Николай Ильинский Рассвет сменяет тьму
Роман-эпопея
Книга третья Идущая навстречу свету
«Птицей Феникс из пепла…»
I
Сначала лошадь бежала трусцой, но скоро устала и, ритмично постукивая копытами, пошла обычным шагом, пофыркивая, встряхивая гривой, размахивая хвостом, отгоняя таким образом кровососущую живность, особенно жужжащих надоедливых слепней. Возница Дмитрий Кукин, Залман Шевалье и сестра его Фруза, сидя на сухом сене, тряслись в телеге — дорога на станцию длинная, неукатанная, неровная. — Нет, не зря-таки мы сюда приехали, — с грустной ноткой в голосе сказал Залман сестре, оглядываясь назад. — Да, я не увидел самых близких мне людей, что спасали меня, но все равно не зря… Хотя Виктора нет, Митьки нет, Тихона нет и Власьевну Господь забрал… Все хорошие — таки люди!.. А знаешь, почему их нет? — Почему?! — удивилась Фруза и сама же рассеянно ответила: — У каждого по-своему судьба сложилась… — И поэтому, и потому, что они люди хорошие… А хороших людей, — после небольшой паузы, глядя на почти безоблачное чистое голубое небо, уверенно сказал Залман, — иных Бог себе забирает, а другим дает еще пожить, насладиться всем этим… — обвел он рукой круг в воздухе, — красотой природы… — Может, и так, — с явным равнодушием ответила Фруза и встряхнула кудрями рыжеватых волос. Уже скрылось Нагорное, даже маковки церкви не стало видно. Сжалось сердце у Залмана, ведь Нагорное и все окружавшее это место, даже ветряк у церкви, — небольшая, но весьма заметная часть его многострадальной жизни. Столько дней жил он здесь рядом со страхом и даже с самой смертью! Венгерские фашисты, которые охраняли лагерь, не считали евреев за людей. Да и не только евреев! Заподозрив, что та или иная семья связана с партизанами, зверски уничтожали всех: женщин, стариков, детей. Ненапрасно же командование Красной армии издавало приказ: «Венгров в плен не брать — уничтожать на месте!» Убивали лишь за то, что какому-то охраннику тот или иной еврей носом или выпуклыми глазами не понравился. Выстрел — и нет человека!.. А русских уничтожали за то, что кто-то из их родни был в партизанах. Немцы — на что уж зверье, но и они сначала разбирались, кто шел против них, а потом уже вешали, а венгры не разбирались — казнили всю родню подозреваемого или задержанного сразу же. Люди, проводившие Шевалье у сельсовета, стали расходиться, обсуждая свои повседневные дела. Дольше всех задержались Татьяна и Афанасий Фомич. Татьяна случайно подняла голову и посмотрела на обтрепанное полотнище флага, не раз омытого дождями, не однажды высушенного ветром и теперь почти не красного. — Надо бы флаг поменять, — сказала она Афанасию Фомичу. — Надо, — тоже прищурившись от солнца, согласился он. — Прикажи кому-нибудь молодому, пускай полезет наверх и заменит… Я уже не полезу, стар для этого… — Понятно, — кивнула Татьяна. Рядом с ней терся сынишка. — Таня, — глядя на малыша, несколько робко обратился к Татьяне Афанасий Фомич, — я давно хотел спросить тебя, да все как-то забывал… На какую фамилию ты записала сынишку? — То есть как на какую?! — искренне удивилась та и с гордостью заявила: — Сын мой — Александр Александрович Званцов! А как же!.. Отец был Званцов, и сын Званцов!.. И по закону, и по совести, и по крови… Сын погибшего в боях защитника своего Отечества, прямо скажу, сын героя… Так вот!.. Сердце у Афанасия Фомича екнуло, чаще забилось, и он пожалел, что в его кармане не оказалось конфет, хотя их там почти никогда и не было. Покупал он перед войной на базаре за копейки сладкие сосульки, угощал сыновей, других ребятишек, сам кидал под свой язык, а во время войны какие конфеты… Вот у мадьяр, что стояли в Нагорном, шоколадки были и они их меняли на крумпли — картошку. — Это сколько же ему? — морща потемневший от времени лоб, спросил Афанасий Фомич скорее для порядка и поддержания беседы, хотя и без того хорошо знал, когда родился внук. — Три годика, батя… — Три года уже, — повторил дед. — Вылитый Сашка… и взгляд, и… носик… Александр — и все тут! Что ни кажи, а кровь родная видна во всем… Ты вот что, Таня, коли что… приходи к нам… Мы всегда тебе и внуку рады будем… — Обязательно, батя! — улыбнулась Татьяна и локтем придвинула малыша к Афанасию Фомичу. — Сашенька, это твой дедушка… Афанасий Фомич!.. — Дедушка, а ты мне свистульку из лозины вырежешь? — с детской непосредственностью звонко, радостно засмеялся мальчик, озарив деда чистыми, как утреннее ясное небо, серыми, как и у покойного отца его, глазами. — Так… чего ж не вырезать! — ответил ошарашенный таким обращением внука Афанасий Фомич и положил на его белобрысую головку натруженную годами и работой теплую ладонь. — И она будет свистеть? — Ну а как же, ежели свистулька, то будет… Что за свистулька, ежели она не свистит?… Будет, непременно будет… — Как у Ваньки Брыкова? — Да, — поперхнулся дед. — Нет!.. Лучше даже… Намного громче и красивее, как иволги в вербах, что над водой растут! Вот пойду на речку, где большие кусты лозы растут… Там я надысь видел ядреные лозины! Как раз годятся, из них и вырежу тебе свистульку… — А меня на речку с собой возьмешь? — Ежели мама пустит, то я… Хоть теперь! — Мама! — ухватился за подол юбки матери Сашка. — Не утонешь? — серьезно посмотрела на сына Татьяна. — В воду не полезешь?… — Не-а! Я же летась на кругу плавал… А теперь у меня крута нету… — И все равно в воду ни-ни, — строго приказала она. — Ладно, Афанасий Фомич, возьми его, — уже озабоченным тоном разрешила мать. — Деваться мне с ним некуда… Не к кому определить, просто оставить — опасно, несмышленыш еще… А мне как на грех в район позарез надо, вызывают… Я ведь председатель сельсовета… Почти каждый день вызывают: совещание за совещанием! Да коли совещались бы по-деловому, по-доброму, ну, как обычно нормальные люди совещаются… А то стружку снимают!.. Ругают, ругают и еще грозят — подавай налог, собери до копеечки… А где у вас эти копеечки? Выверни карманы, в них только крошки от вонючей махорки… Я же не с луны свалилась, знаю, что в каждой хате хоть шаром покати! — Так мы это знаем, Таня, обиды на тебя нет! — потер кулаком нос Афанасий Фомич. — Видать, выпивка будет — нос чешется. — И смеясь добавил: — Стало быть, опять, как давеча, налоговые агенты в шляпах и с маленькими часами на руках в Нагорное припрутся… Бабы от них, как цыплята, завидя над селом коршуна, врассыпную побегут… Какой с них налог, с липы лыко, а с бабы паневу, сверкай задницей… Но ты поезжай, Татьяна, поезжай, коль надо, на то ты председатель сельсовета, совещайся, да слишком не ругайся там, плетью обуха не перешибешь, а врага наживешь, а мы с Сашкой на речку сходим… Не волнуйся, я его в воду не пущу… — Вот спасибо, Афанасий Фомич, а то я уж хотела соседей просить, чтобы они за ним опять присмотрели… — Зачем же соседей… У нас он и побудет… Пусть хоть живет у нас!.. Аниська страх как обрадуется… Давненько в нашей хате детский голосок звенел!.. А Санька, корявыми пальцами погладил он по голове мальчика, — наша кровиночка… Одно жалею… — вдруг загадочно сказал он. — Что жалеете, Афанасий Фомич? — подняла глаза Татьяна на старика. — Что мы так и не помирились… — Вы имеете в виду моих родителей? — Их, Петра Тимофеевича и Марию Федоровну… — Да они уже и не сердились… Отец не раз говорил, что хотел бы с вами помириться и за это… по чарке выпить… Не пришлось, — в глазах Татьяны сверкнули набежавшие слезы. Ее отец и мать были в большом гневе, когда узнали, что дочь их забеременела от Александра Званцова: забрюхатил дочь, а сам на фронт… Уж после воины без росписи в сельсовете и без венчания в церкви — ладно бы, а то в самый разгар отступления Красной армии из-под Харькова… А если горе (пуля-то, она не разбирается, отец ты или нет), и дочь Татьяна — не девка и не замужняя… Срамота!.. Кто с дитем возьмет?… Вековать одной… — Как можно! — сердился Петр Тимофеевич. — Война… немцы прут на нас, а он не пожалел девку! — Господь его накажет, накажет, — крестилась Мария Федоровна. — Куда Таня теперя с брюхом?… Ладно Танька — глупая девка, а он, Александр-то, в школе отличником был, умный, учителя им гордились, и вот на тебе — в подол девке ребенка!.. Господи!.. Правда, когда родился внук, они притихли, перестали возмущаться и даже были не супротив того, чтобы мальчика назвали Александром, как и отца. Татьяна настаивала на этом, хотя дни, когда малыш родился, были других святых, но она настояла на своем — Александр! — Батюшка сказывал, — оправдывалась перед соседями Мария Федоровна, — что недалеко от дня крещения Сашки был день святого Александра Невского, так что Татьяна согрешила при крещении сына, но не настолько сильно… И с радостью растили и воспитывали бы они внука, но случилась беда, какая может случиться только во время войны. Зимой сорок третьего года, когда немцы отступали, в Нагорном завязался ожесточенный бой. Петр Тимофеевич и Мария Федоровна не успели спрятаться в погребе: в дом попал снаряд, деревянное здание вспыхнуло высоким костром и они погибли в огне. Таким образом, перепуганная Татьяна осталась одна с маленьким ребенком на руках. Прошло время, война окончилась, мужики, которых она пощадила, вернулись домой, а родным погибших она оставила море слез. Горько плакала и Татьяна, самой с горя жить не хотелось, но ради сына надо было. И она жила, работала, ее даже избрали председателем сельсовета. И теперь тянула на себе эту тяжелую ношу… — Ну, мне пора, — оглянулась по сторонам Татьяна. — Плохо, машины нет, а в райцентре должна быть!.. — Какая машина, Афанасий Фомич! Хоть бы лошаденку захудалую выделили… Не навсегда, — добавила она, — а когда мне в райисполком надо… Афанасий Фомич обнял мальчика за плечи, собираясь уходить. Татьяна помахала им рукой. — Пока! — И погрозила сыну пальцем: — Смотри, не шали и слушайся деда!..
II
Очередное совещание в райсовете было похоже на десятки других таких же совещаний: долгое, иногда деловое, иногда пустопорожнее, нудное. Надо и то выполнить, и то в обязательном порядке, иначе шкуру спустят, но любое дело требует денег, а где их взять крестьянину, то есть колхознику? Но колхозник, как и прежде крестьянин, по словам поэта Ивана Никитина, гол как сокол, пропил зипун и теперь поет, веселится, а тут другие времена, какое веселье: не до жиру, быть бы живу. И оставалось на очередном совещании в райсовете депутатам и приглашенным только беспомощно разводить руками, кричать друг на друга, а подчас и крепко-накрепко ругаться. И на этот раз совещание в исполкоме проходило не то чтобы деловито, мирно, однако без разноса якобы нерадивых председателей сельсоветов. Более того, весьма опытный в таких делах председатель райисполкома Павел Иванович Прилепов пообещал помощь местным властям. Зашумевшим было на совещании делегатам он строго, приподняв тяжелую голову, объяснил: — Ничего, военное время пережили, а это все чепуха, мелочь, как мудро сказал не помню кто: перемелем, перетрем… — Сказал это Александр Твардовский словами Васьки Теркина, — подсказала Татьяна. — Ишь ты, — сначала крякнул и потянул носом воздух, а потом ехидно усмехнулся Прилепов, повернув на толстой шее голову в сторону Татьяны, — все-то ты знаешь, Крайникова… — В школе кумекать научили, — ответила она смущенно. — Хорошие, стало быть, в школах нашего района наставники, — заметил он, хмыкнул и продолжал, уже обращаясь ко всем присутствующим: — Муштровали как следует. — И шумно вздохнул: — Из бюджета выделят нам больше средств… — Он поднял толстый палец вверх и вновь грузно откинулся на спинку кресла: — Но налог не снизят ни на полушку… А сами мы — ни-ни!.. Поймите, не в нашей это власти… А они… — ткнул он кулаком себе за спину, но все поняли: в облисполкоме, — дадут на копейку больше, а налог повысят на рубль… Знаю, не раз такое было: дадут больше, а потом… — беспомощно развел он руками… А сколько «дадут больше», Татьяна никак не могла взять в толк: было ноль, а если «больше» прибавить нолей, то их больше и будет?! За все время работы в сельсовете она не слышала слова «возьмите», а только всегда и постоянно хрипловатым голосом Прилепова звучало: «давайте», «давайте» и сто раз — «давайте»… И еще второе слово он повторял, как стук круглых часов на стене с пожелтевшим от времени циферблатом: «план», «план» и еще «план». И одним и тем же эпитетом украшал это слово: «План — святое дело!» Это однозначно понятое всеми «украшение» становилось привычным и отскакивало от сознания слушающих как горох от стенки или как тот же монотонный стук настенных часов. Отдавали, что могли, а за то, что не могли, в райисполкоме грозились снять штаны и наказать: сначала предупреждением, потом выговором и, наконец, увольнением с должности. Услышав последнее, каждый председатель сельсовета мысленно продолжал: «и щуку бросили в реку» и добавлял: «скорее бы уж». Хотя твердо знали, что все эти «последние предупреждения» Павла Ивановича мертвыми останутся в протоколах заседаний, совещаний, разговоров и других бюрократических мероприятий, придуманных изворотливыми чиновниками, которым надо было показать, что не зря они хлеб казенный едят, да еще и с маслом. И на этот раз говорили о многом и ни о чем, коль не было денег. Какие могли быть дела без денег, сколько воду ни толки в ступе — вода и будет, и лезть в ступу нечего, только обляпаешься. Больше всего руководителей сельсоветов ругали за несвоевременные сборы налогов с населения. Давай налог со всего — видимого и невидимого. Заприметят весной, у кого в огороде деревцо зеленеет, осенью придут налоговые агенты и потребуют: сыпь в мешок яблоки или груши либо деньги на стол! Есть ли во дворе у кого корова или давно нет — молоко все равно неси в сепараторную, есть куры, нет кур — яйца все равно давай. — Вот вы сами себя и начинайте доить, и яйца сами несите, клуши, — зло шутили мужики в чине председателей сельсоветов над женщинами — коллегами по должности. — А с вас и клока шерсти не настрижешь — облысели, головы на колени похожи, — с тем же ехидством отвечали женщины, возглавлявшие местные сельсоветы, подмечая тем самым, что мужчины-председатели все, как на подбор, пожилого и даже запредельного возраста. Особенно быстро находила в ответ слова именно Татьяна Крайникова. Прилепов уже не раз косо поглядывал в ее сторону. «А может быть, не надо было менять шило на мыло, — думал он, — пусть бы Анна Анисова оставалась председателем Нагорновского сельсовета — она не столь ершистая, хотя тоже исполнитель не ахти какой, но хоть язык за зубами больше держала, а этой палец в рот не клади — отгрызет, и не только палец, а руку по самый локоть…» На каждом совещании отчитываться заставляли всех, но по-прежнему шумно и бескомпромиссно всегда выступал вечный уполномоченный по какому-либо полномочию, но все равно работник то ли райкома, то ли райисполкома непотопляемый Пантелеймон Жигалкин. И на этот раз он попросил слова, выше всех и решительнее всех подняв руку. За трибуной по привычке отхлебнул глоток воды из граненого стакана, поглядел поверх голов на собравшихся, словно вождь, и стукнул кулаком по трибуне. — Вы думаете, что со смертью Оськи Огрызкова у нас вывелось кулачье? — прицелился он прищуренными глазами в кого-то из сидящих в зале. — Ошибаетесь! Хватит на наш век Огрызковых! Партия нас учит: оглянитесь, товарищи, вокруг и вы увидите этих Огрызковых… Я лично, — глубоко вздохнул он, — за версту их чую! Еще когда от Великомихайловки до Воронежа с товарищем Буденным Семеном Михайловичем. … это самое. Да! — погрозил он кому-то кулаком, глядя в угол зала, словно там и копошились недобитые легионы белых конников. — Меня не проведешь! Это они, Огрызковы, саботируют выплату земельного и… — на этот раз сокрушенно, даже с горестью вздохнул он, — и прочего, и прочего, и прочего налога… А некоторые председатели сельсоветов в это время молчат в тряпочку, спят, блаженствуют и никак не проснутся. Я мог бы по именам назвать эти антипартийные элементы, вывести их, так сказать, на чистую воду, за ушко да на солнышко, но не буду портить вам настроение… Однако будьте уверены, мы их разбудим! — Не рассчитав силы, он сильно ударил себя в грудь кулаком и закашлялся, а кончив кашлять, продолжал: — В свое время товарищ Сталин Иосиф Виссарионович и вожди советской власти говорили… — И что же они говорили? — не сдержалась Татьяна. — С точки зрения марксизма они говорили, товарищ Крайникова… — назидательно ответил ей Жигалкин, — хотите жить, как в кинофильме «Кубанские казаки», а трудитесь, как при царе Горохе, налог вовремя собрать не можете… Не прислушиваетесь к советам товарища Лысенко! — Торфонавозные горшочки?! — насмешливо переспросила Крайникова. — Товарищ Лысенко — академик! — воскликнул Жигалкин и тут же поправился: — Народный академик он, товарищ Крайникова!.. — Помню, как отец мой пахал, — не только для Жигалкина, но для всех вдруг сказала Татьяна, — на коне пахал… Глянет на кончик сохи — глина появилась, нет, говорит, глубоко в землю влез, а нынче тракторами всю глину наверх подняли… И это знаменитое черноземье?… Глаз нужен, глаз, а у нас от крестьянина требуют только план… А крестьянин — это Атлант, на его плечах все держится… — И война? — спросил кто-то с издевкой. — И война, — не обернувшись и не глянув на говорящего, резонно ответила Татьяна и тут же посоветовала: — Почитайте настоящего академика от земли, профессора Алексея Васильевича Чаянова! — Кулацко-эсэровский выкормыш… Не зря расстреляли!.. — Реабилитируют!.. Человек, делавший все для того, чтобы земля давала больше хлеба, по определению не может быть врагом народа… — Что?!.. Да как вы… — от ярости побагровел Жигалкин. — Крайникова, ты бы попридержала язык… А? — вмешался Прилепов. — С Чаяновым есть кому разбираться, стали о нем писать положительно… Я сам читал!.. — А кто пишет-то? — почти кричал Жигалкин. — Люди, — ответил ему Прилепов. Что тараторил дальше Жигалкин, Татьяна не слышала: к ней подошли, нагнулись и на ухо шепнули четко и твердо: — Крайникова, вас Демин требует к себе… — Валера Демин? — по наивности ляпнула Татьяна, обернувшись назад. — Валерий Ильич Демин, — со всей серьезностью, почтительностью и многозначительностью поправили ее и добавили железным тоном: — Начальник районного отдела государственной безопасности… — И когда нужно итить? — чуточку оробев, опасливо спросила Татьяна. — Сразу после совещания, без вас примут соответствующее решение и вы с ним ознакомитесь позже… По протоколу!.. Татьяна ерзала на своем кресле, отворачивалась, краснела, плохо слушала грозные указания Прилепова и даже не помнила, назвал ее фамилию председатель райисполкома или нет. Как-то все пролетело мимо ушей. «Не к добру он меня вызывает, — с тревогой подумала Татьяна, — ох, не к добру. …Но я же ничего против советской власти не сказала!.. За что же меня-то в каталажку? По молоку и мясу отстаю? Так где я его, это мясо, возьму, от себя, что ли, отрезать, так опять же, и у меня на костях еще не наросло… Да нет, при чем тут КГБ и мясо?…» Спустя несколько минут Татьяна с непонятным волнением и настороженностью, ибо ее до сих пор будто металлическими прутьями по ушам хлестал тот, кто приглашал к начальнику НКГБ, подошла к двери с вывеской «Райотдел НКГБ» и робко постучала в нее кулачком. Услышав произнесенное давно знакомым голосом слово «Войдите», она переступила порог. В небольшом кабинете стоял густой сизый дым от папирос. Пахло гарью и табаком не лучших сортов. — А где же топор? — закашлялась Татьяна. — Фу! — А ты что — дрова рубить собралась? — услышала она сквозь дым смех Демина: он сидел за столом в накуренном дыму, как святой в облаках, которых обычно изображают на иконах. — Не дрова, а голову гидры контрреволюции! Об этом на совещании только что Пантелеймон Жигалкин самолично заявил. — Ах, Жигалкин! Он в своем репертуаре! — продолжал смеяться Демин. — Это не в новинку… Садись, Танюша. — Так сразу? — теперь уже несколько нервно рассмеялась она. — А ты как думаешь? Знай, где находишься! Ну и напугал же тебя Жигалкин! — еще пуще расхохотался Демин и вдруг тепло и дружески признался: — Танечка, Танюша!.. Все времени нет потолковать с тобой, — сказал он, — а край надо… То есть даже не мне, хотя и мне с тобой хотелось бы вспомнить нашу школу, наш класс, ребят, девчат, которых я дергал за косички, но теперь хочет с тобой познакомиться мой коллега Владимир Николаевич Кривичский, бывший партизан белорусских лесов, точнее пущ, в отряде народных: мстителей самого Виталия Семеновича Демидова был… Демидов! Почти однофамилец мой… Демин — Демидов!.. А? Что-то в этом есть… Правда, Виталий Семенович Демидов — Герой Советского Союза, а я, — усмехнулся он, — в герои не вышел… телом, но духом — герой!.. — Мне тоже, Валерий Ильич, хоть ты в герои и не вышел, хотелось бы поговорить с тобой, — улыбаясь, взглянула на одноклассника Татьяна. — Все как-то издали вижу тебя… — Дела, дела, — с досадой махнул рукой Демин и вдруг погрозил пальцем: — Только без «Ильич»!.. А меня… без «Петровны», — засмеялась Татьяна. — Договорились!.. Кривичский в это время о чем-то беседовал с первым секретарем райкома партии Морозовым, который сегодня не был на совещании в исполкоме. Демин посматривал на них, но позвать товарища по работе не мог — все-таки разговаривает не с простым человеком, даже не с председателем сельсовета, а с первым секретарем райкома. — Сейчас, — удерживал Татьяну за руку Демин, — Морозов… Юрий Федорович собирается уходить… Минутку подождем… А я тут за это время подмахну одну бумажку… — Я не тороплюсь, Валера, — брякнула Татьяна неправду, ей хотелось поскорее уехать домой, но сказала и сказала, стало быть, надо ждать. — Наша любимица Антонина Владимировна Нечаева на пенсию собралась, — прервав тягостное молчание, сказала Татьяна. — Очень жаль, такой человек… Учитель от бога!.. — От партии, — быстро поправил Демин. — Именно она привила мне любовь к литературе!.. Знаешь, с какой книжки? — И, не дождавшись, пока отгадает Демин, сама же ответила: — С «Героя нашего времени»!.. — А мне кто открыл мир литературы! — почти воскликнул Демин. — А другим ребятам и девчатам… Такие учителя — как крупинки золота среди горной породы… Для меня Антонина Владимировна — это энциклопедия русской литературы — от Пушкина, Лермонтова до Тютчева, Тургенева, Толстого… и других… — Есенина, например? — шепотом подсказала Татьяна. — «Жизнь моя, иль ты приснилась мне, — тоже шепотом ответил ей Демин стихами поэта, — словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне». — И поднес указательный палец к губам, дескать, молчи, но сам откровенно сказал: — Понимаешь, на розовом коне!.. Могу наизусть всего Сережку прочесть… Ничего, — произнес он негромко, — будут изучать в школах и его наравне с Пушкиным… Это же огромная часть нашей русской культуры!.. Крик души, совесть, нечто светлое, прекрасное, незабываемое! — И повторил: — «Жизнь моя, иль ты приснилась мне, словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне…» А мы не на розовых, а на огненных конях проскакали всю войну… Нет, нет, время придет и будут Есенина издавать! Будут! И неожиданно предложил: — Пойдем-ка еще на одно совещание в милиции… Но там, обещаю, Жигалкина ты не услышишь! — То в КГБ, то в милицию?! — теперь уже притворно удивилась Татьяна. — Что ж я такого противозаконного натворила… За что наказание?… — Был бы человек, а наказание для него всегда найдется, — громко рассмеялся Демин, разгоняя рукой папиросный дым около своего носа. — Фу, надымил… А без курева не могу, — оправдывался он, — затянешься и будто бы легче… В милиции тоже заседали. «Прозаседавшиеся», — вспомнила Татьяна стихотворение Маяковского. Всех работников милиции она знала в лицо, все они не раз и не два бывали у нее в сельсовете. Война кончилась, а конца преступности не было видно. Да взять хоть эти пресловутые пять колосков!.. Сколько за них пострадало людей! Правда, никого не расстреляли за подобранные на колхозном поле колоски, хоть и грозно обещали. Все знакомы, но одного человека в форме милиционера Татьяна не знала. Он сидел у торца стола, накрытого, как тогда стало входить в моду, уже не красным, а зеленым тяжелым сукном. Хоть чуть-чуть от революционного окраса, и то легче, демократичнее. Незнакомец бросил короткий взгляд на Татьяну, а долгим уставился на Демина, словно ожидая от него то ли вопроса, то ли ответа. Но Демин молчал, слушая не отчеты, а скорее реплики работников милиции. Наконец разговор о растратчиках колхозного добра, о хулиганах и ворах закончился словами начальника райотдела: «Надо поднажать!», и Демин подошел к незнакомцу. Тот встал, подали друг другу руки: должно быть, не виделись со вчерашнего дня. Тихо поговорили, и незнакомец повернул голову в сторону Татьяны, чем сильно озадачил ее. Мужчины подошли к ней. Незнакомец, человек средних лет с небольшими усиками на серьезном, чуть продолговатом, но приятном, даже красивом, как показалось Татьяне, лице, как-то особенно, по-военному кивнул головой, поздоровался. В нерешительности он не знал, подать ей руку или подождать, когда она сама подаст, как этого требует этикет. А Татьяну будто бес подмывает! — Что?! — весело воскликнула она. — К нам новый председатель колхоза?! Конюхов не раз уже просился освободить его от должности. — И сама подала руку: — Крайникова Татьяна Петровна… — Кривичский Владимир Николаевич, — отрекомендовался незнакомец. — Здравствуйте еще раз… — Здравствуйте… Так вы не на председателя колхоза метите?… — Что ты буровишь, Татьяна! — насупил брови Демин. — Тогда председатель сельсовета! Это еще лучше! Ох, с какой радостью отдала бы я кому-нибудь эту свою ношу… Скоро горбатой, как баба-Яга, стану. — И вдруг исполнила весело, задорно частушку:
Я и трактор, я и бык,
Я и баба, и мужик!..
— Погоди ты, баба-мужик или наоборот, и не путай нас бабой-Ягой в ступе, да еще и с веником в руках! — успокаивал ее Демин. — И внимательно послушай, с кем тебе придется иметь дело… Рекомендую, Владимир Николаевич Кривичский, бывший партизан, из отряда белорусских народных мстителей, которым командовал Виталий Семенович Демидов… Демидов! — с пафосом опять повторил он фамилию командира партизанского отряда. — Валера, говори, зачем позвал… Если опоздаю и наша подвода уедет без меня, сяду тебе на холку и будешь нести меня до самого Нагорного, понял? — Понял, понял, — махнул он рукой и, видя, что она и Кривичский все еще стоят, почти приказал: — Да вы садитесь… Стоите, как грех над душой!.. Все уже из кабинета вышли… Оба садитесь! Особенно, Татьяна, ты, иначе можешь упасть… Серьезно говорю! — Ого! — в недоумении произнесла Татьяна и села, положив руки на стол. То же самое сделал и Кривичский. — Владимир Николаевич из Белоруссии, — продолжил Демин и спохватился: — Я уже говорил, что он из Белоруссии… На его глазах… — он осекся, замолчал, долго не мог говорить (не давал застрявший в горле ком) и только потом продолжил: — Вообще, Таня, Владимир Николаевич хорошо знал и видел, как погибла Савощенкова Прасковья, наша Пашенька… Татьяна охнула, вскрикнула, действительно чуть не свалилась со стула на пол, но удержалась, ухватившись за край стола и потянув на себя тяжелую суконную скатерть. Со стола сползла пепельница и звякнула о пол. Демин вскочил, схватил Татьяну за плечи, удерживая, чтобы не упала. — Ну, ну, Таня… Таня… Черт! Где же графин с водой? Владимир Николаевич!.. Кривичский быстро налил из пузатого графина, стоявшего на окне, в цинковую кружку воды и подал Татьяне. Но она отстранила рукой кружку и тихо попросила: — Расскажите, — на глазах ее блестели слезы, зубы выбивали дробь, сердце учащенно колотилось, испарины пота выступили на лбу. — Теперь же!.. Взволнованный Кривичский судорожно стал рассказывать о том, как впервые увидел Савощенкову Прасковью, как был приставлен к ней командиром отряда в помощники, чтобы и помогать ей, и охранять ее, как ходил вслед за нею в городской поселок, как по ее донесению освобождали детей из немецкого плена. — Детишек спасли, а вот сама… навсегда осталась в лесу… Жизнь свою отдала, чтобы спасти детей, из которых немцы выкачивали кровь для своих раненых… Он умолк, тяжело опустив голову на грудь. Видно было, как трудно ему обо всем этом вспоминать. Раненого, его тогда вывезли на самолете на большую землю. Пришлось долго валяться в госпиталях, раны плохо заживали, а когда врачам удалось все-таки поставить его на ноги, он тут же попросился отправить его за линию фронта. Но ему указали на еще слабое здоровье и на то, что на территории Белоруссии уже вовсю гремит «концерт» на железнодорожных путях, устроенный народными мстителями, оказывающими неоценимую помощь войскам 1-го и 2-го Белорусских фронтов. Операция «Багратион» успешно завершалась. — Пока ты доберешься до родных пенат, Белоруссия будет уже полностью освобождена от немецких оккупантов, — сказали ему в одном из райотделов милиции Подмосковья. — Лучше пока помоги нам, очень уж здесь много жулья развелось… Работал Кривичский в милиции исправно, но вдруг пришел приказ возвращаться в родные места. Даже была определена точка назначения — Гродненская область, где особенно подняли голову бандитские формирования Армии Краевой. Польским националистам показалось, что территория Западной Белоруссии — это часть польской земли, и они подняли гвалт: «Даешь восточные кресы!» А эти кресы в нескольких километрах от Минска. За хорошую работу Кривичскому в качестве поощрения дали отпуск, который он мог использовать по своему усмотрению. — И вот я здесь, — объяснил Владимир, — посчитал себя обязанным рассказать отцу и матери Савощенковой Прасковьи, где воевала и как героически погибла их дочь… — Я думаю, надо собрать людей в Нагорном и всем рассказать о Прасковье, — предложил Демин. — Известных героев мы знаем, а сколько безвестных! Но мы всех должны знать и чтить! Вспомни, Таня, сколько наших нагорновских ребят и девчат не вернулось домой, а где и как они сложили свои головы, даже в военкоматах толком не знают… — Людей собрать, Валера, я подсуечусь, — вытирая слезы носовым платком, сказала Татьяна и сообщила Кривичскому: — Родителей Паши нет в живых… Мать Авдотья Свиридовна и отец Игнат Петрович умерли, не дождавшись конца войны, а больше родни у нее нет… То есть как нет?! — спохватилась Татьяна. — Мы, все нагорновцы, ее родня, от мала до велика!.. Будет хорошо, Владимир Николаевич, если вы приедете в Нагорное и в нашем клубе расскажете о Пашеньке ее односельчанам… — Я по-другому и не мыслю, — живо ответил Кривичский как о само собой разумеющемся и давно решенном. — Мне обязательно надо быть в Нагорном!.. А ты там подсуетись… — Подвода теперь уехала, — размышлял Демин, — поэтому возьмите мою машину, она хоть и развалюха, но все же не пешком идти, — предложил он и вдруг спохватился: — Нет, нет, друзья! И я еду с вами… Помещение клуба было забито до отказа. Казалось, явилось не только все Нагорное, но и Подгорное, ведь вся молодежь этого соседнего села училась в Нагорновской школе, знали друг друга, дружили. Пришла в клуб и учительница русского языка и литературы Антонина Владимировна Нечаева. Ее посадили за столом на сцене рядом с Татьяной, Деминым и Кривичским. Встречу вела Татьяна, а Кривичский рассказал собравшимся о партизанских отрядах, действовавших на территории оккупированной фашистами Белоруссии, о Прасковье Савощенковой. — Ее, радистку, вместе с сослуживцами высадили на территории нашего партизанского отряда на парашютах… Их отряд выполнял особое задание… Как докладывали в нашем штабе, он успешно решил свою задачу и мог бы спокойно возвратиться назад в тыл, но… — вдруг замолк Владимир Николаевич. — Что — но? — поторопила его Татьяна. — Дети, — покачал головой Кривичский, — дети из местного детдома… Фашисты кровь из них выкачивали для своих раненых солдат… Коротко, этих детишек мы решили освободить из фашистской неволи, собрать в лесу, в партизанском отряде, и вывести на самолете в тыл… Усадили в самолет всех, должна была улететь с ними и Прасковья Игнатьевна… И улетела бы, я знаю, что детишек доставили в тыл живыми и здоровыми, но… Опять — но!.. Самолет готов был уже тронуться с места и подняться в воздух, но немцы пронюхали, узнали, где находится лесной аэродром, и окружили его… Наш отряд отбивался как мог… Не села в самолет и Прасковья, она заняла оборону, уничтожая врага, и все-таки позволила самолету улететь, а сама в этом бою погибла… Меня тогда же ранило, не помню, как втащили в самолет, и я оказался в тылу, в госпитале. … Главное, знайте о Прасковье, она — герой, слава ей… Ну, а дальше я все сказал… Мне это надо было передать вам, нагорновцам, все знайте: Прасковья Игнатьевна Савощенкова… — Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой, а потом вытер со щеки набежавшую слезу. Рассказ его был долгим и трудным — и для него самого, и для тех, кто его слушал. Не было в селе дома, мимо которого бы прошло горе, черным крылом оно коснулось всех. Голосили женщины — матери и жены, потерявшие мужей и сыновей. Вытирали темными кулаками глаза мужики: и те, кто еще вчера видел смерть в лицо и чудом избежал ее, и те, кто трудился по возрасту в тылу, добывая и отправляя на фронт хлеб. Плакали все, не скрывая слез. Кроме Татьяны и Варвары, в Нагорном не осталось одноклассников Савощенковой Прасковьи. Одни девушки разъехались по стране в поисках счастья, другие вышли замуж или за нагорновских, или за женихов из ближних и дальних сел. А на ребят села, подлежавших призыву, — почти на всех — пришли похоронки. Их, восемнадцатилетних, малоподготовленных, необстрелянных, в 1943 году направили в самое пекло Огненной дуги, и теперь на Прохоровском поле, под Белгородом и Орлом над ними возвышались холмы братских могил. — Валерий Ильич, ты один остался из наших ребят, — сказала Татьяна, когда они после встречи вышли из клуба. — Недавно вот Виктора Званцова похоронили… — Опять «Ильич»! — почти крикнул Демин. — Во-первых, чтоб я больше не слышал слов «Валерий Ильич», мы ведь уже договорились, — насупив брови, предупредил он, — я для тебя Валерка отныне и до конца нашей бренной жизни, а во-вторых… Во-вторых, не знаю, что и подумать… Но я стараюсь по возможности жить и работать за всех… Все, что ни делаю, сверяю с тем: а что бы они сказали — хорошо поступаю или плохо? Весь класс стоит перед глазами… Хочу, чтобы они там, — кивнул он вверх, где по вечернему небу бежали с позолоченными краями от лучей заходящего солнца запоздавшие облачка, — не обижались на меня. — Голос его вздрогнул, и Демин носом шумно втянул в себя воздух. Когда уже догорело последнее перо прозрачного облачка в ерике Тихоструйки, Демин собрался в райцентр. — Ну, Владимир Николаевич, нам пора, — сказал он Кривичскому. — Это куда пора? — не поняла Татьяна. — Куда на ночь глядя-то? В твоем чулане, Валера, в котором ты ютишься, места для двоих не найдется… Я знаю, не перебивай!.. Руководитель НКГБ, а квартиры не имеешь. Срамота! — Я пока один, Таня, а сколько семей с детьми ютятся в землянках да в сараях! Ничего, мы люди фронтовые, без дворцов и перин обойдемся… — И все равно, Владимир Николаевич, ночуйте у нас, — заупрямилась Татьяна. — Что люди скажут? Прогнала ночью хорошего человека! Правда, в хатах Нагорного сегодня уюта мало, но зато простора много. Кидай пучок соломы посреди пола, заваливайся и храпи — пугай веселых сверчков и вредных тараканов… — Тут ты права, — согласился Демин и устало зевнул — с утра на ногах и в бегах. — Был я у себя на Выселках, там тоже пока… пока, говорю, голь перекатная! Подниматься надо, во что бы то ни стало подниматься, иначе… — он покрутил головой. — Добро, время у меня есть, я могу отдохнуть здесь, — согласился Кривичский. — А на удобства, — повернул он голову к Татьяне, — на удобства нам наплевать… В отряде постель была пожестче… Ветки!.. Да хорошо, если ветки ольхи, клена или осины, а то елки или сосны — одни иголки!.. До прибытия к месту назначения у него оставалось еще несколько дней, так что можно было переночевать и даже, если позволят, и пожить в Нагорном, особенно когда рядом такие глаза, такие губы, такие волосы и вообще… вся такая желанная, зовущая, многообещающая женщина, как Татьяна! — Угощу вас чем… чем… — хотела по привычке сказать «чем Бог послал», но замялась: может, они большие атеисты, сконфузятся, услышав упоминание о Боге, и, улыбнувшись, процедила: — Чем сельсовет послал!.. Мужчины дружно и громко рассмеялись. — Так уж, Татьяна Петровна, и говори: «чем Бог послал», — потер ладонью лоб Кривичский. — Бывало, на фронте в такой переплет попадешь, что не раз и не два вспомнишь и Бога, и заодно всех святых!.. — Да, это только в кино: вперед… и прочее… — не договаривая, поддержал коллегу Демин. Увидел в этот вечер Кривичский и Сашку, которого тоже усадили за стол, как взрослого. — А как же — Александр Александрович Званцов! — погладил белобрысую головку мальчика Демин. — Я хорошо помню отца твоего, он был старше меня класса на два или даже на три… В школе его уважали!.. Однажды вижу у него в руках журнал (не помню какой), я спросил, что в нем, в этом журнале, но тоже плохо помню… И он знаете что мне ответил? — обратился Демин уже к Татьяне и Кривичскому. — Не щелкнул по лбу, как это частенько делали старшеклассники, считая нас шпингалетами, а серьезно ответил, раскрывая страницы: «Здесь, — говорит, — напечатан роман Шолохова «Тихий Дон»«… Вот так я впервые услышал о шедевре русской литературы… Уже советской русской литературы, — поправился Демин. — Михаил Александрович Шолохов как бы перенял эстафету из рук Льва Николаевича Толстого — от «Войны и мира» до «Тихого Дона»… Вот он, наш фундамент, наше неиссякаемое богатство!.. Учись, Санька, прочтешь эти романы и станешь, как отец твой, героем… Он стал героем Сталинграда, а ты другого города или еще чего! — А Кривичскому объяснил: — Тяжело раненый Александр Званцов в боях за Сталинград, в момент переправы через Волгу, под обстрелом утонул. … — И погладил Санькину шевелюру: — Оттого волны великой реки высоки и упруги, что в них сила и мощь отца твоего, понял?… Так что учись!.. — Мне уже семь, и мама поведет меня в школу, в пелвый класс, у меня уже и тетладка есть, — облизав ложку и положив ее рядом с миской, с гордостью признался Сашка. И мать одобрительно кивнула ему. — Пелвый, — передразнил Сашку Демин, — скажи: первый… Ну, скажи — эр-р-р!.. — Эл-л-л, — повторил будущий первоклассник. За столом дружно рассмеялись. — Ничего, научится и «эр» произносить, — утешил Сашку Кривичский. — Я тоже не все буквы выговаривал в детстве, а теперь вот… р-рычу! — Теперь уже всех звонче смеялся малыш. — Что-то я тебе подарю, Сашка! — намекнул Владимир Николаевич. — Сроду не догадаешься!.. — А что? Ну, скажи!.. — Губную гармонь — вот что!.. Немецкую! — обернулся к Татьяне. — Вещь не тяжелая, в сумке места много не занимает — вот и сберег ее… Передам Сашке через кого-нибудь или сам привезу… — Сам! — хохотал довольный мальчик. Во время нехитрого скромного ужина Кривичский часто поглядывал на Татьяну, иной раз долго не отводил от нее глаз, отчего она краснела и опускала голову. И все-таки Демин настоял на своем: надо возвращаться в райцентр, неотложные дела ждут! Прощались поздно. Почти беззвездная ночь под голубыми, теплыми парусами тихо плыла над селом. — Теперь заря с зарей встречаются, — сказала Татьяна, всей грудью вдыхая мятный запах из палисадника, — берутся за светлые ручки и летят над горизонтом, как две подружки… — Они встречаются, а мы расстаемся, — заметил Владимир Николаевич. — Ненадолго! — заметил Демин. Сумрак дружно озвучивали лишь сверчки, а над лугом уже расстилался белым миткалем легкий туман, прикрывая затейливые колечки Тихоструйки. Демин решительно шагнул к трофейному газику, а Кривичский задержался, не выпуская из своей горячей руки тонкую и мелко дрожащую ладонь Татьяны. — Я не считаю эту нашу встречу последней, — негромко сказал он с намеком, — хочу, чтобы она была не последней… — Совещания в исполкоме еще будут, — загадочно ответила Татьяна. — А если без совещания, просто здесь, в Нагорном… — Ну, там видно будет… — И не обязательно в Красноконске… Я сам сюда приеду, если… если вы позволите… — Позволю, — кивнула головой Татьяна. — Эй, Владимир Николаевич, я жду! — услышали они чуть насмешливый голос Демина. — Иду! — серьезно ответил ему Кривичский, а Татьяне пожелал: — Спокойной ночи, Татьяна Петровна… — И уже на ходу: — Так я обязательно… — Ждать буду, — в ответ прошептала Татьяна. Машина заурчала, включились фары, и лучи света упали на середину улицы, через которую перебежала испуганная желтая кошка, выхватили из темени покосившиеся плетни, полисадники с редкими цветами, крепко спящие хаты, сверкнули в их окнах, и скоро все стало тихо, только сверчки продолжали вести свои полуночные мессы. Погас огонек и в доме Татьяны. И Кривичский стал часто приезжать в Нагорное. И даже, утверждали старухи на завалинках, на ночь оставался у Татьяны. Но это они выдумывали из-за зависти к молодым: сами они-то уже отцеловались, остались лишь обрывки воспоминаний о встречах, свадьбах, детях, пристающих свекрах и злых свекровях. И стала расходиться молва кругами по селу: быть новой свадьбе! Председатель сельсовета влюбилась в приезжего! А приезжий отшучивался, доказывал, что — да, местные женщины ему нравятся, но еще больше Нагорное. Село как село, правда, большое, таких в Белоруссии почти нет — до тысячи дворов! А вот люди такие же, как и в Белоруссии: добрые, мягкие, отзывчивые. Поживи с ними день-другой — и становишься родным. — Кто к нам попал, так уже не вырвется, как рыба из сети, навсегда здесь остается, — говорили мужики Кривичскому, окружив его и соревнуясь, кто быстрее и крепче скрутит цигарку из газетной бумаги инаполнит ее крупно нарезанной махоркой, выращенной на собственном огороде. А после надо непременно доказать, кто больше сделает без отдыха затяжек и не свалится с ног. Кто дольше продержится, тот и победитель. — Если нашей махрой дохнуть в ноздрю лошади — тут же копыта отбросит! А нам хоть бы хны! Потому-то и победили фашиста! — Давай, Володька, бросай якорь у нас, неча по стране шастать, жисть всюду одинакова и везде в кармане — вошь на аркане… — Хотел бы, да нельзя, ребята, — отвечал он. — Срок возвращаться! — Оно, конечно, начальству виднее… — Стало быть, понадобился, ты — нужный человек!.. — И не только бабам! — хихикали мужики. Пришло время прощаться. Провожала Татьяна Кривичского без желания. Он молча сопел, и она молчала, опустив влажные глаза. По всему было видно: ему не хотелось уезжать из Нагорного. Привыкать он стал к Татьяне. Ни разу даже пальцем к ней не прикоснулся, ни одного словечка не промолвил, но тянуло его к ней, как гвоздь к магниту. Еще бы чуть и… все! Но выдержал он испытание, погасил страсть в своей душе, согревая сердце надеждой на будущее. Да и остаться по своей воле не мог — за невыполнение приказа могут сурово наказать, не посмотрят, что был народным мстителем, и не в Гродно окажешься, а где-нибудь в Магадане! Теперь в Белоруссию работников милиции присылают со всех уголков Советского Союза, даже с Дальнего Востока. А он белорус и вдруг не встанет грудью против бандитов-аковцев! Садясь в машину, присланную за ним из Красноконска Валерием Деминым, Кривичский проворчал что-то про себя, потом махнул рукой, где, мол, наше не пропадало, решительно шагнул к Татьяне и, впервые смело глядя ей в глаза, сказал: — Люба ты мне, Татьяна… Таня… Приеду на место, определюсь с работой, найду жилье — приеду за тобой… Или напиши и сама приезжай с Сашкой, он мне уже как сын… — Не знаю, Володя, — качнула головой Татьяна и повторила: — Не знаю… Но ты пиши! — И те сильные чувства, что тайно копились в эти дни в ее исстрадавшейся по мужской ласке душе, вдруг вырвались наружу — она бросилась к нему, обхватила руками его шею, стала целовать неотрывно, долго, горячо шепча: — Обязательно напиши! — Как только… так сразу, Таня, Танюша, дорогая… Машина заурчала, вздрогнула, крутанула задним колесом, как конь копытом, отбросив назад ком земли, тронулась и вскоре скрылась из виду. — Мама, дядя Володя уже не приедет? — плачущим голосом спросил Сашка. — А ты хочешь, чтобы он вернулся? — Очень! — вдруг весело ответил малыш и, надувая щеки, заиграл на губной гармошке.
III
Вспомнил Афанасий Фомич, как вчера вечером, когда он ходил на свою леваду проверить огуречные плети и над ериком и над лугом сгущался белый прозрачный миткаль тумана, он остановился и смеялся над запоздавшей пчелой, которая как-то жалобно жужжала над устьицем огуречного цветка, готовясь пить ароматный сок. «Где она теперь, эта пчелка? — вспомнил Афанасий Фомич. — Нашла ли, бедняжка, в сумерках путь к своему улью?» Во дворе было тихо. Петух, всласть накукарекавшись перед зарей, теперь, уставший, молчал, видимо, крепко спал на своем насесте, догоняя упущенное бессонницей время сна. Афанасий Фомич прислушался к стуку на кухне, а когда широко распахнулась дверь в хату — запахло свежим испеченным домашним хлебом. Оказывается, Анисья Никоновна встала, как обычно, раньше его и возилась теперь у печки, в пасти которой трещали сухие березовые чурки, а по краям пода темнели угли — от них и происходил жар. На поду на свежих капустных листах вздувались и румянились буханки домашнего хлеба. От этого знакомого с детства запаха у Афанасия Фомича разгорался аппетит. — Аниська, скоро ли снедать? — почти крикнул он, не оборачиваясь, но зная, что жена прекрасно его слышит. — Да, хоть сию минуту, — ответила Анисья Никоновна, — у меня все готово, картохи поджарились, да и Сашка, небось, проснулся, есть хочет… — Ишь ты, у нее все готово, — передразнил Афанасий Фомич, — что ни спроси — готово, просто наказание какое-то! — А так ему хотелось хоть за какую-нибудь малость поругать жену, показать, кто в доме хозяин, так нет же — у нее всегда все в порядке, что она за человек! И Афанасий Фомич недоуменно разводил руками. — А Санька твой еще, небось, дрыхнет, аж пузыри из носа выскакивают, — нашел он, наконец, причину, за что можно упрекнуть жену: за Санькины сопли. Но негодовал Афанасий Фомич скорее для самоутверждения в качестве хозяина, а слышавшую все его бурчание жену он на людях всегда лишь хвалил за аккуратность и, как утверждал, за хозяйский глаз. Все она делала вовремя и так хорошо, что даже поругать ему ее не за что было, хотя иногда и очень даже хотелось. Перед зеркалом, поставленным в хате между двумя окнами, Афанасий Фомич, как всегда, по утрам покрутился так и сяк, со всех сторон показал себя самому себе, подстриг большими ножницами, какими обычно с давних времен стригут овец, округлую с обильной проседью бороду и поправил усы. Не те усы, какие он завел, будучи в плену у австрияков, как он называл по привычке австрийцев. Тогда это были усы пышные, черные, как смоль, а теперь порыжевшие, поредевшие, да еще побитые хотя и редкой, но заметной сединой; он подрезал кончики, которые прежде задорно закручивались вверх, а теперь беспомощно висели вниз. Отставив, наконец, зеркало, Афанасий Фомич подошел, как он любил говорить, к иконостасу, к тому месту, где были вывешены семейные фотографии и портреты, в том числе и фотография, привезенная им из австрийского плена, где он, как выражался сам, гнул спину на австрияка-живодера, толстого Иогана, которого про себя Афанасий Фомич с презрением называл кулаком-эксплуататором. Однако на фотокарточке Иоган отсутствовал, а стоял рядом с Афанасием Фомичем такой же, как и он, русский пленный Ферапонт с такими же бравыми усами. Теперь эта фотография была в деревянной рамке и висела на самом видном месте главной стены хаты. Вот это были тогда усы, ненапрасно жена Иогана, молодая смазливая бабенка Урсула, клюнула на них и, к великому негодованию ревнивого мужа, бегала за пленным батраком Афанасием, как прирученная собачонка. Сняв портрет с гвоздика в стене, Афанасий Фомич, прихватив пальцами край рукава сатиновой, с петушками по голубому полю, рубахи, осторожно протер этим рукавом его от пыли и от засиженных бесстыжими мухами мест. Затем вновь повесил его на вбитый в стене гвоздик, сделал шаг назад, полюбовался, подмигнул портрету из-под клочковатой седой брови левым глазом и прошептал самому себе: «Как новенький, виси на память другим!» Анисья Никоновна замечала, как муж усердно освобождает портрет от пыли, но не сердилась, не ревнуя, как прежде, в молодости, а только молча загадочно улыбалась. В прошлом она делала замечания, и даже дерзкие, но не обижавшие мужа, не вызывавшие его на сквернословие, которое у него всегда было на кончике языка, и даже на насмешки, а теперь только улыбалась. «Бог с ним, — думала она, — пускай забавляется…» Он замечал это и только повторял: — Аниська, а Аниська, ты чего это? — А так, Афонька, — вытирая концом платка уголки губ, как всегда, покорно отвечала Анисья Никоновна. Сегодня ночью Афанасию Фомичу почему-то и вовсе не спалось: то там чесалось, то там, он безуспешно переворачивался с боку на бок, шепотом чертыхался, но так крепко за всю ночь и не уснул: сон, как испуганная ворона, облетал его стороной. Нет, он появлялся на минуту-две и снова таял, как утренний туман над лугом. И с вечера продолжал тревожить ноздри запах сгоревшей восковой свечи в медном подсвечнике, которую всегда на ночь зажигала жена перед портретами Александра и Виктора. А тут еще неугомонный сверчок (спьяну, что ли) в подпечке пел да пел свое несуразное, ни на что не обращая внимания, даже на сердитое ворчание хозяина. И Афанасий Фомич с досады резко откинул старое одеяло, сшитое из цветных лоскутков еще до его свадьбы на Аниське, встал, кряхтя, с кровати, которая обиженно скрипнула, и вышел во двор, на крыльце почесал спину о перила крыльца и огляделся по сторонам. Сколько раз вставал так рано Афанасий Фомич и выходил на это крыльцо со скрипучими досками под ногами, но все это как-то проходило мимо его восприятия. А сегодня он словно впервые в жизни увидел предутренний небосвод, где должно было появиться солнце, и старое сердце его заколотилось, как у парубка перед первой встречей с девушкой. На светлом челе зари ярко сияла звезда. Афанасий Фомич ничего не знал о планете Венера, но зато хорошо знал и мог даже долго рассказывать об утренней зорьке, да еще о Висожарах, то есть Стожарах, которые висели теперь в первозданном скоплении светлых шариков почти над его тесовым, хотя уже и старым, как он сам, крыльцом. От дивной красоты предрассветного неба невозможно было глаз оторвать. Низко над восточным горизонтом сначала посветлело и одновременно забелел над речкой туман, на лепестках травы серебром засверкали капельки утренней росы; затем из-за горизонта, все ярче сияя, обозначились золотые лучи еще невидимого солнца. Лучи озарили собой небосклон, докрасна поджарили края редких облачков, выплывших из ночной тьмы. Под птичьи перезвоны утро распахивало розовый занавес, земля пробуждалась ото сна. В ноздри Афанасия Фомича ударил запах коровы, зашевелившейся в сарае, а также пыли и травы. Невидимое солнце из-за неровного холмистого горизонта еще только облизало светлым языком-лучом край небосвода, уничтожив сразу несколько горстей звезд, затем язык его стал ярким, золотистым, охватившим все небо; вспыхнув в капельках росы на траве и листьях кустов, солнце поднялось над горизонтом и, словно огненные руки, протянуло лучи к луговой речке, голубым зигзагом сверкавшей посреди зеленого ковра луга, который по ветру мягко шелестел, и по нему бежали высокие зеленые волны еще не скошенной сочной травы; затем нырнуло в речку, освежилось и теперь весело посматривало из прозрачной глуби. Утро наконец проснулось, открыло ясные голубые глаза, взмахнуло легкой розовой косынкой, растворило звезды в своем сиянии и обрушило с высоты на возликовавшую землю океан света и тепла. Афанасий Фомич, не раз встречавший рассветы, не выдержал на этот раз и смачно выругался, но не со злобой, а с веселыми нотками в ласковом хрипловатом голосе. Его услышала соседка Марфа Сафроновна, женщина моложе Афанасия Фомича, но несчастная, как говорили о ней односельчане, ибо осталась без мужа Трофима, не вернувшегося с войны. — Крепко ругаешься, Афанасий, аж зубы ржавеют, давно такого не слышала, — сказала она через плетень, широко улыбаясь, — приятно было услышать, особливо… таким, как я… Афанасий Фомич понял намек соседки и быстро отвернулся, не потому, что желания не было поговорить с соседкой или, мол, жена узнает и несдобровать, а потому, что не чувствовал в себе силы и побоялся прослыть слабаком. Марфа остра на язык, да еще наплести может три короба небылиц… «Лучше уйду с глаз», — решил он, хотя знал, что от разговора с такими, как Марфа, ему теперь уже не отвертеться. И от Пелагеи достанется на орехи. — Господи, насколько ты чуден и велик! — не отводя глаз от неба, щепоткой перекрестился Афанасий Фомич. И вдруг ему стало нестерпимо жалко и сильно разболевшуюся Анисью Никоновну, и себя: сколько они вдвоем на своих плечах перенесли радости, а больше горя! Похоронили двух сыновей и дочь, кукуют вдвоем в просторной избе. Скоро уйдет она в небытие, а за ней и он, а красота эта останется. Для кого? «Для людей, — прошептал он, — нехай только они умнее нас будут и с младенчества понимают эту божественную красоту и первозданность». Завтрак прошел быстро. Сашка торопился, поглядывая на деда, который никуда не спешил, медленно нанизывал на вилку жареную картошку на сковородке, долго дул на нее, охлаждая, так же медленно отправлял в рот между усами и бородой и не спеша жевал, как обычно жуют остановленные в пути волы. Хотелось Сашке подогнать деда, да боялся, что дед рассердится, начнет ворчать, а то и ругаться, что для старика было естественным. Наконец завтрак завершен. Спустя несколько минут дед и внук, спотыкаясь, спешили к реке, Сашка с почетом нес удочки, перекинув через плечо гибкие удилища, а в закрытой банке из-под халвы шевелившихся розовых червей. Над их головами в синем прозрачном раздолье купались юркие ластов-чата, еще учась летать: осенью их ждало большое путешествие в теплые края. Между Нагорным и речкой Серединкой лежала небольшая делянка колхозного поля. Вдоль дороги, ведущей к речке, шевелил длинными усами ячмень, на противоположной стороне дороги с двумя неизбежными колеями тяжелыми гривами склонялась к земле гречиха, а вдали желтела спеющая пшеница, где всю ночь, как слышал Афанасий Фомич, без умолку лепетала перепелка, а ей с луга отвечал скрипом коростель. Сашка подошел к берегу, возле которого паслась у зеленой ряски стайка красноглазых плотвичек. Упавшая на них Сашкина тень напугала рыбок, и стайка шарахнулась в сторону зарослей. Рядом над водой стеной возвышался густой камыш, его-то и облюбовали мальки, видя в нем естественную защиту от прожорливых окуней. В безветрие под солнцем камыш дремал, не шелохнувшись, и начинал о чем-то шептаться с внезапно налетевшим с луга ветерком. А по вечерам с ним дружно щебетали ласточки — прежде всего молодые, покинувшие слепленные заботливыми родителями тесные гнезда. Цепко обхватив лапками камышинки, ласточки коротали здесь увеличивавшиеся ночи, чтобы с восходом солнца с криком полететь низкой над водой, ловя налету комариную братию и другую зазевавшуюся живность. Сашка долго с удивлением и завистью наблюдал за птицами: черные крылья, под горлышком — густой коричневый пушок; по утверждению бабки, пушок этот — как бока у коробочек от серников: чиркни и вспыхнет пламя. — Ты, Сашка, гляди, не дури, не трогай энтих птичек, — предупреждала она не раз внука, — обидишь, они и хату могут подпалить… Где тады жить будем?… То-то же… И энту… бзнику… или как его называют по-ученому… паслен будто бы… не рви и не ешь… — Да я сроду его не ел, — безбожно врал Сашка, для убедительности показывая три сжатых пальца, готовый перекреститься; бабка знала, что он неправду говорит, но снисходительно молчала. Лишь однажды предупредила: — Будешь рвать бзнику, не возьму с собой на кладбище… — Не буду, не буду, — продолжал он врать, ибо как можно спокойно пройти мимо ягод паслена! Созревшие, они — густо-синие и, главное, очень вкусные. Сашка рвал их и целыми горстями отправлял в рот. Бабка очень боялась, что он по ошибке белены сорвет и съест, а паслен и белена росли почти в обнимку друг с другом, как две родные сестры. О смертельном исходе от белены Анисья Никоновна слыхом не слыхала, а вот отравившиеся ей рассказывали о странном их поведении, о чудесных явлениях, о невиданных картинах, возникавших в их сознании. Сашка хорошо знал, что угроза бабки — только на словах, она все равно возьмет его с собой, поведет на кладбище, долго будет стоять у могилы сына Виктора, вытирая слезы на морщинистых щеках, и шептать сухими губами молитву: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Виктора и прости ему все прогрешения вольные и невольные, и даруй ему Царство Небесное». И всегда там, на кладбище, бабка напомнит Сашке про далекую реку Волгу, переправляясь через которую погиб его раненый отец. И Сашка твердо будет обещать, правда, пока еще самому себе, построить через Волгу, на том месте, где погиб отец, большой мост, и такой прочный, что не сможет его уничтожить даже самая большая немецкая бомба. — Когда же ты его построишь? — смеясь, как-то спросил его дед. — А вот только закончу первый класс, — обещал внук и гордо объявлял: — В школе всему учат, и как мосты строить… — Ну-ну, — согласился Афанасий Фомич, — только учиться надо, как советуют учителя, прилежно… — Это как — прилежно? — не понял Сашка. — Ну, на отлично, стало быть! — заверил дед. Для назидания водил его Афанасий Фомич и на красное поле. Но было оно не красным, а алым — на нем колхозники сеяли мак и он так, радуя глаз, буйно и красиво цвел. Тогда еще не знали молодые ребята, что маковыми зернышками можно было одурманить себя до низложения риз, не выпрашивая у взрослых ни самогонки, ни денег на покупку в сельмаге «коленвала» (так называлась водка с наклейкой в виде коленвала). С грустью смотрел Саша на ласточкино гнездо под стрехой хаты. Не стало певуний. Еще вчера вечером с криком носились ласточата, а утром словно ветром их сдуло. — Улетели туда, где, сказывают, всегда тепло бывает, — объяснила ему бабушка Анисья Никоновна. — Прилетят, — заверил расстроенного внука Афанасий Фомич, — так каждый год бывает — осенью улетают, а весной возвращаются… И что ведь интересно, находят дорогу и свое прошлогоднее гнездо… Подлепят немножко, подремонтируют и чирикают там… А вот завтра, Сашка, мы с тобой пойдем в школу… Бабушка сшила ему из старого полотна сумку с тесемкой, чтобы сумку-то легче носить через плечо, нашли старый букварь с несколькими вырванными страницами в конце книги, дед достал тетрадку в клеточку. — А в линейку пока нигде нет, может, в школе дадут, — сказал Афанасий Фомич, — для чистописания нужна бы с линейкой… Отец твой Александр красиво выводил буквы, учителя не раз хвалили… Ты тоже старайся, будь, как отец… С утра к школе потянулись люди. Старшеклассники бежали сами, а малышей вели родители с такими радостными, светлыми лицами, как будто впервые узнали и воочию увидели, что такое счастье. Видя, с каким удовольствием ведут родители малышей, пошли к школе и просто свободные от работы колхозники. Да и сам председатель колхоза Прокофий Дорофеевич Конюхов был здесь, не говоря уж о Варваре: она хлопотала здесь полноправной хозяйкой. Пришли старики и комсомольцы. Не усидели дома и уже пенсионерка учительница Антонина Владимировна Нечаева, и Стефан Иванович Черменев. — Вчера весь вечер рылся в разном барахлишке, еле нашел, — показал он какую-то бумагу Антонине Владимировне, — вот, в целости… И мыши не погрызли!.. Мне уже пятьдесят пять лет, а я все берегу… Это свидетельство от уездного отделения епархиального училищного совета, что я, сын крестьянина, успешно окончил курс учения в одноклассной церковно-приходской школе и потому имею право на льготу, установленную пунктом три статьи шестьдесят четыре устава о воинской повинности. … Это вот от 1907 года, октября пятнадцатого дня… И подписи есть: председатель Путилин и члены Ковальский и Нечаева… Это Клавдия Михайловна Нечаева, наша первая учительница, твоя мать, Антонина Владимировна… — О, Господи! — воскликнула Антонина Владимировна, взяла в дрожащие руки листок, стала рассматривать подпись своей матери. — Ее подпись… Спасибо, Стефан Иванович, что сохранили свидетельство… Был бы музей в школе… — Будет, — решительно заявила тоже прочитавшая свидетельство Варвара, — обязательно будет… Надо, чтобы память о нашей школе сохранилась надолго… А мои одноклассники, все ребята, на войне головы сложили, а малыши в войну как трудились!.. В сорок третьем году школьники колхоза выработали больше двенадцати тысяч трудодней, это по сорок пять — семьдесят трудодней на ребенка!.. Вот живой свидетель, комсомолец Иван Толстых, — кивнула она в сторону улыбающегося парня. — Работал тогда и я, — сказал он, — и учился… Вы же помните, Антонина Владимировна!.. — Помню, помню… Как же!.. Разве можно забыть!.. — И Петра Никаноровича Мыкова я помню… Все время про поэта Ивана Саввича Никитина нам рассказывал, про какого-то семинариста, и все повторял строчку: «Вырыта заступом яма глубокая…» А дальше не помню… Больше мы зубрили «Под большим шатром голубых небес…» — «Вижу, даль степей расстилается», — вдруг продолжил председатель колхоза и стал рассуждать: — Как все просто и понятно… И это со школьной скамьи вошло в душу, влилось в сердце… Нынче вот первое сентября, день хороший, небо голубое, кое-где облачка белые, как пара заблудших овечек, ну и что?… А «под большим шатром голубых небес» — это что-то уже другое… Вот в чем фокус!.. — И особенно концовка этого стихотворения… — Иван вспомнил свои школьные годы, глаза его загорелись, на щеках вспыхнул румянец, и он, став в лозу оратора, поднял правую руку и стал декламировать:
И во всех концах
Свету белого
Про тебя идет
Слава громкая.
Уж и есть за что,
Русь могучая,
Полюбить тебя,
Назвать матерью,
Стать за честь твою
Против недруга,
За тебя в нужде
Сложить голову!
— Я будто на уроке побывал! — засмеялся потом и заплясал Иван. — И сложили, многие наши мужики и молодые ребята сложили за нее, матушку, головы, — с грустью в голосе сказал Конюхов. — Воевали, воевали, знамя водрузили, а вернулись… — Он оглянулся вокруг, почесал в затылке, махнул рукой: — Теперь хоть другой стих Никитина читай… — И тихо стал читать:
Ни кола, ни двора,
Зипун — весь пожиток…
— И это говорит председатель колхоза, — горько улыбнулась Варвара. — Так вот я и хочу из этого «ни кола, ни двора» поскорее выбраться, — ответил Прокофий Дорофеевич. — Только вот куда ни кинь, всюду клин: того нету, того не предвидится… — И продолжил читать:
Эх, живи, не тужи,
Умрешь — не убыток!
— Ладно, выкарабкаемся, — сказал он наконец решительно и показал рукой на здание школы: — Она… тому свидетель!.. Привел в школу Сашку и Афанасий Фомич. Сашка был опрятно одет, в новую рубашку белую с клеточками по полю, брюки сатиновые, картуз, чуть-чуть великоват, но дед заверил, что это хорошо — картуз на вырост. — Будешь учиться, башка знаниями наполняться, начнет расти и как раз со временем будет под картуз, — полушутливо, полусерьезно сказал он, — не надо будет зря тратиться на новый картуз… — Привет, Александр Александрович! Погладил его по плечу Конюхов. — Похож на отца!.. — Анна Федотовна, принимай еще одного отличника, — позвала Варвара молодую учительницу Гордовскую, а у Сашки спросила: — Я правду сказала, отличника?… Будешь учиться на отлично?… — Буду, — гордо ответил Сашка. — Вот и хорошо, вот и славно! Привела в школу Варвара и свою Дашутку, которая по годам еще не доросла до первоклашки, но завидовала и радовалась вместе со всеми мальчиками и девочками, которые пришли в первый класс. Дома во время ужина Варвара вдруг вспомнила о поэте Никитине: «Что Иван говорил про какого-то семинариста?… Где это у Никитина про семинариста?» Порылась в своей небольшой библиотечке — в основном здесь были учебники по разным предметам и для разных классов, подумала отнести все это в школу; там с учебниками плохо. Нашла старое издание произведений Никитина, быстро пролистала стихотворения, дошла до прозы, до «Дневника семинариста», и увидела стихотворение, ее взволновавшее, как и учителя Петра Никаноровича Мыкова, которого она знала и любила. В дневнике этот семинарист Яблочкин сочинил:
Вырыта заступом яма глубокая,
Жизнь невеселая, жизнь одинокая,
Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая,
Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, —
Горько она, моя бедная, шла
И, как степной огонек, замерла.
Далее читать она не стала. Сердце сковала тяжесть. Сколько в деревне теперь таких одиноких и бесприютных матерей и вдов, и все они на ее совести, ведь она и есть теперь… советская власть! И эта тяжкая мысль не дала ей уснуть до третьих петухов, лишь на рассвете она сомкнула веки, но тут уже тетка загремела на кухне рогачами и кочергой и Варвара почувствовала нежное прикосновение к щеке — это Дашутка коснулась ее своими пальчиками. Пришлось вставать. Шло время. Для детей оно ползло, как улитка, — за день они успевали и набегаться, и подраться, и помириться, и искупаться в речке летом, а для пожилых людей, особенно для стариков, оно бежало все быстрее и быстрее. Афанасий Фомич даже в летнюю жару, в Петровку, совал ноги в старые подшитые валенки, выходит за калитку (ворота давно в печке сожгли), садился на завалинку и смотрел на улицу. На работу уже не ходил, немочь одолевала. Не мог он выработать сто двадцать трудодней, как минимум установленных для взрослого мужчины-колхозника. Однако не каждый раз за день работы в колхозе можно было записать целый трудодень; были десятые и сотые трудодня — смотря какой вид работы выполнял. Так иногда и за неделю не получался трудодень! В конце года на эти обильно вымытые потом трудодни давали хлеб, то есть по несколько граммов зерна за трудодень. В последний год Афанасий Фомич получил четвертую часть мешка пшеницы, этот совсем не тяжелый уклунок он перекинул через плечо и принес домой, думая, как распределить это зерно на весь год, до следующей получки. Но Афанасию Фомичу еще везло — он был старый, а колхозника помоложе, если он не вырабатывал минимум трудодней, по указу от 21 февраля 1948 года могли отправить на лесоразработки куда-нибудь в Сибирь на семь лет, и то если он там, по мнению начальства, хорошо работал. И уехать труженик полей и животноводческих ферм по своей воле никуда не мог, не имел права. Удалось вырваться из тисков закона только Татьяне Крайниковой. — Так она уехала с разрешения властей, — обсуждали нагорновцы, — за нею вон какой милиционер приехал… Подполковник!.. — А Салман — серин-мерин?… — Да он-то как сорвался от нас?… — Салман, та скать, татарин, он обошел закон стороной… И ушел он к себе домой, в Татарию, балакают, там Казань — большой город, — рассудил Фрол Денисович Кукин, он много читал и много знал, даже по географии. — Там Салмана не накажут! — заключил он, и ему все поверили. — Может, там и законы другие, — посеял семена сомнения на поле юриспруденции Данила Степанович Росляков. — Нас тут, знацца, всякими налогами душат… Имеешь коровенку или не имеешь, а молока столько-то литров сдай, хоть жену подои (можешь — сливочным маслом, купи где-нибудь это масло, сдай и, знацца, налог выплачен). Кабана откормил, заколол — шкуру государству отнеси… Дерево в огороде стоит — заплати за него. И люди, знацца, из-за того вырубают сады… Нагорное без садов, как голая баба… Улицы насквозь продуваются… Как зимовать будем?… — А бог его знает! — покачал головой Афанасий Фомич… Зато внук его, Сашка, учился в школе на зависть всем. Сочинения писал такие, что их возили даже в райцентр показывать как образец. — И вообще, он во всех школьных делах — затычка, — не без гордости говорил Афанасий Фомич, — весь в отца, в Александра, тот тоже был на все руки мастер, хоть в чистописании, хоть задачи какие решать… Погиб!.. Отмечали очередную годовщину Октябрьской революции. Афанасий Фомич пошел в школу на утренник, посмотреть, как будут выступать дети, и главное, его Сашка. Внук долго учил стихи наизусть. На стене в доме был пришпилен булавками и гвоздиками большой плакат на толстой бумаге. В круге, расположенном в центре плаката, был изображен крупным планом вождь всего народа Иосиф Виссарионович Сталин, а вокруг — лица тысяч людей с еле заметными глазами, носами, ртами. — Как муравьи или пчелы вокруг матки, — чесал под мышкой Афанасий Фомич не потому, что там свербело, а от возбуждения. И под плакатом большими буквами было написано: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» Влюбленными глазами Сашка смотрел на вождя, тоже важно взиравшего на него со стены и будто бы отечески требовавшего учить слова новой песни, заданные Анной Федотовной. — Учи, — наказывал ему и дед и обещал: — Хорошо выучишь, дам денег на кино, еще раз «Клятву» поглядишь… Ради этого как не постараться! На утреннике в школе Сашка одним из первых вышел вперед и под восхищение и одобрение учителей и пришедших в школу родителей звонким голосом прочитал не только слова песни, но и другое стихотворение — его концовка особенно, понравилась и Афанасию Фомичу, и всей аудитории:
Ведь недаром к светлым далям
В золотой счастливый век
Нас ведет товарищ Сталин —
Самый мудрый человек!
Аудиторию заполнили рукоплескания, одобрительные восклицания учителей, а у Афанасия Фомича от гордости сперло в груди. Он пытался что-то вымолвить, но не получилось — лишь промычал нечто нечленораздельное и старым, натруженным и оттого шершавым кулаком со скрюченными пальцами стал вытирать горячие слезы, набежавшие на глаза. Какой внук, какие стихи, какое счастье! Товарищу Сталину обязательно приятно икнется от такого бойкого и звонкого чтения стихов хорошего, говорят, человека — смоленского мужика Мишки Исаковского! Возвращаясь с утренника, весьма довольный Афанасий Фомич уже дома за ужином, степенно облизав деревянную ложку от борща и мельком глянув на образа в святом углу хаты, торжественно объявил: — Санька!.. Я как обещал, так и сделаю: дам тебе денег на «Клятву». Внук недовольно скривил рожу и шмыгнул носом. Киношник сказал, что теперь «Клятву» не привезет. — заявил он. — Как так?! — выставил бороду вперед дед. — А что же он привезет?… — Ах, какую-то свинарку с пастухом, а там войны совсем нет, — разочарованно ответил внук. — Вона как, — пожал плечами дед, — в сельсовет пожалуемся… Не помогут, — зачерпнула полную ложку борща Анисья Никоновна и, сделав трубкой губы, подула на нее. — В район ехать надо… Была бы Москва поближе, тогда бы… — На паровозе, — стукнул кулаком по столу Афанасий Фомич. Александру Званцову шел десятый год, еще три года, и он сможет сказать родной школе: «Прощай!». — Как ты уже вырос! — скрывая радостную улыбку в седых усах и такого же цвета бороде, сказал Афанасий Фомич внуку, плотно приставил его спиной и белобрысой головой к притвору двери на кухню и у самой макушки, послюнявив кончик карандаша, провел очередную черту. — Вот насколько ты вымахал! — восхитился дед. — Скоро меня догонишь!.. Гляди-ка, Аниська!.. — Ты вот нс распинался бы так… Сглазишь ребенка, в свою очередь любуясь внуком и застегивая верхнюю пуговицу на его голубой рубашке, предостерегла Анисья Никоновна. — Размурлыкался тут… — Э-э, ничего ты не понимаешь! сердито отмахнулся дед: баба де бабой и останется. — А ты, Санька, не сильно бегай на переменах по классу, а то вспотеешь и простудишься. — поправил он ту же самую пуговицу. — Дедушка, уже весна, март! — воскликнул Саша, вырываясь из рук Афанасия Фомича. — Ага, весна! Ты знай: мне еще в детстве в голову вдалбливали: настанет марток, надевай двое порток, не то задницу отморозишь, кашлять будешь… Беречься надо… Жизнь продолжалась. Варвара приказала укрепить над сельсоветом новый флаг, вместо старого, истрепанного, изорванного ветрами и сменой погоды. Теперь он был на новом древке, крепкий, красный!.. Бодро провисел зиму, отразив морозы, метели, пургу, нудные обложные дожди с бесконечными низкими кудлатыми тучами, пронизывающие сиверки, и теперь бодро плескался на весеннем ветерке. Набирал силу. укреплял мышцы и колхоз имени «13-го Октября», хотя уже даже в райцентре советовали Конюхову сменить хозяйству название, скажем, назвать колхоз имени Ленина. Прокофий Дорофеевич не соглашался. Поймите меня правильно, — отнекивался он, я не против имени вождя трудящихся всего мира, но колхозов и совхозов с его великим… именем много, а вот наш один-единственный в районе так называется… Да и во всей нашей области такого нс найдешь!.. Да и говорит эта дата, имя это, о том, что наш колхоз родился как раз спустя тринадцать лет после Великой Октябрьской революции… Так что пока я председатель, менять название колхоза не будем, а скинете с должности, тогда как хотите… Тем более что колхоз, когда по сбору зерна, когда по овощеводству, а когда по сдаче хлеба государству, при особом старании правленцев и агентов из райцентра выходил в районе даже на первое место. Да и в стране в целом заметно светлело. Начиная с декабря 1947 года, как только весеннее солнце пригревало землю, из репродукторов доносились радостные московские вести об очередном снижении цен на продуктовые и промышленные товары: цены падали на двадцать, на тридцать, а то и более процентов. Даже автомобиль «Москвич» можно было купить на заработанные деньги, правда, пока не в колхозе, а где-нибудь на заводе. — Ничего, — чесали в затылках нагорновцы, — даст Бог, когда-нибудь и мы, колхозники, будем получать, как рабочие, тогда, глядишь, и «Москвич» по карману нам станет… Сашка бежал в школу по местами выглаженной полозьями, а местами изрытой или копытами коней, или гусеницами проехавшего трактора дороге. Весна днем красна. Вчера в полдень пригрело солнце, и даже снег и льдинки стали таять на дорогах — в лунках появилась вода. Говорили: раз курица смогла напиться воды из копытца, стало быть, пришла весна. А ночью яркие, но очень холодные звезды рассыпали по земле изморозь и застеклили лунки. И Сашке было забавно и смешно на бегу наступать на стеклышки, которые звенели и крошились под ногой. И как раз в этот день, 6 марта 1953 года, из черного тарелочного репродуктора, прикрепленного на столбе у сельсовета, прозвучал голос, сообщивший деревне печальную весть о том, что заболел товарищ Иосиф Виссарионович Сталин. В школе сразу воцарилась тишина, в классах перестали пищать даже беззаботные первоклашки. Анна Федотовна с грустными глазами, прежде чем начать урок и спрашивать о выполнении домашних заданий, поделилась с учениками горем — болезнью вождя. Оказывается, что хвороба не пощадила человека, выкованного из прочнейшей стали (Сашка был уверен, что фамилия Иосифа Виссарионовича неспроста так звучит). Три дня нагорновцы, затаив дыхание и приглушив биение сердец, ожидали вестей из Москвы; мужики часто собирались у сельсовета узнать новость из очередного бюллетеня, поглядывали на репродуктор, как на солнце, скрытое пока затмением, но оно должно выглянуть и, как прежде, засветиться, ярко и на всю планету. А пока мужики, собравшись, больше толковали о наболевшем. И вот оно наступило, роковое 9 марта: Сталин умер. — Дорогие товарищи и друзья! — обрушил репродуктор ливень слов невосполнимой беды и, казалось, непроходящего горя на уши нагорновских мужиков, месивших ногами остатки снега с оттаявшей землей у сельсовета и окаменевших в едином тревожном порыве, ловивших каждый звук, слетавший со столба, ибо в хатах таких говорящих чудо-тарелок массово еще не было. — Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет Министров СССР и Президиум Верховного Совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжелой болезни скончался Председатель Совета Министров Союза ССР и Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин. Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа — Иосифа Виссарионовича Сталина. — Мужики откашливались, моргали носами, даже заядлые курильщики бросали на землю окурки и затаптывали их ногами, чтобы ничто не отвлекало и не мешало слушать. У всех на глазах стояли слезы. У кого слез не было, те не вышли к сельсовету, остались со своими мыслями в хатах. Мысли были разные — сколько людей, столько и мыслей. А репродуктор продолжал: — Весть о кончине товарища Сталина глубокой болью отзовется в сердцах рабочих, колхозников, интеллигентов и всех трудящихся нашей Родины… И отозвалось. Как тут не зарыдать! И рыдали… Рыдали и от жалости по умершему вождю, и от боязни. — Как теперича жить будем, объявят ли в нынешнем году новое снижение цен в магазинах?… — Будет, та скать, снижение, — словно топором отрубил Фрол Денисович Кукин, он больше всех читал книг и, главное, газет, стало быть, больше всех знал и ему верили. — Раз уж оно пошло, то не может, та скать, оборваться… Страна вон как развивается! А теперь скажи мне, председатель, ответь, та скать, на вопрос. Будет ли равностъ? Я читал разные уставы колхозов и по России, и по другим республикам, к примеру, та скать, по Узбекистану… — И что ты там вычитал, Денисович? — хитро прищурил левый глаз Конюхов, сам-то он других уставов не читал и теперь не знал, что ответить этому дотошному Кукину, если он станет сыпать доселе неизвестные ему вопросы. — Вычитал вот что, — вздохнул Кукин и посмотрел на односельчан, в ожидании вытянувших шеи в его сторону, — узбекский кол… колхозник. … Нет, как их там?… Декханин! — вспомнил обрадованный Кукин, показав выщербленные зубы. — Может ли энтот декханин по ихнему уставу иметь в личном подворье несколько верблюдов, про овец, коз и другую живность я, та скать, уж и не говорю… Выходит, что этот декханин может даже в нужник на верблюде поехать, а мы здесь по своему уставу только одну коровенку можем завести, ну и пару овец… Это же, та скать, неправильно, Советский Союз у нас один, и мы, его жители, граждане, та скать, все должны быть равными, что русский, что узбек, что еще кто-либо… Товарищ Сталин, помня войну, за нас, русских, пил свои сто граммов, а в мирное время в колхозах по уставу мы как бы на отшибе… — Так ты что, верблюда иметь захотел? — заметил председатель. — Зачем мне верблюд, Прокофий Дорофеевич!.. Да коли наш мужик работящий, да и баба путялая найдется, да они вместе, без верблюдов, хозяйство под облака, — глянул он вверх, — поднимут!.. И сами будут как сыры в масле кататься, и государству прибыль приносить… А пока по нашему уставу получается: поднимись чуть-чуть на ноги, так тебя тут же под корень, под корень — права не имеешь!.. Товарищ Сталин умер, нынче и заступиться за русского мужика, та скать, некому будет, да?… — Ох, Кукин! — покрутил пальцем у головы председатель. — Ну и философ!.. — Ты, Фролка, дочитаисси, — погрозил Фролу Денисовичу Данила Степанович Росляков, — приедет, знацца, до тебя гэпэу с револьвертом на поясе и кликнет, где тут энтот умница-читака… Кукин по фамилии? И, как ты сам кажешь, он тебя… под корень!.. Как до войны Захарку Тишкова, помнишь?… Он тоже Денисович был, как и ты… Захар Денисович!.. Каркал и накаркал на свою голову… — Помню, — с грустью и даже с болью в голосе ответил Кукин. — Захарку каждый сверчок под печкой, та скать, знает: мало — свои в тюрьму посадили, но и немцы повесили… — Свои по ошибке, — заметил Конюхов, — а немцы за то, что прятал советского летчика. — Да, вот что, Фрол Денисович, в самом деле, откуда ты столько ума-разума набрался — все знаешь?… Про колхозные уставы, к примеру?… — Да ничего я не знаю, председатель, — отмахнулся Кукин, — глупый, та скать, как салманов серин-мерин… Когда наши отступали, у нас ведь все тут побросали… И библиотеки — школьную, сельскую… А я эти книги себе, та скать, почти все загреб, зачем, думаю добру пропадать… А тут немцы!.. Слышу, говорят, фрицы всех русских, у кого найдут советские книги, будут, та скать, под перекладину… Тогда я книги — в ящики и ночью в землю закопал, как в могилу, только крест не поставил: если все обойдется, найду, та скать, и без приметы… Потом уже при немцах, точнее при мадьярах, обвыкся, стал украдкой вытаскивать книги по одной и читать, та скать… А уж когда наши вернулись, — махнул он рукой, — и говорить нечего… Но книжки я эти отвез в школу, нехай дети теперь читают… — Это я знаю, молодец! — похвалил Кукина председатель. — Последнюю недавно в сельсовет отнес, — сознался Фрол Денисович. — Книжка самого Ленина!.. Все понять хотел, да так и не понял… Нет, первое слово — не тяжелое, та скать, разобрал, что-то… материя там… А какая такая материя, ситец или сатин, что штаны шьют, или… — покрутил он головой. — А второе!.. Эмп… эмп… запросто не выговорить!.. Да вот и она не поняла, — кивнул Кукин на Варвару, которая вышла на крыльцо сельсовета. — Варвара Стратоновна, я, та скать, про ту книжку Ленина, что тебе торочил не раз… — Эмпирио-кри-ти-цизм! — весело, даже задорно ответила Варвара. — Вечер посидела допоздна — выучила слово наизусть!. Ясно?… Могу повторить!.. — А это что такое, эмпи… эмпи?… — поинтересовался Конюхов. — А кто ж его знает, — повела плечом Варвара. — Иди у Ленина спроси, ты председатель, тебе он разъяснит, — пошутила она и пошла, перешагивая и легко перепрыгивая через разбуженные мартовскими солнечными лучами говорливые ручейки, бегущие вдоль по широкой деревенской улице.
Возвращение блудного сына
I
Поздно вечером постучали в окно. — Господи! — как всегда, испуганно перекрестилась Анисья Никоновна. — Да кого же это на ночь глядя принесло? — Сашка?! — поднял голову Афанасий Фомич. — Какой Сашка?… Саша в другой комнате спит давно… Аж пузыри от носа отскакивают!.. Саша лежал на своей кровати и сладко посапывал. А старики улеглись на печи: хоть и твердо на кирпичах, подстилка-то тонкая, но кирпичи еще теплые, греют старые бока. — Где-то я слышал присказку, не вспомню, кто говорил, что, мол, до тридцати лет мужика баба греет, после тридцати — стакан самогону, а уж после и печь не греет, — укладываясь перед этим на сон грядущий, пытался рассмешить Анисью Афанасий Фомич, но не рассмешил — она вдруг всхрапнула и заурчала носом. Он сердито хмыкнул, тоже поднял под голову подушку, поправил пальцами усы, которые ему почему-то стали мешать, и повернулся на правый бок. Ночью, уже сонный. Афанасий Фомич все равно переворачивался на спину и принимался разводить такой храп, что тараканы, вышедшие в потемках погулять, похулиганить, особенно под печкой, вновь забивались в свои потаенные места и со страху затыкали лапками уши. Вынести без нервного срыва мощь такого храпа мог не каждый таракан, а только пожилой, закаленный ночным «громом», раскатывающимся откуда-то из-за коменя печки и заполнявшим всю хату. «Грому» помешал робкий стук в окно. Анисья толкнула Афанасия Фомича локтем в бок: — Ты бы слез, поглядел, кто там стучит… — А я только-только улактовался, — упираясь руками в кирпичи, встал, кряхтя, Афанасий Фомич и босиком, в подштаниках и нательной рубахе, подошел к окну. Дуть на стекло не надо было — календарь свидетельствовал, что уже наступило 14марта, окна не замерзали. — Хто там? — хрипло спросил Афанасий Фомич, но ответа не услышал, видел только за стеклом бедное пятно лица, а потом и руку, которой незнакомец махал: дескать, открой хату. Делать нечего: Афанасий прошлепал босыми ногами по холодному полу до порога, но вернулся к лежанке, которая была еще горячей — ее поздно вечером топили, в сумраке нащупал ошметки тапок — они были у него с Анисьей одни на двоих, кто раньше сунет в них ноги, тот и счастливый владелец теплой обуви. В сенях было очень холодно. Афанасий Фомич нащупал руками щеколду, отвернул ее в сторону, к железной задвижке пальцы просто прилипали. Наконец дверь поддалась и, грустно скрипнув, она тоже, видимо, продрогла, отворилась. Афанасий Фомич побежал в хату, откуда потянуло теплом и уютом, а незнакомец сам закрыл за собой дверь и, споткнувшись о выщербленный порог, вошел в дом. — Афанаська, серники на загнетке, кажись, я их там оставила, — послышался с печи голос Анисьи. — Да и вьюшку не забудь задвинуть, а то группку всю выхолодит, — продолжала она подавать команду сверху. Афанасий Фомич зажег керосинку со стеклянным немного закопченным пузырем, поднес ее ближе к лицу незнакома и чуть было не уронил от испуга и волнения лампу на пол: перед ним стоял сват Егор Иванович Гриханов. — Егорка!.. Егор Иванович?! — Я, я, Афанасий… Афанасий Фомич, узнал свата?… — Да как же не узнать, небось, не впервой вижу… Похудал, постарел, а так… Как же не узнать?… Узнал!.. Аниська, слезай-ка и ты с печи… Сват Егор пришел… Ну, ты раздевайся, куфайку вон туда в угол кинь, а я хоть штаны надену, да и рубаху — дюже холодно… — О-хо-хо, кому сват, а кому с печи слезать, — простонала Анисья Никоновна, но опустилась на пол, расцеловалась с Егором Ивановичем, кулаком вытерла набежавшую на глаза слезу, принялась хлопотать: сват пришел из тюрьмы, угощать надо. Спустя несколько минут, они втроем сидели за столом, озаряемые керосинкой, поставленной посреди стола на перевернутой вверх дном железной миске. Появилась кой-какая снедь, Афанасий Фомич мигнул Анисье Никоновне, и та, поняв мужа без слов, полезла в свою кладовую и достала оттуда спрятанную про запас бутылку с мутным самогоном. Афанасий Фомич налил горелку в два граненых стакана. — Ну, за встречу, сваток!.. Разом опрокинули стаканы внутрь себя, похрустели солеными огурцами, пожевали купленный днем в магазине хлеб. Егор глянул вверх и, увидев свисающую на коротком проводе с матицы посреди комнаты лампочку Ильича, покачал головой: — Электричество!.. — Зря висит, — кивнул Афанасий Фомич на лампочку, — раньше хоть чуток красным светом светилась, а теперь совсем перестала… Ага!.. Говорят, гать никудышняя, напор воды слабый, эту самую… динаму не в силах покрутить… А поелику не крутит, откуда же свету быть… Так, без ума луг залили, в болото превратили и теперь ни электричества, ни сена… Бывало стадо коров на луг выгоняли, летом — благодать!.. И молоко было… А нынче и травы не хватает, и у коров вымя меньше, чем у тощей козы, откуда же молоку быть… Но Егор Иванович, казалось, плохо или совсем не слушал Афанасия Фомича, вертел головой, поглядывал на смущенную Анисью Никоновну, которая сразу смекнула, почему забеспокоился сват. Он хоть к тому времени и был уже арестован и отправлен неизвестно куда, на свадьбе дочери Екатерины и Виктора не присутствовал, однако понаслышке знал о свадьбе, писал об этом в письме — одном единственном, которое он написал за все время своей отсидки. — А где же дочка моя, Катя? — наконец не вытерпел Егор Иванович. — И зятя не вижу… — И не пытай, — всплакнула Анисья Никоновна и уголком платка стала вытирать заблестевшие на глазах в тусклом свете керосинки слезы. — Беда, сват, — вместо жены продолжил Афанасий, — Витя умер… — Умер?! — привстал с лавки Егор Иванович и стал креститься. — Да, раны не загноились… А Катя, невестушка наша, с матерью ушла к Лидии Макаровне… — К Лидке?!.. — Но… Говорю же, беда, сват… Твоя Аграфена Макаровна тоже, Царство ей Небесное… Ее тоже Бог взял, а Катя будто бы поехала тебя искать… — Меня?!.. Да куца же она направилась?… Иголку в стоге сена легче отыскать… — Говорили, в этот… как его… в Казахстан… — Казахстан?!.. А моей там и ноги сроду не бывало… Меня в другой стороне гноили… — Расскажи и давай еще по стаканчику… с горя… и что ты жив-здоров вернулся в Нагорное… Выпили еще, молча закусили, и Анисья Никоновна, все еще неслышно плача, ушла в другую комнату, где спал Сашка. — Что рассказывать, сват!.. Судили меня по 58-й статье УК РСФСР, жуткая статья, но разная… Если бы засудили по 58.1а, то наградили бы меня… расстрелом и уже сгнил бы я в земле, но Бог, наверно, подсказал судьям, они сжалились и судили меня по 58.3 статье, однако приговорили все же по 58.2, а это десять лет… С конфискацией имущества… Имущество — Бог с ним, у меня в кармане вошь на аркане… Конфискуй его, ежели хочешь!.. Но сидел бы я, сват, до сих пор там, откуда небо видно в клеточку, и горбатился бы… на коммунизм, да товарищ Сталин пособил — умер вождь… А Ворошилов Климент Ефремович указ «Об амнистии» подписал… Вот я по «ворошиловской» и пришел домой… Но дома — шаром покати, никого!.. — Да, настрадался ты, Егорка, — сочувственно сказал Афанасий Фомич, — нам с неба манка не сыпалась, да и нынче не сыплется, но мы же хоть дома, своих сверчков по вечерам слушаем, а ты, не дай Бог… Я так тебе скажу, пока не пришла теплынь, по настоящему, по-летнему, ты поживи у нас… Сходишь посмотришь свою хатенку, что там подмажешь, что-то подопрешь, стекло какое-то там вставишь, чтобы с лета в ней жить можно было… — Вот спасибо, сват, вот спасибо, — Егор схватил руку Афанасия, крепко пожал. — А я огляжусь, попрошу у людей прощения… — Ты зла никому не делал… — Больше самому себе, но и… Как-никак оккупантам служил!.. Позор!.. Нет, Афанасий Фомич, не жалей меня, я попрошу прощения и стану работать, как вол стану работать… Сидели они за полночь. Осушили бутылку, съели миску соленых огурцов, погоревали — обоим было над чем кручиниться. А утром все Нагорное знало, что Егор Гриханов вернулся, по амнистии отпустили. Люди с ним здоровались, о прошлом никто даже не заикался. Наоборот, говорили, что молодец, вернулся в родные места, все напоминали, что хата его разваливается, но ничего, как-нибудь всем миром помогут отремонтировать: не под открытым небом же пребывать человеку. Бригадир Михаил Васильевич Нефедов посулил «златые горы» — иди только работай. — Ее, этой работы, у нас непочатый край, — сказал бригадир, — хоть в полеводстве, хоть в овощеводстве… Не отвернулся от Егора в правлении колхоза и председатель Прокофий Дорофеевич Конюхов. В сельсовете Варвара Стратоновна Поречина приняла от него документы об освобождении, как и должно быть. И Егор Иванович, живя пока у свата Афанасия Званцова, с радостью пошел на работу. Охотно брался за все, что предлагал ему Михаил Васильевич. Неприятно было Егору Ивановичу, когда вдруг среди мужиков, с которыми он работал, начинался разговор о войне. От этой темы невозможно было увернуться: многие пришли домой с ноющими ранами, еще больше в Нагорном было вдовых женщин, а сколько матерей оплакивали своих сыновей! Любая беседа о войне, любое воспоминание о ней были пыткой для Гриханова. В эти минуты, не упрекая его ни в чем, люди все-таки бросали в его сторону косые взгляды. Тот же бригадир Нефедов, раненный в левую руку выше локтя, жаловался, особенно в непогожие дни, на нестерпимую боль. — Представляешь, Егор, как будто из руки куски мяса кто-то вырывает, — говорил Михаил Васильевич, вовсе не думая и не намекая Гриханову о его послужном списке немцам, но Егору казалось, что бригадир крупнокалиберно метит по нему и… хоть сквозь землю провались. Успокаивал свата Афанасий Фомич. — Это временно, Егор Иванович, все обвыкнется и будет, как надо… — Не знаю, Афанасий Фомич, мне сдается, что такое ко мне будет в Нагорном всегда, до скончания моего веку… А ведь можно и по-другому!.. — Как по-другому?… — Нагорное-то не одно же село на всем белом свете, — сказал Гриханов. — Уеду куда-нибудь, где никто не знает о моем позоре, стану работать, там, глядишь, душа только у меня будет болеть… Мне бы вот о Екатерине разузнать, куда она подалась, Бог ведает!..
— Пришла бы к нам, посоветовалась бы, — пожал в ладони бороду Афанасий Фомич, — а то сорвалась и… ищи ветра в поле. — А поле-то нынче неспокойное, по амнистии сколько из тюрем нехороших людей отпустили!.. Освободились, конечно, и те, кто по мелочи попал за решетку, по оговору, просто из-за какой-нибудь оплошности, но ведь, как я слыхал, и воры в законе вышли на волю, и бандиты… Встречал я в пути разных… Чтобы Господь не свел на дороге с такими… Им изнасильничать или убить человека все равно что плюнуть… Господи, — вдруг Гриханов стал истово креститься на икону Спаса, помещенную среди других образов святых в углу хаты, — помилуй дочь мою Катерину и не дай ей погибнуть! Помилуй ея, Господи, яко немощей есмь! Посрами, Господи, борющего ея беса. Упование мое осени над главою ея… — А я такой молитвы никогда даже не слышал, — с сожалением заметил Афанасий Фомич. — Попади, не дай Бог, в то место, где я бывал, Афанасий Фомич, всему научишься, — с еле заметной усмешкой ответил Егор Иванович, — даже штаны через голову надевать… — Да ну тебя, — отмахнулся Афанасий Фомич, — скажешь тоже… Апрель вовсю распахнул свою зеленую душу. Сооруженную лопатами колхозников дамбу местного Днепрогэса наконец прорвало, и вода с лугов, получив вольную, сбежала по Сосне в Дон, а оттуда прямиком в Черное море. И луга начали зеленеть. Афанасий Фомич выкрутил из-под матицы последнюю лампочку. — Хочешь? — показал ее Егору Ивановичу. — Тебе не понадобилась, а мне она зачем? — пожал плечами Гриханов. — У тебя хата есть и то лампочка не нужна, а у меня и хаты даже нет… Поглядел я на нее вчера и убедился: легче новую халупу построить, чем эту отремонтировать — все сгнило… Остался только огород, но и он бурьяном зарос. С какой стороны ни повернись, а изгой я… Не хотелось мне нахлебничать, да судьба такая… Нет, сват, подамся я куда-нибудь, например, в город, на стройку… Теперь после войны строят много, руки везде нужны… Прежде всего Гриханов решил поехать или пешком пойти — около двадцати километров осилить можно, поискать там прибежища, а ничего не будет — дальше там Острогожск, затем Лиски и… Воронеж. Вот там наверняка работа найдется. Город во время войны очень сильно пострадал, наполовину был занят немцами, а точнее мадьярами. Вспомнил их Егор Иванович и всего его встряхнуло. В Нагорном от них мало пострадали, а в других местах… Эсэсовские отряды так не лютовали над мирным населением, как мадьяры. Заподозрив кого-нибудь в связи с партизанами, расстреливали всю семью, не жалея ни стариков, ни детей. И даже рассказы о зверствах этих нелюдей Гриханов волей-неволей воспринимал как обвинение его самого, ведь он был тогда на их стороне. — Завтра в Алексеевку пойду, — сказал он в обед Афанасию Фомичу и Анисье Никоновне. — В Алексеевку?… Это хорошо, — кивнул головой Петр Дмитриевич Красильников, старожил Нагорного. Сколько ему было лет, ни сам он, ни соседи не знали, хотя высчитать было совсем не трудно. Петр Дмитриевич с уверенностью говорил, что в школу он пошел, когда ему исполнилось десять лет, а это случилось в 1893 году, стало быть, в 1953 году ему было семьдесят лет. — Учили меня уму-разуму тогда в школе поп Михаил, отчества не помню, Мамонтов и дьякон Дмитрий Олегов… Больше закону Божьему учили… А еще читать, писать и арифметике. — Память у Петра Дмитриевича была очень цепкая, он много знал из жизни родного села и теперь без всякого приглашения ходил по домам знакомых односельчан и рассказывал, рассказывал… Его уважали, всегда радушно встречали, слушали. — Да что ж я про Алексеевку… Жил там когда-то крепостной в одного графа… у Шереметьева, кажется… Звали того крепостного Данилкой… Данила Семенович Бокарев!.. Вот!.. Придумал он из подсолнуха масло выдавливать, и тогда-то построили в Алексеевке маслобойню, или, как теперь кажут, эфирный завод, так что ты, Егор Иванович, иди прямо на этот завод, там рабочие всегда нужны… — Попробую, — согласился Гриханов, смахивая с лица утиркой капельки пота — на дворе стоял жаркий июнь. — А не понравится — возвратишься, — продолжал старожил Красильников, — на моей памяти Иванка Черных и Васька Савощенков аж в Сибирь за удачей уезжали и вернулись… Хорошо там, где нас нету, так-то… А ты попытай счастья в Алексеевке, может, тебе повезет… Целый день Егор Гриханов искал в Алексеевке это «счастье», но его нигде не было. На заводе сказали: места нет, строительства в городе было много но, жаждущие труда его руки: никому оказались не нужны. Уставший и голодный, во второй половине дня он решил пойти на железнодорожный вокзал: там часто бывают автомашины из Красноконска, может, удастся сговориться с каким-нибудь нежадным водителем и добраться до Нагорного. Пешком идти уже не было никаких сил. Зал ожидания — небольшой, и людей в нем почти нет, места захватывать не нужно было, и Гриханов уселся недалеко от окна, откинулся на высокую деревянную спинку кресла и закрыл глаза. Мимо станции, сильно громыхая, проходили поезда, груженые и порожняки, лишь один раз за это время ушел местный поезд на Харьков, а на Лиски — готовился, об этом можно было судить по пассажирам, которые накапливались в зале. Егор Иванович уже начал было дремать, как его вдруг бесцеремонно растолкали. — Вставай, — строго приказала женщина в форме железнодорожницы, — ишь рассопелся… Дома спать надо!.. — Да, я… — испуганно произнес Егор Иванович и вскочил на ноги. — Санитарный инспектор сейчас сюда заглянет, а тут… срач! — покрутила головой женщина. Но она опоздала. Врач, если можно было его так назвать, уже зашел в зал. Нет, он не стал воротить нос, как это с презрением делала женщина, очевидно, дежурная по станции, он только почему-то поглядел в окно, затем повернул голову и случайно его взгляд упал на Гриханова. Видимо, жалкий вид Егора Ивановича затронул его. — Поезд ждете? — спросил инспектор. — Да нет, — пожал плечами Егор Иванович, — просто хотел отдохнуть и нечаянно задремал… — Нечаянно?… — Ага. — Понятно, — бросил инспектор, повернулся, сделал несколько шагов к двери зала, но вдруг остановился и вновь посмотрел на Гриханова. — Алексеевский?… — Из Нагорного я… — Ах, из Нагорного!.. Это где?… Да-да вспомнил, за Ильинкой, туда, в сторону Красноконска… Ну-ка, выйдем на свежий воздух… — Шлепай, шлепай, — толкнула Гриханова в спину женщина. — Раззява из Нагорного!.. На перроне пахло мазутом и углем, как обычно на железнодорожных станциях. Инспектор был по годам или скорее на вид старше Гриханова — худощавый, черноволосый, с небольшими усиками под горбатым носом, одет прилично, старая, но добротная одежда: серый костюм, белая в черную полосочку рубашка, светлый галстук, сдвинутый набок, и на голове соломенная шляпа. Разговорились. Инспектора звали Вениамином Сергеевичем Шапошниковым, работал он в санитарной службе Юго-Восточной железной дороги. Гриханов, сам не зная почему, как-то проникся доверием к незнакомому человеку и, ничего не скрывая, подробно рассказал про себя. — Хотел в Алексеевке найти работу, но… Даже на маслобойном заводе ничего не нашлось, — с грустью закончил свою биографию Егор Иванович. — На эфирном заводе, понимаю… Порядочный человек от собственной совести нигде не спрячется, да и не станет он этого делать, — сказал Шапошников, подумал несколько секунд, а потом вдруг почти воскликнул: — Как это нет работы?… В Алексеевке нет места, где бы можно было приложить свой труд?… А железная дорога — шпалы таскать, рельсы укладывать, доделывать то, что не доделали пленные мордатые немцы?… Да, упитанные, с красными мордами, мы тут с голодухи пухли, а их кормили как на убой… Отпустили фрицев, уехали восвояси, а зря… Но ладно, не о них теперь речь, пойдем к инженеру Сычеву Валерию Степановичу, он жаловался мне на нехватку чернорабочих… Ты согласен? — Даже не спрашивайте, Вениамин Сергеевич!.. — Я тоже так думаю… А ты один? — спросил Шапошников, когда они шли к вагону, где располагался штаб инженера Сычева. — Жена умерла, а дочь Екатерина, не знаю, говорят, ушла меня разыскивать. … Глупая девчонка!.. — Любящая отца! — поправил Гриханова Вениамин Сергеевич. — У меня две дочки — Юля и Серафима, близнятки… Любят меня, о-о!.. И учатся только на отлично!.. Собираются в Воронежский университет поступать…. Юля — знаток русской литературы!.. Инженер Сычов встретил их с радостью: ему очень нужны были рабочие. Гриханова он принял без раздумья, ведь привел его к нему не кто иной, а сам начальник санитарной службы местного отделения Вениамин Шапошников! Так Егор Иванович и определился с новой работой. Он еще побывал в Нагорном, поблагодарил свата Афанасия Фомича и сваху Анисью Никоновну за гостеприимство, обещал непременно наведывать их по выходным дням, потрепал белобрысые волосы на голове Сашки и ушел. Старики Званцовы даже пожалели об этом — стало скучно и даже как-то неуютно в хате. — Да и ездил бы из Нагорного в эту Алексеевку, — погладил свою бороду Афанасий Фомич, которая, как заметила Анисья Никоновна, становилась все больше если не белой, но сероватой: появилось много седых волосинок. — Что ж, он должен вставать ни свет ни заря и бежать за двадцать верст? — сказала она мужу. — Ты в уме своем?… — Ну, не каждый день, — сердито возразил Афанасий Фомич, — а опосля воскресенья, выходного, стало быть, по понедельникам, а в пятницу вечером — опять домой, к нам, значит. — Это ему виднее… — Так и я же про то, а ты все свое, свое, сама с умом меньше, чем у курицы! — еще долго бурчал старик.
II
Не считал Егор Иванович, сколько времени он проработал в Алексеевке: укладывал шпалы, научился ввинчивать в них болты-скрепы, которыми крепились рельсы к шпалам. Не знал он, что в Нагорное пришла Екатерина. Сколько радости принесла она свекрови Анисье Никоновне и свекру Афанасию Фомичу! Словно солнышко выглянуло из-за тяжелых свинцовых туч и озарило не только двор Званцовых, но, казалось, и все село. Потянулись к хате Афанасия Фомича односельчане: мужики — не столько расспросить Екатерину, где она теперь проживает, как мается после смерти Виктора, сколько в надежде по такому важному случаю получить долю спиртного, которого у Фомича, наверняка, в запасе еще сохранилось, а бабы, известно дело, — гуртом погоревать и вволю поголосить (а в Нагорном издавна были мастерицы поголосить) по умершей Аграфене Макаровне, матери Екатерины, и просто поглядеть на сиротинушку, молодую вдову Екатерину Егоровну. Пришел во двор Званцова и Михаил Васильевич Нефедов, поздоровался и сразу Екатерине — задание. — Раз уж и ты возвратилась в родной колхоз, кстати, вернется сюда и твой отец, стало быть, нас, что ни кажи, а прибыло, — заявил он. — Ты, Екатерина Егоровна, труженица хорошая, это мы все знаем… Правда же? — окинул он взглядом собравшихся и, услышав дружное одобрение его словам, продолжал: — Так что можешь завтра выходить на работу… — Здравствуй! — звонко рассмеялась Катя. — Дай хоть отца увидеть, поговорить с ним, столько не виделись!.. — Так ты что, целую неделю будешь с ним мурлыкать? — удивился бригадир. — Нам он уже все и давно рассказал… Пришел по амнистии… Советская власть — она суровая власть, но и отходчивая, всегда может простить человека, особливо если он в чем-то ошибался… Так-то?… Я тоже такой!.. — Как советская власть?… — Ага!.. Вылеплен из советского теста!.. — А печку водой заливать — это по-советски?… Позавчера ворвался ко мне на кухню, хвать ведро с водой и бух ее прямо в печь… — Надо в сельсовет пойти, Варваре Стратоновне пожаловаться, — зашумели женщины. — До Конюхова идти нечего, он заодно с бригадиром… — А вы вставайте пораньше, чтобы до работы успеть печь истопить, завтрак и обед изготовить… А то дрыхнете, — погрозил Нефедов женщинам. — Завтра с утра снова пройдусь по хатам… — Пройдись, но мимо моей хаты, а зайдешь — застрелю! — Из чего, из коромысла? — хихикнул бригадир. И двор Званцова огласился дружным смехом. В тот же день под вечер Екатерина пошла в сельсовет. Торжество встречи, восклицания вырвались из распахнутых окон сельсовета, перепугав воробьев, которые вмиг разлетелись с жидких кустиков, томящихся от жары под окнами, и даже красный флаг, поднятый над крыльцом, вздрогнул. Подруги крепко обнялись, расцеловались. «Она уже не Поречина, — предупредил Екатерину Афанасий Фомич, — она уже Лесникова, вышла замуж за Кузьму Васильевича». — У тебя кабинет — как у какого-нибудь министра! — перекидывая свои взгляды то на Варвару, то на ее рабочий стол и касаясь пальцами телефона, восхищалась Екатерина. — А как же! — засмеялась Варвара. — Я и есть министр!.. В Нагорном я больше, чем министр!.. Власть!.. Да не какая-нибудь там, а советская!.. Вот он, мой вождь, — показала она сначала на портрет Маленкова, а потом перевела взгляд на портрет Ворошилова. — Ошиблась я: не Георгий Максимилианович, а Климент Ефремович, он же Председатель Президиума Верховного Совета СССР… — Но и о Маленкове люди ныне говорят только хорошо, — заметила Катя. — При нем колхозники мешками хлеб повезли по своим домам, такого никогда не бывало… Что такое двадцать граммов на трудодень!.. А тут ешь — не хочу?… — Верно, деревня наконец-то вздохнула… Мне это виднее по налогам: заплатил сорок рублей за сорок соток и вся недолга, никаких больше забот… Но Климент Ворошилов… Ишь, красавец какой!.. — И первый маршал в бой нас поведет! — запела Катя. — Или в «Полюшке-поле»… — подхватила Варвара и тоже запела:
С нами Сталин родной,
И железной рукой
Нас к победе ведет Ворошилов.
— Пели мы и такое, — согласно кивнула головой Катя и тихо, оглянувшись на дверь, — а помнишь, как мы Есенина читали?…
Все сильней и крепче
Ветер синь-студеный,
С нами храбрый Ворошилов
И удалой Буденный!
— Помню, — задумалась Варвара, — только почему запрещали Сережку — не понимаю! — Так о нем и теперь только шепотом… — Но почему?! — воскликнула Варвара и вдруг испуганно ладонью закрыла рот, а потом махнула рукой. — Ой, забыла, о чем я… Да, про мужиков, особенно любящих заглядывать в бутылку… Они, кто не успеет скрыться с глаз, коврами передо мной стелются, правда, не персидскими, а нашими домотканными дерюжками… Скоро я этот министерский хомут надену на шею Кузьме, она у него потолще моей… — Мужа хочешь обидеть?… — Лесников не обидится, а посочувствует мне… Да я уже и в райисполкоме клинья забила!.. Там, видя мои затруднения, — провела Варвара ладонью по своему уже заметно выпуклому животу, — согласны… Вот только пусть, мол, население проголосует… А население единогласно будет «за!», многим я помогала чем могла: кому крышу починить, кому на огородах пособить, а больше всех рады будут избавиться от меня мужики, у каких я как мозоль на пятке — ходу не даю… к самогону… Да, Катя, — после небольшой паузы вспомнила Варвара, — остались мы в Нагорном две подружки — ты да я, я да ты, все девки разлетелись по сторонам, как ласточки, и лепят под разными стрехами уютные гнездышки… А кое у какой уже и птенцы пищат, розовые клювики раскрыли, просят: мама, мама, поймай мне мошку!.. — А ты скоро опростишься?… — Хотелось бы побыстрее… А чего ему там нежиться, — вновь погладила она свой живот, — давай, Кузьмич, выходи наружу! — Она звонко рассмеялась и добавила: — Или Кузьминишна… Но, кажется, Кузьмич — очень уж бойкий, больно толкается то ли ножками, то ли лбом, может, у него лоб, как у Ленина?… А что, глядишь, рожу какую-нибудь знаменитость — мир ахнет!.. Да мне и носить эту тяжесть некогда, дел много… Профессия у тебя такая, Варя… — Я — женщина!.. А профессия женщины — рожать!.. Да-да, не улыбайся!.. Рожать — дело государственное!.. Сколько людей забрала у нас война? Миллионы!.. Восполнить их надо? Надо!.. Стране нужны правители, строители, ученые, учители, военные, ну, гам, пехотинцы, летчики, моряки… Опять же маршалы, — подняла она глаза на портрет Ворошилова. колхозники тоже нужны… А кто их восполнит? Женщины!.. В муках, с криком, но восполнят!.. — Но с мужиками!.. — С помощью мужиков! — захохотала Варвара. — А вот Пашу… — вдруг сменила веселый тон на грустный Екатерина. — Савощенкову?… Да-а… — в тон подруге ответила Варвара. — Пашу не восполнишь… За всех нас, за весь наш класс, сложила Пашенька свою головушку… Ходила я в школу, попросила, чтобы там нашли подходящее место, где поместили бы портрет Паши, хоть в живых ее нет, но дух ее, память о ней — в школе!.. Детвора часто играет в надуманных «героев», а Паша не надуманная, где-то там Зоя Космодемьянская, а у нас Паша Савощенкова!.. И Виктор твой — герой Прохоровского сражения, да и другие наши ребята… Их место в школе, пусть и не за партами, но в портретах. — В этот момент раздался несильный стук в дверь. — О! — подняла палец вверх Варвара. — Это мой Кузя… Один стук в дверь — этого его сигнал… Да входи уже! — позвала она, и в кабинет вошел Кузьма Лесников. — Полюбуйся, Катя, вот он, мой кавалер двух звезд!.. Пока еще не золотых! — вновь засмеялась Варвара. — Катя меня знает, как и я ее, — отмахнулся Кузьма, а ей поклонился: — Привет, Екатерина Егоровна!.. Молодчина, что вернулась в Нагорное… — Услышала я, что отец пришел, вот и прибежала… — Надысь, бабы, сидя на землянке, балакали, будто ты… — начал было Кузьма. — Не будто, Кузьма Васильевич, а правда, — прервала его Екатерина, — радио землянки верно сообщило: поехала было я искать отца, да только где найдешь иголку в стоге сена! Возвратилась, а теперь слышу — отец в Нагорном!.. Вот и пришла… — А он в Алексеевке!.. — Алексеевка недалеко, найду… Передадут ему обо мне, он сам приедет. … — Алексеевка близко через монастырь видна, — сказал Кузьма Васильевич, имея в виду обширный луг, на окраине которого в далекую с зарину находился православный монастырь, где бил родниковый ключ и где давным-давно обнаружили в воде икону Тихвинской Божьей Матери, видимо, оставшуюся от обители, разоренной очередным нашествием крымских татар. Через Нагорное проходила Кальмиусская сакма, по которой обычно татары нападали на южные рубежи Московского государства. — На лугу стояла вода, — продолжал Кузьма, — а ныне опять там травка зеленеет… Вода сошла, плотину размыла и поминай, как звали… Разве можно было лопатами плотину насыпать и ногами утаптывать… — Кузьма, ты опять за свое, — сдвинув брови на переносице, упрекнула мужа Варвара. — Твое ли это дело?… — А чье же, Варя!.. Деньги-то из казны и нашего колхоза, нищего, как старец, что на церковной паперти с протянутой рукой сидит… Это только в твоей любимой книжке здорово получается… Она читает роман Бабаевского «Кавалер золотой звезды», — обращаясь к Екатерине, пояснил Лесников, — там фронтовик, Герой Советского Союза Тутаринов, межколхозную электростанцию соорудил… — Сергей Тутаринов, — напомнила Варвара мужу, — а не просто Тутаринов, еще он и Ирину любил… — И за это писателю Бабаевскому… — Семену Петровичу, — опять поправила Варвара. — Пусть и Семену Петровичу… Сталинскую премию дали, — усмехнулся Лесников. — Тебе хоть бы капельку от этой премии, — пыталась уколоть мужа Варвара, — мы бы сразу колхоз на самый верх подняли!.. — Я пирушку бы устроил! — рассмеялся Кузьма. — Я на весь крещеный мир приготовила бы пир… — тоже весело вспомнила Пушкина Екатерина. — Не-ет! — задористо смеясь, отмахнулась Варвара. — Я для батюшки Кузьмы родила б богатыря!.. И рожу, обязательно рожу, — кивнула она на мужа, — пусть готовится к встрече с Гвидоном… этот батька Черномор Нагорновский!.. — Да, спросить забываю, как твоя Дашутка? — О, Дашутка уже в третьем классе… Еще семь лет — и невеста! Сначала в кузове попутной полуторки, направлявшейся в Красноконск, затем пешком — Егор Иванович не шел, а летел в Нагорное. О Екатерине ему сообщили на алексеевском рынке. Дочь была последней его зацепкой за жизнь, без нее его существование было бессмысленным. Он работал на железной дороге, тяжело, порой недоедал, отчего и сил было мало, ютился в съемном небольшом уголке старого частного дома. Весть о появлении в Нагорном Екатерины вернула его к мысли о возможности и необходимости жить и трудиться. Вон оно. Нагорновское родное село, белостенные хаты, вокруг которых уже начинали появляться молодые сады; времена, когда за каждый кустик на огороде надо было платить налог, прошли. Несколько улиц ровными рядами спускались вниз к Тихоструйке, а на самом возвышенном месте, на краю села, красовалась каменная церковь. Издали она казалась гордым белым лебедем над многочисленными строениями. Защемило сердце у Егора Ивановича — неразумным поступком во время войны он многое потерял, прежде всего самого себя… Екатерина кинулась ему навстречу, повисла на нем, ухватившись за отцовскую шею, расплакалась. Прослезился и Егор Иванович, рукавом рубахи стал вытирать свои плохо выбритые влажные щеки. — Я уж думал… не увижу… т-тебя. — захлебывался он словами и нежно черствой рукой гладил дочь по голове. — А ты… м-меня искала, да?… — Искала… Как маму похоронила, так сразу и пошла… — И где же ты была?… — Недалеко уехала… Подумала: где тебя искать?… Страна большая, осужденных много. Я и вернулась назад… А теперь вот услышала, что тебя по амнистии отпустили… — Из заключения отпустили, дочка, а вот от совести… — приложил он ладонь к груди, — не отпускает, хоть никто и не держит… Званцовы встретили Егора Ивановича, как всегда, дружелюбно, как-никак сват он, предложили не спешить возвращаться в Алексеевку, а пожить у них. — В колхоз пойдешь, — сказал Афанасий Фомич, — обвыкнешь и среди людей выровняешься, свой же, нагорновский… На кладбище и деды, и бабки твои лежат, им тоже за тебя, небось, больно… Вечером заглянул бригадир Нефедов, выпил половину граненого стакана крепкого самогону, тайно выгнанного из сахарной свеклы соседями, и сказал Гриханову: — Завтра можешь приступать к работе, чего в Алексеевку тащиться!.. Егор Иванович бригадиру сказал «спасибо», а у самого на уме было другое: не мог он оставаться в Нагорном, да и на новом месте все начинало налаживаться. Об этом он, выйдя с дочерью на крыльцо и усевшись на ступеньке, долго и подробно ей рассказывал. И решили начинать жизнь сначала. Место другое, а люди везде одинаковые: есть хорошие, как Шапошников и Сычев, есть похуже — в семье, как говорится, не без урода, но не с них следует пример брать. Вечером Екатерина, приказав отцу оставаться дома, тем более что он уже находился под хмельком, одна пошла на кладбище, постояла над холмиком, под которым покоился ее Виктор, поплакала, вздрагивая всем телом, пошла к церкви, помолилась на нее и тихо вернулась во двор Званцовых, хотя это был ее двор и ее дом. А на следующий день чуть свет отец и дочь, к удивлению и вящему неудовольствию Афанасия Фомича и Анисьи Никоновны, а потом и к большому разочарованию бригадира — все-таки четырех рук лишился колхоз, — покинули Нагорное. Попрощались навсегда. Узнав об этом, загрустила и Варвара — ей так много хотелось еще рассказать подруге. — Зря ушла, — укалывая вилкой прямо на сковородке жареную румяную картошку, сказал Кузьма Васильевич Лесников. — Ей видней, — ответила Варвара. — Как-нибудь буду в Алексеевке, найду ее… — Найдешь, — муркнул Кузьма, меньше всего думая в эти минуты о Екатерине и ее отце. У него были свои заботы. Сегодня он собирался в Красноконск, его ожидала нелегкая беседа в райисполкоме: Варваре все-таки удалось взвалить на плечи мужа-фронтовика груз обязанностей председателя Нагорновского сельсовета. — Ты звезды Славы на груди имеешь, к тебе прислушаются, — уговаривала его Варвара, — а я что — баба и есть баба! О том, что односельчане потом дружно проголосуют за него, у Кузьмы Васильевича сомнений не было: поднимая руку, каждый будет думать — плохо жить без забот, а с заботами еще хуже. — Знаю я их, — выставлял Кузьма перед Варварой свою оценку односельчанам. — А пока, еще не утонувший в сельсоветских заботах и дрязгах, пройдусь, как написал Сережка Есенин, «по белым кудрям дня», подышу воздухом свободы: когда полностью впрягусь в телеги успехов и «досадных промахов» сельсовета, не до свободы будет… — Так вот, иди к мужикам, потолкуй с ними, совсем они разленились, война — дело страшное, тяжкое, но работать их отучила, — посоветовала Варвара. — И вообще, входи в курс, все равно тебе председательского ярма не миновать… — Да это я чувствую всеми фибрами души своей, — признался Лесников, — на меня все смотрят и в райкоме, и райисполкоме, и здесь, в колхозе… Ладно уж!.. С этой мыслью он окунулся поглубже в жизнь Нагорного, и в тот же день разнимал драчунов Назарку и Гераську по прозвищу Америка (из-за частого повторения им этого слова). Стоят перед ним, показывают синяки на физиономиях и жалуются друг на друга. Оба, конечно же, после добрых посиделок за бутылкой самогона. — Да нет, вместе мы ни капли, — отнекивается тяжеловес Гераська, — буду я с ним пить!.. — А я что, желаю с ним самогониться, что ли?… Тоже мне Америка!.. — Ну, рассказывай, Назарка, как было, с чего началось, — неохотно спросил Кузьма Васильевич, широко зевая от скуки. — Как с чего?… А ни с чего, стою, курю молча, воздух не порчу ни на одну молекулу, — оправдывается Назарка, — весь дым в себя, вот так! — И шумно потянул в себя воздух носом. — А как же, я такой!.. Жаль, председатель, что ты не изобрел аппарат, чтобы им… молекулы можно было бы считать, а то бы убедился… Ну, стою я этак, дымлю, никого — ничего, комара не обижаю… И тут вот он, Америка, с ядреными кулачищами на меня прет, если бы по виску таким кулачищем — хрясь и… все, капут бы, но я отскочил, война научила… Зверь, Гераська, зверь, коли нажрется самодуру, ага… И баба от него света белого не видит — как пришел с войны, так и бесится, арестуй, председатель, его и в каталажку дней на… Сам решай, на сколько дней… Но чтобы подольше!.. — Я пошутить хотел, — оправдывался Гераська, — вижу, стоит энтот хмырь, ну я и… постращал… Ей-богу!.. — Я вот тебе постращаю! — неохотно погрозил Кузьма Васильевич — с войны он пришел младшим лейтенантом и поэтому был командиром для бывших рядовых. — Вот позвоню в милицию, приедут, арестуют, за… за хулиганство, — снова широко зевнул он. — Нехай арестуют, пожалуйста, кали виноват, — потребовал Гераська, — завтра в степь ехать, так лучше я уж в твоем или ихнем чулане отсижусь… С тараканами и блохами побеседую, эта ребятня с полуслова все понимает, под ноготь — и вся Америка… — Тьфу! — сплюнул себе под ноги Кузьма Васильевич, сердито махнул рукой и пошел, говоря: — Уроды синюшные! Мужики развели руками, им такая концовка не понравилась. — Одну стопочку, Назарка, — проводив глазами Лесникова, с умилением стал просить Гераська. — Одну головку луку на двоих… Во — закусь!.. Ну, мировую, понял?… И вся Америка!.. А, Назарка?… — Да пошел ты… — Вот-вот, всю жизнь меня так… не понимают! — роптал обиженный Гераська и вполголоса хрипло тянул: «… ох, ночка темна-я-а был-а-а…» Лесников, возвращаясь домой, удивился, увидев в окне сельсовета свет. «Не спит Варька», — подумал он, хотел идти домой, но что-то остановило его и он постучал в дверь, которая не была заперта. Дверь скрипнула, и он вошел в помещение. — А! — подняла голову Варвара и рукой отодвинула в сторону бумаги на столе. — Я все сижу… Послезавтра — начало нового учебного года… Я до сих пор помню, как бежала в первый класс… Помню первую свою учительницу, уже старенькую, но добрую, ласковую, звали ее Александра Ивановна Вербицкая… Она была намного старше Антонины Владимировны Нечаевой… — Помню и я, — сказал Лесников и подал Варваре несколько исписанных листков, — все, что увидел, все, что услышал, я записал, Стратоновна. … Она взяла листки, перебрала их в руках, покачала головой и почти прошептала: — Пропасть! — А потом взглянула на Кузьму Васильевича: — А вот «Стратоновна» чтоб я от тебя больше не слышала… — Ну, «Варя» — как-то неприлично, — пожал он плечами. — Можно и «Варя», когда мы наедине, а на людях называй Варварой или товарищ Поречина, но только не Стратоновной, понял?… — Как не понять? Понял!.. Но тогда и «Васильевич» тоже откинь прочь, — почти потребовал он, показывая в улыбке две пары ровных белых зубов. — Кузьма и… и никаких гвоздей! — Вот лозунг наш и солнца! — вспомнила Варвара Маяковского и согласно кивнула головой: — Принимаю. — И произнесла нараспев: — Кузьма-а!.. Кузя-а!.. И вместе весело рассмеялись. Между их чувствами, как между берегами одной реки, внезапно был перекинут пока еще шаткий, раскачивающийся от непредвиденной непогоды и резкого холодного ветерка, но все же мостик взаимопонимания и близости. Жаркий июнь наметал на голубое поле небес много кучевых облаков. С утра бегавшие, словно брошенное стадо овец, по небесной синеве, эти легкие и пушистые облачка незримой силой стали стягиваться в одну тяжелую темно-голубую огромную тучу. Туча увеличивалась, хмурилась и тяжелела, в ее огромном темно-синем царстве было где разгуляться летней грозе. Внезапно темное полотно тучи разрисовали причудливыми огненными узорами молнии, и гром, рокотом напоминая бывшим воинам недавние залпы артиллерийских ударов прошедшей войны, стал невидимыми руками трясти за грудь поле спеющей пшеницы, сотрясать притихшую землю. Первые крупные капли упали на пыльную дорогу, вздрогнули лапчатые листья клена, и вот уже зашумел густой ливень. Туча поила живительной влагой все, что росло и спело на щедрых ладонях поля. Гонимые поднявшимся ветром волны дождя, стеной соединившие небо с землей, вдруг стали редеть, и кто-то невидимый поднял над холками тоже невидимых коней огромную семицветную дугу и помчался в неизведанную даль. Смотрел на эту красоту природы Кузьма Васильевич, и его глаза, видевшие ужасы войны и смерть людей, стали затуманивать слезы — слезы печали о погибших, слезы радости за живых и слезы торжества за все, что он сегодня увидел, что грудью своей заслонил от страшной напасти. И так стало жаль Кузьме Васильевичу тех, кто из безмолвной глубины братских могил не мог теперь увидеть этой первозданной красоты природы! И он не стал, по обычаю, смахивать набежавшие на глаза суровые мужские слезы, ибо они были светлые и чистые в святости своей, и именно такие слезы пролила природа, а потом подарила семь своих ярких цветов радости. И не ливень, не грозу всем своим сердцем, всем своим существом почувствовал Кузьма Васильевич, а свою награду за личные подвиги на войне, за медали, за два ордена солдатской Славы, самую главную награду — жизнь, подаренную ему Богом. И Кузьма Васильевич, воспитанный атеистом, невольно перекрестился на местную церковь, перекрестился, не оглядываясь назад и вокруг себя, как прежде, в страхе — что, дескать, скажут неверующие? Почему же до сей поры стеснялся возложить на себя крест? Так случилось, но правда восторжествовала, жизнь внесла свои коррективы.
И шум сосны, и пули свист
I
В Минске Кривичский пробыл всего лишь полдня. Смотреть-то было нечего: кругом одни развалины и вечно куда-то спешащие люди. Людей много и все были заняты разбором того, что осталось от прежних административных зданий и жилых домов. Прошелся по старой улице Немиге. Она тоже была разрушена, но кое-где еще оставались небольшие бывшие лавочки. До войны вся улица была застроена мастерскими, забегаловками и вдоль нее бежал ручеек — то, что еще оставалось от известной речки Немиги, которая была теперь слита в коллектор и спрятана под землю. Но не полуразрушенные хибарки бывшей какой-нибудь сапожной или ювелирной мастерской, не мутный ручеек привлекли внимание Кривичского, а именно еще не убранные развалины по обеим сторонам улицы. Он представил себе, как по Немиге в тарантасе ехал немецкий прихлебатель, бургомистр Минска Ивановский, как среди белого дня из развалин выбежал бывший участковый уполномоченный Ошмянского райотдела милиции Александр Иванович Каминский, на бегу прыгнул в карету, выстрелом в упор уничтожил предателя и вновь скрылся среди развалин. В каком это месте было? Здесь! А может, там? Да собственно, это и не важно… Главное то, что Минск, да вся Белоруссия, не покорились врагу, мужественно сражались с фашистами… Вот и храм святых Петра и Павла. В нем в годы оккупации немцы устроили театр, в котором играли артисты Кин-Каминский и Владомирский. И потом, улица Немига — это еще и еврейское гетто… Вечером Кривичскому удалось купить билет, и он поехал в Гродно. В плацкартном вагоне было многолюдно и оттого душно. Он примостился у окна, втиснулся как-то в угол между перегородкой купе и стенкой вагона и под равномерный, ритмичный перестук колес даже уснул. Иногда просыпался, разбуженный на стыках громыханием и визжанием колес о рельсы, смотрел в темное окно, не видя там ни одного огонька, и его снова одолевал сон. Окончательно он освободился от дремоты лишь на последней остановке — на железнодорожной станции в Гродно. Вышел на перрон, огляделся вокруг… В поезде от соседей-попутчиков Кривичский узнал, что прямо от вокзала идет главная улица города — улица Ожешко. И еще слышал он, что Элиза Ожешко была писательницей. И уже в вагоне разгорелся спор между пассажирами: одни говорили, что она писательница польская, а другие настаивали, что белорусская… Но Кривичский не читал ни одного ее романа, повести или рассказа, поэтому в спор не включался, а только слушал. Он не спеша пошел по улице Ожешко, надеясь как-то выйти на областное управлении милиции или госбезопасности. И это ему удалось. Язык до Киева доведет и мир не без добрых людей: именно добрые люди подсказали ему, как найти учреждение органов охраны общественного порядка. Там встретили его обычно, даже с явным равнодушием, видимо, привыкли: тогда в Западную Белоруссию посылались работники милиции из всех уголковстраны, даже с Дальнего Востока. И вместе с другими приезжими по направлению НКВД СССР поместили Кривичского в старое, обшарпанное, неуютное помещение с запахом клопов и еще непонятно каких ароматов, пообещав: — Ждите, позовут… Комната небольшая — двенадцать шагов в длину и пять шагов в ширину, с одним окном, и тут же дверь в виде окна на балкон. На двери был приклеен листок, на котором большими печатными буквами написано: «Внимание! Выходить на балкон строго запрещено!» И бесстрашно разгуливали по балкону одни лишь голуби, нахально заглядывая через оконное стекло в комнату: не кинут ли чего вкусного? Если долго не давали, они, померив шажками перила, улетали куда-нибудь в другое место — авось там люди не столь жадные… Кривичский долго стоял у окна, смотрел на пустой балкон, на бегавших по нему голубей, даже махал на них руками: думал, испугаются и улетят, но где там — птицы жадно смотрели на его руки и вертели головами, выпрашивая крошки. Ждал аудиенции Владимир Николаевич целый день, слоняясь по двору, далеко отходить не хотел: а вдруг понадобится, вдруг позовут… Сразу не найдут, подумают: недисциплинированный, а еще партизан! Не вспомнили о нем и вечером. Уже стемнело, и он готов был плюхнуться на твердую железную кровать, как вдруг дверь в комнату скрипнула и на пороге появился незнакомый милиционер, приветливость которого измерялась улыбкой от уха до уха и широко открытыми серыми глазами. Он, лениво оглядывая комнату; с ноткой непонятной досады спросил: — Кто тут Кривой?… Находящиеся в помещении промолчали. Кто уже валялся в постели, поднял голову кто сидел, повернулись лицом к вошедшему, стоял — почесал в затылке. Кривого не нашлось. Послышался смешок и голос: — У нас кривых нет, все прямые… — Может, не Кривой, а Кривичский? — приподнявшись и опершись локтями о постель, спросил Владимир Николаевич. — Кривичский? — переспросил милиционер, подумал и, взяв за козырек, поправил форменную с красной звездочкой фуражку на голове: — Кажись, так… Да, верно, Кривичский, — утвердительно кивнул он, еще больше улыбаясь. — Ты, что ли, Кривичский?… Ежели ты, то за мной… Комната, куда привели Владимира Николаевича, тоже не отличалась изысканностью: голые стены с большим портретом Сталина в форме генералиссимуса, висевшим несколько косо, стол, над которым тускло горела лампочка, несколько стульев. Вдоль одной стены на четырех стульях лежал, тихо похрапывая, человек. Кричевский заметил, что спящий был в зеленом кителе и на плече его был виден погон полковника. Милиционер указал Кричевскому на стул и прошептал: — Садись, полковник… — кивнул он на сильно и со свистом всхрапнувшего и оттого, видимо, проснувшегося человека, — дни и ночи без сна… — Ага, поспишь тут с вами, — как-то несвязно промычал полковник, вставая, зевая и раздвигая стулья, — покоя нет… Нет, — сказал он скорее сам себе, чем кому бы то ни было, — покой мне только снится… И вечный бой! — Он посмотрел сначала на милиционера, потом на Владимира Николаевича. — И во сне — то война, то бандиты… И даже во сне порядочного поляка не увидишь, а все с автоматом в руках… Н-да, такая вот карусель-житуха. — Он сделал два шага к столу, внимательно вглядываясь в лицо Кривичского. — Так бы вот сразу и не узнал, а пригляделся и вижу, есть что-то знакомое в этой роже… Кривичский?… — Так точно, товарищ полковник, — подхватился со стула Владимир Николаевич, — Кривичский… Владимир Николаевич… — Ну, а я Григорий Васильевич Пыко… — Пыко, что-то знакомое мелькнуло в памяти Владимира Николаевича, — Пыко, повторил он. — Пыко, — засмеялся Григорий Васильевич. — Такой уж фамилией меня наградили родители… На Украине пыко — это харя! еще пуще расхохотался полковник. — Вот как врежу в пыко!.. Хотел я поменять это пыко на что-либо более благозвучное, но подумал: зачем же обижать деда и отца… Ладно, пусть буду я Пыком… Нет, Пыкой!.. Тоже не годится!.. Буду я ни тем, ни сем, а просто — Пы-ко!.. Ну, ладно, с фамилиями выяснили, а теперь к делу… Когда меня направили сюда и когда я с головой окунулся в этот кровавый омут, подумал: мне нужны хорошие помощники, причем помощники из партизан… Ну что возьмешь с милиционера, присланного сюда, скажем, с Урала?… Пока он поймет что к чему, пока ума наберется, сколько людей погибнет, да и сам он… Сколько таких парней уже полегло в землю от рук польских националистов — считать нервов и слез не хватит!.. И начал я перебирать в уме, кого бы пригласил к себе на службу… И надо же, в памяти всплыла твоя фамилия, Владимир Кривичский!.. Вспомнил: девушка-связистка тогда в лесу погибла, спасая детей, а тебя ранило и тебя на самолете увезли в тыл… Если вылечили, думаю, то обретается он где-то или близко в республике или далеко от меня, но живой… Ну, помогли мне, поискали тебя и нашли, далеко, но нашли, спасибо им!.. — Я работал в органах госбезопасности… Ездил на родину Прасковьи, рассказал односельчанам о ее героическом поступке… — Это прекрасно!.. Как бы я хотел быть на твоем месте!.. Прасковья!.. Сколько она мне стихов читала… Пушкин, Никитин, Есенин, Блок!.. Я в школе столько о поэзии не узнал, как идя с нею по лесной тропинке… От девушки поэтические строки, как лучи от солнца, исходили… Как жаль Прасковью!.. Пашу… — Савощенкову, — подсказал Владимир Николаевич. — Савощенкову, — повторил полковник. — Вечная ей память!.. Да, товарищ партизан, вечная память в огне войны сгоревшим, а вот… вот мы с тобой вернулись из пекла и работать нам надо и за тех, что не пришли… Может быть, поэтому мне что-то подсказало послать запрос на тебя… Хоть я и не суеверный, но… Словом, садись за стол! — Кривичский быстро сел, полковник положил перед ним листы бумаги. — Чарку бы мне перед тобой поставить, но то будет позже, а пока — читай… Отсюда началось все зло, читай! — стукнул указательным пальцем по столу полковник Пыко. — Не стихи, а суровую прозу… Вот что писал 14 октября 1943 года своему правительству в Лондон польский генерал Тадеуш Бур-Комаровский этой Армии Краевой, ставшей нынче бандитским сборищем. … Читай и поймешь, откуда руки, ноги и рога злодея растут. Кривичский взял в руки лист бумаги и стал читать про себя: «Мы не можем допустить до восстания в то время, когда Германия все еще держит Восточный фронт и защищает нас с той стороны. В данном случае ослабление Германии как раз не в наших интересах. Кроме того, я вижу угрозу в лице России… Чем дальше находится русская армия, тем лучше для нас. Из этого вытекает логическое заключение, что мы не можем вызвать восстание против Германии до тех пор, пока она держит русский фронт, а тем самым и русских вдали от нас. Кроме того, мы должны быть подготовлены к тому, чтобы оказать вооруженное сопротивление русским войскам, выступающим на территорию Польши». — Войскам оказать сопротивление они не смогли, — прокомментировал Пыко прочитанное Владимиром Николаевичем, — и начали действовать из-за угла, как обычные уголовники… Поэтому прочти еще и вот этот документ. — «ЦК КП(б) Белоруссии…», — начал было громко читать Владимир Николаевич, но полковник прервал его. — Читай про себя, мне там каждое слово — нож в сердце… Читай, а мне думать надо… Это было постановление высшего органа коммунистической партии республики «О политической обстановке в Западных областях БССР и мерах борьбы с националистическим подпольем и бандитскими проявлениями». Кривичский внимательно дважды прочитал партийное решение. Положил бумаги на стол, повернул голову к Григорию Васильевичу. — С начала этого года мы выявили и разгромили сорок семь мелких бандитских групп, — сказал Пыко. — Группы маленькие, да творили они зло большое… На столе стопкой — письма наших граждан — не все, а хоть несколько прочти, чтобы в курсе событий быть и… зла подкопить… Да, да, не считай меня этаким свирепым тираном… Оно нужно, это зло!.. Когда враг идет убивать работника местного сельсовета, председателя колхоза, да просто колхозника, милиционера или военного, добром его не остановишь. Но зло поможет остановить убийцу и в конечном счете уничтожить его… Как церковники говорят: и аз воздам!.. Кривичский взял письмо, лежавшее наверху стопки. Развернул, стал читать: «Несмотря на то, что кончилась война, молодежь гибнет сильно, так как Белоруссия была под оккупацией немцев, там было много полицейских, а сейчас образовались целые банды. Нас ходило на них сто семьдесят человек, а вернулось девяносто, остальные погибли. Жизнь моя сейчас опасная…» — Как на фронте! — Владимир Николаевич поднял голову и вопросительно посмотрел на полковника. — Читай, читай, — коротко посоветовал ему Пыко. «У нас сейчас очень опасно ходить, — продолжал читать Кривичский, и письмо в его руках дрожало, — появилась очень большая банда… За день убивают четыре-пять офицеров, но курсантов не трогают. Даже бывают такие дни, что откуда неизвестно бьют из орудий, повреждают железную дорогу…» — Ну, это уж чересчур, чтоб из орудий… — прошептал Кривичский. — У бандитов в лесах схроны, там они могут спрятать не только пушку, а целый танк, — сказал Григорий Васильевич. — Запаслись сволочи, недобитки гитлеровские! — на лице Кривичского выступили капли пота, он вытирал их рукавом и продолжал читать: «У нас ходят банды, как только выйдет кто из расположения части, так и слышишь, что убит или пропал без вести. В нашей роте убили одного ефрейтора, а то слышишь — нет старшины, нет офицера, сержанта…» — А что ж командиры частей? Они разве не думают о сохранении личного состава? — И продолжил: «…активная участница банды Стефания Тубелевич, догнав убегавшую от бандитов молодую девушку, которая работала финансовым агентом, зубами, как волчица, перегрызла ей горло…» — Зверье! — простонал Владимир Николаевич. — «Член националистической банды Армии Краевой Гордон-Лялевская в одном из населенных пунктов заперла в бане семью из пяти человек и живыми сожгла, причем вместе с матерью и грудного ребенка…» — Нет у меня нет больше сил читать эти письма, — отодвинул от себя на столе стопку конвертов Кривичский. — Но это… это невозможно себе представить! — Только в Лидском и Щучинском районах аковцы убили более двухсот пятидесяти партийных и советских работников, офицеров, живыми вернувшихся с фронта, а тут… пуля из-за угла!.. И еще более трех тысяч мирных жителей, — подсказал Григорий Васильевич. — Так где же советская власть? — скрипнул зубами Владимир Николаевич. — А вот почитай этот документ, — Пыко раскрыл перед ним папку, — познакомься… Это пишет первый секретарь Юратишского райкома партии Алексей Александрович Кузнецов в своем письме товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину… — «В своем большинстве, — стал читать Кривичский хорошо слышимым шепотом, — бандиты из местного населения… Есть семьи, где по двое и даже по трое мужчин находятся в банде, а семьи живут преспокойно и они же застращивают крестьян, помогают бандитам. Такие семьи почти все числятся на учете в органах НКВД, но что-либо с ними сделать невозможно…» — Ну, здрасте! — покачал головой Кривичский и продолжил читать: — «Невозможно наказать бандита, если его поймали без оружия, и НКВД подержит, а потом отпускают как уклоняющегося от военной службы… К тому же сотрудники органов НКВД указывали на неэффективную работу прокурорских работников, которые проводили очные ставки бандитов с осведомителями, после чего последних бандиты убивали…» — Я же говорю: нет советской власти! — почти крикнул Кривичский. — Земляка нашего, Феликса Дзержинского, с его железной волей здесь не хватает! — закончил чтение письма Владимир Николаевич. — Да, как это ни странно, но с аковцами мы долго цацкаемся… Из-за этих бандитов с меня начальник областного управления НКВД полковник Петр Яковлевич Горячев уже две шкуры снял и пообещал третью на мне не оставить, если я этих тифозных вшей дустом не выведу из наших лесов, а их, этих нелюдей, в лесах больше, чем сосен… Нужна сила, а нас в отделах по борьбе с бандитизмом раз-два и обчелся, в райотделах по одному человеку! Одна надежда на внутренние войска да на милицию, правда, еще помогают бойцы истребительных батальонов… Вот так и живем, Кривичский! — положил ладонь на стопку писем Пыко и посмотрел на окно, за которым начинало светлеть. — Вот уж и рассвет по улицам города пошел… Ну, значит так, Владимир Николаевич, утром ты познакомишься с одним интересным человеком и получишь все исходные данные… Да, кстати, ты у нас этот… уклонист!.. — Не понял, — запротестовал Кривичский, — я партизан и не забыл еще, как пользоваться автоматом… — И хорошо!.. Но теперь потребуются твои смекалка и хитрость… Думаешь, почему я не даю тебе ночью спать, как это водится у всех добрых людей?… Потому что не могу с тобой днем встретиться, не могу показать тебя… Даже начальник управления полковник Горячев сказал, чтобы я тебя потом тайком ему представил, поэтому ты пока злостный… уклонист. — Начальник ОБЕ улыбнулся и тихо предупредил: — Завелась тут у нас одна микроба… Почему-то бандам, особенно крупным, становятся известны все наши планы по их ликвидации: приезжаем на место, а их и след простыл… Так что имей в виду и этот факт… Микроба маленькая, но вред она приносит очень большой… Я даже не спрашиваю, хочешь ты у нас работать или нет — надо!.. А автомат потом, потом, — широко зевнул полковник и посмотрел на стулья у стены: очень хотелось ему спать. Возвратившись после встречи с начальником ОББ Гродненского областного управления НКВД полковником Пыко в свой душный клоповник, Кривичский, не раздеваясь, упал вниз лицом на постель и сразу же уснул. Спал долго и без сновидений, проснулся к вечеру и увидел сидящего рядом с кроватью незнакомца, который улыбнулся и кивнул ему головой. «Наверно, этот тот самый интересный человек, — подумал Владимир Николаевич, — о котором намекнул мне ночью Григорий Васильевич». — Ну и спал! — теперь уже звонко смеялся незнакомец. — И, что интересно, даже не храпел!.. А?… — Минут шестьсот, — в тон ему ответил Кривичский, вспомнив строчку из «Василия Теркина» Твардовского. Эта поэма пользовалась невероятной популярностью особенно у военных, а партизаны причисляли себя к штатным военным. В комнате кроме них двоих никого не было: то ли всех прибывших в Гродно на службу в органы общественного порядка уже приняли и развели по райотделам милиции, то ли они отправились знакомиться с городом и, главным образом, с горожанками. — Вставайте, Владимир Николаевич, — устало сказал наконец вошедший и оглянулся на дверь. — И давайте знакомиться… Я — Петр Андреевич, по фамилии Стриж… Ну да, городская ласточка, — помахал он руками, словно крыльями, и добавил, видя удивление на лице Кривичского: — Фамилия белорусская, как и твоя. Майор Стриж!.. Работаю в отделе оперативником, ловлю бандитов-иногда удается, иногда нет… — Так и я… — Вместе работать будем… — ответил на возможный вопрос Кривичского Петр Андреевич. — Теперь берите вещи и едем… — Да какие у меня вещи — солдатский вещмешок!.. Ну, раз уж мы коллеги и познакомились, давай на «ты»… — Согласен, — обрадовался майор и назвал: — Володя!.. Владимир!.. — Петр, — засмеялся Кривичский, — Петр Первый!.. Да, у меня товарищ по работе впервые — Петр! Только куда едем, если не секрет?… — На Занеманскую сторону… На улицу Садовую, что недалеко от улицы Лелевеля. Я тебе там уже квартиру подыскал, сговорился о цене… Хозяева — старик и старуха, Станислав Викентьевич и Галина Юзефовна, у тебя отдельная комната: живи — не хочу!.. Я по соседству с ними убежище снимаю, они меня знают, я для них рабочий табачной фабрики, потому здорово и не торговались… Кривичский впервые увидел Неман — широкий, полноводный. Мост через него был пока понтонный. — Говорят, приступают к возведению нового пешеходного и автомобильного моста, а пока спасибо саперам… — словно оправдываясь, что нормального моста еще нет, объяснил майор. Недалеко у берега реки, наверно, у пристани, был пришвартован старый пароход с большими колесами позади. Владимир Николаевич, имея хорошее зрение, даже прочитал название парохода — «Александр Пушкин». — Ходит по Неману это корыто медленно, — заметил Стриж, — когда плывет мимо пляжей, детишки, эти сатанята, цепляются за лопасти колес, поднимаются вверх и опускаются в воду… Их гоняют, опасно же, но с них как с гусей вода… Им это одно удовольствие… Дом оказался небольшим, скорее не городским, а деревенским, с удобствами во дворе, но хозяева — милые, встретили Кривичского радушно. — Андреич плохого постояльца мне не предложит, — с улыбкой глядя на Стрижа, сказал Станислав Викентьевич. — Викентьевич! — развел руками Петр Андреевич. — Вы же меня знаете… Домик небольшой, но аккуратный, из красного кирпича, сложенный еще, как уверяли хозяева, при панской Польше, когда цегла, то есть кирпичи, была намного дешевле, чем теперь, при коммунистах. Задний двор плавно переходил в маленький хорошо ухоженный садик, где весело звенели зеленой листвой несколько яблонь, груш и одна развесистая вишня. Владелец дома и, следовательно, всей усадьбы Станислав Викентьевич был рачительным хозяином, бережно ухаживал за садом, о котором, по его же словам, мечтал всю жизнь и на который заработал, служа жолнером в польской армии. Станислав Викентьевич всегда помнил и даже не однажды хвалился Стрижу, как он вместе с другими отважными жолнерами (в польской армии неотважных жолнеров быть не могло), в двадцатых годах надрал дупу, то есть задницу, советским командирам Тухачевскому и Буденному и тем самым спас честь и независимость Речи Посполитой и даже костел от безбожных большевиков Феликса Дзержинского. За эти несомненные заслуги он, храбрый поручик, и получил в черте города Гродно, хоть и в Занеманье, участок земли и свил здесь свое собственное теплое гнездышко. Теперь обстановка изменилась: потомки Тухачевского и Буденного надрали дупу гитлеровцам, и он, Станислав Викентьевич, дружески относится к Советам, согласен забыть всех советских вождей и даже Дзержинского и готов, как жолнер, верно служить новой власти. Утверждая это, врал он, конечно, затаив ненависть к стране Советов, но жизнь брала свое и приходилось мириться с ней, даже предоставлять на разумных условиях жилье советскому трудящемуся. Кривичскому нравилось съемное жилье: по ночам здесь во дворе и в доме под печкой дружно циркали сверчки, в густом сумраке бесшумно и низко, почти касаясь головы, туда-сюда шмыгали летучие мыши. Тишину в комнате под мерный стук часов-ходиков с подвешенными гирями хозяин дома нередко нарушал мощным храпом, что было слышно даже в комнате постояльца, а так все шло чин-чинарем и Кривичский был вполне удовлетворен своим новым житьем-бытьем. Вот только, к неудовольствию хозяев, по воскресеньям и религиозным праздникам он не бежал в фарный костел отмаливать грехи или просить что-либо у Матки Боски. За годы партизанской жизни Кривичский забыл, как надо молиться, перекреститься мог, а вот молитвы все, которые мать заставляла в детстве знать назубок, позабыл, хотя крещен был по православному обряду. К унии относился отрицательно, а уж католичество не переносил на дух, хорошо зная, что каждый ксендз на территории Белоруссии только для виду лоялен к советской власти, а тайно являлся непримиримым врагом этого безбожного, как они считали, государства. К тому же между Варшавой и Москвой граница если и изменяла свое положение географически, то морально и психологически была неизменной и отражала лишь одно — ненависть. Ну никак русский мужик не мог подчиниться чванливому ляху! Комната, в которой жил постоялец, — небольшая, но уютная, есть деревянная кровать, стол, два стула с высокими спинками, на стене стучат часы с гирями и более ничего. «Таня бы тут убрала по-своему, — вдруг вспомнил Владимир Николаевич Крайникову. — Обживусь, привезу ее сюда… с Сашкой… Потом снимем что-нибудь попросторнее, и, может быть, даже в центре города, на улице Советской…» О Гродно Владимир Николаевич слышал много, но был в нем впервые. Поэтому хотелось походить по его улицам, посмотреть. В Занеманье, где его поселили, ничего интересного он не обнаружил: грязноватые незаасфальтированные деревенские улицы, больше с деревянными домами, небольшими огородами и садами, палисадниками, лаем собак — все, как обычно. Выделялась только табачная фабрика «Неман», куда он под именем Якуба Борисовича Мамчица якобы поступил работать. — И кем же ты там будешь трудиться? — как-то поинтересовался хозяин дома Станислав Викентьевич. — Ах, — отмахнулся Кривичский, — спецом по хозчасти: привези то, отвези другое. — И весело засмеялся, вспоминая давно набившую оскомину поговорку: — Начальник дипа, куда прикажут, туда и тилипа!.. — Война фабрику пощадила, — сказал Станислав Викентьевич и с сожалением в голосе добавил: — И теперь продолжает травить людей… Сам-то я не курю, побаловался в детстве, но дым не глотал — не нравилось, и бросил «паровозить»… А ить начальником там был в ту пору, стало быть, из партизан!.. Крепкий человек!.. — Ну как же, знаю, — Катков Виктор! — об этом Владимиру Николаевичу майор Стриж много и подробно рассказывал, когда устраивал на работу. Трудно было Каткову, человеку, преданному Родине, но без опыта, без образования. Рабочие фабрики занимались воровством и нелегальной продажей папирос на «пьяном углу» дешевле, чем папиросы стоили в магазине. Майор Стриж даже популярную тогда среди гродненцев частушку напел, чем Кривичский для пущей убедительности, что он по-настоящему «табачных дел мастер», и воспользовался: тихо пропел хозяевам частушку на мотив популярной тогда песни «Хороши в саду весной цветочки»:
Хороша московская «Катюша»,
Еще лучше гродненский «Прибой».
Если денег нету, закури «Ракету» —
Сразу жизнь становится иной.
— Это точно, — удовлетворенный, мотнул головой Станислав Викентьевич. Рассказывал майор Стриж, что во время боев за город главная улица Советская была сильно разрушена. Но теперь мусор убрали и улица с площадью, тоже Советской, повеселели, пыли и пепла стало намного меньше, воздух чище. Прежде улица называлась Виленской, потом Соборной, а еще Доминиканской. По-прежнему над площадью возвышался фарный костел — собор святого Франциска Ксаверия, а напротив — через площадь — на него беспомощно взирала Фара Витовта — сложенный из красного кирпича военный костел Пресвятой Девы Марии. Ходили слухи, что городские власти хотят этот костел убрать. И недалеко, почти рядом с площадью, находилось здание разрушенного Дворца текстильщиков. Производство восстанавливалось. В огромных ящиках, сбитых из досок, все еще хранилась большая часть оборудования для тонкосуконного комбината. Возмущенный Владимир Николаевич видел, как мальчишки, отодрав доску в ящике, отвинчивали, откручивали у станков какие-то детали. Пригляделся: хулиганы откручивали медные трубки для своих самопалов. Не выдержал Кривичский — стал разгонять расхитителей народного достояния, грозя кулаками, закричал на них. Но тут же закрыл ладонью рот: что же он делает — выдает себя! Ведь он же хоть и числится рабочим табачной фабрики, однако является «отказником», если уж не целиком, то во всяком случае полуврагом советской власти. И он не милиционер Кривичский, а Якуб Борисович Мамчиц!.. Побывал Владимир Николаевич и на Скидельском базаре. Многое, что он увидел здесь, удивило его. Визжали поросята, мычали коровы, гоготали гуси. Здесь можно было купить коня, козу, свинью. И продавцами, и покупателями их были крестьяне. Молоко продавалось в бидонах, самодельный клинковый творог и сливочное масла — в мокрых тряпочках. Из сумок женщин торчали гусиные и куриные головы. По сторонам от базарной площади ютились небольшие государственные промтоварные и продуктовые магазины. В одном магазине Владимир Николаевич увидел большую деревянную бочку с селедкой — бери сколько хочешь. Продавец, словно ныряя в бочку, мочил руки в рассоле и выбирал по желанию покупателя ту или иную рыбину. — Мне вон ту селедку с молокой, — требовала пожилая женщина, укутанная серой шалью, — и чтобы с душком… Почему-то ценилась селедка, слегка протухшая. В магазине на прилавках возвышались горки консервов, в том числе и из крабов. Дешевую печень трески покупали в основном алкаши на закуску. На базаре был стол-столовая, на нем шустрые городские тетки без всякой санитарии продавали прямо в тарелках борщ, котлеты с картофельным пюре. В ноздрях защекотало от вкусного запаха: не обед живота ищет, а наоборот. Не вытерпел Владимир Николаевич, купил себе и борщ, и котлеты, особенно понравились котлеты в картофельном пюре. Казалось, он такое сто лет не ел! «Еду к обеду, — вспомнил он народную мудрость, — а к ужину домой приеду». В российских и восточных областях Белоруссии Владимир Николаевич такого не видел. Там была послевоенная нищета. «Поэтому, может быть, местные крестьяне и не хотят идти в колхозы?» — невольно подумал Кривичский. Подумал и оглянулся: не подслушал бы кто, о чем он думает! Но факт оставался фактом: коллективизация на территории западных областей тормозилась. И первому секретарю ЦК КП(б) Белоруссии Николаю Ивановичу Гусарову грозила отставка именно «за срыв коллективизации». Особенно против него был настроен первый министр госбезопасности республики Лаврентий Фомич Цанава. Домой, однако, Кривичскому в этот день не сразу удалось попасть. Он неожиданно попался на глаза майору Стрижу, Ему показалось, что неожиданно, но это была запланированная встреча. Строго-настрого им было запрещено и близко приближаться к зданию райотдела милиции. Они остановились, закурили, хотя оба папирос или цигарку с махоркой в рот не брали, но для конспирации надо и дым пускать, даже через нос. Курильщиков сближает папироса, как алкоголиков — стакан водки или даже упоминание о нем. Майор незаметно сунул в руку Кривичскому деньги, отчего тот вздрогнул и непонимающе посмотрел на коллегу. — Здесь немного, — приподнял край левой губы Петр Андреевич — он умел это делать очень хорошо — и прошептал: — Но ты их почем зря не транжируй, то есть используй с умом… — Смотря на что даете… — На Занеманской стороне, как и во всем Гродно, красных фонарей над воротами ты не видел… — Не видел… — Красные фонари больших денег требуют, а «пьяные углы» не столь жадные, хотя… с умом, говорю, используй государственные копейки… Перекресток улиц Горновых и Лососянской знаешь? — Да, знаю, — Кривичский потер указательным пальцем под носом. — Нос чешется — выпивка будет! Этот перекресток облезлыми домишками облеплен, а среди них, как господин среди холопов, — двухэтажный угловой дом. С его высокого парадного крыльца сверху вниз с презрением смотрит на прохожих шестиконечная звезда Давида, как глаз дракона на жертвы… — Вот это и есть «пьяный угол» — центр всей жизни Занеманья, — подсказал Стриж. — Туда стекается, как нечистоты в отхожую яму, вся пьяная шваль города… Понял?… — Что ж тут не понять, — дернул правым плечом Владимир Николаевич. — Кроме обычной пьяни, там бывает немало и другой дряни… Той, которая нас интересует… Иди туда, возьми бокал пивка, потягивай помаленьку и не столько приглядывайся, сколько прислушивайся… Посмотришь потом… А деньги цени… Сволочи! — вдруг скрипнул зубами майор, отчего Кривичский опять вздрогнул. — Сволочи! — повторил он. — Мы на дело лишнюю копейку боимся потратить, а в Лидском районе банда Армии Краевой ограбила почтовое отделение и захватила двадцать четыре тысячи рублей… Ну, что скажешь?… Ага, плечами пожимаешь!.. Кстати, в Лидском и Щучинском районах творят свои кровавые злодеяния бандиты так называемого округа 49/67. Командует им поручик Армии Краевой Адам Радзивончик, вместо уничтоженного подпоручика Заенчковского. Этот подпоручик имел подпольную кличку Рагнер, а Радзивончик имеет псевдоним Олех. — На что надеется этот Олех? — развел руками Кривичский. — Не понимаю!.. — На скорую войну между СССР с Америкой и Англией, — сказал майор Стриж. — В этой войне обязательно, по их мнению, победит Запад, и Польша будет восстановлена в границах 1939 года… А пока и Америку, и Англию надо подстрекать, показывать, что в Западной Белоруссии не все признают советскую власть… — Ясно… — Однако нам не все ясно… Есть косвенные доказательства… только косвенные, что от у Олеха в Гродно есть свои люди… Где они?… Да наверно, всюду и уж точно мимо пьяного угла не пройдут… Вот ты пей пиво и слушай… Полковник Пыко сказал, чтобы ты не торопился, но и… не спал… — Да я что, не партизан?… — Партизан, Володя, это хорошо, но лучше будь подпольщиком… Иногда у Кривичского прибавлялось работы. Внезапно с дружеским визитом в Гродно прибыла группа представителей польских молодежных организаций. В городском парке с новой силой зазвучала популярная песня Эдиты Пьехи «Тиха вода бжеги рве», и молодые поляки были ошеломлены: оказывается, в Советской стране поют песни на польском языке! И некоторые «друзья», прибывшие из Польши, вдруг заговорили о совместной истории польского и белорусского народов, о восточных кресах, и на этой волне вдруг всплыли притихшие было националистические элементы. Пришлось милиции города «повоевать» с ними, успокоить. Участвовал в этом и Кривичский, но только как дружинник Мамчиц. — Заставляют, — жаловался он очень уж внимательному ко всем таким делам Станиславу Викентьевичу, — иначе неприятности на работе… А кому это надо!..
Паровоз, натужно пыхтя и посвистывая, как-никак притомился в таком длинном пути, ритмично постукивая и развевая дымок из трубы, резво бежал от самого Минска. Подходя к гродненскому вокзалу, замедлил бег, а у кромки перрона остановился. Не успел Кривичский высунуть лишь край чемодана из двери вагона, как его тут же схватил какой-то незнакомец. — Володя!.. Вор чемодан схватил!.. Последние шмотки унесет!.. — в испуге крикнула Татьяна. — Ей, ты смотри мне! — погрозил кулаком Кривичский «воришке» и громко расхохотался. Тем более что «воришка» вдруг протянул сбитой с толку и растерянной Татьяне руку, предлагая помощь. — Подай, подай руку, это Петр Андреевич, мой товарищ и друг… — Да ну вас! — в сердцах толкнула она Кривичского, но руку незнакомцу протянула, и он бережно ее поддержал при выходе из вагона. — Я дорогой такого наслушалась — бродяги, бандиты, воры, грабители, — оправдывалась она. — А тут оказался вором всего лишь я, — заразительно смеялся Стриж. — Ну, с благополучным прибытием, Володя, — поздравил он Кривичского, — мы тебя здесь заждались… — Понадобился так? — хмуро спросил Кривичский. — Мне медовый месяц положен… По закону!.. — А как сказал генеральный прокурор Андрей Януарьевич Вышинский, в жизни бывают моменты, когда законы следует отложить в сторону, — заметил Петр Андреевич. — Но это не касается моего медового месяца! — категорически возразил Кривичский. Татьяна не понимала, серьезно говорил о медовом месяце Владимир Николаевич или шутил. «Наверно, как всегда, шутит», — подумала она. Гродно стряхивал с себя пепел минувшей войны: робко, но кое-где уже поднимались новостройки. По новому мосту через Неман юрко сновали автомобили, катились повозки, шли люди. — Смотрите, Татьяна Петровна, наша гордость — новый мост, — восхищенно кричал, сидя на заднем сиденье «харлея», Петр Андреевич, — три года назад открыли, а до этого мы с Володей по понтонам бегали… Да, Володя?… — Да, да!.. Теперь — красота!.. Съемная квартирка на улице Садовой была тесноватой, но уютной, и даже уют ее был не в габаритах, не в квадратных метрах, а в том, что рядом был любимый человек — Кривичский: с милым рай и в шалаше. А тут такие приветливые хозяева — Галина Юзефовна и Станислав Викентьевич. Правда, Татьяна никак не могла сразу привыкнуть к отчеству хозяйки — Юзефовна! Но скоро привыкла. Она уже накрепко запомнила, что муж ее Владимир Николаевич работает на табачной фабрике, занимается хозяйственными делами. Вот и теперь был долго в командировке, ездил за материалами для фабрики. Будут поездки и еще не раз. — Работа есть работа, — сказал Станислав Викентьевич, — на жизнь зарабатывать надо… Особенно теперь, когда он заимел такую пригожую молодицу… — Да и муж ей под стать, — вставила свое слово в разговор Галина Юзефовна. — Я вижу, они дружно живут… — А как же, Галина Юзефовна, — не отставала от них и Татьяна, — без солнышка нельзя пробыть, так и без милого нельзя прожить… — Так, так, матка Боска, — соглашалась хозяйка, — мой-то Стась в молодости как за мной увивался, как жужжал, будто шмель какой, а нынче без пользы: поесть да поспать… Рухлядь!.. — Ну. ты, Галина, меня уж не срами, — возразил Станислав Викентьевич, — горелки выпью, так еще — ого-го!.. Да, вот так оно, не гляди, что я уже в годах… В годах, как в золоте!.. — Да что-то оно не блестит, это твое золото… — Наряжусь да пройдусь по Лелевеля, так… — Так все собаки лаять начнут! — рассмеялась Галина Юзефовна. — А кто такой Лелевель? — поинтересовалась Татьяна. — Улица его именем названа!.. — Иохим Лелевель!.. О, это ученый, — ответил Станислав Викентьевич. — Говорили мне, что он больше был по историческим наукам, ну и… — Он хотел было сказать, что он был против царской России, но осекся, не стал мусолить эту тему: кто же ее знает, эту паненку с востока, а только заключил: — Славный был пан!.. В Гродно, правда, он николи и не жил вовсе, больше в Варшаве да в Париже… Вот писателька Элиза Ожешко жила здесь, потому и улицу назвали — Ожешко!.. А Лелевель так, сбоку припека… Так постепенно Татьяна знакомилась с новым местом и новыми достопримечательностями города. Побывала во всех церквях, в том числе в древнейшей Коложской и пожалела, что половина этой церкви когда-то обвалилась; посетила оба замка — старый и новый, все костелы. И кино в кинотеатрах можно было смотреть хоть каждый день, не то что в Нагорном — привезет кинопередвижка в месяц раз, и то какую-нибудь старую ленту. У Кривичского было свое кино — натуральное и по-настоящему серьезное, опасное. По амнистии из мест заключения возвратились многие участники польских националистических банд. В общей сложности по лесам западных областей Белоруссии шныряло свыше трех тысяч бывших антисоветских элементов. Но если бы они просто шныряли, так ведь многие из них вновь совершали уголовные преступления. Не напрасно же в Центральном Комитете Компартии Белоруссии и Министерстве внутренних дел зрела мысль просить Москву, чтобы компетентные органы приостановили досрочное освобождение «врагов народа». Наказание предусматривало как высылку и заключение, так и смертную казнь. В конце концов, первый секретарь ЦК КПБ Кирилл Трофимович Мазуров и министр внутренних дел Михаил Иванович Баскаков позже обратились с такой просьбой к Москве, и она была удовлетворена. Еще в конце сороковых годов органам внутренних дел республики досаждал подпольный антисоветский «Обвод-9», действовавший на территории Волковысского и Слонимского районов. Первоначально его возглавлял некто Бронислав Хведук, имевший подпольную кличку Тетерев. В конце лета 1948 года группа Хведука был уничтожена, а сам он был ранен и попал в плен. Его посадили на долгие десять лет. Однако после амнистии «Обвод-9» снова возобновил свои преступные действия. Теперь его возглавил Альфонс Копач по кличке Врубель. Но где находилось гнездо этой банды, толком никто не знал. Предстояло разобраться отделу по борьбе с бандитизмом. Этому способствовало несколько событий, происшедших в Гродненской области. В 1952–1953 годах правоохранительные органы республики и внутренние войска обезоружили и захватили нескольких американских парашютистов. Последняя такая операция проводилась в Налибокской пуще — операция «Квадрат Б-2», где обезвредили четырех заокеанских шпионов. Тогда-то в ОББ областного управления и появилась идея закинуть удочку в мутный омут «Обвода-9». В качестве наживки должен быть смелый и, главное, опытный работник. И подумали о Кривичском, хотя он еще беззаботно дремал в пассажирском вагоне под ритмичный перестук колес. На работе ему сообщили об этом. — Петр Яковлевич, — взмолился он перед начальником областного управления НКВД полковником Горячевым, — я только что жену привез… — И дальше? — Горячев сначала задал вопрос, а потом развил свою мысль: — Привез жену, только что поженились, по всем семейным канонам нужен медовый месяц… Не так ли?… — Что спрашиваете, товарищ полковник?… — То и спрашиваю, Владимир Николаевич, что нужен, да еще как нужен, но, — несильно похлопал в ладоши Горячев, — но… С медовым месяцем успеем, а с «Обводом-9» опоздаем и Врубель этот опять ускользнет, как линь, а его надо поймать и посадить… Бандита очень украшает место в тюрьме, если он успел увернуться от пули… — Но… — хотел было возразить Кривичский, сославшись на то, что не один он в ОББ «такой хороший и незаменимый». — Правильно, — поняв намек Кривичского, усмехнулся полковник, — но на данный момент… только ты… — Отправь меня! — сказал полковник Пыко. — Но габариты не подходят, — он медленно крутнулся он на месте. — Когда в немецкий тыл на парашюте прыгал, легче был, а ныне, к сожалению… И Петр Андреевич слишком уж в управлении примелькался… Я не думаю, что снова крыса завелась, но все же, как говорила моя бабка, береженого и Бог бережет… — Бывают такие случаи, — сказал Горячев и повертел перламутровую пуговицу на пиджаке Кривичского. — Хорошая пуговица… Да, так вот… Несколько дней всего лишь идет война, в Барановичах, где я только был начальником управления, уже немцы… Приходим в Минск, а тут — хоть шаром покати, ни одного начальника, только ведомственные милиционеры, да бумажки, как снег по ветру, кружатся… Но бумажки бы черт с ними, где только ни страдала наша доблестная бюрократия!.. Но детишки!.. Детей полный город, где родители, где мать, отец? Как раз началась отпускная пора… Не мое дело, а пришлось спасать детишек, собирать их, кормить, поить, распределять по еще оставшимся в городе семьям, уговаривать… — Я слышал, вы в Гомеле… — начал Кривичский, но Горячев перебил его. — В Гомеле позже, когда из Минска отступили… Там мы из работников милиции сформировали полк во главе с командиром майором Калинычевым… Полк этот с боями прошел большой путь, последний бой был под Кромами, немецкие танки Гудериана горели, как скирды соломы, а потом оставшиеся в живых работники милиции защищали Москву… Прошли тем парадом и прямо в бой!.. Но не в этом дело… — Ну что же меня уговаривать, товарищ полковник, я не девица… Понятно, вводите в курс дела, — махнул рукой Владимир Николаевич, — только бы жене сообщить… — Об этом не беспокойся, подполковник, — не с радостью, а сдержанно пообещал Горячев. — Я Татьяне Петровне все объясню, — сказал подполковник Стриж. — Она поймет… — Не очень она поймет, но такова служба, — осторожно глянул на Кривичского начальник управления. Татьяна не спросила у Петра Андреевича, куда поехал Кривичский за «сырьем»; о том, что это не связано с табачной фабрикой, она давно догадывалась, но не спрашивала — если Владимир Николаевич не говорит, то так и должно быть. Она только, придя домой, пожаловалась Станиславу Викентьевичу и Галине Юзефовне, что вот, мол, опять мужа послали в длительную командировку за табаком, а куда, она и не спросила, может, даже в саму Турцию. — Ну, работа есть работа, — рассудил Станислав Викентьевич, — кто без устали работает, тот без хлеба не бывает, это понятно. Дай Бог Владимиру Николаевичу удачно съездить, а больше что пожелать… А над Кривичским в это время усердно «колдовали» специалисты: одевали во все «шпионское», совали ему в карманы всякие иностранные «примечательности», заставили даже выучить пару английских слов, например, I want to drink — я хочу пить… — А почему, собственно, нужно превращать Кривичского в этакого иностранца? — задался вопросом Николай Иванович Елисеев, один из активных работников отдела по борьбе с бандитизмом, который лично задерживал забугорных парашютистов в Налибокской пуще. — Шпионы ведь подбираются из нашей предательской шушеры, они чаще всего сермяжные мужички… Подлости всякие совершать — вот и вся их недолга!.. Разумеется, аппаратуру связи оставили зарубежную, но «неисправную»: когда опускался на парашюте, тогда повредил о сучок дерева, да мало ли что могло случиться… И даже парашют запутали в ветвях густой сосны. Да и самого «парашютиста» спрятали подальше и получше. Тимофей Данилов, заведующий оргинструкторским отделом Мостовского райкома партии, часто бывал в Песках, местечке, расположенном недалеко от райцентра. И на этот раз он встретился здесь с начальником Зельвенского истребительного батальона Иваном Николаевым. Обсуждали злободневный вопрос: как найти лазейку к «Обводу-9», который после амнистии Берии вновь оживился? Отсидка преступникам не пошла впрок, они вновь взялись за свое: убийства партийных и советских работников, председателей сельсоветов и колхозов и просто активных людей. После беседы, как обычно, заглянули в местную столовую. Помещение небольшое, вовсе не похожее на ресторан, зато борщи варили здесь вкусные, да и обслуживала посетителей весьма миловидная девушка, о чем нельзя, конечно, забывать одиноким командировочным мужчинам, да и вообще случайно заглянувшим сюда проголодавшимся посетителям. Звали красавицу Геля — католичка, набожная, но все при ней хоть спереди, хоть сзади. Ну а где такая красота, там и хорошая закуска появится на столе, там и сто граммов по самые края граненого маленковского стакана найдутся. Нашлось спиртное и для Тимофея Данилова и Ивана Николаева — все чин чином. Погуляли чиновники, уже солнце склонилось к вечеру, когда они вышли из столовой, попрощались. Данилов уселся в бричку, рядом с ним — два солдата с автоматами в руках, один позади, другой — впереди, кроме автомата в руках вожжи — надо же кому-то конем управлять. Тронулись. Выбежала из столовой Геля, машет платком: подвезите, мне тоже в Мосты нужно, там бабушка одна. Почему не взять? — Садись, красавица!.. Конь добрый, довезет… До райцентра недалеко, но дорога идет лесом. Сопровождавшие Данилова солдаты начеку, ушки, как говорится, на макушке: бандиты не перевелись, особенно теперь, после объявленной амнистии. Прислушиваются к каждому звуку, ккаждому шороху. Пришлось насторожиться — впереди послышался гул мотора, по всему это был мотоцикл. Солдаты повеселели: преступники днем на мотоцикле ездить не станут. И действительно, впереди из-за поворота показался трехколесный мотоцикл, в нем трое военных с автоматами в руках. Остановились. Первый вопрос задали девушке: — Вы ничего такого подозрительного не заметили?… — А что? — удивилась и рассмеялась Геля. — Вот вас и увидела!.. Выяснилось, что будто бы в этом месте ночью приземлился неизвестный парашютист. — Что-то они нынче распрыгались, — заметил Тимофей Данилов, — в Налибокскую пущу аж четверо опустились… — В квадрат Б-2, - подсказал офицер, сидевший в коляске мотоцикла. — Может, и в квадрате, может, и в треугольнике, — усмехнулся заведующий оргинструкторским отделом, — только мне кажется, что здесь быть этого не может… — Если кажется, то скоро отелится, — сурово сказал офицер и добавил: — Но я бы вам не советовал в Мосты ехать, подождите в Песках, а там видно будет: наши пройдут по лесу, вот тогда все и решится… Пришлось Данилову и солдатам возвращаться назад. — А я пешком в Мосты пойду, — спрыгнула с брички Геля, — я осторожно, если замечу кого, в кустах схоронюсь… — Ну, смотри, девка, мы за тебя в таком случае не в ответе, — равнодушно сказал ей офицер. — Пока! весело рассмеялась Геля и скрылась за деревьями. Пять человек сидели в засаде. Они чутко вслушивались в лесной гам, держа автоматы на изготовке. Вот-вот должна была появиться из-за деревьев на лесной дорожке бричка с партийным работником и двумя вооруженными солдатами-охранниками. Геля, до того пригревшаяся под боком подвыпившего Данилова, снимет цветастый платок с головы, встряхнет им, чем подаст условленный знак, соскочит с брички и незаметно шмыгнет в кусты орешника, якобы нужда заставила. В этот момент раздадутся автоматные очереди… и все будет закончено. Работник райкома Данилов давно уже был бельмом на глазу руководителя «Обвода-9» Альфонса Копача, грозного главаря националистической банды Врубеля. Будет убит Данилов, главное, не забыть взять его документы — как свидетельство того, что кара над коммунистом совершена. Погибнут два солдата, но это всего лишь издержки. «Без потерь и с нашей стороны не бывает, — подумал Врубель, — сколько жолнеров Армии Краевой здесь положили, а сколько отправили за колючую проволоку — трудно сосчитать… Хорошо, что Берия оказался таким недалеким чиновником, амнистию устроил!.. Думает, он перевоспитал нас, но нет, пока своего не добьемся — не успокоимся». Затаив дыхание, рядом с ним находился подручный, он же главарь меньшей группы антисоветских выродков Михаил Кисловский, совершавший кровавые оргии под кличкой Голуб. Ну и трое рядовых боевиков тоже вышли на лесную дорогу. Однако на этот раз бричка из-за угла густой сосновой стены не показалась, послышался в стороне шелест листвы, все напряглись, готовые нажать на спусковые крючки, но из-за кустов выбежала взволнованная девушка. — Что случилось, Геля? — спросил не менее расстроенный, чем она сама, Альфонс. — Где Данилов?… — Он вернулся в Пески… И девушка рассказала услышанное ею в дороге. Весть встревожила бандитов. До них доходили слухи об иностранных парашютистах. Они давно ждали хоть какой-нибудь связи с заграницей. Раньше надеялись, что Америка и Англия начнут войну против СССР. Но теперь о войне только говорят, угрожают друг другу. С появлением атомной бомбы у тех и у других исключается открытое противоборство. А вот направлять националистическое движение в западных областях Белоруссии и Украины, оказывать всевозможную помощь этому катастрофически слабеющему движению крайне необходимо. — Если такой парашютист действительно в нашем лесу застрял, то мы должны первыми найти его, — сказал Копач. — Обязательно! — горячо поддержал его Кисловский и негромко затянул свою любимую мазурку Домбровского: — Jeszcze Polska nie zginçla… — Ax, — отмахнулся от него Врубель. — Это надо петь после победы! — А может, теперь, для поднятия духа? — возразил Кисловский и снова запел: — Dal nam przyklad Bonaparte jak zwyciçzac mamy… Два дня искали американского парашютиста. Однако небольшой отряд внутренних войск и работники ОББ с участниками истребительных батальонов прочесывали лес совсем в другой стороне, и бандиты откровенно посмеивались над их «тупостью». На третий день им «повезло»: Геля первой наткнулась на парашют, повисший на ветвях сосны. Бандиты немедленно окружили это место, и вскоре «шпион» был обнаружен. Сначала он направил в их сторону ствол пистолета, но их добрые лица, улыбки и дружеское взмахивание руками успокоили его. «Шпион» не мог не знать, что в этих местах орудуют отряды Армии Краевой: и те, кому удалось скрыться, и те, кого выпустили на волю по амнистии. Лишь немногие становились мирными жителями и оставались в своих хатах, большинство выпущенных выезжали в Польшу, надеясь, что правительство Болеслава Берута долго не продержится и что вообще Польская объединенная рабочая партия недолговечна. Первое, что попросил «шпион», это дать воды. I want to drink? — попросил он, для пущей убедительности показывая рукой на свой рот. Всем было понятно, что без воды в лесу плохо, тем более что стояла жаркая погода и давно уже не было дождей. Поднесли ему солдатский флакон, парашютист с жадностью напился и повеселел. В тот же день его отправили в схрон. — А они пусть ищут, — весьма довольный, засмеялся главарь банды Врубель, имея в виду войска и милицию вкупе с ястребками, как называли бойцов истребительных батальонов. Схрон, который так долго и терпеливо искали внутренние войска и милиция и никак не могли найти, находился где-то недалеко от Песков. Кривичский и до этого хорошо знал территорию Мостовского района, а готовясь к операции, пришлось кое-что уточнить. Разумеется, ему не показали месторасположение схрона, но сначала везли по лесу (определит ь направление бывшему партизану не составляло труда), подождали, пока смеркнется, а ночью выехали на ровную дорогу — на шоссе (он сориентировался — шоссе между Песками и Волковыском), проехали немного но ровной дороге, потом свернули вправо (верно, здесь должно быть небольшое болотце — Козлиная яма) и… вскоре оказались на месте. Схрон был хорошо замаскированным местом под высоким бугром возле Волковысского шоссе. «Это справа, справа от шоссе, — твердил себе Кричевский, — здесь где-то мелкая речка, болото и рядом мост… Да-да, холм, похожий на горб, в нем и соорудили схрон бандиты». Подземное помещение оказалось просторным, Кривичский прикинул на глаз — мест на сто двадцать будет. Здесь достаточно боеприпасов, пищи и даже одежды. Во всяком случае, он мог уже теперь точно сказать, где находится змеиное гнездо Альфонса Копача — Врубеля. Но как отсюда выйти? Просто не соберешься и не пойдешь. Тем более, что за ним, как за американским шпионом, установлена тщательная охрана — шагу лишнего не сделаешь. «Обвод-9», ведя террористическую деятельность против советской власти. старался избегать открытых столкновений с ОББ и милицией. не говоря уже о внутренних войсках. Не напрасно Кривичскому намекали в отделе о возможном предательстве. Он, находясь в схроне, по шепоту, по намекам Врубеля догадывался, что так оно и есть. Но не знал он тогда еще, что банду информировал о всех передвижениях правоохранительных органов командир Зельвенского истребительного батальона Илья Изварин.
II
Шпион без связи — не шпион. Об этом парашютист стал беспокоиться прежде всего. Он осмотрел аппаратуру, она не работала. В то время транзисторной аппаратуры еще было мало, разве что лампочки накаливания. Однако при посадке в лесу, если парашют рвался, зацепившись за сучья, и ломалась та или иная деталь в связи, это могло серьезно повлиять на работу диверсанта. — Лампочка! — повертел «американец» перед носом Альфонса поврежденной небольшой лампочкой. — Купить, купить! — И шпион достал из кармана бумажные деньги, в кипе были и доллары, и рубли. — Подумаем, обсудим, — пообещал Альфонс, жадно рассматривая деньги. — Обсудим, — повторил «шпион», — плохо… Меньше надо… обсудим. … Громко меньше, громко!.. Нельзя много видеть меня, секрет… Мне работать придется… — Я и то стараюсь поменьше подпускать к тебе своих людей, — сказал Врубель, — разве я не понимаю… Понимаю!.. А лампочку попробуем достать…. Все это сделаем секретно, тайно, но придется подождать… — Долго ждать нельзя, мне… задание выполнять надо… — Постараемся, — кивнул Альфонс. Альфонс Копач стал было допытываться, как его звали, но «шпион» отрицательно покрутил головой: нельзя, дескать, это знать. — Зовите меня Джоном, — уклончиво сказал Кривичский, — а большего знать ни ты, ни даже я сам… — улыбнулся он, — не должен, работа моя такая… — Понимаю, Джон, — кивнул Врубель и больше с такими вопросами к «шпиону» не обращался, хотя о себе рассказывал много и охотно. МГБ арестовать его не удалось, в схронах прятался. И теперь действовал не торопясь, уничтожал «коммуняков» понемногу, на рожон не лез до поры до времени, берег силы для окончательного сражения за «кресы всходние». Все-таки Копач был убежден, что вся Западная Белоруссия — это исконно польская земля и она со временем будет возвращена законной Речи Посполитой, которая возродится на древних землях поляков. Кривичский узнал, что «Обвод-9» создан был бывшим польским учителем из Волковыска Пекарским, действовавшим под кличкой Пик. но он погиб. За это время «Обвод-9» совершил двадцать пять боевых антисоветских акций, убив при этом пятьдесят двух советских правоохранителей и просто активных граждан, занимавшихся обычной трудовой деятельностью. Несколько дней Кривичского держали в неведении Других людей по известной причине к нему близко не допускали. Приходил Копач, приходил Михаил Кисловский, беседовали на отвлеченные темы. Кисловский пытался даже учить его польскому языку. — Я вижу, ты вроде того… русский, — сказал ему Кисловский — Я этого и не скрываю, — чистосердечно ответил Кривичским. — много ли ты найдешь Джонов, безупречно говорящих по-русски? Да, я родился не в Соединенных Штатах, но я американец по своему духу, по убеждению… А эсэсэсэрию ненавижу, не люблю… — Я тоже! — воскликнул Кисловский и запел:
Еще Польска не сгниела.
Если мы живем
Что враги у нас отняли.
Саблями вернем!
И добавил:
Марш, марш, Домбровский,
С земли итальянской к польской!
И вдруг спросил: — Да, кстати, а ты какой гимн знаешь? «Боже, царя храни»? Так Бог нс откликнулся… Бог за нас, и он наказал царя! — повернут Кисловский свое возбужденное раскрасневшееся лицо к Кривичскому «Прощупывает!» — подумал Кривичский и сказал как ни в чем не бывало спокойно, уверенно: — Зачем «Боже, царя храни»?… Это в прошлом… А вот послушай! — И «шпион» запел на ломаном английском языке:
О, скажи, видишь ты в первых солнца лучах. Что среди битвы мы шли под вечерней зарницей…
— Постой, постой, — вдруг поднял руку Кисловский. — что ты поешь?… Ты поешь русскую песню «Хасбулат удалой»?! — Ошибаешься, Михаил, я пою гимн Соединенных Штатов Америки! — возразил Кривичский. — Да, но… — И Кисловский фальшиво запел: — Хасбулат удалой, бедна сакля тво-оя… — Мелодия похожа?… Не знаю, кто у кого слямзил… Но меня учили так… — Скорее, русские у американцев, — рассмеялся Врубель, — русские сами ничего не могут… Пока Кривичский и Кисловский соревновались в исполнении гимнов. Геля по поручению Врубеля на попутной машине добралась до Гродно и пришла на Скидельский рынок. Она походила по рядам, якобы прицениваясь к тем или иным продуктам — чисто женское дело, но ничего не взяла — дорого, да и пока не нужно. Вокруг рынка было немало маленьких лавчонок и. мастерских. Девушка долго ходила между ними наконец остановилась около одной мастерской-магазина. Хозяин мастерской и ремонтировал радиоаппаратуру, и продавал кое-какие детали, в основном взятые из старой аппаратуры. Опытный глаз мастера точно определял, что годится продать, а что выбросить. Геля молча кивнула ему, он ответил ей тем же. Она подала маленькую записочку, он прочел и задумался. Да. такая лампочка накаливания — дефицит, но она где-то есть, где-то завалялась в хламе. Он долго искал в ящичках, а когда нашел, тогда только и взглянул на покупательницу. «Ничего себе, — подумал о незнакомке мастер. — все при ней, главное — молоденькая, глаза большие, серые, нос тонкий, из-за чего девушка немножко похожа на сову». По поводу лампочки столковались, она за ценой не стояла: сколько сказал, столько денег и достала откуда-то из потайного кармана. Сопровождавший и «водивший» ее по Скидепьскому рынку человек из Мостов тоже пока не догадывался, зачем ей понадобилась лампочка. Хотя понятно было, что для радиоаппаратуры, стало быть, для связи, но зачем конкретно она покупала эту деталь, он не знал. Он кому следует доложил о факте покупки, и ему посоветовали сопровождать ее на обратном пути. — Кривичский достиг своей цели, — сказал Стриж начальнику отдела ББ полковнику Пыко, — бандиты спрятали его в своем схроне, но выйти оттуда он нс может… — Откуда у тебя такое умозаключение? — поинтересовался Пыко, хотя начинал и сам догадываться. — Лампочка! — заметил Стриж. — Кривичский объяснил, что связь у него не работает, не хватает важной детали, и аковцы решили ему помочь… И вот когда привезут ему лампочку, тут и начнется самое сложное… — То есть?… — А с кем Кривичский станет связываться?… С Лондоном, с Миколайчиком?… Или с нами?… Опасно и то, и другое… Нам поспешить надо!.. А тут… — Договаривай. — насторожился Пыко. — Не все там чисто, Григорий Васильевич, — раздумывая, сказал Петр Андреевич, — нет, я не о милиции говорю, здесь мне подозревать некого, но крыса где-то завелась… Думаю, среда истребительного батальона, но где, в Мостах, в Песках?… — Возможно, и в Зельве, — напомнил Григорий Васильевич. — И девушку брать пока нельзя… — Ни в косм случае, товарищ полковник!.. Это было бы равносильно провалу всей операции… Еду в Мосты я сам, — решительно заявил Стриж. — Правильно, привыкай, Петя, скоро вся эта обуза ляжет на твои плечи, — напомнил Пыко и, поглядывая на Петра Андреевича, добавил: — Я скоро покину Гродно… — Как?!.. — Очень просто… Скорее, поездом! — усмехнулся Пыко. — В министерство зовут… — Повышают?… — Скорее, понижают… Старею, брат, старею… Ну, там им… виднее… Наше дело, как говорится, телячье: стой и сушись на солнышке… Да и вообще, что-то непонятное начинает твориться… — А что? — В партизанских отрядах не считали, кто относится к титульной нации, а кто нет, а теперь, когда беда миновала, вдруг вспомнили… Но ни тебе, ни мне ничто не угрожает: мы — белорусы… А вот полковник Горячев Петр Яковлевич, начальник управления, в подвешенном состоянии находится, его угораздило родиться под Новосибирском, он русский… Во время войны годился, а ныне ущербный — русский… — Да кто же такое придумал, а, Григорий Васильевич? — возмутился Стриж. — Только ты негромко, потише, — сказал полковник Пыко, — придумано это на самом верху… Лаврентий Павлович… — Берия?… — Лаврентий Павлович у нас в одном экземпляре… Правда, есть еще Лаврентий, но Фомич, и по фамилии Цанава, но это подголосок… Жены того и другого Лаврентия — сестры родные, поэтому им нетрудно в два голоса петь одну и ту же песню. Ну, ладно, что же все-таки с Кривичским?… — С «Обводом-9», — уточнил Стриж. — Поеду в Мосты разбираться…
Наступил день, когда Альфонс Копач лично поднес Кривичскому необходимую лампочку накаливания. — Вот! — торжественно произнес он. «Шпион» выразил на своем лице радость: — Лампочка есть, попробую аппаратуру, авось в Лондоне услышат… — Нельзя, нельзя, — запротестовал Врубель, меня умный человек предупредил… Возникнет здесь сигнал, и нас могут обнаружить, нет, нет… Надо другое что-нибудь придумать… — Что придумать, что? — «расстраивался» Кривичский. — Я ведь даже не надеялся заполучить эту проклятую лампочку, и теперь… — И теперь… в схроне ты включать ничего не будешь… — Батарейки сядут!.. — Пару дней еще продержатся?… — Пару — да, но не больше… — Есть у меня человек… Его освободили по амнистии, с ним вы отправитесь в Липичанскую пущу, вот оттуда и связывайтесь хоть с самим Миколайчиком!.. — Миколайчик нам ни к чему, — резко отмахнулся Кривичский, — для этого имеются специальные службы… — Вот и добже, пан Джон… «Освободили по амнистии, освободили по амнистии» — эта мысль постоянно была в голове Кривичского. По амнистии многие были отпущены. Не этот факт беспокоил Владимира Николаевича, а то, что среди амнистированных могли оказаться и хорошо знакомые работнику отдела по борьбе с бандитизмом люди. Встреча с таким знакомым не входила в планы Кривичского. Однако кто он, этот освобожденный незнакомец, Владимир Николаевич не спрашивал из предосторожности. Спроси — и могут возникнуть подозрения. Невольно помог все тот же любитель гимнов Михаил Кисловский. Он проговорился, что зовут незнакомца Вацлавом. Отца его звать пан Тадеуш, и он, недолго думая, подал документы на отъезд в Польшу — уже, говорят, собрал все свои манатки, готов к отчаливанию на свою историческую родину, ожидал только Вацлава из заключения. Однако сын плохо слушался отца и продолжал свою подпольную кровавую борьбу с советской властью. — Мне, видимо, скоро предстоит выполнить свое основное задание, — намекнул как бы между прочим «шпион» главарю банды Альфонсу Копачу, и тот молча согласно кивнул головой. — А потому, — продолжал развивать свою мысль Кривичский, — мне следует быть крайне осторожным, меньше показываться на глаза другим и вообще нужно строго соблюдать правила подполья… — Но от того человека, с которым я тебя познакомлю, скрываться нечего, он весьма верный нашему делу боец… — Это хорошо, — согласился Кривичский, — но выходить из схрона нужно, когда стемнеет… — Это само собой, — обнадежил его Врубель. Схрон, как выяснил Кривичский, представлял собой очень сложное сооружение, имел три выхода: один прямо к болоту, лишь около моста через речку Зельвянку отодвинь в сторону шпалы — и вход открыт, второй — к лесу, третий — к шоссе. После того как группа или террорист-одиночка войдет в схрон, он вешает у входа гранату. Чужой обязательно наткнется на нее и погибнет. Кроме того, взрыв засыпет вход наглухо и знающие выберутся к лесу или к болоту. Встреча с Вацлавом привела бы Кривичского к неминуемой гибели. Поэтому «шпион» будто бы нечаянно локтем задел восковую свечу, она упала к ногам и погасла. Чиркать спичкой Кривичский не разрешил, к месту и не к месту повторяя английские слова, искажая тем самым свой голос. Они вышли из бункера к лесу и в сумраке скрылись в кустах. С передающей станцией в руках Кривичский шел впереди, что изумляло Вацлава, поскольку, как ему казалось, он лучше знал тропинки Липичанской пущи и ему следовало бы идти впереди. А тут занял дорогу американец! Ну что, ему на пуп соли насыплешь, идет и идет — с гостем из-за океана спорить не будешь. Проводив его подальше в глубь леса, два охранника вернулись назад и были рады этому. Глухой ночью парашютист провел якобы сеанс связи с заграницей, оставив Вацлава в сторонке для охраны. И сигнал был дан, но не в Лондон, как надеялся Вацлав, а Стрижу, который в те же минуты поднял отряд, состоявший из солдат внутренней службы и милиции. Истребительные батальоны он не стал беспокоить. Среди мостовских ястребков были партийные, советские и комсомольские работники, в них Петр Андреевич был уверен, однако Зсльвснский истребительный батальон вызывал в нем подозрения. От автомобилей и мотоциклов тоже пришлось отказаться — гул моторов мог бы сорвать операцию, поэтому выехали на повозках. И копи ступали неслышно, и телеги мягко катились по неровной, но мягкой лесной дороге к пункту назначения, определенному координатами. Теплые солнечные лучи просеивались сквозь густую листву кустов орешника и сосновые иглы. Вацлав не спал ночь, слышал, как дышал и во сне всхрапывал американский гость. Но когда уже на рассвете стало светлеть и листва начала покрываться росой, глаза у Вацлава стали буквально слипаться. Настороженность таяла, как утром туман над лугом, и Вацлав со спокойной душой мог немножко вздремнуть: он свое дело сделал увел заокеанского разведчика в чащобу Липичанской пущи, откуда тот наладил связь со своим центром. Днем уйдет с ним на хутор к своему отцу, а там видно будет дальнейшей судьбой шпиона он не управляет. Закрыл глаза и Кривичский. Сладкий сон одолевал и его, но Владимир Николаевич превозмог это страстное желание — для вида глаза закрывал, пряча давно не бритое лицо иод темным платком. Обоих разбудили шорох и неясные шаги по кустам. Первым спохватился Вацлав, выхватывая из кармана пистолет. Но «шпион» молча погрозил ему пальцем и выдернул из рук бандита оружие. Платок с лица Кривичского сполз, и Вацлав увидел лицо «шпиона». Заросшее и несколько похудевшее, оно вдруг напомнило Вацлаву кого-то очень даже знакомого. Несколько минут он смотрел в глаза «американцу», но в какой-то миг вдруг увидел перед собой не темные зрачки, окруженные круглым полем серого цвета, а холодный угрожающий взгляд пистолетного ствола — взгляд смерти. — Вацлав, не дури! — услышал он тихий, но грозный голос Кривичского. И бандит в бессилии опустился на землю. От незнакомого он еще попытался бы бежать, но, пораженный тем, что перед ним не кто иной, как Кривичский, Вацлав покорился судьбе. Не хотелось вновь возвращаться за колючую проволоку, но покидать жизнь показалось ему намного страшнее. Колючая проволока еще может дать, в конце концов, свободу, да и саму жизнь, а пуля лишит всего. Задвигались кусты, и вскоре рядом появился Стриж. Вацлава взяли на прицел, завернули руки за спину и щелкнули металлическим замком. — Ну, Америка, привет! — обнял Петр Андреевич коллегу. — С приплытием, — смеялся он, говоря: — Долго плыл, через весь Атлантический океан… Чертяка!.. — А ты наблюдал!.. — А как же!.. Стоял на берегу Немана и в бинокль, в бинокль… Все видел!.. В тот же день у схрона произошла короткая схватка внутренних войск и боевиков «Обвода-9». Главарь банды Альфонс Копач, он же Врубель, был убит, бункер разрушен, несколько человек взяты в плен, в том числе и Голуб, то есть второй главарь Михаил Кисловский. — Не слышу: еще Польска не сгинела? — с насмешкой обратился к нему Кривичский. — Ах, — безнадежно мотнул тот головой, втянул в себя воздух и протянул: — Сги-не-ла!..
III
Лето 1953 года выдалось прохладным. Это было время последнего активного проявления остатков Армии Краевой на территории Западной Белоруссии. Прогремели последние орудийные выстрелы на границах Мостовского, Слонимского и Волковысского районов. Отпущенные по амнистии антисоветские элементы выкатили пушки из тайных схронов и в последний раз зарядили их. Пришло время подвести итоги. После изгнания фашистов правоохранительными органами было проведено более пяти тысяч вооруженных операций против националистического подполья, уничтожено почти четыре тысячи боевиков-одиночек и арестовано более четырнадцати тысяч бандитов и их пособников. Естественно, далось это немалой кровью — тысячи мирных жителей республики, да и всей страны, сложили головы уже после минувшей войны с гитлеровской Германией. Почти в каждом районе Западной Белоруссии имелись большие кладбища с похороненными так называемыми восточниками, то есть работниками милиции изо всех уголков огромной советской страны, включая Дальним Восток, присланными наводить порядок здесь. Пули нс выбирали жертв, они лишали жизни, невзирая на то, местная была эта жизнь или направлена в Белоруссию из самой Камчатки. Кусок хлеба был на всех один, и пуля из бандитского обреза тоже на всех была одна. Как всегда, шумно у железнодорожного вокзала. Люди с чемоданами, с сумками снуют туда-сюда. Жизнь возрождалась. Гродно стряхивал со своих руин следы войны, поднимался вверх и расширялся в пространстве. Семью полковника Пыко усаживали в купейный вагон. Его всс-таки отзывали на работу в Министерство внутренних дел республики. Министр генерал-майор Михаил Иванович Баскаков укреплял опытными, закаленными в горниле партизанской борьбы, оперативными кадрами свое учреждение. — Григорий Васильевич! Григорий Васильевич! — суетился полковник Стриж, а у самого были покрасневшие глаза, хотя ему радоваться бы — ведь он занимал теперь в городском управлении место начальника отдела по борьбе с бандитизмом. Радость-то была со слезами на глазах. Встретил здесь Петр Андреевич и Кривичского, который удачно и. главное, благополучно выполнил свое задание по разгрому подпольного националистического «Обвода-9» и теперь возвратился в Гродно. — Ну что. рад возвращению? — толкнул его кулаком в бок Петр Андреевич. — Домой возвращаться всегда приятно, — улыбнулся Владимир Николаевич. — А куда домой?… Не забыл ли улицу?… — Как же, как же, улица Лесная, за Неманом… — А вот и нет, — подмигнул Стриж полковнику Пыко, а тот загадочно кивнул головой. — Дом твой не на Лесной, что рядом с улицей Лелевеля. а возле Скидельского базара… — Как?! — удивился Кривичский. — И кому я должен сказать спасибо? — Пану Лотскому, — рассмеялся полковник Стриж. — Тот решил в Польшу уехать, а квартиру с собой не увезешь, тебе он ее и оставил, так что скажи ему: дзенькую, пан Лотский! — A ещe большее ему спасибо за то, что уехал, — заметил Григорий Васильевич. — Меньше националистического духа в Гродно останется… Мне по ночам до сих пор покоя нс дают все ни Рагнеры, Врубели, Олехи, Мувлики и прочая саранча… — Между прочим, Григорий Васильевич, — сказал полковник Стриж, я с радостью поставлю сто граммов любому попавшемуся обыкновенному вору вместо лесного бандюги-националиста… Ох и надоели мне эти мечтатели о восточных кресах!.. — Пусть мечтают, это у них в крови… — Видит око, да зуб неймет!.. Через улицу — Скидельский базар. От него мост через железную дорогу. улица в центр, на Советскую площадь, другая улица — в железнодорожному вокзалу, третья по диагонали в центр города, до улицы Ожешко. Дом старый, двухэтажный, квартира в две комнаты с кухней, но все удобства на улице. И все равно Татьяна радовалась, как дитя. — Я теперь — хозяйка в доме, — с радостью говорила она Владимиру Николаевичу, — куда что захочу, туда и поставлю без оглядки на других. Правда. Галина Юзефовна загустила, когда узнала, что мы съезжаем, даже глаза ее заблестели, особенно когда узнала… — Что узнала? — насторожился Кривичский. — Договаривай, мне эти тайны да секреты вот где, — он сделал характерный жест ребром ладони у горла. — Да это я так… — покрутила головой Татьяна. — Как так?!.. Нет, ты давай, выкладывай… — Куда же я стану выкладывать, — провела ладонью по своему животу Татьяна, — оттуда не выложишь без срока… — Что?!.. Что ты сказала?! — Кривичский схватил жену, поднял ее на руки и стал кружиться в комнате. — Ой, голова! — звонко рассмеялась жена. Так стало известно о ее беременности. — Родишь, заберем Сашку, будем жить дружной семьей, — сказал Владимир Николаевич. — Пора к одному берегу прибиваться… — Пора, — согласилась Татьяна, вспомнив с болью в сердце о сыне, оставшемся в далеком Нагорном. — «Через три годика он зам закончит семилетку, а в десятый устроим его здесь», — подумала она и краем фартука вытерла влажную щеку. В доме из красного кирпича было несколько квартир. Ниже пажом проживала семья военного дирижера капитана Молчанова. Худощавый, подтянутый капитан вызывал у Татьяны симпатию, особенно когда рассказывал о музыке. А недавно сагитировал ее и мужа посмотреть новый кинофильм «Девушка из Неаполя». Владимир Николаевич долго отнекивался, ссылаясь на занятость, но, в конце концов, усилиями Татьяны и жены дирижера Анны Степановны удалось усадить Кричевского рядом с Молчановым в полутемном зале кинотеатра. Фильм рассказывал о жизни и творчестве знаменитого итальянского композитора Винченцо Беллини, о его неудачной любви к девушке Маддалене Фумароли, отец которой не выдал ее замуж за композитора, считая его заурядным пианистом. Татьяна, до того слышавшая только гармонь, вдруг узнала новые слова: «опера», «бельканто», «сопрано», «каватина». Мелодия каватины — нечеловеческой красоты музыка. А сколько новых имен узнала она в этот вечер — Джоаккино Россини, Фредерик Шопен, Жорж Бизе, Михаил Глинка, Петр Чайковский! «Нет, — решительно думала она, возвращаясь из кинотеатра, — мой Саша должен если нс владеть, то в любом случае знать об этом культурном богатстве людей». И долго не могла уснуть: ей было нестерпимо жаль молодого композитора, прожившего всего лишь тридцать четыре года. И еще долго она жила под впечатлением этого прекрасного фильма, точнее, завороженная великой музыкой. И даже стала по-другому воспринимать профессию капитана Василия Кириевича Молчанова — военного дирижера. Иные заботы обуревали Владимира Николаевича. Шла активная перестройка аппарата органов внутренних дел. Все начиналось с верхов. Нс напрасно говорят: паны дерутся — у холопов чубы трещат. Правда, в советское время чиновников высокого ранга панами не называли, не из уважения, а из-за боязни. Попробуй назови Лаврентия Берию паном, он сразу бы тебе ответил: хочешь превратиться в лагерную пыль? И не только Берию-Лаврентия Фомича Цанаву тоже старались обходить стороной, лишний раз не попадаться на глаза: найдет причину, за что может отругать или наказать покрепче. Судьба обделила Цанаву росточком: толстенький карапуз, на праздничной трибуне его фотографию поднимали повыше — не дай бог, чтобы он был ниже других партийных и советских работников. Судьба подфартила Лаврентию Фомичу: во-первых, определив ему стезю племянника всемогущего Берии и, во-вторых, наделив его властью почти бога в республике. Про Первого секретаря ЦК Компартии Белоруссии Гусарова он презрительно, через губу говаривал: «Гусарчик без сабли!» И добился-таки своего — отстранили Гусарова от высокой партийной должности за то, что не прислушивался к мнению других, за то, что медленно проводил коллективизацию среди крестьян Западной Белорусии, и, наконец, за спешку и перегибы в деле коллективизации. Поди разберись, за что! Но все равно виноват. На всю стену кабинета министра госбезопасности республики висела карта Белоруссии. Она всегда была перед глазами министра, видимо, примелькалась и даже как-то приелась уже. Не понравилась ему почему-то и фамилия исполнителя на побегушках майора Теткина — почему, Лаврентий Фомич и сам не знал, не понравилась и все, тоже примелькалась. — А ну-ка, майор, — поковырял в зубах спичкой Цанава, — отыщи-ка мне на карте самый дальний, самый небольшой, самый захудалый районишко… Посмотрю, как ты знаешь свою республику… Майор старается нс ударить в грязь лицом, ищет самый, самый… Чтобы и свои знания в географии показать, и угодить сварливому начальству. Даже присел перед картой. Она большая и, чтобы внизу прочесть городки и поселки, нужно нагнуться и даже на колено опереться. Долго, нервно искал Теткин тот злополучный район, и наконец, глаз его уперся в слово «Комарин». Да, есть такой, забытый Богом и начальством, район в Гомельской области. Майора от напряжения и радости аж потом прошибло. — Вог, — торжественно объявил он, — самый далекий от столицы район… Дальше лес, а за лесом — Украина!.. — Вот туда и поедешь работать уполномоченным, — не снижая торжественности в голосе, так же уверенно говорит министр, и Теткин вытягивается в струнку: начальству нужно неукоснительно подчиняться, особенно такому, как Цанава, большому другу и товарищу и даже, говорят, родственнику самого Лаврентия Павловича Берии. Может, мужики они хорошие… Да, наверняка хорошие, ведь начальства плохого не бывает, с небольшими недостатками — да, а чтобы вообще плохого — нет. Так майор Теткин и получил новое назначение. Отправляя его подальше от Минска, министр забыл спросить о национальном происхождении майора, правда, в бумагах это есть, но бумаги ведь еще и читать надо, а где время взять, теперь столько забот, столько забот!.. В середине лета солнце вообще печет неимоверно, а тут еще 8 июня Лаврентий Павлович направил в Президиум Центрального Комитета даже еще более горячее, чем солнечные лучи, письмо, в котором упрекает недальновидное республиканское начальство в недостатках национального кадрового состава аппарата МВД Белоруссии. Он прямо, невзирая на лица, категорически ударил в набат, что в аппарате министерства и местных органах на всех руководящих постах почти совсем нет белорусов. «Примерно такое же положение, — доказывал Лаврентий Павлович, — с использованием белорусских кадров имеет место в республиканских, областных и районных партийных и советских организациях, а в западных областях на руководящих должностях почти совсем нет местных уроженцев». Катастрофа! «В институтах преподавание ведется исключительно на русском языке, бил союзный министр тревогу, — хотя в тридцатых годах учили и на белорусском». Попутно он отметил бедственное положение крестьян: в западных областях в колхозах люди совсем мало получают на трудодни… А то, что была война и что в ней на территории Белоруссии участвовали советские люди без отметки о национальности — главное, чтобы хотел и умел бить врага и гнать его вон за пределы родной земли, это как-то стало терять, актуальность. Вспомнилась национальность в мирное время! — Тогда что же, Петя, моя хорошо знакомая русская девушка Прасковья Савощенкова напрасно погибла, спасая белорусских детишек в белорусском лесу? — не то спросил, не то констатировал Кривичский в беседе с уже новым начальником отдела по борьбе с бандитизмом полковником Петром Андреевичем Стрижом. — Да ты что, ты в своем уме, полковник? — оглянувшись на дверь и приложив палец к губам, предупредил Стриж. — Думаю, что это ошибка и она будет очень скоро исправлена… — Будем надеяться, — взялся за спинку стула Кривичский и, чуть приподняв его, стукнул ножками о пол. — У нас ведь министр внутренних дел генерал-майор Михаил Иванович Баскаков — русский… — Понятно, но смотри, стул не поломай — вещь-то казенная!.. — Нет, но ты же знаешь его биографию! Родился в Подмосковье, сирота, воспитывала чужая женщина, получала за это до революции шесть рублей в месяц, он окончил четыре класса, работал слесарем и кочегаром на лесопилке… В ОГПУ с 1933 года… Советский человек, но коль русский, то вон из Белоруссии?… — Ты вот договоришься! — сердито глянул на коллегу полковник Стриж, а потом перевел взгляд снова на дверь. — Не посмотрят, что партизаном был, не таких ломали… — Да я просто, — развел руками Кривичский. — Вот начальник управления по борьбе с бандитизмом МВД БССР Алексей Константинович Гранский как у Бога за пазухой, он — белорус… — А ты?… — Я тоже… — Так и помалкивай… Разберутся без тебя!.. В Лидском районе зашевелились бандюги… Зачем, зачем выпускать по амнистии кого попало, не понимаю!..
В кабинете Первого секретаря ЦК КПБ Патоличева шла беседа о «новом курсе» Берии. — В чем суть этого курса? — Николай Семенович отодвинул в сторону на письменном столе бумаги, широким жестом ладони вытер влажный пот со лба. — Не совсем нравимся мы ему на своих постах, — также усталым голосом ответил генерал Баскаков, только что доложивший Первому секретарю ЦК КПБ о правоохранительной практике в республике. — Именно, в чем наш недостаток?… Мы ведь не красные девушки, чтобы ему нравиться… — Ну да, никто из нас не миловидная актриса Окуневская, — заметил Михаил Иванович. Первый секретарь ЦК сурово взглянул на Баскакова: хоть ты и министр внутренних дел, хоть генерал, а об этом в кабинете Первого секретаря ЦК не следует говорить, и Николай Семенович решил перевести этот неловкий (да что скрывать, и весьма опасный) разговор в шутку. — А как товарищ Сталин ответил по поводу женских увлечений маршала Рокоссовского? — сказал Патоличев и сам же ответил с кавказским акцентом: — Завыдовать будэм. — И засмеялся, хотя смех генерал не поддержал, и Николай Семенович тут же надел на лицо серьезную, даже суровую маску. Ходили слухи, что Берия часто насиловал женщин. Но никто его за руку не поймал, поэтому лучше молчать в тряпочку, если собственная жизнь дорога. — Ты, Михаил Николаевич, про окуневских и прочих лучше не вспоминай… — Да я что, мне все равно, — равнодушно пожал плечами министр, а сам все же опасливо оглянулся на дверь кабинета, вызвав тихий, «в кулак», смех у Патоличева: тоже мне, генерал!.. Ни днем, ни ночью не забывал Николай Семенович последнюю встречу с Иосифом Виссарионовичем. Он сидел за столом (так рукой указал ему вождь), а сам, потягивая трубку и пуская колечками дым из-под седеющих усов, молча ходил по кабинету, мягко ступая хромовыми сапогами по ковру. Уже говорили об экономическом положении в стране в целом и в Белоруссии в частности, о работе Николая Ивановича Гусарова на посту Первого секретаря ЦК КП Белоруссии, но в обтекаемой форме, главное о его деятельности было сказано в соответствующем партийном постановлении. А теперь Сталин по своему обычаю молчал, но должны были прозвучать его последние, судьбоносные слова. «Вот он какой, светоч марксизма-ленинизма, — думал про себя Патоличев, — маленький, рыжий, рябой… А ведь генералиссимус!» Сталин вдруг остановился напротив Патоличева, и тот буквально вскочил на ноги. — Придется вам ехать в Белоруссию, — вынув трубку изо рта и внимательно глядя на Николая Семеновича, сказал Иосиф Виссарионович. — Больше некому. — Он вновь сунул трубку в рот, как малое дитя соску, и ушел. Так Патоличев оказался на посту первого секретаря ЦК КПБ. Беларусь постепенно оправлялась от тяжелых последствий войны. К товарной железнодорожной станции подходили груженые поезда из Германии с целыми заводами на платформах. Так, были привезены станки автомобильного завода и выгружены на перроне. Бывший партизан Иван Михайлович Демин был оставлен охранять имущество, хотя очень просился в действующую армию, чтобы идти на фронт. Шло время, станки продолжали оставаться у железнодорожного полотна и из Москвы уже слали бумаги с требованием любыми способами укрывать станки, подключать к электросети и пускать их в работу. Так зарождался Минский автомобильный завод, а из охранника Демина начал складываться будущий известный директор этого завода. Самым актуальным и популярным в то время было русское слово «Надо!». Это и просьба, и приказ. В Белоруссии вошло в строй сто пятьдесят крупных промышленных предприятий и более двухсот средних и мелких. В их числе были минские подшипниковый и часовой заводы, радиозавод, завод отопительного оборудования, камвольный комбинат, завод швейных машин в Орше, сахарный завод в Скиделе, Витебская шелкоткацкая фабрика. Была восстановлена сеть учреждений здравоохранения, которые обеспечивались необходимым медицинским оборудованием. За короткий срок было создано двести пятьдесят два детских дома, в них воспитывались около двадцати семи тысяч детей. Им предоставлялось горячее питание, бесплатно выдавались одежда и обувь. Более тридцати тысяч сирот разместили в семьях. Война и оккупация пагубно отразились на состоянии науки и культуры в БССР. Необходимо было в первую очередь восстановить систему народного образования. Темпы были стремительные: к 1951 году в республике насчитывалось свыше двенадцати тысяч школ, в том числе двести тридцать школ рабочей и семьсот четырнадцать — сельской молодежи. Посильную помощь оказывали БССР братские советские республики: направляли в республику рабочие кадры, выделяли оборудование для школ, учебную литературу. Еще раньше была отменена карточная система распределения продуктов, снизилась цена на ряд промышленных и продовольственных товаров. В 1949 году завершилось переселение людей из землянок в благоустроенные дома, хотя жилищная проблема оставалась достаточно острой. Улучшилось и положение сельского хозяйства: с середины 1950-х годов оно впервые за послевоенные годы стало рентабельным. Но это была только вершина айсберга. Еще столько предстояло сделать! А тут появляется идея о «новом курсе коренизации», предложенная министром госбезопасности СССР Лаврентием Павловичем Берией и поддержанная на первых порах секретарем партии Никитой Сергеевичем Хрущевым. В апреле, мае и июне 1953 года прогремели первые грозы. К чему не дотянулись кровавые руки Адольфа Гитлера и его приспешников, пытались дотянуться жаждущие власти руки Лаврентия Берии, подсовывая советским людям, уничтожившим фашизм на земле, конфетки в красочной обертке «нового курса». «Коренизация» — старое слово, но оно стало входить в обиход с новой начинкой. Прошел по стране целый ряд пленумов, на которых до хрипоты обсуждали якобы актуальные национальные вопросы. На первый план выходило создание национальных силовых ведомств в республиках с запретом работы в них представителей нетитульной национальности, а это прежде всего русские люди. В мае вышло прямое указание Берии о немедленном обновлении всего руководящего состава республиканских МВД в Литве, Латвии, Белоруссии и Украине. Первой ласточкой явилось решение о создании школы милиции в Латвийской ССР только из этнических латышей (дурной пример заразителен). Подобные идеи проросли и в других республиках. «Записки Берии», тщательно переписанные референтами Никиты Хрущева и преобразованные в партийные решения под грифом «совершенно секретно», рекомендовали проведение ускоренной коренизации органов МВД. Национально настроенная элита в республиках торжествовала. Зловещие тени «нового курса» с силовых ведомств ложились на социальные сферы, на образование, науку, культуру. Близким по духу Меркулову Владимиру Николевичу, Кобулову Богдану Захаровичу, Гоглидзе Сергею Арсентьевичу, Мешику Павлу Яковлевичу, Влодзимирскому Льву Емельяновичу, далеко не русским людям, Лаврентий Павлович Берия доказывал: — Время,пришло время, друзья мои, когда все союзные республики могут отделиться, освободиться от экономической зависимости от центра, выйти из СССР, а при желании создать даже новую федерацию… Пожалуйста!.. Зачем же поддерживать несправедливость… Астрахань чей город? Не русский, а татарский — вернуть его татарам… И вообще, Татарстану надо присвоить статус союзной республики и обеспечить ей доступ к Каспийскому морю… Это было бы справедливо!.. И пошли разговоры во всех республиках: «Мы кормим весь Советский Союз!» Даже Эстония, имевшая в 1990 году ВВП 0,7 процента в тысячах долларов против 60,33 процентов в РСФСР и получавшая дотаций из государственной казны на душу населения двадцать тысяч долларов, с пеной у рта доказывала: «Мы… мы… мы!..» Даже, казалось бы, богатая Украина с ее плодородными полями датировалась в размере девятисот долларов на душу населения! А русские «лодыри» и «пьяницы», по утверждениям местной национальной элиты, добавляли в государственный кошелек от «каждой своей души» более пяти тысячи долларов. Но молчал терпеливый русский человек — коль надо, стало быть, надо.
IV
Новая служба — отдел статистики, хотя и в министерстве внутренних дел республики, не устраивала Григория Васильевича. Но полковник Пыко считал это временным явлением — придет время, и опыт его понадобится в другом деле. Пусть пламя политического бандитизма в западных областях затухает, а в некоторых районах о нем напоминают лишь кладбища с похороненными на них «восточниками», то есть работниками милиции, призванными сюда в трудное время из других областей страны, вплоть до Камчатки, однако совершалось еще немало уголовных преступлений, много было правонарушений и в экономической сфере жизни. Таких преступлений и правонарушений прибавила амнистия, подписанная Председателем Президиума Верховного Совета СССР Климентом Ефремовичем Ворошиловым, но в народе неизменно именовавшаяся «бериевской».
Лаврентий Павлович, обуреваемый жаждой власти, затевал лишь ему понятную, с прицелом на вожделенную свою мечту, реформу правоохранительных органов. Напрасно говорили, что, мол, сила есть — ума не надо. Нет, здесь и сила нужна была, и без ума было не обойтись, но как обхитрить этого мужичка Никитку Хрущова? И вспомнилось Лаврентию Павловичу ленинское «О главном звене». «А главное звено, — сказал он сам себе, — это госбезопасность в соединении с органами внутренних дел… Здесь же не только милиция, но и целые дивизии хорошо экипированных внутренних войск… Возьмусь за это звено и выдерну всю цепь. И этой цепью…» — Он стукнул кулаком по столешнице и скрипнул зубами. Машина мягко прошуршала по мелким льдинкам, появившимся под утро на дороге, и остановилась у особняка под номером 28 на Малой Никитской. Лаврентий Павлович приехал из ближней дачи в Сокольниках, которые после войны долгое время представляли собой пригород столицы. Никакой особой роскоши — три комнаты, бильярдная. Притом все это было государственной собственностью. Если бы не Леля Дроздова, по существу гражданская жена Берии, то ничего бы примечательного на этой даче и не было бы. Леля была совсем молоденькой, взял он ее к себе школьницей. Что поделаешь, любовь, седина в бороду, а бес в ребро. Девочка эта родила от него дочку, которую назвали Мартой. И так он жил на две семьи: кровь кавказская. Официально Лаврентий Павлович был женат на Нино Гегечкори, родившей ему в 1924 году сына Серго. Несмотря на любвеобильность мужа, Нино Теймуразовна всегда и во всем поддерживала супруга в его непростой деятельности и была ему самым преданным другом. Вспомнил Лаврентий Павлович свой приезд в Москву на новую службу. Семья его тогда ютилась в доме политкаторжанина на улице Чаплыгина — место вроде престижное. Но домочадцев у Лаврентия Павловича было столько, что даже Сталин, посетивший давнего соратника, говорил, улыбаясь в усы: — Это же муравейник!.. Перебирайтесь в Кремль… — Зачем, товарищ Сталин, нам и здесь уютно — все вместе, — ответил за всех Серго. — Ладно, — махнул рукой Иосиф Виссарионович, — как хотите… Я сам распоряжусь, пусть какой-нибудь особняк подберут. И Берия с домочадцами перебрался в окрестности села Ильинское, что по Рублевскому шоссе. Сталин снова приехал их проведать. Глянул на небольшой домик из трех комнатушек и, недовольный, покачал головой: — Я в ссылке лучше жил… Вот тогда-то они и переехали на дачу рядом с Кагановичем и Орджоникидзе, а позже и в особняк на Малой Никитской, где помимо Лаврентия Павловича и его жены Нино Теймуразовны жил сын Серго с женой Марфой Пешковой, внучкой Максима Горького, а также трое их детей — Нина, Надежда и Сергей. А еще и прислуга, охрана, операторы секретного пункта связи, курьеры, на правах члена семьи жила также немка-учительница, которую даже знакомили со Сталиным, и почти постоянно гостили многочисленные родственники с Кавказа. Собственно лично самому Лаврентию Павловичу Берии с женой оставались две комнаты. Была возможность зажить и ему по-княжески. В Москве поднималась выше всех высотка на Котельнической набережной. Она, по задумке, строилась для сотрудников НКВД. Вот бы где Берии развернуться! Корпус «А» был возведен еще при его всесильной власти. Однако он почему-то передал его творческой интеллигенции. В нем жили хорошо известные в стране личности: Фаина Раневская, Никита Богословский, Клара Лучко, Лидия Смирнова, Нонна Мордюкова, Александр Твардовский, Галина Уланова, Ирина Бугримова. Зарплата Лаврентия Павловича со всеми надбавками составляла двадцать восемь тысяч рублей до денежной хрущевской реформы. Это, разумеется, совсем немного для человека, который вносил огромный вклад в восстановление после войны промышленности и создание ядерного щита Родины. Но что шикарная квартира и дача, что деньги, по сравнению с властью! А после смерти Сталина он чувствовал ее запах, она была рядом с ним, оставалось только руку протянуть, посильнее ударить ею по рукам мужика Никиты Хрущева, интеллигента Георгия Максимилиановича Маленкова и хитрющего дипломата Вячеслава Михайловича Молотова. А для этого надо было сжать руку в мощный кулак. И кулак этот может получиться особенно увесистым, если объединить два силовых ведомства — МВД и МТБ — в единое министерство. Март радовал Лаврентия Павловича. — Мешик, какие ты знаешь самые лучшие русские поговорки о весне? — блеснул стеклами очков на своего помощника Павла Яковлевича Мешика министр. — Ну-ка, покажи свои знания! А? — Адам — первый счастливчик, что не имел тещи, — не задумываясь, ответил Мешик. — Ну и дурак ты, да! — рассмеялся Берия и тут же сердито нахмурился. — Это еврейская поговорка, не к месту и с бородой!.. А даже борода не делает козла раввином, да?… Надо знать русские поговорки, понял?… Хотя ты сам почти русский, из Конотопа… Хорошо служил под руководством Богдана Кобулова, да и меня понимаешь с полуслова, с намека, только глазом поведу, ты уже все схватил, да? Молодец!.. Я немало тебе дал: участвовал в испытании первой атомной бомбы, лауреат премии товарища Сталина… Кстати, помнишь, что говорил товарищ Сталин о русском народе, какой тост за него произнес?… — Так то же война была, Лаврентий Павлович!.. — А я про весну спрашиваю… Весна красна цветами, Мешик, а осень…пирогами…, Кто весной потрудится, тот осенью повеселится… Да?… С меня бери пример… Русские пословицы знать надо, не забывай, в какой с гране живешь, То-то же!.. Думаешь, для чего у тебя фуражка на голове? Для того, чтобы ты всегда помнил, что у тебя есть голова, Мешик!.. Для чего мы объединяем два министерства в одно?… Так это… Чтобы легче управлять… — Хочешь сказать, что головы на плечах-то и нет?… Да? Врешь, Мешик! — снова еще громче рассмеялся Лаврентий Павлович. — Ладно, потом больше поймешь… — И безнадежно махнул рукой. Март 1953 года выпал для него удачным: было создано объединенное министерство МВД СССР. Союзное министерство он возглавил сам, теперь подбирал министров для республик.
За окнами быстро темнело, На улицах и площадях Минска загорались огни. Проспект Ленина, расположенный за драматическим театром имени Янки Куналы, еще шумел запоздавшими автомобилями, но люди по тротуарам шли и шли. Николай Семенович Патоличев уже отпустил домой секретаршу из своей приемной, а сам все еще корпел над бумагами — днем не хватило времени, пришлось сидеть допоздна в здании ЦК. Еле слышно скрипнула дверь, и в кабинет Первого секретаря ЦК КПБ вошел министр госбезопасности БССР Баскаков. Николай Семенович молча кивнул ему по привычке и вновь погрузился в чтение бумаг. Баскаков тихо присел у края стола, на лице его лежала печать тревоги. — Что случилось, Михаил Иванович? — не вытерпел Патоличев, отложив сторону прочитанный лист бумаги. — Ты, я вижу, чем-то очень взволнован… — Звонил мне министр госбезопасности Литвы Петр Павлович Кондаков, — пожал плечами Баскаков. — И что?… Обменяться мнением? Разве это плохо?… Да нет, Николай Семенович… Просто… Петр Павлович сообщил мне, что Берия план разработал… Да, план по разгрому руководящих кадров в республиках… Он только что из кабинета Лаврентия Павловича, все видел и слышал своими глазами и ушами… Кондаков полагает, что все это Берия затевает без ведома Центрального Комитета… Еще Кондаков предупредил меня, — почти шепотом с невольной оглядкой на плотно захлопнутую дверь кабинета сказал Баскаков, — что по указанию Берии в обстановке строжайшей секретности подбираются на лиц, подлежащих по рекомендации самого же Берии, снятию с работы, материалы, чтобы можно было предъявить обвинение в нарушении ленинской национальной политики партии на местах и в плохом руководстве сельским хозяйством. По этому, так сказать, плану — продолжил Михаил Иванович, — сначала будет снят Первый секретарь ЦК Компартии Украины Леонид Георгиевич Мельников, а вторым — вы, Николай Семенович… — Свежо предание, но верится с трудом… — вздохнул Патоличев, вспомнив строку из комедии Грибоедова «Горе от ума», встал из-за стола, прошелся по кабинету. — Да ладно с должностью — имелась бы шея, а хомут найдется… А чего в этих стенах добьешься?… Ехать надо!.. — В Москву?… — А других пунктов назначения нет, Михаил Иванович!.. — Понимаю, Николай Семенович… — Понимаешь, а почему лицо такое мрачное?… Загрустил, дружище!.. Но я же тебя вместо такого партизанского руководителя, генерала Сергея Саввича Бельченко, министром рекомендовал… А он ведь десять лет на этом посту пахал, всю войну прошел!.. — Бельченко мне товарищ… — Тем более!.. — Боюсь, Берия заставит меня писать. — Что именно? — Писать на тебя… Ты знаешь его приемы. — Знаю, и заставить может… Если Берия укажет на кого пальцем: «виновен», не отвертеться… Тут, кстати, и Андрей Януарьевич Вышинский, этот наш современный Цицерон, подскажет, что в данный момент ожесточения классовой борьбы, дескать, презумпцию невиновности на время следует отложить в сторону… Тот еще крючкотвор! — Патоличев крепко задумался, одно лишь его согревало хорошее отношение к нему вождя, но если станет выбор между ним и Берией, то не махнет ли рукой на это товарищ Сталин? Все-таки Берия ему ближе будет… Опять же земляки, грузины… …Зазвонил телефон, заставивший вздрогнуть Патоличева: связь-то не простая, а с центром. Прежде чем взять в дрожащие руки красную трубку нужно постоять, подумать: а что скажут на том конце провода? Может, это последний звонок. Но Николай Семенович сразу поднял трубку, поднес ее к правому уху. Телефонистка по ВЧ-связи сообщила, что Москва разыскивает министра внутренних дел республики. — Кто спрашивает? — спросил Первый секретарь ЦК. — Берия, — с оттенком упрека прозвучал женский голос — как, мол, ты не догадываешься, чей это голос, — Сталина нет, теперь все страшатся голоса министра госбезопасности СССР. Ныне это голос бога, не небесного, а земного, но такого же судьбоносного, как и библейского. И захлопали дверями, застучали сапогами, туфлями, заполнили коридоры шепотом: «Баскаков… Баскаков… Баскаков…» Нашли Баскакова. — Берия тебя разыскивает, — почему-то негромко, а тоже поддавшись всеобщему настроению, прошептал Патоличев, подавая трубку министру то ли как дар, то ли как меч с высот заоблачных. — Слушаю, Лаврентий Павлович! — вытянулся Михаил Иванович. — Ты где? — строго спросили из Москвы. — В ЦК… У Первого секретаря… — Иди к себе и оттуда перезвони мне, — потребовал Берия. — Слушаюсь, Лаврентий Павлович… Бессонную ночь Михаил Иванович провел не в купейном вагоне поезда «Минск — Москва». Сначала просидел в аэропорту, потом трясся в воздухе — летчики говорили, что в эти дни почему-то много было «воздушных ям». Встретил во Внуково его хорошо знакомый генерал Богдан Захарьевич Кобулов. — Некогда, некогда, Михаил Иванович, лясы точить, — поторопил Кобулов министра, — через полчаса готовый документ должен быть на столе Лаврентия Павловича… Он не любит, когда опаздывают, пенделя любому даст… Так Михаил Иванович попал прямо с небес в кабинет сподвижника Берии, заваленный очень и не очень нужными, а то и вовсе никчемными бумагами. Здесь же находился и Петр Павлович Кондаков, что для Баскакова сначала было полной загадкой. Лишь после, в ходе беседы и работы над документом, стало ясно, почему именно Кондаков. По национальности он был беларус. А именно этот вопрос как раз и находился в центре внимания собравшихся. 6 июня 1953 года генерал Баскаков прилетел в Москву. Первый заместитель союзного министра Богдан Кобулов поручил своему помощнику вместе с Кондаковым составить на имя Берии записку. Работали весьма активно. В течение получаса записка была продиктована стенографистке, причем в нее включались только те данные, которые показывали силовые структуры БССР, где мало работало белорусов, но имелось больше русских. — Малость надо подчистить, — злорадно улыбаясь краем рта, заметил Кобулов. Кондаков пожимал плечами, но молчал. По его лицу было видно, что все это ему не нравилось, но плетью обуха не перешибешь, поэтому составлял записку со всей тщательностью, зная, что Берии понравится, а что нет. — И ты, Михаил Иванович, подпиши, таково решение Лаврентия Павловича, — сказал Кобулов, подсовывая записку под руку Баскакову, и тому пришлось оставить свой след на злополучной бумаге. Тем более что через час Баскакова вызвали в приемную Берии, где и объявили, что он освобожден от должности министра внутренних дел Белорусской ССР. Позже Михаил Иванович узнал, что Берия предлагал генералу Бельченко Сергею Саввичу вернуться на свой прежний пост, но тот отказался. — Почему? — нахмурился Берия и поправил очки на носу. — Я не знаю белорусского языка, товарищ министр, как же я могу в такой обстановке руководить министерством?… — Ну, тогда… — судорожно принялся листать папку с подшитыми свежими и пожелтевшими листками Берия, время от времени заглядывая в них сквозь свои очки. — Тогда… на пост министра республики буду рекомендовать своего помощника полковника Михаила Федоровича Дечко, он и белорус, и родным языком досконально владеет, не то, что некоторые, — с сарказмом сказал он и сердито посмотрел на Бельченко поверх очков. А Дечко в назидание категорически посоветовал: — Прими все меры к укомплектованию МВД Белоруссии проверенными местными кадрами… Полковник Дечко приехал в Минск, приступил к обязанностям министра, однако в МВД не было покоя. Оказалось, что Лаврентий Павлович предложил сменить и Первого секретаря республики — русского Николая Семеновича Патоличева. — Патоличев тоже из Нижегородской области, откуда ему знать жизнь в Белоруссии, ее проблемы? — доказывал он Никите Сергеевичу Хрущеву и Георгию Максимилиановичу Маленкову, заменим его на белоруса Михаила Васильевича Зимянина… Зимянина хорошо знали в Белоруссии. Бывший партизан, успешный партийный работник, он сделал после войны успешную карьеру, став вторым секретарем ЦК Компартии Белоруссии. Весной 1950 года Сталин прислал в Минск лично ему известного Н. С. Патоличева, однако отношения первого секретаря со вторым не сложились. И в конце концов их развели: в 1953 году Михаила Васильевича отозвали в Москву, назначили членом коллегии Министерства иностранных дел с приделом на посольскую должность. Лаврентий Павлович как раз искал видного белоруса, члена ЦК КПСС, В начале июня 1953 года Зимянину в МИД позвонили из секретариата Берии и попросили набрать по вертушке Лаврентия Павловича. Toт недовольно поинтересовался: — Как вы поналив МИД? Зимянин пояснил, что таково было решение президиума ЦК. — Белорусский язык знаете? — Знаю. — Я вас вызову — пообещал Берия и повесил трубку. Зимянин пошел к Молотову: — Я хотел бы остаться в МИД. Вячеслав Михайлович дал понять, что речь идет о предложении, против которого «трудно возражать». 12 июня Президиум ЦК КПСС принял постановление о Белоруссии, и Зимянину опять велели позвонить Берии, Тот сказал, что ждет его в понедельник 15 июня. Берия принял Михаила Васильевича вечером. Говорил по обыкновению коротко: — Решение о вашем назначении в МИД ошибочное, неправильное. — Мое дело солдатское, — в своем стиле ответил Зимянин. — ЦК решает вопрос о моей работе. Я не могу рассуждать, правильно это или неправильно, а обязан его выполнять, как и всякое другое. — Ваше дело нс совсем солдатское, — резонно возразил Берия. — И даже вовсе не солдатское. Белорусы — удивительно спокойный народ. На руководящую работу их не выдвигают — они молчат. Хлеба дают мало — они молчат Узбеки или казахи па их месте заорали бы на весь мир. Что за народ белорусы!.. Я написал записку в ЦК, в которой указываю на неудовлетворительное положение дел в республике. — Он посмотрел на Зимянина долгим взглядом: — Надо поправлять, и вам предстоит это сделать. — Михаил Васильевич собрался вставать, но Берия придержал его рукой за плечо, вынул из ящика стола пожелтевший листок и стал читать: — «Характеристика на секретаря подпольного ЦК ЛКСМ Белоруссии Зимянина Михаила Васильевича, рожд. 1914 г., белорус, член ВКП(б) с 1939 г., в партизанах с января 1943 года по май 1943 года. Товарищ Зимянин, являясь секретарем ЦК ЛКСМБ, с начала Отечественной войны самоотверженно работает по развертыванию партизанского движения, отбору и подготовке партизанских молодежных кадров, снабжению их вооружением, обмундированием и другим имуществом, переброске в тыл противника партизанских отрядов и диверсионных групп, налаживанию с ними связи. Товарищ Зимянин будучи секретарем подпольного ЦК ЛКСМБ, провел большую работу по организации и укреплению партизанских отрядов и созданию подпольных партийных и комсомольских организаций в Минской, Барановичской, Полесской и Витебской областях. Пользуется заслуженным авторитетом среди партизан и местного населения. Дисциплинирован, требователен к себе и подчиненным. Предан делу парши Ленина — Сталина. Начальник Белорусского штаба партизанского движения Петр Захарович Калинин». Вот ты какой, Михаил Васильевич! — закончил Берия и вдруг врезкой форме сказал: — Не ищите себе шефов, как это делали ваши предшественники. — И предупредил, что уже назначил нового министра внутренних дел республики. — Дечко Михаила Федоровича, и новых начальников областных управлений: — Кстати, все — белорусы… Вам надо с ними познакомиться… Следует поддерживать чекистов, у них острая работа, а долг чекистов поддерживать вас. Затем после небольшой паузы Берия спросил, читал ли Зимянин его записку в ЦК о ситуации в республике, Михаил Васильевич о ней ничего не знал. Берия велел сотруднику секретариата принести экземпляр я расписал его Зимянину, Тот вышел в комнату секретариата и там внимательно ее прочитал.
Гродно полнилось слухами из Минска. Особенно это ощущалось в правоохранительных органах. За 1954–1956 годы в БССР вернулось по амнистии семнадцать тысяч человек, осужденных за антисоветскую деятельность. Но все ли они вернулись к созидательному труду? Многие продолжали совершать тяжкие уголовные преступления. Немало примяла таких амнистированных Гродненщина. Не напрасно же в Центральном Комитете Компартии Белоруссии и Министерстве внутренних дел зрела мысль просить Москву, чтобы компетентные органы приостановили досрочное освобождение. Кроме милиции, было над чем работать местным комсомольским и партийным организациям. Не хватало кадров, даже хозяйственных. В Вороновском районе председателями колхозов были люди мало того что беспартийные, но еще и глубоко верующие. Других не было, а колхозы должны были работать, растить хлеб, производить мясо, молоко, поэтому власти мирились с тем, что у иного председателя в доме был настоящий иконостас. И это в то время, когда в стране торжествовал атеизм. Берия продолжал свои реформы по «коренизации кадров». С 25 по 27 июня 1953 года в Минске работал пленум ЦК КП Белоруссии. Местные коммунисты мужественно отстаивали свои интересы. — Вы что, там день и ночь заседаете?! — удивилась Татьяна, когда ее муж третий день не появлялся дома. И на работе, куда она звонила, его тоже не было. — А может, ты заседаешь в другом месте, а? — накинулась она на своего полковника. — Да, есть там и женщины, а как же, — согласился Кривичский, — все мы там, как бойцы в Брестской крепости, ни на шаг не отступаем!.. — И с оружием?… — И с оружием… Артиллерия у нас мощная — Программа партии и Устав КПСС!.. — ВКП(б)?… — Нет, Танюша, с октября прошлого года — КПСС, заруби себе это на носике! — Он пытался поцеловать ее в нос, но Татьяна увернулась. — Посмотрела бы я на эту КПСС… День и ночь сидишь у нее!. — Защищаем ее!.. — От кого?… — От Берии!.. — Бабник?… — О, Декамерон!.. Читала такую книжку? — Кобели!.. И книжки такие читаете… Три дня не умолкает пленум, речи потоком льются, словно в дни славного Октября. А у всех на душе тоска и страх. Если верх возьмет Берия, не будет у членов пленума дороги домой: кого в тюрьму, а кого, по словам самого же Лаврентия, — в лагерную пыль. Сладкое слово — «власть»! Все будет или почти все — в твоих руках, если в них уже находится власть. В этом слове и слава до небес, и кровь рекой. Человек, имеющий в своих руках власть, находится в плену самомнения, которое мешает ему оглянуться назад, вспомнить подчас тернистый путь к этой власти. Однако наступает день, и огромнейшая пирамида, которая возвышала человека над другими, рушится. Таким днем для Лаврентия Павловича Берии стал 2 июля 1953 года. В этот черный для него день состоялся Пленум ЦК КПСС. Вот они, вчерашние друзья, соратники, знакомые лица, всегда улыбчивые, веселые, взгляды преданные, голоса мягкие, добрые, сюсюкающие, а сегодня они — мрак, явная угроза. Друзья, а как выступают, что говорят! — Берия, понимаешь, пытался поставить органы МВД над партией! — Никите Сергеевичу Хрущеву жарко, пот с него градом, он уже рукавом рубашки вытирает его со щек, ищет в уме наиболее острый эпитет и наконец, находит, как ему кажется, самый подходящий: — Перерожденец!.. Зато из речи Лазаря Моисеевича Кагановича эпитеты сыплются, как желтые листья с осеннего клена. — Буржуазный перерожденец! — важно дополняет Моисеевич Хрущева и обляпывает Берию еще гуще: — Мразь… авантюрист… подлец… негодяй… фашистский заговорщик! Этот словопад обличительных эпитетов елеем льется на душу Хрущева, других членов политбюро, довольных, что лихо миновало их, но добавить свою ложку дегтя в бочку, из которой еще вчера хлебал мед, ох как хочется! — Пигмей! — тычет пальцем в лицо Берии Маленков, но этого мало: — Клоп! — добавляет Георгий Максимилианович еще крепче. Последнее слово за Генеральным прокурором Руденко. — Берию под стражу! — объявляет прокурор. «А за что? — чуть было не закричал Берия. — Еще и до проведения тщательного следствия! За антисоветский заговор с целью захвата власти, за планирование ликвидации советского строя и реставрации капитализма. Какая чушь! А вот что хотел захватить власть — верно! А кто из присутствующих на пленуме не мечтает захватить власть? Укажите такого — днем с. огнем не найдете. Просто сегодня под руку попался Берия, а мог бы кто и другой, для любого нашлись бы подходящие эпитеты. Но все пока белые и пушистые, кроме моих бывших сподручных: министра Госконтроля СССР Всеволода Николаевича Меркулова, занимавшегося и литературой, о нем Сталин сказал: «Министр государственной безопасности должен заниматься своим делом — ловить шпионов, а не писать пьесы», первого моего заместителя в МДВ Богдана Захаровича Кобулова, начальника военной контрразведки Сергея (Серго) Георгиевича Гоглидзе, министра внутренних дел Грузии Владимира Георгиевича Деканозова, министра внутренних дел Украины Павла Яковлевича Мешика, начальника следственной части по особо важным делам Льва Емельяновича Влодзимирского. Вот они, голубчики! Всех к ногтю!» 7 июля 1953 года члены ЦК КПБ, словно новую амнистию, читали Указ Президиума Верховного Совета СССР «О преступных антипартийных и антигосударственных действиях Берии» за подписями Ворошилова и секретаря Пегова. Берия был лишен полномочий депутата Верховного Совета СССР, снят с постов заместителя Председателя Совета Министров СССР и министра внутренних дел СССР, а также лишен всех званий и наград. Последним пунктом Указа постановлялось сразу передать дело Берии и его правоверных сподвижников на рассмотрение Верховного Суда СССР. Специальное судебное присутствие Верховного Суца СССР под председательством Маршала Советского Союза Ивана Степановича Конева рассмотрело дело Берии. — Я уже показывал суду, в чем признаю себя виновным, — сказал в своем последнем слове Берия. — Я долго скрывал свою службу в мусаватистской контрреволюционной разведке. Однако заявляю, что, даже находясь на службе там, не совершил ничего вредного. Полностью признаю свое морально-бытовое разложение. Многочисленные связи с женщинами, о которых здесь говорилось, позорят меня как гражданина и бывшего члена партии. — Он глубоко вздохнул, на память пришли Валтасаровы пиры, но потом продолжал: — Признавая, что я ответственен за перегибы и извращения социалистической законности в 1937–1938 годах, прошу суд учесть, что корыстных и вражеских целей у меня при этом не было. Причина моих преступлений — обстановка того времени… Прошу вас при вынесении приговора тщательно проанализировать мои действия, не рассматривать меня как контрреволюционера, а применить ко мне только те статьи Уголовного кодекса, которые я действительно заслужил… «И праведники, — с горечью подумал Владимир Николаевич Кривичский, ознакомившись с судебными документами, — на сегодняшний день, конечно… — он вспомнил имена руководителей партии и правительства, — подписали постановление «О преступных антипартийных и антигосударственных действиях Берии»… И требуют портреты этой «продажной шкуры» со стен убрать, имя и самодовольные портреты из Большой Советской Энциклопедии удалить, страницы 22 и 23 с биографией этого отщепенца во втором томе священной книги, написанные, как мне известно, тем же Влодзимирским, вырвать! Чтоб другим неповадно было! — Кривичский рассмеялся про себя. — Ага, подписал этот документ Георгий Максимилианович Маленков, а у самого, наверно, уже и руки дрожали, и в ноздре чесалось… Плохой признак, Георгий Максимилианович!» — Владимир Николаевич боязливо оглянулся по сторонам — привычка!
Раньше обычного пришел домой в тот день Владимир Николаевич, радостный, какой-то просветленный. — Только нимба не хватает у тебя вокруг головы, — всплеснула руками Татьяна. — Что такого могло случиться?!.. — Случилось, Татьяна моя Евгения Онегина… — Твоя или Евгения Онегина?… — Моя! — широко развел руки Кривичский. — Дулю с маком ему, этому Онегину!.. Надо вовремя любить, а не потом, когда замуж выскочила за этого… за этого… Забыл, как его!.. — В поэме не сказано, как его фамилия… — Тем более! — Он схватил жену в охапку, закружился с ней по комнате. А теперь за Сашкой поедем!.. Теперь меня отпустят… — А Люду и Аленку? кивнула Татьяна на маленьких дочек, которые играли на полу. — Возьмем и их… Надо же наследниками похвастаться в Нагорном!.. Не каждым сразу такое дастся — две дочки!..
Прощай, Нагорное!
— Даю тебе ровно неделю на туда и сюда, — полковник Стриж, разрисовывая знакомым размашистым почерком заявление Кривичского, накрыл его ладонью и, видя, как до того угрюмое лицо коллеги начинало светлеть и края губ подергиваться в радостной улыбке, глядя снизу вверх на товарища, добавил: — По благу… подпись ставлю… И то не ради тебя, хоть ты у меня знаешь… не только в сердце и душе, но и в печенках и почках… а ради Сашки… Александра, как его по отчеству?… — Что за бред!.. Меня забыл как звать?… — Тебя не забыл, а у него в свидетельстве о рождении как написано?… — В свидетельстве — Александрович, а по жизни он — Владимирович!.. Александр Владимирович?… Понял?… Да, и… Кривичский!.. — Ладно, ладно, не злись, жадюга, я у тебя его не отнимаю… Да ведь уже и здесь заимел двух дочек!.. — Этого мало, — признался Владимир Николаевич, — война каждого четвертого у нас отняла, надо же восполнять, как его бишь… генофонд!.. — Ну, — подал Стриж подписанное заявление о кратком отпуске Кривичскому, растягивая улыбку от уха до уха, — восполнитель, осеменитель… — Женись и ты поскорее, а я в случае какого случая помогy, как уедешь. … на выполнение боевого задания!.. — Убью и запишу в твою героическую автобиографию!.. Я ревнучий?… — Потому до сих пор и холостой… — Ну, так Танек больше нет!.. — Теперь я тебя убью!.. — Не убьешь, ты уже мной убитый!.. На вокзале Петр провожал чету Кривичских. В ожидании поезда успокаивал девочек, особенно младшенькую крикливую Аленушку, качая ее на руках и напевая:
Ой, бярозы ды сосны, партизански сёстры, Ой, шумливы ты, лес малады…
— Каким бы отцом ты мог быть?… Пел бы сыну про походы, а жена… про расходы, — рассмеялся Владимир, а за ним и Татьяна. — А вдруг дочь?… Ни одной колыбельной не знаю… — Мать всякому делу голова! — сказала она. — Без нее не расходы были бы, а одни убытки!.. А колыбельной научишься, заимей сперва детей!.. — Сначала жену! — заметил Кривичский. — А без жены нельзя? — в том же насмешливом тоне отозвался Стриж. — Да почему, можно… Строгай!.. Да про алименты не забывай!.. К перрону подошел поезд, фыркая дымом и гарью. — Мне тоже хочется куда-нибудь поехать, — жалобно сказал Петр Андреевич. — Подальше бы, подальше!.. — Сначала позавидуй нам! — ехидно поддел его Кривичский, первым влез в вагон и теперь принимал на руки дочек. Поезд незаметно тронулся с места и покатил, набирая ход. Полковник Стриж долго стоял на перроне, пока зеленый огонек не растворился в синеве летнего вечера. Грустный, он медленно пошагал от вокзала по знакомой улице Ожешко. Где-то там, справа за домами, раздался крик незнакомой птицы, вроде гуся или журавля, за ним последовал другой и тоже совершенно незнакомый, будто полковник попал в экзотические африканские джунгли. И он довольно улыбнулся — там находился зоопарк, давным-давно открытый. Значит, жизнь в городе все заметнее возрождалась. В городском парке, по которому протекал небольшой ручей, играл «духовой оркестр. Наверно, капитан Молчанов вывел своих музыкантов повеселить публику: мелочь, но приятно, вроде праздника. А пассажирский поезд, отбивая на стыках рельсов чечетку, летел в наступающую ночь. За окнами там-сям светились огоньки, где одиночные, на хуторах (на Гродненщине их было множество), а где огненными стайками — это уже были деревни. Сияющие нимбы раздвигали в сторону и поднимали вверх полог ночи лишь над большими и малыми городами. Владимир Николаевич долго стоял у окна, вглядываясь в плывущий за стеклом сумрак, и прошлое казалось ему тяжелым сном. Еще недавно он, чего греха таить, боялся по родной и близкой сердцу земле ходить: чужие люди в чужой ненавистной военной форме правили на ней, вешали и расстреливали, и он мстил им за это, мстил, пока не изгнал вон. Одни коллеги по партизанскому отряду заняли места в шеренгах красноармейцев и пошли с боями Варшаву, Прагу освобождать, Берлин брать, другие хозяйством занялись. Пулеметчик отряда Иван Демин был охранником на железной дороге, теперь работает на автомобильном заводе. Как-то Кривичский встретил его на улице в Гродно, он звал в свой цех, но Владимир Николаевич, обычно одетый в гражданское, не все рассказал о себе из-за оперативной секретности, однако в цех заглянуть обещал. Поздним утром следующего дня поезд прибыл в Харьков, отсюда недалеко до Алексеевки, а оттуда уже и Нагорное видно, каких-нибудь двадцать километров. В Харькове вокзал еще достраивался, железнодорожных путей много было по разным направлениям, свой еле нашли. Вагоны старые, небольшие, пригородные, но народу много — с котомками, корзинами, чемоданами. Тянулось время отхода. Ждали встречного из Алексеевки. Наконец поезд пришел, снова масса народу, но он как-то быстро разбежался по перрону — у каждого свои дела, каждому своя дорога. И тут Таня внезапно увидела знакомое лицо. Сразу не поверила сама себе: молодая красивая женщина, проводница из алексеевского поезда. Она вышла из вагона, весело о чем-то говорила с подругами, смеялась. — Это же Катька! — крикнула Татьяна и побежала из вагона. — Наша… Нагорновская… Екатерина Гриханова, то есть Званцова, я говорила тебе про нее, — уже на бегу коротко сказала она мужу. — Погляди за девками, я сейчас… Она выбежала на перрон как раз вовремя — Екатерина собралась уходить, но, заметив бегущую в ее сторону женщину, остановилась. И, конечно, узнала: — Тан-я-я!.. Объятия, слезы. — Что?… — Как?… — Где?… — Почему?… Вопросы, вопросы… — Здесь… Я здесь работаю проводницей, — кивнула Екатерина на свой поезд. — А я вот… Вон мои! — показала Татьяна на окно вагона, откуда на них смотрели два детских лица и мужчина. — Дочки мои… Люда и Аленка… которая совсем маленькая… — Куда же ты теперь?… — За Сашей… в Нагорное!.. А живем в Минске!.. — В Минске?! — развела руками Екатерина. — Как же ты… — Ладно, потом расскажу… Или напишу… Объявили — отходим!.. — Таня, Таня, пиши! — расплакалась Екатерина. Кривичский стучит в окно, делает мимику на лице и отчаянно машет рукой — боится остаться с двумя малолетками. — Напишу, Катя, напишу! — вытирая кулаками глаза, крикнула Татьяна. Ее схватили за руки, втянули в вагон, и поезд стал набирать скорость. — Все детство и школа — с ней, — глядя сквозь слезы в след уходящему поезду, говорила окружившим ее подругам Екатерина. — Таня… Это Таня Крайникова!.. Они расстались, чтобы больше никогда не встретиться. Александра Званцова в Нагорном считали сиротой. Мать бросила, уехала за тридевять земель, куда-то в Белоруссию, отец погиб в Сталинграде, шестнадцать лет парень живет с дедом и бабкой — конечно, сирота. И вдруг ему говорят: «Бросай грузить высохшее сено в арбу и беги домой — мать и отец приехали!» Кинув в сторону вилы, Александр поспешил домой. Плохо помнил он мать и того мужчину, который увез ее тогда из Нагорного. А теперь говорят: это твой отец. А еще две девочки испуганно смотрели на него, держась ручонками за подол материнской юбки. — Это твои сестрички, Саша, что постарше звать Люда, а совсем маленькую — Аленушка, — гладя ладонью его голову, сказала Татьяна. — Какой ты вымахал!.. Совсем взрослый… — Через два года в армию, — сказал Владимир Николаевич. Он насильно не напрашивался Александру в отцы, со временем привыкнет, захочет — назовет отцом, не захочет — никто обижаться не станет. Погибший на Волге Александр Афанасьевич — отец настоящий, никто это святое у сына отнимать не станет. Да и Саша при встрече не бросился ему в объятья, даже мать встретил с прохладцей, прижался к ней, видел, как вся она дрожит, плачет, но большого чувства, как, например, к бабушке Анисье Никоновне, у него не было. Мать гладила его по голове, но когда бабушка, положив его голову к себе на колени, шевелила пальцами в его волосах, это было намного приятнее, чем ласка матери. И слова деда Афанасия Фомича звучали для него словами отца, утонувшего в Волге после взрыва немецкого снаряда. Видел Саша покрасневшие от слез глаза бабушки, видел, как вдруг задрожала седая лопатообразная борода деда — для них тяжелым ударом было расставание со внуком, а оно, это расставание, неумолимо приближалось. — В городе, Санька, заживешь, там все по-другому, — утешала его тетя Варя, которая почти первая прибежала встречать приехавшую подругу Татьяну Крайникова правда, теперь уже Кривичскую. Показывала Таньке не только Дашу, которой уже было тринадцать годков и которая училась в пятом классе у той же классной руководительницы Анны Федотовны, но и Ивана Кузьмича, сына шести лет. Удалось Варваре в свое время переложить бесконечные и не всегда выполнимые заботы председателя сельсовета на плечи мужа, Кузьмы Васильевича Лесникова, и тот тянул этот воз, не снимая со своей шеи тяжелое ярмо обязанностей. «А как же, — смеялась Варвара, — он имеет две звезды, ему и ремонтировать эти дырявые крыши вдовушек, помогать пахать огород, выламывать початки кукурузы, а какую солдатку и замуж выдать… Да, бывают и такие счастливчики!..» А за столом после стакана самогона разговоры пошли покруче, до самого Черчилля дошли, который не после самогонки, а после армянского коньяка «Арарат» дохнул из какого-то Фултона холодной войной на СССР и всех его друзей, вчерашних врагов, — венгров, румын, немцев из ГДР и затаившихся злодеев — поляков. — Три года назад польские националисты, вернувшись на свободу по амнистии Берии, вытащили из схронов пушки и вели настоящий бой нашими внутренними войсками на границе Слонимского и Волковысского районов, — рассказывал Кривичский собеседникам. — И что же с ними? — хрустел, закусывая соленым огурцом Афанасий Фомич. — Что с энтими поляками?… — Как что? — ответил вместо Владимира Николаевича председатель сельсовета Лесников. — Ежели гитлеровцев мы в самом их… логове пригвоздили, то в каком-то там районе амнистированных тут же к ногтю!.. А как же!.. Не трожь советскую власть!.. — Кузьма Васильевич верно сказал, — кивну! в сторону Лесникова Владимир Николаевич и вдруг спросил: — А у вас как тут, в колхозе, жизнь?… — А как всегда, — металлической ложкой позвенел о порожний стакан Лесников. — Пять копеек на трудодень. К примеру, если ты выработал пусть даже двести трудодней, а это, считай, двести дней работы в году — много, и по пять копеек, — десять рублей!.. Вот и все кругом колхозное, все кругом мое!.. — Нет, при Маленкове оно было ничего, — вставил Афанасий Фомич. — Налог-то сократили… За сотку — рубль, имеешь сорок соток — плати сорок рублей и все!.. А то корову не имеешь, а молоко давай, кустик на огороде от ветерка зашевелился — плати за него налог… Маленков все это убрал, — махнул рукой Афанасий Фомич. — Повезли во дворы хлеб мешками, — подхватил председатель сельсовета. — Жизнь налаживаться стала… — Но в прошлом году Маленкова сняли, — почесал под бородой Афанасий Фомич, — не угодил, стало быть. — Слушал я лекцию про одного ученого, — вспомнил Кузьма Васильевич, — звать его… кажется, Чаянов, по сельскому делу специалист… Чаянов Александр Васильевич, еще до войны жил… Он сравнивал мужика, крестьянство то есть, с атлантом, что на своих плечах все держит… Так оно и есть… Колхозы — это крестьянство, армия — из крестьян, большинство солдат из крестьян. Во время войны кто хлебом кормил? Крестьяне!.. Уважать их надо, труд оплачивать как следует… Долго еще сидели за столом. И не чтобы больше выпить, посытнее закусить, а просто хотелось протянуть время до неизбежного расставания. Утром из города пришла машина, и Анисья Никоновна принялась по-своему, по-деревенски, голосить. Сбежалась вся улица, плачут, обнимают Татьяну. — Вы меня будто на фронт провожаете, — сказала она Анисье Никоновне. — Жива буду, не убьют… И Сашку определим, но сначала ему десятилетку окончить надо… В Гродно хорошие школы и учителя толковые, пусть там ума-разума набирается, а к вам, Анисья Никоновна, он на каникулах будет приезжать. Столько ребят остается, и речка Серединка, купаться будет! Правда, в Гродно тоже речка есть… Неман, широкая река!.. Смахнул слезу дед, пощекотал бородой щеки внука. — Ну, Санька, знаю, что ты сюда больше не вернешься, да и что тут делать? Нас скоро не будет, кому ты, кроме нас, тут нужен… Никому!.. Издали смотрел Сашка на родное село, лебедем плыла над ним старинная церковь, да старый ветряк, стоявший рядом с храмом, все махал и махал крыльями, как руками, — он тоже прощался и с Татьяной, и с Сашкой, и с его новым отцом, и со всем, что было в прошлом…
Граничит с Богом
I
Алексеевка — крупный железнодорожный узел. Екатерина помнит первый ночной налет на него немецкой авиации. Была теплая летняя ночь. Укрывшись одним пиджаком и крепко обнявшись, сидели они с Виктором, не думая о войне, как вдруг полнеба осветилось трассирующими пулями, огненными столбами прожекторов и послышалось гудение самолетов. Потом налеты стали частыми и ночью, и днем, но этот запомнился Екатерине больше всего, Может быть, потому еще, что Виктор тогда признался, что любит ее и готов хоть сегодня жениться. Вот пусть только война закончится. А она обязательно закончится, потому что Красная армия все равно разобьет немецкую и прогонит гитлеровцев восвояси. Иначе и быть не может, ибо у Красной армии есть Сталин, первый маршал Ворошилов и другие известные командиры… Война закончилась, и теперь в Алексеевке было спокойно, в том смысле, что не гремели, не рвались снаряды и бомбы, не пылали дома, не гибли люди. Жизнь бурлила, бесконечно шли поезда, и в одном из них, пригородном, проводницей ездила Екатерина. Поезда ходили до станции Лиски, до Острогожска, Харькова. В этом большом городе она не раз уже была, ее приметили и даже предложили перейти работать на другой поезд — «Харьков — Владивосток». «Туда он идет под номером 53, а оттуда — 54», — сказали ей, однако не номера ее радовали, а доверие к ней, да и сам поезд!.. Почти через всю огромную страну будет бежать он до самого далекого порта, догорода, который когда-то Ленин назвал «нашенским». И песню помнила Екатерина «По долинам и по взгорьям», и кино видела «Девушка с характером». Мечта — быть проводницей на таком поезде. А надоумил ее стать проводницей работник санитарного узла станции Вениамин Сергеевич Шапошников. Он устроил отца на железную дорогу, пусть и простым рабочим (дело-то нелегкое), но в то же время здесь на жизнь можно было заработать. Помог Шапошников и Екатерине. «Такая красавица должна быть проводницей», — решил он и похлопотал там, где было нужно. А теперь вот предложили ей перейти с пригородного на поезд дальнего следования. — У тебя есть выходные и ты собираешься поехать в Воронеж? — обратился Шапошников к Екатерине. — Да, Вениамин Сергеевич, видела я Харьков, хочу посмотреть Воронеж, — ответила она. — Хочу даже Воронежский хор послушать… Кстати, в сорок третьем году он выступал у нас в Нагорном перед красноармейцами как раз накануне Курской битвы… Я помню красивых певиц, их песни, особенно мне тогда понравились частушки… — Поют они частушки и ныне, да только не всегда в Воронеже — хор по всей стране ездит, — заключил Вениамин Сергеевич. — Ну, ничего, если не услышу — город посмотрю… — Правильно, а заодно кое-что отвезешь моим студенткам — Юля и Лена в университет поступили… По языку и литературе специалистами решили стать, а я не против… Главное, чтобы высшее образование получили!.. — Не Лена, а Сима!.. — Лена, — поправил Вениамин Сергеевич Екатерину. — Эта егоза после десяти классов решила изменить имя, не захотела быть Серафимой, Лена ей больше нравится… Ну а мне-то что, зовись-таки кем хочешь!.. Я им напишу, когда и где тебя встретить… — Время укажите, а место встречи — вокзал, где же еще… — Договорились! Поезд привычно отстукивал метры и километры, а Екатерина, держась за сумки с подарками Людмиле и Елене от родителей, сидела у окна, за которым мелькали ближние мосты, строения, а дальние медленно плыли, и чем были дальше, тем все медленнее. Но это уже мало интересовало Екатерину, иногда, даже закрыв глаза, она мысленно напевала: «Летят утки, летят утки и два гуся, кого люблю, кого люблю, расстаюся…» Некого ей было любить, Виктор ушел и унес с собой большую часть ее любви к нему. Мать Аграфена Макаровна, когда была еще жива, не советовала ей замыкаться в себе, на Викторе свет клином не сошелся — хороший он был муж, добрый, внимательный, заботливый, да Бог его рано взял к себе. «А ты молодая, красивая — без женихов не останешься, — часто говорила ей мать. — Пока я жива, хочу увидеть тебя замужней, и внучат бы повидать…» Но не увидит бабушка внучат неожиданно ушла на тот свет, не дождавшись возвращения Егора. Настаивала на замужестве и тетя Лидия Макаровна, но, увидев, что племянница очень упрямая, махнула рукой, отстала. «Как там тетя одна?» — подумала Екатерина, глянула в окно, за которым начинался город, и ей на ум пришли слова старой песни: «Мил уехал, мил уехал за Воронеж, теперь его, теперь его не воротишь…» Она засмеялась, встала и направилась к выходу из вагона. За окнами появился вокзал и суматошные пассажиры. Увидела она Юлю и Лену, хотела помахать им рукой, но они бежали за вагоном и не смотрели на окно. А Воронеж шумел, волновался. Оказывается, в город приехал Никита Сергеевич Хрущев. Приехал и уже успел нагнать на местные власти страху. Оказывается, Первый секретарь ЦК КПСС является докой не только в политике, но и в зодчестве. Выйдя из гостиницы, внимательным взглядом он наткнулся на шпиль жилого дома на улице Фридриха Энгельса, возведенного после изгнания из него мадьяр-оккупантов известным архитектором Николаем Владимировичем Троицким в стиле сталинского ампира, что было тогда модно — посмотрите на Москву с ее высотками. И о ужас, почти рядом с этим злополучным домом возвышалась башня управления Юго-восточной железной дороги, считавшаяся до этого украшением, символом столицы Черноземья! «А что это за колокольня торчит у вас?» — возмущенное лицо генсека вмиг стало багровым. И появился знаменитый указ об излишествах в строительстве: жилой дом не выше пяти этажей, шестой этаж — уже неэкономично. И как грибы после теплого летнего дождика стали расти «хрущевки», радующие миллионы нуждающихся и вдохновляющие творческую интеллигенцию, на сцене появилась оперетта Максима Шостаковича «Черемушки», другие произведения. Любая медаль имеет две стороны — светлую и теневую. Башню ЮВЖД можно увидеть на памятных открытках, на конфетных обертках, произведенных на фабриках Воронежа, на другой сувенирной продукции. Располагается здание управления ЮВЖД на проспекте Революции. Географически оно находится в самом центре города. Исторически сложилось так, что центр считается от главпочтамта. А башня ЮВЖД находится как раз напротив этого учреждения. Строение это насчитывает почти вековую историю. Ее начало — в двадцатых годах. Железнодорожникам приходилось сидеть в разрозненных постройках, поэтому было принято решение соорудить для них отдельное здание. И высокую башню с часами на здании жители стали называть Воронежским Биг-Беном. Именно эта башня и вызвала настоящий вопль у руководителя СССР. Он сравнил здание и ее башню с церковью. Никита Сергеевич был из тех людей, кто по непонятным причинам приходил в ярость от всего, что было связано с многовековой православной культурой России. Народу на площади Ленина — не протиснуться. Взрослые пришли с детьми, держали их на руках, на плечах — всем было интересно посмотреть на первого человека в стране. — А недавно здесь был Молотов, тоже выступал на площади, — вспомнила Елена. — О чем же он говорил? — спросила Екатерина, но, увлеченная появлением Хрущева, она не собиралась дальше слушать студентку. Но Елена ответила: — Не помню, о чем он говорил… Но говорил много и долго… — Он же министр иностранных дел… О международных делах говорил… Только я тоже забыла… Наверно, о чем-то важном… — вторила Юля. В поездках по стране Никита Сергеевич Хрущев предпочитал общаться с народом на митингах, используя для этого площади и стадионы городов, куда приезжал. Свято веря, как он любил говорить, в скорую победу коммунизма, он вышел на площадь перед тьмой собравшихся. В этот момент какая-то девочка вырвалась из рук родителей и появилась над толпой. Упади она в этой сутолоке под ноги и… конец, раздавили бы. Никита это заметил и помахал рукой: — Девочку, девочку сюда… Поддерживаемая лесом рук, она с криком буквально пошла по живому мосту людей к трибуне, где стояло правительство, чем и спаслась от возможного несчастья. Екатерина и студентки стояли недалеко от того места, где находился Хрущев. Он говорил долго, эмоционально, размахивал кулаком, грозя неизвестно кому, и закончил речь такими словами: — Воронежцы!.. Через два года мы завалим вас мясом!.. Готовьте желудки!.. Стоявший недалеко от Екатерины мужчина шлепнул ладонью по своему большому животу и хриплым басом крикнул: — А у меня он уже готов!.. — Только неизвестно, чем эту бочку наполнить, — в тон ему сказал стоявший рядом человек с бородкой и в очках. — Как чем? — ответил голос, но увидеть отозвавшегося Екатерина не могла за толпой. — Осенью солеными огурцами и капустой!.. На концерте Воронежского хора Екатерина и студентки Шапошниковы побывали. Оказалось, в связи с приездом Никиты Сергеевича в столицу Черноземья руководитель коллектива Константин Ираклиевич Массалитинов очередные гастроли отложил — а вдруг Никите вздумается послушать русские песни? Однако на концерт он не явился. Зато Екатерина еще раз увидела Марию Мордасову и услышала ее задорные частушки, а студентки Юлия и Елена с удовольствием послушали солистку Юлию Золотареву, спевшую «Песня дорогу узнает». Все остались довольны.
II
Пришло время Екатерине перебраться в Харьков. Там ей предоставляли общежитие, брали на работу проводницей престижного поезда «Харьков — Владивосток». — Туда 53-й, а обратно-54-й, — с восхищением сообщили ей в диспетчерской управления железной дороги. — Скорый, стало быть, — тоже радостно улыбнулась она. — Не думай, что это просто, — сказала ей проводница постарше. — Я ездила в поездах дальнего следования — нудная работа… Каких только пассажиров ни увидишь в пути, чаще нормальных, но бывают такие, не приведи Господь! — Незнакомка подмигнула. — Ох и противные есть!.. Да, я — Надежда Павловна Загородная, тоже на этот поезд определена, а тебя как?… — Я Екатерина… Екатерина Егоровна Званцова, но лучше просто Катя… — Хорошо, Званцова! — Надежда Павловна пожала руку Екатерине выше локтя. — Вот и познакомились… Живу я в городе, в Харькове у меня квартира… Старенькая, но жить можно, все не под открытым небом… Ну, свидимся, — сказала она и ушла. Егор Иванович был рад и не рад, что дочь уезжает. Конечно, в большом городе ей будет лучше, чем в Алексеевке. Да и снимали они тут небольшую комнатушку на двоих. Хозяйка Дарья Семеновна много с них не брала. И Екатерина стала замечать, что присматривается она к ее отцу Муж с войны не пришел, а ей одной горе мыкать не совсем хочется, тянуло к кому-то голову прислонить, а Егор Иванович как ни есть — живой человек, пусть и в годах, но работает, рельсы, говорит, таскает, шпалы укладывает, а там сила нужна. Значит, мужик он еще годный. Чувствовал это внимание и Егор Иванович: то глянет ласково, то улыбнется ему, то борща побольше в тарелку нальет и красный острый перчик в него кинет — заботится, как о муже. И ему иной раз захочется приласкать ее, а тут дочь, она отворачивается, вроде не замечает, но краем глаза все видит и краем уха слышит эти вздохи и ахи. Но ничего не скажешь… А теперь уедет в Харьков, и он свободен, жених — не жених, как говорится, в любви перестарок, но все же… — Только ты, Катя, не забывай отца, — попросил Егор Иванович дочь, когда они на станции ожидали пригородного поезда. — Окромя тебя у меня никого на свете… В Нагорное, — махнул он рукой, — я ни ногой… Нет, люди на меня не глядят косо — Егорка как Егорка, но мне самому что-то мешает смотреть им прямо в глаза… Совесть не дает!.. Хоть я ничего плохого им не делал… Предатель, изменник… — горестно вздохнул он. — Это все равно что смерть… Идешь, а земля под ногами шатается. И никто, никто не виноват — сам подлый… Так что прощай, Нагорное!.. А тут ничего, работать можно, никто о тебе ничего не знает… Да, дорогу эту прокладывали и наши нагорновские, бумаги есть, Сычов показывал, так там значатся Филипп Михайлович Красильников, Михаил Николаевич Федоров, я немножко помню этих стариков… Так что я как бы продолжаю их дело… Если б не эта проклятая война… — Не горюй сильно, отец, я все одно люблю тебя, — прислонила Екатерина свою голову к его плечу, — будем вдвоем нашу горькую долю расхлебывать… — Будем, — ответил он с надрывом голосе, — куда денешься… Поезд мягко катился по рельсам. Екатерина по привычке, но уже не проводницей, а обычной пассажиркой стояла у окна. От Алексеевки, открытой как железнодорожная станция (подсчитала в уме Екатерина) шестьдесят один год назад — аж в декабре 1895 года, до ближайшего полустанка Олегово — ровное место, с которого видно Нагорное. Вдали белели ряды низких хат-мазанок, над которыми, словно лебедь с гордо поднятой головой, возвышалась церковь Спаса Всемилостивого. Вспомнились Екатерине праздники: весенний на Прополовение, или, как его называют нагорновцы, «Правая среда», и летний — на день Тихвинской Божьей Матери. Говорят, в старину в эти дни здесь были большие ярмарки. Потом как-то все это отпало, но праздники жители как отмечали, так и отмечают ежегодно… Вся ее короткая жизнь, прошлое, Нагорное — все медленно проплывало в сизой кисее тумана перед глазами, и Екатерина чувствовала, как их затягивает слезой. Там прошло ее детство, там была любовь, там похоронен Виктор. Еле заметен ветряк, вон он — еще крутится, буквально рядом с ним кладбище, где покоится под белым крестом Виктор. «Прощай, Нагорное», — шепчет Екатерина, готовая громко и отчаянно разрыдаться. Но сдержалась, и поезд тем временем плавно уходил за возвышенность, откуда ничего не было видно, только степь по обе стороны железнодорожного полотна. Никакая красота экзотических краев не заменит человеку красоты малой родины, ее речку, лес, поле, кустик, с листочков которого скатываются искристые на солнце капли только что прошедшего дождя, или высокий, прочный под ногами, гудящий, как мост, сугроб. Здесь человек появился на белый свет, рос, услышал родные песни, учился, впервые прочитал книжку, прочувствовав великую силу любви, познал радости и невзгоды. Поезд медленно шел, как и полагается пригородным, особенно где-нибудь в глухой провинции, где, как говорят пассажиры, поезда кланяются каждому столбу. Полустанок Хлевище. Помнит Екатерина, ехали тут однажды какие-то туристы, свои, доморощенные, и уж очень они смеялись над названием полустанка — Хлевище! Хлев — ясно, а вот Хлевище — нечто такое огромное, бесконечное. Придумали же когда-то предки! Здесь начиналась Дикая степь, здесь пролегала Кальмиусская сакма: отряды татар-разбойников от устья реки Кальмиус мчались на своих низких лошадях с длинными густыми гривами по почти пустынной степи на южные рубежи Русского царства, грабили, убивали, уводили в плен и невольников продавали на невольничьем рынке в Кафе. На пути этой сакмы люди и построили в свое время местечко, которое назвали Хлевищем. Смеяться над этим названием — стало быть, смеяться над самими собой. Потом станция Бирюч — «вестник» по-старинному, дальше по степному пути другие полустанции и станции и, наконец, Валуйки, а это родина полководца Николая Федоровича Толбухина, освободителя Украины от немецко-фашистских захватчиков. И это все — Родина! Отправление поезда всегда волнительно, особенно поезда дальнего следования. И то сказать — от Харькова до Владивостока, да еще скорого, да еще комфортабельного! Проводницам пошили новую форменную одежду. Екатерину не узнать! Увидел бы ее отец, то-то обрадовался бы, но вряд ли он сможет это сделать. Хотя скорый 53-й и будет на минуту-другую останавливаться в Алексеевке, подбирая новых пассажиров, однако это всего лишь мгновение, ради которого Егор Иванович на станцию не побежит. …Цветы, музыка, эмоции через верх — и поезд из Харькова тронулся. Он шел на Дальний Восток, преодолевая тысячи километров, встречая рассвет за рассветом. Там, впереди, где-то бушует великий океан, да и вся страна, по размерам сравнимая с великим океаном, поднятая на могучих плечах простых мужчин и женщин, в движении. Дал же Бог такое счастье русским людям, хотя под русскими подразумевались все — от калмыка до якута, от ненца до таджика, не говоря уже об украинцах или белорусах! Всем хватило и земли, и солнца. Сколько станций увидела в пути на восток Екатерина! И как-то слышала она, как один умный человек передавал второму умному слова третьего умного. Имен первого и второго она не узнала, потому что не поинтересовалась, а третьего не разобрала — иностранцем оказался. Говоря о России, он, этот третий, иноземец, сказал: «Вот она, страна, не завершенная Богом!» «Действительно, Россия — это Божье творение, как и все мы, люди на земле, — с гордостью и восхищением подумала Екатерина о своей еще не совсем счастливой, не совсем складной родине. — Но она будет счастливой, ибо ради чего тогда на свете жить, если не во имя этого блага!» Поезд шел своим путем, скорее не шел, а мчался на всех парах. Столько промелькнуло больших и маленьких станций! Екатерина сначала хотела считать их, а потом, улыбаясь своей глупости, перестала: ведь у нее в руках был график движения поезда. Тук-тук — стучали колеса на стыках рельсов. Екатерине показалось, что не колеса стучат, а азбука Морзе, о которой она узнала, будучи в Харькове. И в этой азбуке была закодирована ее прошлая нескладная жизнь, правда, с большой любовью к Виктору, и, главное, будущая, на щедрость которой она не надеялась, а там как Бог даст… Поезд продолжал отстукивать метры и километры. За окнами вагона многочисленными огоньками проплывала ночь. Екатерина опустила голову — с непривычки на такой работе слипались глаза, но она стойко отгоняла сон. С правой стороны вагона в окне она с радостью увидела проблески утренней зари. Под ритмичный стук все ярче и ярче разгорался небосвод. Без остановки состав проскочил мимо небольшой железнодорожной станции «Амазар», впереди была станция с чудным названием «Ерофей Павлович». Екатерина уже знала: Ерофей Павлович Хабаров — первопроходец, прокладывавший путь «во блага России к богатствам Дальнего Востока». Это он теперь красной рукой рассвета звал ее, и она понимала, что любая тьма заканчивается рассветом. И так будет в ее тревожной жизни. И вот он, город Владивосток. Когда поезд, пыхтя и свистя, наконец, остановился во Владивостоке, Екатерина надолго вышла из вагона. До этого на многочисленных коротких остановках она лишь на минуту выбегала на перрон, заглядывала в какой-нибудь ближайший буфет, покупала необходимое и снова спешила на свое место. На этот раз на самом конце земли русской она не торопилась возвращаться в вагон. Может, конечно, сказалась усталость от многих дней на колесах, когда будто сама земля вздрагивала, словно пьяная, ходила ходуном из стороны в сторону. Но теперь, находясь на самом краешке земли, Екатерина всем своим существом почувствовала территориальную грандиозность страны, в которой она родилась, жила и работала. Одно дело услышать или прочитать о размерах России, другое — физически ощутить ее беспредельность, почувствовать телом и душой. «Как далеко, а все нашенское, — думала она, вспоминая ленинское выражение о Владивостоке и то, какими мелкими пятнышками на карте мира были другие государства. — Да возьми ту же Германию, сколько ее — капля, а все пыхтела, надувала щеки, стучала кулаками и лязгала зубами, пытаясь проглотить страну, которая в несколько раз больше, чем она сама, — не без гордости думала Екатерина, — как та лягушка, что в басне Крылова, пытавшаяся раздуться до размеров быка… Нет, что Богом не дано, то не дано…» У Екатерины и ее подруг было несколько свободных минут, и они бегали по незнакомым площадям и улицам. Все как обычно, однако много среди встречных людей с узким разрезом глаз и желтоватыми лицами. «Это корейцы», — говорили Екатерине. Еще немало попадалось моряков или просто пожилых людей в морской форме — видимо, отставники. И в памяти невольно возникали слова старых песен: «Наверх вы, товарищи, все по местам…» или «По долинам и по взгорьям…» И все это — родина, большая и близкая, хотя и на Дальнем Востоке.
III
— Жизнь твоя, Катька, идет как по маслу, — с определенной долей зависти сказала проводница, напарница Екатерины по вагону Елизавета Петровна. Она была старше Екатерины, опытнее. А вот такого красивого жениха, и главное, образованного, начитанного инженера на железной дороге, как Игнатьев Алексей Ильич, на пути Елизаветы не попадалось. — А жених какой!.. Все незамужние, да и замужние, что уж тут головы морочить, заглядываются на твоего Алексея… А как же!.. Подумать только!.. — Какой же он мой, Лиза? — развела руками Екатерина. — Просто знакомые… — Просто, да не просто, — заметила Елизавета Петровна. — Это же надо!.. С какой улыбкой он всякий раз встречает тебя, какие цветы подносит, мне бы хоть один букетик таких цветов!.. И что — до сих пор не договорились насчет свадьбы?… Или тебе не надоело в общаге обитать?… Смотри, девка, не прошляпь такого рыцаря!.. — Мне бы завтра не прошляпить Демида Гавриловича Негорюйцева, — отмахнулась Екатерина. — Он обещал строго меня спрашивать. Проводница поезда дальнего следования, говорит, это нс шуры-муры, не чай с сахаром, не постель и все такое, это… энциклопедия!.. А. что такое… энциклопедия, я так и не знаю… — Я тоже… Конечно… — сделала она особое ударение на букву «ч». Это что-то такое ученое и очень важное… А как же!.. Конечно!.. Екатерина уже не один год сопровождала поезд «Харьков — Владивосток». Через всю огромную страну туда-сюда каталась. Из проводницы местного поезда выросла до проводницы поезда дальнего следования, оставалось только дорасти до проводницы фирменного состава. Об этом ей все время напоминал Негорюйцев. — Слушай сюда, Званцова-Гриханова, — часто останавливал ее этот коренастый человек с небольшими усиками, густыми бровями, закрывавшими седеющей порослью коричневые меткие глаза, называя двойной фамилией, хотя Екатерина категорически заявляла, что она «Званцова»; он обязательно находил на ее форменной одежде соринку или пылинку, осторожно брал эту соринку пальцами и сдувал в сторону, а потом требовал: — Не отводи глаза в сторону… Проводница фирменного состава — это… это высшее… И что для этого надо? — И вновь и вновь он начинал, загибая для счета пальцы рук, повторять под хихиканье проводниц, если они здесь в этот момент находились: — Ответственность, пунктуальность, организованность, коммуникабельность и… — И сдержанность! — хором со смехом добавляли проводницы. — Вот именно, — грозил им пальцем и кивал головой довольный Демид Гаврилович. — Молодцы, что меня помните, не зря я вас, глупышек, учу… — А как же!.. Конечно! — поддакивала ему Елизавета Петровна, что Демиду Гавриловичу очень нравилось и он гладил свои коротко стриженные седеющие усы под чуть вздернутым носом. Владивосток интересный город, который разбежался своими большими и малыми домами по берегу Тихого океана, если не считать Японского моря, посреди которого природа повесила на грудь Азии ожерелье из густо населенных островов. — Разрешаю вам побегать по городу, — разрешил начальник Демид Гаврилович проводницам. — Но, — огляделся он вокруг, — через два часа быть на вокзале… Пунктуальность… — Пунктуальность! — перебивая и усиливая требования Негорюйцева, хором подхватили проводницы. — Конечно!.. А как же! — заверила Елизавета Петровна. — То-то же, — погрозил он кулаком, — я добрый, пока добрый… А теперь кыш, да смотрите, не попадайтесь на крючок тутошним морякам, особенно только что вышедшим на берег… Соскучились они, сами знаете, по каким предметам… — Ладно!.. — Устоим!.. — Попробуйте не устоять!.. А в городе было что посмотреть. Одна бухта Золотой Рог чего стоила, а набережная Цесаревича! Здесь прохаживался во время своего путешествия в Японию будущий русский царь Николай II. Об этом меньше всего говорили, однако набережной оставили название в честь него. Конечно, побывали у памятника борцам за власть Советов на Дальнем Востоке, в Ворошиловском ГУМе. Екатерине нравилось ходить по развалинам Покровского кафедрального собора, с охотой она зашла бы даже в католический храм, но там теперь располагался архив. Побродили по Ботаническому саду, заглянули в музей знаменитого путешественника, писателя, автора «Дерсу Узала» Владимира Клавдиевича Арсеньева, даже окунулись в историю Владивостока, побывав на бортах фрегатов «Паллада» и «Надежда». Уставшие, но полные впечатлений, проводницы вернулись к поезду. Негорюйцев встретил их настороженно, но не ругал. — Пунктуальность! — в один голос прокричали ему проводницы. Характер пассажира можно определить по тому, как он занимал место в вагоне. Один, скорее всего холерик, всегда и всем недоволен — это у него написано на пожелтевшем от вечного негодования лице. Несколько раз он подносит к глазам билет, осматривает место, не в меру суетится, заглядывает в окно — хорошо ли будет все видно во время движения поезда. С таким у проводницы должны быть недюжинное терпение или сдержанность, как учил и требовал начальник смены Демид Негорюйцев. Такому пассажиру трудно угодить: что бы ни сделал, ему все будет не так или во всяком случае почти не так, пока он все эти, нередко сам не зная какие, неудобства снисходительно стерпит. Другой пассажир, по всему видать флегматик, зайдет в купе, зирнув на билет и на место, кинет чемодан или сумку, посидит молча у окна, потом выйдет подышать свежим воздухом на перрон до отхода поезда… С таким пассажиром проводнице не работа, а одна радость!.. — Слушай сюда, — ходил по вагонам начальник смены и требовал: — Коммуникабельность и еще раз сдержанность, с этими людьми долго придется ехать… Ближе к отправлению поезда пассажирский поток усиливается, начинается беготня по перрону. — Даже моряки опоздали! — сказала Елизавета Петровна другой проводнице Инне Сергеевне. — Может, прямо с корабля, люди военные… Из разговора среди моряков проводницы поняли, что они провожают коллегу на запад, служить в Севастополе. — Привет Черному морю!.. — Главное, черноморочкам! — дружно смеялись матросы. — Лучше передай привет моей родной станции, — сказал морской офицер отъезжавшему. — Как ее название, может, вспомню?… — Бирюч, хотя… может, поезд на Бирюче и не останавливается, станция небольшая… О, Алексеевка!.. Там поезд обязательно постоит!.. — Хорошо, Иван Афанасьевич, Алексеевка… — От нашего дома эта станция видна, и как поезда идут… — Между прочим, товарищ моряк, у нас проводница из Алексеевки, — проверяя билеты, заметила Елизавета Петровна, взглянув на офицера: не молоденький, но и не старый, статный, красивый — морская форма, она всех красит. — Из Алексеевки?! — не удивился, а скорее обрадовался Иван Афанасьевич. — Где же она?… Дайте хоть одним глазком посмотреть на землячку. … — Сергеевна! — крикнула Елизавета Петровна. — Инна Сергеевна, позови там Екатерину… Земляк ее нашелся!.. Это же надо, край земли, и он тут как тут… Забегали по вагонам, послышались голоса: «Званцова, Званцова!» — Как Званцова?! — развел руками Иван Афанасьевич. — Я — Званцов!.. Застыли в ожидании моряки. Екатерина появилась внезапно, остановилась, долго всматривалась в офицера, назвавшего ее фамилию своей. — Иван… Иван Афанасьевич… Ты ли это, Господи? — слетело с губ Екатерины. — Как ты похож на Виктора!.. — А как же, мы родные братья! — протянул руки к Екатерине Иван Званцов, обнял, прижал. — Катя, слышал, что ты… что ты была замужем за Виктором, мне писали… — Да, да, Иван Афанасьевич!.. Пришла пора удивляться проводницам и морякам. Ивану и Екатерине только бы поговорить, вспомнить, обсудить, но стрелки больших часов на здании вокзала показывали время отхода поезда. — Катя, когда вернешься?… — Через полмесяца, Иван Афанасьевич!.. Смотри расписание пятьдесят четвертого… — Буду встречать! Поезд уже тронулся, Екатерина стояла в дверях вагона, а Иван Афанасьевич все бежал по перрону, на котором вскоре стало пусто. Последний вагон растаял в сизой мгле. Дни пути пролетели незаметно. В Алексеевке поезд остановился, но Егора Ивановича Екатерина не увидела: он или не явился, или опоздал. У него образовалась своя семья — с хозяйкой квартиры, где он снимал жилье. Дело обычное, знакомое — муж не вернулся с фронта, и Егор Иванович вместе с постелью хозяйки постепенно принял и все обязанности бывшего хозяина. Решили свадьбу не справлять, в загс не идти, а жить в гражданском браке: если суждено, то до конца дней своих, если нет — делить нечего, разбежаться можно без всяких тяжб. Егор Иванович знал, что Екатерина — уже проводница поезда дальнего следования «Харьков — Владивосток». Она часто проезжает через Алексеевку, иногда он, когда есть свободное от работы время, видит ее в дверях вагона, иногда успевает она спрыгнуть на перрон, обнимет его, спросит, как здоровье, но такое происходит все реже и реже. О Нагорном и его жителях он даже и не заикался. Стала забывать о нем и Екатерина. Вначале все ее внимание было сосредоточено на инженере Игнатьеве Алексее Ильиче, а когда увидела во Владивостоке Ивана Званцова, стала вспоминать и Нагорное: очень захотелось ей побывать на кладбище, постоять у потемневшего креста над могильным холмиком Виктора. Во время похорон предлагали поставить над могилой звезду, но Екатерина потребовала крест и с ней никто не стал спорить — православие восторжествовало. Екатерина даже Пушкина переиначила, его строки «и темный крест в тени ветвей над бедной нянею моей» она наивно и, может быть, не очень удачно, но от души переписала: «и темный крест, жарой палим, над бедным Виктором моим». Потому что деревьев на кладбище почти не было, лишь при входе в эту тихую обитель сиротливо шелестел высокой прической из ржавой листвы старый чахнувший дуб. На харьковском железнодорожном узле Алексей Ильич входил в число успешных инженеров. Политически зрелый и идеологически подкованный, читавший в бытность свою «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина, чем и мог теперь похвалиться, профессионал и, наконец, умеющий сплотить вокруг себя и повести за собой, то есть не обделенный судьбой даром администратора, — словом, ходячий набор ленинских принципов подбора кадров строителей коммунистического общества. Не хватало ему в Харькове единственного — собственной квартиры. Когда подходила очередь на жилье, отдавали не ему, а женатому коллеге, да еще если тот и детей имел. Вот и созрела у Алексея Ильича мысль о женитьбе. И жену старался выбрать, как квартиру, чтобы попросторнее, посветлее, подешевле и вид на перспективу у нее чтобы был убедительный. Однако невест таких не оказалось, а обычных — пруд пруди, и в конце концов понравилась ему проводница Екатерина Званцова. Не семнадцатигодка, и сама признается, что была уже замужем, однако искать лучшую ему не хотелось, да и времени не было. Он всегда успевал с большим букетом цветов к приходу поезда «Владивосток — Харьков». Увидев окне знакомое лицо Екатерины, бежал, подняв высоко цветы, к вагону и светился не только глазами, но и всем своим круглым лицом. — Катькин-то, Катькин, как бежит, ног под собой не чует, — завидовали незамужние и обремененные прежде такими внимательными, а теперь вдруг похолодевшими мужьями проводницы. — И опять ворох цветов несет… Мне один бы такой тюльпанчик!.. А Екатерина рдела и становилась похожей на цветы: как ей тут не позавидовать! «Тьфу, тьфу! — плевала через левое плечо Елизавета Петровна, ближайшая подруга Екатерины. — Изыди, сатана, не мешай счастью несчастной женщины…» Сегодня Екатерина увидела, что у него в руках не только цветы, но и еще что-то более важное, интересное. — Завтра же идем в загс, — сразу же сказал инженер. — Почему именно завтра, Алеша? — заметно изогнула брови Екатерина, что инженеру особенно нравилось в ней. — Послезавтра можем опоздать… — То есть?! — Без квартиры останемся, опять женатым отдадут… Екатерина надула губки, как-то странно посмотрела на Алексея, а он этого даже не заметил, полагая, что поступает правильно. При встрече с Елизаветой Петровной Катя высказала мысль, что инженер не торопил бы теперь с загсом, если бы не замаячила квартира. — Получается, что ему скорее нужна квартира, а жена — это только приставка к ней, антураж, — сказала она. — Порядки у нас такие, что квартирами снабжают в первую очередь тех, кто уже имеет семью. — Тогда зачем очередь устанавливать?… — Ну, это ты у начальства спроси, а я тут не при чем, — обиженно поджала губы Елизавета Петровна. Муж ее работал сборщиком на тракторном заводе, и она уже забыла, что получить квартиру от организации, где работаешь, — проблема. Крайне удивился Алексей Ильич тому, как равнодушно отнеслась Екатерина к его предложению о загсе. Другая не только ради того, чтобы выйти замуж, но еще и ради жилья галопом побежала бы в столь многообещающее место. А Екатерина холодно пообещала подумать на счет этого после очередного рейса на Дальний Восток. Заметили проводницы, что на этот раз в момент отхода поезда Алексей Ильич на перроне не появился. — Не к добру это, ох, не к добру, — глубоко вздохнула Инна Сергеевна. — Поживем — увидим, — ответила ей Елизавета Петровна и добавила: — Что Бог ни делает, все к лучшему… А поезд набирал скорость, за окнами вагонов под ритмичный перестук колес на стыках рельсов мелькали улицы и дома большого города, и вот все это уже осталось позади: поплыли леса, поля, и чем дальше они в перспективе были, тем медленнее они уплывали назад. Жизнь в поезде шла своим чередом. Был доволен начальник поезда, гроза и повелитель проводниц Демид Гаврилович Негорюйцев. В управлении заговорили про омоложение кадров, всплыла неприятная для некоторых тема пенсии, а возраст Негорюйцева подталкивал его к этому. Однако на этот раз все обошлось, и он снова мчится, как говорится, на всех парах к берегам Тихого океана. А с ним и все его проводники — будет кому втолковывать в голову об ответственности и организованности. Дорога длинная и непредсказуемая, как в фильме «Поезд идет на восток», который он недавно увидел. Железнодорожники шептались, что Сталин посмотрел этот фильм и он ему не понравился. А Негорюйцеву картина, как и многим проводникам, очень даже приглянулась. В артисте Константине Сорокине, сыгравшем начальника поезда, Демид Гаврилович увидел себя, однако он не играл, а на самом деле являлся начальником поезда. Но таким же добрым и привлекательно-требовательным! Особенно Демиду Гавриловичу приглянулась артистка Лидия Драновская, так лихо, так задорно сыгравшая главную роль в фильме. Однако не мог же он сказать об этом товарищу Сталину. Во-первых, до Иосифа Виссарионовича добраться можно только в мыслях и, во-вторых, Бог знает, что подумает вождь мирового пролетариата о нем: у человека порох по следу сыпется, а он туда же с бесом в ребре… смазливыми артисточками увлекается. Ах, ах, ах! Хоть и правду говорят, что любви все возрасты покорны, но все же к проводницам его, Демида Гавриловича, нельзя допускать, как племенного бычка к телкам… Эх, товарищ Сталин, знал бы ты!
IV
Еще не доехав до Урала, Екатерина спросила у напарницы по вагону Елизаветы Петровны, отпустит ли она ее в Алексеевке, не дожидаясь прихода состава в Харьков. — Что за вопрос!.. Конечно! — тут же ответила Елизавета Петровна, вначале не вдаваясь в причину просьбы, и лишь потом, поразмыслив и потерев ладошкой лоб, спросила: — А зачем тебе? В Алексеевке же дома твоего нет, сама не раз говорила… — Надо, — сухо сказала Екатерина и добавила: — Если прошу, стало быть, нужно… — Понятно, — сказала Елизавета Петровна, хотя мотивы просьбы Екатерины для нее так и остались тайной за семью печатями. — Только Демида спроси, он же у нас вождь всех железных дорог… Как он решит, так и будет!.. Начальник поезда Демид Гаврилович серьезно отнесся к просьбе Екатерины, засмеялся и подмигнул ей: — Аль зазноба там завелась?… — Ага, отец, — тем же тоном и также подмигнув, ответила Екатерина. — Только лишь?!.. Ну ладно, отец — это серьезно!.. — Да ну ее, чудачку! — весело поддержала Екатерину Елизавета Петровна. — От Алексеевки до Харькова я уж как-нибудь одна справлюсь… — Только к отходу следующего поезда быть тютелька в тютельку, — предупредил Демид Гаврилович, показывая часы на руке. — Пунктуальность превыше всего, — погрозил он по привычке указательным пальцем. — Не подведу, — заверила Екатерина. — Не сомневаюсь, — в такт ей сказал начальник поезда. В Алексеевке Екатерина спрыгнула с подножки вагона. Отец был на работе — колдовал над деревянными шпалами, там его дочь и отыскала. Егор Иванович сделал вид, что обрадовался ей, но Екатерина поняла по его сумрачному лицу, что она не вовремя к нему явилась. Он уже накрепко прижился на съемной квартире, как говорится, прилип не к помещению, а скорее к вдовствующей хозяйке, которая с недавних пор стала считать его уже своим. К взрослой его дочери она отнеслась настороженно, поэтому Екатерина сразу же маршрутным автобусом уехала в Нагорное, что еще во Владивостоке входило в ее планы. Анисья Никоновна, державшая решето с отрубями для курей, сразу выронила его, увидев вошедшую во двор невестку. Да и калитка скрипнула как-то по-особенному, не жалобно, как всегда, а будто засмеялась от радости. — Катя! — только и смогла выговорить Анисья Никоновна, протянув к ней руки. Обнялись, прослезились. Вышел на крыльцо Афанасий Фомич, зашмыгал носом, отвернулся и кулаком принялся вытирать слезы, набежавшие на глаза. Никак не ожидал он увидеть долгожданную невестку. Она пришла и словно привела за руку Виктора. — Молодец, Катька, что не забываешь нас, — сказал Афанасий Фомич глуховатым от расстройства голосом. — Так-то оно по-людски будет… Анисья Никоновна повела Екатерину в хату, не знала, где ее посадить, чем угостить: так была рада ее появлению. Казалось, сын пришел и уселся за стол: давай, мать, вечерять. — Кажут, что ты теперя на поездах туда-сюда мотаешься… — Не мотается, а ездит, — поправил жену Афанасий Фомич, смахивая со скатерти на столе крошки хлеба. — Как же — работа такая. На паровозе это тебе не на быках ездить… Тут соображать надо!.. Но самая важная весть, какую принесла Екатерина, это был рассказ про Ивана. Тут уж не выдержала Анисья Никоновна, заголосила, стал гладить свою лопатообразную с густой проседью бороду Афанасий Фомич — ему тоже хотелось вплести свой голос в звонкий и жалобный плач жены, но он больно прикусил нижнюю губу — не захотел показать свою слабость при невестке, а только сердито пробурчал: — Что же он за столько годов не соберется приехать домой, он ведь теперя один у нас остался, хоть и… — Ну какой он «хоть и»? — вытирая слезы на щеках, спросила Анисья Никоновна. — Какой, какой!.. Офицер!.. Правда, морской, — сказала Екатерина. — На погонах звездочки крупные… — Сколько? — поинтересовался Афанасий Фомич. — Чего — сколько? — не поняла Екатерина. — Ну, энтих… зведочек?… — Кажется, по две… Ну да, по две на каждом плече, — вспомнила Екатерина. — Стало быть, по званию подполковник, — твердо сказал Афанасий Фомич. — Чин немалый… В мое время только дворяне удосуживались таких званий, а крестьян чтобы… ни-ни!.. — Не подполковник, батя, он… Как-то по-другому его называли, он же моряк!.. Стойте, стойте… Ага, товарищ капитан второго ранга!.. — Ежели два просвета и две звездочки, все равно подполковник, как ни называй, хоть по-морскому, хоть по-реченскому, — махнул рукой Афанасий Фомич. — Смех да и только — товарищ капитан второго ранга! Однако ж пора бы уж ему, капитану второго ранга, а по-моему подполковнику, проведать отца и мать… Не чужие ведь мы… Приедет, — ответила за Ивана Екатерина. — Как только… и приедет!.. Кали это будет — как только? Когда рак в энтом океане свистнет? Так и скажи, если увидишь еще: не чужие мы ему, но добавь, что стареем, хрипло сказал Афанасий Фомич. — Скоро ли поедешь? — Моя следующая поездка во Владивосток через неделю, — прикинула в уме календарь своей поездки Екатерина. — Дай-то Бог, дай-то Бог, — опять всплакнула Анисья Никоновна и перекрестилась, шепча какую-то молитву, а потом, глубоко вздохнув, почти прошептала: — Нехай хоть на один день приедет, а то умру и не увижу… — Да, пущай приедет и покажет мне, — он искоса взглянул на жену, — и матери, да и всем нагорновцам, свои офицерские погоны, чего их от людей прятать, — развел руками Афанасий Фомич. — Званцовы, чай, не из последнего десятка, воевать умеем, — гордо тряхнул он бородой, — я вон на австрияков врукопашную не раз ходил. — И добавил не без эмоций: — И в плену их был… Ага!.. Отпустили!.. Нет, не отпустили, а обменяли, понадобился я в царской армии-то?… Обменяли, винтовку Мосина длинную такую… в руки и… опять… Но тут революция подоспела… Посидели, по маленькой чарке пригубили самогонку, похрустели малосольными огурчиками. Поговорили по душам, вспомнили Виктора, женщины поплакали, и Афанасий Фомич побурчал: хватит, мол, слезы проливать: Виктор тоже не подвел их фамилию. — Под Прохоровкой дух его, как это… витает, — заметил Афанасий Фомич, — энти поля и его помнят… А как же!.. Тем же вечером навестила Екатерина одноклассницу Варвару. Она сидела с годовалой дочкой и требовала от мужа поскорее открыть в колхозе детские ясли: очень уж ей надоело скучать в хате — не той она закваски, чтобы киснуть там, хотелось пойти к людям, на работу, в поле — все веселее жить! Услышав о Екатерине, пришла к Варваре и Анна Иванова. Правда, она была постарше их, не одноклассница. Анна много работала и добилась особого положения среди женщин, заметили ее, в какое-то общество пригласили, и теперь она с делегацией собирается поехать за границу — посчастливилось Италию посмотреть. — Города даже наметили, куда поедем, — сказала Анна Екатерине, — и, на мою удачу, в эту самую… Тоскану, откуда их Уго, которого я знала еще живого, а потом и похоронила… Где-то в нашей земельке много итальянцев лежат и Уго среди них… — И что им, итальянцам, дома не сиделось… — сказала Варвара. — Говорят, Муссолини, главный их, навредил, всех обманул!.. Поеду, может, родню Уго найду, веселый парень был, убили, а ради чего? — А какого рожна он к нам полез? — воскликнула Екатерина. — Да разве он по своей воле? — резко возразила Анна. — По своей, Анечка, по своей… Мог бы в партизаны уйти… — Мог бы, да не додумался… Задним умом мы все мудрые!.. Несколько дней спустя поезд дальнего следования в полдень преодолевал прогон между станциями Бирюч и Алексеевка. День был солнечный, ясный. На небольшом промежутке из окна вагона хорошо было видно Нагорное — хаты, будто отара овец, и белая церковь, словно лебедь, над ними. Екатерина стояла у окна, пока Нагорное не скрылось за строениями и не растаяло в дрожащей сизой дымке летнего дня. В Алексеевке поезд под номером 53 задержался на минуту. Пассажиров оказалось мало, заметила Екатерина двух мужиков — они везли на восток связанные из сорги веники. Выгрузят в каком-нибудь городе Сибири и на базаре продадут. Каждый в этой жизни крутился, как мог. Вспомнила Екатерина, как в молодости училась плести также из сорги кошелки и, когда отца исключили из колхоза, носила их продавать в эту же самую… Алексеевку! Дни проходили за днями, огни одних городов и поселков сменялись другими огнями, а поезд все шел и шел, будто ненасытное железное чудовище из древней легенды, жадно глотая километр за километром, и стране, казалось, не было конца и края. Ходили разговоры, что однажды французскому генералу де Голю, глубоко уважаемому в СССР, захотелось то ли посмотреть на нашу страну, то ли отведать омуля. Посадили президента, он тогда возглавлял Французскую республику, в самолети отправили на Байкал. Летел он, летел, даже устал до изнеможения. Самолет опустился на аэродром в Иркутске, генерал наконец спустился, довольный, по трапу, и ему сказали, что это только полстраны — чтобы добраться до берегов Тихого океана, надо лететь еще столько же, а то и больше. Удивился де Голь. А ведь поднимись высоко над серединой Франции и увидишь берега Атлантического океана! Вот какова она, Россия! И видимо, не без основания заметил австрийский поэт и философ, горячий поклонник и почти родоначальник экзистенционализма Райнер Мария Рильке, что Россия граничит с Богом. И ему нельзя отказать в правоте. Не без помощи Всевышнего подарили нам мудрые и отважные наши предки величайшее природное богатство — пользуйся и благоденствуй, однако, возможно, мы, купаясь в этом несметном изобилии, оказались столь бездумно и бесхозяйственно расточительны, что никак не можем сбросить с себя бремя подчас непонятной нам самим нищеты, и оттого мы часто, если не постоянно, бедны; парадокс — нищие, потому что богатые. Тот же немец пустую консервную банку не выбросит, использует для дела. А у нас земли сколько душа пожелает — осваивай, залежей — несметные кладовые — открывай, пользуйся, — всего немерено: это нас и разбаловало. Поезд, прибывший во Владивосток из Харькова, встретило яростное солнце, омытое волнами Тихого океана. Еще встретил его морской офицер Иван Афанасьевич Званцов. Он долго ждал прихода 53-го. И вот, наконец, шумно пыхтя и выпуская неизрасходованный в пути пар, паровоз подтянул к перрону длинный состав вагонов, из которых хлынул сплошной поток приехавших, а им навстречу не меньший — встречающих: шум, крики, радость, объятия. Екатерина еще издали заметила Ивана Афанасьевича и, пропустив пассажиров, с подножки своего вагона махала ему рукой. — Дождалась-таки, — с невольной завистью улыбнулась Елизавета Петровна, стоя на другой подножке в конце вагона. — Вот почему инженер в Харькове бегал вдоль нашего вагона, но так и не встретил Екатерину. … Ух и хитрая девка!.. Ладно уж, — сказала она потом Екатерине, — ступай с ним, я уж сама наведу в вагоне порядок… Предупредил Екатерину и начальник поезда Негорюйцев. — Но к нашему отходу чтобы была как штык, — сказал Демид Гаврилович, может быть, с сокровенной завистью поглядывая на статного морского офицера, тайно обвиняя не его, а свои годы. — Пунктуальность! — подняв руку и смеясь, ответила ему Екатерина. — И дисциплина, — уточнил Демид Гаврилович и, подмигнув, Званцову, пошутил: — Вы, товарищ капитан второго ранга, наших лучших проводниц не сманивайте. Япония под боком, на японок обратите внимание, там есть такие шикарные узкоглазочки!.. — Есть, товарищ начальник поезда, обратить внимание на узкоглазочек, — по-военному отрапортовал Демиду Гавриловичу Званцов, приложив руку к козырьку фуражки. — То-то же, — с явным удовлетворением принял рапорт начальник. Встреча короткая, обо всем не вспомнишь, но Екатерина подробно рассказала Ивану о последнем посещении Нагорного, об Анисье Никоновне и Афанасии Фомиче. — Будто мне не хочется побывать дома, — задумался Иван, в который уже раз показывая Екатерине достопримечательности города, — но туда не сбегаешь в свободное время — более десяти тысяч километров… Вот будет у меня большой отпуск — отставка, поеду, может, даже и останусь там навсегда… Скучаю я по Нагорному!.. А пока… Владивосток, он тоже нашенский, — с улыбкой вспомнил он ленинское определение города, — хоть и далекая, но родина… Вот… вот, — вдруг осекся и задумался он. — Никита Хрущев отдал китайцам Порт-Артур, а ведь я лично изгонял из него японских самураев… Как можно разбазаривать страну, не понимаю!.. Но главное, ссорится ныне Хрущев с тем же Мао… — Из-за чего? — вскинула брови Екатерина. — Что не поделили?… Землю?… — Идеологию… Китайцам не понравился XX съезд нашей партии… Даже не сам съезд, а разоблачение на нем культа Сталина… Культ Сталина у нас — культ Мао Дзедуна в Китае!.. Удар по Сталину у нас — это удар по вождю в Китае!.. Собрали все цитаты Мао в одну «Красную книжечку» и поклоняются ей, как христиане Библии или мусульмане Корану… Каждая цитата Мао выше любого политического учения в мире… К месту и не к месту цитаты чуть ли не во сне повторяют хунвейбины, молодые, чаще всего просто безграмотные деревенские парни… чем безграмотней, тем правоверней хунвейбин! Им внушили, что Хрущев-ревизионист, а что это такое, спроси, не ответят, но кто придерживается мнения ревизионистов — на распыл или на перевоспитание в деревню, на каторжные работы!.. А идея мирного сосуществования… Что в ней плохого? Просто нет войны, люди не убивают друг друга, но сторонник этой идеи — заклятый враг Китая и вообще всего человечества… И вот уж Порт-Артура на карте нет, а есть какой-то Далян!.. Стыдно и обидно!.. — Ну, Китай… Это же от Нагорного так далеко! — развела руками Екатерина. — Сюда едешь, едешь, едешь, колеса стучат и стучат, и, кажется, проходит вечность… — Верно, Катя, все это за тридевять земель и морей, но и Брест, и Владивосток, прибавь к ним Сахалин и Камчатку, — все они вот здесь, — коснулся он рукой левой части груди, — в сердце… Таков уж русский человек!.. Настоящий русский, а не абы кто! — погрозил он ей указательным пальцем и вздохнул, скорее не с сожалением, а с восхищением. — А таких у нас абсолютное большинство… Прости, что я с этой темой к тебе полез… — Ничего, Иван Афанасьевич, это важно, — кивнула Екатерина. — Это жизнь, — согласился он, — причем день сегодняшний… Они еще долго ездили и ходили по Владивостоку, говорили обо всем, но о личном не произнесли ни слова, хотя постоянно думали об этом. Оба были одиноки, как перекати-поле: куда ветер в степи подует, туда и они покатятся. Но на всем белом свете не было, как им казалось в некоторые минуты, людей, более близких друг другу, чем они. И скорое расставание с отходом 54-го поезда дальнего следования «Владивосток-Харьков» не являлось расставанием навсегда, а представлялась лишь короткой разлукой, после которой должна начаться большая, еще непонятная, неизведанная жизнь. И уже на перроне, где пассажиры сновали, как муравьи в муравейнике, Екатерина вдруг сказала Ивану Афанасьевичу: — Я в Харькове напишу заявление… Поезд номер 53 сюда будет для меня последним… — А я сменю квартиру, — неожиданно для самого себя сказал Иван Афанасьевич. — Однокомнатную, какая у меня теперь есть, сменю на двухкомнатную… А может, мне государственную дадут… Выслуга лет и прочее… Так они, не замечая, по существу объяснились друг другу в глубоких чувствах, если не сказать в любви, и обо всем договорились. Иван Афанасьевич провожал Екатерину с грустью и надеждой, часто посматривал на часы и досадовал, что стрелки так быстро бегут по циферблату, особенно минутная. — Пунктуальность превыше всего! — с гордостью констатировал этот факт Демид Гаврилович и нараспев повторил полюбившиеся ему слова песни из фильма «Поезд идет на восток», подражая композитору и певцу Тихону Хренникову, сыгравшему небольшую роль в этой кинокартине: — Поезд идет все быстрей и быстрей… бу-бу-бу! Поезд тронулся ровно в назначенное время. Быстро уменьшался в размерах последний вагон уходящего состава, а старший морской офицер, капитан второго ранга, это был Иван Афанасьевич Званцов, прощаясь, все еще махал и махал вслед ему рукой под насмешливые взгляды работников железнодорожного вокзала и пассажиров очередного рейса, с тяжелыми чемоданами и увесистыми баулами, как всегда, суетливо заполнявших перрон.
С наше покочуй-ка…
I
На другом конце, казалось, бескрайней страны, у западных границ, кипела своя жизнь. Александр Званцов осваивал достопримечательности древнего города Гродно. Он побывал в Коложской церкви, наполовину обрушенной с высокого берега, внизу которого шумел полноводный Неман. Но специалисты показывали и рассказывали, что церковь сложена из тонкого кирпича и в стенах были замурованы пустые кувшины для лучшей акустики. Так была построена и современница Коложского храма Киевская София. Стало быть, мастера были из одного рода-племени — древние русичи. В старом и новом замках, расположенных тоже на высоком берегу Немана, почти рядом с Коложским храмом, во время Речи Посполитой заседали сеймы и решались важные государственные дела. Побывал Александр на улице Социалистической, где располагалось большое здание средней школы. Он подал сюда заявление в восьмой класс и собирался учиться в вечернее время. Жил он с матерью и приемным отцом в двухкомнатной квартире. По сравнению с дедовской просторной хатой в Нагорном здесь было тесновато, особенно много места требовалось двум шаловливым девочкам — его сестренкам, но Александр привыкал к такому укладу жизни. Вообще он имел сангвинический характер, не было в нем ни тягомотины, ни взрывов, ни непонятно откуда взявшихся слез, как это часто случается у меланхоликов. Зато рядом был Скидельский базар. О таких базарах он только в книжках читал. Были в Красноконске по воскресеньям базары, куда дед носил продавать сделанные им самим деревянные ложки и гребенки. Иногда удавалось их продать, и тогда он покупал внуку слипшиеся конфеты-подушечки, но чаще ничего не продавалось, а в последнее время в магазинах появились металлические ложки и костяные или пластмассовые гребешки и дед стал безработным. А здесь чего только на базаре не было! В области создавались колхозы, но много крестьян жило на хуторах, они были единоличниками и на базар приезжали на своих личных подводах, везя на продажу все, чем могли запастись в домашних условиях: фрукты, овощи, мясо любых сортов, яйца, даже рыбу, пойманную в Немане. Много было мелких лавок-магазинчиков. Пришлось Александру свыкаться с городской жизнью. Сначала ему казалось, что его заперли в кирпичных стенах, выйти некуда — кругом улицы, иногда широкие, иногда узкие, неприютные. Но он постепенно привыкал к этим «каменным мешкам», иногда ему нравилось потолкаться среди незнакомых людей, даже поговорить с ними. Бродил по улицам Гродно, присматривался, прислушивался. На улицах, где стояли воинские части, было немало военных, а за городом, говорят, совершали свои не весьма приятные дела какие-то националисты, то есть бывшие польские граждане, не желавшие признавать, к большому удивлению и непониманию Александра, советскую власть. В огромной России почти в каждой области были свои диалекты — где окали, а где акали. И теперь Александр часто слышал на улицах города Гродно польскую песню «Тиха вода бжеги рве…» и воспринимал ее как свою. Тем более что между государствами пролегала граница не вражды, а дружбы и взаимопомощи. Бывали какие-то неполадки, но они быстро устранялись. Сразу после войны первый секретарь ПОРП Берут попросил Сталина направить Рокоссовского министром обороны Польской народной республики. Сталин согласился. Но не понравился советский маршал недобиткам Армии Краевой, с которыми вел жестокую борьбу отчим Владимир Николаевич Кривичский. В год, когда Александр приехал в Гродно, он прочел в газетах сообщение, что Рокоссовский наконец-то вернулся в Советский Союз. — Правильно, — сказал Александр за ужином, — нечего Герою Советского Союза делать в Польше, пусть крепит Советскую армию… Сидящие за столом дружно рассмеялись, и Александр сразу даже не понял, что смешного он сказал. Ничего такого он и не сказал, только вспомнил о Советской армии. Отчим работал в органах, к этому времени отделы по борьбе с бандитизмом уже полностью влились в ряды милиции. Но за ужином с ними сидел человек с погонами капитана на плечах — это был капитан Молчанов Василий Киреевич, дирижер военного оркестра зенитной бригады. Он переглянулся с женой Натальей Митрофановной и улыбнулся. Жил дирижер в этом же стареньком доме, и Александр не знал, что отчим с согласия матери уже поговорил с капитаном Молчановым о том, чтобы он посодействовал зачислить его, Александра, в музыкальный взвод воспитанником. Капитан помялся, помялся, но согласился — не мог он отказать такому человеку, как Кривичский. Здорово помогла и жена его Наталья Митрофановна, имевшая дружеские отношения с Татьяной Петровной. — А если парню медведь на ухо наступил, еще, когда он на свет появился? — выразил сомнение Василий Киреевич. — Мне музыкант нужен, а не просто солдат… — Захочешь — научишь, — решительно сказала Наталья Митрофановна, и спорить с ней было бесполезно. И капитан согласился, зная, что командир бригады в музыку встревать не будет, экзаменовать воспитанника не станет, а дирижер научит если не на трубе или баритоне играть, то в такт бить в тарелки или по пузатому барабану. Правда, противился сам Александр. — Да я, кроме гармошки, ничего до сей поры не слышал, — стал доказывать он матери. Отчиму побаивался возражать, а мать, считал, должна понять и под смех, под издевательства его не подставит. А нет — он в Нагорное уедет, дед и бабка пока живы. Будет в Красноконск ходить в восьмой класс, получит там среднее образование. Однако вернуть в Нагорное сына Татьяна не могла, совесть не позволяла: и так сын без нее на ноги поднялся, по росту ровный с нею стал, что в деревне люди скажут? О возвращении в Нагорное и Владимир Николаевич слушать не хотел. — Нет, нет, — сказал он жене, — об этом забудем. — А Александру сказал: — А чем плохо воспитанником музвзвода побыть пару лет, а там срочная служба подойдет?… Играть на чем-нибудь будешь, в жизни пригодится. … Нет, пусть профессиональным музыкантом не станешь, понимаю, но для себя овладеть инструментом… трубой там, басом или еще чем — польза!.. Да и к армии подготовишься, с опытом срочную отслужишь… — А как же школа?! — почти воскликнул раскрасневшийся от волнения и расстройства Александр — бросать школу он ни за что не хотел. К тому же в Нагорном он был уважаемым школьником, секретарем комсомольской организации, его даже в район часто вызывали, советовались с ним и ему советовали. И даже в районную газету заметки стал писать — его просили писать, у него это складно получалось. А здесь, в городе, все незнакомые, требования, наверное, посерьезнее, чем в деревне, да к тому же занятия в музыкальном взводе немало будут забирать времени, так что учиться на отлично в школе вряд ли он сможет. Так матери и сказал. Она только пожала плечами и на лицо ее такая тень пала, что Александру стало ее очень жаль. — Тем более, Саня, нас с отцом скоро в Гродно не будет, — сказала вдруг она. — Как это не будет?… — Отца… Владимира Николаевича в далекий и небольшой район направляют… Начальником!.. Не откажешься… А он с Молчановым договорился: берет он тебя в свой оркестр… Хорошо там! — вдруг вся засветилась Татьяна. — Музыка!.. И ты на чем-нибудь играть будешь — это так приятно… А то даже на гармошке не умеешь… …А пока жизнь проходила спокойно. Когда Владимиру Николаевичу Кривичскому удавалось прийти домой вечером засветло, все собирались за столом, отмечали это событие. Бывал тут и Молчанов с женой, и еще сосед шофер Борис с женой Клавой. Сидели, звенели стаканами, хрустели огурцами, обсуждали то, что приходило на ум или о чем днем прочитали в газетах. Иной раз перед такой встречей Владимир Николаевич подговаривал Сашку: — Ты, когда капитан Молчанов спрашивать начнет, говори, что немного ноты знаешь… — Как же я знаю, когда не знаю?… — А ты прикинься, что забыл, мол, но вспомню… Ведь не каждый день играешь!.. — Но я… — И все равно скажи — забыл!.. Понял? — Понял… — То-то же… Вопроса этого Александр, не наученный врать совершенно (дед Афанасий Фомич ругал за малейшую неправду нещадно), боялся больше всего. И однажды ужас этот случился. Отчим как-то на все лады расхваливал перед капитаном Молчановым его способности, особенно музыкальные, и Василий Киреевич возьми и спроси: — Скажи мне, Саша, как пишется нижняя «до»: под линейкой, на линейке или выше нее?… Тут вся прыть Александра и застопорилась. Что это за «до», что это за линейка и вообще, что такое ноты, он понятия не имел. В ответ пожимал плечами, лупал глазами на отчима и на мать. Кто ожидал от него верного ответа — так это жена дирижера Наталья Митрофановна, очень желавшая. чтобы Александр обязательно попал в оркестр к мужу Она широко раскрыв рот и глаза, с большой надеждой смотрела на парня. Не отводила от него взгляда и соседка Клава. которой Александр нравился, в отличие от грубоватого растолстевшего мужа Бориса. Ее душа жаждала молодого тела юноши, и она желала ему всяческого счастья, в надежде, что оно. это счастье, хотя бы частичкой и ей когда-нибудь перепадет. Капитан понял, что в нотах Сашка полный профан, но уважаемого партизана Кривичского обижать не стал, а только, крутнув головой, хмыкнул и произнес сакральное: — Научим!.. И все остались довольны: Кривичский почесал в затылке. Татьяна Петровна кивнула, улыбаясь, Наталья Митрофановна с благодарностью посмотрела на мужа, Клава взвизгнула от радости. А Борис… Бориса, к счастью, не было за столом, он, как всегда, был в пути за рулем. И не видел он, как назавтра утром, когда Татьяна с дочками вышла на улицу погулять, Клава быстро поднялась на второй этаж, влетела в комнату и, подбежав к Александру, схватила его в охапку и стала жарко целовать. Для Александра это был первый женский поцелуй. — Только не говори Борису, а то прибьет обоих, он ревнивый, — прошептала Клава, оторвалась от него и, шелестя платьем, убежала. Александр еще долго стол посреди комнаты, расстроенный и ошеломленный, расставив ноги и раскинув руки: такого с ним никогда не происходило. Целовала мать, но разве можно было сравнить ее поцелуи с поцелуями Клавы, полными огненной страсти? Обожгла и ушла. Как ни ждал он потом Клаву с ее поцелуями, она не приходила — боялась Бориса. А тут настало время идти в воинскую часть, записываться в воспитанники. Все произошло как во сне. Александр стал воспитанником музыкального взвода зенитной бригады. Из тридцатисемимиллиметровых зенитных пушек на четырех резиновых колесах солдаты учились стрелять по самолетам на полигоне у деревеньки Доманово. Собственно, не по самим самолетам, а по мишеням, надутым воздухом и на длиннющих тросах привязанным к самолетам. Татьяна Петровна откровенно расплакалась, увидев сына в новенькой солдатской форме, ладно подогнанной под его еще юношескую фигуру. Кривичский с удовольствием хмыкал, бережно касаясь пальцами чистых черных артиллерийских погон пасынка. На погонах были не скрещенные стволы пушек, как у настоящих артиллеристов, а лиры — музыкальные знаки отличия. Забегала попросить соли Клава, хотя своей соли и в бумажном пакете, и в солонке было полно, но чтобы хоть одним глазком взглянуть на молоденького солдатика. Жаль, что обнять его нельзя и сильно, сильно, со всей страстью, прижать к своей груди — Татьяна не позволит, да и Борис узнает — несдобровать! Но пушки и мишени, по которым целились артиллеристы-зенитчики, а также полученный новенький карабин Симонова (хотя хотелось бы иметь новенький автомат Калашникова), больше интересовали Александра, чем тяжелые медные тарелки, которыми он должен был бить на ежедневных разводах в такт барабанщику-срочнику Косте Ермилову. — Ты видишь, что я колотушкой бью по барабану, и ты бздым делай тарелками, — размахивая руками, учил Костя Александра. — А что ж та поперек лупишь и меня так сбиваешь с ритма?… Представь, идут солдаты строем, а ты им поперек бздым — спотыкнутся ведь и весь строй запрыгает… — Учи, учи его, — сердился дирижер Молчанов. — Слышишь, что говорит Моцарт, — грозил колотушкой Костя, называя дирижера, как и все музыканты, Моцартом и не иначе как с ударением на букве «а». Днем были репетиции. Как правило, вначале разучивали или закрепляли в памяти марши. Александру полюбился «Егерский марш», красивый и, главное, легкий при изучении и игре. Да и ходить под «Егерский» солдатам было очень хорошо. — Мне тут ерунда — ис-та-та, ис-та-та, ис-та-та, — сказал Александру музыкант срочной службы Ефим Абрамович, игравший на теноре. — Тебе на тарелках еще проще: — Бум — и все!.. — А мне дуть надо, — не то жаловался, не то констатировал свой профессионализм воспитанник Сема Гурфинкель, показывая валторну. — Чепуха эта твоя дудка, — отверг все доводы Гурфинкеля басист Мишка Назаров, — мой геликон вот так запросто в руки не возьмешь! — И он сделал пару ревущих звуков, как в фильме «Волга, Волга», снова и снова надувал щеки и — бу-у, бу-у-у!.. Дежурный в недоумении заглядывал в комнату, где проходили репетиции: «Что тут у вас происходит?» — Репетируем! — рапортовал Сема Гурфинкель и показывал свою валторну, а когда дежурный закрыл за собой дверь, пожаловался, потрясая перед своими глазами инструментом: — Все равно какая-никакая тяжесть… Мечтаю о флейте! Ее в карман можно сунуть. — А перед Александром он раскрывал новенькие ноты, хвалился знаниями: — Вот, только что прислали… Ноты полонеза Огинского!.. — Кто такой Огинский? — поинтересовался Александр. — Кто же — композитор! — удивился Гурфинкель. — Знать надо!.. — Да не о том я… — Ага, он не о том! — скривил губы Абрамович. — Ты что, забыл секретаря ЦК ВКП(б) Андрея Жданова? А?… Знаешь, чью музыку он называл «безродным космополитизмом»? Нет? Сергея Прокофьева, Дмитрия Шостаковича, Вано Мурадели, Николая Мясковского… Корифеев!.. Недавно нам запрещали играть даже Исаака Дунаевского «Каким ты был…», а уж про «Все выше и выше…» Юлия Хайта и говорить нечего!.. Буржуазная, музыка!.. Сначала тебе надо политически подтянуться, а потом уж и бить в тарелки, понял?… — Понял, — виновато отвечал Александр, сознавая, что невольно попал как кур в ощип. Тем более, что теперь он полностью перешел на казенные харчи и должен соответствовать этому положению, иначе кусок в горле застрянет. Надо повышать свой идейный уровень. Отчима повысили до начальника райотдела внутренних дел и заперли в какой-то забытый богом районишко, там ему полагалось вести схватки с теми, кто не хотел жить по совести и чести. С Александром решили так: зачем же было ему покидать Нагорное, если здесь, на Гродненщине, придется снова «нырять» в глушь. Армия все-таки — более цивилизованная среда, тем более что ему разрешат учиться в средней школе, а она находится в центре города, на улице Социалистической. Правда, учиться придется вечерами, но лентяй не сможет получить знания и в дневной, самой престижной школе. Завершит Александр десятилетку, а тут подойдет время — и срочную надо будет служить, в этой же воинской части останется. Не захочет играть в оркестре — уйдет в строевое подразделение. С какой стороны ни посмотри, все хорошо. Чтобы служба воспитаннику музвзвода медом не казалась, ему также не было поблажки: подъем, физзарядка, репетиции, бывала и строевая служба, игра где-нибудь в клубах, в общественных местах, летом — в городском саду — духовой оркестр всюду желателен, даже на похоронах. Чего не любил Александр, так это участвовать в похоронных процессиях. А какие похороны без барабана и сопутствующих ему тарелок? Александр еще сладко спал до побудки, а первый трубач оркестра старшина-сверхсрочник Петр Лемешев уже успевал пробежаться по улице Песочной. Почему именно по этой улице? Потому, что сам имел здесь квартиру, вот и забивал жмуриков, то есть узнавал, где есть умерший, и договаривался его хоронить с музыкой, естественно, за «марки», так музыканты называли деньги. И фамилия его была не Лемешев, а Кузькин, но из уважения ему присвоили весьма престижную фамилию-кличку, в данном случае — Лемешев, в честь знаменитого певца, как и дирижеру — Моцарт! После того как отлабали, то есть отработали, на похоронах начинали делить «марки». Моцарту, конечно, за глаза отваливали львиную долю, первому трубачу — вторую часть, но значительно меньшую, и так далее по нисходящей — до тарелок (им и пары «марок» достаточно). Ну а потом. известное дело, берлять, то есть пить и закусывать. Когда удавалось, то всем музыкальным коллективом дружно замачивали удачные похороны, правда, исключая Моцарта — нельзя же капитану с рядовыми чокаться и целоваться но пьяни за одним столом. Лемешеву наливали водку в граненый стакан по самые края, потом, гуртом поддерживая его сильно трясущуюся руку, доводили стакан до его широко разинутого рта, опрокидывали туда содержимое посуды, и первый трубач оркестра преображался из жалкого трясуна в первого человека на свете, веселого, жизнерадостного. И руки его уже больше не тряслись, и зубы не отбивали чечетку. И так до следующего дня, пока Бог опять не предоставит состоятельного жмурика. Пока Лемешев не подводил; даже будучи в стельку пьяным, играл на трубе мастерски. В любом случае губы его попадали в мундштук. «Но чем черт не шутит, — все чаще с тревогой думал Василий Киреевич, — прикажут завтра строевую проводить, а играть в оркестре некому — трубач не форме!.. Так и в отставку можно загреметь…» И задумал Молчанов заиметь еще одного трубача. Был такой в местном ресторане, но больше играл на аккордеоне. Звали его Степаном Громогласовым, а чаще просто Монтя. Когда его спрашивали, на чем играешь, отвечал: на чем хотите, хоть на кочерге. А что играете? Все! Могу даже «Чардаш» Витторио Монти. Чтоб сыграть «Чардаш» Монти, надо иметь сногсшибательную технику и Громогласов имел ее. Поэтому его и звали Монтей! — Мне все трубы знакомы, — оценивал себя Степан, — корнет-а-пиколло, просто корнет, натуральная труба, хроматическая, да любая, от первой до третьей октавы возьму… Мне это раз плюнуть!.. Таким образом, оркестр капитана Молчанова удостоился особого уважения и ему разрешили целое лето играть на танцевальных площадках городского парка. Особенно этому радовались два неразлучных друга — музыкант срочной службы баритонист Андрей Суров и воспитанник Митька Семенов — виртоуз на малом барабане. Правда, говорили, что Семенов находился под пятой у своенравного драчливого баритониста Сурова.
II
Александра отпустили проводить отчима и мать, которые уезжали из Гродно в отдаленный райцентр. Нелегко было расставаться с родными: он привязался к сестренкам, они — к нему. — Саса, Саса! — не выговаривая букву «ш», протягивая ручонки и спотыкаясь о ковры на полу, бежали они к нему, когда он приходил, и Александр их подхватывал по очереди поднимал над головой и, звонко смеясь, кружил по комнате. И вот они уехали. Голоса их — чистые колокольчики уже не будут радовать его так часто. Да и ему ходить к этому долгу уже нечего, разве что по какому-нибудь делу дирижера или по просьбе его жены Натальи Митрофановны, которая по-прежнему ласково принимала Александра, не вдаваясь в то, каков он из себя музыкант. — У него нет абсолютного музыкального слуха, — говорил ей Василий Киреевич, — а без этого большим музыкантом он быть не может… Талант нужен!.. — Ах, будто ты с талантом родился! — отмахивалась Наталья Митрофановна. — Научился руками махать перед оркестром… Я тоже так смогу… мух отгонять… — Ладно уж, примадонна! — сердился капитан, верхней губой касаясь нижней, нащупывая щетинки, — ему всегда казалось, что он плохо выбрив и ворчал: — Мухобойка!.. Все эти дни дирижер был не в духе. Недавно состоялся смотр бригады — из Москвы приезжала инспекция во отаве с генералом. Все бы ничего, стреляли на полигоне зенитчики метко и из пулеметов, и из тридцатисемимиллиметровых пушек, и даже из соток, а вот строевую шли… Капитану не хотелось даже вспоминать!.. Удачно отстреляв по мишеням, артиллеристы построились в колонны и с левой ноги двинулись мимо наспех сооруженной трибуны, возглавлял которую, конечно же, генерал с секундомером в руке. Уже это вызывало у Молчанова подозрение: опытный генерал-строевик без счетчика определит, сколько шагов в минуту делает колонна, а тугому на ухо и секундомер не поможет. Заиграли «Егерский марш», строй двинулся. Сто двадцать шагов в минуту — на этом капитан, как говорится, собаку съел, — точно задают ритм. Костя Ермолов сверху сильно бьет по натянутой шкуре барабана, а снизу удар получается слабее. Но генерал-то считает удары только сверху, и у него получается шестьдесят шагов в минуту. Это же похоронный марш!.. — А ну, еще раз! — тяжело дышит покрасневший генерал, держа перед глазами секундомер. Командир бригады, офицеры стоят рядом, но все боятся сказать генералу, что он ошибается, не так шага считает. И оркестр снова играет, ускоряя ритм. С третьего раза музыканты играют уже не «Егерский марш», а польку: с капитана пот ручьем льется, губы музыкантов из мундштуков выпрыгивают, солдаты уже бегут в строю, спотыкаются, а генерал впился глазами в секундомер и упрямо продолжает считать только удары Кости Ермолова и требует? — Давай торжественный марш!.. Шестьдесят шагов в минуту!.. Молчанов отдувается, рукавом смахивает пот со лба, с глаз, ибо ничего не видно, и говорит Лемешеву и Монте: — Играем, как положено… Четвертый раз бригада проходит нормально, и генерал доволен: добился своего, не приедь он из Москвы, так тут и строевым шагом ходить разучились бы! Но, в конце концов, все были удовлетворены, и генерал с удовольствием жмет руку комбригу: хорошо людей к проверке подготовил. А замкомбрига подполковник Кирзнер отыскал все-таки Александра, с укоризной посмотрел на него, на его тарелки и снова, может быть, уже в сотый раз дал наставление: — Надо учиться людей убивать, а не в тарелки шлепать… «Шлепать в тарелки» — дело понятное, хоть и пустое, а вот зачем «людей убивать», Александр никак в толк не мог взять. Фашистов убивать — это правильно, что с ними церемониться, а просто людей?! Ну, Сидорку, что каждый день с хмельными тараканами в голове под забором воинской части валяется, можно под зад коленом наладить подальше, а старушку, что идет утром в магазин за краюшкой хлеба, за что убивать? Уж лучше в тарелки шлепать. Но как бы там, ни было, инспекторскую бригада прошла на удовлетворительно — можно несколько и успокоиться. Теперь днем репетиция — октавы выдувать, Александру тоже дали тенор — учись делать «ис-та-та», затем — время для чтения книг. В бригаде четыре библиотеки, любых книг навалом, читай, не ленись, и у Александра во всех четырех библиотеках заполнены формуляры. Прочитал всего Тургенева, взялся за Алексея Толстого: «Петр Первый», «Хождение по мукам» — все не то по сравнению с Тургеневым, нет того щемящего чувства за строчками, даже толстовский сборник «За старыми липами» не удовлетворил. И Александр пишет очередную заметку в армейскую газету «Советский воин» о том, как проходили стрельбы зенитчиков по мишеням. Пишет тайком, чтоб не увидели коллеги по цеху, ибо засмеют. Они глубоко убеждены: если он никудышний музыкант, то и заметку написать не сможет. Играть летом в городском парке одно удовольствие. Александр научился на теноре выдувать «ис-та-та», старался произвести ноту без фальши. Моцарт не сердился, стало быть, вечер проходил удачно. Александр подсчитывал дни, сколько оставалось ему тянуть лямку воспитанника, надеясь перейти на срочную службу и сразу же покинуть оркестр: он хотел копать канаву, но со всеми, во всяком случае нс хуже, чем другие. Музыкантом он мог бы быть тоже не хуже других, но тут все зависит от таланта, от наличия музыкального слуха. Ради матери, ради отчима, которые просят его продержаться еще немного в оркестре, он откровенно мучился, находя успокоение в чтении книг, а реже в написании заметок в газету. — А кто тут у вас Званцов? — бесцеремонно войдя в комнату, где оркестр репетировал хор девушек из оперы Верстовского «Аскольдова могила», спросил дежурный. — Все посмотрели в сторону Александра, который невольно опустил вниз тарелки. — Здесь он, а что? — насторожился капитан Молчанов. — Завтра с утра в штаб армии? — И дежурный зачем-то показал руку с красной повязкой и белой надписью «Дежурный» на ней. — Генерал вызывает, — прищелкнул он языком. — Зачем? Не спрашивайте, не знаю… А если бы и знал, не сказал бы, — хитро подмигнул он и ушел. Молчанов пожимал плечами и по привычке верхней губой пробовал нижнюю — есть ли щетинка. «Что-то натворил, стервец, — думал дирижер. — Честь на улице не отдал офицеру, а тот и донес… Нет, правильно говорит Наталья: пора в отставку и в Харьков, на ее родину, там никаких тебе генералов с секундомерами в руках!..» Окружили музыканты Александра, строго допрашивали, что натворил, а тот только бледнел и беспомощно разводил руками: — Честное слово, ни слухом, ни духом… — Будет тебе и слух, и дух, — язвил баритонист Суров. — А за тебя и нас пенделями наградят-таки, — грозно предрекал валторнист Сема Гурфинкель. — Не дрожи, Сашко, — поддерживал оробевшего Александра виртоуз малого барабана Митька Семенов, — меня не раз вызывали… Ага… И прогоняли!.. А я из одного оркестра — в другой, во всех военных оркестра уже лабал, только в кремлевском еще не довелось… Между прочим, тарелки, как и барабаны, во всех оркестрах нужны, особенно в военных… Не выгонят!.. Хочешь, я тебе про «Аскольдову могилу» расскажу? — Мне только про могилу и слушать теперь! — воскликнул раздраженный Александр. — Хоть бы объявили, за что вызывают, за какой грех наказывать будут, а то вызывают — и все!.. — Была бы охота наказать, а грех всегда найдется, — сказал Семенов. — Меня не раз… ни за что… Ага!.. Я тебе чего про «Аскольдову могилу»… Они, — кивнул он в сторону музыкантов, — играют, а про что, про кого, кто написал, о ком, зачем — не соображают и не хотят знать… Потому что читать не любят!.. А ты много читаешь, мне это нравится, молодец!.. — А что тут знать, Дир и Аскольд… Их князь Олег обоих… под нож… Хоть и родственники!.. Ему власть в Киеве понадобилась… — Во, а спроси у нашего Лемешева!.. Ни в зуб ногой… В башке пустота!.. Как и у Монти… Кстати, сегодня в городском парке, — вспомнил Семенов, — Монтя меня опять предупредил: в перерывах между танцами он будет концерты давать, на аккордеоне свой «Чардаш» пилить, а я чтобы подыгрывал на барабане. Ладно, нетрудно… — Лучше подыгрывай, чем с Суровым бегать… Задирается он со всеми!.. — Классный баритонист!.. — И скандалист классный… Ты бы, Митя, подальше от него… — А чего?… Я всегда ему на помощь… А он горой за меня!.. Все в оркестре ждали возвращения Александра. То, что он вернется, никто не сомневался — ничего уголовного не совершил, но все же… Особенно дрожал, капитан: не напрасно его подчиненного вызвали в штаб армии, чем черт не шутит… Хотя если генерал за дело берется, то черту делать нечего, позовут и дирижера — воспитывать надо подчиненных, а не только руками махать. Ждали тарелочника Званцова мрачным и перепуганным, а он явился радостным и сияющим, как солнце после темно-лиловых туч и грозового ливня. — Вот! — в поднятой руке Званцов держал новенькую толстую книгу — С собственноручной подписью генерала!.. Оказалось, терелочника вызывали в штаб, чтобы поощрить — вручить роман писателя Николая Чуковского «Балтийское небо» за активное участие в военкоровской работе армейской газеты «Советский воин». Молчанов облегченно вздохнул: беда миновала! Он только погрозил пальцем Александру: больше, мол, так не шути! Искренне радовался Семенов и сделал такую трель на своем барабане, что даже Лемешев, считавший себя мэтром, позавидовал мастерству Дмитрия. С этого момента Семенов и Званцов крепко подружились. Может быть, еще и потому, что оба играли на ударных инструментах — как говорится, сроднились с помощью профессии. Да и поговорить они могли только друг с другом — оба много читали и у них были общие интересы, особенно касающиеся музыки, ее истории, жизни композиторов. Именно Семенов ввел Александра в мир Глинки, Чайковского, Беллини, Верди, Бизе. В то время на экранах немало шло музыкальных фильмов, и ребята вместе их смотрели, обсуждали. А в городском парке с танцевальной площадки звучали старинные русские вальсы, польки, кадрили, и молодежь танцевала, веселилась, радовалась жизни. — Сегодня Монтя ленится, — сказал Дмитрий Александру, — свой «Чардаш» не будет играть, поэтому в перерывах и я свободен!.. Сходим с девчонками? — нагнулся к Александру Семенов. Александр отрицательно покрутил головой, краска залила его лицо — ему стало стыдно за прошлый раз. Недалеко от городского парка дремала темная узкая улочка. В один из таких же темных домов и привел Семенов два дня назад Александра. Их встретили две девицы, не совсем молодые, но ласковые, одна из них обожгла своим дыханием лицо Александра, и у него закружилась голова. Это впервые, такого с ним прежде не бывало: дело молодое, кровь горячая, почему бы и… И музыканты задержались. У Александра предательски дрожали от волнения и неизвестности руки, краснело лицо и в конце концов девице эта возня надоела, она со злостью оттолкнула его от себя и убежала, что-то не совсем приятное бормоча. Дмитрий, когда они возвращались в парк, расспрашивал друга, как все прошло, а тот отмалчивался, правду сказать стыдился и врать было неловко, да и не умел он складно врать, И вот Семенов опять зовет его, и, наверно, опять на темную улицу к незнакомым девицам. Но Александр, помня неудачу, идти на свидание боялся. — Да я что-то нынче… — принялся отнекиваться он, — голова что-то… Давай в другой раз, а, Митя? — Ну, как хочешь, — ответил тот. Оркестр продолжал играть. На танцплощадке откуда-то появились моряки. Пока звучал «Осенний сон» и молодежь самозабвенно кружилась, все было хорошо, спокойно. А в перерыве началось непредвиденное. Говорили потом, что один из моряков стал доказывать свое превосходство над всеми, особенно когда заметил, что его выходка нравится некоторым девушкам. Навести порядок, как обычно, взялся баритонист Суров. Слово за слово, мат за матом и в ход пошли кулаки. Завязалась драка, что часто бывает на танцевальных площадках. — Дай! — Суров протянул руку Дмитрию Семенову, и тот, не отдавая себе отчета, машинально снял ремень и подал его другу… Драка, крики, визги. Прибежали два работника милиции. Но было поздно — на танцплощадке без признаков жизни лежал моряк, начавший потасовку, и по щеке его текли струйки крови: удар металлической пряжкой пришелся по виску, что и привело к несчастному случаю. Ударил баритонист Суров, а ремень принадлежал барабанщику Семенову. Погиб человек, убит в бессмысленной драке — страшнее преступления не бывает. Сурова и Семенова взяли под арест. Помнит Званцов военный суд, который проходил в воинской части. Александр старался не ходить на суд, ему было больно и жалко Семенова. Громом с ясного неба прозвучал над головой воспитанника суровый приговор. Виртоуз-барабанщик получил тюремный срок, вина его заключалась, скорее всего, в том, что именно его ремнем был убит моряк, хотя Семенов лично удары не наносил. Но в потасовке участвовал? Участвовал. Отвечай! Жизнь его на этом не заканчивалась, однако перспектива музыкальной карьеры угасла, словно вечерняя заря в непогожий день. Еле удержался на службе дирижер капитан Молчанов. Но стало понятно, что в день окончания срока службы его немедленно уволят. Поэтому разговоры об отъезде в Харьков проходили уже ежедневно. Оркестр в городской парк больше не допускали — играй марши: встречные больше на разводах, обычные — во время строевых учений, и никаких тебе вальсов и полонезов. — Монтя, скажи прощай своему «Чардашу», — обидно шутил над Громогласовым коллега Лемешев. — Почему моему? — кривил губы Степан. — Скажи об этом Витторио Монти. — Ладно, ладно, — успокаивал музыкантов дирижер, — все уляжется, забудется, — а вы почище играйте как ни в чем не бывало… Сурова мне жаль как баритониста, а как человека — нет, очень вздорный. А вот Семенова — жаль, попал, как кур в ощип… Почти ежедневно в оркестр приходили новые ноты классических произведений, музыки советских композиторов и народных песен. Музыканты с увлечением разучивали отрывки из опер, мелодии из кинофильмов. Не было раздолья ударникам в духовом оркестре. Даже мастер игры на геликоне Артем Довбыш приуныл. — «Половецкие пляски» принесли, но что мне в них? — жаловался он Молчанову. — Всякий раз вспоминаю фильм «Волга, Волга» и партию баса из «Музыкального момента» Франца Шуберта «Смерть Изольды» на великой русской реке, где, как утверждал герой картины Иван Иванович Бывалов, лично ему знакомый товарищ… Шульберт… оставил больше пауз, чем звуков… — Нс волнуйся, Артем, придет и тебе что-нибудь этакое, — обнадеживал Довбыша дирижер, — весь город услышит твой геликон… — Дембель на носу, товарищ капитан, скоро я вам сплошную паузу оставлю, — сокрушался басист. — Будет мой геликон реветь в вологодских лесах, пусть олени с оленятами слушают… Ага!.. После драки со смертельным исходом и суда к оркестрантам стали подходить заметно строже. Ведь сняли стружку и с дирижера: как профессионал он, может, и неплохой, а вот воспитатель никудышний — только бы до пенсии продержаться. Александр старался оказать ему всяческую помощь — как много читавший, он находил в книгах высказывания разных светил: и отечественных, и зарубежных. Мало я с вами провожу политической учебы, — говорил дирижер, — методы моего воспитания сильно устарели… — Товарищ капитан, при чем тут ваши методы воспитания! — отвечал Александр Молчанову. — Молодежь испокон веков была неисправимой, ее всегда тянуло на что-нибудь противоправное… Вот я вычитал, что говорил о молодежи граф Александр Христофорович Бенкендорф… — Кто?! — поднял рыжеватые брови над переносицей Молчанов и удивленно посмотрел на Званцова. — Какой еще граф?! — Тот, что при царе Николае Первом жил… Что за Пушкиным наблюдал… — Час от часу не легче!.. При чем тут Пушкин?!.. Званцов, лучше бей в свои тарелки! — Александр, не показывая обиды на лице, замолчал, а дирижер после длительной паузы вдруг спросил: — И что он, граф этот, с Пушкиным?… — Царю сказал, что Пушкин — большой шалопай, но если с ним позаниматься, то можно будет иметь немалую выгоду… — А Пушкин? — А Пушкин ему эпиграммку:
Хоть герой ты, в самом деле,
Но повеса ты вполне.
— Правильно, Пушкин за стихами в карман не лез, молодец! — Молчанов задумался, попробовал верхней губой нижнюю — не колется, и вдруг напомнил: — Но ты про молодежь начал… — А, — кивнул головой Александр, — про молодежь Бенкендорф нелестно говорил… И тогда молодежь такой же… неуправляемой была… — Но есть же высказывания о молодежи Ленина, Калинина, а ты — граф… Он — враг нашего общества!. Знаешь, какое у нас общество? Социалистическое!.. — Граф Бенкендорф воевал за Россию, трудился на ее благо, первые железные дороги под его присмотром прокладывали… А его сестра Дарья Христофоровна — первая женщина-дипломат в России… Бывает не граф, а мужик мужиком, но предатель или вор… — Нет, Званцов, ты меня, смотри, подведешь под монастырь, — возмутился капитан Молчанов. — Где ты таких мыслей нахватался? — Читаю много, товарищ капитан… — Не то читаешь, Званцов, не ту литературу… Слыхал я, что и по ночам читаешь?… — Бывает… — Запрещаю!.. Я хоть и не граф, а… прикажу дежурному по казарме свет выключать… Хотя ты ж не в казарме читаешь!.. Ох и хитрый ты, Званцов, был бы ты в музыке таким докой, цены б тебе не было!.. — По-моему, товарищ капитан, заставили канаву копать — копай ее не хуже других, а даже лучше… Ты смотри мне, докопаешься! — погрозил пальцем дирижер Александру. «Пальцем погрозил — это чепуха, не страшно, — подумал Александр, — поскорей бы на срочную перейти…» Однако до срочной ему надо было служить и служить. Каждый день превращался в год, хотя Александр уже мысленно сочинял рапорт на имя командира полка с просьбой перевести его из музыкального взвода в батарейный расчет. Он любил музыку, но слушать, а не играть. — В любом деле надо быть равным со всеми, а то и лучше всех, — объяснял он Семену Гурфинкелю, — но последним быть в оркестре — извини подвинься, Сема, не по мне это, так что лабайте без моих тарелок… — А мне бы флейту… — гнул свое Гурфинкель — флейта оставалась для него заветной мечтой, и Званцов искренне жалел, что у него не было денег, чтобы купить другу заветный инструмент. «Напишу пару очерков о лучших воинах-артиллеристах в газету, получу кучу денег и куплю Семену флейту», — мечтал Александр и в блокнот брал на заметку отличившихся бойцов, авось попадется достойный для целого разворота газеты. На флейту Александр заработать в то время не мог, но в газету все чаще писал, и его печатали — от маленьких шпаргалок до больших статей и даже очерков. Близилось время расставания с оркестром. Это понимал и дирижер капитан Молчанов. Однажды, когда музыканты в очередной раз репетировали марш «Прощание славянки», к ним пришел корреспондент газеты «Советский воин» старший лейтенант Игорь Крапивин, представился Молчанову, а когда назвал фамилию Званцова, дирижер буквально опешил: — Что, теперь им уже заинтересовалась и газета?! — и капитан заволновался, поэтому по привычке верхней губой нащупал нижнюю, проверяя, насколько выросла щетинка, не пора ли побриться. — Нам хорошие авторы нужны, — ответил Крапивин, — поэтому редакция хочет поближе познакомиться с Александром Званцовым… — Он у нас ударник… — Звенеть тарелками — дело нехитрое, — рассмеялся старший лейтенант, — а вот написать хороший очерк о воинах не каждому дается… В тот же день Званцов имел беседу с редактором газеты полковником Костюковским, который предложил Александру написать о стрельбах артиллеристов и о том, как их поздравляет генерал. — Какой генерал? — поинтересовался Званцов. — Неважно какой, — усмехнулся Костюковский, — главное — генерал… Фамилию его необязательно называть… Генерал и все!.. — Сколько было стрельб, но я никогда на них не видел генералов, — наивно признался Званцов, — они там не бывают… — А ты напиши, что он приехал и поздравил солдат с успешной стрельбой… В очерке пять процентов правды — это уже очень хорошо, — заверил Костюковский и пообещал: — Напишешь — опубликуем и обсудим… Мы думаем взять тебя в штат редакции, Званцов, как ты на это смотришь?… — Товарищ полковник! — не скрывая эмоций, обрадовался Александр. — Это же не в тарелки бить!.. О журналистике я всегда только мечтал!.. — Ну так превращай мечту в реальность… И, кстати, Званцов, есть такая возможность… — усмехнулся Костюковский и приставил указательный палец к своему виску, вспоминая: — Мне звонили… Далеко ходить не надо: в вашей зенитной бригаде, конкретнее в пулеметном полку; планируется соревнование пулеметных рот… Напиши об этом!.. И генерала там выдумывать не надо: конечно, если придет — хорошо, а на нет и суда нет, обойдемся без генерала… И служба Александра стала круто меняться. Пулеметчики соревновались, кто быстрее разберет и соберет пулемет ЗПУ-4 на базе КПВ или ЗПУ ДШКМ, подготовится к стрельбе, откроет огонь по движущейся мишени (как шутили солдаты, «по кабану из фанеры»), потом по надутому мешку, который на определенной высоте тащил за собой по воздуху на длиннющем шланге самолет. Александр, не раз бывавший на полигоне, видел, что на обычных учебных стрельбах воины старались показать свое умение стрелять по вражеским летательным аппаратам, и там чувствовалась только сосредоточенность пулеметчиков, а в процессе соревнований добавлялись еще и эмоции, спортивный азарт. Соревновались почти целый день, были показаны хорошие результаты. Блокнот Званцова наполнялся интересными замечаниями, сравнениями, впечатлениями. Рота, где служил старшина Виталий Маркелович Столенко, по всем показателям вышла в соревновании на первое место. У офицеров всех рот был свой сбор, на котором они отметили победу или пока еще отставание, которое вполне преодолимо. Старшины же других рот навалились на Столенко: «Ты победил, значит, рассчитывайся за успех, давай, обмывай победу». Пришлось Столенко раскошеливаться, организовывать «полянку» в своей собственной квартире, но, чтобы ему было не совсем накладно, старшины сбросились по несколько рублей дополнительно — и стол ломился от продуктов. Помимо военных, позвали близких и знакомых гражданских. Не забыли и корреспондента армейской газеты «Советский воин». Рядовому Званцову сидеть за одним столом с офицерами не с руки, этикет не позволяет, а здесь самое ему место. Тем более что он быстро наткал об этом соревновании подробную и справедливую статью, получившую высокую оценку у редактора газеты полковника Костюковского. Но его просьбе Званцова и отпустили из полка на эту званую вечеринку. Людей собралось немало, Были громкие тосты в честь нынешних и будущих победителей соревнований, вина лилось немерено, закусок тоже хватало. Но не только ради всего этого собирались пулеметчики. После изрядной выпивки и обильной закуски, естественно, потребовались песни, И тут само собой вспыхнуло соревнование — каждый старался пошли свое умение, свой талант. Только корреспондента не заставляли петь: пусть слушает и оценивает. А потом, может, напишет и опубликует в газете, как на вечеринке отмечали победу (в рамках дозволенного, конечно, чтобы военный цензор не взроптал). За столом были и молодые женщины, жены и сестры старшин, В употреблении вина они не соревновались, а вот в песне — куда там до них старшинам!.. Особенно одна приглянулась Александру. Лицо у нее было смугловатое, красивое, глаза большие, серые. Черное платье обтягивало молодую, словно выточенную, фигурку. Голос у девушки был сильный, от природы поставленный, с приятным тембром. — Затяни, Оксана, свою, что вчера ты пела, — просил виновник торжества се брат Виталий, старшина победившей в соревнованиях роты, тоже смугловатый, как сестра, худощавый, но с узким лицом и оттого малопривлекательный. — Ну, затяни! — не то просил, не то требовал он, желая показать, что семья Столенко — не только в военном деле непревзойденные пулеметчики, но и в песенном искусстве не лыком шиты. Сестра отставила от себя на столе рюмку с недопитым красным вином, вытерла рукой влажные губы, подождала, пока прекратятся галдеж и пенис пьяных людей, мычащих и тянувших, как говорится, кто в лес, кто по дрова, глубоко вздохнула и запела:
Злые люди завидовать стали…
Голосом она сразу счала выделяться среди писклявых женских голосков.
…что судьба нас так рано свела, —
продолжала Оксана, глядя на руки брата, которыми он принялся размахивать в такт песне, подражая невидимому дирижеру.
И мы жили и горя не знали,
и любили друг друга шутя…
Все сидящие за столом притихли, заслушались. Перед ними была певица с природным талантом, нигде и никогда не учившаяся, не знавшая нот. Слушая, Александр незаметно для самого себя отодвинул в сторону рюмку с вином и невольно подумал: «Это моя судьба», Вскоре соревнование в пении вновь превратится в соревнование тех, кто одним махом выпьет граненый стакан водки. Победителей оказалось мало — все так уже нагрузились спиртным, что зажги спичку, поднеси ко рту, выдохни и тут же забушует пламя. — О, товарищ лейтенант! — вдруг в самый разгар этого необычного состязания услышал Александр голос старшины Виталия Столенко, который раздвигал товарищей, подставляя стул пришедшему офицеру. — Павел Григорьевич, просим! — За столом у нас никто не лишний!.. — хрипло запел кто-то из друзей Столенко. Лейтенант Зайцев был невысокого роста, щуплый и рыжий, даже брови его были оранжевого цвета, Придвигая к себе стул, он смотрел. не на стол, а на Оксану, которая перестала петь и искоса покосилась на лейтенанта. Оказывается, он оставил офицерский сбор и пришел сюда ради Оксаны, за которой ухаживал, но все как-то безуспешно — ей не нравились его рыжие брови, а он с помощью ее брата, старшины Столенко, надеялся завоевать ее любовь. Александр это понял, когда после пирушки стали танцевать под патефон «Брызги шампанского». При первых звуках музыки лейтенант подбежал к Оксане, протянул руку, приглашая ее на танец. Она недовольно крутнула головой, но танцевать пошла, лишь пару раз кинув грустный, даже какой-то обиженный взгляд в сторону Александра. Но не мог он противопоставить черные погоны артиллериста золотым погонам офицера, хотя и тех же войск. И все же он был уверен, что главная тайна хранилась в коротких взглядах Оксаны на него, а не в улыбке, с которой она обращалась к лейтенанту Зайцеву. Ну что танец — прошли круг, прошли другой и расстались. С большой надеждой, затаившейся в душе, возвращался Александр с вечеринки. «На заре ты ее не буди, — зазвучал в его музыкальной памяти знакомый голос Лемешева, — на заре она сладко так спит…»
III
Служба Александра Званцова подходила к концу. На ладан дышала и армейская газета «Советский воин» — ходили упорные слухи, что ее не сегодня-завтра закроют. Но она все еще подавала признаки жизни, публикуя на своих небольших страничках материалы о войсковых частях армии. Редактор, полковник Костюковский, шумно и тяжело вздыхая, словно продавай на базаре последнюю корову, читал статьи и заметки. Один правил и складывал справа, другие перечеркивал и отправлял налево. Из достоверных источников мне известно, что дивизионные газеты пока еще останутся, — оторвавшись от почты, повернул он усталое лицо в сторону сидящего недалеко Званцова. — Но… твоя служба кончается? Александр молча кивнул головой. — То-то и оно… Парень ты не ленивый, перо у тебя не тупое, мог бы и в дивизионной газете поработать… — Мог бы, товарищ полковник, — согласился Званцов. — Но ты же скоро снимешь погоны… — Сниму… как только срок подойдет… — А в дивизионках вольнонаемных не будет, вот в чем загвоздка, — вздохнул Костюковский. — На сверхсрочную тебе пойти, что ли… — Опять погоны?… Нс хочу, товарищ полковник, — покрутил Званцов головой. — А зря, почесал левую бровь Костюковский. — Сверхсрочная служба легче срочной… — Знаю, но… — Зря, — повторил полковник, — однако тебе виднее, хотя журналист из тебя мог бы получиться… Там вон ящик с бумагами, еще с войны, будет время — разберись, что не нужно — выброси… — Хорошо, товарищ полковник… Костюковский вновь углубился в чтение готовых материалов для очередных номеров газеты. Он знал, что скоро будет последний номер, но когда эго будет, не догадывались даже в штабе округа. После работы в Одессе, а потом на Урале Георгий Константинович Жуков вновь был возвращен в действующую армию и назначен министром обороны СССР. С его приходом несколько ослабела идеологическая работа в войсках. Армейские газеты были ликвидированы, в том числе газета «Советский воин», где сотрудничал Александр. Некоторых из его товарищей по службе уже демобилизовали, и он с нетерпением ждал своего дня. Оставалось неясным, куда уезжать после выхода на гражданку. Нужно было искать учебу или работу после демобилизации. Главное, что хотелось, — это погоны снять: пять лет на плечах и все «рядовые». Это тяжело. Собирался поехать учиться в Ленинградское военно-политическое училище — офицер отговорил, ссылаясь на свое тяжелое положение по службе; решил поступить в МГИМО — не взяли: родился на оккупированной территории. Нашел даже единомышленника — местного, скорее начинающего, чем молодого, писателя — Белоновича Владимира Григорьевича. Владимир был старше Александра, участник войны, хоть и в конце ее. Но зато пришлось ему наводить порядок в 1956 году в Венгрии, — Не я был там главным, — подмигнул Владимир Званцову, — два маршала — Жуков и Конев… — И что там было? — неуверенно спросил Александр. — Венгры ведь, они… — Он начал вспоминать рассказы бабки и деда о мадьярах, полк которых почти всю осень и ползимы стоял в Нагорном. — Нет, у нас они ничего, но в других местах Воронежской области здорово лютовали над мирными жителями… — Знаю, говорили, — ответил Владимир. — Был даже приказ — венгров в плен не брать!.. Они теперь оправдываются, что не знали, как обращаться с партизанами и их семьями… Узнают, что партизан из такой-то семьи, — уничтожат под корень всю семью — и стариков, и женщин, и детишек… Но то война была, Сашка, а тут антикоммунистическое восстание… — Фашистский мятеж!.. — Можно и так сказать… А если точнее, то хортистский… — Расскажи, а?… — Что рассказывать… Надломилось что-то в моей душе тогда, не нужно нам было вмешиваться в их дела… Ну, творили хортисты во время войны на нашей территории преступления, они наказаны, хортистская Венгрия повержена, теперь она мирная, пусть живет… Могу… — Белонович достал из ящика своего письменного стола толстый блокнот, стал листать его. — Могу кое-что вспомнить, я тут… записывал… Операция называлась «Вихрь», разработал ее маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков… — Ого! — округлил глаза Александр. — Да! Прибавь сюда еще маршала Ивана Степановича Конева!.. — А венгры?… — Я записал, что говорил исполняющий обязанности премьер-министра Золтан Тильди. — Владимир полистал блокнот, нашел нужную запись. — Вот, вот… «Мы-малая нация, — говорил он по радио, — но мы хотим свободно жить в нашей стране, жить своей национальной жизнью. Жить во взаимном уважении с народами и нациями, которые уважают свои национальные особенности, свою культуру, свою национальную волю. Мы хотим жить в мире со всем миром, в особенности с соседними демократическими странами…» — Хорошо он сказал, — прервал писателя Александр. — Хотят жить в мире со всем миром!.. Но зачем же вы, мадьяры, были под Воронежем?… Бабушка мне рассказывала, что даже в моем родном селе Нагорном зимовали. … Каким ветром вас туда занесло? Желанием жить в мире со всем миром?… Нет, гитлеровским ветром занесло вас к нам… — Война — такая штука, Саша… Так испокон веков велось… — Война только закончилась, вам все простили, живите. … — Они по-своему хотели жить… — Как по-своему? — А вот послушай, что дальше говорил Тильда. — Владимир нашел нужную страничку. — Здесь… «… я объявляю, что с сегодняшнего дня мы отменяем систему обязательных продовольственных поставок, которая была столь тяжким бременем для крестьянства…» — Кому шли эти поставки?… Советским людям?… Бабушка рассказывала, — горячился Александр, — в сорок седьмом году у нас люди с голоду пухли, а им СССР поставлял продукты, у них тоже был неурожай!.. — Тильди утверждал: «Я уверен в том, что теперь крестьяне будут лучше обеспечивать город и трудящихся продовольствием, чем это было раньше…» — продолжал очевидец венгерских событий. — Бабушка правду мне говорила! — возмущался Званцов. — Вот он, наш интернационал!.. Гнилым он оказался!.. Крестьяне почти всей Европы, вместе с гитлеровцами напавшие на нас, наших же крестьян вешали… — Они и своих не жалели… На одной из улиц Будапешта мы увидели до крови истерзанного человека, повешенного вниз головой, — вспомнил Белонович. — Мы к людям: зачем вы так? А они: это Ласло, он служил у Дьердя Терё… Мы потом узнали, что этот Ласло действительно работал в службе госбезопасности, до этого воевал, был под Воронежем… Да, как ты называл свою деревню, ну, где родился? — Нагорное, а что? — По документам этот Ласло был в Нагорном и даже спас там жителей… — Так это о нем… о нем, — взволновался Александр, — о нем до сих там вспоминают как о спасителе от пожара… Немцы сожгли бы всех в клуне, это такой огромный колхозный сарай… — Вот и не верь в чудеса! — воскликнул Владимир. — Некто мадьяр Ласло спасал людей в Нагорном… — А перед этим он, говорят, хотел сдаться русским, когда под Иловкой их полк повели в бой… Он говорит, я пушку (так он называл винтовку), стволом в снег, руки вверх, а русская «Катюша» — пах, пах, пах… Пришлось бежать со своими… — Ну, Ласло одно, Иштван — другое… Как у нас в гражданскую: Иван на Петра, Петр на Ивана, отец на сына, сын на отца, брат на брата, — глубоко вздохнул Владимир. — Но тут бы нам не следовало вмешиваться — пусть сами у себя наводят порядки… Вот что Имре Надь по радио на русском языке объявил: «Говорит Председатель Верховного Совета Венгерской Народной Республики Имре Надь. Сегодня рано утром советские войска атаковали нашу страну с целью свергнуть законное демократическое правительство Венгрии. Наша армия ведет бои. Все члены правительства остаются на своих местах. Я заявляю это народу нашей страны и мировому общественному мнению». — Вот видишь, Володя, Венгрия уже ходила под Сталинград, получила по шее, но Имре Надь опять обращается в мировому общественному мнению, — сказал Александр. — Совести у него нет! — Да, сбежал он в посольство Югославии, у нас ведь с Тито нелады, — заметил Белонович. — Думал там отсидеться… Не удалось!.. А мне эти события в Венгрии душу надломили… Да, я под командованием генерал-лейтенанта Петра Николаевича Лащенко участвовал в операции «Вихрь». Бойцом спецотряда овладевал мостами через Дунай, поднимался на гору Геллерт, брал Буддийскую крепость, здания парламента, ЦК ВПТ, министерства обороны, управления полиции, занимал вокзалы Нюгати и Келети, площадь Москвы (да, есть там такая площадь), штаб сопротивления в кинотеатре «Корвин», радиостанцию «Кошут»… Знаешь, сколько венгров полегло? — Нет. — Две тысячи шестьсот пятьдесят два повстанца!.. — А наших?… — Шестьсот шестьдесят девять человек!.. Двадцати пяти было присвоено звание Героя Советского Союза, тринадцати из них — посмертно… Маршалу Жукову дали четвертую Золотую Звезду Героя… — И что, они сами по себе поднялись и сражались, без иностранной помощи? — засомневался Александр. — Конечно, не без помощи… Сам-то сбежавший Хорти, друг Гитлера, находился в Португалии и очень просил помощи у Запада, однако… вступать в войну с СССР из-за Венгрии никто не посмел, но (и это подтверждено документально) после ликвидации вооруженных групп в руки войск МВД и органов полиции Венгерской Народной Республики попало большое количество оружия западного производства, в том числе немецкие автоматы МП-44 и американские пистолеты-пулеметы «Томпсон»… И все-таки не наше дело устраивать там жизнь… Выбили фашистов — и все!.. — Они были на нашей земле, совершали преступления, за это больше их карать надо, чтобы впредь к нам не лезли!.. — Но тут мы с тобой, Званцов, расходимся… — Как в море корабли. — засмеялся Александр, вспомнив кинофильм «Два бойца», где эту фразу емко сказал apтист Бернес, а потом уже серьезно добавил, рассуждая: — Извини, Володя, но я должен тебе сказать то, что знаю, о чем читал, о чем долго размышлял… Страна наша большая, богатая, вся таблица Менделеева у нас!.. Нам завидуют и нас боятся, поэтому, кроме мелких пакостей, мелких нападений, раз в столетие собираются мудрецы, вооружаются и нападают на Россию. Нападают, получают пинок под зад и уходят назад. Успокаиваются, забывают о позорном пинке или даже начинают о нем, как это ни странно, скучать и вновь собираются в бесславный поход, чтобы получить новую порцию по шее… В этом мы не должны с тобой, Володя, расходиться, это практика, жизнь. — Но Европа, цивилизация!.. — У нас своя цивилизация и еще неизвестно, чья достойнее, хотя… — задумался Александр и потер ладонью правой руки зачесавшийся кончик носа. — Хотя, на мой взгляд, наша цивилизация на голову выше европейской… — Войны, кровь! — воскликнул Белонович. — А Европа без войны и крови?… На крови она замешана, на густой, подчас невинной! — парировал Званцов. Они часто спорили, горячо, даже ожесточенно, но заканчивали спор всегда мирно, по-дружески. Редакция газеты «Советский воин» часто подбрасывала Александру работу. — Званцов, там несколько ящиков с бумагами, ты бы порылся в них, — скорее попросил, чем приказал Александру редактор Костюковский. — Что подходящее — оставь себе, может, пригодится, не заслуживающее внимания — выбрось, предай огню! Нам все это скоро в утиль сдавать… Служба идет, даже когда роешься в бумажной трухе. А в ящиках оказалась не труха. Да, есть маленькие рукописные заметки, написанные, может быть, прямо в окопе между атаками. Следующий приказ командира «Вперед!» и первый же шаг из окопа может закончиться смертью, поэтому каждое слово в маленьких заметках на вес золота, да что там золото, каждое слово — это жизнь человеческая! Почти на самом дне ящика Александр нашел несколько листов, исписанных мелким, почти бисерным, но весьма четким, хорошо читаемым почерком. Странички рассказывали об одном-единственном факте из боевых будней советских солдат, о сильном духе, мужестве, стойкости одного и бессилии, трусости, переходящей в позорную сдачу в плен врагу, другого. Александр вечером прочитал материал, хотел передать его утром редактору, но того внезапно вызвали в штаб армии, чтобы сообщить о ликвидации редакции газеты. Не появился редактор и к обеду, поэтому Александр с поникшей головой отправился в комнату литконсультанта областной газеты Владимира Белоновича. — Знаю, Сашка, о том, что ты на пороге дембеля и у тебя нет работы. — такими словами встретил его Владимир. — Я разговаривал с нашим редактором, он хорошо к тебе относится, но вакантного места у нас пока нет. — С сочувствием посмотрел Белонович на коллегу по перу, беспомощно развел руками и вдруг, сменив минорный тон на мажорный, сказал: — Будем, как прежде, публиковать очерки под двумя фамилиями — знаю, что это не выход из положения, тебе не совсем нравится, но это временно… И вот тебе задание: поедешь в Вертелишки. там есть хороший материал, напишешь очерк, я даже название ему придумал: «Даруй, сынок»… — Поеду, — безропотно согласился Александр и достал из папки несколько исписанных листов бумаги. — Времени у меня нет разбираться, а материал, кажется, приличный… О войне!.. — Кинь мне на стол, — неохотно, даже с некоторым пренебрежением сказал Белонович и кивнул головой в сторону заваленного бумагами стола. — Потом посмотрю… Александр положил листы на стол рядом с чернильницей.
Оксана во всем слушалась брата, иначе и быть не могло, ведь она жила на квартире, которую он снимал. Но скоро он. как военный, старшина, собирался переезжать в квартиру государственную. Сам брат косо посматривал на взаимоотношения сестры с Александром, особенно после того вечера, когда отмечали победу' роты в соревновании по стрельбам. Что для него значил Званцов? Ноль! Рядовой, в оркестре тарелочник, пишет в газету заметки, иногда освещает соревнования. Другое дело — Павел Зайцев, лейтенант, какой ни есть, но офицер, с квартирной перспективой, а там, чем ангел не шутит, пока дьявол спит, появится рост в чинах, может со временем до трех больших звездочек на погонах взлететь. Не все полковники чернявые, есть белобрысые и даже рыжие. как Зайцев. А родственник со звездами на погонах для старшины, если прикинуты — удача! Оксана вроде бы всегда была на стороне брата. Но любовь зла, полюбишь и… Однако рядовой Званцов вовсе не похож на рогатого и бодато-го — он молодой, симпатичный, в оркестре играет, в газете публикуется. Александр и Оксана тайно договорились, что после демобилизации втайне от брата пойдут в загс и снимут квартиру. А когда Александр получит свое солдатскoe довольствие в несколько рублей, будет настоящий праздник, и ничего, что квартира пока не совсем уютная, зато с окном на Неман! «С милым рай и в шалаше», — часто повторяла про себя Оксана. Осень открыла счет своим дням, а Званцов — новой, как он любил говорить, жизни на гражданке. Снял погоны, сменил наконец гимнастерку на клетчатую рубашку, а кирзовые тяжелые caпоги — на легкие недорогие туфли и устроился работать литсотрудником в районной газете. — То, что ты работал в газете, — хорошо, — сказал ему, знакомясь, заместитель редактора Дворецкий. — Но то газета военная, там устав, секретность и другое, а у нас полная свобода… Давай-ка поезжай в Вертелишки, там что-то интересное затевается, напиши обо всем этом… По законам того времени отслужившие в пограничном городе Гродно солдаты обязаны были уехать туда, откуда призывались. Александр был прописан в Гродно, отсюда он ушел в армию, здесь ему было разрешено жить и работать. От радости он был на седьмом небе, довольный, шел по улице и просто гак заглянул в книжный магазин, где купил новую повесть писателя Владимира Белоновича «Ракетница». Пригодился все-таки материал, найденный им в старом ящике редакции армейской газеты «Советский воин» и положенный на стол молодого писателя, который на основе фронтовых заметок написал увлекательную повесть.
IV
После армии Александр Званцов работал сотрудником в газете большого формата, да и материалы она публиковала на сельскую тему, а не на военную. В 1954 году вся страна слушала радиоточки, имеющиеся на столбах почти всех деревень. Из радиоточек лился звонкий, чистый и красивый голос Марии Мордасовой:
Через поле яровое,
Через темненьким лесок,
На целинные земельки
Ты лети, мой голосок!
В серебристом ручеечке
Мой платочек потонул,
Полюбила тракториста —
Он уехал в Барнаул.
Больше хлеба, хлеба, хлеба!
В 1963 году в стране было собрано зерна меньше, чем в предвоенном 1940 году Стали покупать зерно в других странах, мешки с мукой пошли из США, из Канады, Россия всегда была житницей если не всего мира, то европейских стран, а тут на тебе — едет Хрущев на отдых в Сочи и в поезде подсчитывает, сколько зерна поступит в закрома Родины в этом году. И не может свести концы с концами: никак не получается по тонне зерна на душу человека, а без этого какое уж тут строительство коммунизма, не помереть хоть бы с голоду! И па февральско-марговском пленуме ЦК КПСС решают: в ближайшие годы резко увеличить производство зерна, для этого освоить новые земли в Казахстане, где, по словам Хрущева, «курица дает больше дохода, чем лошадь», в Сибири, на Урале, в Поволжье. Даешь тринадцать миллионов гектаров! Каждый вечер Александр по долгу службы, как корреспондент, — на вокзале, где под музыку с шумом, смехом и песнями юноши и девушки заполняют зеленые пассажирские вагоны. Звонок, и поезд едет в романтическую даль. В Кремле Никита Сергеевич под дружные аплодисменты, переходящие в овации, говорит, подняв руку вверх: «Тринадцать тысяч гектаров — хорошо, а тридцать три тысячи — еще лучше…» А Мордасова поет, продолжая звать молодежь в неведомые края, золотые от полновесного пшеничного зерна:
Первоклассный тракторист,
Как не погордиться мне!
Уезжал когда миленок,
На приеме был в Кремле.
Далеко уехал милый,
Сердце так волнуется:
Ох, боюсь, боюсь, Володя
В Барнауле влюбится.
Закипела там работа,
Загудели трактора,
Золотистыми хлебами
Зашумела целина.
Мне по радио недавно
Сказал милый: приезжай!
Убирать к нему поеду
Стопудовый урожай.
Охваченный всеобщим энтузиазмом, талантливый уральский композитор Евгений Родыгин и напишет песню «Едут новоселы», которую подхватит вся молодежь страны:
Родины просторы, горы и долины,
В серебро одетый, зимний лес грустит,
Едут новоселы по земле целинной,
Песня молодая далеко летит.
Ой ты, зима морозная,
Ноченька яснозвездная!
Скоро ли я увижу
Мою любимую в степном краю?
Вьется дорога длинная,
Здравствуй, земля целинная,
Здравствуй, простор широкий,
Весну и молодость встречай свою!
А в Казахстане земля давно ничего не рождала, соскучилась. И ответила людям на добро добром: преподнесла им сто двадцать пять миллионов тонн зерна — заполняйте закрома, запасайтесь! Однако после праздников всегда наступает похмелье. Бездорожье — главная головная боль. Зерно есть, но как его доставить туда, где ждут с нетерпением? И золото ссыпают вдоль дорог под наступающую зиму с морозами и метелями. Подсчитали на бумаге, да забыли про овраги, а по ним скакать: высоки затраты на переброску техники. горючего, стройматериалов, отсутствуют складские емкости, плохая организация приехавших на освоение целины сотен тысяч в основном молодых, романтических настроенных людей. Выбросили из виду, проигнорировали природные условия целинных земель, а это зоны рискованного земледелия, где нередки засуха и пыльные смерчи. Съездил Званцов по заданию редакции на целину, чтобы привести материал о том, как там трудятся земляки, как они сражаются за хлеб. Приехал, посмотрел, изучил и опустились руки. Первый урожай зерна пропал на полях, сгнил вдоль дорог, где его ссыпали. Уже на второй год целинная земля сказала: хватит, я устала, дам вам по девять центнеров с гектара и что хотите с ними, то и делайте. После распашки земель образовался пыльный котел. Неглупые люди жили на этих просторах, иначе они давно бы вспахали степи, превратили бы их в плодоносящие нивы и сады, но не сделали этого, не смогли, — экология не позволила. Организуя целинную эпопею, не подумали об агротехнике, о природных условиях, а государственных денег не жаль. А стоило бы им перед началом этой авантюры прочитать книгу знаменитого русского ученого, основоположника науки о почвоведении Василия Васильевича Докучаева «Наши степи прежде и теперь», изданную еще в 1893 году. Так нет же, мы сами с усами! «Сбрейте теперь усы», — хотел дописать в статье Званцов, но в редакции сказали: не нужно этого делать, и вообще, не стоит публиковать такой материал — от греха подальше. Иногда Александр встречал на улице города полковника Костюковского, здоровался с ним уже не как с начальником, а просто как с хорошим знакомым. — Жаль, жаль, — тряс тот головой под форменной фуражкой, сравнимой по своему периметру с небольшим зонтиком, и крепко жал руку Званцову. — Скорый на перо журналист и мне очень нужен!.. Да, иной может накропать за один присест десять страниц убористого шрифта, а толку нет… Но ты, Александр, вот такой… Могу хвалить: ты теперь не у меня пропитание добываешь… А какой бы офицер был!.. Даже погоны младшего лейтенанта выглядели бы золотыми эполетами на твоих молодых плечах!.. Ух, князь Болконский!.. Зря не захотел связать свою судьбу с армией, хотя журналист и в войсках, и среди агрономов — все равно журналист… Ну да ладно, я иногда читаю статьи и репортажи с полей, читаю и жду. Знаешь, чего жду? — Нет, товарищ полковник, не знаю, подскажите! Александр почувствовал, что от похвалы полковника краснеет до самых ушей. — Да и я не знаю, — хохотнул Костюковский, а потом серьезно сказал: — Слог у тебя не хуже, чем у Белоновича, вот что я имел в виду… Сядь как-нибудь и нарисуй повестушку, небольшую, хоть про солдата, — поможем протолкнуть в печать… А у тебя может получиться!.. — Спасибо… — Ты сначала напиши, спасибо я потом скажу, — засмеялся полковник и, взяв за козырек, поправил на голове фуражку. — Ну, пока, а то приходи, похлопочу, чтобы эполеты тебе выдали. — И снова, уходя, рассмеялся, повторяя: — Князь Болконский!.. В редакции Александр встретил напарника, тоже сотрудника, Константина Ларцовича. Рабочие столы их находились в одной небольшой комнате. — Санька, ты какой-то возбужденный, что случилось? — спросил озабоченный Константин, оторвав глаза от наполовину исписанного листа бумаги. — А ничего, — крутнул головой Званцов, — просто… просто встретил на улице знакомого… Все равно спросишь, кого, так вот — полковника Костюковского, редактора, я тебе про него рассказывал… — A-а, помню… Полковник!.. Шишка!.. — Хороший человек! — резко оборвал его Александр. — Нс всегда хороший человек выполняет хорошие поручения… — Ну, ты уж загнул, Костя!.. — Тебе кажется… Знаешь, с кем я сегодня с утра работал в архиве? — вдруг задал Константин вопрос и как-то странно, загадочно посмотрел на Званцова. — Сроду не догадаешься… — Зачем мне гадать, когда ты сам скажешь, — усмехнулся Александр. — С Клубовым Семеном Ивановичем! — торжественно сказал Ларцович и даже встал, словно здесь была эта важная личность и перед ней обязательно нужно было встать и почтительно стоять. — Вот так, — кивнул он озадаченному Званцову. — Клубов — бывший партизан, более того, он возглавлял подпольный обком партии, и нынешний партийный руководитель — тоже бывший партизанский вожак, выдвиженец Клубова, а сам он до недавнего времени занимал важные посты. Знаешь, что он сказал, копаясь в архивной пыли? — загадочно спросил Константин. — Нет, мне он ничего не говорил, я с ним не знаком… — Он сказал, — Константин оглянулся на дверь, молча шагнул к ней и крепче потянул к себе; дверь, словно простонав от боли, взвизгнула. — Он сказал, — почти шепотом повторил Ларцович, — что нет никакой советской власти!.. Да!.. А есть слово, сказанное его выдвиженцем, слово — это и есть власть… И так сверху донизу, — это Константин добавил уже от себя. — А может, Клубов от обиды сказал это? — ответил Александр. — Его отстранили от должности… — От корыта, — ехидно поправил друга Константин. На это Александр не отреагировал и продолжил свою фразу: — Его отстранили от должности, вот он и изливает свое недовольство… — Есть в этом доля правды, Клубов — человек, а человеку… по Марксу, ничто человеческое не чуждо, — вздохнул Ларцович, усаживаясь за свой стол. — Но есть правда и в его словах… В стране какое-то двоевластие, как после февраля семнадцатого года… Советская — понятно, а при чем тут партийная? Тот же Клубов — коммунист, он знает устав, но, оказывается, ему этого мало, нужна еще власть над ним… А теперь еще эту власть разделили на городскую и сельскую… — Так что Клубов в архивах ищет? — задал вопрос Александр скорее из-за того, чтобы прервать неприятный для него разговор о власти. — Этого он мне не докладывал, — недовольно пробормотал Константин и через небольшую паузу добавил: — Может, решил порадовать читателей мемуарами о жизни в партизанских землянках… Только… только я видел большой список с фамилиями и именами партизан… Не поверишь, все в отрядах с сорок четвертого года!.. А где до этого были? У батьки на печи грелись? Но грянули за рекой пушки, началась операция «Багратион», и они побежали в леса партизанить!.. — Ты увидел один список, но там есть и другие, — сказал недовольный Александр, — мой отчим, кстати, в партизанском отряде был с сорок первого года… Так что, Костя, не надо всех народных мстителей одной краской мазать… Я тебе назову сотни достойных… — Ты сказал «отчим», а родной отец? — поднял голову Ларцович. — B Волге… — То есть?… — Не купается!.. Раненого перевозили на другой берег, но обстреляли немцы… Волга — могила отца моего, ясно?… — Прости, не знал… Несколько минут они молча копались в записных блокнотах, думая каждый о своем. Слышно было, как сопел Ларцович, шелестел бумагами. Наконец он отодвинул от себя исписанные листы, поднял голову и посмотрел на Александра. — Мне редактор велел поехать в колхоз «Авангард» к Горшенину Степану Филипповичу… Там намечается что-то торжественное, — глухим голосом сказал Константин, — а мне нужно остаться дома, дел позарез… отложить никак нельзя… Выручишь?… — Если редактор не будет против, поеду… — Я поговорю с ним… — Хорошо…
Оксана сегодня была особенно красива; серые глаза горели, щеки румянились, с губ не сходила улыбка. Увидев ее такой, Александр сам заулыбался, не зная, почему и отчего, и пожал плечами: ей весело, стало быть, так пусть и будет. Но Оксана не позволила ему гадать. — Мой отец приехал, — сказала она и добавила: — Сегодня утром, поездом из Харькова… Вечером, — шепнула она, — приходи к нам, я тебя познакомлю… — Приду, но… — Что — но?… — Страшно… — Не укусит, — засмеялась Оксана, — а если чокнешься с ним чарками — закадычным другом будешь на всю жизнь… — Любитель выпить? — Не то слово!.. Приходи, увидишь сам… Отец Оксаны Маркел Васильевич Столенко — потомственный шахтер из-под Краснодона. Непревзойденный матерщинник, на короткой ноге с богом вина Вакхом, большую часть жизни он проработал сменным мастером в шахте. Еще довоенный орденоносец (как говорили тогда — стахановец), он знал Алексея Стаханова лично, но хромал по части грамотности и потому выше сменного мастера в шахте не поднялся. Александр полагал, что увидит этакого богатыря с бицепсами, мордатого силача. Столько лет под землей уголь добывать — хилый долго не протянет. Каково же было удивление, когда перед Александром предстал сухонький старичок невысокого роста, щуплый, с короткими седыми волосами. Но, видимо, человек он был веселого нрава, ибо Александра встретил ласково и с улыбкой, как давно и хорошо знакомого. — Сашка, да? — шлепнул он ладонью по стулу рядом с собой. — Садись, ногах правды нет… Мне про тебя Оксанка пару слов брякнула, ну и достаточно… Главное, чтобы ты меня мог поддержать!.. — Как?! — удивился Александр. — Как, как… налил рюмку и в рот… вот так… — А-а!.. Это пожалуйста. — Званцов уже знал от Оксаны, что отец ее — любитель спиртного, поэтому старался в общении с шахтером не промахнуться, выдавая себя тоже за поклонника сорокаградусной. — Ты знаешь, — по-простому обратился к нему Маркел, — сколько мной уничтожено этого зелья?… Ваш город можно затопить — выше крыш!.. Ага!.. — Имей в виду, Званцов, отец правую руку только недавно помыл, — вдруг заявил Александру старшина Столенко. — С довоенной поры не мыл: как поздоровался с товарищем Сталиным, так и держал ее в кармане. Гости и сам Маркел дружно рассмеялись — шутка старшины удалась. — Да, — кивнул Маркел Александру, — Виссарионович жал мне руку… Еще до войны!.. Тогда Стаханова в Москву вызывали и нас, кому ордена наметили дать. Стоим в таком зале, плюнуть нельзя, даже чихнуть страшно… Дрожим, в шахте не дрожали, а тут как в ознобе… Слышу голоса, крутом шепот; «Сталин, Сталин…» И входит он, помню, в сапогах, голенища блестят, а сам маленький, рыжий, рябой… вождь!.. По картинкам и по усам я прикинул, что это он, Сталин… Иосиф Виссарионович… Но ничего, заговорил, сначала со Стахановым, потом с нами, мелюзгой, но руку пожал мне, мягко, вяло как-то, но пожал, вот Виталька и шутит всегда… Орден Трудового Красного Знамени вручил мне… Как и все, я что-то говорил, нес что-то несъедобное, но там сошло… Так что я не зря выпиваю… — Он все замывает, — хохотал старшина Столенко, и никак не замоет… — Смейся, смейся, а кто тебе руку пожал и когда? — обиженно спросил отец. — А мне… подполковник Перебийнос!.. Не обижайся, батя, я же любя… Крепко в тот вечер посидели за столом. Кто-то затянул песню, Маркел погрозил ему вилкой, на которую был нанизан кружок малосольного огурца. — Давай мою песню!.. «Оксана! Оксана!..» — послышались голоса. Та отказывалась, крутила головой. Отец повернулся к Александру. — Думаешь, почему она отнекивается?… Не умеет петь мои песни, свои — да, про любовь там и всякую ерунду а мою песню — ни в зуб ногой!.. И вдруг кто-то запел:
Спят курганы темные,
Солнцем опаленные,
И туманы белые ходят чередой…
Через рощи шумные. И поля зеленые
Вышел в степь донецкую парень молодой…
— Вот! воскликнул Маркел и, забыв про Александра, присоединился к поющим. Голос у него был дребезжащий, некрасивый, но за пьяным столом все певцы первосортные.
…Девушки хорошие
С песней парня встретили,
И в забой направился парень молодой…
Уже после застолья Маркел Васильевич вдруг вспомнил об Александре, толкнул его в бок и сказал: — В эвакуации был, а то бы в Краснодоне с немцами, — потряс он кулаками. — Кошевой, конечно, пацан против меня… Позже Оксана сказала, что Маркел Васильевич решил продать свой дом и переехать к сыну. «Чтобы иметь другом такого тестя, надо учиться пить водку», — подумал Александр.
Отодвинув в сторону пшеницу, королевой полей стала кукуруза, особенно после поездки первого коммуниста страны Никиты Сергеевича Хрущева по глубоко капиталистической Америке. Он побывал на полях американского фермера Гарета, восхищаясь там посевами кукурузы. — Я ходил, — говорил Никита Сергеевич, — и восхищался. Вот как у Гарста все трубы, вода,полив, кукуруза. И самое главное, какая она огромная! Хрущева ферма Гарста потрясла. Руководитель Советской страны увидел, на что способно сельское хозяйство. После посещения Айовы он решил перенять американский опыт. Это было по тем временам разумное решение, но слишком рьяные чиновники начали засевать кукурузой все — от степей до тундры, видимо, забыв о том, что почти самый северный город США Нью-Йорк находится тоже почти на одной широте с субтропическим русским Сочи. — Никита часто вспоминает, как в детстве он с удовольствием ел початки с молоком, — смеялся Константин.
V
Константин заметил: если Званцов был не в настроении или что-то у него не получалось, он ходил по комнате или стоял у окна, бормотал про себя, иной раз даже выражался нецензурно, но чаще просто напевал какую-нибудь мелодию, то, что приходило на ум. И теперь он стоял у раскрытого окна; залетавший сюда ветерок шевелил на его голове русую копну волос и, кажется, так же тихо подпевал Александру. — На заре ты ее не буди… — негромко выводил Званцов знакомую мелодию — не очень удачно, но твердо, настойчиво, — на заре она сладко так спит… — А не податься ли тебе, Сашка, солистом в оперу или, может, на эстраду? — несколько насмешливо спросил Константин, оторвавшись от бумаг: он побывал в колхозе, привез интересный материал и теперь, как он говорил, «шрайбал» очередную статью в следующий номер «Сельской газеты». — Все поешь и поешь… — Я тоже так думала, — засмеялась Оксана, которая, найдя свободную минуту, заглянула к Александру в редакцию. — Разве?! — удивился Званцов, переводя взгляд с Оксаны на Константина. — Разве я пел?… Мне казалось, я просто думал… Ну, размышлял!.. — Интересно! О чем думалось под песню?! — А так, обо всем… — Понятно, что так, а не за деньги, — почесав спину о высокую спинку стула, сказал Константин. — Больно уж песня хорошая!.. — Романс, Костя, на слова русского поэта Афанасия Фета, а музыка оперного певца и композитора Петра Петровича Булахова, — сказал Званцов, отвернулся от окна и сделал шаг к Ларцовичу. — Сошлись два таланта и создали шедевр!.. — Вас тоже двое, — усмехнулась Оксана, — создайте свой шедевр… — Не дал Бог таланта, — в свою очередь засмеялся Ларцович, а потом серьезно сказал: — Я как-то не видел этот романс в строю шедевров. — И он зевнул. — Булахов… Булахов… Это из прошлого века? — Если я пою его романс в настоящее время, то композитор вполне современный…. Неважно, когда он музыку сочинил, но если она мне нынче нравится, стало быть, она современная… Я-то сам не из прошлого века, а стою рядом с тобой во время «оттепели»… — Кстати, кто это придумал: оттепель, оттепель? А сосульки с крыши не капают — пекло под тридцать градусов!.. — Не придумал, а написал такую повесть Илья Эренбург… — О чем она?… — Стыдно, Костя, не следишь за новинками в литературе… — За всем, Сашка, не угонишься… Расскажи, может, заинтересуюсь! — Повесть большая, всю не перескажешь. — Званцов задумался, подтянул к себе стул, уселся напротив Ларцовича. — В повести обычное явление: в клубе одного города идет читательская конференция по роману местного молодого писателя… Участники конференции хвалят дебютанта: трудовые будни отражены точно и ярко. Герои книги — воистину герои нашего времени. Тут и любовь, и разлука, и измена, ну, все, как в нашей бренной жизни. Спорят инженеры завода Дмитрий Коротеев, Григорий Савченко, учительница Елена Журавлева, ее муж, директор завода, который в разгар «дела врачей» вдруг брякнул: «Чересчур доверять им нельзя, это бесспорно», что вызвало гнев у его жены Лены, которая считает его бездушным человеком. — Она права! — твердо сказал Ларцович. — Муж ее — негодяй!.. — Не буду спорить, — согласно кивнул головой Званцов. — В этом выражена и позиция автора повести… Выбор между правдой и ложью, умение отличить одно от другого — к этому призывает всех без исключения героев повести наше время — время «оттепели». «Оттепель» — не только в общественном климате (возвращается после семнадцати лет заключения отчим Коротеева; открыто обсуждаются отношения с Западом, возможности встреч с иностранцами; на собрании всегда находятся смельчаки, готовые перечить начальству, мнению большинства). Это и «оттепель» всего личного, которое так долго принято было таить от людей, не выпускать за дверь своего дома. От этого, как от печки, жизнь предлагает нам танцевать. …Но у меня на примете и другая печка есть! — прищурился Александр и кивнул Константину. — Говори, может, я соглашусь с тобой! Да, да, возьму с тебя пример, — засмеялся Ларцович, и Званцов в недоумении пожал плечами. — Знаешь, как редактор газеты хвалил твою статью — закачаешься!.. — Да ничего там такого!.. Просто я вдруг увидел желтое поле, думал, новую сельхозкультуру выращивают… Оказывается, так заросло поле обыкновенным сорняком — сурепкой!.. А я ехал похвалить этого председателя колхоза… И если б не эта сурепка, похвалил бы, нимб славы над его головой зажег бы… Получается, что такой высокой кукурузы нарезали лишь несколько снопов, на том месте, где повозка с навозом поломалась. … Да!.. На этом пятачке кукуруза до неба вымахала, но подсчитали не на пятачке, а на всех ста гектарах… Какой урожай!.. Пора Героя Социалистическою Труда председателю колхоза давать… И дали бы!.. Но я помешал, за это мне и врезали, а редактор перестраховался и гонорар мне почти до пуля сократил… Как тебе?… — А ты что, только на свет народился? Не знаешь?… Святая простота!.. Все норовят… Константин обернулся, посмотрел на дверь — не стоит ли кто за ней и приглушенным голосом повторил: — Все норовят под Никиту подмаститься… А он сулит: будет вам и белка, будет и свисток… Как школьник зазубрил!.. Гагарин полетел — полетят, мол, и другие!.. А кроме белки и свист ка он знает еще что-нибудь? — Не знаю, ответил Званцов. — Толстого вряд ли читал… — Какого Толстого? — Толстой один!.. — Званцов засмеялся и снисходительно посмотрел на Ларцовича. И вдруг; встав в позу, стал читать наизусть:
У приказных ворот собирался народ
Густо,
Говорил в простоте, что в его животе
Пycто.
«Дурачье, — сказал дьяк, — мужик должен быть всяк
В теле,
Еще в думе вчера мы вдвоем осетра
Съели».
— Тоже Толстой написал, только Константин, а еще есть и Алексей, роман «Петр Первый» помнишь? — напомнил Александр. — «Хождение по мукам» тоже….. — А про белку и свисток в стихотворении «Старик» написал русский поэт Алексей Николаевич Плещеев. — Второстепенный стихотворец!.. — Э, не говори — второстепенный! Каждому времени свое семя!.. Одно его стихотворение в девятнадцатом столетии сравнивали с французской «Марсельезой». — Какое?! навострил уши Константин. — Я не слыхал!.. Поройся в памяти, она у тебя помоложе моей, да у меня она, как сито, ничего не остается, шлепнул он себя по лбу. — К тому же с Плещеевым я как-то… мало дружил, засмеялся он. И настойчиво попросил: — Вспомни, а!.. — Когда-то назубок знал, а теперь… Ну, хорошо, дай сосредоточиться! И Александр принялся вышагивать по комнате, думая, вспоминая… вспоминая… «Так, так!.. Первая строка… Вперед! Без страха и сомненья…» Остановился, встал в позу, как школьник перед учителем, и начал декламировать:
Вперед! Без страха и сомненья
На подвиг доблестный, друзья!
Зарю святого искупленья
Уж в небесах завидел я!
Смелей! Дадим друг другу руки
И вместе двинемся вперед.
И пусть под знаменем науки
Союз наш крепнет и растет…
— Не стану все читать, стихотворение большое, но вот эти строчки послушай:
Не сотворим себе кумира
Ни на земле, ни в небесах;
За все дары и блага мира
Мы не падем пред ним во прах…
Внемлите ж, братья, слову брата,
Пока мы полны юных сил:
Вперед, вперед, и без возврата,
Что рок вдали б нам ни сулил!
Закончив читать, он вынул из кармана платок и вытер им пот на лбу и щеках: — Русская поэзия — загадочная, — сказал он, подумал и добавил: — Как народ, создающий ее, как вся земля русская… Прослушав стихи, Константин лишь громко рассмеялся. — Этим строфам до «Марсельезы» как мне, грешному, до рая, — сказал он, вытирая ладонью смеющийся рот. — И вообще, о революционности русской поэзии говорить не пристало… То ли я читал, то ли слышал, что Фридрих Энгельс, а это и мысль и голос того же Карла Маркса, на желание Герцена опубликовать в своем «Колоколе» Манифест Коммунистической партии отреагировал знаешь как? — Как? — Назвал его литературным курьезом, вот как!.. Да и Маркс лично писал о том, что омоложение Европы возможно лишь при помощи кнута и обязательно калмыкской крови, «о чем столь серьезно пророчествует полуроссиянин, но зато полный московит Герцен»…Так вот они ценили Россию!.. Крымскую войну основоположники считали войной цивилизованных наций против варварской России… Они даже доказывали целесообразность похода европейских союзников на Москву, который позволил бы избежать ошибок Наполеона… Уж не подсказали ли они Гитлеру? — Подсказали! — воскликнул Званцов и уточнил: — Подсказали, как глотать ад, чтобы избежать публичного наказания за преступления перед человечеством… Так было испокон веков, так и впредь будет… — Ну, это бабка надвое сказала, — усомнился Константин, — при соотношении нынешних сил… — Какие силы ты имеешь в виду? — у Званцова нервно дернулась скула. — Наша сила в народе, а не… а не в атомной даже бомбе!.. Если б это было не так, то на политической карте мира давно было бы стерто само название «Россия», а оно есть, да еще как звучит! Хрущев и иные правители пройдут и растворятся в небытии, как тени, а русский человек останется… Останется! Был такой граф Бенкендорф… — Сатрап царский! — ехидная усмешка искривила губы Константина. — Выполнял все его указания, инструкции! — Да, как-то граф Александр Христофорович спросил у царя про инструкцию, на что Николай Первый вручил ему платок и сказал: «Вот тебе все инструкции. Чем более отрешь слез этим платком, тем вернее будешь служить моим целям!» Кстати, граф жужжащую молодежь от двадцати пяти до тридцати пяти лет презрительно называл дворянчиками и, более того, гангренозной средой… Ныне эта среда, правда, не из дворянчиков, а из простонародья, которому власть дала образование и привила общечеловеческую культуру. Гангренозная среда была и всегда будет… Молодежь всегда чем-то недовольна… Вспомни Федора Михайловича Достоевского. В одном из выпусков «Дневника писателя» он с гениальной прозорливостью предвидит все последствия подобной деятельности интеллигенции, этих дворянчиков: «Безбожный анархизм близок, наши дети увидят его… Интернационал распорядился, чтобы еврейская революция началась в России… Она и начинается, ибо нет у нас против нее надежного отпора — ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств, начнут разлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, в стойла, зальют мир кровью и потом сами испугаются». Скажи, в чем Достоевский был не прав? Молодежь надо знать и направлять ее в правильное русло. Тот же Бенкендорф писал царю, что Пушкин — хороший поэт, но и шалопай изрядный, и его следует переубедить… — Знаем, как переубеждали!.. Бенкендорф не понимал, что нужно Пушкину лично, так утверждает наш известный литературовед Натан Яковлевич Эйдельман, специалист по тому времени, — но четко и ясно понимал, что нужно высшей власти. Поэтому генерал писал поэту вежливые письма, после которых Пушкину не хотелось жить и дышать. — И как откликался на это внимание Бенкендорфа поэт? Вот несколько слов Пушкина графу: «Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю. Во всяком случае надеюсь, граф, что это письмо служит доказательством уважения и доверия, которые я к вам питаю. С этими чувствами имею честь быть, граф, ваш нижайший и покорнейший слуга Александр Пушкин». А Эйдельман, советский литературовед, по-другому высказывать свои суждения о царском времени просто не мог. А если бы высказал, не напечатали бы… Но не об этом думал я, стоя у окна… — О чем же, если не секрет? — хитро прищурился Константин. — Да стоит ли… — Стоит, стоит!.. Давай, вываливай, что накопил, я с интересом послушаю… — Специально не накапливаю, само приходит… Да-да, раз — и звоночек в дверь. Открываю, а там новость стоит, правда, в старом тряпье, но давно известная… Мне порой до глубины души обидно, когда говорят, что кто-то кормит Россию, что русский мужик — иждивенец и еще вдобавок пьяница и лодырь… Даже эстонцы и те заикаются, что кормят всю Россию, хотя той Эстонии, со всем, что там растет и живет, не хватило бы и на ужин народонаселению России, не говорю уж про Советский Союз! … Да вот, пожалуйста! — Званцов подошел к своему столу, выдвинул ящик, достал бумаги, полистал. — Вот последние данные… Грузия произвела товаров — промышленных и продовольственных на душу населения на 10 600 долларов. А из государственной казны на ту же душу получила дополнительно на 41 900 долларов — в четыре раза больше, чем произвела! Каждый армянин дополнительно получил 20 тысяч долларов, литовец — 13 тысяч, латыш — 10 400, узбек — 10 800 и так дальше по нисходящей; даже каждый украинец дополнительно получил 900 долларов. Это на земле, где, как писал поэт Константин Толстой:
Ты знаешь край, где все обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где ветерок степной ковыль колышет.
В вишневых рощах тонут хутора!
Да, и только россиянин дал сверх произведенной продукции на 5700 долларов и белорус — на 3600 долларов. Почему эти две республики должны нести на своих плечах тяготы остальных республик? — Так захотелось Ленину и Сталину, — горячо подхватил Ларцович. — Несправедливо это, — кивнул в знак согласия Званцов. — Да ладно, помалкивали бы уж, что они кормят русских!.. И смешно, и горько… Поверни карту, чтобы Камчатка оказалась вверху, а не справа… Камчатка — как развевающиеся волосы, а внизу, вокруг России, союзные республики, как малые дети… — Подрастут — разбегутся, — усмехнулся Константин. — Еще неизвестно, кому будет хуже, — серьезно ответил ему Званцов и, подумав, добавил: — Жизнь расставит всех по своим местам… — Правильно, — вздохнул Константин, — литвина поставит на литвинское… — Как советского на советское… Литвин — не национальность, а принадлежность к стране — к Великому Княжеству Литовскому, сиречь к Речи Посполитой, ибо ВКЛ была составной частью Польши… Мы тоже все советские, ибо страна наша — Советский Союз… …Дружная капель отстучала с крыш свою азбуку Морзе о приходе весны, настоящей оттепели, а первый советский спутник открыл новую космическую эру человечества. 12 апреля 1961 года сбылась самая фантастическая и дерзкая мечта человечества — полет в космос. Старший лейтенант Юрий Гагарин на корабле «Восток-1» облетел Землю на высоте 302 километра со скоростью около 28 тысяч километров в час. Он был первым, кто увидел, что Земля и в самом деле круглая, голубая и очень красивая. Полет Гагарина длился всего 108 минут, но шли мы к нему более двух тысяч лет! Своим полетом в космос Гагарин предопределил будущее не одною поколения землян. Перед людьми открылась дорога за пределы того, что принадлежит Земле. Дорога в новый мир. И теперь это уже навсегда. Как сказал американский астронавт Нейл Армстронг, ступивший первым на Луну, земляне будут в космосе, входя через ту дверь, которую открыл Гaгарин. Вслед за Гагариным поднялся в неведомую синеву Титов, полетели другие смелые ребята, прыгнул, именно только прыгнул в космос, а не облетел земной шар, американский астронавт Шепард. Наконец заговорили о женщине-космонавте. Тут-то и прозвучали слова Хрущева: «…будет вам и белка, будет и свисток». Стало понятно: готовится в космос советская женщина. Кто она будет? Неважно кто, лишь бы советская! Немыслимое звездное соревнование и на старте русский человек! И не только о космосе вспомнили, уверенно сказал Званцов, — теперь особенно Хрущев разозлился па церковь, па религию вообще, готов все храмы под одну гребенку… Он махнул рукой. И в разгар этою Юрий Алексеевич Гагарин в числе первых предложил восстановить разрушенный в 1931 году большевиками храм Христа Спасителя. И прозвучало это, ты послушай, не где-нибудь, а на заседании пленума Центральною Комитета партии… А мотив у Гагарина был очень простой: нельзя говорить о патриотизме, не зная своих корней… Храм Христа Спасителя возведен в честь победы над Наполеоном! … Знаешь, какая реакция была у членов ЦК? Потрясающая!.. Бурные аплодисменты! В Президиуме, конечно, были серьезно напуганы, но ничего — поморщились, а против Юрия Алексеевича слова сказать не посмели. — Но о мировой социалистической революции как начали бредить в 1917 году, так до сегодняшнего дня и бредят, — с возмущением вставил свое слово в беседу' Константин. — А пора бы угомониться… — Да и я считаю, что, вопреки марксистско-ленинской теоретической мысли, население нашего голубого шарика еще не созрело для всемирной социалистической революции, — в свою очередь категорически заявил Александр. — Но народы так называемых успешных, высокоразвитых капиталистических государств пусть станут на колени и поклонятся Великой Октябрьской революции, в том числе народу нашему, ибо благополучие их, если они так считают, целиком и полностью зависит от того, что принесла с собой эта революция… Зажиточный класс и руководители этих государств, боясь коренных социальных перемен, делали и делают все, чтобы таких изменений в их обществах не произошло, кидают обглоданные косточки своему пролетариату — пусть не скулит… Но свой карман ближе!.. Мы, я имею в виду советский народ, пожертвовали своими традициями, своим веками сложившимся укладом, кровь в Гражданскую пролили, чтобы им жилось лучше, чем, может быть, нам… — Не может быть, а да!.. Посмотри, как живут на Западе! — сказал Константин. — Только одно меня смущает: ведь и на Западе пережили такую же войну, как и мы, такую же разруху и лишения, но там процветает свобода, там люди не страдают на старости лет, даже могут по всему миру путешествовать… Есть за что!.. А у нас?… Тридцать долларов дают советскому человеку, если он отправляется за границу!.. «Стыдобище!» — написала по этому поводу в газете наша известная певица… Читал?… — Да, читал… Но далеко не все, не все так говорят и пишут, как она!.. И так живут за бугром, как ты рисуешь… — Большинство!.. Кто работает — все!.. — А безработные? — И вдруг Александр, к удивлению Константина, запел: — Мы жертвою пали в борьбе роковой! — Затем умолк и серьезно продолжил: — Но будущее, Костя, за нами… За поколением, которое придет… — Которое придет!.. А я хочу сегодня, сейчас, сию минуту жить по-человечески, — возроптал Константин. — Я родился, чтобы уже теперь жить иа свете в свое удовольствие… Да-да, уже сегодня, а не тогда, когда сгниют мои кости!.. Так дай мне эти условия!.. И я трижды позабочусь о том, чтобы грядущее поколение, о котором ты говоришь, не прозябало в нищете… Оксана присутствовала при этом разговоре, и лицо ее оживало, когда она слышала, что говорил Константин, а когда высказывал свои мысли Александр, она почему-то мрачнела, кривила губы, дергала головой. Видеть это Александру было неприятно, но он деликатно молчал, считая, что объясняет и отстаивает свою точку зрения неубедительно. И вдруг он мельком взглянул на Оксану и сказал: — А певица… Той певице мало было тридцати долларов, она летела в Рио-де-Жанейро… Тяпку бы ей в руки и, как наших баб, на делянку сахарной свеклы в иоле, да еще в жару несносную… «Стой, ямщик, жара несносная, — вдруг озорно повысил он голос, — дальше ехать не могу, вишь, пора-то сенокосная, вся деревня на лугу…» Николай Алексеевич Некрасов!.. Вот тебе и Рио-де-Жанейро с Иисусом Христом на скале… Кроме тропической Бразилии есть еще, — вздохнул он, — и Брайтон-Бич в Нью-Йорке, магнит, притягивающий нашу обиженную властью за никчемность таланта так называемую творческую интеллигенцию; оттуда, как из подворотни, безопасно тявкать на землю, которая изначально дала кусок хлеба, а потом и… всю жизнь… Это не для меня — трудно порой, но мои корни глубоко в этой земле, как тяжелый якорь корабля у пристани. — Он крутнул головой и кинул косой взгляд на Оксану, но она будто не заметила — опустив голову, только загадочно улыбалась. Александр умолк и с серьезным видом стал складывать на столе книги в стопку. — Кстати, — заметил Константин, — я вижу у тебя на столе школьные учебники. Давно хотел спросить: зачем они тебе?… Или ты снова с первого класса хочешь жизнь свою начать?… — Век живи, век учись! — сказал задумчиво Александр. — Само слово, сказанное тобой, — «зачем» — меня коробит, Костя, — вдруг оживился Александр и взял в руки книжку. — Вот учебник русского языка, синтаксис для шестого и седьмого классов, вот учебник русского языка, морфология для седьмого и восьмого классов, и даже для третьего есть! — Он потряс книгами в воздухе. — Это же неисчерпаемый источник опыта… Это же кладезь разума!.. Раскрывай и учись, как надо выражать свою мысль… Вот, слушай: «Уже не раз доходили до меня слухи о Яшке Турке как о лучшем певце в околотке…» — Тургенев!.. Или: «На небе начинало сереть, и по воде заклубился легкий парок…» — Лесков!.. Или: «Что припасешь, то и на стол понесешь» — народная пословица!.. Или: «Сухой горячий ветер нес раскаленный воздух…» — Шолохов!.. Мало? Могу еще: «Топор звучал глуше и глуше, сочные белые щепки летели на росистую траву и легкий треск послышался из-за ударов…» — Лев Толстой!.. «Выткался на озере алый цвет зари. Есенин!.. А вот наш несказанно любимый Пушкин.: «И кудри их белы, как утренний снег, над славой главою кургана!..» Для журналиста это — богатство, такая подсказка!.. Бери и пользуйся… Вот почему я не расстаюсь со школьными учебниками… — Заглядываю иногда в них и я, — засмеялся Константин и насмешливо, даже с долей издевательства в голосе, принялся декларировать:
Шумят плодородные степи
Текут многоводные реки.
Весенние зори сверкают
Над нашим счастливым жильем.
— Гениальная посредственность — Михаил Исаковский? — Кстати, достаточно одной «Катюши», написанной им, чтобы стать любимцем народа! — вступил в спор Александр. — А у него, — махнул рукой, — сколько таких «Катюш»!.. — А чем хуже это?… — побледневший Константин вдруг прервал Александра и стал читать новые стихи:
Для нас сады весною зацветают.
И нашим нивам не задать конца.
И шумным говором наш слух ласкают
Кудрявые зеленые леса.
— Купала, между прочим!.. И в букварях имеется! — А разве я умаляю Купалу?… Прекрасный белорусский поэт!.. Наш, как ты сказал, между прочим!.. — Ну уж давай… до конца! — потребовал Константин, видя, как Званцов повертел в руках листок тоже с рукописными стихотворными строчками. — Вижу в твоих руках стихи… Твои? Прочти, если внутренняя цензура позволяет… — А что цензура!.. Обычные стихи… Граф Бенкендорф не требуется… — Так прочти!.. — Если хочешь… Но это так, — поморщился Александр, — от нечего делать… — Слушаю! — плотнее уселся Константин и облокотился о стол. Александр пожал плечами, посмотрел на листок, неслышно шепча губами. Внимательно поглядел сначала на Константина, потом на Оксану которая подняла голову и широко открыта глаза, и начал читать:
Весна влила, как прежде, в меня силы.
В душе надежд проклюнулись ростки,
И зорька утру розу подарила,
По озеру рассыпав лепестки.
Тяжелых лет с плеча я скину бремя…
И пламенем зеленым запылает сад,
И на стене на стрелках мое время
Как будто бы попятится назад.
Вновь потому я в чувственным пожаре,
И в чаше заискрится молодости сок.
Забьется сердце буйное в угаре,
И чаще запульсирует висок.
Ты, как всегда, винишь меня в горячке,
Зовешь не помнить зла и плутовства,
Стоять над барским пойлом в раскорячке,
Ни имени не помня, ни родства.
Но видишь ли, мой друг, какое дело:
Неправду не приемлю — не привык,
И если б за Россию сердце не болело,
Я б валидол не прятал под язык.
Мы разве мощью предков не владеем,
Мечом не можем в грозный час сверкнуть?
Твои слова — на голову елеем,
Но я-то знаю тайну их и суть.
— Молодец! — похвалила Оксана. — Дай сюда… Взволнованный Александр подал ей листок. — Понимаю, стихи с подтекстом и стрелы направлены в мою сторону, — с явным разочарованием сказал Константин, глубоко вздохнул, как-то странно улыбнулся и кивнул в сторону Александра: — Но я имею крепкие щиты от твоих стрел — свои убеждения… А вообще-то хорошо, что вспомнили мы про учебу, не напрасно, значит, учителя на нас время тратили… — Не напрасно, — согласился Александр. — Но не все чтят своих учителей… — Не все, — согласился Александр, — о таких еще Салтыков-Щедрин писал… Он их гулящими людьми назвал… Они из собственной кожи, как змеи, вылазили, чтобы «заслужить повышение в европейцы»… Раньше западные страны застилали им глаза, а ныне — доллары!..
— Нечего таких за доллары корить, — возразил Константин. — Кто виноват в том, что доллар весомее рубля?… Если дома не можем создать условия для… для нормального благополучия… — А кто мешает?… Создавай это благополучие здесь, — прервал Константина Александр, — недовольные, то есть «гулящие», всегда были и будут. Сегодня, а не сто лет назад, о которых говорит писатель-сатирик, а теперь… Между прочим, это и к тебе относится, — усмехнулся Александр. — Ты — журналист, работник, нет, боец идеологического фронта, воспитатель, тебе и карты в руки… Хотя, — после продолжительной паузы вспомнил Александр, — ликвидировать эксплуататоров можно за одну ночь, а на воспитание нового человека и нескольких тысяч лет не хватит… В Древнем Египте в 1200 году до нашей эры произошло крупное восстание рабов. И возглавил его раб Ирсу. Простолюдины стали собственниками. Тот, кто не имел даже своей упряжки, стал владельцем стада, тот, кто не мог найти себе быков для вспашки, стал собственником большого количества скота, кто не имел своего зерна, стал владельцем амбаров, кто брал в долг зерно, теперь сам дает его. Даже рабыни украсили себя драгоценностями. И сам вчерашний раб Ирсу, руководитель восстания, стал фараоном. Вместо того, чтобы воспитать рабов, он забыл о том, что такое богатый человек и что такое бедняк, тем более раб. А тут пятьдесят лет Советской власти едва исполнилось… — Тогда нечего было и революцию начинать! — резко бросил Константин. — Ты что, меня упрекаешь за это? — удивился Александр. — Скажи Владимиру Ильичу… Или лучше даже… Марксу! Ага!.. Знаешь, Костя, родину, как и мать, не выбирают. — А если мать по затылку, по затылку… — Не заслуживай, слушайся ее, она к плохому не позовет… А вообще, Константин, правильно говорят: материнские побои не больны… Я даже иногда думаю: почему мама меня в детстве за как следует хоть раз не отшлепала?… Так вот!.. — За что конкретно?… — Да мало ли мы в детстве шалили!.. Может, у тебя было все иначе?… Или ты сызмальства святой и непорочный? — Ты что!.. Разве я… Я этого не утверждаю.
VI
— В сотый раз повторяю, — тряс газетой над головой редактор Петр Васильевич Розумов, — поменьше казенщины, больше красок, жизни, жизни. Так всегда было после летучки. — «Дорогой длинною…» — вполголоса запел Александр, когда редактор скрылся за дверями своего кабинета. — «И ночкой темною…» — в том же тоне продолжил пение Константин. — Каждый раз — одно и то же!.. Александр, улыбаясь, поднял над головой густо исписанный листок бумаги.
К тебе слетело вдохновенье —
Его исчерпай все зараз,
Покуда творческий восторг твой не погас
И полон ты и сил, и дерзновенья!
Оно недолго светит с вышины
И в смысл вещей, и духа в глубины,
И твоего блаженства миг недолог!
Оно умчалося — и тотчас пред тобой
Своей холодною рукой
Обычной жизни ночь задернет темный полог.
— Твои стихи?… — О, если бы мои!.. — А чьи же? — Аполлона Николаевича… Майкова!.. — А, все то же: «искусство для искусства», на большее твой Майков не способен был, — саркастически улыбнулся и махнул рукой Константин. — Ты думаешь? — прищурился на друга Александр. — Плохо ты знаешь русскую поэзию. — И убежденно добавил: — Классическую, конечно! — И снова, подняв правую руку, прочитал наизусть:
Бездарных несколько семей
Путем богатства и поклонов
Владеют родиной моей.
Стоят превыше всех законов,
Стеной стоят вокруг царя,
Как мопсы жадные и злые,
И простодушно говоря:
«Ведь только мы и есть Россия?»
— Тоже Аполлон Николаевич?… А разве сегодня нет таких радетелей Отчизны?… Возьми тысячи и тысячи рук — не хватит пальцев, чтобы всех любящих в кавычках пересчитать!.. А свои поэтические строфы, — засмеялся Александр, — я имею храбрость посвятить только возлюбленному правщику моих заметок и статеек светочу Петру Васильевичу. — Читай, я весь внимание! — потребовал Константин. — Слушаюсь и повинуюсь, — Александр украдкой глянул на дверь редакторского кабинета. — Тогда прочисти уши…
Стихи — не тяжкие железные вериги,
Не на плечах тяжелый груз,
В корзину можно бросить книгу,
Иль мир познать и радости, и муз.
И автор примет все и не осудит,
И иск претензий не предъявит вам.
Читайте, если время у вас будет
И чувство сладострастия к стихам!
Александр закончил читать и вновь с опаской посмотрел на дверь. — Предложи эти стихи нашему Гомеру, — посоветовал Константин, — он ведь против казенщины!.. — Ладно, не стоит гусей дразнить, — усмехнулся Александр, — а то разгогочутся — на неделю зарядка будет! — Он покопался в кипе бумаг. — Новости, новости! — Почитал одну бумажку, отложил в сторону и заметил: — Не получилось из Афгана социалистической Монголии. Не горят народы земного шарика жаждой социалистических революций… Ни по Ленину, ни по Троцкому не получилось… — А что там? — кивнул в сторону стола Константин. — Плохо! — ответил Александр и прочитал еще несколько бумажек. — Моджахеды контролируют более семидесяти процентов территории Афганистана… По мнению генерал-полковника Виктора Меримского, бывшего заместителя начальника Оперативной группы МО СССР в Демократической Республике Афганистан, руководство Афганистана фактически проиграло борьбу с мятежниками за свой народ, не могло стабилизировать обстановку в стране, хотя располагало трехсоттысячными военными формированиями армии, милиции, госбезопасности. — Он громко рассмеялся, потряс бумажкой в воздухе. — Наши военные называют Афганскую войну… знаешь как? — Как? — «Овечьей войной»… — Но почему?! — округлил глаза Константин. — Потому, — улыбнулся Александр, — что для преодоления установленных советскими специалистами пограничных заграждений и минных полей моджахеды используют довольно жестокий способ защиты… Аллах им не простит!.. — Но какой?… Не темни!.. — Они выгоняют перед своими отрядами овец или коз, чтобы те «прокладывали» дорогу среди мин и фугасов, естественно, подрываясь на них… Противно даже думать об этом… — И это называется гражданской войной?! — Для моджахеда убить живое существо — раз плюнуть… — А как же Аллах?! — До Аллаха далеко, даже с самого высокого минарета в Кабуле не достать его, — засмеялся Александр. — Но не в этом дело, Костя… — А в чем? — Наши мудрецы, — сначала показал он пальцем вверх, а потом опасливо зирнул на дверь редакторского кабинета и пониженным тоном продолжал: — Наши мудрецы думали, что успешно проведут социалистическую революцию и помогут Афганистану стать «второй Монголией», то есть, как кенгуру, перепрыгнуть из феодализма в социализм. — Вообще все с ума сошли, — прошептал Константин, оглядываясь на дверь редакторского кабинета. — Не все! — покрутил головой Александр. — Насколько мне известно, против отправки советских войск в Афган был Алексей Николаевич Косыгин, начальник Генерального штаба Николай Васильевич Огарков, его заместитель генерал Валентин Иванович Варенников, маршал Сергей Федорович Ахромеев, академик Евгений Максимович Примаков, академик Олег Тимофеевич Богомолов… Ну, еще посчитай себя и меня в этой компании раскольников, — засмеялся Александр. — Мы с тобой тоже против этой ненужной войны… — Против, против! — отмахнулся Константин. — Там, где кровь льется, я не хожу… Нет, нет! — В годы Великой Отечественной тоже кровь лилась… — Ну, то другое дело — война с фашизмом!.. — Любая революция тоже без крови не бывает, — философски размышлял Александр. — Какая в Афгане революция! — воскликнул Константин. — Бойня!.. Дауда лишили жизни, Тараки убили, Амина поминай как звали… Сколько там еще голов полетит!.. В общем, «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…» — это гимн только для России… — Для СССР! — заспорил Александр. — У России давно свой гимн имеется… Да-да, не крути головой!.. Народом созданный… «Степь да степь кругом»! Мелодия поистине… Выше трудно придумать! Все поют без приказа, и в праздники, и в будни… А насчет Афгана… К сожалению… — вдруг поднял руку Александр, попросив тем самым Константина послушать: — Революция пожирает своих детей… Слышал? Не безгрешны в этом Английская и Французская буржуазные революции, руки Кромвеля и Робеспьера по локоть в крови, подчас невинной, головы людей летели, как колосья ржи в страдную пору, не святая и наша Великая Октябрьская… Афганистан — это не только война, нельзя забывать и о новой жизни. Как таковой ее еще там нет, появились только маленькие ростки — бедным людям стали давать землю. Смешно и одновременно грустно было видеть, как, получив участок земли в виде бумажного документа, декхане начинали плясать, радостно поднимая этот документ над головой. Грустно было оттого, что земля-то помещичья, а власть народная в государстве слабосильная — землю эту могут у бедняка быстро отобрать, что впоследствии в Афганистане и происходило: бедняки оставались бедными, безземельными. Чем мог помочь таким людям наш народ, сам переживший нелегкие годы коллективизации и борьбы с так называемым кулачеством? Часто у нас кулаком называли просто трудолюбивого крестьянина, который своим горбом нажил хозяйство: хату под нормальной, не текущей от дождя крышей, сарай, корову, кур, овец и, наконец, коня. По такой же матрице с небольшими отклонениями в ту или иную сторону начала было происходить сельская перестройка и в Афганистане. Познакомиться, изучить и по возможности оказывать помощь декханам — такую задачу ставило советское государство, призывая в помощники себе печать, и в частности сельские газеты. Долго, наморщив лоб, думал об этом редактор Петр Васильевич Розумов. Хотелось бы самому съездить в чужую восточную страну, помочь там бедному люду, но не позволяли годы. И Петр Васильевич вспомнил Александра Званцова: и грамотный, и идеологически подготовленный. — Точно ли? — переспросили Розумова там, где обязаны были спрашивать, переспрашивать и даже уточнять. — А как же, — чуть было не перекрестился с перепугу Петр Васильевич. — Политически зрелый, идеологически подкованный, профессионально подготовленный, да и в административном плане… хороший организатор, все по-ленински… — Ну, то-то, смотри, чтобы он не натворил там чего непотребного — тебе за него отвечать придется… — Тогда поеду сам, — почти прошептал упавшим голосом изрядно струхнувший Розумов. — Да ладно уж, — пожалели его вдавленную от страха в плечи голову и выпяченные из орбит испуганные с желтизной глаза. — Пусть едет Званцов, он молодой, сильный, да и сын погибшего под Сталинградом советского воина, героя, можно сказать… Так судьба занесла Александра Званцова в кипящий боями Афганистан. Собираясь в дорогу, Александр начал штудировать афганский словарь, но безуспешно: за такой короткий срок столь огромный запас слов не усвоить, и он заучил на память лишь несколько самых необходимых, которые обязательно пригодятся и в пути и на месте — вдруг придется общаться с декханами. Больше налегал на интернациональные слова, а когда узнал, что в Афганистане «шурави» означает «советский», разочарованно закрыл толстый словарь. Усвоил лишь одно: сначала во главе государства был король, затем его родственник Дауд, потом лидер Народно-демокpaтической партии Афганистана Мухоммад Тараки, потом его убийца Хафизулла Амин, потом Бабрак Кармаль. Затем Александр, как прилежный ученик, взялся запоминать наизусть главные города неведомой страны Кабул, Мазари-Шериф, Джелалабад, Кундуз, Файзабад, Газни, Пули-Хумри… «А об остальном на месте узнаю, — подумал Александр. пряча в сумку увесистый блокнот. — На месте виднее будет…» Когда Александр летел в Афганистан, на борту самолета его начали обуревать сомнения, а в голову — приходить невеселые мысли. В ежедневных буднях, в работе, источником которой была постоянная борьба за урожай, за увеличение привесов мяса и молока, за продвижение семимильными шагами и верстами к светлому будущему, терялось окружающее, тонула в тумане восклицательных знаков перспектива будущего. Александр иногда останавливался на ходу, опускал руки, задумывался: куда идти, зачем идти? Становилось скучно, нудно, и бесконечная череда мыслей затмевалась одной: неужели все так и будет до бесконечности? Застой! Вот оно, самое подходящее слово. А застой — это зарастание желаний и мыслей зеленой тиной, тоской и безразличием. И даже цинковые гробы из Афганистана с убитыми молодыми ребятами казались самым обычным делом. Рассказать бы об этом читателям, поделиться бы с ними своими сомнениями, своей болью, но… Перед тем как впустить в самолет, Александра напутствовали: писать о боевых действиях наших войск в Афганистане с участием не выше одного взвода, упоминать фамилии только рядовых, а о фактах гибели — только в единичных случаях. Даже вручили «Перечень сведений, разрешенных к открытому опубликованию, относительно действий ограниченного контингента советских войск на территории ДРА». На спокойные и даже иногда веселые лица пассажиров пала тень беспокойства и тревоги, когда самолет вошел в воздушное пространство Афганистана. В последнее время все чаще вспоминали об американских ПЗРК «Стингер». США открыто стали поставлять моджахедам это оружие, с помощью которого сбивали советские вертолеты и самолеты. Александр знал, что от «стингеров» погибли генерал-майор Вадим Николаевич Хахалев, генерал-лейтенант Петр Иванович Шкидченко, генерал-лейтенант Анатолий Андреевич Драгун, генерал-майор Николай Андреевич Власов. Стало известно, что Центральное разведывательное управление США поставило моджахедам тысячу таких ракет. Кроме того, моджахеды получали также английские ПЗРК и даже советские «Стрела-2», которые Советский Союз поставлял палестинцам — вооружал, по существу, своих же врагов. О какой международной солидарности могла идти речь?! «Правильно, — повторял сам себе Александр, — правильно говорил русский царь Александр Третий: «У России союзники — только армия и флот, а все остальное — от лукавого»«. Думали ли об этом летевшие с ним Лев Лещенко, Эдита Пьеха, Жанна Бичевская, Ольга Аросева, Ирина Алферова, артисты из вокально-инструментальных ансамблей «Веселые ребята», «Сябры»? Александру удалось поговорить даже с Людмилой Георгиевной Зыкиной. «….Что такое воинская дружба, — не без гордости сказала она ему, — я поняла, понюхав пороху в Афганистане осенью 1983 года. «Афганский поход» ничем не отличался от настоящей войны, и, памятуя, что солдат без песни — не солдат, я согласилась на эти опасные и тяжелые гастроли… Тридцать четыре концерта с ансамблем «Россия» за две недели под грохот разрывов бомб и свист эрэсов — дальнобойных реактивных снарядов!» Эта старая традиция, возникшая еще в годы гражданской войны, продолжалась во время Великой Отечественной и теперь в Афганистане. Концерты советских артистов проходили не только в Кабуле — столице Афганистана, рискуя жизнью, на вертолетах они облетали самые отдаленные гарнизоны страны — Кандагар, Джелалабад, Асадабад, Гурдез, попадали под обстрелы моджахедов. Самолет благополучно долетел до Кабула и приземлился на аэродроме. Военных встречали военные. Александра меньше всего интересовала советская 40-я армия и ее командующий генерал-лейтенант Борис Всеволодович Громов. Его интересовала земля Афганистана: какова она, как используется, какие культуры на ней выращивают? Узнать об этом он мог только от коллег по работе. Поэтому первым делом в Кабуле посетил редакцию газеты «Хакикате инкилате саур». Сотрудник газеты Ахмар, которому поручили сопровождать Александра, был внимателен и любезен. — По-русски нашу газету называй «Правда об Апрельской революции», — сообщил он гостю. — Учреждена она руководителем нашей коммунистической партии Нур Мухаммеда Тараки, погибшим, к сожалению, от рук своего однопартийца Амина, которого, как ты знаешь, при штурме дворца шурави солдаты уничтожили в свою очередь… — Шурави, шурави?! — сразу не понял Александр. — Шурави — значит «советский», — рассмеялся Ахмар и сразу же перешел на серьезный тон: — Не удивляйся, у нас колхозов нет, а те бедняки-декхане, которые в начале апрельской, по-нашему Саурской, революции получили от государства земельные наделы, как внезапно появились, так же незаметно и быстро растворились в небытии… Зря радовались, зря танцевали… Основная ячейка Демократической Республики Афганистан — община. Их у нас в стране насчитывается до восемнадцати тысяч и они охватывают тридцать тысяч декханских дворов. Но сам понимаешь не все общинники имеют даже необходимое для жизни. Для абсолютного большинства из них проблемой была и остается безопасная питьевая вода и самая обычная канализация… Да!.. Питьевой водой охвачено лишь двадцать четыре процента страны, в то время как канализацией покрыто только одиннадцать процентов территории. В Кабуле, столице государства, среднесуточное потребление воды на душу населения составляет около тридцати литров, в то время как для сельских районов оно вдвое меньше. Нехватка воды способствует увеличению смертности среди детей, особенно из-за недостаточного питания. Миллионы смертей на протяжении многих лет можно отнести прямо или косвенно на счет отсутствия чистой питьевой воды… Тебе, наверное, даже слышать такое дико, но у нас это жизнь, проблема!.. А впрочем, поживешь здесь — узнаешь сам, на себе почувствуешь нашу нужду… Тебе бы лучше познакомиться с коллегами из молодежной газеты «Дерафши дисаванен», кстати, по-вашему «Молодежное знамя». В той редакции есть люди, знающие русский язык… Хочешь, познакомлю? — Еще бы! — обрадовался Александр. Знатоком русского языка в молодежной газете оказалась сотрудница Гульча. Она действительно быстро нашла общие темы с шурави корреспондентом. Гульча была приветливой молодой девушкой, тонкими чертами красивого лица мало похожей на азиатку: нет выдающихся скул, нет приплюснутых черных глаз, только чуть смугловатая кожа — а так европейка в полном смысле этого слова. — Гульча, то есть цветок, имей это в виду, — знакомя их, с улыбкой объяснил Ахмар. — Таджичка она… Да-да, Афганистан — это пуштуны (как я, например), пуштунки — чем полнее, тем ценнее… — заразительно смеялся Ахмар. Таджики и таджички, как Гульча, узбеки, хазарейцы, чараймаки, нуристанцы и масса других, пальцев на руках не хватит, чтобы всех перечислить… Я не говорю про душманов, душман-не национальность, душман — враг по-русски!.. Однако обрадовала Александра беседа с сотрудниками молодежной газеты. — О сельском хозяйстве хочешь знать? — сверкнула черными глазами на Александра Гульча. — Интересного мало, сахиб Искандер! — Сахиб, да еще Искандер?! — удивился Александр. — Я пошутила, — улыбнулась Гульча. — А по существу вопроса отвечу: семья у нас, имеющая менее полгектара орошаемой земли, не способна зарабатывать на жизнь исключительно за счет сельхозпродукции. Поэтому заработок фермеру дает работа на стороне, чтобы обеспечить скромное существование… А таких фермерских семей у нас шестьдесят пять процентов… Афганские фермеры используют древние агротехнические приемы, тягловую силу животных. Большинство женщин в Афганистане занято в сельском хозяйстве. Семьдесят процентов женщин — это и есть рабочий класс Афганистана. О какой пролетарской революции здесь может быть речь!.. Смешно!.. Маркс и ваш Ленин в гробах переворачиваются!.. — Но у вас же… Апрельская революция… — Из Москвы!.. И, невзирая на такую помощь, от революции остаются лишь, как это по-русски, ножки да рожки… А тут еще американцы с англичанами путаются… Ах! — махнула рукой Гульча. — Сам увидишь… Афганистан уже без марксизма-ленинизма превращается в красную империю, в главного мирового поставщика опиума… Мы в редакции прикинули: около восьмидесяти процентов мирового производства этого отравляющего зелья! Теперь все свое основное время Александр проводил с Гульчой. Слушать ее было не только приятно, но и познавательно. — Мои пра-пра-пра-родители пришли сюда, видимо, в 334 году до нашей эры, — сказала однажды Гульча. — Не понял?! — удивился Александр. — О каких динозаврах ты говоришь, Цветок?! — Не Цветок, а Гульча, — покраснела девушка, хотя ей приятно было услышать, что шурави хадарнегар, то есть симпатичный советский журналист, называет ее Цветком. — И не динозавры, а воины из когорты Александра Македонского, они пришли сюда и оставили след. Вот я и есть их малозаметная слединка, — рассмеялась Гульча и продолжила: — В 327 году, до нашей, конечно, эры, Александр Македонский осадил Согдианскую Скалу, город так назывался, расположенный в, казалось бы, неприступных горах… Тогдашний царь Оксиарт устрашился Македонского, сдал город грекам и поэтому остался жив. У него была дочь Роксана, в нее-то и влюбился непобедимый в боях Александр и даже взял ее в жены, — перед любовью к красавице он, великий полководец, оказался бессильным… Бессильным стал чувствовать себя перед Гульчой и Александр. Каждый день, каждая встреча прибавляли в нем чувства к этой девушке. Он даже воспылал ревностью, когда увидел рядом с ней молодого полицейского офицера: вот он, его разлучник; жаль, дуэль в моде не была, а то вызвал бы, кинув незнакомцу перчатку. — Знакомься, Александр, это Амирхон, мой брат, — спокойно сказала Гульча. — Амирхон, — сказал по-русски полицейский, протягивая руку Александру. — Не удивляйся, что я лопочу на твоем языке… Уже после революции я был направлен с группой соотечественников в Ригу, гдe и учился в рижском филиале Минской высшей школы МВД СССР… Так что мы почти земляки!..
Командировка подошла к концу. Наступило время расставания. Пытаясь преодолеть гул моторов самолета, Александр кричал девушке: — Гульча, до свиданья!.. — Хода хафез, — ответила девушка, и широко открытые глаза ее затуманились слезой, но она все же повторила: — До свиданья!.. — Ташкур, спасибо за все, за нун, за ваш хлеб!.. — Пока! — ответил за Гульчу ее брат и повторил по-афгански; — То наздик!.. — Бог знает, встретимся ли еще! кричал Александр, уже стоя на трапе. — Если бы не… джанг … если бы не война… Тяжелый самолет взял разбег и легко поднялся в воздух: прощай, Афганистан!
Хороша страна Италия, но…
Освободившись от должности председателя Нагорновского сельсовета, Анна Григорьевнa Анисова переехала в Красноконск, где стала работать на разных мелких должностях районного масштаба. А теперь ей впервые в жизни предстояло поехать в составе делегации за границу. И надо же в желанную Италию! Более того, в область Тоскану, туда, откуда был солдат Гуго Умберто, хотя для Анны он навечно остался Уго — веселым итальянцем с карабином в одной руке и губной гармошкой в другой. Прибыв в Тоскану, Анна первым делом решила отыскать хоть кого-нибудь из его родных, да разве в таком муравейнике скоро кого-либо найдешь, особенно за такой малый срок, тем более, как объяснял их сопровождающий, область Тосканы — это немалая территория, где проживает более трех миллионов человек… — Тоскана привлекательный для туристов регион! — бесконечно тараторил гид Кабриоль, длинноволосый молодой человек с тонким профилем и заостренным носом. — Это центр Италии, на северо-западе граничит с Лигурией, на севере — с Эмильей-Романьей, на востоке — с Марке и Умбрией, а на юге — с Лацио! Столица региона — Флоренция. О, Флоренция — прекрасный город!.. В 59 году до новой эры там было основано поселение римских ветеранов, получившее название «Флоренция», то есть цветущая! В дальнейшем оно превратилось в город этрусков. … Да-да, — рассмеялся Габриэль, — почти русских!.. У вас, русских, очень много от этрусков… Так что вы теперь находитесь на земле своих прародителей. Не напрасно же Флоренцию так любили русские!.. Есть Вилла Демидофф… Здесь жил русский промышленник Павел Павлович Демидов. Итальянцы называли его князь Сан-Донато… Бывал в нашем городе Александр Иванович Герцен, здесь жили его дочери и сын, здесь творил своего «Идиота» Федор Михайлович Достоевский… А музыка!.. Бескрайние русские равнины слились воедино с плавностью холмов Тосканы, и сделал это великий русский композитор Петр Ильич Чайковский… А прозаик, мемуарист, переводчик Борис Константинович Зайцев впервые посетил Флоренцию вместе с супругой в 1904 году. С тех пор Зайцевы были во Флоренции почти каждый год и всегда останавливались в одной и той же гостинице — «Albergo Corona d’Italia». Кстати, рекомендуя ее всем своим знакомым, Борис Константинович писал: «С нашей легкой руки стада русских оживляют скромные коридоры с красными половичками скромного albergo». Эта гостиница, находящаяся на соединении улиц Национале и Виа-дель-Арьенто, существует и сегодня… — А Блок? — неожиданно спросил кто-то из русской делегации. — Что — Блок? — не понял Габриэль. — Александр Блок, русский поэт… Он посвятил одно свое стихотворение Флоренции. — И турист стал читать наизусть:
Флоренция, ты ирис нежный;
По ком томился я один
Любовью длинной, безнадежной,
Весь день в пыли твоих Кашин?
О, сладко вспомнить безнадежность:
Мечтать и жить в твоей глуши;
Уйти в твой древний зной и в нежность
Своей стареющей души…
Но суждено нам разлучиться,
И через дальние края
Твой дымный ирис будет сниться,
Как юность ранняя моя.
— Чудные стихи! — кивнул Габриэль. — Жаль, что по-русски их не могут прочесть флорентийцы!.. — Стоило ли после этого флорентийцам, итальянцам вообще, идти с оружием в руках на поля России? — заметил мужчина, прочитавший стихи Блока. — Не стоило, — твердо сказал гид. — Эта рана до сей поры болит у итальянцев… Анна имя простое, можно сказать, интернациональное и в Тоскане. Поэтому родственникам Уго Умберто, сорокалетним Кларетте и Перле, не нужно было привыкать к русскому имени. Хозяева накрывали стол, но Фредо и Калоджеро мешали им своей бестолковой суетой и бесконечными разговорами: каждый из мужчин предлагал Анне лучшее местечко за столом. А на столе чего только не было: тосканские колбаски, ветчина, приготовленная без соли, кровяная колбаска буристо, свиное мясо, дичь, сыры, особенно овечий сыр пекорино, не говоря уж о винограде и прочих фруктах. — А вино я предлагаю Брунелло-ди-Мольтачино, — поднял в руке бутылку сеньор Калоджеро, — удивительно вкусное вино!.. — Э, нет, — оттолкнул его руку с бутылкой Фредо, — пить будем Верначчо-ди-Сан-Джиминьяно!.. — Почему?! — с жаром возразил Калоджеро. — Тогда… тогда Вино-Нобиле-ди-Монтепульчано!.. — Да отстаньте вы! — накинулась на мужчин Кларетта. — Анна сама попробует и выберет… Не навязывайте ей свой вкус, приставалы! Застолье текло весело и дружно, только звенели бокалы с вином, стучали вилки о тарелки. А когда пришли Орсо, Манфредо, Рамиро, стало еще веселее. Постепенно разговор о достоинствах того или иного вина перекинулся на тему о войне. — Случилось это на Рождество в сорок первом году, — вспомнил Манфредо, наколов на вилку кусочек колбаски и держа ее перед собой. — На позиции нашей Третьей подвижной дивизии русские предприняли мощную атаку… Мы так и назвали ее потом: «Первое рождественское сражение»… Атаку мы тогда отбили, но сколько осталось наших солдат в окровавленном снегу — страшно вспоминать… Вместо пирровой победы офицеры начали атаку пирровым сопротивлением… — Ради чего?! — пригубив вино, спросил, скорее, сам себя Рамиро. — А еще считаешься мудрым, Рамиро! — усмехнулся Орсо. — Ради Бенито Муссолини… Анне нравилась местность: много пологих холмов, затянутых легкой синеватой дымкой, с зелеными рощицами и многочисленными садами, а также с самыми высокими, по словам гида, в Италии горами: Монте-Прадо, Монте-Джово, Монте-Пизанино, Альпе-Тре-Потенце, гора Монте-Амиата. — Эта гора — потухший вулкан! — поднял руку, словно предупреждая, и сверкнул глазами балабол гид, и Анна вспомнила школу, уроки по истории, на которых рассказывали об извержении Везувия в годы правления императора Тита, Везувий засыпал тогда пеплом городя Помпеи и Геркуланум. — Вместе с людьми?!.. — Вместе!.. — Бедные!.. — У Брюллова картина есть «Последний день Помпеи»… — А море далеко отсюда? — Нет, — откликнулся Габриэль, — но я вас к морю не повезу, не предусмотрено. Если вы захотите, то можете заехать в городок Кастелло-ди-Бролио — место рождения современного виноделия, где производится вино Кьянти. Именно здесь в 1870 году барон Беттино Риказоли открыл оригинальный рецепт приготовления самого известного в мире итальянского вина. Для получения божественного напитка он взял несколько определенных сортов винограда, как красного, так и белого, а чтобы добиться характерного вкуса и аромата, добавил в бочки изюм. Не такой уж и сложный состав, но настоящее вино можно отведать только там, среди холмов Кьянти, где к божественному аромату винограда добавлены тосканский воздух и итальянское солнце… — Ох и любят они хвалить свое! — хихикали члены делегации. — Не пробовали они нашего первака!.. — По самые края граненого бы! — Вино даже на щеках его просачивается, видите, какие они у него пунцовые! А гид без конца рассказывал об истории, о Древнем Риме, о непревзойденном римском праве, законе Двенадцати таблиц, его самых известных авторах: Папиниане, Гае, Павле, Ульпиане, Гереннии Модестине… — Кстати, — не без гордости заметил Габриэль, сверкая глазами на участников русской делегации, — ваш Карл Маркс говорил, что человечество не прибавило ни одного нового понятия к римскому праву, настолько оно всеобъемлющее и универсальное! — Но закона о марксовой прибавочной стоимости в римском праве не было, — заметил один из членов делегации, — а он-то как раз и объясняет основу эксплуатации человека человеком! Гид вдруг начал вспоминать об остготах, византийцах, лонгобардах, франках, а когда заговорил о коммунах, у всех советских сразу стали ушки на макушке. — Стало быть, и коммунисты уже в те далекие времена были?! — с торжеством и радостью наперебой заговорили они. — Были! Еще раньше были, — усмехнулся Габриэль и вдруг неожиданно для всех добавил: — Иисус Христос, к примеру! За кого он пострадал? За бедных! За кого взошел на Голгофу? За обездоленных! Чем не коммунист? Я считаю, что он первый и главный на земле коммунист! Маркс, Энгельс и ваш Ленин — это уж потом. — Габриэль подумал немного, вздохнул и покрутил головой: — Но тогда, к сожалению, в Тоскане коммунистов не было… — Гид разочарованно развел руками и тут же, мгновенно сменив минорный тон на мажорный, воскликнул: — А теперь есть! Пальмиро Тольятти возглавляет итальянскую коммунистическую партию, шагают с ним в ногу его боевые соратники Луиджи Лонго, Пьетро Секкья… — Затем почему-то внимательно посмотрел на Анну и сказал: — В рядах компартии немало есть и женщин, вот сеньоры Лонго, Тедеско, Берти коммунистки, но близка к ним и социалистка сеньора Пассильи. Правда, сейчас между ними трения… Лидеры компартии видят в Союзе женщин одну из зависимых от партии организаций, обеспечивающую взаимодействие с социалистами и популяризацию марксистко-ленинских идей в обществе, в то время как руководство Союза итальянских женщин, в том числе и сеньора Пассильи, стремится создать «организацию всех женщин Италии», поднять женские проблемы на общеполитический уровень, разграничить деятельность партии и Союза. Сообщество Союза женщин исключительно с коммунистами затрудняет, по мнению Пассильи, расширение его общенародной базы. Холмистые ландшафты Тосканы заметно оживляются небольшими речками Пезой и Эльзой — это маленькие притоки, питающие знаменитую реку Арно. Как раз нa одной из них — Эльзе — и стоит городок Черт альдо. Более высокая часть города, известная как Кастелло, то есть по-русски «замок», является очень привлекательной для туристов, так как средневековые кварталы, датированные XIII–XV веками, здесь сохранены почти без изменений. В старом городе особенно интересны Палаццо Викариев и дом Боккаччо. В нем в 1313 году родился, прожил последние годы жизни и умер в 1375 году Джованни Боккаччо автор знаменитых новелл «Декамерон», сообщил Габриэль. И сию о целой россыпи знаменитостей услышала Анна, хотя знала о них еще со школьной скамьи: Данте Алигьери, Микеланджело Буонарроти, Леонардо да Винчи, Франческо Петрарка, Никколо Маккиавелли, Галилео Галилей, Америго Всспуччи, композитор Джакомо Пуччини. Яркий фейерверк личностей! И все они были связаны с Тосканой, с Флоренцией. Все эти люди, их дела, произведения заполняли и дополняли намять Анны. Но перед ее глазами все чаще вставало Нагорное, деревянный ветряк со скрипучими крыльями и рядом церковь Всемилостивого Спаса и она шептала:
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!».
Я скажу; «Не надо рая,
Дайте родину мою»…
Пение иволги в вербах, раскинувших ветви над берегами речки, не давало Анне долго уснуть в постели чужеземного города… Когда под утро она засыпала, снилась ей Россия… А назавтра — снова встреча с ветеранами, с теми, кто побывал на заснеженных полях России. По мере убывания вина на столе воспоминания, часто переходящие в горячий спор между итальянцами, бывшими солдатами, нарастали. Особенно когда компанию пополнил ветеран Луиджино, до воины служивший в альпийских горных частях. — Я все знаю, — тряс перед своим лицом пустым бокалом Луиджино, — вы после в армейские части пришли… — Мы не пришли, нас мобилизовали, — ответил опьяневший Манфредо, — силой заставили… — Не совсем, Манфредо, не совсем, — заметил Орсо, — чего греха таить, сначала ведь все представляли поход в Россию увлекательной прогулкой, многие из нас сами охотно бежали на призыв Муссолини. — Только генерал Мессе не считал войну с Советами прогулкой, — заметил Луиджино, — он требовал срочно лучше укомплектовать части, хотя бы так, как были укомплектованы наши горные альпийские полки… Но на это нужны были время и средства, а где их взять?… Германия не помогала, наоборот: Гитлер требовал от Муссолини полноценные полки!.. И что произошло?… Генерала Мессе устранили, чтобы не ныл, а командовать восьмой итальянской армией назначили генерала Итало Гарибольди, который до этого являлся генерал-губернатором в Ливии и пороха как следует не нюхал… Тогда-то нас и направили в восьмую армию… — Вас… это кого? — Луиджино повернул красное лицо к Рамиро. — Ну, вторую альпийскую дивизию «Тридентина», в которой я лично служил, третью альпийскую дивизию «Джулия» и четвертую такую же дивизию «Кунеэнзе»… В числе первых пришел генерал в отставке Калоджеро, человек в годах, но, как все пожилые военные люди, любивший поговорить о своих военных «подвигах», которых чаще всего никогда и не было, но «мы все глядим в Наполеоны»… И он уже несколько раз поднимал дрожащую руку, требуя слова. Восьмая итальянская армия, направлявшаяся в помощь немцам в Россию, — начал генерал, делая сильное ударение нетвердым голосом, какие бывают у стариков, на слова «в помощь немцам», — состояла из трех корпусов… В составе этой армии — напомнил он собравшимся, — были в третьем корпусе дивизии «Торино», «Пасубио» и «Имени принца Амедео, герцога д'Аосты», во второй армейский корпус входили дивизии «Сфорце», «Равенна», «Кессерия» и «Виченца»… «Виченца» действовала в основном в тылу для обслуживания военных коммуникаций… И Альпийский корпус с дивизиями «Тридентина», «Джулия» и «Кунеэнзе»… Примыкали к ним еще «чернорубашечники» — добровольцы… Сталинград! — возвысил дребезжащий голос, затем глубоко и печально вздохнул генерал Калоджеро, оглядел собравшихся за столом и продолжил: — Вот где самое слабое и наше, и немецкое место… Да, ситуация для немецких войск в этом городе оставалась стабильной до тех пор, пока русские войска 19 ноября 1942 года не начали операцию «Уран». Целью этой операции было полное окружение и блокирование шестой немецкой армии. Удар русских был направлен на слабые румынские армии, находящиеся к северу и югу от Сталинграда. Операция «Уран» планировалась как одновременный удар в двух разных направлениях. Два удара прорвали линию оборону третьей и четвертой румынских армий и через четыре дня после начала операции у населенного пункта Калач-на-Дону замкнули окружение… Но я еще не все сказал, — заявил генерал, успокаивая загалдевших собутыльников и вытирая платком пот с лица. — Позиция итальянских войск, растянутых вдоль Дона, оставалась стабильной до тех пор, пока русские 11 декабря не начали основную операцию «Сатурн», целью которой было уничтожение позиций итальянских, венгерских, румынских и немецких войск на реке Дон. Первый этап операции известен как операция «Малый Сатурн». Целью ее было уже полное уничтожение восьмой итальянской армии. — Генерал тяжело вздохнул, взял в руки бокал с вином зеленого цвета и выпил: — За наших, погибших там!.. — Мы, господин генерал, были на левом фланге шестой немецкой армии фон Паулюса, — вспомнил майор Орсо, — как раз между венгерскими и румынскими войсками… Немцы первыми вступили в бой с шестьдесят второй армией советского генерала Василия Чуйкова… Что было потом, вы знаете… — Знаем! — важно сказал Манфредо и допил свое вино в кубке. — За тех, что остались там… в снегу… Брр!.. — За ребят! — Луиджино приложился к своему бокалу. — Святой Лука, дай им место в раю… — А теперь я скажу то, что знаю, — вставил свое в рассказы друзей бывший капитан Манфредо. — Двадцать первая русская армия и пятая русская танковая атаковали и уничтожили остатки румынских войск, находившихся справа от итальянцев. Примерно в это же время третья русская танковая армия и части сороковой армии нанесли удар по венгерским войскам, находившимся слева от нас, итальянцев. — Позволь добавить, капитан, — вставил свое генерал и продолжил: — 14 января 1943 года после короткого перерыва шестая русская армия атаковала дивизии Альпийского корпуса. Эти дивизии размещались на левом фланге итальянской армии и до сих пор еще практически не были задействованы в сражении. Но, несмотря на это обстоятельство, после разгрома итальянского центра, правого фланга и уничтожения венгерских войск слева положение альпийских дивизий стало критическим и вскоре две дивизии — «Джулия» и «Кунеэнзе» — были уничтожены. Бойцы первого альпийского полка, входившего в дивизию «Кунеэнзе», сожгли полковые флаги с целью не допустить их захвата. Часть дивизии «Тридентина» и другие отходящие войска избежали окружения, вы тому свидетели. — Русская первая гвардейская армия атаковала центр нашего итальянского участка, — сказал Орсо, — который удерживали 298-я немецкая и наши дивизии «Пасубио», «Торино», «Имени принца Амедео, герцога д’Аосты» и «Сфорце». После одиннадцати дней боев с противником наши дивизии были окружены и уничтожены. Окружили русские и сто тридцать тысяч итальянцев, более двадцати тысяч наших солдат погибло в боях, шестьдесят четыре тысячи захвачено в плен и сорока пяти тысячам удалось спастись, в том числе и нам, счастливчикам, сидящим за этим столом, — поклонился Орсо Анне. — И что было потом? — не выдержав, спросила Анна. — Что потом! — ответил все тот же Орсо. — С начала кампании около тридцати тысяч итальянцев погибло в боях, одного из них, Уго Умберто, ты похоронила — спасибо тебе, Анна, еще пятьдесят четыре тысячи умерло в вашем тылу, в плен-то попали в основном зимой, а мы к такой зиме, как у вас, не привыкли… Ну а в конце… в конце февраля 1943 года отступление наше закончилось, Муссолини вывел остатки восьмой армии с Восточного, как тогда говорили, фронта… Вернулись те, кто остался живой или попал к русским в плен, как вот его святейшество ксендз Аурелио Баррозо… Они нас щадили, хоть мы и оккупанты. Уж кого не ожидали на встрече с русской Анной, так это Аурелио Баррозо, ксендза местного костела. — О, Аурелио — contante, клянусь мадонной, это наш Карузо! — отрекомендовал Анне священника Орсо. Баррозо тоже, как все молодые, патриотически настроенные, воспринимал идею фашиста Муссолини как свою и находился в войсках Дуче, когда они бок о бок с гитлеровской армией вошли в пределы СССР. Кто не помнит веселого общительного прапорщика Аурелио Баррозо?! А какой у него был голос ангельский! Весь род Баррозо, говорили, всегда был певучий — canoro! На привалах прапорщика просили спеть что-нибудь из репертуара Карузо. Он якобы отнекивался, даже крутил головой, но, в конце концов, начинал петь, однако не оперные арии, а простые итальянские песни, и, конечно же, шедевр итальянского народного искусства — «О, мое солнце!». Да и как пел, не напрасно имя его — Аурелио переводилось как «яркий, драгоценный»! Но хотя пришел Аурелио на территорию Советского Союза как захватчик, туг же оказался в плену у русской песни. Вернулся домой из русского плена, хорошенько побитый под Сталинградом, сбросил с плеч военную форму, прикинул, что по eta, го есть по возрасту, contante — певцом ему уже не быть, и ушел в костел, стал священником — там тоже петь надо было уметь, верующие с придирчивостью слушают, не меньше чем в партере оперного зала. Стал, сам не зная почему, учить русский язык. Может быть, повлиял плен. — Я — итальянец, итальянский язык Данте вечный — говорил он русской девушке, нагнувшись через край стола, не выпуская из руки бокала с вином, — но и русский язык я не забуду уже никогда… Это мое ricchezza, как это по-вашему, по-русски… достояние!.. Война… il male… «зло» по-русски, и то, что мы, итальянцы, наследники древнего Рима, пошли на Россию — macuta, пятно, черное пятно, в отличие от вашего белого nakato… снега!.. А какие ваши песни! — вдруг воскликнул Аурелио, быстро возвратясь к прежней теме. — Я очарован ими! — И вполголоса запел, да так, что за столом установилась тишина:
В лунном сиянии снег серебрится,
Вдоль по дороженьке троечка мчится:
Динь-динь-динь, динь-динь-динь —
Колокольчик звенит,
Этот звон, этот звон о любви говорит.
Аурелио Баррозо достал из кармана платок, вытер вспотевшее от возбуждения лицо и продолжил петь перед совершенно зачарованными слушателями:
В лунном сиянии ранней весною
Помнятся встречи, друг мой, с тобою,
Колокольчиком голос твой юный звенел:
Динь-динь-динь, динь-динь-динь:
О любви сладко пел…
Баррозо закончил петь, раздались дружные хлопки собравшихся, которым очень понравилось его пение. — Но эту песню я привез не из СССР, — сказал Аурелио. — Мне ее здесь, уже в Тоскане, одна пожилая женщина подарила… Женщина из дореволюционных дворян… Эту песню написал… Баррозо полез в карман, вынул листок и стал читать: «Евгений Дмитриевич Юрьев». Он умер еще в 1911 году, молодым, в двадцать девять лет… О, Святая Мадонна Мария, как жаль, такой композитор, такой музыкант! — Аурелио, а я из красных, советская девушка, но и мне эта песня очень нравится, — заметила Анна. — Почему же ее у вас не поют?! — удивился Баррозо. — Потому что еще не перевелись дураки, — в тон ему ответила Анна. — О-о! — сделал губы трубкой Аурелио и погрозил кому-то пальцем. За столом дружно закивали головами. — Шаляпин! — одобрительно заметил генерал Калоджеро, глядя на Баррозо. — Руссо Шаляпин?… — О, нет! — покрутил головой священник. — Не гожусь в Шаляпины!.. Или дайте мне бас, и тогда я стану Шаляпиным! И вдруг запел:
Эй, дубинушка, ухнем,
Эй, зеленая, сама пойдет,
Сама пойдет,
Продернем, подернем,
Да ухне-ем!
Все в один голос с энтузиазмом и, что особенно поразило Анну, по-русски повторили: «Да, ухне-е-е-м!» Потом наперебой заговорили об искусстве. Италия без музыки, без песни — не Италия! Тоскана — пологие холмы с виноградными плантациями, подернутые сизой дымкой летнего дня… Казалось, все здесь пропитано музыкой. Анне тосканские холмы напоминали чем-то чудесную итальянскую живопись, особенно иконы с изображением святых мест и удивительных пейзажей. В России немецкие и итальянские фашисты разрушали все, даже предметы высокого культурного достояния. — А разве русские солдаты щадили искусство? — не то спрашивал, не то утверждал Орсо. Трудно было Анне отвечать на подобные вопросы и высказывания — она не была солдатом и не прошла с боями по Европе, но одно твердо знала: советские войска, находясь на территории Германии, по возможности берегли все, что было связано с искусством. К поездке в Италию ее, естественно, тщательно готовили: давали знания о событиях и фактах, чтобы не казалась там невеждой. — Вспомните Сикстинскую Мадонну, — сказала Анна итальянским друзьям. — О, Мадонна!.. — Лейпциг, Лейпциг! вспоминали итальянцы массированную бомбардировку американской авиацией Лейпцига. — Да. бомбардировка… И святая с ребенком на руках, — уточнила Анна. — О, Дева Мария, Дева Мария!.. Это — великий Рафаэль! — вторил Анне Манфредо. — Эту картину наши солдаты спасли, — кивнула ему Анна, — и даже часовых в виде почетного караула поставили возле нее… И для охраны, и ради почета… Нет, советские воины — не варвары!.. — No, по… нет, нет! — сначала по-итальянски, а потом по-русски горячо поддержал ее Баррозо. — «Илы», «илы»! — видимо, больше всего запомнились Луиджино советские штурмовики и он стал повторять эти слова. — Э, нет, не только «илы», а «мессершмидты»?! — вспомнил Рамиро, и все замахали на него руками. — «Мессеры» и «юнкерсы» — хорошие самолеты, но «илы» — победители! — констатировал Луиджино. — Браво, браво! — стали дружно аплодировать за столом. — Карашо! — стукнул кулаком по столу Баррозо. — Катюша!.. Поем… Катюша! И все дружно грянули в несколько голосов:
Meli e peri erano in fiore,
La nebbia scivolava lungo il fiume;
Sulla sponda camminava Katjusha,
Sull’alta, ripida sponda.
Camminava e cantava una canzone
Di un’aquila grigia della steppa,
Di colui che lei amava,
Di colui le cui lettere conservava con cura.
Пока итальянцы аплодировали сами себе, Анна вдруг встряхнула кудрями, весело посмотрела на новых друзей и тихо запела:
И хорошо мне здесь остановиться,
И, глядя вдаль, подумать, помолчать.
Стеной стоит высокая пшеница
И ей конца и края не видать.
— E la Russia! — почти прокричал разгоряченный вином Баррозо. — Это… Russo!.. Я там был… видел — карашо! Прекрасный пейзаж?… Только у нас, в Италии, могут быть такие чудные пейзажи… А русские песни мелодичные, от них очищающий эффект и свет в душе… Жизнь зря — я не русский! — Он широко махнул рукой, зацепив горлышко одной бутылки с недопитым вином, и вдруг, раскрасневшийся, запел на ломаном русском языке:
Ах ты, степь широкая,
Степь раздольная,
Широко ты, матушка,
Протянулася…
Ой, да не степной орел…
Баррозо вдруг смолк, забыл слова. Он беспомощно огляделся вокруг, потом глянул на Анну — его взгляд умолял ее прийти на помощь, и Анна подхватила:
…Подымается,
Ой, да то донской казак
Разгуляется.
Ой, да не летай, орел,
Низко ко земле,
Ой, да не гуляй, казак…
Последнюю строчку песни Анна допела в один голос:
….Близко к берегу.
— Е la Russia! — сказал Орсо, когда Баррозо и Анна кончили петь. — Это Россия и steppa infinita — степь бесконечная, ino vista-я видел ее… camminato lungo di esso — шел по ней… Если бы не Катюша-бах-бах… О-о-о! — взялся он за голову. — Была война у вас, была она и в Тоскане, но не столь разрушительная, — заметила Анна, — не столь кровавая… — Земля Италии повидала всякое, — сказал Рамиро, — сколько войн проходило на ней, земля очищалась… — От Римской империи? — с едким оттенком в голосе спросил Манфредо. — И от самой империи как таковой, и от глупых правителей, — возразил ему Рамиро. — Не все итальянские правители-Цезари и Августы… — Муссолини хотел походить на великих императоров, — сказал Луиджино, — но кишка у него оказалась тонка… — И шлюха его Клара — слишком мелкая по сравнению с женой Цезаря, — заметил Орсо. Анна лишь покраснела, но сидела молча. Отвела душу и дала волю слезам она лишь тогда, когда осталась наедине с Деборой и Альдой, родственницами Гуго. Анна была для них единственной нитью, связывающей с памятью о нем. Молодой, красивый, подающий большие надежды, он погиб в далекой незнакомой заснеженной стране и где похоронен, никто теперь не знает. — И у тебя ничего от Гуго не осталось? — совершенно серьезно, но с подтекстом спросила Дебора. — А что могло у меня от него остаться — винтовка? — спросила Анна, краснея и понимая, о чем спрашивает итальянка. — Так живые итальянские солдаты говорили, что они бросали свои винтовки в сугроб… А больше-то у них ничего и не было… Дебора разводила руками, отводила глаза в сторону, что-то бормотала по-своему, но Анна понимала ее намек, однако, краснея, крутила головой. И о могиле, в которой погребли Уго, ничего не сказала. Да и не знала Анна, куда на больших санях, прицепленных к трактору, увозили погибших итальянских солдат: сбрасывали где-то в общие могилы и закапывали. Они были завоевателями, чужими людьми, незванно пришедшими в чужую страну. В общем, хоронили врагов. Может быть, со временем и поставят где-нибудь памятник, но во многих местах просто выровняют землю и засеют травой. Не так поступили бы итальянцы с завоевателями? Точно так же. Когда все, напившись, наевшись и накричавшись, покинули стол, а потом и двор, утопавший в винограднике, к Анне подсел хозяин Перле, сердце которого за годы перекачало больше красного и зеленого вина, чем алой крови. И теперь его, закадычного друга Вакха, гуще святого духа обволакивал аромат древнейшего божественного напитка. — Да оставь ее, замучили своей болтовней, — сказала мужу Кларет-та. — Анна, не слушай его… — Как?! — удивилась Анна. — Уши пальцами заткни, чтобы не слышать его сказок, — рассмеялась Кларетта. — Ладно, — обиделся смуглый, с небольшими усиками под заметно горбатым носом Перле. — Я по делу… пару слов! — отмахнулся он и ближе подсел к Анне. — Тоскана — лучшая область Италии, — сказал он ей. — А Флоренция!.. Во время освободительной войны Рисорджименто Флоренция целых шесть лет была столицей Итальянского королевства, с тысяча восемьсот шестьдесят пятого по тысяча… восемьсот… семьдесят. … Да, с семьдесят первого года Флоренция — столица Италии!.. — Постойте, какой освободительной войны? — не поняла Анна. — Я же говорила, он будет дурить голову сеньориты всякой чепухой, — сердито сказала Кларетта и погрозила мужу кулаком. — Что она о тебе подумает?… — Постойте, постойте, Кларетта! — успокоила Анна хозяйку и обернулась к ее разгоряченному мужу. — Рисо… Рисор… Рисорджименто, это… это когда?… Против кого воевали?… — Против австрийцев! — сверкнул удивленными глазами Перле: как это русская сеньорита, знающая, что такое Бородино, не может знать, что такое Рисорджименто? Потом немного остыл, подумал, почесал пальцем усы и объяснил: — Против тех же швабов… — Швабы — жабы! — засмеялась Анна. — Жабы… жабы?!.. Это кто такие, жабы? — заинтересовался он. — Ну, эти… — Анна показала рукой, как жабы прыгают, и произнесла: — Ква, ква, ква-а!.. — А-а! — захохотал итальянец. — Рана! — И объяснил Кларетте: — Рана… ля-ля… гу… — Лягушка, — подсказала Анна. — Ля-гуш-ка! — еще пуще рассмеялся он, разглаживая пальцами усы. — Лягушка… Французам ее на бифшткекс!.. Они любят ля-гу-шек!.. Фу-у! — вдруг он перестал смеяться. — Ты имеешь в виду… не Рисорджименто, а ла Росистенза, освобождение от гитлеровцев? Было и такое!.. Тогда нашего Дуче, Бенито Муссолини, и его любовницу Клару Петаччи сначала расстреляли, а потом привезли в Милан и на площади Ларето повесили вверх ногами… — Только самого Муссолини, без Клары, — сердито пожала губы Кларетта и брезгливо добавила: — Женщину вверх ногами!.. — За нашего Гуго повесили Дуче… Надо бы и его потаскуху… Да-да, за Гуго, — потряс кулаком в воздухе Перле и, понизив голос, утвердительно добавил: — И за многих других невинно погибших итальянцев! Кларетта перекрестилась и, обернувшись к иконе Девы Марии на стене, прошептала молитву. — А, Тоскана! — вдруг изменил тон и тему беседы Перле. — Тоскана — это же кладовая культурного наследия… Сколько здесь… этих… монументов истории и произведений искусства! Я уже не говорю о знаменитом на весь мир городе Флоренция! А Пиза, а Сиена и Лукка — они, как говорил один ученый муж из Рима, тоже жемчужины… Памятники культуры Ареццо, Каррара, Пистоя и Прато, возможно, менее известны, но при этом не менее богаты культурными достопримечательностями, чем, скажем Ливорно, Гроссето и Масса… Нет, Анна, не обращай внимание на ворчания Кларетты, послушай меня, я не ученый, простой обыватель, но… Возрождение!.. Эпоха Возрождения!.. А ты знаешь, что это такое?… И берет оно свое начало в Тоскане… Да-да, с Флоренции! — Перле вскочил, стал размахивать руками, перепугав даже хорошо знавшую его Кларетту. — Потом все это распространилось на остальную часть Италии, а после и на страны Европы… Петрарка, Боккаччо, Боттичелли, — он принялся загибать пальцы. — Пьеро делла Франческа, Донателло, Леонардо да Винчи, Микеланджело Буонарроти, Рафаэль Санти — сколько звезд итальянской, да и всей и мировой культуры, а эти Муссолини и ему подобные выродки решили такую-то страну, с такой культурой… превратить в мясоруба… И грешно, и преступно!.. — Да, да, — только и могла отвечать на это Анна. Все это произвело на нее неизгладимое впечатление. Итальянцы проводили Анну как родную, надавали друг другу обещаний еще не раз встретиться, но в те времена выполнить обещанное обеим сторонам было нелегко. На дорогу гостеприимные тосканцы дали Анне несколько кистей спелого винограда, созревшего под окнами их дома. — Гуго поливал эти кусты виноградника, — суетилась Кларетта. — И ему приятно будет видеть все это с небес… Много светлых впечатлений привезла Анна домой. — Красиво там, ничего не скажешь, — охотно поделилась она с Варварой Поречиной, когда вернулась домой. Но тут же искренне добавила: — Однако по ночам мне там снилось наше Нагорное… И что самое интересное. … — весело рассмеялась Анна. — Не выходило у меня из головы описание русским писателем Константином Паустовским мещерского луга и обычного куста лозняка на нем, с которого капают капли только что прошедшего теплого летнего дождика… Представляешь, Варька, вслед за писателем я всей душой представляла и чувствовала красоту нашего русского пейзажа… Казалось бы, красота неброская, но для меня она, как писал Паустовский, затмевала все красоты Неаполитанского залива, куда мы ездили после Флоренции… Представляешь, бесконечная синь, как заметил Сергей Есенин, которая сосет глаза, луг — зеленый, шелковый, куст лозняка, потом набежавшие облака, дождик, капли дождя с веточек и лозинок. И это все… все, все — Россия! — широко развела она руками. — Какое чувство — груди не хватает!.. — Родина — самое святое, что есть у человека, — согласно кивнула ей Варвара, — а они, на западе, не любят русских, — мрачно заключила она. — И минувшая война ничему их не научила… Сколько волка ни корми, он в лес смотрит… — Так мы их и не кормили, — возразила удивленная Анна, — наоборот. … И не все там такие… — Ах, — отмахнулась Варвара, — есть ли там «не такие»?!.. Из блохи сапоги не выкроишь, вот что я тебе скажу… — Нет, честное слово, Варя, есть там порядочные люди, и много их… Да вот хоть Баррозо… Как это, поп по-ихнему?… Ксендз!.. — Тоже мне! — рассмеялась Варвара. — Нашла авторитета!.. Да хоть бы нашей, православной, веры, а то католической!..
Время приходить и уходить
Настольные часы в тяжелой стеклянной зеленой оправе, преодолевая время, неумолимо отстукивали дни и ночи. Председатель райсовета Иван Павлович старел, толстел, хотя есть старался как можно меньше и часто даже не шел на голос жены, звавшей ужинать. И хотя по привычке есть хотелось и желудок бурлил, бастовал, требуя очередной жертвы в виде жареной картошки или чего другого вкусного, — он обещал ему завтра утром наверстать, а в обед — так и говорить не стоит… Но все повторялось опять и опять, и он уже не мог утром нагнуться и натянуть на босые ноги носки — приходилось на помощь звать жену. Не легче было и за рабочим столом. И стал задумываться Иван Павлович о собственной замене. Председатель райисполкома — это не Генеральный секретарь ЦК КПСС, не Председатель Верховного Совета СССР: Леонид Ильич Брежнев вон совмещает и хоть бы что. Хотя у него помощников легион, по любому вопросу есть помощник, а тут один — хоть разорвись. Правда, появилась и у него одна помощница, быстрая, толковая Анна Анисова, но опыта у нее еще маловато. — Опыта Анька наберется, — подсказывала ему жена, — она шустрая, на ум смекалистая, не напрасно же ее даже за границу посылали, и не в какую-нибудь там кукурузную Румынию, а в виноградную Италию!.. И наступил день, когда Иван Павлович перешагнул через свое самолюбие, через «всеобщее уважение народа», чем ежедневно угощали его льстивые подчиненные, и написал «историческое» в личном плане заявление о собственной отставке, обещая работать не покладая рук на благо родного района и впредь до «сколько сможет». И предложил на свое нагретое за столько лет место посадить молодую, но вполне перспективную Анну Григорьевну Анисову. Подчиненные чины поскорбели,почесали затылки, пошептались между собой, но согласились с Прилеповым. «Хорошо, что Анисову предлагает, а то пришлют из области такого ящера, что никому мало не покажется», — подумали чиновники и решили поддержать во всем Ивана Павловича. Первое заседание в исполкоме, как одни утверждали, прошло хорошо, по протоколу, а другие доказывали, что смешно. Прилепов, уставший не столько работать, сколько просто жить, представил Анну, будущего председателя исполкома райсовета, глубоко вздохнул, что заметно было по колыханию его большого живота, тяжело опустился на стул, положив руки на зеленую шерстяную скатерть стола, и сказал: — Слово ей… Анна несколько испуганно посмотрела по сторонам, на знакомые и незнакомые лица собравшихся: что им сказать, она толком еще не знала. — Пускай расскажет, что она увидела в Италии, — прервал молчание один из сидящих в зале. — О!.. — Да!.. — Молодец, нашел, что ей подсказать!.. — Ну, — кивнул большой головой Прилепов, — люди хотят — расскажи… Интересно!.. — Что рассказать-то? — подняла брови Анна. — Италия как Италия… Такого ядреного винограда, какой там растет, у нас никогда не будет… И солнце есть, и земля наша… плодородная, а винограда не будет… Климат не тот! — Члены исполкома оживились было, потом замолкли, опустили головы: не будет у нас такого винограда. — Зато, — вдруг весело сказала Анна, — зато у нас… — И вдруг запела:
Стеной стоит пшеница золота-ая,
И ей конца и края не видать…
Исполкомовцы подняли головы, глаза у всех засветились, словно они увидели воочию эту стену пшеницы, и из середины зала кто-то молодо запел:
Всю ночь поют в пшенице перепелки
О том, что будет урожайный год,
Еще о том, что за рекой в поселке
Моя судьба, моя любовь живет…
Люди еще больше оживились, захлопали, засмеялись, глядя на Анну. Всем было известно, что она, хоть уже и перестарка, все же невеста, и что не ее, а она может женихов выбирать, плохих отбраковывать. — Там же, в Италии, — давясь от смеха, сказал Прилепов, — есть эти… Бокачи!.. — Джованни Боккаччо? — переспросила Анна, повернув веселое лицо в сторону бывшего председателя райисполкома. — К сожалению, у нас нет таковых… пока!.. А вот декамеронов, — понизив голос и кивнув в зал, сказала Анна Григорьевна, — а вот декамеронов предостаточно… Зал затрясся от хохота. — Чего-чего, а таких молодцов, — вместе со всеми рассмеялся и Прилепов, таких молодцов итальянки и во сие не видели… С их декамеронами соревноваться можем!.. — Ну все, мужики, — вдруг перестав смеяться, серьезно сказала Анна. — Уборочная на носу, а техника, насколько мне известно, не готова. До-де-ка — меронились!.. И все поняли: погода испортилась, на горизонте грозовые тучи собираются. Даже Прилепов серьезную мину на лице изобразил. — Того, кто в зале пел, начальником «Сельхозтехники» поставить, — сказал он своим густым сипловатым голосом, И зал притих. Каждый молчал, как мышь в углу под веником. Прежде, когда Прилепов говорил, знали, что слова он обязательно превратит в дела. Одна надежда была, что он уже сдал свои дела Анне. И уже, расходясь после заседания исполкома, люди с недоумением судачили: — Не будет из Григорьевны толку… — Почему?… — Слова о партийных и правительственных документах не сказала… — А может, призывов здесь и не надо?!.. — Таких там не любят, — говорящий кивнул вверх головой. — A-а, ну да!.. Не умей работать, умей говорить! — Но только приятное!..
Афанасий Фомич знал об Анне, но махнул рукой, полагаясь на обычное в таком деле: начальству виднее. Он долго и молча бродил из угла в угол по своему двору. Не было пятачка, на котором не стоял бы небольшой сарай: перестраивал, перетаскивал его с места на место Афанасий Фомич постоянно. Это было его хобби, к этому привыкли не только дома, но и на всей улице. А улица эта в Нагорном была главной, ибо посреди нее находилось большое здание сельского клуба, тоже уже трижды перестроенного. — Афанаська, опять ты что-то задумал? — выйдя на низкое крылечко и крепко держась дрожащими руками за перила, поинтересовалась Анисья Николаевна. — Да вот, Аниська, — развел руками Афанасий Фомич, — не знаю, но кажется мне, что сарай опять не на том месте стоит, передвинуть бы его куда-нибудь… — А куда?… — Еще сам не знаю, но надо бы… — О хате лучше подумай, совсем завалится скоро… — Спасибо, что напомнила, — рассердился Афанасий Фомич. — Без тебя хата из головы моей не выходит. Так вот… Светла и богата колхозная хата, — едко рассмеялся он и ладонью правой руки погладил свою округлую с густой проседью бороду… — Ты вот добрешешься… — испуганно огляделась вокруг Анисья Никоновна. — Да кому я нужен, пенек трухлявый! — тоже на всякий случай огляделся вокруг Афанасий Фомич: нужен, не нужен, а ухо держать надо востро — советская власть приучила: люди в кожаных куртках и с пистолетами на боку забирали мужиков и постарше, и редко кто возвращался назад; говорили, умер где-то там. а может, и застрелили, рядом из своих никого-то и не было, а чужим сообщениям… — Не верь ушам, а верь очам, — прошептал он и посмотрел на жену, все еще стоявшую на крылечке и державшуюся обеими руками за старые перила — ледащая она стала за последнее время, видимо, пришла пора идти на кладбище, заранее подыскивать место среди похороненной родни, ну хоть бы рядом с Виктором, а других родных там уж и не найти — все запуталось, заросло травой. — Ладно, Аниська, брошу я думать о сарае, возьмусь за хату, отремонтирую, где надо, — кивнул он Анисье Никоновне. — Я уже подумал: ты слабая стала, можешь полежать у Апроськи. пока я буду внутри хаты крутиться… Ну, чтобы тебя нс поднимать с постели… Да сестра и приглядит за тобой, болящей, лучше, она хоть и старше тебя, но крепче… Видел, как она ведра с водой носит… И Артемка с ней не живет, больше в Алексеевке околачивается… — Он там в церкви служит околачивается! недовольно пробурчала Анисья. Ну, служит, так и служит, я против, что ли, а в церковь я уж и позабыл, когда ходил, все мужики так… Одни бабы молятся, даже не бабы, а бабки, навроде тебя и Апроськи… Апроська по-уличному, а так Прасковья Никоновна, сестра Анисьи. Муж ее Гришка бывший священник, осужденный еще в тридцатые годы, куда-то отправленный в ссылку, да так и не вернувшийся. А сын Прасковьи Артем Григорьевич продолжил дело отца, священником работал в нескольких церквях, но жил теперь в Алексеевке и к матери Прасковье Никоновне наведывался редко. Она же из Нагорного никуда не хотела уезжать, ссылаясь на старые года, плохое здоровье, на то, что хатенка своя в деревне есть, а также на то, что рядом сестра еще живая — Анисья Никоновна, местная церковь Всемилостивого Спаса открыта и сын приезжает служить в ней. И теперь, серьезно заболев, Анисья решила перебраться к ней и полежать там, пока Афанаська не наведет порядок в своей хате. — Мне бы Иванку увидеть, поругать бы его, что долго не показывается дома, а там и умереть можно, — жаловалась Анисья Прасковье — сестре, которая все понимала и сочувствовала. — А что Катька? — напомнила Прасковья сестре. — Она же теперь ездит аж на самый восток, видит Иванку… — Была недавно здесь, да ты же сама знаешь, видела ее, — вспомнила Анисья. — Обещала наведать его, когда снова поедет туда проводницей, поговорить с ним, постыдить, что родных позабыл, а уж как он к ней отнесется, один Господь знает… Даст Бог, может, у Иванка к отцу и матери сыновняя жалость проклюнется… А там, кто ж его знает, нынче-то и дети — нс то, что раньше были. Современные!.. — Да, как и Артемка мой!.. Да и не Артем нынче, а переиначенный — отец Серафим! — в свою очередь жаловалась Прасковья Никоновна. — В Алексеевке живет, рядом, а носа не показывает, а еще поп — напрямую служитель Богу… На Престольные заглянет, это на Правую среду, и на Тихоновскую, и то поскорее да поскорее — все ему некогда, за столом с матерью минуту лишнюю не посидит. А куда спешить, хоть ты теперь и батюшка Серафим?… На тот свет всегда успеется! — испуганно помолилась Прасковья Никоновна. — Ты, Аниська, прихворнула, так приходи, ложись, постель есть, и выздоравливай, а Афонька твой нехай там с тараканами да сверчками под печкой повоюет… И уже назавтра Анисья Никоновна обрела в хатенке сестры небольшую, но уютную «больницу», и главное — с такой внимательной и заботливой нянечкой, старшей сестрой Прасковьей Никоновной. Вместе им было о чем поговорить, что вспомнить, да и на ночь вместе вслух почитать молитвы. — Ты, Апроська, не очень-то суетись, мне когда кусок хлеба или чашку чаю подашь — и на том спасибо, — попросила Анисья Никоновна, добавив: — И лекарства, какие дохтар приписала… Все таблетки такие горькие, век бы их не пила, да куда ж денешься — приходится…
На пути к истине
I
Екатерина не знала, что свекровь заболела, а то обязательно приехала бы в Нагорное, навестила ее, к отцу не заглянула бы, а к ней обязательно бы завернула. В Нагорное ее звала Варвара, а в Красноконский район — Анна Григорьевна Анисова, которая стала теперь председателем райисполкома, женщиной видной и уважаемой в районе. И Екатерина откликнулась бы на ее предложение, но… Но ждали ее на Дальнем Востоке! Отец Егор Иванович все больше становился чужим ей. обзавелся женой, сварливой, неприятной для Екатерины женщиной, своим небольшим хозяйством: десятком курей, несколькими крикливыми гусями и вполне спокойными утками, которых утром, размахивая хворостиной, гонял поплавать по неширокой Тихой Сосне. Жизнью дочери он не интересовался, о Нагорном не спрашивал, словно и не было на свете такой деревни. О Харькове иногда вспоминал, ибо поезд «Харьков — Владивосток» часто останавливался в Алексеевке, и то так, для порядка. В очередной рейс во Владивосток Екатерина ехала проводницей в последний раз. Об этом очень горевала ее подруга Нина Сергеевна, однако волю свою никому не навяжешь; тайно злился начальник поезда Демид Гаврилович Негорюйцев — хорошую проводницу, особенно для поезда дальнего следования, надо вырастить, выучить, воспитать, а дело это сложное, хлопотливое. Он сам собирался скоро уйти на пенсию, но хотел, чтобы бригада оставалась сплоченной и помнила его. А тут Екатерина, которую он уже видел на своем месте, вдруг заявила, что из Владивостока, наверное, уже в Харьков не вернется, — было отчего проявлять свое недовольство. Возлагал Негорюйцев большие надежды на Алексея Ильича Игнатьева — не получилось! Не состыковались чувства его и Екатерины. «Но почему? — думал Демьян Гаврилович. — Алексей — инженер, на хорошем счету у начальства станции «Харьков», Екатерина — холостячка, не разведенка из-за плохого характера или из-за неверности: муж умер от ран, полученных в войну. И вот… не нашли единого языка, согласия… Правда, он добивался внимания Екатерины, но оказался для нее даже не единицей, а нулем!.. Стало быть, не смог постараться…» А поезд тем временем шел и шел на восток, натужно подавая сигналы и покоряя километр за километром. А их, этих километров, более десяти тысяч. Зеленый океан тайги, необъятные просторы Сибири и города, города, большие и малые… Небольшой поселок и железнодорожная станция с удивительным названием «Ерофей Павлович»… Уставший паровоз на минуту остановился, пыхтя и отдуваясь густым паром. Удивленные и возбужденные пассажиры, особенно те, кто впервые ехал по этой, казалось, бесконечной дороге, прильнули к окнам вагонов. — Чудное название станции!.. — Только имя и отчество?! Ерофей Павлович!.. — А фамилия как?… — Хабаров!.. Ерофей Павлович Хабаров! — тоном знатока, идя по вагонам, говорил Демид Гаврилович Негорюйцев. — Простой мужик, а вот как увековечил имя свое!.. — Простой?!.. — Голь перекатная!.. — Врешь, начальник!.. — Не вру, почитай историю… Если бы каждый из нас сделал хотя бы тысячную частицу того, что сделал Хабаров, какой была бы ныне Сибирь, да и весь Дальний Восток!.. Только не всем это по плечу, хотя… — Негорюйцев, поворачивая туда-сюда голову, посмотрел на свои плечи и заметил: — Хотя не в плечах дело, а в голове, в уме то есть! — И поднял вверх указательный палец. А поезд уже тронулся, пошел, врезаясь во все новые и новые моря пихтовой, кедровой, сосновой, да и не перечислить какой, тайги! И невольно почти каждый пассажир думал: «Как же ты велика, страна под названием Россия!» И каждый пассажир поневоле гордился, ведь он был сыном или дочерью этой необъятной страны. На станции в Хабаровске, где поезд стоял довольно долго, пассажиры уже не спрашивали, почему город так называется, знали — без Ерофея Павловича и здесь не обошлось. Этот крупный город был построен на месте захудалой Хабаровки, основанной Ерофеем Павловичем в середине XVII века. Спустя тринадцать лет, в 1880 году, генерал-губернатором Восточной Сибири Николаем Николаевичем Муравьевым он был назван Хабаровском. Отсюда по железной дороге до Москвы восемь тысяч пятьсот тридцать три километра. Путешествие не одного дня! А рядом, чуть вниз по Амуру, и многовековой Китай — Китайская Народная Республика. И что-то там, на границе с этой страной неспокойно. Шел 1969 год, самый разгар культурной революции. — Говорят, какие-то хунвейбины прут через нашу границу! — волнуются пассажиры. — Их же как саранчи!.. — С оружием?!.. — И с автоматами, и с цитатниками Мао Дзедуна!.. — Ничего, получат по зубам — успокоятся!.. Вспомнят озеро Хасан!.. Поезд продолжал отстукивать новые километры. Впереди — Владивосток, конечная остановка. Но где-то еще небольшая станция со славным названием Пожарская. — Что, князь Дмитрий Иванович Пожарский и здесь успел побывать? — интересуются пассажиры. — Да нет, просто так район называется — Пожарский и для станции ничего иного не придумали… Но там рядом граница с Китаем, по реке Уссури, а посреди реки остров Даманский… Из-за него сыр-бор разгорелся!.. — Кстати, — опять вмешался начальник поезда Демид Гаврилович Негорюйцев. — Даманский — это наш брат, железнодорожник, точнее, инженер-железнодорожник… Утонул в том месте… — По пьяни?… — Не знаю, это было очень давно… Тонут и трезвые!.. — Кому что Господь нарисует, то и случится, — крестится сидящий у окна вагона старик, сжав в щепотку три пальца правой руки. — Кому наречено утопиться, не повесится… На маленькой станции «Пожарская» поезд не остановился, хотя большинство пассажиров жались к дверям вагонов — хотели спрыгнуть на перрон. Но, к их разочарованию и крайнему недовольству, не получилось: паровоз вдруг во все свое трубное горло прохрипел «Пока!» и, как шальной, застучал дальше. — Эх, а так хотелось побыть ревизионистом! — пошутил разочарованный пассажир средних лет в очках, при галстуке, видимо, интеллигент. — Да что — ревизионистом!.. Уж лучше социал-империалистом! — в тон ему смеясь, сказал второй, тоже средних лет мужчина (так китайцы в своих газетах отзывались о советских людях, которые еще вчера грудью стояли за их свободу, а потом отдавали последнее, что имели, для возрождения и становления новой социалистической Китайской Республики). — Еще вчера они, как мухи, облепливали наши трактора, учились на них работать, — недовольно заметил третий. — Вот и помогай им после всего этого… — А сколько оружия в Китай угрохали! — заметил четвертый. — Помогли на свою башку… — Дурную башку!.. Русский царь говорил своему сыну… царевичу, Николаю Второму кажется, что у России только два союзника — армия и флот!.. — Правильно было сказано… — Как и немцы-рабочие с нашими пролетариями, друзья — не разлить водой… И они, эти рабочие, казалось бы, насквозь пропитанные марксизмом, с превеликим удовольствием вешали наших же пролетариев… И не дрогнули их мускулистые руки!.. Наоборот, с радостью фотографировались рядом с виселицами и повешенными братьями по классу… — Видел бы Маркс!.. Поезд со скрипом и визжанием колес о рельсы замедлял ход. За окнами вагонов появились сначала низкие строения, а потом и большие дома. Это начинался Владивосток. Встречавшие заполняли перрон, среди которых немало было моряков, в том числе и офицеров в морской форме. Зоркий глаз Екатерины сразу выхватил среди группы таких офицеров знакомую фигуру капитан-лейтенанта Званцова. В руках он держал букет цветов и крутил головой, бегая глазами по окнам вагонов. Наконец Иван Афанасьевич увидел в окне вагона лицо Екатерины и, радостно улыбаясь, на бегу поднял вверх цветы. Навстречу капитан-лейтенанту Званцову, кроме смущенной и душевно растроганной Екатерины, вышли из вагона проводница Нина Сергеевна и сам начальник поезда Демьян Гаврилович Негорюйцев. Встретились как уже хорошо знакомые, обнимаясь и целуясь. — Ко мне, ко мне, все ко мне! — смеясь, скомандовал Иван Афанасьевич. — Да, да! — дружно и весело повторяли офицеры, пришедшие на вокзал с Иваном Афанасьевичем. — Все к капитан-лейтенанту!.. — Коль приглашают, надо идти, бить станут — побежим, — в свою очередь смеялся Негорюйцев и крепко пожимал руки морским офицерам. Оказывается, командир части, узнав о приезде Екатерины и о видах на нее капитан-лейтенанта, предложил временное жилье — просторную двухкомнатную квартиру с кухней и со всеми удобствами. — А там видно будет, — сказали Званцову, — пока обживайтесь здесь. Так состоялась небольшая по значению, но весьма обильная по застолью пирушка. Много пришло офицеров — одни с женами, другие со знакомыми. Ломились от продуктов и напитков, в том числе и спиртных, два стола: было шумно и весело — «морские волки» соскучились по таким праздникам. Пил и закусывал Негорюйцев, а у самого сердце болело — знал, что это была его последняя поездка в далекий город, которому надлежало владеть Востоком, не напрасно же назвали его Владивостоком! Любая встреча за столом — не встреча, а посиделки, если не звучат тосты. Выпили и неохотно пропели: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!» Самые важные слова здесь были «и снова нальем». Налили. — За адмирала Невельского Геннадия Ивановича, — поднял бокал с вином один из офицеров. — За Геннадия Ивановича, за его Николаевск-на-Амуре! — раздались в ответ сразу несколько голосов. — Это в честь его царь Николай Первый сказал: «Где раз поднялся русский флаг, там он опускаться не должен»… За Геннадия Ивановича, вечная и светлая ему память!.. — Не забывайте вице-адмирала Степана Осиповича Макарова… Он геройски погиб в Порт-Артуре!.. — За Макарова! — раздались голоса и зазвенели кубки. Конечно же, вспомнили адмирала Николая Николаевича Муравьева-Амурского, писателя Владимира Клавдиевича Арсеньева, первого русского купца во Владивостоке Якова Лазаревича Семенова и, к удивлению Екатерины, легендарного богатыря Илью Муромца. — А при чем тут Муромец?! — искренне удивилась она. — Тихий океан — и Илья Муромец?!.. — Муромец — богатырь, а разве Россия — не великан? — рассмеялся Иван Афанасьевич. — Все свои, никого лишнего!.. — А погибшие матросы с «Варяга»? — вспомнили за столом, и сразу зазвучало несколько голосов:
Наверх вы, товарищи, все по местам.
Последний парад наступает.
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто нс желает!..
Дружным хором подхватили песню все сидящие за столом:
Все вымпелы вьются и цепи гремят,
Наверх якоря поднимают.
Готовые к бою, орудия в ряд
На солнце зловеще сверкают.
Свистит и гремит, и грохочет кругом,
Гром пушек, шипенье снарядов.
И стал наш бесстрашный и гордый «Варяг»
Подобен кромешному аду…
Прощайте, товарищи, с Богом, ура!
Кипящее море под нами.
Нс думали, братцы, мы с вами вчера,
Что нынче умрем под волнами.
Нс скажет ни камень, ни крест, где легли
Во славу мы русского флага.
Лишь волны морские прославят одни
Геройскую гибель «Варяга»…
— Слышал я как-то от одного умного и очень начитанного человека, — сказал Иван Афанасьевич, — что первым про наш погибший, но не сдавшийся «Варяг» в 1909 году написал австрийский поэт Рудольф Грейнц… Спасибо ему… — А про то, как появился на этом самом месте город, да еще с названием Владивосток? — повернул раскрасневшееся лицо к Ивану Афанасьевичу изрядно выпивший Демид Гаврилович и кивнул сидящим рядом с ним морским офицерам. — Владивосток!.. Стало быть, владей Востоком! А? — Дела давно минувших дней! — пушкинскими словами вновь ответил ему Иван Афанасьевич и добавил, смеясь и грозя пальцем: — Но преданье старины совсем недалекой… 20 июня, это по старому летоисчислению, а по новому 3 июля 1860 года, транспорт Сибирской флотилии «Манджур»… Да, «Манджур»! А командовал этой флотилией капитан-лейтенант, офицер моего чина, — Званцов искоса кинул взгляд на свое право плечо, — Алексей Карлович Шефнер… Он-то и доставил в бухту Золотой Рог небольшое воинское подразделение… Ясно? — Негорюйцев кивнул головой. — Это подразделение русских моряков и основало военный пост, назвав его Владивостоком… Вот так был крещен наш город!.. Прекрасное дали ему имя, пророческое!.. Порт получился превосходный, немножко напоминает порт Ольгу, что рядом, правда, меньше ее, но уютнее, теплее и веселее, — с улыбкой обвел он глазами захмелевших офицеров. — А так… кругом те же дубы, те же в сизой мгле горы, речки журчат, в них много ключей бьет… — И рыбы, — подсказал кто-то. — Словом, город действительно прекрасный! Русский — вот что главное! — Понятно, — кивнул головой Негорюйцев и взял в руку свой бокал с налитым зеленым вином. — Когда я говорю, что вожу поезда до самого Тихого океана, не все люди верят: одни оттого, что не знают — для них во дворе корыто с водой для уток и кур — это и море, и океан, другим напомнить о том, что страна наша огромная, что серпом… по этим самым … резануть, слушать не хотят… Человек без родины — что соловей без песни, — завершил свою мысль Демид Гаврилович и вдруг затянул:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина…
Эту песню знали все с детских лет, поэтому дружно подхватили. — Не думал я и нс гадал, что будет вот такой свадебный вечер, — улыбнулся Иван Афанасьевич, проводив гостей. — Думаешь, это свадебный вечер? — в свою очередь улыбнулась Екатерина. — А как ты думаешь? — задал вопрос Званцов, чувствуя, как в ожидании ответа сильно и часто бьется его сердце в груди. — Так же, как и ты, — загадочно ответила Екатерина. На следующий день она провожала «свой», но ставший уже чужим, поезд из Владивостока в Харьков. С проводницей Ниной Сергеевной вдоволь вдвоем наплакались (за слезы платить ведь не надо), обняла за упругую шею Негорюйцева. — Последний раз обнимаешь, — сказал он ей негромко, но глаза слезой не смочил, а только хмыкнул носом. — Перейду на другую работу, а может, и вовсе на пенсию уйду: сколько ни горбаться, а когда-то выпрямиться надо… В гробу, — добавил он и горько усмехнулся. — Живи, Демид Гаврюхович, — пошутила Екатерина, — и из поезда не уходи! Ну что это за поезд дальнего следования без Негорюйцева!.. Нет, не годится!.. — Но и ты выходи за Званцова, плодись, размножайся, чтобы проводников на все поезда дальнего следования хватило, — с горечью в голосе улыбнулся Демид Гаврилович. Поезд ушел, оставив на Дальнем Востоке еще одну свою частичку в виде Екатерины Егоровны Званцовой. И паспорт переписывать не надо было, а только внести в него небольшую поправку. Заканчивалась зима 1969 года, а жизнь с календарем счастливых дней для Ивана и Екатерины Званцовых только начиналась. Двухкомнатная квартира с видом на залив Золотой Рог, неказистая обстановка в виде казенного шкафа, двух столов, нескольких скрипящих от времени и интенсивного использования задами бюрократов стульев, металлическая кровать с пружинами, подушки, одеяла, простыни — все это пока удовлетворяло молодоженов. Строились планы на будущее, но заветной мечтой, особенно Ивана Афанасьевича, было — взять отпуск и поехать в Нагорное, повидать стариков, по словам Екатерины, уже больных и немощных. — И отца твоего навестим, — обещал Иван Афанасьевич, подогревая тем самым интерес Екатерины к поездке в европейскую часть страны. — В Алексеевке? — не то спрашивала, не то уточняла Екатерина. — О, отец там кулаком стал, свое хозяйство завел… Не знаю, — рассуждала она, — как он нас встретит… На первых минутах с радостью, а потом мы будем мешать ему… От всего, что связано с Нагорным, он отрекся окончательно, и даже… от меня! — смеялась она, показывая ровные белые зубы и обозначая еле заметные ямочки на розовых щеках. — Моему отцу по годам еще жить да поживать, а вот для Афанасия Фомича и Анисьи Никоновны жизнь из полноводной реки превратилась в узкий ручеек, да и тот скоро высохнет… Успеть бы нам! — Да-да, я уже с командиром говорил, он не против отпуска, — сказал Иван Афанасьевич, — вот только с бэтээрами… — А что с ними… бэтээрами?… — Да с ними ничего, они железные… Пять машин решено отправить к месту событий, в Пожарский район… Ну, туда, где с китайцами сегодня спор из-за какой-то отмели на реке Уссури… — О, Господи!.. Мели еще им не хватает… — Весной эту мель заливает водой, а летом на ней трава выше человеческого роста поднимается!.. Китайские крестьяне косят ее и увозят на свой берег… — А наши чего не косят, ленятся?… — Да и ленятся, — махнул рукой Иван Афанасьевич, — травы у нас и без этого островка хватает. …Не в этом дело, спор из-за границы… — Иван перевел дыхание, понимая, что разговор об отмели на реке Уссури с женой на этом не закончится, и решил рассказать ей кое-что о государственной границе с Китаем, а поймет она или нет — это уж ее дело. — Советско-китайская граница проходит не по фарватеру реки Уссури, а по китайскому берегу. Течение Уссури всегда подмывает именно китайский берег, в результате появляется часть суши — островки, так природа распорядилась. И поэтому по чисто формальным условиям, заключенным еще в далеком прошлом веке, такие островки немедленно переходят в состав русской территории. Китайцы с этим не согласны. — Иван Афанасьевич внимательно посмотрел на Екатерину — на лицо ее стала набегать тень, словно внезапные тучи в ясный солнечный день, но он продолжил рассказ — хотел, чтобы она, как жена военного, все знала: — Группы гражданских лиц, да и военнослужащих Китая, стали систематически нарушать пограничный режим и выходить на нашу территорию, откуда всякий раз их выдворяли наши пограничники, правда, без применения оружия, так, кулаками по морде, по шее… Наши-то покрепче, посильнее их будут! — Он поднял руку, показал свой бицепс. — Число таких провокаций росло из года в год: в 1960 году их было сто, в 1962-м — более пяти тысяч. Затем стали совершаться нападения на пограничные патрули. Да! Счет подобным событиям шел уже на тысячи, в каждом из них было задействовано до нескольких сотен человек. Четвертого января этого года на острове Киркинском была проведена китайская провокация с участием пятисот человек… Оказалось, там не хватает техники, поэтому из нашей части пять бэтээров туда перегоняют. Я по гражданской профессии, как ты знаешь, шофер, полуторку в Нагорном гонял, вот мне перегнать их и поручают… Нет-нет, не воевать, а только перегнать… Да и войны там никакой нет, так, иногда мордобой случается… Вот мой отец воевал с китайцами, сам рассказывал, но тогда Китай был империалистическим, а ныне он — социалистический!.. Мы — друзья по классу, пролетарии!.. И на границе успокоятся… … Юный месяц повесил свой серебряный рог над городом, и над Нагорным он был таким же — сверкающим и спокойным, каким его и видел много лет подряд Афанасий Фомич. И сейчас почему-то он заинтересовался месяцем, остановился посреди двора, снял шапку из меха ягненка и вытер ею вспотевший лоб. «Все бы ничего, — подумал он, — да вот только Аниська сильно прихворнула… Умереть должен раньше я, а не она…» Нагорное утопало в ранней весенней тишине, и месяц опустился вниз и шагал по улицам села, оставляя в застекленных легким мартовским морозцем лужицах талой воды свои следы, выкованные из небесного серебра.
II
Февраль отшумел снежными вьюгами, зима передавала свои права марту. Весной еще не пахло, но под утро затянутые льдинками лужицы с талой водой дружно трещали под ногами горожан. — Не знаю, как здесь, — заметила Екатерина, возвращаясь домой из магазина с продуктами в авоське, — а в Нагорное к этому времени может и жаворонок прилететь, и грачи облепят вербы и начнут ремонтировать прошлогодние квартиры — старые гнезда. И поднимется в душе такое… такое щемящее, радостное. …А в апреле уже и ласточки прилетят, в сенях примутся лепить свои жилища… Вот это весна! — снимая с головы шапку, а с плеч шубейку, тараторила Екатерина. — Какой шум поднимется, Господи!.. — Здесь уже поднялся, — хмуро заметил Иван Афанасьевич. — То есть? — спросила мужа Екатерина. — Или секрет?… Забываю, Ваня, что ты у меня военный!.. — Какой секрет, весь мир на ушах! — воскликнул Иван Афанасьевич. — Ясно, речь идет о Даманском… И что там?… — Сегодня третье марта. Так вот, — начал вспоминать капитан-лейтенант, — с первого на второе семьдесят семь китайцев, вооруженные карабинами и автоматами Калашникова, переправились на Даманский и залегли на более высоком берегу острова… — На еще мерзлой земле?!.. — В зимнем камуфляже… Их заметили и позвонили на вторую заставу «Нижне-Михайловка»… Начальник заставы — старший лейтенант Иван, мой тезка… Иван Стрельников… поднял по тревоге пограничников, разделил их на две группы… Одну возглавил сам, а другую — сержант Владимир Рабович… Тридцать два пограничника на двух автомобилях и одном «БТР-60» выехали навстречу гостям… Остановили китайцев. Стрельников, как и положено, спрашивает их: куда, зачем, кто разрешил?… Это, мол, сопредельное государство, русская земля… И приказал убираться восвояси… Вполне законно!.. В ответ один китайский военнослужащий, видимо, командир их, поднял вверх руку, что было сигналом… Раздались выстрелы… — Боже мой! — воскликнула Екатерина и всплеснула ладонями. — И что?… — И что… Наповал… Стрельникова и семерых пограничников… Из одиннадцати бойцов Рабовича остались в живых только двое — рядовой Геннадий Серебров и ефрейтор Павел Акулов, которого, уже раненного, китайцы взяли в плен… — Мы же так верили китайцам! — покачала головой Екатерина. — Поверю всякому зверю, а тебе, ежу, еще погожу, — покачал головой Иван Афанасьевич и продолжил рассказ: — Оставшийся в живых младший сержант Юрий Бабанский рассказал нам: «Через двадцать минут боя из двенадцати ребят в живых осталось восемь, еще через пятнадцать — пять. Конечно, еще можно было отойти, вернуться на заставу, дождаться подкрепления из отряда. Но нас охватила такая лютая злоба на этих сволочей, что в те минуты хотелось только одного-положить их как можно больше. За ребят, за себя, за эту вот пядь никому не нужной, но все равно нашей земли». Но и этих не осталось бы в живых, если бы не пришли на помощь пограничники с соседней заставы «Кулебякины сопки» во главе с ее начальником старшим лейтенантом Виталием Бубениным. В тот день китайцы потеряли около двухсот воинов и остановились. Была надежда на маршала Линь Бяо, который по итогам IX съезда КПК стал официальным преемником Мао. Сам маршал пытался укрепить свою власть, зная о крайне нестабильном положении «фигуры № 2» при Мао Дзедуне. Маршал искал поддержки и у СССР, был прямо связан с передачей разведывательной информации в Москву, в том числе и по конфликту на Даманском. В 1969 году началось восстановление партийного аппарата. Однако военные под командованием Линь Бяо не горели желанием добровольно сдавать свои позиции. Сам Линь Бяо участвовал в печально известном заговоре под названием «Проект 571», целью которого было в том числе и убийство Мао. Но заговор был раскрыт, а самолет, на котором Линь Бяо бежал из Китая в сторону СССР, рухнул при до сих пор не выясненных обстоятельствах на территории Монголии. Странной оказалась война: с советской стороны — небольшие отряды пограничников, а с китайской — части регулярной армии. Со 2 по 15 марта воевали одни пограничники. А части советской армии стояли и ничего не могли сделать. «Это — пограничный конфликт», — говорили в Москве. Как так? Со стороны Китая воюют регулярные части, артиллерия, минометы, в том числе полк спецназа 49-й полевой армии, однако натренированные бойцы не смогли продемонстрировать приемы кунг-фу в полной мере из-за гололеда и теплой одежды, стеснявшей движения рук. А у наших воинов на вооружении — автоматы и пулеметы, ну, еще бэтээры были — и все! Кроме того, военные получили приказ: не поддаваться на провокации, огонь не открывать, обходиться исключительно собственными силами. Там китайский полк — пятьсот человек, а здесь — только те, кто остался с двух застав. «Как быть, если они стреляют, а ты должен с голой грудью идти на пулеметы?» — недоумевали командиры советской армии. Под Харбином располагался огромный палаточный городок Национально-освободительной армии Китая. Ночью прозвучала тревога. Солдаты были подняты с постели и поставлены в строй. Рядовой этой части Лю Кун, взятый в плен, позже рассказывал на допросе: «Нам вообще ничего не объясняли. Подняли 14 марта ночью по тревоге, в грузовиках перебросили на советскую границу. Я поразился: сколько там уже скопилось солдат — казалось, нас собирали со всей страны. Командир батальона выступил с речью: нужно очистить Чжэньбао от советских «ревизионистов». Он заявил, что, если русские побегут, мы двинемся дальше, займем Владивосток и Хабаровск, чтобы устрашить Брежнева «мощью китайского народа». Все кричали: «Слава председателю Мао!», но до острова не дошли — начался обстрел. Командира на моих глазах разорвало в клочья «Градом», из всей роты осталось в живых три человека. Целую неделю мы собирали куски тел и хоронили их в братских могилах. Если положить всех погибших тогда на Чжэньбао китайцев, трупы придется класть в три ряда. Доволен ли я, что остров стал китайским? Не знаю. Толку от него никакого».
Действительно ли военный конфликт с СССР был спровоцирован, потому что накануне девятого съезда КПК высшие военные чины Китая нуждались в масштабном, а главное — победном мероприятии, чтобы укрепить свою власть и получить как можно больше мест в ЦК партии? Причин этого конфликта, как и последующих в этом же году нескольких небольших пограничных инцидентов, было множество. Ключевая — общие разногласия СССР и КНР. Конец 1940-х годов и первая половина 1950-х справедливо называются «медовым месяцем» двух сторон, однако после прихода к власти Хрущева в СССР, смены внутреннего и внешнего курса отношения двух стран стали ухудшаться. Критика культа личности во внутренней политике СССР, «оттепель» со странами Запада, поддержка СССР Индии в китайско-индийском конфликте 1962 года, критика китайцами «советского ревизионизма», всяческие взаимные обвинения — все это создавало негативную динамику в советско-китайских отношениях. За видимыми разногласиями между государствами скрывалось самое главное — Китай при Мао Цзедуне не желал играть вторые роли в советско-американской конфронтации времен холодной войны. И если такая роль была возможна (с оговорками) при Сталине, то при Хрущеве об этом не могло быть и речи. Мао также боялся влияния СССР на внутреннюю политику КНР, опасаясь, что люди, которые придерживались просоветских или более прагматичных взглядов, чем сам «великий кормчий», отправят его в отставку. Этим и можно объяснить появление явной антисоветской риторики в КНР, что не добавляло позитива в отношениях Москвы и Пекина. Инциденты вдоль всей советско-китайской границы происходили еще с начала 1960-х годов, однако сам конфликт на острове Даманский, возможно, предопределило другое событие — ввод войск стран Варшавского договора в Чехословакию, и, как следствие, — боязнь китайского высшего руководства так называемой Доктрины Брежнева, что, по-видимому, окончательно подтолкнуло Пекин к более активным действиям весны-лета 1969 года. Боясь прямого вторжения со стороны СССР, власти КНР прибегли к тактике превентивного удара, мощной кратковременной демонстрации силы, чтобы лишить СССР инициативы в возможном конфликте. Находясь долго на Дальнем Востоке и часто общаясь с мирными жителями, а также с воинами Национально-освободительной армии Китая, Иван Афанасьевич научился сносно говорить на китайском языке и даже читал китайские газеты, за что его особенно ценили в воинской части. И дома он всегда сидел, обложившись своими и иностранными газетами. — И что там брешут? — по привычке спросила Екатерина, кивнув на газету в руках мужа. — Смешно, — улыбнулся Иван Афанасьевич. — Что — смешно? — не поняла Екатерина. — Передовые статьи газет «Женьминьжибао» и «Цзефанцзюнь» называются «Долой новых царей!». Царем они называли Никиту Хрущева, теперь так называют Леонида Брежнева и Алексея Косыгина… И на них всех собак вешают за дела на советско-китайской границе… По их мнению (вздорному, конечно), двинутые кликой ревизионистов-ренегатов советские войска нагло вторглись на остров Чженьбао на реке Усулицзян, то есть на остров Даманский на реке Уссури, и открыли ружейно-пулеметный огонь по пограничникам Национально-освободительной армии Китая, убив и ранив многих из них… — Вранье? — Конечно… — Так а что же наши, молчат в тряпочку?… — Да нет, в «Правде» отвечают достойно, вот… — Иван Афанасьевич развернул газету. — Передовая хлестко называется «Позор провокаторам!». И правильно пишут!.. По словам автора статьи, «вооруженный китайский отряд перешел советскую государственную границу и направился к острову Даманскому. По советским пограничникам, охранявшим этот район, с китайской стороны был внезапно открыт огонь. Имеются убитые и раненые…» Все верно!.. — Не напрасно же газета называется «Правда», — задумчиво сказала Екатерина. — Но самое интересное, что в китайских газетах советские войска показывают синим цветом, а свои — красным!.. Давно ли они стали красными?… — Серо-буро-малиновые! — рассмеялась Екатерина и тут же поправилась: — Точнее, желтые!.. Это же надо так… А ведь еще вчера они были для нас свои, почти родные… Нет, надо больше думать о себе, о своих крестьянах и рабочих… А то живем в шорах: весь мир революционно настроен, все за нас… Вешают они нас с большим удовольствием!.. Неправду говорю?… Вспомни немцев или мадьяр!.. Да что они там, в Москве, сказками живут?… Спустя два дня Екатерина проводила Ивана Афанасьевича на Даманский. На помощь пограничникам он повел пять бронетранспортеров. — Скоро вернусь! — крикнул он Екатерине. — Не задерживайся! — помахала она ему рукой. Обстановка на границе становилась все серьезнее. На Даманский остров на вертолете прибыл начальник Иманского погранотряда полковник Демократ Леонов, а вслед за ним — подкрепление с соседних застав Тихоокеанского и Дальневосточного пограничных округов. Были усилены наряды на границе, развернута 135-я мотострелковая дивизия Советской армии с артиллерией и установками системы залпового огня БМ-21 «Град», на фоне которых пять бронемашин, которые доставил на Даманский капитан-лейтенант Званцов, казались игрушками. Бронетранспортеры были переданы пограничникам, проверены стоящие на них пулеметы. — Спасибо, товарищ капитан-лейтенант, — водитель невысокого роста, смуглый сержант Иванцов, не только осмотрел хозяйским глазом машины, но и, казалось, ощупал их металлические борта. — Пуля не возьмет, а снарядами мы не дадим хунвейбинам баловаться… Оставайтесь, товарищ капитан-лейтенант, посмотрите, как мы можем их… — озорно смеясь, кивнул Иванцов в сторону расположения китайских войск, — причесать… Правда, причешем!.. Хотя причесок таких, как у нас, у них нет, — сокрушенно пожал плечами сержант. — Как нет? — возразил Иван Афанасьевич. — А у их партийного вождя?! У Мао? Еще, какая прическа, поднебесная! — Званцов снял бескозырку и погладил свои волосы. — Может, это было в его молодости, а теперь… точно не могу сказать… Сержант засмеялся. — А что, я не подведу, — сквозь смех сказал он. — Лишь бы во время боя это порося, — стукнул он носком сапога по колесу бронемашины, — визжало бы и не глохло… — Не заглохнет, техника проверена, надежная, люби ее — и она попрет хоть до самого Пекина, — успокоил Иван Афанасьевич сержанта, потом подумал немного и махнул рукой: — Хотя зачем нам их Пекин, у нас Москва есть, а также Владивосток… Был во Владивостоке? — Не довелось, товарищ капитан-лейтенант, а так слыхал… Говорят, город нормальный… — Когда все утихомирится, приезжай в гости, все главные места города покажу… — Спасибо, непременно приеду, ежели командир отпустит… А когда под дембеля пойду, тогда… Тогда я сам себе господин… Приеду. — Адрес я напишу… Сам-то откуда?… — Я-то?… Я из Нового Оскола, небось, и не слышали о таком чудо-городе?… Это Белгородщина!.. — Как не слыхал?!.. Я из Красноконского района, это рядом с твоим Новым Осколом… — Красноконск?!.. Так это же в двух воробьиных шагах от нас… Вот те на! — восхитился сержант, раскрыл от удивления рот и долго не мог закрыть. — Удача какая-земляка встретил? И где? На Дальнем Востоке! На краю земли! Скажи кому — не поверит!.. Китайцы выставили против наших пограничников 24-й пехотный полк численностью пять тысяч человек. Середина марта выдалась по-весеннему солнечной и теплой. Начальник мотоманевренной группы 57-го погранотряда подполковник Евгений Иванович Яншин был вполне доволен-под его командованием находилось восемь бронетранспортеров, пять из которых были доставлены на Даманский капитан-лейтенантом Званцовым. — Иван Афанасьевич, вы свободны, можете возвращаться во Владивосток, спасибо за доставленные машины, — сказал подполковник Званцову. — Они нам позарез нужны… — Слушаюсь, товарищподполковник, — сделал руку под козырек Иван Афанасьевич. — Машины надежные, не подведут… Ну, что они? — кивнул Званцов в сторону китайцев. — Их не поймешь… Азия, Иван Афанасьевич! — ответил подполковник. … — Наши по громкоговорителям им на их же языке целое утро талдычат о братстве и дружбе, а они будто в рот воды набрали… Я же говорю — азиаты!.. У меня всего лишь сорок пять бойцов, а у них — армия!.. Но ничего, капитан-лейтенант, — не без иронии назвал воинский чин Званцова подполковник и кивнул, прищурив левый глаз: — Справимся… Званцов и еще пять моряков, водителей бэтээров, стали собираться в обратный путь, однако попрощаться не успели: внезапно на китайской стороне загремели орудия. Противник стал обстреливать позиции советских пограничников. Сначала насчитали тридцать, а потом — шестьдесят стволов китайской артиллерии и минометов. Обстрел был интенсивным. Три роты, это от четырехсот до пятисот солдат пехоты неприятеля, пошли в наступление. Завязался неравный бой. — А я что говорил? — подмигнул Яншин Ивану Афанасьевичу. — Они, — кивнул он в сторону китайцев, — на любую подлянку готовы… Два бэтээра его группы были сразу же подбиты. Оставалась надежда на 57-й погранотрад полковника Демократа Леонова, усиленный четырьмя танками Т-62, который пытался атаковать китайцев у южной оконечности острова. К несчастью, танк Леонова был подбит. Полковник пытался покинуть загоревшуюся машину, но не успел — быт убит китайским снайпером. — Зачем танки подошли так близко к китайским позициям?! — воскликнул Иван Афанасьевич — гибель полковника Леонова поразила его. — Зато китайцам не позволили выйти на остров, — заметил Яншин. — Вы правы, товарищ подполковник, — отстреливаясь из автомата, сказал капитан-лейтенант. Это были его последние слова. Шальная пуля прервала его речь. Иван Афанасьевич взмахнул руками и грузно упал на землю, автомат оказался под ним. «Господи, — вдруг подумал он, — как все быстро и просто…» И в тот же миг промелькнула перед его глазами вся жизнь, год за годом, день за днем: молодые года, влюбленность в Евдокию, потом Курильские острова, остров за островом, корабли, моряки, бои, оглушительные выстрелы. И вот теперь этот острый, нестерпимо горячий толчок в грудь, который внезапно оборвал всю цепь событий, бегущую где-то там далеко, далеко… И легкий взлет и полет в бесконечность, и полное равнодушие ко всему и ко всем, оставшимся на земле… — Капитан-лейтенант… Званцов!.. Иван Афанасьевич! — закричал из своего укрытия подполковник Яншин. — Да не может этого быть!.. — Ах, товарищ капитан-лейтенант!.. Ну почему ты вовремя не уехал во Владивосток?… Все Курилы прошел, остров за островом, — и ничего, ни одна пуля не взяла, а тут… Тьфу!.. Героя не пожалели! — Иванцов, не стесняясь сослуживцев, горько плакал, склонясь над погибшим и рукавом комбинезона размазывая слезы по щекам. — Товарищ капитан-лейтенант. … Как же я теперь жить буду, один был земляк и того, гады, убили… Лучше бы вы, хунвейбины, в меня целились… Он же все Курилы прошел, от японцев их освобождал, и ни одна пуля… все мимо!.. Ты пол-Китая прошел, Порт-Артур брал… Слыхали про Порт-Артур? — повернул он заплаканное лицо к сослуживцам. Но те сурово молчали, у многих под скулами ходили желваки. — Порт-Артур!.. Он наш был, так отдали этим… хунвейбинам!.. И они отплатили нам за нашу щедрость, — кивнул он на погибшего Званцова. — Им позволь — они всех готовы переколошматить… — Китайские солдаты не при чем, руководство страной у них куриной слепотой страдает, — вмешался в разговор офицер, держа снятую фуражку в руке, — не валите всех в одну кучу… А капитан-лейтенанту вечная память!.. Но Званцов уже не слышал этих слов офицера. Он легко подался, не на ноги, а всем телом, взлетел над землей и… полетел, видя с высоты, как моряки, пригнавшие на остров бэтээры, подбежали к своему командиру и подхватили на руки его бездыханное тело. — Товарищ капитан-лейтенант!.. — Иван Афанасьевич!.. — Товарищ командир!.. О Господи!.. Иван Афанасьевич с высоты смотрел на гряду Курильских островов и удивлялся, увидев на одном из них Нагорное со знакомой ему с детства каменной церковью и деревянным, жалобно скрипящим при круговых поворотах ветряком рядом с ней, который отчаянно махал и махал полотняными крыльями. Их у него было ровно четыре — капитан-лейтенант запомнил это хорошо. Под напором превосходящих сил противника советские солдаты вынуждены были уходить с острова. Китайцев оказалось абсолютное большинство. Подошел критический момент. И, нарушая указание Политбюро ЦК КПСС ни в кое случае не вводить советские войска в конфликт, командующий войсками Дальневосточного военного округа генерал-полковник Олег Александрович Лосик приказал открыть огонь из секретных к тому времени реактивных установок залпового огня БМ-21 «Град» 135-й мотострелковой дивизии. Море огня поглотило злосчастный остров. Спусковой крючок полномасштабной войны между СССР и КНР не был нажат. Слез из глаз вытекло меньше, чем воды в Тихом океане, но все равно много. Музыканты части играли похоронные марши, поэтому голоса Екатерины не было слышно, а она умела голосить — еще мать научила. Но здесь не деревня — не заголосишь, как того требует сердце, да и успокаивать тут же бросятся и не поймут, а ведь русская душа ярко заметна не только в песне, но и в плаче по родному и близкому человеку, ушедшему из жизни, особенно когда эту жизнь у него отняли. Команда части все понимает, о квартире даже и намека не делают, никто ее отбирать не будет, но Екатерине она не нужна теперь. Привести в нее другого мужчину, пусть и в форме морского офицера, а таких желающих много, — она не сможет, да и Иван, хоть и на том свете, все равно роптать станет — никакими свечами хоть у его портрета в квартире, хоть в храмах Владивостока его не успокоишь. Она долго стояла в траурной одежде на берегу Золотого Рога, всматривалась в противоположный берег острова Русский, вспоминала капитан-лейтенанта, его желание дожить до того времени, когда через залив будет перекинут широкий мост, соединяющий город с островом, с многочисленными фонарями, ярко горящими по ночам. «Пусть мне сто лет будет, еле стоять на ногах буду, но чтобы мост был и остров очищен от всякой дряни, — не раз говорил ей Иван Афанасьевич. — Чтобы остров соответствовал своему гордому названию — Русский!» Иван был уверен, да и она твердо верит в то, что такой мост будет здесь построен. Это так асе верно, как то, что наступит завтрашний день. Этого многие хотят, а жители города, и моряки, что в нем служат, и каждый человек страны, где бы он ни жил. «Они тоже хотят», — подумала она о многочисленных памятниках в городе и решила побывать возле каждого из них. вспомнить об Иване, о том, какой он был замечательный человек — мог бы, говорят, вовремя уехать с острова Даманский и тем самым спастись, но он остался там, не хотел уступать свою землю чужим. Он воин, русский воин! Тот день закончился на берегу залива. Невысокие волны катились к ногам Екатерины, словно всхлипывая, плескались о камешки у ног и отступали, чтобы вновь и вновь совершать свои набеги. Последние лучи вечернего солнца блеснули в них и погасли. На следующий день шел теплый летний дождик, пригнанный ветром с просторов Японского моря. Чувство неопределенности вновь вывело Екатерину на улицы города. По ним она бродила бесцельно. Мысли ее возникали и дробились, как те волны у берега залива. Но одно она знала твердо: Владивосток придется докинуть. У памятника Невельскому Геннадию Ивановичу она никогда не была, хотя все время собиралась побывать вместе с еще живым Иваном, но судьба решила по-иному. Четырехгранный обелиск с двуглавым орлом наверху, потом ниши и бронзовый бюст адмирала. «А почему не памятник во весь рост? — подумала Екатерина. — Адмирал достоин этого… Сахалин, как остров, вход в Амур со стороны моря, и город Николаевск-на-Амуре — это его достижения… Не напрасно же царь Николай Первый, имея в виду заслуги Невельского, написал: «Где раз поднят русский флаг, там он опускаться не должен». Об этих словах паря Екатерина уже слышала, но с удовольствием их прочитала еще раз. Рядом с ней у памятника стояла пожилая женщина, судя по одежде, монахиня, с цветами в руках. Эти цветы женщина бережно положила к бюсту адмирала. — Царство ему Небесное, защитнику земли нашей, — тихо сказала незнакомка, искоса взглянув на Екатерину, которая от смущения не знала, куда деть свои руки. — Вы нечасто бываете здесь? — почему-то вдруг спросила женщина. — Да, второй раз, — созналась Екатерина. — Муж умер? — Погиб… — В море?… — На Даманском… — А мой в море… Давно уже, — вздохнула незнакомка и сказала: — К Невельскому хожу как к могиле мужа… Правда, редко, когда приезжаю во Владивосток… Разговорились, познакомились. Незнакомку звали матушка Пелагея. После гибели мужа она ушла в монастырь и приняла схиму. Тихо разговаривая, они вспомнили адмирала Степана Осиповича Макарова. — Какой человек погиб! — перекрестилась и покачала головой матушка Пелагея. — На ледоколах по северным морям плавал… Погиб в японскую войну… Очень уважали его, даже те же японцы!.. Я читала и наизусть помню несколько строк из стихов молодого японского поэта Исикавы Такубоку, который откликнулся на гибель адмирала… Послушай… — И она стала негромко глухим голосом и даже нараспев читать:
Друзья и недруги, отбросьте прочь мечи,
Не наносите яростных ударов,
Замрите со склоненной головой
При звуках имени его: Макаров.
Его я славлю в час вражды слепой
Сквозь грозный рев потопа и пожаров.
В морской пучине, там. где вал кипит.
Защитник Порт-Артура ныне спит.
— Хорошие стихи, — тихо сказала Екатерина, — прочувственные… Постепенно, беседуя, они подошли к памятнику Сергею Георгиевичу Лазо, сожженному, говорят, японцами в паровозной топке. Другие доказывают, что интервенты его сначала расстреляли, а потом сожгли… Все равно герой — молдаванин, а погиб за землю русскую. Матушка Пелагея рассказала Екатерине, что она где-то читала, какие слова Лазо бросил в лицо сторонникам старого режима: — «За кого вы. русские люди, молодежь русская? — сказал он. подвергаясь смертельной опасности, тем, кто его окружил. — За кого вы?! Вот я к вам пришел один, невооруженный, вы можете взять меня заложником… убить можете… Этот чудесный русский город — последний на вашей дороге! Вам некуда отступать: дальше чужая страна… чужая земля… и солнце чужое… Нет, мы русскую душу не продавали по заграничным кабакам, мы ее не меняли на золото заморское и пушки… Мы не наемными, мы собственными руками защищаем нашу землю, мы грудью нашей, мы нашей жизнью будем бороться за родину против иноземного нашествия! Вот за эту русскую землю, на которой я сейчас стою, мы умрем, но не отдадим ее никому…» И ведь не отдали! — тихо воскликнула матушка Пелагея. Затем они заговорили о путешественнике и писателе, прославившем Дальний Восток, Владимире Клавдиевиче Арсеньеве. Опять больше говорила матушка Пелагея. — Большой человек, — сказала она, — действительный член Общества изучения Амурского края, Императорского Русского географического общества, Вашингтонского Национального географического общества, Английского Королевского географического общества и… да всех научных организаций не перечислишь!.. И люблю я Арсеньева как писателя! — продолжала матушка Пелагея. — Его книги «По Уссурийскому краю» и «Дерсу Узала» у меня настольные наряду со священными Старым и Новым Заветами… Читала я и его повести «Сквозь тайгу» и «В горах Сихотэ-Алиня»… Чудесный человек, именами таких людей и полнится культурное богатство земли русской… Женщины встретились еще несколько раз, подружились. Спустя некоторое время Екатерина, сдав квартиру и все, что в ней находилось, командованию воинской части, покинула Владивосток — уехала с матушкой Пелагией на поезде «Владивосток — Харьков» в один из монастырей необъятной страны.
Огонь Благодатный
Время — замечательный и бескорыстный врач. Но затягивает оно раны не столько физические, сколько душевные. А их, этих ран, из года в год становится все больше и больше. На глазах Александра менялась жизнь страны. Он часто бывал в райцентре, где жила мать Татьяна Петровна с двумя дочками и где отчим — полковник милиции Владимир Николаевич Кривичский возглавлял райотдел органов внутренних дел. Сестрички быстро росли и уже ходили в школу. — Что читаете? — спросил Александр сестер. — А все, что учителя задают, одни много, другие чуть меньше, — хохотали девочки. — А если бы ничего не задавали, лучше было бы… — С куклами играли бы! — тоже смеялся Александр и, как взрослый и опытный, наставлял: — Больше читать надо, иначе Дунями-тонкопряхами останетесь… — Да ну тебя! — шлепали его ладошками девочки. А сам он много читал: писать и читать — его обязанность как журналиста. Только что прочитал романы «Белые одежды» Владимира Дудинцева, «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова, повести «Зубр» Даниила Гранина и «Ночевала тучка золотая» Анатолия Приставкииа. Что-то ему понравилось, с чем-то он как читатель был не согласен — так оно и должно быть, у каждого свой вкус и свои предпочтения. — «Белые одежды» и «Дети Арбата» — вот это литература! — серьезно рассуждал Владимир Николаевич. — Я уж не говорю про книги о партизанах или работниках милиции… Или возьмем нашего белорусского писателя Владимира Семеновича Короткевича… Это же классик! Его романы «Христос приземлился в Гродно», «Колосья под серпом твоим» — о Кастусе Калиновском, «Дикая охота короля Стаха», «Черный замок Ольшанский»… Что еще? — Он повернулся к дочерям и добавил: — Много еще!.. — Нам в классе об этом писателе говорили, — надула губки Люда. — Говорили!.. Им говорили! — развел руками отец. — Читать надо!.. Я вон уже кто?… — Полковник милиции! — в один голос ответили девочки. — Да, не генерал!.. Хотя в милиции не генералы, а комиссары… Но не в чине моем дело, а в годах… Слышите, голос хриплый! — Это оттого, что ты подчиненных ругаешь, — заметила Аленушка. — А вас не ругать, так вы на голову сядете… Да, гм. Все дело в стаже!.. Сколько мне уже?… А!.. То-то же… Но в любую свободную минуту сажусь и читаю… — Протоколы, — стали загибать пальцы девочки, — рапорты, донесения и другие бумаги… — Нужные бумаги!.. Так о чем, бишь, я?… Да, мало, правда, но читаю … Вот и до «Войны и мира» доберусь, будет у меня на столе Толстой Лев Николаевич лежать… А недавно закончил читать три книга Леонида Ильича Брежнева — «Малая земля», «Возрождение» и «Целина»!.. «Хлеб — всему голова…» — вот главные слова Брежнева, выстрел в десятку, в самый, самый ее центр!.. Да, гений!.. Четыре звезды Героя, кавалер ордена Победы! — Когда ему дали орден Победы? — прикинулся незнающим Александр. — Неважно когда, — почувствовал подвох Кривичский. — Он маршалом стал, перешагнув чин генерал-полковника… Ну и что? Большому кораблю, как говорится… Даже Золотую медаль имени Карла Маркса имеет!.. Никто в мире такой награды не удостоился… И наш министр внутренних дел Николай Анисимович Щелоков (генерал что надо) по стопам Брежнева идет!.. Да!.. Каждый раз на праздник Октября в Москву милицейскую самодеятельность вызывает и за участие в концерте повышает в чинах… Вот если бы я не хрипел, так запел бы: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» — он закашлялся, схватился за горло. — Я комиссаром из Москвы вернулся бы… Так что вы, — обернулся он к дочерям, — в певческий или плясовой кружок обязательно записывайтесь… Понятно?… — Так у нас в школе нет таких кружков, — с обидой в голосе ответила Аленушка. — Вот я на очередной сессии райсовета подниму этот вопрос, — пообещал Кривичский. — Безобразие!.. Детям ходу не дают!.. Да и что они — почти все там старики и старушки, «Камаринскую» плясать не заставишь. … А то бы во главе с председателем райисполкома пузом наперед: «Ах, комаринский мужик!..» — И он сделал круг на полу, под дружный хохот дочерей, Александра и Татьяны закачался и еле удержался, чтобы не упасть. — Да ну вас! — Кривичский махнул рукой и сел к столу. — Тань, — обратился потом к жене, — ты бы кофе и… по чуть-чуть нам с Сашкой, все-таки сынок редко приезжает к нам… — Да уж, — пробурчала Татьяна и пошла на кухню. — А вы, козы, брысь отсюда! — махнул рукой Владимир Николаевич на дочек (им это только и нужно было — тут же побежали из дома на улицу), А у Александра спросил: — Как жизнь, Сашок?… Что газетой на уши читателей вешаете?… — A-а, разное… — Больше про освоение Сибири газеты пишут… Это правильно!.. С китайцев спесь сбили — можно дорогу тянуть аж до Якутска!.. — Мне бы дедушку и бабушку увидеть, — откровенно сознался Александр, — что-то часто они мне сниться стали… — Думаешь о них — вот и снятся… Татьяна принесла еду и кофе, все на стол поставила, сама присела. Она тоже скучала по родным местам, а недавно получила из Нагорного письмо. Писала Варвара, рассказывала про свое житье-бытье. О дочке Дашутке, которая почти выросла, невестой становится, и еще о том, что ее теща Анисья Никоновна и тесть Афанасий Фомич Званцовы покинули этот свет. Отпевали их в церкви Всемилостивого Спаса, могилки рядом, кресты новые белеют на кладбище. Да еще вести пришли с Дальнего Востока: во время стычек с китайцами на Даманском острове погиб Иван Афанасьевич Званцов. Где теперь Екатерина, никто не знает, но из Владивостока она куда-то уехала, а куда — неизвестно. Сыну Татьяна про деда и бабку решила пока не говорить, а потом видно будет. — Да, что я хочу вам рассказать, — вдруг услышала она голос Александра. — Лежу я в постели, проснулся, вижу, что еще рано вставать, но окна уже светлые и будто кто-то рядом с моей постелью стоит и, главное, говорит: «Советского Союза не будет». — «Как?! — будто закричал я. — СССР распадется?!» — «Да, — сказал стоящий рядом, — распадется. …» — «Границы и пограничников установят?!» — «Да!» — Какая чепуха тебе грезится… И вроде не пьешь!.. На этом оживленная беседа окончилась…
Владимир Николаевич ушел на пенсию и теперь часто на местной речке ловил плотву, а каждую осень ездил в лес собирать грибы. О политике помалкивал, когда начинали говорить о правительстве, он лишь отмахивался: не его это, дескать, дело. Всегда очень радовался, когда встречал еще живых партизан — и с кем в отряде бывал, и тех, кто был ему незнаком. Сожалел, что раньше не мог на мир посмотреть: когда мог поехать заграницу — не пускали, а теперь нет никаких препятствий, да годы не те и в карманах пустовато. Пенсия-то полковника милиции неплохая, но все равно он не Демидов: сочный бифштекс в ресторане Парижа не закажешь. А вот Александру повезло: путешествовать по миру может. Вон в Израиль на Пасху собирается — на Голгофу поднимется, в Иордане лицо помоет. «А мне только телевизор», — с тоской и завистью к молодежи подумал Кривичский.
…В Израиль несколько часов полета. И вскоре Александр оказался в Иерусалиме. К счастью, у него в кармане был припрятан номер телефона Оксаны, и он сразу же из гостиницы позвонил ей. Она подняла трубку и с минуту молчала, ошарашенная: никак не ожидала услышать голос Александра. Потом заговорила, пытаясь скрыть свое волнение, что ей с великим трудом удавалось. Договорились встретиться. — Где? — задал вопрос Александр. Оксана задумалась, искала в памяти, где назначить место встречи. Но Иерусалим — не Минск и не Москва, Александру город мало знаком, разве что по печати или по фрагментам документальных фильмов либо новостных сюжетов. Наконец Оксана вспомнила о Стене Плача. — Идет, — согласился Александр, — Стену Плача все в городе знают: не только местные жители, но и паломники… В тот же день они встретились. Оксана хотела было обнять Александра и, может быть, даже поцеловать, ну, в лоб или щеку, однако он при ее приближении протянул руку. Поздоровались холодно. — А где же он? — оглянулся вокруг себя Александр. — Кто — Костя?! — удивилась Оксана. — Кто же еще, естественно, он… Муж твой!.. — Муж объелся груш! — смущенно улыбнулась Оксана. — Нет его,. Он жив, — поспешила она пояснить. — Жив, но в Иерусалиме его нет, вообще в Израиле… — Путешествует?… — В Канаду удрал… Узнал, что скоро в армию призовут, не захотел форму надевать и с первым самолетом в Канаде очутился… — А я думал, он только Советский Союз, Россию не хочет защищать, — сказал Александр. — А он, оказывается, вообще… — Ну, такой уж он есть… — Хватит о нем, слишком много чести… Что будем смотреть?… Ах, да, мы же у Стены Плача… Пойдем поближе, поревем вместе о нашей неудачной любви… — Слушай, даже не произноси это слово!.. Любовь здесь не к месту, звучит это слово кощунственно… — Почему?… У меня оно звучало вполне серьезно… Оксана тяжело вздохнула. — Давай на бумажках напишем пожелания и оставим их в расщелинах стены, авось повезет… — Давай напишем… Но лучше посидим где-нибудь в забегаловке. Или здесь забегаловок нет, одни рестораны? — Все тут есть. Они нашли уютный ресторанчик: несколько столов, услужливые официанты, из какого-то угла звучит тихая музыка. В таком заведении приятно посидеть, подумать, поговорить о том, о сем. Официант положил на стол листок с меню. У Александра глаза разбежались: что он там только ни увидел — от борща до какого-то розового напитка. — Читай, читай, — рассмеялась Оксана, кивнув на листок. — Написано по-еврейски с переводом на русский?! — удивился Александр. — Знали, что ты придешь сюда, — снова рассмеялась Оксана. — Борщ пропустим — знакомая похлебка… А вот… бурекас, фалафель, бабагануш, шакшука, рыба Святого Петра… Ого!.. Израильский салат — значит, джахинум… Ну, и дальше — все не запомнишь… Да, вот еще — черн или хамин… — Черн для ашкенази, а хамин для сефарда, — заметила Оксана. — А если я ни то и ни другое?… — Голодай!.. — Еще знакомое — малаух!.. Блин!.. Вот буду есть борщ и блин, хоть он и малаух… На все ото сколько денег надо?… Кстати, откуда у тебя деньги, где работаешь?… — Пою… вечерами в ресторанах… — Знаешь еврейские песни?… — Почему еврейские?… Украинские!.. Не веришь?… Хорошую песню, а главное — ее исполнение, и здесь любят. — Она вздохнула и негромко запела:
Ой, не світа, місяченьку,
Не світй нікому,
Тількй світи миленькому,
Як іде додому.
Світй йому ранесенько,
Та й розганяй хмари,
А як же він іншу мае,
То зайди за хмари…
Закончив петь, она вытерла ладонью влажные щеки. — А русские песни поешь?… — Нет, — покрутила головой Оксана, — здесь певиц из Москвы хватает и без меня. — Предатели есть у каждого народа, народ предателем не бывает, — сурово ответил Александр. — Тебе этого не понять, — в том же тоне ответила ему Оксана. — Да, — кивнул Александр и после паузы с горечью в голосе сказал: — Время уходит, а память остается… — Память — этого мало, — с грустью в голосе сказала Оксана. — Какая память! — скорее для себя, чем для Оксаны, негромко сказал Александр и вдруг с улыбкой почти крикнул девушке: — Впрочем, ты ведь в оппозиции!.. — Что?! Не поняла, — округлила Оксана глаза. — В песенной оппозиции… «Оппозиция» с латинского — «противопоставление»…. Ты в оппозиции к русской песне… — Какая чепуха!.. Вот Костя… — вдруг вспомнила Оксана. — Костя — оппозиционер!.. — Да, он всегда спорил со мной… Больше о политике!.. По поводу и без… Он из тех, кому любая власть не по душе… Не понимаю я таких оппозиционеров!.. Не нравится что-то — предлагай свое, что, по-твоему, лучше… А не просто — гав, гав!.. — В смысле? — прищурилась Оксана. Александр задумался, походил по комнате, потер ладонью лоб. — Представь себе дорогу, — остановился он перед девушкой, — представь… Дорога не совсем ровная — рытвины, ухабы, и по ней мчится автомобиль… Нет-нет, — отмахнулся Александр, — не автомобиль, а тройка… Гоголевская тройка, помнишь?… То есть Россия, извини за пафос…. Летит во всех дух… и колокольчик с бубенцами звенит… От колес тарантаса комья грязи во все стороны… Комья грязи — это и есть, на мой взгляд, оппозиционеры антирусской закваски… Тройка летит вперед, путь нелегкий, трудный, а тут еще умники-разумники, оппозиционеры разных степеней, пытаются сбить ее с пути, помешать ей!.. Но тройку не остановить никакими завываниями!.. Тысячу лет летит!.. И я хочу, чтобы она летела еще не одну, а несколько тысяч лет, ибо я… я русский!.. Извини, я волнуюсь… — Понимаю, — снисходительно вздохнула и усмехнулась Оксана и вдруг спросила: — Почему так долго не хотел расписываться со мной? — Собирался, — развел руками Александр — он не ожидал такого вопроса-капкана, заморгал глазами. — Думал, завтра, думал, послезавтра, да так и… — Да так я и ушла… — Любила бы — не ушла… Если любовь кончилась, стало быть, она и не начиналась! — горько улыбнулся Александр. — Это еврейская пословица, я ими запасся на всякий случай. — Потом подумал и сказал: — Может, я и ошибаюсь… Оксана молча встряхнула головой и вдруг запела:
Скажи, нащо тебе я полюбила,
Скажи, нащо я вірила тобі?
Коли б не ти — сумна б я не ходила
I день, і ніч не плакала б в журбі.
Александр молча дослушал песню до конца, глубоко вздохнул, не зная, что сказать, и наконец нашел ответ: — Костя помешал… — Не напоминай мне о нем, — хмыкнув, сердито проговорила Оксана. — Долго я в этом Израиле не буду сидеть… — резко сменила она тему. — Тоже в Канаду махнешь?… — Зачем?!.. Каждая сосна на своем месте красна — так, кажется, по-русски. … Я украинка, на Украину вернусь. — Понятно, об атаманах Сагайдачном и Дорошенко запоешь!.. О том, как они вели своих казаков на Москву в помощь полякам, как детей запорожцы отрывали от груди у русских матерей, подбрасывали в воздух и секли саблями, как в православных храмах отстойные места и конюшни делали, получив за это благодарность от королевича Владислава и по куску сукна на кафтаны казакам… Пой, восхваляй!.. Не раз слышали уже… — Все, что ты говоришь, вранье… Атаман Сагайдачный Москвы не брал… — Ему не позволили взять ее… Хотела бы свинья рога иметь, да Бог не дал!.. Выходит, все, что наплел тебе Константин и его единомышленники, — правда, а что я говорю — вранье… Спасибо!.. Принесли обед. Спор окончился. Наконец успокоились и условились встретиться в храме Воскресения, чтобы посмотреть на Благодатный огонь. «В любом случае пути наши больше не сойдутся», — подумал Александр. Такие же мысли приходили и к Оксане — чувствовала она, что если завтра и увидит в храме Александра, то это будет в последний раз. …Громкое многоязычие переполняло в эти весенние дни и без того всегда шумные улицы и площади Иерусалима. Люди всех цветов и оттенков кожи плотным потоком медленно двигались по узким каменистым переулкам древней иудейской столицы. Некоторые из паломников несли на плечах тяжелые деревянные кресты, пытаясь испытать страдания и муки гонимого на распятие две тысячи лет назад Иисуса. Пожилая игуменья одного из северных монастырей России в сопровождении двух молодых монахинь и монахини средних лет с подворья русского православного храма Иерусалима, которая сопровождала их, решила пройти последней стезей Христа на Голгофу. Каждый поворот улочки, каждая ступенька, каждый камень города напоминал игуменье о жизни, смерти и воскрешении Спасителя. Сбылось ее заветное желание: побывать в святых местах. Теперь радость усиливалась тем, что происходила эта встреча с Землей обетованной в юбилейном, двухтысячном, году. В русском церковном подворье Иерусалима монахини рассказали игуменье Анастасии и о самом городе, и о последних днях жизни Христа. И хотя все это было ей давно и хорошо знакомо, здесь оно звучало по-особенному, как бы по-новому: вскрывались интересные факты и сама суть событий древности. — Пройдем и мы путем Господа, по которому он нес свой крест, — предложила игуменья. — Мы с вами, мать Анастасия, — откликнулись молодые монашки и молча последовали за ней. Святой путь представлял собой узкие улочки, теснившиеся и изгибавшиеся между каменными стенами домов. Местами улочки поднимались вверх, и приходилось идти по ступенькам. Игуменья понимала, что тогда, две тысячи лет тому назад, все здесь было по-другому. Однако земля под ее ногами, пусть на ней и лежали другие каменные плиты или булыжник, была та же, по которой шел Христос. — Здесь была Голгофа, — объяснила игуменья, — по-древнему — череп, а по-нашему Лобное место… Представьте себе три креста и троих распятых людей, в центре — Господь, а справа и слева разбойники… Так фарисеи во главе с Каифой не только казнили, но и старались унизить Христа, распяв его вместе с преступниками и как преступника… Но Господь, испытывая невероятные мучения, простил их и тех, кто прибивал его руки к кресту, говоря: они не ведают, что творят… — Игуменья страстно крестилась, а вместе с ней и молодые монашки. Людей вокруг было множество. Каждый по-своему воспринимал события седой старины и никто не обращал внимания на одетых в черные одежды и беспрерывно молящихся монашек. В Иерусалим каждый год на Пасху съезжаются христиане из всех стран мира. А год миллениума был особенным, в том числе и по количеству паломников. Прежде всего это чувствовалось в храме, где находилась Кувуклия — место погребения Спасителя. Невероятная толкотня, давка, крики, песни, своеобразные ритмичные танцы арабов-христиан сначала приводили в недоумение мать Анастасию, привыкшую к ритуальному порядку и благочинности службы в русской православной церкви. Здесь же давили со всех сторон и на священников. и на епископов, и даже на самого патриарха. И ей вспомнился торжественный выход из алтаря Алексия Второго, открывающего литургию. «Неужели все в Иерусалиме, — думала игуменья, — вот так пели и плясали, дико подпрыгивая, когда вели Спасителя на распятие?» А потом она стала относиться к этому более спокойно: если Бог допускает такое, значит, так и должно быть. В храме Воскресения и вокруг святыни народу была тьма. Долго ходил Александр. разглядывал толпу, однако Оксаны не увидел, хотя и условились встретиться. Видимо, она раздумала: зачем лишний раз сердце на части разрывать — что упало, то пропало (как говорили древние киевляне на Васильевском спуске, когда в их телеге ломалось колесо и товар. на радость таможенникам, вываливался на землю). С вечера Оксана собиралась в храм Воскресения, чтобы еще раз прочувствовать торжественное снисхождение Благодатного огня. Правда это или фокус, как утверждали ярые атеисты и люди верующие, но враждебно относящиеся к христианству, например мусульмане или кришнаиты, Оксану не интересовало. Она была крещенная, верующая во Христа, и то, как относились к явлению Благодатного огня какие-нибудь буддисты, ей было безразлично. В прежнюю любовь с Александром ей не верилось, однако попытка, как говорят, не пытка: можно при возможности и наладить отношения (пусть и не в полном объеме), а там и любовь, возможно, вернется. Все в руках Господа, и на его промысел у Оксаны теплился слабый огонек надежды. Но Бог, как говорят, предполагает, а дьявол располагает. Вечером к Оксане пришел знакомый человек, вернее, более знакомый Константину, чем ей, — Геннадий. Он передал ей предложение от Константина ехать к нему в Канаду, объясняя это неистребимой к ней любовью. Однако девушка понимала всю подоплеку этой «любви»: просто у Константина кончились средства к существованию, нужны были деньги, заработать их он уже не мог, выдохся, а для местных тем не годился: мало знал об общественной и политической жизни Канады, конкуренция же между журналистами там была немалая. В Канаде, как и в Соединенных Штатах Америки, сложилась большая русская диаспора. И талантливые исполнители русской песни и вообще русской музыки и танца горячо приветствовались, следовательно, хорошо оплачивались. Только Оксана могла поддержать Константина на плаву; молодая, красивая, одаренная, ее будут слушать на собраниях земляков и, стало быть, платить. Оксана это прекрасно понимала, но, подумав, решила согласиться, ибо осознавала, что путь назад, к Александру, для нее был просто-напросто закрыт. Потому-то у храма Воскресения утром Александр и не увидел Оксаны. Пути у них оказались разные, судьба развела их окончательно. ….Большое, пронизывающее горячими лучами толщу дрожащего марева и уже оттого чуть покрасневшее солнце медленно, незаметно для глаз, тяжело скатывалось с ясного, без единого облачка неба. Перед паломниками лежала холмистая местность, где на одном из холмов, называемом Сионом, возвышался Вечный город — Иерусалим. Известковые стены старых зданий древнего города на заходящем вечернем солнце отливали золотистым и розоватым мягким светом. Казалось, будто нимб Господен вдруг засиял над Святым местом. Не было две тысячи лет назад этих извилистых тропинок, словно ручейки, сливающихся к городу, были другие, но именно по этой земле шел тогда Иисус навстречу своим тяжким испытаниям. В стороне по широкому шоссе бежали грузовые и легковые автомобили, над головой гудел самолет, накладывая белый ровный шов на голубую ткань небес, но игуменья не хотела ничего этого ни видеть, ни слышать, иначе лезут в голову неотвязные мысли о том, что в Святом городе все еще кровоточат человеческие раны. Столько прошло времени, как упала первая капля крови Христа, но она до сей поры не высохла: все течет, и течет, и течет… Поломники решили посетить все четырнадцать остановок, где останавливался Иисус Христос, когда истязатели вели его на место предстоящей казни. — Здесь в те времена стояла башня Антония, — объяснила монахиня с русского подворья, — здесь жил римский прокуратор Понтий Пилат… Вот на этом месте, где мы сейчас стоим, он и приговорил Господа нашего к смертной казни… Башни давно нет, но есть женский католический монастырь. Из его ворот навстречу нашим паломникам почти выбежала стайка молодых монахинь и, весело щебеча, пошла по улице легко, радостно, словно на дискотеку. Они завернули в арку, перекинутую через Вия Долороса, на которой написано «Ecce homo». — «Се человек», — перевела монахиня с подворья. — Пилат вывел Иисуса к людям и, говоря «Се человек», отдал его в руки людей Каифы… …Придя к храму Воскресенья в Иерусалиме, Александр и не мечтал встретиться с кем-либо из знакомых: в таком муравейнике кого найдешь?! Вместе с кричащими и приплясывающими арабами он хотел было уже втиснуться в храм в надежде увидеть, как сходит на людей Благодатный огонь, как вдруг заметил в сторонке небольшую группку женщин-мусульманок (это было видно по одежде). Невольно взгляд его задержался на одной из них, которая тоже смотрела именно на него. Неужели? Да, это была Гульча. — Гульча! — почти крикнул Александр и, расталкивая на пути опешивших паломников, бросился к ней. — Гульча!.. — Александр! — протянула она к нему руки. — Это все же ты!.. К великому удивлению женщин-мусульманок, Гульча и Александр не обнялись, а долго трясли друг другу руки. — Как ты сюда попала?!.. — А ты?!.. — Так в Иерусалиме есть русское православное подворье… — А ваш Иса — такой же великий пророк Аллаха, как и наш пророк Мухаммед!.. Наши из Афганистана ежегодно приезжают сюда на праздник вашей Пасхи… — Прекрасно!.. Гульча, как я рад, если бы ты знала!.. — Если бы ты знал!.. Людская толпа захватила их и, словно морская волна, потащила за собой. Так они, крепко прижатые друг к другу, оказались в переполненном храме. Прожив много лет в монастыре и став игуменьей, мать Анастасия не знала. И никто ей не подсказал, какую конкретно молитву, крестясь, надо произносить здесь, в этом святом месте. И она по привычке стала шептать: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий молитвы ради Пречистых Твоея Матери, праведных и всех святых, помилуй нас. Аминь». Сопровождавшие ее и придавленные к ней пестрой и горланящей толпой молодые монашки, глядя на мать Анастасию, покорно молились. «Упокой, Господи, — снова еле слышно стала шептать игуменья, — души усопших рабов. Твоих: мать мою Аграфену, заблудшего отца моего Егора, воинов Виктора, Иоанна и всех православных христиан. И прости им все прегрешения вольные и невольные, и даруй им Царствие Небесное…» Годы наложили свой отпечаток на игуменью, на бледном лице ее появилось немало морщин, но большие, бездонные глаза по-прежнему изливали тихое благочестие и красоту. Это была Екатерина Гриханова, как звали ее в миру, по мужу Званцова, а в монашестве — Анастасия, игуменья большого монастыря. Стоя несколько секунд с закрытыми глазами, проникнувшись словами молитвы, она не увидела мгновения, когда в храме вспыхнул Благодатный огонь, но услышала восхищенные голоса молодых монашек. Сотни язычков пламени затрепетали над головами пришедших ко Гробу Господнему и ставших свидетелями Его бессмертия и славы. Молодые монашки зажгли свечу и в ее руке. Свободной рукой игуменья стала креститься, наклоняя голову к Кувуклии. Сделать низкий поклон Гробу Господнему ей мешала толпа людей, которые тянулись к месту погребения, забыв, что превыше всего не физическая близость к Господу, а духовная. Мать Анастасия чувствовала Его присутствие рядом, и с ее губ срывались слова: «Господи, Боже милосердный, всемогущий, паки и паки припадаю к тебе и слезно в покаянии и умилении сердца вопию: помилуй Землю Русскую, утоли все раздоры и настроения, умири сердца, страстьми обуреваемыя, вдохни мужество в сердца стоящих на страже благоустроения Отечества нашего и всех нас озари светом Закона Твоего ангельского, возгрей сердца наши теплотою благости Твоея, утверди волю нашу в воле Твоей». В какое-то мгновение через сознание, через ожившую память прошла вся ее нелегкая жизнь. Где-то там, далеко на Севере, лежит ее родная земля. Там тоже зазвонили колокола, наполнились храмы, началось всеобщее моление — происходит чудо воскрешения не только Христа, но и самой земли русской, измученной, истерзанной, гонимой, но не сдавшейся, не сломленной, не потерявшей истинной веры в Бога, во все светлое, доброе. И когда самолет, поднявшийся с аэродрома Иерусалима и коснувшийся колесами аэродрома Москвы, привезет в храм Христа Спасителя Благодатный огонь, он океаном разольется по многим православным приходам — от Бреста до Камчатки, по приходам бывшей огромной страны, которая для истинно братских сердец, добрых душ, творческих взлетов, великой культуры русских, белорусов, украинцев являлась славной колыбелью и неодолимой защитницей на пути к возвышенному и прекрасному. И ныне наша могучая Родина, преодолевая все попытки недоброжелателей унизить нас, расколоть, сделать врагами, могучим исполином встает из пепла, стряхивая с себя все, что недостойно человека. Игуменья усердно молилась, губы ее шептали: «Господи, излей благодать Твою на Отчизну нашу, да соединятся все народы ея, населяющие, в одну семью… Да будет хлеб насущный и духовный для всех без изъятия… Да будет мир и любовь между всеми и да будут бессильны козни врагов внутренних и внешних, злых сеятелей плевел на ниве Твоей!..» В нимбе Благодатного огня игуменья усердно молилась о благополучии далекой Родины, которая вдруг в полуночные часы заговорила звонами бесконечных больших и малых колоколов, возвещая свое вхождение в новое Тысячелетие.
Внимание! Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий. Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Последние комментарии
5 часов 35 минут назад
17 часов 41 минут назад
18 часов 33 минут назад
1 день 5 часов назад
1 день 23 часов назад
2 дней 13 часов назад