не туда, куда планировал. Разочарованию не было предела. Офицерские сапоги отличались от солдатских фасоном, и появление у нижнего чина такой обуви наверняка вызовет вопросы. Но присмотревшись повнимательнее, Георгий обнаружил, что сапоги у капитана самые обычные, причём относительно новые. Но едва он стал сдирать их с ног, как человек захрипел.

Георгий замер. Капитан был жив, а значит, придётся тащить его к своим, забыв про новую обувь. Это не входило в первоначальные планы.

— Куда ранен? — шепнул Георгий.

Офицер захрипел и закашлял, ничего не сказав.

— Тихо, тихо, не шуми, нас услышат, — Георгий ощупал раненого. Намокшая от крови шинель успела заледенеть на морозе.

Голова разрывалась от сомнений. Скорее всего, офицера было уже не спасти, и не стоило на него тратить силы, тем более в старых сапогах ноги заиндевели, а ползать по снегу надоело так, что хоть волком вой. Но Георгий от кого-то слышал, будто за спасение офицера дают крестик, а награда влекла за собой дополнительные выплаты. Два-три рубля в месяц — сумма небольшая, не разгуляешься, но всё лучше, чем нынешние пятьдесят копеек.

Наконец, волевым решением Георгий сделал выбор.

— Ну что, высокоблагородие, полежи здесь, — шепнул он. — Мне кое-что найти надо, а потом вернусь и потащу тебя обратно. Главное, не сдохни тут без меня.

Он стал отползать от капитана, как вдруг почувствовал, что за спиной кто-то стоит. Обернулся и обнаружил длинного мертвеца, материализовавшегося рядом с раненым. В темноте было видно, как скалится жуткий череп, и зияют дыры глазниц. Казалось, явилась сама смерть, чтобы кого-то забрать с поля боя.

— Кто ты? — сдавленно прошептал Георгия, холодея от одного вида существа. — Моя смерть? Наказание?

Ответом стал хриплый, тихий смех.

— Я — твоя судьба, — проскрипел голос. — Твоя суть. Тот, кто ты есть.

— Что это значит?

— Ты — убийца. Такова твоя истинная натура.

— Нет… нет, я должен был… Мне пришлось. Я не хотел оказываться здесь, в этом времени, на этой войне…

— Не оправдывайся. Оправдываются лишь слабые. Здесь твоя судьба. Ты несёшь смерть. Кто-то должен отнимать жизнь.

— Но я не… я не хочу!

— Никто не хочет, — существо присело на корточки рядом с капитаном и положило ему на шею руку. Офицер дёрнулся, захрипел и замер. — Но кто-то должен…

Призрачный мертвец поднялся, развернулся и медленно зашагал в ночь, бряцая саблей.

Подумав немного, Георгий вернулся к капитану, но тот уже не дышал. Его задушила зловещая тварь. «Но ведь это не я, — убеждал себя Георгий, словно был в чём-то виноват. — Не я его убил. Это сделал… нет, он же не настоящий. Получается, капитан сам помер. Я тут ни при чём». Человек, лежавший с множественными пулевыми ранениями в снегу несколько часов, действительно мог скончаться без посторонней помощи, а контуженый мозг дорисовал образ смерти, явившейся за капитаном. «Я точно его не убивал», — решил Георгий, но на душе всё равно скреблись странные сомнения.

Надев перчатки и сапоги мертвеца, Георгий сразу почувствовал, как стало теплее ногам и рукам. Совесть не мучила. Мародёрство считалось делом подсудным, но кому какая разница? В загробном мире сапоги никому не нужны, а германцам оставлять такое добро — глупо. Лучше уж самому воспользоваться.

Расстраивало лишь то, что награду теперь точно получить не удастся. И сами собой пришли мысли о том, как мало здесь ценится солдатская работа. Неужели так дёшево стоит специалист по отъёму жизней? Неужели этот грязный в прямом и переносном смыслах, непосильный, кровавый труд недостоин хорошей оплаты?

Досадуя из-за столь несправедливых условий труда, Георгий пополз обратно, и в этот момент над полем вспыхнула очередная ракета. Из немецкого окопа кто-то выстрелил. Поднялась пальба, пули засвистели совсем близко. С замиранием сердца Георгий вжимался в снег, думая лишь о том, как досадно будет погибнуть сейчас, когда проделал такой долгий путь и нашёл себе отличные сапоги.

Но ракета погасла, слепая пальба смолкла, настало время возвращаться.

К своему окопу Георгию выбрался совсем не там, где стоял пулемёт.

— Стоять! — крикнул часовой. — Стрелять буду!

— Не стреляй! Свои! — ответил Георгий.

— Откуда такой взялся?

— Из пятнадцатой роты. На разведку ползал, патроны искал.

— Здесь тринадцатая. Пятнадцатая там дальше, вроде как.

— Да в темноте хрен разберёшь.

— Ладно, лезь сюда, посмотрим.

Георгий сполз в окоп, и свет фонарика ослепил глаза.

— По тебе, поди, палили из пулемётов? — проговорил часовой, убедившись, что обмана нет. — Рисковый ты.

— По мне. А что поделать? Патроны нужны.

Перешагивая через спящих солдат, чтобы никого не разбудить, Георгий добрался до пулемёта, грозно чернеющего в ночи над траншеей, завернулся в полотнище палатки и уселся рядом с сослуживцами, которые спали и даже не заметили его отсутствия.

Возможно, существо говорило правду: Георгий превратился в безжалостного убийцу. Дикая, животная сущность, прятавшееся за маской цивилизованности, вылезло наружу и полностью завладело им. Это и была та бездна, к которой он бежал последние дни, а теперь стремительно летел вниз, во мрак и пустоту, разверзшуюся в его собственной душе.

Георгий отключился очень быстро, сегодня ему не снилось ничего.

Глава 15

Следующее утро прошло в относительном затишье. Приказов атаковать позиции германцев не поступало, продолжалась вялая артиллерийская перепалка, и снаряды то и дело свистели над вбитыми в канавы солдатами.

Во второй половине дня враг пошёл в атаку. Георгий сидел за пулемётом и жал гашетку. Только здесь, в открытом поле он смог использовать весь потенциал данного оружия. Подпустил вражеские цепи поближе на пристрелянную за утро позицию и открыл огонь, выкосив в считаные секунды дюжину германцев и заставив залечь остальных.

Лента закончилась, пришлось менять. Неопытные напарники возились долго, и противник, воспользовавшись паузой, побежал вперёд, но когда работа пулемёта возобновилась, германцы опять закопались в снег и, полежав немного, стали отползать, оставив после себя трупы и стонущих от ран сослуживцев. Бои долго не смолкали по всему фронту, взрывы и треск стрелкового оружия громыхали над окрестными полями атональной симфонией войны, не унимающейся ни на минуту.

Вечером офицеры приказали отходить. Как бы ни устали солдаты, но отступление вызвало общее недовольство. Все догадывались, а если не догадывались, то чувствовали, что этот манёвр ставит крест на дальнейших попытках прорыва. Понимал всё прекрасно и Георгий, и будущее, и так безрадостное, теперь рисовалось в предельно мрачных тонах, пепел сгоревшей надеждыразвеялся по ветру.

Когда люди вылезли из окопов, стало видно, как мало осталось личного состава. Батальон выглядел как рота, а полк сократился до батальона. Пара тысяч человек растворились в белых просторах, завалили своими телами поля вокруг злополучной деревеньки. Отступало раза в два меньше солдат, чем бежало в атаку вчера днём. Понурые зомби с впалыми, заросшими лицами, в измазанной землёй и кровью одежде, с ружьями на плечах, шатаясь, брели в сумерках обратно.

Весь полк и ещё какие-то подразделения собрались в деревне, что находилась метрах в пятистах позади той, за которую дрались вчерашний день. Люди заняли уже готовые окопы и воронки, которых было накопано великое множество, приготовились обороняться. Домов здесь почти не осталось: крупнокалиберные вражеские гаубицы легко сковыривали своей кошмарной мощью крестьянские избёнки, и теперь только пепелища пожарищ чернели во мраке.

Как узнал Георгий, деревня называлась Богатыри Северные, а та, которую атаковали вчера — Богатыри Южные. За ней находились занятые немцами высоты, которые планировало взять командование. Но сил не хватило. Последний штурм, давшийся великим напряжением, не принёс никаких результатов.

Георгий со своими напарниками нёс германский пулемёт, который вместе со станком и принадлежностями оказался не легче, чем русский «Максим». Тащили, правда, недолго. Поставили перед окопом рядом с дымящимися развалинами, и принялись ждать, наблюдая за полем, перекопанным артиллерией и усеянных мёртвыми шинелями. Холодные, бескрайние просторы стали могилой для тысяч оборвавшихся человеческих судеб.

Обстрел в сумерках усилился. Снаряды продолжали рвать землю вокруг деревни и в ней самой, подбираясь к узким, ничем не прикрытым канавкам, забитым отчаявшимися защитниками. А вот своя артиллерия молчала, видимо, расстреляв весь боезапас. Да патроны к винтовкам у многих закончились.

Видимо, поэтому, когда стемнело, началось отступление за реку, и чёрные тени при свете луны побрели к переправе под раскаты гаубичной канонады. Пулемёт унтер приказал бросить, ведь патронов к нему осталось менее одной ленты. Георгий вынул затвор и пружину, чтобы противник не воспользовался, а когда переходили водоём по дощатому мосту, выбросил их вместе с другими запчастями.

Среди отступающих царило смятение. Никто, даже унтеры, не знали, куда идёт полк, и что ждёт впереди. Пополнить боезапас возможности не было, еду солдаты не видели больше суток, кроме сухарей, да и те стремительно исчезали в голодных ртах, а воду пришлось набирать в реке и пить сырой.

— Эх, братцы, — вздыхал Сашка. — Опять отходим. Не будет добра нам на этой войне.

— Да погоди ты сопли распускать, — укорял его неунывающий Руслан, хоть и сам еле на ногах держался. — У генералов наших есть соображения. Куда-то ведь нас ведут.

— Да вот, сомнения берут. Слишком ты на генералов уповаешь.

— Да почему?

— Да потому. Сам как будто не видишь. Царь наш под дудку своей немецкой принцессы пляшет, да Гришки Распутина. Половина генералов твоих хвалёных — из немцев. Что, по-твоему, получится хорошего с таким руководством?

— Чего болтаешь? — грозно буркнул Руслан.

— А что? Правду он балакает, — вклинился в разговор Иван, увязавшийся за бывшим пулемётным расчётом. — Гришка тот — сам Антихрист, не иначе. А если царь Антихристу поклонился, всю страну он сгубит.

— Ну, на этот счёт не скажу, — возразил Сашка, — Знаешь, брат, я в поповские россказни не верю. Приходил к нам как-то раз один на фабрику агитировать, так мы его тухлятиной закидали. Нам бы условия труда достойные, а не как у скота, рабочий день нормированный, да чтоб начальство уважение имело к рабочему человеку, а не ихние басни про смирение слушать. Но вот то, что Гришка — тёмный этот человек, верно говорят. А царь наш — слабый и никудышный.

— Вот за такие-то речи тебя, поди, и отправили в солдаты, — предположил Руслан. — А будешь дальше языком чесать, расстреляют за оскорбление Его Императорского Величества. Тут война идёт, а вы там в тылу всё бастуете. Куда это годится? Условия вам подавай!

— Эх, братцы, правду не спрячешь. А говорю так не только я. Все у нас на фабрике говорят, да и на других заводах — тоже, потому что правда.

— Насчёт Гришки я, знаешь ли, соглашусь, — внезапно сменил риторику Руслан. — Но про государя батюшку нашего ты плохо не говори. Я-то докладывать не стану, да услышит кто из офицеров, худо тебе будет.

— И зачем эта война… — проговорил Иван, как бы размышляя сам с собой. — Сеяли, пахали, а тут — на тебе! Вчера хлопца одного заколоть пришлось. Малец совсем ещё. Сына моего старшего напомнил. Того же возраста почти… Эх… Увижу ли я когда своих.

— Так что же ты, сдаться германцу предлагаешь? — нахмурился Руслан.

— Типун тебе на язык! Не предлагаю я такого. Коли хотел сдаться, так сдался бы, — огрызнулся Иван. — Просто нехорошо это… Неправильно. Не должно так быть.

Георгий последние дни мало думал о политике. Здесь, на фронте, была своя жизнь с собственными порядками и нуждами, далёкими от проблем городских обывателей и тем более высокопоставленных особ. Однако не мог он не заметить, какое отношение у людей было к царской власти, и, видимо, неспроста.

О том, как жилось до революции, Георгий не мог судить, ведь в прошлой жизни подобными вопросами он не интересовался, а в этой, кроме армии, ничего и не видел, но наверняка проблем в стране хватало. Как без них? А тут добавились отступления, огромные потери в территории и живой силе, да и в тылу лучше жизнь не становилась. Всё это сказывалось на настроениях простого народа, среди которого многие и вовсе воевать не хотели, не желая понимать интересы государства и вставшей перед страной необходимости.

Сашка и прочие мужики не были наивными мечтателями, как Гаврила, они не имели высоких идей об абстрактном справедливом обществе будущего и мыслили более прагматично и узко. Армия терпит крах, на заводах условия плохие, значит, виновата власть, значит, наверху сидят бездари и предатели, и их нужно скинуть и поставить других, кто сделает всё как положено.

А Георгий слушал эти разговоры и невольно проникался ими. Архаичная самодержавная система, видимо, действительно настолько прогнила, что порождала сплошные проблемы. Однако в политику он лезть не хотел, и тем более примыкать к каким-то движениям и партиям. Гораздо больше несправедливости он чувствовал из-за того, что его труд оценивался в пятьдесят копеек, и в то же время понимал, что для казны содержание многомиллионного войска и так разорительно, а если ещё солдатам платить станут, она опустеет очень быстро. Поэтому шёл молча, то и дело захлёбываясь кашлем, который становился всё надсаднее.

— Тебе, брат, к фельдшеру надо, — заметил Сашка. — Совсем плох.

— Всё нормально, — выдавил Георгий. — Какой тут, к чёртовой матери, фельдшер? Они с ранеными не справляются. Вот выйдем из окружения, тогда… — он вздохнул. — Тогда посмотрим.

Впереди показалось оранжевое зарево. Полк подошёл к деревне. В ночи плясали огни пожаров, и отовсюду доносились крики и стоны раненых. Мимо пробегали люди, ржали лошади, толкались солдаты с носилками, скрипели забитые до отказа телеги, катящиеся в ночь. Среди одинаковых шинелей мелькали белые повязки и передники медработников. Огонь, хаос и какофония страданий наполняли это место. А позади из-за леса доносилась ружейная стрельба.

— Что здесь произошло? — спросил кто-то у бойца, удерживающего за уздцы испуганного коня.

— Германы обстреляли! — крикнул тот. — Здесь у нас раненых скопилась чёртова прорва, а они ударили, ироды поганые! Ни чести, ни совести у нехристей нет!

Привал сделали в берёзовой роще, примыкающей к деревне, разожгли костры, стали кипятить воду, чтобы согреть продрогшее нутро и хоть чем-то наполнить желудок. Совсем рядом была изба, но там вряд ли нашлось бы место усталым солдатам, ведь и в самом доме, и в хлеве, и вокруг строений лежали раненые. Они заполнили все дворы, запрудили улицы, и всю эту ораву предстояло эвакуировать. Как? Скорее всего, об этом уже никто не думал.

Георгий понимал, что развязка баталии близка. Солдаты остались без патронов, артиллерия — без снарядов, да и самих солдат было с гулькин нос. Если германцы сделают ещё один рывок, то просто сомнут жалкие объедки двадцатого корпуса.

И тут уже назревал вопрос, как действовать дальше. Если отступать со всеми, был шанс, что командование бросит остатки войска напролом, где все и погибнут. Значит, надо искать собственный путь: разузнать у местных крестьян безопасный маршрут и пойти лесами и оврагами.

Но это только на словах выглядело просто. На деле же крестьяне вряд ли смогли бы подсказать, какие дороги заняты германцами, а какие — ещё нет. К тому же найти маршрут по словесному описанию, не имея, не то что навигатора, даже обычной карты — задача практически невыполнимая, особенно ночью.

Рискуя быть посланным на три буквы, Георгий обратился к унтер-офицеру, чтобы узнать о предстоящих планах. Тот сидел, прислонившись к дереву, бледный как поганка. Ротой командовал теперь он, так как все офицеры погибли.

— Господин старший унтер-офицер, разрешите обратиться, — сказал Георгий

— Обращайся, — тихо произнёс унтер.

— Личный состав желает знать, каков план действий. Куда мы направляемся?

Унтер помолчал, словно собираясь с силами, и произнёс:

— Через другую переправу идём. Приказано двигаться на Жабицке и прорываться в Гродно без обозов.

— Значит, сегодняшнее сражение закончилось неудачей?

— Я не знаю, что происходит в других местах. Но здесь ты сам видел.

— А там, куда мы идём… германцев нет? — осторожно спросил Георгий.

— Может, и нет, может, и есть. Если есть, пойдём в штыки, опрокинем их… прорвёмся, — судя по безрадостному тону, унтер-офицер и сам не верил собственным словам. Он достал платок и громко высморкался.

— Зачем идти по дороге, если можно попытаться пробраться тропами по лесам, где нет противника?

— Здесь болота кругом… и ночь. Как приказано, так и сделаем. Отдыхай иди. Это последний длинный привал. А что завтра нас ждёт, одному Богу ведомо.

Георгий вернулся к костру и передал сослуживцам разговор. Кроме Сашки, Руслана и Ивана, здесь сидели ещё два солдата, имена которых в памяти не отложились. Когда те услышали о грядущем отступлении, в успехе которого даже унтер сомневался, безнадёга охватила человеческие души. Один боец выругался, Сашка в сердцах ударил кулаком себе по колену, и даже Руслан утратил былой оптимизм.

— Кажется, братцы, дела, и правда, паршиво идут, — насупился он. — Не нравится мне это.

— Только сообразил? — хмыкнул Сашка. — А то всё генералы, генералы… Ни черта твои генералы не знают.

Где находятся другая переправа и деревня Жабицке, к которой поведут отступающих, никто не знал. Георгий даже примерно не представлял своё местоположение.

— А может, всё-таки прорвёмся? — с сомнением проговорил Руслан. — Как пойдём всей оравой, так и опрокинем германов.

— Без патронов, без артиллерийской поддержки, без пулемётов, — возразил Георгий. — Нам останется либо сдохнуть всем, либо сдаться в плен.

— Ну уж нет! Я просто так не сдамся. Пусть выкусят!

— Да и я не хочу. Кто знает, что там в плену будет. Здесь плохо, а там ещё хуже станет. Там нас совсем сгнобят. Знаете, что я придумал? — Георгий заговорил тише. — Предлагаю незаметно отделиться от своих и отправиться другим путём. Попробуем у деревенских разузнать, как безопасно выйти к Гродно и попытаем удачу.

Сашка огляделся по сторонам и зашептал:

— А что, дело верное. Только в ночи мы заблудимся.

— Подождём утро, когда рассветёт, и там уже дадим дёру.

Мужики почесали головы. Даже Иван считал, что идти одним по незнакомым лесам — не самая хорошая идея. Но тут уж приходилось выбирать из двух зол.

Георгий в который раз закашлял. Не отпускали тягостные мысли, что если в ближайшие пару дней не получить должного лечения, начнётся пневмония, если уже не началась, а там и ноги протянуть недолго. Германские пули и снаряды не убили, а болезнь прикончит.

— Пойду в деревню, — сказал Георгий, заметив, что унтер-офицер уснул. — Поищу кого-то из местных, кто дорогу покажет. Крестьяне тоже бегут. Прибьёмся к ним и выйдем. Если что, в штатское переоденемся. Глядишь, германцы пропустят.

— И то дело. Переодеться — это ты ловко придумал, — одобрительно кивнул Сашка.

— С крестьянами точно половчее будет идти, — согласился Иван. — Они тут каждый куст знают. Проведут.

Выбравшись из берёзовой рощи, Георгий погрузился в царящий вокруг кошмар. Горели избы, ржали лошади, солдаты сваливали раненых на телеги и сани чуть ли штабелями. Сквозь стоны и вопли прорывались крики, доносящиеся со всех сторон:

— Этого сюда! Давай, взяли!

— Тише, братнцы, тише! Ноги больно!

— Тпру! Стоять! Кому сказал⁈

— Давай, давай, быстрее выносите!

— Этого на перевязку!

На дороге между двумя избами зияла воронка, а вокруг неё лежали пять мёртвых человек и убитая лошадь. Из перевёрнутой телеги вывалились мешки. А мимо чёрными тенями проносились фигуры в шинелях.

Георгий растерялся, не понимая, как можно кого-то отыскать в этой неразберихе. Заметил крестьянина, вышедшего из калитки, подбежал к нему, спросил, где найти проводника. Напуганный человек заговорил не по-русски, и стало ясно, что он не поможет. В этих краях жили поляки, литовцы, евреи и, возможно, ещё какие-то народности, а Георгию требовался именно русскоговорящий крестьянин, чтобы с ним неким образом изъясняться.

Рядом с соседней избой медсестра поила раненых, лежащих в ряд под открытым небом на соломенной подстилке. Георгию показалось, что девушка похожа на ту, которую он встретил на батальонном перевязочном пункте, и, подумал, что удастся узнать о судьбе Гаврилы, подошёл к ней:

— Сестра, сестра, можно вас спросить?

Медсестра встала, обернулась… Это была совсем другая девушка, с более строгим, худощавым лицом.

— Что вам? — спросила она.

— Э… простите, я, наверное, ошибся. Вы же не из двести двенадцатого полка?

— Нет, из сто шестого.

— Я ищу своего приятеля, Гаврила Колченогов. Может, видели?

— Нет, у нас из вашей роты никого.

— Да… да, разумеется. Я обознался. Принял вас за другую сестру… Послушайте, а от простуды ничего не найдётся?

— У нас медикаментов не осталось. Простите, — слова прозвучали безразлично, пусто, а взгляд медсестры смотрел куда-то сквозь все предметы, словно глаза слепого.

Услышав немецкую речь, Георгий обернулся. Из избы выбежал мужчина в германской фуражке и круглых очках. На рукаве его белела повязка с красным крестом. Он что-то торопливо проговорил командным тоном.

— Его, его забирайте, — сказала сестра, указывая на первого с краю лежачего солдата, накрытого шинелью.

— А германец что тут делает? — спросил Георгий.

— Пленный доктор, — объяснила девушка. — Он помогает. У нас один врач погиб, а одного ранило… Простите, мне надо работать.

Георгий проводил взглядом девушку и германского врача, которые с помощью двух солдат перенесли в дом раненого. Были мысли поискать свой перевязочный пункт, но он не предал им значение. Конечно, хотелось узнать и о судьбе Гаврилы, ставшего почти приятелем, и девушки-медсестры, но в данных обстоятельствах это не имело смысла. Вероятно, их уже давно нет в живых.

Георгий прошёлся дальше по улице. Вокруг плясали огни ручных фонарей, горели две избы. Один раз он чуть было не попал под копыта лошади. Подвела реакция, замедленная из-за слабости и лёгкого головокружения. Стало окончательно ясно, что здесь никого полезного не найти, и он вернулся к своим. Присел под берёзой и закрыл глаза, но отдохнуть снова не получилось. Людей подняли и погнали дальше, а деревня, полная раненых, осталась позади.

— Смотри! — указал Сашка на небо. — Это что там такое?

Луч прожектора, росший из-за леса, вырисовывал на небе круг.

— Какой-то условный сигнал? — предположил Георгий, и озвучил внезапно мелькнувшую в голове мысль: — Полное окружение?

— Эх, беда… — вздохнул Иван.

— Значит, не получилось ни у кого, — пробурчал Руслан. — Плохи дела. Совсем плохи.

* * *

Перед глазами Георгия в темноте маячили понурые спины солдат с ранцами или вещмешками, а над головами торчал лес штыков. Колонна ползла строем по узкой лесной дороге вдоль укутанного снегом болота.

Изнурённые голодом и бессонницей люди плелись еле-еле. Георгий тоже с трудом тащил ноги, борясь с жаром и слабостью. Этой ночью снова поспать не удалось. Возле деревни стояли от силы пару часов, а последующие привалы были короткими. Стоило присесть и расслабить ноги, как через минуту опять звучал приказ «строиться». И, с одной стороны, этот бесконечный выматывающий марш начинал злить, а с другой — все понимали, что нельзя надолго останавливаться, ведь германец тоже не спит. Ощущение близкой опасности толкало людей преодолевать боль и слабость. Даже офицеры шли пешком. Несколько оставшихся в полку лошадей везли совсем изнемогших хворых солдат.

Георгий и сам не понимал, как до сих пор держался на ногах, какие скрытые силы задействовал организм, чтобы не сдохнуть от навалившихся бед. Даже деревенские жители, привыкшие к физическому труду, и те не все выдерживали марш, а Георгий шёл и шёл, хоть ступни ободрались в кровь, а мышцы предельно ослабели. Он давно, как это называют спортсмены, словил «бонк», но продолжал двигаться.

Вскоре выбрались на дорогу, заполненную обозами, и, обгоняя длинную колонну артиллерии, которая устроила настоящую пробку, поползли по обочине. Близился рассвет, и очертания предметов смутно прорисовывались в густой предутренней серости. До ушей солдат доносились ружейные выстрелы. Враг наступал на пятки.

На следующем привале Сашка поинтересовался:

— Ты говорил, на рассвете уйдём. Так когда собираешься?

Георгий и сам размышлял об этом всю дорогу, но никак не мог понять, когда лучше осуществить задуманное. Солнце ещё не взошло, на улице серели предутренние сумерки.

— Так темно ещё. Я не понимаю, куда идти, — объяснил Георгий. — Мы должны пересечь реку и дождаться, пока светло станет, а потом посмотрим.

— Поздно будет. Слышишь, герман уже стреляет повсюду. А солнце уже скоро взойдёт. Не видишь, светать начало?

— И что? А ты хочешь снова в ледяной воде побултыхаться? Не перейдём со всеми по мосту, придётся лезть вброд.

— Нет уж, мне и одного раза хватило.

— Тогда дойдём до переправы, а дальше видно будет.

Добрались до ветряной мельницы, вокруг которой раскинулись поля, заставленные брошенными возами и двуколками, некоторые телеги горели, и дым стелился над просторами. Складывалось впечатление, что сюда свезли всё армейское имущество — чудовищные материальные потери.

Миновали деревеньку из десятка изб и встали надолго, поскольку мост оказался бутылочным горлышком для отступающих колонн. Здесь столпилось множество двуколок, которые, несмотря на приказ, почему-то продолжали загромождать путь.

Эта неразберих позволила как следует отдохнуть перед последним рывком. Георгий задремал. Он почти себя не контролировал. Стоило где-то присесть, как глаза закрывались сами собой. Даже далёкая стрельба не беспокоила. На неё никто не обращал внимания.

Сквозь дрёмы доносились крики офицеров, пытавшихся управиться с беспорядочным бегством:

— Куда прёшь? Назад! Бросай обозы! Толкай с дороги, места нет! К чёрту телеги!

— Артиллерия! Пропустите артиллерию!

— Куда прёшь? Назад!

Но вот настала очередь двести девятого полка пересекать реку. Солдаты поднялись с мест, вклинились в колонну, и доски мостика заскрипели под изодранными, стоптанными сапогами. А небо светлело, и первые лучи приветливого солнца показались над лесом. Начинался новый день, но что он готовит, никто не знал, и на душе у отступающих было пасмурно и тяжело.

Некоторое время полк плёлся через чащу. Георгий всё думал, куда свернуть, но никак не находил возможности. Попались пара ответвлений, но там стояли повозки, а на одном перекрёстке он заметил много людей в офицерских погонах. К тому же не давали покоя опасения, что идущие позади унтер-офицеры откроют огонь вслед беглецам, и потому продолжал идти вперёд, чувствуя, что времени на принятие решения остаётся всё меньше.

Впереди меж деревьев показались просветы. Оттуда доносился жуткий грохот: хлопали сотни винтовок, строчили пулемёты, рвались снаряды, и сквозь какофонию боя пробивались человеческие крики и ржание лошадей. Там, куда направлялся полк, разверзся ад. Голодная бездна раскрыла свои объятия перед доблестными сынами отчизны.

На обочине стояли брошенные пушки с опустевшими зарядными ящиками и запряжёнными лошадьми, но возниц и орудийной прислуги не было. Все пошли на прорыв. Георгия шагал на ватных ногах, а стук сердца отдавался в ушах барабанным боем. Близилось ещё одно сражение — последняя битва, в которой предстоит сложить головы всем, кто остался, конечная точка маршрута. Он не хотел туда идти, но ноги несли сами.

— На смерть нас ведут, — Иван размашисто перекрестился. — Прощайте, братцы.

— Да, чёрт возьми, прямо на пулемёты германские! — вполголоса возмущался Сашка. — Уходить надо! Мы же не попрём туда со всеми? Жора, ты меня слышишь? Чего медлишь? Уходим!

Парень был прав: требовалось срочно что-то предпринять.

— Сейчас… погоди ещё немного, — проговорил Георгий.

— Да чего ждать-то?

Впереди раздались команды строиться цепью. Вышедшие из лесу батальоны разворачивались боевыми порядками, и теперь стало окончательно ясно, что тянуть нельзя.

— Братцы, кто со мной? — спросил Георгий. — Готовьтесь. По моей команде бежим влево.

— Давай быстрее уже, — нервничал Сашка.

— Я с вами, — согласился Иван.

— И я, — отозвался Руслан, окончательно разочарованный командованием, которому он поначалу так верил.

— Пошли! — сказал Георгий и первым метнулся в лес.

— Эй, куда? Стоять! — крикнул кто-то вслед.

Собрав последние силы, Георгий бежал, хотя со стороны это больше походило на быструю ходьбу. Ветки и поваленные деревья мешались, а мышцы, казалось, вот-вот откажут. За спиной слышался хруст снега, но Георгий долго не оборачивался, полностью сосредоточившись на движении.

Наконец, остановился и без сил упал под сосной. Следом подтянулись Иван, Руслан, Сашка и ещё около десятка мужиков. Тоже завалились, тяжело дыша.

— А вы чего, братцы, тоже бежали? — спросил Сашка.

— Бежали. Помирать неохота, — сказал крупный бородатый боец. — Мы уж лучше как-нибудь сами.

Георгий чувствовал запах дыма и тротила, доносящийся с поля, где продолжало греметь сражение. Полежав немного и переведя дух, он поднялся и двинулся к опушке леса, которая находилась не слишком далеко. Терзало любопытство, требуя узнать, что стало с остальным полком.

Подойдя к крайним соснам, Георгий оказался на невысоком пригорке, и перед взором предстало заболоченное поле, через которое двигалась основная масса солдат. Он прислонился к дереву и, как завороженный, смотрел на финальный акт трагедии, разворачивающейся у него на глазах.

Глава 16

Поле с частой растительностью в виде камыша и редких кустов раскинулось насколько хватало глаз. Далеко справа виднелась дорога, и вдоль неё одна за другой двигались цепи солдат в последнем отчаянном наступлении. Им робко помогали несколько трёхдюймовок, открыто вставших на опушке. От подбитых орудий валил густой дым.

Люди бежали через поле, лезли по болотам, а повсюду поднимались столбы земли, и шрапнель накрывала просторы, со всех сторон стучали пулемётные очереди. Цепи редели, оставляя за собой шлейф убитых и раненых, таяли на глазах. А следом шли новые части, запоздавшие к пиршеству смерти, шли по трупам и тоже стирались, устилая поле сплошным серым ковром, среди которого тут и там торчали редкие перевёрнутые повозки.

Человеческие вопли и ржание подстреленных лошадей слились в истошном вое, словно здесь работала огромная пыточная камера. Страх, боль и обречённая тоска сотен гибнущих судеб смешались воедино и поднимались к небу хором необъятных страданий.

Из лесу выскочила ватага всадников и с шашками наголо поскакали в свою последнюю атаку. Вскоре лошади и люди закувыркались в снегу, срезаемые безжалостными пулями и шрапнелью. Левее подразделение пехоты лезло прямиком через болото. Люди барахтались в ледяной воде, звали на помощь, кричали от ран и захлёбывались в мёрзлой трясине.

А живые продолжали двигаться кто пешком, кто ползком, но куда именно, Георгий не видел. Растительность и дым скрывали уходящих вдаль солдат, где их ждали вражеские пулемёты и штыки.

Всё происходило словно во сне. Георгий за последние десять дней повидал немало смертей и страданий человеческих, и, казалось, его уже ничего не могло ужаснуть, но представшая перед ним картина проняла до глубины души, заставила сердце сжаться. Он благодарил судьбу и собственную сообразительность за то, что не пошёл вместе со всеми, убежал в последний момент и теперь стоит здесь, наблюдая за происходящим со стороны, а не лежит среди тысяч покусанных пулями, шрапнелью и осколками тел, коим уже никто не поможет.

— Пресвятая Богородица! — раздался рядом сдавленный голос.

Георгий обернулся и увидел Руслана, который, стискивая в пальцах папаху, глядел на происходящее вытаращенным глазами. В этом взгляде, устремлённом вдаль, отражался весь ужас представшей перед ним картины. Рядом находились Сашка и Иван.

— Это конец, — проговорил Георгий и закашлялся. — Конец всему корпусу.

— Неправильно это всё, — качал головой Иван. — Нельзя так. Не по-божески это и не по-человечески.

— И не говори, — согласился Сашка.

— Война — она не про человечность, — произнёс Георгий. — Она про уничтожение друг друга.

— Кто-то должен за это ответить, — процедил Руслан, и по грязным щекам его катились слёзы. — Как же такое допустили, господа генералы? Что ж вы наделали? Сколько народу сгубили? Да вас самих расстреливать надо!

У Георгия и самого внутри закипало бессильное негодование. Он был солидарен с Русланом, только вот не припоминал, чтобы в пятнадцатом году кого-то из генералов расстреляли или посадили за провалы на фронте. С другой стороны, кто виноват в случившемся, уже и не поймёшь. Воспоминания и дневники будут опубликованы лишь спустя многие годы, и их вряд ли удастся прочесть, как и вернуться в будущее, чтобы изучить поподробнее тему.

Да и думать сейчас следовало не о причинах поражения, а о том, как покинуть проклятый лес. Отставшие от полка солдаты не избежали гибели, а лишь отсрочили её. Им всё ещё предстояло найти выход из окружения, ведь германцы перерезали главную дорогу к Гродно, а, возможно, и все прочие маршруты.

— Надо идти, — сказал Георгий. — Выйдем обратно на дорогу и попробуем найти окольный путь.

— Думаешь, германцы ещё не все дороги перерезали? — спросил Сашка. — А что, если прямо через лес топать?

— Тут болота сплошные. Вряд ли пройдём. Заблудиться не хотелось бы. Думаю, шанс есть. В крайнем случае разделимся и просочимся малыми группами. На худой конец переоденемся в штатское, — Георгий говорил это, а у самого испарина выступала на лбу. Со дня попадания в новое тело у него впервые появилась надежда, но болезнь могла подвести и убить в тот момент, когда спасение замаячит перед глазами.

На дорогу вышли совсем не в там, откуда бежали. Здесь среди сосен сидели несколько десятков солдат. Некоторые разводили костры, другие спали, сгрудившись кучками, чтобы не замёрзнуть.

— Чего ждём, братцы? — спросил Сашка.

— А куда идти? — пробасил обросший бородой солдат с исхудалым лицом. — Там германец, тут германец. Патронов нет, еды нет, силёнок нет. Как воевать? Пускай уж поскорее приходят в плен берут.

Георгий облокотился на дерево, и глаза стали закрываться сами собой. Тело болело от макушки до пят. «А зачем куда-то идти? — проскочила предательская мысль. — Если в плену накормят и дадут выспаться, почему бы и не сдаться? Не пристрелят же, в конце концов, тех, кто не собирается сопротивляться». Но потом подумал, что противник, если возьмёт в плен, снова куда-нибудь погонит, возможно, в саму Германию. Изодранные в кровь ноги точно не выдержат столь длинный путь, да и вряд ли там будет нормальное лечение. До Гродно же вёрст двадцать осталось, и преодолеть их всяко легче, чем дорогу в неизвестность.

— Пойдёмте, — сказал Георгий. — Надо идти. Не успеем. Скоро здесь будет противник.

— Нет, братцы, я здесь останусь, — Иван уселся рядом с робким костерком, пляшущим на сырых веточках. — Как хотите, а мне помирать неохота. Вот война закончится, домой вернусь к своим. А тут не ровён час голову сложишь не пойми за какие шиши.

— Сдаться, значит, хочешь? — процедил Руслан. — На милость врага? Да это… это позор для солдата!

— А я не солдат! Я всю жизнь пахал да сеял, и так бы и продолжал, а ружей да пушей вовек бы не видел, была б моя воля! Мне что под царём-батюшкой, что под кайзером — один шиш. Мы люди подневольные и там, и там.

— Пойдём, — Георгий потянул Руслана за рукав. — Времени нет. Пусть остаётся.

— Ну и пожалуйста! — Руслан сплюнул. — Пожалуйста! Хочешь на германца спину гнуть, так тьфу на тебя.

Но Иван оказался не одинок в своём желании сдаться: пятеро последовали его примеру. Остальные же отправились искать ближайший перекрёсток. Георгий считал, что малым количеством выбраться из окружения будет легче. Беглецы днём могли спрятаться в зарослях или в каком-нибудь заброшенном сарае, а ночью проползти по кустам через германские позиции. Он убеждал себя, что этот вариант — самый надёжный, что у горстки солдат получится просочиться где угодно, но глубоко в душе понимал, сколь малы шансы на успех. Старательно гнал от себя упаднические мысли, но те назойливо липли на воспалённое сознание.

По дороге брели мелкие разрозненные подразделения по несколько десятков человек, напоминающие толпы живых мертвецов, что не видели перед собой ни смысла, ни цели. Некоторых вёл какой-нибудь офицер или унтер, другие были сами по себе. Попадались и повозки с раненными или теми, кто уже не мог или не хотел топать пешком. Скрипучими, расшатанными катафалками этот скорбный транспорт катился к своим похоронам. А те, кому не хватило места, либо плелись следом, чернея засохшей кровью на бинтах, либо садились на обочину и ждали своей участи.

— Братцы, вы откуда? — спросил усатый солдат с оторванным погоном, ведущий пару десятков усталых бойцов.

— Отступаем, — сказал Георгий. — Германцы там.

— Так и там германцы, — ткнул солдат себе за спину большим пальцем с почерневшим, отломанным ногтем.

— Значит, они везде. Только дальше, я тебе скажу, дороги нет. Всех, кто выходит из леса, расстреливают из пулемётов.

— Вот те на! И что делать?

— Другую дорогу искать. Не видел по пути перекрёсток?

— Был тут поворот. Мы прошли его. Думали, раз все туда идут, значит, путь свободен.

— Мы пойдём другой дорогой.

— А ты уверен, что там свободно?

— Да ни в чём я не уверен. Надо смотреть.

— Тогда и мы с вами.

— Дело ваше.

Георгий был недоволен пополнением: боялся, что с таким количеством народу план по скрытному просачиванию провалится. Но прогнать прицепившихся вояк не мог, да и как бы он это сделал?

Навстречу двигалось крупное подразделение: тёмно-серая гурьба народу с торчащими над головами штыками угрюмо пёрла по заскорузлой дорожной грязи. Впереди шагали рослый капитан лет сорока с бородкой, усами и жёсткой щетиной по щекам, за ним плелись три унтер-офицера и молодой, щуплый подпоручик со свёрнутым знаменем.

Капитан как-то странно посмотрел на Георгий, а потом приказал:

— Полк, стой! Эй ты, да, ты, ко мне!

Георгий с недоумением и подозрением подошёл к офицеру, и в глаза сразу бросилось число двести двенадцать на погонах. Встретить остатки своего прежнего полка на этой дороге смерти он рассчитывал меньше всего, думая, что тот давно сгинул в Августовских лесах. Однако сюрприз был не самый приятный. Волей капитана весь план мог пойти коту под хвост.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие, — пробормотал Георгий и закашлялся.

— Ты из двести двенадцатого? Какая рота?

— Э… Одиннадцатая была, — вспомнил Георгий.

— И где твоё подразделение?

— Давно погибло. Я к двести девятому полку прибился. Мы шли вместе, а потом и они погибли. Там, — Георгий кивнул себе за спину.

— Где «там»?

— На выходе из леса. Там болота, германцы, обстрел сильный. Очень много народу полегло. Все пошли на прорыв, но патронов нет, артиллерийской поддержки почти нет, и… никто не дошёл… кажется.

Георгий не знал, что сейчас произойдёт: то ли капитан обвинит его в трусости, как это недавно сделал Губанов, то ли прикажет следовать за полком в мясорубку, перекрутившую не одну сотню жизней.

— Да уж… стоило догадаться, — пробормотал себе под нос капитан. — Полк, привал! А вы все пойдёте со мной, — последнее относилось к группе выживших.

Все, кто шёл с Георгием, с очевидным недовольством подчинились приказу и, устроившись возле дороги, стали шептаться меж собой, решать, как поступить: остаться или пуститься в бега, когда офицеры отвернутся. Сашка утверждал, что надо делать ноги, а Георгий и сам не знал, какой вариант даст больше шансов на выживание. Зато знал другое: ноги настолько ослабли, что не выдержат долгий переход по глубокому снегу в лесу, да и бежать он уже не мог, а значит, оставалось только смириться и следовать за всеми к общей судьбе.

Капитан же продолжать путь не торопился и отправил унтера вместе с каким-то рядовым на разведку. А вокруг Георгия сгрудились бойцы, стали расспрашивать, как он здесь оказался и что видел на других участках фронта. От них тоже удалось кое-что узнать: после отхода из Сувалок первый и второй батальон попали в арьергард, но сражались они мало, и только в последние три-четыре дня, когда германец поднажал с тыла, начались жестокие бои, в результате которых подразделения стали быстро таять.

Разведчики вернулись менее чем через час, что-то доложили капитану, и тот поспешно построил полк, сжавшийся до размеров роты. Но прежде чем двинуться в путь, велел закопать знамя под деревом недалеко от дороги. А когда дело было сделано, грязная, исхудавшая человеческая гурьба с дикими, обросшими лицами побрела в обратном направлении, где тоже ухали взрывы и слышался далёкий, но такой тревожный перестук пулемётов. Германцы безжалостно сжимали тиски вокруг недобитых остатков двадцатого корпуса.

Свернули на ближайшей развилке, как Георгий и планировал. К тому времени за ротой увязались ещё несколько десятков человек из арьергардных подразделений. Понеся тяжёлые потери, оставшись без командиров и обозов, они бежали от противника, надеясь найти спасение в конце злополучной дороги. Кто-то сказал, что германцы уже перешли реку Волькушек и даже взяли в плен штаб корпуса. А ведь находилась эта речка совсем недалеко отсюда.

Глядя на синюю высь, покрытую белыми барашками облаков, хотелось жить, но Георгия грызло тяжёлое предчувствие. Первоначальный план провалился окончательно. Три сотни человек не смогут ни спрятаться, ни тайно пробраться средь германских блокпостов и наверняка сложат головы в отчаянных попытках протаранить стену вражеских штыков. Лучшее, что ждёт безумных смельчаков — это плен.

Выбрались на опушку леса. Дальше простирались поля, за которыми виднелась деревня и поднимающийся к небу дым. Капитан сам понимал, что толпой пробиться не получится, и разделил отряд на три части. В одной пошли почти все, кто примкнул по пути, кроме первой группы, другую возглавил молодой подпоручик, третью — сам капитан. Напоследок он сделал короткое наставление:

— Увидите большие силы противника, в бой не вступайте, пытайтесь обойти, рассейтесь по местности, прячьтесь, где получится, и бегите. Это единственное, что нас сейчас спасёт. А дальше выбирайтесь к Неману, кто как сумеет. Там наши. Пройти надо десять-пятнадцать вёрст. Бог даст, свидимся в Гродно. Ну всё, пойдём.

Все три группы рассеянным строем двинулись через поляну отдельно друг от друга. Георгий находился в центральном отряде вместе с капитаном, и вскоре перестал видеть за зарослями остальных.

Георгий брёл по глубокому снегу и думал о том, сколь бессмысленны эти попытки уйти от судьбы. Неужели может случиться чудо, которое позволит измученным солдатам преодолеть последнюю преграду на пути к заветной цели? Только не в этом жестоком мире, только не тогда, когда враг силён и словно саранча покрывает всё вокруг.

Слева захлопали винтовки и застрочил пулемёт. Георгий не видел, что там происходит, но всё прекрасно понял. Другие тоже поняли и принялись осенять себя крестами, готовясь стать следующими.

Отряд залёг в лесополосе. За деревьями слышались германские голоса, не предвещавшие ничего хорошего. «Ну вот и конец, — подумал Георгий. — Приплыли». Он слишком сильно устал, накрыла апатия, не хотелось ни бежать, ни бороться. Если бы не сослуживцы и офицер, он бы завалился в снег и так бы остался помирать. А из-за зарослей тянуло аппетитным запахом солдатской похлёбки. Он дразнил и манил. Казалось, неважно, кто там — свои или противник — лишь бы накормил горячим супом и мясной кашей.

Капитан послал двоих на разведку. Те поползли среди деревьев, но вернулись довольно быстро и сообщили, что впереди — обоз и, судя по всему, полевая кухня. У бойцов, давно не видевших горячую пищу, потекли слюнки, а в глазах загорелся злой, голодный огонёк. Сейчас эти полуживые, одичавшие бродяги были готовы убивать за кусок хлеба.

— Будем атаковать, — сказал вполголоса капитан. — Если обозы, серьёзного сопротивления не предвидится. Заодно поедим.

И эти слова так вдохновили людей, что те по команде с непонятно откуда взявшимися силами бросились в атаку. Побежал и Георгий. Он выбрался из зарослей, выставив перед собой Мосинку. Обозные в зеленовато-сизых шинелях и бескозырках с красными околышами, увидев выскочивших у них под боком бородатых, яростно орущих дикарей, бросились врассыпную. Зазвучали редкие выстрелы. Несколько германцев попадали, сбитые пулями.

Капитан, Георгий и ещё десяток солдат прошли между телег и наткнулись на полевую кухню, от которой и доносился тот сводящий с ума запах. Ни поваров, ни какой-либо охраны здесь не оказалось. Не дожидаясь команды, оголодавшие солдаты стали хватать грязными руками хлеб и пихать в гнилозубые рты, самые проворные полезли в чан на колёсах, где варилось что-то вкусное.

— Стоять! Назад! — кричал капитан, пытаясь призвать всех к порядку, но никто не слушал. Тогда он пальнул в воздух из револьвера. Мало кто обратил внимание, ведь звук стрельбы для этих несчастных стал до безумия привычным, тем более слева и справа хлопали винтовки.

Из-за следующего ряда телег раздались выстрелы, и два солдата, лезшие в котёл, свалились в мёрзлую грязь под ногами. Германские солдаты выскочили из-за своих повозок и бросились в атаку, сверкая штыками и горланя что-то на своём языке. Георгий выстрелил наугад, и один из вражеских солдат упал. Капитан стал палить из револьвера, быстро опустошив барабан. Закончились патроны и у Георгия. Но противники не заканчивались.

Коренастый германец ринулся к капитану, пока тот затянутыми в перчатки пальцами спешно перезаряжал свой «Наган».

— Капитан, берегись! — крикнул Георгий и ринулся наперерез немцу. Тот с разбега налетел на штык и завизжал как свинья. Георгий повалился вместе с противником. Поднялся. Возле повозки стоял длинный германец и целился из винтовки. В голове Георгия мелькнула мысль, что надо пригнуться или отскочить в сторону, но ничего сделать он не успел: боль пронзила правой части груди. От удара он упал. Крики и выстрелы стали отдаляться, пока не исчезли полностью.

* * *

Белые стены госпитальной палаты навевали покой, утешали изорванную душу. За окном на морозе подрагивали голые ветки деревьев, а в помещении было тепло и тихо. Два солдата играли в карты. У одного отсутствовал нога по колено, у другого — рука по плечевой сустав. Третий боец — толстый малый с пулевыми ранениями обеих ног — читал газету, четвёртый, весь забинтованный, лежал и всё время постанывал. Пятого недавно увезли на операцию.

Георгий лежал и смотрел на железную решётчатую спинку кровати, которая за последние дни надоела до тошноты. Но ещё больше осточертела постоянная боль в правых плече и лопатке. Ранение оказалось сложным. Разрывная пуля попала чуть ниже ключицы и раздробила лопатку, и хоть прошли уже десять дней с тех событий, работоспособность правой руки до сих пор не восстановилась, даже пальцами шевелить было больно.

Вернулся в сознание Георгий всего три дня назад. До этого момента он находился словно во сне и не помнил, ни чем закончился бой возле полевой кухни, ни как его несли до Гродно, ни что стало с его спутниками.

Первый раз он очнулся в тёмном вагоне медицинского поезда. От боли в плече хотелось выть, тело сгорало от ужасного жара, рубашка промокла от пота, а из лёгких рвался надсадный, непрекращающийся кашель. С трудом Георгий держался, чтобы не стонать, поскольку это казалось чем-то постыдным, хотя многие пассажиры не стеснялись. Вагон наполняло болезненное завывание, кто-то постоянно просил пить, другой раненый то и дело спрашивал, не отрежут ли ногу.

В поезде снова начал мерещиться длинный покойник в офицерской форме. Он стоял в полумраке, не шевелясь, смотрел пустыми глазницами и скалил зубы. Георгий долго терпел его, но вскоре присутствие странного существа стало так крепко давить на нервы, что те сдавали. Вначале шёпотом, потом всё громче и громче Георгий пытался прогнать незваного гостя. Приходила медсестра, успокаивала, она не видела мертвеца, который стоял в проходе, наблюдая за человеческими страданиями, а тот не уходил.

Георгий отключился во второй раз. Он отчётливо помнил, как ему приснились собственные похороны. Он лежал в деревянном ящике и смотрел на тихие, бледные небеса. Над ним склонялись и плакали люди — те, кого он когда-то знал, кого прежде любил. Но лица их он не разглядел, те улетучились из памяти, превратились в слепое бельмо.

Крышка закрылась, гроб стал опускать, и Георгий почувствовал, что падает. Он долго-долго летел вниз, в глубокую, чёрную яму, и никак не мог достичь дна. Казалось, это будет продолжаться вечно.

Следующее, что Георгий увидел — белый потолок и стены больничной палаты. Они то маячили перед взором в тумане, то пропадали. Возможно, он что-то делал в это время: ел, принимал лекарства, спал, иногда его возили на перевязку, и каждое действие, каждый миг жизни сопровождался ноющей болью в плече, которая утихала лишь тогда, когда сестра что-то колола, да и тоненадолго.

Сознание прояснилось лишь три дня назад. Боль слегка притупилась, но полностью не проходила. Она выматывала и терзала, из-за неё было трудно спать или сосредоточиться на чём-либо. Да и мысли были в основном невесёлые: рука почти не шевелилась, и работоспособность могла к ней не вернуться, что фактически означало инвалидность.

Зато прошла пневмония. Врач сказал, что Георгий поступил в крайне тяжёлом состоянии, причём основная причина этому была вовсе не рана, а жуткая лихорадка, связанная с воспалением лёгких. Он то бредил, то впадал в забытье, и так несколько дней подряд. Многие думали, не выкарабкается. Лечение было минимальным. Антибиотики для борьбы с инфекцией ещё не изобрели, и тем чудеснее выглядело исцеление. Смерть, коснувшись Георгия своей холодной дланью, почему-то снова прошла мимо.

Зато в больнице было тепло, и кормили пусть не слишком вкусно, но стабильно. Не приходилось голодать и мёрзнуть, не требовалось никуда идти или бежать, волоча на себе почти тридцать килограмм амуниции и рискуя собственной шкурой. Да и поболтать нашлось с кем. Соседи по палате оказались весьма словоохотливыми, а полноватый парень с ранениями ног даже читать умел, он служил в штабе и иногда просил кого-нибудь из персонала покупать ему газеты, которые и Георгий с удовольствием читал.

Оттуда он узнал некоторые подробности гибели двадцатого корпуса, который, как утверждали журналисты, оттянул на себя крупные силы германцев, что позволило остальным армиям перегруппироваться, выстроить новую линию обороны и остановить врага. Казалось бы, не зря дрались и погибали, но цена была заплачена страшная обеими воюющими сторонами.

Но впереди был почти весь пятнадцатый год, а Георгий знал, что зимнее отступление под Сувалками и Августовым — далеко не последнее и не самое крупное в грядущей череде поражений русской армии. Он знал, что заплаченная в десятки тысяч человеческих жизней цена в глобальной перспективе окажется напрасной. Страшная бессмысленная мясорубка продолжалась.

Разговоры и чтение газет немного отвлекали от рези в лопатке и от тягостных мыслей о будущем, которые постоянно роились в мозгу. В больнице было хорошо и спокойно, но Георгий понимал, что рано или поздно придётся покинуть эти стены, и тогда он останется один на один с чужим миром, в незнакомом времени. Уже сейчас появлялось много вопросов, на которые не находилось ответа: куда ехать, чем заниматься, на что существовать.

Если руке не вернётся подвижность, скорее всего, Георгия наверняка комиссуют. Это не могло не радовать. Какому человеку в здравом уме захочется топать в строю сотни километров, терпеть окрики и зуботычины унтеров и офицеров, жить в земле, словно крот, голодать и мёрзнуть, а потом лезть под пули и снаряды, зная, что в любой момент можешь умереть или стать калекой. И в то же время армия — это было единственное, что Георгий знал в новой жизни, а ходить в атаку, стрелять и убивать — единственное, что умел, если не считать веб-дизайна, от которого в данную эпоху толку как от козла молока. Вот поэтому будущее пугало. А ещё больше страшили грядущие события: две революции, Гражданская война, голод…

Оставалось уповать лишь на собственную грамотность. В начале двадцатого века в Российской империи было так мало образованных людей, что на рынке труда умение читать, писать и считать могли стать огромным преимуществом.

Рассматривал Георгий и вариант уехать из России в начале семнадцатого года. До тридцатых годов можно пожить в Америке, потом вернуться в Европу, а перед Второй мировой снова свинтить за океан. Но опять же лишь на словах было просто, а на деле — не очень. Кому нужен эмигрант с инвалидностью и плохим знанием языка?

Впрочем, здесь он тоже был никому ненужен. В этой незнакомой России начала двадцатого века Георгий чувствовал себя абсолютно чужим. Всё было непривычно: другой быт, другие люди, законы, нравы и порядки. Он помнил, что у Жоры Степанова остались мать и старший брат в Москве, но даже к ним ехать не хотелось…

Дверь распахнулась, и в палату вошёл грузный офицер с капитанскими погонами и холёной, сытой харей. Его сопровождали ординарец и медсестра.

— Степанов тут? Который? — спросил офицер так, словно искал нашкодившего мальчишку, спрятавшегося от наказания, и все в палате тут же присмирели, уставившись на вошедших.

У Георгия всё внутри сжалось. Он стал вспоминать разговоры, которые вели сослуживцы и в которых ему иногда волей-неволей приходилось участвовать, вспомнилось отступление и как он несколько раз драпал, чтобы спасти собственную шкуру. Сами собой в голову лезли нехорошие мысли, что капитан пришёл либо допрос устроить, либо арестовать по какому-нибудь обвинению.

— Вот он, ваше высокоблагородие, — ответила медсестра.

Георгий поднялся, стараясь не шевелить висящей на перевязи правой рукой, но боль воткнула иглы в лопатку, и он поморщился. А капитан достал из кармана небольшой предмет и объявил:

— Рядовой Степанов, за доблесть, проявленную в ходе сражения, награждаешься Георгиевским крестом четвёртой степени…. Держи. Молодец, солдат, — капитан пухлой рукой положил в руку Георгия награду и кивнул. — Вольно… Так, в этой палате вроде всё. Идёмте. Следующий «кавалер» в двести пятой лежит, — в последней фразе сквозили издёвка и презрение, которое отъевшийся штабной офицер испытывал к простым мужикам, хотя именно они несли на себе всю тяжесть войны, проливали кровь, погибали, калечились.

Посетители ушли, дверь закрылась, а на ладони остался небольшой металлический крестик, прицепленный к трёхцветной, чёрно-оранжевой ленте. Георгий смотрел на железяку в руке и не знал, что думать. С одной стороны, награда казалась ничтожной, несоизмеримой пережитым мучениям и выглядела издёвкой, с другой — в этом предмете заключалась некая метафизическая ценность, с трудом поддающаяся объяснению. Солдатский крестик словно стал сосредоточием всей боли и страданий, которые пришлось перетерпеть, неким итогом десяти безумных дней, оставивших уродливую, неизгладимую печать в сознании и на теле.

Георгий сел на кровать, разглядывая награду.

— О, Георгий «георгия» получил! — пошутил мужик с отсутствующей ногой. — Поздравляю! Это надо обмыть. Что скажете, братцы?

— Точно. Обязательно отметим, — согласился пухлый боец, отложив газету. — На этот случай у меня кое-что припасено.

— Знаем-знаем… Ты ведь под Сувалками был, Жора, да? Там такой ад, говорят, творился. Целый корпус изничтожили.

— Да не весь, — возразил толстяк. — В газете пишут, что несколько тысяч прорвалось из окружения. То ли семь, то ли десять. Не помню уже… Где у меня предыдущий номер?

— А сколько всего было-то? Корпус — это ж тебе не хухры-мухры. Там же тысяч пятьдесят, поди, было.

Раненые продолжали спорить, а Георгий встал с кровати и подошёл к окну. Его взгляду предстала огромная дыра, что разверзлась посреди улицы. Бездна быстро расширялась, поглощая брусчатку и соседние дома. Деревья, люди, экипажи падали во мрак кошмарной ямы. Та росла и ширилась, засасывая в себя весь мир, а за спиной стоял кто-то невидимый и страшный и тихонько посмеивался.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Пожертвовать