Автор выражает искреннюю благодарность Марии Чершинцевой, Михаилу Штерну и Юлии Смирновой, без которых эта книга бы не состоялась.

 

Сергей Штерн

Квартет Кандинской

Книга издана при содействии
Литературного агентства «Вимбо»

 

Алиса Кандинская — гениальный психиатр. Изучение осознанных сновидений не только принесло ей славу, но и позволило создать внутри своего сознания четырех собеседников. Этот необычный квартет помогает Алисе ограждать себя от любого влияния и расследовать дела секретной конторы.

Но что, если борьба за контроль над собственным сознанием только начинается? В эти переломные месяцы Алисе предстоит лучше понять свою уязвимость и связь с прошлым — вымышленным и настоящим. Все совпадения с реально существующими организациями случайны.

 

ISBN 978-5-386-15513-1

 

© Штерн С. В., 2025

© ООО «ВИМБО», 2025

© Издание, оформление ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2026

ЧАСТЬ I

…Имея несчастье в продолжение двух лет страдать галлюцинаторным помешательством и сохранив после выздоровления способность вызывать известного рода галлюцинации по произволу, я, естественно, мог на себе самом заметить некоторые условия происхождения чувственного бреда.

В. Х. Кандинский.
К учению о галлюцинациях. 1880

 

Волны сшибались друга о друга, как в дурацкой драке. Завели мину под сторожевой турок, но провод оторвался от гальванической батареи. Испарялся в рассвете последний день апреля 1877 года, когда «Великий князь Константин» подошел к Батуму. Три мачты лоснились на весеннем бризе. Минные катера неслись без оглядки, как зайцы от гончих, по мерцающим волнам к спасительному борту. И улыбались матросы с глазами навыкате, и нагло ухмылялись офицеры.

Виктор подумал о своей невыносимой гранитной тоске — какого цвета эта тоска? Светло-серого, как глаза водяных демонов, или розоватокрасного, как пенящийся кровавый фонтан?

Еще он подумал, что палуба соединяет звуки — вокруг, снизу и сверху, как дирижер, — и он не может разобрать голоса в его голове. Их команды и крики превратились в тонюсенькую мелодию. Раньше он зажимал руками уши и напевал — чтобы только их заглушить. А теперь — теперь ему во что бы то ни стало требовалось их услышать. Как можно точнее.

Он подумал: голоса-то в его голове. Они особенные, с них станется и без слов обойтись. Они могут из голосов превратиться в гобелены. Или в запахи. Или даже в молчание — предельно понятное молчание. Стоит перестать вслушиваться — и услышишь. Увидишь, унюхаешь. А может — поймешь, сразу поймешь.

Старпом «Великого князя Константина» ощерился белозубо на врача, младшего ординатора флота его высочества герцога Эдинбургского экипажа господина Кандинского:

— Напортачили ребята, шпарят по миноноскам турки, послал вам Господь дырок штопать сегодня, Виктор Хрисанфович!

А через пять минут Кандинский прыгнул за борт. Не от страха, не от истерики, не от безумия — ему позарез нужно было утопиться.

Когда он тонул, ему показалось, что рядом с ним ввинчивались в пучину четверо незнакомцев. Но после точности голосов в голове тонущие напоминали зыбкий сон. Он не мог удержать в памяти их лица, хотя бы на секунду.

Потом его чудом спасли — чтобы спустя годы выдающейся научной карьеры он все-таки покончил с собой, в этот раз аккуратно и без ошибок. А потом начался XX век. Век синдрома психического автоматизма, названного в его честь. Век варварства и прогресса, век газовых камер и полетов в космос. Век самозванцев и сирот, век срезанных судеб и немыслимых надежд.

* * *

Алиса Кандинская взлетела до небес к тридцати семи годам — потом она любила шутить, что это доказательство компатибилизма. Девочка, вяло сопротивлявшаяся очкам от дальнозоркости, стала разбойничьей атаманшей ледяных пустошей академической науки.

Впрочем, она не могла БЫТЬ Кандинской. Кандинской ей предстояло СТАТЬ.

И проще начать отсюда, поскольку легче начинать с того, что закончилось. Не случайно листва кладбищенских деревьев выглядит такой сочной и такой свободной. От старта легче бежать в сторону, противоположную финишу.

* * *

Много лет спустя, когда мы с тобой поженились, ты избегала встреч со старшей сестрой — тебя бесило, что когда-то она слишком сильно тебе нравилась. Мне это было понятно, а Юрке — нет.

Но стоило тебе забраться под мокрую от июля простыню, и ты врывалась в мою хрупкую дремоту: ты говорила об Алисином первом кольце: желтом квадрате с нижней дужкой и каратовым разрывом, плещущимся сиянием над золотом тигриных зрачков. Или шептала о тараканьей материнской ласке, забиравшейся ломкими ногтями в Алисину шевелюру. Или о сухом кашле тощего безумия Юркиной школьной любви.

Как у Кузмина — «четыре сестры, четыре сестры нас было… А может быть, нас было пять?» Я открывал пьяные глаза навстречу треснувшей балке в темной спальне. И считал, считал — сколько вас? Вроде две. Алиса, Оля.

Ты рычала тигрицей, обманутой в первородстве, и стада маленьких антилоп, заслышав тебя, неслись в испуге вдоль белых дюн простыни. А когда сон покидал меня на мгновение, я переворачивался на другой бок, лицом к тебе, и обнаруживал, что ты давно спишь.

* * *

Когда Алисе исполнилось семь, ее отец, Павел Иванович Дроздов, разбудил дочь очень рано и повел на Москву-реку.

Дроздов часто втолковывал супруге, Марии Николаевне, — не перебарщивай с серьезным, серьезного должно быть мало, иначе никто не воспримет всерьез. Но ваша мать пропускала все мимо ушей, в отличие от Алисы. Дети хорошо запоминают слова, подтвержденные поступками.

И тем пасмурным утром Алиса, еще на пути к набережной, своими зелеными глазами фиксировала каждую букву мира. Она превратилась в объектив камеры. Общий план, деталь, узкий фокус. Переключаясь с одного на другое, Алиса остановилась на потрепанном бульдоге, волочившемся за мальчиком в свитере с дыркой у ворота. Мальчик спал на ходу, сжимая в руке бесполезный ошейник, и, сбиваясь с шага, начинал крутить головой в поисках собаки. Но бульдог неизменно оказывался прямо под ногами, поэтому мальчик находил его не сразу.

Алиса подумала, что мальчик похож на фонарь маяка на вершине темного утеса, с обложки книжки о пиратских сокровищах. На обложке был нарисован белый луч, режущий бурные волны. Маяк искал заблудившиеся в ночи корабли. И Алисе казалось, что корабли обменивались с утесом слепотой — луч возвращал зрение рулевым, отбирая его у хранителя маяка. Старый бульдог лавировал по улицам, словно парусник в потоке невидимого света.

Отец с Алисой спустились по бетонным ступенькам к самой реке и сели на мокрую скамейку. И Павел Иванович начал тихо рассказывать дочери первую важную историю ее жизни. Она будто на время оглохла — как ослеп маяк на утесе. А потом звук вернулся, и с ним вернулась неторопливая речь отца:

— …когда закрыли нерчинский детдом, ребятишек распределяли по всей области. Знаешь, где Чита? Чита в Сибири, далеко. Но как-то так вышло, что двух девочек-сирот отправили в Москву. Тебя в том числе. Ты совсем маленькая была. Сколько? Ну, годик с небольшим. И совершила такое огромное путешествие на поездах через весь Союз. А у нас с мамой детей сделать не получалось, хотя мы старались, я разные лекарства доставал маме из-за границы. И мы решили взять ребеночка из детдома.

Алиса спросила:

— Сирота — это когда сама родилась, без мамы?

Отец улыбнулся:

— Сама не родишься. Но если мама тебя решила не забирать или умерла после родов, а папа маму бросил, например, или погиб, как на войне, — тогда тебя из больницы отправляют в детдом. И ты — сирота.

— Значит, им пришлось меня родить? — уточнила Алиса. — Но потом я им не понравилась, и они умерли?

— А может, они тебе не понравились. Какая разница.

Дальше Павел Иванович рассказал, что сразу решено было брать девочку, потому что ему хотелось дочку, а мама хоть и думала про мальчика, но чувствовала себя виноватой, что не может сама родить, и согласилась. И они нашли Алису практически в один присест — с первого же визита в детдом в Новых Черемушках. Оставалось только бумаги оформить.

А кто ее бывшие мама с папой? Алиса всегда была, что называется, «по делу». Никаких как, зачем, почему и слезок. Павел Иванович за это дочку и любил, и доверял ей. Раз ей семь исполнилось, она достаточно взрослая, чтобы знать все как есть.

Он сказал, что запрашивал загсы в свое время в Нерчинске и Чите через знакомых по институту. Загсы — это где записывают любые важные события о людях. Получил информацию об отце Алисы — некто Иванов Василий Архипович, родился в 1930-м, умер в 1987-м, работал водителем автобуса. Про ее мать в записях ничего не значилось.

— А вам я по-настоящему дочка?

— По-настоящему.

* * *

Последние иногда становятся первыми довольно странным образом. Ты родилась через год после того, как твои удочерили Алису. Видимо, лекарства в итоге помогли. Ты стала первой родной дочерью. Тебе отец ничего рассказывать про Алису не собирался и матери тоже запретил. И очень напрасно — ты ему этого так и не простила.

* * *

Мы целовались утром в ванной. То есть ты давала целовать себя в шею и между лопаток, пока чистила зубы. И вдруг ты пожаловалась, что тебя даже не пытались отдать в музыкальную школу.

В доме у сестер много общего — комнаты, кровати, шкафы, куртки, шапки, трусы, колготки, пластинки, книжки, репетиторы, помада, родственники, новогодние подарки, отцовская щетина, замечания в школьных дневниках, наказания, тайны и даже слезы. Но белый рояль «Блютнер» с золотыми педалями к общим вещам не относился.

Я помню, как ты повернулась ко мне, как побледнело твое лицо, как потемнели глаза. И в ванной словно погас свет, и, если бы не приоткрытая дверь в спальню, я бы потерял тебя из виду. И я вцепился в тебя руками, я шарил как слепой котенок по твоей ночнушке, по тонким плечам, прижимался губами к твоей маленькой груди, вдыхал, словно утопающий, запах твоих волос и твоих подмышек.

Стоило тебе сказать слово — и я бы накинул пальто на голое тело, выскочил во двор, прыгнул в свою «шестую», вдавил педаль, оставив ключи зажигания в замке, нырнул в подъезд твоих родителей, стучал им в дверь, а когда бы мне открыл Павел Иванович — молча ринулся в гостиную, уперся рукой об стену и бил ногами по золотым педалям белого рояля, пока бы не отломал.

* * *

Павел Иванович был знаменитым неврологом в Союзе, завкафедрой и будущим академиком. Квартира в Хамовниках, дача в Малаховке. Алису он полностью устраивал — кого волнует дурацкий Иванов, давно умерший в Чите?

А вот с приемной мамой, Марией Николаевной, было сложнее. Нет, она Алису любила, растила и все такое, но сама казалась какой-то призрачной. Тихий голос, хлипкое здоровье. Летом грядки с ремонтантной клубникой, зимой засолы в банках. Вялая блеклая женщина, умудрившаяся состариться к сорока годам в абсолютно счастливом браке и умереть от тромба в одно мгновение, когда вытирала тарелки.

Алисе исполнилось в том году шесть, она пошла в школу, мать ее собирала — банты, форму тогда уже отменили, букет гладиолусов. А в четвертый класс ее пришлось собирать отцу — летом Марии Николаевны не стало.

Девочки в школе серьезно обсуждали, как теперь ее отцу быть. Все с опытом, у половины родители развелись или не расписались. Женится опять или нет?

Алиса принадлежала к тому редкому виду отличниц, которых уважают, которым не надо избегать других, с которыми хотят дружить все, включая коротышку хулигана Решкова, — от него вечно воняло, и никто не хотел сидеть с ним за одной партой, но она знала, что Решков живет один со слепой бабушкой и стирать ему некому, и когда одна из этих напрочь теперь забытых подруг, Анечек или Леночек, надела ему на голову описанный мешок из-под сменной обуви, Алиса сказала ей, что теперь Анечка (или Леночка) будет стирать Решкову одежду, — просто сказала, а та просто послушалась.

Алиса знать не знала, хотел ли отец еще раз жениться, — ее это не очень интересовало. Конечно, ей было не наплевать, но она была в отце уверена — он все сделает правильно. Плюс у нее с Павлом Ивановичем был План — именно так, с большой буквы. Они в этом Плане все расписали — занятия учебой, книги, спорт, музыка, ничего не забыли.

К пятому классу мальчикам, желающим за ней ухлестывать, приходилось искать лазейки в довольно напряженном графике — между уроками пианино, занятиями языками и восточными единоборствами (никаких карате, чтобы не портить руки, — только джиу-джитсу).

А жизнерадостный Юрка Демин все-таки нашел подход — он пригласил Алису домой, сказав, что у родителей очень крутая библиотека. И не соврал — библиотека была внушительной, а его импозантная мать занималась не абы чем, а психоанализом! Хотя в середине девяностых в Москве это было скорее модой, чем профессией.

Тем не менее у Юры дома Алиса прочла (с собой книг не давали никогда — такой читальный зал) Фрейда, Блейлера, Юнга, Берна, Бека, Лакана, Бехтерева и остальных. Плюс к этому у Юрки всегда водились наличные, и за счастье ее лицезреть ему приходилось расплачиваться в книжных на Кузнецком Мосту, Новом Арбате и Тверской. Скорость чтения у Алисы зашкаливала еще тогда — за ночь могла освоить целую книгу и потом идти в школу.

При выборе вуза трений с Павлом Ивановичем не возникло — Первый мед устраивал обоих. Но в последнем классе случилось то, чего отец предвидеть не мог, — круговерть Алисиных успехов застала даже его врасплох. Он понял, что их План (тот самый, с большой буквы) стал теперь исключительно ее Планом. И Павлу Ивановичу стало невыносимо горько — словно дочка ему досталась только на время.

Алиса о чувствах отца не думала и, вероятнее всего, не имела о них ни малейшего понятия. Ей исполнилось восемнадцать, и, приступив к чудесам в институте, она параллельно занималась какими-то делами, но его в них не посвящала. Спустя еще год Павел Иванович ошарашенно изучал престижный французский научный журнал с дочкиной статьей о символизме в предсознательном, а на третьем курсе она выиграла международный конкурс пианистов в Лейпциге и заявила ему, что с музыкой завязывает — чтобы посвятить себя теоретической психиатрии.

Настоящий конфликт случился в день ее двадцатилетия: Алиса пришла домой с новым паспортом, в котором значилась фамилия Кандинская. Впрочем, и конфликт вышел односторонним — Алиса честно не понимала, из-за чего весь сыр-бор.

* * *

Каменные иглы страхов наших отцов. Единственная дверь без замка, и звенят ключи в глубоких карманах бессмысленности, а потом усталый сухогруз ждет, пока его отцепят от буксира и… — и что дальше? Не случайно лебединую песню метафизики можно запросто принять за волчий вой. Удивительная важность наследства, которое не хотят передавать и боятся получить.

* * *

Твоей сестре все легко давалось. Но ты-то прекрасно знала, что никому на самом деле сложное легко не дается. Ты злилась, потому что Алиса сильная, умная и не боится ничего и никого. Ты ошибалась, моя милая, но откуда тебе было знать?

Однажды ты мне рассказала свою историю со страхом.

Лет в десять ты пришла к отцу в мастерскую. Павел Иванович обожал возиться со старыми часами. В тот раз в мастерской он сидел не один — у вас гостил его брат. Подождав, пока отец отложит в сторону разобранный брегет с оловянным корпусом, тихим, но четким голосом ты сообщила ему, что один из мальчишек в школе плюнул тебе в лицо. Ты, как и Алиса, никогда не плакала, но отец всегда видел, когда его вторая дочь на взводе, — ты в такие моменты переставала моргать.

— Я уже три раза дралась, я не трусиха. А он все равно плюнул в меня.

И тут ты неожиданно услышала голос дяди:

— Паш, дай мне с племянницей поговорить.

Павел Иванович не проявил особого воодушевления, но и возражать не стал, просто вышел из мастерской — все равно приближалось время семейного обеда.

Дядя посадил тебя к себе на колени и заговорил тихим голосом, напоминавшим отцовский:

— Оля, тебе не нужно все время драться, чтобы тебя не обижали. Драться вообще не стоит — только когда нет другого выхода. Чтобы тебя не обижали, нужно совсем другое.

— Что?

— Нужно, чтобы тебя боялись. Тогда драться не придется.

— А как сделать, чтобы меня боялись?

— Сделать одному очень больно, чтобы остальным было очень страшно.

Ты не спросила дядю, как именно наказать придурка. Даже в большей степени, чем Алису, тебя интересовала только суть, с деталями ты управлялась прекрасно. Поэтому ты спросила другое:

— А как им должно быть страшно?

Дядя ответил:

— Очень. Так, как не было никогда в жизни. Помнишь дедушку Митю из Липино? Он очень добрый, верно? Но иногда, если не было другого выбора, — дядя сделал ударение на последних словах, — дедушка совершал жуткие вещи. На которые способны только деревенские, понимаешь?

Весь вечер ты провела во дворе с Байдаром, щенком кавказской овчарки, которого тебе подарили родственники Марии Николаевны из Нальчика. На следующее утро ты пришла с ним в школу и, незаметно оставив пса у входа на спортплощадку, подошла к группе мальчишек, которой верховодил твой обидчик.

Ты спросила его, не хочет ли он перед тобой извиниться, — тебя подняли на смех. Тогда ты спросила — не хочет ли он плюнуть в тебя еще раз. «Да запросто!» — сказал он. И плюнул. Через секунду Байдар впился ему в пах.

Дети в ужасе смотрели за тем, как мальчик в слезах умолял тебя убрать с него пса. Но по-настоящему страшно им стало тогда, когда ты еле слышно что-то произнесла на неизвестном им языке, пес сомкнул челюсти, и мальчик завопил так, что стало слышно на верхних этажах школы, а штаны его побурели от крови…

Никто ничего доказать не смог — ты растерянно объяснила директору школы, что Байдар бросился тебе на помощь и что ты пыталась его отозвать, но не вышло, и что тебе очень жаль. Но те, кто видели твои неморгающие глаза и то, как ты смотрела на своего врага, — им не нужно было ничего объяснять. Тебя, мою будущую супругу, больше в школе никто не трогал.

Родителям твоим позвонили, конечно. Ты думала — отец тебя накажет. Но Павел Иванович даже слова тебе не сказал. Зато, видимо, что-то сказал вашему дяде — он следующим же утром уехал.

Я спросил:

— А что, старшая сестра не вступалась?

— Нет, она же в другой школе училась, — сказала ты насмешливо, — для одаренных.

* * *

Сумеречные части жизни, когда ведутся самые дикие поиски, ищутся ответы на незаданные вопросы, совершаются глухие дела, теряющиеся в падении миражей. Человек ищет настоящее имя, не доверяя записанному имени. Кто сказал человеку, что такое настоящее имя вообще есть? Кто сказал, что настоящее имя склеит раскиданные части, вдохнет жизнь в пугающую неодушевленность? Днем на глазок, ночью на ощупь, а в сумерках — качанием веток, хлопаньем крыльев, скрипом ступеней. Выползки сердца в растворяющейся тьме, среди дрожащих очертаний и плывучих песков. Как будто расплавившаяся смола перегретого желания течет между корней, травинок и арматуры. Сумеречные части — идеальное укрытие безвременья для интима сброшенной кожи. Разбросанная ветром зола потухших сомнений, серебристый пух полыни — условный знак для тайного рандеву мертвецов с живыми. И первые обретают новых потомков, а вторые — новых предков. В сумерках сшиваются раны одного незнакомца с другим незнакомцем, и выливается в землю кровь прежнего родства.

* * *

Обычно Алиса легко прогнозировала реакции людей на свои поступки, но с отцом у нее не вышло. Павел Иванович страшно обиделся на новый паспорт, накинул куртку, хлопнул дверью и уехал колесить по городу — он всегда так делал, когда злился и не мог с собой справиться. А она всего-то хотела устроить сюрприз.

Началась же история с фамилией ровно в тот памятный день на Москве-реке, когда отец просветил ее, кто такие «сироты».

В районной библиотеке Алиса отрыла невесть откуда взявшуюся там книжонку о Нерчинске. Из нее она узнала о тамошнем роде Кандинских и о том, что один из представителей династии считается родоначальником важного направления в международной психиатрии. А уже в Большой медицинской энциклопедии, дома, прочитала о нем статью. Кандинский Виктор Хрисанфович, 1849 года рождения, чьим именем назвали синдром Кандинского — Клерамбо. Куда более известный художник Кандинский, вышедший из того же семейства, ее абсолютно не интересовал.

К двадцати годам Алиса уверила себя, что через биологическую мать является побочной ветвью династии и потомком легендарного психиатра, который, страдая галлюцинаторным синдромом, тем не менее сумел свою болезнь обратить на пользу мировой науки. Даже отыскала какие-то подтверждения и какие-то доказательства. Любопытно, что ни тогда, ни позже искать других потомков Кандинских она не собиралась.

А вот Виктор Хрисанфович ей требовался целиком — по крови, по связи, по чертам, по легенде, по болезни. Последняя, возможно, играла главную роль — как враг, необходимый для триумфа будущих побед. Отныне она твердо собиралась нести корону Кандинских с целью прославлять ее в рамках своих возможностей — впрочем, само наличие таких рамок вызывало у Алисы здоровый скепсис.

Алиса подумать не могла, что отцу будет настолько обидно — он же о ее биологической матери ничего не нашел, а она — нашла. Вечером, когда он, намотав километры на счетчик, вернулся — мрачный, помятый, с букетом роз к Алисиному юбилею, — она даже предложила еще раз переделать паспорт и внести туда двойную фамилию — отца и Кандинского. Но Павел Иванович покачал головой и сказал: «Алиса, моя фамилия в дефисах не нуждается, раз она тебе не годится — так тому и быть, дочь». После чего основательно надрался — что случалось с ним крайне редко.

Ей было очень неловко, примерно неделю. Она извинялась перед отцом еще не раз, пока была возможность, а потом, экстерном окончив институт, умчалась на стажировку в Сорбонну, раздобыв какой-то грант благодаря своим статьям. С Павлом Ивановичем она теперь созванивалась по праздникам и семейным датам. А в Москву вернулась уже доктором наук, готовая к со­зданию новой, собственной легенды в этом городе, падком до легенд и статусов.

К тридцати семи годам Алиса Кандинская занимала место во всех возможных ученых и экспертных советах, вела собственный курс в университете, выпустила с десяток научных монографий, стала почетным доктором в Принстоне и в Чикагском университете, числилась членом-корреспондентом РАН и при этом отбивалась от предложений стать полноценным академиком. Она обзавелась в том числе и практикой — ее клиентуре могли позавидовать в Администрации Президента (кроме тех работников администрации, которые в этой самой клиентуре состояли).

* * *

Каменные иглы страхов наших отцов. Тяжелые и ломкие. Хуже пуль, хуже ножей, хуже осколков. Ты, моя дорогая, никогда этого не понимала.

Отцы для дочек важнее, чем матери — для сыновей. Дочкам хочется любить отцов так, как их никто до них не любил. Но им кажется, что у них не очень получается. Из-за этого они быстро учатся обижаться, плакать, ревновать, требовать и ласкаться.

Отцы для дочек важнее матерей, поскольку с матерями обижаться, плакать, ревновать, требовать и ласкаться ничего не стоит и ничем не грозит. С матерями любая ошибка поправима. Матери — не более чем собственное отражение в зеркале будущего.

Сыновьям от матерей нужна только жалость. Дочкам от отцов нужно все. Даже то, чего у отцов нет. И если чего-то не достается — дочки начинают бесстыдно заглядываться на других отцов, реальных или выдуманных. А своего либо винят во всех смертных грехах, либо просто теряют к нему всякий интерес.

У Павла Ивановича не было сыновей — только дочери. И еще младший брат, из конторских. Когда ты объявила, что поступаешь в их Академию, отец сначала тихо орал на тебя (громко не умел), потом тихо орал на брата, потом пытался тебя отговорить (еще тише), потом умолял это сделать брата. Твой дядя, не уступавший Павлу Ивановичу в мудрости, резонно отказался — мол, Оля в контору собралась исключительно для таких вот отговоров. Зачем же баловать — пусть идет просто так. Способ научиться ответственности не хуже многих других.

Mы c тобой сойдемся много лет спустя, по идее на всю жизнь, пока смерть не разлучит и так далее. А с Павлом Ивановичем я успею породниться от силы года на два.

Ты мне сказала, еще до свадьбы, что Павел Иванович из той редкой породы хороших отцов, которых дети любят сильнее, чтобы потом бросать было легче.

Наверное, мне стоило промолчать, но я не удержался:

— Олька, может, вы с Алисой из той частой породы детей, которые лишены чувства благодарности? И которым плевать на семью?

— Может, и так, — усмехнулась ты. — Только родителям твоя благодарность даром не сдалась. Им подавай тебя самого. Такая типа пуповинка на всю жизнь.

* * *

Бродит нелепая радость по земле, и люди не знают — что с ней делать? Ищут причины, ищут поводы. Глупцы, одним словом. В том, что касается бродячей радости, — кто из нас не глупец?

То ли дело — печаль. К ней, в отличие даже от грусти, мы всегда готовы, как пионеры. И вообще, скорее не мы печалимся, а печалятся нами.

Алиса, когда была маленькой, класса до пятого любила играть сама с собой в игру: выйти на улицу и моментально решить — радость или печаль? А дойдя до школы, нужно было придумать — конечно, исключительно таинственными намеками и глубокомысленными подсказками — причины и поводы для любопытствующих подружек.

* * *

Павел Иванович лежит, и ему кажется, что из него выползают блестящие провода и ощупывают громоздкий аппарат с экранами и датчиками. Еще немного, и он станет частью машины. Странно, что ничего не болит. Он прислушивается к собственной дряхлости, как будто надеясь отыскать боль, как будто боясь ее проморгать.

Он спрашивает себя — ну что, финита ля комедия, приехал Дуров? Или айболиты ошиблись? Разобраться не могут и на всякий случай на тот свет отправляют. Ингушу этому больше тридцати лет не дашь, мальчишка с гонором. Может ошибиться? Может. Все ошибаются.

Еще буквально два дня назад смерть запамятовала о его существовании. А теперь она караулит за дверью и у нее кончается терпение.

В глубине души он знает — ошибки нет, скоро все закончится. Дочки не успеют, и слава богу. Дадут помереть спокойно. Правильно, Пашут? Никого не осталось, кто звал его Пашутом. С легкой руки директора приклеилось, еще в институте.

Опять вернулось тревожное чувство, что времени кот наплакал и надо все успеть. Только вот успевать ему особо нечего. Дочки взрослые, денег с запасом, бумаги в порядке, у брата, прощание — пустая болтовня, собороваться вообще смешно. Он всегда предпочитал общаться напрямую с первыми лицами, так что и с Богом разберется сам, когда на прием попадет. Вроде полагается думать о чем-то важном в эти часы, то ли итоги подводить, то ли готовиться к неизбежному. Но и это не про него — он терпеть не может гонять мозги вхолостую. Итоги пусть другие подводят, если им нужно. Готовиться без толку, когда не знаешь к чему.

Который сейчас час? В реанимации окон нет, и как понять — уже ночь или еще только вечер? Внезапно он слышит свой голос, как бы со стороны. Он говорит Маше, своей покойной жене: скоро увидимся. Он впервые общается с ней с того самого дня, когда в последний раз видел живой, с ее непередаваемым выражением смешной серьезности на лице.

Маша, шепчет он. С дочками не так все вышло. Скоро мы увидимся, я все тебе расскажу, и ты меня за все простишь. А если нет — ну что ж, не привыкать.

* * *

Московский снег вылетает из темных небес косыми пунктирами, над крышами Хамовников ветер ломает эти идеальные линии, вышибает снежинки в углах и пересечениях сероватой кристаллической решетки. Потом, спускаясь вдоль коричневых и светло-желтых фасадов, снег превращается в сплошной бедлам — завихрения, метания из стороны в сторону, стук полыньи об заиндевевшие окна, горящие навязчивым утром в медвежьей тьме декабря. И наконец внизу сверкающие квадратные ножи звенящих лопат собирают его, как пыль уставших комет, и ссыпают в аккуратные могильные холмики у подъездных дорожек.

Маленькие дети не любят одеваться, даже девочки, даже твоя старшая сестра. Особенно зимой. Павлу Ивановичу нужно сначала закинуть Алису в ее спецшколу, потом тебя в обычную и успеть в НИИ неврологии на Волоколамке к началу рабочего дня. Но Алиса, хоть и маленькая, успела посмотреть на термометр — в столице при минус тридцати дети могут в школу не ходить — и доложилась родителям.

Мария Николаевна уверена, что показания пузатого термометра за окном не в вашу пользу. Но Павел Иванович, естественно, голосует за минус тридцать. И ты, довольная тем, что можно не одеваться, — поймав интонацию отца раньше, чем смысл его слов, и выражение лица матери раньше ее слов, — бегаешь по квартире и кричишь: ура, ура! Ты дергаешь старшую сестру за руку, чтобы она разделила с тобой морозное веселье школьной отмены, но она лишь морщит нос и гордо шагает к роялю.

* * *

Когда его зашел проведать тот самый ингуш, молодой врач решил, что старик спит и говорит во сне. Ну, или бредит. Он пытался уяснить слова пациента, но сперва у него ничего не выходило.

На самом деле Павел Иванович рассказывал вам (не успевшим приехать) историю, приключившуюся с его братом.

— От Читы километров… Конторские нагрянули… Давно, в застойные времена… Маленькая деревушка. В серьезном составе — пара майоров из Второго и группа из Реагирования. Давно, давно. Деревушка называлась… В серьезном составе, да. Среди болот, осенью вообще по земле никак. От Читы километров… В застойные времена еще…

Дроздов перевел дыхание, бросил пустой взгляд на врача, не замечая его, потом продолжил:

— Конторские нагрянули… Брат рассказывал. Давно еще… От Читы километров…

Павел Иванович умолк. Врач на автомате взял его запястье, засек по часам, чтобы пульс померить. Его в институте учили перепроверять приборы.

Потом врач мягко поинтересовался:

— А дальше? Зачем они туда приехали?

— Дальше… ну да, в таком серьезном составе… За вашим дядей.

— Чьим дядей? — удивился врач. Он же не знал, кому ваш отец все это рассказывает.

А Павел Иванович не понимал, что его дочерей в палате нет. И вспоминал, глядя сквозь врача:

— Да, за вашим дядей. В серьезном составе. Но не только за дядей, еще за его связной. Японочкой. Давно, давно… Говорил, красивая была. Второе от источника получило… В застойные времена. В серьезном составе нагрянули…

Врач-ингуш рассеянно улыбнулся, чтобы скрыть свой интерес. Он был в курсе, кто такой Дроздов Павел Иванович. И вот знаменитый невролог травит шпионские байки — любопытно. Плюс к этому, судя по деталям, — не фантазирует.

— Так что там со связной было?

— Красивая была. Дядя ваш с ней в этой деревушке встречался. Иногда они… В таких случаях японочка снимала комнату у местного столяра. Старый, из настоящих мастеров. И вот конторские заявляются… От Читы километров… Два майора из Второго… Брата моего нет, ушел. Никто не видел — когда, куда. А связная на месте, у столяра. Обед готовит. Брат от него потом и узнал, как дело было.

Павел Иванович почувствовал озноб, но озноб практически сразу прекратился. Врач ничего не заметил. И Дроздов продолжил:

— Ну, они заходят, культурно всё… Хотя в деревне уже разошлось — конторские, шпионов ищут. И они к ней с допросом. А она им в ответ — нашли его? Те отвечают — найдем. Главное — тебя, дорогуша, нашли. Да, серь­езным составом… Из Второго двое… Давно.

Павел Иванович терял нить истории. Но врачу хотелось дослушать. И он громко спросил:

— И что конторские?

Ваш отец пришел в себя и даже немного оживился:

— Да, конторские нашли ее сразу. Дядя ваш ушел, а ее — нашли. И допрашивать собираются. Говорят — главное, тебя нашли. А его, мол, потом. Столяр тот сидит в углу скромненько, вроде как не его дела. Мастерит чего-то. И вдруг поворачивается к майорам и заявляет — ошибаетесь, товарищи. Те в ответ — у нас в организации, дедушка, не ошибаются. А столяр — ну, значит, вы первыми будете. Майоры хмурятся — вы, гражданин, идите прогуляйтесь лучше. Не мешайте работе следственных органов. Столяр встает и говорит — да за ради бога. Идет к двери, оборачивается — и спрашивает: знаете, как коромысло делают? Японочка улыбается втихомолку, а конторские уже на пределе. Какое, к чертям, коромысло? Обычное — говорит столяр. Русское, дужкой. Один из майоров — ну? Столяр объясняет — только-только весна начнется, когда еще снег не сошел, режут досочку березовую, распаривают хорошо, гнут, поверх жестянку гвоздиками, ну и крючки для ведер. И, посмотреть, вроде дело немудреное, а вроде как — и чудо чудесное. Правилу важному учит, если голова на плечах имеется. Тут один из майоров тоже встает и строго уже смотрит. Столяр извиняется — простите, если что не так, товарищ майор госбезопасности. Помочь вам думал. Майор — что за правило? Умное правило — говорит столяр. И простое. Такое вот правило — два ведра нести можно, а одно ведро — нельзя. И выходит за дверь. Давно, давно. В застойные времена. Деревня называлась…

Павел Иванович рассмеялся и тут же почувствовал, как во рту пересохло. Врач налил воды в стакан, попоил старика, расправил одеяло, бросил взгляд на приборы. И мягко спросил:

— Павел Иванович, а суть-то в чем?

Дроздов с закрытыми глазами еле слышно ответил:

— Во Втором дурней тогда не держали, не знаю, как сейчас. Толку им от связной без брата не было никакого. И наоборот — от брата без связной тоже. Поэтому она и не ушла вместе с ним.

Потом с трудом поднял голову, оглянулся и тронул врача за рукав:

— А куда дочки мои делись? — Только тогда заметил, что вас в палате не было.

Ингушу стало неловко:

— Павел Иванович, они еще не доехали. Алиса Павловна мне звонила, сказала, что уже недалеко.

И тогда ваш отец произнес последние слова в своей жизни:

— Первая дочь от меня отделаться хотела, вторая дочь мне первую не простила. Вот тебе и коромысло классическое.

Через два часа Павел Иванович Дроздов умер от инфаркта. Молодой врач все-таки ошибся, доверяя приборам, — с кем не бывает?

* * *

Кандинская сидит в своем высоком доме в Ильинском, за окном зимняя хмарь. У нее мало секретов, и она жалеет, что одним из них не стала делиться с отцом. Он всегда к ней с уважением относился, с ранних лет. Надо было ответить тем же, рассказать ему то, что не знает никто, кроме Четверых. Надо было ему рассказать, что она ждет свою болезнь, свой синдром Кандинского — Клерамбо, что синдром не за горами. Что она уже пару раз, мельком, видела тень желанного безумия. Что она готова принять вызов.

Да, имело смысл с ним поделиться. Он же все-таки был ей отцом. Лучшего отца и пожелать нельзя. Но поделиться по-настоящему можно было только с тем, кто прыгнул с палубы в апреле 1877 года. С младшим ординатором Кандинским флота его высочества герцога Эдинбургского экипажа.

* * *

В больших семьях похороны оборачиваются расставанием не с мертвыми, а с живыми. Смерть собирает семью вместе — только для того, чтобы жизнь опять всех разлучила. Жизнь состоит из маленьких утрат, без похорон и могил. Бывшие сестры, бывшие братья, бывшие мужья, бывшие жены. Порой — бывшие родители и всегда, всегда — бывшие дети. Пройдет несколько дней, и все разъедутся по домам. С глубины души поднимется муть, счастливая или нет, и потом будет оседать в одиночестве — когда все разъедутся. Жутковатая иллюзия родства, которая достовернее самого родства.

Ты бы сказала — Сереж, и похороны должны быть не абы чьи, и семья должна быть семьей. Ты бы сказала — в нашем случае это одни конкретные похороны. Ты бы сказала — остальные у нас умирают без семейных сборов. Но вот удивительно — сама ты на похороны отца не поехала. Сказалась больной и сидела дома. А у меня было четкое ощущение, что ты была с нами на кладбище, и на поминках, и на его даче, где мы коптили рыбу в фольге и запекали баранью ногу в тандыре, и куча детишек бегали вокруг клумбы с редчайшими турецкими черными розами, а их матери пытались следить каждая за своим или своей, но дети сливались в одну сплошную пеструю круговерть.

* * *

Январский день сыплет неслышными хлопьями солнца, и линия электропередачи поет в унисон сугробным искрам. На отшибе, впритык к сгущенке ельника, расположился дом с башенками и черепичными скатами. Вокруг дома участок в пару гектаров за невысоким деревянным забором. Напротив леса поле, за которым виднеется шоссе. К дому есть подъезд по бетонке, вдоль кромки кустарников. Но есть и протоптанная тропа, льющаяся напрямик. По этой тропе к дому направляются мужчина постарше и женщина помладше.

Я знаком с Юркой с раннего детства. С бледного фонарного пятна перед вторым подъездом тридцать девятого по улице Академика Ильюшина. С тех сумерек, в которых топорщились заледеневшими воротниками два мальчика из благополучных семейств, ожидая положенного момента для возвращения к теплым материнским кухням. А перед нами чернел пугающий двор с его обитателями. Голодные шакалы, мордатые грифы, коварные медведи. Иногда эта гниющая живность подходила близко к тусклому кругу света у подъезда и разевала пасть на наши шапки с помпонами. И мы молча прижимались к входной двери.

Дети по-разному оправдывают ожидания. Одни — по родительскому плану, другие — по Божьему. Юрка из первых.

Теперь он сам похож на упитанного гризли. Топает с юной подружкой, загребая мокрыми кроссовками снежную пыль. Лица у обоих помятые, глаза красные от недосыпа, но настроение хорошее, и они рады морозцу, от которого краснеют щеки и уши. Юрка почти уверен, что спутницу зовут Наташей. Она весело кричит:

— Даже спать расхотелось!

— Ну, это на свежем воздухе. Сейчас в тепло по­падешь — и свалишься грецким орехом.

— Орехом? Почему орехом?

— Так говорят.

— Подожди!

Наташа останавливается, рыскает по карманам пуховика, находит пачку тонких сигарет и зажигалку. Закуривает и смотрит на дом, одновременно с любопытством и тревогой:

— А ее точно сейчас нет?

— Точно. Завтра только приедет.

— Ты ж рассказывал, она домоседка?

— Позвали в Барвиху Новый год десятый раз праздновать.

Юрка жмурится от яркого солнечного света. И тут же проваливается в сон — то есть в прошлую ночь. В оранжевые звезды апероля, в жаркие объятия незнакомцев, в чьи-то одинокие лодыжки перед стойкой диджея, в чьи-то хищные очкастые монологи, в чей-то хрустальный смех, за которым невозможно разглядеть ничего, кроме расширенных зрачков. Бармены напоминают лошадей в мыле, в туалете бледное пятно от лампочки, точь-в-точь как перед подъездом на Академика Ильюшина. Вот он вышел покурить, и на холоде даже безмолвный кивок тонет в сизом паре. А огню в груди тесно от пуговиц, и нужно все расстегнуть, очистить себя, как луковицу, под слепым взглядом далекого маяка.

Он видит, как в тумане реального начинают проступать линии, профили, колонны, фронтоны, арки, ступени, ниши. И в главной нише, за спинами лошадей с татуированными крыльями, выбивающих копытами конфетти чеков, сигналами морзянки сверкает целая флотилия бутылок. Словно разноцветные переплеты в родительской библиотеке, словно хор созвездий и галактик. Словно бесконечные запасы людских историй — по цене бокала. Одна из них выпускает нежные щупальца и меняет свой цвет на его цвет, как ласковый хамелеон. И когда в следующий раз он решит крикнуть слова из песни — он крикнет их ее голосом.

Наташа будит его, пытаясь обойти, — но тропинка слишком узкая. Они продолжают путь. Наташа дымит сигаретой и семенит вслед за ним. Она оглядывается:

— Все равно неудобно как-то.

Юрка усмехается в ответ:

— Не волнуйся. Одна из немногих привилегий единственного друга — иметь собственный ключ.

— У тебя свой ключ?

— Конечно. А ты думала, мы через окно влезем?

— Я думала, типа под ковриком оставила.

Юрка смеется:

— Вряд ли. Ты на забор не смотри, что хлипкий, — хоть охраны и нет, но камеры везде.

Они входят в открытую калитку, идут к главному входу с крыльцом, поднимаются. Юра открывает два замка, оборачивается и не сразу узнает Наташу — странно падает свет, рот распахнут от восхищения. И кажется, что ее волосы стали светлее, шея тоньше, а голос похож на его голос.

— Красивый дом!

— Спасибо!

— За что спасибо?

— За похвалу! Я же его спроектировал.

— Да ты что? — изумляется Наташа. — То есть ты на самом деле архитектор?

* * *

Оля, мое незаслуженное счастье и моя незаслуженная беда! Мое укрытие от пустоты и одиночества.

Люди, занимающиеся законными убийствами, делятся на три категории. Психопаты, которым достаточно насилия, — до тех пор, пока ими не овладеет скука и не потребуется больше насилия. Солдаты, ставшие солдатами, чтобы поскорее закончить поиски себя и своего места в жизни. И профессионалы, занимающиеся нелюбимой работой и мечтающие о любимой женщине. Я — из последних.

Завоевать тебя казалось немыслимо, проще было застрелить. Оставалось надеяться, что ты решишь меня достойным завоевания. Или, еще лучше, просто возьмешь к себе, без драм, стратегий и хитрости.

Но подтвердилось очередное жизненное правило — будущее может быть любым, кроме тех вариантов, на которые закладываешься. И ты влюбилась в меня раньше, чем я отважился влюбиться в тебя.

Одним осенним утром мы приехали из клуба ко мне домой. Не успел я налить нам выпить, как позвонили из Реагирования, и мне дали сорок минут добраться до базы в Жуковском. Пока я переодевал штаны и вытаскивал всегда собранный рюкзак из потайного ящика на кухне, ты молча наблюдала за мной из гостиной. Но стоило мне начать обуваться, как ты кинулась мне на шею и стала выпаливать слова со скоростью пулемета. Слова были горячие, словно гильзы, и рикошетили о стены прихожей. И каждое из них попало в меня. Я выходил за дверь, разорванный ими на куски, и одному Богу известно, как я умудрился попасть в нужный ангар, из которого уже выкатывался «крокодил» со звездами на борту.

Вернувшись к тому же ангару через неделю, я увидел синий SL и тебя, сидящую на капоте в черных очках и джинсовой куртке. Я ужасно обрадовался и строго поинтересовался:

— Кто тебя сюда пустил?

Ты усмехнулась и, не доставая удостоверения, ответила:

— Дядя.

* * *

Внутри дома Кандинской очень условная прихожая, за которой огромная гостиная с камином, большим диваном, проекторным экраном на выбеленной стене и узкими французскими окнами. На окнах практически полностью опущены шторки, так что в гостиной темно. Юрий включает свет — флуоресцентные лампыв нишах под потолком заливают пространство мягким неярким сиянием.

Наташа разувается, делает пару шагов вперед и видит, что на экране без звука крутится черно-белый фильм. Она хмыкает и удивленно смотрит на Юрия. Тот улыбается в ответ:

— Ага. Представь себе — пустой дом, день, никого нет. И на экране крутится немое кино. Ни для кого, понимаешь? Классика. Узнаю любимую подругу.

Наташа передергивает плечами в своей дубленке:

— Жутковатенько.

Юрий успокаивающе машет рукой:

— Падение дома Ашеров. Раздевайся, сейчас выключу.

Он проходит к стеклянному столику у дивана, берет пульт, выключает проектор. Наташа тем временем осматривается и снимает шарфик и шапку:

— Богато.

* * *

Большинство командиров групп отдела Реагирования всячески противятся повышению по службе. Убийцы равнодушны к карьерному росту, зато перспектива кабинетной работы их нешуточно пугает.

Меня же бумажная работа полностью устраивала. Конечно, я не мог сам просить о таком продвижении (в «колясочники» на конторском жаргоне), но ждал, когда начальство примет решение — по выслуге лет, — и знал, что ждать осталось недолго.

Ты вышла за меня, мы продали мою квартиру и жили за городом, в Раздорах. Все было замечательно, и каждый умел не надоедать другому. Разве что очередная командировка неожиданно впилась в сердце назойливым предвестьем чего-то плохого. Хорошо, что мы в Реагировании настолько же не склонны к длительной рефлексии, насколько склонны к суевериям. Умеем быстро выкидывать из головы всякую херню.

Сама же командировка выглядела совершенно обычной, да и, по сути, таковой являлась.

* * *

Козырь прилепляет ленты к дверям. Парни вжались в стены на лестнице. За Козырем занимает всю площадку Худи. Я негромко говорю — работаем. Заряды делают свое дело, дверь влетает внутрь квартиры, валит пыль. Врываемся по одному, шарим фонарями: в коридоре никого, в гостиной никого, в кухне никого. В ванной открыто окно, мы с Хитом осторожно смотрим, не высовывая голов. Хит первым замечает объект и кричит — она уходит по карнизу! Она? Какая она? Должен быть он — или он и еще один он. Не она.

Хит вылезает в окно первым, я за ним, предварительно обернувшись и пролаяв приказания группе. Маленькая фигурка тем временем добирается до пожарной лестницы и карабкается наверх. Она что-то несет, что-то придерживает левой рукой у груди.

На крыше к нам присоединяется Худи — он удивительно проворен для своих габаритов. У него в руках ПП-2000, и он бросает взгляд на меня, своего командира. Но Хит кричит — беру, беру — и прицеливается из «глока». Я понимаю, что Хит хочет обезвредить объект не убивая, и киваю. Секунды три, и хлопок выстрела эхом прыгает между крыш, перегородок, труб и технических входов. Она, кто бы она ни была, исчезает за коньком мансардного окошка на дальней стороне крыши. Худи говорит — вроде уложил, нет? Хит молча пускается в перебежки, я следую за ним. Из-за края скворечника мансарды высовывается босая нога. Хит добегает до угла, останавливается на секунду, вдыхает и резко поворачивается. И я вижу, как он сперва застывает, а потом опускает руку с пистолетом. Сзади подбегает Худи.

Рация выплевывает короткие сообщения, я в ответ велю оставаться на местах. Хит уже пыхтит сигаретой, а Худи не может оторвать глаз от трупа.

Это в итоге никакая не она, это он. Пухлый, с растрепанными волосами по плечи, с огромными ресницами и пушком над верхней губой. От силы лет семнадцать-восемнадцать. В красно-синем шарфике «Барселоны». Под левой рукой — сверток из одеяльца, из которого видна крохотная розовая макушка. Мне кажется, что сейчас включат звук — и раздастся крик, плач, визг младенца. Но звук давно включен, а из свертка ничего не доносится. Я говорю — Худи, глянь. И жду, жду, как будто мир поставили на паузу, как будто мир завис.

А потом — Худи уже держит сверток перед глазами и смеется. Смеется и говорит — заснул, спит!

Спустя пару часов группа на вертушке пересекает невидимую сверху границу. Меня страшно клонит спать. Странно — обычно наоборот. Проваливаюсь на мгновение, выныриваю, потом опять проваливаюсь.

Но один назойливый сон успевает присниться. В этом сне ты меня будишь — одетая в белоснежное платье — и кричишь — вставай, мы проспали, отец с меня шкуру спустит! Я бормочу — куда опоздали? И ты смеешься — на твою вторую свадьбу!

Я хватаю тебя за плечи, встряхиваю, и шепчу — Олечка, милая моя, любимая, твой отец умер. А мы с тобой — муж и жена. И ты как-то обмякаешь, но потом вырываешься из моих рук и злишься — но мы-то живые, и свадьбу никто не отменял! Чья свадьба, милая? Моей сестры. Алисы? Нет, другой. Которой у меня нет.

* * *

Юрка и Наташа устроились на толстом покрывале у камина, в котором теперь громко трещат горящие дрова. В руках у каждого по бокалу с чем-то рубиновым, и оба раздеты до трусов. У светлокожей Наташи аккуратные груди с маленькими темными сосками. Оба курят. Она волнуется:

— Уверен, что курить в доме можно? А где она приемы ведет?

— Здесь же.

— Здесь?

— Ну, не прямо здесь. В левом крыле есть оборудованный кабинет с отдельным входом. Звуконепроницаемый. И бассейн, кстати, есть.

— Круто. Поверить не могу, что я в доме самой Кандинской.

Юрка ухмыляется в ответ:

— А я вот поверить не могу, что даже ты в курсе, кто она такая…

— Что значит — даже я? — возмущается Наташа. — Обидеть хотите, мужчина?

Он умело виноватится:

— Я не то имел в виду. Она, конечно, известна. Просто она же не рок-звезда какая-нибудь. Люди ее профессии не так популярны.

— Представь себе, именно так. Мне про нее кто только не рассказывал. И вы с ней прямо друзья-друзья?

— С пятого класса.

— И у вас роман был в пятом классе?

— Не было романа. Ни в пятом, ни в десятом.

Наташа натягивает на себя пледик и важно сообщает:

— Я знаю, мальчики с девочками могут дружить, я не глупая. Редко, конечно. Но могут. А то все, знаешь, говорят…

— Правильно все говорят, — улыбается Юра. — Я в нее был влюблен с того самого пятого класса.

— А она?

— А она просто со мной дружила.

* * *

Интересно — я, командир отряда из Реагирования, покорился лотерее судьбы и в итоге женился на тебе. А Юрка, архитектор, верил исключительно в свою любовь — и женился на ком придется в ожидании руки Алисы.

Юрка по характеру был Карениной, а я даже на Вронского не тянул.

* * *

Он подкидывает поленья в камин. Берет бутылку, доливает обоим в стакан. За высокими окнами тем временем самая настоящая пурга.

Наташа спрашивает:

— И ты к ней на приемы ходишь? Или друзьям не положено?

— Не положено.

Наташу пробирает смех:

— А я — не друг! Я друг друга. Можно меня проанализировать? Со скидкой?

И вдруг из коридора слышен голос Алисы:

— Скидка обсуждается. Для Юриных друзей — ничего невозможного.

Гости вздрагивают и оборачиваются на голос. Кандинская, смеясь, стягивает сапоги в прихожей и отряхивает пальто. Потом весело объясняет Юрке:

— Привет, извини, что раньше нарисовалась. Но мысль о том, чтобы ночевать у них, была невыносима. Видел бы ты этот антиквариатный заповедник.

Не меняя тона, она спрашивает Наташу:

— Вас как звать?

— Наташа, — завороженно отвечает Наташа.

— Вам же лучше конкретику, верно? Без словоблудия?

— Конечно!

— Купите очки без диоптрий в коричневой оправе, желательно круглые. Оставьте только одно кольцо, то, что с рубином, на безымянном левой руки. Ни браслетов, ни ожерелий, ни крупных серег. Вообще ничего другого, даже часиков. Только это кольцо. Старайтесь не говорить, когда есть возможность этого избежать. Кажется просто, но на самом деле требует некоторой практики. И последнее — никогда, никогда не трогайте пальцами уши.

Наташа ойкает:

— Мне надо записать. А то забуду! И это все?

— Вы удивитесь эффекту. Поверьте. И я ни копейки с вас не возьму, Наташ, вы ведь друг Юры.

Наташе ужасно неудобно, она кидается одеваться, разливает стакан, бросается вытирать вино, роняет пледик, спотыкается о Юркины ноги, чертыхается, краснеет, умоляюще смотрит на Алису:

— Господи, простите меня, я просто, ну, мы просто, ну, Юра сказал, что вас не будет! А мы вломились. Извините!

Алиса, вытирая голову первым попавшимся покрывалом с диванчика, успокаивает гостью:

— Что вы! Это мне нужно извиняться! Приперлась на ночь глядя, а обещала утром!

Юра, трясясь от сдерживаемого хохота, заявляет:

— Ну и как тебе верить после этого?

* * *

Наташа давно спит в одной из гостевых спален. Алиса разрешила Юре остаться в трусах, а сама переоделась в халат. Оставшись вдвоем, друзья общаются на пониженных тонах, как будто их кто-то подслушивает.

— А как же два брака?

— Один, — уточняет Юрка. — Один брак. Первый раз — просто сожительство.

— Тебе прямо важно, что вот с пятого класса — и на всю жизнь?

— Мне важно, что я тебя люблю. Остальное — неважно. Но если тебе важно — анализируй на здоровье. Я не против.

— Было бы что анализировать, — фыркает Кандинская.

— А ты?

— Что — я?

— Ты кого-то любила? Со времен пятого класса?

— То есть после того, как предположительно любила тебя?

— Ага.

Юрка замечает, что Алиса морщит нос — явный признак раздражения. Но ему все равно, он хочет этого разговора, хочет, чтобы разговор шел и шел. Хоть всю ночь. Алиса это понимает — она не понимает, что тут уместно ответить. В итоге она произносит:

— Не знаю. Я и тебя в пятом классе вряд ли любила.

Юрка кивает:

— Я знал, что ты так ответишь. Поэтому и любил все это время за двоих — за меня и за тебя.

— Видимо, с меня причитается?

— Абсолютно нет. Главное, чтобы ты на меня за это не злилась. Как у Толстого…

— В смысле?

— Ну, у Толстого где-то было — мол, люди любят нас не за то добро, что мы им сделали, а за то добро, что они нам сделали.

Дрова в камине то ли разгораются, то ли догорают. Что он несет? Какое такое добро он ей сделал? Юрка вдруг вспоминает, что он в трусах, и чувствует растерянность. Вместо несущих конструкций мира, гармонии линий, квадратов, сфер, пьянящей ясности невидимой симметрии, заливавшей светом вчерашнюю ночь, его глаза начинают чесаться и слезиться от мелькающих адских чертежей, в которых нет ни малейшего смысла, и сквозь этот прыгающий бред проступает идиотская ухмылка шизофреника с огромным белым карандашом за волосатым ухом. Он словно потерял один разговор и вслушивается в другой — с самим собой. И тоскливо думает, как он пойдет спать под одним одеялом с Наташей в доме своей возлюбленной. Зачем он притащил сюда эту ночную хамелеоншу?

Алиса с интересом наблюдает за тем, как он судорожно натягивает штаны и борется с ширинкой. Он слышит ее четкий голос:

— Цитата из Лоренса Стерна, хотя засунута в «Войну и мир». Ты мой начитанный, умный, близкий и родной, верный во все времена, в меру порочный и по-своему обаятельный, знающий меня вдоль и поперек любимый друг. Которого не устраивает быть моим другом. Хотя он прекрасно знает, что других друзей у меня нет.

Юрка справился со штанами, но возникает новая напасть — его начинает слегка знобить, и его злит, что Кандинская, скорее всего, заметит.

— Почему мне кажется, что я уже все это слышал раньше? Улыбайся, сколько тебе влезет. И когда тебе надоест строить из себя умную? Я же и так знаю, и все знают, насколько ты умная.

Алиса продолжает улыбаться:

— Ты прав, работаю с этим, но пока безуспешно. Наверное, после Нобелевской само собой пройдет.

В доме явно перетоплено. Зевая и потея, Юрка пытается вспомнить, что еще хотел спросить, и в итоге вспоминает:

— А как поживают твои Четверо?

* * *

Солнце поднялось и палило нещадно. Волны бурлили фонтанчиками турецких пуль и снарядов. Миноноски уже находились в спасительной тени невозмутимого корабля. И тут прозвучало — человек за бортом!

Младшего ординатора Кандинского втащили на шлюпку, пару раз надавили на грудь и перевернули лицом вниз. Он закашлялся и начал выплевывать соленую воду. Его успокаивали два матроса, а он все пытался сообщить им что-то очень важное, но у него не получалось. Наконец один из его спасителей наклонился над ним и мягко произнес:

— Не извольте беспокоиться, господин доктор! Отдышитесь маленько, потом скажете.

Но Кандинский почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. И, собравшись с силами, просипел:

— Четыре человека еще… четыре человека со мной тонули…

Матросы переглянулись и решили, что доктор бредит.

* * *

Клеменс — его Алиса придумала первым, еще когда училась в ЦМШ по классу фортепиано. Она принесла в класс пластинку Гульда, и худощавый пижон препод заявил, что Гульд просто не умеет играть, а Ленка Кузина — она ему строила глазки два года подряд — визгливо захохотала, будто он сказал что-то ужасно смешное. Алиса тогда возразила — есть люди, умеющие играть, и есть люди, которые играют. Большая разница. Короче, вечный спор о виртуозах и гениях.

Клеменс, чем-то похожий на Бена Газзару и Юрия Богатырева одновременно, и с голосом раннего Коэна, бороздил просторы космоса в стареньком звездолете с командным пунктом в форме рояля. Всегда на связи — поскольку там, где он, не бывает времени суток или зон вне доступа. Всегда на ее стороне, потому что — против мелочности, пошлости, глупости и лживости. Всегда с дружеским участием и без дружеских советов. Клеменс-то знает, где находится великий Гульд, а где — закомплексованное ничтожество препод, упивающееся единственной властью, которую он выторговал у судьбы, — властью унижать своих учеников.

— Ну что ты смеешься, Алиса?

— Прости, Клеменс! Разве это не смешно — вечно расстроенный рояль, управляющий космическим кораблем?

— Расстроена только пара квинт в нижнем регистре. Хотя и вечно, но тут у меня, мой хороший, все — «вечно»…

— Значит, у тебя всегда носовой крен на несколько градусов?

— Для меня это не проблема. Вероятность ДТП тут нулевая. То ли дело у тебя — разве ты не встречаешь все время расстроенных людей?

— Каждый день! То расстроенных, то недостроенных, а иногда такие попадаются, будто их вообще никогда не настраивали. Клеменс?

— Да?

— Ты обещал написать мне сонатину.

— Я и написал. Не хочу показывать, пока не готово, понимаешь?

— Ну хоть пару тактов напой!

— Так нельзя, надо все доделать, иначе впечатление не то будет, понимаешь?

— Клеменс, хватит ломаться!

— Узнаю голос большой начальницы. Хорошо, слушай…

И Клеменс напевает что-то удивительное, что обычно придумаешь во сне, а наутро не вспомнишь. Хотя, собственно, во сне все и происходит.

Откуда ты в 15 лет вычитала про осознанные сновидения? В какой пыльной брошюре в темном углу Ленинской библиотеки? Недавно ты пыталась отыскать этот загадочный, как и все артефакты, первоисточник, задействовала связи в архивах и на кафедре — и все без малейшего толку. Испарилась та брошюра, истлела, растаяла — может, оно и к лучшему.

Суть заключалась в том, чтобы научиться «просыпаться» внутри сна, и тогда ты еще не тюремщик, но уже и не пленник. И можешь в одну прекрасную ночь познакомиться с Клеменсом. А то, что ты его сама придумала, — так разве не всех друзей мы себе «придумываем»? С настоящими никому дружить и в голову не придет.

— Клеменс, почему все девочки в классе в кого-то влюб­ляются как подорванные, а я — нет?

— А ты хочешь?

— Чего?

— Влюбляться как подорванная?

— Ну, попробовать хотя бы. Интересно же.

— Может, пока не в кого?

— Скажешь тоже. А им всем — есть в кого? Общий уровень противоположного пола в школе оставляет, мягко говоря, желать лучшего. Ну что ты смеешься?

— Алиса, я смеюсь над ними, не над тобой. И откуда тебе, кстати, знать, что они влюбляются по-настоящему?

— Что значит — по-настоящему? Как в книжках?

— Да, как в книжках. Или как в музыке.

— Ты прав, вряд ли у них по-настоящему.

— Ну вот видишь. А в тебя, Алиса, кто-нибудь влюблен?

— Кроме тебя?

— А-ха-ха-ха-ха-ха! Да, кроме меня.

— Есть тут один долговязый на подозрении. Ты же знаешь, Клеменс, им всем смелости не хватает в этом возрасте.

— Скорее всего. Хорошо, я никогда в их возрасте не был и не буду.

Еще одна ночь проходит. Четыре стадии медленного сна и пятая фаза быстрого сна. Тета-волны, сигма-ритм, дельта-сон, и наконец минут пятнадцать чудесных, сочных бета-волн. И опять сначала. А потом — будильник, тапочки, ночнушка, зеркало, зубная щетка, душ, зеркало, завтрак, лифчик, помада, зеркало, сапожки, ключи, зеркало, и открывается дверь. И захлопывается дверь. До следующего раза, Клеменс!

* * *

Как в таких случаях любит говорить Джен — «это настоящая, лютая хуйня!» Классика жанра — Алиса оказалась последней сукой, потому что отбила бойфренда у лучшей подруги у нее за спиной и переспала с ним! То есть это не классика, это дурацкое клише, а классика заключается в том, что а) Алиса никого не отбивала, б) ни с кем не переспала, в) у нее нет и не было «лучшей подруги» и г) а у подруги нет и не было бойфренда (по крайней мере, этого конкретного бойфренда). Плюс у Алисы серьезные сомнения в том, что его вообще уместно было так называть — она с раннего возраста с удивительной легкостью определяла сексуальную ориентацию человека и редко ошибалась.

— Джен, объясни мне, ну что со мной не так? Весь этот мушиный рой теперь шепчется о моем высосанном из ее кривого пальца с обкусанным ногтем вероломстве.

— Ты, подруга, жалей ее побольше. Ты чё — княжна Марья, блять? Мне вот одного жаль — тебе реально нужно было его выебать.

— Да я не о том. Почему именно меня на роль вражины?

— А кого еще, Алисок? В наличии имеются: страхолюдина, лесбоящер, имбецилка, мажорка и жополизка. Никого не забыла? Ах да, еще красавица с мозгами, то есть ты. Можно было бы, конечно, к мажорке приревновать — но стремак, недолго и пиздюлечков огрести.

— Но вот она же и правда переживает, я ей пыталась сказать, что ничего не было, — так она меня и слушать не стала.

— И не станет. Алиса, дай убогой хоть раз в жизни почувствовать себя значимой. Сама Кандинская у нее, серятины кисельной, мужика увела! Это ж, блять, достижение!

По-деревенски хитрая и по-городскому наблатыканная, Джен появилась второй из твоих Четверых. Кандинская была то ли на первом, то ли на втором курсе и слишком часто испытывала сентиментальную неприязнь к собственной персоне. Нужно было научиться самой утирать себе сопли, желательно еще до того, как они появлялись. И тут, бродя по одному из своих хорошо изученных снов — пустой пляж на Рижском взморье, закрытое летнее кафе, пластиковые лежаки без матрасов, колыхающиеся на ветре флажки, пляшущие на волнах буйки, пикирующие чайки и бледное полуденное солнце, — Алиса вызвала к жизни Джен, рыжуху с высокими скулами и ненатурально изумрудными глазами («линзы, подруга, хуля!»). В «пляжном» сне по неписаному правилу Алисиного внутреннего демиурга не полагалось никого двуногого, только кошки да чайки. Для Джен решено было сделать исключение, и с тех пор она то сидела на лежаке, вытряхивая песок из пальцев ног, то носилась вдоль кромки залива, то садилась сзади и крепко обнимала Алису за плечи.

— Джен, у меня никогда не будет подруг?

— На хер они тебе сдались? Меня мало?

— Я нормальный человек, мне нужен «близкий круг» и все далее по списку.

— Кандинская, ты кто угодно, но не «нормальный». Хочешь быть нормальной — хватит научной суходрочки, закинься марочкой и топай в клуб. Не успеешь оглянуться, как все проебешь (и переебешь) и будешь, в натуре, нормальнее не бывает.

— Вот черно-белого не надо, а? Что за пургу ты несешь. Как будто нельзя заниматься наукой и иметь подруг.

— Можно, Алисок. Только где ты этих подруг найти думаешь? В институте — банка с паучихами. Одноклассниц своих ты как звать забыла и правильно сделала. Так где тогда? Ко мне на родину в академ поедешь траву косить?

— А кстати, Джен, где твоя родина?

— В ебенях, Алисок. В ебенях.

И действительно — на что ей сдались подруги, которых еще непонятно где взять — не назначать же действующих персонажей? У нее есть подруга хоть куда, и зовут ее Джен, и никто лучше ее (то есть себя самой) не наорет, когда нужно, не рассмешит, когда нужно, не придаст сил и ярости — ровно тех сил и той ярости, которые порою необходимы. На этом балтийском пляже вечно будет дуть ветер, никогда не откроется летнее кафе, и чайки, с их резкими криками и злющими глазками, не превратятся в ласковых дельфинов. Джен тоже не подобреет, но мало на кого можно так положиться, как на Джен. Она всегда будет за Алису.

— Что нового, шизофреничка с отличием? Что дальше?

— Сама такая, Джен.

— Ясен пень, такая. Какой мне еще быть, Кандинская? Так чего — никто еще не мерещится по углам? И главное — меня всегда вставляла темка — голоса с Марса на внутреннюю антенну, не?

— Ага. Прямо вот сейчас и передают.

— Ух ты! Что сообщают?

— Говорят, начнут эксперименты над человеческой расой с рыжих самок.

— Вау! Так и перевозбудиться недолго.

Очередная ночь подходит к концу. Медленный сон — быстрый сон. Четыре-пять свиданий в БДГ-фазе. Трудится нейронный переключатель в продолговатом мозгу. Гипотеза активации-синтеза. А потом — будильник. И новый день, полный молодой, сильной и одинокой целеустремленности.

* * *

Иногда Алисе казалось, что Четверо были у нее всегда, с самого детства, — оставалось лишь с ними перезнакомиться. А иногда казалось, что Четверых никогда не было — а была только она, Вита. Тихий голос, рожденный летними сумерками, красота вне плоти и вне возраста. Граница яви и сна, покоя и тревоги. И блистательная Кандинская, не нуждающаяся ни в ком и ни в чем, ни от кого не зависящая и никому, кроме себя, ничем не обязанная, не мыслила своего существования без этой интимной тени. Не представляла Вселенной, в которой может не быть Виты. Плюс к этому Вита была старше Вселенной.

— Вита, ты такая тихоня, что на конкурсе тихонь зай­мешь второе место, потому что тихоня!

— Ну и что? Я же знаю, ты всегда займешь место и для меня, Алиса.

— Кого Нарцисс увидел в реке?

— Видимо, меня?

— А-ха-ха-ха-ха! Вот вам и тихоня!

— Ну не мог же он в самом деле в себя влюбиться…

Зимой, на конференции где-то под Лондоном, Алиса возвращалась затемно в свой отель и сломала каблук, подвернув ногу. Конечно, она выпила, да что уж там — крепко напилась. Трудно отказать лысым женатым психиатрам в радости пропустить с мисс Кандинской на баре пару стаканчиков, блеснуть остроумием и эрудицией в присутствии красивой молодой женщины. Еще труднее не оказаться с кем-то из них потом в такси и отважиться на пешую прогулку. Ну, сломала каблук — горе не беда, даже с ногой ничего серьезного не произошло. С чем или с кем в Алисином прошлом этот чертов каблук оказался связан невидимой и очень длинной веревкой? В общем, она взяла и расплакалась — большая редкость в ее случае. Но практически мгновенно успокоилась и поковыляла в свой номер — как будто ангел шепнул в ухо: иди спать, все будет хорошо, не плачь. Алиса задернула шторы, через которые просвечивал неон вывески, стащила с себя юбку, трусы и блузку, но рубашку по какой-то причине снимать не стала. Отрубилась — и познакомилась с Витой.

— Кто здесь? Я боюсь самого факта, что мне может быть страшно.

— Я помню историю про каблук, Алиса. Это были бабушкины туфли, и в тот раз, ты, между прочим, упала…

— Как тебя зовут?

— Вита.

— А я ничего не помню, Вита. В чем там было дело с каблуком?

— Разве это так важно? Разреши мне помнить за тебя, а ты будешь за меня плакать.

— Вита, почему я боюсь бояться?

— Алиса, ты боишься потерять меня — потерять свою тень. От такого всем не по себе — как сохранить нечто, если даже нельзя проверить, имелось ли оно у тебя?

— Тебя еле слышно, Вита. И плохо видно. Мне точно не следует морочиться из-за каблука?

Тихий смешок.

— Из-за бабушкиных туфель? Точно не стоит.

Да, в случае с Витой шастанье по снам — пустой номер. Вита может в них находиться, а может и нет. Чаще всего — нет. Для связи с ней Алиса разработала систему сигналов — на манер шпионских романов, где агент задергивает штору в определенное время, проходящий мимо курьер поднимает воротник повыше и делает вид, что торопится по своим делам, а на следующий день агент идет гулять в парк, садится на третью от входа скамейку и ждет, пока к нему не подсядет, например, мамаша с коляской, и они говорят друг с другом, глядя в разные стороны. В реальности Алиса использовала двухступенчатый самогипноз — менее драматично, но эффективно. Вита действительно чем-то напоминала идеального шпиона — умением появляться и исчезать. А еще, когда ее удавалось хорошо разглядеть, изумляла своей запредельной красотой. И на ее затылке играли оттенками сложные миниатюрные татуировки.

Во время осеннего курса ее лекций в Чикагском университете Алиса узнала, что Павел Иванович серьезно болен. И практически сразу у нее вылезла экзема на запястьях и шее.

Со стороны люди никогда не понимали, когда у Алисы трудности, а когда все в порядке. Но она-то сама знала, что к чему. Это вполне тянуло на трудности, и Алиса захотела встретиться с Витой.

— Ты представить себе не можешь, что это такое! Мазать бесполезно, таблетки — тоже бесполезно, даже гипноз — бесполезно. Вчера расчесала под левым ухом до крови, сегодня, кажется, до пальцев ног добралось.

— Бедная ты моя. Мне очень жаль твоего отца, это так несправедливо.

— Вита, я тебе про экзему, ты мне про отца. Отца рано хоронить. Я договорилась, его положат в Красногорске к хорошему врачу.

— Но ты же переживаешь?

— Как говорили в одном фильме — а это поможет? От моих переживаний толку мало. Кроме этой ебучей экземы.

— Тебе надо отдохнуть, Алис. Возьми неделю, поезжай в горы.

— Не могу. Никак не могу. Сейчас — нет.

— Делай йогу.

— Делаю. Вита… у меня странный вопрос. А ты знала моего прапрадеда? Виктора Хрисанфовича?

— Да, конечно. Ты мне, наверное, не поверишь, но я разговаривала с ним в последние часы, когда он отравил себя опиумом.

— Не поверю, конечно. Такое уже из разряда мистики. Трансгенерационный перенос — это, конечно, чудесно, но давай не перегибать палку.

— Ты сама меня спросила. Ты хочешь знать, похожа ли ты на него? В чем-то да, в чем-то нет. Алиса, ты думаешь, что уже скоро заболеешь, как он?

— Только не надо меня анализировать, Вит. Хотя… где сыскать терапевта круче собственной тени?

Тем вечером Кандинская решила сделать себе укол иммунодепрессанта. Через неделю экземы как не бывало. А пока, смазавшись бесполезными мазями, она открывает окно в июльскую духоту Чикаго, заворачивается в простыню и закрывает глаза. День закончился, еще одна долгожданная ночь. Какой она будет?

Стадии медленного сна, как густые черные волны в рапиде. Потом — быстрый сон. БДГ-фаза — дом для ее осознанных сновидений. Норадренергическая нейромодуляция. Высокие уровни ацетилхолина в гиппокампе. Может быть, получится застать Виту — хочется еще с ней немного поговорить или даже помолчать. А потом — рассвет, и солнце встает над башенками кампусов.

* * *

Эта конкретная канцелярия находилась на первом этаже здания поселковой почты в Малаховке. В детстве сестер часто закидывали на дачу к дедушке Ивану, и время от времени, по каким-то важным вопросам Совета ветеранов, они отправлялись на почту. Канцелярия состояла из стола, стула, громоздкой печатной машинки и двух телефонов. Пожилая тетенька, хозяйствовавшая в этом царстве линолеума и клейких лент для мух, давала им конфеты, а однажды сказала — вот подрастете, и возьмем вас на работу.

Спустя годы Алиса аккуратно, не упустив ни одной детали, взяла эту канцелярию, словно ураган — домик Дороти, и разместила ее в одном из своих снов. Там она и придумала Роло (или, наконец, познакомилась с ним) — и нужно сказать, очень вовремя. Начинался тот этап ее жизни, когда репутация, начиная работать на тебя по известному правилу, одновременно бередит академические душонки в диапазоне от мелких до крупных. Не сказать, чтобы Кандинская не была к этому готова. Но научная среда подразумевает затяжные позиционные сражения, и чтобы побеждать, нужен свой маленький генштаб. Она, с характерной для нее эффективностью, и организовала свой, набрав офицеров из разного уровня сторонников, покровителей и учеников со связями. А потом обрела главного советника по ту сторону яви — Роло.

— Они сказали — два месяца. Два месяца. Прошло полгода — аккредитации нет. Тебе это кажется нормальным?

— Роло, это бюрократия. Ничто и никогда не делается вовремя.

— Алиса, это бизнес. Либо люди делают, что обещали, либо кидают тебя.

— Мы не теряли время, мы подняли журнал, уже четвертый выпуск, авторы в очередь встают.

— Без аккредитации это не журнал, это кружок любителей книг. Публикации нужны там, где они засчитываются. Пойди к своему генералу на Житной, которому ты лекции организовывала. Пусть позвонит ректору.

— Отличная идея! А дальше что — к бандитам обратиться?

— Дальше будет не нужно, поверь мне.

— Что ты на меня уставился? С одеждой что-то не так?

— Алиса, ты уже не студентка, ты доктор наук, на минуточку. Ну что это за порнография с юбкой? И нечего смеяться, имидж важен…

В лице Роло она смешала молодого Кевина Спейси, пожилого Андрея Панина и вневременного еврея-бухгалтера с завода «Красная заря». Вышло на загляденье — очки, озабоченность, одышка, осторожность. Чего Алиса не могла (вернее, еще как могла, но не хотела) предвидеть — это легких признаков паранойи, пессимизма и подозрительности. С другой стороны, готовясь к синдрому Кандинского — Клерамбо, полезно тренироваться на «кошечках» — кто знает, возможно, и это была часть плана.

— О чем ты задумался, Роло?

— О секретарше декана.

— Та блондиночка с парализованной верхней частью черепа? Вот уж не думала, что она в твоем вкусе.

— Ее зовут Лена. Про череп ничего не могу сказать, и она не в моем вкусе, она во вкусе и во всем остальном у декана.

— И тебя это заботит?

— Декан — серьезный товарищ, не просто должность. Величина определенная. Большая семья, научная династия. И если при его попустительстве все, от уборщиц до ректора, в курсе его романчика с секретаршей, это может означать, что романчика нет.

— Как это нет?

— С секретаршей — нет. Операция прикрытия. А на самом деле романчик с кем-то другим, и я думаю, что знаю с кем.

— Да ты прям контрразведчик! Прежде чем я спрошу — с кем, можно узнать — нам-то что до этого?

— Алис, ты серьезно? Хорошо, отвечаю — крутит он, скорее всего, с Васильевой. С той самой, у которой ты увела кафедру. А теперь декан предложил тебе редактировать твою бесценную монографию. Сам предложил. Теперь понятно?

— Теперь понятно. Как будем вежливо отказывать?

— Имеются варианты…

Алиса любит Роло, как любят козырного туза в рукаве, — с ним легко и приятно разрушать коварные замыслы врагов. Конечно, для нее это игра, хотя она и понимает, что проигрывать нельзя. Но в то же время она не может себе позволить всерьез воспринимать эту академ-шушеру — иначе есть риск скатиться на их уровень. Кандинская пришла в науку не ради собачьих боев, а ради гонки на золотых колесницах. Собаками пусть занимается Роло.

— Алис, мои соболезнования по поводу отца. Юра тебе здорово помог, да?

— Да, Роло, помог.

— Он ведь только что развелся опять? Чем он вообще занимается?

— Юра? Своим архитектурным бюро.

— Ты же понимаешь, что у него на тебя планы?

— Планы на меня? Типа, как в русских романах, на богатую невесту?

— Типа как в английских романах, Алиса. А что такого — он бегает за тобой с пятого класса.

— Ну, это ему не помешало два раза жениться. Ты что-то против него имеешь, Роло?

— Я? Боже упаси. Хороший парень…

Скорее бы ночь. Пусть медленный сон будет медленным, на быстрый времени всегда хватит. Стимулирование новых комбинаций ассоциативных элементов. Шуршание холинергических синапсов. Когда зазвонит будильник? Неважно, Алиса давно умеет просыпаться сама. Она надеется, так будет и дальше.

ЧАСТЬ II

Воровство не может произойти раньше взлома двери.

В. Пропп. Морфология волшебной сказки

 

Авдеев заметил слежку вечером.

Несмотря на седину, он вполне мог считаться красавцем. По крайней мере, женщинам он до сих пор нравился. Холостяцкий статус упрощал случайные романы. Но Авдеев был уже не молод. А в его случае молодость означала так много: авантюризм, самоуверенность, везение, отвагу, силу, гибкость, неуязвимость и гордость, — что, когда молодость ушла и забрала все это с собой, он остался практически ни с чем. Кроме таланта, работы и опыта. Поэтому, заметив слежку — двух бычков и какую-то щуплую девицу, видимо из особых, — он просто отправился домой.

Закрыв дверь, Авдеев не торопясь разулся, снял пальто, купленное много лет назад на Пятой авеню, зашел в ванную помыть руки, потом отыскал на полках гостиной семейный фотоальбом и улегся на диван его рассматривать.

Прирожденный вербовщик — каковым Авдеев и являлся — обязан уметь быть прирожденным источником. То есть — готовым к поражению. Такие принимают решения в доли секунды, если в решениях имеется смысл, и лежат на диване, когда решать нечего, — естественно, достигнув определенного возраста, в котором после ухода молодости остаются лишь талант, работа и опыт.

В молодости вербовщики учатся искусству дружбы, с опытом — искусству вражды. И Авдеев прекрасно знал — умелый враг одерживает победу в тот момент, когда перестает быть невидимым. Смешное заключается в том, что в тот же самый момент ты теряешь к нему всякий интерес. В настоящих играх, где партии не переигрываются, абсолютно неважно — кому ты проиграл.

Авдеев рассматривал снимки — детские, семейные, отпускные. В отличие от многих, ему нравились фотоальбомы. Он еще думал сходить в душ, но было лень. Не прошло и часа, как в дверь начали стучать.

«Как будто звонок не работает», — усмехнулся Авдеев про себя.

* * *

В отличие от отца, дядю ты любила нежнее и искреннее, просто потому, что сама была его любимицей.

Про удочерение Алисы ты узнала, пробив старшую сестру в конторе. А про вашу третью сестру, Валентину, ты ничего узнать не могла, поскольку не от кого было узнавать. Дядя в силу своей работы идеально умел не со­здавать искусственных проблем. Павел Иванович оставил на усмотрение брата, кому можно открыть правду о Валентине после его смерти. Вам с Алисой, с дядиной точки зрения, было знать не обязательно.

* * *

Змеи, таящиеся под сердцами измен, не любят солнца. Разноцветная блестящая чешуя их превращается в сгнившую листву, под которой шевелятся сталью синеватые мускулы. И там, в слепоте рептильных вмятин, рождаются безглазые ублюдки, вырывающиеся на свет божий с теми же розовыми воплями, что и любое дитя страстей человеческих.

* * *

Как-то раз, почти сразу после твоего рождения, Павел Иванович ночью ворвался к брату. Дроздов тщился сохранять похожесть на самого себя — рассудительно-бородатого, невозмутимого и «по делу». Обычно кризисы словно высасывали из невролога любые эмоции. Но тут брату пришлось отыскать половинку бутылки ямайского рома, прежде чем Павел Иванович смог отдышаться и заговорить.

Спустя час во второй бутылке тоже оставалось на донышке.

— Ты подумай только — насколько это на меня не похоже. И такой банальщиной отдает — хуже мог быть только курортный роман. Ты уверен, что она ничего мужу рассказывать не станет?

— Ну, военные обычно считать умеют. Если по срокам похоже — а вроде сходится, если она тебе не врет, — их к концу лета ждет радостное событие. Я попрошу взять на контроль все семейство. И не только по службе. Даже если мужу вздумается подать тест на отцовство, он получит правильный ответ. Вернее, ожидаемый.

Ваш дядя улыбнулся, а Павел Иванович зашарил пальцами в пустой пачке сигарет и, близоруко прищурясь, со слезами в глазах взглянул на брата.

— Как мне с этим жить? Одну удочерил, вторая от жены, а третья не пойми от кого.

— Не пойми от кого даже сирот не бывает. Третья от молодой и — теперь — подающего надежды лейтенанта Ивановой из тылового обеспечения тридцать восьмого танкового батальона ордена Красного Знамени гвардейской дивизии.

— Ты можешь хоть сейчас не шутить?

— Могу, — серьезно сказал брат. — Если ты готов выслушать мои умозаключения.

Павел Иванович, услыхав до боли знакомый тон, как-то сразу взял себя в руки.

— Смотри, — продолжил брат. — По сути, никакой третьей дочери у тебя нет. Как и у Алиски до тебя отца не было. И это останется так, если только ты не идиот — а ты не идиот. Можешь грызть себя поедом, сколько потребуется, но дочь родится у других людей. И тебе ли как врачу не знать — текущие уровни ложного отцовства впечатляют, но на общий ход мировых дел влияют ничтожно.

Брат на секунду задумался, сверяясь со своим ходом мыслей. Потом снова заговорил:

— В моей профессии люди с серым веществом хорошо знают — человек ценится не по поступкам, а по их последствиям. И мы часто совершаем поступки под влиянием момента, и дурные, и хорошие, но вот последствия мы обязаны в силу возможностей не пускать на самотек. Когда мучаешься угрызениями совести — особенно тогда, — возникает соблазн облегчить приступы за счет страданий других людей. Чаще — близких. Но ориентироваться следует только на последствия. Взвесить все риски. Учесть всю доступную информацию. Иначе вместо хорошего человека, совершившего один дурной поступок, мы получим глупого человека, совершившего два. Это ясно?

Мало что есть на свете убедительнее конторского здравомыслия. Павел Иванович кивнул. Брат поскреб ухо и закончил:

— Самая интересная штука в том, что у тебя дочек двое — было и есть. А вот сестер их — трое. Нет, конечно, две из них о третьей не в курсе и, возможно, никогда не будут. Однако на подсознательном уровне ее отсутствие станет ими ощущаться. Совет тут простой — наплюй. Это не твои, это их дела. Только психологи в такой мистике разбираются, а может — только делают вид.

Потом он разлил по рюмкам капли рома и улыбнулся:

— За трех сестер!

* * *

Зеленеющая медь наследственных рукомойников душ. Как будто в ряженке воздуха мелькают заткнутые крохотными пробками баночки с лекарствами и кремами — от любой хвори, включая роды и смерть. И с каждым годом лечебных снадобий больше — как с каждым годом морщины родства завоевывают лилипутские овражки для пожилой щетины.

* * *

Где-то около года назад мы с парнями, ветеранами моей группы, решили поохотиться. Кто-то был из «заядлых», кто-то нарисовался «за компанию», а я — я исключительно по долгу командира: отслеживать неформальные мероприятия вверенных мне бойцов. Ты увязалась за нами — хозяйничать в домике лесничего. Когда мы возвращались с трофеями, сразу заметили высокого пожилого мужчину, раздувавшего дощечкой горящие дрова в мангале. Я сразу узнал вашего с Алисой дядю, с которым находился и нахожусь до сих пор в дружеских — если с ним это в принципе возможно — отношениях.

Мы свалили добычу на влажный клеенчатый стол в еловых иголках, Худи молча приступил к разделыванию кабана двумя небольшими ножами, едва заметными в его мощных ручищах.

Козырь, Ермак, Узкий отправились за ящиками пива. А Хит отвел меня в сторону и нервно спросил:

— Это — он?

— Кто — он?

— Сам знаешь кто. Из Архива.

Я удивленно глянул на его хмурое лицо:

— Я-то знаю, конечно. Он дядя моей жены. А вот откуда ты его знаешь?

Хит, поколебавшись, буркнул:

— Кто ж полковника Онегина не знает.

— Те, кому не надо, — улыбнулся я в ответ. — Хит, мы не на задании, расслабься. Иди душ прими, пивка выпей. Он отличный мужик.

Видимо, мне не удалось развеять опасения своего лучшего стрелка. Прежде чем поплестись в хибару, он практически шепотом заявил себе под нос:

— Отличный, ага. Лучше на задании…

* * *

Требуха лет смеется над нами из глубины огромной миски, выкрашенной голубой небесной эмалью. Ты не подумай, не только над тобой и мной или еще кем-то в отдельности, — над всеми нами, грешными или греха избежавшими, — что, в принципе, одно и то же, если верить Августину. Бабочки надежд, капельки горя, пятна свар. Ау! — кричим мы всегда. — Ау! Вокруг нас в конечном счете только лесной бурьян или корабельные сосны, а это значит — мы заблудились, рано или поздно, в том поколении или в следующем. Ау, ау, ау!

* * *

Настоящим легендам положено расти как бы из ниоткуда, и легенда вашего дяди этому принципу соответствовала.

В любой организации имеются свои скелеты в шкафу, но в конторе скелетов хватило бы на еще одну контору. В обычных организациях скелеты прячут — в конторе их безнадежно пытаются не перепутать. Пресловутая болезненная страсть к засекречиванию всего и вся вызвана исключительно этим — когда сложно разобраться, что именно прятать, лучше прятать все.

А само Управление, которому поручили навести порядок с этим бардаком тайн, вываливающихся из каждой щели, засекретили настолько, что теперь уже никто толком не ведал, как появился Архив, у кого он в подчинении и чем он на самом деле занимается. Из сотрудников знали про страшного полковника Онегина (похоже, самолично выбравшего себе и звание, и фамилию) и еще нескольких его коллег, наводящих такой же ужас на конторских. Кстати, вас с Алисой никогда не удивлял тот факт, что фамилии у отца и у его брата разные. Такая, мол, у дяди служба. Хотя конкретно какая — понятия не имели. Ну и не только вы одни.

Известно, что в конторе не бывает бывших. Но пенсионеров навалом, а умерших — в разы больше. И не вырыли еще такую могилу, чтобы конторский мог унести туда все свои секреты. В связи с этим полковник любил повторять, что осиротевшие секреты опасней гранаты без чеки.

* * *

Самый громкий голос, который слышит человек, — это голос отсутствия: иногда родных мертвецов, иногда утраченных любимых, а иногда — неизвестно кого. В один из редких случаев, когда ты позвонила Алисе, ты спросила ее — нет ли у вас еще сестер, про которых вы с ней не в курсе. Та очень удивилась, сказала, что вряд ли, да и откуда? И попыталась уточнить — с чего такие вопросы странные, но ты быстро свернула разговор. Я был рядом, заволновался за тебя. Ты и от меня отмахнулась — мол, сон странный приснился. О чем сон-то? Ты взглянула на меня, как ты умеешь, словно насквозь, но в итоге ответила — тебе снилось, как незнакомая женщина орет от злости, запершись в спальне, а потом зажимает себе рот подушкой. И ты знала, знала наверняка, как знают только во снах, что женщина — твоя сестра.

Я еще пошутил — Оля, тебе бы добрых снов побольше. На что ты усмехнулась и ответила — может, наоборот, эта сестра из сна берет на себя все ужасы,чтобы нам с Алиской поменьше досталось.

* * *

Демоны случайностей не ходят влюбленными парами, держась за руки, не собираются в семейном кругу и не выясняют отношения с друзьями, поскольку друзей у них нет. Им нравится действовать в одиночку, они для этого и созданы. Конечно, они могут ненамеренно пересечься друг с другом — как в переполненном автобусе, например. Когда таким случайным образом встречаются двое демонов — это пустяки. А вот если пятеро — серьезной беды не избежать. Впрочем, Гладуэлл прекрасно об этом написал, уже давно.

Поэтому, когда полковник приехал ко мне рано утром и рассказал, что у него стали наблюдаться проблемы со сном, я знал, что речь идет не о бессоннице. И не потому, что у людей из Архива в принципе никаких бессонниц быть не может, — могут, как у любого смертного. Хоть и редко. Но есть тысяча способов восстановить режим сна. А вот решить проблему совпадений — способов куда меньше. И все они порой не работают.

* * *

В тот день в здании пресловутого Зала заканчивалось очередное совещание вершителей судеб по особо важным расследованиям. Последнее время в моду вошло идиотское слово «штаб» — хотя к штабной работе эти совещания имели самое отдаленное отношение.

Задача штаба — подчинить все воле одной стратегии. Задача сидящих в Зале сводилась к поиску приемлемого компромисса. Голосованиями там, конечно, не занимались, но в остальном это сильно напоминало самую что ни на есть демократию — прямо в сердце конторы. И процесс был вполне отлажен, и участники процесса — будь то штатские или в погонах — знали процесс до мелочей. И поэтому терпеть не могли отклонений.

Отклонения все же возникали в случае малопонятных и малоприятных дел, по которым исчерпывающий анализ и оценка требовались в течение суток. А самым неприятным в отклонениях являлось вмешательство Архива.

И вечером той среды ничто не предвещало отклонений. До тех пор пока в переговорную, не постучав, вошел Онегин.

* * *

— Ты завтракал? — строго спросил меня полковник, словно работал моим личным диетологом.

— Конечно! — соврал я.

Он кивнул, сделав вид, что верит. А ведь знал, точно знал, что я до полудня на кофе и сигаретах.

— Пойдем шары погоняем, — предложил он. И мы, ясное дело, отправились в мой подвал, переоборудованный под бильярдную. Типа я с утра еще изнемогал от желания кому-нибудь проиграть партеечку, а тут — такое везение!

Спустившись, сняли чехол с большого стола для русского бильярда, собрали шары в треугольник и, выбрав кии, молча согласились, что разбивать буду я — чтобы «уравнять шансы». Что я и сделал. Как умел. Хотя шансы абсолютно не поменялись.

Выбирая шар для удара, полковник сказал:

— О проблемах со сном позже расскажу. Важно, но не срочно.

Онегин обожал отвечать на вопросы, которые ему не успели задать. Он продолжил:

— Всякий раз, когда киногерой с умным видом изрекает — я не верю в случайные совпадения, — мы слышим одну из вершин идиотизма. Конечно, совпадения бывают исключительно случайные, иначе это просто еще одна причинно-следственная связь, хоть и замаскированная.

— И вам, ясное дело, раз плюнуть отличить одно от другого, — улыбнулся я.

— Вовсе нет. Помогают лишь две аксиомы — совпадения происходят и совпадения происходят редко. У тебя в юности бывало, что едешь в метро по своим делам и на станции или в вагоне встречаешь приятеля?

— У всех бывало.

— Московское метро ежедневно перевозит около восьми миллионов человек. Постоянно передвигающихся в толпе на станциях и пересадках. Теория вероятности, скажем так, не в пользу подобных совпадений.

— Это точно.

— А бывало, чтоб с двумя приятелями встретился? Каждый из которых по своим делам едет?

Я призадумался.

— Нет, вроде нет.

— То-то и оно.

К этому моменту я еще не сделал следующего удара, поскольку полковник загнал уже пять шаров. Теория вероятности смеялась надо мной. А опыт подсказывал, что партия закончится всухую.

— Так что, — шутливо поинтересовался я у Онегина, — на вас совпадения напали?

— Напали.

* * *

Валентине и в голову не могло прийти, до каких размеров с годами вырастает ненависть. Не всякая, наверное. Но в ее случае — тени от крыльев ненависти закрывали собой мир. Ненависть не нуждалась в подпитке, ненависть не нуждалась в напоминаниях. Ненависти ни к чему было устраивать слежку за своим объектом. И когда изрядно постаревший объект умер при не до конца выясненных обстоятельствах, ненависти было на это наплевать.

Валентина удивлялась на саму себя — а как же лед мести и мед в сердце? Ну хотя бы злорадство? И только на похоронах мужа, приглядевшись к своему нескладному сыну, ежеминутно трогающему узкий черный галстук и одергивающему коротенький шерстяной пиджак, она вдруг поняла, что не существует какой-то отдельной, машущей крыльями ненависти. Валентина поняла, что ее длинная жизнь сама превратилась в длинную ненависть. И даже сын теперь тоже был накрыт этой огромной, вырвавшейся на волю тенью.

* * *

У тебя, Олька, все сложилось иначе. Но я знал об этом «иначе» не более, чем аукающий в лесу.

Ты любила мужчину только один раз. По-настоящему, когда от реальности не остается ничего — ничего вообще, когда лелеемая или воображаемая взаимность — либо религия, либо факт.

Ты влюбилась в этого мужчину в том же году, когда твоя единокровная сестра Валентина вышла замуж. О которой ты тоже ничего не знала — как аукающий в лесу. И в той же самой Академии — курсом старше.

Ты верила, что такая любовь — навсегда, и от страха ее потерять тут же верила, что навсегда ее быть не может.

Ты помнила, как ревность сжигала тебя изнутри на дурацком летнем пикнике курса, когда они (как же ее звали? да и хер бы с ней) вернулись вдвоем к костру от реки, о чем-то весело болтая и держась за руки.

Ты чувствовала, как радость переполнила тебя, когда вы пересеклись в коридоре учебки, и он, внезапно обернувшись, впился своими темными глазами в твои глаза и не мог вымолвить ни слова.

И когда судьба забрала все это, чтобы утопить в прошлом, как больше века тому назад пыталась утопить Виктора Хрисанфовича Кандинского в драчливых черноморских волнах на Батумском рейде, ты выжила — как и он.

Потом были другие, потом появился я. 

На свадьбе Онегин, скупой на отеческие советы — в отличие от покойного ныне Павла Ивановича, — только и проворчал — надеюсь, в этот раз нашла, что хотела.

Жаль, такое не тонет в прошлом — оно тонет в будущем.

А тогда, в Академии, ты от него залетела и открылась только одному человеку — Кандинской. Ты рассказала старшей сестре самое для тебя важное.

Но Алисе было скучно выслушивать девичьи излияния — она просто отвела тебя поставить «колпачок» в модную клинику по совету модной подруги и велела об этом не распространяться. Потом случились осложнения, повлекшие за собой невозможность иметь детей. И ты не «распространялась» — о беременности и аборте не знал, кроме Алисы, никто — даже он.

Больше ты ничем и никогда с Алисой не делилась — за исключением одного раза, в ужасно далеком от тех времен нынешнем феврале, когда ледяная водка сперва обжигала мне горло, а потом утешала изнутри — хотя, цитируя классиков, «какое тут, к чертям, утешение».

* * *

Войдя в переговорную Зала, Онегин не стал тратить время на театральные паузы, формальные приветствия и запоздалые извинения. Он сразу попросил старенького генерала Титова незамедлительно удалить всех участников, за исключением одного (вернее, одной). Генерал раздраженно поморщился, но обреченно кивнул, и люди двинулись на выход.

Остались сам Титов, Онегин и Валентина, которую совсем недавно продвинули вверх по карьерной лестнице и сделали постоянной сотрудницей Зала (это вроде кандидата с практически гарантированным правом голоса — ну, или мнения — в ближайшем будущем).

Дождавшись, пока все вышли и дверь в переговорку закрылась, Онегин сказал:

— Товарищ генерал, первым делом убедительно прошу вас прямо сейчас набрать дежурного зама в Бачурино и проинформировать, что у них есть время максимум до девяти вечера по Москве, чтобы вывезти или упрятать своих агентов в Шанхае.

Титов аж закашлялся от изумления, вытер салфеткой лоб и рявкнул:

— Полковник, может, вы потрудитесь объяснить, что происходит? Я даже не говорю о том, что указания подобного рода — прерогатива директора. Уж точно не Зала. И прежде любых указаний — передача разведданных.

Онегин был добродушен, но краток:

— Товарищ генерал, во-первых, даже я потеряю на Этажах пару часов, а время играет против нас. Во-вторых, данные не носят разведывательного характера, это мои умозаключения. В-третьих, после того, как вы сделаете звонок, я сразу все объясню, и вы поймете, что Зал имеет к происходящему самое непосредственное отношение.

Конторское начальство трясло от «умозаключений» Архива. Да и в принципе, от самого слова. Титов от растерянности взглянул на Валентину, но та напоминала статую в Летнем саду.

— С чего вы взяли, что они меня не пошлют? С вашими умозаключениями?

— Вы один из замов директора, — улыбнулся Онегин, — им дороже выйдет.

Генерал смял в кулаке салфетку, вытащил из кармана пиджака телефон для спецсвязи и велел срочно соединить его с дежурным в Первом.

* * *

Они ее ласково называли — наша Валюшка-игрушка. Она была симпатичной первокурсницей из семьи кадровых военных и старалась не думать, почему эти два молодых орла, две восходящих звезды первого Управления, взяли ее в свою компанию. Авдеев и Золотарев были не разлей вода, золотая молодежь, дети начальников. Казалось, они никогда не спят — работа переходила в кутежи, кутежи — в работу. Валентина таскалась то за одним, то за другим, то за обоими, безнаказанно прогуливала занятия и восторгалась старшими товарищами — их интеллектом, их остроумием, элегантностью решений и самоуверенностью поступков. Да, и еще их распущенностью, веселой и не обидной.

Говорят, каждый помнит своего первого или свою первую. Валентина не помнила, поскольку оказалась в постели сразу с обоими после очередного кутежа. Ей больше нравился Авдеев. Но когда она забеременела, орлы просто подкинули монетку — чей ребенок и кому на Валюшке-игрушке жениться. Выпало Золотареву.

* * *

Змеи, таящиеся под сердцами измен, живут долго, но кусают редко.

«Если вынуждены обороняться или охотятся», — сказала бы учительница биологии — и ошиблась бы. Царство инстинктов велико, как человеческие леса, и «неисповедимы пути архаики», как остроумно выразилась Кандинская на одной из своих лекций.

Однако, если зуб уже в щиколотке, а яд уже в крови, — в случае с этими бестиями цвета гнилой листвы можно не торопиться — ни за чашкой крепкого кофе, ни за уколом антидота. И пустой тратой времени будет изгибаться и набрасываться на собственную ранку, словно пиявка, — дабы высосать отраву. От их укусов не умирают — просто не живут как прежде.

У солнца много поклонников, и ему незачем заглядывать в те места, где его не любят.

* * *

Вряд ли Онегин знал про фокус с монеткой, что называется, в моменте. Уверен, при таком раскладе карьера обоих героев-любовников оборвалась бы еще до Валиной свадьбы — и, конечно, ни с одним из них. Да, Архив не всеведущ. Но про отношения в семье Золотарева (вернее, для него — в семье Валентины) полковник со временем был в курсе. И про монетку тоже узнал — в итоге Авдеева конторские Этажи не дождались.

Ситуация немного тревожила Онегина — хотя ответственность за личное счастье третьей племянницы перед Павлом Ивановичем ему бы и в голову брать не пришло.

Валентина прожила в браке с Золотаревым двадцать с чем-то лет, вплоть до его смерти. Ненависть к супругу и к тому, кто не стал супругом, росла одновременно с ее сыном. Знал Золотарев об этом? Скорее всего — знал. Расстраивался, обижался, злился? Ходил на сторону?

Кто ж его знает. Полковник считал релевантным только один вопрос — насколько сильно Золотарев ее боялся?

* * *

Онегин выиграл партию — я ему для этого не потребовался — и хмуро глянул на меня:

— Не завтракал ты. Пойдем, я омлет сделаю.

На кухне он молчал, и я, против обыкновения, не справился с любопытством:

— Совпадение первое — это ваша бессонница, верно?

— Верно.

— А при чем тут она?

Полковник вздохнул:

— Видишь ли, когда у меня со сном тяжело, я стараюсь без необходимости из дома не выходить. И на похоронах Золотарева меня не было. А зря.

Я продолжил:

— Пока не понял, ну да ладно. Второе совпадение очевидно — не старый и здоровый мужик вдруг взял и умер на ровном месте. И с причинами смерти ясности нет.

Онегин буркнул, взбивая яйца:

— Есть. Они как раз в тот день в Зале получили второе заключение от медиков. Тромб оторвался. И никаких неясностей. Просто тромб. Трагическая случайность. Про третье совпадение тоже догадаешься?

— Думаю, да. Какой-то умник по кадрам продвинул Валентину в Зал. Сравнительно недавно. И Золотарев начал бояться всерьез — с этой позиции она могла его крепко подставить. Нешуточно. Когда момент подходящий наступит.

Онегин добавил молока в кастрюльку с яйцами, нарезал туда лука и вылил содержимое на раскаленную сковороду, политую оливковым маслом. Будущий завтрак приятно зашипел. Теперь он начал говорить медленнее — верный признак близящейся концовки. Он словно проверял ход своих рассуждений.

— Валентину продвинули. Но чего Золотареву было начинать или продолжать бояться? Закопает его — ­навредит и себе. Они ж муж и жена. Конторские муж и жена. А вот его старый друг Авдеев — иное дело.

— Он-то тут при чем?

— Ты понимаешь, они уже много лет не общались. Ничего особенного — в молодости лучшие друзья, а потом дорожки расходятся. И вот он приходит на кладбище — видит Валентину и ее сына, и сын как две капли воды на него похож. Ну просто вылитый Авдеев. Подвела их тогда монетка. А еще он замечает, как она на сына смотрит. И его берет оторопь. Золотарев уже в могиле, вдруг ее рук дело? А дальше — и сына не пожалеет. Его сына!

Полковник ловко разложил дымящийся омлет по тарелкам.

— Кофе у тебя где? Молотый?

Я показал. Онегин залил турку, отмерил кофе, насыпал и поставил турку на огонь. Мы сели за стол, но мой аппетит еще только пробуждался от никотиновой спячки.

Я поспешил вернуться к теме разговора:

— А откуда вы это знаете, раз на похоронах не были?

— Четвертое совпадение. Золотарев потратил свои лучшие годы на работу с агентурой в Шанхае. Валентина тоже была при деле. И вот первое Управление мне сообщает, что резидент из китайского посольства встречался с Авдеевым.

— Зачем?

— Хороший вопрос. В конторе кураторы по нелегалам передают «ящик» не начальству, а тем, кому доверяют. Золотарев хранил информацию у Авдеева, это логично. И на следующий день после похорон Авдеев встречается с китайским резидентом? Причина могла быть только одна — сдать сеть.

— И с какой целью?

— Чтобы скомпрометировать Валентину и защитить новоявленного отпрыска. И уехать жить в Шанхай. Может, и с сыном вместе.

— Агентов удалось спасти?

— По большей части да.

Я приступил к омлету, а в голове составлял пазл. Прошло минут десять, омлет был съеден, на столе появились чашки, и в воздухе поплыл умопомрачительный аромат кофе. Наконец я нашел недостающий элемент и спросил:

— А вы-то как про сына поняли? И что похож, и как она на него смотрела?

— Видео с похорон затребовал, — усмехнулся Онегин. И отхлебнул горячего кофе.

* * *

Во времена, которые сейчас и не вспомнишь — вернее, не станешь вспоминать без особой на то причины, — нас, уже обученных, но еще не обстрелянных бойцов, заслали в одну «горячую точку». Мы прилетели на базу миротворцев, за ночь прошли километров сорок по горной местности, ликвидировали заданную цель и на вертушке вернулись на базу.

Что-то пошло не так с транспортом, и в итоге пришлось ждать двое суток, пока за нами прилетят. Кто-то развлекался в соседней деревушке, кто-то истязал себя тренировками, кто-то, включая меня, отправился в единственный бордель, в котором свято блюлось «водопойное перемирие».

Утром я проснулся в компании миловидной блондинки с огромными ушами и постоянной улыбкой на губах. Судя по наручным часам, я мог не торопиться — и мы с ней, перекусив фруктами, закурили и разговорились. Речь зашла о ее старшей сестре — нынче образцовой замужней женщине и матери двойняшек, а в школьные годы — жуткой забияке, избивавшей мою новую знакомую практически ежедневно.

— Но теперь-то у вас, поди, хорошие отношения?

— С чего бы это? — ответила блондинка. — У нас вообще нет никаких отношений. У нее своя жизнь, у меня — своя.

— И не общаетесь?

— Нет.

— А она в курсе, чем ты занимаешься? — полюбопытствовал я.

— Конечно, — сказала блондинка. — Только она и знает, больше никто. Я только ей и рассказала.

Спустя лет двадцать, или даже больше, я на каком-то семейном застолье (моей новой семьи) рассказал эту историю Алисе. Зачем, понятия не имею, скорее всего — по пьяни. Типа, хотел получить комментарии специалиста. Та ответила просто:

— Определенные вещи, кроме сестры, рассказать некому. А рассказать нужно позарез.

— И Олька тебе тоже свои секреты рассказывала?

— Сереженька, — улыбнулась Кандинская. — Вот ты у нее и спроси.

Наверное, я не спросил. Какой смысл было спрашивать о вещах, про которые «кроме сестры» никому не говорят?

* * *

Мужчины выспрашивают своих женщин об их бывших из-за любопытства, ревности, возбуждения, самоутверждения, мазохизма — проще говоря, по тысяче глупых причин. Они и не догадываются, что в действительности ими руководит один из давних подданных царства инстинктов.

В чужой жизни, которую собираешься сделать своей, легко отыскивается все — от характера до событий, от иллюзий до знаний, от страхов до принципов, от секретов до привычек.

Единственное, что можешь пропустить, и даже не узнать, что пропустил, — это присутствие других людей или их отсутствие. Но без этого знания чужая жизнь остается чужой. Кстати, в большинстве случаев так оно и происходит. Наши любимые похожи на дырявый кафтан — сколько ни штопай, прежним не станет.

* * *

Скорее всего, Валентину сам полковник и продвинул. Скорее всего, ей эта история никак не повредила. Скорее всего, Авдеева закрыли надолго. Скорее всего, их сына отправили служить «в жаркие страны». Скорее всего, ненависть Валентины никуда не ушла — просто спряталась где-то глубоко внутри и свернулась калачиком — сменила крылья на раздвоенный язычок.

И скорее всего, тебе больше никогда не снилась орущая на диване незнакомая женщина — твоя третья сестра.

ЧАСТЬ III

...Действительная человеческая связь возможна только между одинокими людьми, все остальные больше разобщены, чем им кажется.

Мераб Мамардашвили.
Лекции о Прусте

 

В обычный декабрьский вечер, который легко спутать с ночью, старший инспектор Турбин выехал с Большой Полянки, запомнив нужный адрес в районе Измайлово. Валил снег, и пробки в центре могли бы задержать его, но он управился за час и теперь, заглушив мотор, спокойно рассматривал двор и единственный подъезд многоэтажки. Офицерам аппарата Главного управления торопиться не положено — даже в жизни, не говоря уже о работе. Турбин был на задании и никуда не спешил.

Он надел тонкие резиновые перчатки — в хороших ресторанах такие выдают вместе с гамбургером. Вытащил из кармана CZ — подарок от друга из дружественной страны. Заранее разобранный, собранный, смазанный и проверенный в лесу неподалеку от дачи. Табельное оружие он, по понятным причинам, использовать не мог. Дослал патрон в ствол и вернул пистолет в кобуру под мышкой. По его данным, объект жил один, но рисковать не стоило. Камер наблюдения, в которые бы попадал вход в подъезд, не было, однако Турбин еще в машине надел огромные очки с толстой оправой и нацепил парик. Всю эту маскировку требовалось быстро снять перед тем, как позвонить в квартиру. Объект был им предупрежден о визите еще с утра — мол, есть серьезные документы, хочу передать лично, заеду в районе 20:00.

Турбин глянул на старые наручные часы — свой телефон он предусмотрительно «забыл» в офисе, а в только что купленный симку собирался вставить позже. Было десять минут девятого, это нормально, никто вовремя никуда не приезжает. И он не торопясь вышел из машины, щелкнул пультом и направился к подъезду.

Через 28 минут (он заметил время) Турбин притормозил у обочины, вытащил новенький дешевый сотовый, вставил в него симку, включил и набрал заученный наизусть номер генерала ФСО Ефремова.

— Алло, Алексей Геннадьевич?

— Кто беспокоит? — спросил Ефремов.

— Старший инспектор Турбин. Угроза ликвидирована.

— Какой Турбин? Какая угроза? — раздраженно повысил голос генерал. Но трубку уже повесили.

* * *

— Хорошая девочка, — улыбнулась Алиса, когда они вдвоем с Юркой пили кофе после завтрака.

Смущенную Наташу плотно накормили и с бесконечным обаянием усадили в такси до центра. Юра сидел, не выспавшийся вторую ночь подряд, и рассеянно оглядывал светлую кухню — как это делают архитекторы, дизайнеры и следователи.

— Плохих не держим, — брякнул он любви своей жизни.

— А ты ее — прям держишь?

— Изо всех сил. Как позавчера ночью познакомились в «Нуре» — с тех пор вот и держу.

— Все еще отходишь? — посочувствовала Алиса другу всей ее жизни.

Тот не сразу понял вопрос:

— От «Нура»? Или от развода? Конечно, отхожу. Разве я упущу такой повод пострадать?

— Я сейчас только поняла — мы с твоей второй виделись от силы пару раз, — заметила Алиса.

— Один. Один раз вы виделись. На похоронах. Но смею тебя заверить, ты ничего не потеряла.

Алиса засмеялась, и у Юрки как-то все внутри прояснилось.

— Лично — может, и нет, — сказала она. — А вот с профессиональной точки зрения… если судить по твоим рассказам…

Тот засмеялся в ответ:

— Да ну тебя, Кандинская. Ни слова в простоте.

— А ты взгляни на это по-другому — второй раз повезло. Ну, Юр, где ты — где они. Ты как ни женишься — каждый раз из жалости. В таких браках развод — это же самое приятное.

— Мне в этом году тридцать девять исполняется. Ни семьи, ни детей.

— Правильно, и с детьми повезло! Что их нет. Представляешь, как бы ты сейчас отходил, если бы вы еще детей делили? Радоваться надо, а не ныть.

— Тебе легко говорить, — ухмыльнулся Юрка. — Сама-то пропустила ту часть, где женятся и разводятся.

— Пропустила, и сразу вперед очереди! А ты только вот сюда добрался.

Они молча и с удовольствием посмотрели друг дружке в глаза.

— Хорошо, что ты приехал. Можно, конечно, было и без телки — ну да мужское самолюбие надо холить и лелеять, куда ж без этого.

— А ты ревнуешь?

— Юрок, для тебя я на все готова! Скажешь ревновать — буду ревновать!

— Будет она ревновать, конечно. Лучше расскажи, как труд жизни продвигается?

— В конце февраля в печать сдаю. — Алиса опять рассмеялась. — Знаешь, чего мне ректор сказал? Преступно не написать монографию, имея такого предка, — когда другие пишут не то что без предков — даже без идей.

Юрка наморщил лоб.

— Погоди, сейчас вспомню… «Роль иллюзии выбора в реконструкции базовых аффектов и лечении психических автоматизмов»!

— Ты же не думаешь, что я поверю, что ты это запомнил?

— Запомнил? Да я это придумал. Название, в смысле — у тебя все что-то корявое получалось, требовался звонок другу.

— Ладно, ладно. Все так, придумал.

— Понимать бы еще, о чем это, — вздохнул Юрка и отнес свою допитую чашку на раковину.

* * *

Следующим утром он яростно пересекал бассейн — тот, что сам когда-то спроектировал, — пытаясь оставить в воде липкие сны и пот душной ночи, а если точнее — всех душных ночей, со снами и без снов, с равнодушными бессонницами, с их пустотой, приманивающей тревоги, страхи, сомнения и горести.

Юркиным призванием, его талантом и его профессией было справляться с пустыми пространствами, кромсать их свет или, наоборот, кромсать их мрак, и его отваге требовался лишь один этот сверкающий меч, неизвестно как родившийся в бледном пятнышке фонаря под крышей подъезда на Академика Ильюшина. Его великодушие росло из побед над хаотичными страхами, его доброта заключалась в понимании удивительной замысловатости человеческих фигур, асимметричного великолепия лиц, затертых и вновь записанных поверх затертого дат, номеров, имен, дел, лишившихся смысла, но обретших взамен понимание — его понимание.

Но Алиса — из-за насмешки Вселенной или жестокого совпадения — оказалась его бездонной Кроличьей норой, и иногда ему удавалось застыть в ней, а иногда он срывался и летел вниз. И точно так же, как если он во что-то не верил, то не верил навсегда, — когда он верил, он не мог избавиться от веры, даже если сам этого невыносимо желал. Он верил, что Кандинская его любит. Той общей любовью, лишающей всякого значения категории дружбы, пола или родства. И теперь, в который раз находясь с ней рядом, в замечательном доме, им же придуманном для нее, он словно проверял воду на прочность — то брассом, то баттерфляем, — надеясь опять не полететь головой вниз в ту самую привычную и ненавидимую нору.

* * *

Когда я предложил тебе навестить Кандинскую и Юрку, ты только фыркнула в ответ. Съезди, мол, если хочешь. Передавай приветы.

* * *

И все-таки Юрка немного потерялся. Он понял это по слегка извилистым стенам холла, в котором очутился. Навстречу шла, судя по юности, строгости и отглаженному пиджачному костюмчику, Алискина ассистентка. Должно быть, какая-нибудь старательная аспирантка, влюбленная по уши в свою патронессу.

Девица остановилась как вкопанная и попробовала пронзить Юрия, завернувшегося в полотенце, испепеляющим взглядом. Но было видно, что она слегка напугана, и это портило всю задумку. Тогда она громко крикнула:

— Добрый день!

— Добрый! — улыбнулся Юрка. — Я не знал, что этот дом Ашеров настолько обитаем!

— Простите, какой дом? — переспросила озадаченная аспирантка (ну, наверное, аспирантка).

— Неважно. Меня зовут Юрий, а вас?

— Анна Игнатьевна. С вас капает.

— Очень приятно, Анна Игнатьевна! С меня, как вы точно выразились, капает, — согласился Юрка. — Но это исключительно из-за плавания в бассейне. В обычной ситуации я сух!

Из домашнего крыла появилась Кандинская.

— Аня, привет! Юр, ты заблудился, по-моему. Это — рабочее крыло, тебе ли не знать?

Ассистентка выдохнула:

— Добрый день, Алиса Павловна!

Юрий добавил:

— Точно! Мне ли не знать… Удаляюсь! — И, подтянув полотенце, отправился тем же путем, которым пришла Кандинская.

Алиса и Аня направились к приемной и кабинету. Алиса пояснила:

— Друг приехал погостить.

— Понятно, — кивнула Аня. — А я уж думала — ­забрался кто-то.

— Забрался — и сразу в бассейн. Ладно, что у нас на сегодня?

— Через сорок минут сессия с Федоровой, и еще одна сессия поздно вечером, в двадцать ноль-ноль, с генералом Сорокиным. А днем вы сами знаете — вводная лекция в Вышке для их новой программы!

Аня торжественно уселась за свой стол в маленькой приемной, Алиса открыла кабинет и, прежде чем войти, обернулась к Ане:

— Пока сессия будет, разберись, плиз, в чем мне ехать.

* * *

Потеющая в норковой шубке Светлана Федорова, входившая в топ-5 актрис России «моложе тридцати», сверлила Кандинскую своими нежно-голубыми глазами. Алиса никогда не спрашивала, почему некоторые пациенты не снимают верхнюю одежду. Захотят — снимут. Федорова покрутила пару колец на левой руке и продолжила своим шелестящим голосом:

— Вы понимаете, когда тебя постоянно выставляют истеричкой, очень трудно не истерить, очень трудно. А он все время — при друзьях, при гостях, господи, даже на моей премьере последней, представляете? Типа он так шутит — истеричка моя любимая, ха-ха, ха-ха. А когда я ему пытаюсь сказать: ну зачем так унижать, зачем? — знаете, он сразу говорит: ну вот, опять истеришь.

— Светлана, извините, что я снова и снова задаю один и тот же вопрос. А в чем у вас эти состояния выражаются? Что он конкретно в виду имеет, когда об истерике говорит?

— Так в том-то и дело, что ни в чем таком особенном. Ну, поплачу я, ну и что, разве это преступление — поплакать? Бывает так тяжело на душе, грустно, и никто, никто не поддержит. Наоборот — насмешки одни.

Кандинская сочувственно вздохнула:

— Это действительно очень тяжело — когда человек, по определению близкий, от которого ждешь утешения, ведет себя не так, как ты от него ждешь.

Федорова неожиданно, словно по заказу, дала слезу.

— Ну вот, опять… вот видите, Алиса Павловна!

Алиса протянула ей салфетки и предложила:

— Давайте внесем немного определенности. Из того, что мы с вами обсуждали с начала ноября, я могу с уверенностью утверждать, что ваш супруг ошибается. У вас нет и никогда не было истерического расстройства личности.

Федорова опасливо взглянула на Алису:

— А какое есть?

— Почему вы решили, что обязательно должно быть какое-то расстройство?

— Лучше уж пусть будет, но одно какое-нибудь, конкретное. А то догадывайся, чем больна, — так и с ума сойти недолго. На самом деле.

Кандинская профессионально удержалась от смеха:

— То есть вам будет легче, если с вами что-то не так?

— Конечно, — ответила Федорова. — Ну а если еще и с ним что-то не так — вообще здорово.

* * *

Алиса дописывала в блокнот заметки по итогам сессии, когда зашла Аня с парой деловых костюмов на выбор, переодеться перед лекцией.

— Алиса Павловна, навигатор показывает — час с лишним ехать до Вышки. Центр, пробки.

Алиса сморщила нос. Ей явно не хотелось никуда ехать.

— Как мы так умудрились — все в один день напихать?

— Так про лекцию за три месяца сообщили, — начала оправдываться Аня.

Алиса махнула рукой — мол, неважно — и взяла один из костюмов, темно-красного цвета.

— А вечером — Сорокин?

— Да, Сорокин! Какая у вас клиентура, Алиса Павловна. Звезды и шишки. И все — в один день. Потрясающе.

Кандинская зыркнула на свою ассистентку, но на честном лице Ани не наблюдалось и тени иронии. Наоборот, она деловым голосом сказала:

— Лучше этот возьмите, с короткой юбкой, вам идет.

— Да уж. Студенты будут у моих ног. Придется сверху вниз вещать. Не надо, я им не классная руководительница, я приглашенный спикер. Холодно там?

— Холодно. Может, чтоб не опоздать, на электричке? — там от станции пару минут на метро буквально.

— Ни за что! Электрички — для молодежи, пенсионеров и пьяниц.

— Хорошо, — поджала губки Аня. — Машину я завела с пульта, греется. Только езжайте аккуратно — гололед.

Алиса опять вздохнула, положила костюм на стол, потом стянула с себя рабочий свитер, под которым ничего не было. Аня деликатно отвернулась. Алиса заметила это и закатила глаза.

* * *

Юрка готовил на кухне обед — он это дело любит и умеет. Потом, вспомнив об ассистентке Алисы, направился в сиреневом фартуке в рабочее крыло, в приемную. Там Аня готовилась к своему обеду — расчехляла какой-то фастфуд в коробочке.

Юра интеллигентно произнес:

— Анна Игнатьевна, позвольте пригласить вас на обед! Сегодня в меню — суп из белых грибов и мидии под соусом из белого же вина, по-бельгийски!

— Спасибо, но не стоит, — отказалась Аня.

— Вам что, при исполнении супа нельзя?

— Нет, просто у меня обед с собой.

— Милая моя, — сказал Юрка, указывая на фастфуд, — это не обед, это скорее будущий гастрит.

— Вам тоже — приятного аппетита. Вы — врач?

— Нет, но папа у меня — врач.

Юрий помялся на месте. Вроде тема обеда была исчерпана, но ему явно хотелось о чем-то спросить Аню.

— Скажите, а много у Алисы пациентов?

— К Алисе Павловне непросто попасть, она не всех берет, если вы об этом.

— Я не об этом. Ну вот, скажем, в неделю — сколько?

— По-разному бывает. Вам лучше у нее самой спросить.

— Ясно. А кроме пациентов — обычные люди в гости ходят?

Аня начала заметно напрягаться.

— Ну, вы же здесь. Вас что конкретно интересует, Юрий?

— Конкретно — ничего, — вздохнул Юрка. — Если передумаете насчет обеда — милости прошу в гостиную.

Юрка удалился, Аня недовольно проводила его взглядом, потом, вздохнув, уставилась на свою коробку с чем-то несъедобным.

* * *

Алиса вошла в аудиторию, положила сумочку на стол, но садиться не стала. Она улыбнулась третьекурсникам и с ходу предложила свой план:

— Перед наукой хорошо размяться метафизикой — в том шуточном смысле, что метафизика, по сути, — это бесконечное вопрошание. Я накидаю вам вопросов, никак между собой не связанных. А вы — вы блеснете ответами. Годится?

Студенты хмуро молчали. Кроме девочки с косичками в первом ряду, которая, покраснев от храбрости, выкрикнула:

— Годится!

Кандинская ее поправила:

— Годится, Алиса Павловна. Или — годится, профессор. Хорошо?

Девочка нашла в себе силы кивнуть.

Алиса подошла к окну и с минуту смотрела на улицу — ей нравились мхатовские паузы. Потом она резко повернулась к студентам и задала первый вопрос:

— Как Фрейд называл сны?

Прыщавый очкарик с галерки отчеканил:

— Королевская дорога в подсознание!

Алиса прищурилась:

— Отлично! Какой первый вопрос психиатрии?

Очкарик снова не поднял руку:

— Что мы чувствуем и почему мы это чувствуем?

Алиса радостно осведомилась:

— Фамилия?

Фамилия очкарика была Абдуллаев.

Кандинская продолжала с вопросами, и студенты оживились:

— Зависимости, как отверженные Гюго, в мире заболеваний? Парадокс психического автоматизма? Выигравшие партию эволюции — хищники или жертвы? Софистика дискуссий о свободе воли? Атавизм речевых способностей? Фармакологические стратегии при нарушении базовых аффектов? Религиозная привлекательность концепции персоны? Архаика в терминах Юнга? Ценность отсутствия теории в работах бихевиористов? Критика шизофрении как единой линейки диагнозов? Общий изъян терапевтических практик?

Аудитория оказалась полностью в ее руках. Галдеж мнений, шум комментариев, сражения аргументов. И конечно, ревнивое соперничество за ее одобрительный взгляд. Пора было приступать к лекции — вернее, к началу лекции, за оставшиеся минуты до перерыва.

Алиса опять посмотрела в окно, голоса утихли. И она стала рассказывать:

— Мой предок в конце девятнадцатого века, а за ним Клерамбо стартовали с отличия реальных галлюцинаций от псевдогаллюцинаций — и опередили свое время, поскольку теперь статистика доказывает существенную долю расстройств из спектра психических автоматизмов в шизофрении. Факторы «сделанности», «вмешательства», «овладения извне» — до сих пор являются основными причинами неблагоприятного прогноза, врачебных ошибок, поздней диагностики и ошибок в медикаментозной практике.

Ее перебила отличница с косичками:

— Алиса Павловна, а как психиатру отличить синдром Кандинского — Клерамбо от клинической картины нарушений базовых аффектов?

Кандинская не то чтобы ждала этого вопроса — она аккуратно и точно его спровоцировала.

— Простейшая диагностика выглядит так: если от галлюцинации нельзя отвернуться — имеет место синдром. Другие симптомы — скрытность от близких, сопротивление терапии, падение критичности суждений в течение двух-трех недель с момента первого приступа.

Выкрик из зала:

— Если прогноз неблагоприятный, а диагностика базируется на обмане, какой смысл их наблюдать или лечить?

Алиса поискала глазами того, кто выкрикнул. Не нашла. Спросила:

— Фамилия?

В аудитории наступило гробовое молчание. Алиса сменила мягкую интонацию на резкую:

— Смысл лечить? Гиппократа перечитайте. А что касается прогноза и других самооправданий — в двадцать первом веке с этим легко. Но стоит обесценить этику — профессия летит в унитаз. Синдромом страдает огромное количество людей. И лично я намерена истребить его, как оспу.

Опять голос, умеющий спрятаться от глаз:

— С вирусом проще — с психикой невозможно!

— С психикой возможно все, — отрезала Алиса. — В отличие от вируса.

* * *

Под слабеньким ледяным дождем стояли два столкнувшихся автомобиля — серенькая «ауди» Кандинской и дорогущий черный «гелендваген» с мигалкой. Пострадавших не было, но Алису, прячущуюся в своей машине, «прессовал» какой-то важный мужик из «гелендвагена» с сильно выраженным кавказским акцентом. Охранники и водитель величали его Нурадом Акмаловичем.

Тот орал Кандинской через разбитое стекло:

— Ты смотришь, куда едешь?! Кто тебе права продал, а?!

Алиса усталым тоном ответила:

— Я не помню.

— Что?

— Кто права продал — не помню, — уточнила Алиса.

Нурад Акмалович начал наливаться краской от гнева:

— Ты шутки будешь, да? Шутки будешь мне?

Алиса попробовала максимально прикрыть окно и отвернулась, но тут же ощутила сильный удар ногой по дверце. Она вздрогнула, и в этот момент замигал ее телефон, который она судорожно сжимала в руках. Она любезно помахала Нураду, показывая — что вот, мол, звонят, и нужно взять трубку.

Того на какое-то время оттащили охранники. Кандинская выдохнула, чтобы принять звонок.

— Добрый вечер, Александр Валерьевич! Вас Аня должна была предупредить — я попала в ДТП, мне ужасно неловко, но здесь, видимо, надолго… Что? В смысле — с кем попала? Я не знаю, видимо, коллеги ваши какие-то — джип с мигалкой и охраной. Серьезные очень, ругаются на меня страшно, — попыталась улыбнуться Алиса. — Что? Сейчас.

Она, помучившись немного, с диким скрипом отодвинула помятую дверцу наружу, вылезла, ежась от холода, и позвала Нурада.

— Извините! Прошу прощения, можно вас на минуту?

— Извинениями не отделаешься, уважаемая! — прокричал Нурад, пытаясь зачем-то открутить зеркальце «гелендвагена» размером с небольшой патефон.

— Жаль. Каждый раз надеешься отделаться, — вздохнула Алиса. — Вас тут просят взять трубку.

Кандинская передала через охранника телефон Нураду, и тот недовольно загудел:

— Да, слушаю! Кто говорит?

Лицо его неожиданно приняло испуганный вид. Он закивал, как будто собеседник мог его видеть.

— Да, да! — опять закричал Нурад, но с совсем другой интонацией. — Нет, я понимаю, конечно! Так точно, товарищ… товарищ генерал! Конечно, сделаем все! Конечно! Все понял!

Он с опаской отвел телефон от уха, вытер то ли дождь, то ли пот со лба, лично вернул гаджет Алисе, забившейся к тому времени обратно в «ауди», и с необычайной легкостью распахнул переднюю дверцу ее машины, причем на этот раз та не издала ни звука.

— Алиса Павловна, правильно? А меня Нурад зовут! Алиса Павловна, извините меня, пожалуйста, не мог знать! Давайте мы вас сейчас подвезем до дома, а ключи от машины вы нам оставьте, мы ей займемся, сделаем все в лучшем виде!

— Машину сделаете? — ничего не поняла Кандинская.

— Да, да, да, починим все! А вы — добро пожаловать к нам внутрь, а то холодно…

Алиса пробормотала:

— Вот такими извинениями и правда отделаешься. Надо просто уметь извиняться…

Нурад галантно протянул ей руку, помогая выбраться с сиденья, подождал, пока она заберет сумку, взял у нее ключи и бросил охраннику. Потом, практически под руку, подвел к «гелендвагену». Алиса, как во сне, беспомощно оглянулась на свою маленькую «ауди», но покорно залезла в кожаное удобное нутро черной громадины вслед за Нурадом.

* * *

Алису с комфортом вмиг доставили до ее дома — часть пути прошла по встречной полосе. Завывания сирены распугивали остальных водителей подобно стае воробьев.

Галантно распрощавшись с Нурадом, она поспешила в кабинет, даже не глянув на радостно встречавшего ее Юрку.

Через сорок минут она, уже полностью придя в себя, вникала жалобам генерала-лейтенанта юстиции Александра Валерьевича Сорокина:

— Опять снова-здорово. Как год назад — подлая такая бессонница… кажется, уже заснул, но тут же весь потеешь сверху донизу, и такая злость подступает, выскакиваешь в ванную вытереть пот, пнуть что-нибудь… даже если дочка младшая на ночь остается… они, кстати, вчера и остались… Ирка с Семеном…

Алиса спросила:

— Простите, напомните, Семен — это кто?

Сорокин изумленно посмотрел на Алису, потер левый глаз, потом шею.

— Вы чего это? Вам вроде как напоминать не надо — это же работа ваша, помнить все?

Кандинская улыбнулась:

— Александр Валерьевич, конечно, я помню, кто такой Семен. Маленький эксперимент провела — вы уж не сердитесь.

— Какой еще эксперимент?

— Помните, вы рассказывали про то, что у вас проблема такая была в молодости — глаза слезились в самый неподходящий момент? Вы еще пример приводили про лифт?

— Было дело, — согласился Сорокин.

Алиса продолжала:

— Я тогда просила вас припомнить конкретный момент, и вы рассказали, что садились в лифт с вашим другом, с которым давно не виделись, и делились с ним чем-то существенным для вас, а он вдруг перебил и что-то о своем начал…

— И к чему вы это?

— Вы говорили со стенкой, в буквальном смысле этого слова. Вас вообще не услышали — не услышал даже тот, кому вы, по идее, не безразличны. Это очень обидно — от такого иногда и плачут.

Сорокин возразил:

— Я не плакал. У меня слезились глаза.

Алиса пояснила:

— Когда глаза «слезятся» — это значит им не дают плакать. Сейчас я сделала вид, что не помню Семена, и вы рассердились, но перед этим вы потерли глаза. Похожая ситуация. Вчера, когда вы пытались заснуть, в комнате было жарко?

— Да нет, окно было открыто.

— А вы внезапно вспотели. От чего вы, кроме жары, потеете? Вот так, в момент?

Сорокин задумался.

— От страха, наверное. Ну, когда адреналин…

— Жаль, у нас время подходит к концу, — сказала Кандинская. — Итак, вы у себя дома, в своей постели. Вы в безопасности. Дома только семья. Но стоит вам лечь — и вы мгновенно потеете. Подумайте к следующему разу — что или кто может вас так напугать?

Сорокин крякнул, поднялся, надел китель, достал бумажник, выложил на столик внушительную сумму денег. Алиса смотрела на него с участием и симпатией, к которой, возможно, примешивалась благодарность за будущий ремонт «ауди».

Сорокин проворчал:

— Я так и подумал — не можете вы что-то случайно забыть. Сразу почувствовал — подначка. Ладно. Методика у вас своя, понимаю. Бывайте, Алиса Павловна!

Он направился к выходу, остановился проверить карманы, нащупал телефон, взялся за ручку двери. И вдруг резко обернулся.

— Семен! Может, это Семен?

Алиса молчала и ждала продолжения.

— Семен меня пугает! Ну то есть кого этот сопляк может напугать. Но он же с Иркой с моей. С дочерью. Меня в нем что-то… Ну точно ведь!

Алисакивнула:

— Вполне возможно. Через неделю обсудим! И еще раз — огромное вам спасибо за помощь с аварией, но нам не положено… подарки принимать и так далее, понимаете?

Сорокин отмахнулся:

— При чем тут подарки? Я что, должен сессию пропускать из-за всяких лихачей?

Кандинская рассмеялась:

— Не должны.

— Слушайте, чуть не забыл. Ко мне коллеги из конторы обратились за помощью, у них одно дело есть, как раз по вашей части. Я вас порекомендовал, вам позвонят от заместителя директора Ильина, договорятся о встрече. Можно?

— Конечно, пусть обращаются. Помогу чем смогу.

* * *

Юрка с Алисой опять пили вино у камина, только теперь он был отдохнувшим, а она — еле живая. Юрка нашел на полке старый макетик ее дома, оставленный им на память, и теперь вертел его, как дети вертят новую игрушку. Ей было достаточно вертеть бокал.

— Как ты совмещаешь всю эту гламурную практику с научной работой?

— Ради денег и научной работы.

— Разве нет каких-нибудь грантов или вроде того?

— Есть. Но они достаются не всем, Юрок. Без гламури — нет лазури.

— Браво.

Он помолчал и спросил ее:

— Тебе не кажется, что мы похожим делом занимаемся? Я даю людям продолжение их самих наружу, а ты — вовнутрь.

Кандинская заинтересованно глянула на него:

— Не так. Не совсем так. Но для тебя так важно, чтобы мы «похожим делом» занимались? Зачем?

— Потому что раз целиком тебя у меня нет, хотелось бы иметь хотя бы часть.

— Я у тебя есть. По крайней мере, меня ни у кого другого нет.

Юрка, зная подругу, понимал, что с ним вовсе не играют и уж точно не флиртуют. И уж совсем точно не хотят причинить ему боль. Но все равно настроение резко испортилось от жалости к себе, замечательному. Какой еще недоумок в пятом классе решает за будущего себя, кого он должен любить всю жизнь?

— Так просвети, почему «не совсем так»?

— Вкратце?

— Вкратце я и так вроде знаю.

Алиса вздохнула.

— Виктор Кандинский на своем и на чужом опыте полтора века назад открыл природу психического автоматизма. По сути, это когда в тебя вселились пришельцы вместо того, чтобы утащить на летающую тарелку. Спустя многие годы выяснилось, что это часть болезни, которую принято называть шизофренией.

— Ясно. И чем именно ты, Алиса Кандинская, занимаешься?

— Я, Алиса Кандинская, придумала, как людям возвращать себя себе. Возможно, и ты им себя возвращаешь, когда строишь для них жилища.

— То есть мы несем человечеству свободу? — усмехнулся Юрка.

— Именно так.

Юрка походил по гостиной, потом вытащил из чемодана свой ноутбук и спросил Алису, как подключиться к проектору.

— Только не старые фильмы, умоляю!

— Да нет. Хотел показать, чем сейчас занимаюсь.

На большом экране засветились 3D-проекции новых домов — презентация его компании. Потом начались анимационные ролики современнейших, снаружи и внутри, жилых конструкций, населенных «идеальными» семьями. Маленький муж в очках и с бородой, как из Простоквашино. Спортивная заботливая жена; жены либо с полными тарелками, либо в бальных платьях. И обязательные сын и дочь, местами довольно смешные.

Виртуальные жильцы, как положено, иллюстрировали все удобства — от кухонь до спален; и одна ночная сцена в мастер-спальне между мужем и женой, уложивших детей спать, носила откровенно эротический характер.

После просмотра наступило неловкое молчание, которое прервала Алиса.

— Ты об этом мечтаешь?

— Ну, мечты на то и мечты, чтоб ими оставаться, — ответил Юрка.

Тогда Алиса, раскрасневшаяся от вина, сняла халат, под которым ничего не было.

— Могу помочь тебе воплотить хотя бы один эпизод этих трехмерных мечтаний, — тихо сказала она.

* * *

Обнаженный Юрка лежит у камина, прикрыв себя пледом. Он видит огромную гостиную и видит, как Алиса встает, надевает халат и направляется к себе в спальню.

— Почему бы нам здесь сегодня не переночевать? — спрашивает он.

— Потому что здесь я не ночую, — отвечает Алиса. В ее голосе нет никакой агрессии, простая констатация факта.

* * *

Уже на третьей лекции в аудитории яблоку было негде упасть. Психиатры — что опытные, что начинающие — это несостоявшиеся философы. Просто им об этом никто не сказал, а даже если кто-то и скажет — они не поверят. И Кандинская уж точно не собиралась открывать им глаза.

К вопросу о свободе воли первым вернулся начитанный Абдуллаев — эрудированные мальчики радуются минным полям, медвежьим капканам и прочим мышеловкам. И долго держат поднятую руку.

— Алиса Павловна, — спросил он, дождавшись кивка Кандинской. — Означает ли ваш подход к лечению автоматизмов принятие свободы воли за аксиому?

Кандинская внутренне улыбнулась — какие же они замечательные, эрудированные мальчики! Особенно с их манией точных формулировок.

— А вы сами как думаете? — Она решила вернуть вопрос.

— Я думаю, что — да. Иначе как сознание может вылечить само себя?

— Хорошо. Детерминисты есть в зале?

Детерминистов оказалось с лихвой — пришлось выбирать уже из леса рук. Кандинская дала слово высокому мускулистому блондину — ее порой тянуло к атлетам. Тот встал и неожиданно писклявым голосом заявил:

— Очевидная глупость! Эволюция заложила в человеке множество способностей, которыми он еще не научился пользоваться.

— Вы хотели сказать — множество инстинктов? — поинтересовалась Кандинская. — Насколько мне известно, Дарвин не оперировал понятиями врожденных талантов, описывая естественный отбор.

В аудитории раздался ожидаемый смех. Кандинская недаром имела классическое музыкальное образование — она, в отличие от множества профессиональных оркестрантов, не сомневалась в функциях дирижера. Симфония подразумевает экспромты только от одного человека — того, что с волшебной палочкой.

Блондин продолжил писклявить, но уже с напором:

— Конечно, вопрос терминологии. Главное в другом — заложенные в психике программы включаются не по умолчанию, а по необходимости. Если ваши теории верны, профессор, — такая необходимость возникла.

— Только и всего? — ревниво отреагировал Абдуллаев. — То есть раньше синдром Кандинского — Клерамбо эволюцию устраивал, а вот сейчас — перестал?

— Раньше эволюцию устраивали и чума, и детская смертность, и религиозные помрачения рассудка, и много чего другого, — парировал блондин. — До поры до времени, что называется. Но шаг за шагом адаптация последовательно улучшала ситуацию…

— Да уж, — перебил Абдуллаев, — так улучшала, особенно с войнами двадцатого века, что никакая чума не потребовалась!

— Во-первых, шестью веками ранее чума в процентном отношении уничтожила больше населения, чем ваши войны. Во-вторых, медицина — в широком смысле — явилась красноречивым доказательством адаптации — ответом на вызовы эволюции. Выживанию потребовались вакцины — появились вакцины, выживанию потребовались антибиотики — появились антибиотики, и так далее. При чем тут свобода воли?

— А высадка на Луну и ядерные бомбардировки — тоже потребовались?

Кандинская решила «взмахнуть дирижерской палочкой». Иначе стадо через минуту разбежится, и пастуху никакие собаки не помогут.

— Миронов, не так ли? — спросила она у блондина. Тот аж покраснел от удовольствия — она помнит его фамилию! А остальные просто заткнулись. — Вы понимаете, Миронов, ваш оппонент имел в виду немного другое. Абдуллаев не спорит с Дарвином, он спорит с вами. Он говорит — любое лечение, кроме лечения душевнобольных, является прежде всего осознанным выбором пациента. То есть пациент либо обращается к врачу, либо нет. И раз мы ведем речь о лечении — более того, самоизлечении сознания, то мы должны подразумевать ту же возможность выбора. Но, предположим, вы правы, и никакого выбора нет — пациент бежит удалять зуб из-за боли, то есть из-за программы, заложенной эволюцией в нас. Что это, по сути, меняет?

Ответное «как что?» было исполнено даже не дуэтом — хором. Как — что меняет??? — возмутилась аудитория, еще несколько минут назад абсолютно равнодушная к тео­софским дискуссиям. Кандинская изобразила улыбку своего дяди и мягко остановила поднятой ладонью шум.

— Пресловутую «свободу воли» — я бы ее обозначила более точно как возможность произвольного решения — ищут в узком промежутке между детерминизмом и рандомностью. Вроде как с одной стороны — внутренние инстинкты, а с другой — внешние обстоятельства. Превратности судьбы, выражаясь нормальным языком. Миронов считает, что в этом промежутке ничего нет — заложенные в нас программы просто реагируют на ситуацию. Абдуллаев убежден в обратном — эволюция предусмотрела некий зазор, без которого человеческое сознание не состоялось бы как факт.

Аудитория покорно слушала, и большинство согласно кивали. Но кролика из шляпы еще только предстояло достать — пока что Кандинская лишь положила шляпу на кафедру. Она продолжила:

— Вопрос о свободе воли дебатировался со времен Аристотеля, потом заглох, а теперь опять вошел в моду. Даже математики подключились. Удивляет другое — в двадцать первом веке, имея те знания о психическом, которые мы имеем, очевидна абсолютная беспредметность дискурса. Доказательства существования Бога и то интереснее. Есть у кого-то соображения — почему?

Риторичность интонации в данный момент никаких «соображений» (кроме соображений Кандинской) не подразумевала. Их и не последовало. Кандинская отпила воды из бутылки, посмотрела в окно, вернулась ласковым взглядом к слушателям и, разведя руками, сообщила:

— Потому что одним из главных достоинств человеческого мозга является его поразительно низкая энергозатратность. Всего двадцать ватт! И у сознания нет ни ресурсов, ни необходимости искать реальность там, где достаточно иллюзии. А иллюзия выбора есть у каждого из нас.

— Кроме больных синдромом психического автоматизма, — уточнил знакомый голос вредного невидимки. Уже третью лекцию Кандинская удивлялась — как такое возможно: говорить и не обнаруживать себя? Ну и бог с ним. Мало ли какие чудеса бывают.

— Повторяю, у каждого из нас. Включая больных синдромом. Прибегая к терминологии компьютерщиков, базовые иллюзии прошиты в операционной системе, а сознание располагается на уровне программ и приложений.

— Спорно, — возразил «невидимка». — В чем тогда смысл автоматизма, если свобода выбора остается?

Кандинская не стала вертеть головой и охотиться взглядом — что стоило ей больших усилий. Вместо этого она на пару секунд закрыла глаза, сосредоточилась и ответила:

— Если вас сбивают с ног, это не означает, что ног — нет.

Потом все-таки не выдержала и поинтересовалась:

— Ваша фамилия? Если не трудно.

* * *

Люди редко задают себе вопрос — кто я? Куда чаще они спрашивают себя — зачем я тут? Имеется в виду не планета Земля, а более специфическая локация. Тем днем в нашем доме из пятерых присутствующих этим вопросом интересовались четверо — мы с тобой и Алиса с Юркой. Понятно, что, когда любимый дядя велел тебе всех собрать, ты возражать и «передавать приветы» не стала. А соорудила вполне достойную поляну на зимней веранде и даже шушукалась о чем-то со старшей сестрой.

С полковником переходишь к делу, когда он решает к нему перейти. В этот раз — после мясного пирога, но до десертов. И Алиса была крайне удивлена, когда именно ей он предложил пойти к воротам и подождать курьера со сладостями.

Дело в том, что с Алисой у вашего дяди были ровные отношения. Она никогда его ни о чем не просила, а он взамен никогда не набивался с советами. Кроме — того самого дня.

Когда они отошли, он сказал ей:

— Алис, не стоит браться за это дело.

Она удивилась:

— За какое дело?

— За дело Турбина, — ответил он. — Тебя Сорокин просил конторским помочь? «По твоему профилю»? Ну а скоро Ильин приедет — чтобы в курс ввести.

Кандинская рассмеялась.

— Впечатлил! Я еще ни о каком деле не знаю, а ты уже просишь за него не браться. Или не просишь, а — как у вас там — указание даешь?

Полковник задумался. Он никогда не делал вид, что задумывается — как другие, чтобы выиграть время или произвести впечатление напряженной умственной работы. Он и вправду задумался, после чего серьезно ответил:

— Конечно, просто прошу. И не ради себя. Но решать тебе — из того, что мне известно, случай как раз по твоему профилю.

— Так в чем подвох? Подведут под нужный результат?

— Брось. Для этого есть эксперты из Сербского.

— А что же тогда? Утаят детали анамнеза? — ухмыльнулась Алиса.

— Нет. Ты меня не слушаешь — а должна бы. Специалист твоего уровня привлекается со стороны только и только в том случае, когда им нужна верная оценка ситуации.

— Хорошо. Но ты что-то знаешь, чего они мне не скажут.

— Да.

— Что именно?

— Что один такой случай уже был. А вот и наш курьер! — обрадовался полковник, завершая разговор «о делах».

В этот момент я тихонько допрашивал тебя:

— Оль, если у полковника дела к Алиске, зачем было городить цирк со сбором в узком кругу?

— Классические дядины манипуляции, — ответила ты. — Ему нужно, чтобы у Алисы была возможность с кем-то из нас это обсудить и убедиться, что ей незачем слушать кого-либо на свете, принимая собственные решения.

Ты оказалась права на все сто — не зря тебя считали одним из лучших аналитиков в конторе. Онегин потащил меня на рыбалку, не сомневаясь, что я буду последним человеком в мире, с которым Кандинская захочет посоветоваться.

Позже выяснилось: вы оба с Юркой были за то, чтоб дело не брать. Ты — поскольку любила вашего дядю и доверяла ему, а Юрка — поскольку любил Алису и считал, что связываться с конторой не нужно в принципе, вне зависимости от сути вопроса.

— А зачем полковник вообще решил ее отговаривать? — спросил я тебя вечером.

— Убедить мою сестру, великую и ужасную Алису Кандинскую, отказать в услуге конторским? Да он и не надеялся. Он просто хотел, чтобы она была начеку.

* * *

Буквально на следующий день Юрка с ассистенткой Аней по диаметрально разным причинам для любопытства взирали из окна второго этажа на внушительную вереницу из четырех правительственных джипов, окруженных как минимум десятью бойцами из Охранного. Кандинская уже вышла встретить дорогих гостей — ­Сорокина и замдиректора Ильина, Ивана Савельевича. Второй чем-то неуловимо напомнил Алисе ее репетитора по фортепьяно. Впрочем, только до тех пор, пока она не всмотрелась ему в глаза.

Генерал тем временем замешкался, безуспешно подыскивая какие-нибудь подробные чины для Кандинской. Та помогла ему, протянув руку Ильину:

— Чего уж там. Психиатр.

— Очень приятно, — ответил замдиректора.

— Взаимно. Пойдемте в дом?

— Давайте лучше прогуляемся, — предложил Ильин. — Свежий воздух! Погода изумительная…

— Как скажете, — удивленно согласилась Алиса.

Сорокин остался стоять у машин, а Кандинская повела Ильина по расчищенной от снега дорожке к дальнему концу участка. Налюбовавшись зимними красотами, Ильин сказал:

— Алиса Павловна, излишне говорить, наверное, что предмет нашей беседы носит сугубо конфиденциальный характер.

— Излишне.

— Если в самых общих чертах, произошло преступление внутри нашей организации. Сотрудник центрального аппарата, старший инспектор Турбин, совершил убийство своего коллеги. Без всякого мотива — установленного, по крайней мере. Когда его арестовали, на допросах он начал нести полный бред. В буквальном смысле этого слова. Анализы никаких наркотиков в крови не показали.

Кандинская поинтересовалась:

— Иван Савельевич, а немножко подробнее можно — в чем «полный» бред заключался?

— Подробности мы вам сегодня передадим — личное дело, протоколы допросов, записи бесед с коллегами, родственниками и так далее. Полное досье.

— Хорошо, но хотя бы в двух словах — как он объяснил то, что произошло?

Ильин неожиданно и громко чихнул.

— Простите, это у меня на ярком солнце случается. Да. На ваш вопрос отвечаю — его якобы завербовало некое секретное Управление, рулящее страной, и ему отдали телепатический приказ убить коллегу.

— Именно Управление? Не организация?

— Управление. С номером каким-то даже.

— Звучит довольно обычно. Что говорят ваши психиатры? У вас же есть… ну, свои специалисты.

Ильин опять собрался чихнуть, но сдержался.

— Есть специалисты. У них полный консенсус: если грубо совсем — крыша у инспектора поехала.

Повисла пауза.

— Иван Савельевич, а от меня-то что требуется? — спросила Кандинская. — Ну, если полный консенсус.

Отвечая, Ильин тщательно подбирал слова:

— Видите ли, Алиса Павловна… Может, конечно, у меня профессиональная деформация, так сказать… Привычка сомневаться в очевидном. Но что-то у меня с этим делом не сходится. И мы вот решили к независимому эксперту обратиться, к вам.

— То есть от меня требуется установить дееспособность или отсутствие таковой у вашего сотрудника?

— Вроде того. То есть неофициально, не судебную. Но да, по сути, диагноз поставить. Я, может, в терминологии хромаю тут…

— Нет, задача понятная. Но позвольте спросить — что именно у вас не сходится? Я понимаю, иногда трудно сформулировать, — годится даже на уровне ощущений описать, любыми словами.

Ильин улыбнулся.

— Ощущения — да уж… Или хуже того — «умозаключения», как у архивных. Слышали бы меня сейчас в конторе… Хотя сформулировать можно, почему нет. Во-первых, тот, кого убили, — скажем так, не рядовой сотрудник.

— В каком смысле — не рядовой?

— В переносном. Есть официальная иерархия, а есть неофициальная. И вот в этой неофициальной убитый занимал весьма важное место. Формально — просто еще один сотрудник аппарата. А в реальности — был вхож в разные кабинеты, куда и мне порой вход закрыт.

— Понятно. То есть сумасшедший мог кого угодно убить, а убил — не «кого угодно».

— Абсолютно верно, — кивнул Ильин.

— Что-то еще?

— Еще? Еще… Понимаете, вам это может показаться странным, но старшие офицеры ФСБ с катушек слетают редко. Или даже так — старшими офицерами становятся именно те, кто не слетает с катушек. И даже если вдруг сходят с ума — сходят тихо. Это же не МВД, в конце концов… Чтоб напиться и вместо тира — в супермаркет.

Алиса и Ильин дошли до конца участка и начали обратный путь к машинам.

— Короче, Алиса Павловна, очень вас прошу нам помочь, — сказал Ильин. — Естественно, на деловой основе. И если можно — хочу тоже задать несколько вопросов.

— Спрашивайте, — подбодрила Кандинская.

— Наши эксперты хорошо наслышаны о ваших научных разработках, так сказать. С огромным уважением относятся. Ну и меня просветили немного, прежде чем я сюда приехал. Я правильно понимаю, что у вас есть методики по лечению таких заболеваний?

— Правильнее называть синдромом психического автоматизма. Но да, я работаю по данному направлению.

— Совмещаете фармакологию и практику осознанных сновидений?

Кандинская еще раз внимательно заглянула в глаза замдиректора.

— Вас хорошо просветили, Иван Савельевич.

— А вот можно, скажем, ввести человека в такое состояние… синдрома этого… и заставить его выполнять любые приказы?

— Вводят в гипнотический транс, в синдром не вводят. Синдром либо есть, либо нет — нельзя взять и по щелчку пальцев превратить нормального человека в шизофреника. Хотя у вас в органах, наверное, можно. — Алиса попробовала сострить, но шутка явно не удалась, судя по серьезному выражению на лице Ильина.

— А под гипнозом?

— Под гипнозом человек не станет делать того, чего бы не стал делать ни при каких обстоятельствах в нормативном состоянии. К тому же гипноз не создает ярких галлюцинаторных образов — будь то зрительные, слуховые или сенсорные. Скорее наоборот — подавляет лишнее.

Они уже вернулись ко входу в дом. Ильин сделал знак охраннику, тот передал Кандинской увесистую папку. Ильин пояснил:

— Это если вы вдруг с компьютером не дружите. В печатном виде, копии. А так — внутри диск со всеми файлами. И мой помощник свяжется с вами — организовать посещение Турбина в Лефортово.

— В Лефортово?

— Ну, конечно. К вам мы его привезти не можем, увы, даже если бы хотели. Он же человека убил. — И закончил: — Алиса Павловна, я понимаю, вам, конечно, обдумать все надо, но не откладывайте в долгий ящик. Плюс мы с вами уже сотрудничали — вы как-то лекцию в Академии читали, давно еще. Товарищ генерал, спасибо за рекомендацию, — обратился он уже к Сорокину. — У меня все, можем возвращаться.

Алиса мрачно посмотрела на Ильина, потом перевела взгляд на Сорокина. От полной непроницаемости на их лицах отражались солнечные лучи.

«Прямо люди в черном», — усмехнулась она про себя. И вдруг, как бы забыв уточнить маловажную деталь, окликнула садящегося в машину замдиректора:

— Иван Савельевич, а происходили похожие случаи до этого?

— Нет, — ответил Ильин. — Насколько мне известно — нет.

* * *

Юрка встретил ее внизу. Вид у него был обеспокоенный.

— Понятия не имею, что им от тебя нужно, — но отказаться всегда предлог найдется. Да и Онегин тебя в обиду не даст. Зачем с ними связываться?

— Зачем отказываться от того, о чем ты понятия не имеешь?

— Хорошо. Не слушай меня, — вздохнул Юрка. — Может, тебе твои Четверо что-нибудь путное втолкуют.

— То есть я сама втолкую себе что-нибудь путное? — уточнила Кандинская. — Поверь, дорогой мой, в этом можешь не сомневаться.

И ушла наверх, в кабинет.

* * *

Чумные часы сомнений. Моря отчаяния, волны безумия и преднамеренной слабости. Беспомощность — не в смысле себя, а в смысле той, которую ты ценишь больше всего на свете. Разве не так бросался за борт Виктор Кандинский?

Алиса говорила — не так, совсем не так. Ей виднее, думал Юрка. Но по нему — так разницы никакой. Какая разница? Один сумасшедший, другой — почти сумасшедший. Чума безумия не должна разделять несчастных и несчастливых, как Отец наш небесный не делит своих детей на дураков и одуревших.

И Юрка думает — не пора ли мне тоже уйти на дно? Почему нет, если линии, арки, лестницы, холлы, балконы, веранды, гостиные, скрытые флуоресцентные лампы в нишах, холодные французские окна в самый пол — все тонуло сразу после того, как он их придумал. Знакомые режиссеры говорили ему: не снимешь фильм за пару лет — скорее всего, вообще не снимешь.

* * *

Алиса, сделав себе инъекцию тутризепама (ее статья с анализом результатов клинических исследований по этому экспериментальному препарату не так давно вызвала фурор в Clinical Psychology Review), спит на кушетке. Она просыпается внутри сна и начинает перекличку:

— Ау! Есть кто-нибудь?

— Все есть, — сообщает озабоченный Роло. — Кроме разве что Клеменса. Он тоже в наличии, но сейчас в глубоком космосе связь так себе.

— Чушь. Он в МОЕМ глубоком космосе.

— А ты трубишь полный сбор?

— Да, — говорит Кандинская. — Трублю.

Она начинает напевать 855-ю из ХТК Баха — и слышит в ответ ту же мелодию от Клеменса. Она улыбается и продолжает:

— Джен! Ты на связи?

— Всегда готова. Как пионер. Только на хрен я тебе сейчас сдалась, подруга? Роло прав — тебе нужен он, и больше никто.

— Это мне решать, лентяйка ты моя любимая. Вита? Вита?

Виты не слышно. Ее одну из Четверых Алисе искать негде. Но тут Вита появляется в самом отдаленном уголке сна. Алиса радостно вздыхает и информирует свою команду:

— У меня сейчас нет никакой проблемы. Но, судя по всему, может нарисоваться. Что скажете?

Джен валяется на лежаке, вокруг — мокрый песок отлива с ракушками, камнями и деревяшками. Она ухмыляется:

— Проблема у тебя будет с вечным другом Юрочкой — он расхочет им быть. А конторские — это не проблема, это херня.

Клеменс стремительно приближается на звездолете, который словно растянули на дисплее космоса огромные невидимые пальцы. Он набирает на пульте-рояле кодовую комбинацию, бросая нейронный якорь, снимает с головы потемневший шлем и говорит:

— Тебя тревожит этика, Алис, и не без причины. Конторским не привыкать играть с людьми втемную. Но ты — врач, и у тебя — хочешь ты того или нет — новый пациент, нуждающийся в твоей помощи. Откажешься, и совесть тебя сожрет вместе с профессией. Выбор противный, но ясный, на мой взгляд.

Звездолет растворяется, и Алиса оказывается за одним столом с Роло, в канцелярии администрации Малаховки. Тот внимательно ощупывает ветхую кожаную заплатку на левом рукаве пиджака, потом смотрит Алисе в глаза и начинает загибать пальцы:

— Из плюсов — помощь конторе, случай по профилю, отсутствие какой-либо формальной ответственности. Из минусов — возможно, это не отдельный инцидент, и странная просьба полковника.

— Почему странная?

— Потому, что он а) ничего не запрещал тебе и б) сказал, что боится не за себя.

— То есть если бы дядя был уверен, — запретил бы и все?

— Конечно. Видимо, в Архиве «умозаключений» по Турбину нет и не предвидится.

— И это прямо-таки минус?

— Огромный.

Все скрывается в непроглядном мраке. Остается узенькая полоска света из-за высокой приоткрытой двери. Из нее выходит Вита, лица которой не разглядеть, и говорит Алисе:

— Когда проблема расплывчата — значит, есть нечто поважнее проблемы.

— Господи, — вздыхает Алиса. — Пока что расплывчата ты, моя божественная.

— Я же не калькулятор, я тень Вселенной, — напоминает Вита. — Но речь идет либо об предстоящем поражении, либо о предстоящей победе. А Сунь-цзы советовал побеждать, не сражаясь.

* * *

Юрка рассказал мне и полковнику детали беседы Кандинской с Ильиным — и грустно сообщил, что Кандинская решила согласиться взять это дело. Для встречи с Онегиным нам пришлось съездить в район Речного вокзала (куда именно, вам лучше не знать — вдруг там одно из помещений Архива?).

Онегин выслушал Юрку и задал вопрос:

— Вы в курсе, чем именно являются осознанные сновидения?

Скорее всего, он просто сам не знал.

Я предположил:

— Это когда человек понимает, что он во сне, и может проснуться?

— Нет, — сказал Юрка (видимо, Алиса его просветила). — Это когда человек понимает, что он во сне, и может не просыпаться, а вместо этого управлять сном по собственному желанию. Происходит это в быстрой фазе. Термин введен психиатром ван Эденом в тысяча девятьсот тринадцатом году. До конца они не изучены. Продолжать?

Юрка явно был на нервах, и поэтому Онегин улыбнулся — улыбка полковника моментально возвращала собеседников в пределы нормы.

Затем полковник почесал лысину и вздохнул:

— Алиска наверняка тебе их разговор дословно изложила — это у нее профессиональное. И если ты, Юра, хотя бы наполовину был так же точен, то бросается в глаза один факт — Ильин сперва дал ей понять, что полностью в курсе ее работы, а потом задал несколько вопросов, демонстрирующих его неосведомленность в предмете.

— И что из этого следует? — спросил я.

— Не знаю, — ответил Онегин. — Возможно, психиатры конторы, готовившие Ильина к разговору, хотели что-то донести до Алисы, минуя свое начальство. Интересно — зачем?

* * *

Старший следователь по особо важным делам майор Искин был, мягко говоря, недоволен приездом Кандинской. Мало того что речь шла о конторских разборках, мало того что СК вел расследование номинально и под контролем старших собратьев, мало того что его назначили на дело явно не из лучших побуждений начальства, так теперь еще ему нужно было принять какую-то гражданскую знаменитость, дать ей время с заключенным и ответить на все ее вопросы. Искин перебирал в уме свои прошлые прегрешения и нынешние интриги, пытаясь понять — за что ему такое «везение».

Тем не менее, проводив Кандинскую внутрь изолятора, он заговорил с ней вполне вежливым тоном:

— Вы скажите, Алиса Павловна, у вас какая задача стоит? Сделать расстройство личности?

Алиса улыбнулась:

— Странно не то, что вы меня об этом спрашиваете. Странно то, что я сама себе такой вопрос задавала.

— Не вижу ничего удивительного, — заметил Искин. — Мы же не с луны свалились. Другое дело, что просто так специалиста вашего уровня не подключают.

— Даже если бы у меня был, как у вас принято говорить, скрытый мотив — я же не стала бы вам рассказывать, верно? И кстати, как к вам обращаться?

Следователь ответил:

— Можно просто Андрей. Так что вас интересует? Спрашивайте. Или сразу к заключенному вести?

Кандинская дружелюбно кивнула:

— Пара-тройка вопросов. И потом — к нему. В мои планы не входит вас задерживать, Андрей, поверьте.

— Задержали не меня, а инспектора конторы, — буркнул Искин, теряя рабочий настрой. — Давайте вопросы ваши.

— Орудие убийства не табельное, так?

— Так.

— Ни отпечатков, ни снимков с камер, ни свидетелей нет, так?

— Так.

— А как же его поймали?

Искин радостно хмыкнул:

— Так он сам отзвонился генералу какому-то левому, представился и доложил, что, мол, дело сделал. А когда его на допрос забрали — рассказал в деталях. И пистолет нам передал — ну, указал, где искать. Все б убийцы такие сознательные были.

— Жаль только, с мотивом подкачал, да? — заметила Кандинская. — Огорчил следствие. Ну да ладно. Ведите к нему в гости — поспрашиваем еще.

Следователь был рад прекратить разговор.

* * *

Алиса сидела в комнате для допросов напротив Турбина, прикованного наручниками к кольцу, вкрученному в нишу стола. Она уже поспрашивала его касательно мотивов преступления и теперь хотела упорядочить некоторые факты. Она сказала:

— Товарищ старший инспектор, давайте подытожим, не возражаете?

Усталый Турбин, расчесывая щетину под ушами, не возражал.

— Итак, вы некоторое время назад телепатическим путем вошли в контакт с засекреченным Управлением двести шесть, названным по дате рождения основателя — Юрия Андропова, — которое с конца семидесятых годов контролирует все силовые службы страны. Потом Двести шестое вас завербовало и поручило миссию по устранению двойного агента. Вы миссию выполнили — безупречно, — о чем и доложили генералу Ефремову из Двести шестого, который формально числится в ФСО.

— Так точно, — подтвердил Турбин.

— И после этого Двести шестое больше не входило с вами в контакт и телепатические связи прервались.

— Слушайте, — произнес Турбин, — я и сам понимаю, как это звучит. Но я обязан подчиняться приказам сверху, разве нет? Даже если мой уровень доступа ограничен и даже если приказы поступают в необычной форме. Я и до этого слышал о разработках по телепатии во Втором. Сейчас у них такие технологии, будто из научной фантастики.

— Тактический план операции вы разрабатывали сами или вам спустили сверху? Вместе с объектом операции?

— Сам. Дали только время, место и объект. Ну и связь обратную — через Ефремова.

— Вы знаете кого-либо еще из Двести шестого?

— Никого. И это обычные методы конспирации на таком уровне стратегического планирования.

— Спасибо, — сказала Кандинская. — Последний вопрос — вы проходили перед операцией курс медикаментозного лечения? От чего-либо?

— Нет.

Алиса встала, постучала в металлическую дверь, ей открыли, и Искин проводил ее к автомобилю дежурной группы.

* * *

Вернувшись домой из Лефортово, Кандинская проглядывала блокнот с записями по Турбину в ожидании приезда Онегина. На этот раз инициатором встречи была она. Ей требовался дядя — не только ради конкретной информации, но и его «умозаключений» (хотя Роло предупреждал, что таковых не имеется).

Алиса нервничала по поводу того, что обращается к нему за советом. И сама себе удивлялась — ведь это ее дядя! «Никогда не избегай предпринимать правильные шаги в угоду ложным принципам, — поучал ее Роло. — А ложным принципом является любой, который не структурирован».

Полковник постучался в кабинет в половине шестого. Аню она отпустила домой пораньше. Кандинская обняла дядю.

— Не обедала? — спросил полковник.

— Нет.

— Напрасно. Давай я скажу Юрке — он тебе сварганит что-нибудь вкусное.

— Давай потом, — возразила Кандинская. — Вместе и пообедаем. Ну, или поужинаем.

— Хорошо.

Онегин уселся в кресло для пациентов и замолчал. Алиса внезапно подумала, что сама теперь чувствует себя пациенткой — так не ей ли стоит сидеть сейчас в этом кресле? И сама же себе ухмыльнулась.

Дядя решил облегчить ей задачу:

— Начни с вопроса, который напрашивается, — есть ли у меня ответы по делу Турбина.

— Ага.

— Увы и ах, — весело сказал Онегин.

— А что тут смешного?

— Смешного мало, но тебе, Алис, проще получать информацию, нежели советы. Тем более что советов ты чаще всего не слушаешь. Кроме собственных.

У Кандинской мелькнуло подозрение — уж не в курсе ли он о Четверых. Вряд ли, решила она. И сразу выложила полковнику главное:

— Фабула бреда Турбина полностью соответствует клинической картине синдрома Кандинского — Клерамбо. Но с высокой степенью уверенности могу утверждать, что синдром у Турбина отсутствует.

— Почему?

— Потому что, во-первых, синдром развивается медленнее и эпизодами. В анамнезе никаких тому свидетельств нет.

— Прошу прощения, профессор, — возразил полковник. — Не бывает ли свойственно больным скрывать синдром?

— Бывает. Чтобы избежать психиатрического лечения или стигмы такого лечения.

— Клейма душевнобольного, — кивнул Онегин.

— Однако синдром — опять же не сразу — снижает критичность мышления, а не его рациональность. Если Турбин долгое время скрывал от всех свое состояние — зачем было открываться следователю?

— Милая моя, ему пожизненное теперь светит. А учитывая место работы, может, что и похуже.

Услышав последний комментарий, Алиса сморщила нос. Потом продолжила:

— Хорошо, допустим. Но чего в моей практике — да и в чьей-либо еще — не случалось, так это отключения синдрома по щелчку пальца в условиях резко повышенного стресса для больного. Думаю, перспектива быть осужденным или «похуже» подпадает под категорию такого стресса.

Онегин встал с кресла:

— У тебя того чая зеленого не осталось, что я тебе привозил? Хорошо бы сейчас по чашечке. Только я сам заварю — просто скажи, где искать.

Кандинская пожала плечами:

— В приемной, в верхнем шкафу. Там же и чайник на столе у Ани.

Полковник химичил в приемной минут пятнадцать, пока сама Алиса начинала закипать от нетерпения и раздражения. Но дядя — это не студент на лекции и не слушатель на докладе. Наконец он вернулся, неся дымящиеся чашки себе и ей.

— Никакого сахара не клал, — сообщил Онегин. — Иначе весь смысл теряется. Двигаемся дальше?

— С удовольствием, — пробурчала Алиса. — Итак, если у Турбина нет синдрома, какие варианты остаются? Чушь вашего друга Ильина про гипноз отметаем сразу.

— Он не «мой друг Ильин», он всего-навсего замдиректора конторы. Ну да это не важно. Продолжай.

— Я вижу следующие варианты. Первый — Турбин симулирует расстройство, чтобы попасть в дурку, а не в камеру, как вы и говорили.

— Я говорил не совсем это. Если он симулирует — то есть находится в здравом уме и трезвой памяти, — в отсутствие мотива и свидетелей конторские бы его никогда не вычислили. Кстати, «инопланетяне» его подробно не инструктировали, как проводить устранение?

— Нет, тут он сам. Я выясняла. Что и говорить, квалификация у ваших отменная. Согласна, вариант не прокатывает.

— Отменная, да не у всех. Иначе бы все были живы, и мы бы тут с тобой не сидели. Какие еще версии?

Кандинская замешкалась.

— Ну, предположим, у него случился острый параноидальный психоз.

— Не годится — сама же обратила внимание на тщательность подготовки.

— А как вам такая версия — ваши же сами ему это и поручили, — разозлилась Кандинская.

— Генерала Ефремова, которому он, так сказать, доложился о выполнении, проверили и перепроверили. Чист как стекло. Или ты полагаешь, что Турбина заела совесть и он позвонил сознаться по случайному номеру?

— Очень смешно. Может, звонок Ефремову — обычная попытка навести тень на плетень? И прости, дядя, но у вас в организации разве не бывает, что левая рука не в курсе, чем занимается правая?

— Бывает. Но Архив бы об этом узнал, — просто ответил Онегин.

Кандинская вздохнула:

— У меня догадки кончаются.

— Ты упускаешь из виду один вариант. Что Турбин не симулирует.

— То есть вы хотите сказать, что никакого синдрома не было, а есть двести шестое Управление и оно телепатически отдает сигналы? — усмехнулась Алиса.

— Нет, я хочу сказать, что синдром был. Просто искусственно созданный.

— Я устала полжизни объяснять и доказывать, что таких не бывает.

— Алиса, ты практически доказала, что синдром излечим. А то, что лечится, — тем можно и заразить. И еще — тебе до сих пор кто-то врет. Знать бы, кто и о чем конкретно.

* * *

Виктор Хрисанфович Кандинский сперва заболел синдромом, а потом приступил к его описанию. Алиса все сделала наоборот — она изучила о синдроме все, что можно было изучить, и принялась с нетерпением ждать, пока им заболеет. Это было детское стремление превзойти героизм знаменитого предка.

Юрка, от которого Алиса никогда и ничего не скрывала, говорил ей — ты, Кандинская, напоминаешь дурака, ежедневно гуляющего по набережной в поисках тонущего человека, чтобы отважно спасти его. Спаси меня — я практически плаваю за тобой, чтобы тонуть на твоих глазах. Но нет — видимо, тонуть должна как минимум английская королева. Иначе подвигу недостанет величия.

И когда пытливый блестящий интеллект Алисы вызвал к жизни Четверых, предназначение их менялось до тех пор, пока они не стали гарнизоном ее личной крепости, часовыми и дозорными, высматривающими на горизонте адских всадников синдрома. Одновременно Кандинская выдвинула гипотезу «пустой комнаты», вызвавшую шквал критики в научном сообществе и вместе с тем, как часто случается, обеспечившую ее неофитами-сторонниками и резким скачком цитируемости ее работ, что в целом было неплохо. А стать первым слушателем новой теории выпала честь, конечно, Юрке — коли он архитектор и в комнатах разбирается.

* * *

Итак. Гипотеза «ПУСТОЙ КОМНАТЫ».

Представим себе психику до разделения на сознание, бессознательное и остальные части. Назовем ее «до-фрейдовской». Она не проводит границ между внешними и внутренними явлениями, между сном и явью, между одной персоной и другой. Синдрома психического автоматизма в рамках данной психики не может быть, поскольку отсутствие границ и отсутствие индивидуального подразумевает невозможность вторжения «извне» и невозможность уступки себя в пользу кого-то другого. На этом этапе мы имеем «пустую комнату психического», которую эволюция заранее построила с заделом на будущее. Комната стоит пустой, потому что «до-фрейдовская» психика в ней не нуждается.

Проходит время, и в этой комнате поселяется сознание. Ситуация изменилась, персонализация психического требует отдельного жилища. Гостей в комнате не ждут, скорее — грабителей. Ведь эта комната — на одного. Но если в нее кто-то проберется — сознание верит тому, что видит. Какую бы форму или цвет грабитель-хамелеон ни принял, основание подозревать его в проделках и фокусах у сознания нет. Оно вроде и понимает, что замки на месте и дверь закрыта, — но как-то же вор сюда пробрался. С ним придется считаться, а в случае чего — и подчиниться. Так развивается синдром.

Но что будет, если вдруг сознанию надоест жить в комнате одному (станет не по карману, замучит одиночество) и оно придумает себе парочку соседей? По сути, это отщепленные части сознания, но раз все в одной комнате — риски потерять эти части нулевые. Зато, частично их персонализировав, есть с кем пообщаться, и, главное, потенциальному грабителю становится очень трудно доказать свое существование. Ведь он лишен возможности менять облик по желанию — на него смотрит не одна пара глаз, и плюс к этому кто-то из особо скептичных соседей сознания заявит, что грабителя в комнате вообще нет — все же видят, что замки на месте и дверь закрыта. Синдром бессилен.

Остается понять, как создавать «соседей» без ущерба для сознания, найти правильный технический способ, доступный каждому человеку. В этих целях Кандинская и предложила использовать практику осознанных сновидений — по ряду причин, важнейшей из которых являлась безопасная для сознания среда. А упомянутый выше препарат позволял избегать довольно сложных практик погружения в осознанные сновидения, которые еще не каждый сможет освоить, и решать вопрос простой инъекцией тутризепама.

* * *

О предыдущем «случае», о котором упоминал Онегин и о котором то ли не знал, то ли не хотел говорить Ильин, материалов не осталось. Дядя сказал, что достоверно помнит (так и выразился — достоверно помню), что случай был и произошел в начале девяностых.

Кандинская — пожалуй, впервые в своей жизни — оказалась в ситуации, из которой понятия не имела, как выбираться. Раньше всегда отыскивались ключики-ответы, отпиравшие следующую дверь на пути к успеху. Теперь же ответа, согласно ее представлениям о логике, не просматривалось даже теоретически.

Дилетантские, с ее точки зрения, рассуждения Онегина и Ильина о неких «искусственных» синдромах ничем не помогали — наоборот, только бесили. Конечно, время шло, а конторским предъявить в качестве результата было нечего, но по-настоящему Алису мучило другое — боязнь любого ученого перед невидимой ошибкой в «базовых расчетах» — когда неизвестно, существует ли вообще эта ошибка.

Чтобы не бездействовать (вернее, уверить саму себя в том, что она не бездействует), Алиса заново перечитала отчеты оперативников о последних месяцах жизни Турбина, предшествовавших звонку с докладом о выполнении «задания», — хотя с ее фотографической памятью могла сделать это упражнение «в уме».

* * *

— Привет, Роло!

— Здравствуй, дорогая.

В малаховской канцелярии все было как всегда. Строчили машинки, иногда в дверях мелькали грузные тетки с коричневыми папками, за окошком накрапывал грибной дождик.

— Совет нужен.

— Не нужен, — уверенно возразил ее консильери. — Тебе нужна помощь.

— Хорошо, мне нужна помощь. Знать бы еще, для чего конкретно.

— Ну, в целом — чтобы справиться с заданием конторы. Ты недооценила последствия возможной неудачи. И до сих пор, по-моему, недооцениваешь.

— Не всегда же мне выигрывать, в конце концов.

— Извини, но тебе — всегда. Важно не то, что ты такая уродилась, важно то, что ты такой себя сделала.

— Даже если ты прав — можно отделаться общими словами. Мол, точный диагноз порой затруднительно поставить. Что-то в таком духе.

— Ты меня не поняла, — вздохнул Роло. — Главная проблема сейчас не в тебе. А в том, что имкрайне важно выяснить правду.

— Почему? Вроде эпидемии повального самоистреб­ления в конторе не наблюдается. Хотя я не отказалась бы на такое посмотреть.

— Алиса, ты и вправду хватку теряешь. Я за тебя волнуюсь. Лет десять назад ты бы обратила внимание на то, что Ильин рассказал тебе про убитого сотрудника и его статус. Пока следствие идет, каждый из этих вершителей судеб висит на тоненькой ниточке и подозревает других. А скоро могут и головы полететь, вслед за погонами.

— И что прикажешь мне делать?

— Поскорее понять, для чего и от кого помощь просить, — ответил Роло.

Кандинская опять почувствовала нутром странное беспокойство. Она прекрасно знала, что Роло на ее стороне и не пытается ее запугать, совсем наоборот. Пока она пыталась взять себя в руки, увлеченно разглядывая спираль липкой ленты для мошкары, прикрепленную к дешевой люстре, Роло тактично делал вид, что разбирает бумаги на столе.

— Хорошо, дядя уже пытался помочь. Советами. Жаль, толку мало.

— Я бы так категорично не заявлял. Он рассказал тебе, что был похожий случай. И поделился важным соображением, что кто-то тебя обманывает.

— Ну, врут все, если верить доктору Хаусу. А вот про предыдущий случай материалов нет. И кто поможет их найти?

— Алиса, — мягко сказал Роло. — У тебя сестра — аналитик высокого класса и с допуском. Кто еще тебе нужен?

* * *

Отношения между сестрами или братьями меньше всего напоминают электрические гирлянды. Захотел — включил, захотел — погасил. Скорее они похожи на тлеющие угли вечного пепелища. Нити, которые нельзя порвать, часто вызывают отголоски глухого древнего раздражения, абсолютно беспричинного и настолько же постоянного. Причем изумительные отношения в этом смысле ничем не отличаются от сквернейших.

Не знаю, часто ли Алиса упоминала тебя в своих разговорах с другими, но в твоих разговорах со мной ее имя всплывало постоянно. А еще чаще почему-то фамилия, всегда сопровождавшаяся твоей фирменной насмешкой. И стоило такому случится, как разговор словно тонул в другом, чужом разговоре за невидимой стенкой. Даже болтовня «ни о чем» умудрялась терять свой смысл.

* * *

Следователь Искин успел — но ему элементарно повезло. В нужный момент он как раз проходил мимо третьей допросной и заметил, что дверь приоткрыта. Но в плане никаких мероприятий в изоляторе не стояло.

Каково же было его удивление, когда, войдя в комнату, он увидел прикованного к столу Турбина и еще двух людей — на одном был синий медицинский халат, на другом — китель МВД без знаков различия. Первый заворачивал Турбину рукав.

Учитывая все обстоятельства, включая отсутствие снаружи конвоира, Искин не раздумывая вытащил табельное и, направив в сторону человека в халате, рявкнул:

— Отойти от заключенного на два метра! Руки держать так, чтобы я видел!

Потом свободной рукой три раза нажал кнопку рации.

«Врач» неохотно сделал шаг назад и проворчал:

— Тут, дай бог, метра полтора до стены наберется.

«Мент» и так стоял с другой стороны стола, ближе к входу. Но, похоже, у него были проблемы со слухом — он полез рукой за отворот кителя. Хорошо, в последний момент заметил выражение лица следователя — Искин собирался молча пустить ему пулю в грудь.

— Эй, эй, не стреляй! — заорал «мент». — Я за ксивой, и я без оружия.

— Руку обратно вытащил, — перевел дух Искин. — И отошел к товарищу. А китель — снять и ко мне ножкой.

— Цирк на конной тяге, — усмехнулся «врач». — Мне тоже раздеваться прикажешь, майор?

Искин счел предложение разумным. Минуту спустя он одним глазом разглядывал корочки конторы, другим держал визитеров в поле зрения.

— Майор, мы из седьмого Департамента, проводим осмотр заключенного, — заявил «врач», впрочем, даже не стараясь звучать убедительно.

— Ага. И шприц прихватили, — кивнул Искин. — Ребят, мне проблемы не нужны, вам тоже. Сейчас сюда конвой прибежит, вопросы начнутся.

— И что предлагаешь?

— Уходите подобру-поздорову тем же путем, что пришли. А ксивы я завтра верну, без шума. Будете должны.

Конторские переглянулись. В этот момент в комнате раздался веселый, заразительный хохот Турбина.

* * *

Ты смеялась, готовясь к вашей первой с юных лет совместной поездке (или, точнее, командировке) со старшей сестрой, — мол, полное взаимопонимание! Особенно когда Кандинская приготовила целый ворох аргументов, почему лететь нужно только бизнесом, ездить с водителем и останавливаться исключительно в пятизвездочных, — а ты взяла и сразу согласилась. «Надеюсь, — хихикала ты, — особенно в Воркуте все будет по высшему разряду». Остальными пунктами назначения были Новосибирск и Екатеринбург.

Я не стал портить тебе веселье и говорить, что разряд в любом случае будет нормальным — ваш дядя заранее договорился с местными филиалами Охранного, и едва ли командировка будет опасней или менее комфортной, чем поход в Пушкинский музей. Да и с чего бы я стал тебя предупреждать — это ваш дядя, в конце концов, и раз он теперь в теме, то Архив узнает что захочет. И скорее всего, больше вас. Максимум, что я придумал тебе сказать, — не изменяй мне на людях, дорогая, за вами может быть слежка! И даже собирался, но в итоге не сказал. Пользы ноль, а проблем не оберешься еще до выбора чемодана.

У тебя ушло несколько дней на то, чтобы составить параметры для запроса, получить время на одном из конторских «креев» старой модели и вписать запрос в план работ по одному из статистических исследований. Твоего допуска было достаточно — а «закрашенные» строки тебя в данном случае не беспокоили.

С помощью Архива хватило бы и дня — но полковник мягко отказал тебе в помощи: мол, не хочет, чтобы Ильин знал о его вовлеченности. Ты резонно возразила — во-первых, Ильин — заказчик, и ему в итоге платить за ваше маленькое расследование, во-вторых — неужто он не узнает, что Кандинская улетела? Во всех силовых структурах страны не нашлось бы человека достаточно глупого, чтобы критиковать соображения высокопоставленного сотрудника Архива, да еще самого Онегина. Кроме тебя — тебе позволялось все. Полковнику пришлось довольно сухо уточнить — Ильин узнает, что Алисы нет дома. А улетит — человек с другим паспортом и под другой фамилией.

Зато потом Онегин искренне восхитился блестяще проведенной тобой работой с поиском и в очередной раз пожалел, что в Архиве родственные связи не приветствуются. Но вот когда он помрет — тогда пожалуйста, тебе собеседований не потребуется.

* * *

Задача действительно стояла сложная — отыскать предыдущий случай, о котором никто ничего не знал.

Естественно, в конторских досье так или иначе хранились все данные об офицерах, погибших «при исполнении», а они все погибают в большинстве случаев «при исполнении», кроме короткого периода между пенсией и кончиной. Еще — записи об уволенных или переведенных, причем «увольнение» в девяностых могло означать не более чем эвфемизм. Однако учитывая количество даже штатных сотрудников — массив данных существенный.

Хуже обстояли дела с теми, кто сам кого-то убил — неважно, «в интересах государственной безопасности» или по «личным мотивам преступного характера», — а с иными формулировками старались не умничать. Такие записи имелись, конечно (и по мне в том числе). Но Архив следил за тем, чтобы в личных делах не значилось формулировок типа «такой-то пошел и застрелил такого-то без установленных мотивов».

Были (вернее, уже не были) и те, по которым дела попросту уничтожались. По большей части среди агентуры, но не только.

И наконец, материалы следствия других органов по тем конторским, которым не повезло в этих материалах оказаться.

Ты начала с того, что спросила у дяди — что случится в итоге с материалами по Турбину? Сожгут или засекретят так, что по сути — сожгут. А когда следствие кончится — что будет с самим Турбиным? Ну как что будет, — психушка или тюрьма. Да, ухмыльнулась ты в лицо дяде, потом про него еще и книжка выйдет, наверное?

Хорошо, что я при этой беседе отсутствовал — крупно повезло. Да и Кандинской в ней участвовать было совсем ни к чему.

— Что ты хочешь услышать? — мягко поинтересовался Онегин.

— Я хочу услышать — «при исполнении».

— И чем тебе это поможет?

— Параметрами. Мы будем искать: а) двух конторских, погибших «при исполнении», б) званием, скажем, выше майора, в) погибли они в течение одного года, г) на одной и той же подведомственной территории, д) в отсутствие материалов следствия по обоим и е) с фактом заказа психиатрической экспертизы на территории и фактом награждения посмертно одного из них в течение, скажем, одного и того же месяца.

Полковник сказал:

— Молодец, Олька. Правда, говорю без иронии. Но ты упустила один важный момент — что, если по одному из них материалов просто нет. Будто никогда и не заводились. Как тогда быть?

Ты не удержалась от насмешки, но постаралась сделать ее максимально не обидной.

— В этом вся прелесть, дядя. Если бы сожгли дело кого-то выше майора — Архив бы знал. Кого и почему. А вы — вы не знаете.

Дальнейшее было делом техники (для тебя, по крайней мере). Подходящих совпадений обнаружилось три — в тех самых городах, куда вы с сестрой собирались лететь «только бизнесом».

* * *

Привыкшая к ритму научной драмы, Алиса, без малейшего удовольствия, начала себя готовить к ритму шпионского детектива (как она его себе представляла). Ей казалось, он должен быть как минимум динамичней.

В отличие от тебя, главного книжного червячка империи Дроздовых, Кандинская читала — с фантастической скоростью и в диких объемах — исключительно «полезную» литературу. Не уверен, что в этом списке присутствовали не то что Кристи, Стаут или Дойль, не говоря уже о всяческих Чейзах, но даже Ле Карре. Да что там, нет ни малейших тому подтверждений, что она прочла хотя бы один роман Достоевского или Толстого (не считая кратких содержаний в школьных учебниках — там другое дело, оценки есть оценки).

Репетитор по музыке перестал использовать в ее обучении любые романтические метафоры после того, как надменная ученица со стянутым резинкой хвостиком на затылке своим будущим лекторским голосом, отвергающим малейшие небрежности формулировок, заявила ему, что «музыка лишена семантики по определению».

Однако ритм странным образом не ускорялся, а замедлялся. И дело не в чередовании событий и не в режиме сна. Люди могут жить короткими днями, могут длинными — как требуется их бессознательному, или, еще проще, как выберет их организм. Кандинская, сама того не понимая, перешла к длинным.

* * *

— Привет капитану!

В космосе сверкали крупные бриллианты звезд. Клеменс аккуратно вел свой корабль через окраину темной туманности на окраине богом забытой линзовидной галактики с трудно запоминаемым номером. Он использовал нижний регистр пульта управления и не сразу обернулся на возникшего из ниоткуда, но такого знакомого пассажира сзади себя.

— Алиса, давно тебя не видел на борту, — крикнул ей Клеменс.

— Последнее время у меня такое впечатление, что я не на борту, а за бортом.

Кандинская оглядывалась вокруг и первый раз чувствовала, что рассматривает внутренности звездолета так, как их бы рассматривал Юрка. С общим пониманием конструкции, не затмевающим малейших инженерных деталей.

По корпусу под прямыми и диагональными углами сходились отсвечивающие гладким красноватым материалом трубки, на четверть беззащитные в своих продольниках, словно кто-то вырезал лазером ровные полоски шкур с их полусферических спин, и внутри трубок, не роняя ни капли в открытые швы, несся фосфоресцирующий в сумрачном освещении кабины поток слегка маслянистой жидкости, местами завихряющийся, местами взбухающий, местами бурлящий плотными, как речная галька, пузырьками.

Под сшитыми неровной сваркой, будто на скорую руку, легкосплавными листами внутренней обшивки пола — каждый не больше обычной кухонной подставки для утвари с горячей едой — двигалось и шумело нечто, вызывающее в воображении запертого в подземелье великана, бьющего в удивительно точные, короткие промежутки времени резиновой дубинкой по натянутым струнам — очевидно, вынесенным под обшивку из-под потрескавшейся деки того самого фоно, служившего звездолету пультом.

От трех высоких подголовников гигантского кожаного кресла, на котором располагался Клеменс, вырастали янтарные спирали гибких экранов, полностью разворачивающихся у бликующей черноты то матового, то прозрачного потолка кабины, и по ним сверху вниз валились, крутясь, острые грани трехмерных фигур различных очертаний и размеров, наподобие игры в тетрис, причем некоторые из них издавали комбинации резких свистков на одних и тех же частотах, пока фигуры не исчезали в подголовниках, а некоторые — как потом объяснил Клеменс — казались немы, поскольку использовали ультразвуковой спектр.

Кандинская тряхнула головой, чтобы избавиться от гипнотического наваждения машинных усердий. Клеменс оглянулся на нее со своей вечно доброй, вечно ласковой и вечно печальной улыбкой, ткнул левой рукой крайнюю до-диез, и в кабине стало тихо, как в библиотеке.

— Неужто всю эту красоту придумала я? — удивилась Алиса.

— А кто же еще? — рассмеялся Клеменс.

— Мне неспокойно, Клеменс. С тех пор как я ввязалась во всю эту историю.

— Люди испытывают тревогу через неудовлетворенную потребность в завершении. Проще говоря — как один из старейших антиподов гармонии.

— Согласна. И как у меня перспективы с завершением?

Клеменс порылся в памяти и процитировал:

— «Когда откаркают псы, когда отлают вороны, когда маленькие луны вновь заиграют в пинг-понг, дверь отворится сама, и тебе даже не придется из нее выходить под ночной ливень».

— Это чье?

— Одного из наших великих земляков по Млечному Пути.

— Прекрасные стихи, Клеменс. Умеешь ты меня успокоить.

* * *

То прошлое, в которое не попасть по-настоящему, хотя бы на мгновение, хотя бы на миг спичечной вспышки среди тягучих переплетений мрака, в отместку за недостаточные усердия иногда дразнит нас какими-то смазанными рисунками, пугая зыбкую дремоту реальности.

Ты уснула сразу после взлета. Кандинская пыталась читать, но через несколько минут обнаружила, что смотрит, не отрываясь, на твою короткую стрижку. «Это моя единственная сестра, я в жизни не сделала ей ничего плохого, но она со мной не общается. Причем совсем не так, как я не общалась с отцом — который тоже не сделал мне ничего плохого. Почему? И почему Олька, талантливая и в меру успешная женщина, переходит в защитную стойку каждый раз, когда мы видимся? Комплекс младшей сестры? Но тогда бы она говорила чаще, громче и с вызовом. А тут все ровно наоборот — реже, тише и нейтральнее. Впрочем, какая мне разница? Хотя должно-то быть не все равно — родственников у Дроздовых до чертиков, а родная сестра — только одна. Строго говоря, не родная, потому что сама ты приемная, — но сейчас эти нюансы не имеют ни малейшего значения. Кстати, она знает, что я знаю, что она знает. И ни разу со мной об этом не говорила — ни разу. Обижена? Мол, я ее подвела фактом своего неправильного рождения? Вряд ли. Скорее могла обидеться, что отец не поставил ее в известность в детстве. Но это тоже глупость редкая — что мне теперь, извиниться за него? Ну, или за себя. Правда — а я-то сама почему ей ничего не сказала? Не думаю, что умышленно, — просто меня интересовали совершенно другие вещи. Как и сейчас. Или — уже нет? Кому, как не мне, специалисту, понимать иллюзию невероятной значимости кровных уз для суеверной психики».

То ли Кандинская задремала, то ли напортачили усатые механики бессознательного, но она сначала услышала дребезжащий голос отца, как будто он сидел через ряд от вас: «…совсем маленькая была… годик с небольшим… и совершила такое огромное путешествие, на поездах, через весь Союз!» — а потом мерное гудение «боинга» сменилось стуком вагонных колес, и в салон ворвались тысячи разных запахов — кровянки с душком, потных маек, пивного осадка, лукового сока, обмоченных простыней, приторных духов, смятых окурков, и одновременно — луговых цветов, раскаленного щебня, машинной смазки, дыма, летящего за окнами поезда, и множество, множество других, оторванных навсегда от своих источников запахов — ароматных, гнилых, металлических, человеческих, смешивавшихся воедино или солирующих поодиночке, сгинувших, когда годовалая сирота только еще направлялась к старту своего настоящего путешествия, и внезапно оживших, воскресших из небытия сейчас, когда давно на свете нет ни той сироты, ни тех сменных составов, похожих на лучевые кости огромного Союза. А потом стук колес усилился и превратился во что-то страшное, что-то неизбежное — как само прошлое, — и запахи исчезли, остался только угрожающий ритм приближающейся беды, и годовалая сирота как будто закричала ей — берегись!

И за секунду до того, как внутри ее головы, опустевшей и гулкой, снова раздался голос отца — уже не с соседнего ряда, — у Кандинской по спине струйками потек ледяной липкий пот и началась гипервентиляция, она хватала ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Отец тихо, как при жизни, сказал: «Я должен был тебя простить, ты же моя дочь. Я должен был». У Алисы от нехватки воздуха стало темнеть в глазах, и ей показалось, что в проходе стоит мальчик с поводком в руках и оглядывается в поисках кого-то, а рядом сидит бульдог.

Это продолжалось не дольше спичечной вспышки, просто дурной сон, кошмар наяву. Но Кандинская на пару минут потеряла сознание — и чудом успела прийти в себя, прежде чем свалиться в проход. Она снова могла дышать, ее трясло, как в ознобе. С трудом перешагнув через твои длинные ноги, она медленно заковыляла к туалетной кабинке, над которой светился зеленый человечек.

Когда она вернулась, бледная как смерть, на свое место, ты проснулась. Ты посмотрела на сестру и спросила:

— Что с тобой?

— Ничего, — ответила Алиса. — Стошнило немного.

* * *

В Новосибирске было минус десять, но зато без ветра. У вас ушло всего полдня, чтобы понять, что местный вариант — пустышка, и вы взяли билеты в Екатеринбург на вечер того же дня. По информации Онегина, вашими персонами в Новосибирске никто не заинтересовался.

Однако в Москве к вечеру началась движуха. Юрка, остававшийся в Алисином доме, самолично, как выяснилось потом, запустил сигнализацию и еще кое-что. В таких случаях, если Алиса находилась не дома, полагалось информировать меня как доверенное лицо — Онегин никогда не афишировал родственные отношения с Кандинской, ну а ты велела себя никуда и никем не записывать.

Обычно мне звонили из агентства, высылали патруль, находили следы лисы или зайца, сообщали, что граница на замке, и сигнализацию отключали. В этот раз по голосу дежурного стало ясно, что речь идет не о лисе.

— Сергей Владимирович, вам, наверное, лучше самому подъехать. Туда заявились вооруженные люди в количестве девяти человек. Судя по нашивкам — ваши коллеги.

— Нашивки зеленые с белым?

— Да. Они хотели проникнуть в дом, но внутри неизвестный человек мало того что сигнализацию включил, но еще привел в действие какой-то механизм — нас, кстати, о существовании этого устройства при заключении договора никто не удосужился информировать.

— Ближе к делу.

— На вход опустилась решетка, на окна — ставни цельноплавные. Патруль наш через шесть минут прибыл как положено — но вооруженные люди (дежурному явно понравился этот оборот) велели патрулю убираться. На наше законное требование предъявить документы (тут я уже заулыбался) и объяснить, на каком основании они там находятся, вооруженные люди произвели два выстрела в воздух. Мной было принято решение отозвать патруль, поскольку выяснить личность человека, находившегося в доме, тоже не представлялось никакой возможности. Однако патруль установил, что вооруженные люди приступили к использованию специального оборудования для осуществления взлома решетки и дверей.

История не вдохновляла, но, прощаясь с дежурным и обещая ему как можно скорее выехать, я давился от смеха. Как любил говаривать сержант в учебке, главное — правильно доложить.

Давно, в качестве подарка Алисе на новоселье, Онегин вручил ей бумажку на конторском бланке, что ее дом относится к режимным объектам. Эта бумажка худо-бедно давала нам «открытие».

Я набрал знакомый коммутатор и потребовал соединить с Охранным. В итоге трубку взял сонный капитан, некто Пискунов. Я представился и кратко сообщил ему, что, если кто-то попытается подойти к дому до приезда группы Реагирования, этот «кто-то» будет ликвидирован сразу же после приезда таковой.

Потом у меня ушло минуты две на оценку ситуации. Мог ли охранных послать Ильин? Мог — но зачем? Чтобы связаться с Кандинской, ему достаточно было ей позвонить. Чтобы ее задержать — ему или кому-то другому, — достаточно было выслать троих, максимум. Девять высылают для обыска. Ильину обыск производить бессмысленно — все, что интересует контору, он передал Алисе самолично. А раз это не Ильин — тогда, скорее всего, конторские деятели, которых он напряг, попросив Алису о помощи. Причем не высшего уровня — иначе послали бы не охранных. Другой вопрос — на самом ли деле они из охранных? Тут мне стало не до смеха — там же Юрка, в конце концов.

Я взял из сейфа 2000-й, запасной магазин, броник, прыгнул в машину и набрал Хита, дал адрес Кандинской и сказал найти кого сможет из группы. Потом связался с дежурным в Реагировании и оформил выезд бойцов «по инициативе старшего офицера на месте». И лишь после этого позвонил своему бывшему соседу по подъезду на Академика Ильюшина.

— Юрка, живой еще?

— Пока да.

— От решетки отошли?

— Нет. Прожигают дырку поудобнее.

Сбывались мои худшие опасения — дежурный капитан из охранных, похоже, с «вооруженными людьми» не связался — кем бы они ни были. Вряд ли все-таки самозванцы — риск уж больно высок. Скорее всего, группа по неформальному указанию.

— Юр, запиши номер. Это менты с шестого участка. Скажи, пришел в гости, обнаружил три трупа с огнестрелами. Две девушки лет двадцати пяти и пожилой мужчина в форме генерала Росгвардии.

— Что?!

— Делай как говорят. Им пять минут ехать. Наберешь и трубку бросай. А мы минут через семнадцать будем.

Отзвонился Хит. Пока нашлись Ермак и Узкий, остальных ищут. Я сказал:

— Некогда искать. По прибытии на место не светиться, найти одну точку обстрела за оградой и две — внутри, у дальнего от входа конца участка, там залечь. С первой точки — кто бы у дома ни шарашился, включая ментов, дать выстрелы по конечностям того, кто режет автогеном решетку у входа, и уйти в подлесок. Остальные двое прикрывают по мере необходимости. Вопросы есть?

— Нет, товарищ подполковник.

Я бросил взгляд на навигатор и прибавил газу. Трасса была практически пустой. Недалеко от нужного мне съезда навстречу прогромыхала фура, облепленная грязью. Повернув на бетонку, ведущую к дому Кандинской, я позвонил своему давнему корешу с шестого участка, и только успел извиниться за ложный вызов и дать им отбой, как отчетливо прозвучал хлопок выстрела, а за ним — еще два. Не дожидаясь ответных очередей, я счел за лучшее выключить фары и двигатель, тихонько открыл багажник и забрал оттуда роуль и матюгальник. Оружие изначально было при мне.

У дома стихала неуверенная стрельба. Выдав из-под колес клубы снега, от входа уносились два полицейских фордика — от греха подальше. Я встал за джип, навел «роульс» и увидел валяющегося у решетки автогенщика и остальных друзей Оушена, занявших круговую. Пришла пора воспользоваться громкой связью.

— Дорогие бывшие коллеги! С вами говорит подполковник Жлуктов из отдела Реагирования. Предлагаю старшему по должности связаться с капитаном Пискуновым из Охранного — конечно, если вы знаете номер, — и выяснить вашу дальнейшую судьбу. Раненого товарища нужно сию же минуту перенести в транспорт. После этого каждый в радиусе трех метров от входа на объект будет немедленно ликвидирован. Даю вам пять минут на связь и еще…

Вы не поверите, но один из них пустил очередь в мою сторону. Даже каким-то чудом попал в правое крыло машины. Кто-то замахал руками, донеслись крики — прекратить огонь, прекратить огонь! Но стрелявший уже лежал на снегу — кому-то, скорее всего Ермаку, хватило одного выстрела.

Я отряхнулся по-собачьи и продолжил:

— Пять минут на связь с Охранным и пять минут на организованный отход — для всех, кроме старшего по должности. Ему через десять минут положить оружие на снег, отойти на два шага и ждать отдельных указаний.

Воспользовавшись «роульсом», я с облегчением увидел, что один из них разговаривает по сотовому. Но на всякий случай добавил:

— В том невероятном случае, если вы просто выдаете себя за сотрудников госбезопасности, советую всем немедленно лечь лицом вниз, руки держать за головой и не производить никаких движений.

* * *

Войдя в гостиничный номер, Кандинская даже не стала тратить времени на укол. Она прилегла на диван, закрыла глаза, сосредоточилась и уже через пару минут находилась на пустынном пляже у знакомого летнего кафе. Она не сразу увидела Джен, стоявшую у самой кромки воды. Джен была босиком, с подвернутыми до колен джинсами, чтобы их не замочить, и пялилась на жирного альбатроса, низко планировавшего над волнами.

Алиса присела на лежак и окликнула ее, но та не услышала — мешал ветер. Тогда Алиса сделала то, что делала редко, — она, не раздумывая, убрала из сновидения ветер, альбатроса и остановила движение волн. Джен оглянулась, помахала рукой и направилась к лежакам.

— Привет, клюшка-подружка! — крикнула Джен.

— Сама привет, — огрызнулась Алиса. — Тебе слуховой аппарат купить?

— Чего на лицо ужасная? Задержка или ПМС?

— Джен, остановись на секунду. Послушай меня, это важно.

— Вся внимание.

Алиса не сразу смогла задать вопрос:

— Ты кого-нибудь видела? Вы все кого-нибудь видели?

— В смысле — видели? Альбатроса вот видела, пока ты его не спугнула. Или потопила.

— Джен, я серьезно. Свяжись с другими, или, может, ты уже связалась — мне наплевать. Ты же знаешь, я верю тебе больше, чем кому-либо еще в этой жизни.

— Ох, как приятно. Хоть и вранье.

— Заткнись! — наорала на нее Алиса. — Я должна знать прямо сейчас, видели вы кого-то постороннего?

— Кого, например?

Алиса внимательно вглядывалась в лицо Джен.

— Моего отца, например.

Джен ответила:

— Нет, милая. Ни отца, ни бульдога, ни мальчика, ни сиротку в пеленках, ни кого-либо еще — если ты об этом. Тебе просто дурной сон приснился. И все. Это хорошая новость? Или, блядь, плохая?

Кандинская промолчала, встала и пошла вдоль оградки вечно пустого летнего кафе. Она физически чувствовала, как успокаивается с каждым сделанным шагом. И в то же время ощущала легкое разочарование — как командир, уже почти вылезший из окопа, уже почти прооравший бойцам «За мной, в атаку!» — и в эту секунду услышавший крик радиста: «Отбой, отбой!»

От этих мыслей ее отвлекла Джен:

— Профессорша хуева! Если сваливаешь — птичку верни на место!

* * *

К утру, когда вы позавтракали и отправились по адресу, найденному тобой накануне, в Москве ситуация практически улеглась. Я особенно гордился тем, что к шести часам отправил Онегину сообщение с защищенного пейджера — мол, возникла небольшая проблема, все утрясли, вас беспокоить не стал, доложусь завтра.

Как я и предполагал, разговор с Юркой оказался труднее всех остальных, вместе взятых.

С неудачником-лейтенантом из Охранного мы в момент нашли общий язык: он пишет докладную на имя Ильина — от кого именно поступило распоряжение об обыске у Кандинской, я докладную забираю себе в сейф и сообщаю в Реагирование, что ошибся в оценке ситуации «на месте» — ложная тревога, группу отозвал, дежурному сообщил.

Так как у охранных обошлось без трупов — раненого прооперировали и провели через сводку МВД по области, а ворошиловский стрелок был в бронежилете и отделался синяками, — то и на их стороне формальных сложностей не просматривалось.

Ничего не понявшего и вечно сонного Пискунова я успокоил лично, а лейтенант, думая, что легко отделался, поклялся, что он мой должник навеки. Единственное, что его беспокоило, — как доложиться начальнику из Особых, чью фамилию он мне сдал в докладной для Ильина. Я ему посоветовал — сейчас не звони, утром свяжешься по конторской связи и отрапортуешь — объект усиленно охраняли, проникнуть без обнаружения себя возможным не представлялось.

Мне парня было искренне жаль — в отличие от той скотины, которая послала его группу к дому Кандинской. Откуда лейтенант из Охранного мог знать, кому она приходится племянницей? Никто не знал в конторе. Оставалось надеяться, что Архив не станет отыгрываться на стрелочниках…

Хита я отправил доставить ящик коньяка в шестой участок — в качестве извинения. Ермака и Узкого на всякий случай отправил из города на пару дней, велев передать оружие в мастерскую Худи.

Закончив с конторскими делами, я предстал перед моим любимым, но разъяренным архитектором.

— Юрка, не сердись, обычная рабочая накладка, — ­попробовал я.

— Накладка? Сереж, ты хоть мне не пизди! Понимаю, вы там у себя уже так изоврались, что отучились правду говорить. Но это ты и это я!

— Хорошо, прежде чем выведешь всех врунов мира на чистую воду, разреши хотя бы вызвать спецов, чтобы решетку починили. — Гильзы к тому моменту уже были собраны.

— Каких, блядь, спецов?

— Хороших. Юрка, ну надо же все вернуть в прежний вид? Кстати, восхищен системой блокировки — фантастический уровень!

Если б я не знал его так долго, то поверил бы, что мне сейчас дадут в морду. Но я его знал. Готовиться нужно было всего лишь к словам, хотя и тяжелым.

— Сереж, обращаюсь к тебе, как к другу. Если ты еще не превратился в полную сволочь — изволь объясниться.

— Юр, я вообще-то людей под пули поставил ради тебя.

— Ради меня?! Ради меня?! Ты понимаешь, что она могла там быть, что ее убить могли? Я ее люблю! — взревел он. — Я ее люблю, а ваши твари пришли ее убивать! В ее дом!!!

— Пожалуйста, успокойся. Никто ее убивать не собирался — это полная чушь. Они не знали, что дома кто-то есть, и решили его ночью обыскать.

— Обыскать?! Кодла убийц с автоматами?

— Ну, дом большой. А оружие им по уставу носить положено.

— Во что вы ее втянули? Во что? Они же стреляли, стреляли!

Я дипломатично протянул ему открытую банку пива, вторую взял себе. Напрасная трата напитка — он только поморщился. Поставив это себе в укор: мог бы сообразить сгонять на кухню за бутылкой красной кислятины по тысяче евро за штуку, я отхлебнул из банки и продолжил изображать здравомыслие и невозмутимость:

— Стреляли от испуга — потому что стреляли в них.

— Да какая разница??

— Полностью согласен, они действовали самым недостойным образом — но им дали отпор.

— Нет, им всего лишь решетку опустили. Я. Гражданский!

— Ты, конечно, ты.

Юркино лицо уже переходило за все оттенки красного, и я подумал — может, пора давление мерять и врачей с уколом?

— Юр, не кричи. В каждой структуре имеются ублюдки, не только в нашей. Разница в том, что в случае с твоей подругой — и моей свояченицей, между прочим, — она неприкосновенна. Хотя, признаю, решетки сработали на отлично.

— Что ты мелешь? Ты себя слышишь? К женщине, к ученому, вламываются в дом вооруженные до зубов опричники, без ордера, без объяснений, без ничего, вдевятером, ночью, устраивают пальбу, у всех на глазах автогеном жгут входную решетку! Не говоря уже о том, что их царьки обратились к ней за помощью! И это, еб твою мать, — неприкосновенность?!

Я ошибся. Пора было не врачей звать, пора было потерять терпение. Что я и сделал.

— Дружище, у меня трудная ночь выдалась. Хочешь голосить дальше — я, наверное, откланяюсь, а то, не ровен час, нос тебе сломаю. Но прежде чем я пойду, запомни следующее — скажешь хоть слово Кандинской об этой истории, до того как Онегин тебе разрешит, — проектировать будешь исключительно скворечники. И увидишь любовь свою лет этак через двадцать.

— Господи, никогда не думал, что ты так опустишься, — с презрением сказал Юрка. — Ты мне угрожаешь?

— Нет, я тебе услугу оказываю.

— Да ты что?

— Алису никуда не втягивали — она принимает собственные решения. Алисе ничего не грозило и не грозит — о ее безопасности пекутся люди, которые в этом знают толк. Да, я волновался за тебя, и да, я не хотел, чтоб в ее дом залезали. Алиса — высококвалифицированный эксперт, занимающийся в настоящий момент вопросами госбезопасности.

— Конечно, госбезопасности, — скривился Юрка. — Как же еще?

— Конечно. А ты с какого-то хера решил, что это твои заботы. Ты ей, блять, кто? Даже не муж. Но орешь так, словно ее начальник. Засунь в жопу свою решетку — не было бы тебя в доме, они бы спокойно залезли, а мы бы спокойно об этом узнали. И не надо было бы в индейцев играть.

Юрка внезапно сник. Сдулся, как воздушный шарик.

— Извини, ты прав. Я идиот. Я сам не понимаю, что я здесь делаю.

Я обнял его, поцеловал в макушку и рассмеялся:

— Ты не идиот — ты ее любишь. И я не прав, по крайней мере в последней части. Конечно, мы их прошляпили, и конечно, нам повезло, что ты там был. Потому что, если бы они и правда залезли в ее дом, — их бы всех пришлось потом ликвидировать.

Юрка отодвинулся и с ужасом глянул на меня:

— Ты это серьезно?

— Куда уж серьезней. Неприкосновенность — она так работает.

* * *

Разговор с Джен накануне вечером, поначалу успокоивший Алису, в итоге обернулся бессонницей — настолько редким явлением в ее жизни, что было даже немного любопытно ворочаться под накрахмаленным одеялом гостиничного номера и время от времени взбивать подушку — как будто именно в подушке таилась какая-то неуловимая помеха сну. Алису почти развеселил тот факт, что ведущий специалист страны по осознанным сновидениям спасовал перед самыми что ни на есть обычными.

Она понимала, конечно, что бессонница — следствие, а не причина. Причиной была нарастающая тревога. Кандинская никогда не использовала снотворные или успокоительные — дисциплина самоанализа подразумевает бережное отношение к тревогам, ими не положено разбрасываться направо и налево. То ли дело страхи — они всегда предметны и оттого всегда невероятно скучны.

Она глянула на часы — время тянулось медленно. Жизнь длинными днями ее определенно начинала тяготить. Алиса вдруг ощутила запоздалость своей бессонницы — видимо, она уже успела «проспать» какие-то важные обстоятельства, какие-то важные изменения, какие-то части внутренней событийности, растворившиеся на горизонте до того, как она успела толком их рассмотреть. А заодно с ними начала растворяться прежняя «важность», черты которой, казалось, Алиса знала на­изусть, как знают наизусть цвет собственных глаз и звук собственного имени.

Кандинская поняла, что «внезапная» проверка гарнизона своего сознания во время разговора с Джен оказалась классическим примером верного шага, ­совершенного по неверным причинам. Да, тревогами не разбрасываются. Бессонницами, кстати, тоже не стоит — а то, не ровен час, еще что-нибудь «проспишь».

* * *

Поспав пару часов, я привел себя в божеский вид, захватил докладную лейтенанта из Охранного и поехал в город на встречу с Онегиным, тщательно проверяя, нет ли за мной слежки. Ваш дядя настолько избегал любого касательства к делу Турбина, что притащил на встречу коллегу — советника Потапова (по каким соображениям в Архиве выбирают звания и должности — тайна, покрытая мраком).

Лицом советник напоминал опечаленного игумена, проводящего дни в молитвах о грешных мира сего. Но грешные боялись его не меньше Онегина. Именно Потапову предстояло сломать жизни и карьеры ряду конторских. Что поделаешь — в аппаратных игрищах фальстарт обходится дорого.

В данном случае речь шла, видимо, о замах, курирующих Особых — управление, отвечающее за внутреннюю безопасность. Это делало анализ произошедшего накануне практически лишним — все и так было очевидно. Из-за статуса убитого Турбиным конторского каждый дополнительный день расследования грозил обернуться преждевременными расправами на самом верху, а Особые по определению являлись подходящими кандидатами.

Два монстра из Архива выслушали мой доклад не перебивая. После чего Потапов уточнил несколько моментов и сказал:

— Сергей Владимирович, вы все сделали правильно. Если товарищ полковник ничего против не имеет, я бы просил вас лично передать докладную замдиректора Ильину.

— Лично? — усмехнулся я. — К нему на прием записываются за месяцы, и уж точно не через голову своего непосредственного руководства.

Потапов грустно посмотрел на меня, как бы сочувствуя моим низким умственным способностям.

— Во-первых, он вас примет сегодня в девятнадцать ноль-ноль. Во-вторых, ваше руководство в курсе и ничего против не имеет. В-третьих, вы в силу ваших отношений с Алисой Павловной знаете и о ее поручении, и о вчерашних событиях — так что это абсолютно естественно, что вы пожелали проинформировать товарища Ильина лично, не привлекая внимания и дав ему спокойно решать, как реагировать, — если он сочтет нужным вообще реагировать.

Разжевывать дальше необходимости не было. Архив оставлял за Ильиным внутриконторские разборки, в то время как за собой — наглядное подтверждение концепции неприкосновенности, о которой я рассказывал Юрке.

Онегин улыбнулся и попросил меня дать взглянуть еще раз на докладную:

— Знакомая фамилия у этого типа из Особого. Где-то встречалась.

По улыбке полковника я сразу понял, что ни мне, ни кому-либо еще вспоминать эту фамилию больше не придется. Видимо, Онегин отдал Потапову на съедение всех, кроме одного, которым займется сам. Ясно, все-таки он Алисин дядя, в конце концов.

Советник Потапов тем временем переживал совсем за другое:

— Хорошо бы Алисе Павловне побыстрее разобраться с делом. А то скоро вся контора от нервов вразнос пойдет.

* * *

— Не бывает нелепых судеб, бывают нелепые люди, — громко возмутился он.

Рядом со стариком Кречетовым на скамейке у детской площадки сидела Анна Витальевна, его соседка по лестничной клетке. В зимние дни она закутывалась в старое шерстяное тряпье поверх тулупчика, и стоило выйти солнышку, как она немедленно проваливалась в дремоту. Витальевна не возражала против того, чтобы Кречетов вел с ней свои монологи, но его внезапные крикливые пассажи ее будили, и совершенно напрасно — пока она успевала сообразить, что к чему, Кречетов уже снова продолжал вязать узоры нескончаемых доказательств, аргументов и откровений монотонным голосом вышедшего на пенсию лектора.

— Да уж, что есть, то есть, — искренне вздохнула Витальевна, устраиваясь поудобней, чтобы еще подремать.

Кречетов грозно помолчал, потом закашлялся, нашел салфетку в кармане и протер верхнюю губу.

— Я всю жизнь стоял и стоять буду на той позиции, что единственная святыня русских — это русское государство. То сакральное, не побоюсь этого слова, что и делает нас русскими. Да, сакральное, а как иначе!

Опять он повысил голос. Давление скачет, решила про себя Витальевна, а вслух проквакала:

— Да уж, чему быть — того не миновать.

Кречетов немного успокоился и продолжил:

— Они тогда сказали мне — мол, какая нелепая судьба у вашего сына! Я говорю врачу — слушайте, я же знаю, кто вы и какую организацию представляете. И уважаю. И не спорю — кто русское государство защищает, им и решать, что и кому говорить. Идет война, самая главная, наверное, война в истории, и Комитет на передовой, каждый день, каждую ночь.

Витальевна опять похрапывала, еле слышно и очень деликатно. Старик смотрел на детишек, играющих на площадке в снежки, и чувствовал, как опять подтекает из левого глаза. Годовщины давались ему непросто — при всей своей многолетней дисциплине, в эти дни он никогда не садился за письменный стол, никогда не назначал встреч, никогда не отвечал на звонки.

— Я ему тогда сказал — я все понимаю, и может, не меньше вашего даже. Россия стояла и стоит на том, что ее сыновья жизнь за нее отдают. Мой сын отдал — и вечный ему поклон от нас, от всего русского народа. Не хотите объяснять — имеете право. Только про нелепую судьбу зачем? Он жизнь и за вас отдал, в том числе.

Кречетов замолк, а потом неожиданно хихикнул:

— Как будто Коля отцу родному — и не рассказывал! У меня, милые мои, допуск еще с шестьдесят второго! С шестьдесят второго!

* * *

«Ты ждешь одну беду, а приходит другая», как писал гениальный Дерек Уолкотт.

Она шарила на ощупь в потемках несчастья из будущего, но ее руки не натыкались даже на стены. Она разбирала на части последние дни и недели в поисках непоправимости, как маленькие дети разбирают игрушки, но вместо частей видела лишь равнодушные обломки, из которых ничего назад не собрать. Ей уже не хотелось той беды, которую она так долго ждала. Ей вообще уже не хотелось бед.

Интуиция говорила Кандинской, что «начало конца» каким-то образом связано с Турбиным и его делом. Но каким?

Ей вдруг показалось, что она завидует несчастному, что ей тоже позарез хочется навести пистолет с магической пулей на все, что сейчас прячется от нее, и, спустив курок, узнать — каково это, выполнить последнее задание и ни о чем не беспокоиться. Сколько времени занимает спустить курок? Вряд ли дольше секунды. И внутри ее закружилась вихрем черная ненависть к ублюдочному инспектору, сидевшему далеко отсюда в Лефортово.

* * *

Книжный магазинчик «Коммунизм» в два уютных этажика притулился на углу Авиационной и Сурикова, у подножья недостроенной многоэтажки. Это была идея Кандинской — свести знакомство с Кречетовым на нейтральной территории, вместо того чтобы заявиться к нему домой без приглашения. Верный план, и не ее вина, что, как большинство хороших планов, он отклонился от себя самого. Ты одобрила — ты первый раз видела старшую сестру, прямо-таки излучавшую уважение к твоему профессионализму. Может, ей действительно было любопытно, а вероятнее всего — наоборот: Кандинская привыкала к жизни длинными днями и всплывать на поверхность событийности ей становилось все труднее.

Кречетов навещал «Коммунизм» регулярно, три раза в неделю, чаще всего ради бессмысленных встреч с какими-нибудь местными или заезжими функционерами разнообразных «научных» обществ — то есть адептами многочисленных теорий заговоров и альтернативной истории. Дело в том, что еще в девяностых Кречетов блеснул на областном уровне в качестве автора ряда книжонок о тайных разработках советских спецслужб и о том, что западным масонам ничего неоставалось, как разрушить Союз на пороге его окончательной победы над коварными врагами, устранив политическую верхушку и внедрив собственную агентуру на самый верх.

Конкуренция в то бурное время на этом поле была сумасшедшая, и шустрые дельцы от издательского мира переключились на других обладателей секретных истин, оставив Кречетову лишь членство в Союзе писателей и твердую репутацию среди патриотической общественности города. Но, как известно, рукописи не горят — даже такие, — и магазин «Коммунизм» остался единственным надежным убежищем для нераспроданных остатков шедевров Кречетова, — старик это ценил, и частыми посещениями выказывал свою, полную достоинства, благодарность.

Для тебя релевантной информацией являлся только один факт — Кречетов являлся отцом и вообще единственным живым родственником конторского из местной «пары», выбранной согласно твоим параметрам. А значит — источником, от которого следовало раздобыть нужные (или ненужные) данные.

Но, любовь моя, не в обиду будь сказано, из тебя вышел бы настолько же херовый вербовщик, насколько в итоге вышел потрясающий аналитик. Вы с Алисой за­шли в магазин, ты при всех вытащила ориентировку с фотографией, отыскала взглядом старика и, подойдя к нему кавалерийским шагом, строго спросила:

— Господин Кречетов, Иван Васильевич?

— Правильно, — радушно ответил Кречетов, — как в известном фильме!

И пока он покровительственным взором окидывал то ли симпатичную поклонницу, то ли прыткую журналистку, ты отрыла в сумочке свою ксиву и, едва не задев ею мясистый нос «источника», представилась, после чего сообщила, что нужно поговорить наедине.

Кречетов даже ничего не сказал — он как-то болезненно скривился и направился к выходу. Ты сперва растерялась, но потом окликнула сестру и зашагала следом за ним — наверное, решила, что Кречетов воспринял твои слова буквально и решил пообщаться на улице.

Однако выйдя за дверь, ты увидела, как он торопливо ковыляет к автобусной остановке.

— Господин Кречетов!

Ноль внимания. Ты замешкалась и слишком поздно обратила внимание на автобус, уже светившийся запотевшими окнами и фарами на остановке. Рванула через переход, выскочила на тротуар, но автобус захлопнул двери и медленно отчалил. Однако, стоило ему проехать, в твоем поле зрения оказался черный «опель», а рядом с «опелем» — застывший Кречетов и молодой парень в темной куртке и легкой круглой шапочке.

Парень придерживал старика за локоть. Ты услышала, как он вежливо произнес:

— Иван Васильевич, ну зачем же так? Ольга Павловна, занятой человек, ценнейший сотрудник, прибыла лично из Москвы по указанию Центра, с вами поговорить. Пред­ъявила удостоверение, назвалась — а вы решили ее проигнорировать.

— Я заслуженный пенсионер! — выкрикнул Кречетов. — Что за выходки?

— И я о том же, — улыбнулся парень. — Действительно, что за выходки? Конечно, можем отвезти вас в Управление, и когда у Ольги Павловны найдется время, она заедет пообщаться. Но если вы сейчас пригласите ее в гости на чашку чая, мы вас обоих мигом подбросим, и вы спокойно все обсудите. Мы же знаем — вы занятой человек, к чему время терять попусту?

Парень перестал улыбаться и, глядя Кречетову в глаза, сделал жест рукой — мол, теперь дело за вами, уважаемый.

Кречетов сипло сказал, не глядя на тебя:

— Ольга Павловна, так? Давайте и правда, что ли, ко мне на угощение. А то вы с дороги, наверное…

— Отлично! — воскликнул парень, вернув улыбку на место. — Садитесь на заднее сиденье, Иван Васильевич, я сейчас кресло подвину, чтобы удобнее ногам было.

Пока Кречетова усаживали в «опель», ты обнаружила, что Кандинской на улице нет. Одну секунду, сказала ты и набрала ее номер.

— Ты где?

— Прости, в магазине еще. Здесь такой ассортимент — одни названия чего стоят! Рай для психиатра!

— Алис, мы вообще-то по делам тут. Сейчас направляемся домой к Кречетову.

— Скинь мне адрес, я на такси доеду. Чуть-чуть опоздаю, чуть-чуть — честное слово!

Ты выругалась, убрала телефон в карман и села в машину.

* * *

Утром того дня вы решили скоротать время после завтрака и пройтись по магазинам. План на вечер с Кречетовым был готов, на текущие московские дела у вас обоих ушло не более часа созвонов и имейлов.

Возвращаясь с покупками в отель, Кандинская вдруг спросила:

— Оль, а за что ты меня так не любишь?

Ты удивленно хмыкнула, но ответила не задумываясь:

— А за что тебя любить, Алис?

— Я думала, любить можно и без причин.

— Серьезно? Мне казалось, кто-кто, а психиатры в такую чушь точно верить не должны.

— Не должны, — рассмеялась Кандинская. Странно, но ей стало весело и легко на душе. И это Алисе, с которой «без причин» не то что любовь, вообще мало что происходило. Она опять рассмеялась, и даже остановилась на секунду, уронив пакет со шмотками. Ты непонимающе посмотрела на нее:

— Смешинка в рот попала?

— Точно, — кивнула твоя сестра, все еще хихикая. Но через минуту у Кандинской появилось странная уверенность — так весело и легко ей уже никогда не будет.

* * *

Наверное, то, как люди видят и понимают других людей — искаженно, ошибочно, «меряя по себе», — единственно возможный для человека способ знакомства и единственная дверь к отношениям. Иначе мать-эволюция или Бог Отец давно бы изобрели для нас нечто менее дырявое и более надежное.

В Академии на кратком курсе по техникам установления контакта нас учили как можно дольше не «вешать ярлыки». Грубо говоря, у мозга уходит буквально несколько секунд, чтобы составить представление о незнакомце. И всегда — предвзятое. Соответственно, если ты притормозишь хотя бы минут на десять, успеешь получить куда более объективную картину.

Как годами позже растолковывала мне Кандинская на одном из семейных сборищ, речь идет о каких-то там ментальных картах и скорости перцепции. Впрочем, опытные следаки или вербовщики подтверждают — техника работает. Только вот «контакт», который они устанавливают, обычно сулит мало хорошего их собеседникам. Уж точно не любовь до гробовой доски.

Кандинская тогда возразила мне — что плохого в том, чтобы иметь верное представление о человеке? Ты приобняла меня и насмешливо фыркнула:

— Любимый, не заморачивайся. Для нее отношения начинаются и заканчиваются диагнозом.

Сейчас, когда я либо заставляю себя не думать о произошедших событиях, либо, наоборот, тщательно восстанавливаю их в памяти, надеясь таким образом от них потом избавиться, и когда у меня не выходит толком ни то ни другое, я начинаю гадать — влюбилась бы ты в меня, а я в тебя, стали бы мы жить вместе и женились бы, если б, умея «правильно» устанавливать контакт, получили «верное» представление друг о друге? Хотя в глубине души я прекрасно знаю ответ.

* * *

Блуждающий взгляд древнего призрака еще помнил молочное зарево первичного нуклеосинтеза. Он помнил слияние кварков в андроны и помнил, когда мир стал прозрачным. Теперь от его мечущейся, обжигающей слепоты пряталось все, что когда-либо существовало или будет существовать во Вселенной. Кроме Виты — для нее мир был не страшнее капризного подростка, вбившего себе в голову, что жизнь остальных начинается и заканчивается его собственной.

Кандинская поначалу опешила, разглядев из-за спинки кресла пилота узкий затылок с переливающимися татуировками — вместо могучих плеч Клеменса. Она зашла сбоку, и у нее, как всегда, перехватило дыхание от божественной красоты лица, к которому Кандинская даже не мыслила прикоснуться силой своего сознания — как не мыслила сделать то же самое наяву кончиками пальцев.

— С Клеменсом все в порядке, он сдал мне вахту на время его отлучки, — пояснила Вита, следя за клавишами, — те поднимались и опускались самостоятельно, как будто старенький пульт-рояль решил развлечься в автоматическом режиме.

— Отлучки?

Кандинская на секунду поймала себя на мысли, не попала ли она в сон внутри сна. Вита ласково на нее посмотрела.

— Отлучки. Напустил на себя очень таинственный вид и исчез. Но обещал вернуться к вашему следующему свиданию.

— А звезды куда делись?

— Прячутся от Ящера.

— Это еще кто?

— Призрак нынешней Вселенной. Обожает шляться по галактикам и всех стращать. Не волнуйся, он абсолютно безвреден.

Вот еще, возмутилась про себя Кандинская. Сон-то мой! Какого-то Ящера бояться. И вообще — давно пора уборку генеральную затеять.

— Оставь его в покое — на что-нибудь, да сгодится, — ответила Вита на ее мысли. — Рада тебя видеть. И я знаю, о чем ты хотела спросить у Клеменса.

Кандинская задумалась. Может, и хорошо, что здесь Вита? Может, у нее спросить? Как-то неловко. Неловко? Что за бред?

— Вита, от чего умирают отцы?

— Ты имела в виду — не от чего, а зачем?

— Да.

— Дети, Алис. Матери ради детей живут, а отцы ради них умирают.

— Вита, я не понимаю. Отец умер ради меня — чтобы что? «От комплексов эдиповых избавить?»

— Посмотри в иллюминатор, Алис, — сказала Вита. — Прошлое здесь настолько велико, что включает в себя и настоящее, и будущее. Другими словами, кроме прошлого здесь ничего нет. Здесь любая смерть в миллионы раз дольше любой жизни.

— Похоже, не только здесь, — догадалась Алиса.

— Конечно, — кивнула Вита. — Отцы умирают, чтобы дольше оставаться с детьми. Желательно — несколько вечностей.

* * *

Старые люди берегут стыд — иногда стыд оказывается для них единственной тайной, достойной могилы.

Ты уже минут сорок пила чай с Кречетовым, расспрашивая его о том, как именно погиб «при исполнении» его сын, а старик в ответ философствовал и не собирался признаваться тебе, что сам ничего, абсолютно ничего не знает.

В дверь позвонили, Кречетов, заметно нервничая, отправился в прихожую и почти сразу вернулся:

— Коллега ваш молодой, Ольга Павловна. Просит вый­ти на минутку.

Но выйдя за дверь, вместо «коллеги» у лестничного пролета внизу ты увидела сестру. Она приложила палец к губам и махнула тебе — спускайся.

— Оль, мне кажется, я все поняла. — Кандинская выглядела перевозбужденной и говорила шепотом.

— Поздравляю, — ухмыльнулась ты. — Зайдешь чаю попить, или в аэропорт поедем?

— Не зайду. И в аэропорт поедем. Но сперва ты его должна спросить, кто дал ему право разглашать факты о двести шестом Управлении в книжке «Последняя битва КГБ»? Запомнила?

— Наизусть. Только чего бы тебе самой не спросить?

— Я не конторская.

— Прелесть какая. А дальше что? Что мы хотим узнать?

— Ничего. Мы хотим, чтобы он узнал, — и посмотреть на реакцию.

Ты собралась хорошенько взбеситься, но передумала. Как бы ты ни относилась к старшей сестре — ты знала, что она умнее тебя. То есть — даже тебя.

* * *

Заперев за тобой дверь, старик вернулся на кухню и лег на кушетку. Дрожь в ногах постепенно утихала, как и спазмы внизу живота. Он даже не помнил, когда исчез страх — тот специфический привкус во рту, знакомый поколениям до него и поколениям после. Его охватывало другое, новое чувство — чувство сумасшедшего восторга, и он старался не двигаться, чтобы не умереть от инфаркта, чтобы пожить, как не жил уже очень давно — без стыда, без вины, без унижения.

Нелепых судеб не бывает — бывают нелепые люди. Но Кречетов только что убедился — он не из таких. Ни он, ни его сын, отдавший жизнь за Родину.

* * *

К ночи в Екатеринбурге резко похолодало. Ты пожалела Кандинскую и решила поговорить в отеле — но, естественно, не в номере. Улыбчивый конторский выручил и на этот раз, попросив администратора на время очистить кухню ресторана от ночной смены.

Странно, но твоя сестра выглядела равнодушной — от азарта не осталось и следа. Казалось, мыслями Алиса находится совсем в другом месте. Ты почти занервничала — а вдруг ты зря ей доверилась в подъезде у Кречетова? Но замдиректора нанял ее, а не тебя — пусть она и отдувается.

— Кто начнет? — поинтересовалась ты у сестры.

— Не имеет особого значения. Но лучше я изложу, а ты, как большой аналитик, поищешь нестыковки.

«Как же, нестыковки, — подумала ты. — У нее. Просто ей лень меня порадовать и дать поиграться в Шерлока. Ну и правильно. Как девочка, до сих пор хочу впечатление на нее произвести. Сколько можно?»

— Излагай, — кивнула ты.

* * *

Согласно Кандинской, у них имелось несколько фактов и несколько предположений, которые не составляло большого труда проверить.

К фактам она отнесла следующее:

Отец погибшего в 1993 году сотрудника конторы описывает мифическое двести шестое Управление в своей книге, вышедшей примерно тогда же, спустя год с небольшим после смерти сына.

Это же Управление фигурирует в показаниях Тур­бина.

Сын Кречетова соответствует параметрам поиска — из местной пары посмертно наградили другого сотрудника, погибшего на месяц раньше.

Реакция Кречетова на вопрос о двести шестом Управлении четко демонстрирует, что это не авторская выдумка — он действительно верит в его существование.

Что касается предположений, первым из них Алиса выдвинула такое: если Двести шестое хоть сколько-нибудь распространенная страшилка — контора и тем более Архив о ней знали бы. Разумно было допустить, что Двести шестое упоминалось исключительно в книге Кречетова.

— Скорее не исключительно, а изначально, — уточнила ты. — Нам достаточно подтвердить только это. Да и проще.

Второе предположение заключалось в том, что Кречетов узнал о Двести шестом от сына, больного синдромом психического автоматизма. Сын скрывал синдром и делился псевдо­галлюцинаторным бредом только с отцом — а тот этот бред поддерживал, в силу собственной обсессии на теориях заговора.

Ты не возражала, но посоветовала упростить формулировку для оперативной оценки и написать так: страдающий психическим расстройством Кречетов-младший рассказывал о двести шестом Управлении отцу, помешанному на заговорах.

Предположение номер три — сын Кречетова убивает сослуживца, контора заминает инцидент, Кречетову информации не предоставляют, или, с твоей точки зрения, отделываются примитивной легендой. В любом случае, как бывший сотрудник органов, Кречетов понимает, что правды ему не скажут. Переживая, что сын превратился в «неизвестного героя», Кречетов пишет книгу о Двести шестом, базируясь на бредовых откровениях сына. Отсюда логично вытекало следующее предположение: Турбин узнал про Двести шестое либо из книжки, либо от самого Кречетова.

Ты добавила существенную деталь — вероятнее всего, Кречетов не делился рассказами сына со следствием, иначе бы его закрыли в дурдом или в тюрьму как соучастника.

— Чего ж они тогда не сделали этого после выхода книги? — растерялась Кандинская.

Ты на миг испытала удовольствие от ее растерянности. Но вредничать не стала:

— Тираж мизерный, могли запросто не прочесть. Но вероятнее другое объяснение — Кречетов, чтоб не засветиться, кое-что в книжке поменял. Кроме номера сраного Управления.

— Точно, — сказала Кандинская. — Наверняка так и было.

— В любом случае, — продолжила ты, — мы получим показания Кречетова, и в них все будет.

— С чего это он вам показания даст? — наморщила нос Кандинская.

— Освобождение от ответственности за сроком давности в обмен на чистосердечное признание. Уйдет в отказ — пригрозим открыть дело на сына по статье об измене родине.

— Я смотрю, ты поднаторела там, — сказала Алиса.

— Чего уж там, — ухмыльнулась ты. — Что-то мне подсказывает — у вас, Алиса Павловна, имеется еще одно, последнее предположение, только вот на него моей смекалки не хватило. Так что не терпится услышать.

И ты вдруг, словно вы со старшей сестрой во что-то вместе играли, как тебе и мечталось в детстве, весело ей улыбнулась.

В ответ Кандинская посмотрела на тебя пустым взглядом и сказала:

— Оль, не обижайся, но последнее я доложу лично Ильину. Когда все остальное проверим.

* * *

Любовь шелестит листвой невидимых крон и раскачивает невидимые стволы деревьев. Посмевшие тикать часы раздавят каблуком, запертые двери дождутся отмычек. Разве еще остались на свете вопросительные знаки для «кто здесь» и «где ты»? Миллионы новых линий удерживают древние чертежи времен полураспада.

Ты о таком знать не можешь, а я о таком не в силах рассказать. Но, слава богу, у меня есть один друг, который и знает, и рассказать может.

* * *

Юрка накормил ассистентку Аню петухом в красном вине, приготовленным по его собственному рецепту, и карпаччо из тунца (всегда был маэстро в налаживании отношений), после чего отправился в бассейн — он искренне верил, что физические упражнения освобождают мозг для решения сложных задач. Или дилемм — как в нынешнем случае.

Вы с Алисой прилетали дневным рейсом, и в районе семи Кандинская должна была оказаться дома. Умолчать, по моему совету, о ночном налете он не мог — Юрка из той редкой породы людей, которые не выдумывают отличий между умолчанием и обманом, чтобы заглушить укоры совести. Рассказывать с порога как есть он тоже не хотел — не потому, что я его запугал, а потому, что устыдил своими манипуляциями на тему его самомнения.

Бассейн не подкачал — надевая халат, Юрка уже был уверен, что нашел элегантное решение. Узнай я об этом решении, ему бы… впрочем, меня в известность не поставили.

Я встретил вас в аэропорту, и мы с тобой решили сперва закинуть Кандинскую — я ужасно соскучился по тебе и не хотел выпускать из виду. Припарковавшись у входа, где совсем недавно шел бой локального значения, я с изумлением увидел встречающую делегацию в составе радостного Юрки и не менее радостного Онегина. Ты поскакала обнять дядю, а я помог Кандинской с чемоданом.

— Какими судьбами, полковник? — спросил я.

— Да вот, Юра зазвал: раздобыл aж целый ящик «Магнума» семьдесят третьего года, и я был не в силах устоять. Надеюсь, племянница простит за вторжение.

Я посмотрел на Алису и только тут обратил внимание на выражение ее лица — отстраненное, рассеянное и как будто застывшее, по сравнению с ее обычной, довольно живой мимикой. Когда она направилась к входу, у меня даже промелькнула мысль — не крикнуть ли ей, что приехал Онегин, — а то сейчас пройдет и не заметит. Но, конечно, она всех заметила и в обычной непринужденной манере поздоровалась, выказав радость по поводу приезда дяди.

— Оль, Сереж, останьтесь — а то им весь ящик перепадет, — пригласила она нас.

Мы с тобой переглянулись и решили зайти.

— Только ненадолго, — ухмыльнулась ты, — а то я сестру окончательно разлюблю.

Юрка засуетился с бокалами, как настоящий хозяин, потом спросил свою возлюбленную подругу:

— Как поездка? По плану?

— Вроде нормально, — ответила Кандинская.

— У нас тоже все тихо. Хотя был инцидент — но лучше тебе полковник расскажет.

Он засветился от собственной находчивости и озорно подмигнул Онегину, словно они вдвоем нашкодили и теперь разыграют по ролям шутливые извинения. Мне хотелось его придушить. Полковник, нужно отдать ему должное, даже бровью не повел — хотя я был уверен, что Юрка не ставил его в известность о своем блестящем плане.

— Что за инцидент? — дружелюбно осведомилась Алиса.

— Неожиданный, — ответил Онегин. — Отдельно расскажу, когда винца попьем.

Я старался избегать взглядом моего дружка, и ты, конечно, в момент учуяла, что нечто случилось в ваше отсутствие, о чем вам «забыли» рассказать. Вернее, тебе — информированность сестры тебя не заботила. А кто мог «забыть» рассказать о чем бы то ни было тебе? Я немедленно почувствовал «ласковый», не моргающий взгляд и разом осушил бокал.

— Нам пора, Сереж, — проворковала ты. И принялась энергично прощаться.

* * *

Старший следователь Искин радовался второму приезду Кандинской не больше, чем первому. За прошедшие зимние дни его успел истерзать грипп и основательно потрепал гастрит. Рукавицы не уберегали от цыпок — верных спутников с ранних лет. А нагрянувшая из Подольска мама ругала за утренний перегар и вечерние папиросы. Вдобавок он решил, что находится в депрессии, вынашивал планы обсудить проблему с Кандинской и бесился, зная, что ни за что к ней не обратится.

— Что ж это вы? — укорил он Алису при встрече, забыв поздороваться.

— Затрудняюсь ответить. Вводных недостаточно.

— Чего?

— Вводных, товарищ следователь, — повторила угрюмая Кандинская.

— Конечно. То одного не хватает, то другого, то третьего. А дело не двигается. Удивляюсь, если честно, вашему отношению к работе. У других врачей на экспертизу максимум пару дней уходит. Максимум!

Кандинская остановилась и молча уставилась на Искина. Прошло меньше минуты, но майор юстиции за­психовал:

— Теперь что?

— Вводных, — сухо объяснила Алиса, — недоставало в том неандертальском вопросе, который вы мне изволили задать. «Что ж это вы?» У вас, видимо, плохо с устной речью. И не стоит удивляться моему отношению к работе — кому-то же надо работать по-настоящему, а не имитировать деятельность, как вы. А еще у вас депрессия, и сама по себе она не пройдет. Рекомендую сразу начать тиапридал, с двух таблеток по сто миллиграммов в день, а потом увеличить до трех. Через месяц покажитесь врачу, он определит дальнейший курс лечения.

Следователь потерял дар речи. Кандинская вернула его к реальности:

— Надеюсь, инспектора Турбина уже доставили. Мне может потребоваться час или больше. И попрошу вас отключить камеры в строго определенный момент, когда я произнесу слово «обожди». Запомните? Но оставьте аудиозапись — я в этот раз фиксировать не смогу.

— Что фиксировать?

— Показания. Я правильно термин употребила? И самое важное. Что бы вы ни услышали, что бы там ни происходило — никто, повторяю, никто не должен нас прерывать.

— Даже если он вас убивать начнет?

— Даже если я его.

Формально говоря, он мог послать эту новоявленную специалистку по методам следствия куда подальше. Но у Искина резко заболел желудок, и он поторопился, как и в прошлый раз, молча проводить Кандинскую в комнату для допросов.

* * *

Юрка не мог понять реакцию Алисы. К ней пытались вломиться в дом «вооруженные люди». Он спас положение, опустив решетку и так далее. А она — она даже спасибо ему не сказала и не стала ни о чем спрашивать. И вдобавок дала ясно понять, что вообще не собирается с ним это обсуждать.

Он страшно обиделся, заявил, что и так загостился и завтра же уберется. Но она, не меняя тона, вежливо попросила остаться — до конца его отпуска. И Юрка немедленно стал покорнее ягненка.

С твоей же реакцией поначалу все было ясно. Ты устроила мне обычную выволочку, и я думал, что на этом дело закончится.

В начале февраля тебя перевели работать на другой объект. А через неделю ты сообщила мне, что хочешь разойтись.

* * *

Кто из нас не путался, зацепившись за колючий чертополох интима, когда пытаешься одновременно тихонько выбраться, рвануться напролом и сделать вид, что все в ажуре? Клеенные неловкостью и возбуждением «первые разы», фиксирующие мельчайшие детали на обнаженную пленку, как будто два тела встретились для того, чтобы разложить себя на атомы и потом близоруко искать свои, отбрасывая в сторону чужие. Но отличить уже практически невозможно, и она всегда в твоей рубашке, а ты всегда ни в чем.

Разве такое может исчезнуть по щелчку часовой стрелки, разве такое может начаться и закончиться, как вычерк­нутый из календаря день?

Нам с тобой не досталось укромных снов Кандинской, но любовники всегда отыщут место, где можно поделиться ключами и уйти, оставив включенным газ и не выключенной воду, зная, что соседей нет, и дома нет, и вообще ничего нет, кроме сплетенных корней и перемешанной хвои объятий? Найдутся туманности, куда древний призрак Вселенной Ящер не пускает по одному и откуда не выпускает по двое.

Видишь ли ты до сих пор, как сползают на ковер смятые простыни и теряются оглохшие подушки? Вмятины от колен, локтей, голов, пяток? Следы спермы, смеха, слез? Дыры, прожженные молчанием? Чувствуешь ли ты до сих пор обжигающую боль радости и укусы обезумевшей тоски?

Ящер не даст мне смотреть и чувствовать одному. Потому что это же не сны.

* * *

Ты помогла сестре написать оперативную оценку. На следующий день ей позвонил Ильин и сказал, что хочет лично обсудить дело, но сможет к ней выбраться не раньше выходных. Кандинская ответила:

— Иван Савельевич, это даже хорошо. В пятницу я договорилась со следователем еще раз пообщаться с Турбиным, но сначала мне потребуется помощь ваших сотрудников. Я могу по этому номеру?

— Нет, — проворчал Ильин. — Я сегодня пришлю человека, дайте ему четкие инструкции, постараемся до пятницы управиться.

Через пару часов Кандинская гуляла по участку с посланником Ильина, больше похожим на бухгалтера, чем на конторского, и объясняла ему, что требуется сделать:

— Согласно вашим отчетам, Турбин регулярно посещал собрания общества «Ветераны правоохраны». Мне необходимо знать о них все.

— Не вопрос, Алиса Павловна. Досье пришлем сего­дня. Но, если вкратце, — маленький патриотический клуб, фокусирующийся на изучении позднего периода деятельности Комитета госбезопасности СССР.

— Годится. Следующий вопрос — имеется ли связь между «Ветеранами правоохраны» и екатеринбургским писателем Кречетовым, автором книги «Последняя битва КГБ».

— Установим.

— Я также изучила данные обысков и допросов. Ваши люди кое-что упустили.

— Вряд ли, — улыбнулся «бухгалтер». — Понимаете, мы говорим о степени С.

— Конечно, не понимаю.

— Степень С — это немедленное выделение около сотни оперативников, лучших. В течение недели поднимается буквально вся информация по объекту. Его контакты на протяжении жизни и контакты этих контактов. Осмотр каждого помещения, которое объект посещал или мог посещать. Изучение каждого дела, которым объект занимался за свою карьеру. И так далее.

— Впечатляет. Тем не менее — упустили.

— Алиса Павловна, если бы вы сказали, что именно упустили…

Кандинская задумалась. «Бухгалтер» понимающе уточнил:

— Вас беспокоит утечка информации. Напрасно. Мы создадим рабочую группу из сотрудников второго Управления. Несколько опытных дознавателей. Курировать их буду лично я. Кроме меня, никто не будет обладать всей информацией. Включая замдиректора.

— Почему я должна этому верить?

— Потому что никому не хочется связываться с Архивом.

Алиса изобразила непонимание.

— С чем?

— С вашим дядей, — ответил конторский.

Тогда она вздохнула и стала медленно формулировать, взвешивая каждое слово:

— Есть вероятность, что Турбин вел расследование — по личной инициативе и по личным причинам. Тщательно скрывая сам факт — неважно, от коллег или от кого-либо еще. Ему требовалось хранить где-то материалы такого расследования. Ему требовалась возможность доступа к материалам на практически ежедневной основе.

«Бухгалтер» сказал:

— Если ваши догадки верны, хватит и одного меня.

— Неужели?

— Конечно. Метод исключения.

— Поясните.

— С удовольствием. Полная секретность, ежедневный доступ. Единственное мероприятие, непроводимое в рамках степени С, — изучение дел других сотрудников. Единственное место, обеспечивающее постоянный доступ, — офис. Вывод — материалы хранятся в файле другого сотрудника.

Кандинская рассмеялась:

— Вы, наверное, аналитик?

— Да, Алиса Павловна. И смею полагать — не слабее вашей сестры.

* * *

«Бухгалтер» явился вечером следующего дня и коротко доложился.

Кречетов неоднократно выступал на собраниях «Ветеранов правоохраны». Материалы «расследования» Турбина обнаружились в файле со старым закрытым делом его коллеги, чей кабинет располагался на том же этаже. Кречетову учинили допрос с пристрастием, он рассказал все, что слышал от сына, — с деталями, которые требовались Алисе для финального разговора с Турбиным.

* * *

— Добрый день, — поздоровалась Кандинская.

Турбин не счел нужным здороваться в ответ. Кандинская подумала — кто выглядит хуже — следователь Искин или обвиняемый? И решила, что оба выглядят примерно одинаково. Неважно, тянуть время смысла не имело.

Она вытащила из кармана золотую цепочку с пятиконечной звездой. Три луча были окрашены в классический алый цвет, один — в золотой, светлее цепочки, и еще один, внизу, под изумруд. Показав Турбину цепочку, она перешла на «ты»:

— Узнаёшь?

Турбина словно подбросило от электрического разряда.

— Кто вы? — прохрипел он.

— Обожди. Камеры выключим.

Завороженный инспектор наблюдал за тем, как гасли красные огоньки на камерах. Кандинская усмехнулась и повторила, покачивая цепочкой:

— Узнаёшь?

— Да! Узнаю!

— Что означает южный луч?

— Землю русских.

Кандинская внезапно нахмурилась и сказала со злостью:

— Нам партизаны ни к чему. Мы тебя столько лет вели, спасибо Кречетову. И что ты учудил?

Турбин облизнул губы и заискивающе улыбнулся:

— Товарищ… товарищ Кандинская! Откуда мне знать? Сколько лет я ждал, сколько лет готовился…

У него потекли слезы. Кандинская смотрела на него не отрываясь, смотрела безжалостно. И продолжала качать цепочкой со странной звездой.

— Я тебе не товарищ, Турбин. Кем ты себя вообразил? Контрразведчиком? Думаешь, в Двести шестом идиоты сидят — ты, мол, вычислил, а наши не смогли? Думаешь, подвиг совершил? Думаешь, возьмем не глядя?

Турбин плакал без остановки. Кандинская рявкнула:

— На меня смотри, инспектор! На меня!

Он поднял глаза. Глаза побитой собаки.

— Алиса Павловна, разрешите объяснить, дайте шанс!

— Шанс заслужить надо, — прошипела Алиса. — ­Заслужить, сука. А ты сраный врун. Кого впечатлить хотел, следака? Дилетант неподключенный.

— Вас, вас хотел. Ну он же предателем был, предателем…

— А тебе в голову, идиоту, не приходило, что раз живет — значит, Управление имеет на него планы? И зачем Ефремова подставил?

— Я же только его одного и вычислил из Управления! Хотел контакт установить! — рыдал Турбин.

— Вычислил он. Вычислил. Еще раз — какого хера Искину рассказывал про Двести шестое? Какого хера говорил, что подключенный? Врал про голоса? Зачем врал про голоса?

У инспектора отвалилась челюсть.

— Искин — из Управления?

— А ты думал, мы такого героя абы кому отдадим?

И, неожиданно смягчив тон, Кандинская сказала:

— Везунчик ты. Хотел шанс? Руководство решило дать шанс. Кречетов за тебя поручился.

Турбин чуть снова не разрыдался, но сдержал себя на этот раз.

— Спасибо, спасибо, Алиса Павловна!

Кандинская сказала:

— Подключу сейчас. И не приведи господь тебе потом самоуправничать.

— Конечно! Я клянусь вам, клянусь…

— Я клятвам не верю. Смотри на звезду, инспектор…

* * *

Мир не возражает открыть нам любые секреты (даже в Архиве в этом не сомневаются). Конечно, мир также не против сыграть с нами в холодно-горячо и другие захватывающие игры. Но, в принципе, если привести убедительные аргументы и достоверно излучать собственную готовность, — он не станет вредничать. Иное дело мы — так ли много секретов каждому из нас надо узнать за жизнь? В Архиве думают — не так уж много в расчете на одного.

* * *

Утром в воскресенье приехал Ильин. Джипов было два, а охранных столько же, сколько в прошлый раз. Алиса, зная по предыдущему опыту, что общаться придется снаружи, переборщила с теплой одеждой и теперь потела.

— Алиса Павловна, спасибо вам огромное, — сердечно поблагодарил ее Ильин. — Вы нас очень выручили!

— Но? — улыбнулась Кандинская.

— Никаких «но», что вы! Просто, — смутился замдиректора, — просто я не все понял, вы уж извините.

— Да не вы один. Вон следователь мне натуральный разнос устроил. Орал благим матом. «Никогда не сталкивался с подобным непрофессионализмом и безответственностью! Вас нужно вообще лишить…» — сейчас вспомню. Лицензии какой-то меня лишить хотел. И сказал еще — показания Турбина, добытые таким образом, ни один суд не примет.

— Забудьте, — махнул рукой Ильин. — Его можно понять — он ни с чем подобным не сталкивался. А что касается юридической стороны — в нашем случае она не так важна. Интересы национальной безопасности перевешивают.

— Конечно, — хмыкнула Кандинская.

— Я о другом — некоторые нюансы прояснить хотел. Начать хотя бы с диагноза. Какое, в итоге, расстройство у Турбина было?

— Идиотизм.

Ильин вежливо посмеялся.

— Очень точно. А все-таки? Он же слышал голоса и все такое?

— Ни черта он не слышал. Мечтал услышать, но — увы.

— А зачем же тогда…

— Иван Савельевич, — сказала Кандинская. — Ваш старший инспектор начитался диких книжонок, наслушался бредятины в военно-исторических обществах, разыскал несуществующее двести шестое Управление, правящее миром, хотел в него попасть, и в качестве вступительного испытания, так сказать, вычислил несуществующего предателя, убил его и доложился несуществующему руководству этого самого Управления.

— Так он психически больной, верно?

— Нет. С клинической точки зрения — нет.

— А как тогда?

— Турбин — очередной помешанный на почве теории заговора одинокий человек. Патриот, желавший присоединиться к спасителям страны. Вы другим таким же медали вручаете.

Кандинская поняла, что сболтнула лишнего, но ее это не беспокоило. И хотя Ильину вряд ли пришлось по душе ее последнее замечание, внешне он этого никак не показал.

— Хорошо, предположим, дееспособный. Теперь о допросе. Вы убедили Турбина, что его примут в Двести шестое. А что потом было?

— Вы же сами знаете.

— Гипноз?

— Да, гипноз. Я не следователь, знаете ли. Я не умею допросы вести. Но кто бы мне поверил на слово? Нужно было, чтобы он сам признался. И, насколько я помню, вы меня наняли узнать правду. А не в качестве государственного обвинителя.

— Конечно, конечно! — всполошился Ильин. — Алиса Павловна, я должен, обязан сказать, ну, или признаться: я думал, вашу репутацию преувеличивают, а теперь мне очевидно — ее скорее преуменьшают. Мы хотим вам предложить сотрудничество на постоянной основе. Естественно, любые условия обсуждаемы.

Вечером Юрка сказал ей:

— Поверить не могу, что ты на полном серьезе рассматриваешь их предложение.

* * *

Ночью в камере зажегся свет. Потом открылось окошко.

— Заключенный, руки!

Еще толком не проснувшийся Турбин поднялся с койки и просунул руки в окошко. Ему надели наручники. Он убрал руки, дверь камеры отъехала в сторону. Безусый сержант в фуражке с черным околышем и нашивкой охранных велел Турбину выйти и встать лицом к стене. Дождались, пока дверь камеры вернется на место.

— Вперед!

Они пошли по тускло освещенному коридору — Турбин, следом за ним сержант. У Турбина вдруг радостно забилось сердце — наверняка Двести шестое. Информация по телепатическому каналу пока не поступала, но Алиса Павловна, подключив его, предупредила, что настройка связи займет некоторое время.

Они подошли к развилке, основной коридор загибался налево, а справа под прямым углом отходил коридор поуже. Свет в нем не горел.

— Стоять! Лицом к стене!

Турбин улыбался, когда из правого коридора быстрым шагом вышел еще один сотрудник и, подняв руку с ТТ, выстрелил старшему инспектору в голову.

ЧАСТЬ IV

Пожалуй, они правы, помещая любовь в книги. Пожалуй, только там ей и место.

У. Фолкнер. Свет в августе

 

В эту пятницу Максим, как обычно, засиделся в офисе допоздна. Посмотрев на часы, он не сразу поверил, что уже половина одиннадцатого. В обычной ситуации ему было бы на это наплевать, и он продолжал бы сидеть до полуночи. Но сегодня жена ждала его раньше на какое-то семейное сборище, и вот на сборище он уже опаздывал. Максим стал собираться домой, ничуть не торопясь — обнять тестя и тещу он совсем не спешил.

Конечно, в офисе больше не было ни души — неудивительно, учитывая, что в пятом отделе седьмого Управления всего-то три души и значились, включая его. Он застегнул плащ, намотал шарф, взял сумку и в последний момент вспомнил прихватить ключи от входной двери. Затем Максим направился по лестнице вниз, к выходу. Если бы он знал, что случится через пять минут, он бы кубарем скатился вниз и вылетел во двор, побросав по дороге и сумку и ключи. Да что там говорить — он бы не стал тратить время ни на плащ, ни на шарф.

Начальником Максима и его коллег официально значился какой-то майор Сидоров. Но они даже не знали, как он выглядит, и ни разу с ним не встречались. Зато время от времени их вызывал милый пожилой мужчина с прозрачными голубыми глазами и морщинками на лбу. Мужчину звали Алексей Николаевич, он вел их отдел — наверняка не только их — и имел репутацию ответственного, доброго и опасного человека. Последние месяцы Максим встречался с Алексеем Николаевичем чаще обычного — видимо, из-за нового проекта по криптовалютным деривативам.

Максим вышел во внутренний дворик, запер дверь, подергал для уверенности — так предписывалось внутренней инструкцией, потом щелкнул пультом своего «ниссана», одиноко стоящего у выезда на улицу, закинул сумку на пассажирское сиденье, уселся, поправил зеркало заднего обзора, пристегнулся, завел мотор и аккуратно покатил к шлагбауму. Шлагбаум тоже поднимался сигналом с пульта.

В этот момент что-то оглушительно грохнуло сзади, «ниссан» толкнуло на пару метров вперед. Придя в себя, Максим обернулся и увидел, что офиса больше нет, а на его месте в ночное столичное небо уходил столп пламени, укутанный клубящимся дымом.

* * *

В канцелярии было необычно накурено. Или Кандинской показалось?

— Вряд ли ты сама уже все поняла? — грустно спросил ее Роло.

Господи, подумала она, да он выглядит просто стариком. Как я могла этого не заметить раньше? Да никак, по той простой причине, что Четверо не могут стареть или молодеть. Наверняка он так всегда и выглядел. А она — всегда не замечала.

Кандинская усмехнулась:

— Не знаю, что «все» я должна была понять. Но мне, как ты догадываешься, достаточно, чтобы вы поняли. Останется вас послушать — и дело в шляпе.

— Согласен. Но думаю, только у Джен хватит духу на такой разговор. А прямо сейчас мы с тобой можем спланировать тактику ближайших действий.

— Ты как мой дядя. Кстати, уверена, он обо всем позаботится. Хотя не очень понимаю, о чем тут нужно заботиться.

— Не понимаешь?

— Ну да. Дело закрыто, Турбин дал исчерпывающие показания. Я приложила свое заключение. В конторе мир и покой — их бесценному кадру банально не повезло. Никаких заговоров, интриг, подковерных игр.

Она игриво добавила:

— Алиса Кандинская со свойственным ей блеском выполнила поставленную задачу.

Роло вздохнул и сказал:

— Я имел в виду не это. И возможно, тороплю события. Но все же. Как ты себя чувствуешь, Алис? Последнее время — как ты себя чувствуешь?

— Физически?

— В том числе.

— Ну, эффект накопленной усталости. Отражается на общем самочувствии. Временное снижение иммунитета. Аппетита нет, суставы болят, простуда. Уже не девочка, — шутливо пожаловалась она.

Ответ Роло шутливым ей не показался:

— Тебе нужен длительный отпуск. Наподобие академического. То есть нужно заранее предупредить коллег, институты, редакторов журналов, пациентов.

— Вообще все прервать? На год? На целый год?!

— Или дольше. Пройти медицинское обследование. И раз и навсегда прекратить любые отношения с конторой.

— Почему?

— Потому что ты уже опосредованно человека убила, а тебе следует за километр обходить любые организации, которые занимаются убийствами.

— Кого это я убила?

— Турбина.

— Чушь какая-то!

— Сама сказала — уже не девочка. Так и не веди себя как девочка.

Кандинская рассердилась:

— Роло, это больше смахивает на диагноз, чем на советы по тактике.

— Извини. Понимаю, звучит странно. Но это мои советы. На данный момент.

* * *

Ты умела хвалить тех, в кого влюблялась. Так умела, что они практически влюблялись сами в себя. А потом, конечно, карета в тыкву и далее по тексту. Но и годы спустя твои бывшие возлюбленные перечитывали по ночам твои сообщения в нелепых попытках вернуть утраченное. Организовывали сами себе сеанс столоверчения, оглядываясь по сторонам и дергаясь от каждого скрипа, — их волновали не призраки, их волновали те, кто занял твое место в постели. Как новой женщине объяснить, что перечитывал письма бывшей исключительно с целью убедиться, что влюбился не в другую — в себя самого? Никак. Никто не поверит в такое нагромождение глупостей.

* * *

Соседи вызвали наряд. Патруль не торопился — заехали на адрес через полчаса. Ты открыла им дверь, впускать в дом не стала — велела на улице ждать, пока сходишь за паспортом. Хотела дверь закрыть, но ребята возмутились, один из них сунул ногу в проем, плечом толкнул дверь и начал тебя обходить, но случайно уронил на пол. Заизвинялся, бросился тебя поднимать.

Ты его отпихнула, напряженно прислушиваясь к звукам на заднем дворе, и сказала:

— Лейтенант, поверьте мне — вам правда лучше выйти и подождать. А еще лучше — уехать. Мы с мужем служим в конторе. Идите, а я вынесу удостоверения.

Лейтенант был не против, но его толстый напарник, зашедший следом, громко потребовал:

— Немедленно предъявите документы! Знаете, что полагается за нападение на сотрудников правоохранительных органов?

— О как! Нападение? То есть это я напала? — изумилась ты, оставаясь лежать. — Да, я знаю. Знаю, что полагается. Да и ты, похоже, сейчас узнаешь.

Я зашел со двора через кухню, увидел тебя на полу.

— Который? — спросил я. Вернее, с трудом выговорил — язык уже подводил.

— Сереж, лейтенант не нарочно.

Толстяк опять начал отдавать приказы:

— Стойте, где стоите!

Лейтенант — он явно был умнее — потянулся к кобуре. Я сделал широкий шаг — оттолкнуться — и, прыгнув, двумя ногами ударил его в грудь. Автоматически на слух зафиксировал хруст ребер. Потом крутанулся и локтем правой руки сломал толстому челюсть, а левой вытащил его «макарова» и направил на лейтенанта. Щелкнул затвором.

— Сергей! — заорала ты и резво поднялась. — Сереж!

Зашевелился лейтенант. Я присел, забрал табельное и у него, откинул в угол комнаты. Толстый визжал, держась за лицо.

Ты старалась испепелить меня взглядом, но не подходя близко. Я же не мог выстроить приоритеты — хотелось помочь симпатичному лейтенанту и одновременно сломать еще что-нибудь его партнеру.

И тут в дом вошли, один за другим, Хит и Худи. Видимо, ты им позвонила заранее. Хит мягко опустил мою руку и сказал:

— Товарищ подполковник, давайте я пистолет возьму. Вы пойдите, отдышитесь, выпейте спокойно — а мы тут все уладим.

Я отдал ему оружие и молча отправился во двор.«Улаживать» остался Хит, а Худи, стараясь ничего не задеть своими могучими плечами, протопал за мной.

— Пьяный урод! — донеслось мне вслед. — Скотина!

Ты что-то еще выкрикивала, но меня в доме уже не было.

* * *

Осени, как и люди, в целом похожи друг на друга, но имеют и маленькие различия. Скажем, у одной девушки недовольство собой тихое, а у другой — громкое. Один и тот же клен в том году загорелся красной листвой практически за ночь, а сейчас словно специально тянет с пожаром.

Я сегодня пропустил завтрак и сразу принялся за кофе и сигареты, размышляя о том, почему все еще пытаюсь сохранить бывшее место в твоей жизни. Трудно придумать желание более жалкое — оставаться неповторимой тенью среди других теней в абсолютно чужой жизни, чужой не потому, что тебя из нее вычеркнули, а потому, что не стали записывать.

Когда-то ты, сорвавшись, вслух сетовала о вреде (беде?) слабого человека рядом. Речь, ясное дело, шла обо мне и очередной из моих воображаемых ошибок. Конечно, это была чушь заносчивого превосходства, сменившего (убившего?) близость и любовь. Между прочим, слабые только и способны помочь в беде — они в курсе, что значит быть слабым. А сильные редко помогут, ведь им самим помощь не требуется. Хотя и особенно слабым я себя никогда не считал — даже ты не смогла бы такое внушить командиру группы Реагирования.

А еще ты любила говорить восхитительную по идиотизму фразу: «Моя слабость оказалась сильнее». Про себя, понятно, — не про меня.

* * *

Надо отдать вам, Ольга Павловна, должное — несмотря на эмоции, ты вызвала Юрку и знакомого адвоката из конторы. А вот дядю беспокоить не стала.

Адвокат убедил лейтенанта не фиксировать конфликт в протоколе — мол, случилось недопонимание, человек вошел в дом и отреагировал на сбитую с ног жену, а полицейские ему не представились, да и ей тоже. И в дом входить без таких формальностей им не следовало.

Хит, как мог, подвязал челюсть толстому, и полицейские уехали в больницу.

Я пил еще дней пять, пил, как никогда в жизни, потому что ты решила уйти от меня. Юрка уговорил тебя на время переехать в дом к старшей сестре, а парни взяли дни за свой счет и караулили твоего бывшего мужа.

Неожиданно потеплело, мокрый снег падал с крыш и деревьев, таяли сосульки, стоял туман. И я боялся засыпать, сидел и пил до зеленых чертиков, до полной отключки.

* * *

Ты, переехав к Алисе, на следующий день пристала к ней с вопросами об «осознанных сновидениях». И Кандинская в итоге дала тебе заправленный тутризепамом шприц — попробовать.

* * *

— Она тебе наверняка что-то рассказывала. Кому еще? Только сестре.

— Может, и рассказывала. Я не помню.

— Ни хера себе! Это все-таки их брак.

— Брак, брак. Я что, летописец ее жизни?

— Тебе вообще на всех наплевать?

— Давай без банальностей.

— Твоя младшая на ровном месте бросает мужа. И сообщила причину только тебе — а ты забыла.

— Сто лет назад она мне что-то сообщала! И да, я не помню.

— А сейчас — ничего не говорила?

— Ничего!

— Ты врешь.

Юрка прошелся туда-сюда по гостиной, хотел что-то еще сказать, но в итоге просто ушел к себе в комнату.

Забавно, я единственный знал про маленькую вещицу, которую он привез Алисе, но не знал — что случилось в моей жизни, почему на нее сошел камнепад?

* * *

Алиса устала от длинных дней и мечтала вернуться к прежним, коротким. Вопреки советам Роло, она договорилась о встрече с Ильиным — обсудить условия сотрудничества.

Первый раз на своей памяти она избегала Четверых. Она не хотела больше выслушивать собственные мысли от надоевших масок. То есть не хотела испытывать противное чувство тревоги и терять уверенность в себе.

По вечерам она игнорировала также Юрку и тебя и спешила убраться в спальню. Но вместо того чтобы заснуть за минуту, как обычно, долго лежала с открытыми глазами.

В одну из таких ночей Алиса вспомнила, как, вернувшись из Сорбонны на зимние каникулы, притащила в родительский дом на Новый год некоего Диму и, жутко смутив отца, после шампанского, конфетти, подарков и восторгов бегающей малышни, уединилась с этим Димой в вашей с тобой, когда-то общей, детской. Накинулась на него оголодавшей нимфоманкой, но, не успев даже один раз кончить, — услышала:

— Здорово большую семью иметь!

Алиса замерла, потом влепила ему пощечину и тихо прошипела:

— Я сирота.

Дима побледнел, хотел ее успокоить — ее! — и нежно погладил Алису по волосам. Случившееся далее иначе как единственной истерикой в жизни Кандинской назвать было нельзя.

Ты насмешливо рассказывала мне, как старшая сестра подняла на уши весь дом. Она вылетела из комнаты в одних трусах и начала метаться по лестницам и коридорам с криками:

— Я сирота!!! Я сирота, ебаный ты идиот! Сирота, блядь!!!

Перепуганный, утративший остатки разума Дима мчался за ней, словно игрок в американский футбол, планируя свалить ее с ног и придавить сверху, чтобы она наконец замолчала и никого не разбудила, — будто он убил кого-то, а она решила его выдать (доходя до этого места в истории, ты неизменно хохотала в полный голос).

Естественно, экзерсисы обезумевшей Алисы разбудили всю родню, повыскакивавшую кто в чем был из спален. Павел Иванович махал руками и громко (то есть тихо) повторял как заведенный:

— Дочка, дочка, ложись спать!

Судя по развитию событий, приближался неминуемый скандал. Ситуацию разрулил ваш дядя — сперва он остановил Диму ударом по печени, а затем поймал Алису, ухватил племянницу за волосы и сильно дернул.

Твоя сестра умолкла, он, улыбнувшись, скомандовал всем расходиться, проследил, чтобы его услышали, и, ласково шепча что-то на ухо Алисе, вернул ее обратно в кровать. Там он захватил одежду Димы, не забыв даже ботинки, выкинул все в окно и убедил невезучего любовника последовать за своими вещами.

Павел Иванович тем временем уже сидел рядом с напившейся (а может, и нет) старшей дочерью в твердом намерении охранять ее сон и покой до конца праздников.

* * *

В процессе второго развода Юрка написал мне ­письмо — поделиться своей горечью. Где-то в середине были такие строки:

Никогда не понимал суету вокруг так называемой первой любви. Первая любовь! Чем, скажи на милость, первая отличается от третьей или от седьмой? Тем, что все в первый раз? Так всегда все в первый раз. Даже если не в первый. Что меняется? Опыт? Чем он поможет, этот опыт? Тем, что знаешь, чего ждать? Тем, что все умеешь? Глупости это все, Серег. Чушь. Даже с одной и той же женщиной может быть не одна любовь, а две или три. И то, что ты ее знаешь, ничем тебе не поможет. Мне точно не помогло.

Пытаясь подбодрить Юрку, я ему написал сообщение:

Радуйся, что по крайней мере с твоей настоящей любовью развод не грозит — раз на ней-то ты и не женился.

Когда позже ты от меня ушла, в один из тех дней, которые настолько ветхи от пьянства, что события в них отваливаются вместе с кусками потолка, я написал Юрке письмо, чтобы поделиться своей растерянностью. Где-то в середине были такие строки:

Наверное, хорошо, что все в жизни рано или поздно заканчивается. То, что не заканчивается, похоже на раковые клетки. Но иногда ужас как жалко того, что закончилось, не успев толком начаться. Жалко того, что счастье не успело стать счастьем. Принято в подобных случаях говорить — как гром среди ясного неба. Но для меня случившееся больше похоже на выстрел в голову. Чисто снайперская тема — из ниоткуда, без предупреждения, точно в цель и от случайного врага, который знать тебя не знает. Как будто она здесь вообще не при делах, как будто меня не разлюбили. Но пулю из башки не вытащишь, и убитым не к лицу искать ответы. Не надо было офицерским погонам радоваться, надо было переодеваться в гражданское и дезертировать.

Пытаясь подбодрить меня, Юрка написал мне сообщение:

Радуйся, что ушли от тебя, а не к кому-то другому. Похоже, тебя, Серег, не разлюбили — значит, любят по-прежнему.

* * *

Я, конечно, наврал. Пил я пару недель как минимум. Нет, опять вру. Месяц или даже больше.

В конце февраля Хит неохотно довез меня до Кандинской. Я заколотил в дверь, уверенный, что выйдет Юрка и прогонит меня. Скажет какую-нибудь хуйню — типа Оля не желает сейчас тебя видеть. И я уйду — это ж Юрка.

Потом я вообразил, что откроет твоя старшая. И я ее обхамлю с головы до ног, эту козу, вообразившую, что она королева. Пьяный урод — мне и в голову не приходило, что Бог прощает королев и наказывает самураев.

Я все стучал и стучал под обеспокоенным взглядом Хита, который слишком хорошо помнил, чем заканчиваются попытки несанкционированного проникновения на данный «режимный объект». Еще бы — он знал, что безвинному лейтенанту из Охранного прилетело десять лет строгого режима.

Никто не отзывался.

— Они чего, блядь, в бегах? — прохрюкал я, оглянувшись на Хита. Тот увлеченно смотрел в другую сторону.

Когда я уже собирался вернуться в машину, дверь распахнулась. На пороге стояла ты, такая красивая, такая невыносимо красивая, несмотря на синие тени под глазами, и насмешливо на меня смотрела:

— Резиденция профессора Кандинской! Вы по записи, молодой человек?

* * *

В отличие от большинства человеческих поступков, память непредсказуема. На первый взгляд — контр­интуитивная идея. Но на большом отрезке так оно и есть — итоговая сумма наших действий подчиняется закону нор­мального распределения, а сумма воспоминаний окончательно перестает быть похожей на записи в регис­трационном журнале.

Теплым июльским вечером мы сидели с тобой и Онегиным на нашей веранде — после его фирменных карпов, запеченных в тандыре, и его же любимого «Шато Марго». И полковник, привычно изрисовывая салфетку всяческими геометрическими фигурами, говорил тебе:

— Понимаешь, прогнозирование действий конкретно взятого человека, естественно, подразумевает некоторый набор вариантов, чаще всего конечный набор, и это абсолютно не отражается на качестве прогноза. Человек, скажем, увольняется с хорошей работы, или уходит в глубокий запой, или начинает изменять жене направо-налево. Ну, или вдруг совершает преступление. И думает, что он кого-то удивил, что от него такого не ожидали. Но начиная с определенного возраста любая грамотно выстроенная модель это учитывает.

Ты, известная зазнайка, насмешливо поинтересовалась:

— То есть вы там у себя программку запустите и будете точно знать, в какой конкретный день я решу развестись с вашим дружком, ну, или дать ему сковородкой по голове?

На что Онегин своим невозмутимым тихим голосом ответил:

— А зачем мне день знать? В поступке важны последствия, а сроки и причины — дело десятое. Прогноз занимается не столько поступками, сколько учетом их последствий. И предсказуемость последствий обнуляет непредсказуемость поступков. Восприятие, реакция, оценка — тоже не тайна никакая. Вот память…

Ты, в момент превратившись в прилежную студентку (полковник умеет проделывать с людьми такие вот фокусы), немедленно поинтересовалась:

— А что с памятью?

Тот усмехнулся:

— Память, мой хороший, просчету на поддается. Совсем. Тем и опасна.

* * *

Кандинская не боялась никого и ничего, кроме себя самой. Но смелость, как известно, измеряется умением преодолевать страхи. Просто Алисе потребовалось время и жизнь «длинными днями», чтобы взять себя в руки. Будучи настолько одаренной, она знала — речь идет о худших страхах. Нет, ее гордость не позволяла выть и хныкать, но и бесконечно молчать, делая вид, что пока нет слов, пока нет звуков, пока регулировщик не возобновил движение, пока неисправный светофор завис на желтом, пока мертвый отец и мертвая мать ровно такие же, какими она их помнила столько лет, пока Четверо уважают ее, пока дом ее неприкосновенен, а друг верен, как был верен с пятого класса, — нет, молчать так долго она не могла, да и не хотела.

Поэтому она выключила свет, легла на кушетку и сделала себе инъекцию. Протерла плечо ваткой со спиртом, вернула пластиковую насадку на шприц и бросила шприц, ватку и ампулу в пакетик на столике. Закрыла глаза, сосредоточилась и уснула.

* * *

На звездолете играла Двадцатая фантазия Шуберта. Ощущалась скорость больше обычной. Жидкость внутри трубок на корпусе неслась так быстро, что сливалась в единую линию. Клеменс обернулся из-за кресла, улыбнулся и сказал:

— Алиса, мне жаль, очень жаль. Но ты не унывай.

— Чего жаль? — рассвирепела Кандинская.

Клеменс расстроенно произнес:

— Жаль, что все так вышло.

— Что — «так» вышло?

— Твоя мечта, твои несчастные отец и сестра, твоя болезнь, твой любимый.

— Какая «болезнь», блядь? Какой «любимый»?

— Ужасное совпадение. Извини, я хотел сказать — «любимый» твоей сестры. Перепутал. То есть забежал слегка вперед. Да, у тебя нет «любимого».

На звездолете жахнуло. Кабину заволокло едким дымом. Потом дым застыл — как инсталляция в музеях современного искусства, и пульт-рояль стал гребенчатой доской для стирки. Вместо космоса за иллюминатором закрутилась пленка с «Цирком» Чаплина. Рассыпался хохот зрителей над маленьким человечком в цилиндре, улепетывающим от дурака-полицейского по крутящейся дорожке. Еще хлопок — и Клеменс врос внутрь кожаного кресла пилота. А трубки, прилепившиеся к обшивке, брызнули яблочным соком, затем разломались на тысячи медных пчел, часть из которых сразу падала, звеня, на обшивку пола, а другая часть, мерно гудя, вонзалась хитиновыми жвалами в прозрачный экран наверху.

— Алиса, пожалуйста, остановись, — раздался тихий голос Виты.

— А то что?

— Милая, ты же сделала нас, чтобы мы берегли тебя. И сновидения — не кабак.

— По мне, так очень напоминает. Последнее время.

— Что бы мы ни напоминали — это твое предупреждение себе самой, в этом вся задумка была, нет?

— К чертям задумки! — заорала Кандинская.

— Алиса, — так же тихо ответила Вита. — Верни, как было. Иначе ты больше нас не увидишь. А со мной такие истерики в принципе невозможны, меня трудно найти — вселенных много.

Медленный сон. Быстрый сон. БДГ-фаза. Норадренергическая нейромодуляция. Голубое пятно. Ацетилхолин. Гиппокамп. Ассоциативные элементы. Синапсы. Тета-волны. Сигма-ритм. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох.

Звездолет стал прежним. Клеменс, будто и не случилось ничего, вводил свежие координаты полета, используя нижний регистр.

— Вита, прости. Я все вернула, — виновато сказала Кандинская.

— Она ушла, Алис, — пробормотал Клеменс.

— Как это — ушла?

— Не знаю. Она просила тебя навестить Джен.

* * *

Ты сказала, что Юрка уехал, что он разругался с Алисой и уехал. А она теперь не вылезает из своего кабинета, пациентов не принимает, и вообще никого не принимает. Даже ассистентку свою домой отправила. Даже уборщица не приходит. А тебе, мол, так лучше — ходишь на работу, потом вечером заказываешь из ресторанов — и спать.

Я старался не покачиваться, глядя на тебя. Думал — нужно что-то сказать, нужно что-то спросить. И не мог рта открыть.

— Сереж, ты знал, что Юрка собирался сделать ей предложение?

— Ага.

— И не говорил мне?

— Ага.

— Видишь, это семейное.

— Ага. Что — семейное?

— Скрывать. Обижался на меня, а сам такой же.

— Нет!

— Милый, хватит пить. Езжай домой, ляг, я пришлю врача и объясню Хиту, что делать.

* * *

Летнее кафе ночью пострадало от песчаной бури — редкой на этом побережье. Ну, или устроенной «со зла» Кандинской.

Джен обнялась с ней и усадила рядом на лежак.

— Алисок, давай без херни обойдемся. И без выебонов, типа как в прошлый раз. Ты знаешь, подруга, как я тебя люблю.

— Знаю, — вздохнула Кандинская, готовясь к ужасу, о котором пока не имела ни малейшего понятия. Впрочем, раз Джен была в курсе — значит, и она тоже. Просто не хотела иметь понятия.

— Ты больна. С детства. И не синдромом.

— Я не болела синдромом. Я хотела победить синдром, хотела продолжить борьбу.

— Да. Я в курсе, наша ты героиня любимая.

У Джен в руках оказался потрепанный томик, на глазах — очки.

— «Склонность к формированию доминирующих идей и сверхценных образований, основным содержанием которых являются представления о собственной исключительности и элитарности», — прочитала она.

Кандинская кивнула:

— Жги дальше.

— «Борьба за власть, виды профессий, где чувствуешь себя незаменимым. Тираны, реформаторы, фанатики. Стремление обольщать окружающих и повышенное внимание к своей внешности. Повышенная активность, имеющая целью быть в центре внимания окружающих».

— Так.

— «Эмоциональная холодность, неспособность любить. Склонность к интроспекции, умозрительным построениям. Отчуждение от людей, общества, склонность к уединенной деятельности. Отсутствие близких, дружеских и доверительных связей — или существование лишь одной такой связи».

— А также «нежелание иметь такие связи», — добавила Кандинская. — Можешь очки снимать, выскочка. Достаточно. Уцитировалась. Смешала истериков, шизоидов и параноиков в одну кастрюлю. Впрочем, даже в Сербского таких экспертов, блядь, до хера.

— Я в этом не сильна, — призналась Джен. — Просто остальные зассали.

— Могу себе представить. Ну так давай, доктор Хаус. Раз смелая такая. Диагноз?

Джен запустила пятерню в непослушную шевелюру, рыкнула. Швырнула плоский камень в море, дождалась, пока он утонет — отпрыгав три раза по волнам.

— Ты — психопатка.

— Сейчас у врачей принято говорить «диссоциальное расстройство личности», — машинально поправила Алиса. — Мозаичный тип, судя по всему. Ты в курсе, что это практически не лечится?

— В курсе. Главное тут — слово «практически», — отозвалась Джен. — Да и хуй с ним — вон, люди со СПИДом живут, и ничего. Жрут таблетки и ебутся, как кролики. В резинках.

— Пойду-ка проснусь. Только один вопрос.

— Да. Ты родилась такой, — сказала Джен. И летнее кафе исчезло.

* * *

Юрка не совсем ошибся. В один из этих подтаивающих вечеров ты и правда зашла к ней в кабинет, села на кушетку и набралась духу рассказать то, что рассказывают «только сестрам». Даже успела начать — рассказывать. Только Кандинская слушать не стала.

— Оль, я — психопатка, — сказала она.

— Не сомневаюсь, — среагировала ты.

— Ты не понимаешь — в клиническом смысле этого слова.

— Еще как понимаю.

Господи, ну почему, почему ты не сказала — выслушай меня, это важно, я не знаю, что мне делать. Алиса, в каком бы шоке ни находилась, помогла бы тебе.

Вместо этого ты ответила со своей треклятой насмешкой:

— Еще как понимаю. Отца в могилу свела, меня, сестру свою младшую, едва в такую же, как ты, не превратила. Вернее будет сказать, превратила — в бездетную и самовлюбленную тварь. В институте всех, кого нужно, подсидела. На конференциях всех, кого нужно, очаровала. В публикациях у всех, у кого нужно, спиздила. Лечила только тех, кого «нужно», помогала только тем, кому «нужно». На друга единственного, который любил тебя всю жизнь, — наплевала. Я — аналитик, сестричка, помнишь?

Кандинская посмотрела на тебя, словно увидела впервые. И вышла из кабинета.

* * *

Строить на мечтах захватывающе. Неважно — империи, небоскребы, теории или карьеры. Юрка объяснял это следующим образом — ничто не рушится с такой силой и грацией, с такой божественной обреченностью и адским ужасом, как построенное на мечтах. Возможно, некоторые из нас — не все, конечно, далеко не все — еще детьми, в песочнице или на пляже, увлеченно и тороп­ливо копали, лепили, украшали — в предвкушении того, как потом развалят и растопчут.

Алиса зашла дальше многих на этом пути. Лелеемый подвиг обратился в анекдот, фантазия о будущем синдроме, могущественном и непобедимом сопернике — в правду о позорном врожденном пороке. Выдающиеся достижения — в мелочное интриганство. Благородство открытий — в жадное позерство.

Ну или так ей теперь казалось — как выразился бы ваш дядя, ее кидало из стороны в сторону. В одном Кандинская не сомневалась, вместо отчаяния, печали, стыда, злости, разочарования она испытывала лишь скуку. И как она, выдающийся психиатр, не определила простейший диагноз, которому так складно учила своих студентов? Скука — единственная беда и единственный враг психопата.

В ушах Кандинской прозвучал совет Роло — тебе следует за километр обходить любые организации, которые занимаются убийствами. И она улыбнулась — не расхохоталась — Четверо всегда знали, о чем говорят. Психопатам легко войти во вкус. Лишь бы скучно не было…

* * *

С Юркой было так. Вечером он растопил камин, откупорил вино, голосом установил нужный свет, отгладил пиджак, штаны и белую рубашку, оделся, думал нацепить галстук, но отказался от этой затеи, вытащил коробочку с кольцом из белой платины с бриллиантом в три карата, заказанным им у Каши в Тель-Авиве, выложил коробочку на стол и стал ждать, пока Кандинская спустится вниз.

Чего может ждать мужчина, делающий всегда, как он захочет, от женщины, делающей всё, что она захочет? По мне, так бог его знает.

Наконец Алиса вышла в гостиную. Окинула равнодушным взором обстановку. Заметила коробочку. Даже потрудилась удивленно приподнять брови.

Юрке откашливаться не пришлось — не из тех он парней.

— Алис, предлагаю тебе руку и сердце. За этим и приехал.

Встал на одно колено и протянул ей раскрытую коробочку. «Хорошо, Аню отпустила пораньше», — машинально подумала Кандинская. И услышала как бы со стороны свой голос:

— А если я скажу «нет»?

— Тогда кольцо останется у тебя, и ты больше никогда, никогда меня не увидишь и не услышишь, пока не передумаешь.

— Тебе не кажется, что это жестокая выходка?

— Нет.

— И ты думаешь, что все обо мне знаешь?

— Да.

Кандинская охнула. И решила сказать как есть — может, она последний раз видела своего единственного друга из мира яви:

— Юр, я не способна любить. В прямом смысле. Зачем тебе нужна такая жена?

Юрка поднялся, отряхнул колено, вернул коробочку с кольцом на стол.

— Тебе виднее. Ты у нас специалист по выдуманной жизни — от великого предка до друзей во снах. Я думал, ты способна попробовать что-то в реальной. И до самой смерти буду на это рассчитывать.

— Ты меня не понял.

— Уверен, что понял. Такси уже вызвано, вынесу свое барахло из спальни, и считай — меня не было.

Он развернулся и направился к себе в комнату. Кандинской внезапно захотелось исчезнуть из гостиной, от этого камина, вина, стола, коробочки с кольцом, из-под этого «интимного» освещения. Она закрылась в гостевом санузле, присела на краешек ванной, наклонилась вперед и закрыла лицо руками. Минут через пять хлопнула входная дверь. Тогда она легла целиком в ванную, в чем была, закрыла глаза и через некоторое время спросила:

— Джен, он и вправду ушел?

— Да, мой хороший. Что тут поделаешь?

— Навсегда?

— Боюсь, что навсегда.

— Ну он же сказал, что если я передумаю…

— Алисок, они такое говорят, потому что сами в это верят.

* * *

Вчера полковник заехал за мной и попросил съездить с ним. Куда съездить? — спросил я. На Троекуровское. Оказывается, вчера была годовщина со дня смерти Павла Ивановича.

Страшно дуло, я почти сразу окоченел, хотя был плюс. Полковник сходил за четным букетом роз, мы дошли почти до конца кладбища, свернули на правую дорожку и скоро остановились у надгробья из сероватого мрамора. Онегин послал меня с пластиковым ведерком с паутиной на дне за свежей водой — ближайший вентиль находился на основной аллее, у поворота.

Когда я вернулся, он уже посмахивал мусор и листья с могилы. Взял у меня ведерко, нашел ровное место на полированном камне, чтобы ведерко не шаталось, сдернул резинку с букета и аккуратно поставил букет в воду. Расправил цветы, отошел.

— Ты в курсе, как его Маша к дочерям ревновала?

— Нет.

— Он с ума на них сошел. Сначала на Алиске, а потом и на Ольке. Ну, первую-то обхаживал — планы с ней строил, учил, время проводил, когда мог. Даже на работу забирал к себе. А Ольку просто баловал. Та все больше за старшей хвостиком увивалась, за ее компашкой школьной. А те на нее ноль внимания, понятно…

— А Мария Николаевна тут при чем? Это ж и ее дочки?

— Видать, он так злился, что жена родить долго не могла, что потом, считай, забыл про нее. Да и эти две больше к отцу тянулись. И может, напрасно.

Глянул на фотографию Павла Ивановича, высеченную посередине надгробья. Сказал, обращаясь к покойному брату:

— Паш, твои дочки и их сестра живы. Физически здоровы. Больше мне похвалиться нечем.

И — заплакал. Заплакал! Он! Я немедленно почувствовал — нужно сделать что-то. Вынул пачку сигарет из кармана и тут же спрятал в карман — Онегин сигарет не курил. Но по-настоящему мне стало жутко, когда он обернулся на меня, не пытаясь скрыть льющиеся слезы.

— Пожилым легче плакать, — сказал он. — Они устали смеяться.

* * *

Дернули вашего дядю. А кого еще — взрыв на объекте конторы явно относился к «отклонениям». Не говоря уже о том, что недавняя расправа Архива над охранными произвела впечатление даже на Этажи — а там, там знали, что на объекте работала племянница Онегина. То есть ты.

И конечно, дернули его из постели, в которой он был не один. Та, что с ним находилась в этот момент, олицетворяла самые дерзкие мечты мужчины в его возрасте — синицу в руках и журавля под одеялом.

На место полковник доехал за каких-то двадцать минут, хотя московские дороги не пустуют и ночью. Собралась пестрая компания — от конторских до молодняка из МУРа.

Он собирался забрать свидетеля, некоего Максима Петрова. Чем искать начальство в этом цирке, проще было действовать. Так как от здания ни черта не осталось, а дворик едва-едва начали расчищать, свидетель мог находиться только внутри одной из служебных машин. Скорее всего, в конторском минивэне из тех, что используются для слежки.

Полковник подошел к машине, открыл боковую дверь, к нему повернулись три раздраженных лица и одно испуганное. Он вздохнул и обратился к испуганному:

— Петров, на выход, поедете со мной.

Раздраженные лица на глазах превратились в обозленные ряхи, и владелец самой упитанной из них рыкнул:

— Ты еще кто такой?

В ответ полковник вежливо представился:

— Онегин. Как у Пушкина. Из Архива.

Ситуация с лицами поменялась на противоположную — испуганных теперь было три, и одно — удивленное. Он поманил пальцем Максима и ждал, пока тот вылезет из фургона. Препятствовать Максиму никто не собирался. И вопросов ни у кого тоже не было.

Полковник предложил Максиму дойти до его джипа, который он припарковал метрах в ста от выезда из дворика.

* * *

Они разместились в ночной азиатской забегаловке в конце Гоголевского. По мере того как Максима отпускал шок, его начинало клонить ко сну, и полковник угостил его большой тарелкой дымящегося фобо, а потом взял им обоим по двойному эспрессо.

Максим внезапно для себя по-детски пожаловался полковнику:

— Не могу до начальства прозвониться. Представляете? Тут такое стряслось… а связи нет.

— За Николаевича не волнуйся, — сказал Онегин. — У него просто сейчас дела поважнее — сам понимаешь.

Максим покраснел и пробормотал:

— Какой Николаевич? У нас начальник отдела майор…

И тут Максим с ужасом для себя выяснил, что напрочь забыл фамилию майора. Наверное, от нервного потрясения. Он поднял глаза на Онегина, и тот ему подмигнул:

— Майор Сидоров, конечно. Но меня к вам послал как раз Алексей Николаевич. А уважаемому майору я предлагаю сейчас не звонить — а то, чего доброго, хорошего человека до инфаркта доведем. Я просто задам вам несколько вопросов — чтобы в том числе сориентироваться, как нам с вами дальше быть. История все-таки нехорошая, тут голову терять не стоит. Согласны?

Максим понятия не имел, кто такой этот полковник и откуда он на самом деле взялся. Но уже не сомневался, что он с ним согласен. Во всем. Особенно по части головы.

* * *

Иногда, чтобы вернуться в свой старый дом, нужно двигаться в противоположном направлении. Поскольку дом остался лишь в памяти, а память любит менять места и события с точностью до наоборот.

Не спеши, любимая, рассказывать концовку какой-нибудь истории. Одному Богу известно, чья эта история на самом деле. Как в песне Коэна — когда у тебя останавливаются только чужаки, выясняется, что ты и есть незнакомка.

Сколько всего я тебе не успел рассказать? Чушь — я не успел даже начать рассказывать. Еще немного времени — и я сделал бы тебя своими словами, своими выдумками, своими озарениями, своими сказками, своими историями, своей памятью. И ты бы в итоге стала кем-то или чем-то, что можно отличить от влажного рассветного неба над глупой кирпичной крышей с парой фальшивых труб, от колыхания ветвей и соловьиных дискуссий.

* * *

— Вы часто так вот задерживаетесь на работе? — спросил Максима полковник.

— Частенько. Тем более с новым проектом.

— С вами в отделе еще двое сотрудников работают, верно? Ольга Дроздова и Андрей Врублевский.

— Так точно.

— А они что же, домой по расписанию уходят? Не вкалывают, как вы?

— Почему же не вкалывают. Просто у них функционал другой, и мне они все равно помочь ничем не могут.

— То есть, по сути, весь проект на вас держится?

— Алексей Николаевич говорил, что еще несколько человек в других отделах задействованы. Для децентрализации. Или диверсификации. О них вам лучше у него спросить. Но в нашем отделе — только я. Ольга аналитик, а Андрей… ну, Андрей, он как бы… дежурный, что ли.

— Информатор, — улыбнулся Онегин. — На вас с Олей отчеты строчит.

— Типа того. Наверное.

— Максим, вы вот объясните мне — наверняка серверы в отделе имели бэкап. Наверняка информация регулярно копировалась на носители вне здания.

— С чего вы так решили? Что наверняка?

— Ну, мы с вами все-таки в серьезной организации трудимся.

Максим почувствовал неожиданный прилив раздражения.

— Во-первых, я понятия не имею, в какой организации трудитесь вы, хотя уверен, что в серьезной. Во-вторых, знали бы вы, сколько нам с Алексеем Николаевичем нужно было порогов обить, чтобы убедить руководство выделить бюджет не на «регулярный» бэкап, а на бэкап в режиме реального времени. Товарищ полковник, вы хотя бы отдаленно понимаете, чем именно мы тут занимаемся? Вернее, занимались.

Онегин снова улыбнулся (каждая его улыбка мигом ставила Максима на место):

— Очень отдаленно. Я не специалист. И раз вы говорите, что нужно — в режиме реального времени, я вам охотно верю. Тогда вы мне и скажите — раз серверы взрывать не было никакого смысла, что на самом деле взорвали-то?

* * *

В тот летний вечер у нас на даче полковнику, конечно, не удалось отделаться от тебя общим ответом. Никому и никогда не удавалось отделаться от тебя, если только ты сама этого не хотела. Возможно, именно бульдожья хватка твоего любопытства делала тебя феноменальным аналитиком, одной из лучших не то что в конторе, но и вообще в профессии.

Сейчас, зная то, чего я не знал тогда, я часто ловлю себя на параноидальной мысли, что разговор являлся чем-то большим, чем увлекательным трепом под бокал вина. Хотя оснований так думать у меня не было и нет.

Ты возражала на доводы Онегина:

— Конечно, память — штука неточная. Но у большинства нормальных людей она носит вполне предсказуемый характер. Да, мы с тобой можем по-разному помнить детали конкретного события из прошлого. Ну и что с того? Само-то событие имело место? Имело.

Казалось, что полковник говорит все медленнее и медленнее, словно его клонит в сон. Возможно, его действительно разморило — правда, в случае с Онегиным даже сам факт его существования представлялся чем-то вероятностным, но не точным.

— Оля, ты сама прекрасно знаешь и про ложную память, и про вытеснение, и прочие фокусы. Люди помнят то, чего не случалось, и не помнят то, что происходило в реальности. И это не такая уж редкость. Суть в другом. Среднестатистическая память предсказуемей поступков, но вот с последствиями — ровно наоборот. А для нас, собственно, как для людей практических, именно последствия и составляют главный интерес.

— Как для людей практических, нам важны настоящие последствия. А не виртуальные. Предположим, я что-то забыла и не сделала — тут я последствия понимаю. Но это же не последствия памяти, это последствия поступка, вернее, его отсутствия. Правильно?

— Правильно, правильно. Только я не о том толкую.

— А о чем же тогда?

— Не о том, — рассмеялся Онегин.

* * *

Когда мы с тобой женились, старые генералы из конторы любили повторять — вот, мол, одна из немногих настоящих династий. Не то что эти новые выскочки. Смешно, конечно, учитывая, что кровавая история конторы начиналась именно что с выскочек. Да и продолжалась зачастую Иванами, родства не помнящими. Включая существенную часть тех самых старых генералов. Но в поздние времена семейная преемственность одобрялась — частично из-за причин карьерных или коррупционных, но в том числе и как доказательство лояльности.

Мой отец дослужился в конторе до начальника Управления, а ваш дядя служил в Архиве — и байки о нем заняли положенное место в конторской мифологии.

По работе мы с тобой не пересекались, и слава богу. Более того, мы практически соблюдали внутренние инструкции по допускам, крайне редко обсуждая что-либо, касавшееся работы, — дело Турбина являлось редким исключением.

Внешне брак выглядел идеально, особенно поначалу. И уж тем более на фоне былых приключений каждого. Однако в каждом браке есть вещи, которые можно условно назвать врожденными пороками или изъянами конструкции. Часто эти штуки носят характер табу — они подтачивают семью не спорами, а молчанием. У нас в этом качестве выступала твоя неспособность иметь детей — причина мне была абсолютно неважна, а ты ничего не рассказывала про древнюю историю с прерванной беременностью и осложнениями. Но сам факт — к вопросу о памяти — относился к разряду тех, которые всю жизнь помнят и всю жизнь мечтают забыть.

Забегая вперед — когда следствие закончилось, Онегин позвонил мне и спросил:

— У тебя, наверное, вопросы накопились? Заезжай на выходные, пообщаемся. Если протрезвел.

* * *

Промурыжив Максима еще пару часов, полковник отпустил его домой. Быстро доехав до Зала, он поднялся на второй этаж и зашел в знакомую комнату с прозрачными, но звуконепроницаемыми перегородками. Его уже ждали. За столом располагалось с десяток человек, в том числе Валентина и Алексей Николаевич, похожий на стрекозу с оторванными крылышками. Старик Титов велел Онегину присаживаться.

— Что нам известно? — спросил генерал.

— Известно мало, а вот понятно уже достаточно.

— Поделитесь?

— Фактами? Или умозаключениями?

— С фактами мы и без вас бы управились, — недовольно ответил Титов.

— Тем не менее, — настоял полковник. — Сам объект с точки зрения диверсии никакого интереса ни для кого не представлял. Включая его содержимое. С точки зрения теракта — тем более. Устройство, конечно, могло быть заложено кем-то из тех, кто имел допуск внутрь здания, — не считая временных посетителей (в день взрыва их не было), а доступ имели три постоянных сотрудника, уборщица, начальник службы безопасности Управления и Алексей Николаевич.

Услышав свое имя, Алексей Николаевич громко сказал:

— Между прочим, в числе постоянных сотрудников значится и ваша племянница.

Зря он это сделал. Вот что бывает, когда люди себя не контролируют и позволяют эмоциям брать над собой верх. Ничего нового он не сообщил, а в Архиве заполучил врага. Правда, в данной ситуации лишь потенциально — Онегину, скорее всего, было наплевать на неудачливого шефа свежевзорванного отдела.

Генерал проворчал:

— Дальше, дальше.

— Но дело в том, — продолжал Онегин, — что в силу стандартных протоколов безопасности на такого рода объектах — извините, объектах низкой тактической ценности — риски заложения взрывного устройства кем-то со стороны высоки. Любой человек с минимальной подготовкой мог это сделать.

За столом выдохнули, особенно Алексей Николаевич, искавший по карманам валидол.

Онегин перешел к знаменитым «умозаключениям»: сам объект вряд ли был целью атаки, из чего следовало — целью являлся сотрудник (или, что крайне маловероятно, группа сотрудников). Вероятнее всего, сотрудник постоянный. Способ покушения позволяет говорить о том, что цель атаки пытались скрыть, хотя бы на непродолжительное время. И объект покушения должен был либо представлять ценность для конторы, либо представлять опасность для злоумышленника.

Полковник остановился. Вопросов никто пока не задавал, все переваривали выводы Онегина. Наконец заговорил генерал:

— Но в здании на момент взрыва был только один сотрудник.

— Максим Петров, инженер высшей квалификации, — подсказал Алексей Николаевич.

— Значит, его хотели убить? — спросил генерал.

— Как раз этот факт не значит ровным счетом ничего, — ответил Онегин. — В таких случаях.

— В каких таких? — проворчал Титов. — Изъясняйтесь понятнее.

— Когда речь не идет о сложной операции типа ограб­ления банка, грубо говоря, взрывное устройство чаще всего изготавливается одним преступником, а закладывается другим. То есть бомба могла взорваться не в то время или от случайного воздействия.

Титов задумался.

— Если инженера вашего хотели устранить, вряд ли потому, что он такой ценный. Иначе бы у вас не работал.

Алексей Николаевич решил за лучшее промолчать. Генерал стал развивать мысль:

— Об информаторе и говорить нечего, ценность нулевая. Ознакомился сегодня с его, так сказать, творчеством.

Внезапно заговорила Валентина. Твоя единокровная сестра, о которой ты не знала. И дала нужную «подачу» своему единокровному дяде. Знала ли она к тому моменту? Наверняка.

— Полковник, может, вас хотели достать через Ольгу? — спросила Валентина. — Она, конечно, талантливая женщина, но вряд ли настолько, чтобы ее взрывать.

— Склонен с вами согласиться, наиболее подходящий вариант, — спокойно ответил Онегин. — И что тоже не исключено — угрозы ни с ее, ни с моей стороны не было, но преступник в существование угрозы верил.

Присутствующие в Зале окончательно расслабились. Если Архив считает инцидент своим внутренним делом — для остальных он уже исчерпан. Ну, кроме подложившего бомбу — ему оставалось лишь посочувствовать.

* * *

— Не о том, — рассмеялся Онегин.

Я зажег на веранде фонари и поднялся, чтобы долить вам вина. Онегин говорил, обращаясь к тебе:

— Другие нас судят по словам и поступкам. Плюс много еще по каким критериям, например — по себе. И ошибочно полагают, что из этого складывается наша жизнь. Но мы свою жизнь видим исключительно через призму памяти, в самом широком смысле этого слова. Пуля может лишь закончить твою жизнь — амнезия же ее попросту уничтожит. И неважно, кто правильно запомнил событие, а кто нет. Важно исключительно то, как ты, конкретно ты, запомнил. Для каждого из нас на любой момент времени собственная жизнь складывается из воспоминаний. Они могут меняться, теряться, появляться — но в сумме дают наше прошлое, то есть жизнь к настоящей секунде. И в отличие от поступков, слов или даже эмоций, воспоминания по-настоящему уникальны. А следовательно — плохо поддаются прогнозу в том смысле, о котором я уже говорил.

Ты на секунду задумалась и выдвинула контраргумент (как тебе казалось):

— Человеческий мозг уникален. Это сложнейшая система!

— Конечно, уникален. Но для чего? Охотиться на мамонта? Или помнить, как ты охотился на мамонта, а потом помнить о том, как ты хвастался дружкам, что охотился на мамонта? Чтобы быть хищником, уникальность не так важна. Чтобы жить хищником — необходима.

Ты понимала — тебе впаривают нечто ужасно сложное под видом чего-то удивительно простого. С ошибками, упрощениями и допущениями. Но ваш дядя, в отличие от тебя, это не только любил делать, но и умел. Тогда ты возмущенно спросила:

— А психоанализ?

— А что психоанализ? Отрасль медицины с высокими, иногда запредельными рисками для пациента. Сравнимыми с рисками при хирургии раковых опухолей. Ты почему, думаешь, психоаналитики (настоящие) по большей части рта не раскрывают?

Я расхохотался:

— Оль, ты только сестре своей такого не говори!

* * *

В мирной жизни кажется, что, выбравшись из глубокой ямы, можно смело становиться на ноги, закуривать и шагать дальше, не опасаясь того, что через пару метров свалишься в еще более глубокую. Другое дело — поле боя, там и близко подобных ощущений не возникает.

Однако я-то находился в режиме мирной жизни — по крайней мере, на тот момент. И откуда мне было знать о следующей яме?

* * *

Легче начинать с того, что закончилось. Не случайно листва кладбищенских деревьев выглядит такой сочной и такой свободной. От старта легче бежать в сторону, противоположную финишу.

А заканчивать легче тем, что едва началось.

* * *

— Ты пойми, Оля в него влюбилась еще в Академии. Вернее, так — она помнила, как сильно была в него влюб­лена, а это, по сути, одно и то же. Так сильно, что даже не могла его захомутать — а не мне тебе рассказывать, на что она способна в отношениях с мужчинами. Так сильно, что потом всю жизнь считала, что она ему тоже была небезразлична. Да что там говорить — она помнила это как самый ужасный провал в ее жизни — мол, упустила того самого, единственного. Свой шанс на личное счастье.

Когда я все-таки добрался до коттеджного поселка Онегина, то в который по счету раз немного поплутал, прежде чем отыскать его дом — где я бывал много раз. Полковник и здесь проявил незаурядность натуры, решив проблему уединения без необходимости селиться в глуши. Он встретил меня у входа и забрал прогуляться. Говорил он, как обычно, размеренно и словно на ходу проверяя точность своих суждений. От меня не требовалось задавать вопросы — он их знал заранее. Что касается опасений задеть мои чувства — похоже, в данной ситуации он отмел их как несущественные.

— А почему они после Академии больше не встречались? — все-таки решил уточнить я.

— Его командировали сразу, не помню куда, а ждать его она не видела смысла. Кстати, после взрыва я сразу вспомнил и его, и то, как она по нему сохла, практически сон и аппетит потеряла. В нем, видать, и правда что-то такое было. Ты не обижайся, но из них действительно вышла бы замечательная пара. И потом, я думаю, — как бы это сказать, — ей стало дорого именно воспоминание о «настоящей» любви. Ты же знаешь Олю — она не верит в сказочных принцев, по ним лучше тосковать всю жизнь, чем один раз с ними переспать.

Он замолчал. Потом сказал:

— Но беда в другом. Насколько я помню, он неиспытывал к ней ровным счетом ничего, кроме обычного дружелюбия. В отличие от некоторых других девчонок с курса. Она, скорее всего, понимала, но решила выкинуть лишнее из памяти, оставить только их двоих. Да и как Оля могла всерьез поверить, что существуют мужчины, ровно дышащие к ее особе.

Дорога все вилась и вилась между горящих красным и желтым кленов, и казалось, ей не будет конца. Как порою каждому из нас кажется, что жизнь не закончится. Я еще не верил, ни единому слову. И собирался не верить и дальше.

— То, что бомбу заложила Ольга, я понял в тот же день, — продолжал Онегин, — стукачу взрывать офис ни к чему, а Максим все-таки инженер, хоть и по иному профилю. Только идиот или женщина могли так переборщить со взрывчаткой и так напортачить с детонатором. Теория же о том, что некто со стороны решил добраться до сотрудника Архива, убив его племянницу, — полный бред. Спасибо Валентине — вписалась за меня в Зале. Хотя они и так бы с удовольствием на Архив свалили, но Титов мог засомневаться — опытный кадр все-таки. Да, мы представляем угрозу для многих, но гибнем редко. Догадываешься, почему?

— Потому что не угрожаете.

— Верно.

— Но зачем? Зачем Ольке взрыв устраивать?

Онегин вздохнул:

— Смотри — обычных мотивов не просматривалось за километр. Классический пример полнейшей непредсказуемости. Нет, то, что она вела себя странно, включая идиотскую затею немедленно разойтись с тобой, — это я заметил. Но не стал придавать значения — решил, что ты либо натворил чего-нибудь, либо просто надоел ей окончательно, — первый раз, что ли? И представить не мог, что речь идет о чем-то реально опасном.

— О последствиях памяти, — сказал вдруг я. И только тут начал понимать, что боюсь, страшно боюсь услышать концовку истории. И что мне в нее ПРИДЕТСЯ поверить.

— Именно. Я задним числом выяснил, что все пошло наперекосяк с появления в их отделе этого инженера, Максима Петрова. Женат, трое детей. Так же прекрасен, как был в Академии. Она его узнала сразу. То есть вспомнила — из того, что так хотела помнить. А вот он — он ее не узнал. И наша Оля решила — жизнь потеряла смысл. Несправедливая судьба отняла шанс на счастье. А раз жизнь потеряла смысл — чего в ней дальше задерживаться?

— Вот так взяла и решила?? И потом — следствие же должно было установить, что они знакомы еще с Академии?

Полковник глянул на меня с сожалением.

— Ты еще не понял? Ольга ошиблась. Обозналась. Как ему было ее узнать — ведь это не тот Максим. Короче, приняла одного мужчину за другого. И совершила дичайшую попытку суицида из всех, о которых я когда-либо слышал…

У людей шок проявляется по-разному. У меня, например, голос садится.

— Что за чушь? Как вообще такое может быть?? — просипел я. — Раз такая любовь — как можно перепутать одного Максима с другим Максимом? У них, поди, и фамилии разные. Разные же, да?

Полковник вздохнул:

— Можно и не такое перепутать. Ты думаешь, я не выпал в осадок? Обычно как бывает — человек в депрессии, или с биполяркой, или трагедия произошла. Есть вероятность, что он захочет лишить себя жизни? Есть. Можно точно предсказать — когда, как? Нельзя, да и не нужно. Последствия же ясны — похоронят, отгорюют, продолжат без него. А тут — какие на хрен вероятности? Вообще можно что-либо понять? О чем-либо догадаться?

— С чего вы тогда уверены, что все случилось именно так? — Мне казалось, я ору в полный голос, но в действительности я просто квакал и шипел. — Сами говорите — не может никто этого знать! И вы — не можете! Домыслы!

Онегин улыбнулся (чтобы меня привести в чувство):

— Конечно, домыслы. Но у меня домыслы обычно совпадают с реальностью.

— С реальностью? Вы это реальностью называете? Это скорее бред!

— А по мне — самая что ни на есть реальность.

— Разрешите вопрос?

— Знаю я твой вопрос. Чего б просто из окна не вый­ти? Зачем цирк с бомбой? Но подумай сам — с ее-то гордостью допустить, чтобы про нее вспоминали, как про какого-то лузера? И годами обсасывали главный интим ее жизни? Классическая операция прикрытия. И конечно, счастье великое, что этот дурак отъехать успел…

Я сорвался:

— Простите, полковник, но не слишком ли до хера «умозаключений»?!

Онегин помолчал секунд двадцать — видимо, уговаривая себя оставить безнаказанным мое хамство. И сказал:

— Сереж, она записку оставила.

— Что?!

— Записку. Алисе. И только о намерении, без подробностей.

— Вы ее читали? Записку?

— Я — читал. А больше никто. И ты тоже не прочтешь, — сухо ответил полковник.

— А следствие?

— К всеобщему облегчению, закроют по косвенным. Забыл, где я работаю?

— Нет, помню. Иначе бы вытряс из вас душу.

Дорога внезапно уперлась в заросший жутковатый овраг. Мы развернулись и зашагали обратно. Шли молча до самого дома Онегина.

Прощаясь, я спросил его:

— Где она?

— Неважно. Под медицинским уходом. Ей нужно прийти в себя.

* * *

Моя дорогая сестра. Прости за то, что наговорила в тот раз. Ты ж не виновата, что родилась такой. Я просто разозлилась — хотела рассказать тебе кое-что, а ты, как всегда, перебила и завела про себя, ненаглядную.

А рассказать хотела следующее — на новом объекте я встретила того самого Максима, из Академии. Помнишь, я залетела от него, и ты меня к врачам отвела. Теперь вот думаю — может, и к лучшему, что так вышло с бездетностью.

И вот он сидит через пару столов от меня, счастливый, семейный, а меня даже не узнаёт! Такая вот я незаметная мышка оказалась по жизни. Мечтала стать, как ты, крутой — и даже стала, а толку? Надо было собой становиться.

Тебе трудно будет в это поверить, но я так дальше жить не смогу. Уйду под видом несчастного случая — что-нибудь в этом духе.

Если читаешь это письмо — меня уже нет. Ты спрашивала — за что я тебя не люблю? Вранье — я тебя люблю, и очень сильно.

Навеки твоя

Оля Дроздова, старший аналитик 28-го отдела второго Управления.

По прочтении — сжечь!

P. S. Я не шучу, покажешь письмо кому-либо еще — достану с того света.

* * *

Советник Потапов из Архива пил чай в кабинете замдиректора. Ильин посматривал на часы и явно не радовался визиту, тем более что ему «забыли» передать короткое мемо о целях разговора.

— Замечательный чай, — грустно сказал Потапов. — Вот я вечно с чаем не угадываю.

— Да теперь миллион сортов — попробуй разберись, — махнул рукой Ильин. — Советник, у меня скоро встреча на Этажах. Могу вам чем-то помочь?

— Конечно, конечно, — заторопился Потапов. — Вы еще помните дело Турбина?

— К сожалению.

— Вы нанимали Алису Павловну Кандинскую помочь с расследованием?

— Да, нанимал.

— Но ваши психиатры дали ей понять — через вас, использовав вас, точнее, — что не хотят ее участия.

— Использовав? — рассмеялся Ильин. — Зачем? Нормальная конкуренция, и все.

— Однако это было. — Голос Потапова изменился. — Видимо, они убеждали вас, даже принесли материалы, но не убедили. И решили дать ей понять, что полностью в курсе ее новейших разработок. А генералу Сорокину отказывать не хотелось.

— При чем тут Архив? — взглянул на советника Ильин. — Вы к тому делу, если помнится, отношения не имели.

— Не имели. Просто теперь вы предложили Кандинской постоянную работу. В том числе потому, что име­ете папочку с негативом на нее от ваших экспертов.

— Вы отдаете отчет, с кем разговариваете?

— Конечно, отдаю. Более того, я бы и сам так поступил. Однако в силу некоторых пересечений, так скажем, и тем более что она отказалась, — не мог бы я забрать ту папочку? И узнать фамилию составителя?

Замдиректора улыбнулся. Если дело в какой-то бесполезной папочке — Архив, считай, нанес ему визит вежливости, засвидетельствовать почтение. К чему же отказывать дорогим коллегам?

* * *

Общий сбор Четверых назначили у Джен — просто больше места, да и пляж в двух шагах. Переругались практически каждый с каждым — Алиса наблюдала за этим и ухмылялась: могли бы быть первичные клинические симптомы пресловутого Кандинского — Клерамбо, а вышла склока разодранных частей психопатического сознания.

Роло настаивал на том, что уход в «медвежью спячку» просто необходим. Джен отказывалась понимать, ради чего, собственно, бросать научную карьеру и практику — разве это не ухудшит ситуацию? Сесть на таблеточки — и всего делов. Клеменс философствовал насчет принятия и прощения.

И тут Вита задала главный вопрос — зачем они теперь нужны Кандинской?

Алиса кивнула:

— И правда, зачем? Вы сами этого хотите?

— Как мы сами можем хотеть или нет? Мы же — это ты? — удивленно спросил Клеменс.

— За такое время вы достигли необходимой автономизации для собственных решений.

Наступила пауза.

— То есть рыжая девка из твоей фантазии — из твоего сна — может послать всех на хуй и уплыть на дельфине? — рассмеялась Джен.

— Можешь. Только слово скажи — и дельфин приплывет.

— То есть мы тебя заебали вусмерть, или ты наконец решила поиграться в настоящую психопатку?

— Я и есть настоящая. Я вас всех любила — но теперь выяснилось, я на это не очень способна. Вы вместе готовились к отражению врага, но теперь выяснилось, что не того. Вы мне всегда помогали, но теперь выяснилось, что помогали монстру. И защитить вы меня, случись что, не сможете, — подвела черту Кандинская.

Все замолчали. До сих лишь одна Вита, пережившая бог знает сколько вселенных, понимала, о чем пойдет речь. Теперь — понимали все.

— Как ни крутись, подруга, — свои решения на нас, блядь, ты не переложишь. Вот уж точно — с больной головы на здоровую… Столько лет бок о бок — и на тебе, — разозлилась Джен.

Светило солнце, волны переваливались друг через друга. Потрескивали деревянные стены летнего кафе.

И тут подал голос старый лысый Роло:

— А кто знает, что бы с тобой без нас было? Ты, Алис, знаешь?

— Наверняка никто не знает, — ответила Кандинская. — Исследований мало. Да и методика новая.

— Так может, остаться и выяснить?

* * *

На следующий день после разговора советника Потапова с замдиректора Ильиным советник наведался без предупреждения к Кандинской.

Вежливо представившись Ане, он спросил:

— Алиса Павловна сейчас должна освободиться, верно?

— А вам назначено?

— Нет, я буквально на минутку.

В этот момент вышла Алиса и удивленно глянула на угловатого пожилого мужчину, примостившегося на диванчике. Потом посмотрела на Аню — та лишь развела руками.

— Мы с вами знакомы?

— Лично — нет, — виновато улыбнулся Потапов.

— Можно узнать, как вы в дом попали?

— Дверь была открыта.

В этот момент Кандинская ощутила легкий холодок по спине и внутренне напряглась. Но гость улыбнулся и сказал:

— Алиса Павловна, я коллега полковника. Буквально на минуту — и с хорошими новостями. Можем у вас в кабинете поговорить?

Кандинской в голову не пришло уточнять что-либо еще. Все-таки дядя есть дядя, а Архив есть Архив, и она первый раз видела дядиного «коллегу».

Закрыв за собой дверь, советник протянул ей пластиковую папочку и заверил ее, что она в единственном экземпляре, электронных записей тоже нет. А тот, кто составлял это, никогда такой ошибки больше не допустит.

Открыв папку, Кандинская пролистала несколько заполненных листков с грифом ДСП. Бросались в глаза слова «псевдонаучные работы», «рискованные методики», «нарушение врачебной этики», и особенно выделялся предполагаемый диагноз ее самой — «мания величия в совокупности с рядом иных симптомов с высокой долей вероятности предполагает клиническую картину диссоциального расстройства личности». Ну и рекомендации — «к работе с органами не допускать, медицинской лицензии лишить, отправить на лечение».

— Чудесно, — восхитилась Кандинская. — И что с этим делать прикажете?

— Я же говорю, — грустно повторил Потапов. — Хотите — на память оставьте, но я бы на вашем месте уни­чтожил. И еще.

Кандинская поняла, что с «и еще» разговор закончился и начинается нечто иное. Важнее.

Потапов сказал:

— Товарищ Онегин велел передать, что ваше решение отказаться от предложения замдиректора абсолютно верное. А вот приостановить научную практику будет серьезной ошибкой. Но публикацию монографии о «роли иллюзии выбора» настоятельно просил отложить — сказал, объяснения последуют.

«Откуда они, блядь, в курсе моих решений еще до того, как я их приняла? И какого рожна дядя мне указывает, когда публиковаться?» — зло подумала Кандинская, провожая взглядом советника.

* * *

Алиса оборвала телефон вашему дяде наутро после взрыва.

— Не до тебя, Алис. Стряслось что? — спросил Онегин.

— Оля, Оля!

— Что — Оля?

— С ней все в порядке??

— Ты хотела спросить — жива ли твоя сестра? — осведомился тихим голосом Онегин. — Жива, а я сейчас заеду.

Больным «диссоциальным расстройством» не положено плакать, но вполне допускается реветь и бить посуду. Еще им не положено бояться — но лишь в том случае, когда им действительно ничего не угрожает. А эта встреча вполне могла закончиться стрельбой.

Онегин молча прочел письмо, уточнил, когда она его получила, смял в раковине, поджег толстой каминной спичкой, дождался, пока оно превратится в золу, и смыл золу водой. Затем насухо вытер раковину полотенцем и засунул полотенце в стиралку.

Все это время Кандинская торчала у него за спиной, стискивая руки до побеления и не издавая ни звука.

— Никто ни в чем не виноват, — сказал ей Онегин.

— Где она? Я хочу ей помочь. То есть я хочу ей помогать, — ответила Кандинская. — Я все-таки психиатр. И ее старшая сестра.

* * *

Я подумал — чернее ямы у меня не бывало. И мне сразу стало стыдно — тебе, моей жене, видимо, попалась яма поглубже. От которой я тебя не уберег. Мне следовало не упиваться жалостью к себе — мне следовало приставать к тебе и мучить тебя до тех пор, пока…

До тех пор — пока что? Пока ты мне не рассказала бы, что я был заменой какой-то вечной любви, как Юркины жены? Трудно вымаливать прощения у того, кто виноват перед тобой.

Весла желаний. Ржавчина верных, как бультерьеры, якорей. Красноватые всполохи из приоткрытых затворов мартеновских сожалений. Фантомные боли совести, межреберная невралгия состарившихся иллюзий — которые, словно фокусники, обернувшиеся пошлыми слюнявыми пьянчужками, сначала раздражают публику, потом смешат, потом вызывают искреннюю ненависть.

Каждый твой всхлип — от наслаждения или обиды, каждый твой смех — от злости или счастья, я помню, как помнят видеокассеты в афишных обложках, которые пережили диковатые тяжелые устройства для собственного обнажения, расшифровки, цветения в полумраке комнат. Каждую твою ссадину — будь то веселый порез от дагестанских колючек «перекати-поле» или кровоточащую ранку сердца, настолько же доброго, насколько злыми были твои насмешки, — я помню. Вернее, мне нет нужды их помнить — раз все они стали моими.

Но как, скажите на милость, «не убояться пойти долиной смерти», если даже те, кто любил тебя когда-то или любит до сих пор, не собираются держать тебя за руку и, хуже того, не хотят держать, — мол, слышал про одного парня из Назарета? — он и подержит.

ЧАСТЬ V

…Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее.

А. П. Чехов. Чайка

 

Горный ручей всегда было слышно, но, чтобы увидеть его, приходилось долго спускаться по обрывистому склону с риском упасть и переломать ноги. Впрочем, у молодого капитана госбезопасности Дроздова альтернативные варианты прокормить себя отсутствовали — звук выстрела могли услышать, а лук он мастерить не умел. Поэтому ежедневный улов из ручья составлял львиную долю его рациона.

Сейчас Дроздов сидел на нагретом мшистом камне, рассеянно шаря взглядом по толстенной даурской лиственнице, как будто заблудившейся среди наглых высоченных кедров. Судя по стволу, лиственница вполне могла успеть застать времена монголов. Жара Дроздова особо не мучала — сюда, вниз, проникал далеко не каждый луч солнца.

Об этом месте, с вырытой под холмом землянкой, никто не знал, включая Ироху, которую пришлось бросить в деревне на съедение конторских из Второго. Дроздов не волновался за свою японскую связную — отнюдь не потому, что ему было наплевать на ее судьбу. Просто ее судьба теперь находилась в руках других, а капитана волновало исключительно то, что зависело от него самого. Так что касательно Ирохи он просто надеялся на лучшее.

Проблема заключалась в другом — назавтра ему предстояло тронуться в долгий путь на рандеву с давним товарищем и коллегой, назначенное километрах в двадцати отсюда (именно для таких вот непредвиденных обстоятельств). А идти на встречу Дроздову имело смысл в том и только в том случае, если у него появятся ответы на хорошо известные в его ремесле вопросы — кто его подставил, зачем и как? Но хвостик интриги ускользал от него, как ускользали темные и блестящие от воды хариусы в ручье под склоном.

Разобраться как — было нетрудно. Гадать кто — было бессмысленно: достаточно определить — зачем, и станет ясно — кто. А вот определить зачем — ему как раз и не удавалось. Не удавалось вплоть до последних дней, когда ему стали сниться ночные кошмары, а по утрам одолевала мигрень. Тогда Дроздов понял, что ответ имеется — но в него не хочется верить.

«А вдруг я не прав?» — сколько раз за историю человечества люди спрашивали себя перед тем, как принять решение. «А что, если я ошибаюсь?..» Но у большинства людей есть с кем посоветоваться или разделить ответственность. У большинства людей имеются на руках факты, пусть и не все. И большинство людей свободны от одиночества внутри себя — когда ясности рассудка не о чем разговаривать с параноидальными инстинктами.

Ранним утром Дроздов собрал рюкзак, почистил оружие, надел кержачи, доел вчерашнюю уху и отправился на встречу. По его расчетам, он должен был оказаться на условленной точке заранее, что, собственно, и входило в его планы. Поскольку «давнего товарища и коллегу» предстояло убить, а ликвидация не терпит экспромтов.

* * *

Ты спишь, и тебе снится мчащийся бесконечный поезд, расшатывающий, разваливающий весь огромный Союз, а в нем — твоя старшая сестра в грязной пеленке, на руках у толстущей фельдшерицы с ярко-красной помадой на губах. И вдруг, прижавшись лбами к окнам, группка пацанят начинает орать:

— Вылетела! Вылетела! Прямо из вагона!

Поезд как будто застывает, и ты вместе с растерянной фельдшерицей смотришь на придорожную насыпь, а там лежит маленький сверток. Ты поворачиваешься к фельд­шерице и видишь, что в руках у нее больше ничего нет.

* * *

Мое назначение в «колясочники» уже было утверждено. Оставался месяц, и на этот месяц пришлось две командировки — одна на Северный Кавказ, на пару дней, и другая — подальше к югу, по плану — на полторы недели.

Первый выезд надо мной подшучивали те, у кого на это имелось право «по выслуге лет». Мол, «парашюты неизвестный хмырь укладывал, я сам удивился» и «в Пятом командир глаз себе выколол сосновой веткой».

Но на последнем выезде такие дела не одобрялись — у бойцов Реагирования примет и предрассудков хватало на пару уставов, а помимо этого люди знали, что я не так давно разошелся с женой.

Все шло к окончанию операции, когда вечером исчезла картинка с беспилотника и связь — в самом центре недружественного населенного пункта. Рассредоточились по двум подвалам в противоположных концах улицы, загнали снайпера на крышу — и до пяти утра вроде себя не обнаружили. Ермак и Колотый колдовали с листками аэрофотосъемки и готовы были до рассвета всю группу вывести из города. Однако в последний момент включились экраны планшетов и зашипела связь.

Мы не успели сообщить поддержке, чтобы те заткнулись, и нарвались на вражеский огонь. У противника было преимущество в людях и патронах — из того рода преимущества, которое отыгрывается только срочной эвакуацией на транспортах, да и то не всегда.

Я почти поймал свои две недалеко от садящегося «крокодила» — до него уже было рукой подать. Но, заслонив меня телом, их поймал Хит. Одну в плечо, другую в грудь. Я и Узкий втащили его на борт, захлебывающегося кровью.

* * *

Кандинская вышла на сцену парижской конференции, как обычно и выходила на подобные мероприятия — словно за получением приза на кинофестивале, высоко задрав голову с умопомрачительной прической и двумя огромными бабочками-заколками с изумрудами. Это ведь не лекция какая-нибудь, это поле сражения. Там уже сидели остальные участники и ведущий, расположившиеся полукругом к аудитории. Они без энтузиазма зааплодировали ей вслед за залом. Она, смеясь, помахала залу рукой, кивнула ведущему и откинулась на кресле.

Но первые минуты Кандинская безнадежно пропустила — у нее в голове крутился давешний разговор с Онегиным.

— Где она? Я хочу ей помочь. То есть я хочу ей помогать, — сказала ему Кандинская. — Я все-таки психиатр. И ее сестра.

— Алиса, — улыбнулся Онегин. — Она в надежных руках, твоя помощь не требуется. Не обижайся, но, похоже, у тебя нет ни родителей, ни сестры, ни друга. А мужа никогда и не было. На какое-то время не будет и меня. Осталась только наука.

— Кто дал тебе право за меня решать? — поинтересовалась Кандинская.

— Никто. Сама решай. Хочешь лечь в дурку — ложись. Хочешь Олю спасать — ищи ее. Хотя, по-моему, поздновато. Делай как знаешь — ты всегда же так делала.

Тогда Алиса, побледнев от бешенства и закусив нижнюю губу, впервые четко поняла, кем она родилась и во что это «кем» могло бы вылиться — раньше или прямо сейчас. Но полковник спокойно повернулся к ней спиной и спокойно вышел из дома.

Старичок из Принстона тем временем бубнил о лакановских разрывах в цепочках означающих и о современных рисках фрагментации сознания. Ведущий поддакивал, упоминая новейшие исследования по теме. Следующий эксперт вообще был нейробиологом. Короче, все шло по плану. По ее плану.

* * *

Когда за тебя умирает другой человек, его жизнь на мгновение становится ценнее твоей. Не из-за подвига, и не потому, что ты сам ни за кого не умер. Наверное, дело в том, что в его жизни (пусть и после смерти) открылось что-то новое, такое, чего у тебя нет. И в том, конечно, что умирать хочется не за каждого. По большому счету вообще не хочется.

Хит, слава тебе господи, выжил — хоть и чудом. Планировал за меня умереть — и не умер. И на выходе из госпиталя у меня в голове защелкали и замигали мысли, словно игрушечную железную дорогу подключили к розетке.

Где ты, моя «до сих пор» жена? Я хочу все исправить, у меня хватит на это сил. Хватило же Юрке сил ничего не исправлять.

* * *

Нормальные. Нормальные? Нормальные… Убедительность любого бреда прямо пропорциональна времени.

Так оно и должно быть, так оно и есть. «Прежде чем ты уснешь, мне нужен еще один поцелуй, еще один поцелуй».

«Мы — я и мои коллеги — идем по самой узкой кромке бытия, — думала Алиса. — Бередим раны древнее рода человеческого и, подобно зажившимся на этом свете матадорам, дразним красной тряпкой настоящих чертей из настоящего ада. И дочь проповедника влюблена в змея».

Если крыльцо — только с разрушенными ступенями. И поэтому, внушала она себе, приходится быть выше судей, ниже палачей и циничнее судьбы.

Если окна — только с выбитыми стеклами, если двери — только со сломанными замками, если птицы — только с выдранными перьями, если холода — только с ржавыми батареями, если близость — только с огнестрельными, если кончики пальцев — только с заусеницами, если широкие рты — только с узкими губами, если дети — только с изменою, если города — только с мертвыми переулками, если корабли — только с водою в трюме, если женщины — только те, с которыми не вышло, если семьи — только те, у которых гостит дьявол, если глаза — только слепые, если имена — только спутанные с другими именами, если года — только усохшие до нескольких беспокойных дней.

Почему Четверо убеждены в том, что безумие, в отличие от разума, не является привилегией?

* * *

Все началось с военных учений «Лучник» в Западной Европе, объявленных на осень восемьдесят третьего.

Пришедший к власти годом ранее генсек ждал их, как ждал варваров герой фильма «Пустыня Тартари». Резидентуры в странах лагеря «стратегического противника» строчили донесения, подтверждающие паранойю верховного. И укрывали разведданные, которые противоречили ожидаемому апокалипсису.

Ироха раздобыла точные сведения о размещении «першингов» — но уже не в Европе, а на военной базе американцев на Окинаве. Информация целиком соответствовала «политическому моменту». И капитан Дроздов передал эти сведения наверх, в срочном порядке, честно указав, что еще только работает над подтверждением от независимого источника, — в определенных случаях инструкции дозволяли такую спешку.

Благодаря его шифровке одному начальнику отдела во Втором присвоили внеочередное звание. Но раздобыть подтверждение капитан не успел — за ним послали группу «в серьезном составе» — и явно не для вручения государственной награды. Слава богу, люди добрые пре­дупредили, и он ударился в бега. Понятия не имея, в чем виноват перед Родиной.

* * *

Тебе было не до баек из героического прошлого — но дядя, прежде чем окунуться в славные времена холодной войны, четко высказал свои мысли касательно тебя — и осушил литр водки с тобой за компанию. А ты, Олька, совершила, кроме дурацкой попытки суицида, минимум пять федеральных преступлений и лишь чудом не взо­рвала невинного человека. И выбора, слушать или нет о давних злоключениях полковника Онегина (или, по тем временам, еще капитана госбезопасности Дроздова), у тебя, моя милая, не имелось.

— Неужели отец не рассказывал историю про коромысло? — удивился полковник.

— Про коромысло? — рассеянно спросила ты. — ­Наверное, нет, я бы запомнила.

— Может, Алисе рассказывал.

— Наверняка. Чего он ей только не рассказывал.

Наступила пауза, но твой дядя — особенно в критических ситуациях — просто так нести всякую чушь не стал бы. Тебе оставалось ждать, пока Онегин не доберется до финала. Когда это случилось, ты спросила:

— Так как ты определил, что тебя предал друг? Как его, кстати, звали?

— Какая разница, как его звали.

— Ну, конечно. Действительно. Какая разница?

— И мне он был товарищем. А другом был — Паше, твоему отцу. Со школы.

— Все лучше и лучше.

— Напрасно ты так со мной, Оля, — спокойно сказал Онегин.

И тебе сразу стало ужасно стыдно, ужасно больно и ужасно страшно. И ты заткнулась.

Нужное ему «зачем?» Дроздов-младший установил простым «умозаключением» — согласно традициям, близкий товарищ опального конторского будет стараться от него откреститься. А уж явиться на тайное рандеву с ним может лишь с одной целью — вывести себя из-под огня, сдав его с потрохами. И капитан госбезопасности Дроздов буквально молился, чтобы товарищ не пришел. Но тот, увы, пришел.

— Но ведь я, Оль, мог и ошибиться. Я и до сих не знаю точно. Ситуация требовала двигаться быстро, очень быстро.

— Прости, дядя, но к чему все это? Что ты тоже мог убить «по ошибке»? И мне должно стать легче от этого?

— В принципе, да, — согласился дядя.

Ты замолчала. Он прижал тебя к себе и поцеловал в макушку. Ты раздраженно вырвалась из родственных объятий (как ни крути, а то, что ты натворила, не меняло твоего статуса его главной любимицы — которая позволяет себе все, даже самоубийство с использованием ВУ). Странно, но тебя интересовал только один вопрос:

— А при чем тут коромысло?

* * *

Когда Кандинская вернулась с утренней части конференции в отель на Елисейских Полях, вышколенный портье, протягивая ключ от номера, сообщил, что в баре ее ждет женщина. Говорит — знакомая.

Женщина с роскошной копной черных волос действительно обнаружилась — за стойкой и с бокалом белого вина. Только вот Кандинская ее прежде никогда не видела.

— Алиса Павловна? — спросила брюнетка и, достав из сумки удостоверение, открыла и показала Алисе. — ­Валентина Иванова, работаю в конторе, но в тесном контакте с полковником Онегиным из Архива. Последнее обстоятельство, очень надеюсь, останется между нами.

— Бога ради. Другие обстоятельства могут остаться там же.

У Кандинской возникло смутное ощущение, что Валентина ей кого-то напоминает. Но не могла вспомнить — кого.

— Алиса Павловна, у полковника был к вам разговор. Извините, что вот так на голову свалилась, но разговор, похоже, стал безотлагательным, и он отправил меня сюда — сам приехать не мог.

— Стал? Безотлагательным?

— Так точно. Вы после перерыва хотели свою монографию презентовать?

— Была задумка, — сыронизировала Кандинская. Но уже понимая, что «по плану» теперь ничего не пойдет. Скорее всего.

— Наша недоработка — слишком поздно узнали. И мы, конечно, не вправе указывать вам, что делать. Но выслушайте меня, пожалуйста: я уверена, вы сами задумаетесь насчет презентации — стоит ли так спешить с ней.

— Вы уверены?

— Абсолютно, — ответила Валентина и жестом дала понять бармену, что хочет расплатиться. — Давайте перейдем в кафе напротив? Я не займу у вас много времени.

Кандинская пожала плечами и направилась к выходу. Как бы мало она ни знала о конторе, интуиция подсказывала — на улице Валентина предпочтет «не светиться» в ее компании.

* * *

Про «медицинский уход» Онегин зря сболтнул. Я достаточно хорошо тебя знал, чтобы понимать — ни о каком «уходе» речи в твоем случае быть не может. Искать следовало элементарное укрытие — скорее всего, у пожилых теток (бабушка по маминой линии жила в Нальчике). Таковых было аж пять, но самая глухая и старая жила в Липино, километрах в пятидесяти от Москвы — остальные существенно дальше. Я решил, что твой дядя вряд ли стал бы отсылать тебя слишком далеко в подобной ситуации, а раз дальнейшее следствие забрал Архив, волноваться о том, что твое местонахождение станет известно конторским, ему было незачем.

Но я все медлил и медлил. Не из-за сомнений — вовсе нет. Вероятно, мне требовалось время простить себя, чтобы простить тебя. Или наоборот.

* * *

— Видите ли, в чем дело, Алиса Павловна, — начала Валентина. — Хорошая новость заключается в том, что вы по собственным соображениям отказали замдиректора. Постоянный договор с конторой являлся идеей не Ильина, а седьмого Департамента — где трудятся ваши коллеги по цеху. И согласись вы — это был бы билет в один конец. Им не составило бы труда вас уничтожить — и как врача, и как человека.

— Вы о той папочке, что мне советник — фамилию не помню — вручил недавно? — хмыкнула Кандинская. — Я бы не принимала это всерьез. Мне не впервой сталкиваться с разного рода «компроматами».

— Дело не в компромате. Дело в вашей методике. И в том, кто именно стал бы обучать ей ключевых агентов конторы и высший персонал.

— Обучать? Для чего? — искренне удивилась Кандинская.

— После того как в ваш дом пытались проникнуть, Архив отреагировал. В процессе выяснилось, что целью являлись не только отчеты по делу Турбина, но и ваши рабочие материалы. А интересанты — руководство седьмого Департамента.

— Они о методике и так были в курсе.

— В общих деталях — возможно.

— Валентина, вы не ответили — какое отношение имеет лечение синдрома психического автоматизма к вашим делам?

— Архив давно полагал, что методика имеет более широкий спектр использования. Работа конторских агентов часто приводит к профессиональной деформации, а ваши наработки могли бы позволить этого избежать. Естественно, руководство Департамента хотело присвоить методику себе, засекретить ее и внедрять самим.

«Естественно». В голове Кандинской закрутились мысли, она даже не стала ничего уточнять. Например, каким образом методика лечения синдрома решит вопрос паранойи, свойственной конторским? Кто знает, может, и решит. «Архив давно полагал» — интересно, на основании чего? Дядя редко интересовался ее исследованиями, Юрка точно с ним ничем не делился. «Рабочие материалы» — включая записи о Четверых? То есть Онегин все-таки знал про Четверых? А этот чертов Департамент? И что Архив «полагает» сейчас? Посадить ее в клетку? Лишить мир того, что она, Кандинская, намеревалась этому миру дать? Ее наследия? Оставить ее ни с чем? Она неожиданно расхохоталась внутри себя — не та сестра занялась суицидом.

Валентина деликатно выдержала паузу и затем решила ответить на незаданные вопросы — совсем как дядя любит:

— Алиса Павловна, во-первых, виновные из Седьмого понесли заслуженное наказание и угрозы для вас сейчас не представляют. Во-вторых, то, что предлагает Архив, — временное засекречивание, скажем на год, испытание методики на агентах, в случае успеха — внедрение (все под вашим руководством) и затем — научная публикация. Никто не собирается лишать вас лавров.

Кандинская молчала. Не зря Юрка говорил ей — не связывайся с этими людьми. Опубликование через годик, ага, как же. С чего вдруг? Скорее какой-нибудь ебучий допуск и лишение права выезда за границу.

— Гарантией с нашей стороны будет согласие на передачу монографии западному юридическому агентству по вашему выбору на оговоренный срок, — сказала Валентина. — Мы даже не будем знать, какому именно.

— Согласие. Вы все там телепаты? — усмехнулась Кандинская. — А конторе не приходили в голову такие вещи, как научный приоритет, и то, что идеи чаще всего появляются одновременно в нескольких местах? В данном случае по той же тематике ведут работы Нолов в Мюнхенском университете и Маэльсон в Сорбонне — это если только о Европе говорить.

Она вздохнула и (будто на лекции) спросила:

— А вы, Валентина, как бы вы на моем месте посту­пили?

— Сказала бы Архиву нет, — неожиданно рассмеялась Валентина. — Это же ваш родной дядя, что он вам сделает?

* * *

Даже надежда бывает страшна, если она подкрадывается к тебе глухой ночью.

«Не трожь меня, не трожь! Страхуны кустистые, бармалеи пиздлявые, рябь голубоглазого предательства!

Дождетесь, запрудливые твари, как мой дедушка Коля и говорил, — дождетесь, некуда вам деваться будет, сгинете все в ярком отблеске рыжеватых небес Всевышнего, под хруст гребных винтов и звон могильных кирок, на радость вашим жертвам, и пленниками холмов замшелых отправитесь друг за дружкой, брякая из-под жилищ и пастбищ кандалами в ямках вакансий твердынь кристаллических решеток минералов, копающих так глубоко, что ни один вздох и ни один выдох не избежит беспамятства и забвения, заслуженного длинной чередой глумящихся ухмылок и вспотевших от садизма рож!

Заблудшие, загнившие, зарытые, засыпанные, закопанные, забытые — где бы молва ни миновала вас, где бы молчание ни миловалось с вами, — даже когда крадущаяся в ночи надежда отвернется от выжженных адским огнем ваших глазниц, даже когда безумие станет моей настоящей и единственной на все времена до скончания Вселенной логикой и единственным поводырем в этой самой Вселенной — даже там отыщу каждую букву ваших имен, и одна буква тяжелее будет, чем все на свете лживые речи о прощаниях и прощениях!

Мысли разлетаются, как вороны от мужниного выстрела. Кроны шатаются с немой укоризной. Гнев мой, расшалившееся дитя нерожавших, топает по лужам. Сегодня не Вербное воскресение, пальмовых ветвей под ноги никто не бросит — а вот колени переломают. Бегите прочь, хорамососники с распорошенными пастями, вирунки сучебряческие, тварюги с длинными усищами, — пока дитя моего гнева не стало ростом с дом! Беги куда глаза глядят, подкрадывающаяся в ночи надежда».

Ты очнулась в липком поту, уже забыв, что именно за кошмар тебе приснился. Ты помнишь только улыбающееся лицо Алисы — неужели твоя старшая теперь разгуливает по чужим снам?

* * *

В итоге сторговались на следующем: монография публикуется, засекретят исключительно экспериментальную программу для конторы на базе методики, и Кандинская возьмется ее курировать в качестве научного консультанта и без формального допуска (эту проблему решит Архив, в числе прочих нюансов). Как Валентина узнала о родственных связях полковника с Кандинской, та выяснить не успела — опаздывала привести себя в надлежащий вид перед послеобеденной панелью конференции и, что важнее, собственной презентацией. «До встречи в Москве», — сердечно попрощалась с ней Валентина. Кого же она так напоминает?

* * *

Если бы Кандинская знала заранее, что услышит у чертова летнего кафе, чьи стеночки из бруса давно подтачивались приливами… Но она не знала. А даже если бы и знала — то что?

Джен сидела на лежаке и читала вслух из школьной тетради. Кандинская окликнула ее, но Джен даже не подняла глаз.

— «Нам предложили есть мечты под видом реальности — и мы радостно согласились, — зачитывала она. — Мы объелись, как в мультфильме Миядзаки обжираются родители и превращаются в свиней. Спаси нас, дочка, спаси — иначе нас тоже сожрут, сожрут на праздник демонов».

— Эй, заноза моя несравненная? Что читаем? — весело спросила Алиса.

Джен не шелохнулась и продолжала. Ее лицо было лишено всякого выражения, она не дергала ступнями, как обычно. И главное — ее глаза были абсолютно пусты, как будто читала она то ли наизусть, то ли с пустых страниц.

— «Нам предложили жить в сожранных нами же мечтах — и мы опять согласились. Нам было плевать в этот раз — кто нас спасет? Нам было плевать на игру в дочки-матери. Вершителю приговоров просто было не до нас, и мы сидели в положенных клетках и за положенными замками».

— Эй, — окликнула ее Кандинская, на этот раз тише и серьезнее. — Милая, что с тобой?

Больше всего Алису смущала кошмарная непо­движность Джен — чужая неподвижность на фоне всего остального, так хорошо знакомого — и пляжа, и моря, и даже альбатроса, выискивающего рыб в серых волнах.

— «Нас выкладывали словами кроссворда, нас рожали из любопытства, нас морочили временами года — а потом, потом сварили кашу из последней нашей мечты».

Голос Джен оборвался и умолк. Сама она походила на манекен.

Господи, подумала Алиса, это так выглядит? Синдром, шизофрения, психопатия — на выбор? Но, слава богу, туманом опустился кромешный мрак, мгновенная ночь, и она услышала Виту, и Вита звучала как обычно:

— Алис, не переживай. Отвага преданности не существует без страхов о предательстве. Может, мы потеряли одну из нас, а может — ничего страшного и не произошло. В любом случае не вздумай что-либо менять — только потому, что тебе это подвластно. И именно сейчас.

Кандинская успокоилась — сразу, как исчезла Джен. Ее любимая, замечательная, родная Джен.

— Я и не думала ничего менять. И вообще — вряд ли я теперь что-либо поменяю, даже в собственных снах.

* * *

В итоге прошло добрых пару недель, прежде чем я зачем-то взял с собой Худи — будто отправлялся на задание — и выехал в Липино.

Старый дом в Липино — из тех домов, которые разваливаются с момента постройки и все никак не развалятся. Мы подъехали, остановились у калитки, и Худи толкнул меня в бок — показывая рукой вперед. Ты шла навстречу нам с еловыми ветвями в руках и улыбалась. Ты улыбалась!

* * *

По утрам мы соревновались друг с другом — кто дольше останется в постели. Иногда дело доходило часов до трех дня.

Но постели были разные. Тебе досталась «внучачья» комнатенка на верхнем этаже, в глубине дома, соседствовавшая с летней террасой под рассохшимся скатом крыши с настолько облупленной краской, что часто возникали споры касательно его изначального цвета. Покойный дед Коля говорил, что ореховый, — мол, такую краску было вообще не достать, и только вот его свояк на текстильной фабрике вынес спецом для них, когда строились, а Гавриловна, та самая глухая тетя Люба, хозяйствовавшая в доме теперь, смеялась, брызгая слюной в лица собеседников, и утверждала, что скат шел вместе с кровлей, и не покрашенный, а просто в светлой олифе.

Мне же досталась раскладушка в сарае, который чудом поместился на участке вплотную к забору сзади дома и формой напоминал треугольную фигурку из «Лего», — встать в полный рост внутри у меня шансов не было, но лечь так, чтобы вытянуть ноги в как будто нарочно для этого придуманную дыру в стене, я мог — впрочем, опыта по части ночевок (не то, что вы подумали) у меня хоть отбавляй, и по сравнению с траверсом горной тропы раскладушка казалась домашним атрибутом, чем-то таким, что можно и нужно обжить.

Ты была не рада моему приезду и еще меньше довольна тем, что я остался на неопределенный срок, и пыталась скрывать это молчаливыми улыбками. Мне быстро разонравилась идея с приездом и еще сильнее тяготила необходимость остаться — иначе на хрен было вообще приезжать? И я пытался скрывать это молчаливым сочувствием. Забавно — ни один из нас не мог провести другого такой пошлятиной. Но иногда так легче, чем выкладывать карты на стол.

Онегин не появлялся — либо огорченный моей инициативностью, либо удовлетворенный твоей снисходительностью. А Гавриловне мы доставляли максимум удовольствия — нарисовались два живых собеседника, которых не было ни малейшей необходимости слышать (да и слушать тоже).

Ты готовила завтраки — обычно кашу или яичницу, после чего я уходил на длинные лесные прогулки — как бы давая понять, что не хочу мозолить глаза, но втайне — и напрасно — рассчитывая на твою компанию. Наверное, я мог спросить напрямую — но все «прямое» между нами исключалось, ничего даже не передавалось из рук в руки — тарелки и чашки ставились на стол, стирка засовывалась в машинку, сигареты и деньги жили в ящике комода.

Иногда нас навещал Худи — ты его встречала с преувеличенными восторгами, как давнего друга, долго обещавшего встретиться и наконец сдержавшего свое обещание. Он, как дрессированный медведь, покорно садился ужинать (обедала в доме только Гавриловна) и выдавал нелепые ответы на твои радушные вопросы. О ранении Хита мы почему-то тебе не рассказали.

В последний раз Худи сунул мне конверт от Кандинской — в нем лежали две сложенные записки. Мне — на визитке: «Сереж, где Оля? Передай ей весточку». Тебе — свернутый треугольником листок из блокнота.

Записку, адресованную тебе, я читать, конечно, не собирался, но и передать тоже не мог — меня самого оставили на условии «неразглашения». Если Кандинская вытрясет из Худи, что письмо дошло хотя бы до меня — кто ее потом остановит? С нее станется подвергнуть моего бойца гипнозу. Поэтому конверт я оставил в своей машине, а Худи велел не приближаться к Алисе Павловне на расстояние ближе километра — впрочем, у него и в мыслях такого не было, особенно после того дилетантского налета охранных на дом в Ильинке.

Вечерами, когда избегать друг друга в тесномпомещении кухни было и трудно, и нелепо, связующим звеном выступала твоя тетка. Она поила меня чаем с малиновым вареньем собственного изготовления, руководила любыми твоими действиями — будь то уборка или готовка, но главное — травила бесконечные истории о прошлом своей (и твоей) родни. Единственная история, которая ее абсолютно не интересовала, — история о том, как мы с тобой очутились в Липино и чем тут занимаемся. Наша история пока не прошла испытание временем. Стоит ли слушать то, что окажется недостойным пересказа спустя годы?

* * *

— Теть Люб! А почему меня родители в музыкальную школу не отдали?

— Куда?

— В музыкальную школу.

— Потому что у тебя слуха не было. Там слух абсолютный нужен.

— А у Алисы, значит, абсолютный?

— Что у Алисы?

— Интересно, как они поняли, что у Алисы слух абсолютный??

— Как-как. Учительница по пению сказала. А ты, Олька, все завидуешь. Между прочим, Маша поэтому и не хотела девочек. Девчонки склочницы жуткие, всю плешь проедят. Это Павлу Ивановичу — вынь да положь, чтобы дочери. А мама ваша о сыночках мечтала.

— Плохо мечтала.

— Что?

— Мечтала, говорю, так себе!

— Ну вот заладила — «ни хера себе да ни хера себе». При муже хоть не материлась бы.

* * *

Пожилая журналистка была аж из редакционной команды «Ланцета» — и интервью Кандинской снимали два оператора для новой документалки «Нетфликса». Но она с трудом изображала бойкую вовлеченность, которая раньше ей давалось без малейших усилий, а редакторша никак не удовлетворяла высоким стандартам авторитетнейшего журнала в мире медицины и вдобавок оказалась невероятно глупой.

Ваш дядя любил говорить, что «глупость не является антонимом ума», и в этом твоя сестра с ним полностью соглашалась — она сама объясняла студентам, что глупость представляет собой одну из худших проблем человеческого рода — по сути, агрессивное невежество вкупе с запущенным нарциссизмом.

— Алиса, верно ли будет сказать, что с точки зрения ваших работ гендер является не более чем социальным конструктом? — изрекла журналистка.

Кандинскую начало мутить. «Вот бы ей голову сейчас пилой отрезать», — подумала она и тут же вспомнила, что забыла утром принять таблетки, прописанные коллегой психиатром. Впрочем, глупцы опаснее психопатов. Наверное.

— Видите ли, Жаклин, мои работы относятся к медицине, а не к философии, и с точки зрения медицины пол является врожденной характеристикой, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Бородатые операторы согласно закивали.

Недельной давности встреча с тем, что осталось от седьмого Департамента после «реакции» Архива, встреча, которая, если верить Валентине, еще не так давно грозила бы Кандинской как минимум профессиональным забвением, прошла не в пример лучше нынешнего интервью. Конторские спецы, хоть и ненавидели ее, — глупыми людьми точно не были. На встрече определили конкретные шаги и ответственных. Идею использовать теорию «пустой комнаты» в приложении специфических психозов агентуры требовалось проверить экспериментально, решив при этом проблему отсутствия репрезентативной выборки и сжатых сроков. Условно говоря, не имелось возможности запустить объективное медицинское исследование по всем правилам, чтобы затем базироваться на его результатах. С методологической точки зрения задача, поставленная Архивом, могла быть решена исключительно подходами конца девятнадцатого — начала двадцатого столетия, когда прогресс в науке еще оставался уделом смелых одиночек, типа Виктора Кандинского, а достижения являлись комбинацией гениальных прозрений и гениальных случайностей.

Трудности Кандинскую ничуть не огорчали, но и не радовали — а ведь несколько месяцев назад подобный вызов интеллектуальным способностям ее бы приятно взбодрил и мобилизовал.

* * *

В доме повешенного, как известно, о веревке не говорят. Французская, кстати, поговорка. Но, во-первых, ты была «недоповешенная», во-вторых, Гавриловна про это не знала (знала бы — палкой отлупила), и в-третьих, с ее охотой точить лясы рано или поздно какая-нибудь веревка да всплыла бы.

В нашем конкретном случае тетя Люба вспомнила своего троюродного брата Ивана, одновременно приходившегося ей дядей по другой родственной ветке, и по возрасту он был старше Гавриловны лет этак на сорок.

Иван воевал танкистом на Курской дуге, дослужился до капитана, и тут, осенью сорок четвертого, получает письмо — деревня сгорела, жена с детишками замерзли насмерть в лесу. И вешается, прямо в части. А его из петли солдаты достают — в последний момент. Не успели до госпиталя довезти — кто-то уже стукнул, и особисты к себе забрали. Мол, что это за история? Боевой офицер, партиец, с медалями выкидывает такой фокус на глазах у всех. Пораженец! Иван сидит, шею трет и ничего не понимает. А ему там вталкивают — ты, мол, осознаешь, что тебе за это грозит? И он им говорит — осознаю, товарищи! Расстрел! Скажите только, где подписаться.

На этой, явно отработанной концовке Гавриловна рассмешила себя до слез, а потом заохала, хватаясь за бока. Но в итоге осерчала на нас за то, что не хохочем, где надо.

— Он только из петли, а ему дело шьют. А он говорит — расстрел! — попыталась разъяснить тетя Люба, в чем вся соль. — Ну анекдот же!

Без малого две недели мы с тобой молчали друг с другом — ты улыбчиво, я сочувственно. Уже почти привыкли. Уже думали — и нормально, и так тоже вариант. А тут раз — и все закончилось. В момент. Сказать по правде, больше всех обалдела Гавриловна. То есть одна Гавриловна и обалдела — мы были слишком увлечены перепалкой.

— У человека семья с голоду померла! Смешно?! — кричала ты, но почему-то на меня, словно это я надрывал живот от смеха, рассказывая о судьбе брата (или дяди) Ивана.

— Анекдот и есть! Вокруг война — а офицер в петлю, — орал я, словно это ты шила дело на Ивана в далеком сорок четвертом.

— Офицер, офицер — пластинку смени. Ты, что ли, один про офицеров все знаешь? Устав наизусть, да?! Я, Сережа, к твоему сведению, тоже офицер! — бесилась ты.

— Серьезно? Тогда изволь встать в присутствии старшего по званию! И рот откроешь, когда разрешат, — ­вопил я.

— Уже стою! Еще поучения будут, товарищ подполковник? Про срань всю эту офицерскую, про честь и доблесть, блядь?! Вы же только, поди, женам такую хуйню втираете? И мамам!

— Оставь маму мою в покое! Она хотя бы мама, а ты и до жены не дотягиваешь!

Бедная тетя Люба успела пару раз хрюкнуть «что? чего?», но, когда ты запустила в меня вазой, опомнилась и бросилась к тебе — видимо, «зафиксировать», как выражаются санитары. Но опоздала — ты вылетела из дома с такой скоростью, что открытая дверь даже не шелохнулась.

* * *

Из сарая мне забирать было нечего, кроме куртки, а за вещами в доме я решил на следующий день отправить Худи — каждая лишняя минута страшила меня тем, что я мог натворить. В вечерних сумерках проступала твоя сгорбленная фигурка на краю уличного плетеного столика. Включая мотор, я заметил конверт Кандинской, валявшийся на переднем сиденье, открыл окно и вышвырнул конверт под столик:

— Тебе тут письмо от сестры — правда, сестрой тебе тоже быть невмоготу.

Подъехал к воротам, вышел, чтоб их открыть, сел за руль. И тут в свете фар увидел тебя. Ты подошла и рукой хлопнула по капоту. А потом другой рукой прижала к ветровому стеклу ту самую записку Кандинской. В ­записке было всего четыре слова: «Оля, не проеби мужа».

* * *

Кого, интересно, хотела мать Павла Ивановича и Онегина — сыновей или дочек? Скорее всего, ей было плевать. Матери по большому счету уступают эту привилегию — хотеть — отцам. Матерям и так есть чем заняться.

Братья всегда относились друг к другу на равных, несмотря на разницу в возрасте и стремлениях. Их объединяло взаимное уважение и взаимная забота. Но особой любви не было — любовь у «детей войны» на первом месте не стояла и далеко не у всех получалась. Их отец не больше года отвоевал в пехоте, ближе к концу войны, — ему оторвало левую ногу миной, и он вернулся домой, в Нерчинск. Особо не пил, но и воспитанием детей не интересовался. Видимо, считал достаточным само свое присутствие в доме.

Интересно другое — Павел Иванович, врач, был по характеру по-настоящему холодным человеком. А Онегин, сперва конторский агент и после — сотрудник Архива, — ровно наоборот. Ты говорила — поменяйся они ролями, из отца вышел бы конторский пострашнее, а из Онегина — доктор, которого бы все любили, и коллеги, и пациенты. Такая вот путаница, говорила ты. И крепко заблуждалась.

С Павлом Ивановичем, допустим, понятно — врачи бывают разные, и некоторым из них эмпатия только во вред. С полковником сложнее, хотя и тут для знающих людей особых секретов нет: чтобы наводить на людей ужас, нужно ими интересоваться. В конце концов, даже смерть имеет свою градацию, и страшнее всего ее принять от любимого человека. Ужас в том и состоит — разглядеть, ощутить гибельную, беспощадную, непосредственную опасность там, где меньше всего ее ждешь найти.

Поэтому твой «холодный» отец рвал на себе волосы из-за одной-единственной измены за всю свою жизнь, а «теплый» дядя убил друга, основываясь на одних «умозаключениях».

* * *

Вы с сестрой по-прежнему не общаетесь, и поэтому ты споришь вместо нее со мной. Да, говоришь ты, спору нет — только Алиска с ее гениальностью могла выдать настолько простое и элегантное решение. Но кто ее на мысль навел, кто? И я немедленно откликаюсь — ты, моя любимая. Без тебя никакая гениальность ее бы не выручила. Я же не настолько туп, чтобы вместо этого глубокомысленно заявить — кто ж его знает?

Начать хотя бы с того, что «историю про коромысло» Кандинская действительно слышала от отца — тут ты не ошиблась, когда, узнав расширенную версию от Онегина, бросила тому с обидой: чего отец Алиске только не рассказывал. А вот не рассказал бы — и «кто ж его знает?»

Когда Алиса опять впуталась в конторские дела, на этот раз по личному почину дяди, ты решила дать ей ценный совет — может, в знак признательности за совет, что она прислала в той лаконичной записке. Однако по телефону обсуждение даже не рассматривалось, а в Ильинское ты ехать не собиралась (еще чего, ей нужно — вот пускай в Липино и едет).

Но расписание Кандинскую и прежде «окнами» не баловало, а теперь и подавно. И она послала вместо себя доверенное лицо — сотрудницу конторы, ответственную за организационную часть программы. Так ты познакомилась с Валентиной, которую до этого видела только во сне. У меня даже мелькнула бредовая мысль, что ты ее сейчас узнаешь — мол, как же, как же, вы давно мне снились!

Обошлось без мистики. Или все-таки не обошлось? Когда двум сестрам для связи между собой нужна третья — такое в порядке вещей. Когда же третья не в курсе, что она сестра первым двоим, и наоборот, — согласитесь, тут уже нечто совсем иное.

Твоя единокровная сестра выглядела великолепно — особенно на фоне бледной деревенской мышки, которую ты в тот момент из себя представляла. Хотя внешнее сходство все равно бросалось в глаза.

Валентина дружелюбно заверила тебя, что передаст Кандинской твои соображения и советы в точности. Ты ответила, что это будет совсем не сложно и что твой совет прост — что бы там Алиска ни внедряла, пусть начинает с полковника.

— С товарища Онегина? — удивилась Валентина. — Мы планировали старший эшелон вовлекать на поздних стадиях проекта.

— Старший эшелон хоть вообще не вовлекайте. Я говорю конкретно о своем дяде. Аргументы простые — он все это затеял, а он просто так ничего не затевает. К тому же он был агентом, и эти люди продолжают мыслить, как агенты, до конца своих дней. То есть дядя в качестве под­опытного кролика сгодится не хуже, чем любой молодой оперативник.

Прощаясь, Валентина сказала тебе:

— Кого-то вы мне напоминаете, Оля, а вот кого именно — никак не пойму.

* * *

Кандинская поначалу твою идею отмела с ходу как нерабочую, и хуже того — бессмысленную.

— Валентина, понимаете ли, в чем дело, — дядя очень неординарный человек. Научно говоря — серьезнейшая девиация. А такие отклонения от нормы лишают эксперимент смысла — на выходе мы получим данные, которые невозможно очистить от влияния сторонних факторов.

Однако вечером, влив в себя бутылку красного для храбрости, Алиса решилась встретиться с Роло — хотя чувство ужаса от зомби-Джен еще не выветрилось. Вколов дозу тутризепама в плечо, она вскоре оказалась в канцелярии в Малаховке.

Роло приветливо улыбнулся и, заметив, что Алиса буквально впилась в него глазами, махнул рукой:

— Я в порядке. Вернее, тот же самый, что и всегда. Ты будешь рада узнать, что и Джен вроде как оклемалась.

— Чудесно. Жаль, я до сих пор оклематься не могу. Что это было — откровение в духе Иоанна Богослова?

— У нее спроси. Но тебе сейчас требуется что-то более практическое, верно?

— Верно. Младшая моя советом помочь решила — только вот совет, мягко говоря, такой себе.

— А ты в сомнениях, потому что это на нее не похоже.

— Что? Советы давать?

— Плохие советы давать.

— И сейчас ты меня просветишь, — фыркнула Алиса.

— Примем за основу, что Оле плевать на твою программу, на методику, да и на контору. Но ей не плевать на тебя. Дальше. Она, по сути, изложила пару фактов — что полковник ничего просто так не делает и что он был опытным полевым агентом. Теперь — ты совсем недавно ввязалась в историю, не зная всей подоплеки, и в итоге могла серьезно пострадать.

— Я знаю, что ты на меня злишься, но я же не конторские дела беру, я своей методикой занимаюсь.

— Не о том сейчас речь. Еще раз — ничего просто так не делает. Оля, по сути, говорит — узнай настоящую причину, и как можно скорее. Еще Оля говорит — он был агентом — то есть профессионалом ровно того профиля, для которых ты внедряешь методику.

— Роло, эксперимент…

— Бог с ней, с чистотой эксперимента, — важно другое. Твоя сестра понимает — настоящая причина в чем-то личном. Например, он жалеет, что в бытность его агентом он не владел подобной методикой.

— Допустим.

— Ну и последнее — тебе не кажется, что, если бы ты приехала лично, Оля упомянула бы еще один факт? А при постороннем не стала.

— Еще один факт о дяде?

— Да. Что он, как известный персонаж великого фильма и великой книги, даже несчастные случаи воспринимает как личное.

— «Поэтому с такими людьми несчастных случаев не бывает», — процитировала Алиса по памяти. — Что-то типа такого, да?

— Что-то типа такого, — кивнул Роло.

У Алисы внезапно появилось на лице выражение человека, оставившего дома включенным утюг, и она проснулась. Вызвала такси, оделась и отправилась на ночь глядя в Липино.

* * *

Интуицией принято считать способность мозга в определенных обстоятельствах обрабатывать гигантский объем информации за очень короткое время — ­порой за долю секунды. Вполне естественно, что сознание физически не успевает за этим процессом и получает только финальный результат вычислений — например, «в гости сегодня лучше не идти».

Еще говорят, что нужно доверять своей интуиции — но не всем это дано. Куда проще доверять инстинктам — они, собственно, и не нуждаются в доверии.

Кандинская объявилась в районе половины второго ночи, постучала в ворота, убедилась в бесперспективности такого подхода и велела молоденькому водителю такси с невыговариваемым именем погудеть. Тот слабо возражал — мол, всех перебудим, — но Кандинская дала ему пятерку, и он начал бибикать, как последний раз в жизни. Проснулись многие, за исключением меня и тебя. О Гавриловне вообще речи не шло — глухота обес­печивала тете Любе надежный сон.

Алиса могла бы позвонить — я на ночь не отключаю телефон. Но, видимо, просто не пришло в голову. Вместо этого, сделав знак таксисту восстановить тишину и покой в мире, Кандинская полезла через калитку. И сломала ее, рухнув на землю следом за треснувшими штакетинами. Тогда, услышав ее ругань, я проснулся и толкнул тебя в бок.

* * *

Онегин приехал в Зал около пяти вечера и, как полагается сотрудникам Архива, прикинулся, что не удивлен. Из конторских в Зале находилась одна Валентина, а из посторонних (хотя гражданские в Зал вообще не допускались) — твоя старшая сестра.

— Доброго дня, Алиса Павловна, — сказал полковник.

— Дядя, мы же можем здесь говорить? — спросила Кандинская, отбросив в сторону формальности.

Зал никогда не прослушивали — одна из тех изумительных конторских внутренних фишек, соблюдавшихся неуклонно.

Кандинская известила полковника, что тестирование методики начнут с него, и в общих чертах рассказала, что именно от него потребуется. Не дожидаясь его согласия, она также сообщила, что работать он будет с ней лично и на ее территории, но Валентина может присутствовать.

Что касается Валентины, мы уже знаем — в подобные моменты она превращалась в изваяние. Пускай Кандинская и родня, но наглости ей не занимать. Товарищу Онегину указывать? Хорошо, она не видела, как ты общаешься с дядей, — ее бы вообще удар хватил.

— Возражать имеет смысл? — спросил Онегин.

— Думаю, не имеет, — ответила Кандинская. — Когда будет удобно начать?

* * *

Той ночью ты громко возмущалась вторжением Алисы, а я заклеивал пластырем ее ссадины. Рану под коленом я рекомендовал зашить — на что Кандинская угрюмо согласилась. И я был рад послать тебя в машину за аптечкой — чтобы ты утихомирилась.

Через полчаса мы сели пить чай — ты, уже настроенная совсем иначе, подложила сестре под ногу пуфик, заставила выпить ибупрофен и накрыла ее пледом. Мы с тобой уже выяснили, что «ничего не стряслось», и нам не терпелось понять, о чем пойдет речь. Но в вашей чертовой семейке торопиться считалось моветоном. Наконец Кандинская заговорила:

— Оль, тебе рассказывали историю с коромыслом?

— Представь себе, да.

— Отец?

— Нет, дядя.

— Я только знаю ту часть, где он скрылся, а конторские нашли японскую связную. Дядя говорил тебе, из-за чего проблемы с конторой начались?

— И даже чем закончились — тоже.

Гордость из тебя так и перла — еще бы, Алисе достался семейный миф, а тебе — настоящий расклад! Кандинская не могла этого не заметить, но твое превосходство ее абсолютно не волновало. Она просто попросила изложить ей все детали. И ты изложила. Мы с тобой все еще рассчитывали на объяснения — ответы на «зачем тебе?» или на «почему сейчас?». Ради чего Гавриловна лишилась калитки?

Однако Кандинская, вместо объяснений, уточнила одну деталь:

— Я верно поняла — он так прямо и сказал, что до сих пор не уверен в том «умозаключении»?

— Сомневаешься в моей памяти? — любезно осведомилась ты.

— Конечно, — ухмыльнулась Кандинская.

Господи, сейчас начнется. Весь дом переломают, не то что калитку. Только зря швы накладывал.

Но я ошибся. Могло и «начаться», но тут Кандинская все-таки соизволила поделиться с нами своим замыслом — элегантным и одновременно простым (вру, на самом деле сложнейшим). Мы были впечатлены.

* * *

Обычный рядовой агент, вещала Кандинская, — хороший психолог, в распространенном смысле этого слова. Он обладает подготовкой, его учат манипулированию, завязыванию контактов, нахождению уязвимостей. Но курсов по клинической психиатрии агенты не заканчивают, а медицинским образованием они владеют на уровне оказания первой помощи и общих анатомических знаний в целях ведения рукопашного боя. Что еще существеннее — их способности к воображению узкоспециализированны, а в некоторых случаях — и вовсе принесены в жертву логическому мышлению. Реальность, сложенная из множества крохотных деталей, — их насущный хлеб.

Они расположились с Онегиным в гостиной, а не в кабинете — кабинет был занят двумя спецами из Седьмого, которым Алиса поручила некоторые расчеты и составление черновиков методических инструкций. За конторскими наблюдала Аня из приемной, а звуконепроницаемость рабочего крыла служила теперь обратной цели.

Онегин спросил:

— Может, начнешь с конца? У меня, в конце концов, дела есть, и твоя программа формально вообще не в моей компетенции. В чем идея и почему именно я?

Кандинская сморщила носик — ее перебивают! — но это был, к сожалению, дядя. И он тут находился по ее же инициативе. Она вздохнула.

— Я пыталась обрисовать ситуацию в целом. Смысл прост — ключевая часть методики заключается в умении автономизировать части сознания, наделять их строго заданными функциями, персонализировать и регулярно использовать в качестве маркеров. У меня на создание Четверых ушли годы — не делай вид, будто не знаешь, о чем я говорю, — а обычному человеку, даже с подготовкой агента, такое может оказаться вообще не по силам.

— То есть больному синдромом Кандинского — Клерамбо по силам, а нормальному — нет?

— Так точно, товарищ полковник, — ухмыльнулась Кандинская. — Вы не поверите, но у любой болезни есть свои преимущества.

Вот теперь Онегин был весь внимание. Речь зашла о существенном — а значит, стоило потратить время.

— Продолжай. Если агент не может в разумный срок сконструировать эти ипостаси — назовем их Четверыми, — в чем выход? Помощь обученного специалиста?

— Увы. Технологии подключения к чужому сознанию, равно как и к чужим снам, находятся пока в зародыше. Да и агент с нянькой — уже не агент. Самостоятельность в принятии решений, такого же рода автономность — это и суть ремесла, и причина деформации.

— Тогда имеется упрощенный способ? Меньше функций, примитивнее расщепление — что-то в подобном роде?

Кандинская в очередной раз удивилась «неординарности» своего родственника. С любым другим только на концепцию ушла бы неделя минимум. Спасибо, Олька!

— Имеется, — кивнула она. — Я считаю, теоретически количество функций можно свести к одной, так как мы имеем дело не с клинической паранойей, а с обычным психозом, вызванным спецификой деятельности. Опять же теоретически, персонализацию автономизированной части сознания можно облегчить, использовав хорошо знакомую в реальности личность. Разумеется, существуют определенные нюансы — но они решаемы. Главное, чтобы сработало. И проверить гипотезу на практике возможно лишь на человеке, для классического эксперимента не годящемся, то есть на тебе.

Наступила пауза.

— Из-за моей самоуверенности? — улыбнулся Онегин.

— Да. Из-за твоей самоуверенности, граничащей с так называемым позитивным синдромом автоматизма. Это когда человек уверен, что, например, способен управлять погодой. «Синдром наоборот».

— Убедила. Как именно проверять будем — расскажешь?

— Расскажу. Но после того, как методикой овладеешь.

— Я овладею.

— Нисколько не сомневаюсь.

— А если я потом, узнав, как проверять будешь, скажу нет?

— Наверняка захочешь сказать. Но — не скажешь.

* * *

Точно определить функционал Пятого (такое кодовое имя присвоили части сознания Онегина, которую предстояло автономизировать) являлось отдельной научной задачей. Но в распоряжении Кандинской находились лучшие мировые базы данных и ресурсы конторы — особенно первого Управления. В конце концов, агенту требуется партнер, на которого можно положиться как на самого себя — поскольку он и есть ты, часть твоего сознания. Остальное — не важно. И Кандинская на этот раз справилась без «лучшего аналитика конторы», валявшегося со мной в Липино. Как доказали последующие годы, справилась блестяще.

Научить полковника дозировкам тутризепама и маневрированию внутри осознанных сновидений оказалось легкой прогулкой — и заняло месяц регулярной практики.

Однако выбрать конкретную персону из числа тех, кого Онегин хорошо знал, на роль Пятого — тут мастерства Кандинской было недостаточно. Формально — ей требовалась информация, которой она владела лишь частично. А фактически — ей требовалось убедить полковника. Поскольку кандидата она выбрала еще тогда, сидя ночью в Липино. Именно этот ее выбор наглядно демонстрировал разницу между выдающимся и гениальным.

* * *

— Роло, как мне подступиться к нему?

— К дяде?

— Да.

— Чтобы он согласился на твою вариацию пира из «Макбета»?

— Да, да.

— Клеменс возмущен жестокостью затеи. Джен в восторге от психопатического угара. А мои эмоции — не в счет.

— Зато твое мнение — бесценно.

— Хорошо. Вот тебе мое мнение — никак.

— Что — никак?

— К полковнику Онегину никак не подступиться.

— А как же быть?

— Взять и сказать. Даже не аргументируя особо — он твои аргументы вычислит раньше, чем ты к ним приступишь. И если ты права в своей оценке ситуации — он согласится. А если ошиблась — свернет программу. И заодно поставит крест на твоей научной работе.

— Почему? За что?

— Ему не требуются «почему» и «за что».

— Господи, зачем я в это ввязалась?

— Он так захотел.

— Пони бегали по кругу. Блядь.

* * *

— Джен, может, мне отсидеться? Не лезть куда не просят.

— Хуй ты отсидишься, милая. Сказала «А» — говори «Б». Твой дядюшка мало того что страшнее тебя — он как минимум не глупее.

— Найду ему другого Пятого.

— А раньше тень на плетень наводила? «Захочешь отказаться, но не откажешься»?

— Навру чего-нибудь.

— Ну-ну. Удачи. Ему и не такие врать пробовали.

— Навру чего-нибудь сильно научное.

— Хватит ссать. В крайнем случае пойдешь училкой работать.

— Блядь!

* * *

— Клеменс, вопрос не в морали.

— Согласен. Вопрос в отсутствии мужества. Которое часто принимают за трусость, и напрасно — трусливыми родятся, а бесчестными — становятся.

— То есть моя идея ужасна, но если я от нее откажусь, то стану бесчестной сукой.

— Насчет суки — не ко мне. Но ты потеряешь лицо — как человек и как ученый.

— Бляяядь…

* * *

— Вита!

— Алис, это уже произошло.

— В смысле?

— В прямом. Ты боишься сесть на ушедший поезд.

— Блядь. Блядь.

* * *

Под вечер, вернувшись от Кандинской в город и закончив с делами в центре, Онегин уже собрался ехать домой, но, даже не успев завести мотор, почувствовал, что домой совсем не хочется. Он даже усмехнулся над внезапностью и какой-то торопливостью ощущения — нетрудно и по дороге маршрут изменить. Однако машину все так и не заводил.

«Как его по отчеству звали? — подумал полковник. — То ли Петрович, то ли Витальевич. Вот вылетело из головы, и привет. А может, я и не знал? Да нет, не мог не знать — за столько-то времени».

Онегин был напрочь лишен суеверий и предрассудков, всегда отличал интуицию от капризов настроения, не боялся ни снов, ни бессонницы, ни врагов, ни друзей, ни компаний, ни одиночества, ни прошлого и ни будущего. Тем более — мертвецов или призраков. И поэтому очень странной казалась связь между человеком, чье отчество он забыл, и нежеланием ехать в свой уютный коттедж. А связь была, и Онегин не стал трясти головой или моргать, чтобы эту связь развидеть.

«В машине сидеть тоже глупо, надо решить, куда поехать — в ресторан или проветриться». Сделав выбор в пользу ресторана, Онегин тронулся в путь. Если речь не шла о деловых встречах, он предпочитал тихие дорогие бары, и один из таких баров находился совсем близко, на Трифоновской. Спустя двадцать минут он потягивал брунеллу девяносто восьмого года и разглядывал местный ассортимент сигар.

«Интересно все-таки жизнь устроена, — говорил себе он, словно пытаясь в чем-то убедить или что-то доказать. — Вроде бы логика, физика, исторические закономерности, красота природы. А иногда приглядишься — и все это ненастоящим кажется. Фанерный лист на гвоздиках, за ним — огромная дыра в стене, а за стеной — дикий бедлам, хаос. Древняя мусорная свалка, где все разбито, поломано или сгнило. Но выясняется — скрывать этот бардак не от кого — потому что мы его часть, или, вернее, мы из него и сделаны.

Вспорешь человеку брюхо — никакой красоты и симметрии, напихано что-то склизкое, вонючее, и цвет ужасный. С чего мы решили, что наши мысли и чувства лучше?»

Вечер незаметно переходил в ночь. Официант вежливо предупредил, что по будням они сворачиваются в двенадцать. До закрытия времени хватало, но Онегин уяснил наконец причину, по которой он очутился здесь, и теперь ничто не мешало отправляться домой.

Полковник мало чего боялся, но ему много чего не нравилось. Например, мысль о том, что скоро его жилище придется делить. И делить, по сути, с галлюцинацией — выглядящей, разговаривающей и даже почесывающей горбатый нос в точности как его давний товарищ Женька Масленников. Которого Онегин убил тем памятным вечером в Забайкалье.

А все потому, что Кандинская, его шибко умная племянница, назначила Женьку на роль Пятого. И поручила им вдвоем провести расследование (внутри головы), какая сволочь подставила Онегина в «истории с коромыслом» — действительно Женька или кто-то другой.

Полковник рассчитался и, надевая пальто, сказал вслух:

— Витальевич у него было отчество. Евгений Витальевич Масленников.

* * *

Я опять знакомлюсь с твоим телом, с твоими насмешливыми глазами. А когда усну, ты превратишься в застывшую бабочку внутри темно-медового янтаря, и я ни на секунду не выпущу янтарь из своей руки.

Нелепое счастье забрело к нам, в Липино. Оно тоже спит, иногда целыми днями, в подтаивающих бурых сугробах у забора, которые я по утрам бережно сгребаю горящим на солнце лотком из нержавейки, надеясь не сломать рассохшийся черенок.

Мы живем короткими днями, но они похожи на волшебные неразменные рубли — и поэтому зима никак не может закончиться, будто заколдованная любовью, отобранной мной у твоего прошлого. Как стало теперь легко молчать — не труднее, чем дышать или говорить. Теперь — не нужно говорить, а еще недавно слова рвали меня на части изнутри.

Ты же — болтаешь без умолку, и речь то раздевает тебя догола, то превращает в невидимку. Ты умудрилась так запутать своих демонов, что они до сих пор злятся, ругаются и спорят между собой.

А я хочу быть глухим, как Гавриловна с ее вечными хитрыми «что?», но тебя это лишь забавляет — Сережа, где ты и где тетя Люба? Раньше я мечтал овладеть тобой, как овладевают профессией, но вышло в итоге наоборот. «Лучший аналитик», чего уж там. Моя жена Оля.

* * *

Ярко-синий март болтается обрывком электропровода — искрится, дымит, шипит под моросящим дождиком. Тени кажутся загадками, лица — морями. Миллионы волн внимают птичьим крикам одиночества. Лотерея богов в разгаре, лужи полны выброшенных билетиков. И проигравшими остаются холодные дома, в которых чересчур натоплено по вечерам.

* * *

Онегин отыскал (или разместил) Пятого со второй попытки. Женька Масленников расположился за столиком с привинченной специальной лупой, двустворчатым зеркальцем, коробочками с миниатюрными отвертками, болтиками, стрелками, пружинками, шестеренками, прямоугольными или овальными стеклышками, треснувшими циферблатами разных цветов и пустыми корпусами — из меди, латуни, золота, — в хорошо знакомой Онегину мастерской, где его старший брат мог часами чинить часы. В правом глазу у Женьки щегольски торчал монокль.

Онегин поздоровался, осмотрелся, и монокль исчез. Его мучало желание навести порядок в мастерской, но Кандинская четко инструктировала ничего не менять без острой необходимости. Женя встретился с ним глазами и улыбнулся:

— Привет, капитан!

— Я уже полковник. Впрочем, это формальности.

— Чем могу помочь, товарищ Дроздов?

— Я уже и не Дроздов. Онегин моя фамилия.

Масленников кивнул в знак понимания — конторские дела. Полковник замешкался, и наступила тягостная пауза. Алиса подробно рассказывала ему о специфике контактов — на примерах своего опыта с Четверыми. «Главное, — говорила она, — избегать любой рационализации, иначе это выльется в кукольный театр. Нужно вести диалог, и диалог строго в рамках функционала Пятого. Особенно — вначале». Они даже перебирали варианты — с чего начать. И все равно Онегин чувствовал себя абсолютно выбитым из колеи. То есть не вполне собой. Тогда он разозлился, и дозированный ледяной гнев немедленно оказал нужное воздействие.

— Извини, что пришлось убить тебя, но ты бы на моем месте поступил так же, — сказал полковник.

— Возможно. Даже — вероятно.

— Я был ограничен фактором времени и отсутствием информации.

— Ты был вынужден действовать, понятно. И как ты разыграл все в итоге?

Онегин снова ощутил себя участником дурацкого водевиля. Но помогла дисциплина. «Раз начал — так доводи до конца».

— Я записал тебя в агенты китайской разведки. Ты отправил на Этажи фальшивку вместо реального доклада Ирохи о ракетах на Окинаве.

— Интересно, каким образом? Ты отправлял доклады напрямую.

— А ты был нашим с Ирохой запасным каналом.

— То есть отправили якобы через меня?

— Конечно. Даже контора допрашивает только живых. А мертвецы-предатели не в счет — кто их слушать станет?

— Просто и со вкусом, — согласился Женька. — Так что от меня требуется? Дело закрыто, товарищ полковник Онегин. Причем давно.

— Дело закрыто. А вот настоящий враг не установлен. Может, и ты, а может, и нет.

— Какая разница? Тридцать лет прошло.

— Для меня есть разница. Если это был не ты — значит, кто-то другой. И он, скорее всего, жив и даже на службе.

* * *

Разговор тем утром — когда Кандинская изложила свою ключевую идею дяде — оказался коротким. Роло не ошибся — Онегин, спокойно улыбаясь, изложил племяннице ее же аргументы и, молча выпив зеленого чаю, «не сказал нет». Проводив его до крыльца, Кандинская поднялась обратно, велела Ане отменить дневные сеансы и заставила себя не бежать, а дойти до туалета спокойным шагом. Но не до кабинки — ее вырвало сразу, за дверью. Она, трясясь, смотала груду бумажных салфеток и кое-как убрала блевотину. После чего ее перестали держать ноги, и она уселась на краешек унитаза. И только тут поняла, что с нее градом льет пот, что она вся мокрая от пота.

«Неужели он или Аня видели? Да нет, скорее всего, прошибло по пути к толчку». Кандинская утирала лицо рукавом и улыбалась — не потому, что разговор закончился хорошо, а потому, что она давно не чувствовала себя настолько живой.

Она вспомнила, что, уже стоя перед дверью, дядя ей сказал:

— А тебе это зачем? Ну угадала ты со мной, понимаю. Но можно же было и проще разобраться по эксперименту?

— Я врач, — ответила она. — И пусть с диким опозданием, но у меня появилась возможность реально помочь реальному агенту.

— Милая моя, я в помощи не нуждаюсь.

— Серьезно? В любом случае мне, как специалисту, виднее.

* * *

Кандинская просила Онегина не торопиться и не частить сеансы с Пятым. Но полковник хорошо знал свои возможности и сам решал — когда выжидать, а когда ускоряться. И в данном случае — поняв, как работает методика на опыте первой встречи с Женей, — он хотел быстрее все закончить. Они встречались каждый вечер, а иногда два раза за день. Кандинская знала об этом, поскольку обязала дядю регулярно являться на короткую медицинскую проверку в седьмой Департамент — по составленному ей перечню процедур: давление, анализ крови, кардиограмма, проверка слуха и пара томографий мозга. Знала и молчала в тряпочку.

Сначала нужно было восстановить в памяти конторских игроков той эпохи и существовавшие расклады. Валентина предлагала гипноз, но Кандинская даже не стала рассматривать этот вариант — и ради чистоты эксперимента, и ради собственной безопасности: в случае если Онегин — сотрудник Архива — настолько сбрендит, что согласится. Тем более что на память дядя никогда не жаловался.

С каждой встречей Женя все больше становился похож на того реального человека, который учился в одном классе с Павлом Ивановичем, а потом служил бок о бок с полковником. И теперь они снова работали в паре, как будто и не разлучались. «Ты, главное, помни — ты убил другого человека, пускай и того же самого», — наставляла его Кандинская. Ни хера себе инструктаж, да?

— Хорошо, — однажды сказал Женя. — Примем за основу твою же версию, что тебя подставили с целью обезопасить себя. Это сужает круг подозреваемых — либо предатель длительное время с тобой работал, либо состоял в близких отношениях, либо продвигал по службе. Вот, я набросал список фамилий, глянь.

И он протянул Онегину листок. Масленников действительно знал о товарище все — полковнику некого было добавить к перечню людей в списке. Тогда они с Женькой пошли методом исключения и занялись вычеркиванием — у кого-то отсутствовал допуск к разведданным по Востоку, кто-то находился в это время в резидентурах на другом краю света, а кому-то связь с капитаном Дроздовым не сулила опасности в силу очень высокого положения. Длительных отношений интимного характера капитан благоразумно избегал, и в двух имевших место быть случаях речь шла о незамужних сотрудницах из маловажных подразделений.

Через час из списка вычеркнули всех, кроме Женьки.

— Судя по всему, ты сделал правильный вывод в отношении меня, — весело произнес Пятый. — Хотя…

— Что — хотя?

— Ироху забыли твою включить. Ты с ней спал?

— Допустим.

— Она тебя любила?

— Не исключено.

Онегин стал раздражаться — не на Масленникова, а на себя. Тот к чему-то клонил, а Онегин не понимал — к чему именно. Женька достал сигарету из пачки «Мальборо», щелкнул трофейной бензиновой «имкой» отца-фронтовика и с удовольствием затянулся. «Это я ему зажигалку и табачок сообразил? — удивился полковник. — Или само по себе вышло?»

Женька почесал нос и сказал:

— Еще раз, по порядку. Завербованная японка, влюбленная в тебя по уши, притаскивает ценную информацию, и аккурат в тот момент, когда Центр оценит ее подгон по достоинству. Радуется, что тебя повысят, — словно вы уже муж и жена. Ты добросовестно и срочняком шлешь разведданные наверх. Разведданные о чем? О «першингах» на Окинаве?

— О них самых.

— И ты не задаешься вопросом — что это за херня? Зачем это американцам? Наверняка задаешься. Поэтому и сообщаешь в Центр — мол, информация нуждается в подтверждении. И японка, вместо благодарного соития, получает хмурого и озабоченного капитана госбезопасности, не замечающего ее в упор. Пока не ошибаюсь?

— Провидец. Все так и было. И что?

— А то, что буквально через неделю контора высылает целый отряд. Тебя выловить и удавить. Через неделю после такого ценного сообщения. Если бы не искали также Ироху — я бы сказал, черт его знает, совпадение, кому-то дорогу перешел. Шифровка про Окинаву — ни при чем. Но ее допрашивали — и шифровка наверняка «при чем».

Полковник задумался. Когда он ловил хариусов в горном ручье, его мозг занимался не расследованием, его мозг занимался проблемой выживания. И безупречно ее решил — не зная точно «кто», «как» и «зачем». Использовав лишь один неоспоримый факт — что Женя Масленников пришел на встречу.

Однако сейчас он вел стандартное расследование. И фактов не стало больше — просто настало время к ним приглядеться.

— Что-то должно было произойти за эту неделю. О чем я не знал, — сказал Онегин.

— Наверняка, — усмехнулся Женя. — Явно не в забайкальской деревне и не на американской базе в Окинаве. Только на Этажах — но в отношении тебя, полевого агента. Мне на ум приходит только одно.

— Вторая шифровка? Но я точно ничего не отправлял. А Ироха отправляла все через меня. И другие агенты по Окинаве не работали.

— Ты упустил «запасной канал». Меня. И ты, и она в экстренном случае могли передавать шифровки через меня. «Вслепую» — согласно правилам. Без доступа к содержанию. Что бы ты сделал, если ее донесение по ракетам на Окинаве оказалось дезой? — спросил Пятый.

И полковник вылетел из сна, как пробка от шампанского.

Утром он ринулся в бой. Если вы знакомы с деятельностью японских спецслужб, то вам не стоит объяснять, почему Онегин зашел с противоположной стороны. Советник Потапов завербовал в свое время девушку из китайской контрразведки. А мать этой девушки до выхода на пенсию трудилась там же и спала аж с заместителем начальника управления.

Ему разыскали контакты, и уже вечером, дернув китайского нелегала, перевербованного Архивом и обязанного полковнику жизнью, Онегин по защищенному каналу освежал свой кантонский диалект, навешивая тонкую рисовую лапшу на уши пожилой женщине — зачем ему потребовалась информация. О репутации Архива знают во многих странах, и на следующий день он получил от нелегала весточку из Поднебесной — никаких «першингов» в восемьдесят третьем году на Окинаве не было и быть не могло.

Оставался последний шаг — запросить конторский журнал с регистрацией сообщений от агентов за август восемьдесят третьего. Вернее, одного конкретного агента — с позывным «Онегин». Подкрепив запрос личным визитом на Лубянку, полковник еще до вечера сверил пожелтелые страницы журнала регистраций с пожелтелыми страницами в папках с шифровками.

Женя — или Пятый, или неважно — сформулировал безупречное «умозаключение». Ироха от имени агента Онегина действительно послала второе донесение в Центр через запасной канал — что ракеты на Окинаве нацелены на Китай и что учения в Европе, согласно источнику в тихоокеанской штаб-квартире НАТО, служили в качестве прикрытия операции по «обеспечению независимости демократической республики Тайвань».

Стало ясно как день, почему конторская верхушка жаждала придушить капитана Дроздова — уже дырочки для звездочек просверлили, и на тебе — оказались в дураках, в компании с генсеком. Но генсек дураком быть не может — следовательно, его ввели в заблуждение. По дурости или по злому умыслу? В общем — Кошмар на Этажах. С большой буквы.

Расследование было завершено. Онегин стоял как вкопанный и думал — зачем она это сделала? Из мести за то, что не любил, или из-за страха, что разоблачит? Неважно. Если Ироха жива — он ее отыщет, и она пожалеет, что жива. А Женьку не вернуть. Но тем не менее Женьку ему вернули — и вернули навсегда.

* * *

Для последней лекции краткого курса пришлось переместиться в аудиторию для общих собраний — она была в два раза больше, но люди все равно сидели в проходах, толпились на самом верху, до рядов с креслами, оккупировали коридор, настраивая прямые трансляции на своих телефонах, а некоторые счастливчики улеглись на пол у самой кафедры. У Кандинской заняло минут десять до этой кафедры добраться. И еще минуты две войти в образ.

— Это завершающая курс лекция, но нам предстоит освоить довольно сложный материал. Соответственно, не ждите в конце мудрых обобщений — их не будет. Не будет потому, что мы с ними разделаемся прямо сейчас. Кто мне скажет — с чего психиатрия началась как наука?

Никто не выкрикивал с места — все знали, что профессор Кандинская такого не поощряет. Оставалось тянуть руки — чем добрая половина аудитории и занялась.Повезло «старожилу».

— Абдуллаев! — ласково указала рукой Кандинская.

— С Филиппа Пинеля! — крикнул студент.

— Неверно. Какие еще мнения будут? Давайте вы, девушка.

— С первой классификации расстройств Эмиля Крепелина!

— Неверно. Кто следующий?

Следующим она выбрала голос-невидимку, хотя уже знала его фамилию.

— Психиатрия как наука началась — и завершилась — Фрейдом.

— Где вы набрались этой пошлости? — поинтересовалась Кандинская, знавшая назубок все реплики из «Служебного романа». — Даю последний шанс на правильный ответ.

— Правильный ответ знаете только вы, Алиса Павловна, — ухмыльнулся тот же голос. — Уж не томите нас, поделитесь истиной!

У Алисы мелькнула мысль — возможно, с ним будет забавно переспать. Но она продолжила:

— Детерминист Миронов! На вас вся надежда!

— Психиатрия началась с античной практики изгнания злых духов, — пискнул высокий блондин.

— Браво! Миронов проходит на второй уровень, поаплодируем ему.

Раздались жидкие хлопки, и обиженный Абдуллаев, забыв о дисциплине, выкрикнул, словно на митинге:

— Это не наука, это шаманство!

Кандинская ответила:

— Почему же? Разве пару тысячелетий спустя обожаемый вами Фрейд не возобновил греческие практики? Разве психоанализ не строится на изгнании злых духов бессознательного? Разве концепции комплекса, травмы и невроза, проекции, вытеснения, контрпереносов и прочего, и прочего — не об этом?

И, задав риторический вопрос, Алиса Павловна, профессор Кандинская, умолкла. Это был сигнал к опусканию рук. Абдуллаев покраснел как рак, Миронов покраснел, как невеста, вредина-невидимка чуть побледнел.

— С какого момента ни отсчитывай, психиатрия фокусировалась на одной и той же агрессии — на вторжении бессознательного на территорию сознания. Но теперь мы нашли — и будем находить дальше — способы перевернуть шахматную доску. Сознание получит возможность перейти из обороны в наступление. И станет неважно, с чего началась психиатрия, — станет важным, чем она закончится.

Те, кто не успели заснять начало лекции, горько об этом жалели.

* * *

Онегин не предупредил о своем приезде — но заявился в Ильинское рано, до завтрака. Он разбудил племянницу, и Кандинская, свирепея от такой бесцеремонности, заявилась на кухню в прозрачной ночнушке. Она понимала ребячество и глупость выходки, но ничего не могла с собой поделать. Она даже не предложила дяде кофе. Может быть, она рассчитывала фраппировать его просвечивающими сосками — но и это было фантастическим идиотизмом.

Полковник сказал:

— Я тебя не задержу. Твоя методика работает, Архив окажет полное содействие. Результаты эксперимента следует признать удачнее ожидаемых — абсолютный триумф. Расследование, которое ты поручила мне и Пятому, завершено. В кратчайшие сроки.

Кандинская растерянно поискала глазами халат — накинуть на хулиганскую ночнушку. Но халаты висели в шкафу в спальне, и молча пойти за халатом было не лучше, чем за ним не идти. Она скрестила руки — чтобы почувствовать себя не голой — и спросила:

— Мне понадобится отчет.

— О работе с Пятым? Ты его получишь. Но не приведи тебе господь, Алиса, задавать вопросы о результатах нашего с ним расследования. Неважно кому. Даже если случайно выяснишь — считай, тебе жутко не повезло. Дважды повторять не стану — это было бы унижением для человека с твоим интеллектом.

И пока Кандинская, немного похолодев, вжимала руками свои груди куда-то внутрь, полковник ласково ей кивнул, поднялся и вышел из кухни.

* * *

Гавриловна всецело одобрила мой переезд из сарая в твою спальню. Даже отпустила пару непристойностей, но тебя это не задело — скорее насмешило. А еще ты отважилась на выезд в город, узнав про Хита. Не от меня — от Онегина. Я повез тебя в военный госпиталь на Большой Полянке.

Но вот мы навещали в палате бойца, закрывшего меня телом от пуль, и внезапно мир сдвинулся — нас с тобой что-то соединило: опыт, который не был общим, событие, в котором не то что ты не участвовала, но и я, по правде говоря, тоже. Везение третьего человека — а ты меня заставила купить невообразимое количество фруктов и букет белых роз. Понятно, что я был смущен, понятно, что Хиту досталось еще тяжелее — ты никогда в подобных ситуациях не ограничивалась дежурными словами и давала волю нежным объятиям и разнузданным поцелуям.

Хит, краснея до корней волос, не заметил, что на его глазах моя и твоя судьба потеряла смысл, мое и твое существование объединилось в одно для чего-то такого, о чем мы еще не догадывались, и даже наши смерти перешли под юрисдикцию одного демона. Хит не заметил, что на его глазах в нашем прошлом исчезли, растворились люди — так, что мы больше никогда о них не вспоминали.

В Реагировании нормально прикрывать командира. В отряде изначально знают, что смерть на всех одна. В браке об этом, если и узнают, — только спустя годы после венчания.

* * *

Страшная гроза над советским городом Нерчинск. Льет как из ведра, сверкают молнии.

В родильном доме номер один молодая женщина в задрипанном платье, настолько не подходящим ей по размеру, что оно буквально лопается в районе груди и на талии — впрочем, талии, по сути, и нет, — подписывает форму отказа в кабинете главврача, молча поднимается — заведующая уже сказала все, что должна была сказать, — и выходит в коридор. Спускается по широкой витой лестнице и, с трудом открыв исполинскую дверь, выходит на улицу, под дождь. Она не пытается укрыться от потоков воды, она сразу мокнет с головы до пят — еще не успев дойти до остановки автобуса.

Мария Васильевна Иванова только что сделала свою новорожденную дочь сиротой, оставив заведующей выбирать имя ребенку. Заведующая, большая поклонница Льюиса Кэрролла, назовет девочку Алисой.

* * *

Ее предупредила Валентина — но, конечно, по дядиной инициативе. Контора «случайно» узнала, что репортеры BBC, по наводке той мерзкой Жаклин из «Ланцета», разыскали твою биологическую мать в Нерчинской больнице, и у нее — синдром психического автоматизма. «Хотят вас опорочить, Алиса Павловна, — мол, лучший мировой специалист по синдрому не в состоянии вылечить… Ну, вы понимаете».

Кандинская отказывалась понимать. Давно, когда ей исполнилось двадцать лет, она, раздобыв сомнительную информацию о женщине, оставившей ее в детдоме, вывела через нее связь с династией Кандинских. Однако и тогда у Алисы не было ни малейшего желания отыскивать «эту женщину», а спустя годы она была уверена, что «этой женщины» нет в живых. Теперь же контора — по доброте душевной, естественно, — информирует, что для Вселенной оставить Алису сиротой было недостаточно — требовалось уничтожить ее репутацию.

Валентина дружелюбно сообщила — стоит Алисе Павловне привлечь дядю, и проблема исчезнет. Но Алиса Павловна к тому моменту оказаться в долгу у конторы считала еще большей проблемой. Единственное, о чем она попросила Валентину, — обеспечить ей фору недели на две.

— Аня, — велела она своей ассистентке. — Найди ближайшие рейсы до Нерчинска. Обратные даты сообщу позже. И возьми номер в отеле. Там же должны быть ­отели?

* * *

История Центральной больницы в Нерчинске началась с богадельни, построенной аж в 1827 году. Теперь это был комплекс зданий со светло-серыми фасадами и со всеми делами, которые понравились бы Юрке, — колонны, портики, лепнина, арочные окна. Кандинская искала корпус, где размещалась администрация, — корпус находился где-то в глубине территории. А вот на двухэтажном строении с потрескавшейся штукатуркой, находившемся сразу за воротами и шлагбаумом, красовалась табличка — родильный дом номер один. Алиса не сразу сообразила, что здесь она появилась на свет. И не сразу оценила иронию, поистине доступную только небожителям, — гражданка Мария Васильевна Иванова, выплюнув ее в этот мир и немедленно сбежав, спустя годы вернулась сюда в качестве пациента дурки, располагавшейся метрах в ста от роддома.

Задумка Кандинской была простой и единственно возможной — изобразить медицинский консилиум из одного врача, согласовать курс лечения с нерчинскими коллегами (об использовании ее методики речи не шло — методике еще только предстояло странствие по кабинетам Минздрава) и дать в меру печальное интервью радио­станции «Байкал». После чего забыть об этой мелкой неприятности и возвратиться домой, лишив змеиные медиа ядовитых зубов.

Стратегия была обречена на успех, но, к сожалению, не избавляла Кандинскую от необходимости встречи с гражданкой Ивановой. Утешало одно — воссоединение семьи в план не входило, поскольку детдомовское прошлое Кандинской на сенсацию не тянуло — об этом в индустрии знали все. По крайней мере все, кто проявлял интерес к ее персоне.

Капремонт в девяностых никак не отразился на ширине каменных лестниц, покрытых драными коврами. И на холодных палатах, вопреки усилиям батарей, сантехников и руководства. Добравшись на второй этаж и сохранив тонкие каблуки, Кандинская постучалась в дверь с латунной табличкой, на которой значилось: «С. Д. Малинин, главный врач». Из кабинета донеслось сухое «входите!».

Малинин оказался из породы «серьезных мужчин». Телосложение, рост, голос, взгляд, усы — все работало на авторитет. Он серьезно поднял голову, серьезно посмотрел на Кандинскую и серьезно вышел из-за стола, чтобы обменяться с ней серьезным рукопожатием.

— Рад лично познакомиться, Алиса Павловна, — сказал он, как будто они давно состояли в серьезной переписке по серьезным научным вопросам. И добавил: — Наслышан! Наслышан от московских коллег.

Вежливо исполнив ритуал беседы о «разном», они отправились навестить пациентку Иванову, содержавшуюся в маленьком, свежевыкрашенным корпусе, совмещавшем психиатрическое отделение и зал для реабилитационных процедур. Внутри Кандинская увидела хорошо знакомые ей окошки с решеточками на металлических дверях палат. Молоденький санитар, гремя ключами, открыл палату в самом конце коридора. Кандинская вошла следом за главврачом, окинула взглядом двух рано состарившихся женщин, сидевших за столиком и жующих бутерброды, и в одной из них безошибочно опознала свою мать, хотя видела ее последний раз, когда только родилась. Та перестала жевать и спросила:

— Вы от них? От буреньких?

— От них, Мария Васильевна, — заверил ее Малинин. Серьезным и убедительным голосом.

* * *

Отель почему-то назывался «Каспий». Возможно, в Нерчинске Каспийское море считалось озером и вызывало чувство солидарности у жителей Забайкалья. Но скорее причина заключалась в ином — отель, бар и прилегающую территорию контролировали бандиты из Махачкалы.

По крайней мере, двоих джигитов Кандинская имела возможность рассмотреть в деталях — они час назад сами себя пригласили за ее столик и усердно спаивали. Того, что был постарше и понаглее, звали Джамилем, а второго, юношу с нежным лицом, — Энвером. Сердобольный официант, улучив подходящий момент, когда горцы отлучились справить нужду, предупредил Алису, что ей бы лучше избавиться от их компании, поскольку дагестанцы поят ее не просто так, и через какое-то время спасаться будет поздно. Кандинская благодарно ему кивнула — ­будучи инженером человеческих душ, в подсказках она не нуждалась, но совет вызвал сильное возбуждение.

Спустя полчаса вся компания поднялась в ее люкс — «выпить на посошок». Джамиль не стал терять времени даром и, прижав ее к стене, одарил жарким поцелуем, для верности сграбастав мощной ладонью ее задницу. Но у Кандинской имелись более радикальные фантазии, и, ухмыльнувшись, она отвесила Джамилю пощечину. Результат не заставил себя ждать — Джамиль сказал Энверу:

— Подержи блядушку.

И пока нежный Энвер скрутил ей руки, его более опытный друг разорвал на ней блузку, сорвал юбку, трусы, поставил на колени и расстегнул ширинку. Кандинская заметила, что лицо Энвера побагровело от возбуждения, и всерьез опасалась, не случится ли с ним удар, — пока Джамиль не вставил ей в рот свой обрезанный член.

Энвер теперь не мешался, а Джамиль, взяв ее за волосы, буквально насаживал ее на член. Минуты через две он спустил, забрызгав лицо.

— Понравилось, сучка?

Кандинская радовалась — она была уверена, что для завершения манипуляции хватит одной фразы, вернее, двух:

— Тебе дают по инвалидности, с таким стручком? Или для анала?

Расчет оказался безупречным — ее потащили в спальню, за ноги. У Алисы никогда не было ни анального секса, ни группового, ее никогда не насиловали — и сейчас она твердо вознамерилась наверстать упущенное. Два по цене одного. Или просто задаром.

Позы менялись, насильников слегка лихорадило. Хватило ребят минут на сорок, но Кандинская выжала из них все. Оставалось их выпроводить, дезинфицироваться и лечь спать — и она истошно завопила:

— На помощь!

После чего несколько минут умирала от смеха, вспоминая их жалкий побег.

* * *

Утром ломило поясницу и жгло в заднице — но не смертельно. В чем-то даже приятно. Алиса спустилась на первый этаж, позавтракала — в меню значились творожные пышки, жареные колбаски и омлет, — потом зашла в аптеку напротив отеля за мазью с лидокаином и противовирусными таблетками, вернулась в номер, отмокла, навела красоту и позвонила Малинину, что приедет к часу дня.

Затем разделась, легла на кровать и начала ласкать себя наманикюренными пальцами. Прикрыв веки, она восстанавливала в памяти лица и голоса Джамиля и Энвера. Их ругательства, их члены, их сперму, их похоть. И удивлялась, что ей лень анализировать случившееся.

* * *

Злоба пришла позднее — к выходным. Воздух прогрелся аж до нуля, ни ветра, ни тучек. Алиса гуляла по набережной, сортируя в голове конспекты прошедших с таким успехом лекций в Вышке — для будущей статьи.

Мимо нее прошел школьник, таща на поводке упиравшегося маленького бульдога. И через пару секунд ее буквально затрясло от ярости. Опасаясь возможной гипервентиляции, Алиса присела на краешек скамейки — из тех модных антивандальных скамеек из пластика, неудобных, как ни усаживайся.

«Сука, сука, — исступленно повторяла она про себя. — Родила и бросила, и еще психопатию в наследство оставила. Поганая сука. Мне всю жизнь пришлось себя с нуля придумывать. А теперь у нее синдром — синдром Кандинского — Клерамбо, блять. Почему, например, не рак груди или яичников? Почему не СПИД, на худой конец? Чтоб ты сдохла, тебя усыпить надо, Мария Васильевна. Как бешеную собаку. А ты, проститутка старая, в больничке отжираешься и с «буренькими» на связи. Весело, поди. Я врач, я Кандинская, я ученая, я пахала с малых лет, каждый чертов день. Но лучше б ты аборт сделала, дрянь».

Ломило суставы. К горлу подступила тошнота, потом началась тахикардия. Лекарств с собой не было — оставалось только переждать, перетерпеть.

«Родишься вот от такой сволочи, и будь ты хоть семи пядей во лбу — не поможет. Ты, Кандинская, по сути — ходячий выкидыш. И все. И никто тебя не спрашивал, сироту. Будущую шлюху с искалеченной психикой, не способную любить. А эта паскуда бутерброды хавает в палате. Гори в аду, мама! Гори в аду».

Стоило пульсу восстановиться, как появились мысли рациональнее и страшнее. Интересно, почему бы и в самом деле не попросить Архив «устранить проблему»? А еще интереснее — устранить самой, кто ее заподозрит? Допуск к палате есть, а больше ничего особо не требуется…

Она прикрыла глаза. Что-то мрачное, подавленное, хмурое, хмурое, мрачное и подавленное, подавленное, хмурое и мрачное вылезало из нее и струилось внутрь ее тени.

И тут ей почудилось, что она слышит голос Виты: «Расслабься и усни, ты сможешь». — «Прямо здесь?» — «Прямо здесь и прямо сейчас».

* * *

В космосе опять не было ни одной звезды — все попрятались от Ящера. Вита, улыбаясь, наблюдала за его играми со Вселенной. Клеменс дремал в своем пилотском кресле. Трубки на стенах играли оранжевым свечением.

— Простудишься, — обернувшись, шепотом сказала Вита, чтобы не будить Клеменса, и, приложив палец к губам, взяла Алису за руку и увела вниз по узенькой лестнице в трюм корабля — а возможно, в его техническое отделение. Здесь было темно, единственный лучик спустился с ними до середины лестницы и дальше идти не захотел. Мрак полнился разнообразными звуками, но словно кто-то резко снизил громкость до минимума, и звуки помогали ощутить тишину.

— Ты же сама меня позвала?

— Ну что ты. Тебе показалось.

— Получается — я отключилась? И сразу — сюда? — растерянно спросила Алиса.

— Отключился Клеменс, — уточнила Вита. — Эмпатия и совесть не могут существовать без обратной стороны медали, как и все на свете. И ты, конечно, очень везучий человек. Простудишься, наверное, но это такие пустяки.

— По сравнению с чем?

Вита махнула рукой, и перед ними в стене выросла окружность иллюминатора. В космосе бесновался Ящер.

— По сравнению с этим, — сказала Вита. И Кандинская сразу ухватила суть.

* * *

Ее кто-то ухватил за ворот, и она проснулась. Но рядом уже никого не было, как не было и бумажника во внутреннем кармане пуховика. Но сумочку и телефон стянуть не успели. Кандинская пошевелила заиндевевшими конечностями и с трудом поднялась со скамейки. Она хотела вытащить телефон — набрать Аню, чтобы заблокировала карты, но пальцы не слушались. И она медленно побрела в отель, надеясь согреться по дороге.

«Господи, спаси и помилуй, — искренне думала она. — Лучшее, что сделала в своей жизни никчемная Мария Васильевна, — не забрала тебя из роддома. Даже справка из детского дома может оказаться выигрышным лотерейным билетом — главное, чтобы сам билет дали. А ты, психопатка, чуть не свихнулась от ненависти. Хорошо, Четверо уберегли. Виктор Хрисанфович должен тобой гордиться — ты пошла дальше его, открыв свою методику лечения».

Она шла все быстрее, с неба капал редкий дождик, и можно было — даже нужно — позвонить Ане и заблокировать украденные кредитки, но в голове копошилось что-то еще, что-то не оформившееся в полноценную мысль, однако требовавшее внимания. И у местных воришек оставалось немного времени в запасе воспользоваться своей добычей.

* * *

Чайка скользит над линией горизонта, и когда она исчезает из виду, наши зрачки расширяются от восторга мгновенной гибели — разве оттуда можно вернуться? Но горизонтов тысячи, и мы часто шагаем по ним, словно слепые канатоходцы, — без крыльев и без спасительных воздушных потоков. Мы танцуем, деремся и строим дома на миражах поверхностей, распластанных над пропастями, вытянутых неведомой силой из комков реальности. И удивляемся, когда «земля уходит из-под ног» — вместо того чтобы удивляться, когда она под ногами. Мы паруса без кораблей, влекомые солнечным ветром, но ежесекундно пронизываемые миллиардами нейтрино. Разве оттуда можно вернуться? — думает парящая чайка, глядя нам вслед.

* * *

С экрана твоего сотового на нас уставился хмурый трехлетний ребенок. Ее появление в телефоне анонсировалось серией кратких сообщений от Кандинской — в первом она даже обращалась к нам обоим по имени.

— Ты знала, что она в Нерчинске? — выдавил я (надо же было что-то говорить).

— Вроде нет, — буркнула ты, не отрывая глаз от фотографии.

До этого мы прочитали лаконичное изложение всего того, что, по мнению Кандинской, нам следовало знать о чудесном и умном ребенке из Нерчинска, у которого умерли родители, отравившись паленой водкой, что никак не отразилось на ее здоровье и талантах, включая «абсолютный слух».

— Там же закрыли детдом. Поэтому Алиска и оказалась в Москве, — возмутилась ты, словно твоя старшая сестра запуталась во вранье.

— Ну а потом открыли. Она же так и пишет, — вступился я за Кандинскую. — «Нерчинский центр помощи детям, оставшимся без попечения родителей».

Зря я это сказал.

— Какого хера? Кем она себя возомнила?? — заорала ты. — Дочку нам подыскала от собственной ностальгии?

Через полчаса, устав бесноваться, ты вернулась из дома на крыльцо и уточнила:

— Имя забыла. Дина?

— Дина, — подтвердил я.

— Ужасное.

* * *

Ее любимая «ауди» давно была готова, Нурад звонил ей несколько раз — видимо, ему позарез хотелось вручить отремонтированную машину, так сказать, лично, из рук в руки.

В конце марта Алиса наконец позвонила ему, и они договорились о встрече в автосервисе.

Нурад подъехал заранее и сидел за угловым столиком в шоуруме, с холодной бутылкой шампанского и вазочкой черной икры. Увидев Кандинскую, он вскочил за ней галантно поухаживать — снять пальто и вручить букет роз. Как ни странно, она была рада видеть случайного знакомца по ДТП — ей казалось, она въехала в огромный черный «гелендваген» годы назад, хотя прошло всего ничего.

— Нурад, ну что вы, — сказала ему она, — цветы — это уже слишком.

— Алиса Павловна, с такой красивой и умной женщиной, как вы, «слишком» быть не может! В принципе. Машина ваша в полном порядке, но я сказал свежую полировку навести — совсем не долго. Разрешите пока вас скромно угостить!

И он, отведя Кандинскую к столику и усадив, принялся открывать шампанское.

— Нурад, дорогой мой, я же за рулем! То есть буду за рулем.

— Один бокал можно. Под икорочку.

Они сидели будто внутри огромного аквариума, среди блестящих тропических рыбок, отутюженных продавцов и акул новых моделей машин. Нурад демонстрировал искусство вести обаятельную беседу ни о чем, и Алиса поражалась собственному комфорту.

Дальнейшее случилось помимо ее воли, но внешне абсолютно естественно — и шампанское едва ли сыграло в этом хоть малейшую роль. В общем, Кандинская решила поделиться с Нурадом, которого видела второй раз в жизни, своими бедами. Тот и виду не подал, что удивлен, — сказалась бандитская выучка.

Алиса тем временем исповедалась ему про Юрку, про психопатию, про сестру и лишь тогда успела спохватиться — куда ее несет и с кем. Но Нурад проявил себя внимательным слушателем, а потом и хватким советчиком — умеющим не ставить разоткровенничавшегося собеседника в неудобное положение.

— Алиса Павловна, сестра жива-здорова, и хвала Всевышнему, — начал он. — А что до проблем остальных — оглянитесь, где мы с вами находимся. Вот люди приходят, выбирают новенькие «ауди», покупают за большие деньги и уезжают — но только чтобы возвращаться и возвращаться сюда, пока не продадут автомобиль и не купят новый. А потом опять по кругу. Жизнь наша, Алиса Павловна, — бесконечный автосервис, я так на это смотрю. Всё, всё на белом свете требует профилактики или ремонта — вещи, люди, города. Вы же сами врач — чего я вам рассказываю…

— Интересный взгляд на мир, — грустно улыбнулась Кандинская.

— Трезвый взгляд, скажите лучше. Отношения — либо чинятся, либо их выбрасывают и новые берут, — подмигнул Нурад. — А уж расстройства всякие — так это вообще у каждого. Лекарства, операции — чем от смены масла и фильтров отличаются? Или от замены крыла? Не о чем переживать — разве что профилактика дешевле, а ремонт дороже.

— И правда ведь, — кивнула она. — Замена свечей, типа. Я, кстати, тетей вот стану — сестра решила взять приемную девочку.

— Поздравляю! Отремонтировала, значит, свою семью. Жизнь, по сути, ремонт и есть. Я ж говорю — бесконечный автосервис.

И в этот момент к ним подошел менеджер — сказать, что «ауди» Кандинской можно забирать.