Как жить богом
Пролог
Действие книги происходит в России в городе Санкт-Петербурге в середине «лихих» 90-х годов XX столетия. СССР больше нет, а прекрасной России ещё нет. Унылое перепутье! Серое и мрачное безвременье!
* * *
Его зовут Стэн Аркадьевич Агре, он же «Сэнсей», он же «Сынуля». Он некогда пациент секретной лаборатории НКВД, испытуемый на бессмертие для Сталина. С тех пор «живёт вечно». Обладает уникальной способностью выявлять в мальчиках их главные таланты. И он способен этот талант не только выявлять, но и научить мальчика им пользоваться. Очень редко ему попадаются т. н. «драбанты», мальчики не просто с талантами, а со сверхспособностями. Их развитие он контролирует лично. Они составляют его ближний круг. Но куда же Сэнсей завёл своих необыкновенных учеников, каждый из которых при желании мог бы легко завоевать мир? Нищета, безденежье, безнадёга! Они, почти боги, вынуждены перебиваться случайными заработками и работать буквально «за еду». А может быть это они сами захотели так жить и всем довольны⁈ И только бандитский «наезд» на одного из них изменил всё! Вот они: Вадим — он же «Резалтинг Форс». Умеет видеть будущее и изменять его по своему разумению. Умением не пользуется и работает звёздным астрономом. Юрий — он же «Полиграф». Умеет на 100% определять ложь. Подрабатывает в мелком сыскном агентстве живым детектором лжи. Роберт — он же «Винчестер», он же «Боб», «Робби», «Робин». Обладает абсолютной памятью. Работает личным секретарём Сэнсея. Но в основном исполняет обязанности его няньки и кухарки. Возможно, осведомитель ФСБ. Тенгиз — он же «Психократ». Абсолютный гипнотизёр. Лечит случайных наркоманов и алкоголиков, в связи с чем сделался мизантропом. Андрей — он же «Страхоборец». Обладает сверхспособностью всегда выбирать правильную, наиболее целесообразную жизненную позицию. Лишён чувства страха. Богдан — он же «Благоносец». Абсолютный врач. Сверхспособностью практически не пользуется. Главный бухгалтер фирмы по производству леденцов «Матушка Медоуз». Вова — подопечный Богдана с синдромом Дауна. Абсолютный диагност. Работает в паре с Богданом. Матвей — он же «Велмат». Величайший математик, променявший научную карьеру на диссидентство. Костя — он же «Вельзевул», «Повелитель Мух» и т.п. Умеет управлять любыми животными и насекомыми. Глава мелкой фирмы по выведению крыс и подвальных комаров. Мариша — она же «Мать». Единственная девочка, с которой когда-то занимался Сэнсей. Идеальная мать и воспитательница дошкольников. Так же в повествовании возникают: Хан — он же «Аятолла». Крупный криминальный авторитет, известный и уважаемый в городе человек. В прошлом ученик Сенсея, о чём прочие даже не догадываются. Он ведьмак — умеет влюблять в себя любого. Сергей — он же «Эль-де-през», он же Щербатый. Идеальный телохранитель. Чувствует малейшую опасность. Личный охранник Аятоллы и временный глава службы безопасности Интеллигента — одного из кандидатов на пост губернатора. Григорий — он же «Ядозуб», он же «Олгой-хорхой». Ученик-изгой. Способен убивать силой своей ненависти. Эраст Бонифатьевич — исполнитель деликатных поручений Аятоллы. Воспитатель его сына. И ещё: Алексей Матвеевич Колошин — он же «Алексей Добрый» — великий целитель, он же «Лёшка-Калошка» — испытуемый той же секретной лаборатории НКВД, где в юности находился вместе с Сэнсеем. Там он получил способность исцеления, в том числе безнадёжных больных. Долгожительством не обладает. Полупарализован. Страхагент — он же главврач Лахесис — мойра мужеского пола. Бывший главврач секретной лаборатории НКВД, где проводились эксперименты над людьми. Владелец хосписа, где содержится невменяемая супруга Сэнсея — Татьяна Олеговна. Его образ, это прямая отсылка к Агасферу Лукичу Прудкову из романа АБС «Отягощённые злом, или Сорок лет спустя». Злая девочка — она же «Вселечащее Зло». Протеже главврача Лахесиса.Цитаты: «Чувство меры сродни чувству самосохранения. Вовремя остановиться, это спасти жизнь себе и близким» «Если ты хочешь, чтобы через сто лет что-то в этом мире изменилось, начинай прямо сейчас. Божьи мельницы мелют медленно» «Сочинительство, это изобретение не существовавшего без тебя, до тебя и помимо тебя» «Никогда не ори на начальника! Ори на подчиненных и терпеливо ожидай, пока до начальника дойдет, в чем дело и как ему поступать надлежит» «Каждый отдельный человек умнее таракана, это верно, но каждая человеческая толпа безмерно глупее любой стаи тараканов» «Безукоризненный, как человек коммунистического будущего или аристократического прошлого». «Врут все как один. Только это не имеет никакого значения, потому что никто никого все равно не слушает» «Отличная штука, команда. Всегда есть возможность свалить вину на кого-нибудь другого». «Все, что есть хорошего в жизни, либо аморально, либо незаконно, либо ведет к ожирению». «В малых дозах водка безвредна в произвольных количествах» «Бороться со злом, все равно, что бороться с клопами поодиночке: противно, нетрудно и абсолютно бесполезно» «Когда я думаю, что пиво состоит из атомов, мне не хочется его пить»
Сюжет 1. Вадим
Жара Сентябрь 1995 года. Кавказ. Вадим сидел за столом в командирской палатке экспедиции лагеря звёздных астрономов и занимался вычислениями на логарифмической линейке. Жара уже подступила. Свежий ветерок поднявшийся было с утра от реки внизу стих. День снова обещал стать потным и изнуряющим. Эльбрус страшен и странен только в дождь. А здесь, на Харбасе, сейчас солнечно. И вдруг… раздалось шипенье крыльев и отчаянный крик. Пронеслась большая тень и под экспедиционную машину — трёхосный ГАЗ-157, в просторечие — «Колун» или «Мормон», содраного с американца Marmon-Herrington, поставлявшегося в СССР по Ленд-лизу, забилась перепуганная пичужка. Не повезло сегодня соколу! Стоило Командору куда-нибудь отъехать и что-нибудь обязательно случалось! Вот и на этот раз…Нападение На лагерь напали коровы. Здоровенный бугай с громоподобным сиплым рычанием принялся тереться об антенну и моментально сорвал противовес. Коровы встали шеренгой и двинулись прямо на лагерь. Вадим зарядил ружье и пошёл искать пастуха, которого разумеется нигде не было. — У-у-у! — замахал Вадим руками на бугая. — Му-у-у-у! — ответил бугай. Вадим кинулся за палатку: — Пошли вон, туды вас, растуды! Коровы отшатнулись и тут Вадима осенило! Он взял канат и начал им хлопать, крутить и вопить: — У-у-у! Бугай оценил изобретательность Вадима и удалился, по пути заигрывая с коровами. Потом они все ушли.
Мораль: Никогда не ори на начальника — ори на подчиненных и терпеливо ожидай, пока до начальника дойдет, в чем дело и как ему поступать надлежит… © С. Витицкий.
Магомет Хм-м, пожалуйте вам! Принимайте гостей! Это пожаловал Магомет из селения внизу у реки. Дикий, небритый, хищный. Он держал в левой руке оцинкованное ведро с мясом. — Баранина. Начальство посылает, — объяснил Магомет, передавая ведро Вадиму. — Ведро верни, да? — Спешься! Посидим! — Спасибо, с утра сижу, — ответил Магомет в своеобычной манере. — Чайку попьем, — настаивал Вадим. — Спасибо. Ехать надо. Начальство. Гостей ждешь? — спросил он вдруг. — Гостей? Откуда здесь гости кроме тебя? Никого не жду. — А командир где? — В разведку поехал. На лошади. Вечером вернется. — Значит гостей не ждешь? И Магомет не дожидаясь ответа Магомет тронул лошадь. — Эй, Магомет! Когда быка от нас заберете? — громко спросил Вадим. — Это дурной бык. Никому не нужен! Ты бери камень и бей его между рогами. Изо всей сил бей! Он другого ничего не понимает. Дурной бык! Бери большой камень и между рогов. Понял? — Свежее решение, — сказал Вадим уже ему в спину, — Изменим жизнь к лучшему. Он любил выражаться рекламными слоганами, подбирая их к той или иной ситуации. Магомет начал спускаться по крутому склону, почти пропасти. Без всякой дороги, по осыпи, в сторону горы, знаменитой не только своим именем Тещины Зубы, но еще и опасным автомобильным спуском, по которому астрономы кое-как сюда и заехали на их «Мормоне» и название которого в переводе означает «Вредно Для Души». Это была узкая бугристая дорога, когда-то раскатанная грейдером прямо в горной породе и придавленная бульдозером, чтобы не разъезжалась в стороны. Дорога эта была откровенно опасна и отчаянно нуждалась в ремонте. Только кому и для чего её ремонтировать? «Мормон» с трудом, но проходил. А лошади и пешему человеку она в принципе не нужна. Томительная жара окончательно установилась. Воздух струился и дрожал над склоном. И это было хорошо, делать замеры под дождём ой как тяжело! И он увидел… Видеть будущее… Да! Иногда на Вадима находило… Он каким-то своим зрением видел будущее. Как в телевизоре. В странном таком телевизоре, с круглым экраном. Как будто он был вставлен в торец огромной газовой трубы большого диаметра и длины. Сколько раз он проверял! Это самое настоящее будущее. «Завтрашние новости», а ха-ха! Именно та футбольная команда выигрывала именно с таким счетом. В Америке избирали именно того президента. Наверное всё это можно было использовать в целях личного обогащения. Например, сделать ставку на тотализаторе. Но ничего этого Вадиму не было нужно! Категорически! Ему итак было хорошо. Застиранная штормовка, китайские кеды, костёр, гитара, комары! Правда же хорошо⁈
Jeep Grand Cherokee Вадим прислушался и с недоумением спросил сам у себя (громкие разговоры с самим собой в малолюдных экспедициях не считаются признаком шизофрении и даже рекомендуются, как пение за рулём в дальних рейсах): — Командор едет⁈ Так он же на лошади. А «Мормон» вот стоит! Не может быть, откуда? Двух часов еще нет. Но я же слышу. Машина едет. Вадим стоял посреди лагеря и смотрел на дорогу. Оттуда показалась крыша большого и неприлично богатого автомобиля. Потом появился и сам автомобиль. Черный, сверкающий на солнце, роскошный Jeep Grand Cherokee — «сухопутный крейсер», по пояс залепленный серой подсохшей грязью. Автомобиль остановился и изверг из себя седоков. «Кто же это такие? — подумал Вадим, — Это про них Магомет говорил что мы ждем гостей?»
Делать будущее… Трое шли к Вадиму, а еще двое остались у машины. Но Вадим смотрел на того, что шёл посередине — изящного, элегантного, небольшого, очень аккуратного человека в сером, с тросточкой. Старый знакомый! Он шёл легко и споро, шёл заканчивать дело, начатое еще в Санкт-Петербурге и нуждающегося в завершении. Так ходили молодящиеся политические деятели перед объективами телекамер — решительно, напористо и целеустремленно. Узконосые штиблеты его совершенно неуместно сверкали на солнце. — Здравствуйте, здравствуйте, Вадим Данилович! Вот и свиделись. Что я вам говорил? Он небрежно уселся за стол, задрал ногу на ногу и сверкнул лакированной тросточкой — черной остроконечной указкой с шариком на ручке и острым жалом на конце. — Поговорим? — О чем? — Да всё о том же. Запамятовали? Вадим молчал. — Напомнить? — Это вы что же, через всю Россию перли сюда, чтобы опять говорить об этих глупостях? — спросил Вадим сквозь зубы. — А я вас сразу предупредил, что наш разговор серьезный. Вы к нему несерьезно отнеслись, но это уж ваша проблема. Есть люди которые все это глупостью отнюдь не считают. — Ну и напрасно. Я уже вам всё уже совершенно ясно сказал… — Стоп! Так у нас ничего не получится, — сказал серый человек с выраженным сожалением. У него было странное имя-отчество: Эраст Бонифатьевич. Впрочем, ниоткуда не следовало, что его и на самом деле так звали. — Давайте попробуем с самого начала, — предложил Эраст Бонифатьевич. — Вы ведь знаете кого выберут губернатором? — Ну предположим, знаю. — Нет уж дорогой вы мой! Знаете или нет? Ведь знаете же⁈ — Знаю, — согласился Вадим. — Генерала выберут. — А теперь вопрос номер два: откуда Вы это знаете? Вадим поморщился. — Ну не могу я этого вам объяснить! Откуда вы знаете что «Пройдет зима — настанет лето…»? — «…Спасибо партии за это!». Неудачный пример. Это все знают. — Ну так и это все знают. Что Генерала выберут. Вы разве сомневаетесь? — В высшей степени! — Ну и зря. Во второй тур выйдут Генерал и Зюзючник. Победит Генерал. Дважды два четыре! — А я вот уверен что выберут Интеллигента и вы тому Вадим Данилович поспособствуете. — Не понимаю! — Всё вы прекрасно понимаете! Все вам было уже сказано и совершенно определенно. — Ничего мне не было сказано, — возразил Вадим. — Аятолла какой-то. При чем здесь аятолла? — Перестаньте валять Ваньку, — повторил Эраст Бонифатьевич с напором. — Я не шучу! Тем временем прибывший с ним Большеголовый, извлек из кармана горсть орехов и принялся их один за другим очень ловко раскусывать специальными щипчиками. Зернышки он кидал в рот не глядя, а шелуху ронял на траву. Все это получалось у него совершенно автоматически. Глядел он только на Вадима. Пристально и не мигая, но улыбаясь. Только улыбка была у него совсем бледная. Несколько минут все молчали. — Вы, Вадим Данилович, все-таки не молчите, — напомнил о себе Эраст Бонифатьевич. Вадим разлепил сухие губы: — Вы что же, на самом деле верите что я могу делать будущее? — Я не верю, — веско сказал Эраст Бонифатьевич, — Я это знаю! Мы знаем это из очень достоверных источников. Самых достоверных, Вадим Данилович! — Бред, — повторил Вадим. — Неужели вы сами не понимаете, что это бред? Ну не бывает же так! «А вдруг могу⁈ А вдруг бывает⁈ — паникуя подумал Вадим. — Погоду же ведь все время нам делаю! Не предсказываю, не-е-ет. Делаю! Всю дорогу. Когда устаем наблюдать — дождь. Когда надо наблюдений побольше — вёдро! Осень на дворе, а у нас жара. Нам же наблюдения сейчас нужны и чтобы ясное небо было. Мы же не можем, чтобы ни одной звезды за ночь!» — Не упирайтесь, Вадим Данилович, не надо. Все всё про вас давно знают. — Чего вам от меня надо, вот я чего не понимаю, — сказал Вадим. — Кто я по вашему, волшебник, что ли, бог? — Не знаю, — ответил Эраст Бонифатьевич проникновенно. — Не знаю и даже знать не хочу. Нам надо чтобы победил на губернаторских выборах человек, которого все называют почему-то Интеллигентом. А уж как вы это сделаете, нас совершенно не касается. Понятно? — Мне понятно, что вы с ума сошли, — сказал Вадим медленно. Он поднялся… — Хорошо, — сказал он, — Ладно! Сейчас, я только принесу бумаги. Но только он шевельнулся идти к палатке, как Рыжий Голем, второй громила, прибывший с Эрастом Бонифатьевичем, тотчас оказался между входом в палатку и Вадимом. — Рыжий-красный — человек опасный… — сказал ему остановленный Вадим и асимметричное лицо Голема перекосилось еще больше. Он даже прищурился от напряжения мысли. — Ч-чиво⁈ — спросил Голем чрезвычайно агрессивно, но неожиданно высоким и сиплым голоском. — … а рыжий-пламенный поджег дом каменный. Извини! — дополнил Вадим поспешно, — Ничего личного. Это я так, от ужаса. — Не обращай на него внимания, Кешик, — небрежно сказал Эраст Бонифатьевич, — Это он от ужаса. Шутит. Ну что там у вас в палатке может быть? Двустволка какая-нибудь, я полагаю? Так ее надо ведь еще выкопать из-под барахла. Потом патроны разыскать, зарядить. Смешно ей-богу, несерьезно. Бросьте! Эраст Бонифатьевич неопределенно хмыкнул: — Но давайте уже вернемся к нашему маленькому делу. — Но я не знаю, что вам еще сказать, — произнёс Вадим, устало прикрывая глаза. — Вы меня не слушаете. Я вам говорю: это невозможно. Вы мне не верите. Вы в чудеса верите, а чудес не бывает. — А знать будущее? — просил Эраст Бонифатьевич с напором. — Знать будущее — это разве не чудо? — Нет. Это, не чудо. Это такое умение. — Тогда и исправлять будущее — это тоже умение. — Да нет же! — сказал Вадим с досадой и отвращением. — Я же объяснял Вам. Это как газовая труба большого диаметра и длины: вы смотрите в нее насквозь и видите на том конце картинку — это как бы будущее. Если бы вы эту трубу повернули, увидели бы другую картинку. Другое будущее, понимаете? Но как ее повернуть, если она весит сто или тысячу тонн? Ведь это как бы воля миллионов людей! Понимаете? «Равнодействующая миллионов воль» Это не я сказал, это, Лев Толстой. Как прикажете эту трубу повернуть? Чем? Хуем, простите за выражение? — Это полностью ваша проблема, — возразил Эраст Бонифатьевич, — Чем вам будет удобнее, тем и поворачивайте. — Да невозможно же это! — А мы знаем, что возможно. — Да, откуда вы это взяли, Господи⁈ — Из самых достоверных источников. — Из каких еще источников? — Сам сказал! — Что? — не понял Вадим. — Не «что», а «кто». Сам. Понимаете, о ком я? Догадываетесь? Сам. Могли бы между прочим и раньше сообразить, ей-Богу. — Врете! — поперхнулся Вадим. — Не мог он Вам этого сказать! Он же меня инициировал. Он как отец мне! И мне он ничего про это не говорил. А вам вдруг сказал? — И однако же — сказал. Сами посудите: откуда еще мы могли бы такое узнать? Кому бы мы еще могли поверить? Сами подумайте? И снова молчание.
Пытка — Молчите⁈ — воскликнул Эраст Бонифатьевич. — Тогда начинаем эскалацию. Кешик будь добр! Рыжий носорог надвинулся и принял Вадима в свои объятия. Теперь он не мог шевельнуться. Совсем. Да он и не пытался. — Руку ему освободи, — скомандовал Эраст Бонифатьевич. Правую! Так. И чтобы я его физиономию мог видеть, а он — мою. Хорошо. Спасибо! — Теперь слушайте меня Вадим Данилович, — продолжил он, — Лёпа, делай раз! Большеголовый Лёпа освободил горсть от орешков, вытер ладонь о штаны и приблизился, небрежно брякая челюстями щипчиков. Эти блестящие светлые щипчики были специально для орехов. Лёпа неуловимым движением ухватил в зубчатые выемки Вадимов мизинец и сжал рукоятки. — Такой мелкий и такой не-при-ят-ный, — сказал ему Вадим перехваченным голосом. Лицо его сделалось серым и пот вдруг выступил по всему лбу крупными каплями. — Не паясничать! — приказал Эраст Бонифатьевич, — Вам очень больно, а будет еще больнее! Лёпа, делай два! Лёпа ловко перехватил второй палец. — Н-ну ты! — прошептал Вадиму в ухо рыжий Кешик, наваливаясь на него еще плотнее. — С-стоять! — Всё! Хватит! — Вадим задыхался. — Хватит, я согласен! — Нет! — возразил Эраст Бонифатьевич. — Лёпа, делай три!
Аванс На этот раз Вадим закричал! Эраст Бонифатьевич наблюдал за ним, играя шариком на ручке черной указки. На лице его было выражение брезгливого удовлетворения. Все происходило по хорошо продуманному и не однажды апробированному сценарию. Непослушному человеку давили пальцы. Причем так, чтобы обязательно захватывать основания ногтей. Человек кричал. Вероятно, человек уже обмочился. Человек был расплющен и сломлен. И Эраст Бонифатьеич распорядился: — Все! Достаточно. Лёпа, я сказал, достаточно! Вадим посмотрел на посиневшие пальцы и заплакал. Пальцы быстро распухали. Синее и багровое прямо на глазах превращалось в аспидно-черное. — Мне очень жаль, — произнёс Эраст Бонифатьевич прежним деликатным голосом светского человека, — Однако это было необходимо. Вы никак не желали поверить насколько все это серьезно! — Теперь следующее, — он сунул ладонь за борт пиджака и извлек длинный белый конверт. — Здесь деньги, — сказал он. — Пять тысяч баксов. Вам. Аванс. Можете взять. Длинный белый конверт лежал на столе перед Вадимом и он смотрел на него стеклянными от остановившихся слез глазами. Его сотрясала крупная дрожь. — Вы меня слышите? — спросил Эраст Бонифатьевич, — Эй! Отвечайте, хватит реветь! — Слышу, — сказал Вадим, — Деньги. Пять тысяч баксов. — Они ваши. Аванс. Если шестнадцатого декабря победит Интеллигент, вы получите остальное. Еще двадцать тысяч. Если же нет… — Шестнадцатого декабря никто никого не победит, — сказал Вадим сквозь зубы, — Будет второй тур. — Неважно, неважно, — произнёс Эраст Бонифатьевич, — Мы не формалисты. И вы прекрасно понимаете, что нам от вас надо. Будет Интеллигент в губернаторах, будут вам еще двадцать тысяч. Не будет Интеллигента, у вас возникнут неприятности. Вадим молчал, прижав к груди правую больную руку. Его трясло. Он больше не плакал. Эраст Бонифатьевич поднялся: — Всё! Вы предупреждены. Счетчик пошел. Начинайте работать. У вас не так уж много времени. Всего-то пять месяцев. Даже меньше. — Как известно, — он поучающе поднял палец, — Даже малое усилие может сдвинуть гору, если в распоряжении имеется достаточно времени. Так что приступайте-ка прямо сейчас. — Если нет трения, — прошептал Вадим, не глядя на него. — Что? Ах да! Конечно. Но это уже ваши проблемы. За сим желаю здравствовать! Будьте здоровы. — он повернулся и было пошёл, но вновь остановился: — На случай, если вы решите сбежать в Америку или вообще погеройствовать… У вас есть мама и мы точно знаем что вы её очень любите, — лицо его брезгливо скорчилось, — Терпеть не могу низкопробного шантажа, но ведь с вами, поганцами, иначе нельзя! Он снова было собрался уходить и снова задержался: — В качестве ответной любезности за аванс, — сказал он, приятно улыбаясь, — Не подскажете, кого нынче поставят на ФСБ? — Нет, — сказал Вадим. — Не подскажу. — Почему? Обиделись? Зря. Ничего личного: бизнес и более ничего. — Понимаю, — ответил Вадим, глядя ему в лицо. — Ценю… Говорить ему было трудно: — … однако любезность оказать не могу. Я знаю, чего хотят миллионы, но я представления не имею, чего хочет дюжина начальников. — Ах, вот так оказывается⁈ Ну да. Естественно. Тогда всего наилучшего. Желаю успехов. И он пошёл прочь больше уже не оборачиваясь и помахивая черной тросточкой-указкой. Элегантный, прямой, весь в сером, уверенный, надежно защищенный и дьявольски довольный собой. Мелкий Лёпа уже поспешал следом. Не прощаясь и на ходу засовывая в карман свои ореховые щипчики.
Рыжий Кешик А вот Кешик задержался. Поначалу он сделал несколько шагов вдогонку начальству, но едва Эраст Бонифатьевич скрылся за палаткой, останавился, повернул к Вадиму своё рыжее лицо, вдруг, исказившееся как от внезапного налета зубной боли и не размахиваясь мягкой толстой лапой ударил Вадима по щеке так, что тот моментально завалился навзничь вместе с креслом и остался лежать с белыми закатившимися глазами. Кешик несколько секунд смотрел на него. Потом на узкий белый конверт, оставшийся на столе без присмотра. Потом снова на Вадима. — С-сука с-саная, — просипел он едва слышно. Быстро засунул конверт к себе в карман, повернулся и тяжело бухая толстыми ногами поскакал догонять своих.
Боль Некоторое время Вадим лежал, как упал, нелепо растопырив ноги. Потом в глазах его появился смысл. Он начал хоть как-то дышать и попытался повернуться набок, опираясь на локоть больной руки. Повернулся и освободился от зацепившегося кресла. Пополз, встать он не мог. Вадим полз на локтях и коленях, постанывая, задыхаясь и глядя только вперед — на два ведра с нарзаном из источника, поставленные им с утра под тент хозяйственной палатки. Дополз. Кое-как сел и оскалившись погрузил больную руку в ближайшее ведро. И обмяк, прислушался к своей боли, к своему отчаянию и опустошенности внутри себя. К своей бессильной ненависти, слыша мрачное бархатное взрыкивание роскошного Jeep Grand Cherokee, неторопливо разворачивающегося где-то там, за палаткой. И вдруг…
Вторая инициация Ненависть перестала быть бессильной и начала совершать активные манипуляции с Вадимом! Говорят, что ненависть плохой советчик. Вот она ничего и не советовала, а просто действовала! Конечно, все эти манипуляции совершал сам Вадим, но ему казалось, что всё это делала его ненависть. Для начала ненависть полностью заполнила и отгородила сознание Вадима от всего другого кроваво-красной пеленой и заменила собою боль и отчаяние. Практически, мгновенно, ненависть стала главным чувством Вадима! Затем она свернулась… Вадим смотрел на отъезжающий автомобиль в невесть откуда взявшуюся у него в руках трубу. И это была не огромная газовая труба большого диаметра и длины. На вид, это была более чем скромная пластиковая дренажная труба глубокого терракотового, почти кровавого, цвета, диаметром девяносто милиметров и длиной полтора метра, с небольшим фланцем. Такая стоила 10 ₽ 22 коп. в любом строительном магазине. Автомобиль начал движение. Он уже был на бугристой дороге. В дренажную трубу его было отлично видно. — Вам туда! — сказал Вадим и слегка повернул трубу влево. Поворачивать трубу было легко. Прочный тонкий пластик очень лёгкий материал. — Равнодействующая моей воли — пробормотал Вадим, — Вот и вторая моя инициация. Фактическая! Спасибо вам за неё, Эраст Бонифатьевич! Думаете за 25 тысяч баксов и пытки купили себе губернатора⁈ Глупцы! Привыкли всё у слабых отнимать безнаказанно! И даже аванс дали, который сами же и скоммуниздили. Ну-ну! Вадим продолжал: — Пришли бы, попросили. Мне же всё равно было кого там выберут в декабре! Я за никого! Может и помог бы по дружбе с Сенсеем. Бесплатно! Если он сказал, могу, значит могу! Сейчас я уже и сам это вижу! Только пока не знаю, как. Но теперь мне уже не всё равно! Это каким же долбоящером нужно быть, чтобы ехать через всю страну запугивать и пытать бога, способного делать будущее. Вот я вам его сейчас и сделаю! — А что Сенсей⁈ — рассуждал Вадим, при этом внимательно следя за автомобилем с его мучителями. — У него к нам, драбантам, потребительское отношение. Как у Демиурга, который нас для чего-то создал и забыл. Но я же не знаю точно, при каких обстоятельствах он отдал меня на растерзание и пытки этим бандитам. Пока не знаю! Но теперь я точно знаю что нужно, чтобы стать богом! Это не трудно, если имеешь инициированные Сенсеем сверхспособности, плюс три чёрных раздувшихся пальца, раздавленные щипчиками для орехов. Всего-то!
Автокатастрофа И на глазах Вадима Jeep Grand Cherokee с пятью негодяями внутри, вдруг, резко завалился влево и вращаясь полетел по насыпи вниз. В пропасть! А потому что, под его левым передним колесом неожиданно осыпался край дорожного полотна. — СТОП! — скомандовал Вадим и автомобиль прекратил полет, зацепившись передним мостом за какое-то кривое дерево, неизвестно как выживающее на круче. Ствол дерева держался из последних сил, удерживая на себе тяжёлый автомобиль. — Не убивать! — скомандовал терракотовой трубе Вадим, — Если сдохнут, кто же мне тогда заплатит за работу⁈ Месяца три-четыре в больнице. Три! Никак не меньше. С такими травмами и переломами долго лежат. Как выйдут из больницы, так бегом передоговариваться. Должны успеть! И автомобиль послушно встал всеми колёсами на ровную намытую дождевыми потоками площадку рядом с практически вырванным с корнем деревом. Но из него никто не вышел. Снизу от селения на реке уже скакакл на своём коне Магомет и бежали жители. Из автомобиля вытащили и уложили рядом недвижные тела. Всех пятерых. Кровь на разбитых лицах и затылках, неестественно торчащие, вывернутые и переломанные конечности. Пополам сломанная тросточка-указка Эраста Бонифатьевича. Голем-Кешик, кажется, свернул себе шею. Не беда. Он платить всё равно бы не стал.
Командор — Что это у нас происходит⁈ — услышал Вадим сзади себя встревоженный голос Командора и фырканье экспедиционной лошади. О-о-о, уже приехал⁈ Кровь отлила от головы. Красная пелена с глаз и дренажная труба из рук куда-то исчезли. Ненависть притупилась и до поры обездвижилаь. Чувства вернулись. — Да, это питерские туристы. Заблудились. Колесом край дороги зацепили, а он осыпался. Немудрено, сколько уж лет не ремонтировали. — Я поеду, помогу, — сказал Командор, трогая лошадь за поводья и явно намереваясь повторить путь Магомета вниз прямо по насыпи. Он уже всё понял! — Помоги, конечно! У толстого в кармане пять тысяч баксов. Забери! Ему они уже не нужны. Поделим. Мы их честно заработали. И это крайнее что сказал Вадим, буквально сражённый на месте внезапно пришедшей свинцовой усталостью. И ещё он увидел удивлённые глаза Командора. Спать!
Сюжет 4. Юрий Георгиевич Костомаров, полиграф
СЦЕНА 4/1 Декабрь. Второй понедельник. Санкт-Петербург. Ночью в городе разражается оттепель. С внезапным грохотом обрушиваются подтаявшие ледяные пробки и проваливаются в многоэтажные жестяные колодцы водосточных труб. Всю ночь он ворочается, просыпается и снова с трудом засыпает. В результате выспаться не получается: он поднимается в чертову рань, еще семи нет, с больной головой и злой как собака. А день между прочим предстоит тяжелый: три контакта. Все время с разными объектами и один контакт вообще наружный. СЦЕНА 4/2 Как и условлено, за пятнадцать минут до девяти он приходит на угол Малой Бассейной и Люблинской, где с незапамятных времен мелом написано «Зюганов, спаси Россию!». Без одной минуты девять (немец паршивый педантичный) на углу образовывается Работодатель — в обширном английском плаще до пят и с титаническим зонтом тоже английского происхождения. Он занимает позицию в шаге от Юрия, грамотно расположившись к нему спиной (мокрым блестящим горбом зонта), и дожидается клиента, вернее, клиентку. СЦЕНА 4/3 Юрий отвлекается буквально на секунду, а на Работодателя уже наседает статная, яркая особа в коричневом кожаном пальто и с красными пушистыми волосами, красиво усеянными водяной пылью. В руках у нее мощный оранжевый ридикюль и говорит она необычайно напористо и энергично. «Бой-Баба», равно как и «Конь с яйцами». А обстоятельства дела таковы, что самого клиента сегодня ночью прихватывает радикулит. Встал он, часов в пять по малой нужде, тут его и скрючило. Да так что из сортира до дивана пришлось его на руках нести (Буквально!) и теперь он не способен передвигаться даже и на костылях. Пришлось сделать ему инъекцию диклофенака и теперь он спит. Так что не подумайте: ни о каком манкировании своими обязательствами речи не идет, а идет речь о неблагоприятном сочетании обстоятельств и о несчастном случае. И они шепчутся задавленными голосами уже по второму кругу. Когда все это кончается, Работодатель, не скрывая огромного облегчения переводит дух и поглядев вправо-влево двигается (походкой фланера) вверх по ул. Бассейной в направлении станции метро. Выждав положенные по конспирации две минуты, Юрий двигается за ним (походкой совслужащего, опаздывающего на работу). И в подземном переходе они воссоединяются: — А почему шепотом? — спрашивает Юрий (вспомнив старый анекдот про генеральский автомобиль на правительственной трассе). — Пива холодного после бани хватимши, — сипло и немедленно ответствует Работодатель, вспомнив тот же самый анекдот. Представления не имею, что он ей там наплёл такого, что ее на конспирацию потянуло. А вообще странная история должен тебе признаться. Юрий пробует обдумать происшедшее, но у него ничего интересного не получается. Он не отличается способностями к дедукции, индукции и прочей формальной логике. Он видит только суть вещей не понимая подоплеки. Он любит Жанку! Жанка любит его. Он это точно знает. Что ещё надо для счастья, какая подоплёка? СЦЕНА 4/4 Самому Юрию проблема видится сейчас только одна и она совсем другая. Работодатель скуп как двадцать четыре Плюшкина. Заплатит он теперь за несостоявшийся сеанс или же уклонится? На вполне законных основаниях: «За что платить, если не за что платить?» И получается (после применения дедукции и индукции), что двадцать гринов только что накрылись медным тазом — старым, дырявым и с прозеленью. И с длинной гладкой ручкой притом. Для удобства накрывания! Он пытается вспомнить сколько у него осталось в последний раз на книжке, но вспомнить не может. Вспоминает только что немного. То ли сто черно-зеленых, а то ли двести… И в этом есть проблема! СЦЕНА ⅘ Чему нас учит модная наука «маркетинг»? Проблема — это то, что не решается самостоятельно ни при каких условиях. Силёнок не хватает. И нужно искать специалиста. За деньги естественно. Всё остальное — это несделанная работа. Внимание вопрос! Сколько же ему надо сделать той работы, что бы купить Жанке модное кожаное пальто, и им вместе свою квартиру? Небольшую такую, но уютную однокомнатную квартиру? Всего-то пятнадцать тысяч баксов. Он приценивался. Некоторое время они идут молча и попадают на автостоянку, где у Работодателя мокнет под дождем машина «Нива». Мрачная и грязная, словно тягач в разгар осеннего наступления. Они грузятся и все окна в машине тотчас запотевают до полной непрозрачности. — Я одного не понимаю, — объявляет вдруг Работодатель, — Зачем надо так затейливо и очевидно врать? — А кто это тебе бедненькому врет? — спрашивает Юрий, тотчас профессионально насторожившись. — Да, бабель эта красноволосая. Какая там еще инъекция, от прострела? — Она тебе не соврала ни слова, — говорит Юрий по возможности веско. — То есть? — То есть всё, что было тебе сказано, правда. — Ручаешься? — Ну, — говорит Юрий с напором и вворачивает, — Зря ты мне что ли деньги платишь⁈ Работодатель мотает малиновым лицом: — Нет. Уж надеюсь, что не зря. Но и удивляться тебе при этом тоже не устаю. Ей-Богу. Ладно поехали! СЦЕНА 4/6 И они едут. Молча доезжают до своей родной Елабужской. Молча выгружаются. Молча заходят в подъезд. Охранник делает им приветственно ручкой и они молча ему кивают. Перед дверью в офис Работодатель поправляет от руки писанную (Юрием) табличку ЧАСТНОЕ ДЕТЕКТИВНОЕ АГЕНСТВО «ПОИСК-СТЕЛЛС». После чего вступают в приемную. Здесь светло и тепло. Секретарша Мириам Соломоновна говорит по телефону и увидев их делает строгие глаза и длинным черно-багровым ногтем тыкает в Работодателя. — Да, он уже пришел, минуточку, — говорит она в трубку и прикрыв микрофон ладонью сообщает: — Это Кугушев. Очень недоволен, звонит сегодня второй раз. Работодатель тотчас проходит к себе в кабинет, а Юрий раздевается и размещает мокрое пальто на вешалке. — Кофе будете? — спрашивает его Мириам Соломоновна. Она уже на подхвате — полная фигура ее выражает стремительную готовность сей же час обслужить: кофе, чай, рюмка бренди, сигаретка «Винтер», распечатать файл, найти ссылку, сгоношить бутерброд, дозвониться до ремонтной службы, вызвать ментов, сделать инъекцию, заштопать дырку в кармане, вправить вывих. Она все умеет и никогда ни от чего не отказывается. Она клад. Ей пятьдесят шесть лет. Дети ее отираются не то в Израиле, не то в Штатах, муж пребывает в длительных бегах, она свободна и скучает. — Спасибо, — говорит Юрий и тут же добавляет, — Спасибо, нет! — У нас клиент сейчас, — объясняет он, хотя ничего объяснять не требуется — Мириам Соломоновна не нуждается ни в каких объяснениях. Она вполне самодостаточна — эта белая рубенсовская женщина с антрацитовыми волосами Гекаты. — Почту разбирать будете? — спрашивает она, протягивая ему желтокожую папочку с аккуратно завязанными тесемками. — Пожалуй, — он принимает папку; ищет, что бы такое ей гекатоволосой сказать приветливое, дружелюбное что-нибудь, теплое, и говорит (вполне по-американски), — Прекрасно смотритесь сегодня, Мириам Соломоновна! Она улыбается блестящими губами. — Это из-за дрянной погоды, — объясняет она. — Повышенная влажность мне идет как Вы могли уже не раз заметить. Это неправда (он чувствует характерный «Толчок в душу». У медиков же это называется сердечная экстрасистола) и улыбка у него в ответ на ее неправду получается фальшивой. Хотя ну какое ему дело до этой маленькой, бытовой, бескорыстной, исключительно для гладкости разговора кривды? — Пойду плодотворно трудиться, — говорит он, — Чего и Вам от души желаю. А в кабинете Работодатель все еще разговаривает по телефону. СЦЕНА 4/7 Юрий не слушает его, а проходит прямо к своему рабочему месту, усаживается, откладывает в сторону желтую папку с почтой и принимается настраивать аппаратуру. Включает компьютер, проверяет магнитофон, проверяет сигнальную кнопку — всё вроде бы O’Kей: магнитофон пишет и считывает, кнопка нажимается легко и бесшумно, оставляя в пальце приятное ощущение шарика от пинг-понга. Но сигнальная лампочка на столе у босса срабатывает так, что красноватый блик ее можно при специальном старании заметить на подошве. Вообще, это неудачное решение, с сигнальной лампочкой. Клиент может заметить этот отблеск и насторожиться, или удивиться, или даже заинтересоваться, а это совершенно ни к чему. Но ничего другого они придумать не могут. Все другие способы сигнализации оказываются либо сложными, либо малонадежными, а опыт показывает, что клиенту, как правило, не до того, чтобы следить за таинственными красноватыми отблесками на загадочном малиновом лице Великого Сыщика. — Опоздает, — говорит Юрий уверенно, — Такие всегда опаздывают. — Откуда ты знаешь? — спрашивает Работодатель с любопытством, — Ты ж его даже и не видел еще. Слушай, может быть у тебя еще какой талант имеет быть? Юрий ответить не успевает, потому что строго-казенный голос Мириам Соломоновны из селектора на столе объявляет: — Павел Петрович, здесь господин Епанчин. Ему назначено на одиннадцать. Работодатель корчит Юрию рожу, означающую что-то вроде «хрен тебе, а не талант», и бархатно произносит в микрофон: — Просите, пожалуйста!
Сюжет 5. Тельман Иванович Епанчин, филателист
СЦЕНА 5/1 Епанчин Тельман Иванович, 68 лет, вдовец, известный филателист, старинный и заслуженный консультант компетентных органов, оказывается сереньким маленьким пыльным человечком с разрозненными золотыми зубами и быстрыми мышиными глазками на морщинистом лице Акакия Акакиевича Башмачкина. Входит и здоровается без всякого достоинства, быстро-быстро потирая озябшие ручонки и подшмыгивая носиком. Присаживается в предложенное кресло. Скрытно но внимательно оглядывается и тотчас же затевает склоку насчет Юрия, присутствие коего кажется ему необязательным и даже излишним. СЦЕНА 5/2 — У меня, знаете ли, дело чрезвыча-а-айно деликатное, чрезвычайно. — Разумеется, дорогой ТЕльман Иванович! За другие мы ведь здесь и не беремся. — ТельмАн, — поправляет его клиент, — Меня зовут ТельмАн Иванович с Вашего позволения. — Прошу прощения. В любом случае вы можете рассчитывать на полную и абсолютную конфиденциальность. — Да-да, это я понимаю. Фрол Кузьмич мне Вас именно так и аттестовал. — Ну, вот видите! — И все-таки. Здесь случай совершенно особенный. Дело это настолько щекотливое. Мне придется называть звучные имена. А немцы знаете как говорят: что знают двое, знает и свинья, хе-хе-хе, я извиняюсь. Двое! — Совершенно с Вами согласен, уважаемый ТельмАн Иванович. И с немцами тоже согласен. Но ведь сказал же понимающий человек: «Два — любимое число алкоголика». А в Писании так и совсем жестко: где двое вас собралось, там и я среди вас. И я предупреждаю, что вся наша беседа записывается. — Ах, вот даже как! Но в этом случае я вынужден буду… И господин Епанчин принимается демонстративно покидать сей негостеприимный кров. Но никуда не уходит и даже спорить перестает, а только усаживается попрочнее и произносит с покорностью: — Ну хорошо, раз иначе нельзя… — Нельзя, Тельман Иванович! — бархатно подхватывает Работодатель, — Никак нельзя иначе. Ноблес сами понимаете оближ. Гарантии абсолютны. Здесь у нас тоже ноблес неукоснительно оближ. СЦЕНА 5/3 Суть дела Господин Епанчин произнесенным видимо удовлетворяется и принимается излагать: Он владелец крупнейшей в СССР (он так и сказал — «в СССР») коллекции марок, включающей в себя выпуски всех без исключения стран мира, ограниченные одна тысяча девятьсот шестидесятым годом. Все что выпущено ДО ТОГО составляет предмет его интереса и в значительной степени в его коллекции представлено. Находится в его сокровищнице и некоторое количество «мировых раритетов», подлинных филателистических жемчужин, а правильнее сказать бриллиантов чистейшей воды и неописуемой ценности. Каждый из этих бриллиантов знаменит, известен по всему миру в количестве двух-трех, максимум десяти экземпляров, и когда — редко, крайне редко! — появляется подобный на аукционе, то уходит он к новому владельцу по цене в многие десятки и даже сотни тысяч долларов. И вот один из этих бриллиантов, самый, может быть, драгоценный, у него несколько месяцев назад пропал, а правильнее сказать, был похищен. И он догадывается, кто именно совершил это хищение. Более того, он догадывается, когда в точности это произошло и при каких конкретных обстоятельствах. Однако доказать что-либо у него возможностей нет. А есть только обоснованные подозрения и задача, которую он хотел бы перед Работодателем поставить, и которая как раз и состоит в том, чтобы в этой деликатнейшей ситуации найти хоть какой-нибудь реально приемлемый выход и по возможности восстановить попранную справедливость, а именно: защитить законное право личной собственности, пусть даже и без наказания преступника, буде таковое наказание окажется затруднительным. Епанчин: — Он английские колонии собирает, а я — весь мир. Так вот МОИ английские колонии лучше его в два раза и это его озлобляет. Как же так: ведь он академик, миллионер, а я кто? Да никто. А моя коллекция в два раза лучше. Он этого не способен переносить и на все готов чтобы меня опустить — не так, так иначе. Сначала слухи обо мне унизительные распространял, будто я в НКВД, в КГБ. Неважно, гнусности всякие. Интриги строил. А теперь вот пожалуйста, докатился и до уголовщины. Он вспоминает: Это был душный августовский вечер. Академик — грузный одышливый мужчина поминутно утирался роскошным шелковым платком. Они пили чай за обеденным столом и говорили «о редких вариантах ретуши ранних марок Маврикия». Полина Константиновна накрыла им чай и ушла до понедельника (а происходило все в пятницу, часов в восемь-девять вечера). Окна были открыты от духоты и это важное обстоятельство, потому что все началось видимо именно спредгрозового порыва ветра: ветер вдруг ворвался в комнату. Нет, марок разумеется на чайном столе не было. Все альбомы и кляссеры оставались там, где они их рассматривали — на отдельном столике в углу, где шкафы с коллекцией. Но вот что странно: почему-то и некоторые кляссеры тоже оказались на полу, хотя до них от места чаепития было не меньше трех метров. Он не может толком объяснить как это произошло. Он и сам этого не понимает. Словно затмение какое-то с ним внезапно приключилось. Только что вот сидел он за чайным столом и ловил улетающие салфетки и вдруг без всякого перехода сидит уже на диване у дальней стены. Академик с лязгом орудует щеколдами, запирая окна, а кляссеры — лежат на полу, четыре штуки, и несколько марок в клеммташах из них выскочило и тут же рядом пребывает — на полу, рядом с журнальным столиком и под самим столиком. Он грязный, грязный тип! У него внуки в институте уже учатся, а он все за девками гоняется, старый козел. И язык у него грязный, что ни слово — похабщина. Вдруг ни с того ни с сего сообщает мне: он у врача видите ли был, анализы какие-то делал, так у него все сперматозоиды видите ли оказались живые! А⁉ Какое мне дело до его сперматозоидов? Грязный он, грязный, и все мысли у него грязные. И вор. Я вам сейчас скажу откровенно, что я сам об этом думаю: он меня чем-то отравил. Он же химик. Подсыпал мне в чай какую-то дрянь и пока я лежал в беспамятстве взял из коллекции что ему захотелось. А кляссеры на пол бросил: как будто они от ветра туда свалились. Не зря же про него ходит дурная слава, что он гипнотизер: является к человеку якобы честно купить у него коллекцию, наведет на него дурь, тот и отдает ему за бесценок. Потом спохватится бедняга, да только поздно и ничего уже никому не докажешь Тем более: академик же, лауреат! СЦЕНА 5/4 Ложь Юрий слушает все это почти отстраненно. Он близок к обмороку. Сердце бьётся с перебоями и уже даже не бьётся теперь, а лишь судорожно вздрагивает, как лошадиная шкура под ударами вожжей. Он отчаянно борется с наползающей дурнотой, его мучает одышка, а в голове крутится, как застрявшая пластинка, единственная фраза из какого-то романа: «И вот тут-то я и понял, за что мне платят деньги!» Пару раз он уже ловит на себе обеспокоенные взгляды Работодателя, но отвечает только раздраженным насупливанием бровей и злобными гримасами в смысле: «Да пошел ты! Занимайся своим делом!». Такой сумасшедшей концентрации лжи давно ему встречать не приходилось. А может быть и вообще никогда. Серый-пыльный Тельман Иванович врёт буквально через слово. Без всякого видимого смысла. Каждая его очередная лживость хлестает несчастного Юрия вожжой по сердечной мышце поперек обоих желудочков и по коронарным сосудам заодно. Он уже почти перестаёт улавливать смысл произносимых Тельманом Ивановичем лживых слов и молит Бога только об одном — не обвалиться бы сейчас всем телом на стол. Прямо на всю эту свою аппаратуру, а в особенности на Главную Красную Кнопку, об которую он уже указательный палец намозоливает непрерывно её нажимая. — Вы меня спрашиваете, почему я ничего не предпринял? (Удар по коронарам: вранье — ничего подобного никто у него не спрашивал!) А что? Что мне было делать? Я еще как предпринимал! Какие только варианты не перепробовал! Лично к нему ходил. И знал же, что пустой это номер, но пошел! «Как Вам не стыдно» — говорю (Вранье!). «Где же ваша совесть, господин хороший?» — в лоб его спрашиваю (Вранье, ложь, ложь!). «Ведь вы же заслуженный пожилой человек! О Боге пора уже подумать!» — говорю я (Врет, врет, серый крыс. Никуда он не ходил, никого в лоб ни о чем не спрашивал!). — И что же он вам на это ответил? — Работодатель наконец включается, — Не возражал? Не возмущался? Не угрожал? — Плохо вы его знаете, — говорит он наконец. — Я его вовсе не знаю, — возражает Работодатель, — Кстати, как Вы сказали его фамилия? — Я не хотел бы называть имен, — произносит Тельман Иванович высокомерно, — Пока мне не станет ясно, готовы ли Вы взяться за мое дело и что именно намерены предпринять. Однако Работодателя осадить и тем более нахрапом взять невозможно. Никому еще не удавалось взять Работодателя нахрапом. И он ответствует немедленно и с неменьшим высокомерием: — Не зная имен, — говорит он, — Я совершенно не могу объяснить Вам, что я намерен предпринять и вообще не могу даже решить, готов ли я взяться за Ваше дело.
Сюжет 6. Любовь к неуплате почтового сбора
СЦЕНА 6/1 «Британская Гвиана» Тельман Иванович шмыгает носом и говорит жалобно: — Я ведь с ним и сам без малого до уголовщины докатился. Вы не поверите. Серьезно ведь раздумывал подослать лихих людей, чтобы отобрали у него или хотя бы, — лицо его искажается и делается окончательно неприятным, — Хотя бы уши ему нарвали. Чайник начистили хотя бы. И главное недорого ведь. Пустяки какие-то. Пятьсот баксов. — Кто это? Я должен знать всех, без исключения, кто в эту историю посвящен. — Есть знакомый мент один. Ему я вообще ничего не сказал. Сказал только что надо бы одного тут проучить. Одного типа. И все! «Это правда» — думает Юрий, вконец замученный сердечными экстрасистолами. Работодатель выжидает, не загорелся ли красный, и продолжает: — И в Обществе Вы никому об этом не рассказывали? — Да. Именно так. Что я Вам и докладывал. Никто ничего не знает. — А почему, собственно? — спрашивает Работодатель вроде бы небрежно, но так, что Тельман Иванович сразу же напрягается и даже вцепляется сизыми ручонками в подлокотники. — Н-ну… как «почему»? А зачем? — Я не знаю, зачем, — Работодатель пожимает плечами. — Я просто хотел бы уяснить себе. Для будущего. Как же это получается? У вас украли ценнейшую марку. Вы знаете, кто. Вы догадываетесь, каким образом. Проходит четыре месяца, и теперь оказывается: никаких серьезных мер Вы не предприняли… никому о преступлении не сообщили… даже в милицию не обратились. Почему? Это интересный вопрос! И Тельман Иванович на него не отвечает. Точнее, отвечает вопросом: — Я не понимаю, Вы беретесь за мое дело? Или нет? — А какую, собственно, марку мы будем разыскивать? Тельман Иванович весь морщится и моментально делается похож на старую картофелину: — Слушайте. Вам так уж обязательно надо это знать? — Мину-у-уточку! — произносит Работодатель бархатным голосом, — А Вы сами взялись бы разыскивать украденный предмет, не зная, что это за предмет? — Да, да, конечно… — мямлит Тельман Иванович. Ему очень не хочется называть украденный предмет. Ему хочется как-нибудь обойтись без этого, — А разве нельзя просто указать: редкая, ценная марка? Очень редкая, очень ценная… Уникальная. А? — Где «указать»? — Н-ну, я не знаю… Как-нибудь так… Без названия. Описательно… Все равно же это только для специалистов. Для профессионалов, так сказать… А так — зачем…? Кому…? Он говорит все тише и тише, а потом и вовсе замолкает. — «Британская Гвиана»? — вдруг спрашивает, а вернее, негромко произносит Работодатель. Тельман Иванович трепещет и сразу делается бледен. СЦЕНА 6/2 Откуда? Некоторое время они смотрят друг на друга не отводя взглядов. — Да, ничего Вы не знаете! — произносит Тельман Иванович, — Слышали звон да не поняли, откуда он. Вы же про одноцентовик красный думаете. Нет батенька не туда попали! Эка хватил одноцентовик! А впрочем откуда Вам знать. В детстве небось марки собирали? — В детстве, — признаётся Работодатель. Называется марка «Британская Гвиана, первый номер» или «два цента на розовой бумаге». Таких марок на свете не так уж и мало, целых десять штук, но все они «гашеные», «прошедшие почту», а Тельман-Ивановичева марка «чистая», «правда, без клея» и это обстоятельство («чистота» ее, а не отсутствие клея) является решающим: мало того что она переходит в силу этого обстоятельства в категорию «уникум», так вдобавок еще никто оказывается не знает о существовании таковой. Никто в мире, ни один живой человек: она великая и сладкая тайна Тельмана Ивановича, символ его абсолютного над всеми превосходства и ось всего его существования среди людей и обстоятельств… — А откуда она у Вас? — спрашивает Работодатель и Тельман Иванович тотчас же замолкает, словно ему перехватывают горло. СЦЕНА 6/3 Как зовут академика — Зачем? Ну зачем Вам это знать⁈ — шепчет Тельман Иванович с мукой в голосе. И Работодатель смягчается. — Можно ведь без деталей, — говорит он сочувствующе, — Как, что, когда — это не важно. Я хотел бы только знать, кто был последним владельцем? До Вас? — Не знаю, — говорит (выдавливает из себя с очевидным трудом) Тельман Иванович. (- Правда, констатирует Юрий не без удивления.) — Как так? — говорит Работодатель. Он тоже удивлен, — Как это может быть? Чтобы Вы этого не знали? Тельман Иванович молчит. — Ну, хорошо, — говорит Работодатель, — Ладно. Господь с Вами. Не хотите, не надо! Обойдемся. А как все-таки зовут Вашего академика? Да не упрямьтесь Вы, в самом деле! Вы ведь уже все про него рассказали: академик, химик, марки собирает, крупный спец по английским колониям. Петербуржец. Неужели Вы полагаете, что мы его теперь не вычислим? Да вычислим конечно же и только лишний шум поднимем своими расспросами. Подумайте сами: ну зачем нам с Вами лишний шум? Тельман Иванович вдруг поднимается из кресла, наклоняется над столом Работодателя и принимается ему что-то царапать на четвертушке листка. — Только не надо «ля-ля!». Я вам ничего не говорил! — объявляет он не без торжественности и демонстративно двигает листок Работодателю под нос. Потом возвращается в кресло, смотрит почему-то на Юрия (впервые за все это время — с вызовом смотрит, горделиво, «знай наших») и повторяет: — Не надо «ля-ля!». Не сказано, значит не сделано! Работодатель берёт листок, читает написанное, удовлетворенно кивает, а затем извлекает из нагрудного карманчика тускло блеснувший «Ронсон». Выщелкивает длинный синеватый огонек, подносит к нему листочек и подождав пока огонь доберется до пальцев, бросает обугленные останки в медную пепельницу. — Только так! — произносит Работодатель строго и принимается размешивать и растаптывать пепел огрызком карандаша. — У меня сложилось несколько противоречивое впечатление о Вашем деле, — говорит он, — Мне нужно подумать, прежде чем я приму окончательное решение. Тельман Иванович печально кивает. Он со всем согласен. Он вообще больше не слушает, что ему говорят. И едва только Работодатель делает паузу — значительную паузу перед тем, как сформулировать самое деликатное, Тельман Иванович вдруг сообщает: — У меня отец был филателистом… СЦЕНА 6/4 Отец филателист Работодатель вежливо замолкает, ожидая продолжения, но продолжения все нет и нет. Минута проходит (это очень долго!), потом идёт другая и тут Тельмана Ивановича прорывает:
Отец был филателистом. Не знаменитым каким-нибудь, нет. Денег вечно не хватало, но самоотверженным и знающим. Тельман Иванович многому у него научился и вообще пошел по стопам. Так вот отец привез из Германии в качестве трофея некоторое количество марок. Время было такое. Многие целыми чемоданами привозили и некоторые ныне замечательные коллекции начали произрастание свое именно из этих чемоданов. У отца же никаких чемоданов в помине не было. Так, несколько альбомов и обувная коробка, набитая марками разных стран и времен. И вот много лет спустя, уже отца в живых не было, уже сам Тельман Иванович выбился в люди и стал известен в кругах специалистов, попалась ему под руки эта коробка, и решил он разобраться, что там за материал и не найдется ли там что-нибудь интересненькое. В коробке среди прочего обнаружился желтый, плотный конверт из-под фотобумаги «Кодак», а в конверте этом — несколько десятков самых разных марок, в том числе и на обрывках конвертов. Вообще говоря, «марки на вырезке» (то есть аккуратно вырезанные из конверта таким образом, чтобы остались тут же при марке почтовые штемпеля, служебные наклейки и прочая специфическая мутотень), такие марки ценятся особо, но здесь, в желтом конверте, наличествовали только какие-то драные обрывки конвертов и открыток, грязноватые, иногда даже замасленные и совершенно неколлекционные на вид. Он собрал их в общую кучу и положил в кювету с теплой водой, чтобы отмокли от бумаги сами марки — в основном «рядовые немецкие княжества и кое-какая небезынтересная Швейцария». Каково же было его изумление, когда полчаса спустя обнаружил он в остывшей воде — среди обрывков размокшей бумаги и отклеившихся свободно плавающих рядовых марок это ослепительное чудо на розовой бумаге, Британскую эту Гвиану номер один, в великолепном состоянии, прекрасно обрезанную, «экземпляр кабинет» или даже «люкс-сьюперб», чистую, негашеную, но к сожалению без клея. Не исключено что изначально она была с клеем, как и положено быть чистой почтовой марке, да в теплой воде клей безвозвратно растворился, но возможно, что клея у нее не было никогда, как это встречается частенько у марок, выпускаемых в жарких тропических странах. Теперь можно только гадать кто был предыдущим владельцем этого уникума. Ясно только что был это человек осторожный и предусмотрительный, равно как и человек грамотный и хорошо понимавший, какое сокровище находится у него в руках. И в ожидании нелегких времен и дурных перемен он принял надлежащие меры — не без остроумия спрятал свою драгоценность: положил на небрежный обрывок старого конверта и сверху аккуратненько наклеил какую-то обыкновеннейшую Баварию, скорее всего, двадцатых годов выпуска, чтобы размером была побольше, а привлекательностью поменьше. Простейший расчет: если кто-нибудь и покусится на коллекцию, то рядом с красивыми золочеными «альбомами Шаубек» кого заинтересует и соблазнит ботиночная коробка, набитая второстепенными марками, и тем более в этой коробке — невзрачный желтый пакет из-под фотобумаги «кодак»?
Рассказывая всю эту историю, Тельман Иванович проникновенен и откровенен настолько, насколько это вообще в силах человеческих. И вся его история правда. На редкость чистая и беспримесная правда. За одним довольно существенным исключением: не было желтого конверта в коробке из-под обуви. Не было его там. Он попал к Тельману Ивановичу каким-то другим образом. Совсем другим. И Тельман Иванович почему-то не желает рассказывать каким именно.
Лирическое отступление №2. «Отец Тельмана Ивановича Епанчина»
В большом и даже огромном кабинете (где всё огромное — кресла, электрический свет, стол, окна, занавешенные титаническими портьерами, портрет Ленина во всю стену) находятся два маленьких человечка чем-то похожие друг на друга: оба серые, с редкими серыми волосами, зачесанными назад, со щеками, навсегда изуродованными оспой. Первый спокойно стоит у стола и лицо его неподвижно, а второй сидит у этого же стола в кресле и весь, вместе с лицом, мучительно подергивается, словно кресло обжигает ему задницу. То ли встать ему хочется руки по швам, то ли уменьшиться до нуля, вообще исчезнуть и оказаться в другом каком-нибудь месте, и мысли его так же лихорадочно и болезненно подергиваются, как и он сам. Он разумеется вглухую молчит и вообще старается не дышать. И молчит. Первый человек смотрит в простенок между окнами, в никуда, словно догадываяс, что посмотрев на второго человечка в кресле может нечаянно убить его этим взглядом. Потом он говорит тихо и почти неразборчиво: — Есть мнение, что надо сделать хороший подарок нашему другу и союзнику господину Рузвельту. Мне сообщили что он филателист. Занимается филателией. Это правда товарищ Епанчин? — Так точно, товарищ Сталин! — человечек в кресле запинается и судорожно откашливается, — Извините… И говорят, что страстный филателист! Наступает новая долгая мучительная пауза. — А что это означает «филателия»? — Собирание почтовых марок, товарищ Сталин. С целью их коллекционирования, а также… — Это я знаю. Я спрашиваю: что само это слово означает «фи-ла-те-лия»? На каком языке? — Это греческий, товарищи Сталин. А перевод, как бы это точнее выразится. Буквально? — Конечно. Лучше всего буквально. — «Нелюбовь к почтовой оплате». Наверное так, будет точнее всего. — Как Вы сказали? — «Нелюбовь к почтовой оплате», товарищ Сталин. А еще точнее: «любовь к неуплате почтового сбора». Стоящий человек говорит с удивлением: — Глупость какая-то, — он молчит и добавляет, — И вообще занятие глупое. Взрослый, умный человек, политик, а занимается глупостями. Он снова молчит. — А может быть он никакой не умный? Может быть все только считают, что он умный, а на самом деле глупец? И он смеётся. Тихо, весело и неожиданно, словно смеётся вдруг известный всему миру портрет. И так же неожиданно снова мрачнеет. — А как Вы думаете, советские марки у него в коллекции есть? — Думаю что есть, товарищ Сталин. Думаю что у него очень хорошая коллекция советских марок. — Что, все советские марки у него есть? — Думаю что нет, товарищ Сталин. Думаю всех советских марок ни у кого на свете нет. — Почему? — Существуют редкости, которых известно всего пять-шесть штук и даже меньше. — Это хорошо. Это очень хорошо. Задача Ваша определяется. Надо собрать полную коллекцию — Он будет в восторге, товарищ Сталин. Но это невозможно. — Почему? — Невозможно собрать полную коллекцию… — Считайте что это партийное поручение, товарищ Епанчин. Надо собрать. Срок один месяц. Мы думаем этого будет достаточно. Обратитесь к товарищу Берия. Он в курсе и поможет. — Слушаюсь, товарищ Сталин! — говорит маленький человечек Епанчин, обмирая от ужаса. … Но независимо от этого ужаса мысль его уже работает привычно. Консульский полтинник придется отдать свой, думает он озабоченно. И ошибку цвета «70 ₽» без зубцов. Где взять перевертку Леваневского с маленьким «ф»? Она есть у Гурвиц-Когана, но он ее продал. Кому? Должен знать. Знает. И скажет. Не мне скажет. Органам скажет. Товарищу Берия скажет, думает он с внезапным ожесточением, удивившим его самого: он чувствует себя сильным и большим, как это бывает с ним иногда во сне. Вот так или примерно так проходит его единственный и последний в жизни звездный час. Так или примерно так он рассказывает об этом сыну своему — маленькому, плаксивому, капризному, но умненькому Тельману Ивановичу. Но он ничего не рассказывает о том, что переживает, пока везут его в Кремль на огромной черной машине. И как героически сражается он в огромном кабинете с приступами медвежьей болезни. И как сваливается на другой день с сердечным приступом от нервного перенапряжения. И уж конечно ничего не рассказывает он о том, как сидя на специальной квартире четыре страшные недели лихорадочно составляет подарочную коллекцию для чертова американца из тех многих коллекций, которые приносит ему неприятный человек в штатском — иногда молчаливый, иногда почему-то болезненно разговорчивый, иногда сдержанный, а завтра вдруг развязный, вчера красивый (кровь с молоком), а сегодня никакой, но всегда крайне неприятный в общении. И глаза у него всегда волчьи, несытые, нацеленные и как бы приценивающиеся. Есть, есть что рассказать! Как в промерзшем насквозь, до последнего винтика, самолете летит вынутый среди ночи из постели неизвестно куда. Оказывается в Ленинград, на улицу Попова, в Музей связи, где замерзает в ледяном, промерзшем до подвала, некогда роскошном доме Государственная коллекция — бесценное филателистическое сокровище под присмотром полумертвого хранителя не похожего уже на человека, а скорее на черную мумию, запеленутую в три шубы и в извозчицкий тулуп… Как руки у него трясутся и делается нехорошо, когда в принесенной штатским человеком очередной коллекции он узнаёт коллекцию знакомую, сто раз виденную раньше, вылизанную до блеска его завистливыми глазами. И хозяин естественно вспоминается сразу же, но не как живой человек, а как уже покойник. Хотя он догадывается конечно что никого они не убивают, а просто конфискуют для нужд государства и соответствующую расписку дают. Ну сажают в крайнем случае. Ему не хочется об этом думать. Как теряет он однажды сознание, когда вместо привычного волка в штатском является вдруг на спецквартиру какой-то чин в мундире и орёт с порога: — Саботируешь, сука, в рот тебе нехороший⁈ Препятствуешь следствию⁈ Оказывается что он в списке указал неправильно фамилию одного филателиста, «с» написал вместо «ц». Откуда же ему знать как эта сволочная фамилия пишется. В паспорт же он к нему не заглядывал. А они найти его не могут. Весь Горький перевернули, нет такого, как в землю провалился. Слава Богу все тут же выясняется и обходится одним неистовым этим криком да небольшим расстройством желудка до конца дня. Потом все кончается. Его вызывают, благодарят, подписку берут о неразглашении. А через несколько месяцев (война уже кончается) дают квартиру. Правда в Ленинграде, но зато хорошую, двухкомнатную, на третьем этаже (в Москве он живёт в полуподвале с окнами на общественный туалет). А еще через полгода приглашают к большому начальнику и тот с улыбкой вручает ему ордер на получение конфиската: разрешение получить конфиската в количестве «два экз.» на его собственный выбор. Как сотруднику проявившему себя («Вы же свои марки отдали, из своей коллекции, мы же знаем, не забыли…»). На складе конфиската сонный толстомясый старшина выбрасывает перед ним на прилавок штук двадцать альбомов. Господи, это, как в прекрасном сне! Он выбирает и выбирает, листает, проглядывает, откладывает, принимает решение и тут же берёт его назад. О, сладкие муки выбора на халяву! А потом, уже решившись, уже выбрав, уже отложив, уже даже раписавшись в получении, не выдерживает, ноет, принимается просить, клянчить, канючить со слезами в голосе: «Ну еще что-нибудь, ну вот хотя бы этот маленький кляссерчик (с подборкой „черного пенни“ между прочим), малюсенький, его наверное и в описи-то нет». И представьте себе: толстомясый оказается человеком с сердцем в груди. Кляссерчика он конечно не даёт, но выставляет на прилавок несколько картонных коробок по виду из-под обуви, и предлагает: выбирай, не жалко! И он выбирает. Чепуха там какая-то, «Altdeutschland» на маленьких вырезках с гашениями, но тоже ведь на дороге не валяются. Взял. Пусть лежат. Этих деталей он никогда даже сыну не рассказывал. И уж конечно ни слова никому не сказал, что до конца жизни так и проработал «на них» консультантом по конфискату. И ни разу между прочим об этом не пожалел.
Сюжет 7. Малое Мотовилово, клиника
СЦЕНА 7/1 Декабрь. Санкт-Петербург — Чаю, чаю накачаю, кофию нагрохаю, — задумчиво поёт Работодатель на некий не вполне определенный, но безусловно варварский мотивчик. — Это ещё что такое? — спрашивает Юрий без особого интереса. — А хрен его знает! Ситуация навеяла. Они сидят за столиком для подписания договоров и пьют чай, поданный и сервированный Мириам Соломоновной. Юрий впрочем пьёт чай без всякого удовольствия и все время судорожно зевает. Ему не хватает кислорода после перенагрузки и хочется прикорнуть минуток на десять. «Слечу я когда-нибудь с нарезки, — думает он обреченно, — Ну, и работку я себе подобрал, мама дорогая, заработаешь тут инфаркт». СЦЕНА 7/2 — Я все-таки не понимаю: у тебя что-то внутри щелкает или как? — спрашивает вдруг Работодатель и смотрит пристально. — Или как, — неприветливо отвечает Юрий. Он выбирает себе плюшку поподжаристей, неохотно откусывает и отпивает из ложечки. — Но все-таки, — настаивает Работодатель, — Я и сам не лаптем деланный и как-нибудь вранье от правды отличу, но не на сто же процентов. — А я на сто. И ты мне за эту разницу деньги платишь. — Хорошо, хорошо. Деньги. Тебе бы все о деньгах. А ты объясни. Сколько раз уже обещал. Ну вот что ты чувствуешь, когда он врет. Какое при этом у тебя ощущение? Физически. Юрий мучительно хрустит челюстями подавляя в зародыше очередной зевок. «Ну, как это можно объяснить, — думает он обреченно, — И в особенности здоровому человеку, у которого сердце как метроном. Никак не объяснить. Да и незачем». — Как будто жизнь уходит через плечи! — говорит он медленно. И тут же сам себе удивляется. Не хотел ведь говорить, а все-таки сказал. И совершенно напрасно разумеется. — Это что — цитата? — осведомляется Работодатель. — Нет. Это такое ощущение. — Только не надо наводить хренотень на плетень! — Да шел бы ты! СЦЕНА 7/3 — Не крал у него никто этой марки, — вдруг меняет тему Работодатель. — То есть? Работодатель заканчивает со своим чаем, откидывается на спинку дивана, переплетает голенастые ноги диковинным джинсовым винтом и занимается «Ронсоном» с сигареткой — аккуратно закуривает, пускает два аккуратных колечка в потолок и смотрит на Юрия прищурившись: — Ты главное не углубляйся, — советует он проникновенно, — Зачем это тебе? При твоих-то моральных принципах? «Вот, уж, точно говорят, — думает Работодатель, — Простота хуже воровства… Чудной парень. Другой бы с этим его уменьем отличать ложь уже огромное состояние бы себе сколотил. Мне бы такое. А этот? Сколько я его знаю даже машину не купил, так и ходит пешком». «Мои моральные принципы, — думает Юрий, — О, Боже! „Не бери чужого и не слово говори ложно“. А в остальном: „перекурим — тачку смажем, тачку смажем — перекурим“. Роскошная нравственная палитра, снежные вершины морали». — Перекурим — тачку смажем, — говорит он вслух, — Тачку смажем перекурим. — Воистину так! — восклицает Работодатель и словно спохватившись принимается затаптывать окурок в пепельнице, — Поехали! Нам еще пилить и пилить — сорок пять кэмэ по слякоти. Собирай писалку. Да пошевеливайся, я уже одет как видишь. — Секретку или обычную? — спрашивает Юрий. — Бери обе. На всякий случай. Обе пригодятся. — Слушаюсь, командир, — говорит Юрий и принимается собирать регистрирующую аппаратуру. СЦЕНА 7/4 В машине Юрий налаживается подремать. Расслабляется пристроив голову в щели между спинкой и стенкой, закрывает глаза и пытается думать о приятном. Как он идет в подвальчик «24 часа» и накупает там вкуснятинки для себя и Жанки: карбоната, семги, осетринки горячего копчения, французкий батон, маслица «фермерского», «икорки, понимаю-с». И бутылочку 'Бефитера", и швепс-тоник, разумеется. — И где это всё будет у нас происходить? — спрашивает Юрий. — В населенном пункте Мотовилово. — О, Мотовилово! Пуп земли русской. — Нет, браток, — возражает Работодатель, — Пуп земли это Большое Мотовилово, а мы с тобой едем в Малое. — А кто он такой этот твой Галошин? — спрашивает Юрий не раскрывая глаз. — Не Галошин, — говорит Работодатель наставительно, — и не Калошин, а Колошин. От слова «колоситься». «Раннее колошение хлебов». Он секретоноситель. — То есть? — То есть лицо, которому известны сведения оставляющие государственную тайну. Услышав это Юрий тревожится и раскрывает глаза: — Еще чего нам не хватало! Зачем это тебе? — Не боись. Все схвачено. Никто ничего. На самом деле он у нас глубокий инвалид, бесконечно от всего далекий. Так что успокойся и дрыхни дальше. Нам еще пилить и пилить, а дорога вон какая. СЦЕНА 7/5 Дорога Дорога каток. Машину ведёт без всякой видимой причины. В лучах фар впереди сверкает синий указатель «М. Мотовилово, 6 км». Работодатель снижает скорость до минимума и с величайшими предосторожностями поворачивает направо (хорошо хоть не налево!), на заметенную девственным снегом дорогу с неглубокой колеей. По обеим сторонам здесь высятся восхитительно безопасные сугробы. За сугробами чернеет шатающийся под ветром кустарник, а в лучах фар нет ничего, кроме столбов крутящейся снежной крупы и серебристо-черной пустоты. А если встретите ее на воле вы, То не старайтеся собой увлечь Здесь за решеткою, в темнице каменной, Лишь я любовь ее могу сберечь.
С последними словами этой древней тоскливой песни, сочиненной знаменитым тюремным бардом еще времен Великих Посадок, подъезжают они к настежь распахнутым воротам в дощатом высоком заборе. СЦЕНА 7/6 Малое Мотовилово Обширный двор внутри изгороди пуст. В глубине светится разноцветными зашторенными окнами трехэтажный плоский дом с заснеженными автомобилями у подъезда. В светлом и пустоватом вестибюле висит некий незнакомый, но крепкий дух. Скорее зоологический или ботанический. А может быть просто сердечных капель в смеси с легким словно бы мерцающим запашком какого-то неопределенного говнеца. Работодатель видимо уже бывал здесь. За столом читает газету «КоммерсантЪ» человек в белом несвежем халате, похожий на кого угодно — на палача, на мясника, на гардеробщика, но никак не на врача и даже пожалуй не на санитара. Газету он тотчас же опускает и откладывает в сторону, а сам начинает смотреть на вошедших светлыми и редко мигающими глазами. — Алексей Матвеевич нам назначил, — поспешно сообщает ему Работодатель с некоторой даже (как Юрию показалось) угодливостью и снова глядит на часы, — Романов Павел Петрович. Контора «Поиск-стеллс». Плечистый доктор опускает глаза, разбрасывает толстым пальцем на столе беспорядочные бумажки и тем же пальцем ведёт сверху вниз по какому-то списку. Видимо обнаружив там царственные ФИО Работодателя, он легко поднимается и подойдя к дверям в глубине кабинетика два раза деликатно стукает костяшками пальцев по филенке. Никто и никак ему вроде бы не отвечает, но он легонько толкает дверь и делает Работодателю приглашающий жест: прошу! СЮЖЕТ 7/7 Алексей Матвеевич Они входят. Войдя Юрий сразу же слепнет и покрывается нервическим потом. В помещении стоит тьма и оглушающе горячий воздух. Словно в деревенской бане по-черному. Освещена только неестественно белая постель со скомканными простынями и человек посреди этих простыней. Вернее нижняя половина человека: ноги в кальсонах, босые и словно бы неживые, словно бы брошенные кое-как кем-то посторонним. — Чего ж ты опаздываешь, голубок? — скрипит из темноты сварливый голос, — Сказано было как? Сказано было: с четырех до пяти. А сейчас сколько? Голос с неприятной то ли трещинкой, то ли хрипотцой. Слыша его мучительно хочется откашляться. — Мы так с тобой не договаривались. Сейчас вот отправлю тебя в обратный зад и буду в своем праве! Работодатель ничего на этот внезапный выговор не отвечая извлекает у себя из-за пазухи зеленый пакетик перетянутый резинкой и аккуратно кладёт его на прикроватный столик среди стаканов, бутылок, бокалов и тарелок с засохшими объедками. — Хм… — неприветливый человек в кальсонах немедленно смягчается. — Ладненько, — говорит он тоном ниже, — Плюнули и забыли. Что так задержался? Дорога плохая? — Гололед, — подхватывает Работодатель как ни в чем не бывало, — Еле добрались честное слово. Думал разобьемся. — Не тот первый прибежит, кто быстрее бежит, — произносит хозяин постели назидательно, — А тот кто раньше выбежит! Раньше выезжать надо было, тогда бы и не опоздал. Тогда бы и меня старого человека не заставил бы нервничать. — Виноват Алексей Матвеевич, — говорит Работодатель смиренно, — Больше не повторится. — Уж я надеюсь! — говорит хозяин заносчиво и спрашивает с отчетливой неприязнью в голосе, — А это кто с тобой? Он с тобой я полагаю? — Со мной, со мной, — успокаивает его Работодатель, — Эт, мой сотрудник. Юра его зовут. Он будет Вас записывать Алексей Матвеевич. Для истории. — Ха! «Истории для истории». Отчего же. Можно и для истории, это значения не влияет. К этому моменту Юрий уже привыкает к темноте и начинает помаленьку разбираться в обстановке. Теперь он видит что комната велика (дальняя часть ее, та, что за кроватью, совершенно скрывается во тьме). Есть поблизости слева большой овальный стол со стульями вокруг. Какие-то циклопические не то шкафы, не то буфеты вдоль стены. Толстый ковер под ногами. Черные квадраты окон плотно закупоренные мохнатыми шторами. Юрий кланяется неловко и принимается расстегивать на себе куртку одновременно озираясь в поисках подходящего седалища. Ан, не тут-то было! — На пол садитесь, на пол! — распоряжается хозяин, — На ковер! Ковер хороший, удобный, садись на полу. И раздеваться не велю! Нечего тут у меня блох трясти. Совсем уже ошеломленный Юрий замирает с пальцами на последней пуговице, а Работодатель ничего: тут же, не говоря лишнего слова, скрещивает свои длинные ноги и ловко усаживается по-турецки в двух шагах от кровати ничуть не смущаясь того обстоятельства, что голова его теперь оказывается как раз на уровне хозяйских кальсон. Юрий все еще колеблется, но тут Работодатель так глядит на него (снизу вверх), что приходится немедленно опуститься на корточки, а потом и перейти в позу лотоса, преодолевая хруст в суставах и мучительные боли в нерастянутых, совсем не приспособленных к таким внезапным подвигам сухожилиях. А странный и страшный хозяин уже говорит.
Сюжет 8. Алексей Матвеевич Колошин, целитель
СЦЕНА 8/1 Секретная лаборатория НКВД Палата у них была огромная. Широкая и длинная. Может быть старинная казарма или царских еще времен казенная больница: высоченные сводчатые потолки, полы, выстеленные расписным кафелем, тюремного вида окна — высоко, три с лишним метра над полом и забраны двойной решеткой — одна изнутри, а другая снаружи, по ту сторону стекла. Шестьдесят восемь койко-мест, и почти все время — полный комплект гаврилоидов в возрасте от шестнадцати до шестидесяти. Холодно всегда было в этой палате, вечно они там все мерзли, как плешивые собаки. А им говорили: так и положено, цыц! Холодина, скучища, никакого женского персонала, санитары — сплошь мужики, солдатня, да еще и кормят впроголодь: «пятый стол», кашки-машки-какашки, а мясо вареное — по большим только праздникам: на октябрьские, да на майские, да на Новый год. Но кровати — хорошие, с пружинными матрасами, деревянные. И чистое белье всегда, меняют два раза в неделю. Халаты теплые, фланелевые, с полосками. Кальсоны и рубахи похуже, солдатские, проштемпелеванные: «Шестое Особое Управление ННКВ». А что это за ННКВ неизвестно никому. Главное от скуки все подыхают. Книжки читать — не тот контингент. Прогулок не положено. Остаётся одно: перекуривать да языки чесать. СЮЖЕТ 8/2 Отрывочные воспоминания — Но как тут можно было удержаться? И о чем еще людям разговаривать, кроме как о своих мучениях? Опять же, все ведь кругом свои. Какие тут могут быть к растакой матушке враги, когда я — питерский, а Вован Кривоногий — из Чкалова, а Толька Лапай — вообще даже из лагеря, сука приблатненная. — Один был кавказец. То ли грузин, то ли осетин. Он всегда молчал, а когда обращались к нему, только буравил в ответ поганым черным взглядом, так что и не порадуешься, что затеялся с ним разговаривать. Он круглые сутки только спал да жрал. Его брали на процедуры не часто, раз, много два раза в неделю. Но уж обратно привозили на каталке, сам идти не мог, и черно-синий становился он после этих процедур, что твой удавленник. Лежит пластом (тихо, без звука, даже дыхания, бывает, не слышно) сутки, и снова — как зеленый огурец… — И вот однажды вечером, все уже помаленьку спать укладываются, разговоры сворачивают, затихают один за другим. Он вдруг поднимается с койки, огромный, как статуя какая-нибудь, и идёт, идёт, идёт, ни на кого не глядя, к выходу, где дежурный сержант задницу свою просиживает, в носу ковыряет от скуки. Сержант этот вскидывается (тоже не цыпленок, к слову сказать, мужик ядреный, как сейчас говорят — накаченный), но он его с дороги смахивает, как хлебные крошки со скатерти смахивают, сержант этот без единого пука грохочет по кафелю по проходу между койками да так и остаётся лежать. А он, прямой, как шкаф, выходит на коридор, грохочет там что-то, верещит, будто кошку прищемили, и — все. Больше мы его не видели никогда, как не было человека. Да и был ли он человеком вообще? Не знаю, судить не берусь. То есть поначалу-то был конечно как все, но вот что они потом из него сделали? Это знаешь ли вопрос! СЦЕНА 8/3 Костик — Был еще такой Костик, Костя Грошаков — маленький был шмакодявчик, черненький, армянчик такой… На самом деле, никакой он не армянин, но как прилипло к нему с самого начала «Карапет» да «Аванес», так уж и не отлипло до самого конца. Так вот с ним что сделали? Он ходить перестал. То есть в туалет. Ни писать, ни по большому делу. Совсем. Месяц не ходит, второй не ходит. Все это уже замечают, ржут, жеребцы, шуточки отстегивают, а чего тут смешного? Представляешь, на подводной лодке — экипаж, которому гальюн не нужен? Или космонавты, например? Полезная вещь, и ничего смешного. Потом его от нас перевели. Почему? Куда? Зачем? Явился однажды с процедуры, собрал личные вещи и объявил: «Прощайте, ребята, переводят меня от вас, не поминайте лихом!» Причем веселый весь, будто орден ему дают. Да и мы надо сказать тоже не слишком огорчаемся: пахнуть от него стало нехорошо последнее время, карболовкой какой-то, химией, причем особенно сильно — к вечеру. СЮЖЕТ 8/4 За Родину, за Сталина! — В большинстве своем они все самые обыкновенные на обыкновенных. Ширяют их какой-нибудь дрянью по три раза в день, растягивают на станках из металлических серебристых трубок, крутят на этих станках разнообразно, пока кости из суставов не выползают. Поят микстурами, таблетки заставляют глотать по пригоршне в день. Держат — кого в полной темноте, кого, наоборот, при ярком свете, на жаре, а кого в ванной со льдом. Варят. Бля буду, варят — вкрутую! Сам вижу: в таких специальных чанах… Мне однажды две кишки сразу засаживают — одну в глотку, другую — с нижнего конца, и так вот я и лежу врастопырку чуть ли не полдня, думаю, Богу душу отдам совсем. Тольку Лапая кусают змеей, красной, живой, настоящей, он потом бредит всю ночь — про баб. Мы от всех этих процедур блюём, дрищем, мочой исходим, по сто раз в ночь бегаем, волдырями идём по всему телу, кто — желтеет, как при печенке, кто, наоборот, чернеет, словно последний пропойца. Но в общем-то и целом остаёмся мы, как нас Бог создал: дураки умнее не становятся, а умные — глупее. Не меняемся мы и ничего с нами не происходит такого, о чем стоит поговорить за полбанкой вечерком. А нам и плевать! Денежки капают, каждый месяц — пять кусков на книжку, причем книжки эти — именные и всегда при нас. А время тогда какое: «Москвич», «горбатый», стоит тогда в магазине пять с половиной тысяч, свободно, а «Волга» — двенадцать. Не было тогда «Волги»? Ну значит, «Победа», какая тебе разница? Так что за такие-то денежки мы и по три кишки принять в себя готовы, и даже с благодарностью, было бы куда вставлять. Между прочим, никого из нас силком туда не затаскивали все добровольцы, все как один: «За Родину, за Сталина!». СЮЖЕТ 8/5 Главный Главный у них — маленький, толстенький, розовый, чистенький такой, хорошо отмытый боровок. Волосы всегда прилизанные и словно бы мокрые, как из душа, на носу — пенсне, лапки белые, слабые, он их держит всегда одну на другой поверх брюшка, а брюшко вечно у него торчит из распахнутого халата. И усики квадратные под носом. Смешной такой, безобидный человечек. Зайчик такой. Но видит насквозь. «Опять мастувбивовал, павшивец⁈» Тоненьким своим противным голоском и с таким к тебе отвращением, будто ты куча говна. «Я тебя пведупвеждал или нет⁈ Не давать ему мяса, павшивцу, до самых октябвьских» Не знаю, что другим, а мне он всегда говорил, когда меня наизнанку в процедурной выворачивали: «Тевпи, казак, атаманом непвеменно будешь. Бегать будешь, как Нувми, а забивать будешь, как Бобвов». Бобров — это понятно, экстра-форвард тогда в ЦДКА, а Нурми — бегун какой-то, по-моему, финский, а может быть, и шведский. — А как была фамилия Тольки-Лапая? — спрашивает Работодатель Романов. — Тольки-то? Лапая? Хрен его знает. Не помню. Может быть, Лапаев? Или Лапайский какой-нибудь. — А за что он сидел? — За кражу. Корысть наживы. Квартиру какую-то обнес и сразу же сел, раздолбай с Покровки, даже проспаться ему менты не дали. Пятерку отхватил, а выпустили через два года — за примерное поведение и как социально-близкого. — Питерский? — Ну. С Нейшлотского. Я там с ним потом бывал. Не знаю только, сохранился этот переулочек сейчас или уже нет — там большая стройка, помню, происходила — гостиницу строили, «Ленинград». — А Главного как звали? — Слушай, настыряга, я ж тебе уже все это объяснял. — Ну а вдруг вспомнили. Неделя ведь прошла. — Не могу я вспомнить того, чего не знаю и не знал никогда. Объясняю еще раз: солдатики звали его «товарищ полковник». Холуи, в глаза, — то же самое. А между собою называли его «Главный» или — «Папаша») СЮЖЕТ 8/6 — Точно помню, случилось это седьмого марта. Я проснулся — меня кто-то трясет за плечо. А я после вчерашнего сеанса совсем больной, ничего не соображаю и перед глазами — как тюлевая занавеска. А это меня расталкивает Толька-Лапай, очи, как плошки, не бачут ни трошки: вставай Алеха, надо когти рвать, никого уж не осталось. «Как не осталось⁉» — А палата и в самом деле — пустая, никого нет, и койки не застелены, все брошено, как на пожаре. Я вскакиваю, а одежи-то нет! Не положено одежи. Белье да халат с тапочками. Куда в таком виде? А от нервов зуб на зуб уже не попадает. Кинулись мы с Толиком на выход — везде пусто! В операционной пусто, в перевязочных — пусто, в процедурных — пусто, в комнате отдыха пустота, на постах — никого. Выскочили в вестибюль — огромный, что твой вокзал, и опять же никого нет, только дверь выходная на сквозняке хлопает. И вот тут у меня наступает помрачение рассудка. В глазах делается темно, и я все забываю. Помню какой-то переулок булыжный. Старые, облупленные, ободранные дома над головой. старуха какая-то чёрная на меня смотрит из подворотни. А когда полностью очухиваюсь, оказывается, что я уже на Толиковой малине, среди воров и бандитов. Ну это уже не так интересно. СЮЖЕТ 8/7 Странные — Что ты! Были очень странные! Например, помню, были двое… Один мальчишка совсем, лет шестнадцати — я и сам был тогдасопляк, но он даже мне пацаном кажется, абсолютным шкетом. Звали его Денис, фамилию не помню, а вернее сказать — не знаю. Лопоухий, шея — с палец толщиной, ручки тощие, а лапы красные, как у гусака, и здоровенные. Щенок. А второго мы звали все Сынуля. Не знаю уж, чей он там был сынуля, но его сам Главный так звал: «А тепевь, Сынуля, довогуша моя, займемся вами певсонально» Так вот этих двоих мучали совершенно особенным образом. Вообще-то, что именно с ними делали, я не знаю, и никто из нас этого не знает. Они кричат. День и ночь кричат, по нескольку суток подряд. Врачи около них бегают, перекошенные, со шприцами, с капельницами, туда-сюда, отгораживают их от нас в дальнем конце, да что толку — они же кричат, в полный голос, до смертного хрипа. Тогда их вообще увозят и держат где-то вдалеке, аж за второй процедурной, но бывает лежишь пластом в первой процедурной с кишкой в этом самом месте и слышишь, как они там криком кричат через четыре стены и коридор. Не понимаю, как такую муку можно перенести, и однако же, ничего — перенесли как миленькие. Человек — он на все способен. Пять дней вопит от непереносимой боли, пусть даже и в полной бессознанке, а потом сутки проспится — и снова как зеленый огурец. Только не помнит ничего, что с ним было эти дни. — Я говорил тебе, что из них хотели там сделать? Нет? Ну и правильно поступил: нечего об этом трепаться. Вдруг правда? Не дай Бог, если правда. — А про дом, в котором вас держали? Про само здание? Неужели ничего не помните? — Ничего. И не то чтобы не помню — не знаю. Привезли меня туда ночью, в закрытом фургоне. Помню: какой-то двор, дождь проливной, черные стены вокруг, ни одного окна горящего. Даже сколько этажей там было и того не скажу — не знаю. Загадка полная тайн. — А на прогулку вас никогда не выводили? — Какая прогулка, милок? Когда? Между процедурами? Так между процедурами ты спишь нездоровым сном и смотришь кошмары про баб. Вот что я очень хорошо запомнил, так это вестибюль. Бывал на Витебском вокзале? Так вот точно такое же зал, кафель двухцветный под ногами, потолок застекленный, и какие-то, вроде железные, ажурные решетки по стенам. — Вместо прогулок были у них заведены регулярные встречи с товарищем оперуполномоченным. Два раза в неделю плюс как потребуется. Кто что кому сказал, когда, зачем и кто при сем присутствовал. Обычная система, очень удобная, между прочим, для сведения личных счетов. В Библии как сказано? Око за око, блин, зуб за зуб. Я человек мирный, но задевать меня никому не советую. Морды бить — это занятие для слабоумных. Я тебя помимо морды твоей так вдарю, что всю жизнь помнить будешь и десять раз задумаешься, чем меня в другой раз задеть.
Сюжет 9. Настойка на фиолетовых муцзинь
,
СЦЕНА 9/1 Сынуля — Нет, ни с кем он из них не виделся. Откуда? Столько с тех пор прошло! Был правда интересный случай: приходит один, приводит свою, говорит, жену. Бабе лет пятьдесят и еще с довеском, а ему от силы лет тридцать, ну пусть даже тридцать пять. Баба красивая, надо признаться, но совсем плохая. Ладно, не об том речь. А я смотрю не на нее. Я смотрю на него и глазам своим не верю: Дениска. Один к одному, в натуральную величину. «Дениска! Браток! Не узнаешь?» Он смотрит бесцветными глазами: ошибаетесь, говорит, я вас не знаю. «Как так не знаешь⁉ Денис?» «Денис» «А я Лешка-Колошка! Лабораторию помнишь?» Нет, не помнит он никакой лаборатории, плечами только пожимает. «И Сынулю что ли не помнишь?» И Сынули никакого не помнит. Вижу же, что врет нагло, в упор, но ничего поделать не могу. И главное не понимаю: почему? Почему не признается? Боится? Так сколько лет прошло, никто ничего давно уже про те дела не помнит. Я даже злиться на него начал: «Не понял, говорю, чувства юмора! Тебе что — мозги в голову ударили?», — но очень быстро спохватился: какой Дениска⁈ Дениске сейчас под семьдесят должно быть, старый должен быть пердун, вроде меня. Родственник, может быть? Сынуля? Не признается и как Сынуля. Полностью проглотил дар речи. Ладно, я от него отстал, а потом, много спустя, подумал: неужели же и на самом деле получилось у Папаши? Неужели же он с тех пор так и не стареет, а злобу на меня держит, что я тогда про них с Сынулей куму доложил?.. — Что-то там произошло между ними. Что-то неблаговидное, стычка какая-то. Что-то он случайно подслушал: как они орали друг на друга в курилке, ослепшие и оглохшие от собственной злобы — куренок этот, малолетка, Денис, и Сынуля, человек уже на возрасте, солидный, казалось бы, не из крикливых, высокомерный барин, седой, плешивоватый, с огромным родимым пятном на ползатылка. Он подслушал и видимо стукнул на них куму. Не по злобе даже, а просто, чтобы барин этот не слишком много о себе воображал, буржуй недорезанный. А спорили они о товарище Сталине, причем произносились какие-то странные, несусветные слова: «Вытяжка из грибов жоучжи», «настойка на фиолетовых муцзинь», — но это еще ладно, китайская медицина, а там были слова и похлеще: — «Мучения нечеловеческие», «проклятия», «бессмертие». СЦЕНА 9/2 Совершенно несвязная, не в лад невпопад история (как обычно) без начала, без конца, и Юрий не успевает даже толком зацепиться вниманием за эти примечательные слова о «родимом пятне вползатылка», как хозяин неожиданно, сам себя обрывает на полуслове, скрипит вдруг почти с надрывом: — Все, все, все! Валите отсюда. С песнями. Сеанс окончен. Какать сейчас буду. Хотите полюбоваться как паралитик какает? Зрелище достойное кисти пера. Самсон раздирающий пасть манекену-пис. И тут же ниоткуда, нипочему, без зова, без приказа, неслышно, появляется дебелая красавица в неприлично прозрачных шелках; и сам собой включается, сияет вдруг спектральными красками гигантский безмолвный телеэкран у левой стены; в руках у красавицы обнаруживается вдруг бело-фарфоровое чудо сангигиены; жаром пышет из черных недр комнаты совершенно уж нестерпимо, и Юрий, рта не успев захлопнуть, обнаруживает себя в медицинском предбаннике, в атмосфере божественной прохлады и внезапной безопасности, и дежурный вышибала за столом показывается ему старинным и до слез добрым знакомцем… СЦЕНА 9/3 В машине они некоторое время молчат, и хотя дорога по-прежнему дрянь, Работодатель тихонько посвистывает сквозь зубы. Юрий вытягивает из-за пазухи диктофон, отматывает немного назад и слушает неприятный голос с трещинкой. — Как он тебе? — спрашивает Работодатель. — Нормально. Четыре балла. Даже четыре с плюсом. — Но один-то раз он точно наврал? — Пожалуй. Как он остался в пустом здании. — Именно, — соглашается Работодатель, — И знаешь, почему я догадался? В прошлый раз он мне эту историю совсем по-другому рассказывал: будто его вывезли в крытом фургоне за город и там выбросили, прямо в снег. — Угу. И еще эта история про Дениску, который к нему пришел со своей женой. — Ну? — Тоже какая-то неубедительная. Подвирает он там, не пойму только в чем. Ладно. Слушай, ты что, много раз с ним уже общался? — Да. Сегодня — в третий раз. — И что, он так и не вспомнил, как звали этого. Ну Сынулю этого? Барина? — Силецкий, — быстро отвечает Работодатель, и сразу делается очевидно что врет. Он и сам это понимает, смеётся и говорит, — Не вспомнил. Или не захотел вспомнить. В самом деле, клянусь. А почему ты спрашиваешь? — У меня знакомый есть, — говорит Юрий по возможности небрежно, — У него тоже такое же вот пятно на ползатылка. — Да⁈ — Работодатель быстро на него косится. — И сколько же ему лет, знакомому твоему? — спрашивает он, тоже небрежно. — Лет шестьдесят, наверное. Или шестьдесят пять. — Нет. Это не тот. Не получается. Тому должно быть сегодня лет сто и еще с хвостиком, — он снова смотрит, на этот раз откровенно пристально, — Хотя вообще-то, с другой-то стороны, если подумать. Познакомишь? — Вряд ли, — говорит Юрий, спокойно выдерживая его знаменитый взгляд, — Зачем это тебе? Только зря тревожить старого человека. СЦЕНА 9/4 Работодатель молчит. Юрий достаёт второй диктофон, секретный, проверяет запись — здесь тоже все в порядке. «Ладно, — думает он, — Потом. Все потом. Не хочу сегодня думать вообще. Ни о чем. К чертям!». — А кто он вообще такой, этот твой Алексей Матвеевич? — спрашивает Юрий. — Как? Ты так и не понял? Это же Алексей Добрый. Великий целитель. Ты что, газет не читаешь? — Не читаю. И радио не слушаю. — И рекламу тебе в ящик не бросают? — И рекламу не читаю. И телик я не смотрю. Серый я, чего и тебе от всей души желаю. А от чего он исцеляет? — От всего, — говорит Работодатель тоном щедрого хозяина. — И на хрен он нам с тобой сдался? — Не нам, — говорит Работодатель, — Это заказ. — Какой заказ? — Выпотрошить. Он много чего знает, этот Лешка-Колошка. Ты же сам видел. — А кто заказчик? Работодатель отвечает не сразу, но все-таки отвечает: — Аятолла, — говорит он. — Извини. «Опять Аятолла» — хочет сказать, но конечно не говорит Юрий, — Неужели не понятно, что — нельзя. Опасно. Да и попахивает. Баксы не пахнут? Еще как пахнут. Если принюхаться. Но если не принюхиваться специально, тогда, разумеется не пахнут. Я не хочу работать на Аятоллу, понятно тебе? На Павла Петровича Романова — с удовольствием. На себя, любимого, пожалуйста. А на Аятоллу не хочу. Тошнит. И не только от страха'. СЦЕНА 9/5 Работодатель останавливается у подвальчика «24 часа» не сказав ни единого слова в поучение. Отслюнивает шестьдесят баксов двадцатками и уезжает, сделав на прощанье ручкой. — До завтра. В десять ноль-ноль, как штык, на рабочем месте — будем потрошить еще одного дяденьку с бородой. — Да хоть с рогами, — Юрий спускается в подвальчик и набирает там на сорок баксов всякого. (Все в подвальчике его старые знакомые и принимают у него хоть баксы, хоть дойчемарки, хоть юаровские рэнды — по специальному курсу, разумеется, но такова уж се ля ви.) При выходе, руки у него (на американский манер) занимают два титанических пакета, и, чтобы не рисковать драгоценными бутылками он, добравшись до двери съёмной квартиры нажимает на кнопку звонка подбородком. Жанка, слава Богу, прискакивает тут же, распахивает дверь, и он по квадратным глазам ее моментально понимает: что-то не так! — Что? — Вадим там твой — говорит Жанка тихонько и как бы с испугом, — Знаешь, он, по-моему, немного не в себе, честное слово. — О, Господи! — говорит Юрий, но более с облегчением, нежели с раздражением или неудовольствием. Вадим как вернулся из своей дурацкой экспедиции на Северный Кавказ, так с тех пор и пребывает в состоянии для него совершенно необычном. Он какой-то растерянный, что ли? «Да, что с тобой, скотина? — допрашивают его ребята, — Что у тебя болит?» Мариша не выдержав затащила Вадима в знакомую частную поликлинику, где нашли его физически здоровым, но психически подавленным (что и без них было всем очевидно). Сейчас он спит в кресле перед включенным — без звука — телевизором, рот полураскрыт, а опущенные веки судорожно подергиваются. Юрий обнюхивает его — спиртным не пахнет. Ладно, пусть дрыхнет. Пока. А там посмотрим. Он возвращается в кухню, где Жанка уже орудует вовсю — шуршит замаслившейся оберточной бумагой, вскрывает пакеты, раскладывает снедь по тарелкам, что-то там нарезает — розовое и жирное, хлопает холодильником, брякает вилками-ножами — тоже, видимо, проголодалась, старушка моя, и взалкала выпить. (Интересно, можно так сказать: взалкала выпить?) Ему остаётся только откупоривать бутылки и готовить джин-тоник, первую порцию, самую смачную. И вдруг… СЦЕНА 9/6 На кухню входит проснувшийся, несколько помятый Вадим, и… встаёт на колени: — Жанночка, прости, дорогая, прости! Юра, умоляю, — говорит он, — Не пей пока! Съезди со мною, буквально, на полчасика. Здесь, рядом. После, вместе выпьем! Юрий недовольно, но соглашается: — Встань с колен, скотина! Куда я денусь, — бурчит он себе под нос, ощущая волшебный запах рыбной нарезки и буквально захлёбываясь слюною. СЦЕНА 9/7 Казино В полчаса они конечно не укладываются, но через полтора часа совершенно обалдевшая Жанка смотрит теперь уже круглыми глазами, на стол с россыпью выпавших из обычного газетного свёртка черно-зелёных купюр номиналом 100 долларов каждая. — Семнадцать тысяч, как с куста, — тихо говорит Вадим, вытаскивая из россыпи три купюры и засовывая их себе в кармашек рубашки, — Без трёх сотен. Юра только что помог мне их выиграть в покер в казино «Мираж» на Большом П. С. Это ваши деньги, ребята. Мне столько не надо. Забирайте. Вам нужнее. Жанка смотрит на Юру, а Юра смотрит на Жанку. Сбылась их мечта⁈ Так просто? «Ну, а что я могу поделать? — думает Юрий, — Стил, контбет, флоат, сквиз, овербет, трипл баррель! Это оказывается виды блефа в покере» Но Юрий их не различает и реагирует просто: блеф или не блеф. Враньё или нет. И как оказалось совершенно не обязательно быть «шпилем» (крутым игроком) в этой довольно сложной карточной игре, если ты умеешь безошибочно угадывать, блефует противник или нет. Или тебе кто-то подсказывает. А то и подправляет результат. Ох-х, как они с Вадимом сейчас оттянулись в казино! Они бы вынесли всё это заведение, но чувство меры сродни чувству самосохранения. Вовремя остановиться. это спасти жизнь себе и близким. СЮЖЕТ 9/7 Шпокают взломанные баночки тоника, звенит лед в прозрачной синеве божественного напитка, они чокаются толстыми стаканами и выпивают, и сразу же в усталых головах весело шумит, и мир делается вполне приемлемым, и даже более того — уютным и хорошим. Мир становится добр, но требователен — срочно требуется повторить… Когда звонит телефон, они уже целиком не от мира сего — добры и дьявольски хороши. Жанка, не очень-то уверенно ступая, удаляется трепаться, как выясняется, с Маришкой о какой-то кулинарии — обсуждается рецепт торта «Аристократ». Юрий же, вдруг, обнаруживает себя чокающимся с Вадимом, который уже хорошенько выпил и даже порозовел от удовольствия. И у них происходит странный разговор. — Полчаса… Всего, полчаса! — возбуждённо восклицает Юрий, — Ну, почему же я сам-то не догадался? Спасибо, тебе, брат! Мне бы за эти деньги годы работать — не заработать… — Ты за кого голосуешь? — спрашивает, вдруг, Вадим, тыкая вилкой в распадающийся кусок осетрины горячего копчения. — В каком смысле? — Ну, на выборах. — На каких выборах? — Блин. Ты что — газет не читаешь? — Да, не читаю! Не читаю я газет! Что вы все ко мне привязались? Не читаю, и тебе не советую! — Я могу изменять будущее и я чуть не убил четверых бандитов, а одного убил… видимо… вернее, он сам убился, наверное, — говорит, вдруг, Вадим и, сказав, выжидательно смотрит на Юрия. — Ну и? — говорит обалдевший Юрий. — Что — «ну»? Могу? Или нет? — Я не знаю, — говорит Юрий честно, — Ты про что?. — Ещё раз, слушай, мать твою! Я — МОГУ — ИЗМЕНЯТЬ — БУДУЩЕЕ. Это правда? Или нет? — Господи, брат… — говорит Юрий. Он наконец понимает, что от него требуется, но ведь он же ничего не может сегодня, ибо, пьян, — Слушай, брат, давай лучше выпьем еще по одной. Ей-Богу… завтра скажу. Вадим, весь словно вздернутый — прямой, напряженный, — смотрит на него непонимающе, а потом облизывает губы и расслабленно обмякает. — Ну да… — бормочет он. — Ты же поддатый, я забыл совсем… Извини. Понимаешь, мне показалось, что я могу… мне спросонок показалось. Такой был хороший сон. Там, в экспедиции… Давай, наливай! — А ты зачем это сделал? — через какое-то время спрашивает также, вдруг, Юрий. — Что, «это»? — Ну… потащил меня в «Мираж», деньги эти? Я же теперь на работу больше не пойду. Какой смысл? — Э-э-э… Затем и потащил. Чтоб ты понял… И себя понять… Нас понять… — Ну, и что, понял? — Пока нет., но в эту сторону…
Лирическое отступление №3. «Главврач Папаша»
— Кто там у тебя все время орет⁈ — спрашивает Большой Начальник, болезненно от собственного вопроса перекосившись. Похоже у него болит голова после вчерашнего. А может быть газы мучают. Он явно и откровенно страдает метеоризмом. Кроме метеоризма у него еще огромное жирное лицо — репа хвостом вверх — и белесое, как репа, и с темными пятнами, словно репа эта местами подгнила. Глаза на этом лице смотрятся как некое биологическое излишество. — Испытания идут, товавищ геневал, — объясняет главврач со всей доступной ему предупредительностью, — Полным ходом. Не пвекващаясь ни на час, товавищ геневал. — А заткнуть его никак нельзя⁈ — Можно, конечно же. Но это сковее всего пов’ведит экспевименту. — Какому эксперименту? — Тому самому, товавищ геневал, — говорит главврач со значением. Репа смотрит на него мигая человеческими глазами и находится как бы в напряженном размышлении. И вдруг раздаётся длинный сипящий звук и начинает вонять как в сортире. Видимо напряжение превышает некий допустимый предел. — Я извиняюсь, — произносит репа с простодушным облегчением. — Вам показан актививованный уголь, товавищ геневал, — замечает главврач. Но, товарищ генерал не развивает эту интересную тему. — Вы доктор уже шестой месяц эти свои эксперименты ставите, — говорит он, перейдя вдруг на «Вы», — А где результаты? — Везультаты обнадеживающие, товавищ геневал. — Вы мне шестой месяц толкуете про результаты Ваши. Обнадеживающие. А где они? — Очень сложная задача, товавищ геневал. Никто в миве… — Знаю, знаю! — Большой Начальник молчит, а потом произносит с нажимом, — Если бы где-нибудь это умели, мы бы, товарищ профессор, и без тебя бы обошлись. Понял⁈ — Так точно! — Вот, так! — Начальник снова молчит, прислушиваясь, — А чего он, вообще-то, орёт? Непонятно. — Больно, — объясняет главврач, — А пвименять паваллельно болеутоляющие пвепаваты… — То есть как — больно? Кому — больно? — Подопытному. Добвовольцу. Это очень болезненный пвоцесс, товавищ геневал (Начальник слушает, приоткрыв рот с золотыми зубами. Белесые щеки его медленно розовеют. Пунцовеют. Багровеют.) В этом вся пвоблема, к сожалению. Собственно, пвоцесс нами уже отваботан, по квайней мере в пев’вом пвиближении, но вот сопутствующие… Тут начальник становится окончательно цвета свежего мяса и орёт: — Курва недобитая, картавая! Вредитель недоёб_нный! Бл_ть, сука белогвардейская! Ты понимаешь, кому ты свои препараты сраные готовишь? Ты понимаешь, кто их принимать будет, бляд_на пухломордая, пид_р гнойный, мудила, говно еврейское⁈ Семейственность, понимаешь, развел в учреждении и вредительством занимаешься? Встать, полковник, когда разговариваете с генерал-лейтенантом! Главврач с готовностью поднимается и терпеливо, руки по швам, слушает выговор, дожидаясь возможности оправдаться. Не то чтобы он привык, обычно с ним разговаривают вежливо и даже почтительно, но этот репоголовый пердун всегда орёт. Нравится ему орать, и он всегда находит повод, к чему придраться, чтобы всласть поорать. Разрядиться. Метеоризм — поганая штука, мучительная и унижающая. И полный идиот к тому же. Бабка говорила: на копейку луку, а на рубль бздуку — это о нем, и в прямом смысле, и в переносном. Вот, кажется, и все — иссяк. Успокоился. Сейчас предложит сесть. — Садитесь, товарищ главврач, — говорит Начальник утомленно, — Вы и сами понимаете, что такое положение недопустимо. Надо что-то предпринимать. — Конечно, товавищ геневал-лейтенант. Именно над этим мы и ваботаем сейчас. — Правильно. Так держать. И если нужны какие-нибудь лекарства. Микстуры, препараты, немедленно докладывайте, мы обеспечим. — Слушаюсь. Начальник некоторое время осторожно и даже с нежностью ощупывает себе щеки белыми золотоволосыми пальцами, потом спрошивает: — Но, в основном, Вы говорите, дело продвигается? — Так точно. Главная задача уже вешена. Начальник кивает, глазки у него вдруг делаются как щелочки. — И как же эта штука у вас работает? Я никак не представлю себе, что это. Защита от болезней? Или? — он так и не решается выразить словами, что именно «или» и только руками показывает нечто неопредленно опасное. — Я не уполномочен обсуждать эти вопвосы, — говорит главврач сухо и мстительно добавляет, — С Вами. Это производит должное впечатление. Товарищ генерал-лейтенант снова пукает — смачно, от души, и тогда главврач поднимается, извлекает из стеклянного аптечного ящика тюбик активированного угля и протягивает его через стол. — Всячески Вам векомендую, — говорит он поощряюще.
Сюжет 10. Сэнсей
СЦЕНА 10/1 Декабрь. Санкт-Петербург. Распечатка для ФСБ у Роберта вчерне готова: «Его зовут Стэн Аркадьевич Агрэ. Стэн, это 'Сталин-Энгельс». У него был когда-то ещё и старший брат, которого звали Марлен, это «Маркс и Ленин». А вот откуда взялась у него такая экзотическая фамилия мне выяснить пока не удаётся. Знающие люди объясняют, что «агрэ» на санскрите значит «первый» или даже «наивысший», по-грузински это — «вот», а на иврите «агра» означает «налоги». Вот и все, то есть, ничего. Я согласился сейчас писать о нем не потому, что боюсь вас. Не надо преувеличивать. И уж конечно не потому, что хочу помочь вам. Я начинаю эти записки потому, что кажется понимаю теперь окончательно: после меня в мире не останется ничего, кроме этих записок'. СЦЕНА 10/2 Странно… Есть история, как он оживил человека — девяностолетнего старца, который тихо угасал на руках рыдающей родни, а очухавшись, вдруг возопил: — Дядя Стэн! Это же я, Щуренок! Вы меня на коленке подкидывали, помните? Вообще подозрительно много историй про людей, которые старше его возрастом или такие же немолодые, но помнят его с детства именно таким, каков он сейчас. Я сам присутствовал при подобном случае, когда он привел свою жену Татьяну Олеговну к какому-то великому целителю, а тот его увидев возопил: — Сынуля! Ты что, меня не узнаешь? Я же Лешка-Колошка! Из его слов получалось, что они оба лет пятьдесят назад сидели в одной камере или что-то в этаком же роде. Странная какая-то история, если учитывать, что он никогда и ни по какому поводу не сидел и что по словам целителя «совсем за эти годы не переменился». Это за пятьдесят-то лет? Правда, целителю этому грош цена. Ничем он Татьяне Олеговне не помог. СЦЕНА 10/3 Он называет… О его прошлом вообще мало что известно. Сам он никогда ничего о себе не рассказывает. И никогда ни о чем не вспоминает. Когда я однажды спросил его напрямик, рискуя нарваться на высокомерное его неудовольствие, он ответил мне неожиданно спокойно и даже с каким-то удивлением: — Но мне и в самом деле нечего рассказать о своем прошлом. Там нет ничего, кроме многочисленных проб и ошибок. Мне не нравится все это вспоминать. Удачные пробы давно уже сделались моим настоящим, а о неудачных я рассказывать не хочу, стыдно. Достаточно того, что я не повторяю ошибок. Это неправда! Он ПОВТОРЯЕТ ошибки. Он совсем не Господь Бог. Он даже не гений. Он интерпретатор. Вот его собственные слова: — Поймите, я не творец. Я всего лишь интерпретатор. Я ничего не создаю, все уже создано без меня и до меня. Я — лишь НАЗЫВАЮ… СЦЕНА 10/4 Статистика По утрам он читает газеты. Читает жадно. Пыхтит. Покряхтывает. Вдруг начинает остервенело ковырять в носу. Елозит локтями по расстеленным полосам, мнет их безжалостно, а потом принимается бездумно разглаживать сухими своими белыми ладонями. Щелкает ножницами. Вырезает заметки. Или таблицы. Или куски текстов. Совершенно невозможно понять, что именно его интересует. Всё. Но прежде всего статистика. Самая разнообразная. «Удельный вес военных расходов в ВНП США». «Текучесть кадров: причины и предупреждение». «О проблеме рождаемости и демографическом неведении». «Интеллект ученых Кембриджа»: Поколение 2000 года'. «Продуктивные районы океана». СЦЕНА 10/5 Память Вырезки распихиваются по папкам, тесемочки завязываются, разрезанные и помятые листы швыряются в корзину. Не могу вспомнить ни одного случая, чтобы он хоть как-нибудь воспользовался всеми этими сведениями. Он никакой не эрудит, памяти у него совсем нет. Или он ею ленится пользоваться. Его память это я. Для того меня и держат, дабы помнил все, что вдруг и зачем-то понадобилось. Только нечасто возникает во мне такая нужда. Обычно же меня используют не как банк данных, а как самую обыкновенную записную книжку. «Когда я должен встретиться с этим кретином из „Дейли Ньюс“?» «Я хочу видеть Маришу, свяжитесь с ней и назначьте на среду, на пятнадцать тире шестнадцать» «Мы забыли ответить Институту прикладной астрономии? Забыли. Очень мило. Набросайте текст с вежливым отказом, я подпишу» С тем же успехом он мог бы завести себе перекидной календарь. Это обошлось бы ему гораздо дешевле. Но тут я полагаю все дело в том, что помыкать перекидным календарем неинтересно, да пожалуй и вовсе невозможно. Кроме газет и журналов он не читает ничего. Он давно уже и глубоко погрузился в тот возраст, когда беллетристику не читают совсем и вообще читают мало, а если уж читают, то литературу «фактическую» — словари, энциклопедии, исторические опусы или самые неожиданные учебники. СЦЕНА 10/6 Жена Живёт он один. Вот уже четыре года. У него есть жена Татьяна Олеговна сильно больная женщина. Но вот уже четыре года как она переселилась в специальную клинику и видимо навсегда. Он ездит к ней по понедельникам и вернувшись, каждый раз черный и злобный как дракон, шипит мне: «Всё! Больше туда не поеду. И напоминать мне не смейте! Всё!» Я ничего толком не знаю об ее болезнях. Знаю, что у нее рак. Почему её не смог вылечить наш Богдан, я не знаю. Вырезали, вроде бы, благополучно («как в мешочке вынули»). Знаю, что она с тех пор ждала возвращения этого рака. Дождалась, перенесла вторую операцию, тоже вроде бы благополучную. Наверное, ждет его и сейчас, если она сейчас вообще чего-нибудь ждет. Я помню ее молодой и прекрасной. Я был влюблен в нее по уши, как и все мы, вся наша бригада Драбантов. Гарцевали мы вокруг нее, словно лейб-гусары, через всю комнату, толпой, бросались — огоньку поднести к сигаретке, остроумием блеснуть, выпендриться друг перед другом в меру своих возможностей, а потом, когда она уходила из комнаты, очумело глазеть друг на друга: что это с нами, ребята, Господи? На наших глазах она превратилась в сухую крючконосую ведьму с длинной белесой щетиной на подбородке. Оставались только ореховые глаза и бархатный ее голос, но и этого было достаточно для нашего ею восхищения. Однажды, она как раз вернулась домой после второй операции, я подслушал случайно, как она говорит ему с ужасом: «Вот, это, вот — я, посмотри». Это происходит на кухне. Потрошеная курица лежит на кухонном столе — белая, голая, с пупырчатыми ляжками и бесстыдным черным отверстием между ними… «Потрошеная курица, — говорит она с ужасом и повторяет: — Кура потрошеная» Именно с той поры она и начинает пить. Бесконечные карточные пасьянсы за кухонным столом. Ликеры. Наливки. А потом и обыкновенная водочка. По бутылке в день, а потом и по две. Приемник на подоконнике, на голове скоба наушников, по клеенке — россыпь карт, полупустая бутылка и стакан тут же — обыкновеннейший наш вечерний натюрморт. Я думал она слушает музыку, но однажды, когда она засыпает, уткнувшись лицом в клеенку, я осторожно снимаю с неё наушники и слушаю. Чистый детский голосок выводит: Ave Maria Gratia plena, Maria Gratia plena, Maria Gratia plena Ave, ave dominus Dominus tecum
Benedicta tu in mulieribus Et benedictus Et benedictus fructus ventris Ventris tui Jesus И детский печальный хор подхватывает: Ave Maria Ave Maria Mater dei Ora pro nobis pecatoribus Ora, ora pro nobis Ora ora pro nobis pecatoribus А потом тишина, космическое молчание и снова: — «Аве Мария грацъя плейна» Я зову Сэнсея и он с трудом тащит ее волоком до постели. Она уже худая, но большая и все еще тяжелая тогда. Это теперь она съеживается словно мертвый воздушный шарик. СЦЕНА 10/7 Квартира Квартира у него гигантская, старинная, с крепко выдержанными запахами прошлого. Потолки — четыре метра с хвостиком, лепнина (морские боги, водоросли, наяды, нереиды), проводка наружная, на старинных фарфоровых роликах, могучие люстры в гостиной и в кабинете, а спальни (их две) обшиты дорогим деревом, и окна — разноцветные витражи, изображающие желтое солнце над коричневым горизонтом. Есть еще дальняя комната. Маленькая комнатушка без окон, чулан, заставленный стеллажами. Там стоит компьютер, всегда включенный (всегда работающий в программе CROSSYST — представления не имею, что это за программа), и сквозняки жутковато раскачивают развешанные поверх стеллажей бесчисленные шерстяные вязаные хвосты, длинные, узкие, в пять рядов петель, серо-черные, словно вшивые косы кочевника. Здесь всегда полутемно, страшно, как на капище, и душно пахнет пылью и паутиной. СЦЕНА 10/8 Друзья Есть ли у него друзья? Интересный вопрос. Я и сам хотел бы понять, есть ли у него друзья. Друзья — это люди, которых ты любишь «за все» без исключения. Как самого себя, ибо только с самим собой ты всегда можешь о чем угодно договориться, яростно отхлестать по щекам, а потом простить, плача от нежности. Так вот таких у него нет! У него есть мы, драбанты, но мы не друзья ему. Мы ему дети, но любимые. Но не на равных. Но без которых нет смысла существования. Но ступенькой пониже. Словно вымученная, выстраданная книга — для писателя, статуэтка — для скульптора, бриллиант — для мастера. Можно радостно и нежно любить драгоценный камень, извлеченный тобою из грубого нечистого алмаза, но нельзя с этим камнем дружить. К нему время от времени приходят. Как правило это старые люди. Старики, очень редко — старухи. Иногда это бывают довольно странные визиты. Но самое странное, что никто и никогда (за редчайшими исключениями) не приходил к нему дважды. Хотя почти каждый раз видно, что это старинные знакомцы, «вась-вась», «ба, какие люди!», «сколько лет, сколько зим!». Чаще прочих бывает у нас Академик. Человек-гора. Куинбус Флестрин. Огромный, пузатый, ручищи, плечищи, ножищи, щеки как два пирога. Он его так и называет, Академик. И еще, Лауреат. Он и в самом деле академик (физико-химик, нефтяник), очень известный в своих кругах и лауреат самых немыслимых премий. В прошлом году, например, получил весьма престижную премию саудовского короля — немыслимую кучу баксов (за вычетом налоговых сумм, разумеется). Но с сенсеем они говорят отнюдь не о физике с химией и даже не о нефти, а о почтовых марках и о деньгах. Сэнсей жалуется, что денег ему постоянно не хватает и что предложили ему давеча «Четвертый Номер», а он вынужден был отказаться, нищета проклятая. На что Академик отвечает ему что-нибудь о том, что не в деньгах, мол, счастье, и в свою очередь жалуется, как он давеча купил несколько хороших марок у одного старого маразматика, а тот возьми и передумай. И теперь вот требует «все назад» и грозит милицией, общественностью и даже якобы на все готовыми «братками». Разговоры о деньгах мне понятны и даже интересны. Деньги — это всегда интересно. Но когда речь у них заводится о марках… Тенгиз утверждает, что они оба большие знатоки. Возможно. Во всяком случае я в их разговорах о марках не понимаю абсолютно ничего. — Это безводные? — Нет, с водой. — Горизонталки? — Три горизонталки, а на вырезке вертикалка. — Угу. Хорошая калоша. Тройка. Это Кронштадт, кажется? Жалко, что смазана. — Уж какая есть. Не я ставил. — А крупнозубых у него нет? — Есть единичка, чистая, в квартблоке. — А пятерки нет? — Гашеная. Штрайф из трех. И так далее. У вас в ФСБ есть же шифровальщики? А-ха-ха!
Сюжет 11. Как мы ищем таланты
СЦЕНА 11/1 Ангел Смерти Есть один очень странный посетитель. Однажды он вообще заявился без звонка. Не молодой, не старый, провонявший никотином. По последней моде плохо выбритый. Маленький, страшный и какой-то весь неестественный, как Божий грех. Я не хотел пускать его, но он только глянул на меня глазами Дракулы и представился наждачным голосом, неприятно картавя, что он агент социального страхования и обязан срочно побеседовать с достопочтенным господином Агрэ, имея ввиду Стэна Аркадьевича насущную нужду. Не Дракулу он мне напомнил, а старика Пью, слепого убийцу из Стивенсона. Мне стало страшно. До омерзения, до потери личности, и я его пропустил. Оказалось что они знакомы и давно. Битый час толковали о чем-то неудобопонятном, какие-то дурацкие анкеты обсуждали, заполняли вместе, грызлись по поводу ответов на совершенно идиотские вопросы: «Прожил большую часть жизни в крупном городе. Да-нет» «Регулярный уход за зубами. Да-нет» «Физические упражнения: нерегулярные; регулярные, умеренные; регулярные, активные» Я почти не слышал их. Я только пялился на страхагента, как загипнотизированный. Смотреть на него без содрогания было трудно, не смотреть — невозможно. И я смотрел ничего почти не слыша и не понимая. Но потом стали возникать имена, как правило, незнакомые, но вдруг мелькнули и знакомые: Костомаров, Хан (Какой такой Хан? Тенгиз?). Тут достопочтенный Агрэ поднялся и величественно произнес: — Попрошу Вас ко мне! И они удалились в чулан и еще добрый час бубнили там о чем-то, время от времени резко покрикивая друг на друга, а затем вновь появились: страхагент впереди, а достопочтенный Агрэ следом. Весь перекошенный лицом и с фужером коньяка в руке. Этот коньяк он потом еще полчаса после ухода социального страхования молча потягивал, словно оттаивал и отходил от сильного стресса. А когда я осмелился спросить, в чем собственно дело и кто это, он ответил: — Ангел Смерти это! И снова занялся своим фужером. СЦЕНА 11/2 Клиенты И я ему верю. Почти. Потому что не верить довольно трудно, а верить совершенно невозможно. Я привел здесь этот эпизод, чтобы продемонстрировать, пользы от меня вам будет немного — ничего интересного вы о связях его от меня не узнаете. Как ничего об этих связях не узнал я сам за десять лет беспорочной службы. Что касается его клиентов, то десятки и десятки их прошли передо мною. Все они совершенно официально занесены в соответствующие файлы могут быть представлены в любой момент по соответствующему запросу. Скажем Налогового управления. Десятки мам и бабушек со своими отпрысками. Попадались среди них и папы с дедушками, но это вариант редкий, почти экзотический. Жадные родительские глаза в жадном ожидании чуда сегодня, сейчас, желательно в середине сеанса. Испуганные детские, в которых испуг так быстро и трогательно заменяется интересом, а потом и обстоятельной деловитостью. И вот перед тобою сосредоточенно сопящий пацан, словно занятый каким-нибудь сногсшибательным, чудесно пахнущим, новым с иголочки дареным конструктором. И вечный страдальческий вопль: ну почему же нельзя девочку?!! Он и сам не знает толком, почему он не может работать с девочками. Он сказал как-то, что видит людей как бы на просвет — прожилки, сложнейшая ячеистая структура, нити, шевелящееся цветное с богатыми оттенками. Сложно организованное месиво. Но совсем не видит женщин: они для него все как сплошные терракотовые, бирюзовые, графитовые, малахитовые сосуды. Они непрозрачны, хотя и красивы. Но любоваться — да, а работать с ними — нет. И это при том, что родители девочек особенно настырны. СЦЕНА 11/3 Творчество Он скромен. Этого у него не отнимешь. Он невысокого о себе мнения. Величайшим и непростительным грехом своим он считает лень и категорическое неумение заниматься тем, что ему неинтересно. Когда я пристаю к нему в том смысле, что надо бы и поработать, он отвечает мне из Екклезиаста: «Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй» Но он так не думает. Просто налетающие приступы творческого ступора мучают его как экзема от которой не умирают, но и никогда не вылечиваются до конца. Я знаю, он не любит думать об этой своей экземе. Ему скучно и тошно об этом думать. Ему вообще скучно и тошно существовать. С тех пор как он пережил свой двадцать второй приступ профессиональной импотенции и понял, что эти приступы навсегда. Это единственное что страшит его и беспокоит по-настоящему. Он и сам не помнит, когда это произошло впервые и окончательно. Наверное, это было как открытие в себе семени смерти: вдруг понимаешь впервые и окончательно, что ты смертен и ждать осталось не так уж и долго. Ну пятнадцать лет, ну двадцать. А ведь только вчера ты полагал себя бессмертным! СЦЕНА 11/4 Бог в груди Что такое двадцать лет жизни по сравнению с бессмертием? Что такое скупые дозы пароксизмов вдохновения в сравнении с тем ликующим сознанием мощи, которое сотрясало тебя какой-нибудь десяток лет назад? Ощущение беспредельного всемогущества. Ощущение Бога в груди! Вот здесь, под самой ямочкой, под ключицами, где теперь нет никаких ощущений, кроме тупой ишемической боли, если вздумаешьдогнать уходящий автобус. Я вижу, как желчно завидует он людям, которые могут реализовать свой профессионализм в любой момент, когда им только этого захотелось. Художникам завидует. Музыкантам. Акробатам. Несколько раз он при мне повторял: — Я знаю почему так много людей охотно занимаются колкой дров. Сразу видишь результат своей работы. Это не его слова, это цитата. И он очень сочувствует сочинителям всех родов. Потому что сочинительство, это изобретение не существовавшего без тебя, до тебя и помимо тебя. Изобретение, повторяющееся вновь, и вновь, и вновь. Открытие знания о человеке, который перед тобой сидит и ничего не понимает. Только глаза на тебя таращит и в голову не берет, что все уже случилось и ты видишь перед собою уже не его, а его душу. Сущее его и будущее на многие годы вперед. Аминь! СЦЕНА 11/5 Интервью И я приближаюсь к его работе. Неуверенно. Потому что не знаю как поточнее о ней рассказать. Сам же он охотно рассказывает о своей работе всякому, кто его об этом спросит. Да, сам он пытается разобраться в том, чем он занимается. Но всегда безуспешно. Мне кажется странным, что охотно соглашаясь на интервью с газетчиками и журналистами, он отказывает всем мало-мальски авторитетным изданиям. «Московские новости» — решительное «нет». «Известия» — нет. «КоммерсантЪ» — нет, нет и нет. «Московский комсомолец» — н-нет. «Аргументы и факты» — пожалуй, а впрочем, нет, извините, нет. Зато какой-нибудь «Логос и Космос» — с удовольствием! «Голос Неведомого» — да-да, завтра в двенадцать. «Черная аура» — пожалуйста!.. Его работа его кормит. Реклама нужна ему как хлеб насущный. Впрочем на кой ляд ему реклама, если мы имеем по пять-шесть заявок в неделю и разборчивы как Ниро Вульф? Но он обожает получать гонорары за свои интервью. «Ха! — восклицает он, полный радостного удовлетворения, — Сто баксов! Не село, не пало! Ай да мы, ай да мы — работнички заработливые!» СЦЕНА 11/6 Поиск главного таланта Вот кусок из его интервью корреспонденту желтоватого журнальчика «Багровое утро магии»: — Значит это все-таки чудесный Дар? — Дар, да. В том смысле, что от Бога. Не пито, не едено. Но почему вы говорите «чудесный»? Инстинкт побуждающий синицу в некий момент времени заинтересоваться прутиком, подобрать его, тащить куда-то на дерево, еще не зная, куда, а потом вдруг каким-то образом — каким? — понять: вот сюда, вот в эту развилку, только в нее и никуда больше. Это чудо? — Это инстинкт. — А ученый вдруг понявший, что надо тензор энергии-импульса приравнять к тензору масс. И тогда все встанет на свои места и Вселенная обретет новый смысл. Это не инстинкт? Только не говорите что это разум! Я специально спрашивал у математиков, у физиков. Разум нужен чтобы объяснить открытие для себя. Само же открытие к разуму никакого отношения не имеет. Оно возникает из пустоты, из указательного пальца. А врач, который по тоскливым глазам, по цвету кожи на ладонях ставит точный диагноз? — Ну это опыт. — У компьютера информации может быть и поболе, но что она, если нет программы? А какая программа работает в голове этого врача? Кто ее заложил туда? И откуда следует, что эта программа в голове? А может быть она в клетках всего тела сразу или в душе? — Да, но без информации любая программа бессильна. — А кто вам сказал, что я обхожусь без информации? Мальчишка сидит передо мной. Я вижу его руки, пальцы, краску на щеках, шевелящиеся его уши. Я слышу его запах. Голос. Сами слова, которые он произносит, ответы его на мои вопросы, и как именно он на них отвечает. Да здесь столько информации, что любой компьютер спасует. А ведь я даже не знаю, что мне из этого нужно, а что нет! Программа решает без меня. Такая же программа как в маленьком горячем тельце синички, только гораздо более хитроумная. А впрочем, откуда нам знать? Может быть гораздо более примитивная и совсем тупая. — То есть вы просто задаете вопросы? — Да, я просто задаю вопросы. И НАБЛЮДАЮ ответы. В этих ответах есть все, что мне нужно. Только вопросов становится все меньше и меньше. И любой мальчишка… Строго говоря, любой человек вообще это ходячая могила таланта. — И вы раскапываете эту могилу? — Да. Но не раскапываю, а вскрываю. — И вы уверены, что при этом делаете его будущее счастливым? — Представления не имею. Я не делаю людей счастливыми и лучше. Я только ищу у них таланты и выбираю самый мощный. Тот, что доминирует. — А если таланта нет? — Не знаю что тогда. Но до сих пор такого не случалось. Может быть, мне не всегда удается найти ГЛАВНЫЙ талант, но какой-нибудь ОДИН талант я до сих пор находил всегда. Полная бесталанность — это видимо очень редкий талант!
Сюжет 12. Несите меня бережно
СЦЕНА 12/1 Косы Так оно все и есть. Мальчишка сидит перед ним, более или менее вольготно развалясь в специальном ласковом кресле по одну сторону стола, а он, скрючившись на полумягком древнем стуле, по другую сторону стола лязгает ловкими спицами и задает вопросы. А иногда поет и требует, чтобы ему подпевали. Или читает стихи. Или их придумывает. Или вдруг принимается решать логические задачки. Масса вариантов, и никогда заранее не известно, какой именно он выберет. Он и сам этого, по-моему, не знает. Любимое его занятие во время этой работы — вязатьдлинные шерстяные косы, абсолютно ни к чему не применимые. Три клубка. Черная, белая и серая шерсть. Он ведет свой — опрос? Урок? диалог? — щелкает спицами не глядя, коса растет, ползет у него из-под пальцев. Потом он ее либо распустит, либо торжественно пронесет через всю квартиру и повесит в чулан, где таких уже десятки. СЦЕНА 12/2 Распечатка Дочитав распечатку в ФСБ до этого места, он откладывает ее в сторону. Поверх слоя книг, рукописей, газет, мятых писем, коробочек из-под снотворного и таких же распечаток на дорогой голубоватой бумаге. Поднимается и садится, спустив босые ноги на пол. Необходимо сходить. В квартире стоит привычная глухая тишина. Но через несколько секунд он слышит сухое тоненькое потрескивание торшерной лампочки, готовящейся перегореть. Потом на фоне тишины и этого потрескивания появляется некий новый звук. Он не сразу догадывается, что это в ванной плохо закручен кран и течет вода в рукомойник. А потом снаружи проезжает грузовик, ухает железом по колдобинам, и тишина исчезает в чулане. Он суёт ноги в шлепанцы и прошаркивает по коридору в туалет. Потом он заходит в ванную и долго там мылит руки, разглядывая свое лицо в зеркале над рукомойником. Что-то с этим лицом не в порядке, не так, как всегда. И он вдруг обнаруживает, что бровей у него совсем не осталось. Он поспешно сдвигает очки на нос: бровей почти нет. То есть они и раньше у него были, прямо скажем, не как у Брежнева. И даже не как у Никсона, но теперь вместо правой торчат три одинокие дикорастущие волосины, а от левой остался вообще только какой-то жалкий серый пушок. — Да, — говорит он громко, — Не как у Никсона. Ритм ему нравится и вытирая руки полотенцем, он поёт на мотив кукарачи: «Не как у Ник-сона, не как у Ник-сона.» Полотенце несвежее. Под шлепанцем крякает и хрустит вылетевшая из своего гнезда кафельная плитка. Он наклоняется вставить ее на место и видит в углу под батареей Старуху. Черепаха мирно дрыхнет, подобрав лапы и толстый свой короткий черный хвост. Тут же валяются и ее какашки. — Черт знает в каком состоянии дом! — говорит он громко. Тишина вдруг перестаёт нравиться ему. Ватная, но зато — приватная. Личная. Персональная. Это одиночество — вот что это такое. Он чувствует озноб и торопливо натягивает старый вязаный халат, запахивает полы и туго перепоясывается шелковым шнуром. Халат попахивает. Полотенца несвежие. Кафель повываливался. Ванна рыжая. Унитаз серый. Не как у Никсона. Он возвращается в спальню, садится на постель и берёт в руки распечатку. Там остаётся не прочитано еще страниц десять и он проглядывает две последние. СЦЕНА 12/3 Пишу будущее Рукопись его мельчайшие буквы-бисеринки. Ровная как по линеечке скрупулезная вязь, арабески. Вовсе это не похоже на текст. И в голову никому не могло бы прийти читать такое. Рассматривать, да — в лупу, задерживая дыхание. Как рассматривают древний орнамент, как филателист изучает любимую марку. Но уж никак не читать. Однажды я осмеливаюсь спросить его: «Что Вы пишете, Сэнсей? Мемуары?». И происходит странный монолог. Сначала он несколько раз повторяет: «Мемуары. Хм, мемуары. Мемуары?» — он словно дегустирует это слово. А потом произносит со странным и неожиданным пренебрежением: «Но ведь мемуары — это же нечто прошлое. Это уже состоявшееся. Я же Вам не историк какой-нибудь. Какое мне дело до прошлого. Я пишу будущее!» Он так и сказал: «пишу будущее». Простенько. Со всею откровенностью. И ничуть не красуясь. Как художник сказал бы: «Я пишу пруд». Как бухгалтер сказал бы: «Я пишу квартальный отчет». Не знаю что он имел в виду. Рукописи его я разумеется не читал. Только однажды, случайно, через плечо его, я увидел две строчки на новой странице:
«Если ты хочешь, чтобы через сто лет что-то в этом мире изменилось, начинай прямо сейчас. Божьи мельницы мелют медленно».
Тридцать часов я потратил и тридцать страниц настучал, чтобы только лишь повторить то, что уже тридцать раз разные люди говорили вам раньше. СЦЕНА 12/4 Чародей Я ничего не знаю о нем. Никто и ничего не знает о нем. У него словно нет прошлого. Он ниоткуда. И он никто. Восторженный циник Тенгиз считает его последним чародеем на нашей земле и он возомнил себя способным вернуть племя исчезнувших волшебников — людей, знающих свой главный талант, а потому бескомплексных, спокойных, уверенных, самодостаточных, добрых. Он плодит их десятками ежегодно и никак не поймет, что жизнь идет следом как свинья за худым возом, и перемалывает их всех своими погаными челюстями: дробит, мельчит, ломает, корежит, покупает, убивает. СЦЕНА 12/5 Пришельцы Он не знает будущего, он его делает. Щелкает серебряными спицами, вяжет черно-белые шарфы судьбы. Не помню точно, кто, кажется, Мариша красиво говорила о горьком аггеле — исполнителе воли Бога на Земле. О раздавателе наказующих ударов и ласковых наград. Но мерзостей в мире много, а доброты мало. И вот все молнии давно уже растрачены, а наград полный шкаф: раздавать их некому и не за что. Не раздавать ли теперь их всем подряд? А вот Матвей, этот певец рациональных фантасмагорий, считает его пришельцем, прогрессором сверхцивилизации. Получается довольно стройно. Они тщатся хоть что-то изменить в ходе нашей истории. Уже давно всем известно, что изменить ничего нельзя, однако отдельные безумцы все еще пытаются, не жалея ни себя ни других. И Татьяна Олеговна, жена его, — оттуда же, из них же. Когда заболела, отказалась вернуться. Шёл 1991 год, не до того было, вот и сожрала ее болезнь. А потом сошла сума — забыла, где находится, говорит на своем языке, перестала узнавать мужа. СЦЕНА 12/6 Боги Вообще пришельцы здорово поработали в XIX веке: решительно двинули вперед технологии, смягчая технический прогресс мощным развитием гуманитарии (Пушкин, Достоевский, Толстой, Диккенс, Дарвин, Фрейд и пр.). Но ничего не вышло — победила животная инерция толпы. Изменить ход истории нельзя. Можно только попытаться изменить Человека. Но как? Что в нем поменять и на что? Сделать всех добрыми? Но доброта делает пассивным. Сделать умными? Но это возможно не с каждым, как не каждого получится натренировать бегуном-разрядником. Сделать терпимыми? Так нет же ясной грани между терпимостью и равнодушием. Терпимость есть равнодушие в девяти случаях из десяти. Не знаю. Греческие боги частенько вмешивались в личную жизнь смертных, но никогда не пытались повлиять на ход человеческой истории, на прогресс. А теперь вот и людей стало слишком много и боги не успевают уследить за всеми. Я вообще не верю в Бога и в богов. Я не верю, что существует разумная сила, способная влиять по своему усмотрению на мою жизнь. Но я верю, что бывают на свете очень странные люди. Я просто знаю это. СЦЕНА 12/7 Дочитав, он складывает распечатку поаккуратнее, поднимается и проходит в кабинет. Включает люстру. Включает настольную лампу. Кладёт распечатку на стол, но сам не садиться. Проходит к окну и некоторое время смотрит на заснеженную улицу и черный дом напротив. «А на дворе белым-бело — это снегу намело. А за окном черным-черно — это ночь глядит в окно» Возвращается к столу, опускается на полужесткое сиденье резного стула с прямой высокой спинкой, берёт шариковую ручку и сразу же начинает писать выводить, чертить, разрисовывать свои арабески — тут же, пониже даты, благо свободного места хватает. СЦЕНА 12/8
Теперь стало значительно лучше. Но надо постараться, чтобы получился совсем гнусный, вонючий старикашка. 1. Иногда его схватывает позыв на низ (это называется императивным позывом), он все бросает и мчится в сортир. 2. Когда питается — весь подбородок замаслен. 3. Халат никогда у него не стирается, попахивает козлом. 4. Еще что-нибудь. Подумайте. Не забывайте, что Ваше умение «помнить все без исключения» должно быть им хорошо известно. Поэтому обратите внимание на Ваши неудачные выражения типа «если не ошибаюсь», «не помню точно, кто», которые в свете названного факта выглядят для внимательного читателя странновато и малоестественно.
Он пишет еще с абзаца:
«Не надо так много об обстоятельствах личной жизни. Это бесполезно»
Но тут же перечеркивает эти слова крест-накрест и приписывает:
«А впрочем пишите как хотите».
Сидит вертя ручку в пальцах, и вдруг тихонько запевает, отбивая ритм ребром ладони: — Несите меня бережно, несите меня бережно, ведь я защитник родной страны. Благодарите! Благодарите! Благодарите! — Где храбрец⁈ — кричит он, прерывая ритм и тут же снова подхватывая его: — Его несут к печи, его несут к печи. — Где трус? Бежит доносить, бежит доносить, бежит доносить! Он обрывает себя и быстро приписывает в самом низу:
«Не надо имен. Я никакой знаток чекизма-кагэбизма, но я понимаю одно: они о нас знают ровно столько, сколько мы сами говорим о себе и пишем. А значит чем меньше мы говорим и пишем, тем меньше они о нас знают»
Потом он перечитывает все только что написанное и кладёт ручку. — Я не трус, — произносит он убежденно, — Я просто предусмотрителен. А точнее, стараюсь быть таковым. Так что, «несите меня бережно!»
Сюжет 13. Роберт Валентинович Пачулин, секретарь Сэнсея
СЮЖЕТ 13/1 Четверг Я, Роберт Валентинович Пачулин, по прозвищу «Винчестер», секретарь Сэнсея. Сегодня мы выходим на работу особенно не в духе. Даже не побрились, что служит у нас признаком самого категорического неприятия реальной действительности. Сопим с раздражением. Массируем свое красно-коричневое пятно на затылке. Видимо, ко всему вдобавок, и затылок еще ломит вследствие атмосферных перепадов и нехватки кислорода в городе и области. На своего верного и единственного секретаря-референта мы смотрим мельком, неприязненно поджав губы. Киваем ему как бы в рассеянности и сразу же лезем в архив. При этом мы изволим напевать на мотив кукарачи какую-то ритмическую белиберду: «Ни-ка-ку-ник-со-на, ни-ка-ку-ник-со-на» Девять часов две минуты. Не дождавшись от начальства доброго слова, я сажусь за свой стол и вывожу на принтер расписание сегодняшнего утра. Сеанс назначен на десять и пароль «Аятолла». Детали не сообщаются, но стоит пометка: «С отцом и с сопровождающим». Понимай как захочется. Я понимаю так, что кроме папани (а не мамани, — и это уже само по себе явление скорее редкое), мальчишку будет сопровождать еще некто. Например, казначей с чемоданом зеленых. Что было бы весьма и весьма своевременно. У нас в казне осталось денег на один месяц (при наших-то потребностях), а в списке предстоящих клиентов числятся всего двое, причем одна из них — девочка, дохлый номер. СЦЕНА 13/2 Клей «Момент» В девять тридцать ровно звонят в дверь и иду открывать. Недоумевая. И тут же выясняется, что это какие-то двое мальчишек, шмыгая соплями просят клей «Момент». Шина у них спустила велосипедная. Я без всякой жалости посылаю их этажом выше (или ниже, по их собственному выбору) и возвращаюсь на рабочее место, где в ответ на вопрошающий взгляд докладываю обстановку. Мы усмехаемся. Это особенно ненавидимая мною усмешка. Усмешка Подавляющего Превосходства. За такой усмешечкой обычно следует краткая, но исчерпывающая лекция на тему: поразительно, как нынешняя молодежь плохо разбирается в окружающей ее реальности (произнесено в манере зануды-Хирона, поучающего малолетку-Геракла). Эта ваша велосипедная история, замечательно характерная реплика дремучих представлений начала века. Даже ему (Хирону) известно, что нынешние сопляки используют клей «Момент» исключительно для того, чтобы его нюхать. Они его нюхают, паршивцы (сказано было мне). Ловят кайф. Что еще за велосипеды сами подумайте в разгар декабря? Какое сегодня число, кстати? Я сообщаю ему, какое сегодня число, а заодно — день недели и московское время, после чего разговор наш естественным образом прекращается и каждый занимается своим делом. Он листает древние вырезки из газеты «За рубежом», а я думаю о двух мальчишках, которые (синие от холода и сопливые, отравленные и жаждущие новой отравы) обходят сейчас квартиру за квартирой и выпрашивают «Момент», чтобы потом в подвале каком-нибудь, провонявшем кошками и бомжами, словить свой дешевый кайф. Сладостный и тошнотворный, как сама наша вонючая жизнь (житуха). СЮЖЕТ 13/3 В десять ноль четыре раздаётся звонок и Сэнсей ворчит: — Еще бы минута, и я бы приказал гнать его в три шеи. Вовремя прийти не способны, новоросс. Я отправляюсь открывать. В дверной глазок наблюдаю по ту сторону решетки три фигуры: одна очень большая, черная, вторая значительно поменьше — элегантно-серая, а третья совсем маленькая, черненькая с беленьким. Я открываю дверь и выхожу к решетке. Главный у них конечно человек в сером костюме. Дьявольски элегантный, с матово-бледным «фарфоровым» лицом и совершенно змеиной улыбкой на блестящих устах. Когда он говорит, его губы слегка двигаются, открывая безупречно-белые зубы, но выражение лица остаётся без изменения, подчёркнуто доброжелательным. Так разговаривают театральные куклы и люди, перенесшие несколько тяжёлых пластических операций. В правой руке у серого человека обнаруживается длинная черная остроконечная палочка, наподобие школьной указки. Но не указка, разумеется. Странная, такая, палочка, слишком уж остроконечная, на мой взгляд. Но человек опирается на неё при ходьбе, он заметно хромает на правую ногу. Который в черной обтягивающей коже, огромный качок, рыжий, лысый, конопатый и круглоголовый, — «сопровождающий». На шее у него… «Странгуляционная борозда⁈» — проносится в голове. А собственно клиент, пацаненок: мальчик лет семи, а может быть, и десяти (я не специалист) — в строгом черном костюмчике, белая сорочка с галстучком, блестящие лакированные туфельки. Держится за папанину ручку и выглядит противоестественно. Как и всякий ребенок, одетый нарочито по-взрослому. Без сомнения, это были «они», но я как человек педантичный и склонный все формализовать, решетку им не открываю, а только здороваюсь со всей доступной мне вежливостью: — Добрый день. Чем могу служить? — Здравствуйте, — отчетливо говорит пацан-джентльмен, а человек с застывшим лицом и змеиной улыбкой щеголяет безукоризненными искусственными зубами и произносит пароль: — Аятолла приветствует Вас, милостивый государь мой! — и добавляет уже от себя, как бесплатный довесок к паролю, — Мир дому сему и всем его добрым обитателям! Я отпираю им калитку в решетке, после чего рыже-конопатый брахицефал немедленно удаляется. Не произнеся ни единого слова, погружает себя в кабину лифта и так грохает, мудила, дверцей, что весь дом дрожит. На его шее виден неаккуратный келоидный красно-багровый послеоперационный рубец. Круговой! — О, Боже! — говорю я не удержавшись, а серый элегантный папаня только руки разводит, всем видом своим изображая полнейшее сочувствие пополам с искреннейшим раскаянием. — Автокатастрофа! С того света врачи вытащили, — извиняющимся тоном произносит он, — Три месяца в гипсе без движения. Я препровождаю их в прихожую, где они не раздеваются, поскольку снимать им с себя нечего (естественно — прямиком сюда из лимузина, где всегда тепло, сухо и пахнет кедром). Здесь я их оставляю перед большим нашим зеркалом, огромным и мрачным, как дверь в чужое пространство, а сам заглядываю в кабинет и киваю Сэнсею. В том смысле, что все о’кей. Сэнсей кивает в ответ и я их ввожу — пацан впереди, папаня следом, а Сэнсей уже дожидается, возвышаясь над своими компьютерами, кварцевыми полусферами и горами папок. СЦЕНА 13/4 Алик Надо признаться, в таком вот ракурсе и с таким видом Сэнсей не может не производить известного впечатления и он его, да, производит. На всех. Даже на меня. К этому зрелищу невозможно привыкнуть, как никогда я не привыкну к трагическому пожару заката или, скажем, к страшному свечению Млечного Пути в черную зимнюю ночь. — Здравствуйте! — ясным голоском (как учили) провозглашает малоразмерный джентльмен, а родитель его издаёт что-то вроде «рад видеть…», но тут же прерывается свирепо-величественным жестом, как бы выметающим его из поля зрения. А я уже тут как тут — подхватываю серого под элегантный локоток, нежно, но с твердостью направляю в кресло, усаживаю, делаю глазами «тихо! помалкивайте, please!» и бесшумно проскальзываю на свое место, так, что джентльменистый малец остаётся посреди кабинета один. Ему сразу же делается страшно и неудобно. Даже вихор на темечке встопорщивается. Он заводит за спину крепко сжатые кулачки и совсем не по-джентльменски почесывает их один о другой. Сэнсей осторожно садится и делает ладони домиком, как дяденька на плакате «Наш дом — Россия». Вдохновение приближается. Глаза у Сэнсея делаются ореховыми, а голос низким — теплым и мягким, словно драгоценный мех. — Как Вас зовут, молодой человек? — Алик. — Оч-хор, Алик. Замечательно. Подходите, садитесь. Кресло мягкое, удобное… Вот так, превосходно, устраивайтесь, как Вам удобнее. Меня зовут Стэн Аркадьевич. Можно по-американски — просто Стэн. Сейчас мы будем с Вами играть в одну полезную игру. Я буду задавать вопросы, а Вы будете на них отвечать. Понятно? — А зачем? — Алик, вопросы задаю только я. А Вы только отвечаете. Отвечаете все, что Вам захочется, но — обязательно. Договорились? — А если непонятно? — Алик, вопросы задаю только я. Больше никто. Отвечать можно все, что захочется — понятно вам или непонятно, это совершенно несущественно. Главное, чтобы на каждый мой вопрос получился бы Ваш ответ. Начнем? — Да. СЦЕНА 13/5 Начали Сеанс начинается. Сэнсей откидывается на спинку кресла и спрашивает (небрежно, без всякого нажима): — Где храбрец? — Его будут в печку сажать, — немедленно откликается Алик и радостно улыбается, ужасно довольный, что у него так быстро и ловко получилось. Я давно уже привык к странным вопросам. И к странным ответам я привык тоже, но это, видимо, случай, неожиданный даже для Сэнсея. Он молчит, разглядывая радостного Алика со странным выражением: то ли ему сделалось вдруг интересно, то ли он вообще ошеломлен. — А где трус? — спрашивает он, наконец, с недоверием в голосе. — Побёг всех закладывать! Сэнсей молчит и осведомляется вкрадчиво: — Джека Лондона почитываем? — А кто это? Но Сэнсей не задерживается на Джеке Лондоне (рассказ «Зуб кашалота» в переводе Клягиной-Кондратьевой). — Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? — спрашивает он требовательно. — Рыцарь. — Какой рыцарь? — Железный. Блескучий. С копьем. — А как он скачет? — Во всю ивановскую! — радостно выпаливает находчивый юный джентльмен. Я слушаю их вполуха, а сам смотрю на элегантного родителя и только диву даюсь поразительному его равнодушию к происходящему. Поначалу он, надо сказать, заинтересовывается: глазки блестят, сидит он пряменько и полуоткрыв змеиный рот с любопытством переводит взор свой с Сэнсея на мальчишку и обратно, явно пытаясь понять, что происходит. Обычная реакция свежего человека на наши экзерсисы. Но потом довольно скоро отчаивается что-либо понять, скучнеет, тускнеет, откидывается в креслах и принимается задумчиво играть со своей зловещей указкой, — ловко, виртуозно, неуловимо для глаза. То отправляя ее в небытие, то снова возвращая из ниоткуда, словно это у него волшебная палочка. Странный однако родитель. Хотя видим мы бывает и не таких конечно.
Сюжет 14. Сеанс с сыном Аятоллы
СЮЖЕТ 14/1 — Что сделала эта кошка? — Она съела тигра. — А что сказала кошка? — Я победила тигра! Я съела тигра! — Откуда взялся тигр? — Он там был. Светлогорящий. — Тигр, о… тигр светлогорящий в глубине полночной чащи? Этот? — Нет. А тот, который любит все. — Не тигр, а Тигра? — Да! Я победила Тигру! Я съела Тигру! Сэнсей уже вяжет, щелкает спицами, высоко поднимает руки продергивая нити, но глядит он только на мальчишку и не видит он сейчас никого и ничего, кроме мальчишки. И не слышит. И не замечает. Можно, например, уронить на пол компьютер или запустить на полную мощь «Полет валькирий» или скажем подраться с родителем. Сэнсей ничего этого не заметит, только голос повысит, да задерёт до потолка свои голые брови. Сэнсей не ставит ПРАВИЛЬНЫХ вопросов! Правильно поставленные вопросы его совершенно не интересуют. Было время, когда я часами перебирал в памяти какой-нибудь сеанс, мучительно пытался уловить стратегию, или хотя бы тактику, или хотя бы мимолетный смысл в этой череде вполне бессвязных фраз с вопросительной интонацией. И не находил ничего. — У папы черные глаза, у мамы черные глаза, а у сына — серые. Верите, что такое может быть? — Верю. (Они уже играют в «веришь-не веришь».) — А что у папы серые глаза, у мамы серые глаза, а у сына черные, верите? — Не-а. Не верю. — Правильно, не верите. А что кузнечик слышит ногами, верите? — Верю. — А что есть такие утверждения, что их нельзя ни доказать, ни опровергнуть, — верите? — Верю! — Умница. А пример привести можете? — Могу. «Бог создал все». Ничего не докажешь. — Хм… А что Бог существует, верите? — Верю. — А я вот — нет. СЦЕНА 14/2 Удивительно… Но я совершенно не помню тех вопросов, которые задавал мне Сэнсей двадцать лет назад, когда мама привела меня к нему на тестирование. У меня абсолютная память. Бывает абсолютный слух, а у меня абсолютная память. Я помню все. Помню, что сеансов было четыре. Помню, как была одета мама во время каждого из этих сеансов и тогдашний коричневый шлафрок Сэнсея с пятном от мороженого на левом обшлаге тоже помню прекрасно. Даты помню, и соответствующие дни недели помню, и погоду помню температуру воздуха, атмосферное давление, скорость ветра. А вот его вопросов не помню. И совершенно не помню своих ответов. СЮЖЕТ 14/3 Может быть он ищет гёделевские вопросы приходит мне иногда в голову — те самые вопросы, на которые нельзя ответить ни «да», ни «нет», не погрешивши при этом против истины? Сомнительно. Но если даже он их и в самом деле ищет, то — зачем? Он постоянно жалуется, что ему не хватает вопросов. Но некоторых вопросов он не задает никогда. Например, великий вопрос любой современности: «Почему — я⁈». Вопрос-вопль. Вся наша Ойкумена стоит на нем, как Петербург на болотах. Довольно трудно, правда, представить себе контекст, в который встраивается этот вопрос. Но, какое ему дело до контекста? — Кому это принадлежит? — Его все равно нет. — Кому это будет принадлежать? — Кто первый придет. Та-а-ак! Начитанный мальчик. Конан Дойля он тоже почитывает. «Обряд дома Месгрейвов», перевод Д. Лившиц. Но цитирует неточно. Надо было: «Тому кто ушел» и «Тому кто придет» — В каком месяце это было? — В летнем месяце. Надо было: «В шестом начиная с первого». Но все равно — очень и очень недурственно. Какая смена подрастает. Конкуренция, Боб Валентиныч, конкуренция! Рынок. — Где солнце? — Над елкой. — Где тень? — Под палкой. — Сколько надо сделать шагов? — Десять и десять, а потом еще пять и пять… — Что мы отдадим за это? — Все что у нас есть, все и отдадим. Сэнсею вдруг надоедает «Обряд Месгрейвов», а может быть, этот сюжет попросту исчерпывает себя и он вдруг резко меняет тему. — Голова буйвола, рога его и четыре ноги проходят через окно. Почему же не проходит его хвост? — Потому что зонтик раскрылся! — У всех есть родина. Какая родина у тебя? — Утром я ел рисовую кашу, а на обед будет суп с фрикадельками и блинчики с абрикосовым вареньем. — Чем мои руки похожи на руки Бога? — Играют на пианино. — Почему мои ноги напоминают ноги осла? — У нашего Барсука они разного цвета. Это какие-то незнакомые мне тексты. Или может быть он принимается придумывать вопросы сам — такое тоже бывало, хотя и нечасто. — Что надо делать по двенадцать часов в сутки? — Этот вопрос я по стеночке размажу! — Что такое Будда? — Такая специальная палочка. — Вот как? А что такое чистое тело Дхармы? Тут пацан вдруг задумывается. До сих пор он отвечал, словно блиц-партию разыгрывал, а тут замолкает, насупливается и неуверенно говорит: — Это грядка. С клубникой… Сэнсей, кажется, не слушает его больше. Он быстро спрашивает: — Его слуги — Шакьямуни и Майтрея. Кто он такой? — Гражданин города Петербурга, страшный дурак Юрий Бандаленский! А слуги его — заметчики, потому что всё замечают. СЮЖЕТ 14/4 Тут у родителя за пазухой верещит мобильник. Родитель его выхватывает, как Джеймс Бонд выхватывает свою «Беретту» из наплечной кобуры, а сам мечется из кресла вон, к двери, от людей подальше — вести свои дико секретные сверхделовые переговоры. Я отвлекаюсь на него, на характерную его позу: «Новый русский разговаривает по мобильному телефону» — аллегорическая фигура начала тысячелетия, сюжет для нового Родена. А когда возвращаюсь к текущим событиям, то обнаруживаю, что игра в вечер вопросов и ответов прекращается. Они играют теперь в «вечер поэзии»: — … Дожди в машины так и хлещут, — читает мальчишка с упоением, — Деревья начало валить. Водители машин трепещут, как бы старух не задавить. Сэнсей в ответ ему читает про кошку, которая «отчасти идет по дороге, отчасти по воздуху плавно летит». А мальчишка ему отбарабанивает считалку: «Жили-были три китайца: Як, Як-Цидрак, Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони. Жили были три китайки: Цыпа, Цыпа-Дрипа, Цыпа-Дрипа-Лимпомпони. Поженился Як на Цыпе, Як-Цид-рак на Цыпе-Дрипе, Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони на Цыпе-Дрипе-Лимпомпони…» А Сэнсей с наслаждением преподносит ему свое любимое: — При-ки-бе-ке-жа-ка-ли-ки в и-ки-збу-ку де-ке-ти-ки, В то-ко-ро-ко-пя-кях зо-ко-ву-кут о-ко-тца-ка: "Тя-кя-тя-кя, тя-кя-тя-кя, на-ка-ши-ки се-ке-ти-ки При-ки-та-ка-щи-ки-ли-ки ме-ке-ртве-ке-ца-ка… Мальчишка сдаётся и спрашивает: — Что это такое? — А Вы сами догадайтесь, — предлагает Сэнсей. Спицы так у него и мелькают, пыльно-серая коса вязания свисает аж до самого пола. Мальчишка несколько секунд думает, сосредоточенно шевеля губами, а потом вдруг весь сияет, как именинник: — Прибежали в избу дети! — Молодца! — гаркает Сэнсей и поднимается, обеими руками бросивши вязание на стол, — Всё! На сегодня — всё. — Э-э-э… — оборачивается он к элегантному серому родителю и тот немедленно выскакивает из кресла, — Оставьте адрес. Впрочем, зачем? Я знаю Ваш адрес. Письменное заключение я пришлю по е-мейлу. Предварительное, разумеется. Следующий сеанс — через пять дней, во вторник, в то же время. И проследите чтобы мальчик все это время ничего не читал. Любые игры, телевизор, кино, музыка, но — ни единой книжки, пожалуйста. До свидания, сударь. До свидания, Алик. Роберт, будьте добры. Мальчик подаёт папочке ручку, и я веду их обоих к решетке. Конопатый брахицефал с жутким шрамом на шее, как будто ему пришили новую голову, уже тут как тут — громоздится посреди лестничной площадки, отсвечивая черным и рыжим. Мальчик вдруг говорит: — Эраст Бонифатьевич, а можно мы сейчас заедем в зоомагазин? Видимо, я непроизвольно зыркаю по сторонам в поисках этого Эраста Бонифатьевича (какой еще Эраст Бонифатьевич? откуда взялся?), и видимо серый-элегантный замечает мое недоумение. Он усмехается кончиками губ (вылитая гюрза!) и произносит снисходительно: — Вы заблуждались, Роберт Валентинович! Я вовсе не Аликов папа. И сейчас же Алику: — Конечно, конечно. Куда захочешь, душа моя… И снова мне: — Ин локо парентис, всего-навсего. Ин локо парентис! Я это кушаю со всей доступной мне покорностью и отпираю решетку, стараясь как можно тише лязгать ключами. В конце-то концов, какая мне разница: папаня он джентльменистому клиенту или всего лишь заменитель? Главное, сумма прописью. Впрочем, я прекрасно понимаю, что и сумма прописью — это еще далеко не главное. СЦЕНА 14/5 Когда я возвращаюсь, Сэнсей сидит на своем месте. Прямой как дипломат на приеме и заканчивает вязанье. — Ну? — говорит он мне нетерпеливо, — Какие впечатления? — Это оказывается вовсе не отец его, — начинаю было я, но тут же решительно прерван. — Знаю, знаю! Я не об этом. Как Вам мальчишка? — Забавный, по-моему, мальчишка, — говорю я осторожно. — Забавный⁈ И это все что Вы находите мне сказать? — Почти. — Что «почти»? — Почти все, — говорю я, уже горько сожалея, что вообще ввязался в этот разговор. Ясно что Сэнсей воспламенен, а в этом случае лучше держаться от него подальше. Чтобы не опалить крылышки. — Вы заметили: я спросил его, кто такой Будда. — Да, и он ответил, что это «такая палочка». — А Вы знаете, какой ответ корректный? «Палочка для подтирания зада». Знаменитый ответ Юнь-мэня в коане из «Мумокан». — По-русски, если можно, пожалуйста. — Неважно, неважно. «Что такое Будда?» — «Палочка для подтирания зада». «Что такое чистое тело Дхармы?» — «Клумба пионов». — А он сказал: «Грядка с клубникой». По-вашему, все это забавно? — Я неточно выразился. Это не забавно, это странно. — Почему странно? — Я не верю в телепатию, Сэнсей. — При чем здесь телепатия? Какая, в задницу, телепатия! Вы ничего не поняли. Он говорил мне то, что я хотел услышать! В меру своих сил, разумеется. — Да, Сэнсей, — говорю я покорно. — Что — «да»? — Он говорил то, что Вы хотели от него услышать. Не понимаю только, чем это отличается от телепатии. В данном конкретном случае. Сенсей не отвечает. Швыряет спицы в стол, поднимается, высоко поднимает убогое свое вязанье и стремительно, как молодой, двигается вон из кабинета, и пыльный серый хвост взвивается, словно странная языческая хоругвь, следуя за ним. — Обедать! — гаркает он уже из коридора, — Мы сегодня заслужили хороший обед, черт их всех побери и со всеми концами!
Сюжет 15. Обед с Сэнсеем
СЦЕНА 15/1 Кровавая Мэри Я жарю ему любимое: магазинные «бифштексы из мяса молодых бычков». С макаронами. И с корейской морковкой на закуску. И грею соевый соус. И ставлю на стол томатный сок с солью и перцем. Он вдруг приказывает подать водки. Я молча выставляю на стол бутылку «Петрозаводской» и любимую его стопочку с серебряным дном. — «Кровавую Мэри»! — провозглашает он, — Сегодня мы с Вами заслужили «Кровавую Мэри». Будете? — Нет, спасибо, — говорю я. — Зря. Нет ничего лучше, как посреди трудового дня, наплевав на все правила и установления, выпить кровавым потом заработанную стопку «Кровавой Мэри» в два слоя, а не смешаную! Он выпивает с наслаждением, сощурившись облизывается и цепляет вилкой пучок морковных стружек. СЦЕНА 15/2 Маришка — Мальчишке может понадобится опекун, — объявляет он без всякого перехода, — Ваше мнение? У меня нет мнения. Я не совсем понимаю, почему, собственно, мальчишка вызывает такие восторги. Ну, начитанный мальчик. Ну, даже телепат. Да ради Бога. Что мы здесь — телепатов не видали? — Маришку? — спрашиваю я наугад. Он глядит на меня укоризненно и я тут же затыкаюсь. Потому что у нее четверо собственных детей и еще совершенно беспомощный муж по прозвищу Недоеда. «Недоеденный паук» — намек на обыкновение некоторых членистоногих дам поедать своих самцов сразу после или даже во время интимных игр. Недоеда — у нее второй муж. А первый не съеден как мы все сначала полагали. В незапамятные времена он прямо по анекдоту уходит от нее. Но не к другой женщине, а к другому мужчине. А она — директор-воспитатель-менеджер-спонсор-ангел-хранитель интерната для слабоумных детей. Квартира её тут же, при интернате. Адский рай — шум, гвалт, смесь слабоумных и вполне здоровых детишек, рев, смех, сопли, все чем-то заняты, по полу — рулоны обоев через всю комнату для рисования картинок, куклы Барби, разноцветные пирамиды, неумолкающие трубы и барабаны, сверкают мониторы компьютерных приставок, веревочные лестницы свисают с потолка. И через все это с благожелательной улыбкой и на длинных ногах шествует Недоеденный Паук, пробирается к себе в норку, где кропает детские стишки и рассказики для журналов. Упорно, но беспобедно соревнуясь с Григорием Остером, Хармсом, Эдуардом Успенским и прочими корифеями: 'Лягушка квакает, сияет ночь, и утка крякает — чия-то дочь. Больше он не умеет ничего, так что у Маришки на самом деле не четверо, а пятеро детей. Плюс весь интернат. СЦЕНА 15/3 Сэнсей делает себе второй коктейль, любуется стопочкой на просвет и… («в малых дозах водка безвредна в произвольных количествах») …выпивает, основательно крякнув и тянется за морковкой. Я смотрю, как он ест свои любимые котлетки, изящнейше и даже грациозно управляясь с вилкой и ножом. Он ничего не говорит, но я знаю, что он все еще ждет ответа. — Матвея может быть? — спрашиваю я. Я знаю, что Матвей не годится, но больше я никого предложить ему не могу. К сожалению, Матвей из тех, кто любит человечество, но совершенно равнодушен к отдельным его представителям и в особенности к детям. СЦЕНА 15/4 Матвей «Чистый как хрустальный бокал талант математика». Мальчик Мотл. Велмат — Великий Математик. Классический еврей. Узкогрудый, сутулый, бледный, горбоносый, с ушами без мочек — безукоризненная иллюстрация к Определителю Еврея из газеты «Народная правда». Он попал к Сэнсею на прием довольно поздно — в возрасте тринадцати лет, и Сэнсей подарил ему тогда книгу Юрия Манина «Кубические формы». Книга эта начинается словами: «Любой математик, неравнодушный к теории чисел, испытал на себе очарование теоремы Ферма о сумме двух натуральных квадратов» В четырнадцать лет мальчик Мотл решил так называемую «Вторую задачу Гилберта». Правда, как выяснилось, уже решенную задолго до него, а в пятнадцать — «Восьмую задачу», никем еще в те поры не решенную. В университет его приняли прямо из восьмого класса без экзаменов и сразу на второй курс. При этом нарушили несколько советских законов и сломали сопротивление неописуемого множества советских бюрократов. Но вместо того чтобы добивать в тиши кабинета почти добитую уже гипотезу Гольдбаха, он принимается вдруг подписывать заявления в защиту узников совести и сочинять страстные послания советскому правительству а ля академик Сахаров. Но он-то не академик Сахаров. Он не умеет делать бомбы, он только умеет доказать, что количество так называемых пар простых чисел бесконечно. Этого оказывается недостаточно. А мальчик Мотл объявлен — для начала — невыездным, потом отовсюду вычищен, моментально превращается в профессионального диссидента, забрасывает математику и наверняка сгнил бы, в конце концов, в тюрьме либо в психушке, но тут, слава Богу, приходит Перестройка и компетентным органам становится не до него. — А почему Вы вообще думаете, что ему понадобится опекун? — А может быть, и нет, — соглашается он, — Я уже не об этом. Я уже о другом… И он замолкает, глядя в окно, затягиваясь время от времени и с силой выдувая из себя дым, — он словно отплевывается дымом. Я жду продолжения, мою посуду, протираю влажной губкой стол и расставляю толстенькие чашечки коричневого фаянса. Он продолжал молча курить, а я занимаюсь кофе. — Ни черта не получается, — говорит он наконец, — Я так обрадовался сегодня этому мальчишке. Вы не видите, Робби, и, наверное, не можете этого видеть, но я-то знаю точно: мальчишка — экстра-класс, он всех нас за пояс заткнет, дайте только срок. Он — УЧИТЕЛЬ! — Не верите, — говорит он осуждающе, — Ладно. Дело Ваше. Я не о том. Я вот о чем. Он — учитель, и ему не нужны никакие опекуны. Но я почему-то вдруг подумал: ну, а если бы опекун понадобился? Если бы нужен был позарез! Сегодня. Сейчас. Где нам его взять? Из кого выбрать? А? Не знаете? И я не знаю. СЦЕНА 15/5 Все довольны Он тыкает окурком в блюдечко — с ненавистью, словно это глаз заклятого врага. — Вы ленивы и нелюбопытны. Бог подал вам со всей своей щедростью как никому другому, а вы — остановились. Вы стоите. В позе. Или — лежите. Вы сделались отвратительно самодостаточны, Вы не желаете летать, вас вполне устраивает прыгать выше толпы, вы ДОВОЛЬНЫ — даже самые недовольные из вас… Он пытается снова закурить, но тут уж я начеку. Он отдаёт коробку сигарет без сопротивления, даже не заметив. — Богдан? Любимчик, да, не спорю — любимчик. Благоносец. Кладезь добра… Где он теперь — этот наш кладезь добра? Коралловый аспид! Гадюка рогатая. Подойти страшно. Я боюсь с ним разговаривать при встрече, Вы можете себе это представить? — У него сейчас уже есть опекуемый, — напоминаю я на всякий случай, но он меня не слушает. — Кладезь добра… Боже, во что вы все превратились! А Тенгиз? «Бороться со злом, видите ли, все равно, что бороться с клопами поодиночке: противно, нетрудно и абсолютно бесполезно…». …и поэтому не надо больше бороться со злом, а давайте лучше таскаться по бабам или устраивать эстрадные представления для новороссов. — Юра Костомаров честно и бездарно зарабатывает на хлеб насущный, Полиграф наш Полиграфыч. — Андрей Страхоборец — старик. В пятьдесят лет он — старик! Что с ним будет через сто? Через двести? Руины? И ведь это все — драбанты, спецназ, старая гвардия! Деды! А молодые ни к черту не годятся, потому что ничего пока не умеют. Они, знай себе, галдят: «Дай, дай!..» О, проклятая свинья жизни! — Вы еще Вадима забыли, — говорю я, — Resulting Force. — Вот, именно. Резалтинг Форс. Только почему вы решили, что я его забыл? — Мне так показалось. — Я никого не забыл, — он явно не хочет говорить о Вадиме, — Я помню вас всех. Я вас во сне вижу, если хотите знать. Что же, по-вашему, я не понимаю, что вот вы, лично вы, Роберт Валентинович Пачулин, лорд Винчестер, попросту гниете здесь, при мне, на тепленьком местечке, без доступа воздуха? И я знаю, кто в этом виноват! — Проклятая свинья жизни. Он смотрит на меня, высокомерно задрав безволосые брови, — Вы полагаете, я неправ? Я пожимаю плечами и занимаюсь кофейной посудой. Конечно же, он прав. Как и всегда. Я мог бы еще добавить всякого к тому, что он здесь наговорил. Я много еще грустного мог бы к этому добавить… Роберт лорд Пачулин, по прозвищу Винчестер… К чертям. К собакам. Не хочу об этом думать… Но, почему все это — так? Ведь все мы ДОВОЛЬНЫ! Мы же все вполне удовлетворены… Проклятая свинья жизни. — Но, Сэнсей, — говорю я, — Ведь мы все довольны. Можно сказать, с нами все о’кей… Разве не этого вы хотели? Он отвечает мгновенно: — Конечно, нет! Я вовсе не хотел, чтобы вы были довольны. Я даже не хотел, чтобы вы были счастливы. Если угодно, я как раз хочу, чтобы вы были НЕ довольны. Всегда. Во всяком случае, большую часть своей жизни… Я хотел, чтобы вы были ДОСТОЙНЫ УВАЖЕНИЯ. Ощущаете разницу? Он поднимается, тяжело опираясь на столешницу. — Ладно. Спасибо за обед. Пойду, поваляюсь немножко. А вы — уж пожалуйста — сделайте распечатку. Прямо сейчас. Там были прелюбопытнейшие повороты! Он удаляется к себе в апартаменты, а я засаживаюсь за компьютер и принимаюсь восстанавливать рабочий диалог. Никаких «прелюбопытнейших поворотов», естественно, я в этом диалоге не обнаруживаю, если не считать случаев, когда пацан выдаёт свои ответы совсем близко к опорному тексту, и еще мне нравится «гражданин Петербурга, страшный дурак Юрий Бандаленский». СЦЕНА 15/6 В четыре часа звонит Вадим и просит Сэнсея. — Он разлагается. На диване. Тебе срочно? — Да нет… Не обязательно. Он уже в четвертый раз звонит Сэнсею, каждый раз «не обязательно» и каждый раз ничего не получается. По-моему, Сэнсей явно не хочет с ним встречаться. А он этого не понимает. — Ты как, вообще? — спрашиваю я на всякий случай. — Нормально. Ты придешь? — Куда? — К Тенгизу. — Когда? — Завтра, к семи. Все собираются. — Первый раз слышу. — Тебе что, Тенгиз не звонил? — Нет. — Ну, значит, позвонит еще, — обещает Вадим и вешает трубку. Несколько минут я думаю о нем и опять ничего не придумываю, и тут, действительно, звонит Тенгиз и в обычной своей отрывистой манере сообщает, что «завтра… у меня… в девятнадцать. Сможешь?». — А в чем дело? — спрашиваю я на всякий случай: вдруг что-нибудь изменилось. — Надо. — Что-нибудь изменилось? Новые обстоятельства какие-нибудь? — Увидишь, блин. Надо же что-то делать. Выборы на носу. — Ладно, — говорю я без всякого энтузиазма, — Надо — значит, надо. Тем более давно не собирались. С собой приносить? — А как же, блин! Что за дурацкий, блин, вопрос⁈ — А других, по-моему, не бывает, — говорю я, глядя на экран монитора, — Умные давно кончились. Да и с ответами затрудненка. — Ты лучше скажи: у тебя тачка — как? Бегает? — спрашиваю я его, вспомнив про понедельник. — Н-ну, с утра бегала, блин… Но, была бледная! — В понедельник Сэнсея везти, ты не помнишь конечно блин. — Действительно. Третий понедельник. К которому часу подавать? — К десяти — сюда. Я тебе еще напомню, не беспокойся. — А чего мне, блин, беспокоиться? Это ты беспокойся. Это ты у нас лорд, блин, Винчестер. СЦЕНА 15/7 Он даёт отбой, а я вдруг понимаю, что думаю о нем. Сверхбоец, психократ, Великий Мэн. Красавец, лентяй, яростный еще совсем недавно плейбой, а теперь — безнадежно утомленный борьбой со злом страстный филуменист. Собирает спичечные этикетки! Тенгиз! Гос-споди! Да возможно ли такое? Возможно. Увы. Сейчас он годен разве что удалить препятствие: заставить кого-нибудь «забыть», например. Только и осталось от него, что чугунный взгляд исподлобья, да веки, надвинутые на половину глазного яблока, да брезгливые губы. Люди по его нынешним понятиям — все без исключений — полное говно. Мерзкие хари. Слюнявые пасти. Гнойные глазки. Мокрые лапы. Вонючие подмышки и подштанники. Черный матерщинник, каждое второе слово «бл_ть». Натужный бабник, баб своих меняющий еженедельно. И при этом безнадежно влюбленный в лживую кокетливую шлюшку. На эту его «Олюшку» (женщину легкомысленную и даже, пожалуй, развратную) почему-то совсем не действуют психократические Тенгизовы пассы и наверное именно поэтому он влюблен в нее как гимназист, — смотрит в рот, стелится ковриком, прощает (не видит) измены, умоляет жениться и завести ребенка. Не знаю более душераздирающего и непристойного зрелища, чем Тенгиз умоляющий эту шлюшку панельную пойти с ним на Пласидо Доминго. Можно себе представить, что она с ним делает вокрестностях постели. Сэнсей только догадываться может, какое основное у Тенгиза занятие теперь: халтура эта позорная в частных психдиспансерах и вытрезвителях, где он «лечит внушением» расслабленных, проспиртованных и наркозависимых. А иногда совсем уж без затей занимается этим же самым и просто на дому за хорошие деньги, ready cash, благо, что квартира у него хорошая, двухкомнатная. От родителей. СЦЕНА 15/8 А Андрюха-Страхоборец — не просто старик, Сэнсей, всевидящий Вы наш. Он — мерзкий, поганый, въедливый, зануда-старикашка. Хотя и смотрится при этом, словно картинка из «Vogue» — пестро-лакированная, душистая, лизнуть хочется. 'Его боится сама бабушка Старость и сама госпожа Смерть!. «Он ничего не боится». А бояться при прочих равных видимо должен. СЦЕНА 15/9 А Богдан-Благоносец заделался бухгалтером в каком-то АО или ТОО. И ему там нравится. Благоносцу! Фирма производит леденцы «Матушка Медоуз». Спрос на них обалденный, Богдан ходит — пузо вперед, и когда ему говорят: «Ну ты, бухгалтер, — он важно поправляет, — Я тебе не бухгалтер, я ГЛАВНЫЙ бухгалтер!». Когда в последний раз дарил он свое пресловутое «благо»? Кому? Да он их всех терпеть не может, он зол на них, как Господь на Дьявола. СЦЕНА 15/10 А Юрка-Полиграф служит при частном сыщике, определяет искренность-ложность показаний хныкающих свидетелей и почти не пьет, потому что под балдой теряет способность отличать правду от вранья. СЦЕНА 15/11 А про Костю-Вельзевула Сэнсей вообще не вспомнил. Между тем, наш Повелитель Мух занимается (за деньги!) уничтожением («уговариванием») тараканов, истреблением подвальных комаров и «выпроваживанием» крыс. Очень хорошо, оказывается, можно также заработать, вытравливая плод у домашних кошек — всего в два сеанса, совершенно безболезненно и абсолютно безвредно для здоровья. Пятнадцать баксов, ни пито, ни едено. СЦЕНА 15/12 И все ДОВОЛЬНЫ! Никто из нас не жалуется. И не думают даже! Проклятая свинья жизни! Снова звонит телефон. — Папа, — пищат из трубки, — С тобой мама хочет поговорить. — Подожди! Ляпа! — воплю я, но в трубке уже моя любимая Номер Два. Она хочет знать, куда я опять засунул эту проклятую сберкнижку. — А как ты думаешь, золотая моя чешуйка, куда человек может засунуть свою сберкнижку? Попробуй поискать в холодильнике. — Знаешь что, шутник ты мой хренов! Изумруд мой яхонтовый, деван лез анфан! Сберкасса сейчас закроется, а ты тут меня шуточками обшучиваешь. Я срочно докладываю где хранится эта проклятая сберкнижка и тут же снова остаюсь один.
Лирическое отступление №4. «Немного статистики»
.
Злая девочка Родители девочек особенно — невероятно, удивительно, неправдоподобно! — настырны… Эти, например, приходят уже четыре раза. Первый раз — втроем (полный комплект: папаня плюс маманя плюс любимая дочурка, она же «подросточек-девица»), второй раз — вдвоем (папахенс плюс мамахенс) и еще дважды — маман единолично. Папочка — фигура неопределенная, без имени-отчества и фамилии, но несомненный впрочем госчиновник муниципального уровня. Маманя же, Элеонора Кондратьевна, — женщина того типа, что с самых юных лет выглядят «хорошо сохранившимися». Она из породы бойцовых дам обитающих в райкомах, профсоюзах и собесах — Бой-Баба высочайшего класса и невероятной пробивной силы. Баллиста. Катапульта. Стенобитная пушка. Единорог. Да только не на таковских напала: Сэнсей стоит, словно Великая Китайская стена под напором кочевников. Неприятная девочка — выломанная, тощая, неприветливая, с темным взглядом исподлобья. Роберт получает задание напоить ее какао, пока в кабинете происходят деликатные переговоры. (Запись включить, беседу не слушать, развлечь ребенка и быть на подхвате.) Ребенок без всякого энтузиазма копает грязноватым пальцем в вазе с печеньем. Выбирает, откусывает и бросает обратно. Крошки сыпет на скатерть. Бумажки от конфет роняет на пол. Роберт разозлившись приказывает подобрать — подбирает, кладёт на край блюдца и смотрит темным взглядом, словно запоминает гада навсегда. Потом (выхлебав две кружки какао) выбирается из-за стола (молча) и упирается лбом в оконное стекло — стоит неподвижно минут двадцать, наблюдая, как мальчишки гоняют шайбу на детской площадке. Очаровательное существо двенадцати лет от роду и без единого располагающего к себе просвета в облике. Чтобы разрядить обстановку, Роберт ей поёт: Одна подросточек-девица Бандитами была взята, Принуждена им покориться, Была в мансарде заперта Старинный комический романс. Там с девочкой вытворяют разные ужасы в манере девятнадцатого века — морят голодом и холодом, заковывают в кандалы, бросают в океан, однако же — после каждого куплета припев: «Но поутру она вновь улыбалась перед окошком своим, как всегда, рука ее над цветком изгибалась, и из лейки лилась вновь вода». Неугнетаемая и непотопляемая девица. Очень смешно. Не помогает. Все тот же темный взгляд «из-под спущенных век» ему награда. Бормоча под нос классическое «И утка крякает, чия-то дочь», он прибирает со стола и терпеливо ждёт окончания переговоров. Сэнсей, разумеется, отказывается с ней работать. Объяснение предложено стандартное (предельно вежливое): — У меня не получается работать с девочками, увы. Благодарю вас за щедрое предложение, нет! Но дело оказывается не так просто. Немедленно и вдруг (на другой же день) появляется в доме жуткий страхагент и они спорят битый час о непонятном и неприятном. В ход идут сплошные эвфемизмы и Роберт понимает только, что страхагент предрекает злой девочке огромное будущее, а Сэнсей отказывается это будущее ковать. — У меня здесь вам не скотоводческая ферма. Я не умею выводить породу. Я только умею замечать то, что уже есть. А то что я здесь замечаю мне не нравится. Категорически! Что-то нехорошее видится ему в этом неприятном ребенке. Какое-то обещание Зла. И страхагент этого видения не оспаривает. Он только полагает, что имеет место обещание не «Зла», а «Пользы» — титанической пользы для этого мира («вашего мира», говорит он) — «заевшегося, опаскудевшего, упертого чавкающим рылом в тупик». Такого еще не бывало: сосредоточенное наступление на Сэнсея длится две недели. Родители — страхагент, снова родители и снова страхагент. Сэнсей выстаивает. Когда в последний раз Роберт провожает страхагента к выходу и возвращается в кабинет, мрачно сидящий за столом Сэнсей спрашивает его вдруг: — Вы можете себе представить этого человека кругленьким розовеньким поросеночком с усиками квадратиком и с картавым говорком капризного Гогочки? Роберт задумывается и говорит: — Нет. Не получается, воображения не хватает. — И у меня тоже, — признаётся Сэнсей, — Что с нами делает время! А Вы можете представить себе меня стройным, как тополь, и с черной тучей волос на голове, из-под которой не видно, между прочим, этого чертова подзатыльника. Даже и догадаться о нем невозможно? — Могу! — честно говорит Роберт, хотя и не сразу понимает, о каком «подзатыльнике» идет речь. — Льстец, — говорит ему Сэнсей без улыбки и вдруг цитирует Монро (почти дословно): — Человек не меняется на протяжении жизни, он просто становится все больше похожим на самого себя. Это звучит убедительно и Роберт решает не спрашивать, кого он имеет в виду — себя или страхагента. И в чем здесь дело с этой дурной девочкой, он тоже решает — лучше не спрашивать пусть все идет своим чередом, в любом случае Сэнсей наверняка знает, что должно быть, а что нет. Но может быть, как раз в том-то все и дело, что мы не работаем с женским полом? Сто двадцать семь математиков-физиков у нас получается (или сто двадцать восемь? — если считать и Велмата, который возник еще в доисторические времена). И лишь только трое врачей, все как один — кардиологи (почему, кстати?). Сто двенадцать инженеров-управленцев-технарей-изобретателей. По мелочам: гуманитарии, искусствоведы, журналисты, один писатель. И ни одного политического деятеля. И главное, ни одного учителя. Ни единого! Ведь Маришка не учитель, Маришка — детсадовская воспитательница и вообще Мать. А больше девочек в наборе никогда и не было.
Сюжет 16. Григорий Петелин, Ядозуб
СЦЕНА 16/1 Декабрь. Григорий Петелин по прозвищу «Ядозуб», ученик-изгой. Когда Вадим замолкает, Гриша-Ядозуб некоторое время ещё продолжает стоять у окна, глядя во двор. Во дворе ничего интересного нет. На Вадима смотреть было бы гораздо интереснее: греющее душу зрелище полностью уничтоженного человечишки. Унылого и коленопреклоненного. Раздавленного. Но ничего этого нет и эстетически правильно сейчас стоять вот так: спиной, не глядя и как бы даже не видя. В этом «драматургия». И он спрашивает (все еще не оборачиваясь): — Ну, и что ты от меня хочешь? — Не знаю, — говорит Вадим, — Я ко всем нашим обращаюсь. Давайте вместе, хватит гнить по одиночке. Мы можем. Я же смог! — А все-таки? Чем я тебе могу помочь? Ты же не слабый, больной человек… — Да, ладно тебе, Гришка. Все всё давно про тебя знают… — Что именно они знают⁈ Что, собственно, они могут знать⁈ — Ну не знают. Догадываются. Ты умеешь по желанию мгновенно накачивать себя ненавистью. Научи. Мне надо! — По-моему, мы никогда с тобой не были такими уж друзьями, — говорит Ядозуб, — Или я ошибаюсь? — Откуда мне знать? Я к тебе хорошо отношусь. Это ты со мной ссоришься неизвестно почему. СЦЕНА 16/2 Ядозуб поворачивается и смотрит на Вадима нарочито пристально. Он видит его чуть бледное лицо с красными пятнами возбуждения на щеках. Правильный нос. Приоткрытый рот с неуверенной полуулыбкой. Глаза — совершенно как у голодного волка и быстро-быстро мигают. А между прочим, именно этот вот человек придумал ему кличку Ядозуб. Тенгиз предлагал звучное, но очень уж экзотическое — «Олгой-хорхой», и «Ядозуб» в конечном счете победил — в честной конкурентной борьбе. И правильно. Кличка простая, но хорошая, точная. — А где он живет — Аятолла? — осведомляется Ядозуб со всей возможной благожелательностью. — Не знаю. Пока. — А Эраст этот твой Бонифатьевич? — Тоже пока не знаю, — говорит Вадим, — Может уже и не живет после нашей встречи. Их автомобиль упал в пропасть. Возможно он сразу погиб. Или потом умер. Ядозуб снова отворачивается к окну. Он поганец конечно даже не помнит ничего. Для него это было тогда всего лишь маленькое привычное удовольствие — процитировать к месту любимого классика и перейти к очередным делам. Любимое это его дурацкое занятие: приспосабливать к случаю разные цитаты. Дурацкие. Ему ведь даже и в голову не приходило тогда, как это было для меня важно: блокадный архив, шестнадцать писем из Ленинграда в Вологду и обратно. Никогда больше ничего подобного мне не попадалось. И не попадется уж теперь, наверное, никогда… — Ладно, — говорит он, выдержав основательную, увесистую, как булыжник, паузу, — Я тебя понял. Я подумаю. — Да уж подумай, сделай милость. — Милость — сделаю. Восхитительно бледная дурацкая улыбочка ему в ответ. Теперь этот любитель цитат имеет то несчастное выражение глаз, какое бывает у собак, когда они справляют большую нужду. — Не понимаю, правда, что я тут могу сделать. Все эти намеки твои, глупости. Так что ты губу на меня не раскатывай. А этот ваш Интеллигент, он что за птичка такая в виде рыбки? — Да ничего особенного. Профессор. Членкор. Честный человек, вполне приличный. — Я видел его по телику. Породистый конь. — У него между прочим штаб-квартира у тебя в доме, за углом. — А-а… То-то я смотрю, там стада «мерседесов» всегда, как на водопое. Слушай, так в чем же дело? Если он такой у тебя вполне приличный — напрягись! Присядь, надуйся и организуй ему соответствующий рейтинг. Вадим снова улыбается волчьей своей улыбочкой (похожей теперь уж вообще на оскал) и тихо говорит: — В этом все и дело, я не знаю как. Маленькую трубу могу повернуть ненавистью, а большую нет. — Ладно, — говорит Ядозуб, — У тебя все? Тогда иди с Богом. Привет мамане. Она у тебя еще жива, я полагаю? Он видит гнев, бешенство, ярость и желание ударить (в пах, с ноги!), но ничуть не боится — некого ему здесь бояться. Хотел ненависти — получи! Наоборот, он испытывает острое наслаждение, тем более острое, что точно уже знает: ничего он делать с Вадимом и другими драбантами не станет. Палец о палец не ударит. Все что ему причитается по жизни, он получит сам. Jedem das seine. СЦЕНА 16/3 Когда Вадим уходит со своей бессильной яростью уходит, Григорий садится за стол, включает яркую лампу и придвигает поближе папку с письмами.
…Уважаемый Николай Димитриевич! Шлю сердечный привет и спешу известить Вас, что я нахожусь в центре кратера вулканического извержения. Тут национальная болезнь настолько развивается, что грозит запрудить трупами Северный Кавказ. С уважением…
Открытое письмо в Петроград, датировано 7 февраля 1918 года, с ятями еще и с ерами, но без подписи. Неужели уже понятно ему сделалось, что такие посланьица лучше не подписывать? Вряд ли. Но, судя по тексту, прозорливый человек и не без юмора… Достоин известного уважения, хотя наверняка белая кость, высокомерная сволочь дворянского происхождения… Просрали державу.
…Господину Директору Курсов Десятников земельных улучшений для увечных воинов. Уволенного вовсе от военной службы рядового 8-го Стрелкового полка Сергея Николаевича Чеповского, жительст. раз. Кабаклы 927 вер. Омской жел. дор. Я получил от Вас извещение о начале курсов и проспект, отправленные 21 дек. 917 года, я получил 14 февраля 918 г., мне надо быть в Петрограде 20 фев., что, к сожалению, я за такой срок не мог явиться, но ввиду переживаемого момента в России и труднаго почти не возможного проезда по ж. д. я не выезжал; но покорнейше прошу, если курсы не состоялись, а в будущем будут, то непременно известить меня своевременно, я явлюсь. Сергей Чеповской
Сбоку, на свободном местечке, аккуратная и обстоятельная пометка: «1918 года февр. 16 дня отправл.». Да-а-а. Этот уж точно ничего не понял еще. Уволенный от службы рядовой. Скорее всего, контуженный какой-нибудь, а может быть, и безрук-безногий. И не зажиточный, нет — в панике и отчаянии ищет возможности хоть как-то обустроить жалкое свое будущее и не понимает, козявка, что нет у него будущего, нет и быть уже не может… «в центре, кратера Вулканического извержения».
…15 мая по старому. Дорогая Нюся! Сообщи пожалуйста в добром ли ты здоровье и не сидишь ли по приказу большевиков где-нибудь в подвале Смольного? Зная их манеру начинать с конца т.е. сначала схватить и посадить, а затем уже искать причину почему садить, то мы и опасаемся не случилось ли и с тобой такой штуки…
Без всякого сомнения — жирная, дебелая корова. Мещанка. Дура. Ни единой собственной мысли в голове. Если выжила, двадцать лет спустя с такой же идиотской самоуверенностью повторяла за газетами, что «правильно их стреляют… органы не ошибаются, а дыма без огня не бывает…»
…Живем не важно, но еще не умерли от голода, хотя и был один момент, когда мы решили, что нам пришел капут. Живем, собственно, как студенты, всегда случайными деньгами. Вещи продаются очень дешево, ибо наши покупщики почуяли как вороны нашу нужду, а им значит поживу и не дают хоть сносную цену. Как на грех седло не покупается, а это главный козырь в наших руках. Если бы оно продалось то отец немедля поехал бы в Москву хлопотать о пенсии. А то если предоставить естественному ходу вещей то можно будет прождать и еще года или до своей кончины от голода…
Седло какое-то. При чем здесь седло? Может быть, они из помещиков, и осталось у них от прежнего выезда одно лишь роскошное седло. С чепраком. Смотри «Три мушкетера». Впрочем, маловероятно: какая пенсия может быть для помещика в восемнадцатом году? Но с другой стороны, откуда в мещанской или, скажем, чиновничьей семье седло?
…Хорошо бы нам выхлопотать пенсию и уехать скорее отсюда. Уж очень дорогие здесь продукты. Скоро вот продукты будут нам не по карману. Хотя по газетам судя, куда мы собираемся там уже началась холера, но это нас не пугает, ибо от холеры можно умереть или нет, а уж голод то не помилосердствует.
Не-ет, никакой голод вас не возьмет. И уж никакая холера, конечно. Вечные. Вечные! Будьте вы неладны, с пенсиями вашими и с вашими продуктами.
…Что будет, Нюся, что только будет дальше если еще будет этот год неурожай. Все людское зверье поднимется и станет грызть друг друга тогда. Ну да на все воля Господняя…
Это уж точно. И про зверье точно, и про волю Господню. Сколько же лет… сколько веков вы это повторяете: воля Господня, воля Господня. Удобрение.
…Дело в том что хозяин наш всем и каждому говорит, что квартирантами он тяготится, что стоит ему посидеть день и пошить как вся плата за квар. пополнится. А ему важен покой собственной персоны. Но, конечно, он все это лжет и пренахально, ибо такого скупца и спекулянта я еще не видывала. На-днях еще продал картофель тете Катерине за меру 45 ₽ а сам платил своим род. за нее 25 ₽ Это той тете Катерине, за которой посылали в Зч. ночи прося ея обмыть покойницу жену. А послушать его речи, так это прямо святой…
Штамп на письме: «Тверь, 28.5.18». Без малого век миновал, а что изменилось? Картошка подешевела. А может быть, и нет. Это смотря что такое «мера»… Так, теперь у нас почтовая карточка. Вот странно: вся мухами засижена. Что они ее, на стенку вешали, что ли?
…Ваня, привези одну керосиновую лампу, одну оставь для себя и для Нюши. Нюша просит оставить с ея вещами маленькую подушку. Бачил в Сар. не поехал и пожалуй вовсе не поедет…
Отправлено 2.11.18 из Москвы в Петроград. Где они теперь, эта Нюша и этот таинственный Бачил? А керосиновая лампа, очень может быть, и цела. Впрочем, нет, вряд ли. Кто станет хранить керосиновую лампу? Разве что какой-нибудь в конец сдуревший коллекционер.
…Милая Лета. Поздравляю тебя с прошедшим днем ангела. Лета, спасибо тебе за сухари, они очень нужны, т. к. я теперь получаю паек меньше. Отпусков у нас не дают (такое свинство), а то я бы прикатила. Пришли, если можешь, картошки. Поцелуй за меня, только обязательно, Мииксю и Вопи-ка. Борусу Ал. привет. Леля.
Эта открытка отправлена в Петроград из Орла 26.7.19. Сухари, картошка, паек… Они вообще о чем-нибудь еще говорили тогда между собой? Ведь, между прочим, война идет. Генерал Деникин, рейд Мамонтова, Буденный Первую конную организует… На самом деле не Буденный, а совсем другой человек, впоследствии ликвидированный за ненадобностью, но не в этом же дело… А, да на хрен их всех! Получили то, чего заслуживали. Все. Все до одного… А это еще что за ракообразное?
…Estimata sinjoro! Mi tralegis Vian anonceton kaj kuragas skribi al Vi…
Писано из Иркутска в Cerveny Nostelec, Чехо-Словакия, и это уже декабрь двадцать первого. Это мы отложим в сторону. В языках не сильны, нет, совсем не сильны: немецкий со словарем. Странно, как открытка, отправленная в Чехословакию, попала в этот сугубо российский архив?
…Верунчик дорогой, стоим в Армавире. Денечки жаркие, как предыдущие, но очень хорошо. Набегают легкие облачка, ласкающий ветер. Я побывал в городе на рынке и очень разочарован ценами. Черешня 8−15милл фунт. Какая маленькая разница с Петроградом! Малина 15 милл. В Крыловском масло было не дорого (2ф — 25 милл), но, к сожалению, не во что было взять. В бумаге оно расплавилось бы. В другой раз надо собираться в дорогу иначе. С собою провизии брать очень мало, но брать сосуды для молока, масла. Взятая мною провизия почти вся испортилась. Котлеты выдержали 1 день, пирожки дня 2, колбаса вся погибла. Бросать ужасно жаль особенно то, что сделано заботливыми ручками. Целую крепко…
Послано из Армавира в Петроград, 22.6.23, уже отъелись, уже котлеты жрут, масло фунтами. Пирожки… Как с гуся вода! Будто и не было ничего ни голода, ни войны, ни катастрофы. Все проходит! Одни котлеты вечны, сделанные заботливыми ручками…
Сюжет 17. Прогулка с пуделем Тимофеем
СЦЕНА 17/1 Григорий пристраивается к компьютеру, чтобы занести все данные по конвертам и открыткам в базу, но тут Тимофей объявляется из своего логова — сначала кладёт горячую морду на бедро, а потом, оставшись без ответа, тыкает носом под локоть, крепко и настойчиво. Ядозуб смотрит на него сверху вниз и говорит: — Животное. Обоссался уже⁈ «Еще нет, но скоро», — откликается Тимофей, усиленно вращая обрубком хвоста, попискивая и страстно дыша. Потом он, задрав тощую задницу, ложится на передние лапы и так мотает головой, что черные уши его разлетаются как лохмотья на ветру и слюни летят во все стороны. Надо и пора выводить. С семи утра человек не ссамши. Не то что некоторые, привилегированные, которые по два раза в час… Смешной пес, ей-богу. Хорошие люди — собаки. В отличие от людей. Собаки — хорошие люди, а вот люди — паршивые собаки. — Интересно мне знать: почему Вадим называет тебя Ермак Тимофеевич? — приговаривает он вслух, приспосабливая поводок к ошейнику, — Какой же ты Тимофеевич? Ты у нас какой-нибудь Рексович. Уж как минимум Артемонович… Артемонович не возражает — он рвётся гулять и согласен на любой вариант. СЦЕНА 17/2 Перед выходом он смотрится в зеркало. Поправляет берет. Ласкает горстью восьмидневную щетину. Остаётся вполне доволен собою и осторожно приоткрывает входную дверь. Маловероятно столкнуться здесь с опасностью, но как известно самые неприятные случаи в жизни именно маловероятны. Осторожность еще никому не вредила. Он выходит в коридор и придерживая рвущегося с поводка Тимофея, принимается тщательно запирать дверь на свою территорию. За этой дверью у него все свое: шесть с половиной квадратных метров и своя кухонька с газовой плитой, и свой санузел со своей страшненькой на вид, но вполне годной к употреблению ванной. Когда-то здесь жила прислуга. Как же ее звали на самом деле? Анастасия Андреевна ее звали, вот как. А он звал ее Асевна и любил больше всех на свете. Она была большая, мягкая, добрая и около нее всегда замечательно пахло тянучками. Кроме нее он пожалуй никогда не любил. Пока он возится с замками (замков три плюс специальное стопорное устройство для надежности), из-за поворота бесшумно появляется фигура в белом и останавливается в деликатном отдалении, — странная и даже жутковатая в колеблющемся свете невидимой лампады. А он вдруг слышит монотонное пение на самом пределе слышимости, и не пение даже в привычном смысле этого слова, а как будто в несколько голосов полушепотом читают нараспев что-то ритмичное. СЦЕНА 17/3 Японцы — Здравствуйте, — говорит он на всякий случай в адрес белой фигуры и получает в ответ беззвучный поклон со сложенными у груди руками. Узкоглазое темное лицо неподвижно и не выражает ничего, кроме абсолютного нечеловеческого спокойствия. Он ждёт две секунды, но более ничего не происходит. Да и не может происходить: арендную плату они внесли (строго в соответствии) четыре дня назад, а больше предмета для общения у них нет, да и быть не может, и он вежливо говорит: «Саёнара», мгновенно исчерпав свои познания в японском на добрую четверть. Он всегда вежлив с этими людьми, но на самом деле они не нравятся ему — точно так же как и все прочие люди на этой земле. Однако эти узкоглазые платят деньги, хорошие деньги за те четыре комнаты, где он жил когда-то с родителями и куда теперь вход ему запрещен. Не потому запрещен, что загадочные арендаторы не хотят его там видеть — может быть, они как раз и не имеют ничего против того, чтобы пригласить, познакомиться поближе, обласкать, может быть, даже попытаться приобщить его к этому своему пению шепотом, к странно пахнущим своим лампадам и к белым одеяниям. А потому запрещен ему туда вход, что он сам себе его запретил, раз и навсегда отрезав себя от того, что было когда-то, и оставив от прошлого только комнатку Асевны с личным своим сортиром и персональным вход-и-выходом, который в прошлом назывался «черный ход». СЦЕНА 7/4 Чёрная лестница Он осторожно прислушиваясь и оглядываясь спускается по черной лестнице, которая на самом деле не черная, а грязно-серая, с грязными окнами во двор (которые не моют со времен становления советской власти), с прихотливо изуродованными, скрученными каким-то невероятным силачом железными клепаными перилами (пребывающими в этом первозданном виде еще со времен блокады). На Тимофея здесь вся надежда: он чутко не любит незнакомых и никакой бомж, никакой посторонний бандюга не имеет шанса уклониться от его неприязненного внимания. Впрочем по черепу на этой лестнице можно получить и от хорошо знакомого человека, например, от Кости-Драника с четвертого этажа. СЦЕНА 17/5 Час собаки Оказавшись на бульваре он предоставляет наконец Тимофею свободу постоять с задранной правой задней столько времени, сколько это необходимо для полного удовлетворения. А сам между тем внимательно оглядывает окрестности. Час Собаки уже наступил, но в поле зрения слава Богу ничего по-настоящему опасного не наблюдается. Есть мраморный дог, вышагивающий словно собственный призрак рядом со своей элегантной хозяйкой, этакой накрашенной сукой в мехах и с неестественно длинными ногами. Есть знакомая старая овчарка с отвислым пузом и провалившейся спиной. И еще какая-то мелочь мелькает между деревьями. Извечно унылая такса длиной в полтора погонных метра. Визгливая, но безопасная болонка с шестого этажа и еще какая-то черненькая, незнакомой породы и вообще незнакомая, с хозяином в виде шкафа, с ножищами, словно у Идолища Поганого. Главного врага черного терьера Борьки не видно пока и даст Бог не будет сегодня вообще. Он со своим омерзительным новороссом иногда пропадает на несколько дней совсем, а иногда гуляет в другое, не как у всех нормальных собак время. Задерживаясь у каждого дерева они шестуют до самого конца бульвара ни с кем не подравшись и вообще тихо-мирно-индифферентно. Тимофей идет без поводка: он не из тех, кто уносится вдруг в полном самозабвении — пусть даже за самой привлекательной дамой. Он так боится снова потеряться, что даже не отбегает дальше второго дерева. А если это и случается ненароком, то тут же останавливается и ждет, совершая ритуальные вращения обрубком хвоста. СЦЕНА 17/6 Смешной пес ей-Богу. Здорово надо полагать натерпелся он от предыдущих своих хозяев, а может быть просто забыть не может ужасов безпривязного своего существования в большом городе, равнодушном как поребрик и жестоком как голодная смерть. Он совсем уже собирается развернуться на сто восемьдесят (тем более, что природа, а точнее — проклятая аденома, уже напоминает, что «пора вернуться в хазу, к родному унитазу»), но задерживается обнаружив за углом видимо в районе той самой штаб-квартиры, о которой говорил закаканец-Вадим, небольшую но вообще-то не типичную здесь толпу обывателей, запрудившую все пространство тротуара и даже разлившуюся отчасти на мостовую. Блестящие крыши «Мерседесов» плавают в этой толпе как островки в половодье. Что-то там происходит. Митинг какой-то. А вернее сказать — встреча с кандидатом в губернаторы. Нет ни одной связной мысли в голове и никаких ясно осознаваемых или хотя бы на что-то знакомое похожих желаний. Физиология. Транс. Ноги идут сами собой, а в голове крутится несвязица, изрекаемая отвратительно бархатным голосом: «…Сегодня мы с вами начали позже, а потому надлежит нам закончить раньше…». СЦЕНА 17/7 Ненависть У него всегда было великолепное зрение. Он как легендарная мамаша Тихо Браге видит простым глазом фазы Венеры и способен кучно посадить все пять пуль в «восьмерку» точно на одиннадцать часов. Ненависть вспыхивает и принимается расти в нем как гнойная опухоль. Безболезненно но быстро. Ее уже порядочно накопилось за последние полгода, но до этого момента она живет в нем тихо, безобидная и безопасная, как застарелая скука. А сейчас пробуждается и принимается пожирать пространство души, и пульсирует там, выдираясь на волю, зеленовато-желтая, ядовитая и опасная, как боевой хлор. Она душит. Хочется кричать, а она застревает в горле — не даёт дышать и жить. Хочется вонзить ее в это белое, холеное, тренированное, вечно здоровое тело, как белая кобра вонзает кривые зубы свои, чтобы ворваться в жертву ядом. Убить. Смутно он помнит и понимает, что — опасно. Вокруг слишком много народу. Охранники с сумрачно-напряженными лицами шарят глазами, а один уже уставился и смотрит в упор, старея лицом, уже приготовившись, уже целясь… Это не остановило бы его. Его и выстрел в горло не остановил бы сейчас, наверное, — подступает, вздувается, напрягается, готовится взорваться, прорваться, вспыхнуть, словно чудовищный, противоестественный, сверхъестественный оргазм… вот сейчас — вылетит ядовито-желтым, удушающим, выжигающим, стометровым языком… еще немного… вот сейчас… нельзя, нельзя, опасно, двое уже смотрят… СЦЕНА 17/8 И тут вдруг подступает снизу, схватывает мгновенно и остро (у врачей это называется — «императивный позыв»), и ненависть мгновенно поникает, растворяеятся обессиленно, уходит на дно, уходит в ничто, а ноги — опять же сами собой — несут его прочь, домой, скорее, еще скорее. А тот, вальяжный, безукоризненный и любимый массами, даже ничего не замечает. Охранники — да, замечают, явно что-то заподозривают, хотя, конечно, так и не понимают что к чему, а барин этот демократический даже и не чувствует ничего. Глухарь на току… Вернуться, думает он с вялой злобой. Вернуться и добить гада… Он знает что не вернется. Сегодня — нет. Завтра. Потом. Он вспоминает что говорил давеча Вадим и хихикает: не отломится тебе ничего, не выберут его никогда, потому что я его выбрал, а ты — знай себе надейся, ты получишь то, что тебе только и причитается по жизни — горестное разочарование, а не $25 тыс. Ибо сказано, разочарование есть горестное дитя надежды.
Сюжет 18. Тенгиз, психократ
СЦЕНА 18/1 Ядозуб Телефон Ядозуба звонит неожиданно громко. Потому что неожиданно. Семь часов. Кто бы это мог быть? «Полковнику никто не звонит…». Оказывается, Тенгиз. Психократ. Он побаивается Тенгиза. С этой зверюгой свирепой следует держать ухо востро. Этот не шутит и шутить не любит. — Олгой-Хорхой? Приветствую тебя. — А, господин Психократ, лично? Ты еще жив? — Не дождешься, Олгоша. Он же — Хорхоша. Слушай, ты Димку Христофорова давно видел? — Сегодня видел. Отвратительное зрелище. — Значит, ты в курсе? — В курсе чего именно? — В курсе его проблем и предложений? — Да. К сожалению. Всю жилетку он мне своими соплями залепил. — Понятно. Так вот имею тебе сообщить. Мы собираемся у меня завтра, в девятнадцать часов. — Кто это — «мы»? — Драбанты. Деды. Все. — А я здесь при чем? — Не п_зди, Григорий! Это серьезное дело. Это нас всех касается. Сегодня — Димка, завтра — ты. — Это, ты не… это самое. Ради меня вы уж никак не стали бы собираться. — Уверяю тебя, стали бы. — Да вы же все меня терпеть ненавидите! — Не преувеличивай, Олгоша. Не преувеличивай своего общероссийского значения. Ты человек малопривлекательный. Это, блин, верно, но ты — один из нас, и никто этого обстоятельства пока не отменял. Да и не сможет отменить. Проще было не спорить. Проще было соглашаться, а потом делать по-своему. — Ладно. Убедил. Я подумаю. В девятнадцать часов, говоришь? А завтра у нас что — пятница? — Да. Завтра, у меня, в девятнадцать часов. — Я подумаю. — И не п_зди! — Постараюсь. А ты — живи. Если получится. — Я же тебе уже сказал, блин: не дождешься! СЮЖЕТ 18/2 Ольга Тенгиз кладёт трубку на рычаг осторожно, словно она тончайшего фарфора, и шумно выдыхает через нос. — Жуткий тип, — говорит он. — Придет? — спрашивает Ольга. — Не знаю. Вообще он меня побаивается, так что может быть и придет. — А ты его разве не побаиваешься? — она внимательно разглядывает себя в зеркале, будто видит впервые после долгого перерыва. — Есть немного. — Но почему? Я с ним как-то разговаривала по телефону. Вежливый. И совсем безвредный, если судить по голосу. — Да. Но внешность обманчива, как сказал ёж, слезая с сапожной щетки. — Не пошли, пожалуйста. А какой у него талант? — Он замечательно умеет ненавидеть. — Значит, ваш Сэнсей и ненависти учит тоже? — Сэнсей никого и ничему не учит. Он только открывает ворота. — Как-это-как-это? — Человек смотрит и видит: перед ним забор. Или даже — стена. Каменная. А Сэнсей говорит: — Вот дверь, отворяй и проходи. — Ну? — И человек проходит. — А как же ненависть? — Он вошел не в ту дверь. Это ошибка. — Сэнсей ошибается? — Да. И не так уж редко. Он дал Гришке «Американскую трагедию», а Гришка вместо этого прочел «Путешествие на край ночи». — Не понимаю. — А никто не понимает. Сэнсей, думаешь, понимает? Хрена с два. — Ты можешь без крепких выражений? — Вообще-то могу, но зачем? — По просьбе трудящихся. — Слушаюсь. Голос трудящихся — Глас Божий. — Расскажи лучше про этого своего Олгой-Хорхоя. Что это, кстати, значит — Олгой-Хорхой? — Олгой-хорхой в переводе с монгольского значит «страшный червяк». Есть такая легенда, будто он водится в пустыне и убивает на расстоянии. То ли ядовитым газом, то ли электрическим разрядом. — А при чем здесь твой Гриша? — Слушай, княгиня, зачем тебе все это знать? — Мне его жалко, — говорит Ольга. — Вот тебе и на. Ты же его не видела никогда. — Вот и расскажи. — Он маленький, толстый, всегда небритый человечек с неподвижным взглядом. Очень неопрятный. — С плохими зубами? — Не помню. Кажется. Он не имеет обыкновения показывать зубы. — И не улыбается никогда? — По-моему никогда. С чего бы это ему улыбаться? Он один как перст. Ни родственников, ни друзей. — Почему? — Родственники все померли, а друзей он разогнал. — Зачем? — А как ты думаешь, приятно общаться с человеком, который при встрече всегда спрашивает: «Ты еще жив?». С изумлением. — Не знаю. Наверное неприятно. Но он же не всерьез это спрашивает? — Откуда мне знать, может быть и всерьез. Было время он входил в компанию, но потом отошел. Просто перестал появляться. И звонить перестал. Сделался сам по себе. Сидит в своей каморке как каракурт в норе и читает чужие письма. — Зачем? — Хобби у него такое. Скупает старые семейные архивы. Бродит по свалкам, по разным помойкам, собирает старые письма. Как бомж. Если стоит дом предназначенный к сносу, он тут как тут, наш Олгой-хорхой. С мешком и с фонариком. Спелеолог хренов. — Ты его здорово не любишь, правда? — А за что его любить? За то что он всех нас ненавидит? — Ну и что? Ты тоже всех ненавидишь. — Неправда. Меня просто тошнит иногда. А вот он, да, ненавидит. — Откуда ты взял? — А вот ты приходи ко мне завтра, сама посмотришь. Ольга делает гримасу: — Нет. — Что нет? — Не приду. Мне с вами не нравится. — Почему кстати? Давно хотел спросить. — Сама не знаю. Мне с вами жутко. Или противно. Или жутко противно. — Вот странно! Ведь это все нетривиальные люди. Что ни личность, то фигура. — Я не хочу об этом говорить. Расскажи еще лучше про своего Олгоя-Хорхоя. — Он как раз из нас самый наверное серый. Совершенно не знаю что еще о нем рассказывать. — А кто у него родители? — Они померли все. Мать, ему еще года не было. Отец, лет уж тридцать как помер. Выдрал его однажды ремнем, дико, со злобой, за какую-то мелкую пакость, и сам же тут и отрубился. Сердце. Он у него был тоже нетривиальный человек — знаменитый архитектор, строил виллы для начальства. Лауреат, академик, партайгенацвале. Пил по-черному всю жизнь. Человек могучих страстей и слабого здоровья. Любимое присловье у него было: «Все на свете херня или залепуха»! СЦЕНА 18/3 Он замолкает, идёт на кухню, извлекает из холодильника банку джин-тоника, откупоривает, хлебает, а потом, спохватившись, спрашивает: — Хочешь? Она нетерпеливо мотает волосами и говорит: — Рассказывай дальше. — Да я не знаю ничего толком. Ну остался он с мачехой. Ему десять лет, а мачехе — двадцать. И была она неописуемая красавица и вполне законченная блядь. Извини но из песни слова не выкинешь. Пережила своего архитектора на двадцать лет. Пила по-черному. А под конец жизни еще и кололась. Жила одна в пяти комнатах. Продала в конце концов все — ковры, хрустали, до последнего стула. Оставила после себя голые стены и Гришанин закуток, где он ютился с какой-то старухой, с прислугой. Она ему была что-то вроде Арины Родионовны. Да ну его к черту, лапа, иди ко мне. — Не смей называть меня лапой! — Что это вдруг? — Потому что это твой Роберт придумал. — Хорошо. Я буду тогда называть тебя ногой. Ножкой. Нога моей судьбы. Прощайте, други, навсегда, страдать я боле не могу: судьбы рука сломала любви ногу. — Господи, как я от тебя устала! Подвинься. — М-м-м? — Нет. Не хочу. Прекрати. — Головка болит? — Все болит. Я между прочим целый день стирала. Отстань. — Вымрем! — Ничего, не вымрем. Одна знаменитая ваша Мариша обеспечит воспроизводство, и с лихвой. — Ну не знаю. У Маришки трое. Или четверо? Не помню. Пусть даже четверо. У Эль-де-преза — двое. У Роберта — один. У Юрки-Полиграфа — ноль и ничего не предвидится. У Димки — ноль… — Зато у Андрей Юрьевича… — Да это верно. Но они у него все незаконные. — А какая разница? — Никакой. М-м? — Отстань я тебя прошу. Лучше посуду помой. — Ей-Богу вымрем! Вот увидишь, нога души моей!
Лирическое отступление №5. «Отец Ядозуба»
Он возвращается домой рано, снимает пиджак, аккуратно вешает его на плечики и говорит жене (не глядя, распутывая галстук): — Водки! Она мечется в столовую и возвращается со стопочкой на подносике (три четверти стопки, пикуль на блюдечке, салфетка углом). Он брезгливо принимает стопку, выплескивает ее на ковер, сам проходит к буфету и наливает полный фужер. Выпивает в три глотка. Всасывает воздух через побелевшие ноздри. Стоит неподвижно несколько секунд, потом спрашивает (по-прежнему, не глядя): — Дома? — Дома — говорит жена шепотом. Она уже безусловно все знает: позвонили, доложили, обгадили своим радостным сочувствием с ног до головы. Через всю квартиру, ступая тяжело (словно весь день грузит мешки на станции), он проходит по коридорам, распахивает дверь с табличкой (украденной где-то в присутственном месте)«ПРОШУ СТУЧАТЬ», входит в комнату и останавливается у порога, не закрывая за собой дверь: намеревается только два слова сказать и сейчас же уйти (ненависть душит, пополам со стенокардией). Наследник занимается любимым делом: перебирает старые бумаги. Старыми бумагами все в комнате завалено. Словно это не комната подростка, а какой-нибудь архив домжилуправления. И пахнет все старой бумагой, а у стены стоят, перекосившись, два рыжих облупленных чемодана — давеча притащил с какой-то свалки. С клопами и тараканами. На отца он глядит мельком и прячет глаза — лицо, только что розовое и азартное, сразу делается неподвижно и словно бы желтеет. Он хочет сказать мальчишке только одну фразу, но такую, чтобы в ней было все. «Ты понимаешь хоть, в какую яму меня свалил? — метается беспорядочно в голове у него, — Что теперь со мной сделают эти говнюки, понимаешь?» И вдруг всплывает: «Ох, ему и всыпали по первое! По дерьму спеленутого — волоком» Это он Галича вспоминает. Как будто время и место! Но уж очень это точно и про него: «Раздавались выкрики и выпады, ставились усердно многоточия, а потом, как водится, оргвыводы: мастерская, выговор и прочее…» «Мемориалу моему конец!» — вдруг понимает он с пронзительной ясностью. Впервые понимает и принимает это как неизбежную данность. «Покаюсь я, не покаюсь, осудю, не осудю этого мелкого паразита — мемориал мне теперь не дадут. И ничего больше не дадут никогда. До конца жизни буду частные заказы клепать. Конец архитектору Петелину — полный и окончательный пизд_ц внакладку». Но сказать как тут же выясняется нечего. Нечего ему сказать этому желтолицему толстенькому подростку, у которого два деда не вернулись с Отечественной и который в компании дружков (уже третий год подряд, оказывается) празднует день рождения Гитлера. В компании у него: сын первого секретаря райкома; сынок зампредседателя горисполкома; племянник директора завода, члена бюро обкома. И всем им сказать бы нечего, даже если бы они все оказались внезапно здесь, перед ним. — Ну почему — Гитлера? — говорит он, наконец, спертым голосом, — Объясни, я этого не понимаю. — Потому что двадцатое апреля, — говорит сын Главного Архитектора неожиданно охотно и даже глаза на Главного Архитектора поднимает. И глаза эти честные, круглые, но со странной желтизной. Впрочем ответа главный архитектор все равно не понимает. — Ну и что из того, что двадцатое? — спрашивает он. — День рождения, — объясняет наследник и мельком улыбается. Видимо ему нравится, как удачно он отвечает. Видимо он сам себе вдруг нравится — здесь и сейчас. Видимо он совсем не понимает своего положения. Гаденыш. Вша. — Ты что, не любишь евреев? — спрашивает он просто по инерции. Чтобы не ударить. Чтобы не размазать гаденыша по стене. — А кто их любит? — лениво, вразвалочку отвечает наследник. И рот кривит презрительно. На отца он не глядит теперь совсем. — Они сами себя терпеть не могут, — добавляет он. — У тебя же мать была наполовину еврейка, — говорит главный архитектор Петелин. — А я-то здесь при чем? — возражает наследник и добавляет с отвращением, — Это ваши дела. Разбирайтесь. Тогда Петелин-старший шагает к нему через всю комнату уже не помня себя. Все перед ним делается желтым, стены плывут, в ушах возникает механический не то вой, не то дребезг и он как на рогатину, как на пулю налетает на желтый немигающий светящийся взгляд. Его словно ледяным гноем окатывает и он оказывается на полу, на спине, затылком и спиной в обломках развалившегося стула, а грудь ему словно режет ножом. Последние минуты приходят. Он это соглашается принять окончательный приступ катастрофическогоневезения последних дней. Он пытается подняться, елозит ногами, руками, опирается кое-как на ковер, который ходит под ним ходуном. Невыносимо воняет горелой бумагой, душит вонью, дышать совершенно нечем, а в голове бродит какая-то несообразная чушь. Он мучительно возится на полу, все еще надеясь встать и смотрит на наследника. Как наследник шарит лупой по очередной дряхлой бумажке. Как бережно бумажку свою поднимает и смотрит ее напросвет. Как улыбается мерцающей своей, слабой, но довольной улыбкой. Видимо ему удаётся подняться и он обнаруживает себя в коридоре. Еле передвигая онемевшие ноги он ползет вдоль стены, распластавшись по ней грудью, срывая одну за другой гравюры в багетах за стеклом, развешанные на уровне лица. Потом гостиная где он лежит на ковре рядом со столом красного дерева. Скомканная скатерть под головой. Жена со шприцем, розовые губы шевелятся, глаза стеклянные от слез. Молодая еще девчонка, всего шесть месяцев как женился, ее еще драть и драть. — Желтый, — говорит он и это его последние слова, — Зубы желтого. Зубы желтого обломаны!
Сюжет 19. Матвей Аронович Вул, великий математик
СЦЕНА 19/1 Декабрь. Пятница — Ну и ночка получилась, распроетить-её! С такой вот энергичной и малоинтеллигентной фразой на устах просыпается Матвей Аронович Вул, более известный среди друзей и знакомых как «Велмат», то есть Великий математик. Утро еще не начинается. Семь утра. Комната его дачи за ночь выстужается основательно. Вадим пластом лежит на кровати, уткнувшись носом и лбом в стену. Тулуп валяется на полу, распахнув лохматые внутренности. Жуткая ночь. Чадная ночь. СЮЖЕТ 19/2 Вадим Когда они приезжают сюда Вадим пьян. Когда Матвей заехал навестить его — на всякий случай, голос Вадима не нравится ему по телефону: пьяный, надтреснутый голосишко. De visu Вадим оказывается еще хуже, чем его голос по телефону. Он дома один и он вдребезги пьян, словно пьет уже добрую неделю смертным запоем. Хотя вчера еще по телефону был вполне человекообразен и даже шутит в обыкновенной для себя манере. — А Софья Ефимовна где? В ответ на этот вполне невинный и естественный вопрос Вадим еще более перекашивается лицом: — Не-ет, голубчик… Не получится у тебя и не надейся даже! А потом и вовсе показывает фигу — чтобы никаких уже сомнений в отрицательном ответе не оставалось. Мамы Вадимовой дома нет и не скоро будет, а поэтому придется ему, Матвею, здесь сидеть, потому что оставлять Вадима в таком виде одного попросту безответственно. И он остаётся и допивает вместе с Вадимом большую бутылку синеватого терпкого дерьма, а потом еще одну бутылку. Какую-то древнюю наливку из затхлых запасов и ночка летит. СЦЕНА 19/3 Три истории Слава Богу хоть в собеседниках Вадим не нуждается. Он все время говорит сам и три совершенно дикие истории причудливо переплетаются в его сознании. Первая история видимо реальная — про Сатану с жалом вместо указательного пальца. Кавказская история про угрозы и требования. И Вадиму он не просто грозил, а еще и пытал его какой-то поганой пыткой. Вторая история — про то как некая компашка из пяти человек пыталась вылезти из джипа (на Бермамыте? в Каменномосте?) упавшего в пропасть все там же, на Кавказе. И никак! До такой степени все они переломались пока летели. А некий огромный гражданин сломал себе шею и умер. И все остальные, похоже, тоже уже мёртвые. И среди них тот Сатана с переломленным указательным пальцем. И он вдруг открывает глаза и молча смотрит на Вадима. А потом тихо говорит: — Ты нас убил и теперь хрен тебе, а не $25 тысяч! Аятолла позаботится. А потом появляются какие-то люди плачущие над трупами из джипа и произносящие угрозы в адрес Вадима, обвиняя его в их убийстве. А тот Сатана знай себе лежит и притворяется мёртвым. Странная, малоправдоподобная, явно выдуманная история без сколько-нибудь определенного конца, да и без определенного начала, пожалуй. А третья история совсем странная. Там фигурирует Юрка Полиграф, пасмурная ночь с дождем, казино «Мираж» на Петроградке, карточный стол для покера, неприятный какой-то человек, который сидит с ними рядом за столом и всё время им проигрывает. И вдруг поблизости от них каким-то волшебным образом образуется Юркина Жанка и они отдают ей большую пачку долларов на покупку квартиры. СЦЕНА 19/4 Квартира Вадима В большой комнате Вадимовой квартиры, где все разбросано и горит верхняя люстра, а торшер лежит на боку рядом с диваном, стоит атмосфера болезненного бреда и страха, превратившегося в ужас. Темный ужас. Бледный ужас. Матвей хватает Вадима за руки, не давая ему еще что-нибудь разбить, повалить, разгромить, и растоптать. Вдруг звонит телефон. Глухо, задавленный диванными подушками, неожиданный, словно внезапный человек на пороге. — Кто это? Мама? Мама, я же просил не звонить! Все в порядке у меня, просто насморк. Мама, я же просил не звонить. Не звони больше. И Вадим вешает трубку и сразу же без перехода, уже Матвею: — Просил же: не звони! Прослушивается же все. Теперь они ее засекли. Спрятал, называется. Сигарета, трясущаяся рука с зажигалкой, красные скошенные глаза: — Убьют — ладно. Это еще не так страшно. Плевать. Но ведь пытать будут. Искалечат, суки, изуродуют. В инвалидную коляску посадят на всю оставшуюся жизнь. И я не успею их убить ДО, ненависти не хватит. Вадим садится на стул: — Да, бывает со мной! Знаешь, как это бывает? Я вдруг вижу как бы связь вещей. Дорогу вижу по которой все катится как по рельсам. Но ведь ничего же больше этого! Почему они хотели, чтобы я делал невозможное? Это же так понятно. Если человек видит дорогу, это же не значит, что он может ее проложить. А это даже и не дорога. Это труба большого диаметра. У меня от нее клаустрофобия начинается. Только маленькую трубу ворочать могу. Но и для этого нужна ненависть. А где её взять? Гришка Петелин, гад, своими секретами не делится. СЦЕНА 19/5 Маленькая Вадим вдруг тревожится: — Где маленькая⁈ На утро же оставалась. Специально оставил. Ты взял? Отдай, не будь гадом! Верни, ну пожалуйста, ну я тебя прошу. Матвей, чтоб ты сдох, отдай маленькую, евр-р-рей, сука! Вадим лезет за диван, отпихивает поваленный торшер, находит бутылек, обнимает ладонями, прижимает к щеке, как любимого котенка. Матвей пытается уложить его баиньки, но куда там! Его вдруг несёт на кухню, варить кофе. Кофе ему бедолаге срочно нужен. Слышно сначала, как у него там посуда летит на пол, а потом вдруг тянет по квартире газом. Оказывается, включил все конфорки, ни одну не зажег, стоит с джезвой в руках и весь перекосившись от ужаса смотрит в кухонное окно на двор, где какие-то вполне мирные, и женского пола в том числе люди то ли загружаются в черную «Волгу», то ли, наоборот, выгружаются из. Уже основательно заполночь, когда Матвей принимает решение увезти его отсюда на хрен. Подальше. Пусть хоть отоспится спокойно на природе. Поразительно, но Вадим не возражает. Даже наоборот, сам тут же бредёт в прихожую одеваться, злобно приговаривая: — А вот хрен вам, не достанете. Сегодня четверг, а завтра уже пятница. Хрена вам за щеку. Буду большим и сильным, раз так хотите. Всех убью, нахрен, я уже умею. — Мотли! — кричит он, — А как насчет хеджирования пакета ГКО с помощью фьючерсов на завтра, по факту⁈ СЦЕНА 19/6 Хвойное В машине Вадим сразу же засыпает. Словно выключают электричество. И спит самым благополучным образом. Тихо и крепко. Но на подъезде к Хвойному просыпается и на даче начинается все сначала, включая беспорядочное бормотание по поводу кавказских дел, а также истерические попытки разыскать забытую и оставленную в городе маленькую. Матвей одевается и выходит на воздух. Надо сходить в сарай, пополнить запасы дров в доме, но он задерживается на крыльце изо всех сил вдыхая и выдыхая чистейший воздух, колючий от мороза и свежий, как хвойная лапа прямо из леса. Морозная тишина лежит над миром, даже собак не слышно, и мертво светится сквозь елки окна соседнего слева особняка, где по обыкновению весь свет включен и при этом ни единой души, ни малейшего движения не видно, словно не особняк это, а заколдованный дворец. Все как всегда. Матвеев «жигуленок» в полном порядке. Стоит там, где и полагается ему стоять, тихонечко мигая красной точкой включенной сигнализации. В доме справа уже видимо народ просыпается и толстый белый дым поднимается из печной трубы. Но и там все тихо и недвижимо. «А чего ты здесь ожидаешь, Жорж Данден, — думает Матвей, спускаясь с крыльца, — Филера, примерзшего плечом к телефонному столбу напротив? Или толпу бандитских „мерседесов“, сгрудившихся перед воротами? Не смеши людей! Не так все это делается. Странные какие-то истории. Есть в них некая раздражающая избыточность. Чрезмерность какая-то» Он пытается уловить быстро промелькнувшую трезвую и очень ценную в этом бредовом хаосе мысль. Но упускает. Мысль уходит в муть и мрак подозрительных артефактов. Теперь надо ждать, когда она снова вынырнет. Ничего время есть подождем. Сегодня еще только четверг, пардон, уже пятница. Пока еще только пятница и сегодня мы все встретимся у Тенгиза и найдем решение. Если оно есть. Он притаскивает и укладывает в прихожей три вязанки дров, топит печку в комнате, идёт на кухню и ставит на газ полчайника воды. Потом, шарит по сусекам. Еды не то чтобы нет совсем, но она вся какая-то безнадежно далекая от окончательной готовности к употреблению. Сырье. Даже не полуфабрикаты, а именно сырье: мука, крупа, свекла, морковка. Впрочем в холодильнике обнаруживаются куриные яйца. В трех экземплярах. Но с хлебом совсем плохо — каменная полубуханка ржаного, вся в мрачных трещинах, словно среднеазиатский такыр. СЦЕНА 19/7 Пятница Когда он возвращается в комнату чтобы подбросить дров в печку, Вадим уже сидит в постели, накинув на плечи тулуп и рассматривает в маленькое зеркальце свою распухшую физиономию со смешанным выражением отчаяния и крайнего отвращения. — Слушай, — говорит он, — Сегодня среда или четверг? — Пятница сегодня. — Врешь! — Зуб даю. — Так сегодня нам к Тенгизу идти? — Всенепременнейше! Вадим стонет и принимается мять себе щеки и лоб, словно пытается таким образом привести все это свое хозяйство в порядок. — Ну а как насчет хеджирования портфеля ге-ка-о с помощью завтрашних фьючерсов? — спрашивает Матвей осторожно. Это контрольный вопрос. Несколько секунд Вадим молчит, но потом отвечает: — Увы. На завтра могу гарантировать только результаты вторичных торгов ге-ка-о о-эф-зе из дилингового зала. И курс доллара. Оборотную массу долларов займи у Полиграфа, у него есть. «Слава Богу! Очухался! — мысленно произносит Матвей и присаживается перед печкой с кочергой наизготовку, — Хм-м, если иметь такую точную информацию на завтра и оборотный капитал, мы очень скоро миллиардерами станем!». — Как я был вчера? — спрашивает Вадим. — По-всякому. Хорош тоже был. Иногда. — Много всякого наплел? — спрашивает Вадим смущенно. — О, да! Не без того. — «Иногда лучше жевать, чем говорить!» — сообщает Вадим как бы демонстрируя свое благополучное возвращение в мир реальностей и тут же осведомляется, — А пожевать ничего не найдется в этом доме? Солененького бы чего-нибудь, а? — Соль есть, — говорит ему Матвей, — Килограмма два. Сейчас организуем. Имей в виду, мне к двенадцати надо в Зеленогорск, на семинар. Поедешь со мной или здесь останешься? — Я подумаю, — говорит Вадим.
Сюжет 20. Андрей Юрьевич Белюнин, Страхоборец
СЮЖЕТ 20/1 Есаул В это самое время драбант Андрей Юрьевич Белюнин, имеющий среди друзей прозвище Страхоборец, имеет стрелку с Корнеем Аверьяновичем Есауловым, известным в определенных кругах главным образом как Корень или Есаул. Беседа происходит в пустой квартире нового элитного дома. Переговорщики сидят на больших ящиках из-под какой-то роскошной аппаратуры, оба курят «Мальборо», а пепел стряхивают на брошенную на пол газету «День Икс». Хозяин всему этому соответствует вполне: серое с иголочки пальто до щиколоток, галстук цвета бордо с черной искрой, бледное аристократически вытянутое лицо выбритое идеально, вдохновенные русые кудри под молодого Бетховена. Перед Андреем русский дворянин в десятом поколении, дитя тургеневских усадеб, чудом сохранившийся элитный экземпляр. Только вот глаза выдают его, осторожные, неспокойные глаза опытного хищника вполне от мира сего, причем в самой грязной и страшной мира сего ипостаси. Андрей знает кто перед ним и это знание накладывает отпечаток на восприятие. И правильно делает, что накладывает, ухо с этим Есаулом надобно держать востро. СЦЕНА 20/2 Шамбола — А что же сам Александр Александрович со мной не связался? — как бы между делом спрашивает Есаул, внимательнейшим образом наблюдая за собеседником. — А он в отъезде. Далеко отсюда. Очень далеко. Есаул кивает, давая понять что ответом удовлетворен. И снова как бы между делом: — А как Вы с ним познакомились, Андрей Юрьевич? Если не секрет, разумеется. — Не секрет. Мы с ним вместе искали Шамбалу. — Нашли? — Нет. Не успели. Пограничники налетели и выдворили нас вон вместе со всем нашим скарбом. И с разрешительными документами в придачу. Китайские погранцы, это серьезно, могу вас уверить. — О, да! — соглашается Есаул, — Так чем же все-таки я могу быть Вам полезен? — Александр Александрович рекомендовал мне Вас как человека, который знает все и обо всех. Есаул коротко кланяется: — Благодарю вас. Что и кто конкретно Вас интересует? — Меня интересует человек, которого все зовут Аятолла. СЦЕНА 20/3 Аятолла На этот раз Есаул отвечает не сразу. Кажется он разочарован услышанным. Или встревожен. Или обижен? — Надеюсь, я не задел Вас своей просьбой? — спрашивает Андрей, — Если да, то… — Нет-нет, нисколько. Но понимаете ли Вы сами опасность такого рода вопросов? — Понимаю, — говорит Андрей, успокаивающе улыбаясь. — Боюсь, что нет, — возразжает Есаул жестко, — Но это совсем не мое дело. Итак, что именно вас интересует? — Вообще-то меня интересует все. Хорошо, начнем с самого начала. Имя? — Его зовут Хан Автандилович Хусаинов. — Странное сочетание имен! Татарин? — Возможно. Родился в Ленинграде в тысяча девятьсот семидесятом. Отец был известным декоратором, рано умер. Хан рос без отца. Окончил Военмех, специалист-электронщик. В бизнес вошел на компьютерах. Сейчас занимается всем на свете: электроникой, машинами, станками, нефтью, держит сеть ресторанов… — Игорный бизнес? — Нет. — Наркотики? — Нет. Ничего противозаконного. Никогда. Принцип. — Женщины? Мужчины? — Жена и маленький сын, души в нем не чает. Примерный семьянин и считает это нормой. — Слабости? — Смотря что считать слабостями, — ухмыляется Есаул. — Верно. Как насчет семи смертных грехов? Есаул задумывается. — Чревоугодие, пожалуй. Любит вкусно поесть. — Болезни? — Здоров. — Фобии? Есаул вдруг смеётся. — Есть такое. Боится пауков, жуков и тараканов. Как ребенок, право. — Ясно. Арахнофобия. Дело житейское. Пьет? — Только грузинское, полусухое. «Твиши», «Ахашени», «Хванчкару», «Киндзмараули». — Как товарищ Сталин. — Он мало похож на товарища Сталина. — Но основной принцип его исповедует: «Нет человека — нет проблемы». Есаул медленно качает головой: — Не доказано! Ни одного случая не известно, чтобы он физически убирал конкурентов. И вообще кого-либо. У него иная методика. — Вот как⁈ И какая же? — Я бы сказал щадящая. Он вызывает человека к себе и беседует с ним. Как и о чем — никто еще не рассказывал. Но после беседы человека этого уже не узнать. Другой человек. — Вполне миролюбивый⁈ — Вообще, другой. Да, вполне миролюбивый. И все время улыбается. Как та девочка. — Какая девочка? — Послушная. Которая на стройке всегда носила каску. А непослушный мальчик не носил. И на них упали строительные леса. Мальчика всмятку, а она идет себе и улыбается. — Да. Помню. «С тех пор так и ходит в каске и все время улыбается». Ну что ж. Похоже. И даже очень. — Ну а если будучи приглашен к Аятолле человек вдруг уклонится от такой чести? — Не знаю. Таких случаев пока не наблюдалось. Впрочем, гарантировать не могу. Просто не знаю. Нет такой информации. СЦЕНА 20/4 Хобби — Хорошо, — говорит Андрей, — Все очень интересно и полезно. А как у него насчет хобби? — Главное его хобби это работа. Но есть и какие-то дополнительные увлечения. Например он собирает старое оружие — мечи, доспехи, пистолеты. — У меня есть два старинных пистолета, — говорит Андрей, — От предков достались. Очень старые, пушкинских времен, а может быть и еще старее. Один даже со штыком. — Со штыком? Зачем? — Ну как же. Выпалил, промахнулся, коли басурманина штыком. — Понятно. Да, это то самое. Вы собираетесь их ему продать? — Возможно. — Хм-м! — Ну может быть не продать, — говорит Андрей легко, — Может быть подарить. — Богатая идея, — замечает Есаул, раскуривая новую сигарету. — А вы не смейтесь. Вы небось Бог знает что обо мне подумали. А ведь я всего-то и хотел бы встретиться с ним, поговорить, подружиться, попросить кое о чем. — Это как раз несложно, — возражает Есаул, — Дондуреева, шесть. Там его офис. Там он бывает каждый божий день, включая субботу и воскресенье. С десяти до шести. Ради бога, приходите, записывайтесь на прием. — Так просто? — Проще простого. — В любой день? — В любой день. Если он конечно вообще в городе. — Это замечательно, — говорит Андрей, — А где он живет? — Дома он не принимает. Никогда и никого. — Ах, вот как. И все-таки? — Обратитесь в справочное, — холодно говорит Есаул. СЦЕНА 20/5 Взял! Некоторое время они молчат. Есаул курит, время от времени поглядывая на Андрея со спокойным ожиданием. Андрей вытягивает из нагрудного кармана длинный узкий конверт и с полупоклоном предлагает его Есаулу. И тут происходит заминка. Долгую секунду Есаул смотрит на конверт оставаясь в неподвижности. И Андрей сразу же вспоминает, что ему было сказано по этому самому поводу: «…но если не возьмет, тогда молись. Тогда тебе лучше сразу уезжать отсюда и куда-нибудь подальше, за бугор, в Тасманию» Есаул протягивает руку и принимает конверт. Не заглядывая внутрь суёт его в карман пальто. А Андрей тем временем вспоминает и начало фразы: «Если он возьмет гонорар, это вообще-то еще ничего не значит, но если не возьмет…» — Благодарю Вас, — говорит Есаул вежливо, — Надеюсь Вы удовлетворены? — Вполне. — Может быть у Вас есть еще вопросы? — Пожалуй что и нет. — Тогда послушайте бесплатный совет. Оставьте эту затею. — Какую затею? — Не знаю. Вам виднее. В любом случае, оставьте. Ничего не получится. Не Вы первый, не Вы последний. — А почему Вы думаете что ничего не получится? — Ну например потому, — говорит Есаул, — Что я разумеется сообщу ему об этой нашей беседе. — Ха! — говорит Андрей, развеселившись, — Ловко! А как же конфиденциальность? Была ведь обещана полная конфиденциальность. — Я предупреждал Вас что Вы задаете опасные вопросы. — Не бывает опасных вопросов, бывают опасные ответы. — Верно. Но в данном конкретном случае это одно и то же. СЦЕНА 20/6 Андрей — Слава Богу что Вы ничего обо мне не знаете, — говорит Андрей, — Вы опасный человек, Корней Аверьяныч. Вы опасней моих вопросов и уж заведомо опасней своих собственных ответов. — Почему Вы решили что я ничего о Вас не знаю? Я знаю о Вас все что необходимо и вдобавок еще много совсем ненужного. — Да? Например? — Я знаю сколько Вам на самом деле лет. Сколько раз вы были женаты, сколько у вас детей, сколько внуков. Я знаю как Вы искали Шамбалу. Гора Кайлас. Долина Смерти. Обитель Голодного Черта. Все знаю! Как раскапывали Кала-и-Муг и чем у Вас там все кончилось. Как ныряли за «Черным Принцем». Долго перечислять. Есаул продолжает: — Вы человек бесстрашный, но при этом очень расчетливый. Отсутствие страха сочетается у вас со звериной, прошу прощения, точностью поступков. Вы инстинктивно выбираете каждый раз самый правильный маршрут и самый ловкий финт, чтобы миновать опасность. Отлично поете и недурно бренчите на гитаре. И еще многое. Продолжать, нет? Андрей выслушивает все это, сохраняя вид самый что ни на есть доброжелательный и в то же время ироничный. Вместо ответа он цитирует: — «Женился Иван Дурак на Василисе Прекрасной, и стала она Василиса Дурак». — Да-да, об этом я тоже слышал, большой знаток анекдотов. — Oh, yes! Здесь я на коне. Есаул пожимает плечами: — Тогда расскажите самый последний, — предлагает он. — Последний? — переспрашивает Андрей, улыбаясь. Есаул не отвечает. Молча смотрит прозрачными глазами, которые у него вдруг делаются неподвижные, как у фотографии. — Пожалуйста, — говорит Андрей, — Собирают грибы Ленин с Дзержинским. И вдруг за деревьями появляется еще какой-то грибник. Ленин хватает Дзержинского за шинель и кричит: «Феликс Эдмундович! Батенька! Что же Вы смотгите. Стгеляйте же скогее!». Дзержинский — ба-бах! Ленин подбегает к трупу, переворачивает его ногой и говорит с удовлетворением: «Навегное, меньшевик». Есаул улыбается — исключительно из вежливости. — Какой же это последний? У этого анекдота седая борода росла, когда я еще под стол пешком путешествовал. — Наверняка. Я его рассказал исключительно по наитию. — То есть? — Словечко Ваше — «последний» — навеяло, знаете ли. Есаул снова улыбается и снова без всякой охоты. — Да. Вы не робкого десятка, Андрей Юрьевич. — Безусловно. Истинно так, Корней Аверьянович: совсем не из робкого. Так и передайте. На этой оптимистической ноте стрелка благополучно завершается. Без никаких жертв и разрушений. И можно теперь со спокойной совестью отправляться к Тенгизу. Он уже опаздывает, но это уж как водится. Все опаздывают. Никогда не опаздывает только тот, кто ничего не делает.
Сюжет 21. Кафе на Дондуреевой улице
СЦЕНА 21/1 До полудня Тенгиз успевает принять троих «расслабленных» и заряженный мучительным отвращением к себе и ко всему миру отправляется на Дондурееву улицу, дом шесть. Там напротив кафе и весь народ из логова Аятоллы имеет обыкновение в этом кафе обедать. Тенгиз занимает столик у окна и заказывает чохохбили из баранины, зелень и хачапури: — Выпить? Минералку, пожалуйста. Любую. С глубины пять тысяч метров? Очень хорошо, давайте с глубины. А по ту сторону — светло-желтый двухэтажный особнячок с трогательными башенками на крыше. С двумя широкими проездами во внутренний двор по обе стороны от роскошного парадного, сияющего безукоризненными стеклами и резьбой по черному дереву. И ни одного человека охраны в пределах видимости. И даже своеобычных слепо настороженных телекамер. И никаких досок с золочеными буквами, рекламных плакатов, неоновых надписей по краю крыши и прочих купеческих банальностей. Строгий, но приветливый частный дом очень богатого человека. Ни одной машины у подъезда. Но в глубине двора их несколько и все роскошные. Пока Тенгиз неторопливо поедает чохохбили, во двор въезжает одна черная машина и один человек с кейсом приходит пешим ходом и совершенно беспрепятственно проникает в здание через парадный подъезд. И по-прежнему, ни малейших признаков охраны в камуфляже или даже хотя бы швейцара какого-нибудь ветхозаветного в галунах от шеи до пят так и не обнаруживается. Все это смотрится довольно-таки странно, но впрочем и не более чем странно. В конце концов Аятолла устами народа объявлен человеком, который никого не боится и которого, наоборот, боятся все. Все без исключения. От и до. «Кроме меня, — думает Тенгиз со злобным удовлетворением, — И кроме Андрея Юрьевича нашего, разумеется. Неужели он не боится даже зубодеров, Страхоборец наш хренов? Быть того не может. Надо будет обязательно его спросить. Ага. И он в ответ расскажет самый свежий анекдот про зубодеров и коротко хохотнет хохотком своим ледяным, от которого странно зябнет и съеживается сердчишко каждого смертного или, может быть, душонка?» СЦЕНА 21/2 Обед Между тем роскошные двери парадного подъезда распахиваются и извергают из себя первую порцию клерков. Тенгиз медленно цедит ледяную воду потревоженную кем-то на глубине пять тысяч метров и смотрит, как они идут, рассыпаясь веером. Кто направо, кто налево за пределы видимости, а кто прямехонько сюда, под гостеприимные кровы специализированного заведения с громокипящим названием «Шашлыки — Чебуреки». Тенгиз ловит на себе несколько вопросительных и настороженных взглядов, а двое амбалов прямо с порога глядят на него и вовсе неприязненно. Он захватил ихний хренов персональный столик. Однако запнувшись у порога лишь на секундочку, они все-таки подходят. Разрешения как это водится между приличными людьми не спросив, по-хозяйски энергично отодвигают стулья напротив Тенгиза. И снова поглядывают на него с откровенным недружелюбием, а когда он остаётся к этим взглядам отстраненно равнодушен перестают его магнетизировать и по-хозяйски кличут официанта Толю по прозвищу Марадона. СЦЕНА 21/3 Охранники Это охранники, Хряк и Красавчик, могучие молодые парни с одинаковыми башками на конус, стриженные по-борцовски и с борцовскими же покатыми плечами длиною семьдесят пять сантиметров каждое. Они заказывают чанахи в горшочках и обслуживаются молниеносно, словно на кухне уже заранее, с самого утра ждут, сейчас вот придут Хряк с Красавчиком, так надобно немедленно. Сию же минуту. Без задержки. Тенгиз смотрит как они яростно глотают из своих горшочков, рвут кусками лаваш, откусывают от пучков зелени. Жадно, в темпе, азартно, словно делают хорошо знакомую и любимую работу. Дожидается, пока они покончат с чанахи и возьмутся за чебуреки, поданные им с пылу с жару, и за баночное пиво «Туборг». Возьмутся так же жадно, азартно и умело. И так же молча. Он их готовит, доводит до необходимой кондиции, осторожно, исподволь, так, чтобы ни они сами, ни кто-нибудь со стороны ничего не заметил бы. А когда момент наступает, он выключает Хряка и одновременно включает Красавчика, как более на вид сообразительного и годного к употреблению. Тот сразу же охотно и быстро говорит, словно давно у него наболело, словно давно уже дожидался он такой вот редкой возможности — рассказать хорошему человеку о самом насущном, о своем, о теплом. Речь его оказывается неожиданно правильной, вполне интеллигентной, почти без вульгаризмов и матерщины. Говорит он про беспросветность нынешнего его бытия, про джунгли быта, про трудности свои с потенцией, которые возникли у него последнее время из-за нервных, видимо, перегрузок. Тенгиз прерывает его без всякой жалости и спрашивает небрежно, на месте ли сейчас хозяин? Оказывается, нет, на месте его пока нет, но ведь, с другой стороны, судите сами, откуда ему, Красавчику, знать — на месте начальство или в отъезде, он, Красавчик, человек на фирме небольшой, живет по приказу, знаете, как говорится: «нас толкнули — мы упали, нас подняли — мы пошли» Он ведь вообще хозяина толком не видел, можно сказать, ни разу, если не считать, конечно, случая, когда он ему докладывал про обои. Про какие обои? Про моющиеся, с драконами, божественно красивые, японские. или китайские? — Ладно, — говорит ему Тенгиз, — Не надо подробностей. А где он сидит, хозяин, как к нему пройти? Оказываетсясидит хозяин на втором этаже за Белым Залом. Но пройти к нему просто так нельзя, надо сначала записаться у секретарши. ТТам секретарша у него всегда на посту, замечательная, говорят, злоебуч_я баба, простите за выражение. Углубленный в себя Хряк вдруг выныривает из временного небытия, разбуженный видимо крепким словечком, и спрашивает хрипло и с неприязнью: — А чего это ты вдруг раззвонился тут? Звонарь недодолбаный. Тенгиз глядит на него исподлобья и Хряк тут же отступается. Замолкает. Отсасывает из банки основательно, словно воздуху набирает перед тем, как нырнуть. И ныряет. И его здесь снова нет. Можно было спокойно работать дальше, но Красавчик уже иссякает. Да и не знает он ничего: «Мы с Коляном дежурим по стоянке. Наше дело машины. Подогнать, откатить. Прозвонить, осмотреть. Оберегать. А в доме мы ведь никогда по сути дела и не бываем. Вам бы следовало не с нами, а с кем-нибудь из клерков поговорить. Вон девочки сидят из бюро» Тенгиз отпускает их обоих. И они тотчас же поднимаются, аккуратно ставят стулья на место, прощаются, неумело кланяются, и идут себе, посасывая на ходу из своих банок. Огромные, тяжелые, бездарные. СЦЕНА 21/4 Девочки Девочки из бюро между тем с лязгом и дребезгом обрушивают что-то у себя на столе, кувшин какой-то с соком. Официант Марадона уже спешит к ним ничуть не сердясь и весь в готовности услужить и обслужить. А девочки оглядываются, видят свободные места и со щебетанием перепархивают к Тенгизу, так ничего в происшедшем не поняв и уже вполне готовые к немедленному употреблению. Впрочем он ждёт, пока Марадона перенесет им с разгромленного столика их чуть надкушенные хачапури и новый кувшинчик им организует, и уберет остатки пиршества охранников. На Тенгиза они не обращают внимания, казалось бы, совсем, но он знает, что они внимательно и вполне профессионально обследуют его и колеблются по его поводу. Достоин ли он их внимания или так, пенек придорожный? И он не дожидается, пока они сделают свой выбор, а сам берёт их в оборот. Да так, что у них только ребра хрустят и в течение десяти тихих интимно-доверительных, почти любовных, минут они по очереди рассказывают ему всё что знают и все о чем только могут догадываться, и все, о чем слышат, но сами в это не очень-то верят. Яркие, как тропические бабочки, и такие же безмозглые. Утомительно-великолепные самочки, гнусненько-божественные сосуды для сброса известных излишков жизнедеятельности наслаждающегося организма. Кошечки. Упоительно смердящие ядовитые кошечки. Двуногие роскошные машины для многократного соития. Они, не сговариваясь и не доев едва начатое, срываются с мест и отчаянно мчатся к выходу, размахивая яркими сумочками на длинных ремешках, Только что не переходя на панический бег, не замечая и не слыша ничего вокруг себя, не видя весело-изумленных взглядов жующих сослуживцев, не слыша их шутливых вопросов и желудочно-сортирных намеков. Он и не думает их удерживать. Он знает уже все, что ему было надо. Или почти все. Скажем так, многое и достаточно. Потому, что всего не знает даже сам Аятолла. Он смотрит через улицу на приветливый дом богатого человека. Человека и властелина. СЦЕНА 21/5 «Пойти прямо сейчас, — думает Тенгиз, — И сделать все самому. Резко. На раз-два» Он представляет себе последовательно, как он входит, куда поворачивает, по какой лестнице поднимается, что говорит и кому. Получившееся кино кажется ему вполне правдоподобным и даже достоверным. Прямо сейчас. Даже не одеваясь, куртку оставить здесь же в гардеробе, сказать, что скоро вернётся. Покончить с этим делом, раздавить гадину и можно еще будет успеть к пятнадцати тридцати в диспансер на Бармалеева. Он ловит взглядом Марадону и приглашает его к себе расплатиться. Воду с глубины пять тысяч метров он так и не допивает. Не осиливает. Вода как вода.
Сюжет 22. Вся драбанты в сборе
СЦЕНА 22/1 Декабрь. Всё ещё пятница. К назначенному времени никто без опоздания не приходит. Первыми, опоздав всего на десять минут, являются: Маришка нагруженная кошелками со съестным и Костя-Вельзевул с двумя бутылками «Кристалла». В квартире никого не оказывается и поцеловавши замочную скважину они привычно располагаются на лестничной площадке у мусоропровода и выкуривают по сигаретке. Разговаривают о предвыборных скандалах и поведении доллара. Электоральные предпочтения у них не совпадают. Маришка намеревается голосовать за Интеллигента, а Костя считает Интеллигента занудой, рохлей и треплом. Он за Генерала. — По Скалозубу соскучился? — говорит ему Маришка в сердцах, — Он в две шеренги вас построит, а пикнете, так мигом успокоит. — Ну и давно пора, — возражает непримиримый Костя, — И в две шереренги нас всех давно пора, и успокоить не мешало бы. Растявкались понимаешь. Моськи. Длинный, тощий, весь из углов, локтей, рычагов и шарниров, в своем вечно-зеленом пальто до пят, он похож не столько на Вельзевула, сколько на Дуремара. Только Дуремар любит пиявок, а Костя вообще всех малых сих. Пиявок и тараканов он тоже любит и часто повторяет: — Каждый отдельный человек умнее таракана, это верно, но каждая человеческая толпа безмерно глупее любой стаи тараканов. СЦЕНА 22/2 Богдан и Вова Приходит Богдан, он же «Благоносец». Он кивает Вельзевулу, прикладывается губами к теплой Маришкиной ручке, пахнущей сладко и уютно, как домашняя пастила, и прервав поток Костиных разглагольствований, на всякий случай представляет своего спутника: — Вова. Опекуемый! Он абсолютно не помнит с кем из дедов он своего опекуемого уже знакомил, а с кем еще нет. Как и следует ожидать, опекуемый Вова производит на присутствующих свое обычное впечатление. Он неуклюже раскланивается и огромная серо-белого меха шапка тут же съезжает ему на глаза. Он поправляет шапку судорожным движением толстой как полено руки. Именно той руки, в которой держит пакет с бутылками, которые опасно крякают. И Костя дергается было их спасать. Но все обходится благополучно. Все напряженно улыбаются, а Маришка произносит нежнейшим из своих голосков: — Да мы ведь знакомы уже. Вовочка, хотите жвачку? Костя молчит и ясно, что внешность равно как и манеры опекуемого Вовы продирают его до самых печенок. Образцово-показательная жертва трисомии по двадцать первой хромосоме. И бесценный Дар под этой тошнотворной оболочкой. Вова — абсолютный диагност. — Можешь успокоиться, — говорит Богдан глядя на Вельзевула с усмешкой, — Вова абсолютно безопасен. Он даже полезен. Вова, как у дяди Кости со здоровьем? — Камни! — тут же откликается дядя Костя. Он не любил терять инициативы. — Камни, а под камнями рачок⁈ — ухмыляется Богдан. — Нет! — говорит Вова, — Ничего этого нет. Но будет грипп. Завтра. — Вот видишь, — говорит Богдан, — А ты боялся. — Костя! — говорит Маришка, — Значит ты сейчас бациллоноситель? Кошмар! Она роется в обширной своей сумке и как фокусник кролика извлекает оттуда длинную марлевую повязку. — Надень! СЦЕНА 22/3 Квартира Лязгает дверь лифта и появляется Тенгиз. В роскошной черной хромовой куртке. Мрачный как туча и неприветливый как таможенный инспектор. Он глядит своими тяжелыми полуприкрытыми глазами на собравшуюся компанию, смотрит на часы и говорит: — Ну всё, всё. Пошли в дом. И все послушно заходят в квартиру. В маленькой прихожей возникает толкотня и суета. Все мужики двигаются галантно принимать у Маришки дубленку, а опекуемый Вова снимает с себя титаническую шапку и стоит с нею посреди суеты всем мешая и не умея ничего полезного предпринять. И не успевают они все толком разоблачить себя, как звенит дверной звонок и запоздалый гость прёт косяком. СЦЕНА 22/4 Тенгиз и Андрей Объявляется Андрей-Страхоборец. Безукоризненно точный в движениях души и тела и вообще безукоризненный, как человек коммунистического будущего или аристократического прошлого. Он расцеловывается с Маришкой, прочим делает ручкой и тут же рассказывает свежайший анекдот про хакера и его ДНК. Тенгиз, едва дождавшись окончания анекдота, спрашивает его: — Встречался? — А як же ж! У них свои дела. Впрочем сегодня можно догадаться, какие именно. СЮЖЕТ 22/5 Вадим и Матвей А тут и виновник торжества прибывает. Вадим Христофоров-Кавказский, он же «Резалтинг Форс», мученик своего таланта, а с ним и «временно его сопровождающий» Матвей. Озабоченный, безобразно плохо выбритый и даже кажется сутулый более обыкновенного. Увидевши эту парочку, Богдан внутренне поджимается, но видимо только он один. Остальные принимаются шуметь, галдеть и суетиться еще больше, хотя это у них безусловно тоже лишь реакция на ту же парочку, только другая, более истерическая. СЦЕНА 22/6 Юра Стоящий по всей квартире галдеж вдруг усиливается. Прибывает Юрочка-Полиграф. Румяный, рослый и толстощекий. — Полундра! — раздаётся ему навстречу, — Ахтунг-ахтунг, ас Костомаров в воздухе! Водки ему срочно! Пока не поздно, водки, умоляю. И уже несут из кухни стакан водки и несчастный Костомаров послушно принимает его, проливая алмазную влагу на кашне и на обшлага полуснятого с плеч пальто. — Выглохтал? Слава Богу! Теперь хоть можно разговаривать по-человечески. — Слушай, Юрка, только честно! А Сэнсей тоже врет? Ну хоть иногда? — Да все врут, брат, можешь быть уверен. — Так уж и все? — Все как один. Только это не имеет никакого значения, потому что никто никого все равно не слушает. — Хорошо сказано, однако! — Это к сожалению не я, брат. Это называется «закон Либермана». — Которого Либермана? — А хрен его знает, брат. СЦЕНА 22/7 Философия Галдят как всегда, будто ничего особенного не случилось. Ни о чем и обо всем одновременно. О фигурном катании. О последнем сериале. О ценах на нефть. О литературе разумеется. И о философии. Все испокон веков обожают погалдеть насчет литературы и философии. — Я давеча полистал Ясперса, «Философскую автобиографию», и ничего, ну ничегошеньки оттуда полезного не почерпнул. Кроме того, что Хайдеггер был нацистом. Откуда немедленно следует — в каждом море Ума обязательно найдутся острова Глупости. Но это я знал и раньше. — Это Гильберт, кажется, сказал про какого-то бедолагу: «У него не хватило воображения для математики и он стал поэтом». Погорячился великий человек. Тут дело ведь не в количестве воображения, а в качестве. Это все равно что сказать про Беккенбауэра — у него не хватило силенок чтобы стать тяжелоатлетом и он пошел в футболисты. — А кто такой Беккенбауэр? — О боже! С кем мне здесь приходится общаться! — Я давеча в одном доме уговаривал тараканов. Девчушка. Лет шестнадцати, очаровательная, как умывающийся котенок. Я стал ее клеить. Вижу, не врубается. Я спрашиваю: «Вы что, не знаете, кто такой Брэдбери?». «Знаю, — говорит, — психиатр» СЦЕНА 22/8 Некоторые Галдят впрочем не все. Тенгиз по-прежнему остаётся мрачен и молчалив. Глотает охлажденную водку, запивает минералкой совсем не закусывая. Смотрит в пустую тарелку, а когда поднимает глаза, выпуклые, мрачные, с тяжелыми красными веками, мало кто выдерживает этот взгляд. И красив он и страшен и великолепен одновременно, словно врубелевский демон. «Красавец, здоровляга и уж наверное не еврей» «Дрянь дело, — думает Богдан, поглядывая украдкой на Тенгиза, — Видимо совсем ничего не получается. Видимо кусок этот нам не по зубам. А может быть у него просто что-нибудь опять не ладится с княгиней Ольгой? Впрочем княгиня просто терпеть не может нашу Маришку, вот почему ее здесь и нет. И не надо. Господь с ней, без нее даже лучше» А Маришка здесь есть. Как всегда очаровательна словно умывающийся котенок. Васильковые глаза. Грудной с хрипотцой голос. И чудный смех которым она награждает словно орденской лентой. Своих дорогих паршивцев. Своих любимых мальчиков. Она точно знает что мальчики не подведут. Никогда не подводили и теперь не подведут. А если кто-то дрогнет, она тут же окажется рядом и подставит плечо. Или улыбнется ему. Или просто скажет: — Я здесь! «Откуда в ней эта непостижимая вера в нас? — думает Богдан, — Ведь мы же абсолютно бессильны перед мерзостью и злобной силой. Я не говорю уж про гангстеров и про сексотов. Перед обыкновенным хулиганьем бессильны! Вот ты, Благоносец хренов, — можешь ты отбиться от пары гопников? Дать им в рыло? Заехать гадам по яйцам? Правильно, нет, зла не хватит. А она все равно в нас верит. И эта вера дорого стоит. Как любовь. Как здоровье. Как талант. Неужели мы и в самом деле лучше чем выглядим? „В конце концов, все зависит только от нас самих!“ — говорит Сэнсей. Увы. В том-то и дело. Но я бы предпочел, чтобы все зависело от кого-нибудь понадежнее» СЦЕНА 22/9 Вадим А герой дня Вадим бледен и глаза у него красные. Хлопотливый Матвей его опекает. Настоятельно пододвигает закуску, бегает в кухню за минералкой, подбирает за ним падающие на пол вилки-ножики. Видимо фундаментально и основательно удивляет его Вадим своими фокусами и Великий Математик уже и не знает теперь, чему еще ему следует удивляться. — М-м-м! Маришка! Хрум-хрум. Какие гренки! Божественно! — Слушайте! Прекратите жрать. Боба еще нет! — Боба ждать, знаешь… Боб человек подневольный, когда отпустят, тогда и придет. И ни минутой раньше. — Ты только закусывай, пожалуйста. Я тебя умоляю, Вадим, не надирайся. Подожди. СЦЕНА 22/10 Суть дела Дзынь-дзынь-дзынь — ножом по краю рюмки. Это Тенгиз. Решает что пора и возбуждается к действию. — Господа! Леди и джентльмены! Внимание! Вы что сюда, жрать пришли? Прекратите обжираловку, блин! Сначала, дело! — Вот именно! — это Вадим. Он на взводе и уже даже с перебором, — Объявляется дело Вадима Христофорова, погоняло «Резалтинг-форс»! Пр-рашу! Вот стою я п’р’д вами словно голенький. — Да помолчи ты ради Бога! Отдай стакан! Не умеешь пить, жопа с ручкой, совершенно. — Д-да! Но зато я умею напиваться! — Тихо! Заткнитесь все! Начинаем. Обстоятельства дела всем известны? Я полагаю, всем. — Вове не известны. — Вова перетопчется. Я к дедам обращаюсь, все в курсе? Деды в курсе. Все. Некоторые слышали эту историю уже неоднократно, и от Вадима, и друг от друга. Всем и все понятно. Но никто не знает, что надо делать. — У меня вопрос к Димке, — говорит Богдан, — Они прорезались последнее время? Или нет? — Откуда мне знать, — говорит Вадим, пьяно растягивая слова, — Они у меня телефон пр-р’слушивают, суки… — Когда ты их видел в последний раз? — терпеливо настаивает Богдан. — «Не в этой жизни…» — Вадим истерически хихикает. — Отстань от него, — говорит Богдану озабоченный Матвей, — Что ты пристал к человеку? Не знает он ничего больше. И не соображает. —Вижу-вижу, — говорит Богдан и замолкает. «Ничего у нас не получится, — думает он, — Мы либо безразличны, либо бессильны. Бессильные мира сего. Но вот что поразительно, ведь я кажется завидую ему. Он нужен кому-то, или мешает кому-то, или может быть кому-то полезен. Представляет собою некую ценность. Причем похоже немалую. А я пуст и никому не нужен.»
Сюжет 23. Различные мнения
СЦЕНА 23/1 Вадим Вадим между тем стремительно надирается. Матвей хватает его за руки, отбирает стакан и отставляет подальше бутылку. Ничего не помогает. Кажется он буквально цель перед собою поставил надраться вглухую. Как можно основательнее и как можно быстрее. А скорее всего так оно и есть на самом деле. — Слышали про такого, Эраст Бонифатьевич зовут? Педераст Бонифатьевич от Аятоллы. Если бы у меня была под рукой двустволка, я бы набил этой суке морду, но боюсь что он уже мёртв. Я уже убил его и ещё четверых его подельников, а-ха-ха! — Отдай стакан, говорю! — Св-вбоду Вадиму Христофорову! СЦЕНА 23/2 Часы Напольные часы, мрачная черная башня, всхрапывают и ударяют. Часы эти старинные, немецкие, привезенные из Веймара в счет репараций. Они размеренно отрабатывают свое «хр-р-баммм!» восемь раз подряд и стихают. И Юра-Полиграф произносит: — Ей-богу, встать хочется! И все переглядываются, и улыбаются, и почему-то всем делается хорошо. Всем, кроме Вадима, которому становится плохо. И Матвей с Маришкой поспешно уводят его в ванную, а остальные вновь гомонят. Главным образом для того, чтобы заглушить мучительные звуки из ванной. — Настоящих жуков больше не осталось. А я еще застал жуков-носорогов — Oryctes nasicornis. Под Лугой их было довольно много. Но вот жука-оленя живого не видел ни разу. Сейчас все они исчезли навсегда. Бронзовка обыкновенная Cetonia aurata заделалась редкостью. Жужелицы крупной на огороде не встретишь. — А в Японии жуков до черта. Их там разводят. — Боксёру открывает жена. Руки опущены, подбородок открыт… — Машка, женушка моя дорогая! Родила? Сколько? Трое? Мои есть? — А ты представь себе «Ревизора» с точки зрения современного чиновника. История про то, как мелкий проходимец и негодяй обманул приличных и порядочных людей. — Между прочим, я только к старости узнал, что Ольга, оказывается, была сестра Татьяны. — Господи! А кто же она тогда была, по-твоему? — Ну, не знаю, брат. Приятельница. Подружка. «Скажите, девушки, подружке вашей». СЦЕНА 23/3 Капкан Маришка снова появляется, растерянная и встрепанная. — Ну и ну, — говорит она и опускается на ближайший стул. Андрей произносит с недурным французским прононсом: — Monsieur Christoforoff va s’animaliser. А Вельзевул осведомляется деловито: — Уложили? — Там с ним Матвей, — отвечает Маришка невпопад, — Ребята, он так долго не протянет, надо что-то делать, честное слово. Богдан ты не хочешь им заняться? — Нет! — говорит Богдан так резко, что все сразу же замокают и теперь смотрят на него. Даже Тенгиз. Даже опекуемый Вова. — Извини меня конечно, но почему? — спрашивает Маришка беспомощно, — Он же сейчас, совершенно очевидно, твой клиент. — Я предпочел бы не давать объяснений, — говорит Богдан таким тоном, что разговор прекращается. — Что ты выяснил? — спрашивает Тенгиз, переведя тяжелый взор свой на Страхоборца, — Ты узнал что-нибудь? — Да. Я узнал что Аятолла замечательная личность и что у него есть два слабых места. — Целых два? — говорит Юра-Полиграф, — Да он у нас просто слабак! — Первое, он любит жену. Второе, он любит сына. — Сын маленький? — осведомляется Юра. — Десять лет. Некоторое время все молчат и только Маришка оглядывает всех по очереди постепенно закипая. — Это не для нас, — говорит она решительно. — Но он-то этого не знает, — возражает Страхоборец. — И думать на эту тему не хочу, — говорит Мариша, — И вам не разрешаю. Забудьте! — Ты скажи это Димке, — мрачно предлагает Тенгиз, отводя глаза. — Скажу, не беспокойся. И он со мной согласится. Со мной, а не с тобой. «Ну, это, положим, дело темное и отнюдь не очевидное, — думает Богдан, но в дискуссию ни с кем не вступает, а только спрашивает Тенгиза, — Подобраться к нему вплотную можно?» — Можно, — говорит Тенгиз. — Так за чем же дело стало? Тенгиз не отвечает, как бы находясь в затруднении. Все смотрят на него и ждут. — Слишком уж легко к нему подобраться, — говорит наконец Тенгиз медленно, — Мне это не понравилось. — То есть? — Я прошел к нему в офис свободно, блин, как в собственный сортир. Его не оказалось на месте, но все равно, легкость эта, вседозволенность. Там же охраны должно было быть как в Кремле. Тут что-то явно не так, блин. Так не бывает. Мне показалось, что это западня. Капкан для дураков. СЦЕНА 23/4 Арахнофобия Появляется Матвей, запыхавшийся, но веселый. — Слава тебе, Господи, — говорит он, — Задрых наконец. Ну что вы тут без меня решили? — У него есть еще одна слабость, — говорит Страхоборец уклоняясь от ответа на вопрос, — Он страдает арахнофобией. — Это еще что за зверь такой? — осведомляется Юра. — Он боится пауков, жуков, мокриц и всего такого. — О! Это интересно! — оживляется Вельзевул, — И сильно боится? — Было сказано, до смерти. Как ребенок. — Отдайте его мне! — говорит Вельзевул радостно, — Где он живет? Адрес? — Он живет в Царском Доме. Тебя туда не пустят. — Ничего! Тенгиз проведет. — Хрена, — говорит Тенгиз, — Это Царский Дом, там все на автоматике. — Ну нет, и не надо, — легко соглашается Костя, — Чего мне там у него в квартире делать? И так прекрасно обойдусь. Все смотрят на него с ожиданием, а он сияет и радуется, даже на стуле подскакивает от удовольствия. Он уже понял решение, Дуремар заполошный. Потом он вдруг перестаёт сиять, морщится, отчаянно чихает в торопливо сложенные ладони и тотчас же под грозным взглядом Маришки лезет в карман за марлевой повязкой. — Накаркал ты мне, Вова, — гнусаво говорит он укоризненно моргая слезящимися глазами, — Опекуемый хренов. Куда только твой опекун смотрит. Богдан говорит: — Опекун все-таки хотел бы окончательно понять, о чем здесь у нас идет речь. Мы же знаем Димку сто лет. Он же выдумщик, артист, почему я должен ему верить? — Ну, знаешь! — говорит Матвей, ошеломленный и возмущенный одновременно. — Нет уж, позволь! В прошлом году он устроил нам спектакль по поводу падения дойчемарки. В позапрошлом году мы все, как идиоты… — Перестань, Благоносец. Не срамись, — Матвей наливает себе водки, — Не знаешь, не берись и судить. Видел бы ты его этой ночью. — А что такого особенного произошло этой ночью? — Да, он подыхает от чувства вины и собственных открывшихся возможностей, понимаешь? Немного изменил будущее и выиграл большие деньги. Опять немного изменил будущее и убил кучу людей. И всё это в связи с Аятоллой. И он действительно не знает, что ему со всем этим делать и просит нашей помощи. Разрывает его на сотни маленьких Вадимов. Теперь понятно? — А где гарантия, что он не разыгрывает перед нами очередной свой водевиль? Что я — Димку не знаю? — упрямится Андрей. Матвей на это ничего не говорит, а только кривится еще больше и выпивает свою водку не закусывая. — Всё так и было… — говорит Юра, — Я про деньги. Я был с ним тогда в Казино, блеф подсказывал. — Ты, Благоносец, по-моему, просто ищешь предлога уклониться от помощи своему брату, — говорит Андрей-Страхоборец, вежливо улыбаясь, — Подчеркиваю, по-моему. Извини. Без обид, ладно? — Ладно, — соглашается Богдан. — Ты же видишь, на что он похож. — Вижу. На переполненный нужник. — Ну, допустим. Но разве это не твоя работа? — Допустим. Наверное, я должен его осушить. Но не буду. — Это твои проблемы, — говорит Страхоборец, вежливо улыбаясь, — У нас свободная страна. СЦЕНА 23/5 Таракан В этот момент с потолка или с люстры камнем падает нечто тяжелое, многоногое, живое! ударяется с костяным стуком о край сахарницы, отскакивает, кувыркается и несётся стремительно по скатерти, огибая бутылки, чашки и бокалы. Это таракан — огромный, Богдану кажется с кулак величиной. Никогда он таких не видел. Черный, отсвечивающий красным, стремительный. Он слаломным зигзагом мчится по столу и как ласточкой с берега прыгает на колени Вельзевулу. И тотчас же исчезает, будто его никогда здесь и не было. Никто не успевает испугаться по-настоящему, но все дружно и с шумом отшатываются, а Маришка коротко взвизгивает и вместе со стулом стремительно отъезжает к стене. — Мать твою, наперекосяк! — произносит Тенгиз, вскакивая на ноги. Слышится хор возмущенных голосов, в котором особо выделяется отчаянный вопль Маришки: — Убирайся, он по тебе ползает! Брысь с глаз долой, чтобы я тебя никогда не видела! Вельзевул делает успокаивающие жесты, рассылает обеими руками воздушные поцелуи и даже сквозь повязку видно как самодовольно он ухмыляется. А когда вопли и проклятия утихают, он зловеще обещает: — Этот гад Аятолла будет у меня кричать «Capevi»! — видимо Костя путает «capevi» и «peccavi» — «я виноват» — лат. Но все так злы и раздражены, что никто даже не спрашивает, что он этим хочет сказать. Впрочем и так все ясно, по одной лишь интонации. Вельзевула заставляют встать со стула, распахнуть куртку, расстегнуть рубаху, потрясти портками. Экстремисты требуют чтобы он разделся догола. Повелитель Мух помирает со смеху: — Да нет его здесь! Да он уже в подвале. Что он, дурак, что ли? СЦЕНА 23/6 Роберт В разгар суматохи раздаётся звонок в дверь и объявляется Роберт. Строгий и неулыбчивый как и всегда. Его усаживают в единственное полукресло, наливают водки, Маришка приносит из кухни парочку еще теплых бифштексов. Богдан смотрит как обхаживают Лорда Винчестера и старательно отгоняет от себя тухлые мыслишки о «близости к телу», а равно о свечении отраженным светом. Вздор все это. Боб высокомерен без заносчивости и строг без жестокости. Вполне достойная личность на самом деле, да и Сэнсей и не стал бы держать около себя недостойного. — Как там наш Сэнсей? — спрашивает Богдан из вежливости. Кто-то же должен был это спросить. — Сэнсей в полном порядке, — лаконично ответствует Роберт, поедая бифштекс. — Указания? Пожелания? — подключается уже основательно поддавший Юра-Полиграф, — Приказы? — Вольно. Можете отдыхать. — Подлинная деликатность всегда незаметна, — комментирует ситуацию Андрей-Страхоборец и осведомляется: — Тебе рассказать, о чем мы здесь договорились? — Обязательно. Только вкратце. — Разумеется вкратце. Тенгиз, расскажи человеку! И Тенгиз говорит: — Значит, так. Я предлагаю следующий вариант. Выборы в воскресенье. В воскресенье, прямо с утра Димка переселяется сюда, ко мне. Пусть поживет пока здесь, так мне будет спокойнее. В понедельник я выхожу на Аятоллу и имею с ним беседу. Далее будем действовать по обстоятельствам. Ты, Вельзевул, должен быть к этому времени полностью готов. Успеешь? Вельзевул кивает. — Хорошо. Есть у меня еще и запасной вариант, но сначала, Боб, скажи, в какой степени мы можем рассчитывать на Сэнсея? — Ни в какой, — говорит Роберт, подбирая соус корочкой. — То есть? Ты так с ним и не поговорил? — Я поговорил с ним. В последний раз час назад. Мы не можем на него рассчитывать. — Но почему, блин? Что он тебе сказал? — Дословно? — Давай дословно. — Он сказал: «Отличная штука — команда. Всегда есть возможность свалить вину на кого-нибудь другого». — Что это, блин, значит? — спрашивает оторопевший Тенгиз. — Это «Восьмое правило Фингейла». Если тебе от этого легче. — И все? — И все, — говорит Роберт-Винчестер и тянется к остывшим уже гренкам на огромном фамильном блюде кузнецовского фарфора. — Слушай, Матвей, — продолжает он без всякого перехода, — Давно тебя хотел спросить. Можно назвать Гёделевским утверждение «Вселенную создал Бог»? СЮЖЕТ 23/7 Приступим! Богдан не слушает дальше. Ему неинтересно, является ли это утверждение Гёделевским, тем более что он совершенно уверен, что Вселенную создал не Бог. Он поднимается, вылезает из-за стола и манит за собою опекуемого Вову. Надо работать. Он мало что умеет делать в этой жизни, но то что он умеет, он делает лучше многих. Может быть лучше всех. Он проходит в спальню. Вова грузно топает след в след, тяжело сопя как ломовая лошадь. Однако в сопении этом уже слышится рабочий азарт. Вова предчувствует работу, а работать он любит. Хотя и мало что пока умеет. Вадим лежит на боку, свесив руку до полу. Лицо его смято подушкой и весь он выглядит как раздавленное животное. Сейчас это просто бурдюк, наполненный отчаянием и бессилием. — Но он же вполне здоров, — возражает Вова. — Это тебе только кажется, — отвечает Богдан, — Он несчастен, а несчастье это болезнь. Более того, это лоно всех болезней на земле. — Несчастье не лечится, — возражает Вова, = Оно проходит само собой, как дождь. — Или не проходит, — говорит Богдан. — Или не проходит, — соглашается Вова, — Но тогда оно перестает быть несчастьем и становится образом жизни. — Правильно поступает тот, — цитирует Богдан, — Кто относится к миру, словно к сновидению. Когда тебе снится кошмар, ты просыпаешься и говоришь себе, что это был всего лишь сон. Говорят, что наш мир ничем не отличается от такого сна. Однако, Вова тоже читал «Книгу самурая». И тоже ценит её. — Но с другой стороны, — возражает он немедленно, — Даже чашка риса или чая должна браться в руки должным образом, без малейшей неряшливости и с сохранением бдительности. Богдан усмехается и преподносит опекуемому свое любимое: — Не нужно быть все время настороже, — говорит он, — Нужно просто считать, что ты УЖЕ мертв. — Это правило не для нас, — говорит Вова как бы обидевшись, — Это для них. — Для нас тоже, Вова. Для нас тоже… Ладно. Приступим? — Попробуем, — говорит вдумчивый и осторожный Вова. И присаживается перед Вадимом на корточки, оттопырив необъятный свой зад молодого дегенерата.
Сюжет 24. Господин Фираго из ФСБ
СЦЕНА 24/1 Суббота — Он не музыкант! — повторяет Сэнсей уже в третий раз, — Он совсем не музыкант и никогда не станет музыкантом. — Но он же не расстается со скрипочкой! — настаивает папаня, — Мы купили ему скрипочку и он прямо готов с ней спать… — С игрушечными машинками он ведь расстался со временем? И с железной дорогой. Не так ли? — Но это же совсем другое дело! Тогда он был дитя. — Он и сейчас дитя, — говорит Сэнсей, — Не делайте из него взрослого. Если бы он был взрослый, я бы за него не взялся. — Но ведь педагог сказал, что у него абсолютный слух! — Господин Фираго, у меня тоже абсолютный слух. Но я не музыкант. Более того, у меня абсолютный нюх, но я не служебная собака. — Это совсем другое дело. — Вы читали мое заключение? — Конечно! Мы читали его как священное писание. — Вы поняли, что там написано? — Там написано… — Там написано, что мальчик по природе своей — по сути своей, понимаете? — по организации психики, по настрою души, по структуре подсознания — систематизатор. Он талантливый архивист, коллекционер. Может быть будущий Линней или Менделеев. А вы хотите сделать из него лабуха. Чтобы обслуживать второразрядные свадьбы. Или вообще пиликать с шапкой на полу в переходах метрополитена. — Но согласитесь, Стэн Аркадьевич, если приложить усилия. Если бы вы все-таки взялись… — Усилия здесь ни при чем. Я не могу сделать хорошего музыканта из хорошего архивариуса! Я вообще никого и ни из чего не делаю. Черт возьми, я же объяснил вам с самого начала! Я только говорю: вот дорога, по которой ему лучше всего идти. — Если это потребует дополнительных занятий, мы готовы увеличить гонорар до необходимых… — Вы ни черта не понимаете, Фираго. Вы меня не слушаете. Сколько вам лет, сорок? — Сорок два. — Сделайте себе еще одного ребенка. Может быть получится музыкант. А сейчас я занят. До свидания. Роберт, произведите расчет с господином Фираго. СЦЕНА 24/2 Дело житейское Роберт сейчас же поднимается. Руки по швам. Не то чтобы так у них заведено, но на клиентов это производит соответствующее впечатление. Вот и господин Фираго подскакивает на месте. Круглый и розовый как надутый шарик. И даже делает попытку поклониться в адрес стремительно удаляющегося мэтра. Господин Фираго бизнесмен, а значит не полный осел. Но он никак не может уразуметь, что есть вещи которые невозможно купить. — Вы думаете, мне его не переубедить? — озабоченно спрашивает он у Роберта, — Если очень постараться? — Я бы вам не советовал, — отзывается Роберт со всей доступной ему озабоченностью, — Можно перегнуть палку. Давайте пока ограничимся достигнутым. — То есть Вы думаете через месяцок-другой? — Правильнее, через полгодика-год, — говорит Роберт, вынимая из принтера распечатку счета-договора. — Ну что ж, перспектива обрисовалась, процесс пошел. Вы известите меня когда это потребуется? — Мы еще не раз с вами увидимся, — обещает Роберт, — Вот ваш счет. Как вам удобнее, чеком или наличными? Господину Фираго удобнее наличными дойчемарками. При том что аванс он выплачивал английскими фунтами. Он что-то таким образом выгадывает. Он из тех кто постоянно выгадывает четверть процента. — Позвольте мне, — говорит он протягивая Роберту радужную бумажку, — В знак признательности и особой благодарности… Наступает минута острой неловкости и длится она секунд десять. — Все! Понял! — господин Фираго поднимает руки, — Намек понят и усвоен! Был бестактен. Забудем? Роберт мысленно усмехается: — Ну нет! — Договорились, — говорит он, — Дело житейское. И вдруг… СЦЕНА 24/3 Рупь за вход И вдруг в лице господина Фираго что-то неуловимо меняется и сам он меняется весь. Как бы выпрямляется и делается выше ростом. Понижает голос и спрашивает: — А мы с вами как, не мешаем маэстро? Не слишком здесь галдим? — Не думаю, — говорит Роберт озадаченно, — Не думаю, что он нас вообще слышит… Но орать при этом, разумеется, не следует. — Ни боже мой. Наоборот. А как здесь у вас насчет «жучков»? — Каких жучков? Господин Фираго меняется на глазах. Куда девается розовый надувной шарик с поросячьими манерами? Перед Робертом стоит озабоченный и внимательный джентльмен. Элегантный и значительный. — Я имею в виду записывающие устройства, — поясняет он деловито. — Не знаю, — говорит Роберт, — А в чем дело? — А в том дело, что я хочу поговорить с вами сейчас о довольно интимных вещах. Можно? Вам большой привет от Германа Тихоновича, — говорит он понизив голос и глядя Роберту прямо в глаза, зрачки в зрачки, совершенно так, как некогда делал это сам Герман Тихонович. И хотя Герман Тихонович в своей роли смотрелся гораздо убедительно, у господина Фираго получается недурно. «Так, — думает Роберт, — Начинается. Квартал прошел, и ничего, оказывается, не кончилось. Эти не отпускают: рупь за вход, четвертной за выход» СЦЕНА 24/4 Подите прочь — Спасибо, — говорит Роберт и с голосом у него что-то делается не в порядке. Господин Фираго вдруг усмехается не без тонкости и продолжает: — Герман Тихонович просил меня узнать, как продвигается ваша рукопись. Три месяца уже прошло. Хороший срок, роман можно успеть написать. — Я не романист, — говорит Роберт, с трудом побеждая в себе желание облизнуть губы. Сухие губы клейким языком. Мерзость какая. — Само собой, — тут же соглашается сотрудник Германа Тихоновича, он же в недавнем прошлом папаня, — Но все-таки? Это не я, это Герман Тихонович интересуется. Когда все-таки можно ждать обещанного? — Я предпочел бы говорить на эти темы с самим Германом Тихоновичем, — говорит Роберт. — Понятное дело! Но раз уж я здесь, то как ему передать? — Так и передайте, — говорит Роберт со всей возможной твердостью. Слово в слово. — Господи, да вы не волнуйтесь! — восклицает господин Фираго, — Не хотите — не надо. Конечно, так и передам. Слово в слово. Что вы, в самом деле, Роберт Валентинович! Даже с лица спали, ей-богу. Работайте себе спокойно, мы не спешим. Никто вас не торопит. Главное, лишь бы дело делалось. Роберт не отвечает и господин Фираго снова делается папаней, озабоченным и слегка дураковатым, прощается, суетится фарфоровым личиком. Роберт, держа каменное лицо, провожает его в прихожую, подаёт пальто, шарф, шляпу. Кейс. Господин Фираго пыхтя упаковывается, спрашивает озабоченно: — Значит, вы полагаете, он меня еще вызовет? Прощаются у решетки. — Очень на вас рассчитываю, Роберт Валентинович, по моему делу. Если будет малейшая возможность, попытайтесь его подвигнуть, так сказать… Мальчик не расстается со скрипочкой. Роберт кивает. Ему очень хочется что-нибудь сказать напоследок: «Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас?» Но это абсолютно не соответствует ситуации. Поэтому он не говорит ничего. Сволочьё. А чего ты, собственно, от них ожидаешь? Что оно все само собой потихонечку изноет и рассосется? Нет, миленок: рупь — вход, четвертной выход. Но ведь я и рубля вам не платил, вы меня бесплатно к себе запустили. Професс-сионалы… СЦЕНА 24/5 Пусть начальство вызывает Он вынимает из папки последнюю страницу и перечитывает примечания Сэнсея. Четыре пункта. Хотя нет, строго говоря, три.
1. Иногда его схватывает позыв на низ и он все бросает и мчится в сортир. 2. Когда питается, весь подбородок замаслен. 3. Халат никогда у него не стирается и попахивает козлом. 4. Еще что-нибудь. Подумайте!
Думает. Но ничего новенького так и не придумывает. Противно.
Не забывайте, что Ваше умение «помнить все без исключения» должно быть им хорошо известно. Поэтому обратите внимание на Ваши неудачные выражения типа «если не ошибаюсь», «не помню точно, кто», которые в свете названного факта выглядят для внимательного читателя странновато и малоестественно.
Потом еще полуабзац, перечеркнутый крест-накрест, но разобрать текст можно без особого труда:
Не надо так много об обстоятельствах личной жизни. Это бесполезно.
А ниже приписано:
А впрочем, пишите, как хотите.
«Зачем-то ему это надо! Никакого представления не имею, зачем. А вот мне бы надо было сразу же отказаться. Наотрез. Без размышлений. Нет — и все разговоры. Что бы они мне сделали? За границу бы не выпустили? Так я туда и не рвусь, мне и здесь неплохо. Плевать я на вас хотел. Не прежние времена на дворе… Но порядки старые» — думает он с горечью. «Новый год, порядки старые, холодной проволокой ржавою наш лагерь окружен, кругом глядят на нас глаза легавые, и сталь холодная блестит со всех сторон…» «Ну-ну-ну, — говорит он себе, — Не до такой же степени, все-таки… Правильно, не до такой. Не смертельно, но зато тошнит. Меня. А его? Неужели же его не тошнит?» Он поднимается и ступая осторожно, чтобы не скрипеть и не шуршать, проходит по коридору. Спальня: дверь настежь, форточки настежь, шторы опущены, тихо, пусто. Гостиная: дверь настежь, тихо, темно, торшер выключен. Сам лежит на диване в любимой позе: газета поперек живота, горбатый длинный нос уставлен в потолок, один тапочек свалился на ковер. Спит? Глаза закрыты. — Что-то случилось? — тут же спрашивает Сэнсей. Глаза у него, оказывается, наоборот, вполне открыты, просто смотрят с прищуром, но очень внимательно и с интересом. — Они опять на меня вышли, — говорит Роберт. — Господин Фираго? — Да. Спрашивал, как идет работа над рукописью. — То-то он меня доставал, как умел. Я еще подумал, что за осел нам попался, прости Господи. А он просто хотел, чтобы я выкатился побыстрее… И что вы ему сказали? — Сказал, что не буду с ним разговаривать. Пусть начальство вызывает. СЦЕНА 23/6 — А что это вы с ним так сурово, Робин? — А как было надо? — Ну не знаю… Удовлетворили бы законное любопытство сотрудника ФСБ. — Затошнило меня, Сэнсей, вот и все. — Работа у них такая. Сволочная. Но интересная! Скажете, нет? — Не знаю, — говорит Роберт, — И знать не хочу. Меня от них тошнит. — Нормальная реакция нормального человека, — говорит Сэнсей с одобрением, — Вы абсолютно здоровый и нормальный человек, Робин. С чем я вас и поздравляю. — То есть вы по-прежнему настаиваете, чтобы я… — Настаиваю, Робин. Самым решительным образом. Это пойдет на пользу силам мира и прогресса. Вы уж мне поверьте.
Сюжет 25. Генеральская рожа исчезла
СЦЕНА 25/1 Всё вредно — Что у нас сегодня на обед? — спрашивает Сэнсей. — А что бы вы хотели? — Рыбный суп. И бутерброды из черного хлеба с аджикой. Роберт не удерживается и расплывается в улыбке: — Жутко вредно! — А наплевать. Все вредно. Поправьте меня, если я ошибаюсь: «Всё что есть приятного в жизни…» — «Всё что есть хорошего в жизни, либо аморально, либо незаконно, либо ведет к ожирению». Первый постулат Пардо. Ладно, убедили. Будет вам рыбный суп с черным хлебом с аджикой. — С хлебом с маслом и с аджикой! Сэнсей удовлетворенно вздыхает, снова ложится навзничь и складывает ладони на груди. — Замечательно, — говорит он, — Тогда я еще погоризонталю. После обеда сон — серебро, а до обеда — золото! СЦЕНА 25/2 Зачищение подпространства души Роберт не спорит. Он возвращается к себе на рабочее место и сейчас же звонят в дверь. Оказывается, пожаловал Вадим Христофоров в своей штопаной серой штормовке и кепчонке своей кожаной. — Я — к Сэнсею, — объявляет он прямо с порога в ответ на изумленно-неприветливый взгляд Роберта. — Сэнсей занят. Он словно ждёт этого. — Ну я тогда просто с тобой посижу. Можно? Или ты тоже занят? В прихожей он велит ему раздеться, повесить штормовку на плечики, велит кеды отсырелые снять и надеть гостевые тапочки, заводит в туалетную, даёт полотенце — вытереть морду. Вадим подчиняется и Роберт думает что давно уже не видел такого Вадима: тихого, покорного, послушного. Видимо вчерашнее «очищение подпространства души» делает свое светлое дело. На кухне Вадим как благовоспитанный мальчик усаживается на табуретку ладошки под себя и они говорят. — Чайку заварить? — А какой у тебя? — «Крепкий». — Ну, уж я надеюсь, что не жидкий… — Да нет. Называется так: чай «Императорский. Крепкий». Ты сегодня в хорошей форме. Может, водочки? — Нет, — говорит Вадим решительно, — Хватит с меня. Тем более, я теперь человек внутренне чистый. Зачищенный, так сказать. Кстати ты видел как он это делает? — Богдан? Нет. Не видел никогда. А что? — Интересно было бы посмотреть. Не хрен собачий, а «зачищение подпространства». — Он ушел к тебе со своим воспитуемым Вовой, а потом через полчаса вышел мрачный и сказал: «Всё, хватит с него». То есть, с тебя. — Сильная штука эта зачистка, — говорит Вадим, — Я ничего не помню. А проснулся, будто это не я. Будто выздоровел от какой-то застарелой пакости. Представляешь? — Нет. СЦЕНА 25/3 Заботы — Будто совсем новый человек, причем даже малознакомый. Мощная штучка наш Богдаша. А я надо признаться никогда в него по-настоящему не верил. Думал все это та залепуха. Для старух… — он молчит, — Впрочем в любом случае все это ненадолго. — А Матвей где? — спрашивает Роберт. — Я от него улизнул. А зачем он тебе? — Да так. Поговорить хотел. — А ты поговори со мной, — предлагает Вадим. С самым серьезным видом. — А что ты в этом смыслишь? — говорит Роберт вместо этого. — В чем? — «Вселенную создал Бог» — это Гёделевское утверждение или нет? — Что значит — Гёделевское? — Ну такое, которое нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Вадим смотрит, а потом бормочет: — Мне бы твои заботы. СЦЕНА 25/4 Правда И тогда Роберт вдруг решается. Какого черта? Пусть знает! — Ты зря сюда приперся, — говорит он, — Сэнсей не станет нам помогать. Причем по двум даже причинам. Во-первых, он явно хочет, чтобы мы сами решили эту твою проблему. Без него. — Понятно. А во-вторых? — А во-вторых, Аятолла его ученик, тоже драбант, не знаю с какой сверхспособностью. — Врешь, — вскрикивает Вадим. — К сожалению, нет. Не вру. Так что придется тебе рассчитывать только на себя. Не поможет тебе никто, забудь. Мы — не способны, а он — не захочет. — Ну спасибо, — говорит Вадим медленно, — Утешил товарища. Роберт дальше не разговаривает. На душе погано, словно он делает какую-то ненужную и совсем бесполезную пакость. Хотя на самом-то деле давно уже надо ему сказать все, как оно есть. Правду. Горько-соленую. Правда вообще штука малоаппетитная, а иногда и вовсе несъедобная… Тут уж ничего не поделаешь — ему теперь все равно с этим жить… СЦЕНА 25/5 Рожа исчезла И тут Роберт обнаруживает что за спиной у него делается как-то необычайно тихо. Словно там никого больше нет. Вадим сидит в прежней позе (ладошки под задницей), но глаза у него широко открыты и похоже что он ничего перед собою не видит. — Эй, — тихонько зовет его Роберт. — Эге ж… — так же тихонько откликается Вадим. — Тебе плохо, что ли? — Нет, — говорит Вадим, — Мне хорошо. Он вдруг улыбается и это выглядит страшновато, словно улыбается неживой предмет. — Рожа исчезла! — объявляет он вдруг. — Какая рожа? — Красная, — говорит Вадим, по-прежнему словно во сне, — Генеральская. С усами. Роберт хватает ближайший чистый стакан, быстро плескает туда минералки и суёт Вадиму под нос. Тот отшатывается. — Перестань! — говорит он возмущенно, высвобождая из-под себя руку и с досадой отстранив стакан покрасневшей ладошкой, — Со мной все нормально. Ты не понимаешь, рожа исчезла. Полгода она передо мной маячила как приклеенная, днем и ночью, а сейчас я поглядел — а ее нет! — А что есть? — спрашивает Роберт на всякий случай. — Ничего нет. Пусто… — он вдруг отбирает у Роберта стакан и жадно выпивает его до дна, — Ф-фу, даже в пот ударило. Надо же… СЦЕНА 25/6 Поздно Вадим хочет что-то добавить, но слышит приближающиеся тяжелые шаги и шаркающие щелчки шлепанцев по паркету. Сэнсей появляется в дверях, благостный, домашний, в пижаме. — А, — говорит он, улыбаясь, — Вадим Данилыч! Лично! Рад вас приветствовать в наших пенатах. Обедать будете? Вадим поднимается и ничего не говорит в ответ на приветствие, только кивает коротко. Как кивают при случайной встрече нежелательному знакомцу. Сэнсей говорит: — Что-нибудь неладно? Что именно? — Будто вы не знаете! Я к вам два месяца пробиваюсь. Легче к президенту попасть на прием. Сэнсей перестаёт благодушно улыбаться. — Да, к президенту легче. Но ведь вы пробились? Слушаю вас. — Да чего уж теперь слушать, поздно уже! — Вот как? Поздно? То есть я могу быть свободен? — Да ради Бога! Вы же всегда свободны. У кого сила, у того и свобода. — Благодарю вас, — говорит Сэнсей кротко. И это жутковатая кротость. Ледяная. От этой кротости мороз идёт по коже. По крайней мере у Роберта. А этот дурак молодой словно не видит ничего и не слышит: кулачишки сжаты, большие пальцы по-детски оттопырены… СЦЕНА 25/7 На полчасика Сейчас ляпнет что-нибудь такое, что его тут же и выдворят. Как Ядозуба в свое время выдворили, разом и навсегда. Роберт с лязгом роняет в мойку самый большой разделочный нож, но это ни черта не помогает. Истерика уже накатывает. — А это уж как вам будет угодно! — выкрикивает Вадим в запале, — Вы ведь всегда в стороне! И при этом всегда правы! Мы ведь при вас только и кормимся! Вы нас прикормили видите ли и мы при вас теперь состоим! Вадим продолжает: — А вы всегда на горе! Со скукой наблюдаете коловращение жизни. Мы тут все коловращаемся как проклятые, а вы изволите наблюдать!. А мы ведь голые, без шкуры даже, с нас шкуру это самое коловращение содрало. Ничего! Поколовращаемся и новую нарастим! Так ведь по-вашему? Сэнсей молчит и значит не возражает. — А Вы знаете каково это когда тебя отбирают? Когда ты один-одинешенек и никто тебе не поможет — ни друзья, ни родственники, ни учитель, на которого надеешься как на самое последнее? — Знаю, — серьезно говорит Сэнсей и Вадим замолкает и только всхлипывает от отчаяния. — «Иди один и исцеляй слепых, — цитирует Сэнсей вполне серьезно, совсем без иронии, которая оказалась бы здесь вполне уместна, — Чтобы узнать в тяжелый час сомненья учеников злорадное глумленье и равнодушие толпы» Вадим молчит, но кулаки его вдруг разжимаются и руки повисают свободно. — Пойдемте Вадим, — говорит ему Сэнсей, — Я вас понял, но надо все это обсудить спокойно. По возможности не стоя, а сидя… — Мы не очень надолго, — говорит он Роберту, — На полчасика. Извините. СЦЕНА 25/8 Иначе нельзя Через полчаса когда Вадим уже уходит. — Вы тоже меня осуждаете, Робин? — А як же ж, конечно, — говорит Роберт. — А за что, собственно? За то что я учинил с Вадимом? Но Роберт уже настораживается. Голос Сэнсея ему не нравится решительно. — Вот как? Вы что-то учинили с Вадимом? — Роберт все еще пытается держать юмористический тон, хотя сомнений уже нет, что речь идет о серьезных вещах. И вдруг понимает… — А вы не заметили? — Заметил, — медленно говорит Роберт, — Только что. — Вы считаете это слишком жестоко? — Какая разница что я считаю, — бормочет Роберт. А может быть и не бормочет вовсе, а только думает. «Вы ленивы и нелюбопытны. Бог подал Вам со всей своей щедростью, как никому другому, а вы остановились. Вы сделались самодостаточны, вы не желаете летать, вас вполне устраивает прыгать выше толпы, вы ДОВОЛЬНЫ — даже самые недовольные из вас… И потому надлежит вас иногда пришпоривать! Шенкеля давать! Дабы не застоялись!» Наверное. Если человека не бросить однажды в воду, он никогда не научится плавать, хотя умение плавать заложено в нем самим Богом. И если не гнать нас пинками к зубодеру, так и будем ведь ходить с дырками в зубах… Какая впрочем теперь разница. Вадим сделал это! Он добился своего, а теперь мучается. А этот странный старик мучается, потому что не уверен и никак не убедит себя, что достигнутая цель оправдывает средства. — С нами иначе нельзя, — говорит Роберт с максимально глубоким убеждением в голосе. — Победа все списывает. Сэнсей слушает. Внимательно. Насторожив затылок с черно-багровым пятном «чертового подзатыльника». — Достигнутая цель оправдывает средства, — говорит Роберт этому пятну. Врать неприятно. Но может быть, он и не врёт совсем? СЦЕНА 25/9 Праздник кончился — Все, Ваше время истекло, — говорит Роберт бодро и ломает кончик ампулы. — Разочарование, есть горестное дитя надежды, — говорит Сэнсей. Он все еще лежит лицом в стену. — Но, может быть, все-таки, попозже? Перед самым уходом? — А я, собственно, уже собрался. Одиннадцать часов. — Караул! Праздник кончился! — говорит Сэнсей, задирая полу халата.
Сюжет 26. Труба большого диаметра провернулась
СЦЕНА 26/1 Не выражайся Связь с кабинетом включена. Можно повернуть верньер и услышать о чем они там говорят. Но Роберт делает этого. Он представляет как Вадим валяется в ногах, просит прощения за грубости и дерзости и умоляет помочь, а Сэнсей сидит над ним словно Будда и изрекает свои коаны. Картинка исчезает, а потом вдруг включается громкая связь и Сэнсей говорит: — Вадим уходит. Проводите его, пожалуйста, Робин. Вадим уже натягивает серые свои отсырелые кеды упершись задом в стену. Лицо у него от неудобной позы красное, он пыхтит, но не выглядит ни жалким, ни убитым. Более того, он выглядит довольным. И слава Богу. К черту подробности! И все-таки он не удерживается: — Ну? Поговорили? — Если можно так выразиться, — отвечает Вадим с трудом разбираясь где у штормовки зад, а где перед. — И что он тебе сказал? — Ты обрел мой костный мозг. Время настало. Почему бы тебе не сказать, чего ты достиг? — Не пиз-и! Он никому не говорит «ты». Даже мне. — Это не он. Это Бодхидхарма. Мы последнее время увлекаемся дзэн буддизмом. — Как и вся страна побежденного социализма… «Наконец дошла очередь до Хуй-кэ. Он почтительно поклонился и молча застыл. Учитель сказал: 'Ты обрел мой костный мозг». Ты тоже почтительно поклонился и молча застыл? — Нет, — говорит Вадим, — Я сказал ему, что генеральская рожа исчезла. Я повернул ее. Трубу большого диаметра. Он откровенно сияет. Он горд. И Роберт признается: — Я рад за тебя, Хуй-кэ. Рад что тебе захорошело, Хуй-кэ. — Не выражайся! СЦЕНА 26/2 Буратино Пока Вадим идёт к станции метро «Московская», шарит по карманам, спускается по эскалатору, ждет поезда едет… Все это время он заставляет себя не думать и все равно думает: «Как? Как я это сделал? Или оно сделалось само? Или ничего не сделалось, а я просто с ума съезжаю?» Почему-то ему ясно, что лучше вспоминать: кто это такой, умненький-разумненький Буратино, кто сказал ему: «Брось, не мучайся, это либо произойдет само собой, либо не произойдет совсем…» За последние месяцы много было сказано уверенных слов, но запомнился только этот разговор. Может быть, потому, что ему предлагалось ничего не делать, а только спокойненько плыть по течению. В сторону Стикса… СЦЕНА 26/3 Вали отседова Перед родной парадной стоит знакомая «копейка», грязная словно мусорный контейнер. И из нее уже торопливо выкарабкивается возмущенно глядящий Матвей, и вот уже летит знаменитый возмущенно-недоуменный вопрос: — Ты где был⁈ — Пиво пил! — отвечает Вадим немедленно и сам же смеётся. Но Матвей не просто так здесь стоит. Он рвётся в дом, он хочет присутствовать, охранять, наблюдать и вообще держать ситуацию под контролем: — Не надо под контролем, — пытается втолковать ему Вадим, — Все уже устроилось. Все о’кей. — Но позволь! Мы же договорились… Тенгиз же ясно сказал! — Да, в интимные отношения я вступал с твоим Тенгизом! Не надо вам меня больше охранять, можете вы это понять? — Как это так-не надо? — А так: вольно, р-р-разойдись! Нет, Матвей этого понять не может. Не может он поверить, что все труды его напрасно. — Дурак, — говорит ему Вадим, — Можешь ты хотя бы понять, что ко мне женщина должна прийти сейчас? На хрен ты нам с ней нужен, спрашивается? — Что-то ты не очень сейчас похож на Дон Жуана, — говорит Матвей, сверля его прокурорским глазом. — Это почему еще? На что ты намекаешь? Вали отседова. Пожалуйста! СЦЕНА 26/4 Он богат? В конце концов от Матвея удаётся отвязаться. Вадим взбегает по лестнице, отпирает дверь в квартиру и — остолбенивает на пороге. Проходит в комнату, поднимает и ставит перекосившийся торшер, оглядывается, осторожно ступая по разбросанному, проходит к окну, выглядывает сквозь задернутые тюлевые занавески. Матвей отнюдь не уезжает. Урюк под контролем… Добрый час он старательно, скрупулезно и даже с неким сладострастием убирает авгиеву конюшню, Матвей внизу видимо утомившись ждать уезжает наконец. Когда Вадим заканчивает с разбросанными журналами, поднимает и ставит на место книжную стенку, Матвей звонит и осведомляется, как он там. — На вершине блаженства, — отвечает Вадим. — Точно? — Абсолютно. — Имей в виду, — говорит Матвей, — Я все время дома и машина под парами. Если что — так сразу! — А как Тенгиз? — Он тоже под парами, — говорит Матвей. — Спасибо ребята, но ей-Богу ничего больше не надо, — говорит Вадим, — Все устроилось. — Как? — спрашивает Матвей. — Само собой, — отвечает Вадим. — Но если все само собой устроилось, еще чудесней! — цитирует Матвей, — Не забудь, у нас проект по ГКО и валюте… — Не забуду, — говорит Вадим и вешает трубку. Тут он спохватывается и звонит к тетке в Наклажную. Мама подходит и они говорят. У мамы все в порядке, слава Богу, только ангина пока еще не прошла, а в остальном все в порядке. И у Вадима все в порядке. Во всем мире стоит сплошной, беспросветный и полный порядок, остаётся только передвинуть на место диван, уехавший на середину комнаты, и расставить по местам рассыпавшиеся книги, устилающие пол, как пестрая стая мертвых птиц… И в этот момент Вадим вспоминает кто сказал ему не трепыхаться и не напрягаться. Это Андрей Белюнин, Страхоборец. В первый же раз, когда он, весь трясясь и в отчаянии прибегает к нему жаловаться и просить защиты. «Не унижай себя надеждой. Все произойдет самой собой или не произойдет совсем. Просто считай, что ты уже мертв и никто и ничего с тобой сделать не сможет» Он вспоминает это и ему снова становится страшно, как и тогда. Длинное породистое лицо брезгливо глядит на него с того конца тоннеля, освещенное почему-то только слева — золотистым ровным светом. «Да ведь я еще вдобавок и богат теперь», — думает он вдруг. Но сразу же отгоняет от себя эту мысль как преждевременную и потому опасную. СЦЕНА 26/5 Сражение с ужином А в это самое время Андрей Юрьевич Белюнин по прозвищу Страхоборец сидит на кухне своего приятеля Сережи Вагеля, известного среди драбантов под кличкой «Эль-де-през». Они неспешно обмениваются нейтральными репликами, главным образом насчет хоккея, сосут пиво из длинных холодных банок и наблюдают искоса за действиями малолетнего сынишки Эль-де-преза, сидящего тут же на собственном стуле за тарелкой еды. Сынишка сражается со своим ужином. Диспозиция такая: в левой руке он держит большой однажды надкусанный ломоть хлеба, в правой — вилку с насаженной на нее четвертинкой котлеты, и еще полкотлеты вместе с горкой картофельного пюре стынет в тарелке. Кроме того, приблизительно четверть котлеты и некоторое количество хлеба пополам с пюре находится у него за щекой, отчего миловидное, черноглазое в мамочку личико выглядит асимметричным. Мама со старшенькой в данный момент плавают в бассейне, а папа Эль-де-през старательно и бездарно исполняет строгий наказ: «Изжарить котлеты, разогреть пюре, накормить Существо, дать ему столовую ложку „Пертуссину“, и в восемь часов — спать». Однако Существо кормиться не желает. А уж если кормлением занимается папаня, процедура приема пищи превращается в сущий цирк. — Жу-уй! — в очередной раз распоряжается Эль-де-през нарочито занудным голосом, — Жуй и глотай. Горе луковое. Луковое Горе совершает несколько торопливых движений челюстями,ничего не проглатывает и снова застывает в неподвижности, почти уже трагической. — Не желает, — объясняет Эль-де-през, — Не желает и все тут. В отказе стоит. — А может быть — пусть? — осторожно предполагает Андрей, понизив на всякий случай голос. — То есть как, пусть? А кто жрать за него будет? — Проголодается, сам попросит. — Что ты в этом понимаешь? — говорит Эль-де-през устало. Андрей поднимает обе руки ладонями вперед в знак того, что молчит, сдается и вообще затыкается навсегда, а Эль-де-през произносит решительно, адресуясь уже не к нему: — Значит так. Прожевать и проглотить то что за щекой! Потом, доесть что на вилке, половину пюре и я тебя отпускаю. Договорились? Горе Луковое быстро-быстро кивает и сейчас же принимается жевать образцово-показательно, всем телом: даже зубами прищелкивая по ходу дела, даже на стуле подпрыгивая и усиленно размахивая вилкой с куском котлеты, в надежде, что кусок слетит на пол, и проблема решится сама собою? — Пива еще хочешь? — спрашивает у Андрея опытный отец, поднимаясь к холодильнику, — Есть «Туборг». — Спасибо, мне достаточно. — Ух, какие мы твердокаменные! — А знаешь, как товарищ Сталин товарища Молотова называл? — Знаю, твердокаменный ленинец. — Угу. Почти. Он называл его «каменная жопа». — С осуждением? Или одобрительно? — Скорее, одобрительно. — Вот странная вещь, — замечает Эль-де-през глубокомысленно, — Кого ни послушаешь, у всех товарищ Сталин всегда в хорошем настроении, добрый и шутит… — Это называется «селекция наблюдений», — объясняет Андрей, — Просто те, кто видел его в плохом настроении не выжили и их рассказов история не сохранила. — Может быть, — соглащается Эль-де-през, — А может быть он и в самом деле был неплохой мужик? — Вроде твоего хозяина?
Сюжет 27. Дома у Сергея Вагеля, Эдь-де-Преза
СЦЕНА 27/1 Печальный человек с длинными волосами — Ты кого имеешь в виду? — спрашивает Эл-де-през, сразу же профессионально насторожившись, словно кто-то в толпе суёт вдруг руку во внутренний карман пиджака. — Что значит, «кого»? У тебя так много хозяев? — А-а-а… Нет мой хозяин в порядке. Грех жаловаться. Печальный человек с длинными волосами. Андрей смотрит на него с удивлением. — Да ты поэт! Как сказано, однако: «Печальный человек с длинными волосами!». — Да это не я сказал, вообще. — А кто? — Неважно. Тут Андрей ловит на себе внимательный взгляд черноглазого Существа и хочет подмигнуть ему ободряюще… или скорчить какую-нибудь гримасу посмешнее… или хотя бы губы свои сочувственно этак поджать… Но не решается. Остерегается. Дети его недолюбливают, и он это знает. Что-то в нем их настораживает. Они стараются не разговаривать с ним, уклоняются от игр и не принимают его шуток. Это его огорчает, но не так уж чтобы слишком. Неприятно конечно когда такой вот симпатяга глядит неприязненно и с опаской, но бывают ведь ситуации и похуже, не так ли? Например когда на тебя неприязненно смотрит какой-нибудь дьяволоподобный питбуль. — Значит так, — решительно объявляет папа Сережа, перехвативший этот обмен взглядами, но понявший его совершенно неправильно, — Будем все-таки лопать или будем в гляделки с дядей Андреем играть? — Соку хочу, — объявляет Луковое Горе, уклоняясь от прямого ответа на поставленный вопрос. — Желание законное. Подливаю соку. Пей! Но после немедленно глотай то, что у тебя за щекой. И И черт с тобой, давай сюда эту котлету, и хлеб можешь оставить, положи на тарелку, я все уберу, только вот этот кусок котлеты доешь… который на вилке. Договорились, нет? СЦЕНА 27/2 Первый раз слышу Это похоже на полную и безоговорочную капитуляцию, каковой это по сути и есть. Андрей великодушно пропускает разгром опытного и умелого папы Сережи мимо внимания и спрашивает: — Ну хорошо. «Печальный рыцарь с длинными волосами». А поподробнее? Что он спрашивается за человек? О нем же легенды ходят. Это все правда? — Смотря что именно. — Что он из людей делает овечек например. — Это как? — Приходит к нему человек, — объясняет Андрей, — Мафиозо какой-нибудь. Людоед. А выходит смирный, как овечка. Вегетарианец. Эль-де-през качает головой. — Первый раз слышу. — Что у него квартира Эрмитаж пополам с Лувром. Сплошь увешана старинным оружием, латами там разнообразными, ятаганами… — Не знаю. Дома я у него никогда не был. — А ты его вообще видел когда-нибудь? — спрашивает Андрей мягко. Эль-де-през только фыркает с презрением. Потом поднимается и не говоря ни слова выходит вдруг из кухни, неестественно бесшумный и легкий при такой-то массе. Андрей смотрит на Горе Луковое и не удержавшись корчит ему рожу в том смысле, что такие вот дела друг мой. Какой у тебя папаня оказывается нервный и легковозбудимый. Впрочем, контакта никакого не получается. Парнишка отводит глаза в сторону и даже откусывает от остатков котлеты, чтобы только не общаться с неприятным дядей. Правая щека у него сразу делается еще больше. СЦЕНА 27/3 Аятолла Эль-де-през возвращается так же внезапно и так же бесшумно и суёт Андрею под нос цветную фотографию неописуемой красоты: лето, зелень, роскошный белый лимузин аномальной длины и какие-то люди рядом стоят у распахнутых дверец. — Это кто по-твоему? — спрашивает Эль-де-през с невыразимым презрением. — Ты. — А это? — Не знаю. — Он. Между прочим рядышком. Вась-Вась. — Понял. Сражен. Сдаюсь. А ведь и в самом деле «печальный человек с длинными волосами». Бледное слегка одутловатое лицо, уголки губ опущены, глаза чуть прищурены от солнца, в руках — темные очки. Все вокруг улыбаются, зубы напоказ, а он нет. Ему грустно. Или скучно. Какой-то он… несовременный! Вот точное слово — несовременный. Несовременная одежда подержанная и мешком. Несовременное лицо… Выражение лица несовременное И эта общая печальная расслабленность. — А женщина кто? — Супруга. Алена Григорьевна. — Красивая. — Ну дак! — Краси-ивая… — повторяет Андрей, — И дети есть? — Есть. Сынишка. Алик. Это он нас как раз и фотографирует. — А вот это кто с тросточкой? Эль-де-през протягивает руку и отбирает у него фотографию. — Много будешь знать, знаешь что будет? — Гос-с-сп… Подумаешь тайны! Подожди, а что там у тебя написано? Покажи! Эль-де-през показывает и с удовольствием. На обороте четким детским почерком написано фломастером: «Эль-де-Презу — с благодарностью за все». И витиеватая неразборчивая подпись. И дата: июль прошлого года. Числа нет. Наверное потому что снималось в один день, а надписывалось в другой. — А почему его зовут Аятолла? — Его зовут Хан Автандилович, — резко говорит Эль-де-през, — Или господин Хусаинов. А ты не повторяй глупостей. СЦЕНА 27/4 Как Ролс-Ройс Андрей молча смотрит на него. Какой он огромный, черный, грозный и праведно встопорщенный. Потом говорит: — Кайлас помнишь? — Ну, — отвечает Эль-де-през, сразу же помягчев и сделавшись Серегой, Сержем, Серым, Щербатым. — Черная гора. Долина Смерти. Титапури. — «Обитель голодного черта», — Сережа уже больше не сердится. — Если бы я тогда самого господа Бога назвал аятоллой, разве ты на меня обиделся бы? — Ну я вообще-то неверующий, — Эль-де-през от внезапных воспоминаний совсем смягчается, но тут же суровеет. — Все! — говорит он Горю Луковому, — Ты меня достал. Пошел с глаз моих, чтобы я тебя не видел. Игрушки убрать! Десять минут тебе на все. Дай сюда вилку! Горе Луковое радостно отдаёт вилку с куском котлеты, съезжает со стула и радостно топает в глубь квартиры, мелькая вылезшей из рейтуз клетчатой фланелевой рубахой. — Побеждает не сила, — говорит Андрей поучительно, — Побеждает терпение. — Это ты о чем? — спрашивает Эль-де-през с подозрением, но не уточняет — суёт в рот остаток котлеты, а вилку, не вставая и не прицеливаясь с большой точностью переправляет через всю кухню в мойку. С лязгом. — Слушай, — говорит Андрей задумчиво, — Как ты думаешь, почему меня детишки не любят? — А кто тебя такого вообще любит? — Х-хм!. Женщины меня любят. — Это не любовь, — говорит Эль-де-през пренебрежительно, — Это похоть. При чем здесь любовь? Андрей почему-то сразу же вспоминает анекдот про мужика, который своей законной супруге решил показать по видику крутую порнуху, но не рассказывает. У Сережи затрудненка с юмором. Смешные истории он не воспринимает и ничего смешного в этой жизни никогда не замечает. «Ну, не знаю, не знаю, — говорит он, — Со мной никогда ничего смешного не происходит» Он строгий парень. Но зато надежный как Роллс-Ройс. СЦЕНА 27/5 Гудят, корифеи — А откуда он знает, что ты Эль-де-през? — спрашивает вдруг Андрей и на этот раз понят немедленно. — Сам удивляюсь, — признаётся Эль-де-през, — Знает откуда-то. Он вообще все знает. — Но ты ему не говорил? — Конечно нет. Чего ради? Да и когда? Он со мной два раза всего разговаривал. Когда я нанимался к нему и когда он меня отправлял в эту командировку. — В какую еще командировку? — Ну в охрану к этому, к Профессору, к кандидату нашему. — А-а-а… — Я ведь не насовсем к нему перешел, — объясняет Эль-де-през, доставая из холодильника новую банку, — К кандидату. Я ведь только на время выборов. — Ну и что, тяжелая работа? — Да нет. Нормальная. Я бы даже сказал, пустяковая. На хрен кому он нужен этот наш Профессор? — А говорят, у него рейтинг вдруг круто пошел вверх, — замечает Андрей между прочим. — Да, говорят. Я утром сегодня в штаб звонил. Там все на ушах стоят от восторга. Но вообще-то странно, с чего бы это вдруг? — Представления не имею, — врёт Андрей. Кое-какие соображения по этому поводу у него есть. — Вообще-то какая разница? Я жду не дождусь, когда вся эта залипуха кончится и я вернусь к ребятам. Надоело. У этого Профессора команда, все какие-то нервнобольные. Дерганые какие-то. — А ты чего ждал? Высокая политика. — Ну да, высокая, — ворчит Сережа Эль-де-през, — Выше дерева стоячего. Может все-таки дать тебе еще пива? Что ты пустую банку сосешь второй час? — Спасибо не надо. Мне и так хорошо. — Потолстеть боишься? — Нет. Я вообще-то ничего не боюсь, как ты может быть слышал. — Слышал, слышал… Бодигард из тебя никакой. — Это почему же? — А потому, — наставительно произносит Эль-де-през, вскрывая очередную банку, — Что настоящий бодигард должен всего бояться. Только тогда от него и будет толк. Тетка в толпе в зеркальце посмотрела, губы подкрасить, а ты обязан тут же вздрогнуть и насторожиться. — Ну и работка! Так весь день и вздрагиваешь? — Ей-богу. Как проклятый. Но виду показывать нельзя. С виду ты должен быть как египетский сфинкс. «Каменная задница». Он смеётся, но как-то невесело. Лицо его словно бы вдруг стареет, глаза останавливаются: — Дурак какой-нибудь, собачник гуляющий, посмотрит как-нибудь не так… — он замолкает оборвав самого себя, а потом бормочет: — Знаешь, я все-таки позвоню туда еще разок… — он вытягивает из заднего кармана мобильник и нажимает кнопку, — Чего-то мне неспокойно вдруг сделалось, ей-богу, — объясняет он, как бы извиняясь, — Сам не понимаю, почему… Толян, ты? Да, это я. Ну как вы там? Точно? Водку празднуете? А не рано? Я говорю, не рано начали? Ну давай. Давай говорю! До завтра… Гудят! — объясняет он Андрею, заметно повеселев, — Гудят, корифеи!
Сюжет 28. Визит Аятоллы к Вадиму
СЦЕНА 28/1 Воскресенье Вадим стоит на кухне перед раскрытым холодильником, поедает бутерброд с яичницей и смотрит, что бы еще такое из холодильника добыть. Ему замечательно легко и хорошо. Впервые за последние полгода. Он превосходно высыпается и с удовольствием предчувствует, как будет доводить до кондиции разоренную гостиную, которую вчера уже в значительной степени привёл в порядок. «Надо этим случаем воспользоваться, — думает он с приятным предвкушением, — Расставить, наконец, книги должным порядком: собрания сочинений — отдельно, беллетристику — отдельно и чтобы по алфавиту, фантвстику отдельно, на стеллаж слева…» СЦЕНА 28/2 Убью всех! Звонок в дверь раздаётся ровно в двенадцать: дзинь, дзинь, дзинь-дзинь-дзинь — кто-то из «дедов». Скорее всего Матвей. Надо сразу же погнать его за жратвой, вот что. Тут главное не дать человеку опомниться, а то хлеба в доме нет. Но это оказывается не Матвей. Какой-то совсем незнакомый человек в берете смотрит на него из-под трагических бровей трагически-черными немигающими глазами. И за спиной у него еще какие-то люди и увидев их, еще не узнав, а только лишь обнаружив, Вадим задыхается, и всё, что вроде бы успокаивается в нем со вчерашнего снова вспучивается и взрывается, словно бомба падает в старое болото. Он понимает, кто это. И тут человек в берете произносит: — Здравствуйте, Вадим Данилович. Я к вам всего лишь на несколько минут, вы разрешите? Вадим послушно отступает от него в прихожую и человек с трагическими бровями двигается следом на ходу снимая свой берет. А за ним выступают из сумрака двое, причем впереди — элегантный, в кожаном пальто до пят, аристократически бледный, отвратительно знакомый, с лакированной указкой-тросточкой в правой руке вместо трости, компенсирующей сильную хромоту на правую ногу. И тогда Вадим говорит хрипло: — Нет. Этому нет. Не позволяю! И человек с беретом сейчас же, ничуть не удивившись, очень вежливо просит аристократически-элегантного: — Эраст Бонифатьевич, побудьте снаружи. Пожалуйста. И ты, Семен, тоже. Я ненадолго. Вы разрешите мне раздеться? — спрашивает он у Вадима. — Да, — говорит Вадим перехваченной от приступа внезапной ненависти глоткой, — Да, конечно. «Ага! Здравствуй ненависть! А сейчас ещё придёт кровавая пелена и у меня в руках окажется терракотовая дренажная труба, — думает Вадим, — И хана всем пришедшим! И в этот раз жалеть я их не буду. Убью всех!». СЦЕНА 28/3 Ласковый резонанс Однако ненависть отступает так же внезапно как и налетает. А мысли и чувства Вадима беспорядочно мечутся. Именно этот ведь человек мучал, терзал, запугивал его последние полгода, это же нелюдь — зверь, нравственный урод, медленный палач, компрачикос поганый, сволочь, этический отброс! Его надо сейчас же ударить. Пнуть ногой в коленку. Плюнуть ему в лицо! Но вместо этого он почему-то совершенно необъяснимым образом, вопреки естеству, вопреки разуму и логике, испытывает к нему сейчас самую дружескую симпатию, ласковый резонанс какой-то и даже почему-то сочувствие. Почему-то ясно, что этот человек сам находится сейчас в мучительном душевном раздрае, нравственно болен, нуждается в простейшем человеческом сочувствии и очень хочется это сочувствие как-то выразить. — Заходите, — предлагает он с максимально доступным ему радушием и ведёт его в гостиную, хотя сначала хочет в кухню, куда позвал бы любого из своих. Но это все-таки не свой. Очень симпатичный, очень и явно нуждающийся в душевном уюте и даже в помощи человек, но никаким образом не свой. Чужой. Сугубо посторонний. Да и невозможно вот так сразу, безо всякой подготовки, совсем уж без всякого наказания, пусть даже и формально-показного, забыть все обиды и раны, которые наносились им еще совсем недавно. Удивляясь этим своим несвязным и даже противоестественным каким-то ощущениям, Вадим приглашает гостя в мамино кресло. Сам садится напротив и вполне светским тоном осведомляется: — Может быть чаю? — Спасибо нет, — говорит гость с самым серьезным видом, — Для утреннего чая поздновато, а до файф-о-клока согласитесь еще довольно далеко. СЦЕНА 28/4 Злоба испаряется — Меня зовут Хан Автандилович Хусаинов. Мы ведь не знакомы? — Очень приятно, — говорит Вадим. Надо же что-то отвечать. Хотя на самом деле следовало бы наверное ответить совсем по-другому: «Вот тебе и на, не знакомы! Да у меня от этого нашего с вами незнакомства вся шкура можно сказать облезла. Особенно на пальцах». Впрочем это грубо. Неприлично и неадекватно грубо. И неуместно. — А еще меня частенько зовут Аятолла, — продолжает Хан Автандилович с прежней печальной непринужденностью, — Вы вероятно это знаете. Но так меня зовут только те, кто со мною незнаком. — Да, — говорит Вадим. И он действительно очень хорошо понимает сейчас, что только человек совершенно уж посторонний и чужой, никогда не слышавший этого мягкого печального голоса, никогда не видевший трагически заломленных бровей и длинных черных волос, обрамляющих узкое бледное лицо, только совсем уж безнадежный дикарь и варвар, отпетый жлоб, бомж подвальный способен связать такого славного печального человека с сумрачной этой азиатской кличкой — «Аятолла». — Я вижу у вас ремонт? — полувопросительно, полуутвердительно произносит гость, откровенно озираясь. — Да… Вроде этого… Навожу порядок… — Вадим вспоминает откуда возник беспорядок и вновь чувствует было приступ злобы, но снова встречается глазами с печальным взглядом Хана Автандиловича. И снова злоба испаряется, заменившись ощущением сочувствия и готовностью сопереживать. СЦЕНА 28/5 Как Сизиф Наступает короткое молчание. Печальный человек словно бы не знает с чего начать новую страницу разговора и колеблется, внутренне ежась от собственной неуверенности. Вадим почти физически ощущает эти колебания и эту неуверенность. — Прежде всего, — начинает все-таки Хан Автандилович, — Позвольте мне Вас поздравить. Вы совершили подвиг, который… Да, да, да — не спорьте, пожалуйста: каждый, кто совершает невозможное, совершает подвиг! Вадим намерения спорить вовсе не имеет и только плечами поводит в том смысле, что: да ладно… чего уж тут… не стоит разговора… — Но вы совсем не выглядите счастливым, — говорит Хан Автандилович удивленно, — Вы выглядите уставшим. — Так оно и есть, — соглашается Вадим, поражаясь проницательности гостя, — Я устал как Сизиф. — Представляю, — говорит Хан Автандилович с готовностью, — Очень хорошо я его себе представляю и думаю, что Сизиф совсем не чувствовал себя счастливым. СЦЕНА 28/6 Она осуществилась И снова наступает натянутое молчание. На лице Хана Автандиловича проступает страдание, но он справляется с собою и говорит, словно начиная некую лекцию: — Тут ведь все дело в том, что в современной России большим начальником может быть избран либо бывший партайгеноссе, либо так называемый крепкий хозяйственник, либо силовик. — Или криминальный авторитет, — вставляет Вадим не без яду. — Разумеется, — Хан Автандилович яд предпочитает не замечать, а может быть и в самом деле не замечает, — Просто у нас криминальный авторитет есть некая разновидность силовика: скрытая, тайная, грозная сила… Но я о другом. Я хочу сказать, что исключения возможны, хотя и маловероятны и опасны. Выберут например врача и накачают себе на шею Папу Дока в российском варианте. Представляете себе Папу Дока в российском варианте? — Ну это как сказать, — возражает Вадим, — Виртуальная история всегда страшнее реальной. Хан Автандилович беззвучно хлопает в ладоши: — Очень точно. Но почему вы решили, что российский Папа Док это виртуальная история? — Потому что виртуальная история — это такая, которая могла бы осуществиться, но не осуществилась. — Она осуществилась! — говорит Хан Автандилович проникновенно и с напором, — Спасибо вам, она именно что осуществилась. СЦЕНА 28/7 Его попросили Вадим некоторое время смотрит в его бледное, печально улыбающееся лицо. — Но ведь вы же сами хотели чтобы стал Интеллигент, — говорит он наконец, — Не понимаю… — Я хотел? — удивляется Хан Автандилович, — Вы ошибаетесь! Мне было совершенно безразлично, уверяю вас. Сами подумайте, какое мне до всего этого дело? Другой вопрос, что сама по себе попытка повернуть ход событий… повернуть «трубу большого диаметра», так кажется вы это называете, это ведь чудо. Поверить в которое изначально было невозможно. — Подождите, — прерывает его Вадим нервно. — Вы хотите сказать, что это не вы заказали мне повернуть трубу? — Ну разумеется не я! Вы придаете моей особе слишком уж большое значение. Я никогда не осмелился бы сам поставить перед вами такую задачу. Но меня попросили и я никак не мог позволить себе отказать. Кроме того в той, если можно так сказать, операции серьёзно пострадали мои люди. Автокатастрофа. Три месяца больниц. Сумасшедшие расходы. Ну да чёрт с ними с деньгами, главное, все остались живы. — Так кто же Вас попросил? — А Вы не знаете? Не догадались? — Нет. — Нет⁈ — Хан Автандилович явно находится в большом затруднении. Похоже что он уже сожалеет о затеянном разговоре. — Но в таком случае я вовсе не уверен, что могу… Зачем? Нет же никакого смысла… — Нет никакого смысла в чем? СЦЕНА 28/8 Источник эволюции Хан Автандилович не отвечает. Врать он явно не хочет, а говорить правду не хочет еще больше. Выдержав совершенно недвусмысленную и откровенную паузу он говорит: — В конце концов, какая вам разница? Главное ведь не это. Все. Вы победили. А значит как говорит один мой знакомый: «И можете дышать себе свободно». Вы лучше скажите мне, что вы теперь станете делать? Вы не задумывались еще, что вы теперь станете делать? Это хороший вопрос, потому что Вадим, конечно, ни о чем таком не задумывается. И не собирается задумываться. Сейчас ему хочется только понять, кто же его «заказал» и зачем. Совершенно бесполезное и даже дурацкое желание, но зато вполне естественное. — А почему я вообще должен об этом задумываться? — спрашивает он с раздражением. — А потому, — говорит Хан Автандилович проникновенно, — Что вы сделались теперь в некотором роде источником эволюции. — Ну и что? — Да собственно ничего… Разве что… придется Вам быть повнимательнее. Я читал где-то: эволюция уничтожает породившие ее причины… — Я тоже это читал, — говорит Вадим медленно. — И тоже где-то… СЦЕНА 28/9 Что это⁈ Телефонный звонок раздается неожиданно и оба почему-то вздрагивают. И Вадим вновь мимоходом отмечает про себя, что гость его только выглядит вальяжно, а на самом деле напряжен и словно бы ждет все время какой-то неприятности. Он берёт трубку. — Слушаю. — Это Андрей, — говорит Страхоборец, — Он у тебя? — Д-да… — Где сидите? В гостиной? — Ну. — Ничего. На всякий случай, — непонятно объясняет Страхоборец, — Ты главное не дрейфь, а продержись еще минут пять. Мы сейчас будем. — Кто это «мы»? — спрашивает Вадим, но Страхоборец уже дает отбой. Вадим кладёт трубку и пожав плечами говорит гостю: — Ребята видимо сейчас зайдут. Он говорит это в знак извинения, но гость понимает его совсем по-другому и сразу же начинает собираться. — Ну разумеется, — спешит он, — Засиделся у вас, а ведь всего-то и хотел, что выразить вам свое восхищение… И кстати вот… Не сочтите пожалуйста за… Он лезет за пазуху, что-то там ухватывает, но зацепляется, краснеет от неловкости, потом все-таки вытаскивает и кладёт на середину стола две обандероленных пачки долларов — двадцать тысяч. И вдруг… Лицо его искажается необычайно. Словно его прижигают огнем или он видит отвратительное привидение. — Что это⁈ — кричит он судорожно вскакивая и загораживаясь стулом.
Сюжет 29. Проект «Корпорация "Драбант»
СЦЕНА 29/1 Шершни Вадим вскакивает! Из спальни плывёт к ним по воздуху что-то большое и черно-полосатое, размером с ладонь. Это гигантская оса. Тигровый шершень. Прошлым летом гнездо их объявляется вдруг над балконом Вадима и ему приходится вести настоящую войну с этими чудовищами. Бесстрашными и опасными, словно летающий аспид. — ЁК-КЭЛЭМЭНЭ!.. — шепчет Вадим, невольно отступая. Шершень уже плывёт над столом. И он направляется к Хану Автандиловичу. Медленный, страшный, неотвратимый. И Вадим в отчаянии бьёт по нему рукой. Шершень падает на стол, прямо на пачки долларов. Он чудовищно огромен. Вадим никогда не видел таких и даже не думал, что такие бывают. — Спасибо, — говорит Хан еле шевеля онемевшими губами и сейчас же добавляет с отчаянием в голосе, — Еще один! Гос-споди… Из спальни с хрустящим гудением плывёт второй. Еще больше, еще страшнее, еще опаснее на вид. Этот гигантский бомбовоз кажется душой какого-то подземного ядовитого чудовища. Он еле дотягивает до стола и падает неподалеку от первого. СЦЕНА 29/2 С пистолетом наголо Хан Автандилович уже в прихожей. Панически суетясь руками и всем телом он судорожно напяливает на себя куртку промахиваясь мимо рукавов. Болезненно серый, с проступившей вдруг многодневной угольной щетиной. Вадим помогает ему натянуть куртку, отряхивает от капель и подаёт берет. Ситуация представляется фантасмагорической. Ничего непонятно с этими чертовыми шершнями, пробудившимися вдруг посреди зимы. И непонятен ужас, который терзает сейчас его печального гостя. Тут звонит звонок в дверь и сейчас же кто-то бьёт в эту дверь кулаком. Слышатся возбужденные и неприятно громкие голоса. Три или четыре голоса. Мужские, незнакомые. — Господи! — восклицает Хан Автандилович, — Да они там сейчас перебьют друг друга! Вадим распахивает входную дверь и на лестничной площадке обнаруживаются знакомые лица: Андрей-Страхоборец, изрыгающий краткие ругательства, Юра-Полиграф с продовольственным пакетом в обнимку, румяный и красный как яблоко и тоже изрыгающий и давешний Семен с самым настоящим пистолетом наголо. И все они одновременно орут друг на друга и ни слова разумного не разобрать, кроме абсолютно черного мата. СЦЕНА 29/3 СТОПЭ! Хан Автандилович преображается мгновенно и неузнаваемо. Не теряя ни одной секунды он встаёт между противниками, раскинув руки крестом. — СТОПЭ! — кричит он голосом властным и неожиданно громким, — Отставить! Шпаги в ножны господа! Семен убери ствол. Немедленно! Алеша! Успокойся! Ничего страшного не происходит. Никто ни на кого не собирается нападать. Не правда ли господа? (Это уже Страхоборцу, очень громко и с самым доброжелательным тоном и с самым доброжелательным выражением лица). — Святая и истинная правда, — откликается Страхоборец, — По крайней мере мы не собираемся нападать. Но мы намерены защищать! И самым решительным образом. — Кого и от кого? — осведомляется Хан Автандилович, делая шаг в сторону чтобы рукой опустить к полу никелированный ствол непреклонного Семена. — Вы прекрасно знаете кого и от кого, — объявляет Страхоборец высокомерно, — Не притворяйтесь! Всем же все известно. Вы лучше скажите мне, ведь вы сегодня весь день встречаетесь с мелкими, но омерзительными неприятностями, сударь? Не так ли? — Да, — говорит Хан Автандилович, — Так это ва-аша работа. — Представьте себе, да. — Господи, но зачем⁉ — Мы хотим, чтобы вы оставили в покое нашего друга. — Вы имеете в виду Вадима Даниловича? Но у меня нет к нему никаких претензий! Мы с ним в прекрасных отношениях. И я глубоко уважаю и ценю его. — Это что-то новенькое, — цедит сквозь зубы Страхоборец и вопрошающе смотрит на Юрку-Полиграфа. Юрка-Полиграф, трезвый как стеклышко и напряженный как перед большой дракой, перехватывает взгляд Страхоборца и кивает, коротко и отчетливо. И тогда Страхоборец глядит уже на Вадима, недоуменно поджавши губы самым комическим образом. СЦЕНА 29/4 Расходимся — Мать вашу наперекосяк, — говорит ему Вадим пересохшей глоткой. Голос у него наконец прорезается, — Защитнички хреновы… На этом разборка благополучно закончивается и высокие стороны расходятся довольные собой. По крайней мере внешне все это выглядит именно так. Хан Автандилович, раскланявшись со всеми остающимися, следует в сопровождении Семена и Алеши вниз к своему «Мерседесу», а навстречу им поднимаются: Вельзевул, имеющий вид насмешливо-победительный, и Матвей — никого не желающий видеть в упор. Обходится без реверансов. А потом вся компания дедов с грохотом, с шарканьем и победными возгласами вваливается в квартиру, сметя собою хозяина с порога его собственного дома. Напряжение боевой схватки слетает с них, жить им становится легко и хорошо, отпускает — они разом все делаются румяные, веселые, громогласные и дьявольски доброжелательные ко всему на свете. — Какие тут у нас натюрморты зелененькие! — восклицает Вельзевул, — Где такие надыбали, Вадим Данилович? Вадим молча показывает ему фигу и прячет пачки в задний карман джинсов. Шершней на столе уже нет. Словно их никогда и не было вовсе. Но они были. СЦЕНА 29/5 Питомцы Кости-Вельзевула — Как тебе мои питомцы? — продолжает Вельзевул, сбрасывая с себя куртку и швыряя ее в пространство, — Как тебе мои Vespa crabro? Произвели необходимое впечатление? Аятолла наш я полагаю в штаны надундолил? Очаровательные существа не правда ли? У Брэма сказано: «Гнезда их достигают очень почтенных размеров — почти величины ведра». Но старина Брэм не видел нынешних шершней-мутантов! Вадим хочет спросить его, где эти впечатляющие Vespa crabro отсиживаются в данный момент и не могут ли они пожаловать ночью. Но Вельзевул его не слушает и с тем же азартом он уже рассказывает, как утром устроил Аятолле «маленький уютный балаганчик» с отборными мокрицами Oniscus asellus в главных ролях. И тоже мутантами разумеется. — С мутантами получается лучше всего, они послушные, вялые и на все согласные. Тут уж он в портки точно надундолил! Гарантирую! Жалко что никто этого не видел, но я и так знаю: надундо-олили его святейшество, надундолили от всей души! Конечно же он сегодня герой наш Вельзевул — тощий, голенастый, костлявый Повелитель Мух, он же Рмоахал, он же Главатль, он же Тольтек, достойный наследник расы древних атлантов, силой слова и мысли повелевавших животными и растениями. Он находит управу на непобедимого владыку. Он принуждает его отказаться от злобных замыслов. Он заставляет его надундолить в портки. Его обнимают за костлявые плечи, похлопывают по сутулой спине, треплют ему и без того растрепанную гриву. Матвей расчувствовавшись пытается его даже облобызать. СЦЕНА 29/6 Пир победителей Но главным образом занимаются все не Вельзевулом, а подготовкой пира победителей: откупоривают принесенное с собой пойло, раскладывают по тарелкам снедь, требуют у хозяина вилки-ложки. Они выслеживают Аятоллу и ведут его по городу с самого утра. Герой-Матвей вцепляется в его ослепительно белый «Мерседес», как бульдог в штанину и не отпускает гада от себя ни на шаг. И это у него получается вполне профессионально, если не считать случая на углу Московского и Фрунзе, где он чуть не впиливается юзом в белую роскошную корму. Однако Бог спасает. Герой-Андрей проводит переговоры с противником на недосягаемой для обыкновенного человека дипломатической высоте: давит гада личным превосходством и вне всяких сомнений переигрывает матершинника Семена с его сраным пистолетом. А что касается героя-Юрки-Полиграфа, то он как всегда точен, однозначен и чисто конкретен. За все эти подвиги выпито с бурным энтузиазмом и даже с некоторой жадностью, вновь наполнено и вновь выпито же. В головах шумит теперь уже и от спиртного тоже. Матвея тянет спеть и он незамедлительно поет — старинное, давно уж всеми позабытое и вышедшее из употребления, но вечно прекрасное: — По дороге в Бигл-Добл, где растет тенистый топ’л, — и Вельзевул тотчас же подхватывает «четвертым голосом», — Шел веселый паренек, не жалел своих сапог, веткой вслед ему махал топ’л. Выясняется вдруг что песню эту знают все и все почему-то встают со стаканами наизготовку, торжественно и разом, словно при исполнении любимого гимна. — Знал веселый паренек, ждет любимый городок, ждет его родной Бигл-Добл! «Что за чертовщина, — думает Вадим, старательно выводя энергичные синкопы, — Что это нас разобрало вдруг?» Мысли у него цепляются друг за друга и путаются, превращаясь в «бороду», знакомую каждому рыболову. И из какой-то неожиданной петли вдруг выползает: «Эволюция уничтожает породившие ее причины» СЦЕНА 29/7 Не суди! Это надо бы обдумать. А впрочем зачем? Может быть наоборот ничего не обдумывать, а лучше еще раз выпить и потом снова налить. В конце концов плевать мне на эволюцию. Вообще. Главное, что все мы здесь братья навсегда. — Не суди, брат! — это Юрочка-полиграф вмешивается. — А кто собственно судит? Я? И не думаю даже. Страшный суд. Районный. «Решение районного Страшного суда утверждено в городском Страшном суде и теперь будет опротестовано в Верховном Страшном суде», а-ха-ха! И тут Андрей объявляется рядом, обнимает Вадима за плечи и принимается ласково уговаривать его поехать с ним куда-то… Куда-то далеко, в непроизносимую даль. Там у него есть страна холмов сорок семи озер. И там надо будет отлавливать раков. Там водятся раки, разноцветные и тяжелые, словно из золота… Собственно они и в самом деле из золота: они вытягивают золото из воды, а из ила — молибден, уран… Каждый такой рак — пара тысяч баксов, но разве в баксах дело? — Чудак, да я же для твоей пользы. Знаешь: уйди от зла — сотворишь благо. — Знаю: уйдя от блага, не содеешь зла… — Какое там благо: сожрут они тебя. Сегодня мы тебя отмазали, а завтра зазеваемся, и они тебя — ам! — Ты ничего не понял, — говорит ему Вадим, — У меня все хорошо. А-атлично! Давай выпьем. СЦЕНА 29/8 И что с этим делать? — Да тише вы, — орет вдруг Матвей и произносит несколько слов, — Твой Интеллигент-Профессор побеждает в первом круге, шестьдесят восемь процентов. Чистая победа! — Ну? — говорит Вадим. — Пальцы гну! — рявкает Матвей, — Экзитпол опубликовали. — У кого победа? — спрашивает Вельзевул, — Я понимаю медленно, но всегда! — У Профессора! И все смотрят на Вадима, а он пожимает плечами. — Так я что вам все время пытаюсь втолковать… — говорит он проникновенно, — Только вы же не слушаете. Все молчат. Все мгновенно протрезвели. — Я же тебе говорю, — говорит Вадим, обращаясь к Андрею, — У меня все о’кей. — То есть ты сделал это? — говорит Андрей медленно. — Ну. А что тут такого? — Что тут такого? — повторяет Андрей, — Он спрашивает, что тут такого? — Сделал и сделал, — говорит Вадим, — Вот если бы я еще понимал как? Андрей говорит: — Он нас спрашивает, как? Нас! А Юрка-Полиграф говорит: — То есть получается мы зря корячились? Или не зря? А Вельзевул говорит: — Ни хрена себе, уха! Ты сам-то в это веришь? А Матвей говорит: — Ну и что мы теперь будем с этим делать? И это единственно правильный вопрос. Только вот знает ли кто-нибудь на него ответ? СЦЕНА 29/9 Концепт — Друзья мои, братья! — с пафосом говорит протрезвевший Вадим, держа в правой руке рюмку и с улыбкой оглядывая собравшихся — Я долго думал… Страдал… И сейчас я сделаю Вам предложение. Концептуальное. От которого нельзя отказываться! Так говорил товарищ Корлеоне-старший. Все поворачивают к нему головы. — Аятолла прав, я, хм-м, с некоторых пор… э-э-элемент эволюции. Но по одиночке и меня и всех нас всех рано или поздно эта эволюция передавит. По одиночке мы «бессильные мира сего» как метко заметил Богдан. Ничего мы толком не можем и никуда не стремимся. «Метко заметил», а-ха-ха, претензия на каламбур дня! Богдан горько усмехается. Именно так он тогда и сказал: — «Бессильные мира сего». — И Сэнсей прав… Бог отсыпал нам столько… в сравнении обычными людьми. А мы что? Да ничего… прожигаем. Никто же отчёт с нас не спрашивает, а мы и рады. Глухое молчание. В общем-то все согласны с такой постановкой вопроса. — Признаюсь, до сегодняшнего дня я не до конца понимал силу коллектива, силу дружбы! Вон какого жульмана сегодня загнали под лавку. Спасибо вам, братья, что встали за меня… А жульман-то наш, драбант- ведьмак, всех в себя влюбляет. И чем он занят? Правильно! Торгует. Баксы зарабатывает. Вадим переводит дух. — Баксы — не главное, но и без них никак. Мы тут с Юрой и Матвеем немножко поработали. Прикинули, так сказать, некоторые наши финансовые возможности. В общем, баксы будут. В количестве значительно превышающем наши личные потребности. Все начинают шевелиться. Про баксы это всегда интересно… — Короче! Организовываем из всех нас Совет директоров многопрофильной Корпорации «Драбант». Акции поровну. Услуги запредельно мирового уровня. С миссией — сделать мир лучше! Да, за деньги! У каждого есть свой талант и своё дело. В нём он главный, остальные ему помогают. Ещё раз повторяю — баксы на стройку и развитие будут сколько нужно, мы уже знаем где и как их взять. Матвей с Юрием важно кивают. Играть в казино они больше не ходят, но Матвей уже успел пару раз полностью обернуть Юрины и Жанкины деньги, отложенные на квартиру. Чисто математический расчет. Да какой там математический… Простейшая арифметика! Если точно знать курс доллара на завтра. А он его знает. Вадим ему его сообщает каждый вечер. Деньги Матвей обернул, рассчитался с Юрой и теперь за счет текущей прибыли наращивает оборотную массу валюты. Задачка для второго класса матшколы. — Но халявные баксы могут и кончится! — продолжает Вадим, — Я же, ха-ха… элемент эволюции и могу быть ею сожранным по Аятолле. Так вот к тому времени, если оно наступит, каждое направление развития уже должно быть сверхприбыльным, да и ещё и поддерживать другие. Это несложно, если во главе направления драбант со своей сверхспособностью, помноженной на его сверхусилия! — Маришке с её Недоедой — детский коррекционный дошкольный центр. Да, самый дорогой! Так ведь лучший в мире! Все дети-выпускники в обычную школу будут поступать на общих основаниях, полагаю. Без диагноза УО! Так ведь? — Богдан, Вова и Тенгиз — получите клинику. Лучшую в мире! А потому что в ней такое будете вылечивать… Все миллиардеры в мире наши, а-ха-ха! А Богдан пусть ещё и главный бухгалтер Корпорации будет, смотрящим за деньгами. Он с опытом, искать никого не надо, красота, а-ха-ха! — Андрею — археологический и центр путешествий. Ясен пень, лучший из лучших. С музеем, конечно. И чтобы очередь в него до Невского! — Косте — ветцентр с клиникой, зоопарком и этим, как его… инсектариумом. Лучший в мире, никак иначе! Прибыльный, естественно. Шершней-мутантов продавать, а-ха-ха! — Сэнсея тоже попытаемся к нам зазвать. Что попросит то и дадим. Вдруг ещё кого-нибудь где-нибудь куда-нибудь избирать понадобится… За деньги конечно. Президента США, слабо⁈ Интересно, сколько стоит? А-ха-ха! — Эль-де-Преза к себе сманим! Пусть охраной занимается. Он же лучший! — А мы с Юрой и Матвеем первичной деньгодобычей займемся. Увлекательное занятие я вам доложу. — Неужели Матвея из диссидента в капиталисты перевоспитаем⁈ А-ха-ха! — А я ещё обсерваторию построю. И планетарий рядом, людям их показывать. И будет нам всем счастье — делать людям счастье! За их деньги. А-ха-ха! Ещё один каламбур родился! — Ну как вам моё предложение? А куратором благотворительных программ (как же без них-то⁈) — Маришу! Но по утверждённому бюджету… а то она все раздаст… а-ха-ха! Похохотали! И все опять молчат, переваривают информацию. — А кто будет генеральным директором? — спрашивает Андрей, — Может быть Роберт? — Нет, — говорит Вадим, — Лорд Винчестер нам дорог как брат! Наймём гендира на рынке труда. Сейчас полно желающих попредставлять компанию в надзорных органах без доверенности за хорошую зарплату… Ну и посидеть в тюряге, если что! Кабинет, секретарша, машина. Всё ему дадим. А Роберт пусть всю бумажную работу на себя берет. Он насобачился у Сэнсея. И за директором заодно присмотрит. В качестве его первого зама, а-ха-ха!
Сюжет 30. Конец Ядозуба
СЮЖЕТ 30/1 Митинг Ровно в двадцать два, когда избирательные участки окончательно закрылись и стало МОЖНО, запущен долгожданный митинг перед входом в штаб-квартиру. Мороз давит уже не на шутку. Уши щипает и мерзнут пальцы в перчатках. Но под бронежилетом все равно жарко и от напряжения пот время от времени скатывается по животу и по спине. Сергей Эль-де-през не понимает, откуда у него это напряжение и почему. На первый взгляд все спокойно и вполне обыкновенно.
Оратор на высоте. Он уверен что уже победил, но скромничает, обходит острые углы, однако самоощущения победителя не скроешь. Он даже шутит сегодня, чего обычно не позволяет — «толпа не любит шуток, толпа всегда мучительно серьезна». По всей площади поднимается в лучах прожекторов столбы белого пара из заваленных снегом канализационных люков и облачка пара вырываются из каждого полураскрытого рта И не успевает Эль-де-през толком разобраться, почему появилось в нем это ощущение болезненного напряжения, как оттуда, из-за черно-белых мрачно мерцающих кустов тянет вдруг ледяной угрозой, от которой нет спасения. Это не прицеливание и вообще даже не «намерение совершить». Он цепенеет ощущая ее и вспоминает: то же самое было пару дней назад, и шло оттуда же — из кустов — и вдруг исчезло тогда, так же внезапно, как и появилось. А вот сегодня — не исчезает… длится… наливается нечеловеческой силой, грозит лопнуть, разражается гибелью, безликой и неотвратимой. Ничего нельзя сделать. Успеть можно, а вот сделать — нельзя. Выпрыгнуть перед Профессором, схватить за пышную седую шевелюру, согнуть беспощадно пополам это импозантное туловище в мохнатом пальто, спрятать, затолкать за свинцовый фартук, наброшенный на балюстраду. СЦЕНА 30/2 Вспышка Все это можно успеть сделать, но все это бесполезно. «Атас!», — говорит он ларингофону и успевает еще увидеть удивленное лицо повернувшегося к нему Петюни Федорчука. Но тут все и происходит. Светящееся яркое пятно появляется там, где стоят на бульварчике случайные зеваки, словно включает кто-то странный расфокусированный фонарь. Продолговатое пятно, неровное, бугристое, с мутными потемнениями на нем. Пятно это стремительно наливается желтым светом, клочки пара серыми тенями крутятся по нему, все делается желтым на площади — толпа, столбы пара, запрокинутые лица. Это лицо! Чья-то посмертная маска. Золотая. Незнакомая. И вдруг… Ледяная влага замерзает у него на глазах и он мгновенно вырубается. Без какой-либо видимой причины, без боли, без дурноты. Только яростно обжигаетязык и глотку, словно он по неосторожности хватает раскаленный кофе. Но пахнет совсем не кофе. Запах сильный, незнакомый и неприятный. «Чистилище», — думает он сквозь желтый туман. Он и сам не знает, откуда и почему всплывает у него в мозгу это слово, которое он слышал за всю жизнь, может быть, два раза и уж точно никогда не произносил вслух сам. Чистилище, чистилище, повторяет он молча, пытаясь мучительно понять, почему все вокруг желтое и почему он сам не стоит уже, а сидит, прислонившись спиной к балюстраде. Ног и рук у него нет, горит ошпаренная глотка, глаза в орбитах ледяные и следят как Толян с Фанасом, согнувшись словно под бомбежкой, уволакивают в дом длинное мертвое тело в белом мохнатом пальто. СЦЕНА 30/3 Профессору пизд_ц Навстречу им выскакивают штабисты с ошалелыми лицами и ребята из внутренней охраны. Петя Федорчук вдруг заслоняет собою всю эту немую картинку. Присаживается на корточки, заглядывает в лицо, проводит рукой перед глазами. И спрашивает вполне спокойно и даже деловито: — Ну ты как? Дырок нет? — Не знаю, — говорит Эль-де-през и подтягивает к себе непослушные ноги. — Что это было? — спрашивает Петюня, помогая ему подняться. — Не знаю. Ноги ватные, но держат, а на руках почему-то не оказывается перчаток и обе ладони в ссадинах — продольные ранки распухают, сочатся сукровицей и он машинально лижет их, как в детстве. — Ты его видел? — спрашивает Петюня. Лицо его румяное и спокойное ничего не выражает, кроме деловитого интереса. Смоляные волосы стоят торчком. Он аккуратен и готов к любому повороту событий. Только вот «Макаров» у него в руке смотрится не совсем обычно. — Не знаю, — говорит Эль-де-през в третий раз и спрашивает сам: — Профессор как? — По-моему, пизд_ц, — говорит Петюня. Он больше уже не вглядывается в лицо Эль-де-преза, он смотрит поверх его головы, на площадь, ищет там глазами что-нибудь достойное внимания и видимо не находит. — Точно не видел? — спрашивает он снова. Тогда Эль-де-през, сделав над собою усилие, разворачивается на сто восемьдесят градусов и тоже смотрит на площадь. Там полно бегающих людей. Это похоже на панику тараканов в ванне. Но много таких, которые не бегают, а лежат на снегу. Человек двадцать а может быть и пятьдесят. Они лежат поперек площади, образуя длинный овал, протянувшийся от бульварчика досюда. Некоторые шевелятся и пытаются встать, но большинство лежит неподвижно. Похоже им тоже пизд_ц. — А почему ты сказал «атас»? — Потому что почуял. Петюня смотрит на него, сделав губы дудкой. — Ну да, ну да. За это тебе и деньги платят… А сейчас чуешь что-нибудь? — Не знаю. Скорее нет. — Ладно, — говорит Петюня решительно, — Пойдем посмотрим. СЮЖЕТ 30/4 Провал Они спускаются по пандусу и идут через площадь. Петюня с «Макаровым» наголо впереди, Эль-де-през следом — на ватных ногах, в которых, словно он их отсидел, бегают теперь огненные искры. Слева на тротуаре толпятся люди, они уже тише, орут, но не так пронзительно, как раньше, и их становится заметно меньше — видимо, самые напуганные убегают отсюда совсем, а остаются самые неистребимо-любознательные. А справа где черные тела — совсем тихо, только сухой надрывный кашель там раздаётся, мучительный и множественный, как беспорядочная стрельба. И стоит сильный запах — не то взбаламученной старой пыли, не то горелой бумаги. — Петюня, ты запах слышишь какой-нибудь? — Ну? — Чем пахнет? — Пахнет что мы с тобой остались без работы, — говорит Петюня и невесело улыбается. Он говорит и еще что-то, но тут в толпе слева совсем уж истошно вопят — Скорую! Скорую вызывайте, козлы! Эль-де-през Петюню не слышит и не переспрашивает. Эль-де-през осознаёт, что произошло. И это осознание обжигает его так, что он окончательно приходит в себя. Он дело проваливает. Хозяин поручает ему дело, а он это дело проваливает. Первый раз в жизни, но зато уж целиком и полностью и без каких-нибудь разумных оправданий… «Но ведь я ничего не мог сделать, — думает он отчаянно, — Невозможно было что-нибудь сделать…» Он и не пытается оправдываться. Снег весь затоптан и в самом конце бульвара лежит неподвижное тело со свалившейся в снег шапкой. Черный беспризорный пудель с волочащимся ремешком бродит тут же неприкаянно и Эль-де-през мельком отмечает, что собаку бьет крупная дрожь. — Ну что? Чуешь здесь чего-нибудь, нет? — спрашивает Петюня, настороженно озираясь. — Нет. Понимаешь… остыло уже все… Не знаю, как тебе объяснить… СЦЕНА 30/5 Горелая бумага — Надо же, ты посмотри, как они все лежат, — говорит Петюня, — Как сигара, точно? Он засовывает «Макаров» в кобуру за пазухой и глядит на это неправдоподобно правильное пятно, образованное на заснеженной площади лежащими телами. Это действительно сигара. В ближнем острие ее они сейчас стоят, а дальнее упирается в балюстраду, где теперь никого уже нет, только мечутся заполошные штабисты без пальто и без шапок. Словно язык ядовитого пламени из некоей гигантской форсунки вылетел откуда-то отсюда, из-за кустов, и выжег всех, кто оказался на пути к намеченной цели. — Огнемет, — говорит Петюня, — Или газомет какой-нибудь. Не было никакого огнемета, хочет сказать Эль-де-през, но не говорит, потому что Петюня и сам знает, что не было ни огнемета, ни газомета, а было здесь что-то такое, о чем они никогда раньше не слыхивали. Да и никто, наверное, не слышал. — Больше всего это похоже на лазер, — говорит все-таки Эль-де-през. На всякий случай. Он понимает что зря. — А почему тогда сигара? — сейчас же возражает Петюня. — Пшел, пшел отсюда, — говорит он пуделю, который пытается к ним приблизиться, — Пшел, говорю! — Отстань, — говорит Эль-де-през нервно, — Не трогай его. — Да ну его в жопу! Терпеть ненавижу блохастых. — Может быть он этого… вот этого. Петюня наклоняется и суёт два пальца за воротник лежащему, потом снова выпрямляется, вытирает пальцы об куртку и, весь скривившись, покачивает головой. Лицо у лежащего серое, свинцовое, безжизненное. И Эль-де-През вдруг снова чувствует запах горелой бумаги. Он заставляет себя присесть на корточки. Запах идёт от тела. Но никаких следов огня нет. И вообще нет никаких следов поражения. Просто лежит подломив под себя тряпочные руки мертвый человек с полуоткрытым ртом и стеклянными глазами на темном сильно небритом лице. Бомж какой-то. Неподвижный, брошенный кое-как, в точности такой же, как и те несколько десятков, что на площади. И пахнет от них от всех горелой бумагой. Или подгоревшей кашей. Или паленым волосом… СЦЕНА 30/6 Как было Но на площади все-таки остаются живые. Двое или даже трое — шевелятся, а один вообще поднимается и сгибаясь в мучительном раздирающем кашле, пошатываясь, почти с ног валясь от этого кашля, бредет сейчас прочь, куда-нибудь подальше отсюда. — Ну? — говорит Петюня нетерпеливо. Он видимо все еще ждёт от Эль-де-преза откровений. Петюня простой человек: обосрались, ладно, давай хоть информацию какую-нибудь соберем. «Что именно произошло? Каким образом? Где располагался? Как ушел?» Эль-де-През заставляет себя шевелиться — еще раз оглядывается и ничего нового не обнаруживает…Огибает тело. Трясущийся пес суётся ему в ноги унылой мордой. Он осторожно огибает и пса. Похоже палили прямо с дорожки из-за спины этого… который с пуделем… поверх его головы и поверх толпы: балюстрада отсюда отлично просматривается, театрально освещенная прожекторами. Выпаливает и уходит себе, не торопясь, в сторону Белоберезовой, где фонарей раз-два и обчелся и где у него, скорее всего, стоит машина. А может быть, и вверх по бульвару уходит. Спокойно, по дорожке, без паники и суеты, между деревьев, между собак и собачников… — Я вот чего не понимаю, — говорит он Петюне, — Ведь я его почуял. Однозначно. Но почему я уверен был, что ничего нельзя сделать? Ни прикрыть, ни спрятать. Ничего. Безнадежно было, понимаешь? Он замолкает, потому что ни рассказать, ни объяснить толком он все равно ничего не умеет. Да и бессмысленная это затея — объясняться с Петюней. При чем здесь Петюня? Ты свои объяснения прибереги лучше на будущее, думает он неприязненно. Тебе теперь всю жизнь придется объяснительные писать. «Лучший друг президентов», мудила-грешник… А что я могу спрашивается? Мое дело маленькое: я должен его почуять. Почуял? Почуял. И что? А ничего! Ничего нельзя сделать. Вот этого мне никогда и никому не объяснить, думает он с отчаянием. Как объяснить, откуда я знаю, что ничего нельзя сделать… — А ты-то? — говорит он Петюне. — Неужели ничего не видел? Совсем? Он не ждёт серьезного ответа. С какой стати? Но Петюня, вдруг, отвечает вполне серьезно, хотя и коротко. Он ничего не видел. Все было совершенно нормально, а потом он слышит «атас», тут же (по инструкции) поворачивается, чтобы заслонить «тело», но Профессор уже падает — как стоит, с поднятой рукой, — падает на спину, и его тут же подхватывают Фанас с Толяном. СЦЕНА 30/7 — А ты стоял на коленях и вроде бы пытался перебраться за перила, а потом повернулся и сел спиной. И тут же вырубился вчистую… — И выстрела не видел? — Не было выстрела. — А что было? — А ни хрена не было, — говорит Петюня Федорчук, — Вдруг все начинают падать, а другие орут и бегают туда-сюда как тараканы… — Да пош-шел ты, каз-зел! — шипит он с ненавистью и пинает в бок пуделя, который опять пытается приблизиться. Пес, издавший ёкающий звук, отскакивает и опрометью бросается прочь. Он скачет вверх по бульвару, опустив голову, свесив уши до земли и уставив нос в снег, словно пытается обнаружить там что-нибудь жизненно для себя важное. Поводок волочится следом, подпрыгивая на замерзших какашках. Эль-де-през смотрит, как он бежит, и думает: взять его домой, Сережке-маленькому? То-то радости было бы. Но ведь и этого даже нельзя: аллергия, мать ее туда и сюда. Ну что за жизнь такая паршивая, беспросветная! Ничего нельзя и ничего впереди нет хорошего, кроме гнилых неприятностей… Он все еще смотрит вслед убегающему псу, когда начинают выть, сверкая огнями по площади налетевшие сразу с трех сторон «ноль-тройки» и милицейские «луноходы».
Лирическое отступление №6. «Геена Огненная»
Фрагмент лекции по «Инсинераторостроению» (инсинераторы — установки для термического обезвреживания опасных отходов) — II курс специальности «Обращение отходами», цикл «Введение в специальность». Я оттдёргиваю шторки и с заранее прикнопленного плаката на собравшихся страшно и презрительно, слегка щуря свои безумные желтые глаза, уставляется жуткая Тварь. Тварь действительно жуткая… Вся в торжественно-тёмном пламенном ореоле она молча кривит на сидящих в зале свою мерзкую пасть с двумя рядами ужасных острых зубов, с которых стекает… конечно, кровь! Человеческая кровь, сразу видно! Изображение этой Твари я когда готовился к лекции сдуру показал своему младшему брату — «разбойнику» Жене. Эх-х, лучше бы, я этого не делал! Мой совершенно бесстрашный младший брат тут же закатил глаза и свалился в эпилептическом припадке, хотя эпилепсии, у него сроду не было. Даже не плакал. Хоп, и уже лежит трясётся. Ох и испугался же я… Но пронесло, брат быстро очухался. Причём, такая же история была, когда дёрнул меня чёрт, помогая младшей дочери писать школьный реферат о профессии родителей — я показал ей служебное видео на предмет работы конструкций своих лучших в мире инсинераторов-крематоров. Это для отчетности снимали кремацию любимца детей — жирафа из зоопарка города Екатеринбурга. Он умер. Не насильственной смертью. Старенький уже был и просто вышел его срок, вот и умер… И естественно, в стандартный крематор для трупов бродячих собак и кошек, этот жираф целиком, ну, никак не залазил. Тогда не теряя времени работники зоопарка наняли двух местных Ахметок с бензопилами. На заднем дворе зоопарка, Слава Богу, без детских глаз труп жирафа резали на куски, отдельно — шею, ноги, голову, хвост… и по куску закидывали в крематор. Горело хорошо! «Чёрного» дыма не было. После страшной истерики дочь и её мама, моя жена Ира, со мною не разговаривали месяц. Ничего не помогало… ни объяснения, что это не я резал жирафа бензопилой, что надо кому-то делать и эту работу… Мораль — не всё служебное кино стоит показывать детям. И взрослым, тоже!
* * *
В аудитории тишина. Детки прижали ушки и слышны только шепотки: — Ой, мамочка, я боюсь-боюсь… ща как бросится… — Да, не ссы ты, она же нарисованная! Торжественно возглашаю гнусавым голосом всем известного Гоблина: — Ка-Хенном… Джаханнам… Гэй бен-Ином… — Земля сыновей Еннома! Место, где всегда горит огонь! Благоволите, коллеги — Геена Огненная, собственной персоной! Символ Судного дня у иудеев, Сущего ада у мусульман и Второй смерти у христиан. Делаю театральную паузу и продолжаю лекцию уже нормальным голосом: — На самом деле, так называется узкая глубокая долина к юго-западу от Иерусалима, тянущаяся от города аж до Мёртвого моря. До прихода евреев в Ханаан эта долина принадлежала большой и дружной семье по фамилии Енном, отсюда варианты названия. — … Две бабушки, два дедушки, тёща, мать, отец и пятеро их сыновей, плюс, три племяша по отцовской линии на обучении, ежедневно занимались тем, что на своих крепких и лохматых мулах, впряженных в широкие и длинные повозки, собирали и вывозили из жилищ, магазинчиков и ремесленных лавочек древнего Иерусалима разнообразные отходы — остатки растений, пищи, ткани, шкур и ещё много чего. Кроме человеческого дерьма, которое считалось удобрением и стоило очень дорого. — В общем, нормальные потомственные мусорщики. Они становились со своими повозками на перекрестках ханаанских селений, примерно в полдень, и гортанно возглашали: — Эшпа! Никайон! Зевель! Лихлук! — и со всех дворов к ним неслись шустрые ханаанские мальчишки и шли степенные жёны-домохозяйки, с корзинами и мешками, набитыми отбросами.
… И всё это «богатство», собранное за день, потом свозилось в ту самую долину, где семья имела четыре мощных печи туннельного типа, вот их схема… и в них всё сжигала до тла. То есть, очень качественно сжигала, кроме горстки пепла, в этих печах вообще ничего не оставалось. Такая конструкция! Кстати, печи такого типа, до сих пор широко применяются в мире для различных целей, в основном для обезвреживания (уничтожения) опасных фито- и биологических отходов. Их же использовали в концлагерях. Контрольный вопрос: — Почему в фильмах о войне печи лагерных крематориев, туннельные по конструкции, дымят? И так было на самом деле. — Их перегружали! — Верно! Нарушали регламент эксплуатации. — … Так и жили. Муниципалитет платил, семья Енном собирала, вывозила и уничтожала городские отходы термическим способом. И так, из года в год. И все были довольны. Чистый город, это же здорово, согласитесь! — … И всё было бы и дальше хорошо и спокойно, — продолжаю я свой исторический экскурс, — Только, повадились к ним в долину местные языческие жрецы, которые молились неким языческим идолам и вместе с иерусалимскими отбросами в жертву тем идолам сжигали в этих печах… некоторое количество ханаанских младенцев, производя при этом воздевания рук к небу и произнося какие-то невнятные бормотания. И ведь не откажешь… проклянут и еще каких-нибудь пакостей наделают… — … Всё это о-очень не понравилось главному еврейскому пророку Моисею, который только что вывел к Мёртвому морю своё неспокойное племя после 40-летних скитаний по пустыне и, как раз, разбирался, что и как устроено на земле, обещанной им его Богом — Шем ха-Мефорашем. — … И Моисей, от лица этого своего Бога, анафемствовал язычников по грехам их! И язычники анафемствовались — в основном, разбежались. И Ханаанское Царство пало. — … А первый в мире мусоросжигательный завод, коротко, МСЗ, прекратил свое существование. «Геена Огненая» стала символом. А, туннельные печи со временем развалились, но места установки их фундаментов можно угадать в долине до сих пор. А Иерусалим перестал быть чистым городом. — … Таким образом, с мусоросжиганием человечество живёт более десяти тысяч лет и знает о нем все, и плюсы и минусы, тогда как с другими способами избавления от мусора, предлагаемыми сегодня «зелеными» как панацею, ничего не ясно. Всё же определяется в бою! Вот, пройдет, десять тысяч лет, и скажем про эти способы…
Сюжет 31. В хосписе
СЮЖЕТ 30/1 Декабрь Они отбывают точно в десять и по дороге большей частью молчат. Сэнсей вообще не произносит ни слова, только усаживаясь тихонько здоровается с Тенгизом. Новость насчет Интеллигента его просто раздавила. Тенгиз о вчерашнем знает все и даже больше. По своим каналам. О деталях умалчивает и увидевши Сэнсея делается молчалив. Он управляет машиной с осторожностью, никаких разговоров не заводит и только иногда сквозь зубы отпускает очередную порцию «блинов» пополам с энергичными инвективами в адрес «долбаных наледей, выледей и проледей». А Роберту не до разговоров. Он думает о несчастном Интеллигенте, о бедолаге Ядозубе, но более всего о предложении Вадима, безусловно интересном. Но вот что об этом скажет Сэнсей? СЦЕНА 31/2 Хоспис Прибывают на место ровно в двенадцать. Тенгиза оставляют в машине. У дверей палаты Сэнсей останавливает Роберта и говорит ему тихо: — Подождите здесь. Только не исчезайте, пожалуйста. Может быть я Вас позову. И я не хочу чтобы мне мешали. Это хоспис для богатых. Для очень богатых. А может быть и не хоспис даже. В хосписах доживают безнадежные. А здесь, Дворец Надежды. Самой Последней Надежды. Роберт старается не прислушиваться к невнятному голосу Сэнсея из-за дверей палаты. И вдруг… СЦЕНА 31/3 И вдруг за дверью голос Сэнсея становится вполне различим и совершенно того не желая, Роберт слышит: — … Ничего не изменится, пока мы не научимся что-то делать с этой волосатой, мрачной… наглой, ленивой обезьяной… Голос снова делается невнятным (словно бы Сэнсей расхаживает туда-сюда по палате и сейчас поворачивается спиной к двери). И вот ведь что поразительно: все довольны! Это как неграмотность, представь это себе на минутку. Тысячелетиями неграмотные люди — норма. Надо что-то предпринимать. Немедленно и решительно… Но Роберт не предпринимает ничего. Он слушает. Подслушивать дурно. Но ведь он не подслушивает. Он — слушает! — И это совсем не то что читать поганую цепь времен. Цепь пороков и нравственной убогости. Ненавистный труд в поте лица своего и поганенькая жизнь в обход ненавистных законов… Пока не потребуется почему-то этот порядок переменить. Тут Сэнсей видимо и сам замечает, что дверь плохо прикрыта — голос его приближается и дверь захлопывается. Со щелчком. Но без скрипа. Роберт переводит дух. «Может он тренируется в произнесении какой-нибудь там нобелевской лекции перед зеркалом в пустой прихожей. Или, может быть, она сегодня в себе? Бывает же она в себе. Хоть и редко очень. И с каждым месяцем, все реже…» Новое там у Сэнсея есть. Пополам со старым. Да только мы ведь вообще массы вещей не знаем. Причем гораздо более элементарных. Например, что Вальтер Скотт писал свои самые знаменитые романы под псевдонимом, а точнее говоря, вообще анонимно? Что кровавый Пол Пот — изначально мягкий, интеллигентный, скромный человек, любящий и даже нежный отец, и звали его в молодости Салот Сар? Какие, например, последние, предсмертные слова Василия Львовича Пушкина? «Как скучны статьи Катенина!» — говорит он напоследок. Вот как надо любить литературу! СЮЖЕТ 31/4 Алексей Роберт пытается вспомнить еще что-нибудь неожиданное, из недавнего чтения, но тут в коридоре начинаются перемещения и он отвлекается на суконную реальность. По ковровой дорожке не спеша, но уверенно, приближается довольно странная пара. Кресло-каталка, толкает её невысокий, но явно очень крепкий, широкоплечий человек в черном спортивном костюме с неразборчивой красной эмблемой на сердце, а в кресле восседает нечто совсем уж несообразное — инвалидное тело, все в голубом, с серебром и золотом, с серебряными и золотыми драконами от шеи до пяток — голый белый череп, космато-чернобородый, в неестественно огромных черных очках, закрывающих половину лица. Роберт поднимается и занимает свой пост — спиной к двери — стараясь держаться уверенно и независимо, как и подобает настоящему бодигарду. «Тенгиза бы сюда, — думает он мельком, — Очень не помешал бы здесь старина Тенгиз». Пара приближается, и теперь Роберт может видеть глаза того, кто катит коляску. Неприятные глаза. Волчьи. Или, скорее, пожалуй, змеиные. Равнодушные, как у пресмыкающегося, но при этом прозрачные, светлые. Да, без Тенгиза мне здесь не обойтись. Роберт вытаскивает из-за пояса мобильник. А может быть, они не к нам? Но, они именно к ним. Коляска останавливается в шаге от двери, и косматый инвалид говорит высоким, слегка надтреснутым голосом: — Здравствуйте, мой дорогой. Мне бы к Стэну Аркадьевичу. К господину Агре. В этот момент Роберт узнаёт его: это тот самый Великий Целитель по имени Лешка-Колошка, к которому они уже Татьяну Олеговну возили без всякого толку. Только космами с тех пор оброс, словно команданте Че Гевара. И бодигарда себе завел. — Господин Агре сейчас не принимает, — говорит ему Роберт без всякой приязни. — Ничего-ничего. Меня примет. — Господин Агре просил его не беспокоить. Роберт говорит почти механически, а сам поглядывает краем глаза на вражеского бодигарда и лихорадочно думает: пора нажимать аларм на мобильнике или еще рановато будет? — Мой дорогой, — говорит между тем Целитель надтреснутым голосом, совершая успокоительные помывания белыми ладонями, — Все путем. Стэн Аркадьевич мне назначил на это время… — Имею приказ не беспокоить. — А я тебе объясняю, что меня именно ждут, непонятливый ты человек… Беседа явно заходит в тупик и живое воображение рисует Роберту малопривлекательную картинку неизбежно надвигающегося насилия: тычок в болевую точку, воздействие на отключающую точку и прочие прелести, описанные в современной литературе о гангстерах и киллерах. И он нажимает тревожную кнопку на мобильнике и препоручает себя судьбе. — Я мой дорогой не люблю когда мне препятствуют, — повышая надтреснутый голос, провозглашает напористый инвалид, и тут слава Богу дверь растворяется и Сэнсей появляется, как Бог из машины. Лицо у него озабоченное и напряженное до незнакомости: — Алексей. Я Вас жду. Проходите. Один! — добавляет он, уловив движение змеиноглазого плечистого человека. Возникает суета. Кресло-коляска проходит в дверь не вдруг, приходится покорячиться, причем корячатся все, включая и роскошного инвалида Алексея. Он обеими руками крутит туда-сюда никелированные колеса, приговаривая на разные лады: — Один, обяза-ательно один… Вот видите, дорогой мой, а вы мне не верили… Я, Стэн Аркадьевич, говорю ему: назначено мне! А он стоит, как Мамаев курган… СЦЕНА 31/5 А тем временем слева по коридору уже приближается двигаясь с быстротой почти неестественной хмурый Тенгиз готовый к самому худшему. Но тут кресло протискивается внутрь, дверь захлопывается и в коридоре остаются трое — трое бодигардов, слегка запыхавшихся и все еще настороженных. Но напряжение уже отпускает их, уходит. Как воздух из проколотой шины. Как болевой приступ. Как шок. Плечистый человек последний раз обмеряет их прозрачными, абсолютно равнодушными глазами, поворачивается и удаляется в холл, к телевизору. Садится напротив, берет со столика газету и тут же ее разворачивает быстро и жадно, словно скучает по новостям. Нам ничего не остаётся как тоже отступить на исходные. — Память стала совсем плоха, — говорит Тенгиз, — Все забываю. Имена, адреса, явки. Нет в самом деле. Давеча представь себе забыл фамилию клиента. На языке вертится, а вспомнить не могу. — Это называется шперунг, — объясняет Роберт рассеянно, — Заикание памяти. — Да это я уже знаю… «Запомнить нетрудно, вспомнить трудно». И так далее. Относительно «пыльных чуланов у нас в черепушках». СЦЕНА 31/5 Тут раздаётся чириканье мобильника и потенциальный противник торопливо вытаскивает из кармана трубку. Он говорит тихо, но слышно его хорошо, и тем более непонятным кажется то, что он говорит. — Белую? Ну да, серебристую. Есть. Только в левом нижнем ее не было. Вчера. Понял. Есть. Сделаем. Есть. Он прячет мобильник и не повернув головы кочан, быстрым шагом удаляется по коридору в ту же сторону, откуда десять минут назад появился. — Кто такие, не совсем понимаю… — говорит Тенгиз раздумчиво, — Или ты их знаешь? — Представления не имею, — врёт Роберт, чтобы не заниматься дурацкими утомительными объяснениями. — Этого в роскошном халате я где-то видел. В кино может быть? В рекламном ролике? — Ну со вторым-то тебе все ясно я полагаю? — О да, — говорит Тенгиз, — Здесь разумных вопросов нет и быть не может. Роберт не возражает и Тенгиз понизив голос спрашивает: — Худо? — он мотает головой в сторону палаты. — Не знаю, — говорит Роберт, — Не видел. Думаю что худо. Он опять кривит душой, но не объяснять же было ему про нобелевскую лекцию, которую Сэнсей читает полутрупу. — Б-блин, — говорит огорчившись Тенгиз и они оба надолго замолкают. СЦЕНА 31/6 Потом Тенгиз спрашивает: — И как тебе нравится вся эта история? Я имею в виду — с Интеллигентом, Вадимом и Гришей. Роберт пожимает плечами. — Да господа мои, — говорит Тенгиз, — Воистину: все, что неестественным путем начато, неестественным путем и закончится. Роберт возражает без всякого азарта: — Чего уж тут неестественного: шлепнули Интелегента как простого заскорузлого лоха. Если отвлечься от деталей разумеется. Детали — да. Тут остается только руками развести. — Нет голубчик не говори. Не как простого. Совсем не как простого. И не только в деталях дело. «Если бы ненавидящие взгляды могли убивать, население бы сильно поубавилось». Ядозуб — он это умел. Он был Олгой-Хорхой, только вы все в это поверить не умели. А вот знаешь ли ты кто охранял Интеллигента? Эль-де-През. Лично. — А кто это? — Роберт удивляется, — Кто-нибудь из наших? — О да! И не кто-нибудь, а Серега Вагель. — А… «Идеальный бодигард». Я слышал про него но с ним незнаком. — Естественно. Он никогда с нами не общается. Вернее, редко. — Куда уж реже. Никогда. — Это с тобой никогда. А с нами, с простыми людьми, редко но общается. — Что ж он его не спас, если он «идеальный»? — В том-то и дело, блин. Видимо против лома нет приема. — «Нету лучшего приема, чем сидеть все время дома», — цитирует Роберт, и они снова замолкают. СЦЕНА 31/7 И тут Роберт ни с того ни с сего вспоминает давний разговор, который имел место между Сэнсеем и человеком Аятоллы, — разговор по поводу Интеллигента, которого они впрочем называли «наш Профессор». «В экономике наш Профессор обладает скорее убеждениями, нежели познаниями», — говорит тогда человек Аятоллы. И Сэнсей вежливо замечает что это звучит как цитата. «А это и есть цитата», — замечает человек Аятоллы, лощеный, длиннолицый, длиннорукий, вообще длинный, безукоризненно вежливый, весь с иголочки — от лакированных штиблет до употребляемых цитат. «Но, однако же к месту». «Вот как? И откуда же это?» «Представьте себе, не помню. У меня странная память: я хорошо запоминаю тексты, но совершенно не помню ссылок». Тут Сэнсей смотрит на Роберта, и Роберт не подводит: «Андрэ Жид. „Подземелья Ватикана“. Перевод Лозинского. Цитата не совсем точная». «Спасибо, — говорит ему Сэнсей и снова обращается к человеку Аятоллы и к теме разговора, — Но ведь ему и не надо обладать познаниями, нашему Профессору. Достаточно убеждений. Он же политик, а не экономист» «Мы придерживаемся ровно такого же мнения», — мгновенно откликается человек Аятолл и они видимо говорят о деталях. И теперь понятно о каких: как поэффективнее настрополить беднягу Резалтинг-Форса. Во всяком случае Роберт тут же отослан готовить кофе по-турецки.
Эпилог
СЮЖЕТ 1 Роберт борется с воспоминаниями… Звонок в ад, вот что это было. Господи, как Сэнсей не хочет туда звонить! Отбрыкивается, шипит, злится, мучается и в конце концов звонит. А клиентка уже умирает. Безнадежно. Саркома легкого. — Стэнни, милый! Это такая мука. Брось все, забудь. Не наше это дело. Такая расплата, Стэнни. И бессмысленные вопросы: что «бросить, забыть»? За что «расплата»? Что еще за «наше дело» — «не наше дело»? Да понимает ли о чем речь сам Сэнсей? И вообще, слышит ли? Бормочет какую-то жалобную чушь. СЦЕНА 2 Роберт улавливает боковым зрением какое-то нештатное движение за спиной и оборачивается. Сэнсей стоит на пороге палаты. В своем полосатом нелепом костюме, похожий то ли на беглого зэка, то ли на остолбенелое привидение. Зеленовато-бледный. Потный — крупные капли дрожат на лбу и на шее у него, катятся по лысине. Глаза не мигают. Он не в себе. Роберт шагает к нему проводить к креслу, но Сэнсей отстраняет его ладонью. Сам неверными ногами проходит в глубь холла. Сам опускается на диван. Сидит несколько секунд с прямой спиной. И вдруг обрушивается внутрь себя — оседает как взорванное здание и лицо его разом перекашивается и обессмысливается. «Не надо было ему сюда ехать» — думает Роберт с ожесточением. Он достаёт трубочку «Нитрокора», отсыпает на ладонь три крупинки. Сэнсей, как послушный ребенок, высовывает язык. Не надо было ехать! СЦЕНА 3 — Он сказал, что поставит ее на ноги, — говорит Сэнсей невнятно и умоляюще смотрит на Роберта, — «Встань и иди!». И она пойдет. А я не верю! Роберт молчит. И тут подает голос вражеский телохранитель: — Надо верить! — говорит он истово, — Верить надо! Если Он сказал, значит, надо верить! Сэнсей поворачивается к нему всем телом и отстраняет Роберта, чтобы не мешал. Без всякой деликатности. Как предмет обстановки. — Вы считаете, что это возможно? — спрашивает он с отчаянием. — Это не я так считаю. Это Он так считает. А значит, надо верить! Новое действующее лицо появляется в коридоре со стороны лестницы, что слева. Фигура, страшно знакомая, но совершенно здесь неуместная. Невысокий человек, коренастый, уверенный. Останавливается, наблюдая за ними. Неспешно и откровенно застегивает ширинку. С ним ещё шесть человек. Страхагент! Ангел Смерти. В белом докторском халате и даже при хирургической шапочке слегка набекрень. СЦЕНА 4 «Что он здесь делает?», — думает Роберт. Ежедневный обход с главврачом во главе. Вот что это такое! Медотряд специального назначения. Страхагент (главврач?) завершает деликатную свою процедуру. — Двуг мой! — провозглашает главврач (страхагент?) голосом скрипучим, громким и звучным, — Какая вствеча! Вад тебя видеть! Обнаружив его пред собою, Сэнсей, что-то бормочущий про силу веры замолкает и делает безуспешную попытку выбраться из дивана. Роберт помогает ему подняться. СЦЕНА 5 — Что вы здесь делаете⁈ — восклицает Сэнсей, глядя на страхагента с ужасом. — Как? Вы — здесь? — Я собиваюсь пвиобвести это богоугодное заведение, — объясняет страхагент с улыбкой, — Собственно, я его уже пвиобвел. Можешь меня поздвавить. Я владелец! — Поздравляю, — говорит Сэнсей с видом полного и безнадежного непонимания. — Спасибо. Я надеюсь, ты поздвавляешь меня искренне? Сэнсей издаёт неопределенный звук, а Роберт вдруг видит вражеского телохранителя. Тот стоит столбом, руки по швам и ест страхагента (главврача? владельца?) преданными глазами. СЦЕНА 6 Вдруг распахивается дверь палаты и в коридор выезжает в своей коляске пестрый инвалид. На плече он держит рулон прозрачной ткани, а коляску ему катит скрюченная ведьма с землистым лицом, полуоткрытым ввалившимся ртом и красными глазами. — Тебе говорю, встань! — провозглашает инвалид пронзительно и ликующе, словно в трубу трубит, — Возьми постель твою и иди в дом твой! Каждому да воздастся по вере его! Никто опомниться не успевает, как колени женщины подламываются, она закидывает страшное лицо свое с помертвевшими вдруг глазами и валится на ковер. Мягко и бесшумно, как умеют падать только опытные эпилептики. Или алкоголики, утратившие чувство равновесия. СЦЕНА 7 В машине — Может быть закуришь? — спрашивает Тенгиз осторожно. — Нет. Воздержусь. Я думаю он сейчас придет, — Роберт старается говорить по возможности спокойно. Перед глазами у него Татьяна Олеговна. Как она падает навзничь, закинув к потолку мертвое свое лицо и страшный голос страхагента-владельца: — Идиот косматый! Мозги в голову удавили? Кветин безгвамотный! И поверх всего этого сухой непреклонный голос Сэнсея: — Идите в машину Роберт. Я прошу Вас, в машину! Голос командора, а у самого ноги трясутся. Старческие тощие ноги в узких брюках в полоску. — Совсем плохо? — спрашивает Тенгиз сочувственно. — Хорошего мало, — бормочет Роберт. — Если бы точно знал, что с человеком происходит после смерти, — говорит Тенгиз, — Ни за что жить бы не стал. — С человеком после смерти ничего не происходит. Всё что потом происходит, происходит уже с трупом. — Потому вот и скрипим помаленьку, — говорит Тенгиз. — Не философствуй. Не умеешь. — И не собираюсь. Просто отвлекаю тебя от мрачных мыслей. — Понимаю. Только: «Когда я думаю, что пиво состоит из атомов, мне не хочется его пить…». Вон он идет. Заводись. — Давно. Печка же работает. СЦЕНА 8 На обширное крыльцо выходит и сразу же зябко обхватывает себя руками Сэнсей. Он не один. Страхагент-владелец выходит вместе с ним и они останавливаются на самой верхней ступеньке, продолжая разговор. У обоих неважная артикуляция и поначалу Роберт читает по губам только странную фразу владельца: «Во все тяжкие, что ли? Я тебе что обещал?». Тут он отворачивается и Роберт перестаёт видеть его рот, а Сэнсей говорит с возмущением: «А почему я должен вам верить? Что вы такого сделали, что я вам должен верить?». Владелец отвечает что-то невидимое, поворачивается в профиль, делается похож на ворона, и тут Роберт вспоминает, как Сэнсей называл его давеча. Он называл его Лахесис. «Она умирает, — говорит Сэнсей, — Я вас тысячу раз просил, сделайте что-нибудь». «Ничего сделать нельзя. Она уже умевла. Смивись. Все что можно сделать — вевнуть ей вазум. На несколько дней». «Хоть на час. Я попрощаться хочу». Некоторое время они молчат глядя друг на друга в упор. Глаза в глаза. «Сейчас Сэнсей ему врежет по мордам» — думает Роберт с мстительным удовлетворением. СЦЕНА 9 Лахесис И тут Тенгиз спрашивает шепотом: — Кто это такой? — у него даже лицо осунулось. — Лахесис, — говорит Роберт, криво усмехнувшись. — Кто? — Лахесис. Мойра. Мужеска пола мойра. Клото — прядет нить судьбы; Лахесис — проводит человека через превратности; Атропос — нить перерезает. Тенгиз все смотрит и смотрит неподвижными глазами. — А ты не врешь? — говорит он почти жалобно. — Не знаю, — говори Роберт честно. — Врешь, блин. Мойры ведь женщины, разве нет? — Это в Древней Греции они были женщины. А у нас в России мужчины. Как видишь. Старики снова говорят и теперь совсем уж непонятно о чем речь. «Вы напрасно меня испытываете, — говорит Сэнсей, — Я все равно не буду работать с вашей протеже». 'Это почему же?" 'Сто раз объяснял вам: я не работаю с женским полом". «Обвати внимание: я бы мог сказать тебе то же самое. Слово в слово» Лицо его светится самодовольством, а на лице Сэнсея не только ненависть, но и страх. Какого черта? Сэнсей никогда никого и ничего не боится. Что еще за протеже? И вдруг он понимает: «Злобная Девочка»! Вот о ком они сейчас говорят. Опять. В третий раз уже. Этот дьявол хочет запустить в мир «Всеизлечающее Зло», а Сэнсей не хочет. Сэнсей боится. Просто боится и все. А эта сволочь его шантажирует. Он смотрит, как старики раскланиваются — старомодно-вежливо, с достоинством, дьявольски прилично. Он видит слова Лахесиса: «Я по-пвежнему жду ответа». И слова Сэнсея: «Я вам уже ответил. Не смейте меня мучить!» Или что-то в этом роде: губы у Сэнсея снова делаются словно замерзшие, онемевшие. Роберт выскакивает из машины, подхватывает Сэнсея еще на ступеньках, доводит до машины, помогает забраться на заднее сиденье. СЦЕНА 10 — Ничего, ничего, — приговаривает Сэнсей, — Все в порядке. Я могу. Вполне. Роберт пристегивает его ремнем, садится рядом с Тенгизом. Пристегивается сам. — Поехали, — говорит он Тенгизу. И Тенгиз аккуратно и мягко разворачивает машину. Лахесис все еще стоит у подъезда. Он держит руку в лениво расслабленном приветствии. Как товарищ Сталин на Мавзолее. «Кому нужны эти ваши мировые проблемы, — раздраженно думает Роберт, адресуясь к страхагенту-владельцу-Лахесису, — Оставьте мир в покое и займитесь собственными персональными делами. И всем сразу же станет легче». Он понимает, что Сэнсей ни за что не согласится с этим простым рассуждением. Сэнсею ведь тоже не дает покоя этот мир, слишком неудачно скроенный, чтобы в нем просто жить, не пытаясь переменить выкройку. Но Сэнсею он верит. А Лахесису нет. Он понимает что хорохорится. Ни черта не годен он разбираться один на один со своей судьбой. «И никто из нас не годен, — думает он, — Даже Тенгиз-психократор!» Сэнсей как-то сказал с горечью в ответ на какой-то дурацкий упрек: «А я сейчас все плохо делаю. Я даже сплю плохо». Это и про нас про всех тоже. И особенно плохо все мы распоряжаемся своею судьбой. Да мы ею вообще не распоряжаемся. Совсем. Дилетанты. Никакошенького профессионализма. СЦЕНА 11 Тут Роберт отвлекается, потому что Сэнсей вдруг начинает говорить и голос у него резкий и незнакомый: — Когда у нас мальчик назначен? — спрашивает он. — Завтра, — говорит Роберт, — В десять утра. — Я помню, что в десять утра. А нельзя — сегодня? Сейчас? — М-м, не знаю. — Нет времени, Роберт. Позвоните. Устройте. Соврите что-нибудь. Чтобы через пару часов. Лучше через час. Мы будем через час дома, Тенгиз? — Через два, — говорит Тенгиз коротко. — Отлично! Пусть будет через два. Соврите что-нибудь, если понадобится. — Хорошо, — говорит Роберт и достаёт мобильник,- Я попытаюсь. — Соврите что-нибудь, — повторяет Сэнсей в третий раз, — Скажите, что обнаружились новые важные обстоятельства. Он откидывается на сиденье, но горбится почти повиснув на ремнях. — Совершенно, — повторяет он, — Совершенно нет времени. И пригласите на завтра Вадима Христофорова. Он прав, он молодец, нельзя нам сейчас порознь. Передавят. Лично я принимаю его предложение. И все остальные тоже приходите. Нужно всё «перетереть», как сейчас говорят в деловых кругах. Заодно, извинюсь перед ним за… э-э-э,… в общем, извинюсь. Резковато всё получилось. — Сделаю. — говорит слегка обалдевший Роберт, — А откуда Вы знаете про предложение Вадима? КОНЕЦ КНИГИ Оригинал https://author.today/work/316606 Визуализация https://author.today/work/328655
Последние комментарии
14 часов 55 минут назад
1 день 3 часов назад
1 день 3 часов назад
1 день 15 часов назад
2 дней 9 часов назад
2 дней 22 часов назад