Две силы [Иван Лукьянович Солоневич] (fb2) читать онлайн

ИВАН СОЛОНЕВИЧ
ДВЕ СИЛЫ

РОМАН ИЗ СОВЕТСКОЙ ЖИЗНИ

БОРЬБА ЗА АТОМНОЕ ВЛАДЫЧЕСТВО НАД МИРОМ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПОЯВЛЕНИЕ НАУЧНОГО РАБОТНИКА

На ст. Лысково Забайкальской железной дороги скорые поезда останавливались редко, только по специальному заказу мимоезжей администрации. Когда-то, во времена одноколейного пути, здесь был разъезд, и здесь поезда простаивали часами, иногда и сутками, ожидая своих встречных товарищей, застрявших где-то в заносах, обвалах, наводнениях, лесных пожарах и прочих разновидностях таёжного пути. С прокладкой второго пути разъезд был упразднен, и станция заглохла.

В виду этого, остановка скорого поезда Иркутск-Чита произвела на станции некоторую сенсацию. Белобрысый телеграфист Васька высунул половину своего туловища из окна, начальник станции тов. Лизайко вышел на перрон во всеоружии своих флажков, и даже начальник железнодорожной охраны тов. Жучкин шагал взад-вперёд по тому же перрону, растирая шершавыми ладонями своё заспанное медно-красное лицо.

Больше на станции не было никого. Звания начальника станции и начальника железнодорожной охраны были просто пережитком одноколейного прошлого, ни тов. Лизайко, ни тов. Жучкин не начальствовали ни над кем, в их персонах концентрировалась вся администрация и вся охрана не доросшего железнодорожного узла.

Поезд подошёл и, лязгнув тормозами, остановился. Из вагона первого класса показалась тыловая часть чьего-то туловища, потом по вагонным ступенькам спустились чьи-то ноги, потом кто-то из вагона помог вытолкнуть на перрон довольно странного вида багаж, в котором опытный глаз мог бы опознать седло и конские вьюки. Новоприбывший пожал чьи-то услужливые руки, повернулся к голове поезда и махнул рукой, каковой жест был понят, как сигнал к отправке. Тов. Лизайко поднял свой традиционный флажок, и поезд мягко, как по сливочному маслу, уплыл в туманную даль таёжных хребтов. Начальник железнодорожной охраны поправил свой пояс и мужественно зашагал навстречу новоприбывшему и его багажу.

На ходу опытный глаз начальника железнодорожной охраны внимательно рассмотрел и новоприбывшего, и его багаж. Новоприбывший оказался довольно высоким человеком, лет тридцати пяти, одетым во что-то вроде походной формы и, видимо, довольно жилистым. Подойдя ближе, тов. Жучкин увидал, что новоприбывший обладает небольшой русой бородкой и спокойными серыми глазами, уголки которых как будто чуть-чуть усмехались. Смысла этой усмешки тов. Жучкин понять не мог.

Новоприбывший оставил свой багаж и зашагал навстречу начальнику охраны.

– Начальник охраны, если не ошибаюсь?

– Точно так. – Тов. Жучкин на всякий случай щёлкнул каблуками и поднёс руку к козырьку.

– Так позвольте познакомиться, моя фамилия – Светлов, а, впрочем, вот вам мое удостоверение…

На небольшой плотной бумаге стоял штамп Академии Наук СССР, снизу были подпись и печать, а в тексте было сказано, что научный работник, член Академии Наук СССР тов. Валерий Михайлович Светлов, отправляется по поручению Академии и Совнаркома СССР вдогонку такой-то геодезической экспедиции, каковую он обязан снабдить инструментами, из перечисления которых тов. Жучкин не понял ровно ничего. Дальше было сказано, что тов. Светлов выполняет поручение исключительно важного оборонного характера, что встречные и поперечные члены партии, чины администрации, военные власти и прочие, и прочие, и прочие обязаны оказывать тов. Светлову всяческое содействие и не имеют права разглашать что-нибудь, касающееся путешествия тов. Светлова, в виду указанного оборонного характера путешествия тов. Светлова.

Прочтя это удостоверение, тов. Жучкин щёлкнул каблуками ещё раз и вернул удостоверение тов. Светлову.

– К вашим услугам, – сказал он дипломатически.

– Так вот что, товарищ…

– Жучкин…

– Так вот что, товарищ Жучкин, мне нужны кони, один верховой, другой – под вьюк. За наличный расчет. Цена безразлична. Но очень важно время. Желательно, как можно скорей.

Жучкин ещё раз осмотрел Светлова и его багаж. Тов. Светлов производил впечатление человека, видавшего разные виды и разные ландшафты. Багаж был, по-видимому, тяжёл, но вполне под силу крепким сибирским коням. Ружьё было, по-видимому, снабжено оптическим прицелом, такие прицелы тов. Жучкин издали видел в Москве в зените своей охранной карьеры. Упоминание о наличном расчете и о безразличности цены оставило приятный след на душе тов. Жучкина.

– Ежели за наличный расчет, так можно сразу. Дороговато, конечно, выйдет. Ежели чрез правление колхоза…

– Нет, уж, товарищ Жучкин, лучше без правления колхоза. Мне надо выехать часа через два, а ещё лучше, через час, с правлением мы тут будем канителиться…

– Оно, конечно, ежели через правление, то уж тут бюрократизм происходит… дня два уйдёт…

– Давайте без бюрократизма. Есть у вас на виду что-нибудь подходящее?

– Это найдём. А вы, товарищ Светлов, может быть, пока что чайку бы у меня испили?

Научный работник согласился на чаёк. Седло и вьюки были оставлены на перроне (“Тут никто не тронет”, – заверил тов. Жучкин), ружьё было взято подмышку, и новые знакомцы зашагали к квартире начальника охраны. По дороге тов. Жучкин представил научного работника начальнику станции: “Член академии советских наук”, – сказал он туманно, – “сегодня же отбывают дальше”…

Телеграфист Васька был послан за каким-то мужиком. Из окна квартиры начальника охраны выглянуло замечательно круглое женское лицо, которому тов. Жучкин крикнул ещё с дороги:

– Дунька! Самовар и яичницу, живо!

Лицо спряталось. Жучкин и Светлов вошли в чисто прибранную комнату, наполненную запахом табака, настурции, жареного лука и спирта. Впрочем, запах спирта принёс, может быть, начальник охраны, на перроне на ветру этот запах был мало заметен, комнату же он наполнил сразу. Научный работник слегка повёл носом. Начальник охраны решил перейти в стратегическое наступление:

– Яичница будет сейчас, водчёнки не соблаговолите?

– Водчёнки – это можно соблаговолить, – согласился научный работник.

Жучкин понял, что лёд сломан, и что лошади за наличный рассчёт могут оправдать самые розовые надежды. Жена начальника охраны вкатилась в комнату, держа в руках скатерть и посуду. Тов. Жучкин великосветски представил её своему гостю:

– Это жена моя, Авдотья Еремеевна, позвольте представить… А это профессор советских наук товарищ Светлов…

Тов. Светлов протянул руку. Авдотья Еремеевна сгрузила посуду на стол, вытерла свои руки о передник и слегка покраснела. Внешним видом она напоминала ряд хорошо подрумяненных сдобных булочек, наклеенных одна на другую. Самая круглая и крупная находилась посередине, другие были налеплены сверху, с боков, спереди и даже сзади. Всё это были очень весёлые и жизнерадостные булочки, готовые хихикать по первому же подвернувшемуся поводу.

– Ужасно приятно, – сказала Авдотья Еремеевна, после чего скатерть, тарелки, стопочки и прочее как-то сами собой разместились на столе. Потом появилась яичница, водка, солёные огурцы, кислая капуста, грибы, сало, а в кухне начал поспевать самовар.

– Как, значит, поручение ваше секретно, – сказал начальник охраны, – то я и спрашивать не смею. А, вот, позвольте полюбопытствовать, что это за ружьецо у вас, занятное какое-то, с аппетическим прицелом, что ли?

– Да, с оптическим, – сказал тов. Светлов, вынул ружьё из чехла и протянул его Жучкину.

Ни такого ружья, ни такого прицела тов. Жучкин не видал ещё никогда. С военно-охотницким интересом он рассматривал это оружие, производившее впечатление точного хирургического инструмента. Прикинул его в руках, прицелился в окно…

– Десяти зарядный автомат Ремингтона, – пояснил Светлов. – Вероятно, самая точная винтовка современности. На версту хороший стрелок положит в головную мишень из десяти пуль, скажем, все десять…

– Вот это да! – восторженно сказал Жучкин. – В Божий свет, как в копеечку, вот что значит передовая техника!

– Ничего, товарищ Жучкин, – успокоительно сказал Светлов, – и догоним, и перегоним.

Выпили по стопочке. От второй тов. Светлов отказался. Тов. Жучкин с сожалением отодвинул и свою стопочку, вышел в кухню, и проглотил там полбутылки. Авдотья Еремеевна доложила о приходе Васьки с мужиком и с лошадьми. Жучкин на минутку исчез и снова появился в сопровождении коренастого мужичонки, глаза и нос которого с трудом разыскали три не заросших проталинки, всё остальное утопало в чаще бороды. Мужик привёл двух неказистых, но таких же коренастых, как и он сам, сибирских коньков. Вышли, осмотрели. Научный работник оказался весьма сведущим человеком: осмотрел зубы и бабки, пощупал шею и произвёл ещё ряд манипуляций. По вопросу о цене мужик заломил совершенно несусветную цифру, так что у Жучкина даже дыханье перехватило: сорвёт, сукин сын, всю коммерцию. Но научный работник не проявил к цене решительно никакого интереса, вытащил из своей походной сумки пачку кредиток, отсчитал требуемое количество и попросил присутствующих помочь оседлать коней.

– Сейчас, тов. Светлов, – сказал Жучкин, – вот только расписку приготовим.

– Мне она не нужна, – сказал Светлов, – а вам, если нужна, расписывайтесь.

По душе тов. Жучкина проползло сожаление: эх, ещё бы тысчонку можно было бы подработать, сглупили мы…

Багаж был принесён с перрона, кони были навьючены, пожелания счастливого пути были сказаны, Светлов сел на одного коня, ведя в поводу другого, обитатели станции Лысково остались у себя дома. Жучкин вручил мужику половину полученных кредиток, а другую оставил себе, мужик пошёл в Госспирт. Тов. Жучкин хлопнул ещё полбутылки, а научный работник тов. Светлов исчез за поворотом дороги.

Дорога шла таёжными перелесками, и товарищ Светлов трусил, не обнаруживая никаких признаков торопливости. В верстах двадцати от Лыскова лес кончился, и на протяжении версты полторы шла кочковатая голая низинка, полого спускавшаяся к речке. Противоположный берег речки зарос тальником, ивняком и прочей такой ерундой. Научный работник товарищ Светлов проявил искренний интерес к этому нехитрому пейзажу, осмотрел низинку, из которой только что выехал на берег небольшой речушки. Переправившись через речку, тов. Светлов стал осматриваться ещё внимательнее. Слез с коня, выискал место, которое ему, очевидно, показалось наиболее удобным, посмотрел на небо и на часы, привязал коней к дереву, вынул из чехла и очень внимательно осмотрел свою винтовку, сел, прислонясь спиной к дереву, закурил трубку и предался размышлениям, о которых мы не знаем ровно ничего.

РАЗОЧАРОВАНИЯ ТОВ. ЖУЧКИНА

– Вот, дура, что значит образованный человек, – сказал тов. Жучкин, пряча под подушку кредитки.

Авдотья хихикнула:

– Чтоб деньги швырять, какая тут образованность? А, вот, водку – не то, что ты – вёдрами…

– Не твоего, бабьего, ума дело, – отрезал Жучкин, – пошла вон!

Авдотья Еремеевна хихикнула ещё раз и скрылась. Жучкин постоял в нерешительности посредине комнаты, потом открыл буфет, взял оттуда свежую полбутылки, для чего-то посмотрел на свет, выбил пробку, выпил, крякнул и пошёл спать в сад.

Сон тов. Жучкина был прерван телеграфистом Васькой. Васька тряс и тормошил могучее тело начальника охраны, но ничего, кроме нечленораздельных звуков, вытрясти не мог. Отчаявшись, Васька заорал над самым ухом:

– Товарищ Жучкин, по прямому проводу из Неёлова, вставайте скорей!

Неёлово было той станцией к востоку от Лыскова, куда направлялся скорый поезд Иркутск-Чита, и где был отдел НКВД, которому был подчинен и товарищ Жучкин. Прямого же провода не было никакого, был просто телефон. Но прямой провод звучал как-то особенно внушительно. Он, видимо, оказал свое действие. Товарищ Жучкин приподнялся, посмотрел на Ваську осоловевшими глазами и издал первые членораздельные звуки:

– Ась? Что? А?

Васька повторил свою сентенцию. Жучкин выругался длинно и образно: спать и то, черти, не дают. Однако на его лице проступило некоторое беспокойство: он не любил иметь дела с начальством, в особенности, по инициативе этого последнего. Оправляя на ходу штаны и прочее, Жучкин направился к телефону.

– У телефона Жучкин, начальник охраны ст. Лысково.

Трубка разговаривала кратко и неутешительно.

– Кто это у вас слез со скорого № 67?

– Научный работник советских наук товарищ Светлов…

– А где он теперь?

– Так что я, согласно удостоверению, достал им лошадей, и они отправились дальше, в тайгу…

Трубка сказала внятно и раздельно:

– И-д-и-о-т…

– Не могу знать, член академии наук…

– Да не он, а ты – идиот…

– Это, то есть, как же прикажите понимать?…

– Да вот так и понимай: идиот и больше ничего. Проспал птицу…

– Позвольте, да я по удостоверению…

Трубка изрыгнула мат. Жучкин решил промолчать. На его лбу проступили капельки раствора спирта в поту.

– Так что вот, товарищ Жучкин, – сказала трубка официально. – С товарным поездом №46 приедет конный взвод ловить вот этого самого научного работника. Ты тоже поедешь. Не поймают – твой ответ.

– Да я же, товарищ начальник, согласно удостоверения Совнаркома…

Трубка снова изрыгнула мат и замолчала окончательно. Жучкин вытер со лба спиртовой раствор и ничего не мог сообразить: почему идиот, что такое с научным работником и, вообще, в чём тут дело.

Он вернулся домой, вылил на свою голову несколько вёдер воды, потом, решив, что этого недостаточно, разделся и стал поливать себя с ног до головы. Авдотья Еремеевна почувствовала, что тут что-то неладно. Но мрачный вид тов. Жучкина ни к каким расспросам не предрасполагал.

Товарный поезд № 46, скрипя тормозами и лязгая буферами, бесконечной лентой растянулся вдоль платформы, но платформа оказалась короче его. Товарный вагон с конным взводом так и не доехал до платформы, а без неё лошадей выгрузить было нельзя. Начальник станции, стоявший приблизительно по середине поезда, играл роль передаточного звена между паровозом и конным взводом: с обоих концов нёсся обоюдный мат, и начальник станции переправлял его по назначению. Конный взвод требовал подать поезд вперёд, машинист боялся вывести поезд за пределы станционных путей. В результате длительного обмена непечатными нотами, конный вагон был отцеплён и подан вручную к задней грузовой платформе. Товарищ Жучкин молча и мрачно упирался в буфер своей мощной спиной и не проявлял никакой жизнерадостности. Для молчания у него, впрочем, были и другие основания: рот был забит кирпичным чаем, который по сибирскому поверью отшибает спиртной дух. Тов. Жучкин жевал чай, и в его голове ворочались тревожные мысли.

Наконец, взвод был выгружен, и тревожные мысли тов. Жучкина были прерваны начальственным криком:

– А Жучкин где же? Куда его черти засунули? – На платформе высился полковник войск НКВД, тов. Заборин, весь опоясанный ремнями, кобурами, сумками, биноклем и чем-то ещё. Рядом с ним находился командир взвода. Тов. Жучкин выплюнул чай.

– Так что я здесь, товарищ полковник.

Заборин посмотрел на Жучкина иронически, Жучкину показалось что-то удавье в Заборинской физиономии.

– Ну, что ж, товарищ Жучкин, давайте хвастаться, как это вы научного работника проворонили.

Жучкин вкратце и держа приличную дистанцию доложил. Задорин слегка понюхал воздух, но никак не мог определить, откуда идёт спиртной дух: от Жучкина или, может быть, собственный перегар даёт себя чувствовать. В виду сомнений, от всяких комментариев Заборин воздержался. Закончив свой доклад, Жучкин остановился, как бы спрашивая: так в чём тут дело. Но никаких разъяснений не последовало. Тов. Задорин посмотрел на небо, на часы, ещё раз обозвал Жучкина шляпой, и приказал двигаться в погоню за научным работником. Жучкин, проклиная всех и вся, взгромоздился на седло, и десяток всадников нестройной гурьбой покинули гостеприимные пределы станции Лысково.

Впереди группы трусили двое пограничников, выполнявших смешанную роль следопытов и Пинкертонов. Их привычные глаза бежали по следам, оставленным конями тов. Светлова, следы эти, впрочем, были видны и без всякого следопытства. За следопытами двигалось начальство и рядом с начальством тов. Жучкин, проклинавший и научного работника, и полковника Задорина, и свою охранную службу, и даже академию наук СССР. Так двигался взвод, пока не выбрался на ту полянку, которую так старательно осматривал научный работник.

Полянка оказала на Жучкина отрезвляющее влияние, ещё больше, чем кирпичный чай.

– Мать твою, так он тут нас, как рябчиков, перехлопает в Божий свет, как в копеечку… – Жучкин вспомнил и “аппетический” прицел винтовки научного работника, и его серые, чему-то усмехавшиеся глаза… Товарищ Жучкин, вообще говоря, трусом не был, но посмертный орден за храбрость его интересовал очень мало. Мысли товарища Жучкина приобрели стремительность и ясность. Он вдавил левую плюру в бок коня, конь взвился штопором, Жучкин разразился матом и незаметно, но изо всех сил, потянул левый повод. Конь стал крутиться волчком, и, пока Жучкин ругался, взвод успел проехать мимо него…

– Эй ты, телячий кавалерист, подтяни хвост потуже, – зубоскалили проезжавшие мимо пограничники.

– Тут такие слепни, что слона прокусят, – ответил Жучкин и, нагнувшись, стал поправлять подпругу, взвод за это время успел проехать ещё десятка два метров вперёд…

Собственно, Жучкину следовало бы предупредить полк, Заборина о винтовке Ремингтона и телескопическом прицеле и о том, что научный работник производил впечатление очень уж бывалого во всяких передрягах человека. Но товарищ Жучкин был зол, да и было уже поздно – взвод, растянувшись гуськом, проскакал уже полполянки…

Тов. Жучкин как-то не расслышал первого выстрела, только от головы взвода донеслась чья-то ругань, один из всадников скосился в сторону, мешком свалился с седла, конь рванулся в другую строну, и сухо, чётко, раздельно и неторопливо стали щёлкать выстрелы.

Товарищ Жучкин и думать перестал, скатился с седла, вжался в какую-то рытвину и старался, по мере возможности, не шевелиться: “За версту в голову, мать твоя, Пресвятая Богородица, батюшка мой, Николай Угодник, чтоб тебя тут разорвало”. Мысли товарища Жучкина были довольно бессвязны, но они сравнительно точно выражали его душевное настроение. Жучкину опротивело всё: и охранная служба, и товарищ Заборин, и научный работник, и даже винтовка научного работника. Вот, поймают этого академика, так все награды перепадут Задорину. Не поймают – все кары свалятся на Жучкина. Пускай Заборин сам и выкручивается.

Жучкин ещё плотнее вдавился в землю, кое-как достал из-за спины винтовку, дослал патрон, но стрелять было вовсе некуда, если бы даже Жучкин рискнул высунуть голову из рытвины: не такой он дурак, этот научный работник, чтобы не суметь спрятаться в кустарнике, а они, охранники, все как на ладошке.

– Стреляй, сукин сын, я тебе говорю!…

Жучкин повернул голову. В рытвину, согнувшись вчетверо, полз товарищ Задорин, в руке у него был бесполезный пистолет, что с ним поделаешь за полверсты?

– Стреляй ты, саботажник, трус, сукин сын, – Задорин поднял свой пистолет по направлению к товарищу Жучкину, но в это время голова его как-то странно метнулась в сторону, весь он осел, приткнулся к боку рытвины, и товарищ Жучкин со странной смесью физического ужаса и морального удовлетворения констатировал, что от задней части Заборинского черепа не осталось вовсе ничего: лицо было, как лицо, а сзади за лицом была кровавая пустота…

– Вот тебе и саботажник, – несколько злорадно подумал Жучкин. Выстрелов больше слышно не было. Кто-то где-то ещё стонал, кто-то изрыгал предсмертные ругательства. Был слышен топот коней, но, как по слуху определил Жучкин, уже без всадников. Капельки холодного пота, смешанного с сивухой, падали на влажную землю…

Жучкин лежал и время от времени посматривал на небо – скоро ли потемнеет? Солнце уже заходило, от влажной земли подымался пар. Жучкин пока порылся в карманах Задорина, обнаружил там бумажник с деньгами и документами, сунул его в свой карман. Нашёл гребешок и зеркальце – гребешок выкинул вон, а зеркальце приноровил в виде перископа и осмотрел полянку: по дну её стлался туман, берег научного работника был почти не виден. Можно было, по крайней мере, поднять голову.

Товарищ Жучкин поднял голову. По бокам тропинки лежали убитые люди. Никто не шевелился, и никто не стонал. Несколько коней паслись на опушке тайги. Других видно не было. Может быть, научный работник переправился на этот берег, чтобы раздобыть себе пару запасных? При этой экскурсии он мог натолкнуться на Жучкина, Жучкин сел на землю и натужно стал прислушиваться к всякому шороху, но ничего особенного слышно не было.

Стемнело. Жучкин поднялся на четвереньки. Нет, теперь можно и совсем встать: туман и сумерки заволокли всю полянку, да и времени прошло много, научный работник, вероятно, успел протрусить уже вёрст двадцать подальше в тайгу. Разминая свои члены, Жучкин обошёл убитых: да, разрывные пули, тут без никаких, чистая работа, попала в голову – головы нет, попала в живот – одни клочья остаются. Научная техника, тут с трёхлинейным винтом никак не угонишься… Жучкин ещё раз нагнулся к трупу тов. Задорина: какой был важный, а теперь вовсе без мозгов лежит. Жучкин ещё раз ощупал убитого, взял бинокль, пистолет, часы, обошёл таким же порядком ещё нескольких убитых, поймал двух коней, получше, сел на одного и с другим на поводу тронулся в путь.

ЭВАКУАЦИЯ

Авдотья Еремеевна спала плохо. Всё ей как-то не нравилось. И собачья служба товарища Жучкина, и станция Лысково, не говоря уже об инциденте с научным работником. В простоте своего бабьего сердца она желала научному работнику всякого добра – хорошую жену, например. И не желала никакого добра товарищу Заборину: проклятый крючок, и чего он за людей цепляется? Сама она уже давно мечтала о далёкой заимке на отрогах Алтая, да чтоб хозяйство, да чтоб детишки, да чтоб муж был дома, а не шатался бы по розыскам, да командировкам, да чтобы в дому были иконы, заместо этой азиатской Сталинской рожи, да чтоб ульи были, а не в кооперативе сахар красть, да потом всякие там акты подписывать, словом, мысли у Авдотьи Еремеевны были мелкобуржуазные.

Раздался стук в окно. Накинув платок на голову, Авдотья Еремеевна высунулась в окно. У окна в темноте стоял, конечно, товарищ Жучкин, Авдотья Еремеевна узнала его по запаху. Голос у Жучкина был сух и деловит.

– Дунька, уложи весь скарб. Через час приду. Не забудь деньги под стрехой, спирт в огороде. Чтоб всё было увязано, слышишь?

– Слышу, Потап Матвеевич, куда ж это мы?

– Не твоего ума дело. К тестю, может. На вот, возьми ещё…

Жучкин протянул Авдотье Еремеевне часы, пару пистолетов и что-то ещё. Авдотье Еремеевне стало и жутко, и радостно – неужели, в самом деле, к папаше в тайгу? Избу свою срубить, пчёл развести, в красном углу иконы повесить… Жучкин исчез во тьме, а Авдотья Еремеевна тщательно закрыла ставни, занавесила окна и лихорадочно стала укладываться.

Несмотря на кромешную тьму, Жучкин шагал уверенно и прямо: село он знал наизусть и даже в пьяном виде не путал никогда. Пройдя по каким-то невидимым во тьме тропинкам, огородам, канавам, Жучкин постучал в одну из изб. Дверь открыла заспанная старуха.

– Степаныч дома?

– Дома, спит.

Жучкин прошёл в комнату заведующего кооперативом Ивана Степановича Булькина. Булькин спал, в комнате было темно. Жучкин чиркнул спичку, зажёг стоящую на столе свечу:

– Степаныч, товарищ Булькин, вставайте!

– А? – сказал Булькин, продирая пьяные глаза.

– Приказ об аресте, по прямому проводу. Забирай вещи…

Булькин сел и уставился на Жучкина. По своей должности заведующего кооперативом, он попадал под арест два – три раза в год. Обычно эти аресты вызывались плохим состоянием рынка в центре, в Неёлове. Неёловские чиновники, изголодавшись на советском пайке, отправлялись “на кормление” по сельским кооперативам, предварительно давая приказ об аресте заведующих по обвинению в растрате священной социалистической собственности. Вот тогда-то заведующие и попадали в тюрьму. Приезжали контролеры из Неёлова производили следствие, выпивали, закусывали, составляли акты, из которых явствовали всякие стихийные бедствия, уничтожившие часть кооперативных запасов, снабжались, чем было можно, и – уезжали восвояси. Так как стихийные бедствия не могли быть запротоколированы без согласия завкоопа, то снабжался и он. В общем, всё кончалось не только мирно, но даже и прибыльно. Правда, Булькин предлагал обставлять всё это без арестов, но Булькинское предложение противоречило всем лучшим традициям советской кооперации, да и не давало достаточного повода для административных налётов из центра. В виду этих обстоятельств, Булькин никакого волнения не проявил. Жучкин стоял равнодушным столбом и смотрел, как Булькин, ругаясь, одевался.

– Вот, сволочи, даже и выспаться не дадут, – сказал Булькин.

– С жиру бесятся, – сочувственно подтвердил Жучкин.

Булькин оделся, полез рукой под кровать, достал оттуда одну полную и одну полупустую бутылку водки, рассовал обе по карманам, прихватил мыло, полотенце и ещё кое-что.

– Ну что ж, айда!

В темноте оба пришли в правление сельского исполкома. Здесь Жучкин разбудил сторожа:

– Арестованного привёл, распишись.

Сторож расписался в записной книжке тов. Жучкина. Булькин направился в давно знакомую каталажку и стал там устраиваться для дальнейших сновидений.

– А ключи сюда давай, – сказал ему Жучкин. Булькин достал ключи от кооператива.

– Вот, смотри, будь свидетелем, – сказал он сторожу, – ключи я при тебе товарищу Жучкину передал, понял?

– Что уж тут понимать? – буркнул сторож.

– Ну, пока, – сказал Жучкин.

– Пока, – ответил Булькин, ложась на кровать и не без удовольствия думая о том, что ключи от кооператива переданы товарищу Жучкину, причём никакой описи наличных товаров произведено не было, и что уж там останется, на то – воля Божия, всего Жучкин пропить всё равно не успеет, а с него, Булькина, взятки теперь гладки. На этом Булькин и уснул.

Шагая дальше во тьме, Жучкин направился к колхозной конюшне. Очередной заведующий вышел на стук и проявил крайнюю степень недовольства: чего ты тут по ночам шатаешься?

– Пару коней и воз, – кратко приказал Жучкин.

– С ума ты спятил, ночь на дворе, завтра жито возить…

– Не жито, а убитых…

– Каких таких убитых? – тревожным голосом спросил зав.

– А вот таких. Сражение вчера было. С контрой. Контров человек пять выбыло, да наших – трое, нужно в Лысково перевезти, приказ из Неёлова.

Зав молча запряг двух лошадей, по выбору Жучкина. Жучкин влез на воз и тронулся дальше. Зав посмотрел ему вслед и пожалел о том, что и Жучкина черти не уволокли.

Отъехав с полсела, Жучкин подъехал к кооперативу. Слез с воза, открыл тяжелую, окованную жестью дверь и принялся за перегрузку с полок магазина на воз. Здесь, в магазине, ему был знаком каждый уголок: вот тут – спирт, тут – мануфактура, тут – сахар, тут – всякие охотничьи принадлежности. Мешки, тюки и ящики легко переплывали с полок магазина на Жучкинский воз. Жучкин учитывал ещё и свой домашний скарб и боялся переоценить свои транспортные возможности. Так что возникали тяжкие вопросы: что брать – мануфактуру или спирт, сахар или селёдки – вопросы эти Жучкин решил в порядке компромисса.

– Это ты тут, Булькин? – спросил чей-то голос из темноты.

У Жучкина на одну секунду упало сердце, а рука потянулась к пистолету…

– Это я, сторож Софрон, – сказал тот же голос в несколько заговорщицком тоне.

– А, Фроня, катись сюда, – обрадовался Жучкин. Ночной сторож, плюгавый и никчёмный мужиченко, воровато вошёл в магазин.

– Ликвидацию производите, Потап Матвеич? – хихикнул он.

– Ликвидацию, ко всем чертям…

– Так вы, Потап Матвеич, когда кончите, ключик-то уж оставьте мне, я уж тут подмету, хи-хи… А вы, я вижу, смываться прицелились?

– Смываться, ко всем чертям, пусть тут без меня ревизуют…

– Так вы ключик-то, значит, оставьте, я уж тут порядочек наведу…

К дому Жучкин подвёл коней под уздцы. Авдотья Еремеевна молча начала перетаскивать на подводу узды, сундуки, кульки и всякое домашнее имущество. Жучкин помогал могущественно и так же молча. Когда всё было нагружено, Авдотья Еремеевна вскарабкалась на верх повозки. Жучкин сел на козлы, посмотрел на небо – до рассвета было ещё далеко, снял фуражку и молча перекрестился, вспоминая свои юные годы и забывая позднейшую атеистическую учёбу. Авдотья Еремеевна крестилась мелко и быстро.

– Ну, с Богом, – сказал Жучкин и тронул коней.

– Господи Иисусе, – сказала Авдотья Еремеевна.

Научный работник, выпустив свой последний патрон, взял бинокль и сквозь ветки кустарника самым внимательным образом осмотрел полянку. Всё там было в полном порядке. Десяток охранников лежали каждый на своём месте, только этот краснорожий товарищ Жучкин залез в какую-то щель, – ну и Бог с ним! Научный работник проливал кровь только в случае и в пределах крайней необходимости. Кровь товарища Жучкина не казалась ему необходимой. После этого осмотра научный работник перезарядил, протёр свою винтовку, сел на коня и двинулся дальше.

СТЁПКА КУРАЖИТСЯ

– Это как кому счастье, – сказал бродяга. – Ежели кому фарт, так из своих соплей золото намоет. А кому не везёт – так вот… Я в запрошлом году вот такой самородок откопал, – бродяга сжал свой грязный кулак и продемонстрировал размер прошлогоднего самородка.

– Ну, и что?

– Пропил. Да ещё и три зуба выбили. Вот тебе и самородок. Кому какое счастье.

– Это верно, – сказал Стёпка. – Я, вот, смотри, сколько годов старательствую, а как был в онучах, так и хожу…

Стёпка, казалось, состоял вообще из одних лохмотьев. Он был небольшого роста, но, видимо, весьма жилист. Вместо шапки на голове его красовалась копна начесанных волос. Бородка напоминала сбившийся войлок и, очевидно, никогда не знала бритвы. Нос задорно торчал кверху, а голубые плутовские глаза глядели на Божий мир вызывающе и весело. Трое его спутников выглядели никак не лучше. Это была компания таёжных бродяг, промышлявших всем, что попадётся под руку: охотой, золотоискательством, кражей, чужими головами с риском потерять свою собственную. Они брели на запад приблизительно параллельно железной дороге, и друг друга знали так же мало, как знала бы о них любая полиция мира.

– А вот тебе, кажись, и фарт, – сказал первый бродяга, – смотри: кони.

На полянке, действительно, паслись кони.

– Никак, красноармейские, – сказал Стёпка.

Все четверо сразу нырнули в тайгу: красноармейские кони могли обозначать близость солдат, следовательно, власти, следовательно, неприятности. Четыре пары зорких бродяжьих глаз ощупали всю полянку. В траве лежали люди, видимо, убитые, над ними уже кружились вороны. Кони паслись лениво, со съехавшими набок сёдлами, со спутанными уздечками. Бродяги поползли к трупам. Они ни о чём не сговаривались, но всё вышло как-то само собой: бродяги охватили полянку кольцом, как загонщики на охоте, осмотрели прилегающую к полянке опушку тайги, ничего подозрительного там не обнаружили и принялись за убитых. Молча и быстро были выпотрошены все карманы, седельные сумки и прочее, были сняты сапоги и шинели, всё, что могло представлять какую бы то ни было ценность, вплоть до белья, конечно, и оружие. Бродяги имели все основания не питать друг к другу решительно никакого доверия, каждый сваливал свою добычу в свою собственную кучу, подозрительно оглядываясь на соседей и не выпуская оружия из рук. Пока Стёпка ободрал свой участок полянки, его компаньоны успели исчезнуть: при наличии такого фарта лучше было не рисковать дальнейшим дорожным товариществом.

Стёпка оказался один-одинёшенек. Он навалил свою добычу на пойманного тут же коня и предался размышлениям. Привычная бродяжья осторожность боролась с желанием выпить. Победило желание. Стёпка двинулся по единственной дороге, которая, очевидно, куда-то вела – это была дорога на Лысково. Идти по дороге, ведя на поводу лошадь с ворованными вещами, было слишком рискованно. Стёпка свернул в тайгу, выискал там подходящее место, запрятал свою добычу в заросли кустарника, привязал лошадь к дереву и отправился пешком навстречу сияющей перспективе ближайшего кабака.

На довольно большом, но старом и покосившемся доме красовалась вывеска:

“Трактир Красный Закусон – распивочно и на вынос”. Стёпка поднялся по скрипучим ступенькам крыльца и вошёл в трактир.

– Ну, товарищ, изобрази половинку и закусон, красный или какой уж там – дело шешнадцатое.

Заведующий Красным Закусоном посмотрел на Стёпку подозрительно:

– А платить-то ты чем будешь?

Стёпка показал свою наличность – её было 37 рублей и 50 копеек. На столе перед Стёпкой возникла поллитровка и блюдо, наполненное всякой травой: капустой, клюквой, грибами и чем-то ещё. Стёпка покосился на блюдо:

– А нет ли у вас какого-нибудь вещества?

– Какого тебе вещества?

– А так, чтобы съесть, как полагается, я ж тебе не корова. Ну, мяса там, что ли?

Мяса не оказалось. Стёпка принялся за невещественную закуску. С каждой стопкой, переливавшейся из бутылки в Стёпку, Стёпкин язык начинал приобретать все большую и большую самостоятельность.

– Места тут у вас, можно сказать, гиблые, – сказал он заведующему Закусоном, – мертвяки по дорогам валяются…

– Какие такие мертвяки? – насторожился зав.

– Голые. В чем мать родила. Ты не смотри, что Стёпка сейчас не при своих, Стёпка всю тайгу наскрозь знает, вот пофартит, так я твой трактир с кишками закуплю…

– Ты это брось, – сказал зав, – чего ты треплешься, какие такие мертвяки? – спрашиваю тебя.

– Обыкновенные мертвяки. Голые. В чём мать родила.

– Где?

– У речки там, – Стёпка ткнул рукой в сторону, – верстов с двадцать отсюда будет. И хоронить некому, тоже, кооперация тут у вас…

– Ты про кооперацию брось, – сказал зав. внушительно, – тут может уголовное дело.

– А мне что? Мое дело – сторона. Я – птица вольная. Вот, намыл Стёпка золота – Стёпка и сыт, и пьян, в твой паршивый трактир и носа не покажу, виданное ли это дело – травой людей кормить…

Стёпка начинал молоть вздор. Где-то под спудом алкоголя ещё мелькала мысль о том, что лучше бы молчать, а то станут таскать по милициям и охранам. Но язык завоевывал все большую и большую самостоятельность…

– Я всё наскрозь знаю. И какие такие мертвяки – тоже знаю. Красноармейцами были, покойнички. Штук с десять. Лежат, родимые. В чём мать родила. А дай-ка, паря, ещё поллитровочку.

Зав сказал “сейчас”, вышел на кухню, шепнул там что-то трактирному мальцу, малец куда-то скрылся, а на столе перед Стёпкой очутилась свежая поллитровка.

Когда в трактир прибежал секретарь партийной ячейки, товарищ Гололобов, человек с хроническим административным выражением лица, от Стёпки уже трудно было добиться чего-либо путного. Он что-то молол о золоте, о каких-то Иванах, укравших его, Стёпкин, самородок и о чём-то ещё. Товарищ Гололобов сказал заву:

– Ты его придержи, а я сейчас.

Держать Стёпку не было никакой надобности – он и сам едва на ногах держался. Гололобов побежал в правление сельсовета. Жучкина там не было. Сторож, со скуки читавший какие-то объявления, расклеенные на стене, ответил кратко:

– Был ночью. Арестовал Булькина.

– Как Булькина? За что Булькина?

– А этого я не могу знать, Булькин тут сидит, под замком.

Гололобов пошёл к Булькину. Тот спал сном праведника, и рядом с нарами стояли две пустые бутылки. Ни на какие вопросы Булькин не отвечал. Гололобов взял его подмышки и привел в сидячее положение.

– Чего ты тут сидишь, сказывай…

Но Булькин даже и в сидячем положении шатался из стороны в сторону, и как только Гололобов лишил его своей поддержки, тело Булькина осело на нары, как ком сырого теста. Гололобов позвал сторожа. Оба они, ухватив Булькина за все четыре его конечности, выволокли полумертвое тело на двор.

Тащи ведро воды, – сказал Гололобов сторожу.

Сторож принёс ведро воды, которое и было вылито на голову Булькина. Булькин самостоятельно пришёл в сидячее положение. Отфыркиваясь и оттирая руками воду с головы и лица, он начал ругаться.

– Ты эту волынку брось, – внушительно сказал Гололобов. Говори толком: по какой-такой причине тебя Жучкин сюда посадил?

– Дай водки, – сказал Булькин, – а то я простудиться могу; тоже промфинплан, человеку на голову воду лить, что я тебе – огород?

– Принеси водки, – сказал Гололобов сторожу. Водка была принесена. Булькин старательно вылакал стакан, крякнул и сказал неутешительно:

– Ничего не знаю. Пришёл ночью, приволок сюда, сказал, что приказ по прямому проводу, да ещё и ключи от коопа отобрал, вот, сторож – свидетель. Я теперь за наличность не отвечаю…

– Действительно, – подтвердил сторож. – Ключи от коопа товарищ Жучкин забравши и ушедши…

Гололобов свистнул. Дело начинало принимать запутанный характер. Бросив Булькина, Гололобов, через заборы и огороды, направился прямым путем к Жучкинской избе. Изба стояла молчаливо и неприветливо, двери были закрыты, ставни были закрыты, дыма из трубы видно не было. Гололобов постучал в дверь – никакого отклика. Гололобов обошёл избу с тыла, со двора, во дворе чуть было не провалился в яму, из которой только что был выкопан то ли ящик, то ли сундук. Подозрения начали сгущаться. Гололобов достал нож, просунул его в щель ставни, открыл окно и увидел, что комнаты были в полном беспорядке. Ящики комода валялись, пустые, на полу. Кровать стояла тоже пустая, без постели, даже ковёр со стены был содран. Гололобов быстро и решительно направился на станцию.

– Васька, давай прямой провод на Неёлово, штаб охраны. Веснушчатое лицо Васьки загорелось любопытством, но когда связь была получена, Гололобов выгнал его вон: тут разговор будет секретный, проваливай.

С одним из начальствующих лиц штаба, товарищем Кривоносовым, у Гололобова когда-то были истинно товарищеские отношения: оба воевали в рядах партизанских красных отрядов, оба голодали и оба верили в будущее. Сейчас это будущее оказалось несколько неодинаковым – Кривоносов сделал карьеру и сейчас был в чине полковника НКВД. Гололобов застрял на уровне сельского партработника и никак не мог понять, почему это так вышло. Но, несмотря на разницу социального положения, некоторые дружественные отношения между старыми партизанами всё-таки остались.

– Тут вот что, Кривоносище, – сказал Гололобов, – тут у нас тёмные дела.

– А что такое? Поймали вы этого Светлова?

– Какого Светлова? – В первый раз слышу.

– Академика. Мы за ним целый взвод послали.

– Вот тут-то и оно. Взвод, кажись, весь перебит, в трактире какой-то пьяный бродяга, говорит, у речки десять убитых лежит…

Кривоносов протяжно свистнул.

– А, может, врёт?

– Непохоже. И, опять же, Жучкин смылся.

– Куда смылся?

– Неизвестно. Ночью вернулся один, без взвода, арестовал завкоопа, забрал у него ключи и смылся с женой. Надо полагать, и кооп выпотрошил, потому забрал в колхозе двух коней и подводу. Бродягу я приказал задержать. А в коопе ещё не был.

– К чёрту твой кооп. Тут дело хуже. Тут очень большие неприятности могут быть, вот, чёрт его раздери…

– А в чём тут дело, с этим академиком?

– Ну, это после. Ты пока что пошли кого-нибудь на речку, посмотреть, как и что – да парней потолковее. А я на дрезине приеду, часа, значит, через два. Ты там уже как-нибудь себя прояви, а то и тебе влететь может!

– А я-то тут при чём?

– Ну, это, как сказать. Сам, ведь, знаешь… Ну, пока. Я прямо к тебе приеду…

СТЁПКА НА ДОПРОСЕ

Часа через два Кривоносов со своим помощником вкатили на дрезине в Лысково. Гололобов встретил их на перроне. Вид у всех трёх был деловой и озабоченный. Гололобов, кроме того, не понимал решительно ничего. Он побывал уже в кооперативе, чтобы хоть там как-нибудь себя проявить и хоть какие-нибудь следы нащупать. Но в кооперативе даже и следов не осталось, всё было подметено вчистую.

Из сообщения Гололобова Кривоносов вывел только то заключение, что, значит, у Жучкина были какие-то сообщники: один и на одном возу он всего коопа увезти не мог. Заключение показалось Гололобову правильным и простым. Как это он сам не догадался?

К квартире товарища Гололобова вело высокое деревянное крыльцо, на ступеньках которого сидел Стёпка, переживавший двойное похмелье: и голова трещала, и проболтался зря. Вот, теперь начнут таскать по милициям, Стёпка этого очень не любил. Стёпку охраняли два комсомольца.

– Веди его в помещение, – сказал Кривоносов. Трое представителей власти уселись за обеденным столом. Стёпка стоял перед столом, взъерошенный, оборванный, грязный и злой. На столе в качестве вещественного доказательства неизвестно чего, лежало всё Стёпкино имущество, обнаруженное при обыске: старая берданка, десятка два дробовых патронов, нож, лопатка, молоток, вашгерд, топорик, пачка махорки, котелок, спички, и всё такое. Лежала и вся его наличность: 37 рублей 50 копеек – подозрительного ровно ничего.

– Имя, фамилия, профессия? – грозно спросил Кривоносов.

– Степан Иванов, старатель, вот тут же у вас лежит удостоверение…

– Это ты убитых видал?

– Так точно, я.

– Ты что это сразу не доложил?

– Так я сразу и доложил.

– Это в трактире-то?

– А куда я больше пойду. Село незнакомое, а в горле пересохши. Вот и сейчас, чем орать тут на меня, дали бы для ради прояснения половинку. А то без половинки ничего вспомнить никак невозможно.

– Вот, я тебе ещё покажу половинку, пьяная ты рожа!

– С показу какой толк. Мне чтоб выпить. Потому выпивши и не проспавши, ничего вспомнить вовсе невозможно.

Все трое посмотрели на Стёпку понимающими взорами.

– Дай ему, что ли, стаканчик, – сказал Кривоносов. Гололобов достал из шкафа бутылку и стал наливать стакан.

– Да ты полный, полный лей, – сказал Стёпка, – всё равно на казённый счёт всю бутылку запишешь, дорожному человеку лишней капли жалеют.

– А ты помалкивай.

– Помалкивать я и в тайге могу. Если помалкивать, какая вам с меня польза?

Стёпка медленно и со смаком вытянул стакан. Посмотрел на бутылку умилительным взором – там ещё стакана полтора осталось, но Кривоносов был неумолим: “Напьётся, так тоже пользы никакой не будет, ну, рассказывай…”

Стёпка, сидя на ступеньках крыльца, уже кое-как успел обдумать свое показание.

– Так что, шли мы вчетвером с Беловодских разработок, я и ещё трое.

– А кто эти трое?

– Не могу знать, все на Ивана отзываются. Только давеча встретились, тоже вроде старателей, а, может, и нет. Неизвестные мне люди.

– Где они теперь?

– А это – чёрт их знает. Должно быть, в тайге.

– Ну, мели дальше.

– Так что идём и видим: лежат мертвяки. Голые. В чём мать родила. Опять же и кони тут пасутся. Добыча, значит, фарт. Ну, те трое мне и говорят: ты, Стёпка, нам тут неплемянница, ступай ты к чёртовой матери, мы тут и без тебя обойдёмся. Они, значит, чтоб всё себе. Ну, их – трое, а я – один, тут и пулю в пуп недолго получить. Я, значит, пошёл около, кругом, вот на это самое село, а в горле пересохши…

– А сколько их, убитых?

– Ну, на это я не бухгалтер, должно быть с десяток.

– А Жучкин где? – сразу выпалил Кривоносов и попытался пронизать Стёпку своим испытующим взором. Но Стёпка оказался непроницаемым.

– Никаких Жучкиных не знаю.

– Не знаешь?! – Кривоносов перегнулся через стол.

– И слыхом не слыхал…

На дворе раздался конский топот, и в комнату вошло трое комсомольцев, посланных Гололобовым на речку. Вид у комсомольцев был растерянный и сенсационный: действительно, у речки лежат десять убитых красноармейцев, совсем голые, кони и оружие пропали…

Кривоносов посмотрел в окно. Уже спускалась ночь. Сегодня ехать на речку самому уже поздно. Он отпустил комсомольцев и снова принялся за Стёпку. Но Стёпка был прозрачен, как бутылка, и на своём стоял твердо: что знает, о том и доложил.

– А что в трактире, так где я тут милицию найду – село незнакомое. Я, вот, значит, заведующему и сказал: пойди, значит, и доложи, кому следует. А что я – рваный, так это кому какой фарт. Хотел бы, с мертвяков френч снял бы, был бы не хуже тебя…

– Как это снял бы: сам говоришь – голые?…

– Так это потом голые, пока я полянку обходил. Оглянулся – ни коней, ни граждан, ничего, одна срамота торчит…

– Тьфу ты, пьяная рожа, – не выдержал Кривоносов.

– Так ты пей, сам пьян будешь и завидовать будет нечего. – Стёпка чувствовал все большую и большую неуверенность в ногах и всё большую и большую смелость на языке.

– А что я в тайге, может, месяц и ни маковой росинки, так этого никто не видит… А для кого я, спрашивается, заявлять пришёл? Для советской власти. Ежели бы не Стёпка – сгнили бы ваши мертвяки ко всем чертям…

– Пошёл вон, – сказал Кривоносов.

– Так я и пойду, мне чего тут торчать, ежели прохожему человеку стакана водки жалеют. Мне, можно сказать, медаль бы нужно дать, а тут и горло промочить, так…

– Пошёл вон, – ещё раз сказал Кривоносов, – забирай свое барахло…

Стёпка молча собрал со стола всё своё имущество и из денежного своего запаса протянул пятерку Гололобову:

– Дай, браток, ещё стаканчик. Сам понимаешь – ночь, а в горле пересохши.

Кривоносов понимающе усмехнулся. Гололобов налил бродяге ещё стакан, и Стёпка, уже с берданкой в руке и с мешком за спиной, даже и слезу пустил:

– Вот это, я понимаю – наша родная советская власть, не то, что вошь какая, понимает, значит, трудящего человека…

– Ну, катись, катись, – сказал Кривоносов – и пятёрку свою забирай.

Стёпка выпил стакан, хотел ещё что-то сказать, но прослезился, махнул рукой и вышел на крыльцо.

На дворе стояла чёрная кромешная ночь, и даже звёзд не было видно. Места были незнакомые. В Стёпкином сердце переливались слёзы: куда теперь пойдёшь? Стёпка решил, что идти некуда и незачем. Нащупывая ногой ступеньки крыльца, он спустился пониже, присел, осел, уселся и заснул сном пьяного праведника.

ЗАСЕДАНИЕ

Как только Стёпка вышел, жена Гололобова поставила на стол всякую еду. Кривоносов сидел мрачно. Гололобов полез в шкаф и достал бутылку.

– Да, дело, можно сказать, такое, что ни черта не поймешь.

Гололобов недоуменно развел руками и, сведя их, – в правой была бутылка – замечательно ловко выбил пробку. Кривоносов и его помощник молча протянули стаканы. Так же молча, Гололобов налил. Кривоносов подул на поверхность водки, посмотрел на стакан справа и слева, выпил и сказал:

– Да-а-а! Налей ещё.

Молча выпили и молча закусили. Кривоносов был мрачно задумчив. Остальные двое не решались нарушать ход его, видимо, очень неприятных мыслей. Только на перегоне третьей бутылки, Гололобов не выдержал.

– А в чём тут дело, ты бы сказал, люди тут свои, сам знаешь…

Кривоносов передёрнул плечами:

– В конечном счёте, чёрт его знает. Этот академик ехал на Неёлово, был приказ арестовать его при прибытии. С ним из Иркутска ехали двое филеров – обоих нашли на полотне дороги, под колеса, значит, попали. А академик высадился здесь. Вот, теперь из Иркутска, а, может, и из Москвы, будет чистка. Им, в центре, что? Вот телеграфировали, чтобы этого академика взять живьём, “без телесных повреждений”, вот пойди, возьми: это по телеграфу легко… А отвечать, ясное дело, мы будем. И, товарищ Гололобов, и ты тоже.

– А я-то тут причем?

– Это как сказать? Ясное дело, какой-то заговор был тут, в Лыскове. Тут, нужно понимать, высадился в Лыскове, лошадей достал сразу, Жучкин завёл взвод в западню, кооператив ограбил, сам смылся. Взвод перебит, Задорин тоже, документы следственные были у него – пропали. А тут ещё и бродяги какие-то…

– Зря этого выпустили.

– Нет, он не причем, сразу видно. А вот те трое? Где они? Опять же кооператив: один Жучкин на одном возу всего увезти не мог. Кто тут с Жучкиным и с академиком в стачке был? Ты посмотри, в общем и целом, видишь, какая тут неувязка получается. Пиво у тебя есть?

– Пиво тоже есть, – сказал Гололобов. – Ежели объективно, получается дело – дрянь. И Жучкин, вот сволочь, кто бы мог подумать…

– Думать всякий может, – сказал помощник.

– Тут пакет запечатанный есть, – Кривоносов показал на свой портфель, с приказом вскрыть в случае непоимки. Ну, там и другие документы…

– Так ты вскрой.

– Лучше завтра, утро вечера мудренее, а то тут сало на столе, замажем только бумаги, айда спать, завтра посмотрим…

ПРОИСШЕСТВИЕ

В результате водки, а ещё больше пива, Кривоносов проснулся ночью, чиркнул спичку и, расстёгивая на ходу своё обмундирование, направился к выходу. На дворе стояла кромешно чёрная ночь. Кривоносов нащупал перила крыльца, спустился вниз и наступил ногой на что-то мягкое и живое. Что-то мягкое и живое завопило благим матом, и собачьи зубы вцепились в голую икру начальника секретного отделения. Кривоносов схватил всеми двумя пятернями какую-то собачью шерсть, пытаясь оторвать зубы от икры и, рыча от боли, скатился куда-то вниз, во тьму.

Гололобов и помощник проснулись от дикого вопля на дворе. Гололобов, лучше знавший местную обстановку, выскочил первым. Чиркнув спичку, он увидел на земле какой-то воющий и перекатывающийся ком. Из кома временами мелькали чьи-то ноги – в одной из них он опознал Кривоносовскую. Бросив спичку, он ухватился за неё и с предельным напряжением воли и мышц выдернул кого-то из кучи. Фонарь, принесённый мадам Гололобовой, осветил такую картину.

На земле с одной стороны крыльца сидел Стёпка, скрючившись в три погибели и оглашая двор нечленораздельным воем. С другой, тоже на земле и тоже скрючившись, сидел товарищ Кривоносов, держался за икру и оглашал двор нечленораздельным матом. Лицо товарища Кривоносова было в крови. Обмундирование, вследствие неожиданности, было мокрое. Помощник одним прыжком очутился у Стёпки и схватил его за шиворот. Оба Гололобовы ринулись на поддержку товарища Кривоносова, причем мадам старалась не слишком внимательно смотреть на Кривоносовское дезабилье. Кривоносов был введен, а Стёпка был втащен в дом.

– Ты что это, сукин сын, – орал помощник.

– А кто это сукин сын? Виданное ли дело, на живого человека ступают, что я тебе – плитуар, что ли? – Стёпка взвыл снова: – Света Божьего не взвидел, на живого человека, как на плитуар, прямо на под микитки!..

Кривоносов даже и не ругался. Подолом рубахи он вытирал кровь с лица. Мадам Гололобова чувствовала, что больше не выдержит и что получится скандал. Затыкая рот передником, она выбежала из комнаты и только в спальне вытащила передник изо рта: “Ой, батюшки, не могу, ой, уморили!”

– Ты где был? – спросил помощник Стёпку, – сказывай, где ты, сукин сын, был?

– Что, спать человеку нельзя? Нет такого закону, чтобы человеку спать нельзя было. А где это видано, чтобы с пьяных глаз по живым людям ходить, да, смотри, я весь мокрый, а? Что это – в законе писано?

Помощник швырнул Стёпку в угол.

– Сиди здесь, – приказал он.

Кривоносов нуждался в скорой помощи: икра была прокушена, лоб был разбит, нос был расквашен вдребезги. Гололобов принёс из кухни таз с водой, зажёг лампу, потушил фонарь, и при свете лампы оба стали обозревать потери, понесенные товарищем Кривоносовым в тяжком ночном бою с контрреволюцией, саботажем и преступлениями по должности. Потери были неприятные. Кривоносов наклонился над тазом и стал смывать с лица кровь. Помощник его и Гололобов старательно вытирали лицо полотенцем. В этот момент неслышно и неожиданно потухла лампа, и пока Гололобов, ругаясь, чиркал спичкой, обжёг руку о раскалённое стекло и оглянул комнату, то в ней не оказалось ни Стёпки, ни кое-чего ещё, чего – сразу было трудно определить. Гололобов пробкой выскочил во двор, но там стояла чёрная кромешная ночь, и бродяга растворился в ней, как рюмка водки в водах Тихого океана. Как потом выяснилось, вместе со Стёпкой там же растворились френч, бинокль, пистолет и, что самое странное, также и портфель товарища Кривоносова. Заговор на станции Лысково охватил администрацию поистине железным кольцом.

СТЁПКА ДЕЙСТВУЕТ

Лампа, зажженная мадам Гололобовой осветила картину по настроению очень близкую к последней сцене “Ревизора”. Кривоносов стоял в центре, прижимая к голым чреслам мокрое и окровавленное полотенце. Мадам Гололобова стыдливо отвернулась к стене. Помощник держал в руках таз с водой, а Гололобов, обнаруживший исчезновение портфеля и прочего, вопросительно смотрел на Кривоносова. Несколько мгновений молчали все. Первый взрыв раздался из Кривоносовской глотки:

– Чего же вы стоите, держать его, сукиного сына! Гололобов, возьми фонарь из моего кармана, беги за этой сволочью, документы в портфеле!

Гололобов стал шарить по карманам Кривоносовской шинели, попадая не туда, куда надо и соображая, что выскочить с фонарем на крыльцо – это значит изобразить собою нечто вроде светящейся мишени: у бродяги берданка, и бродяга, конечно, умел стрелять. Кривоносов же только то и делал, что слизывал сливки с его Гололобовских и прочих подвигов, пусть теперь, буржуй, сам и расхлебывает. Кроме того, Гололобов своим партийным опытом ощущал и некоторые другие возможности – довольно неприятные. Помощник делал вид, что не знает, куда поставить таз, вообще, произошла, как говорится, минута замешательства. Кривоносов не выдержал. Обругав соплей Гололобова, он, выхватив из кармана шинели электрический фонарь, бросился на крыльцо, Гололобов посмотрел ему вслед, и саркастическая улыбка осветила его административную физиономию. С крыльца раздался истошный крик: “Держи, держи!”, почти в тот же момент грохнул раскатистый выстрел берданки, посыпались разбитые стёкла окна, и незаконченное “и” в крике “держи” сменилось законченным матом. Мадам Гололобова деловито нагнулась над столом и задула лампу. Помощник уронил таз на пол. С крыльца продолжал доноситься приближающийся мат: Кривоносов оставил свои поиски и возвращался вспять. Гололобов крикнул: “Сюда, сюда, товарищ Кривоносов”, хотел, было, чиркнуть спичкой, но раздумал: теперь уже торопиться и вовсе не к чему.

Кривоносов, ругаясь, нащупал путь в комнату и, невидный во тьме, кричал что-то о саботаже и о предательстве. Гололобов, наконец, чиркнул спичку и постарался снова зажечь лампу; мадам Гололобова успела за это время закрыть ставни.

Кривоносов оказался вполне живым. Стёпка, отбежав во тьме шагов на тридцать, сообразил, что за ним могут погнаться с фонарем, догонят – не догонят, а стрелять будут. Лучше стрелять самому. Держа в зубах всё свое вновь благоприобретенное имущество, он зарядил берданку и стал ждать. Как только Кривоносов со своим фонариком появился на крыльце, Стёпка бабахнул в светящееся пятно, но попал не очень точно. Дальнейшее исследование обнаружило дюжины две мелких дробинок, продырявивших кожные покровы товарища Кривоносова, центр заряда угодил в стену.

Итак, Стёпка, с ним портфель и всё остальное пропали бесповоротно. Кривоносов, прикрывая свою наготу электрическим фонариком, опустился на стул. Он чувствовал себя убитым – и морально и огнестрельно: портфель с секретными бумагами был утащен из-под самого носу, а о размерах своего ранения Кривоносов мог только догадываться, сейчас они ему казались почти смертельными. И как потом объяснить ранение в голом виде? И что скажут, и что предпримут в центре?

Примерно такие же мысли бушевали в головах Гололобова и помощника. Проблема, которая встала перед всеми тремя, могла бы быть сформулирована так: кто теперь первым успеет подвести остальных двух?

В самом беспомощном положении был, конечно, Гололобов – мелкий деревенский партработник, на которого, конечно, свалятся все шишки: это именно он стоял во главе того Лысковского заговора, который снабдил научного работника лошадьми, перебил взвод охраны, ограбил кооператив, произвел покушение на жизнь начальника секретного отделения и, наконец, похитил портфель с секретными документами. Было бы наивно доказывать какому бы то ни было центру, что Стёпка спёр портфель вовсе не потому, что там были или там не было секретных документов, а потому, что из портфеля можно было бы выкроить пару великолепных голенищ. А остальные события, в частности побег Жучкина, поддавались объяснению ещё меньше. Наиболее портативное объяснение давала теория заговора, и во главе угла этой теории неизбежно должен был стоять товарищ Гололобов, если и не как соучастник, то как укрыватель или, по крайней мере, как ротозей.

Это было ясно для всех трёх представителей администрации. Несколько туманно это ощущала даже и товарищ, она же мадам Гололобова: товарищ, она же мадам Гололобова страдала рядом мелкобуржуазных заболеваний и любила, чтобы её называли не товарищем, а мадам. Гололобов предполагал, может быть, и не без некоторого основания, что мелкобуржуазные срывы его жены не остались без влияния и на его собственную административную карьеру. Как бы то ни было, предыдущий партийно-супружеский опыт товарища-мадам оставил в её душе горький осадок несбывшихся мечтаний, кислое разочарование в талантах её супруга и едкое недоверие к партийным добродетелям окружающего её мира. Этот мир обещал так много и дал так мало: мадам Гололобова не поднялась ни на одну социальную ступень. Правда, обещания данные партийным миром товарищу и мадам Гололобовой, были плодом мечтаний, а не результатом каких бы то ни было обязательств. Партийный мир не оценил ни талантов товарища Гололобова, ни того великосветского обращения, которое внесла бы в этот мир мадам Гололобова, если бы её об этом попросили, и если бы она об этом имела хоть какое бы то ни было представление. Но её не просили и представления она не имела никакого. Горькая обида на партийный мир перемешивались с подсознательным или, по крайней мере, даже внутренне невысказанным подозрением, что её муж, товарищ Гололобов, есть просто шляпа и дурак: другие вот куда позабирались, а он тыкался, тыкался, да вот так и засел на должности завалящего сельского партработника. Товарищ, она же мадам Гололобова была коренастой, толстой, пронырливой женщиной с вечно поджатыми губами и с голодом ненасыщенного снобизма в глазах. Дурацкая история с бродягой как-то сразу сдула с окружающего её мира и ту тонкую пелену человеческого приличия, которая всё-таки обволакивала обычную жизнь, партийную повседневность. Бродяга исчез, портфель исчез, какие-то там документы исчезли, товарищ Кривоносов сидит на стуле голый и окровавленный, Гололобов нелепо тыкается куда не надо, а помощник, мадам Гололобова готова была даже поклясться в этом, помощник даже и хихикнул в темноте. Было ясно: все трое попали в какую-то яму. И все трое будут из нее карабкаться, топча друг друга почём зря. Как ни низка была социальная ступенька, на которой пребывала мадам Гололобова, даже и эта нищая ступенька начинала трещать. Тягостную растерянность прервал помощник:

– Вам, товарищ Кривоносов, надо обратно в Неёлово, в госпиталь.

Кривоносов только выругался в ответ.

– Я пойду дрезину приготовить. Вам бы пока одеться.

Кривоносов согласился: здесь пока делать нечего. Но во что одеться?

– Серафима, – сказал Гололобов жене, – принеси товарищу Кривоносову что из моего белья…

Мадам Гололобова заелась. Гололобов посмотрел на неё мельком, но достаточно выразительно. Мадам Гололобова исчезла в другую комнату. Кривоносов продолжал сидеть – голый, с бесполезным электрическим фонариком на чреслах, помощник осматривал его раны. “Ерунда, дробинки… но вот на животе кожа пробита – дробинки могли и глубже пройти…” Кривоносов нагнулся и посмотрел на свой живот:

– Да, надо в Неёлово, – прохрипел он, – пойдите, разыщите шофёра.

– Я пойду, – сказал Гололобов, – товарищ тут в темноте не найдёт..

– Всё равно, – сказал Кривоносов, – я пока оденусь.

Но мадам Гололобовой не было, не было и белья. Гололобов прошёл в соседнюю комнату, где мадам Гололобова свирепо переворачивала содержимое комода.

– Тоже, всякую сволочь одевать, – прошипела она.

– Молчи, – таким же шипом ответил Гололобов, – посмотри там, что постарее… И живо.

– Вот он тебя оденет… в петлю всунет, вот помяни моё слово, сволочь на сволочи сидит, сволочью погоняет, а ты им давай последнее…

– Цыц, – сказал Гололобов, – а то вот я с тобой разделаюсь…

Мадам Гололобова, всхлипывая, вручила супругу пару заштопанных нижних одеяний. Гололобов передал их помощнику, пошёл на станцию, разбудил шофёра дрезины, кое-что шепнул дежурному Ваське и вернулся домой. Кривоносов уже сидел одетый и бледный. Воображение рисовало ему и партийное дознание, и его собственные кишки, пробитые дробинками и всякие такие вещи в том же роде. Поддерживаемый справа Гололобовым и слева помощником, не попрощавшись даже с мадам Гололобовой, Кривоносов заковылял на станцию.

ПО ДОРОГЕ

На рельсах, стуча мотором, уже стояла дрезина. Не выспавшийся шофёр с неодобрительным удовольствием посмотрел на печальное трио: “Еще одну сволочь подковали”, – подумал он.

Кривоносов с помощником уселись на заднюю скамейку дрезины.

– Вы, товарищ Гололобов, позвоните в отдел, что я еду, – сказал Кривоносов. И подумал о том, что, собственно, надо бы выработать общий план показаний: такой чепухе, какая произошла в реальности, всё равно никто не поверит. Но потом даже сам себя обозвал ослом, что с товарищем Кривоносовым случалось сравнительно редко – всё равно и помощник, и оба Гололобовы будут тянуть свою линию, только, вот, какую?

Мысли у Кривоносова работали плохо – голова болела, ныл выбитый зуб, горела простреленная кожа, и Кривоносов чувствовал, как рубашка, намокает от капелек крови. Тут нужно бы думать во всю, а, вот… Он пытался, было, собрать свои мысли в железный кулак, но мысли разбегались, перед закрытыми глазами вставала бродяжкина рожа, нарисованная на жёлтой коже портфеля, бродяга щёлкал портфельным замком, и из портфеля сыпались выстрелы берданки.

“Что я? Брежу, что ли?” – спохватился Кривоносов и никак не мог разобрать, от чего собственно, болела голова – от ранения или от похмелья?

– Вы, товарищ Кривоносов, положите голову сюда, ко мне на колени, так удобнее, – материнским тоном сказал помощник.

Кривоносов покорно улёгся на коленях своего помощника. Помощник прикрыл его голову полой своей шинели, дрезина, стуча мотором и подпрыгивая на стыках рельс, мчалась со скоростью 60 – 70 километров, и предрассветный ветер начал пронизывать насквозь. Помощник бережно держал на коленях Кривоносовскую голову и тщательно обдумывал планы использования простреленного Кривоносовского живота в качестве ступеньки к дальнейшей карьере.

Помощник, собственно говоря, назывался Ивановым и был в чине майора. Но он умел себя держать как-то незаметно, что даже сослуживцы звали его то Петровым, то Сидоровым, и он отзывался на все имена, даже не внося поправок. И наружность его как нельзя лучше подходила ко всякой незаметной роли: нос – обыкновенный, глаза – обыкновенные, особых примет не имеется, как свидетельствовали в старинных паспортах и в новейших удостоверениях. Только внимательный наблюдатель мог бы отметить вечную бдительность в глазах и вечную осторожность в движениях.

Товарищ Иванов как-то не мог проницать взором дали, но своё ближайшее окружение он прощупывал молча, незаметно и чрезвычайно внимательно. Следуя примеру великого вождя, где-то в недоступных для обыска палестинах, товарищ Иванов имел книжку, где были занесены все партийные и непартийные грехи его партийных и непартийных сотоварищей. Каждый грех имел отметки по пятибалльной системе – от единицы до пяти: это обозначало степень достоверности. Были и другие отметки – буквами, цифрами и всякими другими значками. Если бы их расшифровать, то, например, посвященная товарищу Кривоносову глава книжки указала бы на партийные связи, с именами и по возможности биографическими данными соответствующих лиц, на его доходы, на его привычки, на его любовные похождения, а также и на нелояльные выражения, которые товарищ Кривоносов допускал в присутствии таких-то и таких-то лиц, об этих лицах тоже были соответствующие записи, странички и даже главы. Это было “Who’s Who”*), приноровленный для доноса в любой день в любом направлении. Книжка обеспечивала товарищу Иванову огромные маневренные возможности.

Сидя на дрезине, дрожа от холода и пестуя раненого сотоварища, Иванов перелистывал страницы, посвященные Кривоносову. И строил некоторые планы, касавшиеся будущего – и его собственного, и Кривоносовского.

*) Английский сборник биографий выдающихся людей современности.

ЕЩЁ ПРЯМОЙ ПРОВОД

Гололобов же, проводив глазами удалявшийся во тьме красный фонарик дрезины, пошёл в контору станции, выгнал оттуда Ваську и сел за телефон. Через минут десять всяческих стараний сонный грузинский голос откликнулся из трубки, голос был недоволен и раздражен.

– Чего тут дело? Пачему ночью звонить?

– Это я, товарищ Чикваидзе, Гололобов, секретарь Лысковской партячейки.

– Так это не основание ночью людей будить.

– Основание, товарищ Чикваидзе, есть – я уж битый час в отдел звоню, да там не отвечают, спят, должно быть.

– Так в чём дело?

– Товарищ Кривоносов тут ранен.

– Ага, – сказал грузинский голос с нескрываемым интересом, – сильно ранен?

– Неизвестно, дробью.

– То есть, почему это дробью? – удивился грузинский голос.

– Так, дробью, я думаю, по пьяной лавочке. У Гололобова никакого плана не было. И не так просто было его выдумать. Но можно было заложить некий фундамент, на котором в зависимости от обстоятельств и размышлений, мог быть построен план.

– Дело какое-то тёмное, товарищ Чикваидзе, – продолжал Гололобов, я тут, можно сказать, не в курсе, товарищ Кривоносов вам сам расскажет, он с помощником только что выехали, будут часам к шести.

– Так кто же его ранил?

– Бродяга какой-то, и документ, кажется, спёр, что в портфеле были.

Трубка свистнула протяжно и веско.

– А этого Светлова поймали?

– Я о Светлове ничего не знаю, какой Светлов?

– А этот, который у вас там взвод перестрелял.

– Ах, так это он – Светлов?

Грузинский голос выругался по-русски, что это за кабак, тут такое дело, а партийная организация ни черта не знает.

– Партийной организации ничего сообщено не было.

– Что ж это? Кривоносов на свой страх действовал?

– Он сам расскажет. Я полагаю, товарищ Чикваидзе, что об этом не совсем удобно говорить по телефону.

– Совсем странно, – сказала трубка.

– Именно. Я, товарищ Чикваидзе, поэтому именно вам и позвонил. Обратите, пожалуйста, внимание – товарищ Кривоносов ранен в голом виде.

– То есть, как это в голом виде?

– То есть, будучи раздевши, как мать родила.

– Что же это? В бане или где его ранили?

– Очень дело запутанное, товарищ Чикваидзе, – должен сказать официально, ни черта не понять.

– Хорошо, – сказал Чикваидзе, – я приеду сам, посмотрю.

СЕМЕЙНАЯ ДРАМА

Кривоносов и Иванов ушли, даже не попрощавшись с Серафимой Павловной. На столе остались недоеденный ужин, недопитая водка, пол был залит водой и кровью, в разбитые стёкла дул холодный ночной ветер. Мадам Гололобова ещё поджала губы, готовые разъехаться в истерический плач: вот на всю остальную ночь работы, как кухарка или там горничная, даже руки на прощанье не подали, тоже, аристократия. Вспомнились заискивающие манеры Гололобова, барственный, свысока, взгляд Кривоносова и издевательская усмешка Иванова. “Тоже, новое дворянство”, – ещё раз подумала мадам Гололобова и сразу же, как-то особенно резко и чётко почувствовала, что даже и в это дворянство ни ей, ни мужу никакого хода нет. Что годы и годы усилий, унижений, натужных попыток пролезть куда-то вверх, хоть как-нибудь пролезть, что все это пошло прахом, что сидит она, мадам Гололобова, на положении, пожалуй, хуже домработницы. Потому что, если что-нибудь стрясется с ее мужем, то куда деться ей, мадам Гололобовой? Растерянно она подошла к зеркалу, как к последнему прибежищу. Прибежище было неутешительно: из рамки на мадам Гололобову смотрело расплывающееся, огрубевшее лицо, от глаз бежали гусиные лапки, от подбородка спускались складки кожи. “Кому я такая нужна?” – всхлипнула мадам Гололобова и вспомнила те надежды, какие когда-то подавал молодцеватый командир красного партизанского отряда товарищ Гололобов, вот именно с ним мадам Гололобова мечтала вскарабкаться в тот свет, где можно будет показать… Что можно будет показать? Ну, там было бы видно. Ну, настоящее обращение, вот, как в романах пишется… А обращение получилось вот какое: мужичья изба, и даже руки не подают. Да и изба-то не своя… Вот пришьют теперь Гололобову какую-то там неувязку…

При мысли о неувязке у мадам Гололобовой даже холодно на сердце стало. За эти годы она уже навидалась кое-чего. Не нужно было особенно воспаленного воображения, чтобы представить себе всё дальнейшее: следствие, партийную проверку, невинные доходы от кооперативов и мужиков, перебитый взвод, Стёпку, научного работника – узел над станцией Лысково завязывался крепко, а кто за станцию отвечает? Отвечает Гололобов.

Отвращение и озлобление схватили за горло мадам Гололобову – ох, дурак! Господи, ох, дурак, подлец, шляпа, погубил мою молодость, а теперь что? Давно нужно было к кому другому перебраться, вот эта стерва Кривоносов, смотри, как высоко забрался… "Я – честный коммунист,” – передразнила Гололобова своего мужа, в невинность, дурак, играет, кому нужна его дурацкая невинность? И ещё белье этой сволочи сказал отдать, а теперь вот эти помои, за этими дворянами убирай, небось, жена Кривоносова сама полов не моет. Куда я теперь с такими руками? Гололобова посмотрела на свои грязные руки… Другие жены маникюры там всякие заводят, а тут, как в свинарнике. Неужто уже совсем, совсем поздно?

Мадам Гололобова побежала в спальню, судорожно разрыла комод и достала блузку – ту самую, какую года три тому назад она достала у одной ссыльной. Блузка не помогла: тучные телеса мадам Гололобовой грозили порвать все швы. “Декольте нужно перешить”, – решила мадам Гололобова, но сама же поняла, что это только самоутешение – никакие декольте уже ничему не помогут, молодость прошла. Съел товарищ Гололобов её молодость, съел и даже не подавился, проклятый! Проклятый, проклятый, дурак, дурак, ну и пусть теперь сядет, вот только куда же ей, мадам Гололобовой деться?

На крыльце послышались шаги мужа. Мадам Гололобова быстро села на стул и дрожащими пальцами перебирала ненужную, запоздавшую блузку…

– Что ж ты ничего не убрала? – сказал Гололобов – вишь, какой свинарник тут.

– Убирайте сами, дорогой гражданчик, я вам тут не домработница.

– Это что ещё значит? – недоуменно возразил Гололобов.

– А вот то и значит, довольно на мне ездили, дорогой гражданчик, ищите себе другую такую дуру, как я. Хватит. Ищите себе честную коммунистку, чтобы она за вашим начальством подтирала…

Гололобов и так шёл домой в состоянии удрученности и растерянности. А тут ещё и Серафима?

– Ты что, с ума сошла?

– Мне есть с чего сходить, а вам, гражданчик, и сходить не с чего – шляпа, – пришпилила она злобно… – Шляпа, дурак, за родную советскую власть, вот теперь тебя в петлю всунут, так тебе, дураку, и надо!

Дальнейший шип Серафимы перешёл в непечатную форму…

Супружеские ссоры случались у Гололобовых не в первый раз, но сейчас Гололобов понял: сейчас что-то прорвало, что именно – он ещё не успел сообразить. Серафима сидела с перекошенным от злобы лицом и продолжала непечатно шипеть. “Пьяна она, что ли?” – подумал Гололобов, но Серафима развеяла его сомнения:

– Давно нужно была на тебя, проклятого дурака, плюнуть. Ты потому сюда меня и заманил, чтобы я тут одно мужичье видала, чтоб от тебя, калеки, уйти не к кому было, а то бы давно ушла. У-ууу, гад, гадюка, на животе перед барами ползаешь и хочешь, чтобы и я ползала, туда тебе, гадина, и надо!…

Гололобов понял, что это не водка, что это – конец. Перекошенная физиономия Серафимы открыла ему новые горизонты, он чувствовал их и раньше, но не хотел их видеть. Теперь не видеть их было нельзя.

– Замолчи ты, стерва, – выдохнул он.

Но мадам Гололобову прорвало окончательно, и она сама чувствовала, что это уже окончательно. Всю остервенелую злобу на все свои несбывшиеся мечты она швыряла в лицо Гололобову.

– Замолчи ты, стерва, – ещё раз крикнул Гололобов.

– Уж молчала, сколько лет молчала, а теперь уж ты помолчи. Умник, в люди выбился, комиссаром стал. Ежели я, интеллигентная женщина, женщина с понятиями, за тебя, дурака, замуж пошла, так не для того, чтобы твою паршивую ворованную водку пить, в свинарнике сидеть и полы подметать, хам, холуй, сопля проклятая…

Гололобов изловчился дать Серафиме по уху, но она извернулась вьюном, и кулак попал как-то по затылку. С диким воем мадам Гололобова свалилась на пол, потом вскочила и схватила кухонный нож:

– Ну, подойди, подойди, стерва соплявая, подойди, я тебе говорю. Я все твои хабары на стол выложу, я твоему начальству всё расскажу, как это ты об товарище Сталине выражался. Ты меня в свинарник загнал – я тебя в гроб загоню…

Заметив дальнейшее наступательное движение со стороны товарища Гололобова, мадам юркнула в дверь и исчезла. Откуда-то со двора донёсся ее истошный вопль:

– Караул, убивают! – Потом замолк и он.

Гололобов постоял в растерянности посреди комнаты. Машинально налил себе стакан и также машинально выпил его, и все происшествия этого дня суммировал в одном вопросе:

– Ну, и что теперь?

Ответа на вопрос не было никакого. Со стены сардонически ухмылялся товарищ Сталин, вот тот самый. В разбитое окно пробивались осенний ветер и утренний свет, комната являла картину Мамаева побоища, делать здесь товарищу Гололобову было совершенно нечего. Вопрос был только в том, где именно и что именно делать товарищу Гололобову вообще?

В спальне были выворочены ящики комода, на стене над кроватью, висела охотничья двустволка. Гололобов почти механически снял её с гвоздя, взял ягдташ, положил в него хлеба, сала, бутылку водки, потоптался бездумно по дому и вышел во двор.

КОНЕЦ СЕМЕЙНОЙ ДРАМЫ

Было уже почти светло. Единственная дорога, отходившая от Лысково в тайгу, вдаль, в дичь, вилась между плетнями и пропадала в лесу. Глаза Гололобова обнаружили валявшуюся на траве стреляную гильзу – это Стёпка стрелял в Кривоносова, стаи ворон, вившихся над соснами, но мадам Гололобовой видно не было, да и не было никакой охоты видать её, сегодняшний день надо было как-то передумать. И найти из него какой-то выход, вот только какой?

Гололобов двинулся дальше, в тайгу. Вспомнил о том, что на Березовой Пади появились тетеревиные выводки, но без собаки трудно было их достать. “Ну, всё равно…” Гололобов зашагал дальше, пытаясь в пустой голове собрать разъезжавшиеся мысли о научном работнике, о Стёпке, о Кривоносове и, наконец, о своей жене. Все мысли были неутешительные. Было ясно, что вся эта история даром не пройдет – будут таскать по допросам, снимут с работы, отправят то ли “на производство”, то ли в лагерь. В лагере дело, конечно, ясное – крышка. Но что делать на производстве? “Эх, давно надо было уйти из партии… Давно надо было…”

Но только сейчас, в это хмурое и трагическое утро Гололобов почувствовал, что уйти было некуда. Ну, куда он теперь годен? Специальности никакой. Другие, вот, поумнее, могут хоть мосты там строить или что ещё. Но он, Гололобов, если отнять от него низовую партийную работу, что больше он знает и что ещё он умеет? Простой партийный аппаратчик! Когда-то можно было хоть в тайгу, на промысел уйти, белку там промышлять или золото промывать. А теперь куда? Вот сидел сиднем все эти годы и высидел шиш с маслом. Даже и выдвинуться не удалось… Сукин сын, Кривоносов, когда-то корешками были, из одного котла кашу хлебали, а теперь вот как нос дерёт. Забюрократился, сволочь! А кто не забюрократился? Гололобов стал перебирать в памяти своих товарищей по партии и, перебрав, горько усмехнулся: одни лопали в господа, это верно. Зато другие попали в подвал, это тоже верно. Он пока что сидит на жёрдочке между господами и между подвалом, впрочем, какая уж тут жёрдочка? Если до сих пор в господа не вышел, когда легко можно было, то куда уж теперь?

Тайга давно сомкнулась за спиной товарища Гололобова. Берёзовая Падь с её тетеревами осталась где-то в стороне. Стал накрапывать дождик. Гололобов посмотрел на небо – его заволакивала чёрная осенняя туча. В сущности, Гололобову было всё равно – мокнуть или не мокнуть, но, почти инстинктивно, думая всё ту же несложную и безвыходную думу, он нашёл вырванную бурей лиственницу, корни которой образовали навес, там можно будет переждать дождь.

Под корнями было мягко и даже тепло. Гололобов положил двустволку и снял ягдташ. Снимая, прощупал рукой бутылку, отхлебнул, и снова стал думать: ”Ну, конечно, если ходить по людям, как по мостовой, можно было куда-то протиснуться, в областные работники, может быть. Эх, прошляпил! И Серафиму прошляпил. Это тоже верно. А как же это с Серафимой?”

Когда-то потянула интеллигентность Серафимы, она это так здорово иностранные слова говорила и опять же ногти красила. Думал, что, вот, она его на культурную ступень, так сказать, подымет. Вот тебе и культурная ступень, раньше, по крайней мере, по матери не ругалась… Постепенно в памяти Гололобова, как на экране в кино, разорванные буквы стали сливаться в очень ясное слово: сволочь Серафима и никогда ничем иным не была. Сволочь и… и больше ничего. Думала по его гололобовской спине куда-то в красные дворянки попасть, не попала, так теперь уже не спустит, это, уж, да! Ох, и сволочи, все – сволочи! Все, как есть! Гололобов вспомнил, как делал карьеру Кривоносов – одного продал, другого выдал, грыз людей, как собака. И, с опозданием в несколько лет, понял товарищ Гололобов, что ничего этого он не мог бы сделать, если бы и хотел. Не мог бы. Рука бы не поднялась, и язык не повернулся бы… А Серафима, что Серафима? В её бабских глазах всяк, кто не вор – тот и дурак. Но, конечно, без воровства и он, Гололобов, не прожил, а всё-таки…

На душе становилось совсем мутно: вот так и прошла жизнь. В монастырь бы, так теперь и монастырей нет. Из партии уйти? И поздно, и некуда. Гололобов хлебнул ещё и постарался устроиться поудобнее. Дождь начинал бить по кустам черёмухи, осинника. Гололобов поджал ноги и, чтобы удобнее сидеть, вынул из заднего кармана свой тяжёлый кольт. Вид пистолета принёс ему какое-то утешение: вот так, вложить ствол в рот – раз! И никаких тебе ни вопросов, ни ответов – прямо на лоно Авраама, Исаака и Карла Маркса… Гололобов хлебнул ещё. Да, крышка, в угол загнали, как волка на облаве. В тайгу бы – да стар для тайги. Гололобов повертел в руке кольт, вложил для пробы ствол в рот, провёл языком по шершавой насечке прицельной рейки… И потом всё сразу перестало быть…

Если у товарища Гололобова была душа, то, покидая его партийное тело и партийную книжку, она, вероятно, никак не могла сообразить, так что же, собственно, случилось. Самоубийство? Неосторожное движение указательным пальцем? Или, просто, с пьяных глаз? Душа посмотрела на распростёртое тело, махнула рукой и поплыла дальше по всем законам небесной механики.

ШЕРЛОК ХОЛМС

С пассажирского поезда 6.22 слез кавказского вида гражданин в приватной одежде, с портфелем в руках и с видом человека, приехавшего в командировку и потому располагающего неограниченным запасом свободного времени. Начальник ст. Лысково оглядел его только мельком, вот такого вида дяди наезжали время от времени скупать рога или копыта, инспектировать кооператив, или организовать сбор дохлых кошек для нужд индустриализации Сибири – много таких шаталось. Гражданин посмотрел на хмурое небо, поднял воротник своего пальто и зашагал в деревню. По тому, как он шагал и осматривался можно было заметить, что в Лыскове он в первый раз. Более внимательный и стрелянный наблюдатель мог бы опознать в гражданине переодетого сыщика, изо всех сил старающегося сохранить инкогнито.

Поколесив по деревне, гражданин обнаружил уже известный нам трактир “Красный Закусон”, тот самый, в котором начал свою литературную карьеру товарищ Стёпка. Гражданин бодрым шагом поднялся по скрипучим ступеням крыльца и вошёл в трактир – место, с которого начинают свои изыскания все начинающие сыщики. В трактире он был встречен пузатым дядей, который, оглядев приезжего с головы до ног, спросил лаконически:

– Ну, что?

Из этого вопроса приезжий установил, что деликатное обслуживание посетителей не входило в задачи данного учреждения.

– Есть у вас чего поесть? – спросил гражданин.

– Рано ещё.

– А позже будет?

– И позже не будет.

– Так чем же вы торгуете? – спросил гражданин.

– Есть водка и кипяток, – ответил пузатый дядя.

– Что же, водку, значит, пить и кипятком закусывать? – сиронизировать гражданин…

– А по мне – хоть подошвой, – сказал пузатый дядя и посмотрел на гражданина пронизывающе.

– Ну, что же, хоть водки дайте, – сказал гражданин и сел за столик.

Пузатый дядя принёс полбутылки, выбил пробку, поставил посудину на стол:

– Деньги вперёд и за посуду залог, пятьдесят пять копеек, – сказал он.

Гражданин вынул кошелёк и безропотно вручил пятёрку. Пузатый дядя не производил особенно общительного впечатления, но никого другого для разговора в трактире не было.

– Что у вас за дела делаются? – вступительным тоном начал гражданин. – Тут, говорят, красноармейцев каких-то перебили?

– Красноармейцев? – перепросил пузатый дядя. – Ты что это за разговоры разговаривать начинаешь? Никакой тебе водки нету! – И пузатый дядя убрал бутылку обратно, пятёрки, впрочем, не вернул.

– Эй, вы, давайте бутылку! – запротестовал гражданин.

– Никакой тебе бутылки. Учреждение закрывается, пшёл вон!

Граждани вскочил на ноги, но пузатый дядя напёр на него всем своим животом, и гражданину показалось, что он, как муравей перед дорожным катком – вот-вот накатится и раздавит.

– Эй, Митька, – заорал пузатый дядя благим матом, – закрывай заведение!

Техника закрытия заведения была выработана, по-видимому, давно. На крылце раздался топот босых ног, захлопнулись ставни одного окна, потому другого, и в трактире наступила полная тьма, так что даже живота пузатого дяди не было видно. Гражданин почти инстинктивно пробрался к светлой полосе у двери, и дальнейшее было закончено животом пузатого дяди: гражданин как-то очутился за дверью, дверь захлопнулась за его спиной, и за дверью раздался грохот закрываемых засов. Гражданин вышел на улицу, ещё раз осмотрел вывеску с красным закусоном, плюнул и пошёл дальше в поисках дальнейших источников информации.

Очередной источник информации гнал полдюжины полудохлых коров и, казалось, был заинтересован появлением на таёжной улице нового лица.

– Селям алейкюм, – шутливо сказал ему гражданин.

– Пошел к чёртовой матери! – серьёзно ответил источник информации.

– Почему ты лаешься? – спросил гражданин.

– Заворачивай направо, – ответил источник.

– Почему направо? – спросил гражданин.

– А тут, направо, у нас бараний водопой, как раз для тебя.

Гражданин поколебался между профессиональным долгом сбора дальнейшей информации и индивидуальным желанием дать источнику по морде. Но выбрал компромиссный путь.

– Скажи, а где живёт товарищ Гололобов?

Источник ткнул кнутом.

– Вот, тама, по тропке до забора, потом через забор, по огороду, а там на пригорке и дом стоит.

– Так почему же по огороду? – спросил гражданин.

– Да огород-то, колхозный, не обходить же его?

Гражданин пошёл по направлению, указанному кнутом. Тропка действительно проводила к забору, за забором был действительно огород, и огород был действительно колхозным: из девственной чащи лопухов, репейника и прочего кое-где пробивались круглые рожи подсолнухов и торчали пустые хворостины фасоли. Через огород действительно вела тропка и гражданин пошёл по ней, не без некоторых укоров партийной совести, впрочем.

Мадам Гололобова открыла дверь и увидела стройного дядю, лет этак тридцати пяти, широкого в плечах и узкого в талии, брюнета по всем статьям.

– Здесь живёт товарищ Гололобов?

– Здесь, – неуверенно ответила мадам Гололобова.

– А можно его видеть?

– Нельзя, – ответила мадам Гололобова.

– То есть, как же это так? – удивился гражданин. – Я вчера с ним по телефону сговорился, что я сам к нему приеду, моя фамилия Чикваидзе. Он должен был меня ждать.

– На охоту ушёл, – сказала мадам Гололобова.

– То-есть, как же это на охоту, если я ему сам сказал, что я сам приеду? А скоро он вернётся?

Мадам Гололобова ещё раз осмотрела товарища Чикваидзе. У того был аристократический орлиный нос, и интеллигентное выражение маслянистых глаз, и, вообще, темперамент. “Может быть, тут как раз судьба моя”, – подумала мадам Гололобова.

– Зайдите, товарищ Чикваидзе, – сказала она, – может, товарищ Гололобов скоро вернётся, конечно, раз вы сами ему сказали… Только у нас тут беспорядок, вчерась тут товарищи из центра были.

– Кривоносов, – сказал Чикваидзе. – Это я знаю.

Он вошёл в комнату, пол которой был кое-как прибран, но на столе ещё стояли всякие вещи.

– Заходите, товарищ Чикваидзе, – ещё раз сказала мадам Гололобова, – может быть, закусить не побрезгуете.

– Спасибо, товарищ Гололобова, чайку я бы выпил.

Чикваидзе выпил бы и водки, но – восемь утра в начале дня, посвященного поискам информации – нет, лучше чайку. Гололобова исчезла в кухню. Чикваидзе снял пальто, сел на стул и испытующим оком осмотрел комнату. Никаких вещественных доказательств, кроме недопитых бутылок, он тут не нашёл.

Мадам Гололобова скоро вернулась с чайником и со стаканами, но уже вкаком-то новом одеянии и с подкрашенными наспех губами. Товарищ Чикваидзе произвёл глазомерную оценку женских достоинств мадам Гололобовой – оценка дала невысокий результат. У Гололобовой был вид интеллигентной женщины, только что пережившей душевную драму и мечтающей по меньшей мере о монастыре. Интеллигентный вид никакого впечатления на товарища Чикваидзе не произвёл. Он поболтал ложечкой в стакане, отхлебнул, обжигаясь, глоток, и недоуменно сказал ещё раз:

– Савсем странна. А товарищ Гололобов часто на охоту ходит?

– Часто, – сказала мадам Гололобова удрученным тоном. В такой глуши что делать? Вот, сижу здесь, как, можно сказать, усыпальница…

– Как вы сказали – усыпальница?

– Ну, да, как та принцесса, которая всё спит. Так та, по крайней мере, спала, а я тут безо всякого образованного общества, одни мужики, никакого обращения. В кину, да и в ту за сто вёрст ехать надо…

– Да, места, так сказать, отдалённые, – согласился Чикваидзе.

– А приезжают люди из центра, так только и знают, что водку пить, – сказала Гололобова и сейчас же пожалела, как бы Чикваидзе и на свой счёт не принял. – Я не к тому, чтобы без водки, – поправилась она, – по мужским делам, известно, без водки никак нельзя, а только ежели всё водка и водка, и никаких вам интеллигентных понятиев, там о книгах, или о Моссельстроме, скажем, так разве это для интеллигентной женщины?

– Да, конечно, – согласился Чикваидзе. – Но только здесь, кажется, вчера особенно скучно не было? Совсем, как в кино, даже и со стрельбой…

– Ах, и не говорите, – сказала Гололобова, – а всё это Дунька проклятая.

– Какая Дунька? Почему Дунька?

– Известно, Дунька. Как говорится, шиши ля фамм.

– Как это вы сказали?

– Я говорю: шиши ля фамм.

– Ага. Тут только шиши – не шиши, а ни шиша не вышишешь. – Чикваидзе даже сам удивился своему каламбуру.

– А какая Дунька.? – спросил он.

– Эта самая, Жучкина. Из-за неё всё и загорелось.

“Вот тебе и раз!” – подумал Чикваидзе.”Может быть, Гололобова по бабьему делу разболтает и то, о чём сам Гололобов промолчал бы?”

– Это очень интересно, товарищ Гололобова, сказал он, – конечно, вы правы. Как это говорится: любовь и голод правят миром? А?

– Вот я и говорю: накрутит такая вертихвостка, то ей то, то ей другое, – по целому ряду причин мадам Гололобова питала роковую ненависть к Авдотье Еремеевне. Кроме того, печальное уединение, не дававшее исхода прирожденному инстинкту сплетни, построило в голове мадам Гололобовой целую теорию о научном работнике и о всех передрягах, с ним связанных.

Чикваидзе почувствовал, что пока там явится Гололобов, кое-что можно будет вынюхать. Гололобов же едва ли явится скоро: на дворе начинался дождь. На столе же стояла недоеденная колбаса, недопитая водка, рыжики маринованные и копчёный омуль, чай застревал поперек горла товарища Чикваидзе. По лицу же мадам Гололобовой было ясно видно, что если накопленная на её душе информация не найдёт прорыва наружу, может произойти катастрофа. Товарищ Чикваидзе покосился на водку.

– А то, может быть, выкушали бы, товарищ Чикваидзе, поди, промёрзли, ночи теперь холодные!

– А вы сами, товарищ Гололобова? – деликатно спросил Чикваидзе.

– Я – водки, ах, нет! Разве так, для компании и то – наливочки.

– Ну, что ж, давайте, я – водки, а вы – наливочки. Мадам Гололобова достала из шкафа бутылку вишнёвки.

– Ах, нет, я только рюмочкой, – сказала она, когда Чикваидзе пододвинул ей стопку. – Я сейчас.

Мадам Гололобова исчезла на минутку в кухню, но бутылку захватила с собой. Вернулась с рюмкой, но пинкертоновскяй взгляд Чикваидзе уловил значительную разницу в состоянии уровня бутылки.

Косой дождь начал стегать по окнам, покрывать лужи пузырями и бульбочками, уютно и настойчиво барабанить по крыше. Розыскные инстинкты начали ослабевать в кавказской душе товарища Чикваидзе. Но по лицу мадам Гололобовой было видно, что сконструированная ею теория рвётся к свету.

– А всё, конечно, Дунька! Этот самый научный работник ее спёр.

– То есть, как это спёр?

– Ну, похитил. Пока там Жучкин болтался по коням, они уж там сговорились. Недаром Дунька всё бегала по соседям и всё стрекотала: ах, какой он интеллигентный, ах, какой он образованный… (мадам Гололобова была глубоко обижена, что Светлов не зашёл к ней и что никакой информации ей не перепало). – Ну, потом Светлов уехал, а она за ним. Ясно. Жучкин вернулся, а жены и след простыл.

– Ну, а Светлову чего тут делать?

– Золото нашёл. Ясно. Вот и сманил Дуньку золотом. Тоже нашёл сокровище, пудов пять в ней, корове, будет. Ну, там и другие старатели, потому и взвод перехлопали, чтобы секрета своего не открывать. Теперь подались куда-то в тайгу, будут золото мыть, Дунька будет им борщ варить и поцелуи распределять.

– А зачем здесь этот бродяга околачивался?

– Ну, этого я уже не знаю, это уж вам виднее, вы – лицо юридическое.

– То есть, почему же это юридическое?

– Ну, вы там всякое образование кончили, по судебным делам, значит.

– Ага, только я, товарищ Гололобова, лицо не юридическое, а физическое…

– Ну, да это тоже, конечно. Ах, вы знаете, у нас там, в Тамбове, был раз чемпионат, всемирный чемпионат борьбы, там тоже вот был такой вроде вас; вы, вероятно, ужасно сильный, товарищ Чикваидзе…

– Н… да. Могу, – сказал Чикваидзе и посмотрел на Гололобову. Та раскраснелась, и глаза её были подёрнуты влагой и наливкой. Дождь на дворе лил сплошной полосой. Товарища Гололобова не предвиделось. Чикваидзе ещё раз перевёл глаза на пышные телесные залежи товарища Гололобовой.

– Знаете что, товарищ Гололобова, как вас по имени-отчеству?

– Серафима Павловна.

– Так вот что, Серафима Павловна, идём-ка мы в спальню.

– То есть, зачем это в спальню?

– Там видно будет, идём…

– Ах, что вы, товарищ Чикваидзе, муж скоро вернётся!

– Не вернётся, смотри, какой дождь…

ТИХАЯ ОБИТЕЛЬ

Жучкин ехал осторожно и тихо. Стояла тьма, дорога, впрочем, была знакомая, но лучше было не гнать лошадей. Оба молчали. Жучкин с тревогой посматривал на небо. До рассвета надо бы вёрст хотя бы двадцать сделать. За эти двадцать вёрст будут три перекрёстка, погоня разделится. Но Жучкин рассчитывал не на перекрёстки.

Жена не расспрашивала ни о чём. В глубине своего сердца она очень уважала ум Потапа Матвеича, ещё больше, чем его кулаки. Он уж как-то вывезет, как именно, её касалось мало – это уж мужское, а не бабье дело.

Стало светать. Дорога ковыляла с горы на горку, по ложбинкам протекали речки сейчас, в конце лета, более или менее пересохшие, в каменистом и сухом ложе. В одну из таких речек въехал Жучкин, свернул по руслу и проехал с версту, вернулся пешком назад и тщательно привёл в порядок всё, что могло показаться следом телеги. Так, по руслу они поехали дальше. Жучкин шёл впереди, ощупывая дно и обходя омутки. Авдотья правила лошадьми и думала почему-то о научном работнике, ей как-то его было жалко – как за волком, за человеком гоняются, последнего происшествия со взводом она ещё не знала.

Опускаясь вниз по речке, Жучкин держал в руках винтовку на взводе и старательно смотрел по сторонам. Ещё версты через три в речку впадал полупересохший приток, Жучкин свернул туда. Местность он, по-видимому, знал хорошо. И знал, куда направляется: ещё выше по руслу отходила охотничья тропа, по которой воз мог бы пройти без особых неприятностей. Солнце уже поднялось к полудню, и коням нужно было дать отдых. Жучкин прикидывал в уме: до утра никто ничего хватиться не мог. Хватятся, вот так, к полудню. Позвонят в Неёлово. Конная охрана может прибыть из Неёлова только на завтра, раньше поездов нет. Разве что пустят не по расписанию, так, вероятно, и паровоза свободного не найдётся. Жучкин никогда не читал даже и Шерлока Холмса, но охранную рутину знал довольно хорошо, по собственному опыту. Его, Жучкинское дело, пришьют, конечно, к Светловскому. И пойдут по их общим следам. А общие следы – только верст на пять, потом Жучкин свернул вправо. В этом месте никаких следов не осталось, дорога шла по лесным корневищам. Если, скажем, пришлют полэскадрона. Доедут до полянки. Дальше что? Нет, матушка тайга – она не выдаст, тут, как иголка в стогу сена.

– Давай, Дуняша, распрягать, – сказал Жучкин.

Распрягли и пустили пастись лошадей, и колхозных, и тех, красноармейских, которых взял с собой Жучкин. Выгрузили кое-что из съестного. Дуняша привычными руками зажгла костёр. Жучкин расположился рядом, поставив винтовку у сосны, она была хотя и без “аппетического прицела”, но тоже спуску не даст. Жучкин растянулся на траве, подложил руки под голову и стал смотреть на небо.

– Господи, Боже мой, здравствуйте, товарищ! – весело вскричала Авдотья Еремеевна. Жучкин вскочил пробкой. Шагах в сорока на той же охотницкой тропе со своей “аппетической” винтовкой поперёк седла сидел верхом товарищ научный работник и смотрел на идеалистическую семейную картину. Жучкин хотел было рвануться к своей винтовке, но сообразил – не успеет. Он остался стоять под сосной и не знал, куда девать руки – то ли к винтовке, всё-таки, то ли к козырьку. Но научный работник сделал свободной рукой приветствующий жест и стал подъезжать. Жучкин стоял, и лицо его, так сказать, дёргалось то вперёд – к научному работнику, то назад – к винтовке. В душе Жучкин ругался кощунственно: так проспать, так проворонить! Правда, чего тут было ждать в тайге? Сейчас ни охоты, ни орехов, вёрст тридцать от ближайшего жилья.

Научный работник подъехал ближе, и Жучкин радостно убедился, что на его лице никаких враждебных намерений выписано не было. Светлов казался и изумленным, как и сам Жучкин, и даже довольным, довольным Жучкин никак не был.

– Так что смылись, товарищ Жучкин? – сказал он тонко.

– Ко всем чертям. Я им тут не собака людей грызть… А за вас, товарищ Светлов, век буду Бога молить.

– А молить-то за что? – спросила Дуня.

– Много ты, баба, понимаешь, – сказал Жучкин, – сходите, товарищ Светлов, вместе закусим, чем Бог послал.

– Это можно, – сказал Светлев. Слез с седла. Поставил винтовку рядом с Жучкиной, поздоровался за руку и с Жучкиным, и с Дуней.

– Бога молить, Авдотья Еремеевна, есть за что. Только не за меня, а за вашего мужа – башковитый у вас мужик…

Дуня не понимала ничего и только переводила глаза то с Жучкина на Светлова, то обратно.

– Если бы вы, товарищ Жучкин, не сманеврировали бы с вашем конём, что мне было бы делать?

– Это так, – сказал Жучкин, – лежал бы я там рядышком…

– Да что же тут такое, Господи Ты, Боже мой, – не выдержала, наконец, Авдотья.

– Дело тёмное, – сказал Жучкин, – вот послали за товарищем целый взвод, а товарищ весь взвод и ухлопал, из вот этого самого ружьеца…

Авдотья Еремеевна побледнела и опустила руки…

– Ах Ты, Господи, вот страхи-то какие, вот жизнь пошла. Говорила тебе я: едем в тайгу, на заимку, к папаше, тут рано ли, поздно ли, на тот свет отправят. Ах Ты, Господи Боже, вот колбаса подгорела, а я тут. – Дуня ринулась к костру и успела спасти остатки колбасы, остатков было много.

– Вы, товарищ…

– Валерий Михайлович, – подсказал Светлов.

– Так вы, Валерий Михайлович, садитесь вот туда, а я сейчас огурчиков достану, ах Ты, Боже, бьют люди друг друга, как зайцев, или белок. И чего они-то к вам пристали, своей сволочи у них мало, что ли? Вы рюмочку, Валерий Михайлович, выкушайте, поди, проголодались, мы ещё и чайку поставим. От такой жизни прямо в монастырь идти, али к чёрту на рога. Я моему Матвеичу уже сколько лет говорю-говорю-говорю: брось ты эту полицию, добра тут мало, народ озверел, есть нечего, Бога люди забыли, нате вам ножик, так руки замажете, ах, Ты, Господи…

У Жучкина окончательно отлегло на сердце. Светлов, смеясь одними глазами, смотрел на Авдотью Еремеевну, сел у разостланной на земле скатерти и тоже почувствовал странное облегчение, вчера он раза два подводил мушку под край рытвины с товарищем Жучкиным. Пять миллиметров движения пальцем – и… А, вот, сидим и даже водку пить будем…

Колбаса была истинно потрясающей, в особенности, в тайге, после многовёрстного перехода, после волнений и даже стрельбы. Светлов выпил серебряный стаканчик и сказал:

– Так вот как оно случается, товарищ Жучкин.

– Случается, – ответил Жучкин. – Бывает, конечно, и иначе. – Он ещё не совсем пришёл в себя. – А как-то вы сюда попали?

– А я – в обход.

– Да ты мне, косолапый, расскажи толком, а то я слушаю тут, как дура, и что к чему непонятно вовсе.

– Так что товарищем Светловым советская власть интересуется, – сказал Жучкин.

– И даже очень, – подтвердил Светлов.

– Приказано было поймать, и послали взвод. А товарищ Светлов не будь дурак, перестрелял всех.

– А товарищ Жучкин, не будь дурак, сманеврировал в хвост колонны.

– Оба вы умные, как я вижу, – сказала Авдотья Еремеевна, – только и знаете, что друг друга кромсать. А куда вы теперь, Валерий Михайлович?

– Мой путь дальний, – сказал Светлов неопределённо.

– А что ты у человека выспрашиваешь? У него свои виды есть, не даром за ним целый взвод послали.

– Виды есть, – подтвердил Светлов.

– А мы – к папаше ейному, – сказал Жучкин, – в тайгу, за Урянхай, на заимку…

– Ого, – поднял брови Светлов, – как же вы проедете?

– Проехать нельзя. Проберёмся с возом малость, дорогу я всю знаю, а потом верхами, с месяц возьмёт.

– Поклажу бросите?

– Оставим. Потом вернёмся с свояками, заберём.

– А жизнь-то там какая – благодать, – сказала Дуня. – Мужики там хорошие, хозяйственные, колхозов нету. И птица, и рыба, и пчельники – умирать не надо.

– Да, умирать не надо бы, а, вот, умираем.

– Я и говорю, езжайте с нами, Валерий Михайлович.

– Ну, положим, вы этого не говорили.

– Всё равно, куда вам податься? Осень вот скоро, тайга, люди тут звереют, за бляшку человека зарежут.

– За какую бляшку?

– За орден там, что ли, всё равно. А у нас там всё благородно, тихо, никакой тебе обиды нету, ягоды, мёд, полотно своё, мы вас там женим.

– А я, может быть, женат?

– Это в Загсе-то? Тоже свадьба, уж лучше вокруг ракитова куста.

– А то вы бы в самом деле, Валерий Михайлович, – неуверенно сказал Жучкин. – Конечно, я понимаю, у вас виды свои, а что Дуня там бабье свое мелет, так это от чистого сердца. У папаши ейного – действительно благодать. По зиме медведя бить будем. И тигра попадается. И зубр ходит, рога промышлять можно. А? Вы с вашей аппетической, да и мой винт спуску не даёт! А там с партией и с охраной – ну их к последним чертям.

– А вы в партии были?

– Околачивался. По глупости лет. Думал, и в самом деле, трудящиеся там и всё такое. А потом вижу: кто позагрёбистее, тот и давит, нет, я – на заимку.

Авдотья Еремеевна ожидающе смотрела на Светлова. И её бабье сердце таяло от чего-то – от жалости, что-ли? У Светлова были тонкие руки, явно не видавшие тяжёлого труда, была где-то в лице, где-то в уголках глаз какая-то давняя тяжкая усталость.

– Я, конечно, Валерий Михайлович, не знаю, вы – человек образованный, вам и самим видно. Но ежели податься некуда, давайте вместях, Дунин папаша медведь медведем, лошадей на себе таскать может, ей, Богу, правда, а мужик – не обидит. Тишина там, а властей и вовсе никаких нету. Года что-то с три тому назад сунулись, так никто и не ушёл, вроде, как из вашего взвода.

– А что там такое?

– Заимка одна – изб с десяток будет, поп есть, церковку построили. Благородно живут. До них только знающему человеку добраться. Было бы легче, я бы и раньше туда подался.

– Было бы легче, – сказала Дуня, – так и охранники твои пробрались бы. Вы, Валерий Михайлович, выпейте ещё стаканчик, вот тут грибки в баночке…

Светлов откинулся назад, набил трубку и посмотрел: Авдотья Еремеевна явно волновалась, лицо у неё порозовело ещё больше, на глазах явно навёртывались слёзы. Она представила себе Светлова в тайге – одинокого, преследуемого, и ей было так жалко, так жалко, оптического прицела Авдотья по бабьему своему уму в расчёт не принимала. Жучкин смотрел на Светлова вопросительно и дружелюбно, на лице его, кроме того, отражался ряд недодуманных мыслей и невысказанных вопросов. По своей охранной службе он знал: за рядовой “контрой” целого взвода не пошлют, да ещё так скорострельно. Видимо, важная птица, да, вот, только, какая? Подвести, он не подведёт, после боя со взводом ему никакого отступления нет. А человек образованный, и винтовка американская, но эта уж спуску не даст. Две винтовки в тайге – всегда лучше, чем одна. И, кроме того, Жучкин чувствовал в Светлове какую-то очень уж уверенную в себе силу, только не мог сообразить, какую именно. Светлов уставился глазами на костёр, действительно, осень на носу, горы скоро в снегу будут – Иркутская задержка подвела. Были ещё и другие соображения, много других соображений. Светлов незаметно для самого себя слегка вздохнул. Авдотья обрадовалась сразу:

– Ну, вот видите, ещё недели две – дожди пойдут, чего вам тут мокнуть?

Светлов посмотрел на Авдотью Еремевну, и в его глазах не было улыбки:

– Вот, вы ведь меня не знаете, а приглашаете.

– А чего знать-то? И знать тут нечего. Я сразу, ещё в Лыскове, моему Матвеичу (его и Потапычем зовут) говорила: “Сразу видно – человек понимающий, человек образованный”. Чего вам по тайге медведем шататься? За горы, на Китай, уже не проберётесь, поздно.

– А по чугунке, – сказал Жучкин, – по чугунке уже телеграммы дадены. Да и по всем постам – тоже, я уж это знаю. А физиономия у вас, товарищ Светлов, уж вы не серчайте, приметная. Там старатель, сезонник, мужик какой – кто его разберет, много их ходит. А человека образованного за сто вёрст видно, а откуда он, а отчего он тут – вот и влипли.

– Даст Бог, не влипну, – сказал Светлов и усмехнулся снова.

– Одному Бог даст, а у другого Бог возьмёт, не искушай Господа Бога Твоего всуе, – сказала Дуня. – Я к тому говорю, что вы подумайте, какое у вас там намерение есть, я не знаю, я только от чистого сердца…

Светлов посмотрел на Дуню и на Матвеича и сказал:

– Нужно подумать.

– А вы и не думайте, ежели так. Что тут думать? Езжайте вместе, ей-Богу, езжайте.

Светлов смотрел на Дуню, смеясь, но в глазах его никакой усмешки не было, смеялись только губы.

– Ну, что-ж, едем Авдотья Еремеевна.

– Урра, – заорал Жучкин и даже на ноги вскочил, – руку, товарищ, вот вместе мы им, сукиным сынам покажем…

– Ты уж показывал, – сказала Авдотья, – хватит. Вот, как это, ей-Богу, хорошо, что мы так с вами встретились, уж как хорошо. Вот, что судьба, значит… А у нас там, на заимке, как в раю, мы вас, Валерий Михайлович, обязательно женим, вот как перед Истинным.

– Да, может быть, я уже женат, – повторил Светлов.

– Ну, так жену вашу тоже туда доставим…

– А вот это будет трудновато, – сказал Светлов, и Авдотья снова почувствовала какое-то скрытое горе…

– А пока, – сказал Жучкин, – давайте дальше двигать, до вечера еще вёрст с двадцать сделаем… Да, вот ещё, господин Светлов. И как это из головы выскочило? Там, на полянке, вы полковника ихнего ликвидировали. Ну, а я карманы его проверил, зачем ему, без головы, всё нужно? Там и пакет какой то был… Вот он, поглядите, может, и вас касается.

Светлов внимательно просмотрел бумаги полковника Задорина, чуть усмехнулся, но ничего не сказал.

Двинулись дальше, по той же охотничьей тропе, потом свернули по ложу ещё одного ручья, к вечеру устроили привал, разложили на земле Жучкинские перины и одеяла, поужинали и легли спать. Небо было ясное и звёздное. Светлов лежал на спине и смотрел на него сквозь свешивающиеся ветви сосен. В тайге царила тишина. С неба добродушно и жуликовато подмигивали звёзды.

В дороге трудно было разговаривать. Жучкин ехал верхом впереди, разыскивая и указывая дорогу. Авдотья сидела на возу и правила конями. Светлов со своей винтовкой играл роль арьергарда. На каждом привале нужно было распрягать лошадей, привал устраивали там, где была трава, потом рубить дрова на костёр, по вечерам и утрам сгружать и потом нагружать постель и всё такое. К вечеру все уставали сильно. На одном из привалов Жучкин сказал:

– На возу ещё вёрст тридцать проедем, а там – крышка. Бросим его здесь, поедем верхами. Потом с папашой вернёмся, заберём.

– Мне свой вьюк надо взять, – ответил Светлов.

– Не выйдет. С вьюками не пройдём. Папаша ейный, тот пройдёт, он в лесу, как медведь у себя дома. А мы не пройдём. Кручи там такие, что и пешему трудно. А мужиков нас только двое, завязнем.

– Так я останусь у фуры, а вы потом за мною вернётесь.

– Ну, уж и надумали вы, Валерий Михайлович, – сказала Дуня, – что же вы тут один делать будете, с голоду помрете. Туда и назад – дней десять, а то и две недели, дожди пойдут, есть тут нечего.

– А я, Авдотья Еремеевна, рыбу ловить буду.

– Вот тоже, скажете! Рыбу ловить, а кто вам жарить будет?

– Сам и жарить буду…

Авдотья даже рассердилась: всё у вас, мужиков, понятия никакого нету, это медведю одному в тайге жить способно, а не человеку.

– Живут же охотники?

– Так они не лучше медведей, привычные, в лесу родились, в лесу и мрут, а вы – человек образованный, виданное ли дело медведем жить?

Но Светлов твёрдо стоял на своем – вьюков он оставить не может. Жучкин тоже стал колебаться: бросить поклажу в лесу, если в землю зарыть – всё к чертям пойдёт. Так оставить – всё-таки люди шатаются, сейчас станут орехи собирать, старатели бродят, найдут, ничего не останется. А проехать с вьюками невозможно никак, без папаши, конечно.

Дуня поахала, поахала и уступила. Но решили пробираться с возом пока будет малейшая возможность. Горы подступали всё круче, подобие дороги скоро исчезло совсем, русла речек превратились в заваленные каменными осыпями рытвины и ущелья, по которым даже и верхом трудно было проехать. Подъехали, наконец, к очередному кряжу, и дальше колёсного пути не было уж никакого. Оставалось выбрать место для двухнедельного ожидания товарища Светлова.

Жучкин казался растерянным, а жена его и того больше. Углами ситцевого платочка она незаметно смахивала непрошеные бабьи слезы, но не говорила ничего: судьба, значит, такая вышла. Светлов думал какую-то свою неотвязчивую думу. Последний общий лагерь разбили на берегу горной речки, разгрузили воз, сложили поклажу, накрыли всё это брезентом, под которым была устроена дыра и для товарища Светлова. Двух коней оставили с ним, на двух других Жучкин с женой сели верхами и тронулись в путь, на заимку, через горы, в тихую обитель Дуниного папаши. На прощанье Дуня даже поцеловала Светлова, залитое слёзами румяное лицо жалобно прижалось к груди научного работника, а Жучкин долго тряс руку, потом облобызался, по-пасхальному, трижды. Топот копыт и хруст валежника скоро затих в таёжной глуши, и товарищ Светлов снова остался один.

Дни тянулись медленно, но Светлов, как будто, не скучал. Удил в ручье форель, стрелял глухарей, раз застрелил оленёнка, собирал грибы, вообще, жизнь в тайге, казалось, не была для него непривычной. Но больше всего товарищ Светлов сидел и думал. Иногда что-то записывал, иногда даже что-то высчитывал. На ободранном от коры стволе сосны Светлов устроил календарь, каждый день делал топором зарубки – сколько дней прошло с отъезда Жучкиных.

Зарубки росли и росли – девять, десять, одиннадцать. На двенадцатый день Светлов стоял у ручья и не смотрел на поплавок, который течение давно сбило вниз. Вид у товарища Светлова был очень задумчивый. Рядом лежала винтовка.

Из таёжной глуши донёсся вопль, который заставил Светлова вздрогнуть: “Ого-го-го,” – так, по крайней мере, послышалось Светлову. Горное эхо затихающими ступенями повторило: “Ого-го-го”. Первая мысль была о Жучкине, вероятно, он вернулся. Но никакая человеческая глотка не могла издать такого громоподобного вопля. Снова раздалось нечто вроде “ого-го-го”, нет, это, конечно, не Жучкин и, вообще, не человек. В качестве научного работника Светлов не был подвержен суевериям, но какой-то холодок всё-таки пробежал по спине: “Тут кажется, и в леших начнёшь верить, в этой глуши”, – подумал он, свернул удочку, поднял ружьё, открыл предохранитель и осторожными шагами направился к своей стоянке, до стоянки было шагов двадцать. Стоя с винтовкой в руках, у своего бивуака, Светлов настороженно вслушивался во все голоса тайги. Дикий рык повторился снова, на этот раз ближе и ещё сильнее: “ Ого-го-го”. В таком стиле ревут тигры, терроризирующие свою будущую добычу, но тигры не орут “ого-го-го”. Светлов осторожно зашагал по направлению рёва, не желая оставаться вплотную у бивуака, но и не желая терять его из виду. Он залёг в кустах, вслушивался и всматривался. Так прошло несколько минут. Таинственный рык раздался совсем близко, и как только он заглох, раздалось другое “ого-то-го”, на этот раз несомненно человеческого происхождения. Светлов молчал. Потом из чаши леса донёсся топот копыт и хруст валежника и снова “ого-го”, в котором на этот раз Светлов опознал Жучкинский голос.

Светлов сложил два пальца в рот и издал пронзительный свист. Из чащи вынырнул Жучкин верхом на коне и с двумя ещё конями на поводу, а за ним двое каких-то мужиков, тоже с конями на поводу.

– Ну, слава Тебе, Господи, – заорал Жучкин, спрыгивая с седла. – Что же вы не откликивались? Мы уж голосили, голосили…

– Думали, что вас волки съели, – сказал мужик. Голос из его глотки шёл, как из пустой бочки, снабженной самым современным резонатором, даже Жучкина лошадь слегка в сторону отступила. Светлов тоже вздрогнул от неожиданности и посмотрел на мужика внимательнее, такой фигурки ему видывать не приходилось никогда.

На нижней стороне лица плотно устроилась небольшая курчавая борода, сверху росла такая же курчавая шерсть, мужик был без шапки. Посередине выглядывала пара весёлых медвежьих глаз. Но во всём этом не было ничего необыкновенного, необыкновенное начиналось ниже. Туловище мужика – это был, конечно, Дунин отец, больше походило на основательный дубовый бочонок, слегка сплюснутый по переднезаднему диаметру и слегка расширенный от плеча к плечу. От плеча к плечу была, как говорится, косая сажень. Сравнительно короткие ноги были похожи на два толстенных дубовых обрубка, а с боков было привешено ещё по два дубья.

“Ну и медведь же, прости Господи!” – подумал Светлов. Дунин папаша спрыгнул с седла с легкостью, совершенно неожиданной для такой туши, в нём было никак не меньше восьми пудов, Светлову показалось, что конь Дуниного папаши даже вздохнул от облегчения, когда с него такая тяжесть свалилась. Спрыгнув, Дунин папаша проявил также неожиданную для такой туши подвижность.

– А волки, значит, и не съели? Так позвольте познакомиться, зовут меня люди Еремеем, Ерёмой, значит, Павлович Дубин (“По Сеньке и кличка”, – подумал Светлов). Дунин отец, значит. А этот, вот, шалопай – сын мой старший, Федя, хороший парень, только беда – молод и глуп.

Федя подошёл и протянул руку. Наследственное отягощение было видно сразу. Феде было самое большее лет 19, скроён он был, так сказать, несколько культурнее, не так откровенно по-медвежьи. Ноги были чуть длиннее, бочка обладала чуть-чуть меньшей ёмкостью, глаза усмехались также весело и ясно: “Фёдор Еремеич Дубин”, – сказал он. “Я вот сейчас только лошадей рассупоню,” – и повернулся к лошадям.

– Вот, значит, и прибыли, – продолжал гудеть Еремей. – А вы говорите, бабы – мужу даже и передохнуть не дала. Там, говорит, человек, может, с голоду помирает, а вы тут балясы точить будете.

– Как пробку вышибла, – подтвердил Жучкин, в два счёта, эх, заполонили вы бабье сердце, Валерий Михайлович!

– Я уже и говорил: держись теперь только, Матвеич, не зевай, жену прозеваешь. Говорил тебе, нужно бабе десяток ребят, а то она теперь вот господина Светлова в дети приняла – беда, да и только; ну давайте, господа хорошие, порядки наводить, завтра до светла сняться нужно, время – в обрез, как начнут на перевалах вьюги, да бураны, да пурга – пропадём. Ты, Федька, как лошадей стреножишь, чурбан ты стоеросовый, я тебя вот сейчас поленом поучу…

– Жаль полена, папаша, – сказал Федя, – на топливо пригодится.

Светлов стоял и от пожатия Еремеиной лапы тряс свою правую руку.

– Скажите, Еремей Павлович, вы подков ломать не пробовали?

– А это зачем? Подкова деньги стоит, да и достать её где по нашим местам?

– Силу пробовать, Еремей Павлович.

– Силу я, землячок, и без подков знаю. Сила – это что? Силу и медведь имеет, у мужика вся изюминка в голове. – Еремей постучал пальцем себя по лбу. Вот Федька мой, – Федька обернулся, услыша своё имя, – медведю рёбра намять может, а как лошадей стреножить…

Светлов подумал, что булочки, ямочки, мячики и всё такое, которыми снабдили родители Дуню, в мужском поколении перешли в кости и жилы. Еремей повернул голову к Феде, и шея, невидная спереди, сбоку вздулась истинно медвежьей жилой.

– Видали, Валерий Михайлович, народец-то какой по заимкам произрастает?

Жучкин был, видимо, очень доволен всем. Сам он был сложения атлетического, но по сравнению с обоими Дубиными, казался щенком. Светлов же сам себе казался окончательной дохлой кошкой. Еремей шмыгал на своих косолапых задних конечностях по полянке, даже и ступал по-медвежьи – носками внутрь; Федя, молча и улыбаясь, рассёдлывал лошадей.

– Фуру к чертям нужно, колёса – в воду, доски – в костёр…

– А фуре-то зачем пропадать? – запротестовал Жучкин.

– Народу в тайге много. Народу в тайге скучно. Напорется какой старатель и пойдёт от заимки к заимке языком трепать. Фуру здесь не каждый день найдёшь. А, как я полагаю, господину Светлову лучше без следов обойтись, да и тебе тоже.

– Это правильно, – сказал Светлов, – следы лучше замести.

Еремей принялся приводить в исполнение свой приговор: стащил колёса с оси, одну часть спустил в омут ручья, другую порубил на топливо, всё это было сделано быстро и сравнительно бесшумно. Потом разложили костёр, из седельных сумок было извлечено огромное количество всякого копчёного мяса, этак, на три-четыре медвежьих аппетита. На костёр был поставлен котёл с мясом и крупой, всякими таежными кореньями, и через полчаса в котле стала булькать похлёбка. Тем временем была осмотрена поклажа, и Еремей прикинул в уме, как распределить её по вьюкам. Потом всё сообщество, вооружённое ложками и ножами, уселось вокруг котла. Жучкин о чём-то вспомнил, нырнул к поклаже и вернулся, неся в каждой руке по две бутылки водки.

– Это – а ни-ни, – сказал Еремей, подняв кверху указательный палец, – ни в коем разе, здесь тебе тайга, а не кабак.

– Ты что ж это, папаша, – изумился Жучкин, – ты в магометову веру, что ли, перешёл?

– Ни в магометову, ни в советскую. Дома пей, сколько душа принять может, а в тайге – а ни-ни. Мало ли что может быть? Люди всякие шатаются, зверь ходит, да и те пограничники напороться могут, а, вот лежит наш товарищ Жучкин, скажем, хоть в полпьяна… В тайге, брат, ухо нужно востро, зазеваешься – пропал. А пьяному зазеваться – раз плюнуть.

Тон у Еремея не допускал никаких возражений. Жучкин потоптался с бутылками в руках и за спиной Еремея изобразил Светлову сочувственно-сожалительную рожу: влипли мы, дескать, в сухой режим. Но Светлов был занят едой и своими мыслями…

Утром встали ещё до свету. В тайге было сыро и холодно, начинались осенние утренние туманы. Кусты стояли покрытые мелким бисером росы, от ручья несло холодом и осенью. Еремей больше не шумел и не суетился. Была поделена поклажа, были навьючены кони, Еремей совал свою лапу под каждую подпругу и проверял каждый недоуздок: “По нашим горам ездить – это нужно уметь. А то и клажа пропадёт, и кони пропадут, и сам пропадёшь. Здесь нянек нету”.

Роль нянек играл сам Еремей. Перед отъездом он обревизовал весь бивуак и побросал в ручей всё, что ему казалось “следом”.

– Ну, с Богом!

Караван тронулся. Впереди шли Еремей со Светловым, сзади – Жучкин с Федей. Кони послушно следовали за Еремеем. Тот шёл уверенно, по вчерашним следам и по тому таежному нюху, который вырабатывается десятками лет лесной жизни. Жучкин был прав, на подводе дальше было совсем невозможно проехать: путь шел всё больше и больше в гору, и тайга то обрывалась в ущелья и расщелины, то карабкалась на обрывы; с каждом днём становилось всё трудней и трудней. Несколько часов караван шёл вдоль гигантской каменной стены, отвесно спускавшейся на падь. Стена поросла мелкой сосной и кедровником и казалась высотой в сто – двести метров. Светлов оглядывал ее скептическими взорами. “Нет такой дороги, по какой никакого пути нет, пробраться можно повсюду”, – сказал ему в утешение Еремей. Местами со стены падь спускалась в расщелины, поросшие кустарником, издали они казались зелёными водопадами, низвергающимся в долину. У одной из таких расщелин Еремей остановился и приказал разгружать лошадей.

По расщелине с грехом пополам можно было проползти шагов сорок вверх. Потом дно расщелины перегораживала огромная каменная глыба, а за глыбой, огибая её полукольцом, карабкалось вверх нечто вроде рытвины, которую при большом усилии воображения можно было принять за тропу.

Эта рытвина подымалась вверх, под углом градусов в 50, на протяжении нескольких сот метров. Корни деревьев играли роль ступеней для подъема вверх. Камни, лежавшие там же, играли роль шарикоподшипников для скатывания вниз. По этой рытвине нужно было протащить на собственных спинах поклажу и потом на недоуздках тащить коней.

– А сюда мы другой дорогой ехали, – сказал Жучкин.

– Есть и другая дорога, – неопределенно ответил Еремей. Жучкин и, тем более, Светлов не проявили особых достижений. Светлов навалил на себя трехпудовый мешок и стал карабкаться вверх. Он считал себя, вообще говоря, достаточно тренированным человеком, но на первой же сотне метров почувствовал, что из него вышел весь пар. Сжав зубы, помогая ногам свободной рукой, он всё-таки полз и полз выше. Кровь стучала в висках, легкие готовы были лопнуть от напряжения, ноги отказывались разгибаться. Но, всё-таки, первый тур этого грузового рейса был сделан – рытвина выходила на самый верх стены, и дальше шёл довольно пологий подъём вверх, поросший мелкой тайгой, тут снова можно было идти вьючным коням. Но трёхпудовый мешок составлял только одну двадцатую часть всего груза. Светлов стал сползать вниз, надеясь, что второй тур, по привычке, пройдёт уже легче. Навстречу ему ползло что-то неопределенной формы: это был Еремей. На его спине, связанные верёвочной петлей, высились два мешка, пудов, этак, на восемь – десять. Цепляясь тремя медвежьими лапами за всякую неровность рытвины и четвёртой держа верёвку, Еремей двигался с замечательным проворством. Скинув наверху свою ношу, он также проворно скатился обратно, захватил два новых мешка, и снова пополз наверх. Федя отставал от него очень мало. Жучкин, как истинный кавалерист, вообще мало привык к пешему способу передвижения. Но, в общем, груз был перенесён. Настала очередь коней.

Переднего коня Еремей сам потащил за недоуздок. Остальные три участника экспедиции были вооружены колами, и поставлены в промежутках между конями: если один из коней оступится и начнёт скатываться, нужно упереть кол концом в землю, и создать таким образом, точку опоры для лошади. Но кряжистые сибирские кони цеплялись своими крепкими мохнатыми ногами, как кошки, подымались медленно и осторожно, нащупывая копытами каждый камешек и каждый корень. Колья остались без употребления. Но когда последний конь стоял рядом с последним мешком груза, Светлов почувствовал, что, конечно, больше он не может. В груди было сухо и холодно, ноги подкашивались, руки дрожали. Еремей показал вдаль в гряду синеющих хребтов:

– Вот он, перевал!

Светлов поднес к глазам бинокль, но руки так дрожали, что зубчатая линия гор на горизонте прыгала во все стороны, и ничего нельзя было рассмотреть.

– Тебе, паря, стакан водки можно, – сказал Еремей, – смотри, ты зёленый совсем стал, точно утопленница. – Еремей засунул руку в свой мешок и достал оттуда флягу. – На, хлебни малость.

Светлов хлебнул глоток какой-то очень крепкой и очень ароматной самодельной водки.

– Что это – самогон?

– Самогон, не самогон, а сами гоним, баба моя – большая искусница по всяким таким делам. Ну, нужно дальше двигать.

– Дальше? – горестно переспросил Светлов.

– Обязательно дальше, завтра надо перевал перевалить, смотри ты, небо хмурится, а вона там, видишь? – Еремей показал рукой на северо-запад. Светлов посмотрел и ничего не увидел.

– Вона там, над гольцами, видишь, как крутится, это бураны идут, не дай, Господи. Потому и по этой путе карабкались, чтобы время не тянуть. Можно бы в обход, да это на сутки длиннее, а за сутки и, Бог ты мой, что тут может быть!

Навьючили и двинулись. Светлову казалось, что уже из последних сил. Жучкин тоже еле шевелил ногами. Но через два-три часа это ощущение прошло, заменившись какою-то тупой механичностью движений. Двигались уже не по тайге, а по каменным осыпям гольцов, как во сне, пока не прогудел Еремеевский приказ:

– Ну, стоп, сниматься на ночлег.

Здесь была маленькая ложбинка, прикрытая невысокой, каменной грядой; на ложбинке росли чахлые кустики, на дне – лужа, которая в крайнем случае могла сойти за озерко. Еремей дал приказ развьючивать, и сам исчез.

– Ну, сегодня мёрзнуть будем, – почему-то весело сказал Федя.

– Собачьи места, – подтвердил Жучкин, – никакого тебе прикрытия нету.

Прикрытия, действительно, не было никакого. Вдали, впереди, освещённые румяным светом заходящего солнца, высились снежные хребты и между ними то, что должно было быть перевалом. Караван стоял, в сущности, у подножья этих хребтов. Здесь рос только чахлый кустарник и почти никакой травы. Еремей вынырнул откуда-то со стороны, неся на плече мешок, как оказалось, с овсом, припрятанным по дороге сюда. Из хвороста, кустарников и всякой дряни разложили небольшой костёр и сварили похлебку.

– Ты бы, папаша, по случаю такого собачьего холода, уж хоть по стаканчику благословил бы, а то замёрзнем.

Еремей благословил по стаканчику. Но не помогли ни стаканчик, ни костёрчик, ветер, скользя по каменистым осыпям гор, уносил вдаль и тепло от костра, и тепло от человеческих тел. “А завтра самый тяжёлый день будет, – предупредил Еремей, – вот, перевалим, даст Бог – отдохнём”.

День, действительно, выдался тяжёлый… Еремей нещадно гнал и лошадей, и людей. И ему, и Феде всё, казалось, было нипочем. С двух более слабых коней оба Дубины взяли даже по части груза. Еремей с мешком за плечами и с винтовкой в руках бегал кругом каравана, как будто он был деревенской собачкой, а не таёжным медведем. Кони осторожно ступали по каменным осыпям, людские ноги скользили и Еремей все время покрикивал:

– Ходи толком, свернёшь ногу – нести придётся; смотри гляделками, а не смотри ртом, держись веселее, ать-два, ать-два, я вам сейчас в военный оркестр заиграю – тум-бум-бум…

Дорога шла всё вверх по голому подъёму, заваленному камнями разной величины. Тайга осталась далеко позади, впереди всё ближе и ближе белели снежные гольцы; караван временами вспугивал горных баранов. Огромные животные, завидев людей, с любопытством подымали головы и потом в несколько прыжков исчезали из виду. У Светлова зачесались было его охотничьи руки, но Еремей снова поднял свой указующий перст:

– Не надо, всё равно взять некуда, и без барана, дай Бог, только бы добраться.

С каждым часом Еремей понукал всё настойчивее, становился всё беспокойнее и суетился всё меньше.

– Нужно наддать, землячки, – смотри, баран на низ идёт, в тайгу, значит, прячется, не к добру это.

В низинах уже стоял лёд, громада перевала надвинулась совсем близко – вот-вот рукой подать, ландшафт принимал всё более и более нечеловеческий характер: серо-чёрные глыбы камня, снег и лёд между ними, справа и слева разорванные гребни вершин, впереди широкая щель перевала.

Светлов шагал сравнительно бодро, но Жучкин начинал сдавать.

– Я, папаша, в кавалерии обучался, а не в пехоте, ходить по штату не положено.

– Тебе по штату – в слабосильную команду. Вишь, сколько сала на советских хлебах наел.

– На советских хлебах, папаша, никакого сала не наешь, что слямзял, то и съел. Мы, папаша, не хлебом, а кооперацией питались.

– Ты мне насчёт таких слов и не говори – “слямзил”! Совсем бесстыжий человек стал.

– Да я, папаша, не у людей лямзил, а у большевиков.

– А что тебе, большевики – не люди?

– Это как на чей вкус, папаша, на медвежий, может, и люди.

– Большевик есть двуногое существо, питающееся кооперацией, – усмехнулся Светлов.

– Ну, чем ты там ни питался, а сала с тебя сбавить нужно, смотри, весь выдохся.

Жучкину, действительно, приходилось туго. Но подъём уже кончался. Перевал постепенно сужался, и скоро путь пошёл между двумя обрывистыми склонами, покрытыми только снегом.

Ветер, дувший сзади, сметал с обрывов вихрящиеся позёмки, колол снежными иглами замёрзшие лица, забирался в рукава и за вороты. Дышать было нелегко, разрежённый воздух наполнял легкие пустотой, кровь стучала в висках, а Еремей всё оглядывался на небо, на хребты, на вершины и всё торопил.

– Тут пещеры есть, вёрст ещё с десяток, наше привальное место – только бы дал Бог добраться.

– Ну, десять верст уж доберемся как-нибудь, – сказал Светлов.

– Не говори. Ежели, не дай Бог, пурга – в десяти саженях запутаемся, завязнем, пропадем. А пургам уже время быть, – не дай Бог, если сорвется.

Светлов подумал, что и Дубины и Жучкин пошли на такой риск, в сущности, из-за совсем чужого человека. Жучкин, может быть, и не знал, чем пахнут перевалы в это время года, но Еремей то уж знал наверняка! Светлов посмотрел на Дубина. В медвежьих глазах была сумрачная забота.

– Зря вы, может быть, взялись, а?

– А мы что, безбожники какие? – сказал Еремей, – возлюби ближнего своего – вот как в Писании сказано.

– Ближние, Еремей Палыч, – они тоже разные бывают.

– Ну, кто разный, тот и не ближний. Ну, давай поднажмем. Совсем пустяк остался.

Еремей всё поглядывал на небо вправо, через увалы горы и даже на цыпочки подымался, чтобы разглядеть подальше, – но цыпочки не помогали. Наконец, увал кончился, и вправо к северо-востоку потянулась широкая долина, дно которой утопало в снежной дымке. Еремей ткнул пальцем: вот она, пурга, надвигается…

Над голыми лысинами гор, только на самых вершинах покрытых снегом, курились тучки, – невинные, легкие, беленькие тучки – вот те, которые “ночевали на груди утеса великана”.

– Это – пурга, – сказал Еремей, – не дай Господи…

– Давай, батя, вьюки сгружать – вернемся – подберем. Еремей стоял молча, поглядывая то на отдаленное облачко зарождавшейся пурги, то на дальнейший свой путь, – как бы соразмеряя скорость пурги со скоростью каравана.

– Нет, – оказал он, тряхнув головой, – поспеем. В самый раз. Развьючивать тоже время надо. Давай, ребята, нажимать – не то пропадем.

Даже Жучкин забыл свою усталость. Кони, как будто чувствуя и надвигающуюся опасность и приближающийся ночлег, прибавили шаг.

– Вишь ты, – сказал Еремей, – и бараны и кони, даром что животные, а чуют. Баран уже в тайге лежит – ему что? Нам сутки карабкаться – емухлысть – и нету, только пулей, дай Бог, догнать…

Спуск шел все круче и круче вниз. По протоптанным на снегу следам тропинки, по остаткам конского навоза – видно было, как тропа шла зигзагами, но Еремей срезывал углы этих зигзагов. Каждый из путников вел под узды по паре лошадей. Еремеевский конь, казалось, как и его хозяин, не нуждался ни в какой поддержке.

– Вона – там и пещеры, – вдруг сказа Еремей, и, отпустив поводья показал рукой на отвесный обрыв скалы, где у самой земли чернели какие-то дыры. До этих дыр было еще около версты… И кони и люди почти инстинктивно стали бежать – кони трусили мелкой трусцой, и вьюки хлопали по их мохнатым спинам; люди бежали рядом, сжимая в закоченевших руках винтовки и стараясь только не поскользнуться на обледенелых камнях.

– Ну, теперь поспеем, – сказал Еремей, – смотри, Валерий Михайлович, вот тебе и козел…

В полуверсте, то скрываясь за грудами камня, то показывая свою рогатую голову бежал вниз, в тайгу, какой-то запоздавший козёл.

– Сшибёшь отсюда? А?

– А есть время? – на бегу спросил Светлов.

– Есть, тольмо тушу потом заберём.

Светлев остановился, вдавил приклад в плечо – было бы очень обидно промахнуться – не из-за козла, а из-за Еремея. Но пульс стучал молотом, и руки не были тверды. Светлов сжал зубы, и зажал дыхание. Грянул выстрел, и голова козла исчезла за камнями.

– Что, промазал? – спросил Потапыч не без некоторого беспокойства.

– Нет, попал, – ответил Светлов.

– И то – попал, вот это, брат, стрельба называется! Попал в голову – я уж видал – голова мотнулась. Ай да стрелок, нам с тобой, Потапыч, не угнаться.

– Известное дело – техника, – сказал прерывающимся голосом Жучкин.

Кони, за это время, протрусили шагов на двадцать вперед – нужно было догнать. С долины доносился глухой и тяжелый гул. Первые снежинки, морозные и колючие, начали бить в лица. “Ой, ребята, скорей, скорей, как бы старый Ерёма не просчитался – что-то больно шибко пурга идёт”. Ветер относил его голос вниз, в глубину долины, по откосам которой уже лепится кое-какой лес, жидкий и корявый, не дающий никакого укрытия от пурги. Передний конь вдруг жалобно заржал. Другие ответили таким же жалобным ржаньем. Еремей прыгал рядом с конями, достал из вьюка веревку и стал продевать – от недоуздка под подпругой к другому недоуздку и так далее. “Ребята, держись за веревку, чтобы в случае, не дай Бог, не оторваться от коней, те стока и в пурге будут чуять”.

Снег уже стал слепить глаза и застилать окрестность. Ветер нажимал сбоку и, казалось, хотел свернуть караван с его пути. Светлову казалось, что с момента выстрела по козлу прошли уже часы и версты, что и пещера где-то осталась позади, и что в мире ничего нет, кроме колючего снежного тумана – как вдруг из этого тумана снова раздался громоподобный рык Еремея: “Ура, ребята, пришли!”

Голова каравана вместе с Еремеем исчезла в черной дыре пещеры. Задыхаясь и спотыкаясь, люди и кони прокарабкались метра полтора вверх, карабкались на четвереньках – ветер уже не давал возможности идти во весь рост. В долине сразу стало темно, в пещере было – хоть глаз выколи.

– Федя, огня, – приказал Еремей. В темноте пещеры вспыхнула спичка, загорелась свеча, и Федя, подняв вверх свой маяк, осветил неровные каменные стены пещеры, песчаное ровное дно и заснеженный караван, – все остальное тонуло в темноте. Федя куда-то ткнул свечей, и сложенная у стены груда сухой хвои, щепок и всякой такой мелочи сразу вспыхнула теплым красноватым огнем. Жучкин в бессилии присел на лесок. Светлов оглянулся.

Это было вроде небольшого коридора, конец которого терялся в темноте. Вход был совсем узок – шага три, сам коридор был пошире – шагов семь – до десяти; местами потолок нависал неровными глыбами; то место, где горела хвоя, было оборудовано в виде некоего подобия камина: на ребро поставлены две каменных глыбы. Дым, сначала было заполнивший почти всю пещеру, стало тянуть в какую-то невидимую скважину. Пурга врывалась в отверстие пещеры, раздувала пламя и сыпала на пол тонкий слой снега. Вдруг – как будто снизу долины кто-то выстрелил из гигантского орудия, заряженного снегом – раздался глухой, но тяжкий удар, и бешеный поток снежинок заполнил сразу и долину и пещеру. Нарастая и приближаясь с ужасающей быстротой, с северо-востока шел гул. Кони храпели и прижимались друг к другу. Пламя костра металось из стороны в сторону.

– Давай дверь крепить! – заорал Еремей. Система крепления, видимо, была выработана давно. Полотнище палатки прижали тремя кольями к потолку пещеры – нижняя часть полотнища металась по ветру, как корабельный флаг во время бури. Еремей подхватил этот нижний край и стал на него ногами – полотнище вздулось вокруг его гигантского тела, пурга прорывалась по краям. Федя с помощью Светлова лихорадочно наваливали на этот край какие-то камни, потом вьюки, потом седла, – пока отверстие не оказалось забаррикадированным почти до самого верху. Светлов просунул было голову наружу между краем полотнища и стеной – и сразу в лицо ему ударил поток ветра и снега. Долина казалась наполненной разорванными, снежными тучами, которые с сумасшедшей скоростью неслись на юго-запад, сталкивались, смешивались, снова разрывались в клочки и тонули в общем вихре. Гул этот прерывался грохотом артиллерийской пальбы – это ломались сосны, или скатывались глыбы. Только сейчас Светлов понял, что значили бы четверть часа опоздания.

То, что Еремей называл дверью, было, наконец, забаррикадировано совсем. Костер пылал ярким пламенем. Жучкин сидел, опираясь спиной о стену и протянув ноги на полу. Еремей раздавал коням овес, Федя, с пуком горящих сучьев исчез в глубине пещеры. Светлов чувствовал, как какая-то давняя тяжесть сползает с его души.

– Не унывай, Потапыч, – прогудел Еремей, – вот теперь и выпить можно будет.

– Совсем сдох, – смиренно признался Жучкин. Федя вынырнул из глубины пещеры, неся подмышкой какой-то ящик.

– От Дуни и мамаши, – сказал он, – всякая тут всячина, выпить и закусить.

– Ты это пока оставь, – сказал Еремей, – вот нужно постели приготовить, кондер сварить, здесь можно будет передышку по-настоящему сделать, сколько пурга тянуться будет.

– Бог её знает – может, день, а может, и неделю.

Жучкин сидел, как рыба, вытащенная на песок, – Еремей его уж и не трогал. Поставили на костер котел с кондером и чайник с водой, вокруг костра разложили все, что могло пригодиться для постелей. Федя распаковал ящик, в котором действительно оказалась всякая всячина – рыбка сушёная и маринованная, грибки, пирожки, колбаса, масло, солёные огурчики, лук, уксус, жестяные ложки и что-то ещё. Всё было уложено заботливыми и опытными женскими руками. Жучкин, унюхав запах самогона, пошевелился. “Ужинать будем?” – спросил он.

– Обязательно, – ответил Еремей. – Тут можешь пить, сколько в утробу влезет, мы тут, как у Христа за пазухой…

Светлов стянул с себя сапоги и только тогда почувствовал, до чего устали ноги – в особенности, ступни. Он забрался на разложенную на полу пещеры постель – с наслаждением протянул измученные ноги и с еще большим наслаждением подумал о том, что завтра никуда итти не нужно будет, делать ничего не нужно будет, да и, может быть, ни о чем не нужно будет думать. За стенами пещеры выла и ревела пурга, в пещере весело и уютно трещал костёр, на костре булькала какая-то похлебка. Светлову казалось, что время как-то остановилось, и что внешний мир навсегда отрезан пургой, отрезаны и заботы, которыми был переполнен этот внешний мир. Вот так – лежать у костра, слушать завывание пурги и бульканье похлебки, лежать так тысячи лет, ничего не желая и ничего не боясь. Может быть, где-то под песком пещеры, уютно свернувшись калачиком, лежит себе какой-то неандертальский скелетик, ожидая – то ли второго пришествия, то ли мировой революции. И тоже прислушиваясь кое-как к вою пурги и потрескиванию костра.

Оба Дубины хлопотали по хозяйству. Жучкин смиренно попросил стаканчик водки, взял его ослабевшей рукой, выпил и начал проявлять дальнейшие признаки жизни: подсел поближе к ящику, на котором Федя уже успел разложить его бывшее содержимое. Еремей разлил водку по всем имеющимся в наличности посудинам и сказал: “Ну, давай нам Бог”, все выпили и приступили к чревоугодию. Светлов подумал о том, что, может быть, ещё никогда в жизни ничто не было так вкусно, как кусок варёного сала, выуженного из похлёбки. И никогда водка не согревала так человеческого сердца, как вот в этой пещере.

Вообще говоря, Светлов не любил лить. Алкоголь как-то ослаблял тот контрольный аппарат, который всегда стоял между Светловым и миром. Алкоголь подстегивал воображение и ослаблял настороженность. Но мир требовал вечной настороженности. Сколько уж лет прожил Светлев в состоянии этой настороженности! Когда каждый шаг нужно было обдумывать и каждое слово нужно было взвешивать. Но здесь, в пещере, ничего не нужно было ни обдумывать, ни взвешивать. Мир остался где-то там, за стенами пещеры, за воем пурги, и для этого мира он, Светлов, сейчас недостижим никак. От всего этого мира остались только: Еремей, Жучкин и Федя – трое людей, о которых ещё две недели тому назад он не имел никакого понятия и которые с риском собственной жизни выручают его, совершенно неизвестного человека, от какой-то совершенно неизвестной им опасности. Ведь не из-за перин и подушек рискнули все трое на это запоздалое путешествие? Всё это было несколько странно…

Еремей сидел в довольно странной позе – поджав под себя одну ногу и вытянув другую. Страшный порыв ветра словно тараном ударил в полотнище, закрывавшее вход в пещеру – и один из кольев стал падать на пол – но не успел упасть.

Светлову никогда ещё не приходилось видеть такой стремительности человеческого движения: подогнутая нога Еремея бросила, как стальная пружина, всё его огромное тело – и кол бы подхвачен налету, иначе всё сложное сооружение, закрывавшее вход, было бы размётено ветром.

Приведя все в прежний порядок, Еремей уселся на свое прежнее место.

– Вам бы, Еремей Павлович, – сказал Светлов, – в Америку ехать и там боксом заниматься.

К этому проекту Еремей отнесся с полным равнодушием:

– Это, значит, за деньги людей по зубам бить? Такая постановка вопроса для Светлова была несколько нова.

– Да деньги-то платят большие!…

– А деньги-то мне зачем?

Это опять было слегка неожиданно.

– Как зачем? Все люди стараются добыть деньги.

– Ну, и пусть стараются, – отрезал Еремей. – Мне деньги – ни к чему. Ну, вот, патронов купить или там сахару.

– И больше ничего?

– А что мне больше нужно? Изба у меня есть, жена у меня есть, ульи есть, земля есть, дети – вот тоже.

Еремей посмотрел на Светлова с выражением искреннего недоумения: вот, де, чудак-человек – таких простых вещей не понимает. Светлов посмотрел на Еремея с почти тем же выражением: неужели, действительно, существуют в мире счастливцы, не нуждающиеся в деньгах? Потом Светлов представил себе Еремея где-то в большом городе и с большими деньгами и вынужден был внутренне согласиться с тем, что ни большой город, ни большие деньги с Еремеем как-то не гармонируют. Пожалуй, проще было бы представить себе медведя на премьере Художественного Театра.

– Деньги, они, папаша, все-таки не мешают, – скромно возразил Жучкин.

– Это – как кому. Сколько из-за этих денег людей порезано! Вот, тоже и большевики твои…

– Почему мои?

– Так ты же с ними возжался, всё буржуев грабили, а теперь еле ноги унёс… А из-за чего всё это? Из-за денег. Вот, вишь, каким ты богатеем стал!

– Мы, папаша, не из-за денег, а чтобы, значит, эксплоатации не было… Ну, конечно, просчитались.

– Без Бога считали – потому и просчитались.

– А вы, Еремей Павлович, в Бога веруете? – спросил Светлев.

– Что я – дурак какой, чтобы в Бога не веровать? “И рече безумец в сердце своем: несть Бог”. Кто безмозглый – тот и безбожный.

Еремей говорил таким уверенным тоном, какого Светлов давно не слыхал. Может быть, и никогда не слыхал. Он еще раз всмотрелся в медвежью фигуру Еремея, и еще раз поставил перед собою вопрос: о человеческом счастье и о счастливом человеке. Ответа на этот вопрос у Светлова не было. У Еремея он, по всей вероятности был.

Ужин был кончен. Костер догорал. Усталость стала брать свое. Светлов с наслаждением растянулся на пуховиках Авдотьи Еремеевны и стал дремать, кое-как прислушиваясь к вою пурги и грохоту осыпавшихся с горы камней. Но, несмотря на водку и на усталость – дремота прерывалась всякими мыслями, и мысли эти были как-то особенно неуютны. Светлов вспомнил себя молодым студентом, шествовавшим с красным флагом во главе революционной демонстрации. Потом он вспомнил себя молодым ученым, ставшим, более или менее, во главе изысканий по разложению атома. Сейчас, в пещере, он вынужден был констатировать, что его усилия по разложению страны и по разложению атома привели к положительным успехам. Несколько неожиданным оказался тот факт, что вот он, Светлов, участник разложения страны и разложения атома, уже сколько-то раз рискует своей жизнью и убирает с дороги чужие жизни, чтобы не дать соединиться двум силам разложения – ибо если тайна атома попадёт в руки тайной полиции СССР, то на человечество надвинется такая катастрофа, какой оно не видало, по крайней мере, со времени всемирного потопа, если он когда-то и был. Он, Светлов, учёный, интеллигент, почти философ, он, Светлов, всю свою жизнь, все свои усилия и все свои мозги вложил, оказывается, в работу чистого разложения, которое он теперь пытается остановить, хотя бы только остановить. Что будет, если это не удастся? Что будет, если тайной полиции СССР удастся связать в одно целое отдельные открытия в области атома и пытками или посулами заставить арестованных физиков сконструировать оружие, которое будет использовано для реализации его же, Светлова, юношеской мечты о мировом социализме? Что тогда? И, кроме того, ещё и Вероника? Как с Вероникой? Уже давно, очень давно, Светлов поставил крест над всем тем, что именуется личной жизнью. Или думал, что поставил. Но сейчас, вот в этой доисторической пещере, на дне которой, где-то может быть, лежал свернувшись калачиком скелет доисторического Светлова, ожидающий то ли второго пришествия, которое исторический Светлов отрицал начисто, то ли мировой революции, которую вызывал тот же исторический Светлов – Валерию Михайловичу стало как-то очень плохо.

Совершенно ясно: вторую половину своей жизни он, Валерий Михайлович, тратит на то, чтобы как-то ликвидировать усилия первой половины. И вот, в двух шагах от него лежит Еремей Павлович, вся жизнь которого скроена, как глыба. Ему, Еремею Павловичу, нечего и незачем размышлять. Его жизнь так же прочна, как и его мускулы. “Безбожный – безмозглый”! Не был ли он, Валерий Михайлович, просто безмозглым: делал все, что мог, чтобы – как в сказке Шехерезады, – выпустить из волшебной бутылки злых духов, с которыми справиться уже не под силу? Испортил миллионы жизней, в том числе и свою, в том числе и Вероники, и вот сидит сейчас в пещере и завидует неандертальскому скелету…

Валерий Михайлович чувствовал, что он не заснет – несмотря на усталость, на пургу, на только что пережитое ощущение уюта и безопасности. Нет, от внешнего мира уйти нельзя, ибо он, этот внешний мир, сидит в его, Светлова черепе. И ставит свои требования, неотвратимые, как совесть.

УЗЕЛ ЗАПУТЫВАЕТСЯ

На перроне станции Неёлово дрезину уже ожидала целая группа людей – механизированных и дисциплинированных работников, внушавших невольное уважение той молчаливой расторопностью, с которой она выносила и приводила в исполнение приговоры о высшей мере наказания.

– Ну, как, товарищ Кривоносов, – спросил один из них, – можете двигаться?

– Кажется, – глухо сказал Кривоносов. Он попытался встать, но пошатнулся и упал бы, если бы его не поддержали… Как ни туманно было в голове, Кривоносов сообразил, что опрос, или допрос со стороны его сотоварищей то профессии, лучше оттянуть возможно дальше. Группа окружила Кривоносова молчаливым и серым кольцом, были поданы носилки, товарищ Кривоносов был погружен на санитарный автомобиль, двое молчаливых людей и врач туда же. Товарищ Иванов держался скромно и ненавязчиво, слегка помог грузить Кривоносова и стал в сторону, как бы ожидая дальнейших распоряжений со стороны старших по чину. Один из старших по чину обернулся к Иванову. В серых сумерках наступающего утра лицо товарища Иванова казалось еще менее выразительным, чем оно было обычно.

– Товарищ Иванов, кажется? – спросил старший по чину.

– Точно так, товарищ Медведев, – ответил Иванов.

– От товарища Кривоносова, кажется, ничего особенного узнать будет нельзя. Садитесь в мою машину, надо поговорить.

– Слушаюсь.

Небольшая вереница авто, во главе с санитарной машиной, двинулась по спящим улицам города. Даже постовые милиционеры провожали вереницу взглядами, в которых просвечивался суеверный страх перед всемогуществом дисциплинированных и механизированных людей. Автомобили подъехали к зданию, которое даже и не суеверные люди предпочитали обходить за несколько кварталов. Кривоносова понесли в приемный покой.

– Доложите мне, в каком он состоянии, – распорядился Медведев, – можно ли снять с него показание.

По бесконечным коридорам учреждения, которое только заканчивало свою обычную рабочую ночь, Медведев прошел в свой кабинет. Иванов молча следовал за ним.

– Садитесь, сказал Медведев, – и рассказывайте. Сухо и деловито Иванов стал докладывать: Кривоносов вызвал его вчера в 11.30 и приказал следовать с ним на ст. Лысково. Цель поездки сообщена не была. Было только сказано, что речь идет о выяснении обстоятельства гибели взвода. Некоторые подробности он, Иванов, узнал только из разговоров секретаря лысковской партячейки товарища Гололобова. Затем был приведён к допросу какой то бродяга, который после окончания допроса внезапно потушил лампу, похитил портфель, еще кое что и скрылся… До этого, правда, Кривоносов и он, Иванов, уже легли спать, но товарищ Кривоносов для чего то встал, вышел во двор и там произошло какое то столкновение с бродягой. Бродяга был приведен в дом, и вот именно тогда произошел инцидент с лампой и с похищением. Обнаружив похищение, товарищ Кривоносов выбежал на крыльцо, где и был ранен, по-видимому, бродягой.

– Так что о Светлове вы ничего не знаете? – спросил Медведев.

– Официально говоря – ничего.

– А не официально?

– Здесь, товарищ Медведев, могут быть всякие догадки… Медведев тщательно всмотрелся в лицо товарища Иванова. Лицо товарища Иванова не выражало решительно ничего. “Что он – в самом деле дурак, или только дураком притворяется”, – подумал Медведев.

– Что показал бродяга?

– Официально говоря, ничего. Шел дескать, по дороге, в компании каких то других бродяг, обнаружил трупы, и вот, пришел в Лысково сообщить.

– А кому он явился?

– По-видимому, прежде всего в трактир. К товарищу Кривоносову он был приведен уже в пьяном виде.

– И после допроса товарищ Кривоносов его отпустил?

– Так точно.

Медведев побарабанил пальцами по столу. – Все это несколько странно, – сказал он.

Точно так, – подтвердил Иванов. Медведев бросил на него испытующий взгляд.

Вы тоже находите кое что странное?

Точно так.

– Что же именно?

– Официально – трудно оказать.

– Говорите, пожалуйста, наконец, не официально, – раздраженно сказал Медведев.

– Неофициально, товарищ Медведев, здесь, конечно, выражаются некоторые, так сказать, неувязки; остается, например, открытым такой вопрос, почему именно станция Лысково?

– А бродяга вам не кажется странным?

– Товарищ Кривоносов, вероятно, имел официальное распоряжение относительно следствия.

– Пакет с распоряжением он не распечатал?

– Никак нет.

В дверь постучали, вошёл врач.

– Ну, как? – спросил Медведев.

– Сейчас еще трудно сказать. По-видимому – плохо. Брюшная полость пробита в семи местах. Раны, правда, незначительные по калибру, нанесены дробью. Может быть воспаление брюшины. Осложняющий момент – ранение произошло на полный желудок, да еще и после алкоголя…

– Можно его допросить?

– Товарищ Жилейко уже пробовал, но раненый в полусознании.

– Можете идти, – оказал Медведев.

– Ну-с, обратился Медведев к Иванову, и на этот раз в тоне, который ясно давал чувствовать: довольно дурака валять. Иванов смотрел в начальнические глаза тем же бараньним взором, каким он смотрел и в другие начальнические глаза. “Что – он дурак, или только притворяется”, – еще раз раздраженно подумал Медведев.

– Вы, майор Иванов, ответственный работник НКВД, – оказал Медведев. – Вместе с товарищем Кривоносовым вы направляетесь на следствие, о котором вы, по вашему утверждению, не имели никакого представления. Тов. Кривоносов в вашем присутствии совершает некоторые мероприятия, которые вы сами находите странными, и после его ранения вы даете бродяге возможность спокойно уйти. Вы – понимаете?

– Точно так. Смею доложить, что на дворе стояла абсолютная ночь.

– Однако, несмотря на абсолютную ночь, бродяга не промахнулся?

– Товарищ Кривоносов имел неосторожность выйти на крыльцо с фонариком.

– А преследовать бродягу с этим же фонариком вы не имели неосторожности?

– Товарищ Кривоносов приказал мне закрыть ставни…

– … и дать бродяге возможность бежать?

Иванов молча пожал плечами.

Медведев снова побарабанил пальцами по столу…

– Вы, вот, выражали ваше недоумение по поводу станции Лысково. Чем вы объясняете, что все эти происшествия случились именно на этой станции?

– Станция Лысково находится на дороге к нарынскому изолятору, – сказал Иванов, и на одно, только одно коротенькое мгновение его глаза потеряли привычное баранье выражение. Медведев поднял брови:

– И Неёлово и Пятый разъезд ближе к изолятору, чем Лысково.

– Точно так. От Неелова четыреста километров, от Лыскова – четыреста шестьдесят. Но дорога от Неёлова находится под контролем, а от Лыскова можно пробраться таежными тропами.

Медведев посмотрел на Иванова еще раз: – “кажется, вовсе не такой дурак, каким он представляется”. Иванов ответил невинным, но твёрдым взглядом: “ да, не такой уж дурак, как вы все обо мне думали,” – сказал этот взгляд. В памяти товарища Иванова происходил бурный процесс, касающийся страниц 47 и 48 его памятной книжки. Было бы, конечно, лучше иметь эти страницы не только перед умственным взором. Но, во-первых, потом, может быть, будет уже поздно и, во-вторых, эти страницы стояли перед глазами, как Священное Писание для начётчика – нет, ошибка исключалась. Иванов опустил свои взоры и оказал медленно и раздумчиво…

– Я, товарищ Медведев, конечно, не имею права говорить вполне официально, но, так сказать, в порядке внутренней информации, могу доложить, что у товарища Кривоносова есть в изоляторе какая-то знакомая или, может быть, родственница.

– Знакомая? Женщина? Кривоносова? В изоляторе? – что вы за чушь мелете!

– Точно так, товарищ Медведев, Кривоносов сам говорил об этом.

Медведев повернулся к Иванову всем своим корпусом.

– Говорил. Товарищам Алексееву и Заливайке. Медведев уставился в Иванова тяжёлым, почти угрожающим взглядом.

– Вы, вероятно, понимаете, товарищ Иванов, чем это может пахнуть?

– Так точно, понимаю. – Иванов стойко выдержал взгляд Медведева. Несколько секунд молчали оба.

– Расскажите же толком, – приказал Медведев.

– На пьянке, 22 марта сего года, товарищ Кривоносов сказал, что у него в изоляторе оказалась знакомая – “роскошная женщина”, – как он выразился. “Жаль, что такая пропадает”, – сказал он.

– Вы это сами слышали?

– Точно так. Медведев помолчал еще.

– Это несколько меняет положение вещей. Словом, станцию Лысково, гражданина Светлова или как там его, Кривоносова и всё прочее вы ставите в связь с этой женщиной?

– Официально – я ничего ставить не могу, – это, так сказать, только предположительная гипотеза.

– Гм? Предположительная гипотеза? Ну-с – изложите ее целиком.

Товарищ Иванов почувствовал, что его час, наконец, настал. Медведев, по-видимому, совсем не в курсе дела, московский пакет с данными о товарище Светлове пропал, даже его, товарища Иванова, отдел, который должен был заняться всей этой историей по специальности, не знал ничего. Медведев мог знать только ещё меньше.

– Я предполагаю так. Светлов или как там его, имел в Лыскове, так сказать, явочную квартиру, ехал прямо туда. По дороге как то отделался от филеров. Остановился у Жучкина, сейчас же получил лошадей, и двинулся дальше. Жучкин явно завёл взвод в засаду, не мог же один Светлов перебить восемь или десять опытных пограничников? Кто был в засаде? Может быть, вот эти бродяги, вроде Стёпки. Может быть, и сам Жучкин принимал участие в нападении. Потом Жучкин вернулся, забрал свою жену и исчез. Зачем-то дослали Стёпку назад в Неёлово, может быть, встретить того же Кривоносова?

– Вот с этим самым Стёпкой – Кривоносов не разговаривал в вашем отсутствии?

– Не могу знать. Я два раза выходил из комнаты… В дверь постучали. Вошел подтянутый и молчаливый секретарь и протянул Медведеву какую то бумажку. Медведев прочел и постарался не посмотреть на Иванова. – Иванов заметил это оборванное движение. Бумажка была телеграммой из Москвы: “Усилить охрану нарынского изолятора, придав караульному отряду танковый взвод и батальон войск особого назначения, ждать дальнейших распоряжений”. Иванов, значит, что-то угадал. Медведев отложил бумажку, как будто она не имела никакого отношения к данному разговору – но у Иванова был намётанный чекистский взгляд.

– Н-да-а – сказал Медведев. – Тут, может быть, что то есть. Я подумаю. Мы еще поговорим, товарищ майор.

Иванов встал, откланялся и вышел. Медведев нажал одну из многочисленных кнопок, украшавших его письменный стол. Вошёл какой-то другой секретарь.

– Назначьте надёжных сестёр милосердия записывать всё, что Кривоносов может сказать в бреду. – Секретарь ушёл. Медведев ещё раз перечитал бумажку и погрузился в размышления…

ТОВАРИЩ БЕРМАН

Огромный дом на улице Карла Маркса, 13 был выстроен в том новом функциональным стиле, который должен внушать впечатление света, простора и целесообразности. Его многоэтажный фасад был облицован светлым алтайским мрамором, и его широкие окна пытались смотреть приветливо и открыто. Жителям города Неёлова дом, однако, внушал чувство жути, которое можно было бы назвать суеверным, если бы для него не было вполне достаточных и вполне научных оснований: дом был штаб-квартирой среднесибирской тайной полиции – ОГПУ-НКВД. Именно поэтому прохожие старались жаться на другую сторону улицы, даже в то время, когда по новизне постройки и традиции дом ещё не был окружен колючей проволокой, за которой теперь взад-назад шагали молчаливые, как и сам дом, часовые. Люди, входившие в этот дом, делились на две отчетливо разные категории: одна проходила внушительно и самоуверенно, другая – робко и с затаённым чувством ужаса. Дом был домом страха. Но в одно серенькое сентябрьское утро в дом вошёл его собственный страх.

Этот страх имел вид маленького, тщедушного, сутулого человека, одетого так, как одеваются люди, уже десятками лет не покупавшие ничего нового. На человеке было старенькое потёртое пальто и даже портфель, играющий в СССР роль внешнего атрибута власти, был так же стар и потёрт, как и всё остальное на невзрачном человеке. Во внешности этого человека вообще не было решительно ничего особенного кроме, может быть, лица: чем-то и как-то оно напоминало лицо насекомого, если у насекомых вообще есть лица. Выражения на лице не было равно никакого: чисто механическое соединение рта, подбородка, носа, лба и всего прочего. Из глубоких впадин иногда выглядывали глаза, и тогда, казалось, они снимали моментальную и до мельчайших деталей точную фотографию окружающего мира и опять прятались назад. Или, по крайней мере, переставали проявлять к окружающему миру какой бы то ни было интерес.

Человек вошёл в огромные двери дома страха и мельком, без всякого интереса оглядел огромный вестибюль. У окна с надписью “пропуска и справки” выстроился длинный хвост людей, которые не знали, за чем они, собственно, стоят в очереди: за свободой, тюрьмой или смертью. Некоторые держали в руках пригласительные бумажки: “Гражданину такому-то и такому-то предлагается явиться на улицу Карла Маркса, № 13, ком. ХУ2, в пятницу, 13 сего сентября в 9 ч. утра”. Хорошо ещё, если бумажка приходила только 12-го сентября – тогда она означала только одну бессонную ночь. Зачем? В чём дело? Господи, пронеси! Было хуже, если бумажка приходила за неделю…

Невзрачный человек, слегка ковыляя на левую ногу, прошёл дальше. У него был такой само собою разумеющийся вид, что, казалось, если бы он шёл на стенку, то и она слегка бы растерялась, раздвинулась, рассыпалась и пропустила бы.

Приблизительно такое же ощущение переживал и часовой: он обязан был спросить пропуск, но в насекомой механичности невзрачного человека было нечто такое, что даже часового брала оторопь.

– Э-э, эгм, ваш пропуск… гражданин, – выдавил он из себя.

Невзрачный человек посмотрел на часового, как на внезапно возникшее пустое место, молча достал какое-то очень плотное удостоверение и поднёс его примерно на уровень глаз часового. Часовой невольно не то выпрямился, не то отшатнулся: “Виноват, товарищ”, – по лицу его мелькнуло и спряталось тоже выражение суеверной жути, с каким жители Неёлова обходили дом № 13.

Человек прошёл дальше той же безразличной походкой бесцельно прогуливающегося насекомого, покружил по бесконечным, видимо, уже знакомым коридорам, подошёл к другой двери, перед которой стояли двое часовых, и тем же безразличным жестом показал одному из них удостоверение. Удостоверение произвело то же самое впечатление почтительности и жути.

Человек прошел в приёмную, где в ожидании приёма сидели около полудюжины высших сановников города, потом в комнату секретаря, который поднял голову от стола и был совсем уже готов окрыситься на человека, осмелившегося войти без доклада… но вместо этого вскочил со слегка побледневшим лицом:

– А-ах, товарищ Берман, здравия желаю. Товарищ Медведев у себя, там у него…

Но товарищ Берман прошёл через секретаря, как сквозь пустое место, даже не кивнул головой в ответ, продвинулся сквозь тяжёлую, двойную дверь в кабинет начальника Неёловской тайной полиции товарища Медведева. Услышав мягкий шелест двери, товарищ Медведев раздражённо повернулся на своем кресле, но раздражённое выражение мгновенно сбежало с его лица. Из глубоких глазных впадин на сотую долю секунды выглянули органы зрения товарища Бермана и отметили судорожную борьбу мимики на лице товарища Медведева: раздражение, испуг, недоумение, снова раздражение и, наконец, официально-каменное спокойствие – всё это длилось около одной сотой доли секунды.

– А-ах, товарищ Берман, очень рад…

По всему облику товарища Бермана было видно: ему совершенно безразлично, рад ли товарищ Медведев его появлению, или не рад, или только врёт, что рад. Появлению товарища Бермана была рада только его мать, и то только в первые годы его пролетарской жизни. На дальнейшем жизненном пути товарищ Берман как-то не встречал людей, которые были бы рады его появлению, да он об этой радости и не заботился.

Вельможа, сидевший перед столом товарища Медведева, поднялся и вытянулся с тем же выражением суеверной жути, которую внушал и товарищ Берман и все его постройки. Вельможа отступил на шаг назад, пропуская Бермана к креслу и слегка поклонился, не слишком подобострастно и не слишком по-товарищески. Товарищ Берман посмотрел на вельможу, как на пустое место и легким движением большого пальца правой руки указал вельможе на дверь. Вельможа, путаясь руками по столу, наспех собрал бумаги своего доклада Медведеву, посмотрел на того вопросительным взглядом, но не получив никакого ответа, пятясь, отступил к двери и вышел в коридор. В коридоре он кое-как запихал бумаги в портфель и рассеяно провёл рукой по лбу. По деревянному лицу часового промелькнуло сочувственно- соболезнующее выражение. Вельможа обозлился на то, что рядовой красноармеец подсмотрел минуту его слабости и испуга и, распрямив плечи, величественной походкой зашагал по коридору.

Товарищ Берман сел в кресло, только что освобождённое вельможей и еще тёплое от прикосновения его тучного тела, вынул портсигар и, не предлагая Медведеву, закурил крепкую и очень ароматную папиросу. Запах папиросы напомнил Медведеву о некоторых слухах, пытавшихся внести некоторый свет в таинственную и жуткую атмосферу, окружавшую товарища Бермана – о морфии, гашише и чём-то ещё, о том, как сидя в своем московском уединении, товарищ Берман расплетает (а также и сплетает) нити заговоров и контрзаговоров, и, как в центре гигантской паутины, опутывающей весь СССР, сидит близкий и страшный мозг, протягивающий свои амёбооидные отростки вот даже сюда, в Неёлово… Медведев знал, что обо всём, что делается в Неёлове, Берман осведомлён, во всяким случае, не хуже его, Медведева. В некоторых случаях даже и лучше. Здесь, в Неёлове, Медведев сидит в центре своей паутины, но вся она пронизана и иными нитями, Медведев сидит не только в центре паутины, но также и в паутине. Он следит за всем, но кто-то, следит за ним. Вот только кто именно?

Медведев закурил собственную папиросу и стал ждать. По личному опыту он уже знал: в беседах с товарищем Берманом не имеет никакого смысла ничто, выходящее из точных рамок данной деловой темы. Он был рассержен на самого себя даже за свое “очень рад” – вот, тоже, дёрнула нелёгкая за язык! Не имело смысла даже ни “здравствуйте”, ни “до свидания”. Это было так же ненужно и нелепо, как редактировать алгебраическую формулу в стиле “дорогой мой икс и милый мой игрек”. Ничто не имело смысла. Иногда Медведеву казалось, что в глазах Бермана и он сам не имеет ровно никакого смысла. Так, может быть, только передаточная шестерёнка мыслей и велений товарища Бермана…

– Вызовите, пока что, товарища Чикваидзе, он, кажется, уже вернулся, – сказал Берман.

Медведев снял телефонную трубку и издал туда соответствующее распоряжение. Даже и о Чикваидзе Берман уже знал! Вероятно, прилетел с утренним самолётом, как всегда, нежданно-негаданно, и кое-кто уже здесь, в Неёлове, доложил ему все последние новости из дома страха. Медведев смотрел на Бермана так, как степная рысь смотрит на скорпиона: ни когтей, ни зубов, ни силы, а как ужалить может… В высоких партийных кругах Бермана называли советским Фуше. Берман об этом знал и где-то в глубине своей таинственной души презрительно улыбался: нет уж, только не Фуше. Фуше был мелочью, кустарём- одиночкой, как и вся эта кустарно сработанная французская революция. Правда, Фуше умер маркизом и оставил своим наследникам одиннадцать миллионов. Но ему, Берману, не нужны ни наследники, ни миллионы, ни, тем более, титул. Ему нужна власть. И он её будет иметь. Если… впрочем, об этом “если” лучше не думать…

– У вас не создалось никакой гипотезы по поводу исчезновения этого Светлова? – спросил Берман.

Медведев пожал плечами:

– Все распоряжения по этому поводу были даны непосредственно товарищу Кривоносову, и все они, кажется, исчезли. Руководство отделом не было поставлено…

– Это я знаю. И тем не менее, гипотеза могла бы быть.

– Товарищ Иванов выдвинул гипотезу, связанную с Нарынским изолятором.

– И это я знаю, я спрашиваю о вашей гипотезе.

Медведев ещё раз пожал плечами.

– Я, собственно, ждал вашего приезда. Ваши распоряжения относительно изолятора выполнены целиком и полностью.

Берман слегка поднял брови, как они могли бы быть не выполнены? На письменном столе раздался тонкий-тонкий звонок – это был сигнал, означающий просьбу разрешить войти в это святое святых дома № 13. Медведев нажал какую-то кнопку. В дверях возник товарищ Чикваидзе, слегка помятый после бурно проведенной ночи, а, может быть, и дня, и слегка пахнувший водкой. При виде товарища Бермана Чикваидзе чуть-чуть запнулся на пороге, такой высокой инспекции он всё-таки не ждал. От волнения сивушный дух пошёл ещё сильнее. Берман, предельно экономным движением руки, предложил Чикваидзе сесть. Осторожно пробираясь между креслами, Чикваидзе присел на одно из них. Сидеть было неудобно: кресла были мягки и низки и приноровлены для того, чтобы сидеть развалившись, но сидеть развалившись Чикваидзе не посмел.

– Рассказывайте, – лаконически сказал Берман.

Чикваидзе набрал в грудь побольше воздуха. Несколько запинаясь от неожиданности этой беседы, он стал излагать гипотезу мадам- товарища Гололобовой, гипотеза, в общем, была глупа, и сейчас, без водки и закуски, без тучной плоти товарища-мадам Гололобовой, Чикваидзе и сам почувствовал, что несёт ерунду: из-за романтической любви какой-то Дуньки к какому-то научному работнику товарищ Берман сюда бы не прилетел. Но товарищ Берман слушал внимательно и не прерывал… Короткая и бессмысленная “шортстори” с любовью, кровью, золотом и голодом скоро пришла к концу.

– Так, – сказал Берман безвыразительно. – Скажите, знает ли товарищ Гололобова девичью фамилию этой Жучкиной?

Такой вопрос в голову тов. Чикваидзе не приходил, кому нужна девичья фамилия Жучкиной?

– Не могу знать. И, вот ещё, товарищ Берман, её муж, товарищ Гололобов, он тоже пропал.

– То есть, как это так, пропал?

– Исчез. Пошёл на охоту и не вернулся. Я послал колхозников на поиски, пока ничего не нашли…

Медведев даже приподнялся на своём кресле, но не сказал ничего. В глубине своей души он был бы очень доволен, если бы товарищ Берман провалился совсем, со всеми своими талантами, розысками, гипотезами и прочим, провалился бы ко всем чертям. По мере возможности прямо в преисподнюю, если таковая существует. И если она согласится принять такое сокровище, как товарищ Берман…

– Вызовите сюда эту Гололобову, – приказал Берман Чикваидзе.

– Я сию минуту, она здесь в Неёлове.

– Знаю, пошлите авто, пусть её сюда привезут.

“И даже это он знает,” – озлобленно подумал Медведев. “А этот дурак бабу сюда приволок. Может быть, вместе и мужа на тот свет отправили. Ну, пусть Берман разбирается сам. Его, Медведева, ни о чём не информировали, ни о чём не спрашивают, пусть сами и расхлебывают”. Теперь Медведев очень рад был тому, что о секретном пакете он не имел и не мог иметь никакого понятия, пусть теперь за всё отвечают другие.

– Ну, позвоните, – сказал Берман.

Медведев услужливо протянул трубку Чикваидзе. Тот позвонил в гараж, потом вызвал телефон своей квартиры, Медведев отметил в уме и эту подробность: так и есть, зарезали они этого Гололобова, а бабу этот дурак с собою приволок. Ну, и дела!

– Товарищ Гололобова, – говорил Чикваидзе в трубку. – С вами говорит Чикваидзе, да, да, я знаю, не прерывайте, пожалуйста. За вами приедет авто, так вы с ним приезжайте сюда, очень важный разговор, тут приехал товари… – Но даже не поднимая глаз, Чикваидзе почувствовал запретительный взгляд Бермана, – Тут приехал один товарищ из Москвы… ну, да, потом расскажете, не прерывайте, пожалуйста, приезжайте сейчас же. Ах, я же вам сказал, потом расскажете. – Чикваидзе раздраженно положил трубку:

– Минут через пять она будет здесь.

– Так что же всё-таки с Гололобовым? – нейтрально спросил Медведев.

Чикваидзе развёл руками:

– Пошёл на охоту и не вернулся, может быть, найдут; поиски ещё продолжаются…

– Да, у вас там занятная станция, – сиронизировал Берман. – Какая гипотеза создалась по этому поводу лично у вас?

– Я вам, товарищ Берман, уже докладывал, что…

– Да, вы докладывали гипотезу Гололобовой. А ваша собственная?

Чикваидзе слегка развёл руками. Берман закурил ещё одну папиросу, и в комнате наступило молчание, которого не смел прервать ни Чикваидзе, ни даже Медведев. Снова раздался тонкий звонок, и в рамке двойных дверей показалась товарищ, она же мадам, Гололобова.

По дороге от квартиры Чикваидзе до дома № 13 Гололобова пережила ряд довольно стремительных ощущений. На автомобиле она ездила первый раз в жизни. Огромная блестящая машина, неслышной стрелой мчалась по пыльным улицам Неёлова и казалась Гололобовой символом той новой, “образованной” жизни, в которую введёт её Чикваидзе. “Товарищ из Москвы!” Видимо, какая-то шишка! Наконец-то ей удастся показать своё настоящее образование и, вообще… Сопровождавший Гололобову лейтенант государственной безопасности соскочил у подъезда дома № 13 и услужливо распахнул дверцу автомобиля – совсем, как в кино. Потом Гололобова проследовала через длинную вереницу каких-то коридоров и очутилась на пороге Медведевского кабинета. Следы бурно проведенной ночи, а, может быть, и дня, были наскоро замазаны чем попало. Тонкий сивушный запах перегара был кое-как затушёван дешёвой парфюмерией. Парадная блузка распирала тучный бюст. “Ну, нет, – подумал с некоторым разочарованием Медведев, – из-за этакого чучела никто никого резать не станет”.

– Здравствуйте, товарищи, – весёленьким голоском сказала мадам Гололобова, – очень мне приятно.

Даже Медведев, и тот удивился: никто никогда и никакой приятности в этой комнате не испытывал и уж, конечно, не выражал. Удивление Медведева возросло ещё больше от неожиданно любезного тона Бермана.

– Заходите, заходите, товарищ Гололобова, – сказал он, – усаживайтесь вот сюда.

Мадам, она же товарищ, Гололобова, теребя в руках свой допотопный ридикюль и не зная к кому именно ей следует обращаться, вертела тазом посредине комнаты и потом ни с того ни с сего сделал что-то вроде книксена. “Ну, и дурища же, прости Господи”, – подумал Медведев.

Гололобова своим женским глазом сейчас же установила тот факт, что Чикваидзе – невеликая, оказывается, шишка. Вот, сидит на самом краюшке стула. Самый начальник, видимо, вот тот, здоровый, за столом сидит такой важный и всё молчит. А этот шибзик, надо думать, секретарь или что там. Мадам Гололобова жеманно присела на край кресла.

– Ну, что это у вас там делается, товарищ Гололобова? – самым дружеским тоном спросил Берман.

– Ах, и не говорите. Один ужас, ужас! Я и сон совсем потеряла, такая стала нервная…

– Ну, расскажите же нам подробно, мы вместе, может быть, кое-как и разберёмся…

– Ах, я, конечно, но что же я могу, я только думаю, что…

За время, проведённое товарищем Гололобовой в размышлении, вишнёвке и кровати её гипотеза обросла кровью, плотью и даже штанами. В ней смешались и личные переживания и редкие впечатления от кино и скудная пестрота воображения, засушенного годами таёжной жизни. Сейчас даже Чикваидзе ругал самого себя самыми последними словами, имевшимися в его грузинско-русском словаре: как он мог принять всю эту нелепицу мало-мальски всерьёз? Но Берман выслушивал всю эту нелепицу с самым серьёзным и участливым видом и только время от времени перебивалГололобову вопросами:

– А вы с Жучкиной были хорошо знакомы?

– Ну, какое там знакомство, женщина совсем без понятиев, так, по соседству, там что по хозяйству одолжить или…

– А вы её девичью фамилию знаете?

– Ну, это когда Жучкина девицей была, она и сама забыла, эта Дунька, как только увидит мужчину…

– Но девичью фамилию вы всё-таки, может быть, знаете?

– Как же, это я знаю, Дубина будет эта фамилия.

– И знаете, может быть, где именно живет её семья?

– Это я, вправду, не могу сказать. Где-то у сойотов, в тайге, на заимке, недели две, или больше, от нас ходу, так Дунька говорила, она, вообще, всё против советской власти выражалась.

– А как именно выражалась?

– Ну, да всякое такое… и то ей плохо, и то ей нехорошо, и в Бога верила, и иконы на стенах…

– А не было там фотографии её семьи?

– Как же, и фотографии были. Отец ейный – чемпионный такой мужчина.

– Как это вы сказали – чемпионный?

– Да, силач. Борода – как у барана шерсть, мужик, видно, кулак из кулаков, поперёк себя толще. У нас в Тамбове…

– Ну, о Тамбове мы как-нибудь после поговорим. Вы этого Дубина в лицо узнали бы?

– Его-то? Его из миллиона узнать можно, плечи – как у медведя, борода – как баранья шерсть… Такой, если на ногу наступит…

– А этого Светлова вы в лицо видали?

– Да, этого тоже видала, так, через забор, можно сказать, по случайности, образованный такой, осанистый, обращение, тоже…

– Ну, а этого бы вы узнали?

– Его бы тоже узнала, бородка такая интеллигентная, не даром Дунька всё языком трепала…

– А что же с вашим мужем случилось?

– А что ему делается? Пошёл на охоту, попал под дождь, завернул в какую-то заимку и хлещет там самогон. Проспится – вернётся…

– А что, он сильно пил?

– Пил. Вы сами, товарищ, посудите, какая это жизнь для интеллигентной женщины, которая с понятиями: глушь, образованного разговора…

– А Жучкин сам никогда не говорил о родителях своей жены?

– Говорил. Он тоже выражался. Брошу, говорит, всё, пойду к Дунькиному папаше, на заимке там, говорит…

– А что, собственно, вы слыхали об этой заимке?

А что слыхать-то? Ну, тайга, озеро там какое-то…

Озером Берман почему-то заинтересовался, но об озере Гололобова ничего путного сообщить не могла: большое озеро, рыба есть, река там какая-то. Люди подати китайцам платят, одна контрреволюция… По-медвежьи, видимо, живут, как раз для Дуньки…

– Всё это очень интересно, товарищ Гололобова; ну, мы с вами ещё поговорим. А пока, уж извините, тут у нас всякие дела ещё, – Берман поднялся и протянул Гололобовой руку, а он даже и Медведеву руки не подавал. Чикваидзе сидел в недоумении. Неужели же Гололобова не такая дура, как даже и ему казалось? Гололобова сделала ещё один книксен, ткнула через стол свою руку Медведеву и оглянулась на Чикваидзе.

– Ну, я потом… – неопределённо сказал Чикваидзе.

– Вы тоже можете идти, товарищ, – сказал ему Берман, – я потом вас вызову.

С сияющим лицом Гололобова покинула комнату. И вместе с ней вышел Чикваидзе.

– Ну, остался ещё ваш Иванов, давайте и его сюда, – сказал Берман.

Иванов вошёл подтянутой механизированной походкой, сдержанно поклонился Берману и Медведеву и стал почти на вытяжку, ожидая вопросов и распоряжений, и всем своим видом показывая полнейшую готовность ко всему, чему угодно. Зрительные органы Бермана сейчас же сняли моментальную фотографию с ничего не говорящего лица товарища Иванова. “Аппаратчик”, – подумал Берман и почувствовал нечто, отдаленно напоминающее профессиональную солидарность, он тоже был аппаратчиком, человеком-винтиком, безраздельно верящим в силу организации, аппарата, администрации и, вообще, кузькиной матери со всем её потомством. Разница была только в том, что Иванов был винтиком, а Берман – целым винтом, он – то уж мог завинтить!

– Почему вам пришла в голову идея об изоляторе? – спросил Берман, тем же скудным жестом пальцев указывая Иванову на кресло. Иванов сел прямо, как кукла, и ответил кукольным голосом:

– В радиусе около пятисот километров нет ничего, что бы могло кого бы то ни было заинтересовать.

– А китайская граница?

– Беглецы через границу избирают или Темноводскую, или Наринск, оттуда идут перевалы. Из Лыскова нужно сделать трёхсотверстный обход или идти прямо через хребты.

– Но всё-таки можно пройти?

– С большим затруднением. Сейчас, может быть, и вовсе нельзя, в горах уже снег.

– А гипотеза о каких-либо золотых россыпях вам в голову не приходила?

– Для золотых россыпей нет необходимости вести бой с целым взводом, взвод не имел никаких шансов разыскать Светлова в тайге. Если бы речь шла о россыпях, то и Кривоносов не придавал бы всему этому тайного значения.

– А он придавал?

– Точно так.

– Гм… Расскажите, что это говорил Кривоносов относительно своей знакомой в изоляторе.

Страницы своего думсдейбук-а*) Иванов уже успел вызубрить заново. “Что у этого сукиного сына обо мне записано?” – подумал Медведев. “Вот, пусть только Берман уедет, я уж этого Иванова возьму в оборот…”

*) Книга Страшного Суда – перечень добрых и злых дел.

Иванов кратко и механизировано передал скудное содержание своей записи: там какая-то Верочка, “шикарная женщина”, как говорил Кривоносов. Берман перелистал в своей памяти списки заключенных Нарынского изолятора: Верочка, Вера? И потом его сразу осенило – не Вера, а Вероника, Вероника Сергеевна, жена вот этого самого Светлова, заложница по делу атомных профессоров. Ах, вот оно что! Это была очень существенная нить. И почему она шла от Кривоносова? Берман перебрал в памяти и то, что ему было известно о биографии Кривоносова, а ему было известно всё, или почти всё. Гипотеза Иванова не была новостью для Бермана, конечно, Светлов нацеливался на изолятор. Но Кривоносов был, конечно, новостью, жаль, что его трудно будет допросить…

– Вы, кажется, намекали на то, что у товарища Кривоносова была какая-то связь с этим бродягой Стёпкой, или как там его.

– Никак нет, товарищ Берман. Я не намекал. – Медведев раздраженно пожал плечами:

– Вы, ведь, сами мне говорили?

– Смею доложить, товарищ Медведев, я излагал вам обстоятельства вечера; обстоятельства можно повернуть так, но можно повернуть и иначе.

– Н-да, – сказал Берман, – обстоятельства, действительно, можно повернуть! Но у вас всё-таки такая мысль возникла?

– Конкретно говоря, не могу сказать определённо. Рассуждая в общем и целом, нужно констатировать, что не будучи поставленным в известность относительно генеральной линии данного события в его совокупности, определённые подробности могут дать несоответствующее освещение.

“Ишь ты, как его загнул,” – подумал Медведев. Иванов, выдавив из себя эту тираду, продолжал сидеть кукла-куклой и не выражать на своем лице решительно ничего. Берман поднял брови: ”Ого, этот, кажется, умнее, чем думает Медведев”…

– Мы, товарищ Иванов, оставим стиль провинциальных передовых, вы знаете, когда редактор пишет и не знает, что, собственно, ему следует писать. Говорите толком: есть ли какие бы то ни было факты, которые могли бы указывать на какую бы то ни было связь Кривоносова с этим Стёпкой?

– Здесь могут быть случайности, – сказал он неопределенно.

– Какие же именно?

– В рассуждении чисто отвлечённой конструкции товарищу Кривоносову ездить в Лысково незачем было вовсе.

– Почему вы так думаете?

– Потеря времени. Нужно было послать десяток самолётов на разведку и дивизион кавалерии. Для разговоров с Гололобовым – Гололобов с этим бродягой могли быть вызваны в Неёлово!

В тоне Иванова внезапно и резко прозвучало что-то совсем новое – решительное и резкое. Но лицо продолжало сохранять своё деревянное выражение. Медведев почувствовал какую-то туманную угрозу с Ивановской стороны: “Смотри, каким прытким оказался, оно, конечно, верно, если бы в тот же вечер послали и самолёты и кавалерию, то уже этого молодца вычесали бы наверняка, за день он мог уйти вёрст за тридцать. Теперь ищи ветра в поле. Правда, к нему, Медведеву, всё это не имеет никакого отношения, всё дело шло мимо него. Иванов, кажется, начинает показывать коготки, а каким казался смирным…”

Но решительные нотки в голосе товарища Иванова мелькнули и исчезли. На очередной вопрос Бермана: как он, Иванов, думает, зачем, собственно, Кривоносов взял с собою секретный пакет – Иванов ответил длинной канцелярской и решительно ничего не говорящей фразой. И, ответив, посмотрел на Бермана взглядом, в котором, казалось, ему, Берману, предлагалось решить самому: действительно Иванов такой уж дурак, как кажется, или не такой. Зрительные органы Бермана еще раз сфотографировали и Иванова и его тон и несомненную разумность его высказываний. Берман не любил дураков. Но он не любил и не дураков. Иванов мог оказаться слишком умным. И Берману никак не хотелось показывать того, что во всей этой истории его интересовало больше, чем пропажа Светлова, гибель Кривоносова, ограбление кооператива или даже судьба всего дома ном. 13 – вопрос о судьбе секретного пакета. Ибо в секретном пакете, как в кощеевом яйце*), была заключена и судьба самого Бермана.

*) Из народной сказки “Кощей Бессмертный”. Он мог быть уничтожен только раздавливанием таинственного яйца, бывшего вне его достижения.

Иванов был отпущен. Медведев снова остался лицом к лицу с Берманом – он предпочел бы иное общество. Берман закурил папиросу и, выпуская кольцами пряный ароматный дым, сказал, обращаясь куда-то в угол, между стеной и потолком:

– Так что вы, товарищ Медведев, никакой собственной гипотезы не имеете?

Медведев раздраженно повел плечами:

– Должен сознаться, товарищ Берман, что я поставлен в несколько двусмысленное положение: я отвечаю за отдел и за государственную безопасность во всем среднесибирском округе. Мои подчиненные получают предписания мимо меня, предпринимают действия, мне ничего не говоря.

– Да, вы, конечно, отвечаете, но отвечаете вы, товарищ Медведев, передо мной – так что это ничего не меняет.

На челюстных углах Медведева вздулись и исчезли желваки:

– Это верно только отчасти, товарищ Берман. Я отвечаю, кроме того, перед ЦК партии, перед Политбюро и также перед товарищем Сталиным.

– Порядок проведения этой операции установлен самим товарищем Сталиным. Лично.

Медведев хорошо понимал: это могло быть так, но это могло быть и иначе. Во всяком случае, заявление Бермана клало конец дискуссии о “порядке операции”.

– …Кроме того, товарищ Медведев, если бы операция проводилась в другом порядке – то, вот, сейчас, несли бы ответственность и вы…

– Если бы юперация проводилась в другом порядке, то я, вероятно, не взял бы секретного пакета на выпивку с каким-то Гололобовым, с Ивановым, с Гололобовой, да еще с каким-то бродягой.

– Можно предположить, что у Кривоносова были для этого достаточные основания.

– Но можно и не предполагать. У меня, во всяком случае, нет никаких данных ни для каких предположений.

– Но, у меня они есть. Вот что, товарищ Медведев. Я не все имею право сообщить вам, но кое-что – имею. Дело заключается в том, что этот тип Светлов – один из самых умных людей бывшей России.

– Почему бывшей?

– Ну, в нынешней есть и поумнее. Этот Светлов есть самая большая опасность для советской власти – большая, чем, например, м-р Черчилль. Вы понимаете?

Медведев не понимал. Опасность? Для власти, которая опирается на двадцать семь таких отделов, как его медведевский, на четыреста семьдесят три подотдела, на полтора миллиона “железных людей”, включенных в железные ряды тайной полиции, на пять миллионов менее железных людей, включенных в ряды коммунистической партии, на танки, самолеты, газы. И на тот, плохо объяснимый даже для него, Медведева, факт, что вот, например, сегодняшний разговор его и Бермана – сегодня же вечером будет точно, стенографически известен кому надо в Москве! Опасность для советской власти? – Чушь. Такой организации мир еще не видал. И сам же он, Берман, ее строил – кому, как не ему знать всесокрушающую мощь этой машины?…Но что-то в этом Светлове должно, конечно, быть: зря, совсем зря, Берман таких фраз не кидал бы.

– Во всяком случае – Светлов исчез, – продолжал Берман. – Как именно это случилось – вопрос сейчас второстепенный. Следов нет никаких, но есть направление, к которому Светлов придет – это нарынский изолятор – ваш Иванов догадался правильно – хоть секретного пакета у него не было. Почти одновременно с ним исчезли и Жучкин и Гололобов. Это может быть случайным совпадением – случайные совпадения бывают всегда, и потому они не совсем уж случайны. Единственный след, который у нас есть – это след Жучкина.

– Ну, этот адрес довольно расплывчатый.

– Не скажите. Мы знаем: имя, фамилию, внешность, приблизительное место – Урянхайский край и приблизительное описание местности – озеро, вероятно, сравнительно большое, и река. Этот адрес мы имеем возможность уточнить. Вы, товарищ Медведев, завтра же отправьте по всей пограничной полосе, скажем, двести – триста патрулей, которые должны нам переловить и доставить сюда, скажем, пятьсот – семьсот всякого рода бродяг, охотников, промышленников, старателей, контрабандистов и прочей такой публики. Мы их здесь возьмём в оборот, пару десятков, может быть, расстреляем, остальные кое-что скажут.

Медведев слегка повеселел. Вот это было по его линии. Он любил действовать массой, силой, кулаком. В заговорах и умозаключениях он чувствовал себя не в своей тарелке: “точно баба за клубком ниток”, так формулировал он более тонкие методы сыскной работы.

Слушаюсь, товарищ Берман, будет исполнено.

Берман ещё раз посмотрел в угол, между стенкой и потолком, и спросил тоном, в котором проскользнуло нечто, не вполне официальное:

– Ну, а как Кривоносов? Плох?

– Так точно. Кажется, воспаление брюшины.

– В бреду был?

– Точно так.

– Стенограмма у вас?

– Никак нет, отправлена в Москву, я предполагал, по вашему требованию.

– Н-да, но я думал, что вы копию оставили.

– Никак нет. Там вздор какой-то.

– Ну, не скажите.

Стенограмма бреда товарища Кривоносова не казалась сплошным вздором и самому Медведеву. Кроме того, копию её он всё-таки имел, мало-ли на что может пригодиться? В бредовом вздоре Кривоносова мелькали какие-то имена, которые знающему человеку могли сказать многое, Медведеву они не говорили ничего. Пока.

– Я здесь задержусь несколько дней. Прикажите очистить для меня комнату № 17. Я пройду сейчас туда. И вызовите главного врача…

ПРИГЛАШЕНИЕ

Берман прошёл в комнату №17, уселся за огромный письменный стол, достал из своего портфеля маленький футляр, из футляра – такой же маленький и такой же никелированный шприц, отпилил головку у ампулы, набрал в шприц два кубика бесцветной жидкости, засучил рукав, вонзил иглу в свою смуглую пергаментную кожу и откинулся на спинку кресла со вздохом облегчения. Все эти годы, много лет, он работает на предельных скоростях, на предельном напряжении воли и ума. Вот и случаются ошибки, вот, доверялся этому Кривоносову. А каждая ошибка может стоить головы… Годы, правда, выработали почти безошибочную и уже почти инстинктивную реакцию, быстроту и точность дикого зверя. Но сейчас, почти на финише… Берман мало заботился о наследниках и потомках, о “суде истории” и о всяких таких вещах в том же роде. В сущности он мало заботился и о своей жизни – жизнь без власти была бы бесцельной и пустой. А путь к власти требовал чудовищного расхода жизненных сил.

Берман закурил папиросу. И, как это он делал в особо запутанных случаях, попытался представить себе графически, но в трёх измерениях, соотношение основных, самых основных, бесспорных, самых бесспорных фактов. Бесспорными и основными фактами были приезд Светлова на станцию Лысково, его исчезновение, исчезновение товарища Жучкина, истребление взвода, приезд Кривоносова, инцидент с бродягой и исчезновение портфеля. Оставались неясными, что именно заставило Светлова высадиться именно в Лыскове, и что побудило Кривоносова приехать туда. Этот майор Иванов во многом прав: во-первых, только изолятор давал ответ на вопрос о Лыскове, и, во-вторых, Кривоносову в Лысково ездить было незачем, для погони за Светловым и его вероятными сообщниками нужна была авиация, а вовсе не личный приезд. Слегка осложняющим моментом было то обстоятельство, что Кривоносов взял с собою Иванова. Правда, в данном учреждении ответственный работник имел своего переменного двойника для соглядатайства и контроля, но от Иванова Кривоносов всё-таки мог бы и отделаться. Однако, может быть, Иванов ему был нужен, как ширма, которую он проектировал как-то обойти: делая всё на виду у Иванова, кое-что сделать и не на виду. Вероятно, прав Иванов и по части Вероники Светловой. Если это так, не исключена возможность, что Кривоносов вовсе не собирался ловить Светлова, а только хотел установить с ним контакт. И в качестве некоей гарантии передать Светлову компрометирующие его, Бермана, документы.

Всё это находилось в пределах логической возможности. Но в эти пределы бродяга укладывался плохо. Он мог бы быть посланцем Светлова, но тогда он в Кривоносова стрелять не стал бы. По многолетнему своему опыту Берман знал, как часто в самые безукоризненно разработанные планы вторгается какая-то нелепая случайность, путает эти планы, но ещё больше путает человека, пытающегося распутать узел этих планов. С точки зрения этого человека, случайность входит в план, и тогда план оказывается необъяснимым логически. Бродяга мог быть случайностью. Выстрел тоже мог ею быть. Могли быть сообщники, прикрывавшие отступление бродяги и, так сказать, превысившие свои полномочия. Да и бродяга, запасшись от Кривоносова и прочих всякой добычей, мог предпочесть не иметь больше никаких дел ни с Кривоносовым, ни со Светловым. И, наконец, как самое маловероятное, но всё-таки не исключаемое, могла быть случайность в её химически чистом виде – несчастный случай при обращении с оружием.

На столе раздался тоненький звонок. Берман нажал кнопку. Главный врач отдела, кругленький, жовиальный человек с маслянистыми и наглыми глазками неслышно вкатился в кабинет. Глазки выразили восторг при виде товарища Бермана, но на товарища Бермана этот восторг не произвел никакого впечатления. Юркий нос врача уловил почти неуловимый запах чего-то, вроде морфия, и диагностирующий взгляд на глаза и щеки товарища Бермана подтвердил обонятельное впечатление…

– Я к вашим услугам, товарищ Берман, но только, как врач, должен вас пожурить: нехороший у вас вид, товарищ Берман, совсем нехороший, перерабатываетесь. Я всегда говорю: отдых, отдых и отдых…

Холодный насекомый взгляд товарища Бермана прекратил дальнейшее словоизлияние. Доктор сел в кресло, из кармана его белого халата высовывался стетоскоп, от всего несло духами, очень хорошими, сигарами, тоже очень хорошими и чем-то вроде коньяку, но не сильно.

– Как Кривоносов? – лаконически спросил Берман.

– Собственно говоря, агонизирует. Чациес гиппократикус. Думаю, до завтра мы его продержим.

– Сейчас без сознания?

– Почти. Временами приходит в себя.

– Так. Мне нужно его допросить. Дайте ему инъекцию первитина, кубиков, этак, пять…

Жовиальное выражение исчезло с лица товарища доктора. В маслянистых глазах отразились сдержанность и испуг…

– Это почти отравление, смею доложить, товарищ Берман.

– Я это и без вас знаю. Действия пяти кубиков хватит на час?

– Я думаю, часа больной не проживет… Конечно, в случае инъекции.

– Мне достаточно полчаса.

Доктор беспокойно заёрзал на своем кресле…

– Могу я, товарищ Берман, просить о письменном приказе?

– Это от меня? – Насекомые глаза выползли из своих впадин, доктор почувствовал себя, как кролик перед боа-констриктором…

Вы понимаете, товарищ Берман, я только в порядке службы;

товарищ Кривоносов – ответственный работник, в конце концов, абсолютно безнадежных положений всё-таки не бывает; ну, редко бывают при молодом сравнительно организме. – Посмотрев в глаза товарища Бермана, доктор запнулся окончательно.

Берман поднялся.

– Ну, проводите меня к Кривоносову и несите ваш первитин…

Кривоносов лежал в отдельной, “привилегированной”, палате тюремной больницы – узкой комнате с выкрашенными масляной краской стенами, с решёткой на окне, только кровать и постель указывали на его привилегированное положение. Он равнодушными отсутствующими глазами посмотрел на Бермана и врача и закрыл их. Берман взял стул и сел у кровати. Кривоносова трудно было узнать даже при феноменальной памяти Бермана на лица. Запекшиеся губы слегка шевелились, как будто желая и не желая сказать что-то самое важное и самое последнее. Прозрачные руки лежали поверх одеяла. В одну из них доктор вспрыснул лошадиную дозу первитина.

– Подействует через пять-десять минут, – сказал он.

– Хорошо, можете идти.

Берман закурил папиросу и стал ждать. Сейчас первитин как бичом, подхлёстывает умирающее сердце для его последних сумасшедших скачков. Через полчаса – час всё будет кончено. Но на эти полчаса Берман должен собрать в один кулак все свои мозги и всю свою волю. Кривоносов знал слишком много. Что он выболтал в бреду? Что он делал не в бреду? Что сделал он с секретным пакетом? И был ли вообще этот пакет в его портфеле? Берман смотрел на кольца дыма из своей папиросы и ставил себе ряд вопросов, на которые ответа ещё не было. И были ли эти ответы вообще?

Когда Берман отвёл глаза от своей дымовой конструкции, он обнаружил, что Кривоносов смотрит на него, смотрит в упор, сознательным, ясным, ненавидящим взглядом.

– Пришли, так сказать, отдать последний долг покойному? – Голос Кривоносова был слаб, но ясен.

– Покойником вы станете намного позже, – сказал Берман, – вас вылечат.

– Вот этой инъекцией?

– Не только. Но я пришёл не с этим. Мне нужны ответы на два вопроса: во-первых, зачем, собственно, вы поехали в Лысково, и, во-вторых, где секретный пакет?

Кривоносов вместо ответа спокойно сказал:

– Будь ты проклят. Да будете прокляты вы все.

Проклятия были для Бермана так же безразличны, как и благословения, но отчего это старый партийный работник вдруг заговорил библейским языком?

– Это, товарищ Кривоносов, вы сами понимаете, не ответ. Я вам кое-что доверил, не всё, конечно. Вы, кажется, этим доверием злоупотребляли. Но расчет ваш плох. Вы понимаете, что я сейчас миндальничать не собираюсь. Вы не хотите ответить добром – ответите иначе.

Кривоносов пошевелил пальцами вытянутой над простыней руки, как будто что-то считая на этих пальцах.

– Мне, по всей вероятности, осталось жить около получаса. Если вы станете меня пытать, этот срок сократится на половину. Пятнадцать минут я всё-таки выдержу. Я вам не скажу ничего.

Берману стало ясно самое главное – Кривоносов изменил.

Берман собрал все свои силы.

– Значит, не скажете?

– Не скажу.

– Я вам даю три минуты. Через три минуты я позвоню. Кривоносов усмехнулся:

– Не позвоните.

– Почему нет?

– Беру свои слова обратно. Под пыткой я буду говорить. Но ведь меня услышите не только вы.

Немногочисленные кровяные шарики, блуждавшие на губах товарища Бермана, нырнули вглубь, губы стали серыми, как зола. Берман откинулся на спинку стула, вдохнул как можно больше воздуха, воздуха ему как-то стало не хватать, и стал оценивать. Негодовать не было смысла. Это шахматный матч. Но, кажется, королева потеряна. И, если Кривоносов не врёт, это может означать конец матча, слегка безвременный конец. Почти машинально Берман нащупал кольцо на среднем пальце левой руки, в кольцо, под печатью, была заделана порция цианистого калия. Цианистый калий дал некоторое облегчение: ну, это я всегда успею…

Берман гордился своим знанием людей. И он их, действительно, знал. Но не всех. Он знал людей, которыми можно было управлять, потягивая проволочки ненависти, страха и жажды власти. Кажется, говорят, что есть и другие люди, но Берман их если и встречал, то только, вот, как сейчас, на самом пороге их смерти. Что хотели они – эти романтики, сентименталисты, глупцы и мечтатели? Что хочет теперь Кривоносов?

С холодным ужасом Берман ощутил свое полное бессилие.

Кривоносов был человеком, которому действительно нечего терять и которому ничто в мире не могло угрожать. Даже и пытка! Берман понял тоже и то, что он не может уйти из комнаты, пока Кривоносов не помрёт окончательно: что будет, если Кривоносов начнёт говорить в присутствии других людей? Берман пожалел о своей физической слабости, если бы он был сильнее, он стал бы ломать пальцы, выворачивать суставы… Полчаса Кривоносов ещё будет жить, за полчаса многое можно бы узнать. Но Берман тщедушен, а Кривоносова возбодрил первитин. Начнёт кричать, прибежит больничная прислуга…

Кривоносов полностью наслаждался последним получасом своей жизни. Он не боялся ничего. Может быть, первый раз в своей жизни не боялся ровно ничего.

– Так вот, товарищ Берман. Моя игра сыграна. Теперь ваша очередь. Не знаю, сколько вам ещё осталось стоять в этой очереди. Кажется, недолго. Да, я там что-то в бреду говорил, не знаю что. Может быть, что-то говорил. Может быть, товарищ Сталин уже знает?… Не повезло… Опоздал… Случайность…

Мысли работали со страшной быстротой и отчётливостью. Кривоносов был, конечно, ошибкой, но, ещё, вероятно, поправимой. Эти бывшие герои гражданской войны, которые шли на смерть, они тоже романтики. Но, всё-таки, во имя чего изменил Кривоносов – не во имя Бога же, в самом деле? Такой гипотезы Берман никак принять не мог. Как и кому он мог передать роковую записку? И с какой целью? Ведь сделал он это не на смертной койке. Значит, как-то рассчитывал заранее. Что он мог выиграть? Кто мог его запугать? И вдруг новая мысль мелькнула в возбужденном мозгу Бермана.

Берман ещё раз собрал свои силы. Закурил ещё одну папиросу. Посмотрел ещё раз на часы – минут двадцать ещё остаётся. Сейчас его голос был также безличен и спокоен, как всегда.

– Я боюсь, Кривоносов, что вы давно стали с ума сходить. Вы правы, вам я ничего уже сделать не могу. Но вы, кажется, знаете такую Веронику из Нарынского изолятора.

Кривоносов откинулся на подушку. Лицо еле дёргалось гримасой ужаса и бессилия… Берман сидел молча и ждал. Губы Кривоносова дрожали мелкой дрожью… Берман испугался, как бы конец не пришёл слиткам скоро.

– Так вот, – резюмировал он холодно, – или судьба пакета, или судьба Вероники…

Лицо продолжало дёргаться в судорожной пляске. Потом, как-то сразу, пляска прекратилась. “Не помер ли уже?” – испугался Берман ещё раз. Но через минуту Кривоносов заговорил тем же холодным и безличным тоном, каким только что говорил Берман.

– Нет никакого пакета, не скажу ничего. Веронику пусть хранит Бог. Вы её будете или не будете пытать, в зависимости от того, нужно или не нужно вам. Через час меня не будет. Некому будет ни мстить, ни угрожать. И, потом, ещё неизвестно, на много ли вы, товарищ Берман, переживёте меня.

– В вас этот Стёпка стрелял?

– Доискивайте сами. Кто стрелял, тот и стрелял. Пусть перед Богом отвечает, за меня небольшой ответ. А ты, – Кривоносов снова повернулся к Берману, – ты будешь жить и будешь пищать, и будешь твоего чёрного бога молить, чтобы он послал тебе твою чёрную смерть. И Бог подождет… И будет тьма и скрежет зубовный… Тьма, тьма. Дыра. Чёрная, чёрная дыра…

Кривоносов стал бредить. У Бермана были стальные нервы, или, может быть, не было вовсе никаких. Но сейчас ему стало жутко. Морфий и первитин, страшное наследство умирающего – пакет, переданный в чьи-то руки, может быть, и в самом деле Светловские, угроза, всё значение которой Берман понимал без всяких иллюзий. Этот агонизирующий человек, которого Берман пытался поставить во главе своей линии на всю Среднюю Сибирь… Папироса в руках Бермана начала дрожать. Из груди Кривоносова раздавался уже только хрип, страшный предсмертный хрип. Берману хотелось бежать, куда глаза глядят, но он знал: этого нельзя. Будет ещё какой-то рецидив сознания, придут какие-то другие люди, и тогда? Нет, нужно пересидеть до конца.

Берман сидел, закуривая одну папиросу о другую, оплетал и расплетал в своем паучьем мозгу одну гипотезу за другой. Кривоносов успокаивался всё больше и больше. Наконец, как-то вздрогнув всем телом, умирающий вытянулся и замер окончательно. Гиппократово лицо*) получило окончательное спокойствие смерти. “Ну, ещё минут десять подожду”, – подумал Берман… И вдруг на этом, уже мёртвом, лице открылся один, обращённый к Берману глаз, спокойный и ясный, уже какой-то потусторонний, и голос, который раньше был голосом Кривоносова, сказал спокойно, ясно и раздельно:

– Пойдём вместе, – и замолк.

Берман почувствовал, как капли холодного пота выступили у него на лбу. Нет, сегодняшний день принёс слишком много даже и для его нервов. И, вот ещё, это предсмертное то-ли приглашение, то-ли приказ, то-ли пророчество? Конечно, чушь, но всё-таки… Берман не мог больше ждать. Наклонившись над умирающим, своей паучьей рукой он зажал ему рот и нос. Тело чуть-чуть задрожало, какая-то капля жизни ещё теплилась, ещё, может быть, минут на пять, но Берман боялся, что он не выдержит и пяти минут. Паучья рука душила цепко. Минуты через две не оставалось уже никаких сомнений: Кривоносов был мёртв окончательно. Берман всё ещё не отпускал руки, напряжённо считая секунды, как считают их фотографы: двадцать-один, двадцать-два, двадцать-три… Ещё двадцать секунд. Кончено.

Берман оглянулся на стенку, где звонок? И ещё раз подумал: нет ли микрофона? Но полуоблупившаяся краска стены не демонстрировала никаких подозрительных мест, Берман уж знал, как и где ставятся микрофоны. Он надавил кнопку звонка, и почти сейчас же в распахнутую дверь вкатился главный врач, как будто он стоял под дверью и только что и ждал, что этого звонка. А, может быть, подслушивал?

*) Болезненные судороги лица перед смертью.

СТЁПКИНЫ ПОХОЖДЕНИЯ

Прежде чем погасить лампу в комнате супругов Гололобовых, Стёпка с совершеннейшей степенью точности установил месторасположение всех интересовавших его предметов: портфеля, бинокля, какого-то чемоданчика, в мотором могло бы быть кое-что подходящее, и даже куска сала на столе. И, как только свет исчез, Стёпкины руки полезли по нужным направлениям с истинно обезьянньей ловкостью: одна рука стащила портфель, другая – чемоданчик, и так как третьей руки не хватило, то, нагнувшись над столом, Стёпка ухитрился схватить зубами кусок сала за ту верёвочку, на которой сало обычно коптят. На крыльце ему предстояло ещё подобрать свою берданку и свой мешок. Со всей этой поклажей Стёпка справился более чем удовлетворительно. Но, когда ему пришлось стрелять, поклажа дала себя чувствовать, иначе бы весь заряд угодил в Кривоносовский живот.

Выстрелив, Стёпка лихорадочно перезарядил берданку и стал ждать. Он учёл и звон разбитого стекла, и ругань Кривоносова, и стук запираемой двери, и, наконец, зажжённую и погашенную спичку – за ним уже не побегут. Но могут организовать облаву – согнать Лысковских мужиков и послать их на поиски его, Стёпки. Мужиков он не боялся: те потопчутся, потопчутся по тайге и, переждав нужное количество времени, с разочарованным видом вернутся в сельсовет. Комсомольцы были хуже: начнут, сволочи, играть в казаков-разбойников, могут и поймать. Поэтому лучше было не застаиваться здесь. Присев на корточки, Стёпка перераспределил своё старое и вновь благоприобретенное имущество: сало запихал в свою сумку, чемоданчик привязал к её передним ремням, бинокль надел на шею, портфель взял подмышку, портфель был велик и тяжёл. Пошарил руками по земле – не обронил ли чего-нибудь, и стал медленно двигаться, нащупывая ногами колеи дороги и соображая, каким именно путём он сюда попал.

Попал он сюда, несомненно, в пьяном виде, от этого географические представления Стёпки были несколько туманны. Но его таёжный инстинкт отмечал все подробности пейзажа и без его сознания. Выходило так, что нужно было пройти по дороге ещё шагов пятьсот, а там дорога расходилась и в верстах трёх был запрятан конь. Стёпка прошёл эти пятьсот шагов и снова стал ждать. Таёжная жизнь учит многому, терпению в особенности. Стёпка присел на край дороги, посмотрел на небо, на востоке оно стало чуть-чуть бледнеть, потом услышал стук дрезины и отметил полное отсутствие каких бы то ни было иных звуков, могущих навести на размышления. Ещё через час на фоне бледнеющего неба стали обозначаться силуэты деревьев, и Стёпка опознал тот участок дороги, который он сюда прошёл в трезвом виде. Дальнейшее не представляло никаких затруднений. Шагая бодро и оптимистично, Стёпка разыскал своего коня. Конь, казалось, был очень доволен появлением хоть кого бы то ни было и приветливо заржал.

– Ну как, отдохнул, Лыско? – фамильярно спросил его Стёпка.

Конь, казалось, был вполне доволен своим новым именем. Пожевал губами, понюхал Стёпкин воздух, отдававший потом, сивухой, махоркой и чем-то ещё другим, более или менее знакомым, и успокоился окончательно. В полутьме Стёпка навьючил на Лыску всё своё имущество, переменил свою берданку на военную винтовку и не без некоторого огорчения убедился, что самому ему сесть уже некуда.

– Знаешь что, Лыско, пойдём-ка мы пешком. И ты пешком, и я пешком.

Лыско согласился и на это. Стёпка взял в одну руку повод, в другую винтовку и зашагал в том направлении, которое обещало наименьшие шансы для какой бы то ни было встречи. Кто его там знает, будет облава, не будет облавы, а вот ежели вёрст тридцать-сорок отбарабанить, оно всё-таки будет спокойней. До наступления окончательного рассвета Стёпка шел по дороге, потом свернул в таёжную заросль и шагал верст по семи в час своими волчьими ногами. Лыско покорно трусил сзади.

На душе у Стёпки рос голубой оптимизм: вот как пофартило! В один день обтяпал и мёртвых красноармейцев, и живого комиссара. Стёпку особенно интриговал портфель. На ощупь в нём было что-то сильно напоминавшее бутылку, но Стёпка решил не задерживаться, всё равно успеется…

Рассвет начинался туго и хмуро. Привычный Стёпкин нос чувствовал непогоду. Утро обнажило хмурое небо и чёрную тяжкую тучу, заволокшую весь запад. Стёпка никак не хотел мокнуть. Шмыгая глазами по тайге, он скоро обнаружил сваленный бурей ствол, лежавший над обрывом небольшой таежной речки, быстро развьючил и стреножил коня, нарубил топориком еловых и можжевельных лап, из которых быстро возник шалашик, такой, какой, вероятно, сооружали Стёпкины предки лет, этак, тысяч десять тому назад. У входа в шалашик Стёпка развёл костёр, разулся, снял с себя штаны и полез в воду. Быстро и привычно, как свои собственные карманы, обшарил какие-то коряги, омутки, дыры по берегу и, наконец, извлёк здоровенного налима, который до того был удивлен Стёпкиным нахальством, что только усами шевелил. В налиме было фунтов пять. “Вот и уха в порядке,” – констатировал Стёпка.

По верхушкам тайги, как предтеча дождя, прошёл глухой и тревожный ветер. За ветром последовали капли дождя, сначала редкие, а потом всё чаще и чаще. Стёпка ещё раз освидетельствовал свой бивуак: нет, все было в самом лучшем виде, даже и костра дождь не зальёт. На костре добулькивал котелок с изумленным налимом. Лыско подобрался под навес гигантской ели я смотрел на Стёпку сочувственным взглядом. Стёпка, наконец, приступил к учёту своего имущества. В чемоданчике оказалась всякая ерунда: бельё, мыло, бритва; не стоило и тащить. Но портфель не обманул Стёпкиных ожиданий, в нём в самом деле оказалась бутылка, и не какая-нибудь, а литровая. Откупорил бутылку, от жидкости явственно несло водкой и не какой-нибудь, а особенной, такой водки Стёпка ещё не видывал. Стёпка отхлебнул: ох, здорово – и крепко, и вкусно. Там же оказались коробки три консервов, патроны к пистолету, ещё бутылка, поменьше, Стёпка проанализировал и её, в бутылке оказался спирт. Был бумажник, толстенный такой, здоровый, и в бумажнике – целая уйма денег, такой уймы Стёпка в жизни своей не видал. Он стал считать, но скоро сбился. Потом был какай-то конверт из хорошей плотной бумаги.

Большой эрудицией Стёпка не отличался, и надпись на конверте мог разобрать только по складам: “Совершенно секретно. Товарищу Кривоносову”. “Комиссар”, – подумал Стёпка. Стёпка открыл конверт. Там было несколько бумажек. На одной из них, побольше и поплотнее, стояли в углу малопонятные буквы: НКВД и СССР. В другом углу была наклеена фотография мужчины лет тридцати пяти, вооруженного небольшой русой бородкой, серыми пристальными глазами и, вообще, очень образованным видом. Стёпка стал разбирать бумажку. Из её содержания Стёпка с большой затратой умственных способностей выяснил, что за поимку изображенного на фотографии дяди, Валерия Михайловича Светлова, советская власть дает награду в…. рублей. Рублей было что-то очень много: стоял кол и около кола Стёпка насчитал пять нулей. Попытки перевести эти пять нулей в привычную для Стёпки водочную валюту окончились неудачей. “Тут, должно быть, столько-то тысяч”. Тысяча была предельным математическим достижением Стёпки. “Если, скажем, на тысячу идёт сто литровок, то куда же я такую уйму дену? Перебьётся по дороге”.

Дальше следовало подробное описание фотографического дяди: рост – выше среднего, в скобках стояло 182 см. Потом шёл нос, рот и всё такое. Было также сказано о том, что лицу, указавшему на возможное местонахождение указанного Светлова будет выдана половина награды, даже половина выходила за пределы Стёпкиного воображения. “Вот этакого глухаря подцепить бы”, – подумал Стёпка, но сейчас же отбросил мысль, как явно непригодную ни для чего…

Были ещё какие-то бумажки, из них Стёпка не мог понять уж вовсе ничего.

Человеческая мораль устроена довольно капризно. Для готтентота, например, чужая украденная корова составляет благо, а своя украденная – зло. Чуть-чуть выше стояла мораль товарищей Вронского: карточные долги людям платить нужно было обязательно – это были долги чести. А трудовые долги бедным людям, например, портному, можно было не платить – это не были долги чести. Стёпкина мораль была где-то посередине. Подстрелить в тайге человека было вполне позволительно, но выдать какого бы то ни было человека какой бы то ни было полиции казалось Стёпке истинно чудовищным преступлением, попиранием всех божеских и человеческих законов. Поэтому Стёпка совсем было собрался бросить в костёр и конверт, и бумажки, но потом по таёжной привычке подбирать всякую дрянь (мало ли на что может пригодиться!) засунул их обратно в портфель.

Уха была готова. Дождь начинал лить, как из ведра. Стёпка стал устраиваться так, чтобы переход от бодрственного состояния ко сну потребовал бы наименьшего количества усилий. Водка была очень хороша, ишь, как в нос шибает. Настроение было радостным и светлым. Если бы философы всех эпох и народов мира имели бы возможность заглянуть в эту таежную яму, они обнаружили бы в ней совершенно счастливое человеческое существо. Стёпка хлебал уху и коньяк и предавался мечтаниям.

– Вот, брат Лыско, теперь мы, значится, заживём с тобой на самый полный ход! Будем, брат, глухарей бить, рыбу ловить, и по тайге шататься от коопа к коопу. Жаль только, что бидона нету, бутылка того и гляди разобьётся, а то бы прямо в бидон литров так с десять. Ничего, Лыско, и бидон раздобудем, ты, брат, не тужи, всё будет. А зимой к куму подадимся. У кума, брат, благодать – заимка, ульи есть, самогон из меду гонят, замечательный, брат, самогон, вот, вроде этой водки.

Так Стёпка с Лыской начали вести истинно райский образ жизни. От коопа к коопу. Стёпка оставлял Лыску в тайге со всем своим скарбом, брал с собой только то, что было на нём до счастливого дня, когда были обнаружены мертвяки, и только те неисчерпаемые 37 рублей 50 копеек, которые никому никаких подозрений подать не могли. Закупал соответствующий запас горючего и по вечерам у костра вёл длинные душеспасительные беседы с Лыской. Лыско слушал внимательно и сочувственно, похрустывая своей травой и одобрительно помахивая хвостом. Стёпка рассказывал то о своих скитаниях в тайге, то живописал будущую разновидность рая у кума на заимке. С каждым вечером и с каждой бутылкой кум этот обрастал всё новыми подробностями, и скитания – всё новым враньем. Но Лыско был очень снисходительным слушателем и не пытался ловить Стёпку даже на самых вопиющих противоречиях. Временами у Стёпки возникали и более фантастические проекты: вот, купить земли и срубить избу. Но к избе непременно надо бабу, какая же изба без бабы? А ежели уж бабу завести, ну, это не дай Господи, будет каждую бутылку считать, да в рот глядеть. Нет, к чёрту избу, зиму у кума проведём. У кума, брат ты мой Лыско, медовый самогон какой!

Стёпка вернулся в тот рай, который, по всей вероятности, существовал ещё до сотворения Евы и прочих беспокойств. Но этот рай, к сожалению, не был безграничен. Одна из кооперативных экскурсий Стёпки повернула всю его жизненную карьеру в совершенно непредвиденном направлении.

Стёпка только что купил четыре литра водки, распределил их в своей сумке и собирался отправиться домой, то есть к Лыске. Кооператив стоял в завалящей таёжной деревушке, откуда, казалось, никакой неприятности произойти никак не могло. Однако, произошло.

– А ну-ка, дядя, катись-ка сюда!

Стёпка оглянулся и увидал, что к нему неторопливой походкой направляются два пограничника, а третий стоит в сторонке с винтовкой на изготовку. Стёпкино сердце ёкнуло, но только слегка. Он недолюбливал никаких представителей никакой власти. Но бояться было, собственно, нечего, разве только ночное приключение в Лыскове, да кто тут может что о нём знать?

Пограничники подошли к Стёпке.

– А ну-ка, покажь нам свои документы.

Стёпка показал свою единственную бумажку. Бумажка никакого впечатления не произвела. Вяло и без всякого интереса, исполняя давно заведенный порядок, пограничники обыскали Стёпку – ничего подозрительного. Выпотрошили сумку, заставили снять сапоги, порылись в карманах и обнаружили там казённый пакет из плотной серой бумаги, в который Стёпка сдуру завернул весь свой официально наличный капитал.

– А это откуда? – сразу изменившимся тоном спросил пограничник.

– По дороге подобрал, чтобы, значит, деньги не мазались…

– По дороге? Это секретный-то конверт? А, ну, пойдем вместе.

Стёпка оглянулся по сторонам: бежать было некуда. Паршивый третий пограничник стоял шагах в двадцати и держал винтовку на взводе. На широкой деревенской улице никакого прикрытия не было, нырнуть было некуда. С упавшим сердцем Стёпка пошёл куда его повели.

Дом № 13 переживал период бурной деятельности, наполнявший административное сердце товарища Медведева чувством энергии и жизни. Подъезжали автомобили, грузовики, вездеходы, привозили самый невероятный сброд, какой только когда бы то ни было появлялся в стенах этого благотворительного учреждения: золотоискатели, промышленники, контрабандисты, Иваны непомнящие своегородства, и манзы, не знавшие ни одного общепринятого языка, полудикие сойоты и бродячие торговцы спиртом, молчаливые искатели женьшеня. Были русские и были китайцы, были ойроты и были сойоты. Были люди, относительно которых даже и их собственная мать не могла бы дать никаких указаний относительно их национального и социального происхождения. Вся эта орава вливалась в дом № 13, наскоро распределялась по его бесчисленным одиночным камерам и потом подвергались допросу относительно местожительства мужика, по имени Еремей Дубин, сложения медвежьего, местопребывание где-то в пределах ста-двухсот вёрст от советско-китайской границы. Подавляющее большинство клялось и божилось, что с этим мужиком, если он и существует, они никогда и никаких дел не делывали. Другие отвечали мрачно, что всякий мужик в тайге шатается, кто его там разберёт. Но среди нескольких сот опрошенных пятнадцать дали довольно определённые указания. Беда было только в том, что эти пятнадцать человек дали пятнадцать разных указаний.

На стенке Бермановского кабинета были развешены огромные карты воздушной съёмки, но бродяги смотрели на эти карты, как баран – на новые ворота. На картах циркулем были проведены кривые с центром от ст. Лысково со стрелками, указывавшими на самое вероятное направление и с сегментами, определявшими то расстояние от этой станции, о котором говорила товарищ Гололобова – недели две пути. Таким образом на карте был отмечен тот участок, на котором Дунькин папаша обязательно должен был бы быть, а с ним и Дунька, и её муж. В пределах этого участка красным карандашом были отмечены места с озером и рекой. Возможность ошибки была сужена до довольно узких рамок. Бестолковые показания бродяг давали всё-таки кое-какие указания. Но, в общем, район поисков охватывал местность в несколько десятков тысяч километров, так, размером со среднее европейское государство, прочесать эту местность было бы всё-таки очень трудно. Надежды товарища Бермана начали таять, и, вот, в этот самый момент, ему было доложено о поимке неизвестного бродяга по имени Степан Иванов и об обнаруженном при нём конверте. Система товарища Бермана начала давать свои плоды.

Введённый в Бермановский кабинет, Стёпка не проявил никакого малодушия.

– Это ты тут начальство? – спросил он Бермана.

– Я.

– Так я тебя спрашиваю, по какому такому закону людей по тайге хватают, есть не дают, а во рту ни маковой росинки. Горло пересохши…

Холодный взгляд паучьих глаз товарища Бермана не произвёл на Стёпку ровно никакого впечатления:

– А ты – цыган, что ли, али жид, – спросил Стёпка, – что ты тут на меня буркалы вытаращил, видали мы и не таких.

Но и на Бермана Стёпкина развязность тоже никакого впечатления не произвела. Берман позвонил по какой то особой кнопке, в кабинет вошёл звериного вида мужчина.

– Дай ему по морде, – лаконически приказал Берман.

Звериного вида мужчина направился к Стёпке, привычным жестом занося назад свою убийственную длань. Стёпка мячиком отпрыгнул в сторону. Берман тормозным движением поднял руку.

– Ну, будешь теперь тут разговаривать? – спросил Берман. Стёпка покосился на звериного мужчину.

– Ну, буду.

– Ну, так вот. Рассказывай, как это ты во взвод стрелял и товарища Кривоносова убил.

Стёпка оглянулся: за столом сидел Берман, на стенке висел Сталин, около Стёпки стоял звериного вида мужчина – никуда никакого ходу, даже и окна за решётками. Стёпка выложил всё: как шли, как мертвяков нашли, как в трактире Красный Закусон было выпито и, вообще, всё. Стёпка рассказал живописно и довольно толково. Берман молчал, буравя Стёпку паучьими глазами. Стёпка покаялся во всем и даже подсчитал, сколько именно казённых денег успел он пропить за краткий промежуток райской своей жизни. Берман поставил вопрос о конверте, Стёпка признался и в конверте: действительно, был такой.

А что в конверте было? – спросил Берман.

За время повествования кое-какие смутные планы стали зарождаться в Стёпкиной голове. Воровским своим нюхом он учуял, что и на деньги, и на Кривоносова, и на красноармейцев Берману в высокой степени наплевать, а вот на конверт – не наплевать.

– Какие то-сь бумаги, – неопределённо ответил Стёпка.

– Какие именно?

– А я не знаю, малограмотный я. Написано там что-то, а что…

– А где твои вещи остались?

– Да с конём, у Светло-Троицкого, ежели коня волки не задрали.

– Сможешь найти?

– А то как-же? – Тусклый луч надежды блеснул в Стёпкиной душе.

Так вот, ты слушай: ты с провожатым поедешь к этому Троицкому и найдешь коня. Это раз. Второе, ты не видал или не слышал ли о мужике Еремее Дубине? – Берман повторил свой обычный вопрос.

Стёпка почуял другой луч надежды. Ни о каком таком мужичке он никогда и слыхом не слыхал. Но, ежели бы слыхал, его может быть взяли бы в провожатые. А если бы взяли в провожатые, там было бы видно.

– Это надо подумать, – сказал Стёпка.

Думай. Только не ври. А то за вранье у нас, – Берман показал на звероподобного вида мужчину.

Стёпка покосился на его кулак.

– А мне зачем врать? Есть такой Дубин, есть. За горой, там, – Стёпка махнул рукой из направлению Сталинского портрета.

– По карте можешь показать?

В карте Стёпка кое-что понимал, но, уставившись в огромный лист, закрывавший стену, Стёпка принял совершеннейшее баранье выражение. Его глаза отметили точку на Лыскове и все прочие линии со стрелками и без стрелок, и место, где он был сцапан. Кое-что стало проясняться.

Стоя перед картой, Стёпка начал соображать, что если он хоть что-нибудь по этой карте покажет, то Берман, пожалуй, сможет обойтись и без него. А если он не покажет?

Поэтому Стёпка продолжал стоять молча, глядя на карту прежним бараньим взором и взвешивая все за и против, какие только могли придти в его таёжную голову.

– Ну, что, можешь по карте показать? – ещё раз спросил Берман.

Стёпка решился окончательно.

– Малограмотный я, ничего тут не разобрать.

– Вот тут Неёлово, – Берман показал пальцем на соответствующий кружок.

– Вот, тоже, сказал! Неёлово, поди, вёрст пять в поперечнике будет, а тут, как муха насидела… А где тут тюрьма ваша нарисована?

Берман решил махнуть рукой на карту.

– Ну, а так, без карты, ты сможешь найти и коня, и Дубина?

– Ну, это само собой. Я тайгу, можно сказать, наскрозь знаю. Где какая заимка, где-что…

– Ну, так вот: я дам тебе провожатых. Поедете на автомобиле, пока можно будет проехать. Найди раньше твоего коня. Понял?

– Это чего проще…

ТОВАРИЩ ПАРКЕР

Из кабинета товарища Бермана Стёпку отвели в общую камеру. Там было столпотворение вавилонское почти в самом буквальном смысле этого слова. Ойроты и тунгузы, китайцы и дунгане, русские и евреи – всё было перемешано в одну рваную и вшивую кучу, которою толково, с полным знанием тюремного дела, управляла полдюжина вороватого и пронырливого вида парней – это были профессиональные воры – урки. В углу камеры сидело несколько буддийских лам, молча погружённых в свои буддийские молитвы и не обращавших никакого внимания на суету окружающего мира.

Какой-то седобородый еврей убедительно доказывал одному из урок, что он-то решительно не при чём, он, просто, – часовых дел мастер, и он, просто, приехал из Америки в еврейское государство, в Биробиджан.

– А, из Америки, говоришь, приехал?

– Ну, да, из самой Америки, даже из Бостона. Я же в России родился, ещё в царской.

– Ну, и дурак.

– Почему же это, спрашивается, дурак? – обиделся часовых дел мастер.

– А это ты у своей мамы спроси, почему.

– Так я же в Биробиджан.

– Вот тебе тут и пропишут твой Биробиджан. А за что тебя сцапали?

– А я знаю, за что? Я на станции вышел за кипятком, а поезд взял и ушёл…

– Тут ещё один такой умный есть, тоже из Америки.

– И тоже в Биробиджан?

– Иди и спроси. Один дурак и другой дурак, вот, будет целых два дурака, всё-таки веселее. Вот там сидит, – урка показал в угол камеры.

Часовых дел мастер направился к своему товарищу по Америке и по несчастью. Стёпка, из совершенно голого любопытства, пошёл за ним.

На щёгольском чемоданчике, Стёпка таких в жизнь свою не видел, сидел рыжеватого вида мужчина, лет, этак, слегка за тридцать. Сложен он был коренасто и крепко, и в зубах у него торчала коротенькая трубка.

– Скажите, вы тоже из Америки? – обратился к нему часовых дел мастер.

– Тоже из Америки, – сказал рыжеватый мужчина.

– А ты почему по-русски, а не по-американски говоришь? – вмешался Стёпка.

Рыжеватый мужчина посмотрел на него снизу вверх.

– А я и по-американски тоже могу.

– Так чего же тебя черти сюда принесли?

– Был коммунистом.

– Почему был?

– Теперь начинаю переставать.

– Ну, скоро совсем перестанешь, – утешил его Стёпка. – Помрёшь – и перестанешь. Тут помереть – это раз плюнуть…

Часовых дел мастер просунулся между Стёпкой и рыжеватым мужчиной и что-то стал лопотать на неизвестном Стёпке языке. Насколько Стёпка мог понять из телодвижений часовых дел мастера, у того куда-то уехала целая семья. Сам он отстал от поезда, а семья уехала, вероятно, в Биробиджан. Часовых дел мастер скоро иссяк и, видимо, не получил от рыжеватого мужчины никакого утешения. Понурив голову, и бессильно разводя руками, он исчез в вавилонскую кучу людей, Стёпка присел на корточки перед рыжеватым мужчиной и спросил.

– А тебя как звать?

– Паркером.

– Чудное имя.

– Бывает…

– А ты по нашему говорить где научился?

– Мать русская…

Паркер смотрел на Стёпку с видом полнейшего равнодушия, и Стёпка начинал чувствовать нечто вроде антипатии. Вот, сидит буржуй – чемоданчик, костюмчик, трубка вот какая, и, видимо, ничего не боится. Вишь, задаётся…

На Стёпку нахлынуло непреодолимое желание прихвастнуть.

– А меня скоро выпустят, – сказал он Паркеру.

– И слава Богу, – равнодушно сказал Паркер.

– Шпиёнов пойдём ловить.

– Ну и лови.

– Тут такой шпиён, самый главный, Светлов, мильён рублей я за него получу.

Трубка в зубах Паркера не дрогнула ни на один миллиметр.

– Светлов, говоришь. Ну, если поймаешь, кланяйся.

– Почему кланяйся?

– Не хочешь – не кланяйся…

– А ты его знаешь?

– Меньше, чем тебя.

– Так почему-же кланяться?

– Нужно вежливым быть.

Стёпка, сидя на корточках, волчьими глазами всматривался в крепко сколоченное лицо американца: так вот они, какие бывают, из буржуйских стран, и один спинжак чего стоит, да и не найти у нас такого. В Стёпкиной душе продолжало нарастать нечто вроде раздражения.

– Так чего же ты сюда приехал?

– Социализм строить…

– Ну и еловая твоя голова!

– Какая уж есть.

– А ботинки такие сколько там у вас стоят?

Стёпка нагнулся и погладил ботинок рукой. Когда он поднял голову, то на какую то долю секунды он заметил, или ему показалось, что он заметил, пристальный, испытующий взгляд Паркера. Но этот взгляд, если он и был, мелькнул и исчез.

– Долларов десять, – сказал Паркер.

– А на рубли, это сколько будет?

– Не знаю, я не банкир. А, вот, ты, если тебя выпустят, скажи, чтобы мне передачу прислали.

– Кому сказать?

– Да кому-нибудь. Скажи, сидит тут бывший американский коммунист Вильям Паркер, может быть, иностранцу помогут…

Паркер снова посмотрел на Стёпку как-то по особому. Вынул из кармана кисет и протянул его Стёпке. Стёпка, порывшись по карманам, нашёл смятый клочок газетной бумаги, свернул цыгарку и с наслаждением затянулся. Трубка мира была выкурена в молчании, Стёпка не курил уже несколько дней и не хотел прерывать этого наслаждения никакими разговорами. Но в его голове складывалась мысль, что всё это как-то неспроста. Конечно, если бы он, Стёпка, и пошёл бы заявлять начальству об этом разговоре, то, собственно, и заявлять было бы нечего. А всё-таки неспроста. Стёпка собрался, было, задать ещё несколько косвенных вопросов, но в это время из дверей камеры раздался зычный голос:

– Эй, кто там Стёпка, катись сюда.

Стёпка вскочил, как подколотый.

– Ну, пока, – бросил он Паркеру.

Паркер махнул рукой. На этой руке Стёпка заметил голубую татуировку…

ДРАМА НА МОСТУ

По бесконечным коридорам тюрьмы Стёпку вывели на тюремный двор. От яркого солнечного света Стёпка зажмурился и только постепенно стал раскрывать глаза во всю их ширь. Когда этот процесс был закончен, Стёпка обнаружил, что на тюремном дворе стоит огромный шестиколёсный автомобиль, около автомобиля стоит какой-то офицер с тремя солдатами, и тут же семипудовой глыбой торчит звериного вида мужчина, вот тот самый, который в кабинете Бермана собирался бить Стёпку по морде. Стёпке показалось, что даже солнечный свет слегка померк.

Подтянутый, высокого роста офицер расписался в какой то книжке в принятии Стёпки на своё ответственное попечение. Звериного вида мужчина подошел к Стёпке и сказал:

– Давай сюда руку, правую…

Стёпка протянул правую руку. В руках звериного вида мужчины оказалась короткая, аршина полтора, стальная цепочка и на обоих концах цепочки – по стальному браслету. Один браслет защёлкнулся вокруг правого Стёпкиного запястья, другой – вокруг левого запястья звериного вида мужчины. Солнечный свет померк окончательно.

– Ну, с таким боровом никуда не уйдешь, – грустно констатировал Стёпка.

– Можно садиться, товарищ Кузнецов, – сказал боров.

– Давайте, – сказал офицер. Но перед тем, как садиться, повернулся к Стёпке:

– Так ты, золоторотец, имей в виду: если что – пулю в лоб, без никаких, понимаешь?

– Это, конечно, вовсе понятно, – покорно сказал Стёпка.

– Значит, поедем на авто, пока можно ехать, а там ты нас доведёшь до своего коня. Будешь брыкаться – штыком в спину, понял?

– И это тоже вовсе понятно.

– Ну, садись.

На переднем сиденье уселись шофёр с лейтенантом Кузнецовым. На среднем – боров со Стёпкой. На заднем – два солдата с короткими автоматическими винтовками, Стёпка уже видал такие. К винтовкам были примкнуты штыки – широкие, ножеобразные. “Если таким ткнуть, – подумал Стёпка, – то уж никуда не уйдёшь…”

Стёпкины надежды рассеялись почти окончательно: он один, стражи – пять человек, да ещё и этот боров на цепочке… Как собаку везут… Если бы ещё не боров и цепочка, мало ли куда можно было бы прыгануть на ходу. А с таким боровом куда прыгнешь?

Машина выехала из тюремного двора, и Стёпка с завистью смотрел на такую близкую и такую недостижимо далекую “вольную жизнь”, вот, ходят люди по плитуарам и никаких цепочек… Вот не повезло!

Машина выехала за город. Стёпка всё-таки ощущал некое удовольствие от стремительной езды – на автомобиле он ехал первый раз в своей жизни, от мягкого сиденья и от кое-каких, пока ещё очень смутных планов на ближайшее будущее. Езды до Троицкого, где Стёпка был арестован – дня два. Потом можно будет ещё дня два по тайге проплутать, сказать, что конь куда то забрел, мало ли что? Четыре дня. Ну, скажем, три дня. Эх, там видно будет!

Переночевали в подорожном отделении НКВД. Стёпку заперли в одиночную камеру, поставили даже часового, однако, накормили хорошо. Стёпка даже о водке заикнулся, но боров посмотрел так, что если бы Стёпке и дали водки, она у него застряла бы поперёк горла. Боров был огромным, тучным человеком с заплывшими жиром, свиными, беспощадными глазками: “Как есть палач”, – подумал Стёпка. Ехали молча. Стёпкины попытки балагурить были в корне пресечены теми же свиными глазками. С каждым часом дорога становилась хуже и мосты – ненадёжнее. Перед некоторыми из них лейтенант Кузнецов слезал с машины и производил тщательный осмотр мостовых конструкций. Вид у него был неутешительный и даже тревожный. Через мосты перебирались черепашьим шагом, а один раз лейтенант Кузнецов высадил из машины всех пассажиров, и только шофёр, открыв переднюю дверцу и приготовившись к прыжку, провёл автомобиль по прогибавшимся доскам хлипкого и прогнившего моста.

К позднему вечеру второго дня путешествия вдали показалось то, что ещё осталось от купола Троицкой церкви. До села было вёрст пять, но между путниками и селом был ещё один мост. По довольно крутому спуску, на всех тормозах, машина медленно сползала вниз. Когда она въехала на мост, лейтенант Кузнецов услыхал сзади себя неистовый Стёпкин вопль:

– Стой, говорю тебе, стой, еловая твоя голова, тут мы ни в жисть не проедем, уж этот-то мост я знаю!

Машина стала. По предыдущему своему опыту лейтенант Кузнецов уже научился кое-какой осторожности.

– А ты откуда его знаешь?

– Да я сколько разов под этим самым мостом ночевал…

– Так он ведь недавно ремонтирован…

– Ремонтирован! – Стёпка испустил длинное ругательство. – Ремонтирован! Да ремонт-то советский, одна труха!

– Ну ты, золоторотец, полегче на поворотах, я тебе покажу советский ремонт!

– Что ты мне покажешь? Мне моя голова дороже твоей еловой. Ремонтировали! Сверху подлатали, а сваи как были, так и остались – одна гниль. Иди сам посмотри, ногтём колупать можно!

Лейтенант Кузнецов выругался лаконически и крепко. Вид у него был совсем хмурый.

– Ты мне верь, – продолжал орать Стёпка, – что мне жизнь моя не дорога, что ли? Я тебе говорю, провалимся. Как Бог свят, провалимся. Это телеге тут ещё как-то проехать, да и то не с таким боровом, как твой. Этот мост одного твоего борова не выдержит. Иди сам посмотри.

Лейтенант Кузнецов выругался ещё раз.

– Вот, чёрт его дери, что же тут делать?

– А очень просто, нужно пару сосёнок срубить, да вот тама, у того конца подпереть так, чтобы сосёнки прямо под колёсами стояли бы, да поскорее, а то ночь на дворе… За такие ремонты нужно прямо к стенке ставить, досок новых наклали, а сваи ногтем можно колупать… Одна свая ещё ничего, а другая наскрозь грибом проросла…

Стёпка вошёл в ажиотаж, орал и размахивал свободной левой рукой. Даже и боров почувствовал серьёзность положения, тонуть кому охота? Где-то в глубине под мостом бурлила и прыгала горная речка, туда свалиться – и поминай, как звали…

Лейтенант принял стратегическое решение.

– Ну, так вот что. Ты, Сидоров, иди со мною. Вы, товарищ Мурзин, возьмите этого золоторотца, пусть он нам покажет, где какие сваи. Ты, – обратился он к другому красноармейцу, – иди с товарищем Мурзиным и смотри в оба, держи патрон в патроннике, чуть что – понимаешь?

– Так точно, товарищ лейтенант.

Машину с шофёром оставили на берегу. Вся остальная компания двинулась на мост: впереди – лейтенант с одним красноармейцем, посередине – Мурзин со Стёпкой на цепи, сзади – второй красноармеец с винтовкой на изготовку.

– Вот тута, – сказал Стёпка, – вот тут-то самое что ни на есть гнильё, полезай, посмотри сам.

Лейтенант Кузнецов нерешительным взглядом обвёл небо, горы, лес, мост, Стёпку и прочее.

– Сидоров, вот тебе фонарь, полезай со мной, посвети, я посмотрю. Только если ты, – лейтенант повернулся к Стёпке, – наврал, тут я уж тебе…

– Что ты мне? Ты мне провожатый, а не начальство. Хочешь, тони сам. Мне чего врать? Вот слезь, да посмотри, Стёпка тут всю тайгу наскрозь знает, где какой мост и где что…

Лейтенант, ругаясь вполголоса, в сопровождении Сидорова полез под мост. Сквозь щели настила стал пробиваться электрический свет карманного фонаря. Автомобильные фары освещали часть моста и Стёпку в том числе. Боров с тревожно-скучающим видом смотрел своими свиными глазками сквозь щели вниз. Красноармеец стоял рядом со Стёпкой, держа обеими руками свою винтовку. Это было в последний раз в его жизни.

Собрав весь запас своих волчьих сил, Стёпка ахнул красноармейца ногой в низ живота. Красноармеец сказал нечто вроде “ик”, сложился пополам и осел на пол, выпустив из рук винтовку. Свиные мозги борова ещё не успели ничего сообразить, как Стёпка схватил её и, налегая на винтовку всем своим телом, всадил штык где-то под тучную грудь борова. Боров взревел, как бы на бойне, пытаясь схватить Стёпку свободной рукой за волосы, но Стёпка ухитрился нащупать спуск и нажать на него. Грохнул выстрел, и боров свалился, увлекая за собой и Стёпку. Катаясь с боровом по настилу моста, Стёпка почти инстинктивно просунул свободную руку под погонный ремень винтовки: винтовка пригодится всегда. Красноармеец, несмотря на страшную боль внизу живота, вцепился в Стёпкину ногу, он понимал, чем грозит для него всё это происшествие Стёпка упёрся спиной во все семь пудов борова, а обеими ногами – в красноармейца и спихнул его с моста. Судорожно сжимая в руке стащенный со Стёпкиной ноги сапог, красноармеец с воплем полетел вниз. Из-под моста раздался крик лейтенанта. Стёпка, перекатываясь вместе с тушей борова, докатился до края моста, протиснул под перила борова и с замиранием сердца бросился вниз, рассчитывая, однако, так, чтобы боров падал вперёд, в качестве, так сказать, подстилки.

Путь с моста в воду казался бесконечно длинным. В конце этого пути оказался всё-таки боров: его тело хлопнулось то ли о воду, то ли о камень. “Хорошо ещё, что такой мягкий”, – успел подумать Стёпка, и течение подхватило, закружило и понесло и живого, и мертвого, скованных одной и той же цепью.

Стёпка стукался о камни, но всё-таки старался маневрировать так, чтобы главным ответчиком была бы туша борова. Это, в общем, удавалось. Лейтенант Кузнецов услышал сверху крики и выстрел, почти мимо него мелькнул красноармеец с сапогом в руке, потом свалились ещё два тела. В узком луче карманного фонаря лейтенант увидел перемежающиеся тела борова и Стёпки, выхватил винтовку из рук Сидорова, но стрелять не было никакой возможности: можно было попасть в Стёпку, но можно было попасть и в борова. Одна секунда нерешительности изменила всю жизнь лейтенанта Кузнецова: боров и Стёпка исчезли за поворотом речки. Лейтенант бросился за ними, но берега речки были обрывисты и каменисты, лейтенант провалился по пояс в воду, течение чуть не сбило его с ног, фары автомобиля освещали только один участок речки, погружая всё остальное в ещё более густую тьму. У лейтенанта возникло желание пустить себе пулю в лоб.

Стёпка, то плывя, то барахтаясь, то ползя, выполз, наконец, на что-то вроде берега. Теперь Стёпка был почти на свободе. Оставалась только семипудовая туша борова, прикованная цепью к Стёпкиной руке. Стёпка действовал быстро и рационально: отомкнул штык от винтовки, положил руку борова на камень и двумя-тремя ударами отрубил её у запястья.

Правда, чекистская цепь ещё болталась на его правой руке, но Стёпка разделался с Берманом, Стёпка разделался с лейтенантом, Стёпка разделался с боровом, а уж с цепью разделаться будет не так хитро. Главное, Стёпка был на свободе и у Стёпки была винтовка. А с винтовкой всё остальное – наживное дело.

Стёпка обмотал цепь вокруг руки, чтобы не болталась, и полез вверх по берегу. По мере того, как он лез, новые планы начали возникать в его бродячей голове. Машина всё ещё стояла перед мостом, всё ещё освещая его своими фарами. Стёпка вспомнил, что в машине были всякие хорошие вещи, например, чемодан со съестным, какой-то бидон, может быть, со спиртом, потом патронов у Стёпки было мало. Выбравшись на дорогу, он неслышными таёжными шагами подошёл шагов на десять к машине и свою вторую пулю выпустил в затылок шофёра. Машина, освобожденная от ножного тормоза, стала медленно сползать вниз. Стёпка прыгнул в неё, захватил чемодан, бидон, патроны, спрыгнул на землю, упёрся плечом в зад вездехода: эй, ухнем! И огромная машина медленно и молча спустилась вниз, проломала перила моста и ухнула в воду, на камни. Фары сверкнули в последний раз и погасли. Лейтенант Кузнецов почувствовал, что его карьере пришёл конец. В лучшем случае, карьере.

ОХОТНИЧИЙ РАЙ

“Динамо” – спортивное общество сотрудников и войск ВЧК-ОГПУ-НКВД-МВД, учреждения со столь же многообразными названиями, как и функциями, проявляло трогательную заботливость о здоровье сначала чекистов, потом гепеушников, потом энкаведистов и прочих таких людей, которые, впрочем, среди своих предпочитали называть себя по старинке – чекистами. Заботливость эта имела свои основания: очень немногие имели силы долгое время выдерживать режим ночной работы, допросов, пыток, расстрелов и прочего. Да и те, у кого оказывался достаточный запас моральной непроницаемости, никак не были гарантированы от всякого рода служебных и партийных “оргвыводов”. Такого рода оргвыводы кончались то-ли концентрационным лагерем, то-ли подвалом. Словом, положение было не очень устойчивым. Но пока чекист стоял на посту, о нём заботились.

Одним из результатов этой заботы был охотничий заповедник “Динамо”, расположенный верстах в ста от Неёлова – Лесная Падь. Когда-то, довольно давно, в этом районе вспыхнуло крестьянское восстание, и когда оно было “потушено”, то ни от района, ни от крестьян не осталось ничего. Деревни были сожжены, мёртвые были кое-как похоронены, а живые отправлены куда-то на Крайний Север. Огромная площадь, тысяч в пять-семь квадратных километров, вернулась в своё первобытное состояние, в каком она была до Ермака Тимофеевича. И тогда кому-то пришла в голову идея объявить этот район охотничьим угодьем “Динамо”.

На берегу путаной таёжной речки возникло нечто вроде охотничьего замка: просторный дом из аршинных брёвен, конюшни, пристройки, и даже домик егеря Степаныча, о котором речь будет идти дальше. Для охотника здесь был истинный рай. Тут были и тайга, и болота, и озёра, и отроги Алтайских нагорий, и рябчики, и утки, и тетерева, и козлы, и медведи – всё, чего только может пожелать охотничья душа, пресыщенная охотой за людьми. Простым смертным всякий доступ в этот рай был наглухо закрыт. Но простые смертные знали, что они смертны, и не имели никакого желания проверять это знание на практике. Поэтому Лесную Падь люди обходили так же старательно, как и монументальный дом № 13 на улице Карла Маркса.

Впрочем, не очень часто посещали его и чины МВД. Ещё Кузьма Прутков констатировал тот факт, что “камергер редко наслаждается природой”. Ещё реже наслаждались ею чины МВД. Собственно говоря, основной притягательной силой Лесной Пади была возможность напиться в одиночку: взять с собою в ягдташ литр водки, а то и спирта, забраться в глушь, выпить втихомолку и в одиночку, без риска проболтаться в пьяном виде, потом выкупаться в речке или в озере, получить у Степаныча полдюжины накануне заказанных уток и с триумфальным похмельем вернуться к исправлению своих государственно-человеколюбивых обязанностей. Впрочем, иногда организовывались и “коллективные охоты”, не столько потому, что они способствовали воспитанию коллективистических инстинктов, сколько, так сказать, по внутриведомственным соображениям: начальство рассылало приглашения двум-трём десяткам человек, потом эти люди шагали три-четыре десятка вёрст по тайге и болотам, потом им сервировали потрясающий ужин и с неограниченным количеством алкоголя во всех его разновидностях. “Гвоздь” таких коллективных охот заключался в том, что среди присутствующих было несколько человек “профессиональных алкоголиков” – людей, которые могли выпить сколько угодно, притворяться пьяными в доску, но видеть, слышать всё. Обычно такого рода коллективные предприятия устраивались перед какой-либо чисткой.

Лесной Падью заведывал, как уже было сказано, Степаныч, фамилии его не знал никто. Когда-то давно, очень давно, кто-то назначил Степаныча егерем, сторожем и администратором заповедника. С тех давних пор десятки раз сменялся командный, начальствующий и рядовой состав Неёловского отдела ОГПУ – МВД, и только один Степаныч был непоколебим и несменяем. Вероятно, просто потому, что ни колебать, ни сменять его было некому и незачем.

Это был низенького роста довольно корявый мужичёнко, обросший рыжей шерстью, сквозь таёжные заросли которой кое-как проглядывали зоркие, хотя довольно бараньи глаза. Больше всего он было похож на барсука, ходил развалкой, носками внутрь, шмыгая носом и глазами по всем направлениям, был неграмотен и по мере возможности старался не издавать никаких звуков. Принимая заказ на дичь, он отвечал что-то вроде “угу” или даже ещё короче – просто “гу”. Получая за эту дичь кое-какую мелочь, он, не считая, совал её в карман и не говорил при этом ни слова. Когда более совестливые охотники спрашивали его, например, о местопребывании тетеревиных выводков, он протягивал руку в нужном направлении и говорил: “две” или “пять”, или “десять”. Это значило, что в двух, пяти или десяти верстах имеется требуемая дичь.

На жесты и междометия Степаныча можно было положиться, как на каменную гору: о тайге, звере, птице и рыбе он знал всё. Заказы на дичь, от рябчиков до козлов, выполнялись с абсолютной точностью. Вероятно, не менее девяти десятых охотничьих трофеев Лесной Пади исходили от Степаныча. В тайгу он отправлялся, как очень опытная хозяйка в свою собственную кладовку. Он не пил и не курил. Устное предание сохранило и его лаконический ответ: “Зверя отшибает”. Впрочем, смена служащих ОГПУ – МВД и пр. и пр. происходила так часто, что устное предание редко сохраняло воспоминания о таких давно забытых событиях, какие происходили год или два тому назад. Так, совершенно было забыто и назначение и даже происхождения егеря Степаныча. Казалось, он возник здесь точно таким же способом, как возникла тайга, речка, озёра и прочее. И также возникли два его помощника – Ванька и Васька.

Устное предание утверждало, что они – близнецы и бывшие беспризорники. Было им лет по семнадцать-восемнадцать. В Лесной Пади они вели такой образ жизни, которому позавидовал бы каждый читатель Жюля Верна или Майна Рида: днями пропадали в тайге, на каждом озерке, затоне, речке были у них челны, плотики и всё такое. Ружьями, порохом, дробью они были обеспечены в избытке и, кроме всего того, они, видите-ли, были заняты составлением карты заповедника. Так что к радости приключенческой жизни у них прибавлялось ещё и наслаждение открывателей новых земель.

Тем не менее, на глаза чекистским охотникам они старались по мере возможности не попадаться, что, в общем, им и удавалось. И когда кто-нибудь из охотников спрашивал Степаныча: “А где же твои лоботрясы?”, то Степаныч тыкал своей обросшей рукой в любом направлении и отвечал лаконически:

“Там”, – после чего поворачивался и уходил. Однажды Чикваидзе, один из немногих настоящих охотников МВД, наткнулся на Ваньку и Ваську у берега какого-то озера и спросил:

– Так кто же, собственно, Ванька, и кто – Васька?

На что оба лоботряса в один голос ответили:

– А это всё равно.

Чикваидзе махнул рукой и больше ни о чём не спрашивал. Так мирно, тихо, можно сказать, идеалистически текла доисторическая жизнь Лесной Пади. Где-то там шли войны и революции, пронунциаменто и смена кабинетов. Кого-то там вешали или расстреливали, приходили и уходили кризисы, подписывались и выбрасывались в мусорный ящик мирные договоры и торжественные обещания, но ни Степаныча, ни Ваньки, ни Васьки всё это никак не касалось, пока в эту идиллию, как вихрь в юбке, не ворвалась бестолковая энергия Серафимы Павловны.

ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

Много раз впоследствии товарищ Чикваидзе готов был рвать на себе свои обильные волосы: как это он так сглупил? Но и впоследствии, обдумывая данное положение, был вынужден приходить к выводу, что иначе сделать было нельзя. Вывод, впрочем, помогал мало. Что, в самом деле, можно было сделать в тот роковой день в Лыскове? Шёл проливной дождь. Было выпито. Гололобова не было и не предвиделось. И сидела тут Серафима Павловна, плотные телеса которой выпирали из её московской блузки, а глаза маслянились от вишнёвки и чего-то ещё, куда пойдёшь, кому скажешь? И кто мог предвидеть все те роковые последствия, которые повлекло за собой это столь невинное амурное приключение?

Первым последствием было то, что Серафима Павловна нагрянула в Неёлово на холостую квартиру товарища Чикваидзе. В руках у неё был потёртый ковровый дорожный мешок, а в глазах – ненасытная жажда “настоящего обращения”. Чикваидзе считал себя джентльменом и поэтому сделал вторую ошибку: нужно было Серафиму Павловну сразу выгнать вон. Но опять – водка, вишнёвка, телеса, темперамент и прочее. Словом, Серафима Павловна слегка задержалась: какие-то там покупки, какие-то там знакомые. Во всём дальнейшем товарищ Чикваидзе видел уже “перст судьбы”. И этот перст указывал на товарища Бермана.

Интерес, проявленный товарищем Берманом к личности, наблюдениям и гипотезам Серафимы Павловны, был для Чикваидзе совершеннейшей загадкой. Но этот интерес был. Иначе бы товарищ Чикваидзе вышиб бы Серафиму Павловну безо всякого зазрения совести и безо всяких оглядок на какое бы то ни было джентльменство. Но как быть с Берманом? Может быть, именно здесь было зарыто служебное будущее товарища Чикваидзе? И, может быть, Серафима Павловна не такая уж вопиющая дура, как это кажется ему, Чикваидзе? Словом, пока Чикваидзе взвешивал все за и против, Серафима Павловна уехала в Лысково и потом появилась снова уже во всеоружии сундучков, чемоданчиков, корзин и чего-то ещё. Прежде чем товарищ Чикваидзе успел опомниться и принять превентивные меры, его комната было переконструирована, мебель переставлена, портрет товарища Сталина перевешен в другой угол, на окна были повешены какие-то рваные ситцевые занавески, словом – “заботливая женская рука”. Потом заботливый женский язык переругался с соседками. Потом товарищи по службе стали спрашивать товарища Чикваидзе: “Откуда ты это такую морскую корову подцепил?” “Пачему морскую?” – обижался Чикваидзе. “Ну, на суше я этаких ещё не видывал”. Иногда и начальство подтрунивало над мелкими служебными опечатками товарища Чикваидзе: “Опасно, товарищ Чикваидзе, иметь дело с женщиной в опасном возрасте.” “Какой такой опасный возраст?” – спрашивал Чикваидзе, но ответа на этот вопрос добиться так и не смог. В общем, было очень нехорошо. Вспомнилось, как где-то там, в политграмоте, говорилось о каких-то там поповских выдумках: какая-то Ева, какое-то яблоко; более подробной информации на эту тему товарищ Чикваидзе не имел.

Нужно было как-то подумать. В качестве территории для размышления товарищ Чикваидзе наметил Лесную Падь, о чём и сообщил Серафиме Павловне. И тут его ждал очередной и, увы, неотвратимый удар.

Серафима Павловна стояла боком к зеркалу и пыталась разглядеть себя в профиль.

– Я поеду с тобой, – сказала она кратко и решительно.

– А тебе чего там?

– Берман должно быть будет. Нужно поговорить. Без свидетелей.

Товарищ Чикваидзе поперхнулся и сжал зубы: перст судьбы, а от судьбы куда уйдешь? Было, впрочем, и маленькое утешение: уж в тайгу, в лес, Серафима Павловна не увяжется. Там, в тайге, в лесу, можно будет подумать. Но, опять же, о чём подумать? Всё как-то перепуталось: Берман, Серафима, Светлов, какие-то там атомные ученые, убийство Кривоносова – ничего не понять! Чикваидзе вздохнул и по телефону заказал на ведомственном авто два места на Лесную Падь.

ТАЙНИК ТОВАРИЩА ИВАНОВА

Жизнь товарища Иванова, даже и с точки зрения очень внимательного наблюдателя, была ясна, открыта и прозрачна. Этот стиль так и был рассчитан на очень внимательного наблюдателя. И даже на нескольких очень внимательных наблюдателей. Майор Иванов работал много, пил мало, раньше вёл холостую жизнь, но потом, когда партия стала поддерживать семейственные основы, женился, детей всё-таки не имел: в ведомстве, в котором действовал товарищ Иванов, чадолюбие не было очень популярным, а товарищ Иванов во всём стремился сообразоваться с традициями ведомства.

Женой товарища Иванова была одна из служащих того же ведомства. Традиции требовала, чтобы браки заключались внутри учреждения, иначе его стиль и тайны могли бы стать достоянием улицы и масс. В минуты отдыха и раздумья тов. Иванов не раз задавал себе вопрос: какие именно данные сообщает соответствующему отделу о нём самом его собственная жена? И каждый раз иронически усмехался: сообщать было решительно нечего. Единственной роскошью, которую товарищ Иванов себе позволял, была охота.

Вот поэтому в один прекрасный августовский выходной день, или, точнее, утро товарищ Иванов очутился в Лесной Пади. Точно придерживаясь своих принципов умеренности, товарищ Иванов заказал Степанычу только две утки, и, вооруженный двустволкой, ягдташем, литровкой и закуской, бодро зашагал в тайгу, сначала на север, потом повернул на восток, потом оглядываясь и прислушиваясь – осторожность не мешает даже и в тайге, нырнул в какую-то довольно странную кучу кустарников, зарослей и прочего, буйно разросшегося на развалинах чего-то очень похожего на бывшую деревенскую церковь.

Стены церкви ещё кое-как стояли, купол провалился, всё заросло травой и кустами, так что даже товарищу Иванову, при всей его прозаичности, стало как то не по себе. Товарищ Иванов, всё ещё оглядываясь и прислушиваясь, разгрёб кучу мусора у стены, отодвинул какое-то бревно и извлёк небольшой алюминиевый, по-видимому, герметически закрывающийся ящик. Здесь, в этом ящике и лежала книга судеб и сыска.

Она была величайшей драгоценностью в скучной жизни товарища Иванова. Дома он её, конечно, не держал никогда. И даже при перемещениях с места на место никогда не брал с собой, раньше осматривался на новом месте, подыскивал подходящий тайник, потом придумывал повод возвратиться на старое место, и с тысячами предосторожностей перевозил своё сокровище в новое хранилище.

В ящике была довольно объёмистая записная книжка, распухшая от напиханных в неё бумаг. Были в ящике ещё кое-какие странные вещи, своим подбором напоминавшие то-ли содержание карманов Тома Сойера, то-ли коллекцию Чичиковского ларца. Здесь была пара стрелянных гильз, исковерканная оболочечная пуля калибра 7,65 мм, какие-то плотно закупоренные флакончики, прядь волос, по-видимому лишённая всякого романтического значения, и Бог знает, что ещё. Товарищ Иванов уселся на мусорной куче, развернул книжку и стал вписывать в неё свою новейшую информацию. Это заняло минут десять. Потом товарищ Иванов начал перелистывать предыдущие страницы, что-то с чем-то сравнивая, пересматривать содержание вложенных в книжку бумаг и бумажек, пока не наткнулся на сложенный пополам листик довольно плотной бумаги, на которой твёрдым и очень своеобразным почерком кто-то спешно набросал несколько мало понятных строк. Тут были какие- то сокращения, следы какого-то шифра, в довольно странной связи упоминалось имя Медведева; бумажка была найдена на трупе неизвестного человека, обнаруженного на полотне железной дороги. Человек, видимо, попал под поезд, был изувечен до полной неузнаваемости, и товарищ Иванов был назначен произвести следствие по этому поводу. В сущности, бумажку нужно было бы передать в ведомство, но тов. Иванов стал, как сорока: тащил в своё гнездо что нужно и что не нужно. В заветной коробочке накопилось уже несколько десятков таких бумажек. Самая нелепая из них иногда вдруг получала совсем неожиданный смысл. Бумажка с именем Медведева пока не имела никакого.

Времена, когда ведомство товарища Иванова занималось изысканиями в области контрреволюции и прочего, прошли давно. Основное задание ведомства сводилось сейчас к поддержанию коммунистической дисциплины среди трудового населения страны. Но с трудовым населением непосредственно сталкивались только низовые органы. Товарищ Иванов работал в областном центре, и если бы его спросили, какие, собственно, задачи выполняет этот центр, товарищ Иванов затруднился бы ответить. Всё развивалось как-то само по себе: сначала выслеживали и ловили троцкистов, угнездившихся в недрах “аппарата”. Потом искали правую оппозицию. Потом всё это раздробилось на какие-то трудно уловимые партии, группы, заговоры, интриги; если бы товарищ Иванов имел философское образование, то он определил бы внутреннее состояние ведомства по Гоббсу – война всех против всех. Но товарищ Иванов философского образования не имел.

Сейчас, сидя над своей Книгой Судеб и Слежки, товарищ Иванов казался сам себе чем-то вроде волшебника, видящего сквозь стены и черепа. Случайные фразы, пьяная болтовня, служебные слухи и дела, кое-какие “документики” – всё это как то складывалось в причудливые узоры. Протягивались нити между людьми, которые, казалось, не имели между собой ничего общего. Вырисовывались перепутанные партийные группировки, вырисовывались острия каких-то интриг. Ни к чему этому товарищ Иванов не принадлежал. Он ждал. Он прощупывал почву, чтобы потом играть наверняка – примкнуть к гарантированным победителям.

Сейчас, в церковушке, вдали от людей, лицо товарища Иванова потеряло свое привычное баранье выражение. На невысоком его челе отразилась какая-то мысль. Даже много мыслей. Его догадка относительно Светлова приблизила его к Берману. Зато вызывала подозрительную настороженность Медведева. Берман, вообще говоря, был, конечно, сильнее Медведева, но Берман сидит в Москве, а Медведев царствует в Неёлове. Короткая милость Бермана может дорого обойтись впоследствии.

Вся система ведомства и аппарата была построена на сочетании людей, друг друга ненавидящих. Берману ставили помощников, которые ненавидели его, и которых он сам терпеть не мог. В случае с Берманом и Медведевым это было особенно ясно: Медведев – огромный, мясистый, водкопитающийся и плотоядный, и Берман, как насекомое, ядовитое насекомое, высушенное беспощадным солнцем каких то аравийских пустынь. Медведев – давно усвоивший себе роль широкой русской натуры, грохочущий смехом и матом, и Берман – молчаливый, недвижный, говоривший только то, что надо, и только таким голосом, чтобы было слышно. Так, вероятно, думал Иванов, относятся друг к другу степной бык и, скажем, скорпион. Если Медведев успеет наступить на Бермана, останется только не очень мокрое место. А если не успеет?

Мысли товарища Иванова снова вернулись к клочку с именем Медведева. Он снова развернул этот клочок: нет, не понять ничего. Какие-то закорючки и цифры, тоже неясные. Имя Медведева можно разобрать, а потом 17, 25, 72, 6, потом снова закорючки, потом ясное слово – среда, дальше – вовсе ничего не понять. Но почерк? Где-то что-то вроде этого Иванов когда-то уже видел. Но где и когда?

И вдруг осенило: так и есть, это почерк Бермана, твёрдый и странный, похожий на какую-то арабскую вязь, как-будто разборчивый и в то же время путаный и ненужно сложный. Да, конечно, это почерк Бермана. И ещё одна догадка: если цифры означают час, минуту, номер поезда и номер вагона, и если этим поездом Медведев действительно в какую-то среду куда-то ехал, то дело могли идти о Бермановской организации его “устранения”. При мысли об этом капельки холодной влаги выступили на напряженном лбу т. Иванова. Если Берман не остановился даже перед этим, так кто остановится перед трупом его, Иванова? Он будет раздавлен мимоходом, как муравей…

Товарищ Иванов ещё раз попытался представить себе всю картину внутренних взаимоотношений ведомства, партии и прочего и ещё раз потерпел полную неудачу. Всё это было несколькопохоже на ту восьмиэтажную шахматную игру, которую изобрёл какой-то досужий шахматист: игра шла в трёх измерениях и, например, конь очень путаным путем мог перепрыгнуть из третьего этажа на пятый, путая этим всё расположение фигур этого пятого этажа. Появляясь, так сказать, из-под земли. Или, наоборот, падая с неба. С восьмиэтажными шахматами, кажется, никто справиться так и не смог. Не более удачливым оказался и товарищ Иванов.

Восьмиэтажные шахматы партии были подчинены кое-каким правилам. Основное из них заключалось в том, что нельзя было попадаться. Остальные играли только техническую роль. Если бы Берману удалось отправить на тот свет Медведева, и если бы об этом узнала Москва, и если бы у Бермана в Москве не нашлось бы достаточных опорных точек, то Берман бы погиб – не попадайся. Но, в общем, способ обычного, так сказать, нормального убийства был редкостью, были другие способы, дававшие тот же результат с гораздо меньшим риском. Неужели Берман пытался подослать к Медведеву своего человека? И если так, то до какой степени Берман доверял этому человеку? В ведомстве и в партии не было принято доверять ничего и никому. Человек, который покончил бы с жизнью Медведева, держал бы в своих руках и жизнь Бермана. Неужели Берман мог проявить такое легкомыслие? Или, иначе, неужели какая-то угроза со стороны Медведева стала такой близкой, что Берман не остановился даже и перед легкомыслием безвыходности?

Товарищ Иванов чувствовал, что эта проблема ему ещё не по силам: слишком мало данных. Нужно ждать. Нужно быть ещё более незаметным, ещё более серым, ещё более безличным. Его, Иванова, время ещё придет.

Товарищ Иванов засунул коробку обратно в дыру в стене, заложил мусором и, переступив порог церковушки, снова надел на себя привычную маску аппаратного винтика. Скоро его шаги замолкли в тайге.

ГЕНЕРАЛ ЗАВОЙКО

Товарищ Медведев нажал какую-то специальную телефонную кнопку и отдал краткое приказание:

– Как всегда. На двоих.

Начальник 27-ой пограничной дивизии войск НКВД, генерал Завойко, издал неопределенно одобрительный звук. Он, как у себя дома, сидел в огромном Медведевском кабинете, и огромное кожаное кресло казалось слишком широким для его хотя и воинственной, но довольно маленькой фигуры. Фигура эта была тщательно стилизована под какую-то смесь Денисова и Будёного: усы и подусники, нарочито кривая сабля, общий вид рубахи и рубаки-парня, любителя и выпить, и закусить, и пройтись вприсядку, также и повоевать. В рядах дивизии он пользовался некоторой популярностью, да это было и не очень мудрено. Дивизия охраняла границу от всяких вещей, в том числе и от контрабанды, так что для приобретения популярности было достаточно не слишком строго следить за тем, куда и как уплывала пойманная контрабанда. Кроме того, генерал Завойко усвоил себе простодушный стиль вояки, для которого бездна марксистской премудрости является органически не доступной.

– Мне Советская власть поручила держать дивизию, я дивизию вот как держу, – при этом генерал Завойко показал маленький, но очень жилистый кулак.

– А обществоведение?

– Вот вчерась, почитай, всю ночь просидел, а на утро – хоть бы хны. Хоть шаром покати. У которого один талант, у которого – другой. Мне что товарищ Сталин написал, то и закон. Что я там ещё мудрствовать буду!

С товарищем Медведевым генерала Завойко связывало нечто вроде суррогата дружбы. Оба они, в частности, только с очень большим трудом воспринимали некоторую европеизацию партийной жизни, которая проводилась властью в последние годы. Оба они посещали оперу, и оба с глазу на глаз признавались в том, что частушка и гармошка русскому сердцу что-то говорит. А опера? Это вроде политграмоты, ничего не поделаешь, нужно ходить, хотя толку, ясно, никакого.

В кабинет вошёл солдат с подносом в руках. На подносе стоял графин водки со слезой, два стакана, икра, и всё такое.

– Говорят, “адмиральский час”, не знаешь, что это такое?

– Чёрт его знает, а мы всё-таки выпьем, – ответил Медведев.

Выпили.

– Так что, как я предполагаю, – продолжал Завойко прерванную выпивкой мысль, – товарищ Гололобов тоже сбежал?

– Чёрт его знает. Видимо, так. Берман ведёт всю эту операцию совершенно изолированно, а отвечать будем мы.

– Вот то-то и оно. С бродягой вышла большущая ошибка.

– Почему ошибка? – забеспокоился Медведев.

– Довольно прозрачно: бродяга куда-то пойдёт и поведёт свой конвой. Простой ему расчет – повести на своих, на свою банду. Банда конвой перестреляет, и всё тут. Почему мне не сказали? Ты тут сидишь в центре, в городе, а я по границе всё время маячу.

– Нужно было послать три машины, пожалуй, закрытые. А бродягу держать всё время под дулом, первая пуля – ему.

Медведев пожал своими тучными плечами и налил ещё по стаканчику.

– Говоря фактически, в Лыскове какой-то узел.

– Ну, ты и сам знаешь. Берман все с этой старой воблой возится, как её эту, Гололобову, ангельское имя такое, Серафима, что ли? Та что-то, видимо, знает. Взять бы её просто в оборот, сказала бы.

– Ну, Берман тоже не сапогом сморкается. А, может быть, Серафима это его агентура?

Эта мысль Медведеву в голову не приходила. Но некоторое облегчение ему всё-таки принесла, она сильно снижала его личную ответственность за все те таинственные происшествия, которые одно за другим нагромоздились в Лыскове.

– Я так кумекаю, – продолжал Завойко. – Приехал этот Светлов на насиженное место. Всё готово: кони, провожатые, сообщники, не мог же он в одиночку перебить целый взвод? Теперь, вот, вашего Кузнецова отправили с бродягой, уж бродяга-то будет знать, куда ему тащиться…

– Это фактически. Но, если Серафима была его агентурой, то ему и карты в руки, пусть действует, как хочет.

– Хорошо бы с ним поближе познакомиться, – сказал Завойко.

Медведев посмотрел на него не без некоторого раздражения: первый раз встретил человека, который хотел бы более близкого знакомства с товарищем Берманом. Но Медведев предпочёл этой мысли вслух не выражать.

– А как?

– Да вот, пригласи его на охоту. Здесь всё-таки как-то официально. А там – небо, травка, тетерева…

Медведев очень сомневался в том, чтобы небо, травка и даже тетерева могли бы оказать какое бы то ни было влияние на Бермановскую психологию, но возражать не стал, что ж, попробовать можно. Собственно говоря, у него не было никакого желания поддерживать с Берманом даже самое отдаленное знакомство, но уж всё равно Берман тут, и Лысковскую историю всё равно как-то придётся расхлёбывать…

Поэтому войдя в кабинет Бермана, Медведев напялил на себя благодушно-товарищеское выражение лица.

– У меня, товарищ Берман, есть конкретное предложение – поедем-ка завтра на охоту. Погода под стать, нужно же проветриться…

К его удивлению, Берман согласился почти сразу. Однако, спросил:

– А когда этот бродяга сможет доехать до Троицкого?

– Не раньше, как завтра ночью. Дорога очень плохая, мосты слабоватые, машина тяжёлая…

О предположениях генерала Завойко Медведев предпочёл пока не говорить, кто его знает, может быть, Завойко питает очень уж преувеличенные опасения.

Ну, что ж, поедем. Охотник я никакой, но проветриться и в самом деле нужно.

НАЧАЛЬСТВО НА ОХОТЕ

В огромный вездеход, точно такой же, какой повёз Стёпку в его романтическую поездку, сели Берман, Завойко и Медведев. И, кроме того, два телохранителя – один Медведевский, другой Бермановский. Медведевский старался держаться незаметно и тихо и в дальнейшем нашем повествовании никакой роли не сыграл. Бермановский представлял собою высокого, костистого и жилистого мужчину с костистым лошадиным лицом. Его звали просто – товарищ Трофим. На своре он держал огромную полицейскую ищейку, которую звали просто – Чоб. Медведев считал этих телохранителей, по меньшей мере, дармоедами, но они были предписаны уставом и обычно вели охрану, так сказать, с двух сторон: с одной стороны охраняли начальство от возможных неприятностей со стороны благодарного населения и, с другой, охраняли более высокое начальство от возможных неприятностей со стороны нижестоящего. Говоря короче, находясь, вплотную к телам, скажем, Медведева или Бермана, они кому-то должны были докладывать о каждом шаге их подзащитных. Вобщем, и это было чепухой. Всё серьезное происходило в стенах всяких учреждений или, вообще, в таких местах, где телохранителям вовсе нечего было делать.

Подорожный разговор как-то не вязался. Машина въезжала в ухабы и выезжала из них. Завойко стал вслух мечтать о тех временах, когда Советская власть проведёт здесь бетонные шоссе, но перспектива бетонных шоссе не заинтересовала ни Бермана, ни Медведева. Ни голубое прозрачное небо прозрачной сибирской осени, ни уже желтевшая травка по обочинам дороги не производили на товарища Бермана решительно никакого впечатления. Он курил свои подозрительно ароматные папиросы и молчал, как сейф.

По дороге вездеход обогнал тощую машину, в которой ехал товарищ Чикваидзе со своей благоприобретенной, но, как надеялся Чикваидзе, только временной подружкой жизни. Товарищ Чикваидзе, приподнявшись на сиденье, отдал честь начальству и не без некоторой оторопи подумал: “Так эта стерва и это знала, что Берман поедет сюда!”

Он боком посмотрел на Серафиму и почему-то вспомнил о том, что исчезновение её бывшего супруга до сих пор оставалось невыясненным. И что, больше этого, Серафима не обмолвилась об этом исчезновении ни одним словом.

– Ну, а что с твоим мужем? – спросил он.

Серафима презрительно поджала свои сухонькие губы.

– То ли запил, то ли сбежал.

– То есть, как это запил? И как это сбежал?

– Да вот увязался с какими-то там чалдонами, сидит где-то и самогон дует. А, может, и сбежал.

– Куда сбежал?

Тут Серафима приняла окончательно таинственный вид и ответила совсем туманно:

– Ну, мало ли куда можно сбежать?

Чикваидзе очень хотелось плюнуть ей в физиономию, потом он передумал и решил плюнуть на дорогу, но передумал опять и только ещё раз выругался, сочно, длинно, но не вслух.

К клубу обе машины подъехали почти одновременно. Разношёрстная стая собак встретила их разнокалиберным лаем. Особенное неудовольствие вызвал Чоб. Откуда-то из-за угла возник Степаныч и привёл своих четвероногих подданных в какой-то порядок. После чего стал столбом и безучастно смотрел, как выгружались пассажиры и свёртки, как дядя с лошадиным лицом поправил два пистолета на своем поясе, и как какая-то облезлая баба вылезла вместе с товарищем Чикваидзе. Женщины приезжали в заповедник очень редко, но таких Степаныч здесь ещё не видал.

– Ты помоги выгрузиться, – загремел Медведевский бас, – что ты этакой чучелой торчишь?

Вместо ответа Степаныч издал свист, от которого Серафима Павловна чуть не присела. Из-за угла, как по щучьему велению, выбежали оба беспризорника, Ванька и Васька. Или, наоборот, Васька и Ванька.

– Вы поосторожнее, – сказал Медведев, – в этом свёртке стекло.

Но беспризорники уже были обучены и без Медведева. Во всех свёртках что-то соблазнительно булькало и переливалось, шёл запах ветчины, икры, сёмги, жареного поросёнка и прочих жизненных благ.

Один только Медведев чувствовал себя здесь как дома. Берман стоял, как изваяние с папироской в зубах. Завойко разминал ноги и посматривал то на Медведева, то на Бермана. Чикваидзе просто не знал, куда ему, собственно, деваться, и только Серафима Павловна подошла к Берману, ещё раз повторила свой классический книксен и сказала сладеньким голоском:

– Прошу здравствовать, товарищ Берман!

Медведев даже оглянулся по дороге к двери. “Ну, и чучело гороховое”, – подумал он ещё раз. Но Берман сделал полтора шага навстречу Серафиме и подал ей руку. Медведев, как минут десять тому назад Чикваидзе, совсем собрался было плюнуть, но, как и Чикваидзе, удержался. Нет, Завойко тут путает, никакой агентуры, агентуру так не демонстрируют. Товарищ Медведев был уверен только в одном – в том, что товарищ Берман ничего не делает спроста. И при всём его физическом отвращении к Берману, товарищ Медведев знал: творцом или, по крайней мере, одним из творцов данного ведомства со всеми его аксессуарами был товарищ Берман. Так что отвращение смешивалось с уважением примерно в пропорции пятидесяти к пятидесяти. В данный момент товарищ Медведев искренне желал, чтобы Берман утонул где-нибудь в болоте…

Но это были только мечты. Возвращаясь к реальной действительности, Медведев взял на себя роль гостеприимного хозяина.

– Так что, товарищи, давайте расписание поездов: кто, куда и насколько. Я, значит, по тетеревам. Вы, товарищ Берман?

Товарищ Берман вынул изо рта папиросу.

– Мне, в сущности, всё равно. Рыба тут есть?

– Так точно, товарищ Берман, – удивленно сказал Медведев. Представить себе товарища Бермана с удочкой в руках было как-то затруднительно. – Вот туда, версты три-четыре, омуток такой, рыб там на две пятилетки хватит.

– Так вы меня снабдите и удочкой, и ружьём.

– Теперь дальше к порядку дня, на какой час приготовить обед?

– На обед я вернусь в Неёлово, так что вы, товарищ Медведев, не беспокойтесь. Кое-какая закуска у меня с собой.

Завойко был здесь своим человеком и в особенно тщательном уходе не нуждался. Чикваидзе свистнул свою постоянную собаку и постарался исчезнуть сразу и бесследно. Серафима Павловна своим прежним сладеньким голоском обратилась к Медведеву:

– А можно мне, товарищ Медведев, какую-нибудь корзиночку для грибков; охота – это не наше женское дело, а я бы к обеду свежих грибочков…

Серафиме Павловне было доставлено лукошко, Берману – удочка и двустволка, Завойко во всём охотничьем всеоружии махнул приветственно рукой:

– Ну, а я, как всегда, по уткам, по уткам!

Товарищ Трофим с его Чобом стояли недвижно и монументально.

– Вы вот что, товарищ Трофим, – сказал ему Берман, – вы оставайтесь здесь, тут тайга, а не город.

Товарищ Трофим не ответил ничего. Берман зашагал по указанному Медведевым направлению; товарищ Трофим подождал минут десять и тронулся вслед за ним.

– Так что, ведь товарищ сказал, чтобы вам оставаться? – заметил один из беспризорников.

Товарищ Трофим обернулся своей лошадиной физиономией:

– А если товарищ начальник ногу сломает, кто отвечать будет, ты или я? А ты не в свое дело не лезь, понял?

У товарища Медведева в клубе была своя постоянная комната. Придя в неё, товарищ Медведев старательно и толково разложил на столе все принесённые с собою блага жизни, и через час его храп уже потрясал массивные стены охотничьего замка НКВД. А вне этих стен Серафима Павловна делала вид, что она ищет грибы, товарищ Берман делал вид, что он удит рыбу, и генерал Завойко делал вид, что он стреляет уток. Где-то вдали, приехавший раньше товарищ Иванов проспал и во сне всё перелистывал свою таинственную книгу, а Степаныч шнырял по тайге, делая вид, что он выполняет данный ему Медведевым заказ – три штуки тетеревей.

ПРИРОДА И НАЧАЛЬСТВО

Когда Берман очутился в тайге, то, казалось, даже деревья и кусты стали смотреть на него с каким-то неодобрительным беспокойством. Бермановская фигурка, действительно, как-то не гармонировала с природой. Уже одна походка человека, который даже и по тротуарам ходить не привык, создавала впечатление чего-то чуждого. Двустволка за плечами была, как седло на корове. Паучий взгляд, казалось, даже и в тайге выискивал оппозицию и контрреволюцию. Но Берману отношение природы к нему было совершенно безразлично. Он сам среди природы чувствовал себя чужаком. Хотелось поскорее вернуться в свой кабинет и там снова запутывать и распутывать нити и клубки допросов и заговоров. Если бы не особые обстоятельства, то никакими прелестями природа не заманила бы его на свое таёжное лоно.

Берман всё той же расхлябанной городской или, даже, канцелярской походкой прошёл около версты, перешёл какую-то полянку и, оглянувшись назад, быстро юркнул за подходящий куст. Отсюда, из-за куста, он стал вглядываться в пройденный им путь. Вскоре на этом пути показалась жилистая фигура товарища Трофима с Чобом на сворке. Берман покинул свой наблюдательный пост, несколько сот метров прошёл, более или менее, ускоренным темпом, потом из кармана своего пиджака вынул портсигар и, поковырявшись над ним, достал какой-то тюбик, из которого насыпал на свой след две-три щёпочки зеленоватого, приторно пахнущего порошка. Впрочем, рассыпая его по траве, Берман не только перестал дышать, но даже и зажал себе нос свободной рукой. Отойдя ещё шагов на полсотни от места этого таинственного происшествия, Берман снова залёг за кусты и стал приглядываться и прислушиваться.

Товарищ Трофим бодро и размашисто шагал по Бермановскому следу. Чоб бежал впереди, пока не добежал до места происшествия. Тут он стал чихать, тереться носом то о лапы, то о траву и, вообще, проявлять признаки беспокойства и недисциплинированности. Он припал к земле, глаза его стали наливаться кровью. Товарищ Трофим натянул сворку:

– Ну, в чём дело, Чоб?

Вместо ответа, Чоб повернулся и оскалил зубы. Товарищем Трофимом овладело чувство какого-то смутного беспокойства. Чоб продолжал скалить зубы и даже рычать. Товарищ Трофим достал из кобуры пистолет.

– Ну, пошёл, – сказал он угрожающим тоном.

Вместо ответа, Чоб всей своей мускулистой массой вдруг ринулся на товарища Трофима. Сворка была длиной метров пять, и даже товарищ Трофим не успел хорошенько прицелиться. Грохнул выстрел. Трофим почувствовал, что он сбит с ног и что страшные зубы Чоба рвут ему лицо. Почти конвульсивно товарищ Трофим продолжал нажимать на спуск пистолета, выстрелы щёлкали один за другим, и пёсьи зубы так же дробили кости Трофимовского черепа. Через несколько секунд кончились даже и конвульсии.

Тогда из-за куста выполз Берман, тоже с пистолетом в руке, быстрыми мелкими шажками пробежал к месту происшествия, убедился в окончательной ликвидации и Трофима, и Чоба, очень умело ощупал карманы загрызённого, извлёк оттуда бумажник и что-то ещё, и снова исчез в тайге.

Через несколько минут после его исчезновения из тайги, со стороны клуба показался Степаныч. На сворке впереди него бежала беленькая остроносенькая лайка – незаменимый пёс для сибирских охотников. Вероятно, Степаныч услышал выстрелы и пошёл на них. Но не доходя двух-трёх десятков шагов до товарища Трофима с его Чобом, Степаныч поднял свою лайку на руки, осторожно обошёл трупы, спустил лайку с рук и зашагал дальше то-ли в поисках заказанной ему дичи, то- ли в поисках чего-то иного.

Генерал Завойко сидел на берегу таёжного омута. Двустволка лежала рядом с ним. Здесь, вдали от всякого человеческого “коллектива”, лицо генерала Завойко потеряло своё обычное Будёновско-Денисовское выражение, и на нём проступали ясные признаки беспокойства. Это беспокойство усилилось, когда из чащи послышался хруст валежника. Генерал Завойко на всякий случай поднял двустволку в направлении этого хруста. Но из тайги вышел только товарищ Берман.

Не производя никаких приветствий, товарищ Берман подошёл к Завойко и опустился на травку.

– Револьверные выстрелы – это не ваши? – спросил Завойко.

– Нет, это пришлось отделаться от телохранителя.

– Отделались?

Товарищ Берман утвердительно кивнул головой.

– Я боюсь, товарищ Берман, что вы начинаете делать ошибки.

– А вы не бойтесь.

Генерал Завойко попытался установить в тоне Бермана то-ли иронию, то-ли утешение, но не установил ничего. Товарищ Берман говорил тоном телеграфного кода.

– Я снова передумал кое-что. Боюсь, что с этим бродягой вы поступили неосторожно.

– А вы не бойтесь, – тем же тоном сказал Берман.

– Хорошо. Но на всякий случай я бы посоветовал вам закрыть моими парашютистами подход к перевалу Ойран-Тау.

– Зачем?

– Ваш бродяга может завести своих конвоиров в засаду.

– У бродяги никаких сообщников нет. Бродяга – это случайность.

– Не знаю. А это тоже случайность – из моей дивизии внезапно откомандирован полковник Мижуев?

– Когда?

– Вчера.

– Вы именно по этому поводу назначили мне это свидание?

– Нет, не только по этому. Медведев получил приказание усилить надзор за дивизией, он за ней, впрочем, и так смотрит. Но моя разведка установила приезд в Неёлово двух лиц. Вот их фото и прочее.

Завойко вынул из кармана небольшой конверт. Берман как бы мельком, но очень внимательно вгляделся в фотографии и в несколько строк текста при них.

– Я это возьму с собой?

– Возьмите. Фото не безынтересны, а?

Берман не ответил ничего.

– О вашем Светлове никаких новых данных?

– Филеров по дороге ликвидировал он сам. При одном из них были кое-какие наши документы. При осмотре тел они не обнаружены.

Завойко тихонько свистнул.

– Если бы они были обнаружены Медведевым, то…

– Документы могут навести на след, – прервал Берман – но это чрезвычайно долгая история.

– Я всё-таки, товарищ Берман, солдат, и предпочёл бы погибнуть в бою, а не в камерах вашей системы.

– Я полагаю, что вы предпочли бы не погибать вовсе. Но не в этом делю. Этих людей я знаю. Установите за ними слежку по типу шесть.

– Будет сделано.

– По поводу перевала вы, пожалуй, правы. Не очень вероятно, но всё-таки может быть, что Светлов постарается перебраться через границу, там у них есть кое-какие опорные точки. Под любым предлогом сплавьте куда-нибудь старшого лейтенанта Головченко.

Товарищ Берман говорил в тоне приказания, и его речь была понятна только Завойко: имена, адреса, какие-то схемы и какие-то планы, которые нужно было привести в действие в таких-то и таких-то случаях. Берман говорил медленно, и Завойко мысленно повторял про себя всё. Когда беседа кончилась, Берман исчез в тайге, и генерал Завойко попытался вздохнуть с облегчением, но он почувствовал, что никакого облегчения нет. Что в страшной путанице интриг и контр-интриг он, Завойко, кажется, уже куда-то влип. Но было уже поздно. А, может быть, на личной аудиенции у Гениальнейшего выложить всё? Ну, не всё. А так, как будто он, Завойко, втёрся в доверие к Берману со специальной целью добиться таких результатов, с которыми можно было бы оперировать даже и перед очами Вождя Мироздания? Это было ещё не поздно. Но в любую минуту могут случиться события, после которых будет поздно всё.

Генерал Завойко вздохнул ещё раз и ещё раз без всякого облегчения, встал, принял снова кавалерийски-забубенный вид, обошёл омуток, по камушкам перешёл через речку и зашагал дальше. Минут через десять после его ухода из кучки кустарника, шагах в двадцать от места встречи друзей, вылезло что-то бесформенное, отряхнулось, поползло к месту беседы и, снуя носом по земле, обнюхало каждую травку. Когда оно встало на ноги, то оно оказалось просто-напросто егерем Лесной Пади товарищем Степанычем.

Товарищ Медведев спал богатырским сном. Товарищ Иванов спал менее богатырским, но всё-таки спал. Серафима Павловна в полчаса набрала целую корзинку грибов, нужных для прикрытия её дальнейших планов, планы эти, впрочем, были ещё весьма туманны. Товарищ Чикваидзе, её незадачливый и кратковременный муж, с рассеянным и не совсем умным лицом сидел на поваленном бурей дереве и всё думал. Этот процесс удавался ему очень плохо. Служба в данном учреждении издали казалась ему сплошным рядом пайков и привилегий. Попав в данное учреждение, товарищ Чикваидзе чувствовал себя, как щенок в машинном отделении до введения законов и приспособлений по охране труда. Правда, служба товарища Чикваидзе только начиналась, так, всякие, более или менее, пустяковые обыски, дознания, следствия, преимущественно по делам проворовавшихся или пропившихся завхозов, завмагов и прочих виновников истинно магических пропаж товаров и денег. Но с этими виновниками учреждение обращалось вежливо и подолгу их не задерживало. Однако, товарищ Чикваидзе знал и о других случаях, когда после допросов люди если выходили, то выходили изувеченными и искалеченными. Повышение по службе означало “работу” именно в этом направлении. Товарищу Чикваидзе было как-то не по себе. Он знал, что отказаться будет или очень рискованно, или просто самоубийственно. Потом ещё эта морская корова…

Словом, мысли у товарища Чикваидзе были хотя и путанными, но невесёлыми. И, вдруг, где-то очень недалеко раздались несколько сухих чётких пистолетных выстрелов, один за другим: трах-трах-трах. Товарищ Чикваидзе сразу почувствовал, что дело как-то неладно, с чего в тайге из пистолета стрелять? Эти же выстрелы услышала и Серафима Павловна. И она была достаточно умудрена таёжным и политическим опытом, чтобы отличить раскатистый выстрел двустволки от сухого треска пистолета и чтобы понять, что, очевидно, где-то совсем недалеко произошло какое-то вооруженное столкновение.

Обо всем дальнейшем Серафима Павловна подумать не успела. Её ноги понесли её по их собственному почину. Задыхаясь и теряя из корзинки грибы, Серафима Павловна бежала по направлению выстрелов, заранее предвкушая радость быть первой свидетельницей чего-то, неважно чего именно, там будет видно.

Таким образом, оба неутешных супруга оказались почти одновременно над бездыханными телами Трофима и Чоба. “И сюда её чёрт принес”, – подумал товарищ Чикваидзе. “И чего этому дураку здесь нужно?” – подумала Серафима Павловна. Но так как бездыханные тела лежали тут же, то супружеские переживания на этом и кончились. Серафима Павловна смотрела на раздробленный череп товарища Трофима со смешанным чувством ужаса и сенсации. Сенсация, правда, была слегка испорчена присутствием неутешного супруга…

С первого взгляда было ясно, что никакой первой помощи не требуется: товарищ Трофим лежал лицом вверх, впрочем, от лица почти ничего не оставалось, и верхняя часть его была залеплена мозгами. Чоб лежал с окровавленной пастью и был, очевидно, мертв.

– Отойди, – сказал Чикваидзе и отстранил неутешную супругу рукой, – ты тут следы замнёшь. Беги скорей в клуб, доложи Медведеву.

– Тут чем-то пахнет, – сказала Серафима Павловна, – её нос деревенской жительницы, да ещё и такой, который совался повсюду, был более совершенным орудием обоняния, чем кавказский нарост на лице товарища Чикваидзе. – То ли адиколон, то ли пудра какая.

Товарищ Чикваидзе тоже повёл носом. Но от бездыханного тела товарища Трофима исходил только слабый спиртный дух, единственный признак недавно угасшей жизни.

– Обязательно пахнет, – сказала Серафима Павловна. – Даже голова как-будто кружится.

Товарищ Чикваидзе ещё раз вобрал в свою широкою грудь возможно большой объём воздуха, но опять не почувствовал ничего, кроме, может быть, и в самом деле чего-то вроде головокружения. И чего-то ещё. Товарищем Чикваидзе вдруг овладела злость: “Чего эта дурища всюду свой нос сует?”

– А я тебе говорю, – сказал он внятно и раздельно, – пошла ты к чёртовой матери. Слышишь? А то в морду дам!

Серафима Павловна отскочила в сторону, роняя из корзинки свои последние грибы.

– Ты тут, щенок, не разоряйся, а то мы таких, как ты…

– Беги, говорю, доложи Медведеву. – Товарищ Чикваидзе постарался взять себя в руки. – Беги сразу. А я тут кругом посмотрю.

Перспектива первого сообщения Медведеву примирила Серафиму Павловну с некоторыми репликами неутешного супруга.

Когда неутешный супруг увидел удалившиеся в чащу тыловые формирования Серафимы Павловны, у него даже руки зачесались: шагов сорок-пятьдесят-шестьдесят, эх, влепить бы заряд дроби! Товарищ Чикваидзе даже и двустволку вскинул, но снова одумался: “Это, Бог даст, ещё успеется, а дух здесь в самом деле какой-то нехороший”.

Серафима Павловна бежала, спотыкалась, падала, оборвала юбку, растеряла грибы, бросила корзину и всё бежала и бежала. В клубном здании оказалась только одна живая и бодрствующая душа – кто-то из Васьки-Ваньки. Серафима Павловна побежала к нему и с ужасом обнаружила, что говорить она вовсе не может, не хватает дыхания. Она судорожно втягивала в себя воздух, нелепо тыкала рукой по направлению места происшествия и жестами пыталась объяснить Ваньке-Ваське что-то, чего тот никак сообразить не мог. Наконец, Васька-Ванька сообразил принести стакан воды, а Серафима Павловна за это время успела наглотаться воздуху.

– Мне к товарищу Медведеву, – сказала она.

– Спит.

– Обязательно разбудить! Тут убийство! Может, контр-революция! Этого длинного с собакой убили. Я как посмотрела…

Но Васька-Ванька не слушал дальнейшего. Он повернулся и пошёл будить Медведева. Серафима Павловна, всё ещё задыхаясь и спотыкаясь, пошла за ним. Ванька-Васька просунул голову в комнату:

Товарищ Медведев, вставайте, скандал произошёл.

– А? – спросил Медведев.

– Скандал произошёл. Убили кого-то.

– Ото, – оказал Медведев и сел на кровати.

– Тут эта баба прибежала…

– Какая я тебе баба, – из-за Ванькиной спины выскочила Серафима Павловна, – какая я тебе баба, мужик ты несчастный!

– Ну, в чём дело? – прервал её Медведев. Серафима Павловна набрала воздуху и сил.

– Этого длинного, что с собакой. Убили. Личность прямо в клочки. Я там грибы собирала, много их, всё боровики.

– Вы грибы бросьте.

– Бросила. Все, как есть, по дороге бросила. И корзинку тоже.

– И корзинку бросьте, говорите дальше.

– Собираю я, значит, грибы. Слышу – пальба. Как из пулемёта: трах-трах-трах. Бегу. Смотрю: лежит этот длинный, что с собакой, личность – в клочки, собака тоже, и тут стоит этот, как его фамилия, ну, муж мой.

– Чикваидзе?

– Точно так, Чикваидзе, такой ужас, такой ужас, что память отбило. Собака тоже мёртвая. Крови-то сколько!

– Далеко это?

– Рукой подать. Версты, может, две. Я бежала, бежала, грибы все повылетели, а этот Чикваидзе ещё нехорошим словом…

– Ванька, ведро воды, – кратко приказал Медведев.

– Я, можно сказать, как пришла, смотрю, ах такой ужас! А тут Чикваидзе, я говорю ему…

Голова у Медведева была слегка ещё в тумане и настроение похмельное.

– Цыц, сорока, – гаркнул он на Серафиму Павловну, – что ты тут, как пулемёт, стрекочишь?

Серафима Павловна так и осталась с раскрытым на полуслове ртом.

Медведев махнул рукой.

– Ну, идите, потом расскажете, дайте одеться.

Серафима Павловна повторила свой классический книксен и с раскрытым ртом выплыла из комнаты. Медведев вышел на двор, Ванька-Васька вылил ему на голову ведро воды, потом Медведев вызвал по телефону Неёлово и из Неёлова следственную группу на самолёте.

– Останьтесь пока здесь, товарищ Гололобова, я пойду, посмотрю.

Товарищ Медведев грузно, но быстро зашагал по тропке. В нужном месте он обнаружил бездыханные тела Трофима и Чоба, и на страже их товарища Чикваидзе с двустволкой. Медведев осторожно обошёл мёртвых, человека и собаку, осмотрел всё, что можно было осмотреть простым глазом и пожал плечами.

– Ничего не понять…

– Так что, товарищ Медведев, пёс, видно, взбесился, с этими учёными случается…

– Н-да, с учёными случается, – неопределённо сказал Медведев.

Что тут скрывалось нечто иное, Медведев был уверен. Но что? Какая именно случайность освободила товарища Бермана от его телохранителя и филера? Может быть, и генерал Завойко не совсем случайно предложил пригласить Бермана на охоту? Какой охотник из Бермана, даже и водки пить не может? Медведев ещё раз и очень внимательно осмотрел место происшествия. Судя по внешности, всё было очень просто: пес бросился на человека, человек успел выпустить несколько пуль, и, вот, лежат оба. На столь случайный исход не мог надеяться даже и Берман, если это он… Медведев засунул руки в карманы штанов и некоторое время безмолвно созерцал расстилавшуюся перед ним картину.

– Товарищ Чикваидзе, вы тут останьтесь до прихода следственной группы, я её вызвал, будет, так, через час.

– Слушаюсь, товарищ начальник. Медведев медленно зашагал к клубу.

Серафима Павловна сидела на скамейке перед.клубом и переживала сердцебиение. Или даже два сердцебиения. Одно от непривычного бега, другое от не совсем привычных переживаний. Из лесу показался товарищ Берман с ружьём и удочкой, но без дичи и рыбы. Сердцебиение прошло сразу.

Серафима Павловна опрометью бросилась навстречу Берману: такое счастье – ещё один первый доклад!

Товарищ Берман, ах какой ужас, какой ужас!

Товарищ Берман безмолвно поднял на Серафиму Павловну свои немые глаза.

– Этот ваш, который с собакой, длинный. Убит. Личность прямо в клочки.

– Кем убит? – спросил Берман.

– Собакой убит. Наповал. Мозгов-то сколько! Я грибы собирала, грибов ужасть, какая масса, всё боровики, слышу: трах-трах-трах, я туда, а там этот, как его, ну, Чикваидзе, он мне так нагрубил, что я даже и сейчас…

– Вы Медведеву сообщили?

– А как же, товарищ Берман, я, как прибежала, запах там такой.

– Где, у Медведева?

– Нет, там, около убитых. Адиколон или что…

– Ну, это от стреляных гильз, теперь порох такой…

– Это нет, товарищ Берман, ей-Богу нет, порох – это я знаю…

– Вы вот что, товарищ Гололобова, мы, об этом в Неёлове поговорим, а пока вы ничего никому не рассказывайте, согласны?

Перед глазами Серафимы Павловны опять пошли радужные круги – вот это обращение! “Согласны?” А не то, что мужик этот, сорокой обозвал. Ну, мы ещё посмотрим, кто там сорокой окажется…

Медведев подошёл к Берману:

– Ну что, уже слыхали?

– А вы уже видали?

– Видал. Ничего не понять. Товарищ Трофим загрызен насмерть, и собака застрелена тоже насмерть. Я вызвал следственную группу, будет здесь, вероятно, через полчаса. Тогда и поговорим.

– Гипотезы у вас никакой нет?

– Я, товарищ Берман, гипотез не произвожу…

Несмотря на почти часовую прогулку, в голове товарища Медведева ещё было тускло. Нужно было опохмелиться. Зайдя в свою комнату, Медведев опрокинул скромный стаканчик и закусил его ломтиком лука. В соседней комнате, “конторке” клуба, затрещал телефон. Через минуту к Медведеву вбежал Васька.

– Товарищ начальник, дежурный по отделению требует срочно…

Медведев, дожёвывая на ходу ломтик лука, подошёл к телефону.

– Так что, товарищ начальник, сюда звонил секретарь Троицкой партячейки. Докладывает: на мосту, в четырёх километрах от Троицкого, лежит человек, убитый выстрелом в затылок. Убитый раздет догола. Под указанным мостом лежит перевёрнутая вверх колесами шестиколёсная машина НКВД. Под машиной ещё один труп, по-видимому, шофёра.

Медведев протяжно свистнул.

– А трупа с цепью на руке нет?

– Не могу знать, о цепи секретарь парткома не говорил ничего. Приказал доложить, что он поставил комсомольский караул на мосту и производит обследование вниз по реке.

– Больше ничего?

– Никак нет, товарищ начальник.

– Хорошо.. Через час я буду в Неёлове.

Медведев положил трубку и потёр руки. Берман, кажется, просчитался. Не всё коту масленица. Завойко оказался прав, бродяга завёл конвой в засаду. Ясно. А теперь что?

Выйдя на двор, Медведев попросил Бермана на минутку к себе.

– Только что звонили из Неёлова. Секретарь Троицкой партячейки телефонировал, что на мосту найден убитый, а под мостом лежит наша машина. Бродяга ваш, видимо, исчез. Но, может быть, и утонул. Сейчас прибудет самолёт со следственной группой, нам нужно улететь с ним.

Товарищ Берман не проявил никакого волнения.

– Нет, мы сделаем несколько иначе. На этом аэроплане я отправлюсь в Троицкое. Вы с группой вернетесь в Неёлово на авто и с другой группой тоже на самолёте вылетите в Троицкое, там и встретимся.

Что-то в этом предложении Медведеву не понравилось, может быть, плохо скрытое желание Бермана попасть в Троицкое раньше его, Медведева. Но голова всё ещё работала очень тускло.

– Тогда для разъезда не хватит мест…

– Ну, пусть ваши молодожёны переночуют здесь, выдумайте им какое-нибудь поручение. Или, лучше, я сам выдумаю…

Так перст судьбы снова ткнул Серафиму Павловну в новый узел.

ОПЯТЬ НА МОСТУ

Лейтенант НКВД товарищ Кузнецов сидел под мостом вместе со своим красноармейцем Сидоровым. Лейтенант был мокр до нитки, провалился в какую-то яму в реке. Осенний ночной ветер пронизывал насквозь. Наверху всё было тихо. И в голове лейтенанта Кузнецова, казалось, всё было ясно: бродяга завёл всех в засаду. Потом эта ясность стала слегка затуманиваться.

Нет, на засаду не похоже. Если бы была засада, то всех конвоиров просто перестреляли бы при спуске к реке. Один приличный стрелок с автоматом и – кончено. Завтра здесь будут следственные агенты. От этой публики не укроется ничто. По-видимому, бродяга придумал историю с гнилыми шпалами только для того, чтобы избавиться от него, Кузнецова. Может быть, у него всё-таки был хоть один сообщник. Нет, опять не похоже, тогда бродяге нечего было бы кидаться в воду, да ещё с прикованным к нему конвоиром.

Рассматривая события с этой точки зрения, товарищ Кузнецов понял, во-первых, то, что бродяга его одурачил и, во-вторых, то, что если бы он, Кузнецов успел бы бродягу подстрелить, то ещё были бы какие-то шансы избавиться от личной ответственности. В данном же положении этих шансов не было никаких. Прибудет следствие и установит всё так, как если бы следственные агенты всё время сидели бы в кустах и всё фотографировали бы. Тут будут и следы машины, и следы конвоя, и какие-то трупы в реке… В лучшем случае Кузнецову грозила ответственность за тяжкий служебный промах. А в худшем?

Группа отправилась по личному приказанию Бермана, а личные распоряжения Бермана были очень категорическими. Значит, дело было не из пустяковых. Что, если вместо обвинения в промахе, будет предъявлено обвинение в соучастии? Товарищ Кузнецов очень хорошо знал традицию данного учреждения – лучше запытать на смерть десяток невинных, чем пропустить одного подозрительного, не говоря уже о виновном. Товарищ Кузнецов не был так наивен, чтобы не видеть всей подозрительности этого происшествия. Что же дальше?

Лейтенант Кузнецов сидел под мостом, дрожал от холода и всё думал. Конечно, проще бы всего – бросить всё и скрыться в тайге. По своей работе в учреждении он знал, как много всякого беспаспортного и подозрительного люда шатается по гигантской территории от Оби до Охотского моря и от Ледовитого Океана до Южного Алтая. Скрыться, заняться золотоискательством, кто в тайге найдёт? Но тогда что будет с семьей?

У лейтенанта Кузнецова была жена и дочь. Женой он, правда, интересовался мало, она была не первой и, вероятно, не совсем последней. Но к двухлетней дочке лейтенант питал чувства, которые для него были новы. Сам-то он сбежит. Семья останется. И по советскому правосудию отвечать будет семья. Лейтенант представил себе девочку погибающей от голода в какой-нибудь колонии беспризорных детей, только тогда весь ужас его положения предстал перед ним во всей его прозаической обнаженности. Словом, так: или он, или дочурка. Третьего выбора, по-видимому, не было.

Лейтенант Кузнецов сидел под мостом, дрожал от холода и сырости и всё думал. Наконец, выход, такой простой и ясный, был найден…

– Ну, что-ж, товарищ Сидоров, давай вылезать.

– Слушаюсь, товарищ командир.

Цепляясь за мокрые камни берега, оба вылезли на мост. Здесь, на мосту, ветер был ещё более пронзительным, скудные звёзды скупо и нехотя, словно по карточкам, освещали ущелье.

Никаких подозрительных звуков слышно не было.

– Пройди осторожно на ту сторону моста и посмотри, что там, – приказал лейтенант.

– Слушаюсь, товарищ командир.

Сидоров осторожно двинулся вперед. Лейтенант поднял свой пистолет и, целясь в самую верхушку Сидоровского черепа, спустил курок. В лучший мир Сидоров перешёл самым комфортабельным из всех возможных путей – без всяких предисловий.

В течение нескольких дальнейших минут лейтенант Кузнецов развивал стремительную деятельность. Простреленный череп Сидорова он свесил за край моста, чтобы кровь не запачкала его обмундирования. Потом стащил с трупа сапоги, штаны, гимнастерку и прочее, разделся и снова оделся во всё Сидоровское, включая и белье, кстати, всё это было сравнительно сухим. Свою собственную фуражку он прострелил сзади и внутренность её вымазал Сидоровскою кровью, сбросил её с моста, но не в воду, а на берег. Потом всё своё обмундирование он связал в узел, поднял с настила моста чью-то валяющуюся фуражку и исчез в тайге, приблизительно по тому же направлению, по какому исчез и Стёпка.

Уже завтра тут, конечно, будет следственная группа. Единственный след, который она найдёт от старшего лейтенанта Кузнецова – это его фуражка, простреленная сзади и наполненная кровью и мозгом. В списках Средне-Сибирского отдела НКВД фамилия Кузнецова будет заменена чьей-то иной, семья получит что-то вроде пенсии, а сам Кузнецов будет считаться погибшим на посту. Всё очень правильно. Вопрос об угрызениях совести не обсуждался ни на одном партийном собрании, и этот вопрос был товарищу Кузнецову чужд совершенно. Он никогда не читал Гоббса, но и без Гоббса знал, что человек человеку хуже, чем волк, человек человеку – чекист.

Пройдя по тайге ночь почти ощупью, и день – почти бегом, бывший старший лейтенант Кузнецов разложил костёр, сжёг на нём всё своё бывшее обмундирование, разметал и рассеял его пепел, и начал новую жизнь, с которой мы, может быть, ещё столкнемся…

Секретарь Троицкого парткома, товарищ Нечапай, отправляясь рано утром по служебным делам, первым открыл голый труп на мосту, перевёрнутый вездеход под мостом и что-то вроде трупа под вездеходом. Охваченный служебным рвением и чувством сенсации, с замиранием сердца он позвонил в Неёлово. Но так как там, кроме дежурного офицера, не было никакого стоящего начальства, то товарищ Нечапай был слегка разочарован. Впрочем, несмотря на это разочарование, товарищ Нечапай проявил значительную административную деятельность: поставив на мосту караул, сам отправился вниз по реке с дюжиной вооруженных комсомольцев для поисков дальнейших следов или жертв нападения. В нескольких десятках метров вниз от моста группа обнаружила на отмели реки труп очень основательного гражданина, с отрубленной на запястье левой рукой и со страшной раной под грудью. Труп был вытащен из воды и осторожно положен на берегу, товарищ Нечапай знал, как опасно путать оставленные преступниками следы их деятельности. Дальнейшие поиски вниз по реке не дали ничего. Метрах в пятистах две речки сливались в одну, достаточно многоводную и быструю, и найти там что-нибудь было затруднительно. Товарищ Нечапай, впрочем, приказал нескольким комсомольцам пройти ещё километров десять вниз по реке, и сам вернулся в Троицкое.

В Троицком оказалось, что ему из Неёлова звонили “разов с двадцать”, как сообщил об этом дежурный по комитету. Нечапай предпочел избавить Неёлово от двадцать первого звонка, и позвонил сам. Дежурный по отделу был, видимо, не в духе.

– Куда это вас черти носили, товарищ Нечапай?

– Не черти, а по службе. Реку осматривали.

– Не ваше это дело. Приготовьте транспорт. Часа через два прибудут власти.

– Сколько властей?

– Приедет товарищ Берман – это раз.

У Нечапая дажедыхание захватило: сам Берман! Значит, дело первостепенной важности. Теперь ему, Нечапаю, нужно уж в грязь лицом не ударить, кто знает, какие возможности может открыть хотя бы и не очень близкое знакомство с Берманом.

Но дежурный по отделу продолжал:

– Потом прибудет товарищ Медведев со следственной группой, потом, должно быть двое или трое с собаками. Приготовьте транспорт от выгона к мосту, все прибудут на самолётах.

И Берман, и Медведев, и на самолётах! Ну, держись, товарищ Нечапай, такой оказии, может быть, во всю остальную жизнь не представится!

– А на когда транспорт приготовить?

– Товарищ Берман уже вылетел, будет, надо полагать, часа через два. Товарищ Медведев – попозже. Я ещё позвоню через полчаса.

– Так я через полчаса снова буду у аппарата.

В течении тридцати минут товарищ Нечапай проявлял неслыханную административную деятельность. В результате её на огромный и гладкий, как стол, выгон у Троицкого были отправлены единственная в Троицком рессорная коляска для начальства и, запас беды не чинит, полдюжины телег для простых смертных. Через полчаса товарищу Нечапаю было сообщено, что товарищ Берман будет через час – полтора, товарищ Медведев – почти в то же время, может, минут на десять попозже.

Товарищ Берман представлялся Нечапаю в ореоле какой-то далёкой таинственной и почти всемогущей власти, что, вообще говоря, соответствовало действительности. И, кроме того, огромной, сановитой фигурой, что, как мы уже знаем, действительности не соответствовало. Поэтому, когда из самолёта вылез товарищ Берман, плюгавый, потёртый, “сушёный”, как впоследствии определил его Нечапай, Нечапай не сразу признал в нём всемогущее начальство.

– А товарищ Берман где? – спросил он у невзрачного человека.

Невзрачный человек поднял на Нечапая свои буравящие глаза.

– Это я. Что у вас столько подвод стоит?

У Нечапая стало как-то холодновато на душе: вот прошляпил!

– Товарищ Медведев сейчас прибудет.

– Как это сейчас?

– Точно так. Мне по телефону из Неёлова сообщили. Минут через десять после вас…

Товарищ Берман не проявил никакого удивления. Это значило только то, что у Медведева были основания помешать Берману первым лопасть на место происшествия. Основания были довольно прозрачны: если на месте происшествия окажутся следы виновности людей Неёловского отдела, то Медведев постарается их замести. Довольно ясна была и техника: Медведев просто вызвал самолёты в Лесную Падь, кстати, это было по дороге в Троицкое, вероятно, более быстроходные самолёты, вот они уже поблескивают на горизонте своими серебряными крыльями.

Товарищ Берман, не говоря с Нечапаем ни слова, направился к коляске, сел в неё и закурил папиросу. Товарищ Нечапай остался стоять на выгоне. Через несколько минут снизился первый самолёт и товарищ Медведев, разминая на ходу свое тучное тело, подошёл к Нечапаю.

– Это вы открыли происшествие?

– Точно так, товарищ Медведев.

– Хорошо сделали, что поставили караул. Что ещё нашли?

– Ещё труп, я уже докладывал.

– И больше ничего?

– Больше покамест ничего.. Послана группа дальше по реке.

– А лес осмотрели?

– Никак нет. Боялся, наши затопчут там всё.

– Тоже правильно. Вы – молодцом!

В груди товарища Нечапая расцвели всякие административные предвкушения: похвала Медведева чего-то стоила. Потом снизились ещё два самолёта. Из одного вылезли трое мрачных и делового вида людей, вооруженных какими-то аппаратами в кожаных футлярах и сумках. Из второго – тоже трое, не менее мрачных и деловых людей с тремя собаками-ищейками. Все они, кроме того, были вооружены коротенькими автоматами, таких Нечапай ещё не видал, это были “томмиган”.

Товарищ Медведев влез в коляску, в которой уже сидел Берман.

– А вы, товарищ Нечапай, езжайте с нами. Садитесь вот сюда.

Нечапай сел на облучок, и весь транспорт тронулся. Коляска слегка обогнала телеги, и перед мостом Медведев попридержал кучера:

– Стой здесь, не то мы рискуем испортить следы.

Берман не говорил ничего. Мрачные и деловые люди с аппаратами слезли шагов за сто до моста, один пошёл по дороге, двое – по лесу справа и слева дороги. У моста они соединились, по-видимому, не найдя ничего, заслуживающего внимания.

На мосту, свесившись простреленной головой над его краем, лежал голый труп. Сыщики сфотографировали, осмотрели, перевернули его, но ничего загадочного не нашли: ясно, выстрел в затылок с очень небольшого расстояния. В трупе Медведев опознал одного из подведомственных ему солдат отдела. Потом сыщики осмотрели и сфотографировали дорогу, следы людей и автомобиля на густом слое грязи, покрывавшем настил моста, сняли мерки с этих следов и, вообще, проделали целый ряд манипуляций, значение которых осталось для товарища Нечапая несколько таинственным. Внизу, на берегу речки точно таким же образом осмотрели труп огромного мужчины. Уже и поверхностный осмотр обнаружил страшную резаную рану под грудью и пулевую рану без входного отверстия: человеку всадили в живот штык винтовки и из этой же винтовки выпустили пулю в упор. Кроме того, у человека оказалось перерубленным запястье. Кисть руки так и не была найдена.

Потом с помощью верёвок, комсомольцев и коней товарища Нечапая был перевёрнут вниз дном и вытащен на берег вездеход, и под ним обнаружен ещё один труп и тоже с головой, раздробленной выстрелом сзади и почти в упор. Лицо товарища Медведева стало постепенно затуманиваться.

– Здесь, товарищ Берман, – сказал один из сыщиков, – никаких посторонних следов нет.

– Им и неоткуда быть.

– Ясно, – сказал Медведев, – никакой засады тут и в помине не было. Но тогда, значит, ваш бродяга как-то ухитрился ликвидировать пять человек.

– Не пять, а пока только три.

– Боюсь, найдут и ещё двух.

– Так что разрешите доложить товарищ Медведев, – сказал Нечапай, – там, внизу, речка впадает в другую, воды там много, а лодок нет, я послал за лодками в соседний колхоз.

– Во всяком случае, – сказал Медведев, – соучастие этих двух не найденных исключается абсолютно. Но как этот ваш бродяга ухитрился ликвидировать пять человек?

– Сопровождение было недостаточно.

Медведев пожал плечами и несколько секунд молчал.

– Нет, не могу сказать, для засады и двадцати человек могло оказаться недостаточным. Но для сопровождения одного безоружного арестанта пяти человек за глаза довольно.

– Тем не менее, вот видите…

Однако, Берман был относительно доволен. Засада могла бы означать катастрофу. Индивидуальный побег давал ещё кое-какие шансы. Берман сошёл с моста, сел в коляску и закурил. Медведев стоял на мосту, расставив ноги и наблюдая за неторопливой и основательной деятельностью сыщиков. Осмотрев мост, они спустились под него, обнаружили там следы Кузнецова и Сидорова, ножевые порезки на сваях моста и пришли к Берману, имея, в сущности, довольно точную картину всего происшедшего. По-видимому, лейтенант Кузнецов решил почему-то проверить, выдержат ли сваи двухтонный вес вездехода. Кузнецов взял с собою одного красноармейца. Наверху остались четверо: шофёр, бродяга, боров, и ещё один красноармеец. Последние двое, судя по следам на настиле моста, сошли с машины. Следовательно, бродяга очутился лицом к лицу только с двумя. Перипетии борьбы Стёпки с боровом и красноармейцем можно было восстановить с достаточной степенью точности: следы ног, следы упавших тел, кровь и так далее. Отрубленная рука борова ясно указывала на то, что бродяга остался цел. Смятый и сорванный мох на камнях берега показывал на его дальнейшее направление – обратно к мосту. Гибель шофёра и автомобиля объяснялась.

– Ну, что? – спросил Медведев.

– Очень много натоптано, товарищ начальник. Вот тут следы офицерских подошв, совсем около трупа. А ушли только солдатские подошвы. Вот тут кто-то сидел, может быть, переодевался. Нашли офицерскую фуражку, прострелена и вся в крови, вот поглядите.

Фуражка имела очень неаппетитный вид, но Медведев видывал и не такие виды. Он с торжествующим видом обернулся к Берману:

– Ну, вот видите, Кузнецовская фуражка тоже прострелена сзади.

Берман с осторожной брезгливостью взял в руки новое вещественное доказательство и стал его осматривать с чрезвычайной внимательностью. Медведев стоял, расставив ноги, и на душе у него снова начинало накипать раздражение:

– Значит, кто-то ликвидировал и Сидорова, и Кузнецова. Ясно, как апельсин.

Медведеву Берман не ответил ничего. Экономным движением руки он подозвал к себе Нечапая.

– Вы, товарищ, скачите сейчас же в Троицкое и передайте в Неёлово по телефону мой приказ: сейчас же опечатать квартиру старшего лейтенанта Кузнецова.

Медведев даже побагровел от негодования.

– А это зачем?

– А затем, товарищ Медведев, – сказал Берман официальным тоном, – что эта фуражка была прострелена пустой. Посмотрите на выходное отверстие – ни одного осколка черепной кости.

Трудно было бы подсчитать, сколько простреленных черепов видел и продуцировал на своём веку товарищ Медведев. Поэтому, взяв в руки простреленную фуражку, он понял сразу: Сидорова застрелил старший лейтенант Кузнецов. Но зачем?

Как бы услышав его невысказанный вопрос, Берман сказал по-прежнему кратко и официально:

– Самое вероятное – боязнь ответственности и попытка замести следы. Но могут быть и другие объяснения… Сколько дней хода до перевала?

– Хорошего хода – дня четыре.

– Значит, верхом дня три?

– Точно так.

– Но полоса альпийских лугов начинается раньше?

– Точно так, но не намного.

– Ну, значит, остаётся авиация…

В ТАЙГЕ

Бывший лейтенант Кузнецов шагал, сам не зная куда, только бы подальше. И поскорее. На ходу он передумывал свои действия на мосту и всё больше и больше проникался неприятным ощущением какой-то технической ошибки. По своему служебному опыту он уже знал давно: человек торопится, иногда даже и волнуется, а потом приходит спокойная следственная группа, которой ни торопиться, ни волноваться совершенно незачем, и, вот, в плановых намётках преступника оказываются вопиющие дыры. Могли, например, найти стреляную гильзу, нужно было найти её самому, но было темно… Следы на мосту… Погода была влажная, следы, вероятно, остались. Могут найти, с ищейками, и остатки сожжённого обмундирования. Металлические пуговицы сгореть, ведь, не могли… Ну, мало ли что ещё… Словом, настроение у бывшего лейтенанта было придавленное.

По той же тайге, но в совершенно определённом направлении шагал и Стёпка. В противоположность бывшему лейтенанту, Стёпка захлёбывался от восторга. Не только потому, что он снова был на свободе, что где-то, не так уж далеко, ждёт его Лыско, а при нём, Лыске, есть ещё и спирт, а, главным образом, от восторга перед самим собой: вот как ловко он всё это обтяпал: и этого цыганистого комара провёл, и борова на тот свет отправил, и машину перекинул в воду – ай-да Стёпка, знай наших! Единственным тёмненьким пятнышком на правой руке Стёпки болталась цепь. Нужно было по Боровским карманам пошарить, там, наверное был ключ от цепи. Ну, всего сразу не сообразишь, а там видно будет.

Сквозь ночь и тайгу Стёпка шагал медленно и осторожно: не дай Бог свернуть себе ногу так близко от этого проклятущего моста, уж завтра-то там будут всякие люди, начнут искать… И этот цыганистый комар, наверно, прилетит. Стёпка окончательно решил отряхнуть со своих ног прах своей таёжной родины и смываться то ли к сойотам, то ли к китайцам. Тут рано или поздно поймают, и уж тогда не убежишь…

На первом же привале Стёпка попытался избавиться от цепи. Браслет был довольно широк, но не на столько, чтобы просунуть сквозь него жилистую бродяжью руку. Разве разбить его? Стёпка положил руку с браслетом на камень и другим камнем сплюснул браслет по одному диаметру. Потом – по другому, перпендикулярному. Потом ещё и ещё раз. Через полчаса на браслете появилась трещина. Ещё через полчаса браслет лопнул, наполняя Стёпку новым восторгом перед самим собой. “Эх, быть бы мне министром или генералом!” Но эта перспектива даже Стёпке казалась достаточно отдаленной. Спёртый с авто чемодан был ближе.

Стёпка раскрыл чемодан. Там были белый хлеб, какие-то консервы, колбаса, коробка с кетовой икрой и прочее, и прочее. И, что самое важное, была алюминиевая фляжка ёмкостью литра в два. Вид фляжки наполнил Стёпкину душу новым порывом восторга: не будут же люди воду или чай во фляжке возить!

Во фляжке, действительно, не было ни воды, ни чаю. И пробка была такая занятная, ровно стаканчик. Стёпка налил стаканчик, но чей-то голос сурово сказал: “Опять напьёшься и опять влипнешь!”

Стёпка опустил руку со стаканчиком. В самом деле, прошёл он вёрст с двадцать, не больше, ночью по тайге не побежишь. Уж и сейчас, наверно, на мосту сидят чекисты, всё нюхают, а потом с собаками пойдут по Стёпкиным следам. Мысль о собаках привела Стёпку в несколько нервное настроение, как это он до этих пор о собаках не вспомнил? И ещё о том, как он в Лыскове, вот тоже так надрался и проболтался. И ещё тоже из-за спирта попался у этого проклятого коопа. Вот теперь в самый раз бы выпить. А собаки?

Другой, тоже нездешний голос, шептал Стёпке о том, что вот уже сколько дней ни маковой росинки не было. И в горле совсем пересохши после таких волнений. И что одна стопочка, что она значит?

Так сидел Стёпка со стаканчиком почти уже у губ и с гражданской войной на душе: выпить – не выпить? Первый голос, наконец, одолел. Стёпка, тяжко вздохнув, вылил стаканчик обратно во фляжку и за этот подвиг был вознагражден новым припадком восторга: “Железный человек этот Стёпка, эх, быть бы ему генералом!”

Но на хлеб, икру и прочее никакого запрета не было. Основательно подкрепившись, Стёпка начал соображать. Прежде всего, где именно Лыско? Стёпка припомнил: так – речка, так – мост, так – Троицкое с его паршивым коопом, от моста Стёпка шагал на полдень, всё это вырисовывалось в его бродяжьем мозгу с точностью фотографического снимка. Словом, Лыско был почти найден. Оставался вопрос о собаках. Но и против собак были свои способы. Стёпка пожертвовал стопку водки на омовение своих подошв и, как показали дальнейшие события, его очередные предохранительные меры были уже излишними. К вечеру того же дня сыщики с ищейками дошли до кострища, и дальнейших следов ищейки унюхать уже не смогли.

Стёпка, шагая всё дальше на полдень, норовил использовать всякий ручей, чтобы пройти по его дну несколько сот шагов, обёртывал свои ноги травой и ветками, потерял на этом часа два пути, но после полудня всё-таки нашел Лыско.

Лыско, стреноженный, пасся на прежнем месте. Завидя Стёпку, он приветливо заржал. Ближайшее знакомство принесло Лыске некоторое разочарование: не было слышно такого близкого и привычного сивушного духа, Стёпка это или не Стёпка? Но Стёпка уже обнимал Лыскину шею, трепал его по плечу и говорил всякие хорошие слова, не очень приличные по содержанию, но очень ласковые по тону. Содержания Лыско, к счастью, не понимал, но тон не оставлял никаких сомнений.

Стёпка навьючил на Лыско остатки своей ноши, взял в руки повод и оба друга двинулись дальше, до ночи нельзя было и думать об остановке. Поздним вечером, развьючив и стреножив Лыско, Стёпка устроился под какой-то мохнатой елью, и сейчас никакие голоса, ни здешние, ни нездешние, не стояли между Стёпкой и фляжкой. Ночь была – хоть глаз выколи, костра Стёпка не решился развести, снова стал моросить мелкий осенний дождик, очень холодный дождик на этой высоте, но под елью было сухо, и Стёпка предался неограниченному наслаждению жизнью.

Следующие дни повторяли райскую эпопею, пережитую Стёпкой и Лыской до приключения у Троицкого коопа. Какая-то мысль, однако, слегка беспокоила Стёпку. Проанализировав состояние своей психики, Стёпка, наконец, открыл эту мысль: водка как-то очень уж быстро утекала, а ни в какие коопы Стёпка уже больше не ходок – хватит. В особенности сейчас, после подвига на мосту, сейчас уж вся краоноармейщина на ноги поставлена…

С каждым днем Стёпка и Лыско уходили всё дальше и выше. Лес стал редеть и мельчать. Тайга прерывалась всё большими и большими луговыми прогалинами. Стёпка старался их обходить, но это удавалось не всегда. Однажды, идя по мелкому перелеску, Стёпка услыхал какой-то странный гул, несущийся откуда-то сверху. Подняв голову, Стёпка сквозь жидкие ветки перелеска увидел тускло поблескивающий своими алюминиевыми крыльями самолёт. Самолёты Стёпке приходилось видать очень редко, но приходилось. Они всегда вызывали у него ощущение какой-то обиды: вот тут месишь-месишь тайгу, а этот, почитай, сто вёрст в час летит! Самолёт летел медленно и низко, как коршун, высматривающий свою добычу. Почти инстинктивно Стёпка с Лыской нырнул под самое густое в пределах достижения дерево и стал ждать. Самолёт летел не прямо, а кругами, опять же, как коршун. Острые Стёпкины глаза разглядели на нём двух человек. Один правил машиной, а другой смотрел на расстилающуюся под ним тайгу, луга, перелески сквозь какой-то громадный бинокль. Чего-то, значит, ищет. Только чего?

И вдруг тревожная мысль, острая, как укол, вонзилась в Степкины мозги. А вдруг ищут именно его, Стёпку, чего ж им тут больше искать? И в самом деле! Этот цыганистый комар, видно – большущее начальство. И допрашивал он Стёпку не из-за прошлогоднего снега. Конвоиров дали целых пять человек. На такой машине везли, о каких Стёпка и слыхом не слыхал. Дался им этот портфель?

Стёпке пришла в голову запоздалая идея – выбросить портфель ко всем чертям, пусть подавятся. Но было ясно, что это ничего не спасает: сейчас гонятся за ним, Стёпкой, на душе у Стёпки, помимо всего прочего, ещё и три чекистских жизни, нет, тут уж никакой портфель не поможет. Да и кто будет знать, что он уже не у Стёпки?

Самолёт покружил, покружил над самым Стёпкиным перелеском и полетел кружиться на другое место. Но скоро острый Стёпкин слух уловил гуденье другого самолёта, потом, где-то очень далеко, начали гудеть еще несколько. Становилось нехорошо.

Стёпка привязал коня к дереву, взял бинокль, влез на сосну и стал смотреть. Так и есть: там, где перед перевалом расстилается огромная луговина, кружатся и спускаются ещё несколько самолётов. Другие кружатся поближе, и с них падают словно хлопья снега, огромные этакие хлопья. Больше не было видно ничего.

Стёпка слез с дерева в достаточно тревожном настроении. Через перевал, значит, ходу нет. Через гребень с Лыском никак не пройти, да ещё неизвестно, можно ли пройти пешему. Кроме того, через луговины днём идти было нельзя – вот вылетит такая железная сорока и поминай, как звали, на луговине никуда не укроешься.

Стёпка снял с коня весь его багаж, часть запихал под подходящий куст, жалко было, да что поделаешь! Всё самое нужное засунул в спинной мешок и дошёл до такой степени самоотвержения, что даже и водку с собой не взял. Некоторые размышления вызывал только портфель: он не был тяжёл, путного в нём ничего не было – какие-то бумажки, прочитать которые у Стёпки не было ни охоты, ни квалификации, потом портрет вот этого Светлова, Стёпка ещё раз достал бумажку и ещё раз посмотрел на портрет: образованный, видимо, мужчина этот Валерий Михайлович Светлов, вишь, сколько денег за него обещано! После некоторого колебания Стёпка запрятал портфель в свой мешок.

– Плеч не давит, а пригодиться может.

Уже стемнело. Ведя Лыско на поводу, Стёпка стал перебираться через луговину. После неё начинался небольшой спуск, заросший жидким лесом. Дальше почва опять подымалась до самого гребня, Стёпка знал эти места, шла сначала луговина, потом шёл спуск, заросший мелким лесом, потом снова подъём, голый, густо засыпанный мелким камнем. И дальше – почти отвесная стена гребня.

Сейчас можно было перебираться через луговину, ночью никакой самолёт ничего не увидит. Стёпка сел верхом на Лыску и шагом тронулся вперед. Где-то ещё гудели самолёты, вызывая у Стёпки неуютное чувство, что он ничем, кроме ночи, не защищен. И, вдруг, в нескольких верстах от него, на небе показалась небольшая яркая точка. Через несколько секунд она вспыхнула нестерпимо ярким пламенем. Стёпка успел соскочить с коня и заставить его лечь на землю, и сам лёг рядом. Точка всё разгоралась, но от Стёпки она была слишком далеко, может и Стёпки ещё не видно. Но если загорелась одна, почему не загореться и другой?

Когда ракета потухла, Стёпка стремительно повернул назад, в перелесок. Едва он успел вместе с конем. Гребень был всё ближе и ближе. Вправо, наискосок, была какая-то расселина, глубокая и чёрная, видимо, заросшая кустарником. Расщелина могла быть спасением. На бегу Стёпка всё-таки обдумывал своё положение, и решил живым не даваться никак: все жилы вытянут, все суставы выворотят, а в чём ему, Стёпке, сознаваться? Да ещё и убитые конвоиры. Нет, пули из винтовки – в красноармейцев. Пулю из пистолета – себе в лоб.

Загудели новые самолёты, и из них стали сыпаться такие же белые грибы как те, которые Стёпка в бинокль заметил у перевала. Грибы падали на землю, и из-под них выскакивали люди. В форме и с винтовками. В детали Стёпка всматриваться не стал. Один из грибов упал по дороге между Стёпкой и расселиной, от гриба отделился и выскочил красноармеец. Стёпка вскинул винтовку, и едва успел красноармеец как следует стать на ноги, как Стёпка спустил курок. Красноармеец нелепо ткнулся лицом в камни и замер. Стёпка повернулся назад и в несколько последних выстрелов вложил всё своё таёжное хладнокровие и весь свой охотничий опыт. Винтовка была автоматической, а Стёпка не имел обыкновения давать промаха. От тех грибов, которые упали подальше, вскакивали новые люди, много людей, и бежали к нему, но они были далеко, с полуверсту. Стёпка снова бросился бежать, туманно изумляясь тому, что в него не стреляют, должно быть, живым хотят взять, ну, это ещё бабушка надвое ворожила. Но подбегут ближе – ногу прострелят, чтобы и бежать не мог, и живым попался. Если ногу, то ещё хорошо – успею застрелиться, а если в живот? Потеряешь сознание, а потом будут жилы вытягивать и суставы ломать. Стёпка закинул винтовку за плечи, на бегу вытащил пистолет, чтобы успеть не даться живым. Гребень был уж в нескольких шагах, расселина зияла черным своим провалом, и Стёпка понял, что выхода нет. К нему бежало десятка два человек и, пока он будет карабкаться по расселине, ему из винтовок все суставы перебьют. Уже окончательно выбившись из сил, задыхаясь и спотыкаясь, Стёпка бежал вдоль гребня, и вдруг сразу с карниза этого гребня затрещали новые выстрелы, и откуда-то справа из какой-то ложбины выскочил красноармеец с винтовкой наперевес, с искаженным от злобы и страха лицом и заорал:

– Сдавайся, говорят тебе, сукин сын!

Стёпка уже ни о чём не думая, выпустил в красноармейца несколько пуль подряд и только потом с ужасом сообразил, что для него самого, может быть, и пули никакой не осталось. Ну, теперь, всё равно – конец. Стёпка всунул ствол пистолета в рот и с ужасом почувствовал, как тяжело это маленькое-маленькое, но последнее, самое последнее движение – нажим на спуск. Сердце колотилось, как раненая птица, перед глазами ходили кровавые круги, кто-то сверху что-то орал, и вдруг Стёпка заметил, как перед самым его носом, извиваясь, падает верёвка, а на верёвке – петля. Какой-то медвежий голос сверху, с карниза, ревел ревмя:

– Сунь, паря, ногу в петлю, вытянем!

Стёпка не соображал уже ничего. Взяв в зубы пистолет, он всунул ногу в петлю и какая-то нездешняя сила поволокла его вверх. Снизу и сверху трещали выстрелы, пули щёлкали по камням гребня, какие-то складки расселины, очевидно, как-то защищали Стёпку от каких-то пуль. Стёпка стукался то головой, то коленями, то плечами о камни, почти теряя сознание, судорожно сжимал веревку, а нездешняя сила все волокла и волокла его вверх, вверх, вверх…

СЕРАФИМА ПАВЛОВНА ДЕЙСТВУЕТ

Из Троицкого Берман прилетел в несколько раздраженном состоянии. Его теория заговоров и контрзаговоров допускала существование случайностей, вклинивающихся совершенно неожиданно в самый блестящий план. Но та же теория говорила о том, что если случайности начинают повторяться, они перестают быть случайностями. Побег бродяги – это уже не первая “случайность”. Сидя у себя в кабинете и перебирая в памяти всю картину происшествия на мосту, насколько её можно было восстановить на основании следов и прочего, Берман, так сказать, разрывался пополам. Одна половина видела совершенно ясно: ни о какой засаде и речи быть не могло. Другая половина догматически признавала, что целая полдюжина случайностей вырисовывалась в какую-то общую картину. И где-то на заднем фоне этой картины неуловимо туманно смотрели серые глаза научного работника гражданина Светлова. Взрыв на Атомграде номер 3. Пропажа украденных в САСШ производственных данных. Гибель филеров. Ранение и смерть Кривоносова. Исчезновение портфеля. Гибель конного взвода. Убийство или самоубийство Гололобова. Исчезновение Жучкина. Побег бродяги. Слишком много случайностей. И не было ли всё происшествие на мосту только инсценировкой? Для того, чтобы очень продуманному плану действия придать вид чистой случайности?

Данных для решения этого вопроса ещё не было. Значит, нужно собирать новые данные… На столе тонко пропищал служебный телефон. Берман нехотя взял трубку. Звонили из комендатуры.

– Так что, товарищ Берман, эта самая Товарищ Гололобова пришла. Говорит, какое-то открытие сделала. Беспременно требует вам доложить.

У Бермана не было никакого желания видеть товарища Гололобову. Но новые данные? Всё может быть…

– Дайте ей пропуск…

В кабинет товарища Бермана Серафима Павловна вошла с таким видом, как будто в чреслах своих она несла то-ли драгоценную фарфоровую вазу, то-ли чашку с нитроглицерином. Войдя, она повторила свой классический книксен и сказала сладеньким голоском:

– Честь имею кланяться, товарищ Берман.

С каждой новой встречей Берман открывал в Серафиме Павловне всё новые очарования. Сейчас она казалась ему особенно отвратительной. Обычным, предельно экономным жестом руки он указал ей на кресло. Серафима Павловна села на краешек и сидела прямо, словно аршин проглотила. Берман молчал.

– Так что, товарищ Берман, этот мужик, вот, что у вас там в клубе, он представляется…

– Как это представляется?

– Представляется. Никакой он не мужик, по-образованному свистит.

– То есть, как это можно свистеть по-образованному?

– Да вот так… – Серафима Павловна откашлялась и к несказанному удивлению Бермана, запела жиденьким, тоненьким и совершенно фальшивым голоском:

– Любовь, как птичка, всегда свободна, законов всех она сильней…

Товарищ Берман никогда не имел никаких музыкальных ни склонностей, ни вкусов, но и он не без содрогания подумал о том, что может быть товарищ Гололобова собирается спеть всю арию Кармен. Но на второй строке ария была закончена. Серафима Павловна смотрела на Бермана с видом победительницы в битве при Каннах. Берман пожал плечами.

– Ну и что?

– Откуда у этого мужика, чалдона, такие песни? А?

– Мало ли откуда? Вот, принесли сотрудники граммофон, он услыхал и запомнил…

– Где мужику такое запомнить! И потом, еще: палкой по песку писал и подошвой затёр.

– Ну и что?

– Так он же представляется неграмотным. Что неграмотный будет писать?

По долгому своему опыту товарищ Берман знал, что вот этакие безмозглые и въедливые бабы открывают иногда такие вещи, какие никакому нормальному следователю в голову не придут. Ария из Кармен поддавалась объяснению, правда, с трудом. Что касается палки, то, конечно, у неграмотного человека рефлекса такого и возникнуть не может.

– А как и что он писал?

– Смотрю, сидит этот чалдон и палкой по песку что-то пишет. Сидел на скамейке, что у главного входа. Не было никого. Только я, так, знаете, издали, как будто по грибы. Потом встал, затёр подошвой, ничего не разобрать… И вот воду пил, а мизинец вот так.

Серафима Павловна оттопырила мизинец и показала, как именно Степаныч пил воду. Берман закурил папиросу.

Всё это, в отдельности взятое, может быть, и пустяки. Взятое вместе как-то наводит на размышления. Берман знал, что по сибирской тайге шатается много таких людей – бывших белогвардейцев, одичавших за годы скитаний и лишений. К числу их мог принадлежать и Степаныч. Ария из Кармен, писание палкой по песку, и, что может быть самое главное, уничтожение написанного? Значит, что-то написано было?

Берман взял блокнот и что-то написал на нем.

– Вот вам, товарищ Гололобова, записка в кассу, там получите. Поезжайте завтра в клуб и приглядитесь основательнее. Пусть и ваш муж с вами поедет.

– Ну, зачем он, я…

– Нужно. Иначе будет выглядеть подозрительно. А так, он – на охоту, вы – за грибами. Всего хорошего. Машину вам подадут завтра в восемь утра…

Серафима Павловна ещё раз присела в своем книксене и торжественно выплыла вон. И на часового, который окликнул её: “Эй, ваш пропуск, гражданка,” – посмотрела с таким видом, точно ей было нанесено личное оскорбление: её, Серафиму Павловну, о каком-то пропуске спрашивают! Пропуск, однако, пришлось показать.

Товарищ Чикваидзе сидел у себя дома и пытался тренькать на гитаре какой-то кавказский мотив. Мотив не удавался. Серафима Павловна стала для Чикваидзе как хроническая зубная боль, часто перемежающаяся с припадками тошноты. Но что было делать? Что было делать? В тысячный раз проклинал товарищ Чикваидзе тот роковой момент, когда в Лыскове он потерял относительную невинность и в сотый раз обдумывал проекты ликвидация Серафимы Павловны. Проекты были весьма разнообразны: от доноса до отравления. Но все они, товарищ Чикваидзе понимал это достаточно ясно, не годились никуда.

Об этих планах Серафима Павловна не подозревала ничего. Она плыла домой, то есть к Чикваидзе, словно на каком-то надушенном облаке: вот это обращение! И ордер в кассу (правда, ордер мог бы быть и покрупнее), и “машину вам подадут”, ну и вообще. Какая-то щёлочка в настоящий мир. Эх, съел мою молодость тот проклятый Гололобов, туда ему и дорога, собаке – собачья и смерть… На товарища Чикваидзе она, посмотрела так, как если бы она была Эйфелевой башней, а он – чем-то вроде муравья. У товарища же Чикваидзе, когда она вошла в комнату, появилось страстное желание то-ли Серафиме проломить голову гитарой, то-ли гитару изломать о Серафиму. Но опять же оба проекта не открывали решительно никаких дальнейших перспектив.

Серафима Павловна, войдя в комнату и небрежно кивнув головой Чикваидзе, так же небрежно вынула из своей полинявшей сумочки не очень уж толстую пачку кредиток и подошла к зеркалу. Ей всё никак не удавалось поймать себя в профиль – только повернёшься, обратно, профиль куда-то пропал, как будто его и не было. Серафима Павловна была убеждена, что уж что, а профиль у неё я до сих пор неотразим.

Глядя на себя в зеркало через плечо, Серафима Павловна сказала деловым тоном:

– Значит, завтра едем в этот клуб. В восемь утра.

– Чего мне в клуб?

– Берман приказал, значит, поедешь. Мне нужно в клуб. А одной, говорит Берман, одной мне ехать неудобно. Это всякий интеллигентный человек понимать должен.

Товарищ Чикваидзе почувствовал новый приступ кровожадности и беспомощности. Вот, даже денег ухитрилась у Бермана перехватить, значит, никуда не уйти. Товарищ Чикваидзе постарался не скрипеть зубами. Серафима Павловна повертевшись некоторое время перед зеркалом, также небрежно бросила:

– Ну, я пойду за покупками, – и ушла. Даже и походка у неё стала какой-то величественно наглой.

Товарищ Чикваидзе подошёл к зеркалу, тому самому, в которое так упорно прятался профиль Серафимы Павловны, и погрозил в него кулаком. Однако никакого облегчения этот жест не принёс. Товарищ Чикваидзе снова взял гитару, но даже и тренькать не смог. Постепенно, очень постепенно в его мозгу начали вырисовываться разные возможности.

Более или менее непосредственным начальником его, товарища Чикваидзе, является, конечно, товарищ Медведев. Товарища Бермана товарищ Медведев ненавидит лютою ненавистью, об этом был довольно точно информирован весь дом № 13. Теперь Серафима Павловна как-то ухитрилась прилипнуть к Берману. Берман уедет. Медведев останется. В какое положение попадёт он, товарищ Чикваидзе? Была и другая перспектива: в том, что Серафима Павловна – дурища несусветимая, не сомневался даже и Чикваидзе. Как-то, где-то и на чем-то она сорвётся. Берман как-то использует её для своих таинственных целей и потом выбросит вон, как гнилую тряпку. Что в этом случае ожидает его, товарища Чикваидзе? И не попытается ли Серафима Павловна свой будущий провал как-то переложить на его, Чикваидзе, плечи? Или просто что-нибудь так напутает и наврёт, что никакой нормальный следователь не поверит ни одному слову товарища Чикваидзе?

Дело было плохо решительно со всех сторон. Для прояснения мозгов Ччкваидзе подошел к шкафу, достал оттуда бутылку водки, налил полный стакан и выпил его одним духом. Водка несколько оживила конструкционные способности товарища Чикваидзе, и первая мысль, которая пришла ему в голову, была очень проста: пойти к Медведеву и искренне покаяться, вот, дескать, влип в эту морскую корову, а теперь деваться некуда. После первого стакана водки эта мысль казалась товарищу Чикваидзе почти гениальной. Второй стакан внёс некоторое отрезвление. Медведев использует покаяние и даст какое-то задание, чёрт его знает, какое. Тогда при наличии Серафимы Павловны и её блата у Бермана, товарища Чикваидзе может съесть товарищ Берман.

Товарищ Чикваидзе считал себя, как и все люди в мире, достаточно умным человеком, однако недостаточно информированным. Вот, если бы ему побольше информации, то он бы как-то выкрутился. Но информации не хватало. В том узле, который запутался на станции Лысково, товарищ Чикваидзе не понимал абсолютно ничего. Он никак не мог понять даже и того интереса, который товарищ Берман проявлял к Серафиме Павловне. Щенок в машинном отделении. Какие-то рычаги, какие-то кнопки, какие-то провода. Что к чему, не понять никак. А один неосторожный шаг – и поминай, как звали…

Товарищ Чикваидзе решил, что вставать каждый раз для стакана водки не имеет никакого смысла, совершенно напрасная трата сил. Он поставим бутылку на стол и стал думать совсем всерьёз. После некоторого количества времени и водки, план его действий вырисовался с достаточной определенностью. Для того, чтобы проверить определенность плана и трезвость мысли, товарищ Чикваидзе встал, порылся в одном из своих чемоданов и извлёк оттуда старый, довольно основательно проржавленный револьвер какой-то очень старинной системы, в барабане которого торчали ещё три патрона. План был ясен. Завтра оба любящих, хотя и временных, супруга поедут в Лесную Падь. Что ему, товарищу Чикваидзе, стоит выпустить все три патрона в любвеобильную грудь Серафимы Павловны? Свой служебный пистолет он возьмёт, как и всегда, с собой, в нём будут целы все патроны и не будет загрязнён ствол. Револьвер он куда-нибудь уж забросит. Кому в голову придет? Вот, был же убит телохранитель товарища Бермана. Никто об этом убийстве его, товарища Чикваидзе, ни слова не спросил. Найдут в тайге бездыханное тело Серафимы Павловны и где-то там же в тайге полубездыханный труп товарища Чикваидзе с пустыми бутылками около. Нет, никому и в голову не придет.

Когда Серафима Павловна вернулась домой с какими-то покупками из чекистского распределителя, она нашла товарища Чикваидзе в состоянии бурного оптимизма.

– Опять напился? – спросила она презрительно, снова пытаясь найти свой исчезающий профиль в этом паршивом зеркале.

Но товарищ Чикваидзе был неуязвим ни для каких издевательств с её стороны. Перед ним маячил день его освобождения от Серафимы Павловны, товарищ Чикваидзе с истинным вожделением в сердце своём представлял себе, как он, одну за другой, всадит все три пули в безмозглые телеса Серафимы Павловны.

Ровно в восемь утра великолепная машина стояла у подъезда квартиры товарища Чикваидзе. Серафима Павловна уже часов с пяти прислушивалась к призывному гудку, наконец-то реализуется её мечта: подъезд, авто, шофёр – совсем как в американском кино. Товарищ Чикваидзе ни о чём этом не мечтал. Вчерашняя бутылка водки только очень постепенно испарялась из его сознания, и вчерашнее решение только очень постепенно вступало в свои права. Пока Серафима Павловна возилась со своим туалетом, товарищ Чикваидзе запихал в свой рюкзак свои обычные охотничьи приспособления: одеяло, водку, папиросы и сверх этих приспособлений уложил туда же завернутый в газету револьвер.

Поздняя осень размалевала тайгу всеми цветами радуги. На тёмно-зелёном, синем, почти чёрном фоне елей и сосен, ольха, берёза, осина переливались золотом и пурпуром. В глубоком осеннем небе стаи журавлей, мирно курлыкая, беспаспортно летели на юг. Но ни до тайги с её расцветкой, ни до журавлей с их курлыканием, ни Серафиме Павловне, ни товарищу Чикваидзе не было никакого дела. Оба они были погружены в нечто отдалённо похожее на размышления.

Серафима Павловна была убеждена, что Степаныч “представляется”, что никакой он не мужик и что тут нечто скрывается. Но что именно? И как это скрытое вытащить на свет Божий? Несмотря на все усилия, никаких планов в голове Серафимы Павловны не появлялось. Ну, там посмотрим…

Приблизительно таков же был ход мыслей и в голове товарища Чикваидзе. С каждым километром пути планы ликвидации Серафимы Павловны становились всё более и более неясными. Кроме него и Серафимы Павловны никаких посторонних лиц в клубе не будет. Товарищ Чикваидзе с сердечным прискорбием вспомнил, что и товарищам и соседям он уже жаловался на эту морскую корову и даже высказывал искреннее пожелание, чтобы её черти взяли. Нет, всё это как-то сложнее, чем казалось раньше. Ну, там посмотрим…

Влюблённые супруги молча подъехали к охотничьему клубу. Как обычно, разномастная стая собак встретила их разногололосым лаем. На лужайке, шагах в пятидесяти, паслись и кони. Из клуба вышел Степаныч и тоже, как обычно, молча оглядел приезжих. Никаких чувств на его лице не отразилось.

– А я к вам по грибы, дорогой мужичок…

Товарищ Чикаидзе оглянулся. В соответствии со сладеньким тоном эта физиономия Серафимы Павловны приняла совсем уж харинное выражение. “Ну и гадюка”, – подумал Чикваидзе, ещё раз с наслаждением вспомнил о своем старорежимном револьвере, из этого уж можно понаделать дыр… “Дорогой мужичок” ничем не реагировал на сладенький голосок Серафимы Павловны. Он слегка потоптался на месте, потом молча повернулся и вошёл в дом. Оба пассажира постепенно слезли с машины.

– Когда прикажете обратно? – спросил шофёр, но спросил не у товарища Чикваидзе, а у Серафимы Павловны, что снова подняло в душе товарища Чикваидзе всякого рода к кровожадные соображения.

– Я сама в Неёлово позвоню, – небрежным тоном сказала Серафима Павловна.

“Значит, торчать тут собирается,” – подумал Чикваидзе. “Ну, чем дольше – тем лучше.Отсюда уж живой не уйдет…”

В клубных комнатах было пусто, чисто прибрано и холодно. Товарищ Чикваидзе разыскал Степаныча и приказал ему затопить печку в одном из “номеров”, как назывались отдельные спальни для более или менее высокого начальства. Серафима Павловна пошла переодеваться и снова возникла перед товарищем Чикваидзе в наряде, представляющем собою не слишком живописную смесь Дальнего Запада Америки с Средне-Сибирским текстильторгом. На ней были ослепительно жёлтые сафьяновые сапожки, пёстрая, квадратиками, блузка, вокруг шеи был замотан синий с красными разводами платок, лиловый с розовыми разводами шарф покрывал её голову, и только для юбки не нашлось соответствующей заместительницы. Товарищ Чикваидзе посмотрел на Серафиму Павловну с видом плохо скрытого скептицизма. Серафима Павловна, презрительно поджав губы, взяла свою корзинку и, не говоря ни слова, направилась в лес. Степаныч принёс вязанку дров, с грохотом сбросил её на пол и стал затапливать печку. Товарищ Чикваидзе взвалил на спину свой рюкзак, взял двустволку и тоже пошёл в лес.

Яркие краски Серафимы Павловны ещё мелькали среди деревьев. Товарищ Чикваидзе пошёл в приблизительно противоположную сторону, потом, сделав большой обход, очутился в тех местах, где, по его соображениям, должна была околачиваться Серафима Павловна. Для Чикваидзе не было никакого сомнения в том, что грибы – это только камуфляж. Но что, в самом деле, эта стерва собирается здесь делать? Над этим вопросом товарищ Чикваидзе ломал свою голову всю дорогу, но никакого, даже приблизительного ответа найти не мог. Что, в самом деле, ей делать тут, в тайге? Единственное, что могло бы быть – это какие-то розыски по поводу убитого телохранителя товарища Бермана, но для этой цели не Серафиму же Павловну посылать? Это предположение исключалось начисто. Но так же начисто исключались и все другие предположения.

Совершив несколько маневров, товарищ Чикваидзе напал на след Серафимы Павловны – помятая трава, обрезанные ножки грибов… Товарищ Чикваидзе полез на четвереньках, и яркие краски Серафимы Павловны снова мелькнули среди кустов. Серафима Павловна лежала животом на земле и сквозь ветки кустарника смотрела на клуб. “Значит, в клубе что-то ищет”, – подумал товарищ Чикваидзе.

До Серафимы Павловны было шагов сорок и её яркие краски представляли собою соблазнительную мишень. Товарищ Чикваидзе вытащил из кармана револьвер, взвёл для верности прицела курок, но потом сообразил, что всё это ерунда: до клуба шагов полтораста, выстрел услышит Степаныч, да за сорок шагов из этого аркебуза не очень-то попадёшь. С тяжким вздохом товарищ Чикваидзе запрятал револьвер снова в карман и утешался мыслью о том, что не всё ещё потеряно, и что остается, по крайней мере, день, а то и больше.

Полежав некоторое время, Серафима Павловна встала и, описав около клуба полукруг, очутилась с другой его стороны, где снова улеглась на живот и снова стала смотреть. За нею, большей частью на четвереньках, следовал почти невидимый товарищ Чикваидзе. Так, оба кружили вокруг клуба, пока товарищу Чикваидзе это занятие не стало надоедать. Было очевидно, что Серафима Павловна вовсе не собирается удаляться вглубь леса, а здесь, у самого клуба, ничего сделать было нельзя: Степаныч что-то там хозяйничал во дворе, из конюшни доносился забубенный свист кого-то из беспризорников. Нет, ничего не выйдет. Глупо. Если бы была малокалиберная винтовка, это ещё туда-сюда – выстрела почти не слышно, можно было бы наверняка в голову влепить.

Стал накрапывать мелкий дождик, и товарищу Чикваидзе стало скучно. Не так далеко, верстах в четырех, на берегу речки стоял такой уютный рыбачий шалаш, вот туда бы залезть! Ни Бермана, ни Медведева, ни Серафимы Павловны, только он, товарищ Чикваидзе, тайга, небо, два литра водки и закуска. Дождик стал усиливаться. “Ну, и пусть себе, стерва, мокнет,” – не без злорадства подумал Чикваидзе и зашагал кшалашу.

Серафима Павловна продолжала описывать круги вокруг клуба, как коршун вокруг своей добычи. Промокнуть она успела до костей. Яркие краски Средне-Сибирского текстильторга потекли у неё по лицу. Потом дождик как-то унялся, Степаныч со своим беспризорником пошли в лес, и Серафима Павловна почувствовала себя, как Цезарь, когда тот, сняв штаны, вошел в воды Рубикона: или сейчас, или никогда!

Поставив на землю корзинку с грибами, Серафима Павловна стала, как привидение, обходить клуб. Никого. В “канцелярии”, украшенной по стенам закупленными у Степаныча трофеями – тетеревиными чучелами, оленьими рогами, медвежьими головами и прочим, стоял также железный шкаф с нарезным оружием и патронами к нему. Нарезное оружие и патроны находились на “особом учёте”, и ключ от шкафа раньше хранился у соответствующего сотрудника НКВД. Но так как сотрудники менялись и исчезали, а вместе с ними исчезали и ключи, то в конце концов очередной ключ был доверен Степанычу, а патроны были пересчитаны и были сданы под расписку, если бы Степаныч в расписках понимал хоть что-нибудь. Впрочем, наличного запаса огнеприпасов не хватило бы даже на самое скромное восстание.

В общем, в клубе было пусто. Серафима Павловна обошла все пристройки и конюшни, там тоже было пусто, ни Степаныча, ни безпризорников К задней стене клуба было пристроено жильё Степаныча. На его стенках были прибиты для просушки всякого рода звериные шкуры, у дверей была навалена всякая всячина: дрова, валежник, какие-то мешки, какие-то тряпки. Сердце у Серафимы Павловны то замирало, как мышь под метлой, то билось, как сумасшедшее, но Серафима Павловна всё-таки вошла в свой Рубикон.

Если Степаныч больше всего походил на барсука, то его жильё больше всего напоминало барсучью нору. Маленькое оконце тускло освещало русскую печь в одном углу норы, грубо, но солидно сбитый стол посреди неё и нечто, вроде кровати, накрытое какими-то звериными шкурами. Запах этого жилья никак не напоминал парфюмерного магазина: пахло порохом, зверьём, собаками, прелью, кашей, дымом, овчиной и чем-то ещё. Серафима Павловна остановилась посреди комнаты, не зная что и с чего начать.

Опыт по части обысков у неё уже был. Но там это всё было по иному. Рядом стоял её треклятый Гололобов с пистолетом в руке, стояли милиционеры или, по крайней мере, комсомольцы, где-то по углам ревели бабы – тихо и спокойно, никто на Серафиму Павловну и пальца поднять бы не смог. Да и что это за обыски? Искали запрятанное сало или муку, иногда при этом находили обручальные кольца или серебряные часы, всё это шло, теоретически в Госфонд, а практически, кто его там разберёт? Здесь же было неизвестно, что, собственно, искать, и также неизвестно было, где, собственно, находится сейчас Степаныч. Если подозрения Серафимы Павловны были верны, то они означают, что Степаныч с ней не поцеремонится. И только сейчас Серафима Павловна ясно почувствовала, чем она рискует. От страха на её лбу выступил холодный пот, ещё больше размазывая яркие краски текстильторга. Дрожащими руками она полезла в помойное ведро и ничего там не обнаружила. Потом подняла шкуры с кровати, и под шкурами тоже не было ничего. За это время глаза Серафимы Павловны кое-как привыкли к темноте, и она увидела всякие звериные головы и птичьи чучела, доделанные и недоделанные, деревянные полки, прочно прибитые к стенам избы и заменявшие собою кухонный и рабочий столы. На одной из таких полок стояла огромная миска с кашей, вероятно для собак. Серафима Павловна полезла рукою в миску, расплескала кашу на пол и остановилась от недоумения и от сердцебиения. Вот если бы тут, рядом, два милиционера с оружием – тогда другое дело. Серафима Павловна почувствовала, что больше она не выдержит, повернулась на каблуках, поскользнулась на расплёсканной каше и грохнулась на пол, падая, изо всех сил ухватилась рукой за полку. Полка оборвалась.

Поднялась Серафима Павловна только с большим трудом. В голове звенело, грохот падения, казалось, разбудил тайгу на сто вёрст кругом. Серафима Павловна упала бы в обморок, если бы обморок давал хоть какие бы то ни было надежды.

Но, вот, от оторванного края полки в моховую прослойку между брёвнами тянулась какая-то проволока. На несколько секунд Серафима Павловна забыла и Степаныча, и сердцебиение. Проволока была телефонией. Серафима Павловна стала тащить её из щели, и, вот, словно обухом по голове, раздался звериный рык Степаныча:

– А ты тут, стерва, чего?

В узкое окошко избы просунулась его голова. Перед ним, окаменевшая от ужаса, стояла Серафима Павловна, растягивая в обеих руках свою находку. Степаныч сделал гигантское усилие, пытаясь протиснуться в окно. Ужас подсказал Серафиме Павловне гениальный жест – бросив проволоку и схватив обеими руками миску с кашей, она нахлобучила миску на голову Степаныча. Звериный рык прервался сразу, и голова исчезла. Не помня себя от страха, визжа поросячьим визгом, Серафима Павловна выскочила на двор. И двор, и тайга вертелись у неё перед глазами, изо рта самопроизвольно вылетал раздирающий уши визг, а ноги так же самопроизвольно несли её неизвестно куда. И почти бессознательно, по старому таёжному инстинкту она бросилась к коню.

Степаныч отпрянул от окна, как будто его обварили кипятком. Каша залепила всё: глаза, нос, рот, уши. Руками и полами своего зипуна он, отплевываясь и ругаясь, постарался привести в порядок хотя бы глаза. Выбежав за угол своей пристройки, он увидел, как Серафима Павловна, словно несомый бурей ком пёстрой бумаги, летит к коню. Один ствол у Степаныча, чок, был заряжен крупной дробью, другой, цилиндр – мелкой. Для поисков нарезного оружия времени не было.

Степаныч вскинул двустволку, и Серафима Павловна почувствовала, как будто сотни раскалённых розг хлестнули её по голому телу. Невероятным усилием воли и ног она даже не вскарабкалась, а взлетела на спину коня. Степаныч лихорадочно перезарядил оба ствола, но понимал: уже поздно. Тем не менее, ещё два заряда крупной дроби понеслись вслед Серафиме Павловне, и ещё сотни раскаленных розг хлестнули её по тыловым формированиям.

Но часть дроби попала и в коня. Взвившись от боли, он понёсся, как бешеный. Серафима Павловна, как и почти все сибирячки – природная наездница, обеими пятернями ухватилась за конскую гриву, сжала ногами бока лошади и поймала себя на том, что вместо дикого визга твердила и твердила: “Господи, помилуй!” Конь сумасшедшим галопом нёсся по единственной от леса дороге, по дороге на Неёлово, и на его спине окровавленная, полубезумная от страха и боли, неслась Серафима Павловна, то визжа, то призывая Господа, неслась навстречу своей дальнейшей судьбе.

СТЕПАНЫЧ СЖИГАЕТ КОРАБЛИ

Визжащий комок пёстрой бумаги исчез за лесом. Опустив двустволку стволами вниз, Степаныч равнодушно провожал её глазами. Потом вытащил из-за спины охотничий рог и протрубил в него нечто вроде кавалерской зари. Гулкий звук прокатился над тайгой, откликнулся какими-то отголосками и замер. Той же равнодушной походкой Степаныч вошёл в свою конуру и, не глядя ни на какие открытия Серафимы Павловны, взял полотенце, подошёл к корыту, снял зипун, и тщательно смыл с себя все следы позорного происшествия с кашей. Вместе с этими следами, казалось, смылось и обычное баранье-барсучье выражение его лица.

Один из беспризорных адъютантов Степаныча, на этот раз оказавшийся Васькой, вынырнул из тайги.

– Это я, дяденька.

– Вижу, что ты.

– Что-то вы, дяденька, необнаковенный сегодня какой-то?

– А я, башибузук, всегда необыкновенный.

– А что это башибузук?

– Вот, вроде тебя.

Из тайги выскочил и другой беспризорник, по закону исключённого третьего, оказавшийся Ванькой. Степаныч осмотрел всё свое войско и оказал:

– Вот что, ребята, пахнет расстрелом.

– Как расстрелом? Почему расстрелом?

– Расстрелом. А почему – не вашего ума дело. Нужно бежать. Идём.

Степаныч пошел к клубному зданию. Беспризорники последовали за ним. По дороге Степаныч приказал по армии:

– Я сейчас смотаюсь в тайгу. Вы оседлайте трёх верховых коней и трёх вьючных. Возьмите крупы, сала, одеяла, палатку, две двустволки, патроны… Ну, там, соли и прочего. Сахару, чаю, так, недели на три. Оденьтесь потеплее. Тут этот кавказский человек где-то околачивается. Если до меня придёт сюда – пулю в лоб. Или в живот. Словом, куда- нибудь.

– А пулю откуда?

– А, вот сейчас.

Степаныч вошел в “канцелярию”, отпер железный шкаф и передал восторженным башибузукам две винтовки с надлежащим количеством патронов. Третью он взял себе. Кроме того из отдельного ящика в шкафу он достал три автоматических пистолета, опять же с надлежащим запасом патронов.

– Один из вас пусть седлает, другой сторожит. Этот кавказский человек…

– Чикваидзе?…

– Всё равно… может подойти в любую минуту. Стрелять сразу. Никаких предварительных переговоров. Поняли?

– Поняли, – в один голос сказали оба башибузука.

– Ну, а что значит “предварительные переговоры”?

– Это значит, чтобы матом не крыть.

– Правильно. Ну, так я в тайгу, а вы тут действуйте.

Степаныч взял с собой верёвку, топор, винтовку, сел на коня и направился к той развалённой церковушке, в которой товарищ Иванов хранил свою книгу Страшного Суда. В развалины церковушки Степаныч залез, как в свой собственный карман, достал алюминиевый ящичек, открыл его, перелистал последние записи товарища Иванова, положил книжку обратно в ящичек, запихал всё это в свой спинной мешок и направился дальше.

В версте-полутора стоял огромный старый кедр. Степаныч привязал топор к верёвке, закинул его за один из нижних сучьев и с ловкостью, несколько неожиданной для его неуклюжего тела, вскарабкался наверх. Метрах в семи-восьми от земли оказалось дупло. Степаныч засунул туда свою руку и извлёк металлический ящик, размером в небольшой чемоданчик, спустился вниз, отвинтил от ящика его боковую стенку и произвел какую-то манипуляцию. В результате этой манипуляции, в ящике загудело нечто вроде моторчика, и через несколько минут вспыхнула маленькая-маленькая зелёная лампочка. Степаныч произвел другую манипуляцию, в результате которой выскочила дощечка с телеграфным ключом, на котором Степаныч стал что-то настукивать. Зажглась красненькая лампочка, и из какой-то щёлки поползла узенькая бумажная лента с точками и чёрточками. Все эти манипуляции заняли около четверти часа, после чего Степаныч завинтил ящик, засунул это в тот же спинной мешок и затрусил домой.

Ванька и Васька были уже в полном вооружении. Кроме высоких кожаных сапог, кожаных курток на меху, у каждого было по топору, кинжалу, пистолету, винтовке, двустволке и по паре восторженных глаз. Кони стояли осёдланные и навьюченные. Степаныч осмотрел всё это одобрительно-ироническим взором.

– Вот, Монтигомо – Ястребиные Когти!

– А что это, дяденька?

– А, вот вроде вас.

– А вы давеча по иному сказали.

– Бывает и по иному, эх, учить вас надо.

– Чему учить?

– Ну, хотя бы грамоте.

– Да кто ж учить будет?

– Я буду.

– Так вы сами неграмотный.

– Я вчера неграмотным был, сегодня я уже грамотный.

– Так разве можно в один день?

– Бывает, ну, катимся. Тащите соломы.

Степаныч направился к сараю и взял два снопа соломы. Близнецы тоже взяли по два. Степаныч вошёл в свою конуру.

– Ну, теперь валите солому, а на солому всё, что попадёт. Иллюминацию устраивать будем.

– А что такое иллюминация?

– А это когда весело горит.

– Пожар, значит?

– Весёлый пожар. Валите всё.

Беспризорники, охваченные радостью разрушения, стали валить на солому всё: и чучела, и кровать, и стол, и табуретки. Потом принесли ещё несколько снопов и положили их в спальнях, канцелярии и прочих местах. На солому набросили дров.

– Ну, а теперь – все окна и двери настежь и тащите керосин.

Несколько бидонов с керосином были вылиты на солому и дрова. Всё это Степаныч торжественно поджёг спичкой. Вольный лесной ветерок, пропитанный озоном и прочими такими веществами, вливался в раскрытые окна и двери. В сарае, наполненном соломой, сеном и дровами, не нужно было даже и керосина.

– Ну, а теперь – айда!

– Дяденька, может, можно посмотреть?

– Что посмотреть?

– А как гореть будет.

– Ну, на это уж товарищ Берман посмотрит. Айда.

ЕЩЁ СТУПЕНЬКА

Серафима Павловна была в полубесчувственном состоянии. Даже и визжать перестала, кстати, кто тут, в тайге, услышит? Она бы охотно упала в обмерок, но падать с конской спины, хотя бы и в обморок, было небезопасно. Судорожно сжимая коченеющими пальцами конскую гриву, Серафима Павловна неслась на бешеном, раненном коне куда-то вдаль-вдаль-вдаль. Временами ей казалось, что она умерла, и что это черти несут её куда-то, в ад, что ли? А вдруг он и в самом деле существует? Вот что сзади так нестерпимо печёт… Серафима Павловна захотела было даже и перекреститься, но для этого нужно было выпустить гриву. В воспалённом мозгу возникала то икона в доме её родителей, то паучье лицо Бермана, то лицо её мужа таким, каким она видала его в последний раз. В последний раз… Но всё это опять заглушалось болью, страхом, скачкой. Откуда-то из-под земли неслись какие-то страшные голоса. С предельным усилием воли Серафима Павловна открыла глаза. Какая-то полутьма, какие-то черти с огоньками во рту что-то кричат и бросаются на неё, Серафиму Павловну. Ну, значит, кончено, вот тебе и союз воинствующих безбожников – обманули, сволочи…

Какие-то руки вцепились в Серафиму Павловну и стащили её с коня. Конь стоял, дрожа всем телом и потом грохнулся на землю. Какой-то дядя начальственной внешности протиснулся сквозь толпу колхозников:

– Что это тут за скандал?

– Вот, товарищ Петров, какаясь-то баба на коне и вся в крови.

– Какая баба?

– Да вот, поглядите, конь тоже в крови. Должно быть из Лесной Пади скачет. Еле перехватили. Конь-то без узды.

Товарищ Петров, секретарь Песковской партячейки, наклонился над телом Серафимы Павловны.

– Вы, женщина, откудова?

Серафима Павловна снова открыла глаза. Вокруг неё стояла толпа возбуждённых мужиков и баб, а над ней склонялся какой-то дядя с горящей цыгаркой в зубах. Нет, чертями не пахло, безбожники, может, и не такие дураки…

– Телефон у вас есть? – спросила Серафима Павловна умирающим, но повелительным голосом.

– Ну, есть, а вам что?

– Сейчас же вызовите мне товарища Бермана. Скажите, Серафима Павловна убита, очень важное сообщение.

Имя Бермана произвело магическое впечатление.

– Вы тут чего, сволочи, столбами стоите? Не можете товарищу помочь? Возьмите так, несите в партком. Я, товарищ Серафима Павловна, сей минут вызов сделаю, вы уж потерпите, сей минут.

Товарищ Берман, услыхав от дежурного по телефону, что его опять вызывает Серафима Павловна, чуть было не поддался соблазну послать её окончательно к чёртовой матери. Но дежурный по телефону предупредил сразу:

– Это, собственно, звонит секретарь Песковской ячейки, говорит, Серафима, как её, тяжело ранена.

– Ранена? Ну, давайте её сюда.

Из телефонной трубки раздался надоедливый, но на этот раз слегка патетический голосок Серафимы Павловны:

– Я убита, товарищ Берман.

– То есть, как убиты? Вот, ведь, разговариваете.

– Ах, это всё равно! Меня убил этот ваш сторож. Два раза стрелял. Насквозь. Я при смерти. Я там такое нашла… Не могу по телефону. А он из ружья…

– Что вы там нашли?

– Ах, не могу по телефону.

– Вышлите всех из комнаты и скажите.

Серафима Павловна, несмотря на её предсмертное состояние, почувствовала себя где-то у самого порога власти. Прикрыв трубку ладонью, она повернулась:

– Вы, товарищи, оставьте помещение, идёт служебный разговор.

Товарищи на цыпочках оставили помещение. Подождав несколько секунд, Серафима Павловна прошептала трагическим топотом:

– Телефон.

– Ну, я у телефона.

– Ах нет, я нашла телефон!

– Где нашли?

– У этого мужика. У сторожа, телефонный провод. А он меня застукал и убил.

– Ага. Позовите мне этого секретаря.

– Товарищ секретарь, товарищ секретарь… Передаю трубку…

– У телефона Барман. Я приеду через… сколько до вас километров от Неёлова?

– Около тридцати.

– Приеду через полчаса или сорок минут. Вы пока эту женщину уложите в постель, сильно она ранена?

– Не могу знать, но вся спина в крови.

– Я привезу врача.

– Осмелюсь доложить, товарищ Берман, что Лесная Падь, кажись, горит, как будто зарево. Мне-то не видать, а у которых глаза получше, говорят, зарево зачинается…

– Хорошо. Пока.

Товарищ Берман положил трубку и по другому телефону заказал вездеход, санитарную машину, врача, две пожарных машины, следственную группу и сто солдат на грузовиках. Вездеход и врач должны быть готовы через пять минут. Хорошо бы на самолёте, но вечером приземлиться будет слишком опасно.

Берман закурил таинственную папиросу. Серафима Павловна, по-видимому, оказывается той каплей, которая переполнила чашу “случайностей” и открыла пути к какой-то закономерности. Это, как будто, первый признак существования где-то в Неёловском отделе или около него какой-то крепко сплоченной группы, которая раскинула свои щупальцы от Лыскова с его таинственными происшествиями до Лесной Пади с её не менее таинственным проводом. Телефонный провод – это, во всяком случае, нечто реальное. Если только он не сгорит в пожаре.

В вездеходе товарища Бермана уже ждал тот же кругленький, жовиальный, пахнущий сигарами и коньяком врач. Врач поздоровался с Берманом отчасти подобострастно, отчасти игриво, но никаких вопросов задавать не стал. Дорогу до Пескова проехали быстро, тряско и молча. Товарищ Петров уже ждал на крыльце парткома.

– Так что, осмелюсь доложить, товарищ Серафима Петровна, как будто, плохи. Бредят, что ли. А зарево – изволите сами видеть.

Берман посмотрел на темнеющий небосклон. Там, где-то вдалеке, действительно, что-то розовеет. Но городские глаза Бермана не смогли различить больше.

– Это, товарищи, как Бог свят, пожар, – вмешался какой-то вертлявый мужичёнко. – Глаза у меня охотницкие, за сто верстов видят. Как Бог свят, Лесная Падь горит, вот так и полыхает, вот так и полыхает!

Берман, не отвечая ничего, вошёл в дом. Серафима Павловна лежала на парткомовской кровати, и даже при свете паршивой лампочки было видно, что с ней плохо. И лицо, и платье были в крови, слова вылетали путаные и не совсем сознательные, и из них Берман мог установить только то, что он уже знал: в конуре сторожа Серафима Павловна открыла телефонный провод, сторож накрыл её на месте преступления и стрелял в неё. Для дальнейших выдумок сил у Серафимы Павловны не было.

– Осмотрите её и доложите мне, – сказал Берман врачу.

Врач с суетливой помощью секретаря парткома кое-как раздел Серафиму Павловну, которая начинала терять сознание, тем более, что это ничем уже не грозило. Осмотрев Серафиму Павловну со всех сторон, врач доложил:

– Как будто, ничего серьезного. Дробовые ранения сзади. Так что, вероятно, никакие органы не затронуты.

– Сейчас придёт санитарная машина, отвезите Серафиму в госпиталь. Примите все меры к её выздоровлению.

Товарищ Берман вышел к машине. Сейчас даже и его городские глаза могли отметить зарево. Вдали над лесом, на фоне уже совсем потемневшего неба, медленно-медленно подымался багровый цветок пожара. Берман готов был скрипеть зубами – все следы будут сожжены.

Машина двинулась дальше, в тьму, освещённую только лучами фар по неровной просёлочной дороге. Берман торопил шофёра, хотя понимал ясно: пожарные машины прибудут не раньше, чем через полчаса-час. Что за это время сможет сделать он, Берман, и что за это время останется от охотничьего замка НКВД и его тайны?!

Над головой Бермана низко прогудел самолёт. Потом другой. Потом третий. Это мог быть только Медведев. Вероятно, попытается замести даже и оставшиеся следы… Нужно торопиться.

Подъехав к клубу, Берман, действительно, застал там Медведева. Медведев, расставив ноги и засунув руки в карманы, смотрел на огненное зрелище. Сухие брёвна здания горели, как спички. Пламя вздымалось к чёрному небу, заполнило собою всю внутренность дома, широкими языками пробивалось сквозь окна и двери, весело трещало и бурлило, металось под ветром из стороны в сторону. К зданию нельзя было подойти и на пятьдесят шагов. Где-то гудели самолёты.

– Я приказал сбрасывать огнетушители, – сказал Медведев. – Но, кажется, и это не поможет.

Берман не ответил ничего и даже не спросил, как это Медведев очутился здесь раньше него, Бермана. Пламя как-то странно гипнотизировало его. Он, конечно, видел пожары. Но это было в городах, где каменные стены оказывали огню долгое и упорное сопротивление. Здесь же, казалось, всё радовалось этому перевёрнутому вверх ногами водопаду пламени. Радостно горели сухие брёвна, и так же радостно смотрел на это зрелище чёрный ночью лес, только первые ряды деревьев выхватывались из тьмы отсветами пожара… Раздался глухой взрыв, и снопы искр и головешек так же радостно взлетели над пламенем.

– Это просто порох взорвался. Там есть ещё и боевые патроны, – тоже сейчас будут взрываться, – спокойно сказал Медведев.

– Как давно служит у вас этот сторож?

– Не у меня, – пожал плечами Медведев. – Он тут, кажется, с самого основания “Динамо”.

– Что вы о нём знаете?

– Ничего. Думаю, что и знать нечего. Мужик, таёжник, неграмотный, словом, дикарь.

– А не ошибаетесь ли вы?

Медведев снова пожал плечами.

– Таких, как он, здесь, как муравьев в лесу… Ошибаюсь ли я? Какие у вас основания так думать?

– Есть основания. Серафима Павловна открыла телефонный провод в его сторожке. Он в неё стрелял и ранил, кажется, легко. Потом, вот, поджёг клуб и, конечно, скрылся…

Медведев резко повернулся к Берману всем своим корпусом.

– Это всерьёз?

Берман показал рукой на пожар:

– Сами видите… А Серафиму Павловну я уже допрашивал…

– А где её муж?

– Вероятно, где-то здесь околачивается.

– Г-м, – сказал Медведев. – Я полагаю, что наш товарищ Чикваидзе давно бы рад от своей половины отделаться, так что, может быть, тут дело вовсе и не в стороже. Пока что нет ни одного из них. Кстати, а где же беспризорники?

– Тоже нет.

Медведев ещё раз сказал “г-м”. Положение обострялось. И как бы он ни отговаривался тем, что не был с самого начала посвящён в дело научного работника товарища Светлова, всё-таки Лысково, погибший патруль, исчезнувшие Жучкин, Гололобов, убитый Кривоносов, бегство бродяги и вот теперь пожар клуба. И всё это на его, Медведева, территории, на территории, на которой он, Медведев, теоретически отвечал за всё: и за недостаток классовой бдительности, и за недостаток бдительности вообще…

Пожар продолжал полыхать. Самолёты, снижаясь на несколько десятков метров над тайгой, сбрасывали огнетушители, но, в общем, попадали мимо.

– Нужно бы отойти, – оказал Медведев, – ещё по голове ляпнут.

Пока что едем в Песково, или как там его. Здесь часов ещё на пять хватит.

НЕПРИЯТНОСТИ ТОВАРИЩА ЧИКВАИДЗЕ

Серое осеннее утро осветило серую дымящуюся паром и дымом кучу бывшего охотничьего клуба “Динамо”. Такую же серую, как и лицо товарища Бермана, молча присутствовавшего при частичных раскопках этой кучи. Несколько людей в брезентовых свероллях и газовых масках бережно разгребали не до конца прогоревшие брёвна, стараясь не попадаться под струи воды из брандсбойтов: обе пожарные машины продолжали работать полным ходом. Кое-где из-под пепла и мокрой грязи вдруг пробивались языки пламени, но, в общем, от клуба остались три печи и железный шкаф, сиротливо склонившийся набок и смятый, как картонная коробка. Никаких надежд на раскопки товарищ Берман не возлагал. Самое большее, на что можно было рассчитывать, это на какие-то сгустки расплавленного и остывшего металла, которые могли бы подтвердить открытие Серафимы Павловны. Но сейчас, после пожара, товарищ Берман не видел никакой необходимости в дальнейших вещественных доказательствах правильности рассказа Серафимы Павловны. Однако…

Мозг товарища Бермана не был приноровлен для того, что называется полётом воображения, тем не менее, можно было предположить, что здесь, в клубе, как-то сложилась приблизительно такая же обстановка, как и на Троицком мосту: была заранее подготовлена, как по нотам разыгранная инсценировка с участием, по меньшей мере, трёх действующих лиц, пожертвовавших для этого даже и тыловыми формированиями Серафимы Павловны. Но Берман сейчас же отбросил эту мысль. Тот Светловский бродяга был опытным пройдохой. Чикваидзе был откровенным бараном, и его временная супруга – откровенной дурой. Многолетний опыт научил товарища Бермана разбираться в людях не очень сложного склада характера. Нет, всё это вздор… Но что во всём этом не вздор?

– Позвольте доложить, товарищ Берман, – Берман даже вздрогнул, товарищ Медведев подошёл к нему сзади и мрачно, расставив свои массивные ноги, держал в руке допотопного вида револьвер. Товарищ Медведев лично руководил сотней отборных пограничников, которые должны были ощупать всю местность вокруг пожарища.

– Ну, – разрешающе сказал Берман.

– Нашли Чикваидзе. По вашему распоряжению обыскали и его. Ничего. Пьян совершенно. Вот только этот револьвер, к чему он ему?

Действительно, звено пограничников, ощупывая берег речки, заметило пару сапог, вызывающе торчавшую из рыбачьего шалашика. Солдаты звена, как охотники медвежью берлогу, окружили шалашик, держа винтовки наизготовку. Старший звена подошёл к выходу из шалашика:

– Эй, кто там, вылезай!

Сапоги не ответили ничего. Старший потянул за один из них. Из шалаша донёсся слегка хриплый, но совершенно ясный ответ с сильным кавказским акцентом. В переложении этого ответа на литературный язык он звучал бы так:

– Пшёл к чёртовой матери!

Голос показался как-то знакомым. Пограничник сказал ещё раз: “А ну, вылезай,” – и получил тот же самый ответ. Тогда, ухватившись за оба сапога, он вытащил из шалашика полуживое тело, принадлежавшее, как оказалось, товарищу Чикваидзе.

Тело товарища Чикваидзе пахло большим количеством водки. Оно кое-как привело самое себя в сидячее положение и повторило свою сентенцию ещё раз. Пограничники, опустив винтовки, рассматривали тело с видом понимающего и дружественного сочувствия.

– В чём дело? – сказал Чикваидзе, – пачему чэловеку спать не дают, а?

– Так что, товарищ Чикваидзе, – сказал старший, – клуб сгорел. И вообще. Ну, там увидите. А что у вас тут в шалашике?

– А тэбэ какое дэло?

– Приказано обыскать всех и всё, что только попадётся.

– Ну, и ищи.

Товарищ Чикваидзе, сделав над собою героическое усилие, встал и сильно кренясь на обе стороны по очереди, направился к речке. Один из пограничников нежно поддержал его под руку. Став на колени перед водой, товарищ Чикваидзе кое-как смочил своё обременённое думами чело. Старший на четвереньках заполз в шалашик, обнаружил там две пустые литровки, двустволку, автоматический пистолет и рюкзак. В рюкзаке была всякая мелочь, вроде полотенца и прочего, но оказалось и нечто твёрдое. Вытащив это нечто, старший обнаружил старинной системы револьвер. Всё, кроме револьвера, было совершенно понятно. Револьвер был непонятен вовсе. Была двустволка, понятно: шёл человек на охоту. Никакой дичи не оказалось, тоже понятно: шёл на охоту и пришёл в шалашик. Пистолет полагался по службе. Но зачем к этому пистолету ещё и револьвер? Старший положил револьвер в карман.

Вот именно этот револьвер и показывал сейчас товарищ Медведев товарищу Берману, сопровождая этот показ теми же недоумёнными соображениями, какие пришли в голову и старшему звена.

– А что Чикваидзе по этому поводу говорит? – спросил Берман.

– Я с ним, товарищ Берман, не хотел без вас разговаривать, – дипломатически ответил Медведев, – да вот и его самого ведут.

Последнее было не совсем правильно. Товарищ Чикваидзе шёл сам, правда, слегка придерживаемый одним из пограничников.

– Зачем у вас этот револьвер? – спросил Берман.

– Папробавать, – ответил Чикваидзе, слегка качаясь взад-вперёд.

– На ком попробовать?

– На… – тут товарищ Чикваидзе чуть-чуть запнулся. – Папробавать, – сказал он ещё раз.

– На ком, я вас спрашиваю?

– Н-на… на дереве…

– Зачем?

– Ынтересна.

– Почему интересно?

– Так.

Товарищ Чикваидзе соображал ещё очень туго, но кое-что уже начал соображать. Соображения были неутешительные. Но самое умное из них состояло в том, чтобы показаться ещё более пьяным, чем он был в самом деле.

– Что значит “так”? Отвечайте, когда вас опрашивают!

– Так, – ещё раз ответил Чикваидзе, сильно покачнувшись вперёд. Берман отскочил в сторону, а пограничники схватили Чикваидзе за шиворот. Равновесие было восстановлено.

Чикваидзе неопределенно развёл руками.

– Так… Так, например, вот это – новый пистолет, а вот это – старый пистолет, кто, спрашивается, лучше? Я из лука тоже пробовал. Нэ попадёшь.

– Сколько вы выпили?

– Два.

– А вы знаете, что с вашей женой случилось?

– С-с-сдохла?

– Почему вы думаете, что сдохла?

– Нэ думаю. Желаю. Чтобы сдохла.

– Когда вы её видели в последний раз?

– В лесу.

– Я спрашиваю, когда?

Товарищ Чикваидзе покачнулся ещё раз.

– Нэ знаю, пьян был. А сейчас – это когда? Сейчас это завтра?

– Отведите его в машину, – сказал Берман пограничникам. Пограничники, подхватив Чикваидзе под обе руки, повели его к веренице машин, стоявших невдалеке.

– Товарищ Медведев, – спросил Берман, – есть у вас тут опытный следователь под рукой?

– Есть, товарищ Берман.

– Пусть сейчас же продолжает допрос. Этот тип не так пьян, как представляется.

– Ну, всё-таки, – констатировал Медведев снисходительно, – два пустых литра при нём всё-таки нашли.

– Револьвер, действительно, мало объясним. Служебное оружие было при нём. Но, вот, кажется, ещё новости несут.

Один из старших пограничников, щёлкнув каблуками, поднёс руку к козырьку:

– Разрешите доложить, товарищ Медведев?

– Докладывайте.

– Так что, в развалинах часовни найден тайник. Пустой. Несколько кирпичей было вынуто. Кто-то ещё вчера подъехал верхом к часовенке и что-то взял из тайника.

Медведев мрачно посмотрел на Бермана. Но на Бермана тайник особенного впечатления не произвёл.

– А следы и направление сторожа установлены?

– Так точно. Три верховых коня, три вьючных, направление юго-юго-запад.

– Ну, этих-то мы найдем, – сказал Медведев. И жестом руки отпустил пограничника.

– Да, – сказал он, – забыл вам доложить. Двустволка Чикваидзе осмотрена. Стволы чисты, патроны все налицо, полный патронник. То же и с служебным пистолетом. Довольно ясно: приехал – и сразу за водку; вчера – литр и, кажется, сегодня утром – другой. Вот только револьвер…

– Узнаем и о револьвере, – сказал Берман.

– Сейчас, думаю, к полудню, прибудет кавалерия – три эскадрона, пойдёт по следам. Этот чалдон следы, конечно, запутает. Жаль, что я так поздно догадался, кавалерию нужно бы иметь здесь ещё вчера. И геликоптёры тоже. Ну, всё равно. Муравей не скроется…

Берман ничего не ответил. Конечно, это его, Бермана, промах. Нужно было сейчас же после телефонного разговора с Серафимой Павловной послать на грузовиках хотя бы десятка два конных пограничников и геликоптёры. С самолёта очень трудно осветить тайгу. С геликоптёра можно заглянуть под любой куст. Но это не так важно. Три человека, шесть лошадей. Их найдут… Если будет стоять хорошая погода. А если дождь?

Если дождь? Этот таинственный сторож был, на данный момент, единственным близким ключом к тайне. Если он будет пойман, ключ будет в руках Бермана. Или, по крайней мере, отмычка. А если нет?

Два дня стояла прекрасная погода. Целый кавалерийский дивизион обшаривал тайгу. Около десятка геликоптёров жужжали над каждой расщелиной. К концу второго дня начался затяжной осенний дождь. И сторож и его беспризорники канули в воду.

ПЕЩЕРНЫЕ СНЫ

Валерий Михайлович чувствовал, что он не заснёт. Так уютно потрескивали остатки костра, так бессильно за могучими стенами пещеры ныла пурга, так приятно ныли натруженные ноги, было такое редкое ощущение полной и абсолютной безопасности, и, вот, лезли в голову всякие мысля, старые мысли, беспокойные и навязчивые.

Валерий Михайлович призвал на помощь свою интеллектуальную дисциплину и попытался выключить все эти мысли сразу, но выключатель отказался действовать. Валерию Михайловичу пришла в голову мысль, что недаром святые пустынножители забирались в пещеры, здесь, может быть, как-то ближе к Богу и к совести. Но, может быть, страшно человеку быть ближе и к совести, и к Богу… Вот, для Еремея Павловича Бог разумеется само собой: кто безбожный, тот и безмозглый. Для Валерия Михайловича всё это было не так просто! Бог был чем-то вроде безмерно сложной математической формулы, переполненной неизвестными величинами. Формула – она действительно существовала. Но неизвестных было слишком много, и от решения этой формулы лучше было отказаться навсегда. Но, можно ли было отказаться? Там “в миру”, это было довольно просто. Здесь, в пещере, это оказалось сложнее…

Валерий Михайлович сел на своей постели и собрался было налить себе ещё одну стопку водки, как что-то распахнуло полотнище, игравшее роль двери в пещеру, и чья-то рука просунулась между стеной и полотнищем. Валерий Михайлович почти молниеносным движением схватил пистолет, взвёл курок и направил ствол на то место, где за рукой можно было предполагать чьё-то туловище. Рука продолжала действовать дальше. Полотнище распахнулось ещё шире и вслед за рукой показалась чья-то оглядывающаяся голова, плохо видная в полутьме, потом верхняя часть туловища и, наконец, целый человек.

Человек был одет в меховую одежду довольно странного покроя, на голове у него красовалась целая копна тёмных волос, перевязанных чем-то вроде цветного ремня, а в правой руке человек держал каменный топор. Да, это был каменный топор неолитического периода, гладко обтесанный и отшлифованный, но всё-таки каменный топор. Валерий Михайлович как-то бессознательно опустил свой пистолет.

Человек был среднего роста, очень плотно сколочен, с чуть-чуть монгольскими чертами лица. За спиной у него висел колчан со стрелами, лук и какой-то меховой мешок. Человек внимательно оглядел пещеру и тихонко свистнул.

На этот свист из-за того же полотнища появилась женщина тоже в меховой одежде странного покроя и тоже с каким-то мешком за спиной. Оба пришельца направились к костру, осторожно переступив через спящего и похрапывающего Еремея и не обращая никакого внимания ни на Валерия Михайловича, ни на его пистолет.

Валерий Михайлович сидел, как завороженный: вот этого ещё не хватало. Мечтал о питекантропе, и питекантроп явился во плоти. Впрочем, это не были питекантропы. Оба уселись у костра, и сейчас при его свете Валерий Михайлович смог рассмотреть своих новых соседей по пещере. Оба они были словно выкованы из какой-то тугой бронзы. Мужчина был крепок и жилист, женщина была гибка, сильна и как-то странно грациозна. Их меховые одеяния едва ли были приноровлены к морозу и пурге. Руки от плеча и ноги от колен оставались голыми. И Валерий Михайлович мог любоваться мускулами мужских рук и гибкостью женских. Женщина сняла и развязала свой мешок, достала оттуда кусок медвежьей ноги, мужчина отрезал от этого куска порцию фунтов в десять, продел её на палочку и очень ловко приспособил эту палочку над костром. Оба уселись у костра, грея над ним свои руки, и оба казались чрезвычайно весёлыми. Мужчина что-то рассказывал своей подруге на совершенно незнакомом Валерию Михайловичу языке и потом, вскочив на ноги, стал иллюстрировать свой рассказ телодвижениями. Мимический талант у него был огромен. Не понимая ни слова из его рассказа, Валерий видел, как человек боролся с медведем, какие зубы и когти были у этого зверя, как зверь и человек схватились в первобытной схватке за кусок мяса – медвежьего или человечьего, и как спорный кусок достался всё-таки человеку.

Валерий Михайлович подозревал, что человек врёт сильно. Женщина смотрела на него раскрытыми и восторженными глазами, и что-то “вечно женственное” сияло из этих глаз. Что-то вечно петушиное было в мимическом рассказе мужчины, казалось, что вот-вот мужчина захлопает крыльями и победоносно заорёт: “Ку-ка-реку!” Или, как индюк, распустит своё оперенье и гаркнет: “Здравия желаю, Ваше Превосходительство!”

Но ничего этого мужчина не сделал. Окончив своё повествование, он вытащил из меховой сумки нож, опять же каменный, и, срезая с медвежьей лапы куски уже поджаренного мяса, распределял его между собою и своей подругой.

Фунтов десять исчезли в несколько минут. Мясо было ещё полусырым, но ни мужчина, ни женщина, видимо, никогда не имели нужды в зубном враче. Когда мясо было съедено, женщина мягким и гибким движением улеглась головой на колени мужчины, Валерию Михайловичу это показалось странно знакомым… И что-то вообще знакомое было в этой сцене у костра…

Ах, да… Тогда на речке, в лесу… Костёр, Вероника. На костре Валерий Михайлович жарил, правда не медвежатину, а просто окуньков, выуженных тут же, какие вкусные были эти окуньки! Вероника, смеясь и обжигая пальцы и губы, поедала окуньков одного за другим, Валерий Михайлович с комическими жалобами рассказывал, какой окунь сорвался у него с крючка, сосны вокруг стояли, как добродушные, сочувственные и очень всё хорошо понимающие хранители такого молодого, такого примитивного и такого неповторимого счастья. Потом…

Мужчина положил обратно в мешок свой каменный нож, вдохнул в себя полную грудь воздуха и медленно наклонился над женщиной. Валерий Михайлович сжал зубы и закрыл глаза.

Когда он их открыл, оба спутника были уже на ногах. Оба были как-то радостно веселы, и в глазах женщины был тихий свет найденного и удовлетворённого счастья. Мужчина взял в правую руку свой топор, и оба исчезли во тьму, ночь и пургу. Валерий Михайлович хотел было вскочить и посмотреть, куда это они ушли, но полотнище распахнулось ещё раз, из-за него выглянула голова мужчины, и эта голова сказала внятным, чётким московским говором: “Ну, и не дурачьё разве?” – и исчезла окончательно.

Валерий Михайлович вскочил, протирая глаза, всё-таки хотел было заглянуть за полотнище, но понял, что сны – они не возвращаются. Наливая себе стакан водки, Валерий Михайлович заметил, что его руки дрожат. Еремей, Потапыч и Федя спали сном праведников, кони похрустывали овсом, костёр совсем догорал, Валерий Михайлович подбросил в него свежих сучьев, пурга выла по-прежнему, и выключатель Валерия Михайловича по-прежнему отказывался работать.

Выпив залпом стакан водки, Валерий Михайлович набил трубку и облокотившись на постели, капитулировал. Спать всё равно не удастся. Так вот, в те годы, когда всякий юноша мечтает стать чем-то вроде Наполеона, мечтал и он, Валерий Михайлович. Мечтал о том, как он, Валерий, даст человечеству свободу и власть, свободу от эксплоатации и власть над стихией. Весенние дни 1917 года были наполнены восторженными предчувствиями свободы и власти. Теперь он, Валерий Михайлович, сидит в пещере, а Вероника сидит в тюрьме. Там же, в той же тюрьме сидит и Глеб Степанович – старый друг, приятель и даже учитель. Теперь перед Валерием Михайловичем стоит задача освободить Веронику, убить Глеба Степановича, взорвать лаборатории тюрьмы, и тогда останется борьба со “свободой” и борьба со “стихией”. Свобода в данном конкретном случае персонифицировалась в ближайшем образе товарища Бермана, а власть – и в Бермане, и в Глебе, и в тех тюремных лабораториях, где слепая сила человека пытается раскрепостить слепую силу атома и, может быть, привести то ли Землю, то ли всю Галактическую систему, то ли всю Вселенную в её первобытное состояние – в состояние небытия.

Вероника сидит в качестве заложницы, и ей пока ничто не угрожает. Глеб Степанович имеет всё, чего только угодно его маниакальной душе, всё, кроме свободы, которая ему не нужна. Ему, впрочем, очень многое не нужно. Он, конечно – маньяк или стал маньяком. Но он, конечно – также и гений. Что он ещё успел выдумать, сидя в лаборатории Нарынского изолятора и комбинируя математические доказательства бытия Бога с такими же доказательствами иллюзорности времени, пространства и бытия? Основная идея Глеба Степановича состояла в том, что он, Глеб Степанович, является орудием Божьего Промысла, предназначенным реализовать день Страшного Суда путём атомного взрыва всей Вселенной. Вся Вселенная Бермана интересует очень мало, но для разрушения Капиталистической Вселенной Берман использует Глеба Степановича до конца… Что будет, если он, Валерий Михайлович, не успеет прекратить хилиастическую*) деятельность Глеба Степановича? Правда, около месяца тому назад в Москву был послан из изолятора заказ на какой-то новый чудовищный циклотрон – машину для разложения атома, выполнение этого заказа займёт не меньше года, следовательно, непосредственной опасности нет. Кроме того, Валерий Михайлович чувствовал, что ему надо как-то отойти от злободневности заговоров, борьбы, подпольщины, убийств, побегов и прочего и обдумать всё это с какой-то иной точки зрения. Чисто теоретически все было ясно: была допущена какая-то основная ошибка. Всё последующее было только попыткой какими-то мелкими паллиативами**) исправить эту основную ошибку, лечить не болезнь, а только её симптомы. Но от теории никакого моста к практике не было…

*) Хилиастический – относящийся к вере в скорый конец.

**) Паллиатив – полумера.

Как будто тогда, в весёлые и роковые дни весны 1917 года, была взорвана дверь, или плотина, или стена, загораживающая дневной мир от какого-то чёрного. И сквозь февральскую дыру хлынуло что-то поистине сатанинское – бессмысленное, бесчеловечное, безбожное. Ведь, в самом деле, чего хотят все эти Берманы? Не счастья же человечества под эгидой диктатуры пролетариата? Какие чёрные сатанинские импульсы толкают людей на эту бесконечную вереницу убийств, пыток, голода, страха? Нет, всё это как-то нужно передумать с самого начала. Может быть, и в самом деле, двинуться к Еремею на его заимку?

Когда Валерий Михайлович проснулся, костёр уже горел, и на костре мирно булькал чайник. Еремей шатался по пещере, что-то делал и пытался говорить тихо, это не всегда удавалось ему. Увидев, что Валерий Михайлович уже проснулся, Еремей снял узду со своих голосовых связок:

– Ну, как спалось, Валерий Михайлович? А хорошо здесь, в пещере, можно сказать, как у Христа за пазухой…

Раскаты его голоса разбудили Потапыча. Он сел и стал протирать ладонями своё медно-красное лицо. Потом протянул руку к бутылке и, убедившись в том, что она уже пуста, решительно встал, достал из своего тюка новый литр, налил стакан и сказал, так, ни к кому не обращаясь: “Эх, нужно опохмелиться”…

– Сегодня опохмеляйся, сколько в тебя влезет, – сказал Еремей, – а завтра – ни-ни. Завтра, должно, опять пойдём, ичтобы ты ни маковой росинки, понял?

– Ну, до завтра ещё успеется, – облегченно констатировал Потапыч, и опрокинул стакан в глотку. – А сегодня что? Только пить и спать. Уже, должно быть полдень, что тут делать? Ишь его, как пурга воет!

Федя высунул свою заспанную физиономию из-под полушубка и совсем собрался было снова нырнуть обратно, как из одного из тюков Валерия Михайловича раздался тонкий, но довольно пронзительный писк.

– А это что? – изумился Еремей, – что, и цыплята у вас там, что ли?

Валерий Михайлович довольно поспешно стал распаковывать тюк.

– Нет, не цыплята, радио.

– Ишь ты, – изумился Потапыч, – вот, что значит техника!

Валерий Михайлович извлёк из тюка совершенно такой же аппарат, каким орудовал Степаныч. Произвёл над ним те же манипуляции и минут на пятнадцать погрузился в точки и тире, которые возникли на бумажной ленте, выбегавшей откуда-то из таинственных недр аппарата. Еремей, Потапыч и Федя хранили почтительное и почти суеверное молчание.

Когда таинственные переговоры Валерия Михайловича были закончены, он тщательно сложил и запрятал в тюк свой аппарат. В начале этих переговоров Федя, с видом полной незаинтересованности, нырнул под свой полушубок, Еремей деликатно пошёл возиться у коней, Жучкин посмотрел одним глазом на Еремея и другим – на бутылку, с независимым видом налил и хлопнул ещё стакан. Валерий Михайлович вернулся на старое место и закурил трубку.

– Скажите, Еремей Павлович, далеко этот второй перевал?

– Это сойотский?

– Не знаю уж, какой. Сколько их здесь?

– Да всего два – вот наш и тот, сойотский…

– Далеко он отсюда?

– Дня два. Если по той стороне идти, и в день можно сделать. А по этой обходить надо. Хорошо, что мы на сойотский не пошли, он-то легче, да по дороге совсем плоские горы, попади мы там под эту пургу, и тут же крышка. Нам мимо него всё равно идти. Вот кончится пурга…

– Мне придётся на этот перевал завернуть, – сказал Валерий Михайлович.

Еремей вопросительно поднял брови, но не спросил ничего.

– Тут один человек должен через перевал этот бежать… – как бы отвечая на невысказанный вопрос, сказал Валерий Михайлович.

Федя сейчас же высунулся из-под полушубка, а Жучкин, воспользовавшись минутой сенсации, нацедил себе ещё стакан.

– За этим человеком большевики шлют и самолёты, и парашютистов…

– Что это за пара…, как его там?

– Это стрелки – с самолетов на таких зонтиках прыгают вниз, – авторитетно разъяснил Жучкин.

– Именно, – подтвердил Валерий Михайлович. – Словом – человек, видимо, существенный…

– А вы его знаете? – спросил Еремей.

– Знать – не знаю, а выручать надо.

– Я этот перевал знаю, как свою заимку, – сказал Еремей, подходя к костру и усаживаясь. – Перевал – не трудный, плоский. Справа горы, я слева горы. Скажем так: если сидеть на такой вот горе – то версты на две, на три, все, как на ладошке. А на горах – с той стороны – и ямы, и овраги, и всякое каменье. Можно засесть – никто не увидит оттуда. А тебе – видно все. Как на ладошке.

Еремей поправил какое-то полено в костре и уселся приблизительно в позе роденовского “Мыслителя”, наморщив лоб, подперев подбородок своим мощным кулакам и являя вид глубочайшей задумчивости.

– Так что вот так: если пурга сегодня спадет, мимо перевала мы пройдем после завтра. Устроим привал – там места есть, опять тайга пойдет – невысокая, а густая, как баранья шерсть. Потапыча мы, значит, с караваном оставим – пусть стережет, по горам наш Потапыч – не ходок (Жучкин не без лицемерия вздохнул, собрался было что-то возразить – но не возразил), а мы, значит, вдвоем… Федя тоже пусть с караваном останется.

– А вам-то, собственно говоря, какого черта… – спросил Валерий Михайлович.

– Мы, Валерий Михайлович, не для черта, а для Бога стараемся, – сказал Еремей, и в его голосе мелькнули ноты какой-то строгости.

Валерий Михайлович промолчал: в самом деле – вот же выручили его – совершенно незнакомого человека… Почему не попытаться им выручить и другого… Впрочем, сколько раз Валерию Михайловичу приходилось попадать в такие положения, из которых даже он, при всей ясности его мышления, не видел абсолютно никакого выхода – и выход приходил вот от таких неожиданных людей, как Еремей с его сотоварищами… Да… в этой революции зло дошло до предельной в истории мира концентрации. Но и добро кристаллизуется в такие вот сгустки, как Еремей с сотоварищи…

– Там, значит, на горе, с той стороны, как бы, скажем, галдарея, али балкон – продолжал Еремей свои размышлений вслух. Тон у него был – как у начальника штаба, которому главнокомандующий поручил разработать оперативные детали и который покорнейше просит в эти дела уж не вмешиваться…

– На эту, скажем галдарейку, можно и с этой стороны перебраться – не через перевал. Оттуда видно все. Вот только стрелять плохо – сверху вниз, попадание плохое, нужно бы пристреляться, я там как-то изюбря застрелил… С той стороны на эту галдарейку не забраться никак: стена и все тут. Словом – сиди, как в театре… А пока что и закусить можно: пурга заладила на весь день…

СТЕПКА ПО ТУ СТОРОНУ

Когда нездешняя сила выволокла Степку наверх, он опустился лицом к лицу с какой-то нечеловеческой образиной, и первое, что ему пришло в голову – это преисподняя. Впрочем, Степка находился в почти полусознательном состоянии. Сердце колотилось, как пойманный мышонок, и воздуху не хватило – в особенности на этой высоте. Нездешняя сила пригнула Степку к земле и нездешний голос прорычал:

– Катись на карачках, а то подстрелят… Ничего не соображая, ни о чем уже не думая, Степка пополз на четвереньках куда-то вниз, стукаясь то лбом, то коленями, то локтями о камни и чувствуя, что даже и его силы приходят к окончательному концу. Пули щелкали по отвесной каменной стене и, визжа противным визгом, разочарованно уносились куда-то в сторону. Степка не мог сказать, как долго пришлось ему ползти, когда нездешний голос прорычал:

– Ну, теперь вставай!

Степка, шатаясь, поднялся на ноги. Перед ним стоял медвежьего вида мужик с винтовкой в руке. Около мужика стоял человек, лицо которого показалось Степке как-то странно знакомым: где он мог его видеть? Потом таежная зрительная память выхватила из кривоносовского портфеля плотный лист бумаги с объявлением о наградах за поимку научного работника, – вот только нули перепутались…

– Ай, да, спасибо Валерию Михайловичу, – прерывающимся голосом оказал Степка…

Валерий Михайлович даже брови поднял:

– А вы откуда меня знаете?

Вместо ответа Стёпка пощупал рукой свое горло:

– В глотке пересохши, – прохрипел он и покосился на фляжку Валерия Михайловича.

Валерий Михайлович сочувственно понимающим оком осмотрел Стёпку:

– Ну, потом можно будет промочить…

– Ну, валяй, ребята, нечего тут лясы точить, – приказал Еремей и ткнул рукой вниз в тайгу, – катись туды…

Стёпка попытался идти, но уже не мог. Ноги подкашивались и голова шла кругом. Он пошатнулся, упал, с трудом поднялся на ноги и попытался идти дальше.

– Стой! – проревал Еремей.

Стёпка покорно остановился.

– Повернись спиной!

Стёпка повернулся.

– Расставь ноги!

Стёпка расставил ноги. Какая-то нездешняя сила подняла его, как котёнка на воздух и опустила на Еремеевскую шею.

– Ну, теперь полным ходом!

В одной руке Стёпка всё ещё держал свою винтовку, а другой рискнул всё-таки вцепиться в Еремеевскую шевелюру. Еремей прыгал с камня на камень, как горный баран. Впереди ещё лежали версты две голых каменных осыпей, и только за ними курчавилась тайга. Стёпка стал приходить в себя.

– Мне бы, Валерий Михайлович, ещё бы шпоры – совсем кавалеристом стал бы…

Валерий Михайлович посмотрел снизу вверх на исцарапанную, избитую, отчасти окровавленную и во всех частях немытую Стёпкину физиономию. Нет, этой физиономии он никогда в своей жизни не видал. Ну, ещё будет время… А сейчас нужно торопиться, нужно очень торопиться.

Сидя на “галдарейке”, Валерий Михайлович успел в бинокль осмотреть все подходы к перевалу. У подножья другой горы, кое-как покрытой кустарником и карликовыми деревьями, на складном трёхногом стуле сидел, конечно, сам Берман. Валерий Михайлович никогда не видел его во плоти, но хорошо знал его внешность по фотографиям. Да и без фотографии Бермана можно было узнать сразу – такие истинно насекомые лица встречаются не так уж часто. Перед Берманом на треножнике стоял мощный морской бинокль, рядом, по всей вероятности, полевой радиоаппарат. Значит, Берман лично руководил всей этой операцией и, значит, на перевале она не кончится…

Действительно, из-за горы со страшным рёвом и гулом вылетел самолёт и, круто завернув, взял курс на беглецов.

– Ну, – проревел Еремей – сейчас нужно за камни. Эй, слезай-ка, паря, довольно покатался!

Стёпка спешился и с удовольствием отметил, что уже может идти самостоятельно. Самолёт приближался со страшной скоростью, и его пулемёт обливал камни свинцовыми струями. Но лётчики могли стрелять только в направлении полёта, пули щёлкали по камням, за камнями, тесно прижавшись к ним, лежали все трое беглецов, но было ясно, что рано или поздно до них доберутся.

Самолёт выпустил пулемётную очередь, описал над долиной круг и летел обратно. Беглецы переселились на другую сторону камней.

– А вот вы, Валерий Михайлович полюбуйтесь, как наш брат, таёжник, птицу пулей в лёт бьёт, – сказал Еремей и, стоя на одном колене, старательно и как-то даже осторожно приложился из своей винтовки. Сухой, короткий винтовочный выстрел утонул в страшном гуле самолёта. Только сейчас, в первый раз в жизни, Валерий Михайлович почувствовал, что значит скорость порядка четырехсот – пятисот километров в час, когда наблюдатель сидит метрах в сорока – пятидесяти от линий полёта. Самолёт промелькнул, как грохочущая молния, пролетел, не меняя курса, ещё с версту и почти перпендикулярно врезался в почти отвесную стену горного хребта. Вспыхнуло желтое пламя, донёся глухой взрыв, и по склонам хребта посыпались какие-то обломки и осколки…

– Ну, что? – спросил Еремей, досылая новый патрон.

Валерий Михайлович не ответил ничего, но, конечно, никакой “аппетический” прицел не может заменить глаз, практики и твёрдости руки вот такого Еремея.

– Ну, а теперь во все лопатки, ребята…

Бросились во все лопатки. Из-за горы взмыл новый самолёт, но, по-видимому, его внимание было привлечено, главным образом, судьбою первого: с откосов горы ещё катились обломки и остатки, ещё пылал бензин желтоватым пламенем. Удостоверившись, что для первого самолёта уже никакой помощи не было нужно, второй самолёт повернул к тайге, и пулемёт снова защёлкал по камням. Ещё тридцать, ещё двадцать, ещё десять шагов – вот уж и кусты, промоины, овраги, чаща. Снова залегли в какую-то каменную щель, по краям которой снова покропил свинцовый дождик, потом новая перебежка шагов в двести, и тут Еремей решил прекратить бегство:

– Какого, спрашивается, чёрта? Мы его видим, он нас – чёрта с два. Вот мы его сейчас.

Давайте все втроём, – сказал Валерий Михайлович.

Три винтовки поднялись навстречу самолёту. Тот летел совсем низко, выключив мотор и, как коршун, парил почти над самыми верхушками леса. Три выстрела слились почти в один, самолёт накренился на правое крыло, потом перевернулся через него и въехал куда-то в тайгу. Донёсся новый глухой взрыв, но не было ничего видно.

– Ну, теперь можно и не торопиться, – сказал Еремей. – Теперь если ещё одна такая сорока вылетит, всё равно ничего не увидит.

– Ну, кажись, пронесло, – сказал Еремей, – да вот ещё и тучка подходит.

Обрывок заблудшей тучки, цепляясь за выступы скал и за вершины деревьев, медленно сползал в долину, окутывая беглецов спасительным, но холодным и мокрым туманом. Несмотря на туман, Еремей уверенно вёл свою группу до места стоянки лошадей, Феди и Жучкина. Стёпка зашагал, было, с показной бодростью, но скоро снова скис. Когда подошли к стоянке, он бессильно опустился на землю.

– Ну-с, – спросил Валерий Михайлович, – так откуда же вы меня знаете?

Стёпка всё тем же классическим жестом пошевелил пальцами у горла:

– Совсем пересохши, – прохрипел он.

Еремей налил из фляжки хорошую кружку водки. Стёпка жадными глазами смотрел, как водка из фляжки переливается в кружку и боялся только одного – как бы Еремей не налил бы всего полкружки. Но эти опасения были преувеличенными. Стёпка, зажмурившись, как кот, которого гладят под подбородком, медленно высосал всю кружку. Глаза его приобрели прежний жуликоватый вид.

– Вот тут, Валерий Михайлович, все бумаги…

Из своего рюкзака Стёпка достал злополучный портфель и протянул его Светлову не без скорбной мысли о том, что вот какие голенища можно было бы соорудить, а теперь, вероятно, пропало дело. Светлов присел на вьюк и быстро просмотрел содержание портфеля. На его лице не отразилось решительно ничего.

– А как этот портфель к вам попал?

– Так что, товарищ Валерий Михайлович, шёл это я, да ещё там были люди, и видим – мёртвые красноармейцы, это у речки под Лысковом. Ну, конечно, зачем мёртвым обмундирование? А потом попал я в это самое Лысково. В горле пересохши. Зашёл это в трактир, говорю: вот, лежат там мертвяки, а меня, р-раз – и к начальству, Кривоносов там какой-то. Ну, стали меня и туда, и сюда, вижу я, пропасть тут можно. Ну, дело было вечером, даже, скажем, уже ночью, я это на лампу – дмух, ну, что там валялось – подмышку и айда, только меня и видели.

Светлов не задавал никаких вопросов. Жучкин презрительно фыркнул:

– Ну и золоторотец ты, брат, как я вижу!

Стёпка боком посмотрел на Жучкина.

– А на какой это лоне ты пузо такое нажил? Небось, на Советских хлебах! Тоже на краденых…

Жучкин поперхнулся.

– Ну, значит, спёр это я это барахло и в тайгу. А там меня у какого-тось кооператива и застукали. Привезли в Неёлово, да на допрос вот к этому цыгану, Берману, или как его там. Всё спрашивали про какую-то Дуньку, да про ейного отца, да где живёт. Ну и про портфель тоже.

– Вишь ты, – сказал Еремей, – а я тут при чём?

– Уж я, дядя, этого не знаю. Где, спрашивает, живёт Дунькин отец? Ну, всякого народа позабирали полную тюрьму и всё выспрашивали. Я вижу, дело – дрянь. Говорю – могу показать, где Дунькин папаша живёт, а там уж видно будет. Ну, повезли, значит меня на машине такой, здоровенная машина, одних колес шесть штук. Ну, я по дороге и сбежал.

– А как же вы сбежали?

Стёпка обвёл взором всех собравшихся и решил, что всё равно никто из них не поверит. Он махнул рукой:

– Канительная история. Ну, там пырнул одного, да с моста в воду. А как вы-то меня, словно ждали у этого перевала?

– А мне по радио сообщили, – сказал Светлов.

Но о радио Стёпка не имел никакого представления.

– Телефон такой без проволоки, вот тут ты говоришь, а за сто вёрст слышно, – пояснил Жучкин.

Стёпка с сомнением пожал плечами, но спорить не стал.

– Вы Лесной Пади не знаете, охотничий заповедник около Неёлова? – спросил Светлов. – Там о вас говорили, вот мне этот разговор по радио и передали…

– Ну, это там по радию или не по радию, а без вас, Валерий Михайлович, тянули бы из меня жилы в каталажке… А что я могу сказать? Какая-такая Дунька, какой-такой ейный папаша, откуда мне знать?

– А я вот и есть Дунькин папаша, – сказал Еремей.

Стёпка повернулся к нему и потом развёл руками:

– Ну, значит, судьба такая. Только скажу я вам, Дунин папаша, что поймают вас, это, как Бог свят. Потому цыган этот народу, может, с тысячу по тайге поарестовал и всех допрашивает, где это живет такой мужик, по фамилии Дубин, по обличью – медведь, на заимке, где речка и озеро, по дороге к сойотам… С чего вы ему сдались?

Еремей пожал своими плечами.

– А и в самом деле, с чего?

– Довольно ясно, – сказал Светлов. – Берман думает, что мы вместе с Потапычем сбежали, а куда?

– Тут о бабе одной разговор был, – стервозная такая баба, – пояснил Стёпка. – Это к ней на квартиру меня в Лыскове привели.

– Гололобова? – спросил Жучкин.

– Как будто.

– Ну и дела. Думали, что в тайге – как иголка в стоге сена, а вот сидим тут, как мышь под метлой, а ежели пустят самолёты, так до папаши доберутся, это раз плюнуть.

– Нужно устроить так, чтобы не добрались, – сказал Светлов.

– А как вы это устроите?

– Довольно просто. Скажите, Еремей Павлович, мы, значит, сейчас шли, так сказать, наперерез перевалу? – Светлов достал клочок бумаги и схематически набросал подход к перевалу, две горы, сторожащие его справа и слева, спуск с перевала к юго-востоку и место, в котором находился в данное время караван. С первого взгляда Еремей в этом наброске не понял ничего. Но потом при совместных усилиях Светлова и Жучкина кое-что выяснилось, там, где должна была быть одна гора, на план была положена еловая шишка, на месте другой – другая шишка. План приобрёл наглядность.

– Так вот, Берман сидел здесь, – Светлов ткнул карандашом, – как можно не через перевал добраться до этого места?

– А вам зачем это? – изумился Еремей.

– Видите ли, Берман до вас доберётся обязательно. Заимок тут не так уж много. А у вас такие особые приметы, что за версту видно.

– То есть, какие ж это приметы?

– Ну, знаете ли, таких мужичков, как вы, даже и на Святой Руси водится не так уж много. А если арестовано несколько сот таёжников, то кто-то из них ведь знает и вас, и вашу заимку. Пошлют самолёты…

– Да, это действительно, – раздумчиво оказал Еремей. – Придётся, значит, заимку бросать…

– Ну, не так уж плохо дело, – сказал Светлов, подымаясь на ноги. – Пусть Федя с Жучкиным пока посидят здесь, а мы пойдём, поговорим с Берманом. Он там сидит один, поговорить можно будет.

Еремей наклонился вперёд и уставился на Светлова, как баран на новые ворота. Жучкин сказал что-то вроде: “Ну, это уж извините”, и даже Стёпка выразил предельное изумление.

– Тут от этого самого цыгана еле ноги унесли, а теперь ему прямо в зубы?

– Ну, зубы – это, как сказать, у кого острее… – В глазах у Валерия Михайловича появились смеющиеся огоньки.

Еремей ещё раз пожал плечами:

– Ну, вы, Валерий Михайлович – человек образованный, вам виднее…

ВСТРЕЧА “ДРУЗЕЙ”

На этот раз Берман решил взять на себя лично наблюдение за всей операцией. С каждой неудачей, а неудачи нарастали, как снежный ком, у него всё больше и больше крепло подозрение в наличии какой-то очень хорошо обдуманной организации, которая как-то заранее подготовила для Светлова и его соучастников всю эту цепь кажущихся случайностей. Никак не исключалось участие Медведева в этой организации. Поэтому Медведев был отстранён под, более или менее, благовидным предлогом продолжения поисков столь таинственно исчезнувшего Степаныча, а поиски Стёпки Берман взял целиком на себя.

На склоне горы, поросшей мелким кустарником и заваленной камнями, для Бермана был поставлен складной стул, бинокль и радио- передатчик. Этот наблюдательный пост давал возможность видеть все подходы к перевалу. Берман видел парашютистов, спрыгивавших с самолётов и, наконец, увидел и цель всей этой экспедиции – Стёпку, нагруженного винтовкой и рюкзаком, видимо, уже совершенно выбившегося из сил и бежавшего к горному тупику, из которого никакого спасения не было. Берман вжался глазами в окуляры бинокля: бродяга бежал к почти отвесной каменной стене, за ним, всё ближе и ближе, бежало около десятка пограничников, и вот тут-то началось непонятное.

Пограничники стали падать, как кегли. Один из них почти схватил было бродягу, но упал, как подкошенный, видимо, бродяга застрелил его в упор. И вот бродяга повис в воздухе, как мыльный пузырь, поплыл всё вверх-вверх-вверх и исчез за карнизом горы.

Берман почувствовал холодный пот на лбу. На своём весьма разнообразном веку он видывал всякие вещи, но ещё не видал, чтобы человек мог бы подыматься на воздух, так сказать, сам по себе, без применения каких-бы то ни было механических приспособлений. Вытерев со лба холодный пот, Берман приник к биноклю. Там, на карнизе, как будто какие-то люди ещё. Что-то неясное мелькнуло и нырнуло за камни – не то зверь, не то человек. Потом показалась какая-то голова, ещё и ещё одна, и опять всё исчезло. Значит, бродягу тут кто-то ждал. Как кто-то всё-таки ждал его на мосту у Троицкого. Как кто-то ждал Светлова в Лыскове. Но как и кто мог заранее знать, что он, Берман, бросит на этот перевал самолёты и парашютистов?

Берман откинулся от бинокля и снова вытер холодный пот. Ах, да, этот егерь в Лесной Пади. Да, этот разговор с начальником дивизии на берегу речки, который мог бы быть подслушан егерем. Но если и этот разговор мог быть и подслушан и передан, тогда, значит…

Это могло значить очень многое. Берман собрал все свои силы. Сейчас всё-таки нужно сделать всё, чтобы поймать бродягу. По радио Берман дал приказ самолётам продолжать поиски по ту сторону перевала. Пеших пограничников трудно было собрать, они рассеялись по предгорью, и радио связь была только с двумя пунктами, где сидели командиры парашютных взводов. Берман приказал собрать людей и послать их через перевал, хотя ясно понимал, что шансов на успех нет уже почти никаких. Может быть, самолёты…

Было видно невооруженным глазом, как уцелевшие парашютисты собирались около своих командиров, как один самолёт, потом другой, пронеслись сквозь узкую щель перевала. Потом затарахтел пулемет, у Бермана стало легко на сердце, значит, беглеца всё-таки обнаружили. Потом раздался глухой и тяжкий взрыв, который в пределах вероятности мог означать только одно – гибель самолёта. Потом другой, более глухой, но, конечно, такого же значения. Оставалась надежда на пехоту. Но как медленно, как муравьи пробиралась она к перевалу… Берман послал ещё около дюжины пограничников, которые составляли нечто вроде его личного экскорта, и стал ждать. Больше ничего не оставалось делать. Он закурил свою таинственную папиросу и попытался ещё и ещё раз охватить непонятные происшествия последних дней… Час проходил за часом, папиросы исчезали одна за другой… И вдруг, со стороны горы раздался какой-то, как-будто бы как-то знакомый голос:

– Эй, ты, цыганская образина…

Берман повернулся. Если бы он увидел призрак своей давным-давно помершей мамаши, впечатление было бы не таким потрясающим. Но вместо давным-давно помершей мамаши к Берману шествовал бродяга. Вид у бродяги был изысканно хамский, даже и походка как-то каррикатурно повторяла походку Бермана – носки врозь, колени подогнуты, ноги волочатся. За спиной бродяги болталась винтовка. В руке белело нечто вроде бумажки. На физиономии была написана такая наглость, что Берман готов был зубами скрипеть. Несколько в стороне от линии, по которой двигался бродяга и шагах в ста позади его, из-за кустика выглядывало дуло винтовки, устремлённое непосредственно на Бермана.

Берман понял, что он, наконец, попался.

Берман хотел было оглянуться вокруг, но сдержался. И не оглядываясь, он знал, что никакой помощи ждать нечего, даже телохранителей он послал на перевал, стрелки-парашютисты разбросаны у подножья хребта в версте-двух от его самолёта, чья-то винтовка не спускает с него своего прицела, на расстоянии ста-полутораста метров промаха она, конечно, не даст, а рядом стоит этот таёжный бродяга… От бродяги довольно ясно несло водкой. В своей безопасности он настолько был уверен, что даже винтовки из-за спины не снял. В руках у него белел какой-то клочок бумаги, а на лице было написано, так сказать, торжество победителя.

– Ну, что, попался, насекомая сволочь, а помнишь, как ты на меня борова твоего напущал?

Стёпка куражился. Повторяя классический жест борова, он сжал свою жилистую длань в кулак, но даже и не замахнулся. В лице Бермана было всё-таки что-то такое, что вызывало известный респект даже и у Стёпки. На этом лице не пошевелился ни один членик, на нём не было ни испуга, ни удивления, не было ничего. Берман понял, что беленький клочок бумажки мог относиться только к нему, и молча протянул руку, как протянул бы он её своему подчинённому, вошедшему в его кабинет с какой-нибудь телеграммой. Стёпка разжал кулак и передал бумажку Берману. На ней, косым, мелким и твёрдым почерком было написано:

“Следуйте за подателем, вам ничто не угрожает”. “Следовать”, конечно, приходилось. Почерк был хорошо знаком, у Бермана годами выработалась профессиональная память на лица, почерки, имена, даты и прочее такое. Да, почерк был знакомым. Один из отделов подведомственного Берману учреждения занимался даже и графологическим анализом почерков различного рода людей, пытаясь таким образом установить их слабые и их сильные стороны. Берман вспомнил графологические определения автора данной записки и вспомнил одну из слабых сторон, указанных в этом определении – привязчивость к людям. Этой черты характера Берман не понимал вовсе, но считался с её наличием у других людей. Насколько Берман мог вспомнить, никаких иных слабых сторон определение не указывало.

Берман поднялся, ничего не говоря и не глядя на Стёпку. Направление было ясным и без этого бродяги – на винтовку. Стёпка старался не стоять на линии прицела. Так же молча, спокойно, как если бы он переходил из своего кабинета в Медведевский, Берман зашагал по направлению винтовки. Стёпка шёл сзади и злился на самого себя, что покуражиться ему так и не удалось. Вот тут бы трахнуть этого цыгана по шее, да как-то не выходило. Эх, нужно было сразу, а теперь, сзади, как-то ни с того, ни с сего… Стёпка опять сжал свой кулак, опять разжал и остатки своего куража сформулировал в угрожающем тоне:

– Ну, вот теперь-то мы с тобой поговорим…

Но и на эту фразу Берман не ответил ни слова. Замолчал и Стёпка. И только на половине дистанции сказал угрюмо:

– Теперь держись левее…

Берман слегка завернул влево. Винтовка старательно следовала за всеми его движениями.

За осыпями огромных валунов, в промежутках поросших низким кустарником, сидел на каком-то камне человек, которого Берман знал так хорошо, как немногих людей в мире, и которого он видел в первый раз. Все те данные, биографические и даже графологические, которые мог собрать об этом человеке чудовищный информационный аппарат, находившийся в распоряжении товарища Бермана, были давно собраны, систематизированы и даже изучены. Всё это Берман знал почти наизусть. Знал по десяткам фотографий и это лицо, и эту жилистую, по-военному подтянутую фигуру и спокойные серые, как-будто чему-то усмехающиеся глаза. Но все попытки увидеть этого человека лично, то-есть в стенах подведомственного товарищу Берману учреждения, до сих пор кончались полным и, большей частью, кровавым провалом. Никогда при всем разнообразии своего жизненного опыта не мог товарищ Берман предположить встречи с этим человеком вот в такой обстановке – на горном перевале, среди валунов и разорванного мокрого тумана, и под дулом чей-то внимательной и настойчивой винтовки. Встречи, при которой он находился бы в полной власти этого человека. Что он, этот человек, сделает дальше? В голове Бермана мелькнула мысль о плене и пытках, но он отбросил её, как технически ни к чему не ведущую – выхода всё равно нет. Сейчас ещё нет. Потом, может быть, появится?

Валерий Михайлович коротким жестом предложил Берману сесть на соседний камень. Берман смахнул с него какую-то ветку и молча сел. Валерий Михайлович, не торопясь или делая вид, что не торопится, засунул руку в карман и вынул оттуда кожаный портсигар, из которого извлёк папиросу и ещё какую-то бумажку. Из другого кармана извлёк спички, закурил и только тогда, опять-таки медленно и не торопясь, протянул бумажку Берману.

Берман, так же молча, взял бумажку. Как ни тренированы были составные части лица товарища Бермана, с них сбежали и последние следы того, что можно было бы назвать человеческой окраской человеческого лица. Валерий Михайлович протянул руку и взял записку обратно.

– У нас, собственно, есть и другие образцы вашего почерка, – сказал он, – но и это нам не помешает.

Берман тоже полез в карман за папиросой. Валерий Михайлович предупредительно поднял руку:

– Не вынимайте ничего, хотя бы отдалённо похожего на револьвер – вам прострелят руку.

Но Берман вынул портсигар и молча закурил. Инициативу дальнейшей беседы лучше было предоставить гражданину Светлову.

– Я полагаю, – сказал Валерий Михайлович, – что соотношение сил для вас сейчас совершенно ясно?

Берман молча кивнул головой. Эта записка или даже её фотокопия, представленная Гениальнейшему или его верным клевретам, если такие, вообще, имеются, означала бы гибель, какую именно, об этом товарищ Берман знал достаточно ясно по своим собственным ведомственным указаниям. Да, он находился в полной власти у этого человека. И не только потому, что чья-то внимательная и старательная винтовка размозжила бы ему пальцы, если бы вот сейчас, вместо портсигара, он вынул бы из кармана “нечто, хотя бы отдалённо похожее на револьвер”, но потому, что эта записка была более страшной угрозой, чем все винтовки мира вместе взятые. Если бы ему удалось не дать обратно этой записки Светлову… Но он её и проглотить не успел бы, откуда-то издали, конечно, смотрела винтовка, старательно и внимательно следя за каждым его движением, и не было никаких оснований предполагать, чтобы эта винтовка дала промах. Перед ним в двух шагах сидела с кажущейся неизбежностью жилистая фигура Светлова, а сзади, вероятно, стоял бродяга с его розовыми воспоминаниями о борове, цепи и прочем таком. Берман чувствовал, что он как бы связан по рукам и по ногам, и что он даже и шевельнуться не может в направлении, которое было бы нежелательным этому человеку.

Валерий Михайлович выпустил струйку табачного дыма, медленно слившегося с мокрым обрывком горного облака, и неторопливо продолжал.

– Есть, кажется, такой Одесский анекдот о двух умных людях, которым не о чем разговаривать, они и без разговора понимают. Мы, кажется, находимся именно в этом Одесском положении…

Берман продолжал молчать.

– В виду этого я предлагаю вам некоторую… как бы сказать, ну, кооперацию. На всякий случай изложу её основные пункты.

Берман продолжал молчать. Да, он, этот человек, взял его в плен. Теперь он, этот человек, собирается отпустить его на свободу, которая будет, может быть, ещё худшим пленом, чем сейчас. Берман вспомнил старинную сказку о Кощее и о том яйце, на которое если надавить, то и за тысячи вёрст Кощей начнёт задыхаться. Записка играла роль Кощеева яйца.

– Но прежде, чем перейти к этим пунктам, я хотел бы вас предупредить. То, что вам сообщил на этих днях начальник дивизии товарищ Завойко, вы, вероятно, помните вашу беседу на берегу речки в Лесной Пади, это не совсем полно. Завойко правильно предупредил вас о том, что его подчиненные, входящие в вашу организацию, откомандировываются не случайно. Но он вас не предупредил о том, что при малейшем колебании ваших шансов, он уже спланировал свой переход на сторону будущего победителя…

Берман внутренне усмехнулся: у этого человека, видимо, сохранился ещё достаточный запас наивности – одна из слабых сторон, каких не уловил даже и графологический анализ. Он, Берман, заранее учитывал заблаговременный переход любого из его сотоварищей на любую сторону, которая может обещать победу.

Нет, он, Берман, всё-таки не так наивен, как этот человек. Может быть, здесь есть какие-то шансы. Но откуда этот человек мог знать и о его, Бермана, беседе с Завойко? Но это не вопрос данной минуты.

– Возможность такого перехода вы, конечно, понимаете и без меня, – спокойно продолжал Валерий Михайлович. – Дело, однако, заключается в том, что Завойко уже вёл кое-какие переговоры с товарищем Ивановым, вы, вероятно, помните, вот тот самый, который первым предложил теорию Нарынского изолятора.

Берману окончательно стало не по себе. Теория Нарынского изолятора была изложена в присутствии трёх людей: Бермана, товарища Медведева и этого самого Иванова. Как мог этот человек знать о разговоре, происходившем в кабинете Медведева в страшном доме № 13? Если бы этот разговор выдан был Ивановым, этот человек не стал бы расшифровывать своего соучастника. Остаётся, значит, один Медведев? Но тогда откуда этот человек мог знать разговор с Завойко? Берман понял, что Кощеево яйцо ещё более чувствительно, чем он это предполагал минуты две тому назад… Но он продолжал молчать.

– Завойко нужно убрать, пока не поздно. Мы, видите ли, о вас заботимся, как любящая мать, вы находитесь целиком в нашей власти, а всякий иной человек на вашем месте в нашей власти будет находиться не так скоро.

Берман понимал и это. И это означало, по крайней мере, какую-то передышку. Какой-то, пусть временный, просвет. Сейчас он должен делать или должен делать вид, что делает всё, что ему прикажет этот человек. Всякий иной на его, Бермана, месте не будет никак зависеть от этого человека, по крайней мере, долгое время. Но что именно потребует он от него сейчас?

– Завойко, впрочем, уберём мы сами, – продолжал Валерий Михайлович. – Я только хотел вас предупредить, что это будет дело наших рук. Ваши неудачи последних дней подействовали на него катастрофически. Так что времени осталось не так и много. Словом, к исчезновению Завойко вы, пожалуйста, не проявляйте особенного интереса. Кроме того, мне, вероятно, понадобится самолёт, об этом вы будете в своё время поставлены в известность…

Стёпка смотрел на обоих собеседников, как баран на новые ворота. Сначала вовсе ничего нельзя было понять. Хорошо было бы, если бы Валерий Михайлович сначала съездил бы этого цыгана по морде и потом приказал бы Стёпке и Еремею прикончить его, как тарантула. Ну, может быть, и не по морде, Валерий Михайлович – человек, видимо, благородный, но зачем же с такою гадиной возжаться? Потом это недоумение перешло в удивление: смотри ты его, у Бермана и самолёты, и солдаты, которые с неба прыгают, и целая тюрьма, и всякие машины полицейские, целая армия, а, вот, сидит тут Берман ни жив, ни мертв, а Валерий Михайлович приказывает ему, как генерал рядовому… Стёпка смутно догадывался о магической роли таинственной бумажки, но эта роль значительно превышала способности его воображения. Было ясно одно – недаром за Валерия Михайловича такую уйму денег обещали. А, всё-таки, чего бы проще – стукнуть этого гада прикладом по черепу, и всё тут…

Товарищ Берман докуривал папиросу и всё молчал. Кощеево яйцо оказалось в таких железных рукавицах, о каких он даже и не догадывался. Все неприятности, все неудачи последних дней, начиная с гибели взвода в Лыскове и кончая таинственным спасением вот этого самого бродяги, который сейчас стоит за его, Бермана, спиной, начинали принимать формы заранее обдуманной шахматной задачи с матом на третьем или четвёртом ходе. В сущности, это был почти мат. Теперь он, Берман, волей-неволей должен стать послушным орудием в руках этого человека, и не было никаких оснований предполагать, что с этим орудием будут долго церемониться…

– Мы с вами, мистер Берман, – продолжал Валерий Михайлович, – попутчики до некоей станции, вы знаете, какой. Не совсем, правда, равноправные попутчики. Но я хочу вас предупредить ещё об одном: мы не станем ставить вам таких условий, которые для вас были бы невыполнимы.

Берман, конечно, понимал и это, невыполнимых условий этот человек ему не поставит. Это было бы так же нелепо, как если бы он, этот человек, стал бы рубить дрова микроскопом. Его, Бермана, будут беречь… Для того, чтобы в каком-то конечном счёте раздавить его, как клопа.

Берман очень хорошо знал этого человека. Но только сейчас, сидя против него на холодном, сыром камне перевала, Берман понял, что он знал его недостаточно. Но, может быть, он несколько недостаточно знал и других людей?

Ему пришло на ум сравнение с анатомией. Да, она изучает человеческие органы. Но не живые, а уже мертвые… Так, может быть, и он, Берман, изучал людей уже полумёртвых от тюрем, страха, допросов, пыток. Или других – полуживых от общей атмосферы тех же тюрем, того же страха, тех же допросов и тех же пыток, атмосферы, которую создали они же, эти люди. Здесь перед Берманом сидел человек, который, видимо, не боялся вообще ничего. Который каким-то странным, малопонятным для Бермана образом, ухитрился жить вне всех трёх измерений советского быта. Может быть… может быть, Берману в первый раз в его жизни пришлось видеть духовно свободного человека. Но Берман зажмурил мозг перед этой мыслью, как люди зажмуривают глаза перед ударом. Эта мысль не имела никакого смысла вообще и была бы совершеннейшим идиотизмом в данный момент. Он, Берман, жил в трёх измерениях, какое ему дело до четвёртого, если оно даже и существует?

Берман напряг свои зрительные органы и мельком взглянул в глаза Светлова. Нет, там не было ничего. То есть, вообще ничего. Ни ненависти, ни даже любопытства. Это были совершенно спокойные, сероватые глаза, и они смотрели на Бермана так, как если бы он, Берман, был продавцом газет на углу, и у него случайный прохожий, в данный момент вот этот человек покупал ежедневную свою вечёрку. Берман почувствовал нечто вроде обиды: всё-таки он, Берман, не был уж такой личностью, к которой можно было бы не проявить вовсе уж никакого, ну, хотя бы исторического, интереса. Никакого исторического интереса взгляд Светлова не проявлял.

– Так вот, – сказал Светлов, как бы резюмируя предшествующую беседу. – Поиски Еремея Дубина вы, значит, прекратите сейчас же.

У Бермана мелькнула новая мысль: “Ах, вот это, значит, и есть та слабая сторона, на которую указывал графологический анализ – привязчивость к людям. Но, если так, то почему этот человек ни разу не упомянул имя Вероники Светловой?

– Хочу вас, в частности, предупредить, что это вообще бесцельно. Вы понимаете сами, я мог бы и не предупреждать…

Да, конечно, он, этот человек, мог бы и не предупреждать… Но, может быть, Еремей Дубин открывает всё таки какие-то возможности?

– Не буду вас дольше задерживать, – продолжал тем же спокойным тоном Светлов, – ваше отсутствие может быть замечено, это ни вам, ни нам ни к чему. Стоит ли вам говорить, что если что-либо случится, скажем, со мной по вашей, конечно, инициативе, то соответствующие факсимиле будут переданы в соответствующие инстанции автоматически. Так что мы с вами на некоторое время представляем собою, как бы это сказать, некое общество взаимного страхования. На этом, я думаю, мы покончим наш… монолог. Полагаю, что мы скоро увидимся ещё раз.

Светлов поднялся с камня. “Аудиенция окончена,” – с некоторым оттенком злобы подумал Берман. Окончен и “монолог”. Берман посмотрел вокруг себя: внимательная винтовка скрылась в клубах надвинувшегося облака, но это не играло никакой роли, Берман понимал, что и без этой внимательной винтовки малейшее подозрительное движение с его стороны вызовет некую физическую реакцию со стороны этого человека, и тут шансы Бермана будут равны нулю. Кроме того, сзади стоял бродяга. Берман неловко поднялся с камня, достал ещё одну папиросу и закурил её не без некоторого деланного спокойствия.

– Вы, конечно, правы, – сказал он, – это был монолог. Ваши условия я вынужден принять такими, какими вы их изволили изложить без всякой дискуссии. Но не исключена возможность, что при нашей ближайшей встрече я смогу предложить вам некий встречный план. Может быть, расстояние между нами, или часть его, можно, как немцы говорят, uberbrucken?*)

Светлов посмотрел на Бермана как то сверху вниз. Не только потому, что Светлов был высок, строен и широкоплеч, а Берман был крив, низок и узок, а как-то иначе. И Берман понял, что никакие мосты тут невозможны. Но, может быть, возможна кооперация?

– На каком-то отрезке пути наши цели совпадают, – продолжал он. – Что будет после этого отрезка, не входит в задачи сегодняшнего дня…

Светлов ещё раз посмотрел как-то сверху вниз.

– Я всё-таки боюсь, что ваше отсутствие будет замечено. Вы сможете в этом тумане найти свой самолёт?

Берман повернулся и молча пошёл к самолёту. Действительно, в этом тумане не трудно было и мимо пройти. Берман сел на свой складной стул и по радию передал приказ прекратить поиски. Потом он вынул из внутреннего кармана никелированную коробочку, достал из неё ампулу и шприц. В нём все росло ощущение какой-то наклонной плоскости, по которой он катился, катился все эти дни, пока, наконец, не докатился до перевала. Всё это нужно обдумать. Не сейчас. Не здесь…

*) Перекинуть мост

НА ЗАИМКУ

Когда Бермановская спина исчезла в клочьях мокрого и склизкого тумана, Еремей вылез из-за своего камня и подошёл к Cветлову.

– Ну, что, Валерий Михайлович, что ж вы такую гадину выпустили?

– Пригодиться ещё, Еремей Павлович, – весело ответил Светлов.

– Эх, – сказал Стёпка, – мало денег за вас обещали, я бы больше дал.

– А у вас есть?

– Если бы были! Я раз самородок нашёл…

– Ну, и…?

– Пропил. Сами посудите, и день, и ночь в тайге, лазишь это по воде, во рту пересохши…

– А что это за цыган такой? – спросил Еремей.

– Это, папаша, – официозным тоном заявил Стёпка, – самый большущий большевик на всю Сибирь. Видали, папаша, как его наш Валерий Михайлович чехвостил? Ты мне, говорит, сукин сын, смотри, ты мне, говорит, эфиопская твоя рожа, а ни-ни…

– А врать вы, Стёпка, сильно умеете? – смеясь глазами, спросил Светлов.

– Зачем врать? Разве ж я вру? Только вы это по-образованному говорили, а я – как, уж, умею. Эх, сказали бы вы мне по шее его съездить, вот я бы съездил! Вот я бы уж ему прописал, как это всяких боровов на меня напущать! Виданное ли дело, человека на цепь к борову присупонивать?

– За ним, дорогой мой Стёпка, и не такие дела водятся, – оказал Светлов.

– Дела? – возмутился Стёпка. – Какие дела? Вот, ежели самородок найти или, скажем, поле запахать, так это, я понимаю, дела. От таких делов людям польза есть…

– А самородок-то вы пропили?

– Ну и что ж, что пропил? Сами понимаете, день и ночь в воде, во рту пересохши… Кому я какую вредность сделал? Ну, пропил. Людям польза. Люди заработали – кто на самородке, кто на водке. И закусить было чем, не то, что в этом паршивом Лыскове травою людей кормят… Спрашиваю, нет ли какого вещества, а он мне: “Хоть подошвой закусывай”. Виданое ли дело?

– Как я полагаю, Валерий Михайлович, трогаться бы пора, смотрите, тучи сползают…

– Давайте трогаться, Еремей Павлович. Теперь вы сможете спать спокойно…

– А я, дорогой Валерий Михайлович, когда ж это я неспокойно сплю?

Светлов тоже чуть-чуть сверху вниз, он был немного выше Еремея, посмотрел на эту медвежью фигуру и внутренне согласился: не было никакой возможности представить себе сочетание Еремея и бессоницы. Вот только многих, очень многих вещей Еремей Павлович не знал вовсе… Как-то совсем по-глупому, неожиданно для самого себя Валерий Михайлович запустил свои пальцы в баранью шерсть, произраставшую на Еремеевском черепе, на каковой жест Еремей ответил также неожиданно для самого себя – держа в левой руке винтовку, правой облапил Валерия Михайловича и нанёс ему, другоевыражение трудно было бы придумать, истинно медвежий поцелуй. Стёпка при виде этого зрелища как-то странно хмыкнул и стремительно стал вытирать глаза.

Валерий Михайлович с трудом оторвался от Еремеевского поцелуя.

– А скажите, Еремей Павлович, когда вы вашу жену целуете, так это вы тоже с переломами костей?

– Хороший вы человек, Валерий Михайлович, вот что я вам скажу. У этой-то, Дуньки моей, ум, может, и бабий, а вот, поди ж ты… Ежели вы, говорит, этого научного работника не выручите, в монастырь, говорит, пойду. А? Слыхали вы такое дело? Это Дунька-то – в монастырь! Вы Дуньку-то видали?

– Видал. В монастырь ей, действительно, трудно.

– В монастырь, говорит, – возмущенно повторил Еремей.

– А я, – всхлипывая, сказал почему-то растроганный “давно уже забывший, что такое дом” Стёпка, – я тоже в монастырь…

Но потом, сообразив, что уже его-то аскетическим планам не поверит решительно никто, прибавил:

– А куда, я вас спрашиваю, больше податься? Вот, пошёл человек водку покупать, а его – цап и конверт. Куда, я вас спрашиваю, податься?

– На заимку, – уверенно ответил Еремей. – На заимку!

– Пошли, – сказал Валерий Михайлович.

Тучи, действительно, стали плотно обволакивать перевал. Спустившись по ту его сторону, Еремей, шедший во главе отряда, стал как-то разбираться в каких-то приметах пути, но разобрался очень скоро, на ходу. Чем ниже, тем туча становилась гуще и плотнее. Опять пошла тайга и в этой тайге под прикрытием какого-то каменного отвеса был обнаружен и караван. Паслись кони, горел костёр, что-то булькало на костре. Уже сильно стемнело. Федька спал сном новорожденного праведника, а Жучкин мирно обгладывал какую-то кость и столь же мирно допивал какую-то бутылку.

– Ну, скажу я тебе, – укоризненно загудел Еремей, – совсем ты окологоликом стал.

– Чем?

– Окологоликом. Вот, сидишь и опять сосёшь. А если советские патрули? А? Тогда что?

– Как я, папаша, полагаю, наш Валерий Михайлович не зря же пошёл с этим Берманом разговаривать. Так ты что же, папаша, Валерия-то Михайловича дураком что-ли считаешь? Сказано было, чтобы, значит, этого Бермана прекратить, стало быть Бермана и прекратили…

– Свинья ты, вот что я тебе скажу, свинья ты и больше ничего. Налей, однако, и мне стаканчик. Тут такие дела… Опять же и есть хочется.

– Понятное дело, цельный Божий день на ходу, во рту пересохши…

Светлов сразу уселся у костра.

А есть-то у вас имеется что-нибудь на виду?

Потапыч извлёк из костра баранью ногу.

– Обрезывайте сверху, снутри ещё не пропеклось.

– Тут, можно сказать, во рту ни маковой росинки, – констатировал Стёпка, – так ты мне, браток, тоже накапай…

Сумерки и туман спускались и сгущались над стоянкой. Стёпка под влиянием сытости, безопасности и водки начинал чувствовать приливы храбрости.

– И как это вы его чехвостили, Валерий Михайлович, – начал было он.

– А и самом деле, – сказал Еремей, – власть вы над ним, что-ли, имеете?

– И ещё как! – подхватил Стёпка. – Это он самый, что меня в тюрьме допрашивал, где это Дунькин папаша живёт…

– И что это я им сдался?

– Они думают, – сказал Валерий Михайлович, – что в Лыскове целый заговор был, да трудно было бы подумать иначе. Кроме Потапыча, у них из Лыскова другого следа нет, вот и идут по этому следу.

– А ежели всё-таки дойдут?

– Теперь не дойдут.

– Уж если Валерий Михайлович этому цыгану приказал, так уж будьте спокойны, – Стёпка хотел было дать волю своему языку, но, посмотрев на Валерия Михайловича, как-то смяк. Видно было, что мысли Валерия Михайловича витали где-то очень далеко от стоянки.

– Думаю, – сказал Валерий Михайлович, – что нужно идти спать. Завтра кое о чём поговорим…

СТЕПАНЫЧ ПРЕОБРАЖАЕТСЯ

Степаныч во главе своего беспризорного отряда старался нагромоздить между собою и пожарищем охотничьего клуба возможно большее число километров. Отряд ехал по каким-то звериным таёжным тропам, путал следы по руслам ручьёв, въехал уже поздно вечером в какую-то речку и двинулся по её дну до небольшого озера, посередине которого уже в сумерках смутно выделялся контур небольшого скалистого, поросшего кустарником, островка. Не слезая с седла, Степаныч вытащил запрятанный в кустах и хорошо знакомый беспризорным близнецам, довольно длинный долблёный челнок и перелез в него прямо с коня.

– Не слезайте с коней. Давайте вьюки сюда.

Ванька и Васька недоуменно и молча повиновались. Вьюки были перегружены в челнок.

– Теперь ждите здесь. Говорю вам, не слезайте с коней. Вернусь через три четверти часа.

Ванька и Васька недоуменно остались ждать. Степаныч вооружился веслом, и скоро его силуэт растаял в темноте. Часов ни у Ваньки, ни у Васьки не было, и что, вообще, означали “три четверти часа”, оба они имели довольно неопределённое представление. Однако, действительно, минут через сорок Степаныч вынырнул из темноты.

– Пересаживайтесь в челнок. Кони пусть плывут сзади на поводу. Живо, а то совсем ночь настанет.

Ванька и Васька пересели. Сидя в такой неустойчивой посуде, они всё-таки кое-как привязали коней одного к другому, первого Васька или Ванька взял за повод, и челнок двинулся к островку. Привычные ко всяким таёжным передрягам кони медленно, но послушно плыли сзади. Ванька и Васька держали наизготовку свои винтовки, и им обоим мерещились всякие воинственные приключения.

На никаких воинственных приключений не произошло. У берега островка, над самой водой, им показалось что-то вроде слабого отблеска. Степаныч направил свой челнок именно к нему. Отблеск стал яснее, но было совершенно неясно откуда он идёт, как будто бы из воды, вот чудеса!

– Ложитесь на спину, – снова приказал Степаныч. – Повод держите покрепче, а то коней потом ловить придётся.

Ничего не понимая, близнецы улеглись на дно челнока. Над их лицами появился какой-то каменный потолок, тускло, но с каждым шагом все ярче и ярче освещённый всё тем же таинственным отблеском. Потом потолок стал уходить вверх.

– Вставайте, – приказал Степаныч.

Ванька и Васька приподнялись. Челнок уткнулся носом в чистый песчаный берег, на котором уже весело потрескивал костёр. За берегом виднелась каменная стена. Оглянувшись кругом, близнецы обнаружили, что они находятся в небольшой, но очень уютно обставленной пещере. В середине её расстилалось нечто вроде прудика, в котором и плавал в настоящее время челнок. Вокруг прудика шел всё тот же песчаный берег, на котором близнецы увидели и кое-как сложенные вьюки. Всё это вместе взятое имело шагов тридцать в поперечнике.

– Ну, вот, и приехали. Выводите коней, а я заткну выход. Ванька и Васька вышли на берег, вывели коней, которые, отряхнувшись от воды, покорно ждали дальнейших распоряжений. Степаныч с челном вернулся в трубу, соединяющую пещеру с озером, и конец её заткнул какой-то корягой. Степаныч казался вполне удовлетворённым всем ходом событий этого бурного дня.

Он вылез на берег и вытащил на него челнок.

– Так вот что, лоботрясики, теперь можно и отдохнуть. Думаю, дня три-четыре. Они там сейчас всю тайгу будут обшаривать, а мы тут будем сидеть и чаёк попивать.

– А чаю-то мы не взяли, – с сожалением констатировал кто-то вроде Васьки или Ваньки.

– Чаёк здесь есть! – Степаныч показал рукой на какую-то новую для близнецов кучу мешков, вьюков и даже ящиков, сложенных невдалеке у стены…

– Тут всё есть. И чаёк, и всякие другие вещи.

– Какие другие вещи?

– Ну, это ещё не вашего ума дело. Ставьте пока чайник и котелок.

Степаныч подошёл к своему складу, стал там что-то разворачивать и разбирать. Из склада, кроме чаю, появились довольно неожиданные вещи, например, две плитки шоколаду, которые Степаныч поровну распределил между Ванькой и Васькой, оба проявили самый искренний восторг. Потом, поковырявшись ещё, Степаныч включил в какой-то ящик какой-то шнур, шнур повесил на гвоздь, когда-то, видимо уже давно, вбитый в стенку пещеры, и над нашими пещерными жителями засияла электрическая лампочка, свечей, так, в четыреста.

– Так вы, дяденька, вроде как дома тут, в этой пещере? – спросил кто-то вроде Васьки.

– Так и есть, дома. А другого дома у меня и вовсе нет.

– И у нас никакого, – сказал Васька.

– И не скоро будет, – утешил Степаныч. – Тут нам придётся посидеть. Завтра вечером я пойду к клубу.

– А зачем это?

– За дурную голову ноги отвечают, забыл записку одну оставить.

– Ох, поймают там вас патрули.

– Не поймают, скоро вернусь, к утру.

– А что мы тут делать будем?

– Пока что я вас грамоте учить начну и сказки буду рассказывать.

– А какие сказки?

– Вот, про индейцев.

– Каких-таких индейцев?

Чайник стал булькать. За чаем Степаныч с очень большой степенью точности воспроизвел историю “Последнего из Могикан”. Ванька и Васька слушали с раскрытыми ртами. Ночью им снились скальпы. Утром Степаныч, улёгшись животом на дно челнока, подплыл к выходу из пещеры, отодвинул в сторону прикрывавшую этот выход корягу и в бинокль осмотрел противоположный берег. По этому берегу медленно и осторожно пробирался кавалерийский патруль, тщательно прощупывая каждую ложбинку. Вдали, почти на горизонте, над тайгой висело два геликоптёра. Конный патруль, видимо, заинтересовался островком. Потом один из геликоптёров перестал висеть в воздухе и направился к озеру. Никакого впечатления на Степаныча это не произвело. Геликоптёр сонною мухою полетал над островком и куда-то исчез. Конный патруль двинулся дальше.

РАЗМЫШЛЕНИЕ ТОВАРИЩА БЕРМАНА

Товарищ Берман снова сидел в своем огромном и пустом кабинете, снова курил свои ароматные папиросы, и запах какого-то странного наркотика, трудно уловимый, но всё-таки заметный, снова носился в воздухе. Если вы когда-либо видали похудевшее насекомое, то вы могли бы сказать, что за эти дни товарищ Берман слегка похудел. Лицо его приобрело ещё больший не то землистый, не то трупный оттенок. Свидание на перевале и “монолог” Светлова подействовали на него как-то неожиданно: подорвали веру в себя, в его паучью способность раскидывать паутину, сплетать и заплетать заговоры, интриги, играть людьми и отправлять их на тот свет. Умственного превосходства он не признавал даже за Вождем Мироздания. Вождь Мироздания был, конечно, силён, но он был груб и топорён, и вся его сила заключалась, по мнению Бермана, только в том, что он первый догадался захватить в свои руки страшное оружие “аппарата”. И это было в те наивные времена, когда люди ещё совсем всерьёз думали, что какие-то там идеи, программы, тезисы “,социализм в одной стране” или “перманентная революция во всём мире”, имеют какое бы то ни было практическое значение. Конкуренты вождя занимались идеями, вождь занялся аппаратом. Вот и всё.

Но после свидания на перевале Берман никак не мог отделаться то- ли от какого-то комплекса неполноценности, то-ли от какой-то переоценки ценностей. В самом деле, он, Берман, в руках которого, собственно говоря, находится вся тайная и явная полиция страны, вооруженные силы этой полиции, всеохватывающая и всепроникающая машина шпионажа, угроз, террора, пыток, вот он, Берман, сидел перед этим человеком и чувствовал, что он, Берман, бессилен абсолютно. И раньше был бессилен, только раньше он об этом бессилии не знал. Он не знал, что гибель филеров, приставленных для слежки за Светловым по дороге от Москвы до Неёлова, высадка Светлова на станции Лысково, гибель конного взвода, исчезновение начальника охраны и так далее, и так далее, всё это только детали некоего плана – плана, который перечеркнул весь Бермановский аппарат. Там, на перевале, только была поставлена точка – клочок бумаги, который отдавал его, Бермана, судьбу в полное, бесконтрольное и безапелляционное распоряжение этого человека. Да и не только этот клочок. Осведомленность этого человека не только о беседе Бермана с Завойко, но и о всей обстановке участия командного состава дивизии… Неужели может быть, чтобы “аппарат” этого человека, аппарат, собственно говоря, лишённый всякой возможности принуждения, мог оказаться сильнее Бермановского аппарата? И, если это так, то значит есть в мире силы, более мощные, чем принуждение? Тогда… тогда что?

На пороге этой мысли Берман нажал на тормоз, вся эта философия не имела никакого смысла. Сейчас нужно было дать себе ясный отчёт во всех событиях последних дней. Отчёт был, конечно, неутешителен. Но, может быть, самое глупое в нём заключалось в том, что единственными реальными достижениями могла похвастаться Серафима Павловна. Ни он, Берман, со всем своим аппаратом, ни Медведев со всеми своими облавами, самолётами, парашютистами и прочим не нашли решительно ничего – сплошные провалы. Относительно Серафимы Павловны Берман, конечно, никаких иллюзий не питал, однако, это она разоблачила Степаныча и разоблачила правильно, иначе тот не стал бы поджигать клуб и стрелять в Серафиму Павловну. Это она указала направление на пресловутого “Дунькиного папашу”, Берман, сидя против Светлова на перевале, всё-таки ухитрился посмотреть на владельца таинственной и внимательной винтовки. Из-за камня временами выглядывали его плечи, и таких плечей Берман в своей жизни ещё не видал. И, кроме того, в недосказанном ультиматуме Светлова был приказ – Дунькиного папашу оставить в покое.

Чем дальше, тем основная мысль Бермана становилась всё яснее. Не может быть, чтобы случайная и вздорная баба знала бы о Светлове и Степаныче больше, чем знал об этом Медведев. Не может быть, чтобы вся эта цепь неудач могла бы развернуться без какого-то прямого или косвенного участия Медведева. Медведев был уполномоченным человеком его, Бермана. На нём, Медведеве, лежала вся техническая часть или часть технической части – реализация общих директив Бермана. И если Медведев самостоятельно или, что было бы значительно хуже, по какой-то указке сверху занялся сознательным саботажем Бермановских директив, то ничего удивительного нет в том, что эти директивы застряли и запутались в целой цели провалов.

Берман почувствовал, что при этой мысли у него на лбу начинает выступать нечто вроде холодного пота. С одной стороны – Светлов, перед которым уже пришлось капитулировать, с другой стороны – незримая рука Вождя Мироздания, которая действует через Медведева. И он, Берман, как ребёнок, попавший между двумя жерновами.

Но это был только один момент слабости. Берман снова достал свой никелированный футлярчик, вынул из него ампулу и шприц. Потом он снял трубку телефона и вызвал главного врача отдела доктора Шуб.

Неожиданно быстро, как будто он только и ждал вызова, врач появился в Бермановском кабинете, всё такой же жовиальный, пахнущий сигарами и коньяком, снова повёл носом, но на этот раз о подозрительном запахе наркотика не сказал ни слова.

– Я целиком к вашим услугам, товарищ Берман.

– Можно ли допросить эту, Гололобову, как её там?

– Никак нет, товарищ Берман. То есть, я полагаю, что это бесполезно. Товарищ Гололобова всё ещё бредит.

– Что, положение опасно?

– Ах, нет, как раз наоборот! – Врач даже засмеялся будущей остроте. – Как раз наоборот, товарищ Кривоносов был ранен спереди, а товарищ Гололобова как раз наоборот… Никакие органы не задеты. Но на спине, или, как это, как раз наоборот, десятка два дробовых ран. Воспалительный процесс поверхностного характера. И, кроме того, нервный шок… Не думаю, товарищ Берман, чтобы какая бы то ни было беседа с товарищем Гололобовой…

– А что она в бреду говорит?

– О каких-то бабьих делах… Всё какая-то Дунька фигурирует…

– Можете идти, – сказал Берман.

Врач изысканно поклонился и, семеня ножками, бочком продвинулся к двери.

Когда он исчез, товарищ Берман, своей обычной крабьей походкой, прошёл в кабинет товарища Медведева. Там, как почти всегда, сидели какие-то партийные вельможи с докладами, как всегда, партийные вельможи прервали свою беседу на полуслове, как всегда, спешно и конфузливо стали собирать разложенные по столу бумаги, и когда один из них несколько замешкался, товарищ Берман остановил на нём свой холодный насекомый взгляд. От этого взгляда замешкавшийся партийный вельможа стал суетиться ещё больше и, наконец, почти не скрывая своего раздражения, скомкал все свои бумаги и в таком скомканном виде засунул их в портфель.

Когда вельможи ушли, товарищ Берман сел в ещё тёплое от одного из них кресло.

– Ну-с, какого вы мнения обо всём этом, товарищ Медведев?

Вид у товарища Медведева был тоже не очень свеж. Как будто кто-то вытопил часть накопленного им жира, и под глазами образовались мешки.

– Я полагаю, товарищ Берман, что мы попали на очень хорошо сколоченную организацию и что центр этой организации находится вне пределов СССР.

– Почему вне пределов?

– Если бы он находился на моей территории, я бы о нём знал.

– Так где же он, по-вашему, находится?

– По всей вероятности, на китайской территории и, по ещё большей вероятности, где-то на заимке папаши вот этой самой Дуньки, о которой, кстати, всё время бредит товарищ Гололобова.

– Вы приказали записывать её бред?

– Точно так. Пока ничего особенного.

– Прикажите принести эти записи мне.

– Слушаюсь.

– Однако, например, наш охотничий заповедник находится на вашей территории…

Медведев пожал своими тучными плечами.

– Совершенно верно. Но есть все основания полагать, что этот центр великолепно оснащен технически, не даром там профессора сидят. Наш егерь исчез совершенно бесследно, – Медведев ещё раз пожал плечами, – говоря откровенно, я этого понять не могу – три человека и шесть лошадей. Ведь не иголка же, в самом деле?

– Единственное разумное объяснение – это, что там где-то в тайге есть очень хорошо скрытое убежище. А, может быть, есть и иные объяснения.

В последней фразе Бермана Медведеву почудилось нечто вроде иронии, хотя Берман никогда не прибегал ни к каким художественным оборотам или интонациям речи.

– Какие могут быть ещё? Я бросил на поиски восемьсот человек и десять геликоптёров. Ничего. Установлены следы до берега ручья и больше ничего.

– А куда впадает ручей?

– Об этом, товарищ Берман, мои люди сами догадались. Ручей впадает в проточное озеро. На нём есть остров. Остров покрыт мелким кустарником и уже осмотрен с геликоптёра. Где-то есть убежище. Должно оно быть. Я отозвал своих солдат. Мобилизовал около сотни профессиональных таёжников, знаете, охотников, контрабандистов, золотоискателей, вот из этой самой публики… Обещал фунт золота… Теперь разъезды сняты. Авиация снята. Посланы сто таёжников, и они там будут ждать. Они подкараулят.

Берман понимал, что Медведев не имел никакой возможности приказать восьмистам человекам не заметить беглецов из Лесной Пади. Из восьмисот четыреста проболтались бы наварное.

Берман всё-таки пожал плечами:

– Тайник? Для шести лошадей?

– Отчего нет? Могут быть закамуфлированные пещеры.

В пещерах Берман не понимал ничего. Он, конечно, знал, что существуют и пещеры, но, как истинно городской человек, как-то предполагал, что они, если и существуют, то только для демонстрации их туристам.

– Во всяком случае, – продолжал Медведев, – я полагаю настоятельно необходимым дойти до конца, накрыть этого Дунькиного папашу в его собственном гнезде.

Берман вопросительно поднял брови.

– Вот, извольте посмотреть, – Медведев подвинул к Берману лежавшую на столе карту. Берман подумал о том, что тема об этой карте, вероятно, уже обсуждались Медведевым вместе с только что исчезнувшими из кабинета вельможами.

– Вот, пожалуйста, – продолжал Медведев. – Есть только три места, в пределах вероятного радиуса, только три места с озером, рекой и заимкой. Нужно бросить три парашютных отряда…

– Это будет, собственно говоря, нарушение территориальных прав… – сказал Берман и сейчас же понял, что он проговорился: он привёл довод против парашютных отрядов, довод, который, совершенно очевидно, ни в глазах Медведева, ни в его собственных глазах, не имеет абсолютно никакой ценности. И, следовательно, как-то, пусть и мельком, показал, что эта экспедиция ему, Берману, почему-то нежелательна… Медведев вопросительно поднял брови…

– Конечно, – продолжал Берман, – этот довод значения не имеет, но лучше бы без огласки.

– Какая тут огласка? Тайга, глушь.

Берман почувствовал, что один из жерновов ещё медленно, очень медленно, но всё-таки начинает вращаться. У Медведева есть все основания настаивать на парашютистах. У Бермана нет никаких оснований ему возражать. Никаких. Кроме одного – Светловского ультиматума. Но что о Дунькином папаше может знать Медведев? Кроме того, что ему официально известно?

– Нужно допросить вашего Чикваидзе, вы его задержали?

– Да, он задержан.

– Кто он?

– Начинающий работник. Не из серьёзных.

– Прикажите привести его ко мне. – Берман поднялся.

– О вашем проекте мы ещё подумаем. До сих пор ваши массовые методы нам ничего не дали. Но подумать стоит…

Берман вышел. Медведев посмотрел ему вслед. Когда за Берманом мягко и неслышно закрылась дверь, Медведев сжал оба своих мясистых кулака. Его тучное тело, казалось, тряслось от долго сдерживаемой ненависти. Но он не сказал ничего. Посидев несколько секунд сжавши зубы и кулаки, он позвонил по телефону:

– Доставить арестованного товарища Чикваидзе к товарищу Берману.

ТАЙНЫ ТОВАРИЩА ЧИКВАИДЗЕ

Сидя в одиночке, правда, приспособленной для привилегированных заключенных, товарищ Чикваидзе переживал катастрофическую путаницу ощущений и чувств, соображения и даже мыслей. Господствующим ощущением было, однако, похмелье. За рюмку водки он отдал бы весь дом № 13 по улице Карла Маркса со всем его содержимым, исключая, конечно, себе самого. Но ощущение похмелья было, по крайней мере, ясным и бесспорным. Всё остальное походило на горячечный бред. Почему арестовали? За что арестовали? Что будет дальше? Причём здесь Серафима? Ни на один из этих вопросов не было никакого ответа.

Вечером товарища Чикваидзе куда-то повели. Такие знакомые коридоры, вот только положение не очень знакомое – арестованный. Чикваидзе провели в какой-то кабинет. Там за столом сидел товарищ Берман.

Сердце у товарища Чикваидзе окончательно упало. Скупым жестом руки Берман отпустил конвоиров. Таким же жестом показал Чикваидзе на стул. Чикваидзе сел, как деревянная кукла. Сам Берман будет допрашивать! И как ни вертелись из стороны в сторону мозги товарища Чикваидзе, одна здравая мысль в них всё-таки оказалась – говорить всё, как было. Иначе всё равно проврётся, будет пойман и получится чёрт его знает что.

– Ну-с, товарищ Чикваидзе, скажите, что вы делали в заповеднике?

– Водку пыл, – от волнения кавказский акцент товарища Чикваидзе стал особенно заметным.

– И больше ничего? А револьвер этот, зачем он у вас был?

– Убить.

Берман поднял брови.

– Убить? Кого убить?

– Серафиму убить.

Тут даже и Берман удивился.

– Серафиму убить? Это за что? Из ревности?

– Нэ из ревности. Надоела. Никак невозможно.

Такого варианта товарищ Берман никак не предвидел.

– Очень интересно. А ну-ка, расскажите.

Товарищ Чикваидзе покаялся во всем. И как он попал в трактир “Красный закусон”, и как его оттуда выкатил заведующий трактиром, и как он очутился в доме товарища Гололобова, и как дождь шёл, и что было выпито, и как Серафима Павловна появилась во всеоружии своих женских прелестей, а также и в том, как плотно и основательно Серафима Павловна присосалась к комнате, к столу и к ложу товарища Чикваидзе. Словом, товарищ Чикваидзе выложил всё, включая сюда и свои сомнения относительно аппарата рычагов, неопытности и прочего.

В вопросах сексуального порядка товарищ Берман разбирался слабо, но, конечно, по службе приходилось сталкиваться и с этим. По честному, слегка бараньему, взгляду товарища Чикваидзе было видно, что он не врёт. От похмелья, мыслей, тревоги и покаяния с его лба капали крупные капли пота.

– А что вы знаете о Дуньке? И об её отце?

– Панатыя нэ имэю.

– Н-да, понятия у вас, товарищ Чикваидзе, не много.

– А откуда взять?

– Это верно. И взять неоткуда… Так вот что, товарищ Чикваидзе. Вы свободны. Товарища Гололобову вам придется ещё некоторое время потерпеть. Кстати, вы знаете, что она ранена?

– Знаю. Мало ранена.

– Ну, мало ли, много ли – это вопрос вкуса. Так вот, считайте себя прикомандированным к товарищу Гололобовой. В качестве сексота. Будете докладывать мне обо всём, что заметите, я вам потом скажу, что именно. Вот вам пропуск. Можете идти.

Товарищ Чикваидзе, шатаясь, вышел из кабинета. Хотел было пойти в комендатуру получить отобранные при аресте вещи и документы, но потом махнул рукой. Успеется. Дома был ещё литр водки, и ещё не было Серафимы.

В комнате ещё не успел выветриться противный запах товарища Гололобовой, но был литр, была закуска и была кровать. В данный момент товарищу Чикваидзе не было нужно больше ничего.

НЕТ СТЁПКЕ ПОКОЮ

Утро выдалось холодное, сумрачное, плаксивое. Туман крупными холодными слезами оседал на каждом листике и на каждой травинке. Костёр давно уже догорел и только позолой тлели какие-то угольки. Федя проснулся первым и своими кузнечными мехами стал раздувать оставшийся жар. Кузнечные мехи оказали свое действие – весело вспыхнули первые огоньки, разгоняя утренний полумрак и утреннюю сырость. Постепенно стали просыпаться и остальные участники каравана. Потапыч, потягиваясь и зевая, удостоверился в том, что все его спутники, кроме Феди, спят, и нравоучительным тоном сказал Феде:

– Ну, как раз время опохмелиться.

Федя насмешливо хмыкнул. Потапыч, не вставая со своего ложа, протянул руку к своему вьюку, достал из него очередную жестяную бутылку, но был пойман на месте преступления.

– Ты что-ж, как барин, один пьёшь? Дай-ка, брат, и мне стакашку, в горле что-то скребёт, вишь, какая сырость.

Потапыч подозрительно посмотрел на ещё спящих Светлова и Еремея и поспешно нацедил по кружечке себе и Стёпке. Оба заговорщика хлопнули по стопке. Стёпка осмотрел спящих и таинственным тоном оказал:

– Ну, есть время и ещё по стакашке.

Время, действительно, нашлось. Но Еремей стал что-то поворачиваться с боку на бок, и Потапыч не без сожаления запрятал бутылку в соответствующее ей место. Еремей проснулся, сел, и, осмотревшись кругом, сказал:

– А погода-то собачья!

– Ничего, – утешил его Стёпка, – потом разойдётся.

Валерий Михайлович поднялся последним, когда костёр пылал уже во всю свою мощность и на нём уже жарилась очередная баранина и кипел чайник. Стёпка презрительно и обжигая губы, хлебал бесполезную жидкость. Еремей делал вид, что он может съесть целую баранью ногу, впрочем, это был не только вид.

– Теперь торопиться нам нечего, – сказал Еремей. – Погони, как вы говорите, значит, не будет, а кони притомились, вьюки-то у нас вон какие.

– Так что, Валерий Михайлович, – оказал Стёпка. – Очень уж мне Лыску жалко.

– Какой это Лыска?

– Конь. Спёртый. Вот от тех красноармейцев, которых вы там перехлопали.

– А что с ним?

– Да, вот, вместе по тайге ходили. Пока на этих чёртовых ангелов не напоролись, что с неба падают. Так Лыску-то я бросил, верстов отсюда, надо полагать, десять.

– Подберёт его кто-нибудь.

– А кто? Волки заедят, и всё!

– Вы это, собственно, к чему клоните?

– Ты что, с ума слез, – вмешался Еремей. – Тут у нас коней, сколько хочешь.

– А я тебе скажу, – отпарировал Стёпка, – баб тут тоже сколько хочешь, а жена-то твоя одна? А? Что, неправда?

– Бросьте вы эту затею, – сказал Валерий Михайлович.

– Это как прикажете. Только Лыско – конь больно душевный. Что ему ни расскажешь, всё понимает.

– И всему верит? – усмехнулся Валерий Михайлович.

– А почему ему не верить? Что, я разве вру? Только вы вот одними словами говорите, а я другими.

– Брось, – сказал Еремей.

– А тебе-то, папаша, что? Верстов десять, а ноги у меня волчьи. Назад – на коне. А вы тут пока навьючивать будете, да и ход-то у вас шагом, к полудню я вас и догоню.

– Вы, Стёпка, ни коня не найдёте, ни нас не разыщете.

– Это почему же так? Коня я знаю, где оставил. А ваш след – слепому ясно, столько коней, да ещё с вьюками, Господи Боже, что я первый день в тайге-то?

– Я знаю, в чём дело, – охрипшим голосом сказал Потапыч, – водка там у него во вьюке.

– Я, браток, про твой вьюк молчу, так ты уж и моего не обыскивай. Нет, вот как перед Истинным, очень душевный конь. Такая, можно сказать, интеллигентная животная. Очень мы с ним счастливо жили. Да и вещи есть там, вот из этого самого портфеля кое-что…

– Какие вещи? – заинтересовался Валерий Михайлович.

– Всякие. Бинокль там, бумаги какие-то. – Стёпка искоса посмотрел на Светлова, какое действие произведёт на него упоминание о бумагах.

– Тут вот ещё такое дело, Валерий Михайлович, – сказал Еремей, – тут по дороге отшельник один живет.

– Какой отшельник?

– Не знаю, зовут Петром. Святой жизни человек. Прозорливец. Мы когда за вами ехали, проехали мимо, времени не было. А теперь время у нас есть, ну, потеряем полдня-день…

– Вы у него бывали уже?

– Что-то года с два тому назад. Очень душу облегчает. Из образованных он, не из простых, то ли из Питера, то ли из Москвы…

– Ну, что-ж, заедем, – сказал Валерий Михайлович.

– И Стёпке так торопиться нечего будет.

– Ну, вас-то я догоню…

– Так ты, когда будешь догонять, так будет тебе по дороге речушка, сажен, так, с пять шириной. У брода две поваленных сосны, за бродом поворачивай влево, верстов с пять по левому бугру…

– Ты что ж, папаша, думаешь, что я по тайге первый день хожу?

– Ну, первый – не первый, а что б способнее было.

– Я и без того способный…

– Ну, так давайте двигаться, – сказал Валерий Михайлович.

– Я с собою только кусок хлеба, да кусок мяса, да винтовку, да пистолет – совсем налегке… Это я в два счёта.

– Катись с Богом, только смотри, снова не попадайся. Раз выручили, а второй – не искушай Господа Бога твоего всуе…

Караван стал навьючивать коней. Кроме куска хлеба и куска мяса, правда, куски были основательные, Стёпка выгрузил из своего мешка всё, перекинул через плечо винтовку и оправил пояс, на котором висела кобура с пистолетом.

– Ну, пока! До скорого…

– Только вы, Стёпка, и в самом деле не зевайте. Во второй раз нам вас выручить едва ли удастся.

– Да что вы, Валерий Михайлович, словно я первый день по тайге…

Бывший лейтенант Кузнецов, столь благополучно отделавшийся от своей службы и от своих товарищей по службе, с каждым шагом вглубь тайги предавался всё более и более мрачным размышлениям. Было плохо всё. Не повезло. Явиться к Медведеву, или, что ещё хуже, к Берману, с рапортом о происшествиях на мосту – это означало бы приблизительно самоубийство, да ещё с предварительными допросами, технику которых лейтенант государственной безопасности знал достаточно хорошо. Ну, а теперь что? То ли в Китай, то ли в старатели. В Китае будут допрашивать, да и выдать могут. Да и у Советов там своя разведка есть, бывший лейтенант знал и эти подробности. В старатели? Зима на носу. Кроме того, бывший лейтенант Кузнецов с некоторым опозданием обнаружил, что есть у него совершенно нечего и ничего и не предвидится. С винтовкой хорошо на баранов охотиться, а где их найдёшь? Да и, вообще, об охоте бывший лейтенант имел весьма туманное представление.

Словом, перспективы были не очень утешительны. Бывший лейтенант Кузнецов решил, что на первое, по крайней мере время, разбой будет единственным выходом из положения. Если не на большой дороге, то хотя бы на малой. Да, другого выхода просто не было. Кроме винтовки, патронов, табаку, спичек и карманного ножа у бывшего лейтенанта Кузнецова не было решительно ничего. Он что-то вспомнил о Робинзонах, но эта мысль никакого утешения не принесла. Два дня он вообще ничего не ел. На третий он набрёл на какую-то таёжную дорогу и залёг у неё, как волк. К вечеру третьего дня ему повезло. Из-за поворота дороги показалась какая-то подвода, на которой сидел какой-то колхозник. С расстояния метров около пятидесяти бывший лейтенант Кузнецов убил его наповал. Можно было бы, конечно, ограбить и без убийства, но тогда колхозник заявил бы о происшествии властям, и за бывшим лейтенантом Кузнецовым остался бы след. Бывший лейтенант Кузнецов казался самому себе весьма предусмотрительным человеком.

У убитого бывший лейтенант Кузнецов нашел основательную краюху хлеба, маленькое ведро, пустое, топор, и на подводе – поросёнка, который решил продать свою жизнь возможно дороже и визжал, как будто бы его собирались резать. Но бывший товарищ Кузнецов стукнул его топором по голове и готов был съесть его в сыром виде, если бы не предусмотрительность. Предусмотрительность требовала спешного отступления в тайгу. Тем не менее, бывший лейтенант Кузнецов обыскал всю подводу. Ничего больше в ней не было. Отойдя вёрст пять в тайгу, Кузнецов развёл костёр и стал жарить на нём поросячью ногу, постепенно срезывая с неё ещё полусырое мясо. Бывший товарищ Кузнецов чувствовал, как с каждым куском хлеба и мяса в его иссохшие от голода жилы вливается новая кровь, а в его предусмотрельную голову – новые мысли и новые надежды.

В самом деле, если по настоящему приспособиться к разбою, то зиму можно прожить. Перед обычными профессионалами таких дел у бывшего лейтенанта Кузнецова было то преимущество, что он профессионально знал всю систему выуживания такого рода промышленников. Знал, например, также кто, как, где и когда перевозит всякие казённые деньги. Первая добыча была пустяковой: хлеб, поросёнок, ведро и топор. Но, вот, из того же Троицкого каждое седьмое число везут всякие налоговые поступления. Правда, есть конвой. Но конвой также будет зевать, как зевнул бывший владелец бывшего поросёнка. Здесь, во всяком случае, открывались какие-то перспективы.

Раннее утро застало бывшего лейтенанта Кузнецова за честным трудом, он собирал грибы. Набрав их с полведёрка, он пожалел только о том, что с ним не было соли, нужно было этого колхозника обыскать поосновательнее. Но и без соли хлеб, грибы и поросёнок удовлетворяли бывшего лейтенанта Кузнецова вполне. В особенности потому, что первый опыт давал перспективы и на будущее.

Однако, бывший товарищ Кузнецов понимал, отсюда нужно уходить. Сейчас по тайге будут шарить в поисках пропавшего бродяги, убитый колхозник, конечно, никакого интереса ни с чьей правительственной стороны не вызовет. Но всё-таки… Хлеба и мяса хватит на три, на четыре дня, за это время поиски по тайге прекратятся. Бывший лейтенант Кузнецов решил идти глубже в тайгу, в горы и там слегка переждать и передумать.

Таким образом, судьба ещё раз свела на один перекресток времени и пространства Стёпку и Кузнецова. Стёпка, со всех своих волчьих ног, спешил к своему Лыске, а Кузнецов сидел у предусмотрительно погашенного костра и напряженно думал. Именно этой разницей и объясняется то обстоятельство, что бывший лейтенант Кузнецов заметил Стёпку первым, шагах в двухстах. У Кузнецова были все основания предполагать, что ещё шагов через сто неизвестный бродяга заметит и его, Кузнецова, и кому-то заявит. Лица Стёпки Кузнецов ещё не успел рассмотреть. Он взвёл курок винтовки и тщательно прицелился. Изощрённый таёжный слух Стёпки уловил в шуме тайги какой-то несвойственный этому шуму металлический звук. Бросив взгляд в сторону этого звука, он увидел красноармейца с винтовкой “на прицел”.

Всё это было делом одной десятой секунды. Трахнул выстрел, Стёпка свалился за одну десятую секунды до него, пуля пропищала где-то не слишком близко над Стёпкиной головой, из чего Стёпка автоматически вывел заключение, что против него действует не слишком уж хороший стрелок, но Стёпкина винтовка висела за плечами и практически он был совершенно беспомощен, второй раз пограничник уже не промахнётся. Падая на землю, Стёпка заметил шагах в пяти от себя какую-то рытвину, и судорожно, на четвереньках карабкаясь по земле, нырнул в неё. Так же, совершенно автоматически, таёжный мозг Стёпки отметил то обстоятельство, что стрелок вооружен только трёхлинейкой, слышно было, как звякнул затвор – это стрелок досылал в него новый патрон.

Рытвина оказалась ямой глубиной метра в полтора и шагов в десять длиной. Стёпка достал из кобуры пистолет, он почему-то полюбил это оружие. Да и не было возможности снять винтовку из-за спины, это требовало времени, а неизвестный стрелок уже, может быть, шёл к рытвине, держа наизготовку своё оружие.

Но неизвестный стрелок проявил крайнюю степень предусмотрительности. Неизвестный бродяга убит не был. Может быть, ранен, а, может быть, даже и не ранен. По служебному своему опыту бывший лейтенант Кузнецов знал, с какой волчьей стремительностью и точностью действуют эти люди: вот он, Кузнецов, будет идти с винтовкой почти на прицеле, но всё-таки не совсем на прицеле, и именно он, Кузнецов, получит пулю, по крайней мере, в живот – для прицела в голову у бродяги времени не будет.

Поэтому бывший лейтенант Кузнецов уселся поудобнее, взял винтовку почти на прицел и стал ждать, рано или поздно бродяга как-то высунется из своей ямы, и тогда уж промаха не будет.

Приблизительно то же ощущал и Стёпка. Кто-то сидит шагах в пятидесяти от ямы и держит винтовку на прицеле. Если Стёпка высунет хотя бы руку, он получит пулю в руку. Стёпка не видел ничего кроме мха под носом, и весь ушёл в слух, малейший хруст ветки, самый осторожный шаг по земле Стёпка бы отметил, как сейсмограф. Если бы стрелок шел к яме, Стёпке было бы легче, он с пистолетом имел бы некоторое преимущество. В данном положения никаких преимуществ не было. Высунуться нельзя никак, собственно, опасно даже повернуться. Можно, конечно, попытаться пролежать так до ночи, но, во-первых, до ночи и неизвестный стрелок что-то предпримет, во-вторых, в таком положении до ночи не выдержит даже и волк, и в-третьих, стрелок, конечно, не один, есть какие-то другие, эти другие, само собой разумеется, придут на выстрел. В Стёпкину голову постепенно начало прокрадываться сознание, что он попал в ещё более безвыходное положение, чем тогда у кооператива.

Положение Стёпки было и в самом деле истинно кооперативным – ни туда, ни сюда. Тогда, у этого злополучного кооператива, Стёпку обыскивали два пограничника, а третий стоял шагах в двадцати с винтовкой наизготовку: чуть шевельнётся – и он бабахнет. Сейчас Стёпку не обыскивал никто, но это не улучшало его положения ни на йоту. Стёпка сидел в яме, а где-то шагах в двадцати или пятидесяти от ямы сидел с винтовкой пограничник, чуть Стёпка высунется – он и бабахнет… Никакой помощи ждать решительно неоткуда. Валерий Михайлович с его товарищами, если и спохватятся, то только очень не скоро, а к пограничнику помощь, наверное, придёт. Если бы к столь нежному существу, каким был Стёпка, можно было бы применить столь грубое выражение, то нужно было бы сказать, что Стёпка стал нервничать. По собственной глупости тогда влип в одну историю, теперь – в другую, эх, нужно было послушаться Валерия Михайловича – человек образованный, вот, как он этого Бермана чехвостил… А теперь – теперь нужно как-то выворачиваться самому.

Стёпкин мозг работал в двух направлениях. Одно из них занималось производством непечатных формулировок по адресу пограничника, советчиков, Бермана, Медведева и себя самого. Другое, менее сознательное, лихорадочно работало над поисками выхода из ямы.

Падая в эту яму, Стёпка не отметил ничего особенного. Но сейчас, лёжа в яме, он, так сказать, проявил фотографическую пластинку своей зрительной памяти. Оказалось, что шагах в десяти от ямы протянулась небольшая гряда валунов, за которые, если бы добраться, то тут можно было бы разговаривать. Но как добраться? Сразу прыгнуть и пробежать эти десять шагов? Подстрелит по дороге, это как пить дать… Стёпка всё время прислушивался. Не было слышно никаких приближающихся звуков, но и никаких удаляющихся, значит, этот сукин сын всё сидел и ждал. Немудрено, Стёпка знал, какие награды получают пограничники за всякого такого зверя, вроде Стёпки. Стёпка сам был охотником и знал, что в числе основных охотничьих добродетелей находится терпение. У самого Стёпки его, впрочем, было мало.

Стёпка осторожненько перевернулся на левый бок и снова прислушался – снова ничего. Он стал осматривать яму. Яма была, как и все ямы, ничего особенного, завалена всякими сучьями, валежником, опавшими листьями и всякой такой дрянью. Никакого выхода из неё не было видно.

Среди всей этой дряни Стёпка обнаружил довольно прямую хворостину, длиной, этак, сажени в две. Что можно было сделать с этой хворостиной?

Держа пистолет в правой руке и напряженно вслушиваясь в каждый шорох около ямы, Стёпка прижал левый сапог к земле, носком правого упёрся в левую пятку и с крайним усилием воли и прочего, стянул с себя левый сапог. Воткнул хворостину в его голенище и стал им манипулировать. Издали могло показаться, что сапог, как живое существо, ищет какой-то опоры для прыжка. По собственной своей неосторожности сапог высунулся над краем ямы, и тут-то и трахнул выстрел.

Стёпка вскочил на ноги, пытаясь сорвать свою винтовку из-за спины, но наступил на развернувшуюся левую портянку и снова свалился в яму, пустяковая вещь – портянка, а сколько может напортить! Есть много таких портянок и среди людей, но этот философский вывод в данную минуту Стёпке в голову не пришёл, теперь надо было за валуны.

Стёпка пружиной рванулся вперёд, слышал, как снова звякнул затвор – сукин сын досылал новый патрон, снова трахнул выстрел, но Стёпка был уже за прикрытием валунов, и, оставя в покое свою винтовку, высунулся из-за валунов.

Сейчас картина стала ясна: сукин сын стоял за деревом, наполовину прикрытый им, шагах в сорока от Стёпки и снова манипулировал затвором. Стёпка поднял свой пистолет и, одну за другой, выпустил три пули. Сукин сын спрятался за деревом совсем. Определить попадание или промах Стёпка не имел никакой возможности. По части пистолета он не был специалистом, цель была узка, да и расстояние для такого вида оружия было далековато. Но, во всяком случае, Стёпка был уже за прикрытием валунов, стащил из-за спины винтовку и почувствовал, что теперь уже можно разговаривать, тем более, что ему показалось, что сукин сын при втором выстреле как-то не то сжался, не то скрючился.

Это, впрочем, соответствовало действительности: одна из пуль попала бывшему товарищу Кузнецову в правое плечо. Рана была совершенно несерьёзна, это бывший товарищ определил сразу, повертев правой ключицей, но это, всё-таки, была рана. Кроме того, бродяга сидел уже за камнями, и шансы его, Кузнецова, и бродяги были, по меньшей мере, равны. Но тут же бывший лейтенант Кузнецов понял, что он только обманывает самого себя – шансы были совсем не равны. Он был уже ранен, пусть и легко, бродяга уже три раза продемонстрировал свою истинно обезьянью поворотливость, подвижность и стремительность; он, Кузнецов, уже три раза стрелял в бродягу, и тот теперь его не выпустит. Бродягаухитрился выскочить из ямы, куда ему, бывшему лейтенанту Кузнецову, спастись из-за дерева? Бродяга сидит за камнями, недоступными никакой пуле в мире, а дерево бродяжья пуля пробьет насквозь. Можно бы было маленькими перебежками отступать от дерева к дереву, но это значило бы потерять прицел и быть подстреленным при одной из перебежек. Бывший лейтенант бывшей безопасности почувствовал, что на его лбу проступает нечто вроде холодного пота. Может быть, в переговоры вступить?

– Эй, ты, гражданин, – прокричал он, – давай-ка лучше разойдёмся!

– Вот я сейчас тебе разойдусь, – ответил Стёпка. – Вот мы сейчас посмотрим, виданное ли дело, в человека ни за что, ни про что стрелять? Что я тебе, заяц что ли?

– Так я же по службе.

– По службе ты меня арестовать можешь, а не так, чтобы сразу, ни с того, ни с сего в человека бабахать, что я тебе заяц, что ли?

– Приказ такой вышел, – жалобным тоном сказал бывший лейтенант. – Сам знаешь, как у нас – дисциплина.

– Вот я тебе сейчас твой приказ и покажу, – оказал Стёпка, но уже менее категорически. – Ты за деревом, а я за камнями. Вот я тебе сейчас и покажу.

– Давай-ка, браток, лучше разойдемся. Дерево ли, камни ли, это ещё бабушка надвое ворожила. А у меня жена и ребятишек двое.

Ребятишки внесли некоторую сумятицу в Стёпкины планы.

– Ну, и что?… А чего же в человека ни с того, ни с сего бабахать?…

– Так я же говорю, приказ. Тут запретная зона, сам знаешь. А один бродяга давеча тут целый конвой перебил.

– Да ну?

– Ей-Богу. А до этого на Лыскове перебил целый взвод.

– Вот это здорово, – не удержался Стёпка.

– А что тут здорового? Разве люди по своей воле? Мобилизовали, приказали, хочешь – не хочешь, а, вот, сидишь тут в тайге, как сукин сын… А заметят какой саботаж – сразу к стенке. У каждого, может быть, и мать, и жена, и ребятишки.

Против ребятишек, да ещё и в удвоенной порции, Стёпка устоять не мог.

– Знаешь, что я тебе скажу, катись ты к чёртовой матери.

Кузнецов почувствовал, как у него гора с плеч свалилась. Бродяга говорил искренне, это Кузнецов почувствовал по его тону. Кроме того, рана ныла и кровоточила. Рана была пустяковая, но перевязать её было нельзя, и Кузнецов чувствовал, как рубаха постепенно пропитывается кровью.

– Так я тебе говорил, давай разойдёмся. Ты в одну сторону, я в другую.

– А ты стрелять больше не будешь?

– Как Бог свят, не буду! – Кузнецов не верил ни в Бога, ни в чёрта.

– Так ты иди к чёртовой матери, а я тут свой сапог подберу.

Кузнецов стал бочком, держа винтовку наготове, пробираться влево от себя, имея, в частности, в виду небольшую гряду валунов, шагах в пятидесяти от ямы, гряду, за которой он мог бы чувствовать себя в полной безопасности. Или во временной безопасности. Его проекты разбоя начинали как-то колебаться, вот, на второй день и уже напоролся. И уже ранен. А как дальше?

Стёпка выглянул из-за камней и увидел Кузнецовский бок. Над ямой, на хворостине сиротливо маячил простреленный сапог. Стёпка, проверив на всякий случай патрон в винтовке, подошёл к сапогу: действительно прострелен. Стёпка сел на край ямы и стал натягивать сапог. В это время Кузнецов обернулся. И оба узнали друг друга: “Тот самый” – мелькнуло в голове у Кузнецова. “Тот самый”, – констатировал Стёпка. Но только раньше этот “тот самый” был в офицерской форме, теперь в солдатской, и вид у него какой-то путаный. Ну, да чёрт с ними, со всеми.

Мысли у Кузнецова неслись со скоростью звука. Тот самый, конечно. Если теперь его ухлопать – Берман простит Кузнецову все его бывшие и не бывшие проступки и преступления. Впрочем, нет: мертвый бродяга Берману не будет нужен. Нужно бы ранить и раненого довести. Тогда ни разбоя, ни золотоискательства, ни зимы в тайге… Дальнейший ход мыслей прекратился. Кузнецов резко обернулся и вскинул винтовку. Стёпка, словно у него глаза работали во все стороны, с бранью скатился в свою старую яму. Из ямы Стёпка стал отводить душу:

– Ух, ты, стерва, ух ты, гад… Разойдёмся, говоришь, а сам в спину норовил бабахнуть, ну это мы ещё посмотрим…

Кузнецов не отвечал ничего, да и что было отвечать? Он сейчас находился шагах в пятнадцати от ямы, и теперь его на сапоге уже не проведёшь, что очень хорошо понимал и Стёпка. Стёпка также понимал, что сейчас в яме его положение гораздо хуже, чем было раньше. Кузнецов стоял ближе к яме и от времени до времени свистал в свисток. Свист был тонкий и резкий и, вероятно, был слышен очень далеко. Кузнецов знал, что по существу он находится вне территории СССР, но пограничники мало с этим считались и какой-нибудь патруль мог услышать этот сигнал, тогда бродяга был бы арестован по всем правилам этого искусства, и все предшествующие или возможные в будущем неприятности бывшего лейтенанта были бы автоматически аннулированы.

Стёпка снова проклинал себя, лейтенанта, судьбу и прочее в этом роде. Это занятие не помешало ему, однако, более внимательно осмотреться в яме. Она оказалась глубже, чем он думал. Если из неё повыкинуть несколько сучьев, веток и прочего, в ней, пожалуй, можно бы и спать. Стёпка выкинул. Стало удобнее, но выхода всё-таки не было. Лейтенант стоял с винтовкой почти на прицеле. Стёпка сидел, ругался и соображал.

До Кузнецова было шагов пятнадцать. Стёпка постарался совершенно точно представить себе и направление, и расстояние. Эх, если бы было зеркало… Стёпка, не знал, что такое перископ, но ему как-то пришлось видеть, как в одном из бродячих цирков, где-то около Томска, какой-то циркач стрелял в цель, стоя к ней спиной и прицеливаясь через зеркальце. Но зеркальца у Стёпки не было. Он мысленно перебрал всё свое снаряжение. Чем-то похожим на зеркальце был только нож, спертый из чекистского чемодана. Стёпка вынул этот нож. Он действительно блестел почти как зеркало. Стёпка высунул этот нож над поверхностью ямы. Нет, почти ничего. Однако, Кузнецов был кое-как виден и, что самое главное, видно было направление.

Стёпка снова стал размышлять. Прощупал свой патронташ, там в обоймах и без обойм было около сотни патронов. Если выпустить только пять – десять, то хоть один, да попадет.

Стёпка удобно уселся в яме спиной к Кузнецову, ещё раз по ножу и по памяти проверил направление, поднял винтовку над головой и один за другим выпустил десять зарядов. На седьмом или восьмом в стороне Кузнецова раздался глухой стон и было слышно, как что-то мягко упало на землю.

“Ну, нет, – подумал Стёпка, – на сапоге меня не проведёшь.“ И выпустил в том же направлении еще одну обойму. Эта обойма никакого дополнительного действия не произвела. С Кузнецовской стороны снова раздался тонкий резкий свист, и на этот свист откуда-то, очень издалека, откликнулся ответный. Теперь Стёпка понял, что нужно рисковать.

Стёпкина мысль работала не систематически, но быстро. Он снова взял всё ту же хворостину, на которой не так давно торчал простреленный сапог, надел на неё шапку и стал медленно, возможно дальше от себя высовывать эту шапку над уровнем ямы. Когда шапка высунулась, Стёпка с молниеносной быстротой высунул голову, снял моментальную фотографию всего окружающего и с такой же быстротой нырнул обратно, прицелиться в Стёпкину голову за это время не было никакой возможности, в особенности, если лейтенант хоть каплю внимания уделил и шапке.

Моментальная фотография, проявленная Стёпкой на дне ямы, установила следующее: шагах в пятнадцати от ямы лежал на земле лейтенант. Его правая штанина была залита кровью, сквозь расстёгнутую шинель была видна залитая кровью рубаха. Левая рука ещё держала винтовку, или точнее, держалась за винтовку, но было ясно, что прицелиться из этой винтовки лейтенант уже не сможет.

Стёпка достал свой пистолет, вложил новую обойму, взвёл курок и, точно выброшенный мощной пружиной, выскочил из ямы, держа пистолет в полной боевой готовности.

Кузнецов протянул было руку к винтовке, но потом со стоном бессильно откинулся на бок, от раздробленного пулей колена страшная боль пронизала всё его тело. Кроме того, бывший товарищ Кузнецов понимал достаточно ясно, что прицелиться он не успеет.

Стёпка поднял пистолет, и Кузнецов зажмурил глаза. Говорят, что перед казнью, осужденный вспоминает всю свою жизнь. Кузнецов не вспоминал, Стёпкина пуля казалась ему единственным избавлением от раздробленного колена и от перспективы допроса. Но выстрела не последовало. Стёпка прицелился Кузнецову в лоб, но что-то с пальцем заело, как-то так не сгибался, в яме онемел, что ли…

– Ух ты, гад, гадючье семя! Разойдёмся, говоришь? А сам в спину нацелился бабахнуть?

Кузнецов открыл глаза. Стёпка прочёл в них ужас. Но Стёпка неверно оценил этот ужас, как ужас перед смертью. Стёпка ещё раз поднял пистолет, но с пальцем все что-то не выходило, занемел что-ли…

– Гадюка ты, гнида, – продолжал Стёпка, перемежая эти эпитеты некоторыми другими литературными оборотами речи. – Я ж тебя мог, как рябка, застрелить, а ты – жена, ребятишки, вот я и пожалел, а ты в спину? А?

Кузнецов не отвечал ничего. Он лежал беспомощный, окровавленный, с тем же выражением жути и ужаса в глазах. Стёпка попытался пихнуть его ногой, но и нога как-то занемела, вероятно, в яме. Стёпка ограничился тем, что плюнул на живот Кузнецова.

– Ну и лежи тут, может, кто подберёт, а, может, волки съедят. Туда тебе и дорога. Идёт человек по лесу, а тут в него бабахают. Что я тебе заяц, что ли? Да ты отвечай, гадюка!

Кузнецов ничего не ответил. Стёпка постоял над ним с пистолетом в руках, но долго стоять было нельзя, ведь откуда-то был слышен ответный свисток каких-то пограничников. Стёпка ещё раз плюнул на живот Кузнецова и повернулся уходить. Потом вспомнил о Кузнецовской винтовке, опять этот гад соберёт свои силы и бабахнет в спину. Стёпка поднял с земли винтовку и ещё раз посмотрел на Кузнецова. Тот лежал, закрыв глаза и не шевеля ни одним пальцем.

ПЛАНЫ ТОВАРИЩА КУЗНЕЦОВА

Когда Кузнецов открыл глаза, он сквозь кустарники увидел удалявшуюся Стёпкину спину, шагах в пятидесяти. Скоро спина исчезла. Кузнецов остался один.

Холодный ужас преодолевал даже боль в раздробленном колене. Если бы этот бродяга не унёс винтовки, можно было бы кое-как застрелиться. Но винтовки не было. Если пограничный патруль найдёт здесь его, Кузнецова, то после всяких удовольствий от перевозки до Неёлова, после вероятной ампутации ноги, а, может быть, и до ампутации, ему, Кузнецову, предстоит допрос у Бермана. Кузнецов довольно точно знал, чем были такие допросы. Если пограничники его не подберут, этой же ночью вокруг беспомощного тела начнут собираться волки, их тут было много. Кузнецов довольно ясно представлял себе, как волчий круг будет постепенно суживаться, как один из зверей прыгнет к его раздробленному колену, от которого так пахнет кровью… И потом… Это потом будет длиться только несколько минут, может быть, и секунд. Вцепятся зубами в колено и в лицо. Пока перегрызут сонную артерию, какое-то время пройдёт. При мысли об этом промежутке времени на лбу у Кузнецова выступил холодный пот.

Берман был далеко. Может быть, что-то случится. Может быть, что-то он, Кузнецов, придумает. Волки были как-то ближе, и тут уж ничего придумать было нельзя. Но что можно было придумать с Берманом?

Страшным усилием воли, преодолевая боль и ужас, Кузнецов достал папиросы и спички. Очень трудно было зажечь папиросу, пальцы прыгали, прыгало пламя спички, прыгал конец папиросы. Наконец, папироса была всё-таки закурена. Кузнецову показалось, что нога начинает неметь, и что боль уже не так невыносима, мало-ли какие ранения бывают, например, на войне?

Если навести патруль на Стёпкин след, если патрулю удастся арестовать этого бродягу, можно будет кое-что придумать, сказать, что он, Кузнецов, был в момент происшествия под мостом, а когда выскочил наверх, то весь конвой оказался перебитым, и он, Кузнецов, переодевшись для некоторый безопасности в солдатскую форму, собирался идти за бродягой хотя бы и в Китай. Кроме того, можно притвориться без сознания, и тогда допрос будет оттянут недели на две, мало ли что может случиться за две недели?

Кузнецов нащупал на груди своей свисток, и снова тонкий пронзительный свист прорезал таёжную тишину. Ответный свист раздался откуда-то совсем близко. Через полминуты Кузнецов свистнул ещё раз, ответный свист раздался ещё ближе, и минуты через две, раздвигая кустарники, с винтовками на изготовку появился пограничный патруль – семь человек.

Присутствие людей как-то развеяло чувство жути.

– Ой, – сказал взводный, – чи это вы, чи это не вы, товарищ Кузнецов?

– Я, – ответил товарищ Кузнецов.

– Так як же вас так скрючило?

– За бродягой гнался.

– Это за тем, що на мосту був?

– За тем.

– И у засаду попалы?

– Никакой засады не было. И там бродяга был один, и здесь один. Я его в ту яму загнал, – Кузнецов протянул руку по направлению к яме, и колено снова ответило раскалённым железом.

– Водка у вас есть? – спросил Кузнецов. Пограничники смущенно переглянулись…

– Водка есть вещь запрещённая, – наставительно сказал взводный и слегка запнулся.

– Это я и без тебя знаю, только, вот, если я потеряю сознание, то вы потеряете бродягу. А его нужно поймать!

Взводный слегка потоптался.

– А, мабуть, у тебе, Федосий, водка е, ты там щось куповал?

Федосий посмотрел в глаза взводному, потом в глаза Кузнецову.

– Да, может что и осталось.

Кое-что осталось – полная фляжка, Кузнецов с жадностью выпил почти половину.

– Хотел бродягу взять живым. Загнал вот в ту яму. А он из автомата поверх ямы, без прицела, вот, в плечо и в колено. Забрал мою винтовку и ушёл, вот туда. – Кузнецов показал глазами направление, по которому исчез Стёпка.

– Та на мосту ж був один?

– И на мосту был один. Никакой засады не было. Этому парню палец в рот не клади, как обезьяна.

– Хм, – сказал взводный.

– Пусть двое залягут у перевала, бродяга, должно быть, туда пойдёт, а четверо – загонщиками. Дай ещё водки.

Кузнецов припомнил, что в старое время, до хлороформа, людей перед операцией напаивали водкой, вот если бы теперь напиться! Федосий протянул ему фляжку. Но раньше Кузнецов хотел дать подробные указания.

– У бродяги автомат и пистолет, мою винтовку он, должно быть, по дороге бросил.

– А чего ему тут надо было? – спросил взводный.

– Чёрт его знает! Только он один стоит вас семерых, вместе взятых. Убивать его нельзя, мертвому ему грош цена. Нужно ногу прострелить или что там… Далеко тут до ближайшего села?

– Вёрст с десять, – сказал один из пограничников, огромного роста детина, – а до дороги пустяки, версты две.

По лицам пограничников Кузнецов увидел, что особенной охоты сталкиваться с бродягой у них нет.

– Его можно только из засады взять. Пусть четверо заходят кругом, а двое залягут. Драться бродяга не станет, это ему ни к чему. Он отступит к перевалу, а двое из засады пусть ему ногу прострелят или что там… Только не насмерть. И будьте осторожны, этот сукин сын как блоха прыгает, глазом не уследишь… Вот и там, на мосту, и тут, из ямы…

– Хм, – сказал взводный, – треба побачити.

Он подошёл к краю ямы и увидел в ней десятка два-три стреляных гильз и от автомата, и от пистолета, поломанный валежник, следы сапога на глинистом обрыве ямы.

– А ты, – продолжал Кузнецов по адресу огромного роста детины, – как твоя фамилия?

– Коньков, товарищ командир.

– А ты, Коньков, как-нибудь дотащи меня или до дороги, или до села.

– Слушаюсь, товарищ командир, – сказал Коньков, – я вас на спине дотащу.

– Две версты не дотащишь, – оказал Кузнецов. – Сделай лучше волокушку.

– Можно и волокушку, – согласился Федосий.

– А вы, – обратился Кузнецов к взводному, – ступайте сейчас же, а то не догоните.

Патруль без особенного энтузиазма пошёл по Стёпкиным следам. Федосий, нескрываемо довольный тем, что ему не пришлось иметь дело с бродягой, который прыгает, как блоха, который перебил конвой на мосту и который вот теперь так изуродовал Кузнецова, принялся за воло кушку. Срубил две ёлочки, переплёл их ветвями, обрубил лишние ветки, а за это время Кузнецов допил фляжку до дна. Опьянение как-то затушевало и боль, и ужас, но всё-таки когда Федосий перекладывал Кузнецова на волокушку, тот стал глухо стонать сквозь стиснутые зубы. Федосий впрягся в волокушу и поволок её. Нижние задние концы ёлок были гибки, как рессоры, но всё-таки путь в две версты был бесконечным и мучительным. Наконец, добрались до просёлка, и на просёлке им повезло, какой-то мужичёнко ехал на почти пустой телеге от Троицкого.

– Стой! – заорал Федосий.

– Тппру! – перепуганным голосом остановил мужичёнко лошадь.

– Заворачивай назад в Троицкое, – приказал Федосий.

– Да мне… – начал было мужичёнко.

– Плевать, что там тебе. Видишь, командир раненый…

– Да там, может версты с две, тоже телега стоит, убитый валяется. Прямо в лоб, можно сказать…

– Плевать, пусть валяется, заворачивай, я тебе говорю!

Мужичёнко торопливо повернул телегу. Федосий осторожно и не без труда переложил на неё Кузнецова. Тот был не то без сознания, не то пьян, однако, глухой стон снова вырвался из его запёкшегося рта. Верстах в двух Федосий действительно обнаружил пустую телегу, конь спокойно жевал траву на обочине дороги, а на самой дороге валялся труп какого-то колхозника с пулевой раной прямо посередине лба. Федосий не проявил особенного интереса ни к подводе, ни к трупу, и на предложение мужичёнки, перегрузить Кузнецова на пустую телегу, ответил коротко и нелитературно. Так доехали до Троицкого. Слух о раненом командире обогнал телегу, какие-то ребятишки во все свои лопатки побежали докладывать секретарю партячейки об этой сенсации, и товарищ Нечепай встретил телегу почти на половине села.

– Так что, товарищ секретарь, – сказал ему Федосий – командир раненый.

– Какой командир?

– Лейтенант Кузнецов.

– Клянусь бородой Карла Маркса, – сказал товарищ Нечепай, – так это тот, который как с моста в воду?

– Точно так. Погнался за бродягой.

– И попал в засаду?

– Никак нет, говорит, что ни на мосту, ни там, – Федосий ткнул рукой куда-то в тайгу, – никаких засад не было. Что бродяга перебил всех в одиночку. Прыгает, говорит, как блоха. Стрелянный, видно, воробей. Наш патруль по следам пошёл. Может, поймают, а, может, и нет.

– Ну, давай его в партком, только поосторожнее, видишь, человек без сознания.

У телеги собралась небольшая кучка крестьян. Бабы охали по-бабьи – всё-таки жалко человека, такой молодой, а крови-то сколько! Мужики смотрели мрачно и никакого сочувствия не выражали.

– Эй, вы, – заорал товарищ Нечепай, – что это вы тут столбами стоите, видите, раненый командир, берите за руки и за ноги! Нет, куда ты, сукин сын, раненую ногу хватаешь, не видишь что ли, берите под спину!

Когда лейтенанта Кузнецова кое-как изъяли из телеги, он открыл глаза.

– Это вы, товарищ Нечепай, – спросил он едва слышным голосом.

– Точно так, товарищ Кузнецов, мы вас сейчас в кровать уложим и санмашину вызовем.

Поднесите меня к телефону и сейчас же вызовите товарища Бермана.

ПЛАНЫ МАЙОРА ИВАНОВА

У товарища Иванова было такое чувство, словно на его голову свалился целый небосвод с Большой Медведицей включительно. Уже пожар охотничьего клуба оставил в его душе какой-то неприятный осадок. До этого пожара было так просто поехать на охоту, заказать Степанычу штуки четыре-пять уток или рябчиков, забраться в развалины часовенки, достать свою книгу Страшного Суда, записывать, перелистывать, припоминать, комбинировать и соображать. Теперь всё это несколько осложнялось. Конечно, можно бы просто взять машину и поехать на охоту вполне самостоятельно, но товарищ Иванов знал, что данное учреждение очень не любит, когда его сотрудники предаются одиночеству, они уходят из-под той взаимной слежки, которая составляла альфу и омегу внутренних отношений сотоварищей по работе. Товарищ же Иванов во всем старался соблюсти и сохранить полную прозрачность. Поэтому он позвонил в секретариат товарища Медведева и попросил об аудиенции.

Товарищ Медведев сидел в том же кабинете, такой же грузный, как всегда, но теперь какой-то обрюзгший, осунувшийся, позеленевший.

– Вам что? – рявкнул он лаконически.

– Позвольте доложить, товарищ Медведев?

– Жарьте.

Сесть он товарищу Иванову не предложил. Стоя почти навытяжку перед столом, товарищ Иванов начал:

– Так что, принимая во внимание создавшуюся конструкцию всех привходящих обстоятельств…

– Короче! – прервал его Медведев. – Что это вы столбом стоите, глаза мозолите? Садитесь!

Иванов присел на край кресла. Выражение его лица было, как и всегда, кукольно-наивное и баранье-прозрачное. Медведев кинул взгляд на это лицо: “Ну, теперь-то ты уж меня своей бараниной не проведёшь”, – подумал он.

– Так что, товарищ Медведев, у меня по поводу этого пожара есть свои соображения…

– И у меня есть. И у Бермана есть. А толку нет.

– Точно так, – утвердительно кивнул головой товарищ Иванов.

Медведев не сразу сообразил, к чему именно относится подтверждение товарища Иванова, к тому факту, что у Медведева и Бермана действительно тоже есть соображения или к тому обстоятельству, что из этих соображений, действительно, никакого толку нет.

– Ну? – сказал он рыкающим тоном.

– Я так полагаю, товарищ Медведев, что ключ ко всем этим происшествиям находится на территории заповедника.

– Это я и без вас знаю.

Товарищ Иванов снова утвердительно кивнул головой.

– Дело заключается в том, что я этот заповедник знаю досконально, охотился там года три. Там бесконечность всяких щелей, дыр, пещер…

– На три человека и шесть коней?

– На целый эскадрон, товарищ Медведев.

– Ого! – Медведев поднял брови, – даже на целый эскадрон?

– Точно так, товарищ Медведев, – даже и на целый эскадрон.

– Ну, если на целый эскадрон, то мои чалдоны найдут.

– Никак нет, товарищ Медведев.

– Почему это нет?

– Так что по той простейшей причине, что никто из них сюда не вернётся.

Медведев даже повернулся на своем кресле.

– То есть, почему это не вернётся?

– Так что, товарищ Медведев, совершенно просто, всем этим старателям, контрабандистам и прочим выдали продовольствие и оружие, зачем им, спрашивается, возвращаться?

– Ну, это вы уж чушь порете! – сказал Медведев раздраженно. – Если вы для такой чуши пришли ко мне, лучше было не приходить.

Медведев был раздражён до крайности. И, главным образом, потому, что из всей этой сотни чалдонов (фактически их, впрочем, было только тридцать семь), действительно, до сих пор не вернулся ни один человек, а шёл уже четвертый день. Из нескольких сотен захваченных при таёжной облаве старателей, промышленников, охотников, контрабандистов было отобрано тридцать семь человек, которые по самым разнообразным причинам казались наиболее надёжными. Им дали хлеба, сала, колбасы, сахару, чаю, по винтовке и полусотне патронов, и они пока что исчезли совершенно бесследно. Тяжкие предчувствия давно уже грызли Медведева, и вот тут приходит эта чёртова кукла и, собственно говоря, заявляет, что он, Медведев, опростоволосился, как самый последний дурак.

– Чепуха! – ещё раз сказал товарищ Медведев.

– Никак нет, – возразил товарищ Иванов, и кукольно-невинное баранье-прозрачное выражение его лица на один, только на один момент, сменилось чем-то иным, Медведев не успел разглядеть, чем именно.

– Никак нет, – повторил товарищ Иванов ещё раз. – Продовольствие у них есть. Оружие у них есть. Один из ста имеет шансы на фунт золота, шанс – один из ста. На Саянах у любого из них шансов гораздо больше. Кроме того, говоря во внутрипартийном порядке, можно утверждать, что наше ведомство не…

– Знаю, что “не”. Дальше!

– Словом, на их месте я бы не вернулся.

– Дальше!

– Так что, разрешите мне отлучиться в этот заповедник. До Пескова я доеду на машине, а потом пешком. Если эти чалдоны ещё там в засаде, то кто-то из них меня окликнет. – Товарищ Иванов при этом пожал плечами и добавил:

– Но это, конечно, совершенно неправдоподобно.

– Что неправдоподобно? Что они вас окликнут?

– Никак нет. Что они ещё там. Полагаю, что за три дня они километров по двести сделали.

Товарищ Медведев посмотрел на товарища Иванова с почти нескрываемой злобой. Конечно, эта чёртова кукла права, как это ни он, ни даже Берман, в сумятице последних дней, не сообразили такой простой вещи. Теперь ищи ветра в поле.

– Что же вы раньше об этом не сказали?

– Как же я мог, товарищ Медведев? Если приказ исходил от товарища Бермана, то в порядке служебной дисциплины…

Это был очень тонкий намёк. Приказ, собственно, исходил от него, Медведева, но Ивановский намёк мог быть понят как база их возможного союза против Бермана. Приказ был подписан Берманом… Официально ответственность лежала на нём. Впрочем, Медведев достаточно хорошо знал, что значит официальная безответственность. Но с этой чёртовой куклой стоит иметь дело. Кто его знает?

Товарищ Медведев взял блокнот.

– Вот вам записка на машину.

– Будьте добры, товарищ Медведев, ещё на автомат, на сотню патронов и на продовольствие дней на пять.

Медведев включил в записку всё требуемое.

– Я надеюсь, товарищ Медведев, что я что-то найду. Гарантировать, конечно…

– Но только вот что, товарищ майор… – Медведев промолчал несколько секунд, видимо, что то обдумывая. – Лучше подождите ещё дня два. Тут такое делается…

– Слушаюсь, – коротко ответил Иванов.

РАЗМЫШЛЕНИЯ ТОВАРИЩА МЕДВЕДЕВА

Когда товарищ Иванов ушёл, Медведев закурил толстенную папиросу, откинулся на спинку кресла и втянул в себя полную грудь табачного дыма, так, в половину кубического метра. Конечно, данное учреждение никак не было похоже на санаторий для нервно-больных, но последние дни могли сделать нервно-больным кого угодно. Обычная рутина учреждения была, в сущности, довольно проста: были тысячи состоявших на учёте шпионов, сексотов, засекреченных сотрудников, была цензура почты, телеграфа и даже телефона. На базе всего этого выуживались более или менее подозрительные люди, этих людей подвергали на допросах соответствующей “обработке”, они подписывали всё, что угодно, и, в зависимости от их вины, от общей политической конъюнктуры или даже от личных счетов и настроений отправлялись или в концентрационный лагерь, или на тот свет. Машина работала гладко и ровно, без каких бы то ни было осечек. Собственно говоря, над смыслом этой машины товарищ Медведев задумывался мало. А когда задумывался, то свои личные переживания переносил и на весь аппарат власти. Переживания эти были тоже довольно просты: машина давала товарищу Медведеву ощущение безопасности, власти и силы. Это были приятные ощущения. Машина защищала его, Медведева, от последствий того, что Медведев иногда называл “грехами молодости”, когда-то в молодые годы революции, людей расстреливали совершенно не спросясь броду. После расстрелянных оставались мстители, нужно было отделываться и от них, вот так оно и пошло. Почти интуитивно товарищ Медведев чувствовал, что тактика железной метлы, ежовых рукавиц, запугивания и террора – это единственное, что обеспечивает ему, Медведеву, силу, власть и безопасность. А также и жизнь. Он встал с кресла и подошёл к окну. По ту сторону довольно широкой площади, на углу которой стоял дом № 13, шли какие-то люди – люди иного мира. Люди, не имевшие ни силы, ни власти, ни безопасности. Люди, из которых, собственно говоря, любой находится в полной его, Медведева, власти. Любого из них он, Медведев, может арестовать, подвергнуть пытке и почти любого расстрелять. Они, эти люди, не могут ничего. Террор? Бомбы? Чепуха! Всё оружие у этих людей давным-давно выужено, все, кто мог бы бросить бомбу, давно отправлены в концентрационные лагеря или на тот свет, и малейший намёк на террористический акт вызовет массовый ответ. Товарищу Медведеву иногда даже и хотелось, вот, чтобы был какой-нибудь террористический акт и чтобы тогда он, товарищ Медведев, мог бы, так сказать, засучить рукава и показать, что значит его власть!

Да, по ту сторону площади шли какие-то иные люди. С ними товарищ Медведев почти не сталкивался никогда. Круг его знакомых ограничивался рамками партийных верхов, допросов он лично не вёл, то очень далёкое время, когда он вращался среди простых смертных, было давно забыто. Два мира.

Но и в его, Медведева, мире была червоточинка, о которой он старался не думать. Например, товарищ Ягода. Он знал всё, но кто-то и о нём знал всё. Почти в каждом доме СССР он имел своего шпиона, но кто-то имел шпиона совсем рядом с ним. У него была почти безграничная власть, и оказалось, что власть эта была детской игрушкой. О заговоре товарища Ягоды против товарища Сталина толком не знал, собственно, никто. Но о подробностях его казни ходили такие слухи, что даже у самых закоренелых партийных вельмож мороз по коже пробегал. Медведев знал, что где-то в его аппарате, в его окружении, в самом ближайшем окружении существуют люди “третьей линии”, как в ведомстве шепотом называли этот шпионаж в шпионаже, иногда эту “линию” он ощущал почти физически, но кто именно работал по этой линии, он и понятия не имел. Очень часто он перебирал в уме всех своих сотрудников, и почти каждого можно было подозревать, ни о ком нельзя было сказать ничего определенного. Товарищ Медведев знал твёрдо только одно – каждый его шаг и почти каждое его слово совершенно точно известно “там”. Он, Медведев, конечно, лоялен, лоялен до предела, до энтузиазма, до ясного сознания, что если что-то поколеблется в СССР, то его, Медведева, песенка будет спета. Тогда вот эти бессильные люди, которые проходят по той стороне площади, бросятся штурмовать дом № 13 и тогда от него, Медведева, останутся только клочки… Да, лоялен. Но, ведь, и это не гарантия!

Товарищ Медведев достаточно знал партийные верхи и нравы и видел ясно – Берман его, Медведева, в чём то подозревает. И в самом деле, на его, Медведева, территории произошёл весь этот ряд таинственных необъяснимых происшествий. Говоря объективно, у Бермана есть основания для подозрений. Но основания, которые есть у Бермана, могут означать катастрофу. При этой мысли товарищ Медведев ощутил нечто вроде озноба. Может быть, расстояние между ним, Медведевым, и теми людьми, которые проходят по той стороне площади, не так уж и велико?

Как рассеять эти подозрения? Медведев знал, что Берман питает к нему приблизительно такие же чувства, как и он к Берману; при всём различии в оттенках этих чувств, они всё-таки могли бы быть объединены общим термином ненависти. У Бермана к этой ненависти прибавлялось плохо скрытое презрение. У Медведева – почти нескрываемое отвращение. Медведева, как это ни странно, спасал только этот комплекс чувств. Его, Медведева, держали тут на этом посту, в частности, именно потому, что он ненавидел Бермана и пользовался со стороны того такими же симпатиями. Это была старая, постоянная и хорошо известная Медведеву тактика. Но если Берману удастся не доказать, доказательств тут не требовалось, но только внушить Вождю мысль о том, что Медведев слегка подозрителен, то песенка Медведева будет, конечно, спета. Сговориться с Берманом не было никакой возможности. Но, может быть, была возможность наступления?

Вся эта цепь провалов, начиная с гибели филеров по дороге и кончая исчезновением Степаныча, не могла не вызывать Бермановских подозрений. Но с другой стороны, почему Берман так упорно уклоняется от парашютных десантов на заимку Дунькиного папаши? Ведь все следы ведут именно туда, сейчас в этом не могло быть никакого сомнения. Правда, та банда, которая выручила бродягу на перевале, не могла ещё дойти до этой заимки, может быть, Берман хочет дать им время дойти? Но тогда почему Берман так спешно отозвал отряды парашютистов с перевала? Конечно, за перевалом банду было бы трудно найти, два самолёта погибли, было одиннадцать убитых и десятка два раненых, но ещё оставались люди, и ещё оставалась возможность прочесать южный склон перевала. Почему так внезапно были отозваны все парашютисты? Собственно говоря, ему, Медведеву, нужно было бы слетать на перевал самому и посмотреть, не может быть, чтобы там не осталось хоть каких-нибудь следов.

Медведев при всех своих остальных качествах, был человеком решительным. Для прояснения мозгов он сел в кресло и выкурил ещё одну папиросу. Значит, события, по его информации, развивались так: бродяга был загнан в тупик. Прижат к горной стене. На этой стене оказалось что-то вроде засады. Бродягу втащили наверх. Банда за прикрытием скал и прочего перешла хребет, не через перевал, спустилась по ту сторону хребта, где и сбила два самолёта, вероятно, банда была довольно многочисленной. Вместо того, чтобы бросить вслед за бандой все наличные силы и уцелевшие транспортные самолёты, Берман внезапно, по радио, приказывает преследование прекратить!

Что бы это могло обозначать? Нет, нужно слетать самому.

Медведев знал, что об этом полёте сейчас же станет известно Берману и что нужно придумать какой-то, более или менее, приемлемый предлог. Более или менее приемлемым предлогом было бы изучение следов банды, чего Берман тоже не сделал. Но это всё-таки было бы поправкой к действиям Бермана, поправки тоже лучше было бы избежать.

Медведев закурил ещё одну папиросу и стал думать. Нет, всё очень просто, нужно, де, переконструировать всю систему охраны перевалов, через них шляются всякие контрабандисты, диверсанты, бандиты, белогвардейцы и прочие такие люди. Такая реконструкция вполне входила в круг обязанностей товарища Медведева и, по крайней мере, официально никаких подозрений вызвать не могла.

Товарищ Медведев был человеком решительным. Он ткнул окурок папиросы в пепельницу и направился в кабинет Бермана.

Берман сидел над кипой каких-то бумаг, которых он, совершенно очевидно, в данный момент не читал, в воздухе носился чуть слышный запах какого-то наркотика, лицо у Бермана посерело ещё больше. Берман молча поднял на Медведева свои насекомые глаза, но не сказал ни слова. Медведев сел в кресло, закурил папиросу.

– Я пошлю в заповедник майора Иванова… Точнее, он это предложил сам. Говорит, что знает эти места, как своих пять пальцев, и что там есть убежища – пещеры и всё такое, в которых может укрыться целый эскадрон.

– А ваши следопыты, которых вы послали в засаду?

Медведев слегка развёл руками.

– Чёрт их знает, элемент всё-таки ненадёжный. До сих пор не вернулся никто.

– А вы полагали, что кто-то вернётся?

Медведев пожал плечами.

– Чёрт их знает. Конечно, риск, а что было делать?

– Можно было послать вашего Иванова несколько раньше…

– Что делать? Не везёт нам, – сказал товарищ Медведев, чуть-чуть интимным тоном, как бы подчеркивая общую их ответственность за все эти неудачи.

– Вы говорите, не везёт. Недавно вы говорили об организации.

– Одно другого не исключает. На Троицком мосту была, конечно, организация.

Берман не ответил ни слова. “Если это и была организация,” – думал он, – “то центр её находится где-то здесь…”

В этот момент зазвенел телефон. Берман снял трубку. Из секретариата сообщали о каком-то важном разговоре из Троицкого.

– Давайте, – сказал Берман.

– У телефона товарищ Берман? – спросил чей-то голос.

– Я, – лаконически ответил Берман.

– Говорит товарищ Нечепай, секретарь Троицкой партячейки. Разрешите доложить, что с вами хочет говорить лейтенант Кузнецов, только он сильно ранен.

– Это тот самый, который исчез с моста?

– Точно так, товарищ Берман.

– Давайте его к телефону.

Из трубки раздался очень слабый голос.

– У телефона лейтенант Кузнецов, начальник конвоя… Так что, разрешите доложить… Я, значит, пошёл с моста следом за бродягой, для верности переоделся… Настиг его под перевалом, получил две пули…

– Опять засада? – спросил Берман.

– Никак нет, товарищ Берман, и на мосту не было, а тут, это, я его поймал в яму, только очень уж ловок, бродяга этот… А за ним патруль послан…

– Какой патруль?

Ответа не было. Через несколько секунд раздался голос товарища Нечепая:

– Так что, товарищ Берман, лейтенант Кузнецов в бессознанию упал. То есть в обморок. Сильно ранен. Весь в крови.

– А что вы обо всём этом можете сообщить?

– Так что, товарищ Берман, ничего абсолютного.

– А не абсолютного?

– Так что, как есть, ничего. Товарищ Кузнецов не дал никакой информации.

– Я сейчас вышлю санитарный самолёт, а вы там пока перевяжите раненого.

– Слушаюсь, товарищ Берман…

Медведев, сидя в кресле, пытался уловить хоть один звук из телефонной трубки, но не уловил ничего. Во всяком случае, было ясно одно – Кузнецов нашёлся.

Берман надавил кнопку звонка,

– Это, по-видимому, говорил лейтенант Кузнецов? – спросил Медведев.

– Да, – коротко ответил Берман.

– Вот, видите…

– Я ещё, товарищ Медведев, не вижу ровно ничего.

Вошёл секретарь. Берман приказал коротко:

– Сейчас же послать санитарный самолёт и хирурга в Троицкое, там раненый командир.

Секретарь сказал: “Слушаюсь” – и вышел.

– Лейтенант Кузнецов утверждает, – сказал Берман, – что на мосту никакой засады не было, что он, почему-то переодевшись, вероятно в форму убитого красноармейца, пошёл следом за бродягой, и тот его ранил, опять без засады.

– Ну, вот видите, – ещё раз сказал Медведев.

– Я, товарищ Медведев, решительно ничего не вижу. А засаду на перевале я видел собственными глазами. И было совершенно ясно, что бродяга об этой засаде знал заранее.

– Тогда как вы объясняете себе лейтенанта Кузнецова?

Берман закурил ещё одну папиросу.

– Объяснений может быть много, товарищ Медведев, – сказал он неопределённо.

– А о каком патруле шла речь?

Берман пожал плечами.

– Вот как раз на этом пункте Кузнецов потерял сознание.

– Привезут – узнаем… Но я, вообще, приказал усилить охрану перевалов и там должно быть много патрулей. Вообще, нужно проверить и усилить всю систему… Я, вероятно, отправляюсь туда лично.

– Отправляйтесь, – безразлично сказал Берман…

МЕДВЕДЕВ ИССЛЕДУЕТ

Подходы к перевалу были покрыты частью альпийскими лугами, частью каменными осыпями. Гигантская лощина, распадок по сибирской терминологии, упиралась в такую же гигантскую каменную стену и только в одном месте, постепенно суживаясь, лощина подходила к широкой щели перевала.

На ровную, хотя и покатую площадку альпийской луговины один за другим спустились три самолёта. Из первого из них вылез товарищ Медведев и, разминая свои мясистые ноги, отошёл в сторону, глядя на то, как из машин один за другим вылезает его сопровождение – двое дядей в штатском, вооружённые какими-то чемоданчиками и десяток пограничных офицеров, вооруженных автоматами. Сам Медведев находился в полном походном обмундировании. На груди у него висел в кожаном футляре гигантский бинокль, сбоку болтался автомат, с другого – что-то вроде фотоаппарата, походная сумка с картой и что-то ещё.

Восстановив своё кровообращение, Медведев знаком руки подозвал к себе одного из офицеров.

– Где вы были в момент, когда бродяга подошёл к стене? Что и где здесь вообще делалось?

Полковник государственной безопасности, товарищ Клубков, высокий, худой, жилистый человек с внимательным и вечно настороженным выражением лица, начал говорить в тоне профессионального проводника.

– Я, товарищ начальник, был во главе группы парашютистов, которая спустилась вот там, – Клубков показал рукой, куда именно он спустился, – шагах в пятистах от стены. Бродяга показался из зарослей вот там, бросился бежать прямо к стене.

– Значит, он знал, что его там ждали?

– Может быть. Но, может быть, он уже успел заметитъ, что перевал уже занят…

– Может быть. Где в это время находился самолёт товарища Бермана и он сам?

Клубков показал в другую сторону:

– Вот там, на самом краю лощины, это, вероятно, самый лучший наблюдательный пункт.

– Вероятно. Ну, что ещё?

– Приземлившись, мы бросились за бродягой. Впереди нас, ближе к бродяге, был ещё один патруль… В этот этот момент началась стрельба сверху.

– Откуда?

Полковник Клубков показал.

– Ну, пойдём, посмотрим. Товарищ Воронин! – вдруг заорал Медведев таким голосом, что Клубков даже вздрогнул.. – Товарищ Воронин, оглохли вы, что ли? Идите за мной!

Один из людей в штатском поднял с земли свой чемоданчик, и группа направилась к тому месту, откуда бродяга таким чудесным образом был вознесён на стенку. На каменных осыпях никаких следов не было, только у самой стены ещё чернели пятна крови, и по стене можно было заметить сорванные травинки.

– Ну, тут мы ничего не вынюхаем, – сказал Медведев.

Товарищ Воронин, маленький человечек с пронзительны-вынюхивающими глазами хорька, осмелился возражать.

– Это ещё не совсем гарантировано, товарищ Медведев, вот там, например, валяется стреляная гильза.

– Вы тут занимайтесь стреляными гильзами, а я пойду посмотрю дальше. А вы, товарищ Клубков, исследовали вот тот выступ, вроде балкона, куда втащали этого бродягу?

– Лично я – нет, но балкон был исследован.

– Нужно будет пробраться и туда. Осмотрите пока данное место.

Товарищ Медведев, широко и грузно ступая по осыпям, направился к бывшей стоянке Бермановского самолёта, до неё было не меньше полуверсты. Там, на альпийской траве, ещё видны были следы колёс. Было видно и место, где сидел Берман: около десятка окурков валялись на траве, в земле ещё сохранились отпечатки ножек складного стула и треножника бинокля. Медведев, глубоко засунув руки в карманы брюк, осматривал местность. Тут, кажется, тоже ничего вынюхать было нельзя. Если смотреть от Бермановского места на перевал, то справа шла ложбина, а слева, шагах в пятидесяти – ста, громоздились груды валунов, в промежутках поросшие чахлым кустарником. Медведев стал бродить около самолёта, описывая вокруг него концентрические круги. Шагах в двадцати от Бермановского места на малокровной травке между камнями невинно лежал окурок папиросы…

Медведев нагнулся и поднял. Это была, конечно, Бермановская папироса, других таких не было ни у кого. Почему Берману пришло в голову уходить куда-то от самолёта? Да ещё предварительно сплавив от себя всю охрану?

Товарищ Медведев тщательно осмотрел место, где лежал окурок, нет, тоже ничего вынюхать нельзя. Он достал свой портсигар и спрятал в него окурок. А что дальше?

Берман куда-то ходил. Куда? Медведев начертил мысленную линию от места, где стоял стул, через место, где лежал окурок, линия упиралась в поросшую чахлым кустарником кучу валунов. Медведев пошёл по этой линии, пронзительно вглядываясь в каждый камешек и в каждую травинку. За грудой валунов что-то белело на земле – опять окурки. В одном месте их лежало три штуки, и против этого места, шагах в трёх – ещё два. Медведев опять нагнулся – да, те же Бермановские окурки, что он здесь делал? Но от других двух окурков у Медведева захватило дыхание – это не были Бермановские окурки, и это не были окурки пограничников. Это былинедокурки-самокрутки из очень хорошего Крымского табаку, какого, Медведев знал это наверняка, ни в каких распределителях НКВД не было. Медведев сел на камень, вынул портсигар и над ним распотрошил один из чужих окурков. Да, Крымский, очень хороший табак, но не фабричной крошки. Медведев поднялся. Да, ясно: Берман сидел здесь и с кем-то разговаривал минут пятнадцать, не меньше – три Бермановских окурка и два чужих. Берман и ещё кто-то сидели друг против друга и о чём-то разговаривали. Об этом разговоре Берман никому ничего не сказал. И никто ничего не знает, даже и Клубков.

Он старательно подобрал окурки и запрятал их в портсигар. Потом медленно, пригнувшись к земле, теми же концентрическими кругами стал кружить вокруг места таинственной беседы. Но трава уже успела оправиться от всяких человеческих следов, а на камнях вообще ничего не было видно. Только в одном месте глинистая почва под и между камнями казалась придавленной чем-то вроде человеческого тела. Можно было при известном усилии воображения представить себе, что вот в эту ямку упирался чей-то локоть, а сантиметрах в полутораста от ямки – что-то вроде царапин. При таком же усилии воображения можно было представить себе, что здесь кто-то лежал, и этот кто-то целился в Бермана – направление от царапин к ямке вполне укладывалось в эту гипотезу. Но ни у царапины, ни у ямки больше не было ничего.

Медведев пошёл кружиться дальше, как коршун над жертвою. Куда ушёл “кто-то”, с которым Берман разговаривал? Он мог уйти только к стене, здесь она была изрезана расщелинами, кое-где поросла кустарником, там мог быть проход, доступный для хорошего альпиниста.

Медведев перестал кружиться, как коршун над жертвою, и зигзагами направился к стене. Одно время его охватило слегка неуютное ощущение – кто-то мог сидеть в какой-то из этих расщелин и следить мушкой винтовки за каждым движением Медведева. Но эту мысль Медведев скоро отбросил, банде не было никакого смысла задерживаться здесь, у перевала, где всё время шныряли пограничники. Тем не менее, он взял в руки свой автомат, взвёл курок и только после этого двинулся дальше всё теми же зигзагами. Зигзаги привели его вплотную к стене.

Да, неприступной она не была. По этим расщелинам можно было во всяком случае карабкаться вверх, снизу трудно было определить, до какой именно высоты. Медведев медленно пошёл вдоль стены, самым внимательным образом вглядываясь в каждую щель и расщелину. Вот, например, по этой расщелине куда-то можно пробраться. Она спускалась к ложбине сравнительно пологим рвом, узким и глубоким, кое-где поросшим по краям травой и кустарником. Да, конечно, если бы он, Медведев, был помоложе и потренированнее, он бы полез. Нужно будет кого-то послать всё-таки по этим расщелинам. Хотя, с другой стороны… С другой стороны не следовало внушать Берману подозрения в том, что у Медведева есть какие-то подозрения, и что он эти подозрения хочет проверить. Разве попробовать самому, что ли?

Конец колебаниям товарища Медведева положило какое-то беленькое пятнышко, видневшееся вверху по расщелине, метрах в двадцати – двадцати пяти.

Оно могло быть грибом, могло быть раковиной, но оно могло быть и клочком бумаги. Мысль о клочке бумаги вернула товарищу Медведеву некоторую часть его молодости. Он ещё раз посмотрел на белое пятнышко, да, метров двадцать – двадцать пять. Конечно, если бы, этак, лет десять тому назад… И килограммов на двадцать меньше, тогда не о чём было бы и думать. Нечего было и думать послать за бумажкой, если это и в самом деле бумажка, кого-либо из пограничников…

Товарищ Медведев был всё-таки человеком решительным. Он снял с себя решительно всё своё вооружение, сложил его у выхода из расщелины и мужественно полез вверх. Это предприятие оказалось гораздо более сложным, чем он думал о нём, стоя внизу. Да, килограмм тридцать, пожалуй, лишних; тучное, массивное тело товарища Медведева казалось ему громоздким, как платяной шкаф, и мускулы казались явно недостаточными для этого шкафа. Тем не менее, товарищ Медведев мужественно карабкался всё выше и выше, задыхаясь на этой высоте ещё сильнее, чем это было бы в Неёлове, обливаясь потом, обдирая себе локти и колена. Наконец, белое пятнышко оказалось над самой его головой.

Цепляясь одной рукой за какой-то кустик чахлого кустарника, товарищ Медведев протянул другую руку и ощупью, трудно было поднять голову, не рискуя потерять равновесие, кончиками пальцев достал таинственный клочок.

Это, действительно, был обрывок бумаги, наполовину скомканный и влажный от росы и сырости. Повернувшись спиной к стенке расщелины и возможно более прочно утвердившись на ногах, товарищ Медведев разгладил этот клочок. Это был обрывок листика из блокнота и на нём твёрдым, мелким и очень чётким почерком было написано:

“Следуйте за подателем сего, Вам ничто…”

Тут клочок обрывался. Почерк был совершенно незнаком. Автора этой записки, может быть, было бы можно установить на основании дактилоскопической картотеки Неёлова. Но кем он мог быть?! Неужели, пресловутый Светлов? Всё Светловское дело прошло мимо рук товарища Медведева. Иначе, может быть, товарищ Медведев как-то опознал бы почерк… Есть ли в картотеке оттиски пальцев научного работника Светлова? И как объяснить всё это: и беседу Светлова с Берманом, о которой красноречиво говорили папиросные окурки, и властный тон записки и, наконец, тот факт, что Берман, по-видимому, находился под прицелом винтовки и был выпущен живым?

Если там, внизу, на камнях, товарищ Берман беседовал действительно с научным работником Светловым, тогда было ясно почти всё. Был почти ясен и план ликвидации Бермана.

При мысли об этом плане у товарища Медведева даже сердце сжалось от ненависти, вот бы раздавить эту гадину, этого тарантула, это ядовитое насекомое. Товарищ Медведев квалифицировал товарища Бермана почти в тех же выражениях, как и Стёпка. В воображении товарища Медведева на несколько секунд мелькнула картина арестованного Бермана, наручники, “предварительный допрос”, отсылка в Москву, конечно, в Москву, жаль, что расправиться с Берманом здесь, в Неёлове, Медведеву не позволят, как жаль… Все эти мечты заняли только несколько секунд.

Опираясь спиной о стенку расщелины, Медведев постарался собрать свои слишком далеко забежавшие мысли. Нет, всего этого было ещё совершенно недостаточно. Ни окурков, ни записки, ни соображений. Всё это ещё не доказательство, но всё это уже нить к доказательству. Стараясь не потерять равновесия, товарищ Медведев достал свой портсигар, ещё раз осмотрел обрывок бумаги, ничего нового в нём не нашёл и спрятал его вместе с окурками. Ухватившись рукой за тот же кустик чахлого кустарника, Медведев посмотрел вверх. Там, метрах в десяти – пятнадцати выше белело что-то ещё.

Товарищ Медведев постарался отдышаться и отдохнуть.

Ещё раз измерил расстояние и путь до белевшего пятнышка, можно ли добраться или нельзя? Может быть, как раз в том клочке и будет вся разгадка? Товарищ Медведев достаточно ясно понимал, что при сложившихся обстоятельствах и при сложившихся симпатиях дело идёт о голове – или его, или Бермана. На данных ступеньках административной лестницы никаких там ссылок не существовало, люди знали слишком много, дело шло о жизни или о смерти. Может быть, вот в том, в десяти-пятнадцати метрах белеющем клочке, и заключалась или жизнь, или смерть.

Товарищ Медведев решился ещё раз. Тщательно ощупывая и руками и ногами каждый кустик на стенке расщелины, каждую её неровность, он медленно-медленно стал ползти вверх. Кое-какие кустики обрывались в руках, кое-какие камни скатывались из-под ног, временами товарищ Медведев висел, так сказать, на честном слове, не рискуя даже посмотреть вниз, прижимался к стенке всем своим тучным телом, и всё-таки продвигался всё вверх и вверх.

В результате усилий, которые заняли, вероятно, не менее получаса, товарищ Медведев, наконец, дотянулся до очередного клочка. С замиранием сердца он поднёс его к глазам. На клочке не было ничего. Только какая-то карандашная чёрточка, вероятно, конец росчерка подписи. Товарищ Медведев осмотрел клочок с обеих сторон, но не нашёл больше ничего. Он снова посмотрел вверх, но дальнейшее продвижение вверх было, совершенно очевидно, немыслимым, по крайней мере для него, Медведева. Эх, если бы сбросить со своих плеч десять лет и двадцать килограммов! Но это было утопией, как утопией были бы и попытки двигаться дальше.

Найденный клочок Медведев спрятал туда же, в портсигар. Приходилось спускаться, ничего не поделаешь. Но к крайнему своему неудовольствию, товарищ Медведев обнаружил, что спуститься вовсе не так просто, во всяком случае, гораздо труднее, чем было подниматься. При подъёме перед глазами товарища Медведева были каждый кустик и каждая неровность. При спуске ничего этого видно не было, приходилось нащупывать ногами. Товарищ Медведев пробовал нащупывать, но первая же попытка чуть не кончилась катастрофой, какая-то нащупанная ногой неровность обрушилась под той же самой ногой, на несколько секунд товарищ Медведев почти повис в воздухе, судорожно вцепившись в какую-то травинку и также судорожно пытаясь сохранить равновесие. Травинка, по-видимому, помогла. Равновесие было восстановлено. Стоя спиной к стене расщелины, товарищ Медведев без всякого удовольствия посмотрел вниз.

Внизу, конечно, никакой “бездны” не было, дно расщелины было видно достаточно ясно. Однако, до этого дна было метров тридцать-сорок. Не “бездна” и не “пропасть”, но, если свалиться, то ни одной целой кости не останется. Совершенно глупо.

Товарищ Медведев выругался про себя. Это не помогло. Товарищ Медведев выругался вслух, но и от этого не изменилось ровно ничего. Он стоял, точно приклеенный к стенке расщелины, и самая незначительная попытка наклониться вперёд и тщательнее рассмотреть дорогу вниз, сейчас же нарушала равновесие и грозила падением, а падать пришлось бы метров тридцать-сорок. Да ещё и на камни. Да ещё и на неровные и острые. Товарищ Медведев выругался ещё раз, совершенно глупо…

Подняться вверх и оттуда искать другую расщелину? Но, во-первых, практически это было невозможно, по части альпинизма товарищ Медведев не был специалистом. И, во-вторых, теоретически всякая иная расщелина должна быть ещё хуже, Светлов или кто там был выбрали, конечно, наиболее легкую, если не считать перевала. Товарищ Медведев понял, что без посторонней помощи ему отсюда не выбраться. Помощь, конечно, была не так далеко – пограничники, которые прилетели сюда вместе с ним. Придётся, ничего не поделаешь, орать благим матом и звать пограничников. Это, конечно, роняет авторитет. К чёрту авторитет, свои кости дороже. Чем именно могут помочь пограничники, товарищу Медведеву было ещё не очень ясно. Но было ясно, что торчать словно приклеенный к этой проклятой стенке придётся довольно долго. Товарищ Медведев собрался было издать призыв о помощи, когда, повернув лицо в сторону выхода из расщелины, он услыхал ружейную стрельбу и увидал зрелище, которое преисполнило его чувством искреннего недоумения.

Сквозь устье расщелины была видна часть полянки., примыкавшей к перевалу. Виднелись стоящие на ней самолёты, не все, но часть, и виднелись какие-то пограничники, куда-то бежавшие и в кого-то стрелявшие. Товарищ Медведев не страдал близорукостью, но всё же пожалел об оставленном внизу бинокле. Без бинокля довольно трудно было разглядеть странную фигуру, во все лопатки удиравшую от пограничников. По всем зрительным данным, это был тот же таинственный бродяга, который ухитрился ликвидировать на мосту целый конвой. За спиной у бродяги было нечто вроде мешка, а в руке была винтовка. Бродяга бежал с быстротой матёрого зайца. Пограничники охватывали его полукругом. Впрочем, этот полукруг Медведеву был виден не весь, дальнейшее поле зрения заслонял край расщелины. Подбегая почти к этому краю, бродяга упал, потом попытался бежать на четвереньках, потом поднялся на ноги и, как показалось Медведеву, шатаясь и спотыкаясь, скрылся за пределами Медведевского горизонта. Туда же скрылись и пограничники.

Как и зачем мог очутиться бродяга ещё раз по эту сторону перевала? Что с ним сталось? Убит? Ранен? Опять сбежал? Кажется, во всяком случае, ранен. А, может быть, просто споткнулся? Нет, не похоже. Вероятно, ранен. И, конечно, на этот раз попался. Но из-за пределов горизонта товарища Медведева выстрелы продолжали трещать, этого не было бы, если бы бродяга был захвачен. А, может быть, его сообщники? Потом затихло всё, и товарищ Медведев остался стоять приклеенным к стенке расщелины. Он начал кричать о помощи, но пограничники то ли из-за дальности расстояния, то ли из-за увлечения охотой за бродягой, не проявляли никаких дальнейших признаков жизни.

Вечер приближался. Товарищ Медведев охрип. Ноги затекали. Клочки вечернего тумана медленно ползли по склонам. Сырая мгла стала заполнять расщелину, заглушая всякие звуки и закрывая всякие горизонты. Товарищ Медведев начинал чувствовать, что это не только глупо, но что всё это может кончиться совсем нехорошо. И даже хуже, хорошо, вообще, не может кончиться – ночь придётся провести, стоя на каком-то камешке, который от тумана становился мокрым и скользким. Хватит ли сил?

СТЁПКА В ПЕРЕПЛЁТЕ

Оставив лейтенанта Кузнецова на произвол судьбы, пограничников или волков, Стёпка нырнул в тайгу. Шагах в трёхстах от исходного пункта он засунул в кусты ненужную ему винтовку лейтенанта Кузнецова и направился к тому месту, где по всем его соображениям должен был еще пастись Лыско.

Сейчас Стёпка, учитывая свежий и горький опыт с лейтенантом Кузнецовым, проявлял максимум осторожности. Он шёл, временами бежал, почти пригнувшись и тщательно осматривая своими волчьими глазами каждый куст и каждую яму. Так шли версты за верстами. Наконец, Стёпка, уже совсем невдалеке от перевала, наткнулся на следы своей последней стоянки – лежащие на земле вьюки и седло. Лыско должен был бы быть где-то невдалеке. Шаря глазами по траве, Стёпка уловил следы лошадиных копыт и, идя по ним, в нескольких стах шагах обнаружил, наконец, цель своего рискованного путешествия. Лыско мирно щипал траву и, увидя Стёпку, приветствовал его радостным ржанием. По-видимому, воспоминания о райской жизни, предшествовавшей приключению в кооперативе с водкой, остались и у него. Своими влажными ноздрями он втягивал в себя такой знакомый Стёпкин дух – даже и водкой попахивало, положил голову на Стёпкино плечо, а Стёпка гладил Лыско по шее, произносил всякие ласковые слова, не вполне, впрочем, принятые в культурном дамском обществе.

Когда все подходящие слова были сказаны, Стёпка потащил Лыско к месту, где лежали вьюки и седло. Учитывая, опять же, свой недавний опыт, часть вещей из вьюков он переложил в свой спинной мешок. Остальное было навьючено в обычном порядке. Ехать верхом Стёпка не рискнул: верховой заметен издали, а тут какие-то пограничники шатаются, вот кто-то свистел же! Держа в левой руке повод и в правой – винтовку, Стёпка стал пробираться к перевалу, как и раньше тщательно прощупывая глазами каждый куст по дороге впереди. Тайга редела и мельчала, почва становилась всё более и более каменистой, перевал близился. Высунувшись из тайги к поляне перед перевалом, Стёпка к ужасу и негодованию своему обнаружил на поляне всё те же проклятущие самолёты, но они стояли не у самого перевала, а на самом нижнем конце полянки, от перевала верстах, так, в трёх. Если пробраться опушкой тайги вправо, то к перевалу можно подойти на расстояние версты, даже и меньше.

Потом наступит ночь, а ночью, вопреки общепринятому мнению, всё будет виднее.

Стёпка стал пробираться вправо. Но тайга становилась всё более и более редкой, полянки всё росли и росли. Пробираясь через одну из них, Стёпка услышал повелительный оклик:

– Стой! Руки вверх!

Стёпка сделал как раз наоборот – упал на землю и в руки взял винтовку. Выстрела не последовало ни с одной, ни с другой стороны. Стёпка оставил Лыско и повод и стал ужом ползти обратно в тайгу. Крики “Стой!” стали раздаваться, как показалось Стёпке, с разных сторон, значит, снова влип. Шагов через пятьдесят Стёпке удалось вползти в заросли довольно густого кустарника, высунувшись из которого, можно было составить себе более или менее ясное представление о создавшейся стратегической обстановке. Стёпка прикрыл свою голову пучком травы и сквозь этот пучок стал осматривать поляну. Создавшееся стратегическое положение имело такой вид.

В конце поляны стояло два самолёта, только два. Около них копошилось несколько пограничников, человека три-четыре. На самом перевале не было никого. По ту сторону полянки через хребет, кроме перевала, шла ещё расщелина, по которой опытный человек мог пробраться, и через которую и пробрались Светлов, Еремей и Стёпка перед их дружеской беседе с Берманом. К расщелине можно было пробраться двумя путями – или скрываясь, по неровностям полянки, или вернувшись далеко назад, через тайгу, в обход полянки. Стёпка посмотрел на расщелину, и где-то на середине её его волчьи глаза обнаружили какую-то фигуру, словно нарисованную на стене расщелины. Фигура что-то очень уж была похожа на товарища Медведева, но Стёпка никак не мог представить себе, каким образом начальник Средне-Сибирского НКВД мог бы очутиться в таком вороньем положении. Слева, на поляне, не было видно никого. Но ведь кто-то отсюда орал: “Руки вверх”? Присмотревшись тщательнее, Стёпка обнаружил пограничника, который, как и он сам, пытался обойти открытые места и, пробираясь сквозь кустарники, заходил Стёпке в тыл. Стёпка медленно поднял винтовку, и пограничник с простреленной головой прекратил свой дальнейший обход. Как это ни было странно, пограничники у самолёта не обратили на выстрел никакого внимания, вероятно, редкий горный воздух заглушил звук, и ветер отнёс его в другую сторону.

Стёпка решил пробраться к расщелине за полянкой, используя малейшие неровности почвы. Как ни жаль было ещё раз оставлять Лыско, да ещё и нерассёдланным, Стенка, усиленно работая и локтями, и коленями, переползал от одного перелеска к другому, дополз до узкой и длинной ложбины, почти пересекавшей полянку параллельно горному хребту, пополз по этой ложбине и, вот, из-за края её, как из под земли, вырос ещё один пограничник и сказал довольно спокойным тоном:

– Ну, а теперь ты, золоторотец, руки вверх!

Стёпка, всё ещё стоя на четвереньках, поднял вверх голову. Пограничник держал винтовку у щеки, но, как показалось Стёпке, целился не очень тщательно.

– Бросай винтовку! – заорал пограничник.

Стёпка, всё ещё стоя на четвереньках, отбросил винтовку в сторону.

– Теперь вставай, руки вверх и иди сюда!

Стёпка, как бы с трудом стал подниматься на ноги. Подымаясь, он захватил полную горсть гальки, и, подымая руки, швырнул эту гальку в лицо пограничника. Хлопнул выстрел. Пискнула пуля где-то около. Стёпка, ринувшись вперед со всей своей стремительностью, схватил пограничника за ноги. Пограничник свалился назад, лицом вверх. Стёпка левой рукой изо всех сил вцепился в винтовку, а правой пытался нащупать свой нож.

Пограничник оказался сильнее, чем предполагал Стёпка, впрочем, для предположений у Стёпки всё равно времени не было. Не было у него и информации о том, что в войска НКВД подбирается отборный человеческий материал, и что этот материал подвергается весьма основательной тренировке по джиу-джитсу и по смежным с ним дисциплинам.

Поэтому через несколько секунд отчаянной борьбы Стёпка очутился прижатым лицом к земле, а его левая рука, завёрнутой “ключом” на спину. Острая боль пронизала локоть и плечо. Откуда-то слышался совсем близкий конский топот. Стёпка прохрипел “сдаюсь”, и в это время тиски ключа разжались. Кое-как Стёпка стал на четвереньки и над самой своей головой услыхал пронзительный крик пограничника. Обернувшись, Стёпка к несказанному удивлению своему, увидел Лыско, который зубами рвал пограничника. В подробности этого происшествия Стёпка всматриваться не стал. Он вскочил на ноги и к своему ужасу увидел, что какие-то два пограничника пробирались в лощину, и тут, значит, прикрытия больше не было. Преодолевая страшную боль в левой руке, Стёпка подобрал винтовку, взял в зубы ремень и кое-как вскочил на Лыско. Тот сразу рванулся вперед по направлению к перевалу. Из ложбины послышались выстрелы. Стёпка почувствовал, как что-то словно раскаленной иглой пронзило ему грудь. Он пригнулся к конской шее, на её гриве увидел свою собственную кровь, лившуюся изо рта. Почти в тот же момент Лыско как-то странно рванулся в сторону и, падая, Стёпка увидел над собою прозрачное горное небо…

ОТШЕЛЬНИК

Когда Стёпка с котомкой за плечами и с винтовкой в руке исчез в тайге, караван начал вьючиться. Спешить было некуда, надо было дать Стёпке время догнать его. Еремей был настроен оппозиционно:

– Это зря, Валерий Михайлович, позволили вы ему за конём идти.

– Да, ведь, конь-то привычный, свой, – сказал Федя.

– Мало ли что свой, человек дороже коня.

При чём здесь человек? – спросил Светлов, – там, я думаю,

никакой опасности нет.

– А это Бог знает. От товарищей, как от греха, нужно подальше. Бог его знает, вот были и нет. А через час опять будут. Нет, зря это вы позволили… Ну, если что, может быть, отец Пётр выручит.

– А кто такой отец Пётр? – спросил Потапыч.

– Отшельник один, – ответил Еремей.

– Жулики все они, – сказал Потапыч, – и твои попы, и твои отшельники…

Еремей повернулся к Потапычу всей своей медвежьей тушей.

– Это ты у себя в есесерии можешь такое говорить, а тут никшни, тут тебе товарищей нету.

– Товарищей нету, а жулики есть везде. Ты, папаша, как ты хочешь, сиди там и благословляйся, а я за это время рябков в тайге настреляю.

Еремей передёрнул плечами.

– Вот, видите, Валерий Михайлович, как эту большевистскую заразу выправить? Ведь, вот же, не совсем дурак парень, а какое говорит…

– А что это за отшельник? – спросил Валерий Михайлович.

– Святой человек, – несколько неопределенно сказал Еремей. – Святой человек. К нему и китайцы, и дунгане, и сойоты ходят, он и по-китайски говорит. Насквозь видит.

– Что насквозь видит?

– Всё. И как, и что – всё видит…

– А что в кармане, так уж совсем насквозь…

– А ты свои безбожные разговоры брось, я тебе говорю. – В тоне Еремея мелькнуло нечто вроде угрозы.

Жучкин слегка повёл плечами:

– Я, папаша, против Бога ничего не говорю. А только этих-то…

– Ну, айда, что тут митинг разводить?

Караван медленно тронулся.

– Если бы пешком, – сказал Еремей, – то тут совсем рукой подать, через гору, да с конями тут не пройдёшь, обходом будет дальше. Эх, зря, Валерий Михайлович, вы этого Стёпку пустили.

– Сдался тебе этот Стёпка, – сказал Потапыч.

Еремей оглянулся, Потапыч шёл сзади.

– Вот придём мы на заимку, возьмёт тебя отец Пётр в оборот.

– А это как?

– Задаст тебе эпитемию. Тысячу поклонов в день. Так с тебя и твоя дурь, и твоё сало сойдут.

– Многовато, – сказал Потапыч.

– То-то и оно. А не захочешь – так иди, откуда пришёл. Понял?

Потапыч предпочел богословский спор прекратить. Валерий Михайлович заметил, что если к нему, Валерию Михайловичу, Еремей питает чувства искреннего уважения и доверия, но смешанные с кое-каким покровительственным отношением, то по адресу отшельника у Еремея примешивается страх. Чем ближе караван подходил к пустынножитию отца Петра, тем сильнее Еремей проявлял признаки какой-то неуверенности, словно школьник перед экзаменом.

– А кто, собственно говоря, такой, этот отшельник? – опросил Валерий Михайлович. – Монах?

– Кто его знает, – сумрачно ответил Еремей. – Святой человек. Вот сами увидите, что тут говорить…

Вьючная тропа перешла в звериную тропку, кони цеплялись вьюками за нависшие ветки, пробирались через маральник, и, наконец, перед взорами каравана открылось нечто вроде полянки.

С севера полянка перегораживалась отвесно падавшей каменной стеной вышиной в несколько сот метров. В этой стене, на уровне земли, виднелись плотная деревянная дверь с набитым на неё восьмиконечным крестом, тоже деревянным и два окна – одно оправа, очень низкое и широкое, другое, слева, поменьше. В нескольких метрах от двери, откуда-то из горы падал на полянку и перерезывал её весёлый и жизнерадостный ручеёк. Рядом, отгороженный плетнём, расстилался небольшой огород. Дверь была заложена деревянным бруском, и на полянке не было никого.

– Нету дома отца Петра, – со вздохом сказал Еремей, – придётся подождать.

– Раньше коней развьючим, – мрачным тоном заметил Потапыч.

Федя, однако, начал уже развьючивать коней, не дожидаясь ничьих указаний. Все четверо занялись тем же. Почти весь караван был уже развьючен, когда Еремей сказал:

– А, вот и отец Пётр идут.

Тон его с очень большой степенью точности соответствовал тону дежурного по классу гимназиста, возвещающего приход экзаменатора. Из зарослей тайги на полянку вынырнул человек довольно неожиданного для Валерия Михайловича вида.

Это был невысокого роста, очень плотный человек, лет больше пятидесяти, с лицом, изрытым оспой, с небольшой чёрной, уже с проседью бородой и с тёмными, слегка выпученными глазами. Одет он был как все в тайге, только на груди висел медный крест. Несколько позже Валерий Михайлович установил, что крест не висел, а был пришит.

За спиной у отца Петра висел ясно выраженный самострел, такой, каким в своё время воевали люди при переходе от лука к мушкету, только деревянный. В левой руке отца Петра висела связка диких уток. Голова у отца Петра была выбрита начисто, и голый череп загорел, как у негра.

Еремей тщательно вытер руки о штаны и подошел к отцу Петру.

– Благослови, отец!

– Во имя Отца и Сына, и Духа Святого.

Тот же ритуал проделал и Федя. Потапыч, неохотно отвернув голову от вьюков, буркнул:

– Здравия желаю.

Валерий Михайлович счёл наиболее целесообразным подойти к отшельнику и молча протянуть ему руку. Подходить под благословение было бы как-то неуместно, а представляться “такой-то и такой-то” было бы ещё нелепее.

Отшельник протянул Валерию Михайловичу руку и посмотрел на него как-то мимоходом. Взгляд у отца Петра был несколько странный, одновременно и пристальный, и какой-то словно бегающий. Как будто он пристально, но очень спешно, хотел осмотреть целую массу вещей. Выпустив руку Валерия Михайловича, отшельник всё тем же пристальным и, как будто, бегающим взглядом осмотрел весь караван.

– А пятый где? – спросил он суровым тоном. И не дожидаясь ответа, тем же тоном продолжал:

– Вы, Валерий Михайлович, напрасно пустили человека. Совершенно напрасно. Теперь он в очень опасном положении.

При упоминании имени и отчества Валерия Михайловича даже Потапыч поднял свою голову от вьюков, и на его медно-красной роже выразились сначала изумление, потом комплекс чувств, который можно было бы сформулировать так: “Ну, на то и жулик, жулики – они всякие фокусы знают”. Сам Валерий Михайлович при своей привычке к почти молниеносным логическим заключением, предположил самое простое – отшельник был где-то в лесу, невдалеке от каравана, а Еремеевский голос был слышен на достаточно далёкое расстояние. На лицах Еремея и Феди не отразилось решительно ничего, сверхестественные способности отца Петра для них разумелись само собою. Однако реакция Еремея была довольно неожиданной даже и для Валерия Михайловича.

– Тащи, Федька, винтовку, брось твои вьюки… Уж я ему, сукину сыну, морду набью, так-то и так, – тут Еремей запнулся.

– Не богохульствуй, Еремей, – сказал отец Пётр, подняв вверх указательный палец правой руки.

– Да я ж ему… говорил. – Крепкие слова, казалось, раздули грудную бочку Еремея, как крепкий квас. – Я его…

Еремей посмотрел на поднятый перст отца Петра, сделал глотательное движение, сжал челюсти и, так сказать, заткнул свою бочку.

– Бери, Федька, винтовку… Сукин сын, а надо выручать. Морду ему, отец Пётр, вы уж не сердчайте, я уж набью, говорил я ему…

– Еремей, не богохульствуй, – снова повторил отшельник.

Еремей сделал новое глотательное движение.

– А вы не можете более точно сказать, что это за опасность? – вмешался Валерий Михайлович.

– Нет, более точно не могу сказать. Большая опасность. Смертельная опасность.

Грудная бочка Еремея опять дошла до точки взрыва:

– Я ж ему…

– Еремей, не богохульствуй. Что ты знаешь? Что есть к добру, а что есть ко злу? Человек не для зла пошёл. Человек для любви пошёл. Пути Господни неисповедимы.

– Вынь из того, вон, вьюка хлеба и сала, – сжатым голосом сказал Феде Еремей.

Валерий Михайлович молча взял приставленную к древесному стволу винтовку.

– Вам идти не нужно, – суровым голосом сказал отец Пётр. – Те справятся. Бог будет с ними, и я о них буду молиться. На, Федя, возьми мой самострел.

Отец Пётр снял из-за спины свой самострел, к нему был привязан колчан с полдюжиной стрел.

– Возьми это, – повторил отец Пётр, – это выручит.

Потом отец Пётр, как-то растерянно и беспомощно посмотрел на вьюки, на коней, на Еремея с его спутниками, как будто он глазами искал что-то и не находил.

– Странно, совсем странно, – сказал отец Пётр. – Там, кроме этого вашего человека, ещё кто-то. Важный. Очень важный. Враг. Очень враг. Где-то на дереве. Или на горе. Словно при смерти. Вы его встретите. Не троньте его. Не убивайте. Не знаю почему… Не видно.

Потапыч потихоньку плюнул и вытащил из вьюка дробовик.

– Так я, папаша, пока что пойду, рябков постреляю.

Валерий Михайлович, с винтовкой под мышкой, не знал, что ему, собственно, надлежит предпринять. Конечно, надо идти с Еремеем.

– Отец Пётр, – сказал он спокойным, но решительным тоном, – третья винтовка, во всяком случае, не помешает, так что, если вы позволите, я иду вместе.

– Нет, нельзя, – сказал отец Пётр категорически. – Сказал нельзя, значит, нельзя. – И потом снова совсем недоуменным тоном, – Нет, нельзя. Не выходит. Если пойдёте, всё как-то по иному. Плохо по иному. По другой линии не пойдёт. Что-то запутается. Так лучше пусть идут двое. Как этого, вашего товарища?

– Стёпка, – мрачным тоном оказал Еремей.

– Стёпка жив будет. А эта туша, – отец Пётр кивнул головой в сторону улизывающего в тайгу Потапыча, – эта туша пусть рябков стреляет. Будет он их помнить, этих рябков.

– Айда, Федя, пошли, – сказал Еремей.

– Постой ещё, – приказал отец Пётр. – Постой.

Все остались стоять кроме Потапыча, хруст шагов которого удалялся в тайгу, и который так и не услыхал таинственного предупреждения отца Петра. Стояли Еремей с Федей, стоял Валерий Михайлович, чувствуя себя в довольно глупом положения, что с ним случалось редко, стоял и отец Пётр, как будто вспоминая, не забыл ли что-нибудь. Все молчали.

– Вы, вот что, – сказал отец Пётр, как будто вспомнив забытое. – Вы через перевал не ходите. Через расщелину тоже не ходите. Аркан у вас есть?

– Есть, – мрачным голосом ответил Еремей.

– Возьмите аркан. Идите левей, знаете, там можно спуститься. Что-то там новое. Неладное. Ох, неладное, Ну, идите. Благослови вас Бог.

Еремей и Федя опять подошли под благословение и сейчас же исчезли в тайге.

Отец Пётр стоял по-прежнему, как будто растерянный, как будто что-то вспоминая. Валерий Михайлович чувствовал себя совсем глупо. Эх, нужно было пойти с Еремеем, перспектива провести целый день с каким-то кудесником, то ли святым, то ли просто жуликом, ему никак не улыбалась. В существование модернизированных святых он вообще не верил, а жуликов он, по его мнению, видел в своей жизни вполне достаточно. Однако, выхода не было. Пойти вместе значило бы испортить всю инстинктивную таёжную уверенность Еремея. Последовать разумному примеру Потапыча и удрать в тайгу было бы невежливым. Валерий Михайлович старался быть вежливым решительно во всех случаях своей жизни, и решительно во всех случаях его жизни ему это удавалось.

Отец Пётр, оторвавшись от своих мыслей, повернулся к Валерию Михайловичу, посмотрел на него своим суровым и пронзительным взором. Ни суровость, ни пронзительность не произвели на Валерия Михайловича ровно никакого впечатления. Тем же суровым и пронзительным тоном отец Пётр спросил кратко:

– Водку пьёте?

Валерий Михайлович даже обозлился, какое дело этому пустынножителю до того, пьёт ли он, Светлов, водку или не пьёт? Валерий Михайлович ответил неопределённо и дипломатично:

– Бывает.

– Я вас спрашиваю, – продолжал отец Пётр всё тем же тоном, – не для исповеди, а для закуски. С закуской пьёте?

– С закуской пью, – признался Валерий Михайлович.

– А такая вещь, как копчёный омуль, маринованный в кедровом масле с брусникой и грибками вам известна?

– Нет, – признался Валерий Михайлович, – такая вещь, как копчёный омуль, маринованный в кедровом масле с брусникой и грибами, мне неизвестна.

– Никогда не пробовали?

– Никогда не пробовал.

– Сегодня вы попробуете в первый раз в вашей жизни. Идём домой.

Отец Пётр наклонился, поднял своих уток и бодро и решительно зашагал к пещере. Валерий Михайлович последовал за ним с чувством некоторого облегчения. Жулик, вероятно, будет занятный. Теперь, после исчезновения Еремея, он говорил совершенно культурным русским языком, и, к великому облегчению Валерия Михайловича, вовсе не пытался его благословлять.

Пещера оказалась новой неожиданностью. В сущности, это была не пещера, это было углубление в скале, впереди застроенное каменной стеной. Внутри это была довольно большая продолговатая комната. Слева, в углу, почти у большого окна стояла кровать, не “ложе”, а просто кровать. Хорошая кровать. Настоящая. С подушками, одеялом, простынями и всеми иными приспособлениями. Около неё, у внешней стены, между ней и дверью, стоял стол, тоже хороший стол. Посередине комнаты стояла печь несколько необычного типа, так сказать, не стоячая, а лежачая. Было кресло. Не совсем настоящее клубное, но, по всей вероятности, очень комфортабельное, его дубовый остов был обтянут медвежьей шкурой. В красном углу висел образ Христа-Спасителя и перед ним чуть виднелся огонёк лампадки. Самое странное, впрочем, заключалось в двух электрических лампочках, из которых одна висела над кроватью, другая – над креслом. У стены стояли полки, завешенные маральими шкурами, Валерий Михайлович готов был поклясться, что на полках стояли книги. Валерий Михайлович начал не понимать ничего.

Отец Пётр положил на пол своих уток и сказал совсем иным тоном:

– Так что вы, Валерий Михайлович, поставьте вот сюда своё оружие и усаживайтесь в кресло. Я сейчас займусь всеобщей мобилизацией, у меня, кроме электричества, и ледник есть, вот, посмотрите.

Только, сейчас Валерий Михайлович заметил, что у правой стены стояла бочка с водой, что в эту бочку из одного желобка лилась вода и выливалась вон через другой желобок. В той же стенке была низенькая дверца, в которую и нырнул отец Пётр. Оттуда раздался его заглушенный голос:

– Здесь вода из глетчеров. На ручейке – колеско и динамо от старого мотоцикла, я, видите ли, по образованию инженер, правда, химик, здесь холодильник и кладовая. А вот и омули.

Отец Пётр показался из дверцы, держа в руках огромное блюдо.

– Если не хватит, можно уток на вертеле поджарить.

– Я полагал, – сказал Валерий Михайлович, – что отшельникам подобает умерщвление плоти.

– Подобает. Только не русским. Это хорошо в Египте. Попробуйте вы здесь – умертвите в две недели. Здесь, батюшка, Сибирь, а не Египет. Вот, стукнет сорок градусов, попробуйте умерщвлять!

– Нет. Я не собираюсь.

– А почему я обязан собираться?

– Так я, ведь, не отшельник.

– А что есть отшельник, дорогой вы мой Валерий Михайлович? Вы в мире ещё больший отшельник, чем я, разве неправда?

Валерий Михайлович внутренне согласился с тем, что это, действительно, правда. Отец Пётр поставил на стол блюдо с омулями, вернулся к дверце, засунул туда руку и извлёк зелёного стекла бутыль. Потом появились тарелки, хлеб и всё прочее. Валерий Михайлович чувствовал, что в этом медвежьем кресле сидеть, действительно, очень удобно и что день с отцом Петром может быть не столь скучным, как это ему казалось минут десять тому назад. В комнату вливался рассеянный свет горной осени, в самой комнате было как-то спокойно, светло, безукоризненно чисто, в её тёмном углу поблескивала лампадка, и из-за лампадки Древний Образ снисходительно смотрел на человеческие слабости, расставленные на столе.

– Давайте, прежде всего, выяснять недоразумения, – оказал отец Пётр, усаживаясь на кровать у стола. – Ваше лицо, имя и отчество я знаю просто по литературе, вы – ученик профессора Карицы и по великой мудрости своей вернулись с ним в Москву. Больше я о вас не знаю ничего.

– А вот эта опасность? Умозаключение или попытка угадать?

– Ни то, ни другое. Это длинная история. И люди напрасно называют это ясновидением, ясно не видно ничего. Но кое-что всё-таки видно. И в случаях, приблизительно, девяноста из ста, это совпадает с действительностью.

– В девяноста девяти случаях из ста – это только жульничество.

– Но сотый случай вы признаёте?

– На сегодняшнем научном уровне этого нельзя не признать.

– Больше ничего от вас и не требуется. Сотый случай – это я.

– Угу, – сказал Валерий Михайлович.

– Таким образом, – продолжал отец Пётр, – ваш Стёпка, действительно, находится в очень опасном положении. Или будет находиться, тут опять неясно. Но кем мог бы быть этот человек?

– Какой?

– Тоже как-то неясно. Высокий. Грузный. Важный. Имеет к вам какое-то отношение, враждебное отношение. И всё-таки как-то вам будет нужен. Сейчас находится в каком-то совершенно безвыходном положении и где-то на пути Еремея и его сына.

Валерий Михайлович недоумённо пожал плечами.

– Вы говорите, как цыганка-гадалка.

– Цыганки-гадалки не всегда говорят вздор. Я не говорю никогда. И если вы усвоите себе эту последнюю истину, то и нам будет легче разговаривать, и вам будет легче действовать.

Отец Пётр отставил в сторону налитый стаканчик и сказал совершенно иным тоном, тоном, который снова вверг Валерия Михайловича в полное недоумение, ещё больше, чем вопрос о водке. Тон был не то, чтобы пронизывающий, а проникающий, тёплый, интимный и больше, чем дружеский.

– А на сердце у вас, Валерий Михайлович, большое горе. Ох, большое. Два горя, Валерий Михайлович, одно общее, другое ваше. И вы ваше подчиняете общему. Правда?

Валерий Михайлович почувствовал нечто вроде уязвлённого самолюбия: кому какое дело? Никому он своего горя не демонстрировал и демонстрировать не собирается. Да ещё и этому то-ли инженеру, то-ли священнику, то-ли жулику, то-ли шаману. Валерий Михайлович посмотрел на отца Петра и в его глазах увидел точно две тихих лампадки и скрытый за ними Древний Образ. Валерий Михайлович как-то против своей воли кивнул головой:

– Правда.

– Вы – ученик Карицы. Он сидит, так сказать, в плену. Вы, вот, очутились в глуши Алтая. У вас были родные. Может быть, жена? Может быть, невеста? Это не ясновидение, это логика. Если она была, то она…

– Заложницей, – сказал Валерий Михайлович.

– Та-ак, – оказал отец Пётр и помолчал.

– У вас нет от неё никакого сувенира? – спросил отец Пётр. – Какой-нибудь вещи, с ней связанной? Это облегчает. Я вам говорил, в девяноста случаях из ста. Сейчас, если у вас это есть, я вам гарантирую все сто.

– Что можете вы сказать? – голос у Валерия Михайловича звучал как-то устало, словно старая, годами наболевшая мысль, вырвалась на поверхность и отравила всё.

– Не знаю ещё что. Но я знаю, вы, Валерий Михайлович, как в Шехерезаде, выпустили злого духа и теперь пытаетесь поймать его, как мальчишки ловят мух, вот так, – отец Петр показал рукой, как мальчишки ловят мух в воздухе. – Одну вы поймаете. А сколько их в мире останется?

– Это верно, – глухо сказал Валерий Михайлович.

– Если вы подчините общее горе своему горю, вы не достигнете ничего.

– И это, может быть, верно.

– Не может быть, а просто верно. Ваша воля будет расколота. Сейчас она – как остриё. Есть ли при вас какая-нибудь вещь, связанная с вашей женой. Или невестой?

– Женой, – сказал Валерий Михайлович.

– Дайте мне в руки эту вещь.

Валерий Михайлович словно в гипнозе расстегнул ворот рубашки. На тонкой стальной цепочке висел медальон. Валерий Михайлович раскрыл его:

– Вот. Прядь.

У отца Петра слегка дрожали руки. Он взял в пальцы приоткрытый медальон и закрыл глаза. Валерий Михайлович сидел неподвижно, и у него было такое же ощущение, какое, вероятно, было у Еремея, сдавившего в своей грудной бочке соответствующие выражения по адресу Стёпки. Как и Еремей, Валерий Михайлович сделал глотательное движение и сжал челюсти…

– Ваша жена, – сказал монотонным голосом отец Пётр, – находится в полном здоровьи и в полной безопасности пока. На время. Гроза собирается где-то. Всё думает о вас…

Валерия Михайловича как-то передёрнуло. Передёрнула и мысль, что ведь, и в самом деле, могло бы быть, что Вероника о нём думать перестала, как он пытается перестать думать о ней, где-то внутри не забывая её ни на один момент своей жизни. И только сны, разрывающие последовательность логики и силу воли, фантастическими образами напоминают об этих, по существу, никогда не затухающих мыслях. Валерия Михайловича передёрнул и тон отца Петра, таким тоном могла бы говорить любая цыганка, но разве любой цыганке он дал бы медальон?

– Странно… Совсем странно. Как-то мелькает вот тот человек, о котором я только что говорил Еремею. И сын Еремея. Еремей будет в большой опасности, очень большой. Из-за вас. Да… Светлая, чистая комната. Решёток на окнах нет.

– Их нет, – сказал Валерий Михайлович – это Нарынский научный изолятор.

– Ах, вот! Слыхал. Во всяком случае, вашего злого духа не поймали и они. Пока ещё не поймали.

– Это и я предполагал.

– Я не предполагаю пока ничего. Ваша жена с кем-то работает. Это сумасшедший.

Валерий Михайлович снова начал ощущать нечто вроде раздражения. В частности, и на самого себя. Об этом отце Петре он никакого понятия не имеет и, вот, дал ему повод то ли к откровенности, то ли к чему-то вроде соучастия. Всё то, что до сих пор сказал отец Пётр, не выходило за рамки обычной цыганки на базаре. Валерий Михайлович был достаточно осведомлён о технике этого предприятия: клочки наскоро собранной информации и на этой канве “предсказания”, из которых заинтересованные лица удерживают в памяти только то, что сбылось. Вот, разве, только опасность, угрожающая Стёпке? Да и её можно было предусмотреть, не прибегая ни к каким потусторонним силам. Отец Пётр как будто почувствовал ход мыслей Валерия Михайловича. Он поднял на него свои чуть-чуть выпученные глаза. Их пристальный, так сказать, проникающий взор безнадежно упёрся в светло-серую сетчатую оболочку Светловских глаз, эти, последние не выражали решительно ничего. Отец Пётр слегка пожал плечами.

– Всё-таки странно. Еремей натолкнётся на какого-то крупногочеловека. Это ваш враг. Еремей спасёт его, а он как-то спасёт вас. Странно.

– Какой человек? – довольно равнодушно спросил Валерий Михайлович.

– Крупный, массивный, трудно сказать, крупный ли по положению или только по сложению. Может быть, и по тому, и по другому…

– Под данное описание подходит только один человек, – довольно равнодушно сказал Валерий Михайлович.

– Это Медведев?

Равнодушие Валерия Михайловича было слегка поколеблено.

– А вы слыхали о Медведеве?

– Я в этой дыре очень многое слыхал, – чуть-чуть уклончиво ответил отец Пётр. – Я, например, кое-что знаю о Бермане и о вашей встрече с ним.

Валерий Михайлович вспомнил анекдот о великом английском актёре Кине, который подал крупную милостыню нищему и объяснил это так: “Этот человек или действительно совсем нищ, или гениально играет нищего, помочь ему нужно и в том, и в другом случае.” Отец Пётр или был ясновидящим, или гениально играл роль ясновидящего. Поговорить с ним стоило и в том, и в другом случае.

– Я никак не хочу вводить вас в заблуждение, Валерий Михайлович. Есть вещи, которые я знаю, так сказать, обычным информационным путём, хотя, впрочем, и этот путь не совсем обычен. И есть вещи, которые я, действительно, знаю путём, ну, называйте, как хотите, ясновидения, или, как теперь принято говорить, “психического телевидения”. О Бермане я знаю просто. А если там, где-то на перевале, действительно, застрял Медведев, то это уже из области четвёртого измерения. Поэтому я вам, прежде всего, предлагаю помыться.

– Я, по мере возможности, купаюсь каждый день, – сказал Валерий Михайлович, несколько удивлённый прыжком от четвёртого измерения к мытью.

– Допускаю. Но здесь, рядом есть горячий сернистый ключ. При нём запруда, вроде ванны. Я вам дам мыло, халат, туфли и прочее. Выкупайтесь, вы очень устали. Попом мы будем пить водку, есть омулей и разговаривать. Один культурный человек раз года в два – этого мало даже и для отшельника…

Простите, вы лицо духовного звания?

– Нет. Я, так сказать, отшельник – дилетант. Что же касается водки, то её, как известно, и монаси приемлют. Потом сможете раздеться и лечь спать по-человечески. Раньше завтрашнего утра Еремей не вернётся, с раненным это не так скоро.

– С каким раненным?

– Разве я сказал “раненным”?

– Сказали.

– Ну, значит, будет раненный. Ничего, вылечим, – сказал отец Пётр бодрым тоном, вскочил с постели, достал беличий халатик, такие же туфли и, немного подумав, извлёк откуда-то довольно жесткую щётку…

– Думаю, и щётка пригодится.

Валерий Михайлович ещё раз осмотрел пещеру, о столь модернизированных отшельниках он ещё не слыхал.

– Скажите, – спросил он чуть-чуть насмешливо, – а радио у вас есть?

– Есть, сказал отшельник. Можете принимать и Огненную Землю. Я кое-что принимал из ваших разговоров, но не всё мог расшифровать. Поговорим после купанья.

Отшельник бодро вышмыгнул на двор, и Валерий Михайлович недоумённо последовал за ним. О святом отце Еремей, видимо, имел не вполне адекватное*) представление…

*) соответственное реальности

ЛОГИКА ЖИЗНИ

Шагах в сорока от пещеры струился из расщелины крохотный ручеёк, запруженный небольшой плотиной. Получалось что-то вроде ванны. Над ванной стоял лёгкий дымок. Отшельник заботливо показал, куда класть и вешать одежду и с одобрением посмотрел на жилистую конструкцию Валерия Михайловича.

– Вы хорошо тренированы, но только не пытайтесь угнаться за Еремеем и потомками его…

Валерий Михайлович постепенно влез в почти обжигающую воду и вытянулся в ней во весь свой рост. Тело покрылось пузырьками газа, и отец Пётр, пожелав “лёгкого пара”, ушёл.

– Я пока трапезу приготовлю.

“Трапеза” обещала быть Лукулловской. Если бы Валерию Михайловичу часа за три тому назад сказали, что в необитаемой щели Алтая он найдёт “отшельника-дилетанта” и его келью, оборудованную так, как оборудован самый современный американский коттедж, Валерий Михайлович, конечно, не поверил бы. Но и отшельник и его келья были налицо. И от американского коттеджа келья отличалась, может быть, только тем, что кроме беспроволочного телевидения, отшельник занимался ещё и “психическим”.

Всё это было раздражающе нелогично. Почти месяц тому назад совершенно случайная встреча с Потапычем куда-то повернула все пути Валерия Михайловича. Да и в этой совершенно случайной встрече был ещё дополнительно случайный элемент – винтовка Потапыча, приставленная к стволу дерева. Если бы винтовка была в руках Потапыча, то по всем разумным данным дело кончилось бы стрельбой “с роковым исходом”, как говорится в таких случаях в уголовной хронике газет.

Но встреча всё-таки случилась, случилось и так, что Потапыч не имел времени схватиться за винтовку. И, вот, теперь Еремей, встреча со Стёпкой, беседа с Берманом и, наконец (наконец-ли?) этот отшельник – то-ли жулик, то-ли святой. Возможность того, что отец Пётр состоял просто на службе в НКВД, была всё-таки не совсем исключена. В таком случае Валерий Михайлович рисковал после Лукулловской трапезы очутиться более или менее непосредственно в объятиях то-ли Медведева, то-ли Бермана.

Валерий Михайлович обсуждал и эту возможность. Технически она казалась ему совершенно невероятной, до перевала даже при медвежьих ногах Еремея не меньше шести часов. Туда и назад – двенадцать. По дороге на перевал где-то идут Еремей с сыном. На самом перевале, кроме, может быть, какого-нибудь патруля, случайно перешедшего через советскую границу, не может быть никого. Сам отшельник знает о нём, Валерии Михайловиче, больше, чем можно было-бы предположить при любом усилении воображения. Нет, агентурой НКВД здесь не пахнет…

Валерий Михайлович слегка успокоился и не без некоторого удовольствия осмотрел своё тело. К нему он относился с суровой вежливостью, не баловал, но и не забывал. Приятно было ощущение сильной и отдыхающей в горячей воде мускулатуры. Менее приятны были размышления о логике жизни вообще.

Когда-то, очень давно, жизнь казалась ему вполне логичным процессом, из которого нужно было только удалить всё то иррациональное, которое даже и он, Валерий Михайлович, называл по тем временам суеверием. Или пережитками суеверий. Всё было очень логично и замечательно просто: каждый шаг по пути науки и прогресса “освобождал человечество” от таких-то и таких-то суеверий, пережитков, гнёта, неравенства, несчастья. Он, Валерий Михайлович, сделал много шагов. И “освобождая человечество”, сидит сейчас в Алтайской щели, как загнанный и раненый волк, жена сидит в Нарынском изоляторе, миллионов десять-пятнадцать “освобождённых” людей сидят в таких-же местах, и “прогресс”, освобождённый им, Валерием Михайловичем, от пут всяческих суеверий и всяческой невежественности, угрожает подвергнуть мир судьбе экспериментальной молекулы – разложить его на атомы.

Всё-таки приятно было вытянуться в горячей воде. Пузырьки газа покрыли всё тело мелким жемчугом, лёгкий пар дымился над водой. Валерий Михайлович почти с наслаждением чувствовал то, что по-немецки называется Entspannung*), по-русски, кажется, даже и слова такого нет: тело отдыхало после непрерывного перенапряжения последних недель. Вот если бы люди выдумали такую ванну для мозга!

*) Растормаживание, ослабление напряжения.

Валерий Михайлович снова вспомнил Кантовскую “Критику Чистого Разума”. Что есть разум, и что есть чистый разум? В детских воспоминаниях Валерия Михайловича была одна страница, из которой то и дело выглядывал какой-то иронический бесёнок и издевался над всяким разумом вообще. Страничка была неприятной, хотя ничего особенного в ней не было. Просто в дни своей очень ранней юности Валерий Михайлович, как и все мальчишки, занимался всякой ерундой: строгал, пилил, клеил, что-то мастерил и портил всё, что ни попадалось под руку. Мать, желая направить его индустриальную энергию на нечто общеполезное, поручила ему наточить нож. В каждом хозяйстве есть особо привилегированный нож, сточённый до ширины двух-трёх сантиметров и пользующийся особенным уважением хозяйки. Поручая Вальке это сокровище, мать настрого наказала точить нож только на мокром точиле. Валерий Михайлович, лет ему тогда было что-то около десяти-двенадцати, совершенно естественно считал мать живой коллекцией всяких предрассудков, суеверий и вообще ненаучного мышления, научным образом мышления Валерий Михайлович начал заниматься очень рано. Привилегированное положение ножа казалось ему предрассудком, не все ли ножи одинаковы? А вопрос о мокром точиле был однозначущ с чем-то вроде освящённой воды, в этом истинно научном возрасте будущий Валерий Михайлович был убеждённым атеистом. Мамаша всё-таки считала его вундеркиндом, папаша полагал, что его нужно пороть по меньшей мере каждую субботу – хороший был обычай в старину. Но это было чистой абстракцией, и единственные меры, принимавшиеся папашей против будущего Валерия Михайловича, заключались в том, что ружья, патроны и прочее папаша держал под замком и ключ от замка прятал на ночь под подушку.

Будущий Валерий Михайлович был уже знаком с основами физики и знал законы клина. Лезвие ножа, конечно, целиком подпадало под действие этих законов. Вода же была тут совершенно не причём; нужно было сделать нож острым, то есть дать лезвию соответствующую форму клина.

Уже в тот же день оказалось, что нож резать не хочет. Возникла дискуссия относительно воды, суеверия, науки и всяких таких вещей. Нож упорно стоял на точке зрения суеверия. На шум дискуссии вошёл папаша. Ознакомившись с предшествующими событиями, папаша повторил свое сакраментальное: “Пороть нужно”.

Будущий Валерий Михайлович был искренне обижен. Запертые на ключ ружья, патроны и прочее он ещё кое-как понимал. Но нож? Нож был наточен по правилам науки, при чём тут порка?

– А при том, – пояснил папаша, – что если тебе мама говорит, то ты уж делай так, как она говорит, мозги у тебя воробьиные, и ничего ты не понимаешь.

Это пояснение будущего Валерия Михайловича не устроило. Тогда папаша объяснил ему разницу между железом и сталью, некие принципы закалки этой стали, а также и причину того, что инкриминируемый нож практически не годится больше никуда – закалка была ликвидирована отточкой его на сухом точиле.

Это был первый удар по научному мировоззрению будущего Валерия Михайловича, но от этого удара он довольно скоро оправился, в десять-двенадцать лет всей науки знать, конечно, нельзя. Вот подрастёт он и узнает всю науку: и физику клина, и химию стали.

Валерий Михайлович подрос. Сейчас, сидя в горячей сернистой воде какого-то Богом и географией забытого Алтайского ущелья, Валерий Михайлович понимал, что если в мире есть люди, имеющие равную ему научную эрудицию, то этих людей, во всяком случае, очень немного. Немного есть людей, которые могли бы стать рядом с ним по силе воли, упорству и идейности, для себя Валерий Михайлович хотел очень немного, и это немногое ни за какие деньги купить было нельзя. Следовательно, все его знания, вся его эрудиция, вся его сила воли и вся его идейность привели только к тому, что на этот раз вместо ножа он испортил что-то неизмеримо большее. Или принял участие в том, что что-то неизмеримо большее испорчено, может быть, вконец.

Тогда, мальчишкой, Валерий Михайлович знал, или думал, что знал, физику. Но не знал химии. Позже он знал и химию, и физику, и философию, что получилось? Может быть, и в самом деле отец Пётр знал нечто, что стояло над физикой, химией и философией, точно так же, как тогда законы закалки стали оказались стоящими выше примитивности законов клина? Папаша Валерия Михайловича запирал от своего потомка ружья, патроны, пистоны, порох, револьверы и прочее. Может быть, некто делал так же разумно, пряча от Валерия Михайловича законы внутриатомной энергии или законы социального общежития? И, может быть, он, Валерий Михайлович, с довольно большой степенью точности повторил некоторые открытия своих сверстников – забрался в отцовский шкаф и занялся исследованием свойств самовзводного револьвера системы Смит и Вессон? Один из его, Валерия Михайловича, сверстников, по-видимому, повторил его научный ход мыслей – забрался в ящик отцовского письменного стола, достал револьвер и, так как курок был опущен, то, по-видимому, никакой опасности в этом револьвере не усмотрел. По-видимому, ибо подробности этих научных изысканий так и остались неизвестными для истории науки – мальчишка был найден около стола без всяких признаков жизни. Именно по этому поводу папаша Валерия Михайловича любил ссылаться ещё на один добрый старый обычай: когда старосветский помещик закладывал фруктовый сад, то из окрестностей сгонялись все соответствующего размера мальчишки и подвергались, так сказать, превентивной порке. Впрочем, как сознавался и папаша, это не помогало.

ФИЛОСОФИЯ ОТЦА ПЕТРА

– Вы живы или успели утонуть?

Валерий Михайлович вылез из горячей ванны не без некоторого сожаления.

– А теперь, рекомендую вам под холодный душ, вот здесь.

Валерий Михайлович последовал рекомендации отца Петра, из стены пещерки выливалась струя ледниковой воды. Через несколько минут Валерий Михайлович почувствовал себя словно омоложенным и обновленным. Даже “Критика чистого разума” как-то потеряла свой интерес – перспектива омулей, маринованных в кедровом масле, была более актуальной.

В пещерке горела печка, и от печки нёсся провокационный запах жареных рябчиков. Отец Пётр быстро и бесшумно витал по пещерке то- ли, как привидение, то-ли, как мышь. Стол был довольно плотно уставлен всякой снедью, и, возвышаясь на несколько голов над нею, стояла бутыль.

– Видите-ли, Валерий Михайлович, – пояснил отец Пётр. Ничего – слишком. Уединение – хорошая вещь, но тоже – не слишком. Не добро человеку единому быти. Садитесь, вот сюда, – отец Пётр показал на кресло. – Тем более, человеку, вкусившему плод познания неизвестно чего. Мы все вкушаем, совершенно неизвестно, что именно…

– Я полагал, что вам известно.

– Больше, конечно, чем вам, но тоже весьма относительно. Вот, всё не выходит из головы тот дядя, которого Еремей должен встретить где-то в ущелье…

– Вы уверены, что встретит?

– Почти абсолютно. Девяносто девять и девять в периоде. Но дальше? Дальше какая-то абракадабра… Однако, время у нас есть. Сегодня Еремей ещё не вернётся. Ваш этот толстый, как его?

– Потапыч…

– Потапыч попал в какое-то дурацкое положение. Это очень хорошо.

– Почему хорошо?

– У него ведь тоже “научный образ мышления”, почти как у вас. Он где-то просто застрял. Завтра мы его вытащим. Ну-с, давайте.

Отец Пётр уселся у стола на кровать. Сейчас у него не было ни пристального, “пронизывающего”, взора ни повадок то-ли отшельника, то-ли знахаря, то-ли ясновидящего. Против Валерия Михайловича сидел просто русский человек, правда, видимо, очень культурный, предвкушающий хорошие выпивку, закуску и беседу.

После первой же экспериментальной попытки с водкой и омулем, Валерий Михайлович констатировал твердо:

– Вы были правы, такой закуски я в жизни не едал.

– А должны были бы знать, что омуль – лучшая рыба в мире, “ленивы мы и нелюбопытны”.

– Даже к закуске?

– Видите сами. Водка же у меня от контрабандистов. Они приходят ко мне, как в справочное бюро. В девяноста случаях из ста мои справки оказываются правильными.

– Словом, вы тут вроде профессиональной гадалки.

– Приблизительно. Но, кроме того, у меня есть, более или менее, постоянная связь с генералом Завойко.

Валерий Михайлович опустил рюмку, уже было поднятую к губам.

Что это – ясновидение или агентура? Сейчас проникающими и пронизывающими стали глаза Валерия Михайловича. Отец Пётр, значит, знал не только о генерале Завойко, но и о связи Валерия Михайловича с генералом Завойко, иначе бы он не выстрелил этим именем? Что ещё знал отец Пётр? Валерий Михайлович чувствовал, что он попал в глупое, а, может быть, и в опасное положение. К опасным положениям он привык давно, но глупое положение его никак не устраивало. Он положил руки на стол, и сейчас уже отцу Петру пришлось почувствовать на себе взгляд холодный, ясный, сверлящий, как механическое сверло из быстрорежущей стали.

Отец Пётр как-то поёжился.

– Прошу прощения. Мне, может быть, не следовало начинать такой лобовой атакой. Совсем коротко: я сижу здесь в качестве ясновидящего отшельника, а, в частности, в моём распоряжении на всякий случай, есть около десяти тысяч винтовок, которые не имеют обыкновения давать промахов, вот вроде Еремеевской. О вас же я знаю из физико-химической литературы, из моих логических выводов о вашей роли в атомных изысканиях СССР, из моей информации об изоляторе, из сопоставления таких фактов…

Тут отец Пётр остановился для рюмки водки.

– … из сопоставления таких фактов: я в связи с генералом Завойко, который, в свою очередь, связан с Берманом в его, Бермана, антисталинском заговоре. Завойко, как вы, конечно, знаете, опирается на вооруженные силы пограничной дивизии. Силы эти ненадёжны, как, впрочем, ненадёжен и сам Завойко. Мои силы надёжны абсолютно, можете ли вы представить себе предательство со стороны хотя бы вот этого Еремея?

Предательство со стороны Еремея Валерий Михайлович, конечно, представить себе не мог. Но предательство со стороны отца Петра? Валерий Михайлович сидел неподвижно, положив локти на стол и по- прежнему сверля отца Петра своей быстрорежущей сталью.

– Завойко ненадёжен, – продолжал отец Пётр. – Он бывал тут у меня под предлогом охоты, и он говорит больше, чем надо. От него я узнал некоторые подробности о вашем “мозговом тресте” и об охоте Бермана за этим трестом. Дальше, тайга, как известно, слухом полнится. Приходят контрабандисты, охотники, приходят шаманы и ламы, вы, вероятно, не знаете, что Алтай является вторым после Тибета очагом ламаитского оккультизма. Шаманы и ламы приходят ко мне и как товарищи по профессии, и как ученики, и как учителя – всё это не так просто, как история с вашим отроческим ножом…

– А вы откуда о ней знаете? – Валерию Михайловичу было совершенно ясно, что никакая агентура не могла дать отцу Петру никакой информации об этом детском инциденте.

– Вы, конечно, знаете о лучах Блондло – фотографирование излучений человеческого мозга. При некоторых условиях, редких условиях, и при некоторых данных, очень редких данных, эти излучения другой человеческий мозг может уловить непосредственно. Но, может быть, вовсе и не мозг, не в том дело… Сейчас ваша мысль была, может быть, перенапряжена. И я, стоя у печки с рябчиками, почувствовал, нет, не вашу мысль, а ход ваших мыслей. Случай с ножом, вероятно, оставил очень уж глубокий шрам в вашей психике.

– Оставил, – сказал Валерий Михайлович.

– Я, собственно, не знаю, в чём дело. Но этот нож я даже могу нарисовать, хотите?

Не дожидаясь ответа, отец Пётр достал с полки блокнот и карандаш. По тому, с какой уверенностью набрасывая отец Петр свой рисунок, Валерий Михайлович почувствовал очень тренированную руку.

– Вот, посмотрите.

Это был, действительно, тот самый нож. Старый кухонный нож, посередине лезвия проточенный до узкой полоски, с черенком, костяная обкладка которого обломалась в ещё незапамятные времена, и медные гвоздики торчали из железной пластинки. Валерий Михайлович помнил, сколько раз и он, и его мать царапали себе руки об эти гвоздики. Нет, никакая в мире агентура не могла дать отцу Петру информации и рисунка этого ножа…

– Так что, как видите, – продолжал отец Петр, – если я могу знать это, то, очевидно, что круг моей информации не ограничивается лишними словами генерала Завойко… И что, следовательно, меня вам опасаться совершенно нечего. Так?

Валерий Михайлович не ответил ничего. Может быть, что область науки отца Петра относилась ко всей науке Валерия Михайловича так же, как законы клина относились к законам термодинамики. И что, следовательно, он, Валерий Михайлович, взялся исследовать револьвер с курком тройного действия: нажал на какой-то спуск, никак не предполагая, что нажим на спуск автоматически взводит курок. Теперь этот курок опустился. Что дальше? Может быть, и Сталин играл таким же научно обоснованным курком? И с такими же научными предпосылками, как Валерий Михайлович в истории с ножом, молекулой и революцией? Эта мысль была острее всякого ножа, она обезоруживала.

– Мудрость человеческая, – сказал отец Пётр, – есть безумие перед Господом.

– Может быть, и перед человечеством тоже?

– Все мы – дети, играющие на берегу безбрежности. И все идём в тупик.

– Какой тупик?

– Полный и совершенно очевидный. Вся наша культура построена для того, чтобы снабдить наше тело, которое всё равно сгниет через десять или через сто лет, бифштексами или холодильниками для бифштексов. Лет через сто или двести для всей суммы этих тел не хватит никаких бифштексов. Ваша наука делает всё, чтобы нарушить извечный закон равновесия в природе и отбора лучшего. Она спасает от смерти в младенчестве полуобезьян, которых она же потом делает полулюдьми. Есть ли прогресс в том, что через двести лет на земле будет жить восемь миллиардов людей, беззубых и бессильных, которым нечего будет есть и которые станут истреблять друг друга, чтобы на каждого из оставшихся пришлось по лишнему бифштексу? Человеческий род начал с грехопадения и кончит им. Давайте, что-ли, продолжать. Бифштексов у нас нет, но рябчики уже готовы.

– У вас, кажется, теория не очень плотно смыкается с практикой?

– Всякая теория, доведённая до абсурда, и есть абсурд. В беззаконии, значит, есмь и во гресех роди мя мати моя. Может быть, на путях какого-то четвёртого или шестьдесят четвёртого измерения мы и найдём какой-то выход из тупика. То, что Богословие называет чудом, вероятно, и есть прорыв кого-то в наши три измерения из каких-то иных измерений. Но сейчас нам, конечно, нужно выбраться из атомного тупика.

– Если рассматривать вещи с вашей точки зрения, то зачем? Не всё ли равно, через двести лет или через сто лет?

– Нет, не всё равно. Ибо, если ваши изыскания попадут в их руки, то пути к иным измерениям, к чуду, к душе будут закрыты на века. Только поэтому. Кажется, в первый раз в истории мира мы открыли нравственную температуру абсолютного нуля – двести семьдесят один градус. Завойко нам изменит, – продолжал отец Петр, снова перепрыгивая от мысли к мысли, впрочем, Валерий Михайлович уже уловил, что у отца Петра была его особая логическая связь. – Правильная тактика должна быть построена в том допущении, что там моральная температура равна абсолютному нулю.

Чисто абстрактные вопросы Валерия Михайловича в данный момент интересовали мало. Чудовищный механизм атомных заговоров и контрзаговоров растянулся от Москвы до вот этой пещеры, и от Вашингтона до Нарынского изолятора. Прямо или косвенно, в него были втянуты тысячи людей – советская агентура в Америке и американская агентура в СССР. Оторванные от жизни атомные мечтатели в американских лабораториях и полусумасшедший, сейчас, может быть, и совсем сумасшедший, гений в Нарынском изоляторе. Сталин дал Берману почти неограниченные полномочия по всему этому атомному комплексу, и Берман пытается утилизировать эти полномочия против Сталина. На вот этаком фоне титанической борьбы откуда-то, поистине из четвёртого измерения, появляется Стёпка с его украденным из того-же измерения портфелем товарища Кривоносова, возникает какой-то отец Пётр, который, по-видимому, и в самом деле видит что-то в этом измерении. Горит охотничий замок в Лесной Пади, и кто-то, вроде Медведева, вот сейчас торчит где-то, то ли на дереве, то ли в яме и таёжный медведь Еремей будет, по утверждению отца Петра, спасать кого-то, вроде Медведева, и этот кто-то, вроде Медведева, принесёт ему, Валерию Михайловичу, какую-то пользу. Абракадабра…

Валерий Михайлович начинал чувствовать, что его интеллектуальных данных не хватает для того, чтобы охватить весь этот комплекс в его целом. Да и было ли это возможно вообще? Откуда-то из четвёртого измерения возникает событие, которое близорукий человеческий ум трёх измерений называет случаем, и которое путает все, с такой строгой логикой построенные планы…

– Давайте сделаем перерыв, – сказал Валерий Михайлович. Он отодвинул тарелку и стакан, вынул из кармана табачницу и стал свёртывать папиросу.

– Сверните и мне, – попросил отец Пётр. – Я уже много-много лет не курю, но, иногда, приятно…

Оба собеседника закурили.

– Об абсолютном нуле моральной температуры я заговорил, собственно, напрасно, вы сами это знаете не хуже меня. Но, в данном случае, в применении к генералу Завойко эта температура имеет конкретное значение. По-видимому, Завойко взвешивает цену, по которой он мог бы продаться будущему победителю, а также и шансы сторон на победу.

Валерий Михайлович слегка пожал плечами.

– Берман шансов не имеет никаких. Это должно было быть ясно даже и Завойко.

– По-видимому, не очень ясно. Во всяком случае, я очень рад, что встретил вас.

Валерий Михайлович посмотрел несколько испытующе.

– Да, очень рад, – повторил отец Пётр. – Возможно, что я сделал бы большую ошибку. О десяти тысячах винтовок я вам уже говорил. Нарынский изолятор мы могли бы захватить. Что-то меня останавливает.

– Четвёртое измерение?

– Вероятно.

– Оно, кажется, и на этот раз право. Дело в том, что караулу дано приказание в случае опасности взорвать всё. Караул не знает, что при этом он погибнет и сам.

– Начальником караула состоит некто Алкснис, латыш, полковник государственной безопасности и человек, который не остановится ни перед чем.

– Насколько я знаю, даже и перед самоубийством.

– Правильно. Ему запрещено покидать стены изолятора. И кроме него, там есть и ещё один маниак.

– Алксниса вы считаете тоже маниаком?

– Сейчас было бы затруднительно сказать, кто из нас не является маниаком. Совсем уж нормальным человеком вы, вероятно, не считаете и меня.

– А вы меня?

– Приблизительно. Мир потерял Бога. Одни его ищут, другие искать перестали, третьи стараются стать богами. Я иногда выступаю в качестве исповедника. Один убийца, одиннадцать человек, пришёл исповедываться, все одиннадцать посещают его каждую ночь. Я стал говорить о Боге, он говорит: “О Боге после, раньше чтобы мертвецы ко мне не приходили.” Ходят мертвецы. Но если нет Бога, то ведь нет и мертвецов.

– Я сомневаюсь в том, чтобы, например, Берману стоило бы говорить и о Боге, и о мертвецах.

– Совершенно верно. Поэтому нам ничего больше не остаётся, как заниматься паллиативами. Раз в год всё-таки приятно закурить папиросу.

Отец Пётр мечтательным взглядом посмотрел на голубую струйку дыма, медленно таявшего над столом.

– Взрыв изолятора ещё не даёт решения вопроса, параллельные исследования ведутся ещё в трёх местах, не говоря уже о том, что все иностранные исследования Кремлю известны достаточно точно. Нужен захват изолятора. Туда стекаются все результаты всех исследований.

– И, кроме того, – сказал отец Пётр, – именно там та женщина, локон которой…

– Нет, этого я не принимаю в расчёт.

– Сознательно – да. Но самую дневную нашу логику направляет самое глубинное подсознание. Не очень, всё-таки, легко подписать смертный приговор любимой женщине, если есть другие пути.

– Есть ли?

– А Федя?

Валерий Михайлович круто повернулся.

– Вы, кажется, и в самом деле умеете читать мысли?

– Мысль довольно простая… Кстати, а что случилось с вашим человеком в этом охотничьем заповеднике?

– Отсиживается в какой то пещере. У меня с ним радиосвязь.

– Я пытался наладить свою. Пока не удалось… Я сегодня очень устал, Валерий Михайлович. Все эти попытки прорвать окружение трёх измерений стоят очень дорого. Завтра, вероятно, притащат вашего раненого…

– Стёпку?

– Да. Кажется, не очень тяжело. Нужно будет и его на ноги поставить. Вы раздевайтесь и ложитесь вот в эту кровать. Завтра поговорим ещё. Я очень устал…

ОПЯТЬ ПЕРЕВАЛ

Еремей и Федя шагали по тайге, как два медведя, каким-то капризом природы вооруженные винтовками. Еремей шёл впереди, всматриваясь в каждое дерево, в каждый куст и в каждую травинку. Оба молчали, как и полагается в тайге. Еремей шёл без всяких тропок, напрямик, держа путь к той же самой “галдарейке”, с высоты которой они ещё только вчера втащили того же Стёпку. Еремей был явно раздражён и от времени до времени бормотал что-то не очень изысканное.

Тайга редела, пошли кустарники, камни, осыпи. Еремей удвоил предосторожности. Где-то за грядой гор слышно было какое-то жужжанье, вероятно, опять самолёт. Еремей переменил тактику. И отец, и сын сначала тщательно осматривали всю местность впереди и потом перебегали или переползали от прикрытия к прикрытию. С каждой верстой это становилось всё труднее и труднее. Почти ползком оба обогнули скат горы и выползли к началу того, что Еремей называл “галдарейкой” – самым удобным наблюдательным пунктом над перевалом. Жужжанье самолёта замерло где-то вдали, но если кто-то за чем-то наблюдал, то и для этого кого-то галдарейка была тоже самым удобным наблюдательным пунктом. И вот, переползая от камня к камню, Еремей услышал на галдарейке чьи-то голоса. Федя весь превратился в слух. Да, голоса были слышны, довольно громкие, но слов разобрать было нельзя. Было ясно одно: раз где-то летал самолёт, то голоса могли принадлежать только пограничникам. Еремей молча показал пальцем на Федины винтовку и самострел. Федя закинул винтовку за спину, сел на землю и натянул тетиву самострела.

Голоса приближались. Точнее, один голос, который перекликался с кем-то, оставшимся позади. Еремей вытащил свой охотничий нож и наскребал с камней целую кучу чахлого горного мха. Отец и сын улеглись между камнями и по мере возможности засыпали себя мхом. Таинственный голос замер, и вот, из-за поворота галдарейки показался сержант пограничной охраны. В руках у него был автомат и во всём облике – напряжение поиска чего-то, чего именно Еремей сообразить не мог.

Если сержант натолкнётся на двух ближайших родственников, если будет стрельба, то родственникам придётся бежать по почти совершенно открытому месту. Федя поднял самострел. Сержант подвигался всё ближе и ближе, но его внимание было, по-видимому, устремлено в сторону площадки перед перевалом. На этой площадке он, по-видимому, не успел увидеть ничего – стрела из самострела пробила ему голову, и он бесшумно опустился на камни. Федя снова натянул тетиву, и оба снова поползли вперёд.

Сейчас галдарейка была видна вся. Была видна и часть площадки. На галдарейке стоял ещё один пограничник с биноклем у глаз. Снизу, с площадки, доносились какие-то крики, потом ударил выстрел, а потом другой. Федя снова поднял самострел.

Пробравшись мимо убитого пограничника на своё старое место, Еремей, к суеверному ужасу своему, увидел совершенно такую же картину, какую он видал вчера. В прежнем углу площадки стояли по-видимому, прежние самолёты, наискосок по площадке бежали всё те же пограничники, только на этот раз Стёпка, валяясь по камням, судорожно боролся с каким-то пограничником и, по-видимому, сдавал в этой борьбе. Еремей поднял было винтовку, но сейчас же опустил её. До Стёпки было шагов семьсот-восемьсот. Он и его противник вертелись, как волчки, и попасть в пограничника, не рискуя подстрелить и Стёпку, не было никаких шансов. К борющимся бежали какие-то другие пограничники, они, впрочем, были ещё довольно далеко, и со всех четырех ног скакал какой-то конь. “Вероятно, тот самый”, – подумал Еремей.

Еремей не очень ясно понял, что именно произошло со Стёпкой, пограничник очутился как-то сверху, но в этот момент на него налетел конь. Что стало с пограничником, Еремей точно установить не смог, но, во всяком случае, тот остался лежать на земле. Стёпка вскочил на ноги и как-то неловко, точно раненый, вскарабкался в седло. Конь рванулся к перевалу, пограничники стали стрелять. Стёпка как-то странно припал к шее коня; конь, видимо, раненый, развил совсем уж бешеный галоп, и Стёпка бессильно, мешком, свалился на землю.

– Ну, теперь, прости Господи, ничего не поделаешь, валяй, Федя.

Из четырех пограничников не успел скрыться ни один. Очень вдалеке, у самолётов, верстах в двух, стояли ещё какие-то военные. На всей площадке больше не было видно никого.

По своим долговременным родственным связям и по прочему другому, Еремей и Федя понимали друг друга без слов. Отступая ползком, они оба добрались до неглубокой расщелины в стене. Со стороны самолётов этой расщелины видно не было. Подняться по ней было невозможно, но спуститься, при очень большом навыке в этих делах, кое-как всё-таки было можно. Опустившись, оба родственника переползли к той же ложбине, по которой только что полз Стёпка и добрались до того места, на уровне которого должен был лежать то-ли Стёпка, то-ли его труп. Еремей, прикрывая голову здоровенным камнем, высунулся за край ложбины и шагах в двадцати обнаружили лежащего без движения Стёпку. Неровности почвы всё ещё закрывали его от самолётов, с других сторон не было видно ничего угрожающего. Ползком, как уж, Еремей добрался до Стёпки, кое-как взвалил его на спину и притащил в ложбину. Вид у Еремея был мрачный.

Лицо и грудь Стёпки все было в крови. Еремей расстегнул ворот Стёпкиной рубахи и осмотрел рану, стоит ли вообще возиться? Оказалось, что всё-таки стоит. Стёпкина грудь была пробита навылет, от левой лопатки под правую ключицу. Еремей поставил свой диагноз:

– Ничего, черти его ещё не возьмут.

Еремей связал Стёпке руки и сквозь эти связанные руки просунул свою медвежью голову. Теперь Стёпка очутился в роли спинного мешка, а его руки – в роли ремней.

– Айда, – сказал Еремей.

На этот раз Федя пополз вперёд, причем оказалось, что на четырёх ногах он двигается только немного медленнее, чем на двух. Еремей полз сзади и Стёпкины ноги болтались по камням. Ложбина вела к той расселине, через которую только ещё вчера Светлов и его сообщество перевалили по ту сторону горы, после своей исторической встречи с Берманом. Самолёты совсем исчезли из виду, но Еремей считал, что на четырёх ногах продвигаться и безопаснее, и устойчивее, чем на двух. В самой расщелине можно было идти по-человечьи. Федя шёл впереди, держа винтовку наизготовку.

– Батя, ты только погляди, – сказал он тоном глубочайшего изумления.

Под влиянием пережитых забот, у Еремея совершенно выскочило из головы предсказание отца Петра, очень, правда, туманное. Он остановился и посмотрел вверх. На почти отвесной стене ущелья, на высоте метров тридцати-сорока, как бы приклеенный или даже нарисованный стоял грузный, высокий человек в военной форме, но без оружия и даже без пояса. Он судорожно держался за какой-то чахлый кустик, был смертельно бледен и, по-видимому, окончательно выбился из сил.

– Ты там чего делаешь? – крикнул Еремей.

Ответа разобрать было невозможно. Еремей осторожно снял с себя свою ношу. Ноша приоткрыла глаза.

– В горле пересохши, – сказала она.

– Вот я тебе ещё покажу, пересохши, – сказал Еремей. – Ты там чего делаешь? – повторил он свой вопрос.

Приклеенная к стене фигура сделала беспомощный жест свободной рукой. Еремей выругался длинно и искренне.

– Вот, ещё черти принесли. Бери, Федя, аркан и полезай.

Федя сложил на землю винтовку, спинной мешок и самострел. Та круча, которая стоила товарищу Медведеву таких сверхчеловеческих усилий, для медвежьих конечностей Феди не представила никаких затруднений. Минуты через три Федя очутился над самой головой товарища Медведева и опустил свой аркан почти над самым его носом.

– Надень под мышки и спускайся, – приказал Федя.

– Так ты же не удержишь, – с отчаянием в ослабевшем голосе сказал Медведев.

– Это я-то? Пять таких мешков удержу!

Путем довольно простой цепи логических умозаключений товарищ Медведев пришёл к выводу, что никакого иного выхода у него всё равно нет. Ещё плотнее прижавшись к стенке, он просунул в мёртвую петлю аркана одну руку, потом другую руку и с замиранием сердца посмотрел вниз: если этот парень наверху не удержит – никаких костей не соберёшь. Осторожно нагнувшись вперёд, он хотел было уцепиться рукой хотя бы за лежачий камень, но потерял равновесие и к своему удивлению, недвижно повис в воздухе – парень, действительно, удержал. Так, вертясь на аркане, товарищ Медведев опустился метров на восемь.

– Сто-о-ой! – заорал снизу Еремей. – Аркана не хватит. Ты тут сам держись, есть за что, а ты Федя, спустись пониже.

Перед глазами товарища Медведева медленно повернулась стена ущелья и на ней оказалась впадина, на которой можно было устоять. Он вжался в эту впадину. Через минуту сверху донёсся очередной приказ:

– Ну, теперь давай дальше.

Теперь у товарища Медведева появилась некоторая уверенность. Он опять повис в воздухе, опять перед его глазами закрутились стены расщелины, и после ещё двух таких пересадок, он очутился, наконец, на почти совершенно горизонтальной плоскости, которая, впрочем, продолжала кружиться перед его глазами. Ноги у товарища Медведева подкосились и он грузно, как сырой блин, осел на камни. Еремей стоял над ним с видом нескрываемого недоумения.

– Да ты как туда попал?

Товарищ Медведев разинул рот, как рыба, вытащенная из воды, и скромным жестом руки показал, что он даже и говорить не в силах.

Еремей достал фляжку и предложил Медведеву стаканчик водки. Дрожащей рукой Медведев поднес этот стаканчик ко рту.

– В Китай хотел, – сказал он, возвращая стаканчик Еремею.

– Так как же ты это без ружья, даже без пояса?

Медведев показал рукой на выход из расщелины.

– Там оставил. Думал посмотреть, где можно пройти. Да, вот, погнались…

– Ну, теперь больше не погонятся, – успокоил его Еремей.

Товарищ Медведев попытался собрать весь свой следственный, административный, партийный и прочий такой опыт. Медвежьего вида человек, стоявший перед ним, был, конечно, тем таинственным Дуниным папашей, за которым Берман был готов гнаться на край света, другой такой фигурки товарищ Медведев в жизни своей не видывал. Дунин папаша, конечно, был явлением серьёзным, не стал бы Берман из-за пустяков всю тайгу вверх ногами переворачивать. Наличие Дуниного папаши объяснило очень многое: и происшествие на мосту, и спасение бродяги, который вот тут же лежит раненый, и некоторые другие вещи. Но не объясняло одного – таинственной беседы Бермана с кем-то, со Светловым, что-ли?

Спрашивать Еремея ни о чём, конечно, было нельзя: это, во-первых, в тайге считается совершенно неприличным, и, во-вторых, это могло бы навести Еремея на всякие нежелательные размышления. А может быть, даже и поступки. Товарищ Медведев понимал, что он находится в полной власти у этих двух людей. Что, если они узнают его социальное положение, профессию и прочее? Тогда не помогут никакие сказки о Китае. Бродяга мог видеть его, Медведева, в доме № 13. Дунин папаша, а он, конечно, был участником заговора, мог видеть фотографию Медведева. Пограничники в поисках потерянного начальника могли зайти в эту расщелину, тогда разговоры могли бы принять совсем уж непредвидимый характер. А, может быть, эти два таёжника, действительно перебили весь конвой товарища Медведева?

– Погонятся, сволочи. – Ещё слабым голосом повторил Медведев.

Еремей посмотрел на него сверху вниз и не ответил на этот полувопрос.

– Ты, паря, вот что. Мы, вот, этого пока что потащим наверх, ты свои вещи забери, мы вернёмся и тебя втащим, так, через полчасика.

Этот проект устраивал Медведева вполне. Федя уже успел спуститься вниз, и Медведев чувствовал себя, как человек, попавший в медвежью клетку: съедят – не съедят, ощущение было неуютным. Медведев слабо махнул рукой.

– Ладно. Спасибо. Бог вам в помощь. Я тут пока отдышусь…

Еремей навьючил всё своё снаряжение, включая сюда и Стёпку. Медведев всё сидел на земле и никак не мог представить себе, чтобы со всем этим снаряжением человек мог бы пробраться наверх. Федя закинул за спину обе винтовки, свою и отцовскую, и оба таёжника поползли вверх. Товарищ Медведев не верил глазам своим. Ему казалось, что по этой круче взберётся не всякая ящерица, но и Федя, и даже Еремей со Стёпкой за спиной, карабкаясь всеми своими конечностями, через несколько минут исчезли за нагромождением скал. Товарищ Медведев вздохнул с облегчением.

Сейчас нужно было торопиться. Товарищ Медведев поднялся на ноги, но ноги были ещё очень неустойчивыми. Пошатываясь из стороны в сторону, он добрёл до устья расщелины. Его вещи лежали там, где он их сложил. На полянке, перед перевалом, лежало несколько трупов, так вот на что намекал Дунин папаша! Значит, через полчаса он вернётся за ним, Медведевым. За это время можно было позвать солдат с самолётов и захватить Дуниного папашу живым, товарищ Медведев не был перегружен такими чувствами, как благодарность.

Однако, сейчас у товарища Медведева не было времени разбираться в каких бы то ни было чувствах. Нужно было разобраться в обстановке. Обстановка казалась товарищу Медведеву чрезвычайно путаной. Какая-то нить, связывавшая Бермана с каким-то заговором, была найдена. Нить, правда, была очень тонка, но она была. Дунин папаша оказался не плодом воспалённого воображения нелепой бабы Серафимы, а реальностью, и ещё какой реальностью, пудов, этак, на восемь, а то и на девять! Не всякому медведю угнаться за таким дядей. Товарищ Медведев даже оглянулся, не маячит ли где-нибудь эта страшная фигура, и не взбрело ли ей в голову вернуться назад и выяснить, так сказать, социальное положение товарища Медведева.

Но никого видно не было. Товарищ Медведев, всё ещё пошатываясь, побрёл дальше. Из-под самолёта поднялась фигура какого-то пограничника и стала махать рукой вниз, товарищ Медведев пригнулся к земле. Фигура поползла к нему:

– Разрешите доложить, товарищ командир, тут снова засада. Большие потери, вот посмотрите.

Сержант показал рукой на карниз горы. Оттуда свешивался над обрывом труп пограничника.

– Другие внизу лежат, перебиты.

Товарищ Медведев тихонько свистнул.

– Сколько вас тут осталось?

– Трое.

Берите автоматы и за мной. Нужно залечь вот в той расщелине. Придут двое. Молодого можно подстрелить, а старого только ранить, лучше всего по ногам. Айда за мной.

Еремей и Федя перевалили через хребет и очутились на полянке, поросшей ельником. Стёпка безжизненным мешком сидел на Еремеевской спине.

Еремей сложил на землю свою ношу.

– Тут, Федя, нужно носилки соорудить. Ты сооруди, а я пойду этого толстого вытащу.

– Ой, батя, лучше не ходи!

Еремей посмотрел на Федю слегка исподлобья, он не любил, чтобы яйца курицу учили.

– Не ходи, батя, – повторил Федя упрямо и тревожно. – И отец Пётр сказывал: спасём врага и нужно его бросить. Из товарищей он, а что про Китай, так врал он и больше ничего. Вот коня бы поймать. Да и Стёпку скорей бы к отцу Петру…

Еремей помолчал. Стёпка со стоном попытался приподняться.

– Опять вгорле пересохши…

– Ты уж лежи и помалкивай, чалдон, хвали Бога, что жив остался.

– А Лыско где?

– Должно через перевал пробёг, – сказал Федя. – Ничего, найдём.

Еремей махнул рукой.

– Ну и чёрт с ними, с этими товарищами, и так уж сколько народу мы тут перепортили. Иди, Федя, коня посмотри, ему далеко не уйти, а я тут носилки сооружу.

– Так на коня можно будет Стёпку навьючить.

– На коне трясти будет. Катись.

Товарищ Медведев со своими пограничниками пролежал в засаде до самой ночи. Ни Дунин папаша, ни законный наследник его фигуры, так и не появились. На ночь пограничники сползли вниз, в кустарники. Утром товарищ Медведев хотел было произвести разведку местности или, по крайней мере, подобрать раненых. Но полянка перед перевалом была открыта для любого обстрела с горы, а оба предыдущих происшествия никак не предрасполагали товарища Медведева к дальнейшему риску. Нужно было вернуться в Неёлово и оттуда снарядить целую карательно-разведывательную экспедицию, что товарищ Медведев и предпринял.

В то же утро Валерий Михайлович проснулся с ощущением необычайного комфорта: кровать, подушки, простыни. Отец Пётр уже хлопотал у печки.

– Пока что никто не вернулся, – сообщил он. – Хотите помыться?

Когда Валерий Михайлович вышел из пещерки, почти навстречу ему из кустарников показалась целая процессия: Федя и Еремей, между Федей и Еремеем – носилки, за Еремеем какой-то осёдланный конь.

– Ну, вот и пришли, – раздался сзади голос отца Петра. – Стёпка, конечно, ранен, сейчас посмотрим.

Лица у обоих Дубиных были утомленные: “Всю ночь шли, объяснил Еремей, и прошлых полдня. Вроде, как и не евши, Стёпка вот этот всё кровью плюёт”.

– Известно, в горле пересохши, – слабым голосом сказал Стёпка.

– Тащите его в пещеру, – сказал отец Пётр, – там посмотрим.

Носилки со Стёпкой были внесены в пещеру. Стёпка был в сознании, бледен, рубаха была вся в крови, но единственное сожаление, которое Валерий Михайлович прочёл в Стёпкиных глазах, сводилось к желанию чего-то хлебнуть. Стёпка искоса посмотрел на не совсем ещё убранный стол и втянул в себя, сколько было можно, воздуху:

– Дух хороший идёт, – сказал он несколько робко.

– Рана такая, – прервал его Еремей: – скрозь левую лопатку и под правую ключицу, наскрозь. – Давайте разденем.

Еремей подложил свои медвежьи лапы под поясницу и под голову Стёпки, а отец Пётр с довольно неожиданной нежностью в движениях стянул со Стёпки его окровавленную одежду.

– А ты мне скажи, когда это ты мылся в последний раз?

– Это трудно упомнить. Да, вот же, на том мосту, я же там в воду свалился. Еле выплыл. Да ещё и боров этот…

– Ты пока помолчи.

– Да я же говорю, в горле, как есть, пересохши.

Отец Пётр налил стаканчик водки.

– Ну, уж, Бог с тобой, промочи ты свою засуху.

– Сразу видно, святой вы человек, – сказал Стёпка, – а этому медведю, что ему ни говори, так только… – Стёпка посмотрел на Еремея и запнулся.

– А Потапыч где? – с тревогой в голосе спросил Еремей.

– Где-то в тайге застрял, на ночь не приходил.

Еремей свирепо плюнул.

– Ну, вот только и дела есть, что, по тайге шляться да всякое дерьмо подбирать. Где теперь его, чёрта толстого, найдёшь? Бери, Федя, винтовку, идём. Чтоб его…

Отец Пётр снова поднял указующий и укоряющий перст свой, и Еремей запнулся снова.

– Погоди, сидел твой Потапыч где-то всю ночь, посидит ещё, наука будет. Бери пока ведро и принеси воды горячей, знаешь откуда, нужно этого Стёпку вымыть.

Минут через десять – пятнадцать Стёпка был вымыт так, как ему, вероятно, не приходилось мыться ни разу в жизни. Рана была осмотрена, промыта и перевязана какими-то травами, настойками и прочим. “Всё это тибетская медицина,” – пояснил отец Пётр Валерию Михайловичу. “Напрасно ваша официальная наука так мало всем этим интересуется”.

Стёпка чувствовал бы себя совсем на седьмом небе, если бы ему дали ещё и второй стакан, но отец Пётр проявил полную неумолимость:

– Теперь ты спи, а я буду над тобой молиться. А вы поешьте и идите за Потапычем. Вы мне тут, Валерий Михайлович, тоже не нужны.

– Поесть успеем, – мрачно сказал Еремей, – чёрт нас не возьмёт, – и снова покосился на отца Петра, – да только, как его искать?

– Чёрта? – перепросил Стёпка,

– Я знаю направление, а там найдём, – сказал Валерий Михайлович.

– Тут у кельи отца Петра все истоптано, но есть направление, найдём, чёрт его не возьмёт…

– Что-то ты, Еремей, больно уж на нечистую силу налегаешь.

– Да вы сами посудите, отец Пётр, сколько мы тут народу напортили. А ведь, тоже, мобилизованные, разве по своей воле? У кого родители, у кого жена, у кого дети… А мы тут их, как белок на промысле…

– А эти-то о твоих детях стали бы спрашивать? – сказал отец Пётр.

– Тут никто ничего не спрашивает, а только и знают, что один другого калечить. Пошли. Вот, прости Господи…

Еремей покосился на отца Петра и сжал зубы.

– Страдает народ безвинно, одному чёрту ладан курим, пошли. Возьми, Федя, коня. Не то опять тащить, может, придётся…

Валерий Михайлович довольно точно помнил направление, по которому исчез в тайге Потапыч, но дальнейшее для него было неясно. Еремей был мрачен и казался совершенно безразличным. Федя шёл впереди с такою же уверенностью, как если бы он шагал по давно знакомой улице.

– А мы не собьёмся, Федя? – спросил его Валерий Михайлович.

– А это как же? – удивленно сказал Федя, – Ведь тут сразу видно, вот посмотрите сами.

Валерий Михайлович посмотрел, но не увидел ничего.

– Так сразу же видно, – повторил Федя, – вот где трава, где ветки, где вот на бурелом наступил, сразу видно.

Валерий Михайлович вспомнил объяснение, какое ему давал очень опытный таёжник, профессор зоологии: для настоящего таёжника тайга – как огромная шахматная доска, в которой все квадратики расположены в законном таёжном порядке. И всякое отступление от этого законного порядка таёжник видит так же, как вы видите один единственный искривлённый квадратик. По-видимому, это объяснение соответствовало действительности – Федя шагал всё дальше и дальше, и Еремей не проявлял никаких признаков любознательности или беспокойства.

Некоторую нерешительность Федя показывал только тогда, когда путь взбирался на каменистые взглобья тайги, на которых не росло вообще ничего – голые каменные россыпи. Тогда Федя становился на четвереньки, самый удобный в таких случаях наблюдательный пункт, с которого вся сумма незаконных явлений на почве вытягивается в некую более или менее прямую линию.

Потом путь спускался снова вниз, в поросли, в тайгу, и Федя снова шагал, как по давно знакомой улице. Так вышли они на маралью тропу.

– Смотри, батя, так и есть, в манзину яму провалился. Только бы не на кол!

– Ничего, – буркнул Еремей, – чёрт его не возьмёт.

Однако, Валерий Михайлович почувствовал беспокойство.

То, что Федя назвал “манзиной ямой”, были ямы, вырытые пришлыми китайскими звероловами – манзами. Эти манзы перегораживали тайгу десятками вёрст заборов из валежника, сушняка, ветвей, оставляя только узкие проходы, а в проходах вырывали ямы – западни для маралов. Этот род охоты истреблял массу дичи, и настоящие здешние постоянные охотники – русские, сойоты и прочие, вели с манзами регулярные войны, пока манзы не были вытеснены вон. Но ямы кое-где ещё остались, сверху прикрытые самым тщательным образом. Время, листопады, дожди прикрыли их ещё основательнее. Шагах в пятидесяти от Еремея с его друзьями виднелась дыра в земле: чёрное пятно в зелёной и серой настилке из листьев и валежника.

– Ага-а-а! – вдруг рявкнул Еремей так, что Валерий Михайлович чуть не споткнулся от неожиданности.

– Ага-а-а – повторила тайга, но из ямы не было слышно ничего.

Неужто и в самом деле на кол напоролся?

На дно ямы манзы обыкновенно втыкали заострённый кол. Все трое бросились бегом.

– Осторожно, Валерий Михайлович, – крикнул Еремей, – а то ещё и вы провалитесь.

Федя прощупал ногой почву, наклонился к самой яме.

– Ты тут, или нет?

– Ту-ут, – донёсся слабый, глухой загробный голос.

– А давно ты тут?

Ответа не последовало.

– Да что тут разговаривать, – буркнул Еремей, – давай аркан, будем тащить.

– Как бы только нам всем туда не провалиться, – предупредил Валерий Михайлович.

– Это действительно, – согласился Еремей, – края ямы-то, поди, пообваливались. Давай, Федя, и другой аркан. Держи меня, а я Потапыча тащить буду.

Еремей просунул свои плечи в мёртвую петлю одного аркана, конец которого взял Федя, а с другим наклонится над ямой.

– Держи, Потапыч!

Из ямы послышалось какое-то бульканье.

– Да жив ты ещё, али нет?

– Жи-и-ив, – донёсся загробный голос.

– Можно тащить?

– Тащи-и-и…

Словно из-под земли появилась одна рука. Даже не из ямы, а из-под земли, сквозь наваленное на яму прикрытие. Ломая его ветки и пробиваясь головой сквозь листву, валежник и прочее, на земной поверхности показалась, наконец, верхняя часть Потапыча. Цвета его лица нельзя было разобрать. Давно небритая щетина была плотно замазана грязью. На эту грязь налепились засохшие листья, хвоя и прочая дрянь. Судорожно цепляясь обеими руками за ломающийся валежник, Потапыч пытался выползти на твёрдую землю. Натягивая левой рукой аркан, правой рукой Еремей выдернул Потапыча, как редиску из грядки.

– Ой, батюшки, не могу, – детским голосом хихикнул Федя и чуть не выпустил своего аркана.

Еремей пошатнулся на самом краю ямы, но устоял. Федя дёрнул за аркан, Еремей свалился на спину. Федя, видя такое дело, поспешил юркнуть в кусты: “Ой, батюшки, не могу, ой, батюшки, не могу…”

Потапыч грузно осел на землю. Жидкая грязь стекала с головы, плеч, спины, из рукавов и даже из-за ворота рубахи. Он пытался что-то сказать, разинул рот и снова захлопнул его, так ничего и не сказал. Валерий Михайлович протянул ему фляжку с водкой. Потапыч попытался взять её рукой, но потеряв в этой руке дополнительную точку опоры, совсем свалился на бок. Где-то за кустами жеребёнком ржал Федя. Отсутствие отца Петра уже не сдерживало Еремея, Валерий Михайлович никак не подозревал в нём такого основательного знакомства с народной словесностью. Словесность откликалась густым эхом, хорошо ещё, что в тайге не было дам. Валерий Михайлович приложил фляжку к губам Потапыча. Опустошив фляжку, Потапыч принял сидячее положение. Снова открыл рот, посмотрел на Валерия Михайловича совершенно осоловевшим взором и, как бы раздумав, снова захлопнул. Еремей, продолжая выражаться, подвёл Лыску.

– Ну, давай грузиться, – дальше последовало продолжение словесности.

Еремей поднял Потапыча, как мешок с сеном, и, взмахнув им в воздухе, плюхнул его в седло.

– Давай торочить к седлу, тащи аркан…

Федя вынырнул из-за кустов, стараясь держаться подальше от Еремея так, чтобы по загривку не влетало, с другой стороны коня. Потапыч был приторочен к седлу, как вьюк. Грязь продолжала стекать с него на землю. Признаки жизни были мало заметны, только уже в дороге стал раздаваться густой храп с присвистом.

Еремей даже и ругаться перестал. Свирепо шагая саженными шагами, что-то бурчал про себя и временами плевался. Так путники добрались до пещеры отца Петра.

Потапыч всё ещё спал. Еремей и Федя стянули его с седла и положили на землю. Отец Пётр критически посмотрел на распростёртое тело:

– Ничего себе не поломал?

– Никакого чёрта с ним не станется…

– Раздеть и вымыть, – кратко, приказал отец Пётр.

С Потапыча сняли всё его обмундирование и, держа его за руки и за ноги, погрузили бесчувственное тело в горячую воду, тело при этом не проснулось. Потом тело было внесено в пещеру и положено рядом со Стёпкиным. Еремей посмотрел на обоих, плюнул и вышел нон.

– Наш Еремей, – сказал отец Пётр Валерию Михайловичу, – человек тихой жизни.

– Как раз сегодня я имел удовольствие в этом убедиться, – засмеялся Валерий Михайлович. – Думал, что сюда слышно – это будет верст пятнадцать, двадцать.

– Нет, слышно не было, но представить себе могу. Вот, попал человек в переделку. И ещё попадёт.

Голова Еремея просунулась в дверь.

– Вы, отец Пётр, уж простите, что так сказать… только, вот, сами подумайте. Было у меня, значит, ровно сто патронов…

– Да ты заходи…

Еремей вдвинулся внутрь.

– Было, значит, ровно сто патронов. Семнадцать на охоту ушли. А осталось шестьдесят девять. А чтобы промахиваться, такого у меня нету. Людей-то сколько перепортили.

– А это, Еремеюшка, как на войне. На войне мы. Кто воюет за Бога, кто за дьявола. На войне ты бывал?

– Был, только я в артиллерии. Да и то принимать не хотели.

– Почему не хотели?

– В строй, дескать, не гожусь, весь строй, дескать, порчу. А? Слыхали вы такое? В нестроевую команду зачислили. А? Меня-то? В нестроевую команду?

– Жаль, что не в слабосильную, – засмеялся Валерий Михайлович.

Отчего нет – бюрократия! Ну, потом служил в тяжёлой

гаубичной. Так это война. Был царь, были немцы, тут дело ясное. А здесь, хоть сволочь, может быть, да ведь свои! Вот этого, на стене, нашли…

– Кого это на стене?

– Чёрт его знает. Забрался человек на стену и ни вперед, ни назад, так и стоял, пока мы не подошли. Без оружия, даже без пояса. Военный. Говорил, собирался в Китай бежать, да за ним погоня.

– Вы, Еремей Павлович, опишите его подробно.

– Что тут описывать? Здоровый, толстый, вот вроде нашего Потапыча. Бритый. Лет за сорок.

– Какие погоны?

– Погон не приметил, да и в нынешних не разбираюсь, чёрт их знает. По виду – начальник. А внизу, на полянке, это, действительно, стояли самолёты.

– Да ты толком расскажи с самого начала всё, как было. Садись.

Еремей сел и в кратких выражениях (отец Пётр время от времени подымал свой предостерегающий перст), изложил все происшествия вчерашнего дня.

– Это, конечно, Медведев, – сказал отец Пётр, – но только какой чёрт занёс его, – Отец Пётр мельком и искоса взглянул на Еремея, – но только, что ему было в этой расщелине делать?

– Я так полагаю, что шёл он по нашим прежним следам, то есть, почти так, как мы с Валерием Михайловичем лезли, только под конец малость сбился. Говоря правду, я обещал за ним вернуться, да, вот, Федя отговорил…

– Правильно сделал…

– Потом, с горы было видно, этот Медведев снова к самолётам подошёл, врал, значит, никто за ним не гнался.

– Правильно сделал, что не пошёл, – повторил отец Пётр. – Подстрелили бы, а может и ещё хуже, живым бы взяли.

– Ну, это, отец Пётр, пусть попробуют…

– Могут и попробовать. Они ни о жене, ни о родителях спрашивать уж не будут…

– Трудновато понять, отец Пётр, там дело было яснее – немец или австриец. Тут, чёрт, простите уж, отец Пётр, его разберёт, вот, скажем, Потапыч, он тоже в товарищах ходил. А подвернись он мне вчерась, и…

– Мне один раз подвернулся, – сказал Валерий Михайлович.

– Вот то-то и оно. А ведь родственник, зять, ничего не разберёшь, на заимку надо.

– Видите ли, Еремей Павлович, – сказал Валерий Михайлович, – дело в том, что и заимка не надолго.

– Как это не надолго? Почти тридцать лет тут живём.

– Не надолго, – потвердил и отец Пётр. – Мне тоже придётся перекочёвывать.

Еремей посмотрел на отца Петра, потом на Валерия Михайловича, и на его лице выразилась некоторая растерянность…

– Дело есть в том, Еремей Павлович, – тихо, но ясно продолжал Светлов, – что та территория, на которой вы сейчас живёте, уже, собственно, захвачена большевиками. Но есть и ещё один вопрос. Отец Пётр, дайте мне карандаш и бумагу.

Отец Пётр порылся на полке и достал карандаш и бумагу. Валерий Михайлович стал что-то на ней рисовать. Еремей и отец Пётр молчали не без некоторого удивления. Закончив свой рисунок, Валерий Михайлович протянул его Еремею.

– Похож?

Еремей внимательно всмотрелся в рисунок.

– Это очень здорово у вас вышло, Валерий Михайлович, портрет, можно сказать…

– Что это? – опросил отец Пётр.

– Я попытался набросать Медведевскую физиономию, он или не он был там, в расщелине.

– Как есть, этот самый, – сказал Еремей.

– Вот это и плохо.

– Почему плохо? – Не без некоторого раздражения спросил отец Пётр. Он, как и Светлов, не любил попадать в загадочные положения.

– Обстановка складывается так, – по-прежнему тихо, но ясно продолжал Валерий Михайлович, – Бермана я нейтрализовал…

– Как это вы сказали? – перепросил Еремей.

– Нейтрализовал. Обезвредил. Он у меня в руках, и вашей заимки трогать не будет. Но если Медведев был на перевале, то это значит, что он пытается Бермана обойти. Если, как вы говорите, он шёл по нашим следам, то что-то он мог найти. Место заимки он приблизительно знает, а остальное установить не трудно. Словом, он может свалиться на вашу заимку, как снег на голову… В грязную историю попали вы со мной, Еремей Павлович, вот что значит делать добрые дела в наши времена…

– Кабы тут знать, где добрые дела, а где и нет, а что касаемо заимки…

– То заимку, всё равно, придётся бросить, – прервал его отец Пётр. – Мы уже давно живём под Советами, только здесь, в глуши, этого не заметно.

– Как это, под Советами?

– Очень просто. Советы всё это уже давно прикарманили, – пояснил Валерий Михайлович, – и Урянхай, и Манжурию, теперь собираются прикарманить весь Китай.

– Куда же податься-то? – растерянно спросил Еремей.

– Податься, более или менее, некуда, – сочувственно сказал отец Пётр. – В Персию пока что, да далеко уж очень.

– Как от смерти бежать, так и на край света добежишь… Вот недавна тут тоже бежали, мимо нас, из Тульской губернии, подумать только… Мы им говорили, осядайте здесь. А они, нет, уж сразу подальше, хоть на край света… Легко сказать!

– Ничего, Еремей Павлович, место для вас всех у меня есть – долг платежом красен. Но, пожалуй, нужно бы поторопиться…

– Поторопиться трудно, Валерий Михайлович, – сказал отец Пётр, – вашего Стёпку сейчас никуда везти нельзя. Ему нужно недели две…

– Только? – удивился Валерий Михайлович.

– Думаю, не больше. Я приму все меры: и внушение, и тибетская медицина, и медицина просто. В две недели я его на ноги поставлю, организм у него волчий.

– Две недели, – сказал Валерий Михайлович, – это очень мало для раны, но это, может быть, очень много для нас.

– Вы думаете, что Медведев может предпринять что-нибудь очень скорострельное?

– Почти наверняка. Впрочем, до заимки у нас около недели ходу. За это время я кое-что узнаю. Может быть, можно будет и что-то предпринять.

– Вот, Господи, – вздохнул Еремей, – сколько лет жили и тихо, и мирно. А теперь, куда теперь?

– Куда – это уже вы, Еремей Павлович, предоставьте мне, подходящие места у меня есть. А мира скоро не будет на всей земле. Слава Богу, что вы хоть эти годы мирно прожили. Времена, Еремей Павлович, наступают очень тяжёлые…

КАРТОТЕКА

Картотека дома №13 по улице Карла Маркса занимала несколько огромных комнат, и вход в неё был доступен только для особо посвящённых. У входа, закрытого тяжёлой стальной дверью, всегда, и днём и ночью, стояло двое часовых. Даже и товарищ Медведев входил в это святое святых не без несколько неуютного чувства. Картотека дома №13 всегда напоминала ему о том, что где-то в Москве, у самого товарища Сталина есть ещё более потайная картотека, и что в этой картотеке лежит и досье его, товарища Медведева. А что есть в этом досье?

Эти досье назывались “личными папками”. В каждой из них находилась официальная биография данного лица – имя, отчество, фамилия, дата рождения, служебный и прочий стаж, родственники, тут, обычно, ссылка на другую личную папку, дактилографические оттиски, фотографии, особые приметы, общая характеристика, многочисленные анкеты, заполнявшиеся лицом в самые разные времена, и ко всему этому годами и годами накапливались данные доносов, слухов, жалоб и, главное, шпионажа. Были указаны и имена лиц, которым этот шпионаж был поручен, а также и имена лиц, которым была поручена проверка шпионов. Специалисты этого дела на основании всех данных досье вычерчивали то, что официально называлось “профилем” – характеристику данного лица со всех точек зрения, в особенности, с политической. По существу, почти всё мало-мальски культурное, служилое, отчасти и рабочее, и крестьянское население вверенного товарищу Медведеву округа было учтено в этой картотеке. Были учтены и некоторые другие люди, не пользовавшиеся непосредственной заботливостью товарища Медведева, но имеющие или могущие иметь какое-либо отношение к делам и территориям, подведомственным товарищу Медеведеву. Данные об этих лицах присылались из других округов. Медведевский округ в порядке, так сказать, ведомственного товарообмена, снабжал копиями своих досье и другие округа. Так всё население СССР, как бы то ни было возвышавшееся над каким бы то ни было уровнем, было учтено, классифицировано и, так сказать, посажено на булавку. И если в округе появлялось новое лицо, внушавшее какие бы то ни было подозрении, о нем сейчас же наводились справки по месту его последнего жительства. Оттуда сейчас же поступала копия тамошнего досье. Так что, если лицо пыталось что-то утаить, его попытки были тщётными. Если оно было вооружено фальшивым документом, это устанавливалось немедленно. Если оно особо провиралось в бесчисленных своих анкетах, голая и беспощадная правда одерживала быструю победу. Если лицо внушало особые подозрения, но трогать его почему бы то ни было признавалось нежелательным, его “словесный паспорт”, дактилоскопическая формула, рост, вес и прочее, и прочее сообщались телеграфом по всем соответствующим картотекам. Это, в частности, делало невозможной какую бы то ни было контрреволюционную агентуру из заграницы: прибыл в Неёлово человек такой-то и такой-то формулы, указывает на Ахтырку, как на своё последнее местожительство, но по наведённым в Ахтырской картотеке справкам, указанный человек в Ахтырке не проживал.

“Указанный человек” попадал в Неёлове под шпионаж по всем трём измерениям, а в остальных соответствующих учреждениях СССР производились спешные раскопки в картотеках: кем бы мог быть человек таких и таких-то формул. Иностранная агентура, по опыту товарища Медведева, в среднем “выявлялась” в течение недели. Её обычно оставляли некоторое время на свободе, чтобы установить все её связи. Внутренняя контрреволюция выявлялась ещё скорее. Всё это вместе взятое создавало что-то вроде всемогущества…

Даже и товарищу Медведеву было как-то неприятно, когда стальная дверь картотеки бесшумно закрылась за ним. Картотека перегораживалась длинным коридором, в который выходили двери “А”, “Б” и так далее, до конца алфавита. Товарищ Медведев дошёл до двери, на которой стояло “Р”, “С” и “Т”. В ответ на звонок бесшумно открылась другая стальная дверь. В комнате под тремя буквами работало около десятка людей. Их собственные “личные папки” хранились где-то в Москве. Кто-то из этих людей, и не один, был свирепо засекреченным шпионом над остальными. А, может быть, и над товарищем Медведевым. Это всемогущество было всё-таки каким-то неуютным.

Товарищ Медведев имел, конечно, все или почти все права в этой картотеке. Взяв передвижную лесенку, он полез на соответствующую полку и достал оттуда плотный картонный ящичек с надписью: “Светлов, Валерий Михайлович”. Содержимое ящичка его слегка разочаровало, очевидно, центральная картотека не считала нужным сообщить всё то, что она знала об этом Светлове. А, может быть, не так много и знала? Товарища Медведева интересовал, однако, почерк.

Тут были образцы почерка. К ним был присоединён графологический анализ. Пробегая глазами данные этого анализа, товарищ Медведев иронически усмехнулся, правда, только про себя. Там было сказано о чрезвычайно сильной воле и об огромных “комбинационных умственных способностях”, ещё бы! А вот и почерк.

Конечно, это был почерк обрывка записки. Этого обрывка товарищ Медведев вынимать не хотел: пар десять глаз незаметно поглядывали на него не без некоторого интереса. Но, и не имея перед глазами этого обрывка, товарищ Медведев видел ясно, ошибки быть не могло, это был один и тот же почерк. Значит, товарищ Берман, действительно, был в каких-то очень таинственных сношениях со Светловым. Товарищ Медведев грузно поднялся из-за стола:

– Поставьте это на место, – сказал он одному из картотекарей.

Снова одна стальная дверь, потом другая, и из помещения картотеки товарищ Медведев вышел не без чувства облегчения. Усевшись в своем кабинете, он прежде всего позвонил дежурного и заказал ему коньяк. Коньяк и несколько ломтиков хлеба с икрой были принесены через пять минут. Товарищ Медведев стал размышлять.

Общая картина была ему, более или менее, известна. Группа атомных ученых, которых по ходящему в Москве выражению, товарищ Сталин ценил на вес мировой революции, раскололась. Одни продолжали работать. Как будто вполне лойяльно, но как-то очень уж неторопливо. Впрочем, кто мог бы установить нормальную скорость работы в этой атомной тьме кромешной? Другая группа была заподозрена в саботаже и посажена в Нарынский “научный изолятор”, где и сидит сейчас… Там же в качестве заложницы сидит и жена вот этого самого Светлова. Впрочем, Светлову, по-видимому, на это наплевать. Товарищ Медведев очень легко проецировал на других людей свои собственные отношения к людям. Самое неприятное случилось с третьей группой, она просто исчезла. Исчезла так бесследно, что никакие картотеки ничему помочь не смогли: шесть человек наиболее выдающихся исследователей атомной энергии, да ещё и с их семьями словно сквозь землю провалились. Некоторое время существовало предположение, что они сбежали заграницу. Но так как повсюду заграницей у родственного товарищу Медведеву учреждения была своя агентура, то это предположение пришлось оставить. Всяких иностранцев родственное товарищу Медведеву учреждение считало прирожденными болванами, неспособными скрыть какую бы то ни было тайну. Родственное товарищу Медведеву учреждение действовало среди иностранцев, как зрячий среди слепых. Если бы упомянутые шесть человек, да ещё и вместе с их семьями, оказались бы где бы то ни было заграницей, зрячее учреждение их открыло бы в течение двух-трёх недель. Но почти за три года ничего открыть не удалось.

Совершенно случайно был задержан человек с перепиской, которая как-будто бы указывала на та, что исчезнувшие учёные обосновались где-то в сибирской тайге у каких-то урановых залежей. Человека допрашивали, он не сказал ничего. Человека собирались пытать, но под коронкой зуба у него оказалась какая-то микроскопическая капсюлька с каким-то неизвестным ядом. Смерть наступила почти моментально. Случайно попался и этот американец, как его, но он, кажется, не причем, впрочем, можно будет прощупать и его. Совершенно случайно в Москве был замечен Светлов, по-видимому стоящий во главе исчезнувшей группы. К нему было приставлено пять самых лучших филеров учреждения. Двух из них нашли на полотне железной дороги в пределах Медведевской территории. Трое пока что исчезли совершенно бесследно. Учреждение имело некоторые основания предполагать, что Светловская группа, во-первых, имеет намерение взорвать Кремль и, во-вторых, имеет или будет иметь техническую возможность это намерение привести в исполнение.

Именно этими планами учреждение объясняло отсутствие этой группы заграницей, иностранные болваны наложили бы свое вето на этот план.

Товарищ Медведев почувствовал нечто вроде легкого озноба, несмотря на коньяк. Ведь, в самом деле, вот взорван Кремль и Сталин, и Политбюро. Что будет завтра? Нет, даже не завтра, а через час? Вот эти самые красноармейцы… Через час они будут резать всех, всех стоящих у власти. И уж, конечно, его, Медведева, в одну из первых очередей… Взрыв в Кремле будет детонатором. Взорвётся вся страна…

Товарищ Медведев налил стопку коньяку, выпил его и вытер пот со лба. Он не очень старался ясно сформулировать свои мысли, а если бы и постарался, то, вероятно, не сумел бы. Эти мысли сводились, в сущности, к очень ясному пониманию того обстоятельства, что и Сталин, и Политбюро, и он сам, Медведев, держатся на страхе, только на страхе. На страхе внутри страны и на страхе и глупости вне её. Держатся, правда, долго.. Но даже и товарищу Медведеву всё чаще и чаще приходила в голову навязчивая мысль о том, что вечно это тянуться не будет. Эту мысль товарищ Медведев старался отгонять: на мой век хватит. А вдруг всё-таки не хватит?

Светловская история как-то внезапно расширилась за стены вверенного товарищу Медведеву учреждения и стала личным товарища Медведева вопросом. А что, если и в самом деле? Там взрыв, здесь детонация? На мясистом лице товарища Медведева появилось выражение звериной, страшной, испепеляющей злобы. Это он, товарищ Медведев, вот уже двадцать пять лет, нет даже и все двадцать семь, почти на каждом шагу рискуя своей жизнью и на каждом шагу уничтожая чужие жизни, дошёл, наконец, до его нынешнего положения. И какие-то учёные? Какой-то Светлов? Медведев вспомнил свой разговор с Берманом, когда он, Медведев, счёл просто смешной мысль о том, что кто-то и чем-то может угрожать вот всей этой несокрушимой машине. Оказывается, может. Валерий Михайлович Светлов перестал быть “личной папкой”, он стал личным врагом. Врагом ненавистным и страшным. Кто их там знает, этих ученых? Ведь могут взорвать…

Товарищ Медведев не был культурным человеком, но глупых людей в данном учреждении или не было вообще, или были только на самых низах, вот вроде этого барана Чикваидзе с его морской коровой. Товарищ Медведев не умел ясно формулировать своих затаённых мыслей, да и не хотел формулировать их. Но то, что он знал, он знал. Многолетняя практика тайной полиции выработали в нём и много качеств, и много знаний. Никаких иллюзий у него, во всяком случае, не было, борьба идёт на жизнь или на смерть. И Светлов угрожает смертью.

Но в таком случае Светлов угрожает тем же и Берману. Всякий аппаратчик, всякий член партии понимал достаточно ясно, гибель Кремля есть гибель партии, гибель аппарата, гибель аппаратчиков. Да ещё таких, как он и Берман. Медведев закурил папиросу.

Что хотел, что мог хотеть Берман? Возможен был и такой ход мыслей: если Кремлёвский центр страха будет уничтожен, Берман восстановит другой. Недаром Берман почти никогда не бывает в Москве, и недаром Кремль так внимательно следит за Берманом. Конечно, историю Ягоды Берман знает достаточно хорошо… Но всё Кремлёвское окружение живёт в состоянии вечного страха. И всякому хочется вылезть наверх. Интересно, боится ли сам Сталин? Медведев разговаривал со Сталиным несколько раз и вынес впечатление, что этот человек совершенно чужд всякого страха. Впрочем, также чужд и многим чувствам – машина. И какая машина! Но чего же мог хотеть Берман?

Товарищ Медведев постарался связать в одно логическое целое всё то, что ему известно было бесспорно. Итак, Берман и Светлов сидели там, на перевале на камнях, курили и разговаривали. Берман пришёл на это свидание по ясному требованию Светлова, следовательно, он был в какой-то от него зависимости, случайной или не случайной, это пока не было ясно. Было, однако, ясно, что для чего-то Бермана Светлов то-ли пощадил, то-ли, вероятнее, приберёг. Возможно, что оба оказались, так сказать, попутчиками по борьбе со Сталиным. Возможно, что в распоряжении Светлова имеются какие-нибудь компрометирующие документы. Однако, всё это ещё совершенно неясно, и нельзя строить на этом каких бы то ни было предположений. Были ясны только два обстоятельства: Берман и Светлов находились в каком-то контакте, и решение всего этого нужно было искать где-то на Дубинской заимке, это была единственная путеводная нить.

Товарищ Медведев был несколько раздражён на самого себя: почти никакой информации о Светловском деле, кроме самых общих черт. Правда, всё это дело начиналось где-то вне территории подведомственной товарищу Медведеву, но всё-таки, его, Медведева, должны были поставить в курс дела. Вот теперь на его Медведевской территории разыгрываются совершенно непонятные события, а он, Медведев, остаётся, в сущности, только посторонним зрителем.

Восстанавливая в своей памяти всю цепь этих событий, товарищ Медведев вспомнил об Иванове. Этот кое-что может знать, недаром его вместе с Кривоносовым послали в Лысково, недаром он первый высказал догадку о Веронике и о Нарынском изоляторе… Товарищ Медведев снял телефонную трубку.

Майор Иванов вошёл в Медведевский кабинет с тем же абсолютно ничего не говорящим выражением лица, какое он себе присвоил уже давно.

– Садитесь, – товарищ Медведев ткнул рукой по направлению к креслу. – Коньяку хотите?

– Спасибо, – ответил товарищ Иванов.

– Спасибо да, или спасибо нет? – рявкнул Медведев.

– Если разрешите…

– Так я же вам сам предлагаю.

Товарищ Иванов отпил четверть рюмки и поставил её на поднос.

На челе его высоком не отражалось ничего.

– Вот что, товарищ Иванов, – начал Медведев. – Вы ездили с товарищем Кривоносовым в Лысково. Вы высказали очень правдоподобное предположение, что Светлов и ещё какие-то там черти нацеливаются на Нарынский изолятор. Каковы ваши соображения по поводу всех дальнейших событий?

– Соображения могут не соответствовать конкретному положению вещей.

– О соответствии мы потом поговорим. Валяйте.

– Я так полагаю, товарищ Медведев, что ближайшей конкретной точкой является Лесная Падь.

– А это почему?

– Принимая во внимание всю совокупность данных обстоятельств, позволительно прийти к предположению, что бывший егерь был какой-агентурой.

– Какой?

– Позволительно предположение, что наши сотрудники были там не всегда в безусловно трезвом состоянии, и что, следовательно, бывший егерь имел возможность собирать некую информацию…

– Эта морская корова нашла там какой-то телефонный провод, вы об этом знаете?

– Никак нет, товарищ Медведев.

– Нашла. Но тут её этот егерь и накрыл. Теперь пропал, как в воду канул.

– Я полагал бы, что необходимо произвести весьма тщательное обследование местности.

– Производили. Ни черта.

– Полагаю, что данный метод производства расследования не совсем соответствовал кокретному положению обстоятельств.

– А вы, товарищ Иванов, вы тут янкеля мне не крутите, говорите прямо, в чём, по-вашему, дело?

– Если был телефонный провод, то он куда-то должен был вести.

– Всё обыскали…

– Я полагаю, что обычный магнитный детектор мог бы обнаружить…

– Сгорело же всё.

– Полагаю, что провод мог бы идти в иной пункт… Вероятно, именно в тот, куда скрылся егерь с его беспризорниками…

– Допивайте вашу рюмку, – тоном приказа сказал Медведев. – Да, это, конечно, возможно. Вы с детектором обращаться умеете?

– Точно так.

– Поезжайте и пощупайте. Это раз. Второе, вы майора Кузина знаете?

– Точно так.

Товарищ Медведев налил ещё по рюмке, себе и Иванову.

– Пейте, – приказал он ещё раз.

Товарищ Иванов выпил, не меняя при этом присвоенного ему выражения лица. Товарищ Иванов ждал.

– Однако, – продолжал Медведев, – нужно всё-таки найти заимку этого Дубина.

– Полагаю, товарищ Медведев, что никаких поисков не требуется.

– То есть, как это так?

– Не требуется, – деревянным тоном повторил Иванов. – Заимка этого Дубина так и называется: Дубинка. Таких в Урянхае есть три. Но только одна стоит у речки и озера.

– Что же, чёрт вас дери, вы молчали до сих пор?

– Я, разрешите вам доложить, не был по службе поставлен в известность.

Товарищ Медведев посмотрел на Иванова бешеным волком: сотни народа поарестовали, допросы вели, а тут, оказывается, совсем просто: Дубин и Дубинка. А этот идиот сидел и молчал.

– Откуда вы это знаете? – спросил Медведев, кое-как справившись со своим бешенством.

– По делам службы приходилось бывать в Урянхайском крае.

– Так что вы и заимку эту знаете?

– Приблизительно.

– Сколько это километров от перевала?

– Около четырёхсот.

– Значит, дня четыре ходу?

– Вероятно, больше, это около двухсот по воздушной линии.

– Ну, тогда мы ещё неделю имеем впереди. Так вы, товарищ

– Иванов, вооружайтесь, чем вам нужно, и двигайтесь пока в Лесную Падь. Мы ведь уже решили, что вы туда съездите. Теперь как раз вовремя. Но только никому ни слова. Поняли?

– Точно так.

НЕЗНАКОМЕЦ

Лесная Падь прельщала товарища Иванова в сущности только из-за его алюминиевого ящика с книгой Страшного Суда. Всё остальное, в том числе и провод, имело совершенно второстепенное значение. Сидя в автомобиле по дороге в Лесную Падь, товарищ Иванов тщательно пережёвывал в уме все детали своей беседы с Медведевым и также тщательно взвешивал все могущие произойти последствия… Основное было, конечно, ясно: Медведев как-то пытается обойти Бермана. Но на вопрос о том, кто и кого съест, не было никакого ответа. А именно от этого ответа зависело дальнейшее поведение товарища Иванова. А от дальнейшего поведения товарища Иванова мог зависеть, например, такой пустяк, как его собственная жизнь.

Временами товарищу Иванову хотелось бросить всё это, заболеть, как-нибудь перевестись в другой округ или раздобыть себе длительную командировку: пусть тут они едят друг друга без меня. Но снова возникал соблазн продвижения, повышения, власти, виллы, собственного автомобиля, и товарищ Иванов снова наполнялся мужеством и рвением. Середины всё равно нет: или голодная жизнь в низах населения, или сытая и пьяная на верхах. А риск, всё равно, везде одинаков. Ничего не поделаешь…

С такими мыслями товарищ Иванов подъехал к пепелищу Лесной Пади. Оставив автомобиль с шофёром у этого пепелища, вооружившись винтовкой и огромной кожаной сумкой со всякой аппаратурой для розысков провода, товарищ Иванов описал круг около пепелища и нырнул в тайгу. Места шли хорошо знакомые, и через час ходьбы товарищ Иванов дошёл до разваленной церковушки. Прежде, чем нырнуть в неё, он обошел её кругом, тщательно осматриваясь и прислушиваясь: нет, ничего. В церковушке была та же сырость и гниль, что и раньше. Товарищ Иванов подошёл к стенке, вынул соответствующие кирпичи и вместо алюминиевого ящика с книгой Страшного Суда обнаружил пустое место.

Товарищ Иванов почувствовал, что его колени стали подгибаться. Дрожащими руками он стал ощупывать дыру в стене, как будто ящичек мог завалиться в какую-то трещину. Нет, ящика не было. В мусоре, наполнявшем впадину, ещё остался его след. Но, кроме следа, больше не было ничего. Товарищ Иванов почти бессознательно вытер холодный пот, проступивший у него на лбу. Может быть, это была не та дыра? Может быть, он по рассеянности вложил ящичек в какое-то другое место? Может быть… Но товарищ Иванов понял, что это были совершенно праздные надежды, ящичек был украден.

Ноги у товарища Иванова стали подкашиваться. Опираясь о стенку рукой, он уселся на кучу мусора. Ящичек украден. Кто мог его украсть? После пожара вся местность была прощупана сотнями следопытов, кто-то из них мог забраться и сюда. Но как ему могло придти в голову ковыряться в стене? И как он мог найти тайник? И что он сделает с книгой Страшного Суда? На все эти вопросы никакого ответа не было. И не было никакого ответа на самый основной вопрос: так что же делать дальше?

Не без труда поднявшись на ноги, товарищ Иванов всё-таки обыскал всё: другие стенки, кучи мусора, песку, какой-то гнили на земле, которая когда-то была полом – нет, ничего. Книга Страшного Суда исчезла.

Товарищу Иванову стало как-то жутко, как будто какие-то мертвецы начали шевелиться под этими развалинами, как будто какие-то нездешние руки стали протягиваться к нему из полутьмы. Согнувшись, почти на четвереньках, он выполз из развалин. Поднявшись на ноги, он увидел, что шагах в двадцати от него, на стволе поваленного бурей дерева, сидел какой-то незнакомый человек, с виду лет под сорок пять – пятьдесят, и смотрел на него почти что приветливыми глазами. Товарищ Иванов почувствовал, что ему дышать нечем.

Незнакомец продолжал сидеть и даже улыбаться. Когда туман в глазах товарища Иванова несколько рассеялся, он установил, что на коленях у незнакомца лежит маленькая английская винтовка, “Томмигун”, что рядом с незнакомцем на том же стволе лежит алюминиевый ящичек.

– Сядем, поговорим, – дружеским тоном сказал незнакомец.

Товарищ Иванов, словно лунатик или загипнотизированный, двинулся к незнакомцу. Тот дружеским жестом указал товарищу Иванову на место на том же стволе, метрах в трёх-четырех от самого себя. Товарищ Иванов сел. На его привычно деревянном лице мелко-мелко дрожали какие-то мускулы.

– Как вы видите, товарищ Иванов, – прежним дружеским тоном сказал незнакомец, – ваш архив находится в моем распоряжении.

Товарищ Иванов сделал глотательное движение и сказал:

– Угу.

– Но это, – продолжал незнакомец, – только временно, позвольте вручить его вам обратно, там всё в целости.

Товарищ Иванов хотел было тигром броситься к ящичку, но удержался. Он сделал ещё одно глотательное движение и ещё раз сказал “угу”. Сейчас он пытался рассмотреть незнакомца. Намётанный глаз определил почти сразу, что незнакомец совсем недавно побрился, и что до этого он не брился очень давно: лицо было покрыто плотным загаром, а выбритые места были чем-то подкрашены, вероятно, ореховым жиром. Товарищ Иванов не мог бы поклясться, что незнакомца он видит в первый раз в жизни, что-то такое где-то он уже видел.

Товарищ Иванов хотел что-то спросить, но почувствовал, что его голосовые связки отказываются работать. Он протянул руку за спину за фляжкой, но сообразил, что незнакомец может превратно понять это движение.

– Только глоток, – проскрипел он.

– Ах, пожалуйста, пожалуйста, – приветливо разрешил незнакомец, – пожалуйста, хоть три.

Товарищ Иванов не сразу смог открыть фляжку своими дрожащими руками. Однако, три глотка несколько вернули ему, если и не совсем ясность мысли, то некоторую членораздельность речи.

– А зачем вы его взяли?

– Нужно было, – сказал незнакомец. – Мы, видите ли, хотим установить с вами некоторый, как это говорится, деловой контакт.

“Мы”. Значит, незнакомец говорит не только от себя. Товарищ Иванов хотел было оглянуться, нет ли поблизости сообщников этого незнакомца, но понял, что этого делать не следует. Или, по крайней мере, не стоит.

– Но, прежде всего, товарищ Иванов, имейте в виду, что фотокопии вашего архива у нас имеются.

Туманная и нелепая надежда, мелькнувшая было в сознании товарища Иванова, отцвела, не успевши расцвести. Товарищ Иванов сделал ещё одно глотательное движение и ещё раз сказал “угу”. Мелькнула и ещё одна мысль – броситься на незнакомца и как-то ликвидировать его. Но и эту мысль пришлось оставить – винтовка лежала на коленях у незнакомца и ствол её смотрел приблизительно в сторону товарища Иванова. Кроме того, незнакомец не был похож на человека, с которым справиться было бы легко. И ещё, кроме того, у незнакомца могли быть сообщники.

Как-то внезапно и иррационально товарищ Иванов почувствовал огромное облегчение. Да,конечно, он находится в руках у незнакомца. Это было очень плохо. Но если бы книга Страшного Суда попала бы в руки Бермана или Медведева, то это означало бы конец. Незнакомец никакого конца ещё не означал. Ему от товарища Иванова что-то нужно. Но что?

Как бы отвечая на невысказанный вопрос, незнакомец сказал всё тем дружественно-приветливым тоном:

– С вами, товарищ Иванов, мы будем обращаться, как с сырым яйцом – бережно и нежно. Чтобы и вас никто не разбил, и чтобы вы сами не разбились. Таким образом, в вашем учреждении вы будете стоять хотя к под невидимой вами, но очень надёжной защитой. Надеюсь, что всем этим вы злоупотреблять не станете. Нам же от вас нужна вся текущая информация о всех мероприятиях указанного учреждения, касающихся известного вам дела Валерия Михайловича Светлова. Мы, конечно, имеем информацию и помимо вас, так что вы будете, так сказать, контрольным звеном над иной информацией, но и иная информация будет контролировать вас. Словом, вы понимаете.

– Это довольно просто, – с облегчением сказал товарищ Иванов.

– Ну, не очень, – усмехнулся незнакомец, – У нас несколько иная система… Но это мы пока оставим… Если у вас появятся какие бы то ни было данные по этому делу, вы понимаете, какие бы-то ни было, даже и такие, которые вам могут показаться несущественными, вы ставите на ваше окно, выходящее на улицу, на первое с угла, это ваша рабочая комната, стопку каких-нибудь книг. И скажете вашей жене, чтоб она этой стопки не трогала. Это, де, вам нужно для работы… Согласны?

Товарищ Иванов молча кивнул головой.

– Так что, позвольте вручить вам ваше сокровище.

Незнакомец протянул товарищу Иванову его алюминиевый ящичек. Товарищ Иванов хотел было проверить его содержимое, но понял, что это не имеет никакого смысла, он, товарищ Иванов, всё равно, находится в полной или почти полной власти этого человека. Если даже в ящичке находится не всё его прежнее содержание, то поделать, всё равно, ничего нельзя. Товарищ Иванов протянул руку и взял ящичек без какого бы то ни было облегчения. Но загорелая и как-то по таёжному тонкая рука, протягивающая ему этот ящичек, напомнила что-то знакомое, как будто, где-то он эту руку всё-таки видал.

Товарищ Иванов привык ко всяким переодеваниям и перевоплощениям. Теперь, когда прошёл его первый шок, лицо незнакомца стало казаться ему давно знакомым. Степаныч? Нет, не может быть. А вдруг может быть? Нет, не может быть.

– Скажите, – робким тоном, – спросил всё-таки Иванов. А вы не этот, как его… Степаныч?

– Бывший, – кратко отрезал незнакомец.

Товарищ Иванов почувствовал некоторую растерянность. Совсем не так давно, только на днях, он, товарищ Иванов, давал ныне бывшему Степанычу мелкие подачки за тетеревов, уток и прочее. Теперь этот, ныне бывший, Степаныч. А, может быть, не он один? Может быть, даже и его, товарища Иванова, жена, она тоже? Как разобраться в этом всё-таки странном мире, к которому товарищ Иванов всё-таки привык, и в котором, как на маскараде. С той только разницей, что на маскарадах никогда не расстреливают… А тут не разгадаешь маски – и пиши пропало…

– Так вот, товарищ Иванов, – спокойно и по-прежнему дружественно продолжал ныне бывший Степаныч. – По тем данным, которые мы имеем, ваш начальник Медведев собирается проявлять некоторую инициативу, направленную на поиски Светлова. О всех шагах товарища Медведева вы должны нам сообщать немедленно. Если для расходов по этому поводу вам понадобятся деньги, то вот, будьте добры…

Ныне бывший Степаныч полез в свой карман и протянул товарищу Иванову довольно основательную пачку денег. Товарищ Иванов протянул руку к этой пачке, потом как-то отдёрнулся. Это, конечно, была просто взятка, не деньги для каких бы то ни было расходов, а просто взятка. Денег этих товарищ Иванов использовать не мог, или почти не мог: и его бюджет, и его расходы были совершенно точно известны данному учреждению, и малейшее превышение его финансового экспорта над его финансовым импортом было бы сейчас же замечено. Но в судорожном жесте товарища Иванова играло роль не одно это обстоятельство…

Ныне бывший Степаныч заметил этот судорожный и противоречивый жест и продолжал сидеть, положив локоть на колено и всё ещё держа в протянутой руке пачку кредиток.

– Позвольте ещё глоток, – сказал товарищ Иванов.

– Ах, пожалуйста, хотя бы и три.

Товарищ Иванов сделал три глотка. Отняв фляжку от губ, он заметил взгляд ныне бывшего Степаныча. В этом взгляде товарищу Иванову показалось, что ныне бывший Степаныч понимает решительно всё: и собачье положение товарища Иванова, и опасность угрожающую ему то-ли со стороны Медведева, то-ли со стороны Бермана, и значение плюшкинской коллекции его алюминиевого ящика, и даже его, товарища Иванова, ведомственную жену, не даром же Степаныч сделал оговорку о стопке книг. Кроме того, было как-то видно, что этот, ныне бывший Степаныч, не боится решительно ничего. Сам он, товарищ Иванов, дышал воздухом страха, как дышат люди воздухом насквозь прокуренной комнаты. А глаза ныне бывшего Степаныча действовали, как струя свежего ветра, это был воздух без страха.

– Что, дрянь дела? – сочувственно спросил Степаныч.

– Дрянь, – покорно согласился товарищ Иванов.

– Не только ваши, – подтвердил Степаныч. – Практически, и у Бермана с Медведевым дела не на много лучше. Кто-то кого-то задавит. Потом победителя задавит кто-то другой.

– Верно, – покорно согласился товарищ Иванов.

От глотков, от перехода от полного отчаяния к какой-то ещё очень смутной, почти подсознательной, но всё-таки надежде, у товарища Иванова мысли прыгали судорожно и несвязно. А, может быть, и в самом деле бросить всё это? Положиться на вот этого бывшего Степаныча. Может быть, именно он не станет “давить”? Может быть, из всей этой войны всех против всех именно бывший Степаныч выйдет победителем? Может быть, возможна всё-таки какая-то человеческая жизнь? Жизнь без маски на лице и без страха в сердце?

– Верно, – ещё раз подтвердил товарищ Иванов. – Разрешите, я папиросу закурю…

– Ах, пожалуйста, хоть три, – любезно разрешил ныне бывший Степаныч.

Товарищ Иванов достал коробку папирос. Как это ни было странно, зажжённая спичка прыгала в его пальцах. Такого всё-таки не было никогда. А кое-какие передряги товарищ Иванов всё-таки видал на своём веку.

– Простите, – спохватился он, – позвольте вам предложить…

– Нет, спасибо, я не курю.

– Я, видите ли, товарищ… Не знаю, как вас звать, я видите ли, конечно, вообще говоря, понимаю… – Тут товарищ Иванов запнулся.

– Что же, именно, вы понимаете?…

– Да, вот, вообще… Машина. Аппарат. Я, вот, в машине, а вы, вот, эту машину хотите… с рельс спустить… взорвать, ну, вообще, чтобы к чёртовой матери.

– Совершенно верно, к чёртовой матери. Даже и без рельс.

– Так, вот, я понимаю, вы думаете, что раз я в машине, так я за машину.

– Приблизительно.

– Нет, не совсем. Даже, может быть, и не приблизительно. Я, конечно, в машине. Так что, вы думаете, – тут голос товарища Иванова приобрёл несколько несвойственную ему ярость, – если человек в тюрьме, так значит он за тюрьму?

Степаныч слегка поднял брови, но не сказал ничего.

– Сидит, вот, человек в тюрьме и уйти ему некуда. Так уж лучше быть дежурным по кухне, чем голодать просто в камере.

– Эту точку зрения разделяют всё-таки не все люди.

– Не все. Я – все. Я – как все. Куда податься? Не нужно мне ваших денег. Вот, сами посмотрите… Я ещё глоток…

– Не хватит ли? – с сомнением в голосе спросил Степаныч.

– Нет. Ах, опять, простите, может быть, вы?

– Нет, спасибо, я и не пью тоже.

Товарищ Иванов снова достал фляжку и на этот раз твёрдо констатировал, что руки у него дрожали, но это было не от водки…

– Вот, пока там что, я вам скажу. Товарищ Медведев нацеливается на заимку этого Дубина и вызовет или вызвал к себе такого Кузина, вы его, кажется, знаете.

– Да, знаю.

– Кузин у Медведева в кармане. Медведев думает обойти Бермана. Перехватить инициативу. Я ещё мало знаю. Но я честно. Можете оставить эту коробку у себя. Я честно. Надоело. Если пропадать, так уж лучше с вами.

– Почему это? – спросил Степаныч.

– Я этого ещё не знаю. Не знаю… Может быть… Если уж пропадать, так за что-нибудь…

– За что именно?

– Ну, вообще, за жизнь. За то, чтобы жить. А разве это жизнь? – В голосе товарища Иванова снова появились нотки ярости, – разве ж это жизнь, я у вас спрошу?

– Жизнь, конечно, собачья, – согласился Степаныч.

– Собачья? Вы говорите, собачья? А я вам говорю, хуже всякой собачьей жизни. Собак, тех, по крайней мере, не расстреливают. Собак, по крайней мере, врать не заставляют. Даже и у собаки своя совесть есть. А вы думаете, что у Медведева или Бермана есть хотя бы собачья совесть?

– По-видимому, решительно никакой.

– Никакой. Я, вот, в Москве в зоологическом саду бывал, там аквариум и рыбы там всякие морские. У Медведева столько же совести, как и у этих рыб.

– А вы давно это заметили? – сочувственно спросил Степаныч.

– Не знаю. Постепенно. А вот у вас совесть есть, – довольно неожиданно констатировал товарищ Иванов. – Так уж, если пропадать, так уж лучше за совесть, вот!

Человек, который перестал быть Степанычем, внимательно и пристально вглядывался в товарища Иванова. Товарищ Иванов, видимо, находился в состоянии крайнего возбуждения. Он довольно нелепо размахивал дрожащими руками, губы у него кривились и дрожали, несколько раз он зажигал уже зажженную папиросу, потом бросал, потом доставал другую, голос у него то срывался, то вдруг приобретал металлический тон безграничной ненависти. Так, как будто что-то годами и годами накопленное под прикрытием его деревянной маски, прорвало какую-то плотину. Речь его была довольно бессвязна.

– Я, конечно, понимаю, этот мой справочник, – он ткнул рукой по направлению алюминиевой коробочки. – Хвастаться нечем. Можете бросить её к чёртовой матери.

– Нет, зачем бросать, там кое-что есть…

– Ну, как хотите. А он, то есть Медведев, сейчас готов на всё. Теперь он вцепится в Дубина. Думает, что там, на заимке, этот самый центр.

– Какой центр?

– Да, говорят, какие-то там ученые. Атомы ищут.

– Говоря между нами, товарищ Иванов, никаких там “атомов” нет.

– Ну, всё равно. За Светловым будет форменная охота. Я вам, значит, буду сообщать, можете проверять, как хотите.

– Нет, представьте себе, товарищ Иванов, – совершенно спокойно сказал бывший Степаныч, – представьте себе, что я вам верю.

– В самом деле?

– В самом деле.

Товарищ Иванов как-то, как будто размяк, словно из него вынули все кости. Он опустил голову вниз и некоторое время оба собеседника сидели молча. Потом, как бы собрав все свои силы, товарищ Иванов слегка развёл руками.

– Вот, как бывает. Судьба. Вот думал, погиб окончательно. А теперь даже и вы верите.

– Почему даже и я?

– Были вы этим… егерем. Видали и слыхали. Телефон у вас был. Эта баба его нашла.

– Да, кстати, как с этой бабой?

– В лазарете. Не опасно. Я сказал Медведеву, что поеду сюда провод от телефона разыскивать.

– Не найдёте. Нет никакого больше провода. Но можете найти склад оружия.

– Какой склад?

– Есть такой.

Бывший Степаныч достал из кармана блокнот и набросал небольшой чертёж.

– Вот тут, товарищ Иванов, пожарище, от него тропинка вот сюда. Потом так, – бывший Степаныч карандашом вёл товарища Иванова по тропинке, – потом вправо к берегу крохотного ручья, вот тут поваленный бурей кедр и, вот тут яма, а в яме кое-какое оружие. Вам нужно показать Медведеву, что вы не даром сюда пошли.

– Да, это правильно, – подтвердил товарищ Иванов. – А что с этой коробочкой?

– Попадётесь вы с ней, – сказал бывший Степаныч.

– Это тоже правильно. Возьмите её с собой. Я теперь по-иному.

ТОВАРИЩ МЕДВЕДЕВ РАСКИДЫВАЕТ СЕТИ

Отпустив товарища Иванова, Медведев предался размышлению и коньяку. Все это предприятие было и рискованным и сложным. Вызвать преждевременные подозрения товарища Бермана значило подвергнуть себя очень большой опасности. Оставить всё дело в руках товарища Бермана, может быть, было ещё более опасным, всю цепь всех этих неудач товарищ Берман, видимо, объяснил себе то-ли нераспорядительностью Медведева, то ли каким-то заговором, свившем своё гнездо в Медведевском отделе НКВД. Кроме всего того, личная, почти физическая ненависть Медведева к Берману имела, может быть, ещё большую двигательную силу, чем все остальные соображения. Факт связи Бермана со Светловым не подлежал никакому сомнению. Эта связь нависла над всеми медведевыми СССР, как петля виселицы. Нет, что-то нужно предпринимать.

Товарищ Медведев позвонил по телефону. Через несколько минут секретарь доложил ему о приходе подполковника НКВД товарища Кузина. Товарищ Кузин, невысокий, плотный, монгольского типа человек, вошёл как-то бочком, слегка исподлобья глядя на товарища Медведева.

– Садись, – сказал Медведев. – Коньяку?

Товарищ Кузин был одним из немногих, может быть, единственным, которому товарищ Медведев кое-как доверял. Когда-то вместе они участвовали в партизанской войне против Колчака, и товарищ Кузин проявлял исключительное знание местности, климата, инородческого населения и всяких трюков лесной войны. Он был полурусский-полусойот, имел какие-то семейные связи с сойотским населением округа и, вообще, в тайге был, как у себя дома. От этого периода у Медведева остались кое-какие следы чего-то вроде дружбы. Но было и иное: года два тому назад, кто-то вроде сойотов, перебил всю районную партийную верхушку, и Кузин с отрядом был послан для расследования. Во всякого рода следственных и, вообще, учрежденческих мероприятиях товарищ Кузин никогда не разбирался толком. Он дал возможность убийцам скрыться и почти попался на этом деле. Во всяком случае, к товарищу Медведеву попали документальные данные, совершенно бесспорно уличавшие товарища Кузина в предательстве, саботаже, в переходе на сторону классового врага. В общем, это, конечно, был расстрел. Но товарищ Медведев предпочёл расстрелять некоторых иных людей и, вызвав Кузина, товарищески похлопал его по плечу:

– Так что, вот, влип ты, товарищ Кузин, вот смотри…

Желтоватое лицо товарища Кузина приобрело землистый оттенок.

Но товарищ Медведев продолжал:

– Ничего, не беспокойся, пока я буду цел и ты будешь цел, понимаешь?

Товарищ Кузин, конечно, понял. Если что случится с Медведевым, то пропал и он, Кузин. Это создавало нечто вроде доверия. Поэтому товарищ Медведев изложил товарищу Кузину всё то, что он сам знал о Светлове, атомных ученых, Бермане, Еремее и прочем. Товарищ Кузин, медленно потягивая коньяк, сказал:

– А всё это, товарищ Медведев, как-то непохоже.

– Что непохоже?

– Непохоже, чтобы эти твои ученые были на Дубинской заимке. Заимку эту я знаю, да и сойоты рассказывали, там новый человек за сто вёрст виден, тайга слухом полнится. Никого там нет. А Светлов, очень даже просто, идёт, вероятно, в Китай, заграницу. Так что может и заимка-то ему вовсе не нужна. Дубина поймать, конечно, можно.

– Ну, этакого медведя…

– Тигров живыми ловят, есть такие специалисты, а человека дело совсем простое.

– Нет, нужно Светлова.

Товарищ Кузин слегка усмехнулся:

– Вот ловили же…

Не совсем. Хотели по его следу всю компанию накрыть. Словом, если бы их всех на этой заимке захватить, а?

Товарищ Кузин отхлебнул из рюмки.

– Заимку я знаю. Строения каменные, кругом колючая проволока, есть там стрелков человек десять. Если послать отряд, то на заимке о нём ещё за неделю узнают, у них там в тайге всякая своя сигнализация. Словом, придётся брать с бою. Тут можно целую роту уложить…

– Ну, а если по дороге перехватить?

– Это тоже вопрос: по какой дороге? Прямиком они не поедут.

– Почему не поедут?

– Ясно, будут бояться погони. Тут этот бродяга, да и с тобой… Дубин, ведь вот не пришёл же тащить тебя через перевал, значит, смекнул, в чём дело…

У товарища Медведева временами, хотя и сравнительно редко, возникало несколько неуютное ощущение того, что вот все эти Берманы, Кузины и даже Иванов, как-то умнее его самого. Ведь вот же простая мысль, а ему, Медведеву, она в голову не пришла. Ощущения такого рода товарищ Медведев преодолевал довольно быстро, зато у него административные способности, доверие партии, служебный стаж… Но, тоже сравнительно редко, мелькало и другое ощущение – а вдруг это всё не поможет? Вот теперь он ввязался в какой-то конфликт с Берманом. А, может быть, у Бермана тоже есть такие мысли, которые ему, Медведеву, и в голову не приходят?

– Ещё по рюмке? – сказал он.

Товарищ Кузин молча кивнул головой.

– Прямой, то есть, ближайшей дорогой они не пойдут. Их там четверо?

– Четверо.

– Ну, этот твой начмил, Жучкин или как его, тот не очень много стоит. А остальные три – это ещё нужно подумать. Я подумаю.

Подумай, Кузин, большое дело может быть.

Товарищ Кузин как-то презрительно поморщился.

– Дела у нас, товарищ Медведев, все одинаковые…

– То есть, как это так?

– Да вот так. Без фундамента живём. Вот поймаешь ты, скажем, этого Светлова, а Берман обвинит тебя в том, что ты всё дело испортил, может быть так или не может быть так?

– Ну, уж это ты извини.

– Я-то извиню. А что Москва скажет?

– Ещё по рюмочке? – спросил Медведев.

Кузин молча кивнул головой.

– Н-да, – задумчиво сказал Медведев, опрокинув в рот рюмку и закусывая бутербродом. – Без фундамента, говоришь, живём? – Такая мысль ему тоже как-то в голову не приходила.

– Без фундамента, – подтвердил Кузин. – Если в старое время человек подполковником был, так ему на всё было плевать. Знал своё дело, знал свой закон. А ты, ты-то что знаешь?

– А знаю я, товарищ Кузин, то, что этот тарантул совсем нацелился меня съесть.

– Так это, по-твоему, фундамент?

– Разговорчики у тебя, товарищ Кузин, мелкобуржуазные. Есть ли фундамент, нет ли фундамента, а дело надо делать. Ты Иванова хорошо знаешь?

– Иванова? Его? Его собственная жена хорошо не знает, не то, что я.

– Я с ним тут по этому вопросу разговаривал…

– Ну и глупо.

– Почему глупо?

– Потому, товарищ Медведев, что у тебя есть на меня документики, да и у меня на тебя кое-что имеется.

– А у тебя-то что? – Медведев даже приподнялся с кресла.

– Есть. А что – это уж другой разговор. Словом, ты завалился, и я завалился. А если я пропаду, то и ты пропал. Тут уж люб – не люб, а приходится вместе. А Иванов? Почему он не может пойти к Берману и сообщить!

– Ну, я ничего ему не говорил, только спрашивал.

– И спрашивать не стоило. Ты, товарищ Медведев, пока №1 в политике там или в партии – это дело твоё. А если в тайге, то помнишь нашу партизанщину? Тут уж я не проморгаю. Нужно только подумать. Тут, в сторонке от ихнего маршрута озерко есть, можно на гидро спуститься. Сойоты-приятели у меня там есть, можно коней достать. Конечно, против Дубина они не пойдут, но можно и наврать кое-что. Мне нужно бы человек десять-пятнадцать, я их сам наберу. И два гидро. А как Бермана обойти – это уж твоё дело.

– Ты, Кузин, пойми, если мы докажем, что Берман прикрывал всю эту банду…

– Это я понимаю. А если Берман тебя ещё по дороге ликвидирует?

– Мало ли мы рисковали?

– И много ли мы выиграли?

– У тебя, Кузин, разговорчики не только мелкобуржуазные, а может, и похуже…

– Ну, хорошо, бросим разговорчики. Ты что ж это, – тут товарищ Кузин крепко выругался, – что ж ты мне-то станешь ещё говорить о мировом пролетариате, что ли?

– К чёртовой матери мировой пролетариат, мне нужно Светлова поймать и Бермана ликвидировать. А то пока там до мирового пролетариата, как бы он нас с тобой не ликвидировал? Ещё по рюмке?

– Нет, не хочу. Подумать нужно. Говоря в общем и целом, нужно базироваться на гидро, на озеро и на сойотов. Всё это уж моё дело. А Берман – это уж твоё дело. Пропаду я – пропадёшь и ты. Нужно подумать.

– Подумай, – сказал Медведев, как-то искоса поглядывая на Кузина.

– А этому Иванову – ни слова. Чёрт его там знает. Очень уж тихий мальчик.

ПЕТЛЯ

Маленький караван продвигался медленно. Потапыча всё время лихорадило, ночь в яме не прошла ему даром. Как это и предвидел товарищ Кузин, Еремей вёл караван не по обычной тропе, а всякими обходами. Вечерами раскладывали костёр, но для ночлега уходили от кострища на версту-полторы. Валерий Михайлович время от времени извлекал из вьюка свой таинственный радиоаппарат и вёл какие-то ещё более таинственные разговоры. Еремей был мрачен и молчалив. Только раз, у костра, как-то недоумённо поведя плечами, Еремей сказал:

– А, вот, поди ж ты! Жулик человек, шарамыжник, пьяница, бродяга, а, вот, как будто чего-то не хватает.

– Весёлый человек, – сказал Валерий Михайлович.

– Да и я весёлый человек, пока в тайге сижу.

Потапыч густо откашлялся и сказал хриплым голосом:

– Бесполезная личность…

– А ты кому полезный? Только вот дуре Дуньке, да и то…

– Что да и то?

– Разжирел на ворованных хлебах, как боров, а толк-то с тебя какой?

Потапыч ещё раз откашлялся, но предпочёл оставить эту опасную тему в покое. Еремей, снова обращаясь к Светлову, продолжал тем же недоуменным тоном:

– Такая жизнь пошла, что только в тайге и жить можно человеком, а не зверем. Да вот вы, Валерий Михайлович, сказали, что и тайгу придётся бросить, куда же податься-то?

– Я ещё не совсем уверен, что придётся и тайгу бросать. От нас к Медведеву один там человек приставлен, если будет опасность, он нам сообщит. То есть, вероятно, сообщит, сейчас ни за что ручаться нельзя. Пока доедем до вашей заимки, что-то выясниться.

– Доехать-то недолго, завтра к вечеру будем уже дома.

– А я, папаша, – сказал Федя, – завтра утром вперёд пойду, наперерез через горы, наши-то, поди, ждут там и не дождутся.

– И это можно, – согласился Еремей. – Скажи, пусть баню затопят. Часа на три раньше будешь.

Рано утром, когда караван был уже навьючен, Федя пошёл вперед. Потапыч так ослабел, что с трудом взобрался на коня, его всё лихорадило, и даже Светловский хинин помогал мало. Еремей был по-прежнему мрачен, и даже близость дома его не успокаивала.

– Правда и то, что вся Россия куда-то бежит, мы-то чем лучше?

– Скоро и бежать будет совсем некуда, – отозвался Потапыч. – Вот всё думали-думали: к папаше, на заимку, вот тебе и заимка…

Часам к пяти следующего дня караван пробирался по вьючной тропе, проложенной через довольно широкую полянку. Валерий Михайлович услыхал какой то крик и, повернув голову, заметил какого- то человека, который что-то кричал, на ходу размахивая руками и казался в состоянии крайнего возбуждения. Валерий Михайлович почти автоматически схватил винтовку.

– Нет, это свой, – успокоительно сказал Еремей, – сосед, сойот, безвредный человек, да только, что с ним?

Сойот оказался маленьким невзрачным человеком, одетым почти в лохмотья. В руке у него была старая, видавшая всякие виды, берданка. Он казался в полном изнеможении от усталости и возбуждения.

– Помогай, бачка, приятель приехал, на охоту пошли, упал, ногу сломал, вот лежит там, версты две, слабый я, не могу нести. Хорош приятель, много помогал.

Еремей сердито плюнул.

– Ввек мы до дому не доедем, словно наколдовал кто, ну, веди, где там твой приятель лежит.

– Поедем вместе, – сказал Валерий Михайлович, – вдвоём безопаснее.

– Да какая тут опасность, места, ведь, уж свои, а сойот этот – старый приятель. Зря Федьку отпустил, пошёл бы с Федькой, с Потапыча сейчас никакого толку нет.

Валерий Михайлович казался в некоторой нерешительности. Ему как-то не хотелось отпускать Еремея одного, и ещё менее хотелось оставлять свой таинственный багаж под охраной только Потапыча, который, действительно, стоил немного. Еремей предложил сойоту свободную Федину лошадь.

– Вы тут подождите, мы в полчаса – час смотаемся…

Сойот взобрался на лошадь и вместе с Еремеем исчез в тайге.

Сойот ехал впереди, указывая дорогу. Еремей, всё-таки с винтовкой в руке, трусил за ним в расстоянии шагов десяти. Версты через две, среди заваленной буреломом прогалинки, Еремей увидел лежащего на земле человека. Подъехать верхом было невозможно. Еремей и сойот спешились и стали пробираться к лежащему.

– Нашли, товарищ Кузин, нашли помощь, – радостно кричал сойот.

Товарищ Кузин медленно приподнялся на локте. Шагах в десяти позади Еремея, из-за сваленного бурей кедра поднялась человеческая фигура с арканом в руке. Фигура сделала два-три взмаха над головой и неслышная петля аркана захлестнулась на шее Еремея. Фигура дёрнула аркан, откинувшись назад всей тяжестью своего тела. Еремей ещё успел схватиться за ремень аркана, но петля уже придавила обе сонные артерии. Теряя сознание, Еремей грузно осел на землю. Из-за того же кедра и откуда-то с других сторон сразу выскочило несколько человек. Сойот завизжал пронзительным визгом:

– Друга обманул! Товарища обманул! Ги- и- и.

– Вяжи! – орал Кузин.

Сойот вскинул берданку. Глухо в тайге стукнул выстрел, и Кузин медленно опустился на землю. Сойот с проворством белки нырнул в заросли.

– Держи его, держи, – слабеющим голосом кричал Кузин.

Кто-то кинулся за сойотом, кто-то стал стрелять ему вслед. Остальные целой кучей навалились на потерявшего сознание Еремея. В несколько секунд он был связан ремнями и по рукам, и по ногам. Когда он очнулся, почувствовал, что не может пошевелить ни одним членом, даже его чудовищной силы было недостаточно, чтобы разорвать эти ремни. Он лежал на спине, смотря в осеннее прозрачное небо тайги. “Всё-таки взяли живым”, – подумал он… Потом мысли перескочили к Светлову и к заимке. “Теперь они, вероятно, на заимку бросятся. Хоть бы предупредить своих!”

Не без некоторого усилия, Еремей повернулся на бок. Шагах в семи-восьми от него сидел на земле тот, которого сойот назвал Кузиным. Обеими руками он опирался о землю, а изо рта тонкой струйкой текла кровь. Около него возились два человека в форме пограничников. Кузин посмотрел на Еремея, и его лицо исказилось гримасой.

– Вот тебе и фундамент, – сказал он, – но поперхнулся, и кровь хлынула изо рта широкой струёй.

– Дурак сойот, всё-таки – сказал Кузин, – не того поймал. Ну, тащи нас обоих на самолёт…

ОБЛАВА

Валерий Михайлович сидел на поваленном стволе дерева. Потапыч лежал рядом на земле. Глухо раздался выстрел. Валерий Михайлович по его звуку определил, что это был выстрел из берданки. Потом раздалось ещё несколько. Это, конечно, значило, что Еремей попал в засаду. Валерий Михайлович с чрезвычайной стремительностью стал развьючивать одного из своих коней.

– Никак стреляют, – глухо спросил Потапыч.

– Стреляют. Еремей попал в засаду. Я сейчас туда. Потапыч крепко выругался.

– Попадётесь и вы, – сказал он. – Выстрелов было много, значит, и людей много, а вы один.

– Ничего не поделаешь. Вы стрелять ещё можете?

– Это я всегда могу.

– Залягте вон за то дерево. Стрелять во всякого, кто подойдет. Если со мной что случится, вот этого вьюка не трогайте никак. Довезёте до воды и прямо в воду. А этот, другой, я спрячу.

Валерий Михайлович с такой же лихорадочной стремительностью отнёс один из вьюков в сторону и завалил его всякой всячиной. Мысли работали четко и ясно: собственно, во вьюках заключались судьбы многих, многих людей, может быть, миллионов. Но там, где-то был Еремей, который, очевидно, попался, который рисковал своей жизнью из-за него, Валерия Михайловича, и из-за Стёпки и вот теперь, из-за совершенно неизвестного человека, который к тому же оказался предателем.

– Пропадём мы тут все, – с трудом подымаясь, сказал Потапыч.

– Ну, что ж? Пропадать так пропадать, так я вон там залягу.

Валерий Михайлович закинул винтовку за плечо и взял в руки пистолет, в тайге при встрече, где сотая доля секунды могла быть решающей, пистолет был рентабельнее. Следы двух лошадей были видны достаточно ясно. Но Валерий Михайлович пошёл не по этим следам, а параллельно их направлению, шагах в тридцати справа, так было меньше шансов попасться в засаду. Через минут десять он услыхал топот двух коней, неужели Еремей вырвался? Валерий Михайлович, держа пистолет на прицеле, пробрался обратно к следу. Минуты через две-три из таёжной чащобы вынырнул сойот верхом на одной лошади, ведя на поводу другую, без седока. Значит, Еремей не вырвался.

– Стой! – крикнул Валерий Михайлович.

Сойот круто осадил лошадь. Лицо его было залито кровью и глаза были почти безумными.

– Обманул друга, обманул. Еремея на аркан поймал.

Сойот снова завизжал пронзительным визгом.

– Много там людей? – спросил Валерий Михайлович.

– Много. Двадцать человек. Сорок человек. Больше человек.

– Солдаты… Сойот ничего не знал, сойот поверил другу, теперь сойоту вешаться надо!

Валерий Михайлович пристально всмотрелся в сойота. Нет, сойот не лгал, нужно было бы быть гениальным актёром для того, чтобы разыграть такую роль.

– Ты ранен? – спросил Валерий Михайлович.

– Не знаю, всё равно сойоту вешаться надо. А Кузина сойот убил. В живот. Из берданки.

Валерий Михайлович понял, что попытка спасти Еремея совершенно безнадежна. Но если сойот не врал, то надо ожидать нападения и на караван, и на заимку. Пока радио есть в его, Валерия Михайловича, распоряжении, ещё остаётся надежда спасти Еремея путём нажима на Бермана, надежда слабая, но всё-таки есть. Если же будет потеряно радио, то с ним будет потеряна и всякая надежда.

– Едем к каравану, скачи вперед, – приказал Валерий Михайлович, вскочив на свободную лошадь и оба поскакали со всей скоростью, какую только позволяли таёжные пути. Навстречу им поднялся Потапыч.

– Ну что, влип Еремей?

– Попался. Может быть, ещё выручим. Скорее вьючить опять.

Потапыч как будто сразу отделался от своей лихорадки. Вьюк был навьючен в несколько секунд.

– Теперь во все лопатки к заимке. Боюсь, что они и на заимку нападут.

– Ну, там-то уж им не поздоровится.

– Скачут, скачут, – провизжал сойот. – За нами скачут!

– Езжайте вперед и подождите меня через версту. Я буду прикрывать, – сказал Валерий Михайлович.

Потапыч и сойот поскакали вперед. Валерий Михайлович остался один, тщательно вслушался во всё приближавшийся топот коней, потом по следу каравана, пробежал метров пятьсот со скоростью, которая сделала бы честь любому легкоатлету и залёг за поваленным стволом. Через несколько секунд на тропе показались четыре всадника. Валерий Михайлович выпустил четыре пули. На тропе больше не показался никто. Но откуда-то издалека, направления Валерий Михайлович уловить не успел, послышался какой-то сигнальный свист. Почти с прежней скоростью Валерий Михайлович снова побежал по следу каравана. Караван ждал его, как было условлено.

– Сейчас нужно как можно скорее, – сказал Валерий Михайлович.

Около часу караван с предельной при данных условиях скоростью пробирался по тропе. Через час дорога привела к открытому берегу горной речки, заваленному галькой. Берега ложа были круты и обрывисты, от них до речки летом, в период таяния горных снегов широкой и бурной, сейчас узкой и мелкой было в обе стороны шагов по двести. Караван медленно спустился с обрыва.

– Ох, место плохое, ох, плохое место, шаман тут был убит. Стойте здесь, сойот сам посмотрит.

Валерий Михайлович с Потапычем и конями остались стоять внизу под обрывом. Сойот, проверив свою берданку, поскакал к речке, то и дело ныряя в какие-то ямы и вымоины. Минут через пять он исчез в тайге. Ещё через минуту послышался его выстрел.

– Нужно залегать, – сказал Потапыч.

Валерий Михайлович с прежней стремительностью снял свой драгоценный вьюк с радио, и оба спутника залегли в вымоину гальки, держа на прицеле свои винтовки. Из лесу вынырнул сойот и издали что-то кричал. Из того же лесу раздалось три-четыре выстрела. Сойот, прижавшись к гриве коня, вскачь помчался к речке. Выстрелы продолжались. Почти посередине речки сойот как-то странно скосился на бок, упал в воду и река понесла его труп куда-то на север. Из лесу выбежало несколько пограничников. Трое из них упали сразу, остальные спешно скрылись обратно.

Валерий Михайлович не питал никаких иллюзий, положение было почти отчаянным. От обоих спутников до опушки леса, в котором скрылись пограничники, было шагов триста-четыреста. Из вымоины ещё можно было высунуть голову, но выйти из неё было нельзя. Несколько пуль, защёлкавших по гальке, дали совершенно излишнее этому доказательство. Дорога вперёд была заперта. Дорога назад была под обстрелом. Откуда-то сзади каждую минуту могли появиться новые пограничники. Раненый конь галопом помчался по гальке, но был убит очередным выстрелом из леса. Остальные понеслись вдоль берега.

– Нужно по ямам переползти подальше, – сказал Валерий Михайлович. – Только так, чтобы нас не видно было.

– Я ваш вьюк потащу, – сказал Потапыч, у вас винтовка аппетическая, вам способнее стрелять…

Вымоины тянулись одна за другой, и по ним можно было переползать, не подставляя себя под выстрелы с другого берега. Но скоро это кончилось, очередная вымоина была достаточно глубока, и в ней можно было укрыться, но дальше ходу не было, шёл какой-то горб. Потапыч быстро высунул голову и, нырнув обратно, пессимистически сообщил:

– Дальше ходу нет, до ближайшей ямы шагов, надо полагать, с тридцать, никак не проползти, подстрелят. Вы только не высовывайтесь, теперь они этот горбик под прицелом держат.

– Придётся, видимо, отсиживаться до темноты… Нужно только не дать им перейти на этот берег. Давайте укрепляться.

Из валунов и обломков гранита осаждённые устроили нечто вроде бруствера, со щёлками вроде бойниц. В такую щелку Валерий Михайлович просунул свою винтовку. По противоположному берегу ползком пробирались к речке три-четыре пограничника. Они не успели ни пробраться к берегу, ни отступить в лес. Из лесу посыпались частые выстрелы, и пули стали щелкать по камням бруствера…

– Теперь они будут в обход идти, – сказал Потапыч. – Вы, Валерий Михайлович, держите под обстрелом правую сторону, а я – левую, авось до темноты мы их задержим. Напрямик они теперь не пойдут.

Валерий Михайлович переконструировал свою бойницу и старательно всмотрелся в противоположный берег. Оттуда, из глубокой опушки леса, всё ещё сверкали огоньки выстрелов. Но стреляющие были скрыты за кустами и, кроме огоньков, ничего видно не было. Можно было, конечно, стрелять и по огонькам, но запас патронов у Валерия Михайловича был не так велик, чтобы расстреливать его на авось. Валерий Михайлович оторвался от винтовки, взял бинокль и стал взором исследовать каждое место опушки.

– Есть! – вдруг заорал кто-то сзади.

Валерий Михайлович обернулся. У обрыва вымоины, шагах в четырех-пяти от Валерия Михайловича и метрах в двух выше, стоя на коленях, опираясь одной рукой на землю и в другой держа на прицеле пистолет, высовывался какой-то пограничник.

– Ну, а теперь сдавайтесь, сукины дети! – заорал он.

Валерию Михайловичу была ясна вся беспомощность положения. Вытащить винтовку из бойницы не было возможности, пограничник имел полную возможность прострелить оба плеча или хотя бы одно, и сделать невозможным ни сопротивление, ни даже самоубийство. Рядом с первым пограничником оказался и другой, на этот раз стоя во весь рост, но тоже с пистолетом на прицеле. Потапыч обернулся на крик и то, что он сделал, сделал почти бессознательно – швырнул во второго пограничника горстью гальки и медведем бросился вперёд. Ударил выстрел. Потапыч, что-то рыча, успел схватить второго пограничника за ноги, и оба покатились на землю. Первый пограничник продолжал что-то орать, и рядом с ним возник ещё кто-то. Валерий Михайлович медленно поднялся на ноги.

– Сдавайся, сук…

Пограничник как-то оборвался и комком сырого теста свалился вниз, в выбоину. Третий упал плашмя, выронив из рук свой пистолет. С противоположного берега раздался зычный крик:

– Держись, папаша, выручим…

Это был голос Феди. Голос прерывался частой стрельбой оттуда-же, с другого берега. Валерий Михайлович выхватил из бойницы свою винтовку и вскарабкался на обрыв выбоины. По полянке, тянувшейся от ложа речки до лесу, бежало к лесу несколько человек, сколько, Валерий Михайлович считать не стал. Не добежал никто. Потапыч, одолев своего противника, сдержанно ругался. Противник лежал полузадушенный. Десятка полтора всадников во главе с Федей мчались к выбоине. Федя ещё на скаку кричал:

– Тут сойоты прибежали, сказывали, на ихнее озеро самолёты спустились, мы, значит, все на выручку, а где папаша?

– Взяли Еремея Павловича, – сказал Валерий Михайлович.

– Как взяли?

– Так, взяли.

Федя медленно слез с коня. По его детскому круглому лицу потекли молчаливые слезы.

– То есть, как же это так? – спросил он, как бы ещё не веря невероятному сообщению.

– Да вот так. Выманили Еремея Павловича и схватили.

Федя продолжал стоять, опустив винтовку, и слёзы продолжали стекать с его щёк. Где-то вдалеке раздался гул самолёта. За грохотом стрельбы и шумом схватки никто этого гула раньше не расслышал. Далеко-далеко, сверкая алюминием на фоне голубого неба и снежных горных вершин, плыл на север самолёт.

– Вот, может на нём Еремея увозят, – сказал Потапыч.

Федя продолжал стоять молча. Несколько мужиков спешившись, стояли рядом, тоже не веря тому, что Еремея Павловича Дубина кто-то в мире мог схватить. Валерий Михайлович коротко рассказал всё, что он знал.

– В конце концов, – закончил он своё сообщение, – дело ещё не пропало. Вот я сейчас нажму.

– Куда же тут нажать? – недоуменно спросил Федя.

– Ты вот этого раньше свяжи, а потом будешь спрашивать! – Потапыч показал на побеждённого пограничника, который уже принял сидячее положение, но ещё не вполне успел придти в себя.

Федя молча отобрал от пограничника всё его вооружение. Валерий Михайлович распаковал свой вьюк и занялся таинственными манипуляциями с радио. Все остальные стояли и смотрели с почти суеверным уважением. Кончив свои манипуляции, Валерий Михайлович сказал:

– Ну, что можно будет сделать, будет сделано. Еремея Павловича, в худшем случае, подержат в тюрьме. Что его не расстреляют, за это можно почти ручаться. А там посмотрим.

Федя вздохнул с некоторым облегчением и рукавом рубахи вытер себе глаза. Пленный пограничник издал какой-то неопределённый звук. Потапыч обернулся к нему.

– Ах, так это ты? – сказал он тоном искреннего изумления.

– Действительно, я, – как бы извиняясь, подтвердил пленный.

– Тебя-то какой чёрт сюда понёс?

– А тот же чёрт, что и тебя носил…

Потапыч длинно и сложно выругался.

– А теперь куда тебя деть?

– Хоть к чёртовой матери…

– Свой паренёк, – пояснил Потапыч, обращаясь к Валерию Михайловичу.

– Видно, что свой, – ощерился паренёк. – Вот, кажется, ногу свихнул.

– И благодарите Бога, – сказал Валерий Михайлович, – если бы он не стянул вас с обрыва, вас бы подстрелили, как вот этих! – Валерий Михайлович показал рукой на трупы двух пограничников.

– А ведь и правда, – удивился паренёк.

– Свой, – подтвердил ещё раз Потапыч. – И выпито было… А вот звать его… Вот и забыл…

– Петренко, – сказал пленник.

– Ах, да, Петренко, теперь вспомнил… Так куда ж тебя деть-то?

– А хоть к чёртовой матери, – повторил Петренко.

– Несерьёзный адрес, – сказал Потапыч.

– А нельзя ли с вами увязаться? – робким тоном спросил Петренко. – И дезертирства никакого не будет, никто не отвечает. Пропал человек, и конечно. Трупа, дескать, не нашли… Да и кто искать будет?

– Вы, товарищ Петренко, – вмешался Валерий Михайлович, – сначала расскажите, что это за отряд, какое назначение, ну и всё такое.

Петренко, всё ещё сидя на земле, пожал плечами.

– А разве я знаю? Собрали две отборных полуроты. Посадили на четыре самолёта, командовал капитан Кузин. Задание для нашей полуроты было перехватить ваш караван.

– А другая полурота?

– Об этом ничего я не знаю. Спустились на каком-то озере, высадились, которым взводным, тем дан был приказ, а нам только сказано взять живьём, вот и взяли… – Петренко попытался подняться, но со стоном опустился снова на землю.

– Как есть, ногу вывихнул. Вот тебе и приятель…

– Это вы при падении, – утешил его Валерий Михайлович. – Мой вам совет, заберитесь в кусты и ждите. Придут ваши и заберут вас. Взять с собою мы вас не можем. Федя, скорее ловить коней и вьючиться. Вторая полурота может напасть на заимку.

Федя с мужиками помчались ловить коней. Потапыч с хмурым видом обошёл берег и собрал всё оружие убитых пограничников. Валерий Михайлович пытался ещё что-нибудь выудить у Петренко, но тот, видимо, и в самом деле, ничего не знал. Потапыч, вернувшись, мрачно сложил в кучу собранное оружие и ещё более мрачно сказал:

– Ну, и нахлопали же их! Твоё, Петренко, счастье, что я во время тебя стащил. Тут по части винтовки такие мастера, что не дай ты, Господи…

Петренко как-то неуютно поёжился. Он хотел что-то сказать, но его прервал Валерий Михайлович. Голос у Валерия Михайловича стал каким-то сухим, а глаза недобрыми и колючими.

– Сколько вас тут есть? – спросил он Федю.

– Одиннадцать, Валерий Михайлович, – ответил Федя каким-то субординационным тоном.

– Возьми с собой восемь, ты девятый, скачи к заимке. Вышли вперёд двух-трёх разведчиков, чтобы не попасть в засаду. Вы, Потапыч, займитесь вьюками.

– Оружие бы хорошо подобрать…

– Не нужно. Только патроны. Да и то потом. Действуйте!

Потапыч как-то бессознательно вытянулся и ответил по-военному:

– Слушаюсь, Валерий Михайлович.

– Так, значит, вы и есть тот Светлов, – жалобным голосом сказал Петренко, – за которым нас, вот, гоняли. Взяли бы вы меня с собой, товарищ Светлов, ей Богу.

– А что вы делать будете?

– Землю пахать. Землю пахать хочется.

– Демобилизуют вас, будете пахать.

– В колхозе-то? Там не я пашу, там на мне пашут… Взяли бы вы меня с собой, ей, Богу…

Петренко всё ещё сидел на земле, поджав под себя повреждённую ногу и снизу вверх смотрел на Валерия Михайловича умоляющим взглядом.

– Позвольте доложить, Валерий Михайлович, – военным тоном сказал Потапыч. – Парень, действительно, свой, попал по мобилизации, ну, конечно, проверяли там, кто папаша, кто мамаша, меня, ведь, тоже проверяли, а разве проверишь, что у человека на душе делается…

Валерий Михайлович ещё раз оглядел Петренко.

– Ну, чёрт с вами, едем вместе, там посмотрим.

– Вот и спасибо, Валерий Михайлович. Спасибо, что не побрезговали. А, может, и я ещё на что, кроме как пахать, пригожусь…

Уцелевшие кони были пойманы и навьючены. Федя в числе девяти всадников, указал по направлению к заимке. Светлов, Потапыч, Петренко и ещё два мужика тоже двинулись вслед за Федей через речку. На опушке леса валялось несколько трупов. Валерий Михайлович приказал собрать все патроны, винтовок и так было достаточно и с той, и, тем более, с другой стороны. Караван медленно втянулся в лес.

Лицо у Валерия Михайловича стало каким-то серым, колючим и почти отсутствующим. Всё было очень нехорошо. Точно он, Валерий Михайлович, волочил за собою какую-то бесконечнуюцепь горя, несчастий, убийств. Вот, сколько жизней только на один отрезок его жизненного пути от Лыскова до заимки. Не стоит считать. И, кроме того, до заимки ещё не добрались, да неизвестно, доберутся ли. И неизвестно, цела ли ещё заимка. А если и цела?

– Потапыч, – резким тоном спросил Валерий Михайлович, – как звать жену Еремея Павловича?

– Дарья Андреевна.

Что он, Валерий Михайлович, скажет этой женщине? Вот, приехал дорогой гость с радостными вестями? И как быть с Еремеем?

Челюсти Валерия Михайловича сжались ещё крепче. Как много, много раз в прошлом, так и сейчас, вопрос приобретал некоторый принципиальный характер. И, как и в прошлом, осложнялся, так сказать, техническими деталями. В данном случае технические детали сводились к тому, что по всем разумным данным вся эта экспедиция, пока что закончившаяся арестом Еремея, была предпринята по собственной инициативе Медведева, и что, по тем же данным, Берман не имеет никакой возможности освободить Еремея даже и при его, Бермана, почти неограниченной власти над жизнью и смертью миллионов людей. Там, на перевале, Валерий Михайлович пообещал Берману не предъявлять ему невыполнимых требований. Требование об освобождении Еремея было невыполнимым. Или почти невыполнимым. Как это ни было парадоксально, для дела, для борьбы, для ликвидации этого и в самом деле сатанинского аппарата, олицетворявшего собою по мнению Валерия Михайловича, если и не абсолютное зло, то наибольшее в истории человечества приближение к абсолютному злу, жизнь Бермана была неизмеримо дороже жизни Еремея. Держа в руках Бермана, живого Бермана, можно было добиться очень многого. Жизнь Еремея, с точки зрения дела, была почти безразличной. Имеет ли он, Валерий Михайлович, моральное право рисковать интересами дела, то есть жизнью миллионов людей, в интересах спасения жизни Еремея. Валерию Михайловичу вспомнились горячечные рассуждения Раскольникова о Наполеоне и “твари дрожащей”, рассуждения не только горячечные, но и глупые, как он всегда их оценивал. Теперь они представились в несколько ином свете. У Раскольникова был выбор: можно было убивать и можно было не убивать. У Валерия Михайловича этого выбора не было. Нужно, чтобы погибли или Берман, или Еремей. Если Берман освободит Еремея, что технически было вполне возможно, то, он, вероятно, подпишет себе смертный приговор, Медведев уж сумеет использовать весь клубок событий и, спасая, может быть, самого себя, сделает всё, чтобы погубить Бермана…

Валерий Михайлович посмотрел на часы. Было без пяти четыре. Оставалось ещё два часа и пять минут. За это время нужно выработать какой-то план…

Валерий Михайлович, сидя в седле, закурил папиросу. Потапыч искоса посмотрел на него, и какой-то невысказанный вопрос застрял у него в горле – лицо Валерия Михайловича не предрасполагало к вопросам.

Во всяком случае, пытку и казнь Еремея можно было отодвинуть на неопределенно долгое время. Берману нужно дать понять, что за целость и жизнь Еремея он, Берман, отвечает своей жизнью. Потом эту угрозу, может быть, можно будет и не приводить в исполнение. Но нужно рискнуть. Валерий Михайлович крепче сжал зубы, мысль, которую он железным усилием воли загнал куда-то в подсознание, дальше подсознания он загнать её не мог, снова прорвалась на свет дневной. Жизнь Бермана означала, в частности, весьма вероятную возможность освобождения Вероники в каком-то не очень далёком будущем. От этой мысли Валерий Михайлович почувствовал нечто вроде физической слабости: пот выступил на лбу, и спичка для очередной папиросы дрожала мелкой дрожью… Потом Еремей с его, так сказать, перманентной готовностью “отдать душу за други своя”, а какой ему, Еремею, друг Валерий Михайлович? Или Стёпка? Конечно, уступка Берману означала бы слабость, и Берман эту уступку так бы и учёл. Валерий Михайлович знал, какой лукавый инструмент являет собою человеческая логика, и как послушно приводит она те доводы, которые желательны подсознанию. “Наука есть служанка богословия”. Логика есть потаскуха человеческих эмоций. Основной всепоглощающей эмоцией Валерия Михайловича когда-то было освобождение человечества. И вот…

Валерий Михайлович трясся на своём коне, молчал и курил. Потапыч посматривал на него с чувством всё большего перепуга. В пять тридцать Валерий Михайлович лаконически приказал:

– Спешиться, привал. Снять вот этот вьюк.

Потапыч и мужички стали развьючивать. Петренко попытался слезть с седла, но со стоном опустился обратно. Валерий Михайлович, вопреки своему обыкновению, не помогал ничем, стоял, курил и молчал. Когда вьюк был снят, Валерий Михайлович уселся за свое радио, и зелёные огоньки снова запрыгали в таинственной лампочке. Потапыч и мужики снова смотрели на это священнодействие с почти суеверным чувством, а Петренко, почти улегшись на шею коня, обводил недоумённым взором всю эту группу.

Манипуляции Валерия Михайловича продолжались минут двадцать. Когда они были кончены, и когда радиопередатчик был снова упакован, Валерий Михайлович так же лаконически приказал:

– Навьючить и теперь поскорее.

Кавалькада двинулась дальше по еле заметной таёжной тропе. Уже темнело, и тропу могли разглядеть только очень привычные таёжные глаза. Где-то, не очень вдалеке, послышался конский топот и раздался свист.

– Это, никак, Федор Еремеевич свистит, – сказал один из мужиков.

У Валерия Михайловича слегка опустилось сердце. Это могло означать, что Федя вместо заимки нашёл только развалины. Но минут через пять Федя ещё с двумя всадниками вынырнул из лесной темноты.

– Это мы, Валерий Михайлович, – прокричал он – тамо дома всё в порядке, мы навстречу поехали.

– А что Дарья Андреевна? – спросил Валерий Михайлович.

Федя как-то хмыкнул и не ответил ничего.

Темнота всё сгущалась, и когда кавалькада доехала до заимки, было уже совсем темно. О встрече с Дарьей Андреевной Валерий Михайлович думал не без трепета: что он ей скажет? Одно, конечно, можно гарантировать, на данный момент жизнь Еремея, по-видимому, можно считать в относительной безопасности. Но как долго продлится данный момент? И что есть относительная безопасность?

Разноголосый собачий лай оторвал Валерия Михайловича от его размышлений. При свете чего-то, вроде смоляной бочки Валерий Михайлович рассмотрел группу плотно сколоченных изб, каменных, как ему показалось, и заграждение из колючей проволоки, кустарника и поваленных деревьев, окружавшее эту группу. Десятка полтора – два человек стояло у прохода через это заграждение. Женщин среди них почти не было, мужчины были все вооружены.

– Приехали, – глухим голосом, но как бы не без некоторого облегчения, сказал Потапыч, слезая с коня.

На шею ему, плача, кинулась какая-то женская фигура, это была Дунька. Другая женская фигура подошла к Валерию Михайловичу, и тут Валерий Михайлович испытал такое изумление, какого он, может быть, не испытывал никогда в жизни.

– Вы, Валерий Михайлович, вы не убивайтесь, – сказала фигура, – на всё Божья воля, Бог не оставит. А вины вашей нет никакой. Вот, это наш батюшка, помолимся Богу, Бог нас не оставит.

Валерий Михайлович слез с коня. Горло у него сжималось как-то судорожно. Он снял шапку, обеими руками взял грубую женскую руку и поднес её к губам. Другая женская рука мягко легла ему на голову.

– Времена, Валерий Михайлович, истинно говорю вам, антихристовы. Смешал Господь разум человеческий, ибо разум человеческий – безумие перед Господом.

Валерий Михайлович, всё ещё не выпуская руки Дарьи Андреевны, поднял голову. Перед ним в неясном дрожащем свете смоляной бочки стоял маленький священник, на груди которого тускло поблескивал крест, вероятно, медный. У священника была реденькая мочального цвета бородёнка, но больше ничего нельзя было разобрать. И ничего нельзя было ответить. Это он, Валерий Михайлович, принёс сюда горе, кровь и смерть, и его, Валерия Михайловича, утешают люди, которым он всё это принёс. Валерий Михайлович стоял, держа в руках крепкую грубую руку Дарьи Андреевны и чувствовал, что его нервы начинают, кажется, сдавать.

Положение спас Потапыч.

– Ну, Бог – не Бог, а пока человек жив, человек жив. Вот Валерий Михайлович всё что-то по радио распоряжался. Мало ли какие переделки бывают на свете Божьем?

Дарья Андреевна обернулась на него, но не сказала ничего. Священник покачал головой:

– Да, безумие перед Господом. Вот и Потапыч болен безумием разума, какой уж там у него есть.

Дуня, всё ещё рыдая, оторвалась от Потапыча и переселилась плакать на шею Валерия Михайловича. Валерий Михайлович продолжал стоять в самом центре этой странной группы и чувствовал, как всё больше и больше что-то сжимается в горле.

– Ну, идём пока что в избу, – сказал священник, – что тут на дворе столбами стоять.

Валерий Михайлович со страшным усилием воли вернул себе дар слова.

– Вот только с этим вьюком поосторожнее, там, в самом деле, радио.

– А это уж вы не беспокойтесь, – обрадованным голосом сказал Потапыч, – это уж нам известно, ваш вьюк сейчас в избу внесём. Уж как тютельку, вы уж не беспокойтесь… Ты, Федя, там подмогни.

Но Федя уже и сам распоряжался, вероятно, по праву, так сказать, наследника престола. Дарья Андреевна осторожно поцеловала Валерия Михайловича в лоб и освободила свою руку.

– Пойдем, в избе всё-таки светлее.

Валерий Михайлович двинулся за ней. Под ногами хрустел лёд на лужах, смоляная бочка освещала двор неровным красноватым прыгающим пламенем, свет пламени от времени до времени выхватывал из темноты какие-то неясные человеческие фигуры, издали смотревшие на вновь прибывших. В избе оказалась большая комната, центр которой занимал стол, уже накрытый для какого-то, по-видимому, гомерического пиршества: стояли бутылки и у бутылок какие-то яства, накрытые сверху глиняными мисками. По стенам комнаты жалось неопределенное количество разноцветных ребятишек, и постарше, и с пальцами, всё ещё засунутыми в рот. Стояла огромная, с Еремея русская печка, в которой пылало пламя, и от которой по всей комнате шло какое-то особое, русское, тепло, в углу мерцали лампадки у киота, мебель была сколочена тоже по Еремеевскому образцу, как у Собакевича, у которого каждый стул, казалось, хотел сказать: “И я тоже Собакевич!” Всё было массивно, сколочено на века, но как-то приветливо и уютно. Федя внёс в комнату Светловский вьюк и спросил куда его поставить.

– А в ту горенку, что для Валерия Михайловича, – ответила Дарья Андреевна.

Валерий Михайлович посмотрел на часы.

– Мне ровно в десять нужно ещё раз с Неёловым по радио поговорить.

– Чудеса, чудеса, – сказал священник, усаживаясь у стола, – видимо, на своё уже привычное место. – Чудеса. Вот достиг разум человеческий того, что за тысячу вёрст люди друг с другом разговаривают. А того, чтобы человек человека за два шага понял, этого разум человеческий не достиг…

Валерий Михайлович не без некоторого неприятного удивления констатировал, что священник прав – за тысячи вёрст разговаривают, а за два шага истребляют. Но сейчас Валерию Михайловичу было не до обобществления.

– Вы, вот, сюда садитесь, отдохните, ведь тоже намаялись, – сказала Дарья Андреевна.

Валерий Михайлович уселся в какое-то сооружение, которое оказалось очень комфортабельным креслом – медвежья шкура, натянутая на какой-то остов.

– Вот, – продолжил свою мысль священник, – кстати, зовут меня Паисием, отец Паисий. А всё по Писанию: человек, аки трава и дни его, аки цвет сельный, так вот и идёт. Ждали, вот, Еремея Павловича, а где он сейчас… Помолиться надо… Знаю, знаю, человек вы образованный, в молитву не верите.

Валерий Михайлович и верил, и не верил. Ссылки на Божью волю иногда его раздражали, они означали, или он думал, что они означают отказ от борьбы. Из десятков и десятков миллионов людей, погибших в голоде, в пытках, в казнях сколько полагались на волю Божью? И как можно было призывать Абсолюта к вмешательству в дела мельчайшей микроскопической плесени, кое-как рассыпанной по поверхности одной из мельчайших песчинок мироздания? Но, может быть, может быть, было и иное – Абсолют, отражённый в каждой человеческой душе?

Валерий Михайлович уже успел справиться с собой.

– На этот раз вы ошибаетесь, отец Паисий. Я – человек верующий и человек православный.

Отец Паисий радостно, недоумённо и слегка недоверчиво развёл руками:

– Бывает, бывает. Великая радость. Ибо это радость о блудном сыне, прошедшем сквозь искушение разума. Бывает.

Над столом висела громадная, как и всё в этой комнате, керосиновая лампа, и при свете её Валерий Михайлович постарался рассмотреть лицо отца Паисия. Оно, может быть, было необычно тем, что ничего необычного в нём не было. Цвета глаз Валерий Михайлович рассмотреть не мог. Жиденькая, мочального цвета бородка и такие же усы скрывали линии рта. Чуть-чуть вьющиеся волосы открывали высокий и очень упрямый лоб, он несколько выдавался над надбровными дугами. От отца Паисия веяло таким же внутренним спокойствием, как и от Еремея, и от Дарьи Андреевны.

А уж Дарью Андреевну Валерий Михайлович встретил в обстановке, которая, казалось бы, не давала решительно никаких оснований для внутреннего спокойствия. Отец Паисий смотрел как-то вниз на свой крест, который он перебирал пальцами, который был, действительно, только медным, но который был начищен до золотого блеска.

– Рад, очень рад, – сказал отец Паисий. – Неразумная вера лучше, чем разум без веры, но сколько веры разрушил ваш разум?

На этот вопрос Валерий Михайлович предпочёл не отвечать.

– Царство на ся разделися, и человек разделися на ся. Самый, конечно, глубокий раздел – это в душе человеческой. И рече безумец в сердце своем: несть Бог…

Валерий Михайлович почему-то вспомнил об отце Петре.

– А отца Петра, отшельника этого, вы, отец Паисий, знаете?

– Знаю. Волшебствует. Бога ищет. Кажется, нашёл своего.

– Какого же это, отец Паисий? – спросила робким и недоумённым тоном Дарья Андреевна.

– Самого себя, – грустно ответил отец Паисий.

– Так разве-ж это можно?

– Без Бога, Дарья Андреевна, до чего человек не допрыгается… А нужно всё-таки, помолиться, – отец Паисий встал и подошёл к киоту.

– Помолимся умно, каждый как может.

Валерий Михайлович вспомнил, что “умной” молитвой называется молитва про себя. Сейчас бы подошла молитва о плавающих, путешествующих, недугующих и плененных, но полного текста этой молитвы Валерий Михайлович не знал. Отец Паисий, подойдя к киоту, перекрестился широким русским крестом.

– Господи Владыка живота моего…

Все стали на колени. Даже на медно-красной роже Потапыча, который только что вошёл в комнату, не отразилось никакой иронии. Он неловко стал на колени и осматривался кругом. Валерий Михайлович ещё раз констатировал тот факт, что молиться он не умеет, детское настроение молитвы было забыто давно, а для взрослого чего-то всё-таки не хватало.

“Ещё не хватало”, – подумал Валерий Михайлович. Он попытался концентрировать свои мысли на призыве к Абсолюту, но мысли разбегались по каким-то техническим деталям вопроса о Еремее и Бермане. Выходило всё-таки по отцу Паисию, как будто он, Валерий Михайлович, молился самому себе и взывал к своим силам и только к ним.

Когда отец Паисий закончил свою молитву, Дарья Андреевна предложила нерешительным тоном:

– А теперь, может быть, закусить чем Бог послал?

Но закуска была бы чем-то вроде кощунства. Валерий Михайлович ещё раз посмотрел на часы.

– Так позвольте мне минут на десять к моему радио, – может быть, хоть узнать что-нибудь удастся.

– А вот Федя вас в вашу горенку проводит, Федюшка, проводи Валерия Михайловича.

Когда Валерий Михайлович вышел, Дарья Андреевна взяла руку отца Паисия и прильнула к ней. Неслышные слёзы потекли по этой руке. Другой рукой отец Паисий так же молчаливо гладил голову Дарьи Андреевны. Потапыч, как-то повертевшись, исчез в двери. На дворе начиналась вьюга, и ветер бился о ставни избы. Дарья Андреевна положила свою голову на колени отца Паисия.

Минут через десять в комнату с несколько растерянным видом вошёл Валерий Михайлович.

– Там, в этом доме №13, что-то случилось, ещё неизвестно что, через час… вероятно что-то…

Валерий Михайлович поднял голову и прислушался. Порыв ветра донёс гул самолёта. Потом порыв затих, и гул как будто прекратился. Обман слуха или, в самом деле, нападение на заимку? Дарья Андреевна и отец Паисий тоже подняли головы. Да, конечно, это был гул самолёта, сейчас для Валерия Михайловича в этом не могло быть никаких сомнений.

– Это самолёт, – сказал он твёрдо, – нужно подымать тревогу.

Отец Паисий с несколько неожиданной для него быстротой выбежал на двор. Валерий Михайлович взял свою стоявшую в углу винтовку и из рюкзака вынул карманный фонарь большой силы света, который Валерий Михайлович экономил на крайний случай.

Валерий Михайлович с Дарьей Андреевной тоже выбежали на двор. Смоляная бочка всё ещё горела, и ее затухающий огонь кое-как освещал стены соседних домов. Гул самолёта сейчас был слышен совершенно отчётливо. Потом как-то сразу прервался, самолёт, видимо, пытался снизиться над озером.

Обитатели заимки обладали, видимо, лучшим слухом, чем Валерий Михайлович, ибо всё мужское население уже было на дворе с винтовками в руках. Федя старался распоряжаться по праву наследника престола, но какой-то бородатый таёжник оборвал его довольно невежливо:

– Ты раньше сопли утри, а потом уж командовать будешь. Валерий Михайлович ничем командовать не мог, ибо не имел никакого понятия ни о населении заимки, ни об окрестностях, ни об озере. Для него было очевидно только одно – Медведев протянул свою руку и сюда. Где-то, вероятно, на середине озера, раздался гулкий всплеск, потом нечто вроде тяжкого удара, и потом замолкло всё. Обитатели заимки рассеялись за какими-то прикрытиями. Кто-то из темноты закричал:

– От света уходите, по свету стрелять будут!

Это было довольно очевидным. Но куда уйти? Дарья Андреевна потащила Валерия Михайловича куда-то за рукав. Из освещённой светом смоляной бочки двери соседнего дома вышел отец Паисий. К искреннему удивлению Валерия Михайловича тоже с винтовкой в руках. Почти бессознательно Валерий Михайлович как-то усмехнулся: молитва – молитвой, а и с винтовкой не плошай. И снова сразу же поймал себя на абсурде: разве меч всегда противоречен кресту? И разве Пересвет и Ослябя были насильниками?

Валерий Михайлович очутился за прикрытием какой-то стенки, которая оказалась каменной. В стенке было что-то вроде бойницы, обращённой к озеру.

– Вот тут безопасно, – сказала Дарья Андреевна понимающим тоном. – Этого не прострелят, я тоже за винтовкой сбегаю.

Дарья Андреевна исчезла. Казалось, над озером воцарилась полная тишина, гул вьюги был только звуковым фоном, и на этом фоне не было слышно ничего. Вернулась Дарья Андреевна, действительно, с винтовкой, и было видно, что для неё это далеко не первый раз. Да, заимка может оказаться довольно крепким орешком даже и для Медведева с его командами. Валерий Михайлович просунул свою винтовку в бойницу и весь ушёл в слух. Но кто-то что-то уже кричал с берега, что именно разобрать за гулом вьюги не было возможности. Однако тон криков не был тревожным. И вдруг до Валерия Михайловича донёсся неясный рык голоса, который во всём мире мог принадлежать только одному человеку, и этим человеком мог быть только Еремей Павлович Дубин. Дарья Андреевна бросила винтовку.

– Господи, Боже мой, помилуй и помоги! Пресвятая Заступница, Матерь Божия, помилуй и помоги! Это он, как Бог Свят, это он. – Дарья Андреевна крестилась, молилась и, видимо, не верила своим ушам.

Валерий Михайлович поднялся. У самого берега группа мужиков пыталась спустить на воду лодку, которая стояла на берегу и, видимо, примёрзла к земле. Из тьмы озера снова донёсся рык. На этот раз не было никаких сомнений, это был Еремей.

– Сами доплывём, – рычал он, – здорово, ребята, жив и цел!

Валерий Михайлович достал свой фонарь. Яркая полоса света прорезала вьюгу и тьму. Шагах в пятидесяти от берега, ломая своими медвежьими руками ещё тонкий прибережный лёд, проламывался к берегу Еремей Павлович. Было еще плохо видно, но как будто бы на его плече что-то виднелось, не то мешок, не то человеческое тело. Лодку, наконец, сдвинули с места, но это было уже поздно, Еремей стоял уже по грудь в воде или во льду и проламывался дальше. На его плече висело, действительно, какое-то человеческое тело. Дарья Андреевна бросилась на лёд, он под ней проломался, она бежала дальше, ломая ледяную корку, и через несколько минут на берегу появился Еремей Павлович совершенно живым и, по-видимому, невредимым, на шее его повисла Дарья Андреевна, которая рыдала, уже не стесняясь никого, на одном плече у него висела винтовка, на другом бессильно повисло какое-то человеческое тело.

Еремей Павлович победоносно высадился на берег, осторожно снял с себя Дарью Андреевну и так же осторожно положил на землю чьё-то бесчувственное тело. Федя и Дунька, плотно обнявшись, плакали тут же в сторонке. Потапыч стоял недоумённым столбом.

– Ну, как вы? Все целы? – загремел опять Еремеевский голос. – А баня, Дунька, готова? Эх, сейчас бы попариться, было бы дело! А это неизвестный мне человек, а, вот, меня выручил. Здравствуйте, Валерий Михайлович, но только я на ваших самолётах больше не ездок, я вам не ворона, чтобы летать. Качает и мутит, я вам не ворона…

Дунька, оторвавшись от Феди, тоже бросилась на отцовскую шею:

– Господи, Боже мой, Владыка Милостивый, цел ты вернулся и то слава Тебе, Господи!

– Какое там цел, видишь, какую шишку набил… Да и руки, видишь, в кольцах. У этого человека тоже. Ты там, Федя, принеси напильник…

На левой стороне Еремеевского лба, действительно, красовалась довольно основательная шишка.

Товарищ Берман от времени до времени, впрочем, очень редко, считал необходимым преподавать своим сотрудникам некоторые основы, на которых зиждилась человеколюбивая деятельность подчиненного ему учреждения. В область высокой политики Берман при этом не вдавался никогда, сотрудники были благодарны ему и за это. Обычно говорилось о товарищеской спайке, сотрудники слушали, молчали и даже не улыбались. Иногда говорилось о железной дисциплине партии и НКВД, тут улыбаться и вовсе не было поводов. Иногда Берман подчёркивал ключевую позицию, которую занимало данное учреждение в общей системе власти, требовал выдержки, спокойствия, стальных нервов и говорил даже и о физкультуре. Сотрудники смотрели на чахлое насекомое тело товарища Бермана, вспоминали его странные папиросы и запах какого-то наркотика, который вечно вносил с собою Берман, слушали с деревянно-внимательными лицами и, как на всяких собраниях и прочем, ждали только одного – конца. К счастью для сотрудников, Берман не стремился пожинать лавров красноречия и редко говорил больше двух-трёх минут. Но и от этих двух-трёх минут у аудитории оставалось чувство какой-то жути, что, собственно, Берман и имел в виду.

Особенно нелепы были призывы к физкультуре: “Нам, чекистам необходимо железное здоровье”. По лицу Бермана трудно было определить, сколько ему лет: может быть тридцать, а может быть и шестьдесят. Он был похож на преждевременно состарившегося тарантула, но кто мог бы сказать, когда именно тарантулу полагается стареть? Во всяком случае, для того, чтобы подать сотрудникам личный пример, Берман не ежедневно, но довольно часто, отправлялся на прогулку. Ему подавали огромную открытую машину. Рядом с шофёром сидел телохранитель. Остальные пять телохранителей следовали на другой машине, шагах в двухстах от первой; Берман упорно запрещал лишнюю охрану, учреждение так же упорно не слушало его запретов, и Берман знал, что никто их и слушать не будет, всё это входило в рутину ведомства, и нарушение этой рутины могло бы иметь для нарушителей очень тяжкие последствия. Раз созданное учреждение, казалось, продолжало жить собственной жизнью, подчинённой каким-то собственным законам и строило свой быт и свои клетки почти органически.

В этот, столь богатый событиями день, Берман решил поехать на прогулку. Была подана машина, официальный телохранитель уже сидел рядом с шофёром, неофициальных пять уже усаживались в свою машину где-то за предполагаемыми пределами взоров товарища Бермана, и физкультурная экспедиция двинулась по улицам Неёлова. Маршрут был тоже “установлен навсегда”, не столько по соображениям рутины, сколько по состоянию мостовых и дорог: ни по какому иному маршруту на машине проехать было нельзя, не рискуя рессорами автомобилей. Благодарное население Неёлова предпочитало сворачивать с дороги, кроме беспризорников, для которых никакие законы писаны не были, и которые, тоже уже по традиции, завидев любую машину, имевшую особо привилегированный вид, устремлялись к ней, рискуя попасть под колёса и выпрашивая папиросу.

Так случилось и на этот раз. Когда машина товарища Бермана на повороте замедлила ход, какой-то беспризорник, завёрнутый в невообразимое даже и для социалистического рая тряпьё, вскочил на подножку машины и, протягивая свою грязную руку, больше похожую на высохшую птичью лапу, провизжал:

– Дяденька, дай папироску!

Из птичьих пальцев мальчишки на сиденье рядом с Берманом упал какой-то клочок бумаги. Берман накрыл его правым локтём, левой рукой полез в карман и выбросил на мостовою пару папирос, это тоже была традиция, так средневековые короли бросали в толпу цехины, дукаты и талеры.

– Спасибо, дяденька! А я! – беспризорник спрыгнул с подножки и бросился к папиросам, на которые уже насела кучка его сотоварищей. Машина завернула за угол, и уличная идиллия осталась позади товарища Бермана.

Клочок бумажки жег Бермановский локоть. Телохранитель, как всегда, смотрел, главным образом, на тротуары, пытаясь определить людей, у которых в их “авоське” или портфеле могла быть бомба. На поворотах телохранитель был особенно внимателен. Поэтому бумажка не была замечена никем, кроме товарища Бермана. Поправляясь в сидении, товарищ Берман осторожно переложил бумажку в карман. Машина выехала за город. Берман вышел на шоссе или, вернее, просёлок, который только очень отдаленно был похож на шоссе, но который всё-таки кое-как был подсыпан для автомобильного движения, посидел на обочине дороги, выкурил ещё одну папиросу и влез в машину. На этом гигиеническое мероприятие товарища Бермана обычно и заканчивались.

Вернувшись в свой кабинет, Берман достал бумажку. На ней заглавными квадратными буквами стояло: “условие Дубина перевала будет выполнено”.

На своем лбу товарищ Берман почувствовал нечто вроде холодного пота. Это могло означать только одно: Дубин арестован, и Светлов требует его освобождения. Кто-то и где-то железной рукой сжал Бермановское Кощеево яйцо. Что делать?

Берман достал свой шприц. Сладковатый запах какого-то наркотика чуть-чуть заметно повис в воздухе. Покончив со шприцем, Берман всосал в себя сразу, по крайней мере, полпапиросы.

По-видимому, то ли Медведев, то ли кто-то из его подручных захватили этого Дубина. Как бы то ни было, протестовать против этого захвата он, Берман, не имеет никаких поводов, он сам одобрил Медведевский план массовой таёжной облавы, но это одобрение было дано до рокового разговора на перевале. Сейчас Светлов нажимает кнопку. Что им руководит? Только ли то чувство привязанности к людям, которое графологическое исследование установило, как единственный слабый пункт Светловской психологии? Или что-то иное? Если только привязанность, то Светлов, может быть, своей угрозы не выполнит, было бы нелепо предполагать, что возможность шантажирования Бермана будет растрачена по такому пустяковому поводу. А, может быть, и будет?

Здесь товарищ Берман вступил в область настолько чуждой ему психологии, что терял всю присущую ему уверенность… или самоуверенность. Товарищ Берман вспомнил холодный спокойный блеск Светловских глаз и подумал о том, что этот человек исполнит или постарается исполнить всякое своё обещание и всякую свою угрозу. Реализация данной угрозы, кроме того, была слишком страшна, чтобы рисковать ею на основании очень сомнительных выводов по поводу привязчивости, дружбы и прочего в этом роде. Угрозу надо принять, как факт, и с ней надо считаться, как с фактом. Но как?

Товарищ Берман закурил очередную папиросу. Очередная папироса как-то отвлекла его в сторону чисто теоретических соображений. Власть над смертью у него была почти безгранична. А власть над жизнью? Почти никакой. Вот он, глава почти всемогущей организации, только что прятал бумажку, как невыучивший урока школьник прячет шпаргалку. Вот стоит перед ним действительно угроза, и он не может её отвести, приказав просто-напросто отпустить этого Дубина на все четыре стороны. Ибо если он это прикажет, то Медведев каким-то, не вполне ясными для самого Бермана путями, доложит об этом приказе в Кремль. В Кремле же, кроме Гениальнейшего, сидят и ещё люди, вот вроде того же Медведева, для которых день гибели Бермана будет, может быть, и одним из лучших дней их жизни…

Во всяком случае, всё это возможно оттянуть. Светлов должен же понимать и его, Бермана, положение? Обещал же Светлов не предъявлять ему заведомо невыполнимых требований? Но как об этом дать знать Светлову? Неужели в стенах этого учреждения у Светлова есть своя агентура?

Над Неёловым, над улицей Карла Маркса и над домом № 13 уже спускалась ночь. Берман всё сидел и комбинировал. На столе раздался тонкий телефонный писк. Берман нажал ответную кнопку. В комнату вошёл секретарь:

– Разрешите доложить, товарищ Берман, – товарищ Медведев хочет вас видеть…

В комнате было уже совсем темно, и Берман приказал включить свет. Грузная фигура Медведева показалась в рамке двери. Вид у Медведева был торжествующий и смущённый. Слегка разводя в стороны руками, он сказал:

– Ну и дела, товарищ Берман…

– Я уже знаю, – ответил Берман, – вам удалось всё-таки арестовать этого Дубина.

Товарищ Медведев выругался длинно и витиевато, но только про себя, откуда этот эфиоп знает об аресте? Ему, Медведеву, только что сообщили по телефону с аэродрома. Что этот эфиоп знает ещё?

– Точно так, товарищ Берман. Это капитан Кузин с его отрядом. Действовал, так сказать, по собственной инициативе. Обошлось, правда, дороговато.

Берман не проявил никакого интереса к цене.

– Десятка два человек выбито из строя, и сам Кузин ранен пулей в живот. Сейчас их всех доставят сюда. Хотите посмотреть?

– Всё это было бы очень хорошо несколько дней тому назад. Теперь, я думаю, мы только вспугнули гнездо. Сорвали след.

– Ну, товарищ Берман, лучше всё-таки живой Дубин, чем мёртвый след. Следы, ведь, все были потеряны…

Медведев всё ещё стоял перед Бермановским столом, и Берман скупым движением руки показал ему на кресло. Медведев с грузной осторожностью уселся, почти не сводя испытующего взора с товарища Бермана.

– Замечательно запутанная история, – как бы соболезнующим тоном сказал он. – Впрочем, для вас она, может быть, яснее, чем для меня, я не был посвящён в курс дела. Какую-то нить мы всё-таки имеем…

– Очень сомнительная нить, – сказал Берман. – было дано распоряжение следить за Светловым, ещё в Москве, и не арестовывать его. Иначе он был бы уже давно арестован.

– Лучше Дубин в руках, чем Светлов в небе, – попробовал пошутить Медведев, но осёкся. – Лучше что-нибудь, чем ничего…

– Вы, товарищ Медведев, пока оставьте этого Дубина в моём личном распоряжении, я займусь им сам.

Товарищ Медведев почувствовал нечто вроде разочарования. Не то, чтобы он был садистом по природе, но после приключения в расщелине у него остался какой-то осадок, товарищ Медведев и сам не мог бы определить, какой именно. Может быть, ощущение какой то силы, очень большой силы, но силы как-то абсолютной враждебной и ему, Медведеву, и его, Медведева, учреждению, и всему тому складу жизни, в котором он, Медведев, был устроен так хорошо. Это было то же ощущение, какое возникло у него при изучении папки с делом Светлова, это сила, которая собирается отправить его, Медведева, на виселицу. Никаких симпатий к этой силе Медведев питать не мог. Но было бы очень утешительно увидеть эту силу у своих ног. И в своём распоряжении. Жаль, что это удовольствие перехватывает Берман.

На столе опять раздался тонкий телефонный писк. Опять вошёл секретарь.

– Дежурный по комендатуре с докладом.

– Пусть войдёт.

В кабинет вошел товарищ Иванов.

– Разрешите доложить: доставлен арестованный гражданин Дубин и раненый капитан Кузин, и ещё шесть раненых. Как прикажете?

Медведев искоса посмотрел на Бермана и не приказал ничего.

– Арестованного в верхнюю комендатуру, – приказал Берман. – Раненых, конечно, в госпиталь, впрочем, я сам сейчас приду…

На самолёте, куда с великим трудом пограничники взгромоздили огромную, тяжёлую массу Еремея Павловича, лежали рядом оба: и побеждённый, и победитель. Побежденный Еремей не мог пошевелить ни одним суставом. Победитель капитан Кузин от времени до времени слизывал кровь со своих пересыхавших губ и тихо стонал. Оба смотрели в одно и то же ясное небо. Самолёт, пролетая над хребтами, то проваливался в воздушные ямы, то качался, как щепка, под порывами горных ветров. При каждом провале вниз, Кузин сжимал зубы и старался не стонать. Еремей молчал, и мысли его были заняты, главным образом, заимкой: как пить дать, дорвались и туда. Может быть, Светлов всё-таки успел на выручку? А, может быть, он лежит также связанный в другом самолёте? Как Федя, как Дарьюшка? Впрочем, обо всём этом лучше не думать совсем…

Подпрыгнув несколько раз на площадке аэродрома, самолёт стал. Кузин казался в полузабытьи. С большим трудом шевеля губами, он всё- таки приказал конвою:

– На этого – две петли и наручники. Раньше петли…

Трое пограничников привели Еремея в сидячее положение и надели на его шею две скользящих петли из тонкой стальной проволоки. Конец одной шел вперёд, другой – назад. Еремей понял: малейшее движение с его стороны, его сонные артерии будут перетянуты двумя стальными петлями – и шабаш. Надев петли, пограничники, к которым присоединилось ещё человека три, видимо, достаточно опытных в такого рода манипуляциях, осторожно развязали ремни и надели на руки Еремея сразу два наручника. Посмотрев на них, Еремей, с какой-то слабой надеждой неизвестно на что, убедился в том, что цепи наручников были не одинаковой длины. Потом Еремею развязали ноги и приказали спускаться.

Спускаться было трудно. Ноги затекли от ремней. Нащупывая скованными руками стенки самолёта, Еремей спустился по лесенке. Кузина уже перекладывали на носилки. Тут же стояло ещё около полдюжины носилок, на которые перегружали с самолёта раненых пограничников. Метрах в десяти стоял черный ворон с раскрытой для добычи пастью – тюремный автомобиль.

Еремей, пошатываясь на своих затёкших ногах, двинулся к этой пасти. Один пограничник с концом проволоки в руках, шёл вперед, пятясь задом, другого, сзади, не было видно. Захлопнулась стальная дверь ворона, и Еремей подумал о том, что отсюда-то уже не сбежать, очень уж обстоятельно всё это устроено. Но, уж как там Бог даст…

Дверь ворона раскрылась на дне глубокого каменного колодца. По всем четырём сторонам двора подымались шестиэтажные стены с окнами, заделанными тяжёлыми решётками. В прежнем порядке Еремея повели куда-то наверх. Лестницы, коридоры, повороты. Наконец, большая квадратная комната, на полу которой стояли носилки, а на носилках лежал капитан Кузин. Около него стоял Берман, тот самый Берман, с которым таким повелительным тоном и ещё так недавно разговаривал на перевале Валерий Михайлович. Рядом с Берманом стоял тот человек, которого ещё так недавно Еремей Павлович спасал со стенки расщелины. Может быть, и Валерий Михайлович не так уж всесилен? И, может быть, этого толстого совсем не стоило спасать?

– Ну, что, товарищ Кузин? – совершенно безразличным тоном спросил Берман.

Кузин облизнул свои запёкшиеся губы и сказал:

– Ранен. В фундамент.

– Какой фундамент? – удивился Берман.

– Фундамент, – уже бредя, ответил Кузин. – Вот, один был фундамент, и тот прострелили. Теперь вовсе без фундамента…

– Отнесите его в госпиталь, – приказал Берман. – А это тот Дубин?

Берман обернулся и осмотрел Еремея Павловича. Так несколько секунд стояли они друг против друга. Впрочем, сам Берман Еремея Павловича как-то не интересовал. Обстановка интересовала больше.

“Верхняя комендатура”, куда приводили наиболее важных арестованных, была большой квадратной комнатой. У стен стояли тяжелые дубовые скамейки, почти посередине комнаты стоял такой же тяжелый дубовый стол и перед ним – тоже скамейка. На стенах были развешаны портреты вождей, к которым Еремей не проявил решительно никакого интереса, и была растянута огромная карта, которую Еремей мельком, но внимательно сфотографировал своими глазами: а, вот Неёлово, вот это Лысково, а вот тут, должно быть, и есть заимка, что-то делается сейчас там? По своей старой артиллерийской службе Еремей Павлович умел разбираться в картах.

Из комнаты вели три двери. Сквозь одну из них, выходившую в какой-то коридор, входили какие-то, видимо, очень высоко стоявшие люди, на лицах которых отражалась смесь любопытства и робости: любопытно было посмотреть на такого таёжного зверя, каким они уже знали Еремея Павловича, а присутствие Бермана вызывало некоторую робость и как-то отбивало всякое любопытство. У этой двери стояла стойка с оружием. Над ней висела распределительная доска электрического освещения. Окна были забраны тяжёлыми решётками. Двое пограничников всё ещё стояли с концами стальных петель в руках, один спереди, другой сзади.

Товарищ Медведев не хотел вмешиваться в планы и намерения товарища Бермана, но всё это было как-то слишком уж глупо, арестованный был уже в доме № 13, из которого по своей собственной воле не выходил ещё никто.

– Я полагаю, товарищ Берман, что петли можно снять.

Да, пусть снимут. Держать оружие наготове.

Человека два из присутствовавших вытащили из кобур свои пистолеты. Двое пограничников не без некоторой робости сняли с Еремеевской шеи стальные петли.

– Разрешите сесть, ваше благородие, – дрожащим голосом попросил Еремей, – ноги совсем затекши, потому что, как ремни…

– Садись, садись, – покровительственным тоном, сказал Медведев. – Так что вот как дела-то меняются. А?

Как это ни странно, Медведеву только сейчас пришла в голову мысль о том, что если Берман самолично будет допрашивать этого таёжного медведя и узнает о романтической встрече у стены расщелины, то ему, Медведеву, не очень легко будет объяснить, как он туда попал и что он там делал. Эх, лучше было бы оставить этого Дубина в покое!

Берман обошел и Дубина, и стол и уселся в кресло за столом. Еремей, шатаясь и пытаясь опереться скованными руками, с трудом сел на скамейку перед столом.

– Я что-ж, сказал он всё тем дрожащим и как бы умоляющим голосом, я что-ж, таёжный мужик, кому помочь… Так, вот, и вам помог…

Берман посмотрел на Медведева с плохо скрываемым удивлением.

– Была такая история. Я вам потом расскажу, – сказал Медведев, и сам себя поймал на неизбежном контр-вопросе Бермана: “А почему вы этого раньше не рассказали?” Нехорошо выходило, лучше бы этого Дубина выпустить ко всем его таёжным чертям. Такого же мнения придерживался и Берман по несколько иным соображениям. Такого же мнения придерживался и Еремей Павлович, по соображениям совершенно ясного порядка. Но всё-таки все три единомышленника были только щепочками в зубчатке одной и той же машины.

Товарищ Медведев стоял над Еремеем и смотрел на него сверху вниз. Чувства у товарища Медведева были несколько смешанными. Ему как то импонировала та сверхчеловеческая сила Еремея, которая видна была в каждой черте его могучей фигуры. Но эта сила была враждебной силой. “Вот так кулак”, – подумал Медведев. Было и какое-то, как бы общепартийное удовлетворение в том, что вот эту кулацкую силу, в данный момент олицетворенную в Еремее, удалось захватить, заковать и получить над ней право жизни и смерти. “Вот, сволочь, кулак”, – ещё раз подумал Медведев. На товарища Бермана даже и физическая сила Еремея, если и производила впечатление, то только отталкивающее, что-то враждебное не только политически, но и биологически. “Ну и зверь”, – подумал Берман.

Чувства робости и растерянности, проступившие на лице Еремея Павловича, внесли какое-то успокоение в напряженную атмосферу комендатуры. Один из сотрудников не без некоторого облегчения закрыл предохранитель своего пистолета. Другие сотрудники, довольно плотно набившиеся в комендатуру, как будто вздохнули с тем же облегчением, но всё-таки предпочитали держаться от Еремея подальше. Отошёл чуть-чуть и Медведев.

– Помогал, – сказал он насмешливо, – а сколько наших пограничников перестрелял? Сколько, ну, говори… всё равно, заставим говорить…

– Да, что же тут заставлять, – тем же дрожащим голосом сказал Еремей, – я и сам всё расскажу, как перед Истинным, а что касается вас, то, вот, иду и вижу: на скале человек прилип, высоко, сажен этак с десять… – Еремей Павлович поднял вверх руки, как бы желая показать, на какой именно вышине прилип к скале товарищ Медведев.

Всё остальное совершилось с такой потрясающей быстротой, что в памяти товарища Медведева осталось только одно воспоминание, оно осталось на всю жизнь, правда, недолгую – изумление и ужас перед тем, что тяжелая дубовая скамейка может просвистать в воздухе, как лёгкий стальной прут…

Опуская вниз свои руки, Еремей сразу рванул их в стороны. Неравные цепи наручников лопнули одна за другой. Дубовая скамейка просвистела в воздухе и ахнула по распределительной доске. На доске вспыхнула дюжина синеватых огоньков, и верхняя комендатура провалилась в тьму, наполненную свистом скамейки, хрустом костей, стонами и криками. Выстрелов не было, никто не решался стрелять во тьму, может быть, никто не успел ничего сообразить.

Медведев успел сообразить только то, что нужно спасаться. Кого- то из близстоящих он охватил в свои объятия и прикрылся им, как щитом. Это было сделано во время, страшный удар сбил с ног и Медведева, и его щит, и острая боль пронзила его левую руку. Больше Медведев не помнил ничего.

Товарищ Берман проявил почти такое же присутствие духа и сразу нырнул под стол. На верхнюю доску стола обрушился очередной удар, и Берман, теряя сознание, судорожно и бесцельно хватался за какие-то щепки. Умнее всего поступил дежурный по комендатуре, товарищ Иванов – он бросился в угол комнаты, почти инстинктивно рассчитав тот геометрический факт, что полукруг, описываемый скамьей, не может задеть угла. Но и у товарища Иванова не осталось ясных воспоминаний об этих секундах. Что-то свистело, что-то хрустело, что-то стонало. Однако, верхняя комендатура интересовала Еремея Павловича очень мало. Он со всей силы швырнул скамьюо противоположную стенку, бросился к стойке с оружием, на ощупь схватил винтовку и патронташ и также ощупью ринулся к двери, которая уже была запружена людьми и телами.

Еремей топтал их, как муравьёв, и, прорвавшись сквозь эту баррикаду, бросился в коридор. Там стояла такая же непроницаемая тьма, как и в верхней комендатуре. Кроме того, Еремей Павлович не совсем точно рассчитал свой порыв и ширину коридора. С разбегу от так стукнулся лбом о противоположную стенку, что из его глаз посыпались все звёзды небосклона. Кто-то всё-таки прорывался сквозь дверь и наталкивался на Еремея, и Еремей кого-то комкал своими железными пальцами, кого-то ломал, кого-то топтал. Всё это длилось едва ли больше трёх-пяти секунд. И справа, и слева стояла полная тьма, а направление налево или направо могло давать больше или меньше шансов на спасение. Вдруг шагах в десяти по коридору вспыхнула спичка и раздался чей то голос:

– Что это тут такое?

У открытой в коридор двери стоял человек в форме. Свет спички на одно мгновение осветил дверь из верхней комендатуры, запруженную воющими людьми и уже не воющими телами, другую дверь, у которой стоял человек со спичкой, и длинный коридор, тянувшийся шагов на тридцать-сорок и упиравшийся в какой то поворот. Но спичка горела только одно мгновение. Еремей одним прыжком очутился около человека со спичкой, труп человека ударился о стенку, спичка упала и погасла. Еремей бросился вдоль коридора, расчитывая свою скорость так, чтобы снова не трахнуться лбом ещё об одну стенку. Но стенка, которой заканчивался коридор, вдруг осветилась бледным светом. Добежав до угла, Еремей завернул за него сразу и увидал снова открытую дверь в коридор, у двери ещё какого-то человека в форме, но на этот раз не со спичкой, а со свечкой, и услышал тот же вопрос: “Что это тут делается?”

Ответа человек не получил. На его голову свалилась какая-то железная глыба. Еремей заглянул в открытую дверь. Это была довольно просторная комната с окнами, заделанными всё той же решёткой. Почти посредине комнаты стоял стол, на столе горела, видимо, только что зажжённая керосиновая лампа со стеклянным абажуром, у стола сидел какой-то человек с невероятно измождённым лицом. Руки этого человека лежали на столе и были скованы наручниками. Но, главное, в окно комнаты лился какой-то свет от наружных фонарей, комната могла выходить на улицу.

Еремей втащил труп внутрь комнаты и запер за собою дверь, это была массивная двойная дверь, в неё толкнутся не сразу.

– Ты что здесь? – довольно глупо спросил Еремей человека у стола.

– А вот, сижу, – сказал человек.

Еремей одним прыжком очутился около него. Оказалось, что цепь наручников была прикреплена к верхней доске стола. Еремей кратко выругался.

– Давай сюда, – Он просунул свои длани между обоими запястьями наручника и сжал эти длани в два кулака, цепь лопнула, как нитка.

– Это очень замечательно, – спокойным тоном сказал человек. Он встал со стула, но видно было, что ему трудно стоять. Другим прыжком Еремей бросился к окну. Оно было расположено, по-видимому, очень высоко, трудно было сказать, куда оно выходило – на двор дома № 13 или на улицу вроде Карла Маркса. Еремей поставил винтовку к стене и впился в решётку обеими руками. Решётка не поддавалась никак. Еремей выругался ещё раз. Потом, отойдя на шаг от окна, тяжело вздохнул, перекрестился, взялся обеими руками за угол решетки, упёрся обеими ногами в стенку у решётки. Чудовищный ком мускулов гигантской пиявкой прирос к железным прутьям. Из кома неслось всё учащающееся дыхание. Решётка не поддавалась. Но поддалась стена…

Вместе с решёткой и кирпичами, с грохотом и пылью Еремей вылетел почти на середину комнаты, но ещё в воздухе перевернулся, как кот, и упал на все четыре лапы. Он схватил винтовку и бросился было к окну.

– Подождите, – каким то деревянным тоном сказал неизвестный человек. – Я посмотрю, вам нельзя рисковать.

– Почему нельзя? – слегка возмущённо спросил Еремей, но тон неизвестного человека был не только деревянным, но и как-то внушительным. Еремей почти автоматически протянул ему винтовку. Высунув из окна раньше винтовку, а потом голову, неизвестный человек сказал всё тем же деревянным тоном:

– Это не улица, это двор. Кроме того, это четвёртый этаж. Но на дворе нет никого.

Неизвестный человек вернул винтовку Еремею и, наклонившись над убитым чекистом, вытащил из кобуры его пистолет. Обстановка не была утешительной.

Внизу, на глубине четырех этажей, расстилался довольно большой двор. Со всех четырёх сторон он был окружен стенами, окна которых были частью освещены. Только одна сторона замыкалась чем то вроде гаража. Сквозь другую уходили ворота, из-за которых лился какой то неясный, вероятно, уже уличный свет. Под окном, из которого выглядывал Еремей, шли вниз одно за другим ещё три окна. Над двумя верхними было что то вроде очень узких карнизов.

– Ну, давай попробуем, – сказал Еремей.

Неизвестный человек равнодушно пожал плечами.

– Я не могу. Ноги испорчены. Я просто застрелюсь.

– Пошел к чёртовой матери, – зашипел Еремей.

– Вы мне не поможете, а сами погибнете.

– А я тебе говорю, пошёл к чёртовой матери! За шею держаться можешь?

Неизвестный человек посмотрел на Еремеевскую шею.

– Впрочем, и у вас нет никаких шансов.

– Пока человек жив, шансы всегда есть. Держись, я тебе говорю. Впрочем, постой!

Еремей взял со стола лампу, разбил её резервуар об пол и собирался было свалить в огонь все бумаги, которые были на столе.

– Одну минуту, – сказал неизвестный человек, – эти бумаги лучше взять…

Сложив вдвое одну из папок, он засунул её за пазуху.

– Что-ж, попробуем.

Неизвестный человек обнял Еремея за шею.

– Держись крепко, пальцы сплети, оборваться могут, – прошипел Еремей.

Еремей Павлович с винтовкой и неизвестным человеком вылез из окна. Ближайший карниз тускло вырисовывался метрах в двух ниже. Это, собственно, был даже и не карниз, а просто кирпичная каёмка над окном, шириной, вероятно, сантиметров в пять. Стоя на подоконнике, Еремей согнулся в три погибели. Схватился за подоконник левой рукой, и оба повисли в воздухе. Неизвестный человек равнодушно посмотрел вниз и пожалел о том, что там, наверху, в комнате следователя, он не пустил себе пули в лоб. Если при падении не убьёшься насмерть, то и пулю пустить будет поздно, все кости будут переломаны.

– Ну, теперь держись крепче, – снова прошипел Еремей, – сигать буду.

Неизвестный человек не понял, куда именно собирается сигать эта невероятная туша, если прямо вниз, то и костей не соберешь. Еремей, вися в воздухе на пальцах левой руки, слегка раскачался. Оба тела скользнули вниз. Нога Еремея на какую-то долю секунды уперлась в карниз и затормозила падение. В следующую долю секунды железные крючья Еремеевских пальцев зацепились за тот же карниз. Даже и у Еремея мелькнуло сомнение – выдержат ли пальцы, всё-таки прыжок и всё-таки вместе пудов с двенадцать будет. Но пальцы выдержали. Неизвестный человек понял, что они выдержали, но не мог понять, как они могли выдержать.

– Это в самом деле… – прошептал он всё тем же деревянным тоном.

Отсюда было только два этажа. Оба тела опять скользнули вниз, Еремеевская нога опять на какую-то долю секунды зацепилась за очередной карниз, потом опять прыжок, и опять у обоих мужчин одна и та же мысль – выдержат ли пальцы. Пальцы опять выдержали.

– Ну, теперь прямо на дно, – прошипел Еремей, – подожми ноги, а то поломаешь.

Неизвестный человек поджал ноги и хотел было даже зажмурить глаза. Еремей обхватил его свободной правой рукой.

– Ну, теперь с Богом, – совсем тихо сказал Еремей.

Оба тела оторвались от карниза и стены. В воздухе Еремей вытянулся как нитка, даже и носки ног вытянулись в струнку. Толчок о каменное дно двора был тяжёлым, но каким-то неожиданно для неизвестного человека эластичным. Но человек всё-таки глухо застонал, как он ни поджимал ноги, толчок дал себя знать. Держа неизвестного человека по-прежнему подмышкой, Еремей стремительно скользнул под ворота.

За ними была, конечно, улица. Но они кончались чудовищной железной решёткой с брусьями в дюйм – полтора толщиной. Еремей положил неизвестного человека на землю и освидетельствовал решётку. Она была совершенно безнадёжной даже и для сверхчеловеческой силы Еремея. Он вцепился было в её угол, но скоро оставил.

– Ну, теперь, кажется, пропали и в самом деле, – сказал он.

Неизвестный человек с трудом поднялся на ноги. Вверху, по всем этажам дома №13 кто-то кричал, что-то звонило, ревели какие-то сигнальные гудки. Но двор оставался пустым.

– Этого я ещё не могу утверждать, – повторил неизвестный человек. – Вы подождите тут. Может быть, вы меня подхватите, когда я буду прыгать. Стойте вот на этом месте.

Еремей Павлович не понимал ничего. Неизвестный человек, пошатываясь и хромая, пошёл вглубь двора. Тяжёлые двери гаража были не заперты. Через минуту или две Еремей Павлович услышал тяжелый гул автомобильного мотора. Еще через несколько секунд из тьмы гаража стремительно вынырнул “чёрный ворон”, может быть, тот же, на котором Еремея Павловича доставили в этот дом. На подножке ворона одной ногой стоял неизвестный человек, держа, очевидно, другую ногу на рычаге газа и свободной рукой правя машиной. Огромная, вероятно, пятитонная машина, рванулась мимо Еремея. Неизвестный человек почти упал на его руки. Страшной своей тяжестью машина въехала в решетку ворот и вынесла их на своих плечах.

– Вот это да! – сказал Еремей неизвестному человеку, но неизвестный человек был без сознания.

Перекинув его через левое плечо и взяв в правую руку винтовку, Еремей проверил её затвор и осторожно высунулся – это была, конечно, улица. Чёрный ворон, как взбесившийся конь, нёсся куда-то на противоположную стену, до которой было, вероятно, шагов пятьдесят. Слева и справа от ворот тянулась изгородь из колючей проводки и между изгородью и стеной дома №13 стоял в беспокойстве часовой, смотря куда-то вверх. Грохот прорвавшейся из ворот машины заставил его повернуть голову. Он хотел было вскинуть винтовку, но не успел. Следующими двумя выстрелами Еремей разбил два соседних уличных фонаря. Чёрный ворон врезался в какую-то стену, раздался глухой взрыв, и у стены вспыхнул огромный бензиновый костёр.

Еремей Павлович, поправив лежавшее на его левом плече тело неизвестного человека и, перекинув винтовку за спину, со всех ног бросился наискосок улицы, нацеливаясь на ближайший её угол. Несмотря на неизвестного человека, на винтовку и полутьму он сделал метров сто, вероятно, не больше, чем в одиннадцать секунд. Дом №13 гудел, звенел, кричал. Неслись какие-то выстрелы. Где-то по городу всему этому отвечали какие-то сигнальные гудки и звонки. Еремей Павлович круто завернул за угол. И в тот же момент также круто, визжа всеми своими тормозами, шагах в пяти от Еремея Павловича остановился какой-то автомобиль. Из него пулей выскочил человек в военной форме, в руках у него был пистолет.

– Руки вверх! – заорал он.

– Кричите: “Газы! ” – тихо прошептал неизвестный человек.

– Газы, газы! – заорал Еремей во всю свою медвежью глотку.

– Какие газы? Где газы? – несколько обалделым тоном спросил человек в военной форме, подбегая ближе к Еремею. Почти рядом с ним бежал тоже выскочивший из автомобиля шофёр.

– Газы, газы! – продолжал орать Еремей, как бы в припадке безумия, – вон там газы!

Еремей поднял правую ладонь, показывая ею, где именно находились газы, потом быстрее, чем человек в военной форме мог бы нажать на спуск пистолета, та же ладонь спустилась ему на голову. Человек в военной форме свалился, как сноп. Шофёр стремительно схватился за кобуру своего пистолета, но всё та же ладонь схватила его за локоть и мягкий бас пророкотал:

– А ты, паря, не ерепенься, вези нас, куда полагается.

На человека в военной форме Еремей даже и не посмотрел. Шофёр левой рукою схватил правую руку Еремея, но сейчас же сказал:

– Брось, сломаешь, куда везти?

– Вот это интеллигентный разговор, – одобрил Еремей. – Идём в машину. А пистолет-то твой я уж себе возьму.

– Я знаю, кто ты, – сказал шофёр положительно, – ты – этот самый Дубин.

– А ты почём знаешь?

– Больше некому. Я сам – чемпион Неёлова. Больше, как тебе, некому. Идём, чёрт с тобой.

– Интеллигентный разговор. – Ещё раз сказал Еремей Павлович, завладевая пистолетом. – Вот, я только этого парнишку в машину запихаю.

– Я, кажется, уже могу сам, – слабым, но ясным голосом сказал неизвестный человек.

– И слава Тебе, Господи, – согласился Еремей. – Ты, значит, назад полезай, а мы уж вдвоем впереди посидим. Айда!

Неизвестный человек, видимо, с большим трудом, всё-таки влез в машину. Шофёр полез на свое место, придерживая левой рукой свой правый локоть.

– Ну и ну, – сказал он, усаживаясь за руль, – тебе бы к нам в “Динамо”.*)

– Ничего, паря, Бог даст – и до Динамы доберёмся… Будет ваша Динама на всех столбах висеть.

– Чёрт с ней, – согласился шофёр, – а везти-то вас куда?

– На аэродром, – тем же слабым, но ясным голосом сказал неизвестный человек.

Ну да, на аэродром, – обрадовано повторил Еремей, – шпарь-ка, паря, на аэродром.

*) “Динамо” – спортивное общество ОГПУ – НКВД.

Шофёр дал газ.

– А ты, как я вижу, человек понимающий, – продолжал Еремей, обращаясь к шофёру, – так ты понимать-то должен, наше дело…

– Тут и понимать нечего.

– Словом, если уж пропадём, так втроём, всё-таки веселее будет.

– Спасибо за такое веселье. Но опять же, жаль, чтоб такого медведя, как ты, расстреляли, быть бы тебе чемпионом.

– Мне это, братишка, ни к чему.

Машина вылетела на широкую и прямую улицу. Шофёр поддал газу. На одном из перекрёстков вспыхнул какой-то сигнальный свет и из-под уличного фонаря, висевшего посередине улицы, вынырнуло четыре человека с винтовками в руках.

– Дело дрянь, – мрачно констатировал Еремей.

– Ничего, – бодрым тоном ответил шофёр. – Проедем. Я их обложу.

К этой системе Еремей отнёсся скептически, но возражать не стал. Люди с винтовками перегораживали дорогу, и винтовки были, более или менее, на прицеле. Шофёр несколько замедлил ход и высунулся из окна.

– Машина товарища Бермана, не видите, что ли? – Дальше, действительно, следовала брань.

При упоминании имени товарища Бермана, люди с винтовками отскочили от машины, как от раскалённой змеи. Машина промчалась мимо.

– Самое разлюбезное дело, – сказал шофёр. – Так и на аэродром проедем. Я, когда в Москве был шофёром на автобусе, подал заявление в БРИЗ*), чтобы, значит, все автобусные гудки переделать, чтобы сразу крыли бы матом, а то гудишь-гудишь – ни черта!

– Ты, я вижу, – улыбнулся Еремей, – весёлый человек!

– Стараюсь, – ответил шофёр. – Сам знаешь, жизнь наша становится всё веселей, скоро начнём массово вешаться от веселья. Однако, подумать надо.

– Что подумать?

– Насчёт аэродрома.

*) “БРИЗ” – бюро рабочего изобретательства.

Машина уже выехала за город. Шофёр совсем замедлил ход.

– Нет, тут на ругани не проедешь. У ворот караулка, там пять человек, телефон, сигнал, ну и всё такое. Внутри команда, человек с сорок. Вы, ясно, улететь хотите. А только, кто править-то будет?

– Я могу, – сказал неизвестный человек.

– Тогда другое дело. Только, вот, ну, караулку-то можно обставить. Да только из караулки сейчас позвонят в команду, те выбегут сразу. Нет, тут нужно подумать, Аэродром-то весь обнесён проволокой и караульные ходят. Проволоку-то можно одолеть, столбы машиной вырвать.

– Как машиной?

– Да вот так, у меня тут цепи есть на случай аварии мотора. Прицепиться за столб и пустить машину, вырвет, как тютельку…

– Ну, столб-то и я сам, пожалуй, смогу выворотить.

– А караульный? Если выстрелить, команда услышит. В городе тревогу дали. Конечно, и на аэродроме тревога. А не лучше ли вам, ребята, просто в лес? Дело вот ещё такое… – шофёр совсем остановил машину.

– Какое?

– Аэродром не военный, но есть на нём четыре бомбовоза, деревни бомбить. Сам видал, как они это делают, кулаков усмиряют. Так вот, есть у меня такая мыслишка: вы, значит, летите себе к вашей чёртовой матери, а я этот аэродром подожгу, всё равно на вас подумают.

– Гм, – сказал Еремей, – мысли у тебя, паренёк, правильные, только поставят тебя к стенке.

– Не поставят, выкручусь, меня Медведев очень любит. А что я вас вёз, сам признаюсь, а по дороге, скажу, сбежал, что мне было делать? Вас двое, я один, а руку ты мне, браток, чуть в котлету не раздавил, должно быть, вся в синяках.

– Бывает, – сказал Еремей.

– Мы, вот что, свернём машину с дороги за полверсты до аэродрома. Тут, в заднем сиденье у меня ещё и винтовка спрятана. Вы, ребята, меня не бойтесь, никого ещё не подводил, разве что тех, кого следует. Очень мне эти бомбовозы чешутся…

– Парень ты, видимо, подходящий, давай что-ли вместе лететь?

– Не выходит, семья на учёте.

Вдали показались огоньки аэродрома. Машина свернула на какой- то просёлок.

– Ну, давайте вылезем и посмотрим.

– Вы можете идти? – спросил Еремей неизвестного человека.

– Трудно.

Ну, я вас потащу, там видно будет.

Еремей посадил неизвестного человека себе на шею. Шофёр достал свою винтовку и ещё раз сказал:

– Говорю вам, ребята, не бойтесь, не подведу. Катимся.

– А нет ли у тебя там ещё и верёвки? – спросил Еремей.

– Есть и верёвка. Всё есть. Как на корабле, и водка есть.

– Давай верёвку сюда, верёвка всегда пригодится.

Шофёр пошёл вперед, пробираясь сквозь освещённый лунным светом лес. Через несколько минут показался бесконечный забор из колючей проволоки, перед забором такая же бесконечная дорожка и на ней часовой, скучно шагавший вдоль забора.

– Лежите тут, – сказал Еремей, – я этого часового сейчас прикручу, только ты ему не показывайся.

– Это я понимаю, – сказал шофёр.

Еремей змеёй пополз от куста к кусту. Неизвестный человек, оставшись с шофёром, всё-таки вытащил из кармана пистолет.

– Брось, – сказал шофёр, – я же говорил, не подведу.

Еремей дополз до куста, от которого до дорожки часового было шагов с десяток. Когда часовой прошёл мимо куста, Еремей бесшумно и быстро, как огромная кошка, скользнул к нему. Какой-то шорох часовой всё-таки услыхал. Он повернулся, но перед его лицом возникла чья то борода, и какие-то стальные тиски сжали ему горло, больше часовой не помнил ничего.

– Ну, вот, – сказал Еремей, вернувшись назад и кладя связанное и бесчувственное тело на землю. – Теперь ему какой-нибудь кляп в рот, и пусть себе лежит, найдут, волки не съедят. Накрыть его только чем- нибудь, а то застудится парень.

Когда дело с часовым было окончательно урегулировано, группа подползла к забору. Еремей испытующе потряс столб.

Столб стоял прочно. Еремей накинул цепь на его верхушку. В конец цепи вцепились оба, и Еремей, и шофёр. После нескольких рывков столб зашатался и свалился на землю.

– Теперь по нём можно перейти, как по мостику, – сказал Еремей, – айда!

Он взял на руки неизвестного человека, и все трое очутились на территории аэродрома. Вдали стояли ангары.

– Вот там две скоростные машины, – сказал шофёр. – Однако, нужно поскорее, как бы кто-нибудь не увидал.

Неизвестный человек уже не имел сил подняться на машину. Еремей поднял его, как котёнка и посадил на место.

– Ну, теперь, ребята, такое дело, как только вы заведёте мотор, команда выскочит сейчас же, пропали тогда мои бомбовозы. Вы малость погодите, минуту или две, и я это всё устрою культурно. Ну, давай вам Бог. Больше не попадайтесь.

Еремей протянул ему руку.

– Ну, ты только не сломай, – шофёр потряс Еремеевскую лапу, – может, где и когда ещё повстречаемся, мало-ли что бывает на этом свете. Когда я свистну – пускайте самолёт.

Еремей уселся в машину.

– А куда лететь? – спросил неизвестный человек.

– Я по звезде покажу.

– Далеко?

Это, как сказать… Пёхом недели две-три. А по воздуху я не ходок. Думаю, что по карте вёрст с полтысячи.

Неизвестный человек покачал головой.

– Постараюсь выдержать. А каков спуск?

– На озерко.

– Машина на колесах, – утопим машину, да и сами, вероятно, утонем.

– Машина – чёрт с ней. А чтобы мы утонули, так этого не бывает. Выплывем.

Недалеко раздался тихий свист. Мотор загудел, и машина рванулась вперёд. Уплыла земля, стал уплывать аэродром, верхушки сосен плыли назад. Минуты через три-четыре снизу донёсся взрыв. Потом другой. Потом весь аэродром вспыхнул, как куча целлулоида, и тяжкие взрывы покатились над тайгой. Неизвестный человек со смертельно бледным лицом вёл самолёт в направлении звезды, на которую ему указал Еремей.

Конец первой части.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Издание журнала

“СВОБОДНОЕ СЛОВО КАРПАТСКОЙ РУСИ” С.Ш.А., Нью-Йорк, 1968.

ОГЛАВЛЕНИЕ

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ АВТОРАПОСЛЕДСТВИЯ ПОБЕГА ЕРЕМЕЯ

ЧЕЛОВЕК ИЛИ ОРГАНИЗАЦИЯ?

ВОЗВРАЩЕНИЕ

ВСТРЕЧА

ПОЯВЛЕНИЕ ГЕНЕРАЛА БУЛАНИНА

РАЗМЫШЛЕНИЯ ГЕН. БУЛАНИНА

СТЁПКА НА ОТДЫХЕ

ОПЯТЬ ОКУРКИ

ПОРТСИГАР

СВЕТСКАЯ БЕСЕДА

НА ПЕРЕКРЁСТКЕ

ДРУЖЕСКАЯ БЕСЕДА

СТЁПКИНЫ ВСТРЕЧИ

СУДЕБНОЕ ЗАСЕДАНИЕ

ТРИ НАЧАЛЬСТВА

В МАЛИНЕ

СЕЙСМОГРАФ СУДЬБЫ

ЯСНЫЙ ПРИЦЕЛ

ПОЧТИ СОН

ВОЛОС ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ

МОЛОДЕЖЬ – ВПЕРЕД!

ПЕРЕД РЕШАЮЩЕЙ АТАКОЙ ИЗОЛЯЦИЯ

АТАКА НАЧИНАЕТСЯ

ОСАДА ИЗОЛЯТОРА

ЗАОЧНЫЕ ШАХМАТЫ

НАКАНУНЕ СОБЫТИИ

СТРЕЛА

СТРАННАЯ БОЛЕЗНЬ

ЕЩЁ ПИЛЮЛЯ

К ВЕЧЕРУ

ЭПИДЕМИЯ

ВЕРОНИКА

ЧТО ДЕЛАТЬ?

В НЕЁЛОВО

ТАКТИКА МАЙОРА ИВАНОВА

ПОВОРОТ НА 90 ГРАДУСОВ!

НА ЗАИМКЕ

БЫВШИЙ ТОВАРИЩ ИВАНОВ ОБРИСОВЫВАЕТСЯ

ЗАПИСКА БЕРМАНА

ВАНЬКА – ВАСЬКА

ВПЕРЕДИ – ШИРОКАЯ ЧЕСТНАЯ ДОРОГА

СТЁПКА ПЕРЕД РЕШЕНИЕМ

“НЫНЕ ОТПУЩАЕШИ, ВЛАДЫКО”

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ АВТОРА

Автор этого романа, Иван Лукьянович Солоневич, родился 1 ноября 1891 года в глухой деревне Гродненской губернии – сердце Белорусии. Его отец, Лукьян Михайлович, из крестьянской семьи, напряжённой учебой добился звания народного учителя. И из деревни стал писать статьи и заметки в газеты города Гродно. Губернатор Гродно, П. А. Столыпин, заметил способности скромного деревенского учителя, помог ему перебраться в город, основать там “Белоруское Общество” и газету “Белоруская Жизнь” для борьбы против ополячивания и окатоличивания белорусов. Впоследствии Лукьян Михайлович был кандидатом в Гос. Думу.

Отец Ивана ещё в деревне женился на девушке-белоруске Юлии Ярушевич. Там же родились трое его сыновей, в будущем все получившие высшее образование. У всех была чисто славянская кровь (белорусы – самые чистые славяне), а среди родных два деда и пять дядей были священниками.

Иван, уже студентом, энергично помогал своему отцу в издании газеты, эта близость к прессе отразилась на всех братьях.

Февральская революция застала всех Солоневичей в Петербурге. но гражданская война развеяла их по всему лону Матушки- России. Будучи в Одессе, Иван заболел сыпняком и не смог эвакуироваться. Средний брат, Всеволод, погиб в 1920 г. в армии Врангеля. Младшему, Борису, тоже не удалось эвакуироваться, и братья свиделись только в 1925 г. в Москве. В тот период оба брата занимали очень видное положение в спорте: Иван был инспектором физкультуры ВЦСПС (профсоюзов), а Борис – инспектором физической подготовки Военно-Морских Сил.

Иван ещё накануне первой мировой войны в Минске женился на преподавательнице французского языка Тамаре Воскресенской.

Ей, блестящей лингвистке, удалось в период НЭПа получить командировку в советское торгпредство в Берлин, где она с сыном Юрием провела 3 года. Но Ивана туда не выпустили, тем более, что Борис за подпольное руководство скаутским движением был сослан на Соловки.

Потом наступила эпоха коллективизации, и стало всё яснее, что поворот к “зажиму” неизбежен. Когда Борис отбыл Соловки и ссылку в Сибири, братья решили бежать из “социалистического рая”. Предварительная разведка показала, что только побег в Манчжурию и Финляндию даёт гарантию не быть выданным Советам. Решено было бежать через Карелию в Финляндию. Тамаре удалось познакомиться с немецким техником, годным ей в сыновья, и, заключив фиктивный брак, она получила немецкое подданство и в 1932 году законно уехала в Берлин.

Первая попытка побега состоялась в 1932 году. Но братья не знали, что в Карелии есть магнитные аномалии, и что там компасы врут, как нанятые. Группа заблудилась, Иван заболел, и пришлось вернуться из Карельских лесов района водопада Кивач. Но ГПУ уже кое-что заподозрило, и при следующей попытке побега, в 1933 г., все были арестованы в поезде на пути к Мурманску…Братья получили по 8 лет концлагеря. 18-летний сын Ивана, Юра – 3 года. Но им всем чудесно повезло, вместо отправки в Сибирские лагеря, их эшелон был направлен в Карелию, откуда они (из разных лагерей) благополучно ушли в Финляндию в 1934 году. Эта эпопея побега ярко описана всеми “тремя мушкетерами”: Иваном в “России в концлагере”, Юрой в “22 несчастья” и Борисом в “Молодежи и ГПУ”.

Из Финляндии Иван начал печатать главы своей книги “Россия в концлагере” в Парижской газете “Последние Новости”, эти очерки имели необычайный успех. Но братьям очень “не хотелось” жить по соседству с СССР. Борису удалось продать рукопись своей книги о русских скаутах шведскому издательству, и в 1936 братья начали издание газеты “Голос России” уже в Софии. Было много “триумфальных” поездок с докладами по всей Европе. Но трагедия уже сгущалась над Солоневичами. Получены были сведения о смерти (или расстреле) отца в советском концлагере, в феврале 1938 года в редакцию газеты был принесён пакет с книгами, оказавшийся адской машиной. Братья и Юра случайно уцелели, но секретарь редакции, студент Михайлов, был разорван буквально в клочки, а взрыв оторвал обе руки Тамары. Через два часа она умерла…

Начало войны застало Ивана с сыном в Берлине, а Бориса – в Брюсселе. Были и аресты, и лагеря, и опасности. И напряженная работа в прессе.

После войны Иван с сыном переехали в Аргентину, где Иван стал выпускать газету “Наша Страна”, существующую и поныне. Как раз там, в этой газете, между фельетонами, “между делом”, начал печататься роман “Две Силы”.

По доносу “друзей” Ивана выслали в Уругвай, и там, в апреле 1953 года после операции желудка он неожиданно умер. Обстоятельства его смерти и сейчас остаются весьма таинственными… Так, в расцвете своей творческой жизни умер Иван Солоневич – один из крупнейших журналистов и литераторов нашего Русского Зарубежья.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПОСЛЕДСТВИЯ ПОБЕГА ЕРЕМЕЯ

Из всех людей, наполнявших coбою верхнюю комендатуру, майор Иванов первым пришёл в себя. Он слышал стон, вой и крики в выходящей в коридор двери, видел, как там зажглась и потухла спичка, слышал падение чьих-то тел, и потом быстрые шаги, бегом удалявшиеся по коридору. В том, что Еремея тут же поймают, у товарища Иванова не было никаких сомнений. Не было также и никаких сомнений в том, что же делать в столь необычном случае.

В верхней комендатуре царила кромешная тьма. Но так как учреждение, в котором действовал товарищ Иванов, питало к электрической станции не больше доверия, чем все остальные обитатели города, то во всякой комнате хранился запас свечей и керосиновых ламп. Товарищ Иванов прислушался ещё раз, слышались крики и стоны, но ударов и прочего слышно не было. Он осторожно чиркнул спичкой, на всякий случай снова вжимаясь спиной в свой угол. Спичка осветила весьма неутешительное зрелище. Переступая через людей ещё -стонавших, тов. Иванов добрался до шкафа и извлек оттуда несколько свечей. Когда свечи были зажжены, товарищ Иванов снял телефонную трубку, телефон работал. Был вызван приёмный покой и из приёмного покоя – хирурги, носилки и всё такое. Где-то по бесконечным коридорам уже мелькали огоньки свечей и ламп, и в комендатуру ворвался дежурный взвод внутренней охраны.

– Арестованный бежал, вон туда по коридору, – сказал товарищ Иванов.

Охрана бросилась по коридору, держа в руках кто свечу, кто карманный электрический фонарик. Кроме двух дверей, ведущих в коридор, двери в верхнюю комендатуру и почти соседней с ней двери в следовательский кабинет, все остальные были заперты. У этой последней лежал труп одного из следователей, но кабинет был пуст. Взвод внутренней охраны так же стремительно вернулся обратно, требуя от товарища Иванова более конкретных приказаний или указаний. Но в этот момент товарищ Иванов был занят более срочными делами.

На полу, прикрытый чьим-то телом, лежал и стонал товарищ Медведев. Под проломанной верхней доской стола лежал товарищ Берман, но он даже и не стонал.

– Тут поважнее, – сказал товарищ Иванов, – арестованного всё равно поймают, вы пока помогите здесь.

Товарища Медведева освободили от неизвестного пока тела, которое, очевидно, было вполне безжизненным, вероятно, был переломан позвоночник. Тов. Бермана осторожно извлекли из-под обломков стола, товарищ Берман не показывал никаких признаков жизни. Остальные жертвы катастрофы не вызывали в данный момент никакого внимания со стороны товарища Иванова. По телефону он дал распоряжение монтёрам привести в порядок освещение. Через несколько минут в верхней комендатуре появились монтёры, врачи и носилки. Появился и заместитель товарища Медведева, которому товарищ Иванов сделал краткий, но обстоятельный доклад.

– Доставлен был арестованный по фамилии Дубин. Порвал наручники, схватил скамейку, вот, позвольте вам доложить, что получилось.

Заместитель товарища Медведева огрызнулся:

– Что получилось, так это я и без вас вижу, а где арестованный?

– Побежал вправо по коридору. Разрешите доложить ещё, товарищ Берман без сознания, и товарищ Медведев, кажется, ранен.

Заместитель товарища Медведева только свистнул.

– Дали сигнал тревоги?

– Точно так, как только зажёг свет.

– Ну, арестованному бежать некуда. Вот сукин сын!

– Точно так, товарищ начальник.

ЧЕЛОВЕК ИЛИ ОРГАНИЗАЦИЯ?

Товарищ Берман пришёл в себя от невыносимой головной боли. Ему показалось, что кто-то то сжимает его череп раскалёнными щипцами, то рвёт его изнутри. Около него хлопотал всё тот же жовиальный 1 врач.

1) – Оживлённый, весёлый, умеющий хорошо пожить.

– Кажется, маленькое сотрясение мозга, товарищ Берман.

– Дайте инъекцию морфия, – сквозь зубы простонал Берман.

Жовиальный врач чуть развёл руками, но протестовать не стал. Морфий несколько утешил боль.

– Что, собственно, случилось, я не помню.

– Этот арестованный, кажется, бежал, ищут по всему зданию.

– А что Медведев?

– Ранен, перелом локтевого сустава.

– Вызовите мне дежурного.

Жовиальный врач снова хотел было развести руками, но снова воздержался. Через несколько минут в палате хирургического отделения появился товарищ Иванов.

– Что случилось?

Товарищ Иванов так же кратко и так же обстоятельно доложил:

– Арестованный порвал наручники, схватил скамейку. Убито семь человек, ранено шесть, в том числе и товарищ Медведев.

– Поймали?

– Никак нет.

– Куда же он делся?

– Обнаружены проломанные выходные ворота, проломаны автомобилем, автомобиль ещё и сейчас горит. Обнаружена взломанная решётка кабинета №62. В кабинете обнаружен труп следователя Печкина. Товарищ Печкин вёл допрос арестованного американского гражданина, тот тоже исчез.

Несмотря на боль и на морфий, товарищ Берман даже приподнялся.

– Вы не пьяны?

– Никак нет, товарищ Берман. Пока установлено, по-видимому, следующее. Арестованный вырвался в коридор. Из первой же двери появился следователь, фамилия ещё не установлена, и был убит. Потом арестованный завернул по коридору вправо до кабинета №62. По-видимому, следователь Печкин в этот момент вышел из кабинета и тут же был убит, его труп обнаружен в кабинете. Затем арестованный закрыл за собою дверь, выломал решётку, спустился во двор, взял арестантский автомобиль, проломал им выходные ворота и исчез. Вместе с ним исчез и американский гражданин. Город объявлен на положении тревоги.

– Ещё шприц, – приказал товарищ Берман.

– Разрешите доложить, это у меня последний, я сейчас позвоню в главную аптеку.

– Раньше вызовите заместителя Медведева.

– Он тут, ожидает у двери.

– Пусть войдёт.

Товарищ Меснис, старый и уже обрюзгший латыш, заместитель товарища Медведева, мрачно вошёл в палату. Берман с трудом приподнял голову.

– Ну, что ещё?

– Телефонограмма. Аэродром горит и снаряды взрываются.

– Разрешите доложить ещё, – вставил товарищ Иванов, – в кабинете № 62 тоже что-то горит.

Товарищ Меснис проявил некоторое беспокойство.

– Там вещественные доказательства.

– Какие?

– Взрывчатые вещества. Товарищ Печкин допрашивал этого американца, технически я не в курсе дела. Но товарищ Печкин, кажется, пытался установить у арестованного…

В этот момент от глухого удара вздрогнули стены приёмного покоя, с потолка посыпалась штукатурка и свет погас.

– Я сейчас свечу, – торопливо сказал жовиальный доктор.

Берман сжал зубы и со стоном откинулся на подушку.

– Товарищ Меснис, прикажите прекратить всякие дальнейшие поиски в этом направлении, я говорю об арестованном. Там сейчас мы ничего не найдём. Банду спугнули. Нужно искать… – тут товарищ Берман слегка запнулся…

– …нужно искать в другом месте.

– Слушаюсь, товарищ Берман, – не без некоторого удивления сказал Меснис. – Однако, разрешите доложить…

– Скорей.

– Если мы сейчас же пошлём самолёты…

– Они уже всё знают по радио. Поздно. Объявите город на военном положении. Как Медведев?

– Ничего опасного, – утешительно и торопливо заговорил доктор, – перелом локтевого сустава, очень неприятно, но опасности никакой.

– Вас, товарищ Меснис, я уполномачиваю на проведение военного положения. Есть у вас ещё морфий? – спросил Берман доктора.

– Я сию минуту закажу, сию минуту, если только работает телефон.

– Придите через полчаса, – сказал Берман Меснису.

– Слушаюсь.

Доктор Шуб, держа перед собою зажжённую свечу, семенящими шагами пробежал по коридору и вошёл в свой кабинет. Усевшись за стол, он снял телефонную трубку. Телефон, к его удивлению, работал.

– Центральная аптека? Дайте заведующего, товарища Писарева! Немедленно. Говорят от товарища Бермана.

Кто-то в центральной аптеке пошёл разыскивать заведующего. Доктор Шуб вынул из кармана пахнувший одеколоном и аптекой носовой платок и вытер лоб. Через минуты две кто-то откликнулся в телефонную трубку.

– Товарищ Писарев? Говорит доктор Шуб. Немедленно нарочным прислать двенадцать ампул морфия, это для товарища Бермана, понимаете? Запишите, кроме того, рецепт. Вы слушаете? Рецепт: Ursus liber est – 0,01.

Доктор Шуб пытался собрать воедино все остатки своих латинских познаний.

– Дальше, persecutio prohibito 2 – пять порошков.

– И, вот, ещё, для товарища Медведева… – Доктор Шуб снова напряг свои давно забытые познания в области латинских экстемпоралий и наскрёб кое-что ещё.

– Записали? Изготовить немедленно. Понимаете, немедленно.

2) – “Медведь освободился. Преследование запрещено”.

Доктор Шуб откинулся на спинку кресла и ещё раз вытер лоб. Почему-то оглянулся, в кабинете не было, конечно, никого, и во всём Неёлове едва ли было больше трёх человек, хотя бы кое-как знающих латинский язык. И всё-таки сердце доктора Шуба колотилось, как сердце канарейки. Он встал, сделал несколько глубоких вдыхании. Сердце стало биться, как у воробья.

Из кабинета по тому же коридору, доктор Шуб прошёл в отдельную палату, где лежал товарищ Медведев. В палате уже горели свечи. Товарищ Медведев уже очнулся от лёгкого наркоза. Его левая рука, забинтованная, лежала поверх одеяла.

– Ну, что, Эскулап Самуилович? – спросил Медведев доктора Шуба.

Доктор Шуб не любил ни юмора товарища Медведева, ни его антисемитских шуточек, ни его самого. Но сейчас доктору Шубу было не до этого.

– Товарищ Берман пострадал – сотрясение мозга…

– Что вы говорите? – В голосе товарища Медведева слышалось столько радости и надежды, что даже доктор Шуб посмотрел на него с некоторым недоумением.

– Опасно? – с тою же надеждой в голосе спросил товарищ Медведев.

– Н-не думаю. Его спасла доска стола, иначе, конечно… Слегка повреждено плечо, но, в общем, ничего опасного.

– Для товарища Бермана, – как бы объясняясь, сказал товарищ Медведев, – это будет первый опыт. Я, вот, за Советскую власть уже восемь раз был ранен, сейчас девятый, ни черта, заживёт, больно только, чёрт его раздери, а что этот медведь?

– Бежал. Да ещё какого-то американца с собой прихватил. Взорван и горит аэродром.

Товарищ Медведев даже приподнялся, но со стоном опустился назад.

– Ну, это уж ни к каким чертям! Не мог же всё это сделать он один!

– В этом, я полагаю, и заключается проблема. Во всяком случае, товарищ Берман приказал поиски, я не знаю какие, прекратить и объявить город на военном положении.

– А какого ему чёрта с военного положения?

– Не знаю. Можно только констатировать, что у арестованного были сообщники здесь.

Товарищ Медведев посмотрел в потолок. Дело, конечно, пахло сообщниками. Сообщники в его, Медведева, учреждении!

– Товарищ Берман в полном сознании? – спросил он.

– Да, пока. Нужно опасаться потери сознания, на время, конечно.

– А что капитан Кузин?

– Не опасно. Перед ранением пил кумыс, это способствует заживлению кишечных ран.

– Та-ак, – сказал Медведев. – Не было печали, так черти накачали. Не хватило нам этого Светлова, вот теперь и расхлёбывай… Ну, пока, Эскулап Беркович…

Доктор Шуб собирался было покинуть палату, но в самой двери столкнулся с товарищем Ивановым. Лицо товарища Иванова, как всегда, не выражало решительно ничего, но самый факт его появления был тревожным симптомом.

– Ну, что ещё там? – раздраженно спросил Медведев.

– Так что, разрешите доложить, найден генерал-майор Завойко.

– Что это значит – найден? Пропал он куда-нибудь, что ли?

– На улице, без сознания.

– Жив?

– Жив. Ранений не обнаружено.

Товарищ Медведев посмотрел на доктора Шуба, то ли как будто в поисках сочувствия или объяснения, то ли с выражением окончательного недоумения. Но доктор Шуб только пожал плечами.

Самолёт с Еремеем и неизвестным человеком мчался над Алтайскими хребтами со скоростью около шестисот километров в час. Неёловский аэродром был, как гигантский фейерверк: догорали самолёты, пылал бензин, с чудовищным грохотом рвались бомбы, и легкая трескотня ружейных и пулемётных патронов почти не была слышна. Дом №13 по улице Карла Маркса горел, и все пожарные команды в Неёлове делали самоотверженный вид, что они его тушат. Серафима Павловна лежала в том же коридоре, что и Берман. Лежать ей приходилось на животе, характер ранения не позволял ни лежать на спине, ни сидеть на иных местах. В мечтах Серафимы Павловны проявленная ею инициатива и пролитая ею кровь открывали ей дорогу к каким-то ослепительным верхам “настоящей жизни”, а не то, что с каким-то Гололобовым в какой-то там мужицкой дыре…

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Дарья Андреевна и Дуня, обе и одновременно, висели на шее Еремея Павловича и ревели ревмя. Федя стоял около и всё утирал нос и глаза рукавом рубахи. Потапыч, как и всегда в последнее время, норовил как-то стушеваться. Валерий Михайлович не совсем верил глазам своим. По радио он кое-что уже знал о происшествиях в доме №13, но этот дом был на расстоянии около восьмисот километров. Еремей сумел как-то добраться до самолёта. Но как? Еремей был, по-видимому, в полном порядке, если не считать шишки на лбу, да и той в темноте не было видно.

– Ну, давайте, публика, в избу, – сказал Еремей, – тут замерзнуть можно, на нас обоих и нитки сухой нету.

Федя оставил в покое глаза и нос и поднял неизвестного человека, который всё ещё лежал без чувств. Население заимки, перебивая друг друга, засыпало Еремея вопросами.

– Завтра всё расскажу. Побил, там, кого из чекистов, вырвался на двор, тут вот этот человек помог, автомобилем высадил ворота. Потом мы на самолёт – и кончено. Приехали. Самолёт там, в озере, утоп. Понятно?

– Разойдись, ребята, по домам, – сказал какой-то степенный мужской голос, – жив и цел, завтра всё досконально узнаем.

– И Богу помолитесь, – сказал отец Паисий.

– Помолимся, батюшка, – ответил тот же голос.

Небольшая процессия двинулась в избу. Впереди саженными шагами шагал Еремей Павлович, с его платья, волос и бороды текла на землю ледяная вода. Сам же Еремей Павлович был в приподнятом настроении духа.

– Вот это, так, происшествия, доложу я вам, – гудел он. – Ежели бы не этот человек, пропал бы я ни за понюшку табаку. Ведь, вот, всегда добрая душа найдётся. Только, видимо, не нашей нации человек, как-то не совсем по нашему говорит, то есть по-русски, как-то не так.

– Дома расскажешь, Еремеюшка, – прервала его Дарья Андреевна, – ветер-то тут такой, застудишься…

– Когда ж ты видала, чтобы я застуживался?

– Ну, идём, идём.

– А баня-то готова?

– Готова, готова, идём скорей.

– Ты мне, Дарьюшка, бельё и всё такое приготовь, мы уж сразу в баню. А обо всём этом происшествии я уже сразу всем расскажу, а то, если поодиночке, языка не хватит.

– Раньше вот этого человека нужно посмотреть, – сказал отец Паисий, – кто его знает, что с ним случилось.

– Это правда, отец Паисий, – согласился Еремей, – вот, ей-Богу, только и думает человек, что о своей шкуре, а чтобы о ближнем своём… Мало вы меня, отец Паисий, учили…

В избе было тепло и светло. Неизвестного человека положили на лавку. Вода с него текла струями и образовывала лужицу на полу. При ярком свете двух ламп”Молния”, Валерий Михайлович разглядел, что неизвестному человеку было на вид лет за сорок. В его твердо очерченном и очень интеллигентном, но давно уже небритом лице не было ни кровинки. Костюм измятый, изорванный и мокрый был явно не советского происхождения. Отец Паисий послал обеих женщин за сухим бельём, а Федю – за какой то коробкой.

– У меня там, под образами, коробка такая, – отец Паисий показал руками размер коробки. – Аллюминиевая. Там всякие лекарства, живо, а то по шее получишь!

Федя довольно хмыкнул и исчез. Отец Паисий стал раздевать неизвестного человека. Валерий Михайлович и Еремей помогали ему. Неизвестный человек был всё ещё без чувств. Его тело оказалось всё в ссадинах, кровоподтеках и следах ожогов. Всё это было кое-как заклеено пластырем. Оба голеностопных сустава были опухшими. Всё тело носило признаки крайнего истощения.

– Пытали, – кратко пояснил отец Паисий.

– Этоу них называется допрос первой очереди.

– Кажется. Без особенного пролития крови. Я кое-что понимаю и во врачевании тела человеческого. Полагаю, что особого вреда организму не принесено, только очень истощал человек.

Отец Паисий, придерживая рукой наперстный крест, приложил ухо к груди неизвестного человека.

Несколько минут в комнате царило полное молчание.

– Благодарение Богу, с сердцем всё в порядке.

– Тоже нужно сказать, – гулким шёпотом прогудел Еремей, – вёл человек самолёт, ночь лунная, и летим мы выше облака ходячего, я вижу – в лице ни кровинки, как скатерть. Я всё спрашиваю: “Выдержишь ли?” А он мне: “Нужно выдержать”. Очень душевный человек.

Дарья Андреевна просунула голову в дверь:

– Можно войтить?

– Тебе, матушка, можно, – сказал Еремей Павлович, – больной человек, что тут стесняться, вот помоги отцу Паисию, а мы с Валерием Михайловичем, значит, в баню!

– Вы, в самом деле, идите в баню, – после такого купанья и медведю простудиться можно. А мы тут с Дарьей Андреевной перевязку сделаем.

– Тут и вам бельё, Валерий Михайлович, – сказала Дарья Андреевна, – а то у вас по холостому вашему положению, должно быть, ничего чистого нет.

При словах о холостом положении Валерий Михайлович как-то посерел, но не ответил ни слова. Молча, он взял связку с бельем. Федя зажёг фонарь.

– Пошли, – оказал Еремей Павлович.

Банька была тут же, во дворе. И даже не банька, а баня, как оказалось впоследствии, для всего населения заимки. В предбаннике Федя зажёг лампы. Баня была чистенькая, оструганные сосновые брёвна поблёскивали светло-жёлтыми отливами, в баньке стоял какой-то особенный запах. Валерий Михайлович слегка повёл носом.

– В бане дух – это тоже не последнее дело, – пояснил Еремей Павлович, – дерево нужно умеючи подбирать – сосна, кедр, можжевельник, вот и дух легкий и приятный.

Федя быстро распилил кольца наручников, которые ещё болтались на руках Еремея, и тот стал раздеваться. Когда он стянул с себя нижнюю рубаху, Валерий Михайлович даже и раздеваться перестал – ничего подобного он в своей жизни не видел. Чисто эстетическое восхищение смешивалось у него с первобытной тягой к физической силе, и за всем этим было ещё что-то, что Валерий Михайлович не очень сразу смог формулировать: ощущение страшной, исконной, неистребимой и, поэтому, непобедимой силы – силы добра. Валерию Михайловичу, как ни мало он был знаком с Еремеем Павловичем, было бы трудно представить себе эту силу на службе зла. Ho это, конечно, была страшная сила.

Валерий Михайлович хорошо знал искусство, как он знал и очень много иных вещей. Античная атлетическая скульптура всегда казалась ему преувеличением. Теперь, вот, образчик такого преувеличения сидел перед ним в деревянной баньке, затерянной в тайге заимки. Под его гладкой, слегка загорелой кожей стальными прутьями, пластами и узлами при каждом движении переливались мускулы. Дельтовидные мышцы сливались с грудными мышцами без всякого перехода, а грудным мышцам, казалось, некуда было деваться, они лезли друг на друга. Когда Еремей начал стягивать с себя сапоги, то между этими мышцами образовалась щель, пальца в два глубины. При каждом движении торса, Валерию Михайловичу было бы трудно назвать эта туловищем, брюшные мышцы выскакивали полосами и тяжами. Геркулес Фарнезский? Нет, не Геркулес Фарнезский, тот – просто глыба, так сказать, абстрактной мускулатуры, да ещё и не очень пропорциональной. Здесь была, так сказать, живая сталь, сухая, эластичная и, как это ни странно, совершенно гармоничная. Валерий Михайлович знал, что при данном объёме тела его сила пропорциональна его гармонии. И что гармония – это тоже выражение силы.

– Ну, знаете, Еремей Павлович, силёнка у вас, действительно, есть. Медведя вы ломать не пробовали?

Еремей Павлович, скидывая свои мокрые вещи на пол, сказал:

– У мужика, Валерий Михайлович, самое главное – голова. Сила и у медведя есть. Только в нём пудов двенадцать, а во мне, дай Бог, чтобы восемь набралось. Да ещё и зубы, и когти… Уж если против медведя, так лучше головой, а не руками.

– А вы пробовали?

– Пробовал. Больше не буду. Был у меня штуцер, хороший штуцер. Двуствольный. У манзы выменял. Бог уж знает, как он к нему попал. Должно быть, очень дорогой, а манзе он к чему? Пошёл на медведя. А патроны-то советские – две осечки. А? Раз – осечка! Два – осечка! А зверь на меня… Ну, тут опять же, без головы не обойтись. Нужно зверя или сзади схватить или спереди, да так, чтобы руками ему под подбородок или под передние лапы. Ну, схватил. Еле жив выбрался. Это ещё ничего, а, вот, как Федя-то мой псу хвост откусил…

Федя хихикнул и скрылся в баню.

– А с медведем-то как? – спросил Валерий Михайлович.

– Да, вот так, – не очень охотно ответил Еремей Павлович, – я как- то сбоку и сзади его перехватил. Ну, кости поломал. Да и меня помяло, еле жив выкрутился. Тринадцать пудов было в звере. А одни когти чего стоят… Айда париться…

Федя уже сидел на полке и наслаждался.

Он был, так сказать, смягчённой копией своего отца с перспективами стать, впоследствии, его значительно улучшенным изданием. Еремей Павлович, вооружившись ряжкой и веником, сразу полез на самую верхнюю полку. Валерий Михайлович, будучи человеком, вообще говоря, весьма патриотически настроенным, никогда не мог поднять своего патриотизма до самой верхней полки.

Усевшись под самым потолком, Еремей Павлович обратился к Феде:

– А ты, всё-таки, расскажи, как ты, это, псу хвост откусил…

Федя, сидя на той же полке, залился детским смехом. Окружённый клубами пара, он был похож на юного Зевса, восседающего в облаках Олимпа… Только вместо пучка молний, в руке у него был берёзовый веник.

– Вот это так история! – Федя снова залился смехом. – Пошёл я, это, на охоту за тетерями, и пёсик со мною, Жучком прозывается, вот, завтра сами увидите; ну, двустволка дробовая. Идём, это, мы по тайге и вдруг Жучок-то залаял, залаял, да и ко мне. Смотрю, там тигр, забегает сюда из Уссурийского края. Шагов так сорок. А у меня дробь. Куда тут деться? Деревья – так больше кустарник, а на сосну не залезешь, толстые они у нас. Смотрю, впереди, шагов с десяток, дубок. А Жучка-то куда? Тигры собак любят, самое им разлюбезное дело – пса есть. Ну, времени мало. Я Жучка за шиворот, да зубами за хвост и прямо к дубку. А тигр – на нас. Как сиганёт! А я, это, уже на ветке. Дубок гнётся. Стою на ветке, одной рукой за другую ветку, а в другой руке двустволка, в зубах, значит, Жучок. А тигр всё прыгает. Я ему, значит, дробью, прямо в морду. Жучок как рванётся, я зубы стиснул, смотрю, Жучок уже в кусты шмыгнул, а хвост у меня в зубах остался, вот завтра посмотрите… Без хвоста Жучок бегает, – Федя снова залился смехом.

– Ну, а тигр? – спросил Валерий Михайлович.

– Тигр? Ну, тигр – ничего. У меня в мешке пулевые патроны были, тигр – ничего…

– Потом продал китайцам, леценцов детворе накупил… – пояснил Еремей Павлович.

Валерий Михайлович снова посмотрел на Федю, снизу вверх. Тот, видимо, был страшно доволен историей с собачьим хвостом, тигр интересовал его гораздо меньше. Валерий Михайлович, по складу своего математического ума, стал подсчитывать. Сорок шагов. Из них десять навстречу, до дубка. Остаётся двадцать. Это значит, что в распоряжении Феди было секунды две-три. Это значит, что в течение двух-трёх секунд Федя успел оценить обстановку, найти самый разумный выход из неё, спасти Жучка и спастись самому. Валерий Михайлович припомнил некоторые детали их совместного путешествия, в том числе и прыжок Еремея к выходу из пещеры, когда ветер сорвал полотнище палатки, и в математическом уме Валерия Михайловича стал складываться план, который показался ему совершенно фантастическим. Но разве не фантастическим был побег Еремея Павловича из дома №13? Нужно будет подумать…

ВСТРЕЧА

Когда все трое вернулись из бани в избу, отец Паисий уже закончил свою медицинскую деятельность.

– Ну, и мучили же этого человека, – сказал он. – До чего, прости Господи, озверели люди. Истинно не ведают, что творят.

– Ну, эти-то ведают, – прогудел Еремей Павлович. – Тоже, подумаешь, дети! Очень даже прекрасно ведают, такую организацию развели… Арканы из проволоки? А?

– А как он? – спросил Валерий Михайлович.

– Вероятно, спит. Очень сильное нервное истощение, я думаю. А так, как будто, опасного ничего.

– Ну и пусть спит, – радостно сказал Еремей Павлович, – отоспится – поправится. Воздух у нас такой, что мертвецы выздоравливают…

– А ты, Еремей Павлович, не кощунствуй.

– Да я и не кощунствую… Леса-то тут такие… Ветер, как пойдёт с гор… Помирать не надо… Мы тут его откормим, как следует.

Валерий Михайлович только сейчас обратил своё внимание на стоявший посередине комнаты стол. На него была навалена такая масса всякой снеди, которая, по приблизительной оценке Валерия Михайловича, могла бы хватить на целую роту после сорокавёрстного перехода. Дарья Андреевна, в сослужении с Дуней, всё ещё что-то таскали из огромной русской печи, какие-то пироги, шаньги, что-то жареное, что-то варёное, и всё это сваливалось на стол. Надо всем этим высились несколько бутылок. Валерий Михайлович начинал чувствовать прилив аппетита.

– После бани, – гудел Еремей Павлович, – выпить и закусить – первое дело. Баня для тела – как исповедь для души.

– Пожалуйста, пожалуйста, что уж Бог послал. Рассаживайтесь, как кому удобнее.

Дарья Андреевна, вытирая передником руки, низко кланялась. Потапыч стоял у стола, с вожделением взирая на еду и ещё с большим – на питьё. С момента прибытия на заимку вид у Потапыча был вечно неуверенный и неприкаянный. Ему не нравилось наличие отца Паисия с его молитвами, и вероятный контроль над потреблением водки, и, ещё более, неопределённое будущее в связи со Светловым, Берманом и всякими такими вещами. Нет, в Лыскове было всё-таки лучше: начальство было далеко, кооп был близко, и в коопе была водка бесплатная и в практически неограниченном количестве. По этому всему, пока отец Паисий читал молитву, Потапыч стоял этаким чурбаном, не выражая на своем лице никакой насмешки, но не выражая и никакого сочувствия.

– Да ты уж не томи, Ерёмушка, – сказала Дарья Андреевна, когда все расселись, скажи, так как же это тебя Бог спас?

– Ты уж, старуха, подожди, дай людям выпить, видишь, голодные все.

Валерий Михайлович только сейчас сообразил, что, в сущности, он весь день ничего не ел, что день был наполнен чрезвычайно острыми переживаниями, что переживания, в особенности острые, вызывают такой же острый аппетит, что, в общем, он, действительно, голоден, как волк. Валерий Михайлович произвёл зрительную рекогносцировку стола. Посередине его стояло нечто вроде глиняного корыта, наполненного жареными дикими утками. Никакая выпивка Валерия Михайловича в данный момент не интересовала. Он выбрал утку покрупнее и пожирнее и сам поймал себя на мысли о том, как бы не остаться без второй. Потапыч отложил в сторону свой нейтралитет и с чрезвычайною предупредительностью стал разливать водку, маневрируя так, чтобы против его собственного прибора оказался бы сосуд наибольшей емкости. Манёвры прошли удачно, Потапыч оказался обладателем глиняной кружки, ёмкостью, по меньшей мере, в поллитра. Еремей Павлович вооружился бараньей ногой, а отец Паисий наблюдал это истинно языческое пиршество с истинно православной снисходительностью.

– Валерий Михайлович, а, Валерий Михайлович, вы бы бруснички подложили!

Валерий Михайлович оторвался от утки. Только сейчас он заметил Дарью Андреевну. На вид ей можно было бы дать и тридцать лет, и пятьдесят. Есть тип женщины, который как-то не стареет, ибо его очарование не в красоте лица. Дарья Андреевна имела совершенно счастливый вид: вся её семья была, наконец, в сборе, был ещё и учёный человек, Валерий Михайлович, о котором Дуня уже успела прожужжать все уши, был Потапыч, который, наконец, на этой заимке, может быть, угомонится, Дарья Андреевна понимала с трудом, как это Дунька ухитрилась влюбиться и выйти замуж за такое бревно, был и ужин, которого, действительно, стыдиться было нечего. Материнские и кормительные инстинкты Дарьи Андреевны были вполне удовлетворены. Горы мяса, птицы, рыбы, грибов, солений, огурцов и прочего в этом роде, таяли с магической быстротой. Дальнейших происшествий Дарья Андреевна ещё не предчувствовала.

– Вот это, спасибо, Дарья Андреевна, – сказал Валерий Михайлович, смотря на неё почему-то весёлым и радостным взором, – брусничка к утке – это есть вещь.

– И грибки тут… А утки – так в печке новые дожариваются.

– Дарья Андреевна, голубушка, вы уж не все сразу, а то ведь разорваться можно, как бомба.

– Да где же, Господи, разорваться, сколько дней были в тайге, да ещё и страхи какие! Возьмите грибков, а вот тут яблоки мочёные…

– Возьму, Дарья Андреевна, ей-Богу, возьму, вот только с уткой справлюсь…

Еремей испытующе посмотрел на баранью ногу, от которой осталась одна кость, и сказал:

– Ну, теперь можно и антракт. Доклад по международному положению. Значит, Бог спас. Вот только одна обида – сойот-то этот. Думал, друг, а вот в ловушку заманил.

– Никакой ловушки, – сказал Валерий Михайлович, – сойота самого обманули. Он сам прискакал сказать, кажется, был ранен и, кажется, ранил начальника команды. Убит.

– Как убит? Кто убит?

– Сойот этот. По дороге на заимку он ехал впереди. Нас предупредил о засаде, а сам погиб.

Еремей Павлович положил на тарелку баранью кость и перекрестился.

– Ну, слава Тебе, Господи, – сказал он.

Потапыч оторвался от своей кружки.

– То есть, почему это, слава Тебе, Господи? Убит человек, чего тут, слава Тебе, Господи?

– Упокой, Господи, душу его, – Еремей Павлович перекрестился ещё раз. – А слава Тебе, Господи, это, как сказать. Что лучше? Жить сволочью или помереть человеком? Упокой, Господи душу его.

– Так ведь он, по-вашему, язычник.

Еремей Павлович посмотрел на Потапыча с нескрываемым презрением.

– Язычник по-нашему – это ты. Потому, что ты ни в какого Бога не веруешь. А сойот верил. Человек он, конечно, дикий, твоей политграмоты не проходил, а отдал душу за други своя. А у тебя, кроме, как брюхо, никакого Бога нету. Ну, и дура же Дунька, прости Господи, – довольно неожиданно закончил он.

– И вовсе это неправда, – вступилась Дуня. Она стояла у края стола, держа в руках какую-то новую посудину, нагруженную какою-то новой снедью, только что вытащенной из печи. – И вовсе это неправда. Хорошо вам было тут на заимке жить, а попробовали бы вы на советчине, там по честному ни дня прожить невозможно.

– Бог есть везде. Вот у того же сойота, дикий, ведь, человек…

– Не трещи, Дуня, – вмешалась Дарья Андреевна, – так что же дальше-то было?

– Да вот так и было. Заарканили. Очутился я только на самолёте. Связанный. Потом надели на шею целых два аркана, из проволоки, пошевелись – задушат сразу. Потом привезли в эту самую чеку. Стали, вроде как, допрашивать, тут ваши оба были, Валерий Михайлович…

– Да, я знаю, и Берман, и Медведев – оба лежат.

– Как лежат?

– Да вот так, лежат, у одного – сотрясение мозга, у другого – перелом руки.

– Вот это жаль. Вот это, ей-Богу, жаль. Ну, темно было. Промахнулся, значит… Одним словом, за скамейку, разбил электричество, ну, побил, должно быть, кое-кого, а нацеливался как раз на этих двоих. Жаль, ей-Богу, жаль. Потом, значит, в коридор. Какая-то комната, кабинет, что ли. Сидит там вот этот самый неизвестный человек. Скованный. На окне решётка. Ну, решётку я выломал. Спустились мы оба вниз. Ворота. На воротах тоже решётка. Тут уж никакая сила, не выломать никак. А неизвестный этот человек и говорит мне: “Вы уж, Еремей Павлович, не сомневайтесь…”

– А откуда же он твоё имя узнал? – удивилась Дарья Андреевна.

– Ну, может, и не так сказал, разве всё упомнишь? Словом, он, это, – в гараж, завёл машину, агромаднейшая машина, вроде, как будто, в ней меня и привезли, ка-а-к ахнет он, неизвестный этот человек, этой самой машиной да в решётку, высадил, как пробку. Ну, там, остальное – пустяки. Повстречали ещё машину, какой-то, должно быть, генерал сидел. Ну, я его смазал по кумполу, сели мы в машину, шофёр там -весёлый парень, хороший парень, хотели мы его с собой взять, да не вышло, семья, говорит, на учёте. Жаль. Неизвестный человек и говорит: “Шпарь на аэродром, я летать умею”. Ну, приехали на аэродром. Шофёр- то этот, ох, подходящий парень, и говорит: “Вы себе летите к чёртовой матери, а я тут иллюминацию устрою”, – самолёты поджёг, все бомбы повзрывались – иллюминация, действительно, на полный ход. Ну, мы и прилетели. Самолёт в озере утоп. Ты мне, Потапыч, налей-ка ещё. По такому поводу и выпить вовсе не грешно. А вы, отец Паисий, что ж это вы так пригорюнились?

– Ничего, Еремей Павлович, я и ем, и пью, и на вас смотрю, вы продолжайте.

– Да и продолжать-то больше нечего, вот, сидим, едим, всё в порядке.

– Не совсем всё, Еремей Павлович, даром вам всё это так не оставят.

– То есть, что это может обозначать? – забеспокоилась Дарья Андреевна.

– Да, вот, только то, что сидели мы до сих пор тихо и благолепно, а теперь они вцепятся в нас. Впрочем, всё равно вцепились бы. Сейчас они к Китаю подбираются, а мы по дороге.

– Так что ж это, Господи, Боже мой! – Дарья Андреевна даже и руки опустила, – что ж это, заимку-то нашу бросать?

– Сколько народу бросили дома свои? Вот, и наша очередь пришла.

– Ещё не совсем пришла, – сказал Валерий Михайлович. – Может быть, не скоро и придёт. Завтра я ещё кое-что узнаю. В данный момент всякие поиски прекращены, это распоряжение Бермана.

– Это того, что вы там, на перевале цукали?

– Того самого. Он у меня, так сказать, на привязи. Но и он тоже не всесилен. Как это, отец Паисий, говорится: довлеет дневи злоба его?

Отец Паисий слегка развёл руками.

– Времена наступили истинно антихристовы, вот этот человек, – отец Паисий показал на комнату, где лежал неизвестный, – как, ведь, человека измучили!

– Это, отец Паисий, не в первый раз. Ведь была и инквизиция, да ещё всё-таки и христианская. А что этот? Спит или в обмороке?

– Спит.

– Нужно всё-таки посмотреть, – сказал Валерий Михайлович.

Он поднялся и прошёл в соседнюю комнату. Еремей Павлович, стараясь идти на цыпочках, последовал за ним. Неизвестный человек открыл глаза.

– Скажите мне, пожалуйста, – спросил он слабым голосом, – где именно я нахожусь?

– У друзей, – ответил кратко Валерий Михайлович.

– А вы кто? – спросил неизвестный человек.

– Это довольно длинная история, – ответил Валерий Михайлович уклончиво, – как вы себя чувствуете?

– Слабость. Кажется, больше ничего. Ах, это вы! – сказал он обрадованным тоном, увидев вырисовывающуюся из-за спины Валерия Михайловича мощную фигуру Еремея, – так мы с вами всё-таки живы?

– Как будто бы и, в самом деле, живы, – сказал Еремей Павлович, – мы вот даже и закусываем, и водку пьём, на том свете этого, кажется, нету, а за вас я век Бога буду молить.

– Почему это? – изумился неизвестный человек.

– Пропал бы я без вас. Как швед под Полтавой. Пропал бы начисто!

– А я без вас.

– Ну, этого я не знаю. Как вы, чтобы поесть, что Бог послал?

Неизвестный человек слабо улыбнулся. В полутьме комнаты, освещённой только светом лампадки, его лицо казалось совершенно безжизненной маской, на которой каким-то чудом от времени до времени появлялось нечто вроде мимики.

– Поесть? Да. Я голоден. Я очень голоден.

– Когда вы ели в последний раз? – спросил Валерий Михайлович, – вы знаете, после долгой голодовки нельзя сразу.

– Да, я это знаю. Нет, долгой голодовки не было. Последний раз меня накормили сегодня днем, или это было не сегодня?

– Вероятно, сегодня.

– Но я в тюрьме долгое время голодал. Вы, вероятно, тоже знаете.

– Лично не приходилось, но, конечно, знаю. Так я вам чего-нибудь принесу.

– Зачем нести, – запротестовал Еремей Павлович, – что ж тут человек будет в одиночку сидеть, давайте в горницу, всем вместе всегда веселей. Дуня! – заорал он вдруг таким голосом, что Валерий Михайлович вздрогнул, а огонь лампадки зашатался и чуть не погас. – Дунька, тащи сюда халат, китайский, тот, что висит над моей кроватью. Живо.

– А это, пожалуй, правильно! – сказал Валерий Михайлович. – Встать вы можете?

– Встать я, вероятно, могу, но могу ли я стоять, этого я ещё не знаю. Голеностопные суставы…

– Выворачивали?

– В этом роде. Боюсь, что разрыв связок. Остальное – пустяки.

– Мне об этих пустяках отец Паисий рассказывал.

– А кто такой отец Паисий?

– Вот сейчас познакомитесь, он вас только что перевязывал.

– А могу ли я спросить, где я, собственно, нахожусь?

– Это тоже длинная история. В тайге и в безопасности. Простите, а как всё-таки вас звать?

Неизвестный человек слегка замялся.

– Называйте меня… ну, хотя бы, Питером, или Паркером.

– Тоже имя! – возмутился Еремей Павлович. – Питер – город такой есть, а чтобы имя, такого не слыхал.

– Ну, можно и другое придумать.

Дуня просунулась в дверь комнаты с халатом в руках.

– Я, Валерий Михайлович, вот этого Питера подержу, чтобы ему на ноги не становиться, а вы уж на него халат наденьте. Дунька! А туфли-то где? Вот, девка безголовая, давай туфли.

Еремей Павлович взял Питера под мышки и поднял его на воздух.

– Вам очень хорошо было бы, – сказал всё тем же слабым голосом Питер, – поехать в Америку, там вы сделали бы очень большие деньги.

– А мне они зачем? У меня самого тут, вот, пудов пять золота валяется, беспокойство одно.

– Почему беспокойство? – спросил Валерий Михайлович, напяливая халат на висящего в воздухе неизвестного человека.

– А что с ними? Можно через сойотов как-нибудь продать золотопромышленному кооперативу, потом слежку заведут, откуда, и кто, и зачем, а больше девать некуда. Попали мы как-то на жилу, а толку никакого.

– У вас, в России, бывают, всё-таки, довольно странные люди, – сказал Питер, всё ещё вися в воздухе.

– Люди, как люди. Наденьте теперь ему туфли. Пошли.

Еремей Павлович держал перед собою Питера, как икону или как блюдо – впереди себя и на вытянутых руках. Валерий Михайлович следовал сзади. Потапыч суетливо зашевелился, придвинул к столу нечто вроде кресла, обтянутого медвежьей шкурой.

– Вот, пожалуйте сюда, тут очень способно сидеть будет.

Еремей Павлович осторожно водрузил Питера в кресло.

– Ой, Господи, – сказала Дарья Андреевна, – кровиночки-то на лице нету, вот сейчас я утку из печи…

– Ты, Дарьюшка, погоди, сама знаешь, человек, может быть, месяцами голодал, а ты сразу – утку, так и помереть можно. Ему бы что-нибудь полегче, баранины что ли…

– Нет, если вы позволите, кусок рыбы…

– Да разве ж рыба – это еда? Это только, так себе, на закуску!

– Нет, уж я раньше, если позволите, кусок рыбы.

Валерий Михайлович внимательно и пристально всматривался в лицо неизвестного человека.

– Вы, вероятно, не русский? – спросил он.

– Почему это вы подумали?

– Во-первых, вы сказали”у вас в России”, и, во-вторых, у вас есть небольшой акцент. Английский. Или, скорее, американский.

– А вы английский язык знаете?

– Знаю.

Неизвестный человек перестал ковыряться в куске рыбы, положенном ему заботливыми руками Дарьи Андреевны и так же внимательно и пристально посмотрел на Валерий Михайловича. Потом он положил на стол вилку, и в его глазах появилось почти сумасшедшее выражение.

– Что с вами, плохо? – спросил Валерий Михайлович.

– Н-нет, нет, не плохо. Но, только скажите, вообще можно в этом обществе говорить?

– Так мы ведь разговариваем.

– Ax, нет, не то, можно ли говорить. Или спрашивать. Простите. Это действительно… Никто не выдаст?

– Вот только что Еремей Павлович рассказывал о вашем общем спасении. Подозреваю, что врал, как сивый мерин.

– Это я-то врал? Это я? – Еремей Павлович даже поднялся со стула, угрожающе держа в руке вторую баранью ногу.

– Конечно, – засмеялся Валерий Михайлович, – если вам поверить, то выходит так, что это мистер Питер ломал решётки, ломал кости и всё такое, а вы были не при чем…

– Почему вы назвали меня мистером? И могу ли я повторить свой вопрос?

– Какой вопрос?

– Никто не выдаст?

Лицо у мистера Питера было полубезумным.

– Ну, вам, кажется, совсем плохо, – сказал Валерий Михайлович.

– Нет, не плохо. Наоборот. Мне очень удивительно. Скажите… Ну, я всё-таки буду соблюдать осторожность.

– Зачем вам, собственно говоря, соблюдать осторожность? – спросил Валерий Михайлович.

– Я недостаточно знаю местные условия. Никто не выдаст?

– Полагаете ли вы, что, вот Еремей Павлович, после всех ваших приключений, пойдет в дом №13 каяться и доносить?

– Нет, я не то…

Мистер Питер обвёл глазами всех присутствующих за столом. Валерию Михайловичу показалось, что особенно внимательно он посмотрел на Потапыча. Но Потапыч был занят своим собственным делом, перед ним стояла кружка с водкой, и в руке он держал целый поросячий бок.

– Тогда, позвольте спросить, я постепенно, ваше имя – не Валерий?

– Валерий, – подтвердил Валерий Михайлович.

– И отчество – Михайлович?

– Совершенно верно.

Мистер Питер провёл ладонью по лбу.

– Это значит, что я имею удовольствие видеть Валерий Михайловича Светлова, вероятно, крупнейшего учёного современности. Так?

Валерий Михайлович уставился на мистера Питера, как баран на новые ворота. Вот только что на днях, в самой глуши Алтайской тайги, какой-то случайно спасённый бродяга назвал его по имени и отечеству. Потом этот поп-отшельник. Теперь, может быть, в ещё большей глуши, на заимке, какой-то совершенно неизвестный ему человек делает тоже самое, да ещё и прибавляет несколько слов о науке. Что после этого стоит вся конспирация, так тщательно разработанная Валерием Михайловичем?

Еремей Павлович от удивления положил на тарелку ногу и изобразил собою гигантский вопросительный знак. К Валерию Михайловичу он питал искреннее уважение, но о научных его заслугах слышал в первый раз: “Так вот что это за птица, Валерий Михайлович, а я то думал…” Отец Паисий переводил глаза с мистера Питера на Светлова и обратно. На Дарью Андреевну и Дуню научные заслуги Валерия Михайловича не оказали заметного действия. Потапыч был погружен в свои собственные дела, но всё-таки на минутку оторвался от поросёнка. Валерий Михайлович спросил не без некоторого раздражения:

– А, позвольте узнать, откуда вам это известно?

– Это, сравнительно, просто. То есть не просто. Это, просто, совершенно невероятно. Мое имя, видите ли, Бислей. Джордж Двайт Бислей, би, ай, си…

– Не надо, – сказал Валерий Михайлович медленно, – я вас, конечно, знаю. Действительно, совершенно невероятно.

– Самое невероятное, может быть, в том, что я пробрался в Советский Союз со специальной целью…

– Какой, если можно спросить?

– Можно. Со специальной целью встретиться с вами.

Валерий Михайлович, не спуская взгляда с мистера Джорджа Двайта Бислея, с видом какой-то беспомощности развёл руками.

– В Америку посланы люди для встречи с вами. Там они вас, конечно, не встретят. Что вы думаете о роли случая в человеческой жизни? У меня бывали случаи. Но такого я себе представить не мог.

– Случай в человеческой жизни? Наш случай может быть случаем для всего человечества.

– Истинно сказано, пути Господни неисповедимы! – отец Паисий перекрестился.

– Ну, а я, я тут не понимаю совсем уж ничего, – сказал Еремей Павлович, окончательно отставляя баранью ногу.

– И понимать тебе нечего, – сказала Дарья Андреевна, – на то есть образованные люди.

– Образованные? – сказал Еремей Павлович с горечью. – Вот эти- то образованные вот до чего довели. Теперь из тайги, с заимки и то тикать придётся.

– Куда тикать? – тревожно спросила Дарья Андреевна.

– А это, уж, и образованным неизвестно.

– Об этом рано ещё говорить, – сказал Валерий Михайлович. – Ещё подождём. Наша встреча с мистером Бислеем многое может изменить.

– Я предлагаю, Валерий Михайлович, чтобы серьёзные темы оставить, допустим, на завтра. Я всё-таки очень устал. И эта встреча… Насколько мы здесь находимся в безопасности?

– На ближайшее время – в полной безопасности.

– А как вы определяете это ближайшее время?

– В пределах двух недель.

– Две недели? Да, двух недель может оказаться достаточным.

– Да что ж это такое, о, Господи? – Дарья Андреевна всплеснула руками. – Чего тикать, отчего тикать?

– По двум причинам, Дарья Андреевна, – сказал Валерий Михайлович. – Во-первых, меня постараются поймать, во-вторых, Еремею Павловичу постараются отомстить.

– За что же мстить-то? Ни за что, ни про что схватили человека…

– Ну, всё-таки, не совсем ни за что, ни про что, но это другое дело. Пока что, Дарья Андреевна, можно сидеть спокойно. А там посмотрим.

– Вот, сколько лет всё смотрим-смотрим, и ничего не видать, – мрачно констатировал Еремей Павлович. – А теперь неизвестно, куда и смотреть. Вот, ты говоришь, образованные. А кто царя сместил? Кто царя сместил, спрашиваю?

Валерий Михайлович собирался, было, что-то ответить, но опасную тему прервал какой-то малыш, с перепуганным видом вбежавший в комнату.

– Дяденька, ай, дяденька, там у тебя в сумке что-то пищит!

Валерий Михайлович вскочил и побежал к своим вьюкам.

– Образованные, – ещё раз мрачно повторил Еремей Павлович, – а скажите мне, вот имя ваше запомнить трудно…

– Зовите меня Питером или Паркером.

– Ну, хорошо, скажем, Паркер. У вас в Америке коммунисты есть?

– Есть.

– А революции нету?

– Революции нету.

– И коммунисты по улицам ходят?

– Ходят. И даже газеты издают.

– Ну, вот. Тоже, значит, образованность. Как и у нас. Заместо того, чтобы вешать сразу, вы, вот, тоже образованность показываете. И будут потом и вам в Америке суставы выворачивать.

– Это, я думаю, затруднительно. Но может быть.

– Может быть? Будут. Не будете вешать – будут вам и в Америке суставы выворачивать… – На лице Еремея Павловича вздулись свирепые желваки… – Тут нужно вешать сразу, ах, ты – коммунист, раз – и на виселицу. Рррраз! Сколько они людей перебили и перепортили!

Еремей Павлович протянул вперёд свою мощную длань и сжал её в кулак так, что мистер Бислей слегка отшатнулся назад.

– Что ж это вы, папаша, – вмешалась в спор доселе молчавшая Дуня, – такие страхи говорите!

Потапыч сидел молча, углубившись в водку и поросёнка, и делал вид, что всё это его не касается.

– Что ж, – продолжала Дуня, – так и моего Потапыча на виселицу, что ли?

– Твоего Потапыча нужно было пороть. Снять штаны и выпороть -не лезь, ежели ты дурак. – Потапыч ещё больше углубился в водку и поросёнка. – Однако, кто ж его тогда знал? А потом, куда было податься? Потапыча твоего и выпороть довольно было. А у вас, в Америке, – Еремей Павлович снова угрожающе посмотрел на м-ра Бислея, – что это у вас делается?

– У нас демократия, – слабым голосом сказал м-р. Бислей.

– Демократия? Это, значит, как у нас при Керенском? Вот, помяните моё слово, будут и у вас суставы выворачивать… Это как пить дать.

– По моему, не успеют.

– Успеют, – мрачно сказал Еремей Павлович. – Эти, они успеют. Вот нам бы успеть отсюда смотаться. А то пришлют бомбовозы, и, наше вам почтение, ни одного курёнка тут не останется…

– Господи, Боже мой, – ещё раз всплеснула руками Дарья Андреевна.

Отец Паисий перебирал рукой свой наперстный крест и внимательно посматривал на спорящих.

– Конечно, по христианскому завету и врагов прощать надо, но можно ли прощать врагов Бога и человека? Не думаю, – жестко сказал Еремей Павлович. – Но, оставляя жизнь безумцам и преступникам, не губят ли люди разумных и невинных?

Появление Валерия Михайловича прекратило эту дискуссию. Вид у Валерия Михайловича был недоумённо весёлый.

– Ну, и наделали вы там всяких дел, в Неёлове. Чека почти сгорела, аэродром совсем уничтожен. Бермана и других перевезли в какой-то другой госпиталь. Берман, действительно, отдал приказ нашей заимки не трогать, но я не совсем уверен, что этот приказ будет выполнен. Правда, сейчас без самолётов и без аэродрома они, если бы и хотели, то ничего сделать не могут. Нужно подумать. В сущности, самое простое – забрать всех и всё и дня на три уйти в тайгу. А они пусть прилетят и установят, что никого нет, Берман мотивировал свой приказ именно тем, что заимка уже всё равно покинута.

– Как же вы синхронизируете всё это? – с недоумением спросил мистер Бислей.

– У меня с товарищем Берманом есть некоторые, я бы сказал, личные отношения. Я могу его, так сказать, шантажировать, но только до известного предела… И то с некоторой оговоркой.

– Какой?

– Во всю эту историю Москва может вмешаться непосредственно. Может прислать своего человека взамен вышедшего из строя Бермана. Тогда наше положение может принять иной характер. Впрочем, если такой человек прибудет в Неёлово, я об этом буду знать в тот же день. Думаю, что пока лучше пойти спать. О наших делах поговорим завтра. У меня есть всё-таки некоторая привычка к вот такому образу жизни, для вас это, вероятно, несколько ново?

– Да, ещё не привык, – мистер Бислей пытался улыбнуться, но у него ничего не вышло. – Всё-таки здесь, в этом доме, несколько спокойнее, чем в других местах в России…

Валерий Михайлович оглянулся кругом. В далёком углу тихо мерцал огонек лампадки. Стол был освещён висячей лампой. Каким-то таинственным образом чудовищное нагромождение всякой снеди, почти растаяло, главную роль тут играли Еремей Павлович, который всё-таки принимал участие в разговоре, Федя, который не принимал никакого, и Потапыч, который взял на себя благородную роль виночерпия. Его лицо приняло медно-красный оттенок, и Дуня посматривала на него не без некоторой тревоги. Лицо Дарьи Андреевны тоже выражало тревогу, но по иному поводу.

Предложение идти спать Потапыча, видимо, не устраивало. Он, не без некоторой торопливости, принялся снова наполнять довольно разнокалиберные сосуды, стоявшие перед участниками пиршества. Валерий Михайлович подумал ещё раз о том, какая, в сущности, страшная угроза нависла над этой тихой заимкой. И как, в сущности, проблематичны возможности путём давления на Бермана эту угрозу отстранить. Он уже знал о мотивировке Бермана – птички всё равно улетели в иные края, но Валерий Михайлович знал и другое – тот стиль беспощадной, хотя бы и бессмысленный, но всё-таки мести, которым был проникнут весь государственный строй.

Они будут мстить, если не людям, то скоту, если не будет скота, то строениям. Эту месть, вероятно, можно будет отсрочить. Но можно ли её отвести?

Мистер Бислей отхлебнул из рюмки.

– Странная водка, но вкусная. Если бы это было можно, я попросил бы тарелку супа…

– Ax, Господи, вот, болтаем, болтаем, а про гостей-то и забыли! Вот, тут цыплята жареные, может быть, вам цыплёнка? А, вот, грибки, сазан.

– Цыплёнка мне, вероятно, можно.

Потапыч успокоился, пиршество прервано ещё не будет. Еремей Павлович молчаливо и мрачно догрызал свою баранью ногу, но до конца ещё не догрыз. Валерий Михайлович тоже соблазнился цыплёнком. Словом, некоторое будущее у Потапыча ещё было. Он незамедлительно опрокинул в глотку основательный стакан и что-то зашипел на Дуню, которая попыталась было несколько замедлить поступательное движение Потапыча. Опрокинутый стакан, по-видимому, явился той каплей, которая переполнила чашу молчания.

– Вот, папаша, – сказал Потапыч загробно, укоризненным тоном, – вы, вот, говорите, вещать и пороть. Так, во-первых, сколько мильёнов вам перевешать придётся, никаких верёвок не хватит, а, во-вторых, за что, спрашивается? Мне, вот, сорок лет, так разве же это я революцию делал? А вы, папаша, вы-то где были?

– В тяжёлой гаубичной, – промычал Еремей Павлович сквозь баранью ногу.

– Так что же вы-то своих гаубиц в ход не пустили?

Еремей Павлович развёл руками, в одной из них была баранья нога, в другой – стакан водки.

– Вот это, брат, вопрос. Был я унтером. Думал, есть министры, есть генералы, есть образованные люди, а я – человек тёмный, лесной человек, медведя переломать – это я могу. А гаубицы? Для этого у нас командиры были.

– Мне этот спор очень интересен, – сказал м-р Бислей, – это я слышу в первый раз.

– Услышите, вероятно, и в сто первый, – сказал Валерий Михайлович. – Потом на эту же тему люди будут спорить ещё тысячу лет. И через тысячу лет ничего не поймут и ни до чего не договорятся.

– А, по вашему мнению, кто виноват?

– По моему мнению, виновата история.

– Это, конечно, не ответ, историю делают люди.

– Историю делает Господь Бог, – прервал своё молчание отец Паисий, – а путей Божиих нам знать не дано.

Мистер Бислей слегка пожал плечами.

– Может быть, человечество для того и создано, чтобы понять пути Бога, но это уже теология. Мы сейчас с совершенной точностью устанавливаем химический состав звёзд. Мы можем как-то установить и химический состав истории.

– Ты перестань, – огрызнулся Потапыч на какое-то тихое замечание Дуни, – ты это оставь. Я, конечно, на взводе, ну, что ж, приехали на заимку – с заимки надо бежать. Приехали к родителю, а родитель хочет пороть. Так, может быть, было лучше в Лыскове оставаться? Так, вот, я и спрашиваю родителя, так кто же революцию сделал? Конечно, в партии я был…

– А сейчас? – спросил Валерий Михайлович, – то есть, не сейчас, а ещё в Лыскове?

– Вышибли. По пьяному делу. Да ещё и морду набил. Ну, и всякое там. Словом, всё-таки был. Каждому жить хочется. А ходу без партии никакого и никуда. Можно, конечно, медведем в берлоге сидеть, так это тоже до поры до времени, вот и до этой берлоги добираются. Так за что ж, папаша, ещё раз спрашиваю, меня пороть-то? Вот, в этом самом семнадцатом году у вас-то, папаша, хоть гаубица была, у меня – кроме рогатки, никакого оружия. Так я-то тут при чём?

Было довольно очевидно, что никакого ответа Еремей Павлович не мог высосать даже и из бараньей ноги.

– А в тридцать первом пулемёт был?

– Пулемёт, не пулемёт, а винтовка, действительно, была. Ну, изворачивался. Призвали. Там я и в партию попал. И даже безбожные курсы проходил. Ну, и что?

– Вот от безбожия-то всё это и произошло, – сказал отец Паисий.

– Ну, это мне тоже вовсе неизвестно. Я, конечно, по части там постов или попов… ну, это другое дело. Только есть попы, кто против коммунизма, а есть, кто и за коммунизм, даже и епископы, так ведь? В Бога-то я, может, и верю, а только чего Он от меня хочет, понять не могу.

– Пренебрегаешь церковью, потому и понять не можешь.

– Опять же, и церкви-то разные, одна – так, другая – этак. Образованные люди? Так тоже, одни – так, другие – этак, а десятые – и, вовсе, по-десятому. А пришёл, вот, к папаше, а он – пороть. Отлезь, Дунька, вовсе я не пьян, я только на взводе, дай человеку своё сердце выговорить. Вот, тут образованные люди, даже и американцы. И, вот, отец Паисий. А что пьян ли я, или не пьян, так это не ответ. Я и спрашиваю, за что же меня пороть-то?

– По-моему, не за что, – сказал Валерий Михайлович.

– А! – торжествующе воскликнул Потапыч. – И то, уж, слава Богу, прощение, значит, заслужил. А прощать-то меня за что? Оно, конечно, вот, например, Медведева, того я по службе знаю. Вот, папаша говорит, повесить. А я говорю, и повесить его мало. А вдруг, может, и он, вот, вроде меня, сидит и думает: “Вот бы всю эту сволочь перевешать”, – всех, кто сверху над ним сидит.

– Очень интересно, – сказал мистер Бислей. – Скажите, так, как вы, думают многие?

– Кто что думает, дорогой мой мистер, так этого никто не знает. Это только тут, на заимке, можно язык распустить. Вот, Дунька может подтвердить, убивать я не убивал, а воровать приходилось. Ну, там арестовывал, приказано, что поделаешь. Так вот, Дунька подтвердить может, сколько разов я ей говорил: “Вот бы эту сволочь перевешать!” А потом думаю, если бы не пьяное дело, если бы оставался я в партии, вот так, раз за разом, может, тоже вроде Медведева стал бы. Ведь, вот, сколько таких медведевых расстреляно было. Значит, тоже что-то там крутили, кого-то тоже вешать собирались? Так, может, и наш Медведев, вот, придёт к себе домой, надуется водки и зубами скрипит? Почему нет? Молод я был, тоже думал, образованные люди, всякие, там, ораторы, писатели, профессоры, учились, ведь, черт их раздери! Так, может, их вешать и пороть, а не жучкиных и медведевых?

– Вот, это, пожалуй, правильно, – слегка торжествующе заявил Еремей Павлович, – рыба с головы воняет. Я своему Феде сколько раз говорил: “Ты, брат, учись, да только не переучивайся”… А то такому научишься, что на отца доносить побежишь, был, говорят, и такой молодец.

– И такие были, – подтвердил Потапыч. – Вот, натаскивают парнишку на всяких там врагов народа, а что он, парнишка, понимает? А разве со мной намного лучше было? Тут тебе и Маркс, и Ленин, наука всякая, и вот насчёт Бога, мощей и всего такого. Совсем было в шатание пришёл. Ну, думаю, сейчас, действительно, плохо – голод, холод, ну, ничего, вылезем на мировой простор. Вот тебе вылезли, сидим тут, как мышь под метлой, а, может, и ночью-то этой бахнут нас с самолётов.

– Сегодня ночью не бахнут, – сказал Валерий Михайлович.

– Ну, завтра. Или послезавтра.

Дарья Андреевна, наконец, не выдержала:

– Да скажите же вы мне, да куда же нам податься?

– Вот что, Дарья Андреевна. На этих днях, приблизительно послезавтра, я буду знать, как дела стоят. Вы, Дарья Андреевна, не очень уж меня вините…

– Да, Господи Ты, Боже мой, да разве ж я вас виню, судьба уж такая!

– Ну, а всё-таки из-за меня. Дело, однако, в том, что вам всё равно вашу заимку пришлось бы бросить. Советы фактически занимают Китай, и рано или поздно вас всё равно раскулачили бы. Да так, что, как снег на голову, ничего вы не успели бы спасти, да, может быть, и сами не успели бы спастись. Что поделать, во всей России такая же передряга. Да и не только в России.

– Когда же, Господи, с ними то покончат?

– Не покончат, – мрачно сказал Потапыч, – крепко въелись. И кто покончит?

– А вы знаете, кто? – спросил Валерий Михайлович. – Вот этот самый мистер Бислей, он и покончит.

– Это он-то? – Потапыч от удивления поставил на стол стакан, который он совсем уже, было, поднёс ко рту. – Это он-то? Почище дяди были, да и те не покончили…

– А вот мистер Бислей покончит.

– То есть, простите, – прервал мистер Бислей, – не только мистер Бислей, но и господин Светлов.

– Допустим. Вот поэтому-то, Дарья Андреевна, за мною так и гоняются. Мистер Бислей в Америке, и мы тут, в России, работаем над одной такой штучкой. У мистера Бислея кое-чего не хватает, и у нас кое-чего не хватает, вот почему я послал к мистеру Бислею, а он и сам сюда попал. Теперь ясно?

Еремей Павлович положил на стол то, что ещё оставалось от целой бараньей ноги, оставалось мало, и переводил свои глаза со Светлова на Бислея и с Бислея на Светлова.

– Ну, это уж бабушкины сказки, – категорически отрезал Потапыч.

– Заткнись, – строго сказал Еремей Павлович. – Я, кажись, кое-что кумекаю. Не будет ли ваша штука атомной бомбой?

– А вы откуда об атомной бомбе слышали?

– Слышал. Газеты попадались. Люди тут кое-какие попадались. Слышал.

– Правильно, атомная бомба.

– Господин Светлов эти изыскания начал, а мы продолжаем, –подтвердил мистер Бислей. – У нас это, конечно, несколько удобнее…

– Угу, так вот это что! Ну, давай вам Бог, давай вам Бог! Вот такую бомбочку ляпнуть на матушку Москву, чёрт с ней, с матушкой, отстроим, а так, чтобы от сволочи то этой и мокрого места не осталось. Вот по всей России была бы радость, Светлое Воскресенье!

– Вот это так! – почти заорал Потапыч. – Вот это здорово. Вот это, значит, образование, раньше нам всем революцию устроили, а теперь нас всех, значит бомбой к чёртовой матери, отстань, Дунька, я, может, двадцать лет молчал, теперь давай уж и мне поговорить. Те, кто в Москве живут, в семнадцатом году, может быть, и рогатки не имели. Вот вроде того взвода, который вы, Валерий Михайлович, перебили на полный ход. Конечно, понимаю, дело житейское, своя шкура, за вами гнались, ну вы и того… Однако, чем эти парнишки виноваты? А у каждого отец и мать есть. Так. Папаша, тот, вот, пороть собирается, это ещё по-божески. А вы вот с этим самым мистером хотите от нас и мокрого места не оставить

– Никто о тебе не говорит, – пробурчал Еремей Павлович.

– Нет. Примерно обо мне. Остался бы я в партии, был бы я сейчас в Москве.

– Так ты, значит, за Советскую власть?

– Я, папаша, Советскую власть почище вас знаю, двадцать лет в этом соку варился. А вы на заимке сидели. Власть, прямо говорю, – сволочь, сволочная власть. А кто она есть, вот эта власть? Вот шофёр, что вас вёз и аэродром поджёг? Ведь, вот же, на чекистской службе состоит, на чекистской машине ездит… Или, скажем, вот, сидим мы с вами, Валерий Михайлович, и вот поросёнка уписываем и водочку потягиваем. А, если бы, вот там, в лесу, помните? Будь у меня мой винт под рукой, да не будь Дуньки, какое недоразумение вышло бы? А?

– Да, недоразумение вышло бы, – согласился Валерии Михайлович, – дело только в том, что это у вас в руках винтовки не было. У меня была.

– Ну, значит, такое у вас благородство характера, что вы меня сразу не ухлопали. Значит, недоразумение было бы. А вдруг вся эта революция наша – вся она только недоразумение? Вот, если бы как-нибудь сказать всему, значит, народу: “Братцы, завтра в полдвенадцатого плюньте, и всё, нету больше никакой Советской власти?”

– А как вы это скажете? – спросил Валерий Михайлович.

– Это уж ваше дело, образованное. Как революцию устроить, образования у вас хватило, а теперь только на атомную бомбу хватает? А? Как царя свергать, так образованности у вас и без атомной бомбы хватало, а как Сталина свергнуть, так всю матушку-Москву ко всем чертям? А, может, за матушку-Москву вся Россия встанет? Сталин там, не Сталин, чёрт с ним, а Москва Москвой?

– Очень, очень интересная беседа, – сказал мистер Бислей.

– Однако, можно понять так, что вы, господин…

– Зовите просто Потапыч…

– … что вы, господин Потапыч, за монархию стоите.

– Монархия – это мне точно неизвестно, а чтобы был царь. Конкретно и обязательно. И чтобы не нас, а образованных пороть. Мутили-мутили народ, сбивали с толку, да извините, – Потапыч привстал и кому-то погрозил в пространство кулаком, – да только, извините, с толку не сбили.

– Это правильно, – подтвердил Еремей Павлович, – за такие разумные речи, чёрт с тобой, налей ещё по баночке.

– Налей, Дунька, делать тебе всё равно нечего… Вот, вы гражданин американский, думаете, что я сапогом сморкаюсь. Это – извините. И Маркса читал, и Энгельса читал, и Ленина-Сталина читал – всё, как полагается.

– Я Ленина, собственно, не читал, – признался мистер Бислей.

– Ага! И не читали Ленина, и не жили при Ленине. А я и читал, и жил. Образованный был человек? Образованный! Сколько миллионов с голоду при нём передохло, так этого никакая наука не знает. Так что, если вы и учёный, так и я учёный. И партия меня учила, и голод меня учил. А таких, как я, миллионы. Сто миллионов. Двести миллионов. Что ж это мы, с нашими рогатками, Советскую власть устраивали? Каждому жить хочется, а живёшь один раз… Вот, папаша говорит, я, де, на ворованном хлебе отъелся. Не буду врать, на ворованном. А вот, только Дунька, может быть, скажет, сколько я этого ворованного хлеба для мужиков спас, а? Дунька, подтверди!

– Опасное было дело, – сказала Дунька, – вспоминать не охота.

– Опасное было дело… А сколько таких опасных делов на Руси делается? А ведь каждому охота жить.

– Каждому охота жить, – сказал отец Паисий, – да только жизнь-то не в животе одном, есть ведь и душа у человека?

Потапыч, грузно и пьяно возвышаясь над столом, сверху вниз посмотрел на отца Паисия.

– Вы, батюшка, я вижу, в Бога веруете, не то, что этот колдун там, в пещере, так что о душе и о Боге поговорим после. Я, может, безбожные курсы проходил, так о Боге по пьяной лавочке даже и мне говорить совестно. Может, как раз безбожные курсы к Богу-то и привели?

Валерий Михайлович медленно, в растяжку, скручивал себе папиросу и смотрел на Потапыча с чувством несколько неприятного изумления. А также и с выражением некоторой беспомощности. Мистер Бислей, потягивая из маленькой рюмки душистый самогон, казалось, забыл и пытку, и усталость.

– Это всё очень интересно, что вы говорите, очень интересно. Однако, кроме атомной бомбы, я никакого выхода не вижу. Кажется, не видит и господин Светлов.

Валерий Михайлович пожал плечами.

– Выход может быть комбинированным. Потапыч, во всяком случае, ставит вопрос не совсем правильно, сейчас дело идёт не о том, чтобы атомной бомбой уничтожить Москву, а о том, чтобы Москве не дать в руки атомной бомбы.

– Москве? Это никак, – сказал Потапыч, всё еще стоя и стоя уже не совсем уверенно. – А, вот, что я вам скажу, а вы скажите вашим там американцам. Сколько стоит атомная бомба?

– Очень много…

– Так вот, заместо того, чтобы бросать бомбы, атомные, там, или какие, нужно сбросить над Россией винтовки, сто миллионов винтовок. Ну, не сто, так двадцать…

– Но, ведь, винтовки у вас есть?

– Это у нас есть. У мужика, можно сказать, и рогатки поотбирали. Так вот, винтовки. И чтобы на каждой винтовке был штамп “от русского царя – русскому народу”.

– Почему от царя?

– Потому, что народ больше не поверит никому. Кто там у вас? Керенский? Труман? Я ведь тоже газеты читал. Никому не поверит. Вот, думали, Германия – образованная страна. Теперь будут думать, вот, Америка – тоже образованная страна. Не поверят. Царю поверят. И чтобы было сказано, вот в такой-то день в полдвенадцатого Советской власти больше нет. Кончено. Кончилась. Так вот, в полдвенадцатого, может, и товарищ Медведев станет петь “Боже, Царя Храни”. А вешать, вешать не нужно никого.

– И даже Бермана?

– И даже Бермана. Этот сам повесится. Все эти сами повесятся, куда им будет податься? Что у нас в России? Наваждение и больше ничего. Навели наваждение, и, вот, плутаем. Вот, Валерий Михайлович, тот, ясно, за “Боже, Царя храни”. А, может, и те пограничники, которых Валерий Михайлович, как рябков, перебил, те тоже за “Боже, Царя храни”. А что получилось? Призвали парнишек, в строй поставили, приказали, что делать? А мне, что было делать?

– Я всё-таки ещё раз спрошу, вот так, как думаете вы, господин Потапыч, много ли людей в России думают так же, как вы?

– Я, гражданин американец, никакой всенародной переписи не производил. А глаза у меня есть. И народу я видел уйму. Всякого народу. Народу в России много. Разные люди есть. А как припомню, всё-таки полагаю, что вроде меня – процентов, так, под сто.

– Вот это здорово, – заорал Еремей Павлович, – ай да Потапыч, а я-то думал, дура Дунька, нашла в кого втемяшиться! А это совсем здорово. Винтовки и чтобы от царя! И тогда Советской власти крышка враз. Ай да Потапыч! Дай лапу!

Потапыч протянул через стол свою мясистую руку и сейчас же взвыл:

– Пусти, чёрт таежный, пальцы переломаешь!

– Это я от души, – извинился Еремей Павлович, – очень здорово вот ты сказал, царя и винтовки. Нам без царя, – продолжал Еремей Павлович, обращаясь к мистеру Бислею, – никакого ходу нет, не одна, так другая нечисть на шею сядет. А с царем мы тысячу лет жили.

– Это мне мало понятно, – сказал Бислей. – Но, если царя нет?

– Если нет – выдумайте, самозванца найдите…

– Не нужно самозванца, – пояснил Валерий Михайлович, – некоторые великие князья спаслись заграницу…

– Это, Валерий Михайлович, в самом деле?-недоверчиво спросила Дарья Андреевна, до сих пор предпочитавшая не вмешиваться в мужской разговор.

– В самом деле.

Дарья Андреевна перекрестилась.

– Ну, тогда, может быть, Бог нас ещё спасёт…

Потапыч воспользовался перерывом для новой стопки.

– Ну, вот, – сказал он очень медленно, – ну, вот, если есть, так о чём же разговор? Двадцать миллионов винтовок, стоить будет пустяки, и чтобы от царя. И чтобы было сказано: в полдвенадцатого. И чтобы всякий, кто после полдвенадцатого еще шебаршить будет, тогда уж пусть на себя пеняет. Тогда, может быть, и Медведев уже в одиннадцать часов переменится. Так сказать, досрочное выполнение и перевыполнение. Побоится опоздать.

– А если без царя? – спросил мистер Бислей.

– Ничего не выйдет, – подтвердил Еремей Павлович, – всё уж мы перепробовали: и Керенского, и Колчака, и Ленина, и Троцкого, хватит. Опять атаманщина пойдет. Мужик, тот пахать станет, а атаманы снова грабить начнут, хватит. Такие Стёпки Разины пойдут, что упаси Господи.

Лицо мистера Бислея выражало некоторое недоумение.

– Ведь, вот, живем мы в Америке без царя…

– Так это в Америке, а это в России, – сказал Еремей Павлович. – А чем у вас в Америке кончится, так это ещё тоже неизвестно. Америка нам не указ. А мы с царями тысячу лет прожили и ещё десять тысяч лет проживём. Что у вас там в Америке, это мне вовсе неизвестно, а тут, в России, нам без царя невозможно никак, это я доподлинно знаю. Да чего уж там, вот сколько лет мыкаемся. Да вы любого сойота спросите, так и он вам то же самое скажет.

– План нашего Потапыча, – сказал Валерий Михайлович, – идеальный план. В нём есть только один недостаток – он невыполним.

– То есть, это почему же? – удивился Потапыч. – Наши советские газеты, я знаю, врут, да не на все сто процентов. Сколько денег Америка уже убухала, а винтовки будут стоить совсем пустяки.

– Не в том дело, Потапыч, дело в том, что если американцам о царе говорить, то они просто глаза вытаращат.

– Совершенно верно, – подтвердил мистер Бислей.

Потапыч развёл руками и грузно сел на свой стул.

– Тогда дело и вовсе дрянь, может быть. И для нас дрянь, и для Америки дрянь. Потому, что, если уж у нас до кулаков дойдёт, то кулаки у нас покрепче, вот, немцы на что уж крепкий народ, что и говорить, сам с ними воевал, ну и что? Берлин брал. А теперь, даже с заимки драпать приходится. Потом Америку заберём, а сами в тундру зароемся. Тоже, удовольствие будет…

– Не так всё это страшно, – сказал Валерий Михайлович. – И Америки мы брать не станем и в тундру зарываться не будем. Вот, будет война и нам нужно будет не Берлин, а Москву брать, второй раз на Берлин вы, Потапыч, не пойдёте.

– Я то не пойду, а другие…

– Другие тоже не пойдут. Но это дело не завтрашнее. Сейчас нам нужно вырвать вот эту бомбу из советских рук.

– Это обязательно, – сказал Еремей Павлович.

– Совсем обязательно, – подтвердил Потапыч. – Ежели бомба будет у Сталина, тогда только и остаётся пойти в лес и повеситься.

– Вот в том то и дело. А для того, чтобы вырвать бомбу из Сталинских рук, мне, Еремей Павлович, нужен ваш Федя.

– Федя? – изумился Еремей Павлович, – да у него молоко на губах не обсохло.

– О молоке и о Феде давайте поговорим завтра.

– Да, лучше завтра, – согласился мистер Бислей. – Я всё-таки очень, очень устал…

ПОЯВЛЕНИЕ ГЕНЕРАЛА БУЛАНИНА

Заместитель товарища Медведева на посту чекистского диктатора Средней Сибири, товарищ Меснис, был пожилым латышом, пробившимся на этот пост своим собственным горбом, старый службист, не слишком обуянный жаждой власти и чинов, совершенно равнодушный к какой бы то ни было партийной догме и предпочитавший ни с кем не ссориться и не брать на себя никакой ответственности. Так сказать, тот же майор Иванов, только достигший предельной для данного сорта людей ступеньки. Сейчас, когда Берман и Медведев временно выбыли из строя, товарищ Меснис оказался в состоянии полного душевного одиночества. Сейчас ответственность автоматически падала на него. Военное положение, которое объявил товарищ Берман, было совершенно понятно, это старая система массовой репрессии, при которой не было речи ни о вине, ни о невиновности, репрессии, которая террором и страхом должна компенсировать очередное поражение власти. Но приказ прекратить поиски Светлова? Конечно, поиски в данном направлении были уже безнадёжны, но принцип репрессии всё-таки оставался, нельзя же было оставить безнаказанным такое почти беспримерное происшествие, как побег Дубина и Паркера, как пожар дома №13, как взрыв аэродрома. По тем спискам, которые на всякий случай лежали в каждом отделе НКВД, было произведено несколько сот арестов, товарищ Меснис был совершенно убеждён, что никаких следов они не дадут, но страх наведут совершенно достаточный. Однако, дальнейшие шаги оставались неясными. Что-то нужно было предпринимать, но что именно?

Товарищ Меснис приказал разбудить заведующего шифровальным отделом и долгое время просидел у прямого провода в Москву. Но в Неёлове было уже под утро, в Москве была ещё ночь. Только после полудня товарищ Меснис получил краткий ответ: “Ждите прибытия генерала Буланина”.

Этот ответ внёс полное успокоение в смятённую душу товарища Месниса. Он ещё раз осмотрел ещё дымившиеся развалины части дома №13 и ещё раз выслушал полуизвинение начальника пожарной команды: люди, де, боятся ещё одного взрыва, и, вот, поэтому тушение пожара так затянулось. Товарищ Меснис сделал вид, что верит этому объяснению, но он знал, что тушить дом №13 никому не было никакой охоты, да и он сам не стал бы из кожи лезть вон. Во всяком случае, пожар был потушен, кое-что ещё дымилось, вокруг стояла усиленная стража, и запасные сотрудники соответствующих отделов ещё рылись в дымящихся развалинах, делая вид, что они что-то стараются разыскать и спасти. Товарищ Меснис знал тоже и то, что даже гибель ведомственных материалов этих сотрудников не интересует вовсе, но никаких дальнейших философских выводов из этого знания не сделал.

На аэродроме, куда поехал товарищ Меснис, картина была ещё более простой, там, вообще, ничего не осталось. Ямы от взрывов, обожжённые и изуродованные скелеты самолётов, развалины караулки, из которых команда пограничников и санитары извлекали обожжённые трупы. В лесу, неподалеку от аэродрома, был найден связанный и почти бесчувственный красноармеец. От него нельзя было добиться ничего, стоял, де, на часах, потом прыгнуло что-то вроде медведя, а больше не помнит ничего. Немного нового внёс и шофёр, который оказался около остатков аэродрома. Его показания были очень просты, тоже что-то вроде медведя, схватили, связали, по дороге у самого аэродрома выбросили вон, он кое-как развязался, и, вот, пришёл сюда, идти почти не может, рука почти исковеркана, ноги были перекручены верёвкой, вот, посмотрите, на ногах, действительно были ссадины. Тов. Меснис хорошо понимал, что если этот Дубин мог выломать решётку на окне дома №13, то с человеком этот Дубин мог обращаться, как с куском сырого теста. Так что и тут – ничего нового. Товарищ Меснис поехал домой на свою холостую и пустую квартиру, выпил полбутылки водки и лёг спать.

Генерал Буланин, вопреки своему чину, оказался совершенно штатским человеком, без мундира, погон, орденов и всего такого. По внешности он очень походил на Чеховского интеллигента из старинного дворянского гнезда. Был одет тщательно и даже изысканно. И костюм, и галстук были явно заграничного происхождения, вероятно, немецкого. Его профиль указывал на”породу”, и в учреждении говорили, что генерал Буланин происходит от Рюриковичей. Но спереди это было лицо дегенерата – ассиметричный подбородок и нос, отчего генерал Буланин предпочитал смотреть на своего собеседника в три четверти, если и не совсем боком. И в глазах его от времени до времени появлялось выражение то ли презрения ко всему окружающему, то ли озлобленности, то ли, может быть, безумия. Говорили, что он долгое время был в эмиграции. Знали, что его и Бермана разделяет лютая ненависть, но это было обычным явлением в данном учреждении. На вид ему было лет под шестьдесят. Был у него высокий и узкий лоб, давно поседевшая, но всё-таки холёная бородка, и на носу – пенсне на тесёмке, образца прошлого века. Пенсне и тесёмка казались вызовом всей современности, демонстрацией остатков девятнадцатого века всем достижениям двадцатого. Говорил он медленно, спокойно, с какими-то барственными нотками, от которых Медведев приходил в состояние, близкое к бешенству.

Прибыв на самолёте в Неёлово, генерал Буланин прежде всего вызвал к себе товарища Месниса. Беседа происходила в одной из уцелевших частей дома №13, и чад пожарища ещё висел в воздухе комнаты. Генерал Буланин очень изысканным жестом пригласил товарища Месниса сесть, но руки ему не подал. Товарищ Меснис испытал некоторый прилив Медведевских чувств, вот, аристократ, сукин сын, барина из себя корчит.

– Ну-с, – сказал генерал Буланин, – вы, я надеюсь, объясните мне, что, собственно, у вас произошло?

Товарищ Меснис по возможности кратко и обстоятельно передал всю фактическую сторону событий этой достопамятной ночи и от всяких иных объяснений уклонился:

– Разрешите доложить, что я не знаю, как товарищ Медведев, но лично я – абсолютно не в курсе данного производства.

– Это, конечно, я знаю, – спокойно сказал генерал Буланин. – Полагаете ли вы, однако, что побег арестованного находится или может находиться в какой-либо связи с какой бы то ни было местной организацией?

Вопрос о “местной организации” был для товарища Месниса, как и для Медведева, ножом в сердце, наличие этой организации было бы непосредственным служебным упущением Средне-Сибирского отдела.

– Организация? – товарищ Меснис недоумённо пожал плечами. – Если она и существует, то только, как филиал какой то центральной. Вы сами, товарищ Буланин, знаете, до происшествия вот с этим самым Светловым у нас в отделе всё было спокойно. Что же касается побега арестованного, то предварительное обследование показало, что ни о какой организации и речи быть не может.

– Почему это?

– Разрешите доложить. Арестованный доставлен в верхнюю комендатуру. Это человек, действительно, Геркулесовой силы. Он рвёт на себе наручники и в темноте, заметьте, в темноте, бьёт дубовой скамейкой налево и направо. Если бы в комендатуре и находился какой- нибудь член организации, как арестованному было бы это установить? Дальше, арестованный выбегает в коридор. Куда ему деваться? В первую же попавшуюся открытую дверь следовательских кабинетов. Он ударом кулака убивает вышедшего в коридор следователя, выламывает решётку, подхватывает с собой вызванного на допрос американского шпиона, оба заводят автомобиль, проламывают им решётку ворот. Нет, для теории организации нет никаких оснований!

– Ну, а Лысково и прочее в этом роде?

– Об этом я положительно не информирован.

– А как сейчас положение товарищей Бермана и Медведева?

– Как я полагаю, с товарищем Медведевым можно установить контакт. У товарища же Бермана, кажется, сотрясение мозга…

Генерал Буланин снял своё пенсне и близорукими глазами посмотрел на товарища Месниса, стараясь, впрочем, смотреть несколько искоса.

– Тэкс… Ну что ж, проводите меня к товарищу Медведеву.

Товарищ Медведев лежал на койке с загипсованной и подвязанной на кронштейн рукой. Его жирное лицо как-то пожелтело и осунулось. Физическая боль в раздробленной руке доставляла ему сравнительно небольшое беспокойство. Гораздо хуже был тот факт, что Берман приказал прекратить дальнейшее преследование Светлова и его сообщников, что призрак “организации” с каждым происшествием вырисовывается всё яснее и яснее, и что его, Медведева, служебное положение принимает очень шаткий характер, а товарищ Медведев достаточно точно знал, чем пахнет провал такого служебного положения, какое занимал он. Малейшее колебание – и сразу вцепятся все. И тогда? Тогда можно рассчитывать на самое худшее.

Товарищ Меснис из простой служебной корректности уже доложил ему о предстоящем приезде генерала Буланина. И если товарищ Медведев не питал никаких симпатий к товарищу Берману, то его отношение к генералу Буланину было ещё более сложным – какой-то бывший чуть ли не белогвардеец, аристократ, смотрит свысока… Встречи с генералом Буланиным товарищ Медведев ждал ещё с меньшим удовольствием, чем встречи с товарищем Берманом.

Товарищ Меснис раскрыл дверь комнаты, в которой лежал товарищ Медведев, и пропустил генерала Буланина вперёд. Войдя в комнату, генерал Буланин осмотрел её как-то искоса и так же искоса посмотрел на Медведева. Того передернуло, вот, сволочь, даже и смотреть прямо не хочет… Буланин как будто искал глазами стула, но не сделал ни одного движения, чтобы пододвинуть его к кровати. Товарищ Меснис уловил этот ищущий взгляд и не без служебной почтительности поставил стул у кровати. Настроения товарища Месниса приблизительно соответсвовали Медведевским. С той только разницей, что товарищ Меснис ясно понимал закономерность этого”Рюриковича” в стенах дома №13: нужно было сопоставлять людей, питающих друг к другу максимальную антипатию. И так как местные советские источники всех этих антипатий были по необходимости ограничены, то, вот, в чисто советскую среду всажен этот бывший белогвардеец, который как-то продал своих и который на какие бы то ни было симпатии в этой среде не имел никаких шансов. Говорили, кроме того, что он – бывший дипломат, знает иностранные языки и что он, в частности, получил от Вождя задание навести на данное ведомство хоть какой нибудь внешний лоск.

“Вот… заноза,” – подумал товарищ Меснис и предпочёл при дальнейшем разговоре не присутствовать.

– Разрешите отлучиться, товарищ Буланин?

– Пожалуйста.

Генерал Буланин сел на стул у кровати и так же искоса осмотрел Медведева ещё раз.

– Сильно ранены?

– Не в первый раз, товарищ Буланин, на советской службе имел уже семь ранений, это восьмое…

Генерал Буланин чуть-чуть поджал губы, он не имел ни одного ранения, a ссылка Медведева на его личные заслуги перед властью была в данный момент несколько бестактной.

– Я знавал одного прапорщика, – сухо ответил он. – Тот имел восемнадцать. Однако, дальше прапорщика он всё-таки не пошёл. Но сейчас вы в состоянии вести деловой разговор?

– Сколько вам будет угодно. – Медведев хотел ответить, что прапорщик-то, вероятно, был белогвардейский, и что в Советской Армии ранения расцениваются иначе, но не ответил. – Я к вашим услугам, – сказал он, по мере возможности, великосветски.

– Так вот, товарищ Медведев. Всякое из происшествий, случившихся здесь за последнее время, взятое в отдельности, вы понимаете, взятое в отдельности, может быть объяснено, скажем, случайностью. Но как вы объясняете себе их, взятых вместе?

– У меня есть только одно удовлетворительное объяснение – вместе с этим Светловым, или немного перед ним, сюда, в наш отдел, прибыл летучий отряд.

– Какой летучий отряд?

– Какая-то группа, которой до приезда Светлова у нас здесь не было. Если бы была, она чем-то дала бы о себе знать.

Генерал Буланин снял пенсне и посмотрел куда-то в угол комнаты.

– Тэ-экс… Так что, вы полагаете, что, например, товарищ Жучкин, начальник охраны на станции Лысково, он тоже прибыл совместно со Светловым?

– Разрешите доложить, этот самый Жучкин, как сейчас установлено, ограбил Лысковский кооператив. Я очень сильно сомневаюсь в том, что в программу атомного заговора входило бы также и ограбление кооперативов.

– А вовлечение конного отряда в засаду?

– Жучкин, вероятно, спасся случайно, знал, что его призовут к ответственности, ограбил кооператив и скрылся.

– И скрылся как раз на заимку своего тестя. Согласитесь, что это как- то не совсем укладывается в теорию летучего отряда.

– Я уже докладывал товарищу Берману, обо всём этом деле мы не имели никакого понятия. Я лично просматривал в картотеке личную папку этого Светлова, там, собственно, ничего. Позвольте сказать совершенно откровенно, я тут совсем с толку сбился, а что бы вы ни говорили о моих ранениях, служебный опыт у меня всё-таки есть.

– Не спорю, не спорю, мне только хотелось бы знать вашу точку зрения.

– Даже и точки зрения нет. Вот, например, товарищ Берман приказал прекратить дальнейшие розыски. Само собой разумеется, что у товарища Бермана есть для этого достаточно веские основания. Но только я о них и понятия не имею. Если, конечно, не говорить, что у человека сотрясение мозга. Товарищ Берман вёл всё дело лично сам. Нам, по крайней мере, этого Дубина удалось захватить, кто ж его знал, что так выйдет?!

– Так что этого Дубина вы захватили не по распоряжению товарища Бермана?

– Никак нет.

Генерал Буланин надел своё пенсне и посмотрел на Медведева en face.

– Так сказать, работа по двум линиям? – иронически опросил он.

– Мы работаем по нашей линии, – слегка раздражённо ответил Медведев. – Впрочем, арест этого Дубина был произведён в порядке личной инициативы одного из наших работников, он, кстати, ранен пулей в живот.

Генерал Буланин снова надел своё пенсне.

– А что эта жена, или вдова, Гололобова, что ли, кажется, Серафима Павловна?

– Дура, – просто отрезал Медведев.

Генерал Буланин вопросительно поднял брови.

– В этом можно сомневаться. Если товарищ Берман нашёл нужным иметь с ней какое-то дело, то, очевидно, что качества этой Гололобовой не исчерпываются только глупостью…

– Можно предполагать, что товарищ Берман хотел ознакомиться с положением в Лыскове, так сказать, по первоисточнику.

– А что вы знаете о положении в Лыскове?

Товарищ Медведев хотел было пожать плечами, но вовремя удержался – левая рука была в гипсе.

– Полагаю, товарищ Буланин, решительно то же, что и вы. О Лыскове у нас до этого происшествия не было, вообще, никаких данных, всё было совершенно спокойно. А о происшествии в центр было доложено во всех подробностях.

– Что вы предприняли бы сейчас, если бы не было распоряжений товарища Бермана?

– На это трудно ответить, не имея данных. А данных, повторяю ещё раз, наш отдел не имел никаких. Я бы, конечно, послал бы парашютистов на эту таинственную заимку.

– Там, я думаю, никого уже нет.

– Вероятно. Но какие-то следы мы могли бы, может быть, найти, вот нашла же эта дура телефонный провод.

– Телефонный провод, дорогой товарищ Медведев, указывает на существование организации. В этом, мне кажется, не может быть никакого сомнения.

Товарищ Медведев понимал, сомнений оставалось очень мало. Но если существует организация, то вина за её существование падает главным образом на него, Медведева. И тут, вот этот дурацкий перелом руки… Берман убеждён в существовании организации, в том же убеждён и генерал Буланин. От этого убеждения только один шаг к обвинению в том, что он, Медведев, как-то прикрывал организацию, или, по крайней мере, проявил недостаточную служебную бдительность. Теперь Буланин, а через некоторое время и Берман, вцепятся в него, Медведева, с двух сторон. Товарищ Медведев решил пойти на риск.

– Видите ли, товарищ Буланин, у меня есть достаточно оснований предполагать, что товарищ Берман находится в какой-то связи вот с этим самым Светловым. – Тон товарища Медведева был сух и деловит.

Генерал Буланин снял своё пенсне и уставился в товарища Медведева почти в упор.

– Связь? У Бермана со Светловым? Какие у вас есть основания?

Товарищ Медведев продолжал всё так же сухо и деловито:

– Товарищ Берман во главе достаточно сильного конвоя отправился обследовать этот перевал. Они там снова наткнулись на какую-то засаду, впрочем, вы об этом уже информированы. После товарища Бермана туда же отправился и я, с целью усилить охрану перевала, хотя он, собственно, находится вне территории Союза, но это неважно. Там я совершенно случайно установил тот факт, что товарищ Берман сидел и разговаривал с этим Светловым. Минут, вероятно, десять – двадцать.

Генерал Буланин повертел в воздухе своим пенсне. На его высоком и узком лбу вырисовывались глубокие морщины.

– Позвольте вас спросить, как вы это могли установить?

– Будьте добры, товарищ Буланин, вот тут, в ящике ночного столика, мой портсигар, мне трудно шевелиться.

Генерал Буланин встал и достал из ящика Медведевский портсигар.

– Будьте добры, откройте его, мне одной рукой трудно.

Генерал Буланин открыл портсигар.

– Вот здесь окурки, которые я подобрал на месте этой беседы. Часть их – от папирос товарища Бермана, таких больше, кажется, нет ни у кого. Остальные – от папирос этого самого Светлова. Такого табаку здесь в Сибири тоже нет. И, кроме того, этот обрывок записки написан именно Светловым, я сравнивал почерк по его личной папке. Обрывок я нашёл почти там же. Выводы мне совершенно неясны.

Генерал Буланин снова надел своё пенсне и тщательно осмотрел и окурки, и обрывок.

– Тэ-э-эк-с… Вы, конечно, товарищ Медведев, понимаете, что может значить ваше заявление. Или ваше открытие.

– Я, приблизительно, понимаю. Но, как я полагаю, в отношении этих окурков и этого обрывка сомнений быть не может. Место беседы находилось шагах в ста от самолёта, у которого сидел товарищ Берман. Светлов был не один, по-видимому, с ним был этот Геркулес, но он лежал, вероятно, с винтовкой, шагах в тридцати от места беседы. У самолёта товарищ Берман сидел совершенно один, я это установил путём конфиденциального и косвенного опроса команды. Полагаю, что в этом факте не может быть никаких сомнений, но объяснений у меня нет никаких.

– Вы вполне уверены, что это почерк Светлова?

– Вполне. Повторяю, я специально проверял по его личной папке. Да и, вообще, такой почерк не так уж часто встречается.

Генерал Буланин закрыл портсигар и откинулся на спинку стула.

– Т-э-экс… Товарищ Берман, конечно, не в курсе ваших… изысканий?

– Нет, не в курсе.

Генерал Буланин посмотрел на товарища Медведева понимающим взором.

– Вы, конечно, понимаете мое положение, – продолжал товарищ Медведев. За отдел отвечаю я. В отделе то ли организация, то ли, чёрт его знает, что. Никакой активности этой организации, если она и в самом деле существует, мы до сих пор не замечали. Информации из центра обо всём этом деле мы, практически, не имели никакой, да и сейчас, собственно, тоже не имеем. Лично я не знал даже и о том, что этот самый Светлов направляется сюда из Москвы, если бы я это знал, мы могли бы встретить его совершенно иначе. Всё-таки, я на этой работе больше двадцати лет, кое-что понимаю…

Генерал Буланин не отвечал ничего и только шевелил морщинами на лбу.

– Дело получается совсем дрянь, – продолжал товарищ Медведев, но уже не столь сухим тоном. – Едет этот Светлов. По дороге ликвидирует двух или даже трёх филеров. Высаживается в Лыскове, почему, в самом деле, в Лыскове? Истребляет целый конный взвод, не мог же он один это сделать? Исчезает начальник железнодорожной охраны. Кто-то грабит кооператив, имейте ввиду, что участие в этом грабеже Жучкина или только Жучкина, ещё вполне не установлено. Очень вероятно и так, Жучкин сбежал и кто-то ограбил кооператив, чтобы свалить вину на сбежавшего. Потом совершенно непонятное происшествие на мосту. Потом вот этот перевал. И всё это на моей территории. Я отвечаю, а информации у меня нет никакой. И вот, этот разговор со Светловым. Кто его знает, был, вот, во Франции такой министр полиции, забыл, как его…

– Фуше, – любезно подсказал генерал Буланин.

– Ну, да, Фуше, так чёрт его знает. Вот была же история с Ягодой. А кто бы мог подумать?

– Так что вы предполагаете, что товарищ Берман собирается идти то- ли по путям Фуше, то ли по путям Ягоды?

– Я, товарищ Буланин, – сказал Медведев несколько раздражённым тоном, – не предполагаю решительно ничего. Чёрт его знает! Вот вы говорите, организация. И товарищ Берман говорит, организация. Да ещё и какая – научная и атомная. А я сижу тут, как дурак. Поймал всё-таки этого бродягу, и тот сквозь пальцы выскользнул. Потом поймал этого Дубина, ну, Дубин, тот, конечно, обошёлся и без организации. Теперь эта беседа, посмотрите на окурки и записку ещё раз…

– Нет, спасибо, если они, действительно, аутентичны, то это кое-что может значить.

– Что значит “если”? Что ж, выдумал я всё это? Откуда мне было взять Светловскую записку…

– Вот всяком случае, – сказал генерал Буланин, – эту таинственную заимку нужно всё-таки прощупать.

– По моему, совершенно ясно. Только самолётов у нас нет, армейских на такие дела, знаете, пускать не следует…

– Но могут быть армейские самолёты и наши пограничники, это вопрос чисто технический. Но только, я думаю, что в тот момент, когда мы начнём посадку команд на самолёты, эта организация, или как её там, будет об этом знать. А, может быть, и на заимку дадут знать, радиосвязь у них налажена хорошо.

– Ну, вот, – ещё более раздражённым тоном сказал Медведев, – вы говорите, радиосвязь, а я об этой радиосвязи ни тютельки не знал. Если радиосвязь, тогда многое понятно, вот, хотя бы на мосту, дали знать, кому следует, устроили засаду. Если бы я об этой радиосвязи знал, то в засаду попали бы эти голубчики. Согласитесь сами, всё это несколько странно.

Генерал Буланин снова снял пенсне и посмотрел куда-то в угол комнаты.

– Н-да… Конечно… Предположения могут быть разными. Например, жена этого Светлова, как вы знаете, находится в изоляторе. Может быть, между Берманом и Светловым шёл какой-то торг? Такая возможность тоже, ведь, не исключена?

– Думаю, что перевал – самое неподходящее место для такого торга. Это одно. И, второе, как, собственно говоря, могли они там встретиться? Тоже по радио договорились? Светлов исчез в тайге, как иголка в стоге сена, и вдруг он оказывается как-то связанным и с этим бродягой, и с Дубиным, и даже с Берманом. Предположения, конечно, могут быть разными…

Генерал Буланин снова собрал все свои морщины. Медведев смотрел на него уже с несколько меньшим чувством ненависти, нет, с этим дядей можно разговаривать, он всё равно чужак. Как-то купленный чужак и в партии, и в ведомстве. Ни на какой риск он не пойдёт и будет доволен, если Берман его не съест. Положиться, конечно, нельзя, а разговаривать можно.

– Тэк-с, – ещё раз сказал генерал Буланин. Вынул из кармана чистенький батистовый носовой платок и стал протирать им стёкла своего пенсне. – Тэк-с. Я попытаюсь всё-таки поговорить и с товарищем Берманом и с этой, как вы её называете, дурой. Полагаю, однако, что заимку нужно проверить и осветить, что-то там можно будет, вероятно, установить. Мне очень жаль, но я не уполномочен передать вам все подробности этого атомного заговора. Сегодня я поговорю с Москвой… Заимку нужно осветить. Но, организация, или не организация, операция должна быть предпринята не отсюда; здесь, в Неёлове, какие-то опорные точки у Светлова есть.

– Из Иркутска или Читы?

– Я ещё не решил. Среди тех пограничников, которые вернулись после ареста Дубина, есть, вероятно, люди, которые знают местность?

– Есть. Да, местность не так трудно установить и по карте.

Генерал Буланин наклонился над кроватью, что привело в некоторое изумление товарища Медведева. Но изумление оказалось напрасным, над кроватью висела груша электрического звонка. Генерал Буланин нажал кнопку. Как-то слишком уж скоро раздался стук в дверь, и из неё появился всё тот же жовиальный доктор всё с тем же запахом коньяку и одеколона, и со стетоскопом в руке. Не подслушивал ли он? Для тайных разговоров комната, в которой лежал товарищ Медведев, не была приспособлена и у неё было что-то вроде маленькой передней. Доктор очень хорошо мог бы, засев в этой передней, подслушать весь разговор, кстати и стетоскоп мог очень облегчить это подслушивание.

– Послушайте, позовите сюда дежурного по отделу, – сказал генерал Буланин, искоса и свысока посмотрев на доктора.

– Слушаюсь, сию минуту, – доктор собирался ещё что-то сказать, но холодный взгляд генерала Буланина к дальнейшему разговору не предрасполагал.

Доктор мячиком повернулся вокруг своей оси и исчез.

– А это что ещё за тип? – брезгливо спросил генерал Буланин.

– Старый пьяница, но хороший врач. Он тут давно, ещё до меня.

– Не подслушивал ли?

Товарищ Медведев пожал одним плечом.

– Эта комната, конечно, не приспособлена для секретных разговоров, но я не думаю…

– Вид у него какой-то всё-таки подозрительный. Что, он – еврей?

Медведев усмехнулся.

– ”Беспочвенный космополит”, как теперь принято выражаться. Фамилия его – Шуб. Повторяю, это очень хороший врач. Не думаю, чтобы он был подозрителен.

– Кто-то, во всяком случае, информирует Светлова и компанию о всех наших замыслах. Мы должны подозревать всех! – При этом генерал Буланин снова снял своё пенсне и снова посмотрел куда-то в угол. В этот момент раздался стук в дверь, и на ответное”войдите”, в комнату вошёл майор Иванов.

В виду тех потерь, которые нанёс ответственным работникам дома №13 Еремей Павлович, товарищу Иванову приходилось дежурить почти бессменно. Это не изменило деревянно-автоматического выражения его лица, но это лицо побледнело и осунулось. Товарищ Иванов остановился у двери, ожидая приказаний. Генерал Буланин повернулся к нему и, вскинув своё пенсне, осмотрел товарища Иванова сквозь нижние края стёкол.

– Будьте добры, выберите из участников последней операции двух человек, которые наилучше знают местность. Я их возьму с собой. Закажите мне на завтра в шесть тридцать утра гражданский самолёт с полным запасом горючего. Направление я укажу лётчику. Позовите мне этого доктора. Всё.

– Слушаюсь, – ответил товарищ Иванов, повернулся налево кругом и исчез.

Генерал Буланин продолжал сидеть, вертя на шнурке своё пенсне и глядя куда-то в угол. Через несколько секунд в комнату вкатился жовиальный доктор. Генерал Буланин надел пенсне.

– В каком состоянии находится сейчас товарищ Берман?

– В смысле опасности для здоровья?

– Нет, – генерал Буланин раздражённо пожал плечами, как будто желая подчеркнуть, что здоровье товарища Бермана, взятое само по себе, его нисколько не интересует. – Нет. Но можно ли с ним разговаривать?

– Опасаюсь, что нет. Сотрясение мозга. Были некоторые симптомы воспаления мозговых оболочек, но, к счастью, исчезли. Товарищ Берман находится под влиянием морфия, а так как организм…

– Да, я знаю, привычное отравление. Я всё-таки попытаюсь с ним поговорить. Вы проводите меня раньше к этой Серафиме Павловне, а потом к товарищу Берману. К вам, товарищ Медведев, я ещё загляну.

Перед дверью комнаты, в которой лежала Серафима Павловна, доктор суетливо извинился:

– Разрешите мне пройти вперёд и посмотреть, всё-таки, женщина, может быть, неудобно…

– Да, пожалуйста, пожалуйста.

Генерал Буланин остался в коридоре, безразличным взглядом осматривая стены и потолок. Серафима Павловна по-прежнему лежала на своих передовых частях, тыловыми формированиями кверху. Повернуться на спину она ещё не могла. Спина и прочее всё ещё болели и зудели от десятков мелких дробовых ранений, но это искупалось мечтами о настоящей жизни, которая, по мнению Серафимы Павловны, находилась где-то за порогом завтрашнего дня.

Доктор вкатился бесшумным мячиком.

– Ну, как наши дела? А к вам жалует генерал Буланин, сам генерал Буланин, слышали вы о таком?

Серафима Павловна слышала. Все партийные события, совершавшиеся в Москве, доходили до”периферии” в форме какой-то странно изломанной легенды. Было известно и о генерале Буланине, что он – бывший белогвардеец, эмигрант, аристократ. Ходили слухи о том, что Сталин собирается объявить себя царём, что он женится на какой-то великой княжне, что генерал Буланин имеет некую специальную миссию установить связь между Советской властью и белой эмиграцией, иначе, зачем бы он был нужен? Поворот к патриотизму, национализму, признание церкви и всё такое придавали этой легенде вид полного правдоподобия. Та часть партийной верхушки, которая не очень была в курсе дела, скрипела зубами, вот, недорезали эту сволочь фронтами и террором, теперь посадят на нашу шею. Партийные низы, вот, вроде покойника Гололобова, тяжко вздыхали и выражались в том смысле, что, слава Богу, наконец, какой-то порядок будет, а для них, Гололобовых, всяких мест на Руси всё равно хватит, хуже не будет. Словом, в представлении Серафимы Павловны имя генерала Буланина было окутано густым туманом легенды. Во-первых, настоящий генерал из старых, не то, что этот мужик Медведев или цыган Берман. Во-вторых, настоящее обращение, как в кино, воспитанный человек, может, и при старом царском дворе бывал. В-третьих, вся та таинственность, которая была связана с появлением генерала Буланина из заграницы, с его деятельностью по формированию новых гвардейских частей, с его неслыханно быстрой партийно-военной карьерой и с его близостью к самым верхам и старой, и новой власти. Словом, при упоминании имени генерала Буланина, Серафима Павловна разомлела окончательно.

Войдя в комнату, генерал Буланин увидел, прежде всего, спину и прочее Серафимы Павловны, отчего его глаза приняли несколько маслянистое выражение.

– Добрый день, Серафима Павловна, ну, как вы себя чувствуете? Разрешите присесть и поболтать, не будет для вас это слишком утомительным? Нет, нет, не шевелитесь, я вам сам поправлю подушку, пожалуйста, не шевелитесь…

“Вот это настоящее обращение,” – подумала Серафима Павловна, – “не то, что эти мужики и пролетарии”. Генерал Буланин нагнулся над койкой и поправил подушку так, что Серафима Павловна, лёжа на животе, могла, всё-таки, повернуть лицо, более или менее, вверх. При виде этого лица, маслянистое выражение в глазах генерала Буланина исчезло мгновенно. Но тон его оставался прежним.

– Ну, я надеюсь, так вам будет достаточно удобно, так разрешите сесть?

Жовиальный доктор услужливо пододвинул генералу Буланину стул и поспешил исчезнуть.

– О всех ваших приключениях и злоключениях я уже слышал, – говорил генерал Буланин. – Но, всё-таки, как вам пришла в голову мысль искать телефонный провод? И что, собственно, произошло у вас там в Лыскове?

У генерала Буланина была старая светская выдержка. И только очень внимательный наблюдатель мог бы установить нарастание полного разочарования в его глазах. Серафима Павловна несла совершеннейший вздор. Вздор этот, описывая всякие круги, элипсы и даже параболы, неизменно упирался в эту паршивую Дуньку, в которой было пять пудов и которая, вот, и заварила всю эту кашу. Смерть её собственного мужа, исчезновение товарища Жучкина и даже знаменитый телефонный провод, как-то прошли мимо сознания Серафимы Павловны. Смерть мужа была объяснена чрезвычайно просто – напился и, должно быть, застрелился, туда ему и дорога. Исчезновение Жучкина приняло чисто романтический характер: этавертихвостка Дунька сбежала с этим Светловым, а этот дурак, Жучкин, конечно, погнался, тоже, подумаешь, папу нашёл? Телефонный провод тоже оказался как-то связанным с той же Дунькой. Весь этот вздор генерал Буланин выслушал с внимательным и даже любезным видом, от времени до времени прерывая повествование Серафимы Павловны всякими сочувственными междометиями. Но уже минут через десять генерал Буланин сообразил, что этот поток вздора может длиться неопределенно долгое время, Серафима Павловна слишком долго была обречена на вынужденное молчание и теперь судорожно пыталась наверстать потерянные возможности. Генерал Буланин поднялся со своего стула.

– Ну, а теперь прошу вас меня простить, разрешите заглянуть к вам в другое время, я только что прибыл сюда, нужно осмотреться. Да, всё это очень, очень интересно, что вы мне рассказывали. Так что, пока позвольте откланяться…

Серафима Павловна замерла от восторга, вот оно, настоящее обращение. Генерал Буланин вышел в пустой коридор, ещё раз осмотрел его стены и потолок, и, не постучавшись в дверь, вошёл к товарищу Медведеву.

– Вы были правы, товарищ Медведев, совершеннейшая дура.

– Кто это? Ах, эта Серафима? Конечно, совершеннейшая дура. А, может быть, только притворяется?

– Ну, для этого нужно быть гениальной артисткой. Так сыграть дуру не могла бы и Сарра Бернар.

– Кто?

– Сарра Бернар. Была такая. Но, всё-таки, почему этой дурой заинтересовался товарищ Берман?

Медведев пожал одним плечом.

– Здесь, товарищ Буланин, есть слишком много “почему”, и нет ни одного толкового ответа.

– Я, всё-таки, попытаюсь поговорить с товарищем Берманом, может быть, оттуда придёт какой-нибудь ответ. Но, во всяком случае, вашей теории о папиросах и прочем вы никакой огласке не предавайте!

– Эта само собою разумеется. Это я сказал только вам. Я очень хотел бы от всей этой истории отделаться совсем, мне ничего не сообщили, а, как видите, отвечаю я. Вот и вы сами, вероятно, предполагаете, что я проворонил какую-то здешнюю организацию…

Генерал Буланин сделал неопределённый жест.

– Предполагать можно и предполагать нужно всё, что угодно. Но, нет, вашего бездействия власти я не предполагаю. Очень вероятно, что организация, действительно, существовала в, так сказать, скрытом, потенциальном виде и проявила себя только с прибытием Светлова. А раз она раньше себя ничем не проявляла, то как вы могли бы установить её существование?

– Постарайтесь доказать это товарищу Берману.

Комната, в которой лежал товарищ Берман, была затемнена, и только в углу горела слабая электрическая лампочка. При полусвете лицо товарища Бермана казалось лицом мертвеца. Основные черты этого лица выступали ещё резче, чем обыкновенно. На голове лежал пузырь со льдом. Жовиальный доктор, слегка посуетившись около койки, исчез. Товарищ Берман медленно открыл глаза, посмотрел на генерала Буланина и не сказал ничего.

– Я не знаю, в состоянии ли вы разговаривать, товарищ Берман, – сказал генерал Буланин, усаживаясь у койки. – Доктор, собственно говоря, запретил, было, это посещение.

Товарищ Берман опять закрыл глаза.

– Могу. Но с трудом. Вам, вероятно, поручено взять всё это дело в ваши руки?

– Да, пока вы находитесь, так сказать, вне строя.

– Нового я вам ничего сказать не могу. Я приказал прекратить поиски в направлении этой заимки.

– Вы думаете, там никого уже нет?

– Не совсем. Там, наверняка, будет организована засада. А мы уже и так потеряли слишком много людей.

– Ну, это не так важно.

– Это зависит от людей. Нет никакого смысла слать кого-то, вот, вроде Кузина, а если примете участие, например, вы, то, почти наверняка, вы не вернётесь. Здесь работает организация.

– Полагаете ли вы, что побег Дубина есть тоже результат организации?

– Я этого ещё не знаю. По-видимому, да. То есть, организация наспех что то симпровизировала, используя гигантскую силу этого Дубина… Во всяком случае, этот след нужно бросить. Нужно искать другие пути.

– Какие именно?

– Нужно использовать жену Светлова в качестве приманки. Выпустить, установить наблюдение и потом взять обоих…

Генерал Буланин вспомнил о папиросах и подумал о том, что при выполнении проекта товарища Бермана они останутся и без добычи, и без приманки. Не по этому ли поводу шёл разговор на перевале? Но всё это было ещё очень неясно. Генерал Буланин не сомневался в том, что разговор между Светловым и Берманом действительно имел место. Могло быть так, что Светлов чем-то шантажировал Бермана, могло быть и так, что Берман хотел использовать Светлова для своих личных целей, целей, направленных против Кремля и его сегодняшних правителей. Во всяком случае, жизнь Бермана была, по-видимому, в распоряжении Светлова, и Светлов эту жизнь пощадил…

– Что ж, – сказал генерал Буланин равнодушным тоном, – может быть, и эта идея заслуживает внимания. Но я не стану вас больше утруждать…

– Да, мне очень трудно. Позовите, пожалуйста, врача…

Товарищ Иванов сдал, наконец, своё дежурство очередному ответственному работнику, заглянул в закрытый распределитель НКВД, обеспечил себя полным портфелем выпивки и закуски, и с чувством великого облегчения вышел на улицу, у него было впереди двенадцать часов, чтобы выпить, закусить и отоспаться. Правда, дома была жена. Как бы её сплавить? Его ведомственное супружество с каждым годом всё больше и больше становилось ему в тягость, даже и дома приходилось носить на себе всё ту же деревянно-автоматическую личину и бояться даже и того, как бы во сне не набредить чего-либо лишнего. Может быть, в перемене ориентации товарища Иванова его домашний уют сыграл решающую роль…

Но в данный момент товарищ Иванов бодро шагал по улице, тускло освещённой редкими фонарями. Мимо него проехал какой-то автомобиль и, тихо скрипнув тормозами, остановился шагах в десятке от него. Из шофёрского окна выглянула чисто выбритая и вполне благожелательно улыбающаяся физиономия бывшего Степаныча.

– Добрый вечер, товарищ Иванов, садитесь, мы вас подвезём…

Товарищ Иванов давно перестал удивляться чему бы то ни было. Согнувшись, он пролез на место рядом с бывшим Степанычем, сидевшим у руля.

На задних местах сидело ещё двое. Товарищ Иванов, пролезая в автомобиль, кинул свой взгляд на этих пассажиров и обнаружил в них знакомых ему Ваньку и Ваську.

– Ах, и вы тут? – не без некоторой иронии сказал он.

– И мы тут, – подтвердили хором Ванька и Васька. И после того, как товарищ Иванов уселся, один из них заявил не без гордости:

– А мы в пещере сидели, ага!

Бывший Степаныч, не оборачиваясь, пробурчал:

– Если ты ещё болтать будешь, так я в твоей голове пещер понаделаю, понял? – Ванька и Васька замолкли.

– Так вот, товарищ Иванов, – самым дружественным тоном продолжал бывший Степаныч, – я вас довезу домой, не совсем кратчайшим путем, вы мне пока что расскажите все новости.

Товарищ Иванов рассказал всё, что знал. Бывший Степаныч прерывал его рассказ одобрительными междометиями “ага”, “так-так” и иногда кое о чём переспрашивал. Товарищ Иванов ясно чувствовал, что у бывшего Степаныча, действительно, есть и другой источник информации. Заканчивая своё повествование, товарищ Иванов сказал:

– Как я предполагаю, генерал Буланин устроит всё-таки налёт на эту вашу заимку.

– Да, и у меня такие данные имеются.

– Откуда он будет действовать, я не знаю. Может быть, из Читы. Может быть, из Иркутска. Большая сволочь этот Буланин. Вероятно, он хочет подсидеть и Медведева, и Бермана.

– И вы думаете, ему это может удаться?

– Ну, это нет. Он ведь тут, как в лесу, чужой. А, впрочем, чёрт его знает, какая там у него в Москве зацепка…

– Зацепка есть, – таинственно сказал бывший Степаныч.

– Так что, чёрт его знает. Завтра вылетает, значит. Неизвестно куда.

– А как в Чите, или в Иркутске с самолётами? Есть свободные?

– Вот этого, говоря по совести, не знаю. Гражданские – так те всё время в ремонте. Военные – так армия не сразу даст. Тут, я полагаю, нужно человек на сто. Очень сомнительно.

– Что сомнительно?

– Чтобы Буланин получил бы транспортные самолёты на сто человек.

– Ну, это мы, даст Бог, тоже узнаем. А вы нас информируйте обо всём, что здесь будет происходить.

– А как вас информировать?

– Вы, уж, не беспокойтесь, вот встретил же я вас Встречу и ещё. В пещере мы, действительно, неделю просидели, теперь сидим в другой, поближе. Не думайте разыскивать – всё равно не найдёте.

– А мне зачем? Информация нужна вам, а не мне.

– Ну, в конечном счёте, и вам понадобится.

– Пока мы до конечного счета дойдём, немного от нас останется.

– Это тоже, конечно, возможно. Но нужно постараться остаться. Так что вы дежурите опять только завтра?

– Да, опять с шести утра.

– Если что-нибудь будет новое, постарайтесь быть у центральной аптеки около восьми. Если вам это не удастся, в половине девятого я вам позвоню, есть такой способ. Пока что, вылезайте, на улице нет никого, а подвозить вас к вашему дому не совсем удобно.

Товарищ Иванов вылез из машины. На улице, действительно, не было никого. Ванька и Васька пожелали ему спокойной ночи. Бывший Степаныч дружественно пожал руку, и машина исчезла за поворотом улицы. По служебной своей привычке, товарищ Иванов постарался рассмотреть её номер, но задние огни машины были погашены. До дому осталось полверсты. Ах, если бы не эта ведомственная жена! Можно было бы закусить, выпить и подумать. Но при жене товарищ Иванов даже и думать боялся. Во-первых, будет молоть языком, во-вторых, придут ей в голову всякие подозрения, с чего это человек думать стал? Если бы лето, можно было бы посидеть где-нибудь под деревом. Но наступала холодная осенняя ночь, и под деревом было бы не очень тепло. Шагая несколько нерешительно по направлению к дому, товарищ Иванов заметил слабо освещённое окно столовки Пищепрома и на этом окне знакомую уже надпись: “с продажей пива”. Товарищ Иванов знал, что кроме продажи пива, заведующий потихоньку продавал и водку, по каковому поводу однажды чуть, было, не познакомился с ведомством товарища Иванова. В некоторой нерешительности товарищ Иванов потоптался у двери и потом решил, что хуже, чем дома всё равно не будет.

Столовка была маленькой, грязной, полутёмной и пустой. За прилавком, на котором ещё были разложены ломти чёрного хлеба, намазанные грибной икрой, расставлены пивные стаканы, вымытые в последний раз ещё перед революцией, солонки и прочая такая роскошь, стоял заведующий столовкой, монополизирующий в своём лице и весь её обслуживающий персонал. Заведующий, конечно, знал в лицо товарища Иванова, знал и по фамилии. Товарищ Иванов помнил только лицо. Но это не помешало короткой и вполне непринуждённой беседе о вкусной и серьёзной закуске.

Заведующий сделал уклончивый жест.

– Как видите, товарищ Иванов, по официальной части, только вот эти бутерброды. Но я могу вам из своего личного снабжения уступить.

– А что вы могли бы уступить?

– Ну, допустим, яичницу? – сказал заведующий разведывательным тоном.

– И водчонки тоже можете уступить? У меня, собственно, и своя есть, но своя и дома может пригодиться…

Заведующий посмотрел на товарища Иванова и испытующе, и умоляюще: подведёт или не подведёт? Ведомство товарища Иванова с очень большой степенью точности знало о всех продовольственных и прочих махинациях, совершавшихся в распределительном аппарате СССР, но на все эти махинации смотрело сквозь пальцы. Во-первых, всё равно ничего не поделаешь, во-вторых, никакой социальной опасности здесь видно не было. Но майор Иванов был в военной форме, и на лице заведующего боролись по меньшей мере три чувства: опасение, желание заработать и любопытство.

– Водчонки? Есть у меня начатая бутылка…

– Ну, в случае крайности, можно ведь начать и вторую?

На жуликоватом лице заведующего отразилось четвертое чувство – восхищение перед дипломатической тонкостью товарища Иванова.

– Хе-хе-хе… – засмеялся он почтительно, – конечно, в случае чего, можно и неприкосновенный запас, знаете, на случай простуды, или чего там.

– Так что, если вы мне уступите, скажем, полдюжины яиц, и, допустим, начатую бутылку и, кстати, закроете ваше учреждение, всё равно уже поздно, то мы на этом и сойдёмся.

– Закрыть? Это совершенно правильно, я сию минуту. -

Заведующий выбежал на улицу и стал закрывать ставни у окна.

С улицы донёсся его приглушенный голос:

– Столовка закрывается, катись, браток, дальше, там, вот, за два угла есть ещё одна.

Чей-то хриплый голос ответил:

– Так ты хоть стакашку дай, открыто ли там или нет, чёрт его знает…

– Никаких тебе стакашек, сказал, катись к чёртовой матери.

Закрыв двери и вернувшись в столовку, заведующий сказал деланно пренебрежительным тоном:

– Вот, тоже, всякие пьяные тут шатаются… Я, товарищ Иванов, мог бы ещё и грибков уступить.

– Уступите и грибков…

Заведующий исчез в кухню, товарищ Иванов вынул из портфеля свёрток с копчёной севрюгой, коробку килек и белый хлеб. Несколько подумав над создавшимся положением вещей, он выбил пробку из своей бутылки и прямо из горлышка предварительно отхлебнул около стакана. Попытался усесться поуютнее, но на деревянной табуретке это сделать не удалось. Товарищ Иванов передвинул стол и табуретку так, чтобы можно было опереться спиной в угол, так получилось несколько комфортабельнее.

“Вот собачья жизнь, – ещё раз подумал товарищ Иванов, – даже и выпить по-человечески негде”.

Заведующий вернулся с яичницей и грибками. Коробка килек вызвала некоторые затруднения, открыть её оказалось нечем. Заведующий снова исчез в кухню и принёс оттуда топор. При помощи топора и некоторой изобретательности коробка была открыта. Товарищ Иванов понял, что не предложить заведующему этих килек было бы неприлично.

– Хочите перекусить? – спросил он.

– Н-да, – сказал заведующий, – это, можно сказать, деликатес. В Москве говорят, ещё можно достать, а здесь мы уж сколько лет не видали. А что касается бутылки, так у меня ещё одна не начатая есть.

– Ну, скажем, две. Я ведь не собираюсь их считать…

Заведующий опять сказал: “хе-хе”. Соскрёб грибную икру с ломтя хлеба и положил на него две кильки. Налил два стакана и пожелал здоровья обеим участвующим сторонам. Товарищ Иванов понял, что и от заведующего отделаться будет не так просто.

Выпив свой стакан, заведующий сказал таинственным тоном.

– В городе, можно сказать, возбуждение. Говорят, атомная бомба. Вот, сегодня зашла компашка, рабочие тут со стройки, элемент, конечно, несознательный. И, потом, на взводе. Человек, знаете, голодный, хватит стопочку и, смотришь, уже и пьян. Мы, говорят, это всё строили, мы, говорят, всё это к чёртовой матери разнесём.

– Ну, пусть только пошебуршат, мы им салазки загнём, – сказал правительственным тоном товарищ Иванов.

– Ну, да, оно, конечно, я же и говорю, несознательный элемент. А только большое возбуждение, – жуликоватые глаза заведующего как будто хотели проникнуть в самые сокровенные тайны происшествия в доме №13. – Я это вам, товарищ Иванов, для информации, потому что, как наша Советская власть, так мы все… Разрешите ещё по стаканчику, у меня, собственно, ещё две не начатых бутылки есть…

– А если и три?

Заведующий опять сказал: “Хе-хе”, – и налил очередные стаканы.

– Так что, я вас информирую, столовка, как сами видите, пустяковая, а народ толчётся. И всё больше в подпитии. Какой-то генерал, сказывают, из самой Москвы прилетел… Тут и пожарники выпивали, то есть, не выпивали, а уже на взводе пришли и пивом лакировались. Пусть, говорят, горит ко всем чертям, станем мы ещё это дерьмо тушить… Я это только для информации, люди мне вовсе незнакомые, придёт, выпьет, ну, и мелет. Однако, нету дыму без огня… Бо-ольшущее возбуждение… Бастовать, говорят, собираются..

– Бастовать? – в тоне товарища Иванова проснулся ведомственный интерес. – Бастовать? Ну, этого то у нас не водится.

– Но, конечно, трудовая дисциплина, но как публика полагает, что власть, так сказать, пошатнулась, то, вот, по пьяной лавочке и мелют. Однако, всё-таки нет дыму без огня…

Заведующий сверлил своими жуликоватыми глазками деревянное лицо товарища Иванова, но скоро понял, что ничего он из этого лица не высверлит. Несколько тягостное молчание было прервано сумасшедшим грохотом на кухне. Заведующий столовкой сорвался туда со скоростью кота, к носу которого шутники поднесли бутылочку нашатырного спирта. Из кухни донеслась брань и новый грохот, какие-то удары, потом наступил некоторый минутный перерыв, использованный, по некоторым соображениям товарища Иванова, для ещё не начатой бутылки, потом стук закрываемой двери. Потом около товарища Иванова снова появился заведующий, на лице которого помимо свежих следов недавно початой бутылки, отражалось ещё и искреннее негодование.

– Вот, посмотрите, не успел отвернуться, как коты. Посуду перебили на полставки. Если теперь списывать в расход, так, кто свидетель котам? А отвечать мне, полставки вычтут. Где, я вас спрашиваю, социальная справедливость? А? Где?

– Г-м, – сказал товарищ Иванов.

– Тарелки перебиты, стопочки перебиты, кусок мяса спёрли, а кто отвечает? Я отвечаю. И за кого? За котов. Где, я вас спрашиваю, социальная справедливость? И откуда я новые тарелки достану? А?

– Давайте ещё по паре килек, – ответил дипломатически товарищ Иванов. Вечер для размышления был всё равно потерян, может быть, вместо этого вечера, товарищу Иванову удастся узнать что-то о забастовках?

Однако, заведующий кильки съел, стакан выпил, но о забастовках предпочёл говорить в совершенно отвлечённой форме:

– Да, вот, рабочие или там пожарники, личности мне неизвестные, мало ли кто заходит, ну, разговоры всякие. Большое, я вам скажу, возбуждение… А котов этих развелось – пропасть. И все голодные, только и норовят, что бы где стянуть, вот, ещё и вождя разбили.

– Какого вождя?

– Здесь на стенке висел. Кто-то с пьяных глаз пивной бутылкой запустил. Я сам не видел, в кухне был, тут не разорвёшься. Прихожу, смотрю, рама разбита, кусок стекла выбит. Ну, я этого вождя в кухню поставил. На шкаф. А теперь коты. И стекло вдребезги, и сам вождь вымазан.

– Какой вождь?

– Ну, этого я не знаю, висел себе и висел. А теперь кому отвечать? Опять же мне. И из-за кого? Из-за котов. Я вас спрашиваю, где тут социальная справедливость?

На вопрос о социальной справедливости, в особенности в применении её к котам и разбитому вождю, товарищ Иванов никакого ответа дать не мог. Но он понимал, что не получил никакого ответа и на вопрос о забастовке.

– Так сколько с меня полагается за ваши уступки? – спросил он.

Заведующий жуликовато и искоса посмотрел на деревянное лицо товарища Иванова, потом на потолок и назвал, более или менее, подходящую сумму. Товарищ Иванов расплатился, запихал в свой портфель остатки своей закуски и пожалел только о том, что открытую коробку килек взять не удастся, соус выльется весь.

– А эти кильки, товарищ заведующий, я вам уж оставлю на память.

– Премного благодарен, это, можно сказать, такой деликатес. Может быть, в Москве и можно достать, а здесь, в глуши, так сказать, во глубине сибирских руд…

Товарищ Иванов дальше слушать не стал. Распрощавшись с заведующим, он вышел на улицу. Выпить, и то по-человечьи негде! Хорошо это было на охоте: пойдёшь в лес, выпьешь, отоспишься и кончено. Теперь предстояла встреча с его ведомственной женой, чесалась оставшаяся в портфеле выпивка и закуска. Широкие улицы Неёлова были пустынны, темны и грязны. Дверь товарищу Иванову открыла его жена. Потянув воздух своим востреньким носом, она спросила чисто деловым тоном:

– Опять нализался?

– Пошла к чёртовой матери, – сказал товарищ Иванов тем же тоном. – Видишь, совсем с ног сбился. Пошла к чертям спать.

Ведомственная супруга, видимо, встала с кровати, чтобы открыть дверь, и в одной ночной рубашке долго выдержать в передней не могла. Товарищ Иванов намеренно долго стал стаскивать с себя сапоги и отскребывать налипшую на них грязь, влез в туфли и стал стаскивать мундир. Супруга, поёжившись от холода, спросила:

– Ну, что нового?

– Завтра сама узнаешь то, что полагается узнать. Пошла к чертям!

Супруга кинула косвенный взгляд на неопределённые контуры портфеля и решила в дальнейшие нежности не пускаться. Когда она ушла, товарищ Иванов разгрузил свой портфель, порылся в кухонном шкафчике, где обнаружил два солёных огурца и кусок холодной дичины, уселся за стол и стал размышлять. Это занятие было, однако, прервано довольно неожиданным для товарища Иванова образом – он как-то незаметно для самого себя положил голову на стол и заснул сразу.

Ведомственная супруга, услышав сдержанный храп товарища Иванова, просунула в кухню свой востренький носик. Потоптавшись немного у двери, она пошла в переднюю, надела пальто, в квартире было довольно холодно, вернулась в кухню, присела за стол, допила водку и доела закуску. У неё на языке вертелся целый ряд тонких и дипломатических вопросов, но задать их было некому. Товарищ Иванов спал, как убитый.

Высадив из машины товарища Иванова, бывший Степаныч поехал куда-то дальше, избегая центральных улиц города и рискуя сломать машину на ухабах окраины.

После окраинных улиц пошли какие то просёлки, очень скупо освещённые светом тусклой луны, нырявшей за тяжёлые осенние тучи. Потом машина выехала на что-то вроде шоссе, потом свернула на какую- то лесную тропинку, и тут бывший Степаныч обратился к Ваньке и Ваське с чем-то вроде речи, содержание которой сводилось к следующему:

– Так что, вот, лоботрясики, мы подъехали к гражданскому аэродрому – это где стоят самолёты, понимаете? На этом аэродроме стоит сейчас только один. Нужно его взорвать. Ты, Ванька, оставайся здесь, у машины, только не в ней, а около, за деревом. И никого к машине не подпускай. Если кто нибудь появится – отгони, только старайся говорить басом, а то у тебя козлетон какой-то. Если будет лезть дальше – стреляй без никаких. Мы вернёмся минут через десять-пятнадцать. А ты, Васька, возьми вот это. – Степаныч достал из авто спинной мешок и из мешка коробку, весом килограмма в два-три. – Это бомба. Видишь, вот тут такая палочка? А тут проволока. Эту бомбу ты прицепи к самолёту, как там тебе будет удобнее. Потом, но только потом, поверни эту палочку вот сюда. Понял?

– Чего тут не понять! А попробовать можно?

– Вот, я тебе попробую! Если этот рычажок защёлкнуть, бомба разорвется через пять минут. Понимаешь?

– Чего тут не понять?

– Значит, пошли. Возьми с сиденья одеяло, там забор из колючей проволоки. Сможешь перелезь?

– Я-то?

– Ну да, ты, кто же больше?

– Это раз плюнуть…

– Пошли!

Бывший Степаныч ориентировался в темноте, как летучая мышь. Минут через пять ходьбы по лесу путники, действительно, натолкнулись на довольно небрежный забор из колючей проволоки. Где-то в полуверсте светился огонёк – это была комендатура аэродрома. Он почти не охранялся, так как только раз в неделю на нём приземлялся очередной пассажирской самолёт, остальное время аэродрому была представлена полная возможность зарастать бурьяном. Сейчас, где-то в темноте, ещё невидный путникам, должен был стоять самолёт генерала Буланина, на аэродроме НКВД спуститься было невозможно.

– Тут может быть и часовой, держи пистолет наготове. Вот тебе сумка с бомбой. Так не забудь, раньше привяжи её проволокой к самолёту и только потом поверни эту палочку. Понял?

– Чего тут не понять?

Васька закинул рюкзак за плечи, прошёл вдоль забора до первого столба, положил одеяло на землю, это ни к чему. “Вот посмотрите, как я сигану,” – и с ловкостью беспризорной обезьяны, прошедшей высшую школу акробатики, перемахнул через забор.

– Не сбейся по дороге обратно. В случае чего, смотри на огонёк, вот тот, а я тут, если будет нужно, зажгу папиросу.

– Ладно, – мужественным тоном сказал Васька и исчез в темноте.

Самолёта пока что видно не было. Но пройдя шагов сто, Васька заметил его неясный силуэт. Васька замедлил шаги, нет ли часового? Часового видно не было. Дальше Васька всё-таки двинулся ползком, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к шорохам ночи. Его звериный слух скоро установил наличие часового. Тот шагал то вокруг самолёта, то вперёд и назад. Васька проверил пистолет. Подползши поближе, он кое- как стал различать и скучающий силуэт часового. Продвигаясь ещё дальше на животе, Васька скоро очутился под самолётом и, памятуя суровые наставления бывшего Степаныча, привязал бомбу почти у самой кабинки, щелкнул рыжачком и стремительно пополз назад. Пять минут ничего не говорили его воображению, задерживаться всё-таки не хотелось. Шагов через сотню Васька поднялся и, пригнувшись, побежал к забору, от времени до времени оглядываясь на огонек комендатуры, чтобы не сбиться с направления. За забором мелькнул еле заметный огонёк папиросы и раздался тихий свист. Тем же способом Васька снова перемахнул через забор и в тот момент, когда он спрыгнул на землю, с аэродрома раздался грохот взрыва.

– Здорово, Васька, шоколадку получишь, – сказал бывший Степаныч.

– Вот, подумаешь, невидаль!

РАЗМЫШЛЕНИЯ ГЕН. БУЛАНИНА

Покончив со своими деловыми разговорами, генерал Буланин приказал повести себя в отведённые ему покои. Отведённые ему покои, предназначенные для самых крупных сановников, помещались в том же доме №13 и состояли из небольшого кабинета, спальной и ванной, в которой теоретически должна была бы быть и горячая, и холодная вода. Не было ни той, ни другой. Горячая, вообще, была только случайно, а холодную испортил пожар. Обе комнаты претендовали на вкус и комфорт, но были безвкусны и убоги. Все окна были заделаны тяжёлыми решётками, и на генерала Буланина это и до сих пор производило гнетущее впечатление: решётки, часовые, пропуска… Было, приблизительно, такое же ощущение, какое всегда переживал товарищ Медведев, входя в отдел картотеки: да, стальные двери ему подчинены, а вдруг они захлопнутся как-то сами по себе?

Провожавшему его коридорному генерал Буланин приказал доставить из буфета ужин: салат, бифштекс и бутылку Абрау Дюрсо. Когда коридорный вышел, генерал Буланин ещё раз осмотрел обе комнаты, удостоверился в том, что его личный багаж стоит тут же, сел в кресло и закурил папиросу. На лице генерала Буланина, не наблюдаемом никем, выразилось предельное отвращение. Да, конечно, ошибся. А назад дороги нет. Да, конечно, с одной стороны это всё-таки лучше эмигрантского прозябания, но, с другой стороны, эмигрантское прозябание казалось потерянным раем: не всегда были деньги на бифштекс, но никогда не было ощущения стальной двери, которая может в любой момент захлопнуться навсегда. Всё-таки из заграницы, из эмиграции он представлял себе всё это несколько иначе. Да, особенных иллюзий не было, но реальность оказалась ниже всякого отсутствия иллюзий. Грязь, нищета, голод, страх – и на этом только несколько тысяч привилегированных людей едят бифштексы и стоят перед стальной дверью, а вдруг она захлопнется сама по себе и навсегда?

Генерал Буланин вспомнил свое старое привилегированное положение до революции. Как всё было великолепно и как всё было прочно. Или казалось прочным? Поместья, гвардия, Двор, карьера… Прочным всё это, впрочем, не оказалось. Что теперь? Теперь он, генерал Буланин, из старой дворянской семьи, будет гоняться за Валерием Светловым, тоже из старой дворянской семьи, за почти соседом по губернии, отца которого в свое время генерал Буланин знал хорошо: был земским деятелем, слегка либерального направления, хорошим сельским хозяином и вполне приличным человеком. Почему, собственно, генерал Буланин сейчас должен гоняться за его сыном?

Коридорный внёс ужин, разослал на столе довольно грязную скатерть и поставил на неё поднос, ничего не расставил и даже бутылки не откупорил. Генерал Буланин хотел, было, обругать коридорного, но воздержался, это было не в первый раз и разве это хамьё можно было чему-либо научить? Единственное хорошее – это то, что большевики сумели всё-таки взять это хамьё в железную дисциплину… Но в их тиски попал ведь и он сам… Генерал Буланин расставил тарелки, сам откупорил бутылку. И салат, и бифштекс, и шампанское были вполне приличными, не то, что раньше, но всё-таки… Хорошо бы бургундского, но его даже и в НКВД не водилось.

Закончив ужин, генерал Буланин достал из своего чемодана импортную и настоящую сигару, развалился в кресле и закурил. Нужно было бы основательно обдумать создавшееся положение вещей. Но, в конце концов, было ясно одно: какая-то организация тут имеется. Если остаться в Неёлове и заняться её ликвидацией, для этого нужно очень много времени. Предпринимать что-либо из Неёлова и оставить эту таинственную организацию в неприкосновенности значит обречь себя на почти гарантированную неудачу. Следовательно, нужно предпринимать что-то из другого места. Придя к этому окончательному решению, генерал Буланин медленно и устало разделся, положил под подушку маленький маузер, который он всё время носил с собою, не для самозащиты – какая тут могла быть самозащита, а для самоубийства, чтобы “не даться живым” и чтобы “дорого продать свою жизнь”.

Сон генерала Буланина, и без того тревожный, был прерван тихим, но настойчивым стуком в дверь. Проснувшись, генерал Буланин первым делом схватился за свой маузер.

– Что там такое?

– Дежурный по комендатуре. Разрешите доложить, ваш самолёт взорван.

– Как взорван? Кем взорван? – Генерал Буланин вскочил с постели и, забыв о своем маузере, бросился открыть дверь. За её порогом стоял неизвестный ему очередной дежурный.

– Прошу прощения за беспокойство, но так как вы приказали подготовить самолёт, то, вот, я…

– Кто взорвал, я вас спрашиваю! – генерал Буланин чувствовал, что у него начинается припадок ярости. – Кто взорвал? Почему не было охраны? Что тут у вас делается? – дальнейшие выражения генерала Буланина не носили вполне литературного характера и, вероятно, дошли бы до совершенно нелитературного, если бы не выражение лица дежурного по комендатуре.

Это был довольно рослый и крепкий парень, лет, этак, под сорок, и на его лице генерал Буланин ещё раз заметил то выражение, которое ему приходилось подмечать очень часто, это выражение можно было бы перевести так: “И чего этот недорезанный белогвардеец тут разоряется? Попал бы он ко мне на гражданском фронте, я бы с него шкуру спустил.” Дежурный стоял, более или менее, навытяжку, но его лицо не желало скрывать ничего: “Вот ты ещё покричи, попадёшь всё равно в подвал.”

– Разрешите доложить, часовой у самолёта был поставлен.

– Где же он?

– Сгорел при взрыве.

Генерал Буланин провёл ладонью по своему кадыку, ему казалось, что он начинает задыхаться.

– А других самолётов в Неёлове нет?

– Никак нет. – Дежурный смотрел с почти нескрываемой злобой, как смотрели очень многие.

Генерал Буланин постарался взять себя в руки.

– Ну, значит, придётся подождать до утра. Прикажите принести мне коньяку и что-нибудь закусить…

– Слушаюсь, товарищ генерал.

Учреждение в доме №13 работало всю ночь, и его буфет работал тоже всю ночь. Минут через десять генералу Буланину была доставлена бутылка коньяку и довольно обильная закуска. Вместо халата генерал Буланин нашёл свою военную шинель и, надевая её, поймал себя на том, что его руки дрожат и не могут попасть в рукава шинели. Да, для таких приключений он, вероятно, стал слишком уж стар…

Стакан коньяку несколько успокоил его. Сидя в кресле за столом, генерал Буланин пробовал подсчитать, сколько человек могло знать о его дальнейших планах. Первый – Медведев. Второй – прежний дежурный по фамилии, кажется, Иванов. Мог что-то подслушать и доктор. Итак, трое. И кто-то из троих кому-то уже успел сообщить о его, Буланина, дальнейших планах. А Медведев ещё говорит о том, что никакой организации нет!

Генерал Буланин сидел в кресле, тянул коньяк и пытался думать. Это занятие ему было, вообще, мало по душе. Мысли всё, как-то независимо от его воли, возвращались к прошлому, к старому, давно и безнадёжно потерянному. Генерал Буланин горько усмехнулся, когда-то они, офицеры гвардии, избегали подавать руку офицерам Отдельного Корпуса жандармов. А теперь он сам стал жандармом, да ещё у кого! И теперь приходится выслуживаться, да ещё перед кем! А иного выхода всё равно уже не было. Разве что ещё раз перековаться, ещё раз бежать заграницу и там выпустить сенсационную книгу о тайнах НКВД?

Эта мысль ему приходила в голову не в первый раз. Правда, писательство никогда не было его сильной стороной, но можно, ведь, найти какого-нибудь специалиста, который придаст литературно- сенсационный оттенок устным рассказам. Можно, конечно, будет и приврать, кто там проверит! Может быть, с точки зрения именно этого плана, хорошо бы было изменить и план преследования этого Светлова? Может быть, лучше найти в нём не врага, а союзника? Но, в качестве врага или в качестве союзника, как его найти?

Мысли генерала Буланина постепенно стали путаться. Собственно говоря, он так и до сего времени не мог понять, зачем он “им” оказался нужен? Да, конечно, древнее имя, но сколько носителей древних имён было отправлено в подвал? Военная традиция? Генерал Буланин прекрасно понимал, что эта традиция уже кончена, и что его старая военная выучка в современных условиях стоит очень немного. Единственное разумнее объяснение, которое мог придумать генерал Буланин, заключалось в том, что в его лице власть нашла приманку для других дураков эмиграции, сейчас под влиянием коньяка Буланин не хотел преувеличивать своих умственных способностей. Может быть, ещё для того, чтобы иметь в аппарате НКВД человека абсолютно чуждого для всех остальных его работников? Толкового ответа на все эти вопросы генерал Буланин, впрочем, так и не нашёл. Пока что нужно было выполнять поручение Москвы или делать вид, что выполняет и охотиться за этим Светловым с его компанией… Кроме того, генерал Буланин достаточно точно знал, что за ним следят совсем вплотную и его шофёр, и вестовой, и его ближайшие сотрудники, и соседи, что все они следят за каждым его шагом, и что побег заграницу вовсе не так прост. Но что-то всё-таки нужно предпринимать. Здесь, рано или поздно, всё равно гибель. И даже, если бы ему и удалось поймать Светлова, раскрыть заговор атомных исследователей, получить ещё полдюжины орденов, всё это ни от чего его не гарантировало бы. Что-то нужно предпринимать…

Бутылка с коньяком медленно подходила к концу. Генерал Буланин понял, что он пьян, что он устал и что он стар. Когда-то всё это было иначе. Укатали сивку крутые горки. И, кроме того, той звериной, железной выносливости, какая была у этих людей, у него, генерала Буланина, не было. Как могли эти люди из десятилетия в десятилетие выдерживать всё это – и голод, и страх, и работу? Да, голодали не все, но работали все, работали каторжно. Машины. Автоматы. Роботы. Его, генерала Буланина, поколения были живыми людьми, с кровью и с сердцем. Здесь только роботы. Интересно было бы посмотреть, как это живут люди там, внизу… Генерал Буланин с некоторой горечью констатировал, что этих людей, людей внизу, он не знал раньше, не может узнать и сейчас. Между ним и ими всё тот же железный занавес. Никто ни о чём говорить с ним не станет, даже и в том случае, если бы по служебному своему положению и в окружении своих сыщиков генерал Буланин смог бы проникнуть в эти таинственные низы.

Оставалось около трети бутылки. Нет, нужно оставить на завтра утром. Генерал Буланин встал, не без труда, с кресла, покачиваясь, добрался до кровати, которая тоже стала покачиваться и кружиться, но это продолжалось недолго.

Утром генерал Буланин проснулся с тяжёлой головой и с отвратительным вкусом во рту, раньше этого тоже не бывало. В ванной не оказалось ни горячей, ни даже холодной воды. Он позвонил коридорному. Новый коридорный вошёл со старым выражением на лице, выражением плохо скрытой враждебности. Причем генерал Буланин так и не мог понять, к чему именно относилась эта враждебность, к тому ли, что он, в таком ещё недавнем прошлом, был человеком другого лагеря, или, может быть, к тому, что он по своей воле пришёл в этот лагерь. Всё это было чуждо, непонятно и враждебно. Минут через пять коридорный принёс ведро воды и сказал, что через несколько часов водопровод будет починён. Потом принёс чай и завтрак. Генерал Буланин помылся, выпил чаю с коньяком, позавтракал, закурил сигару и ещё раз обдумал создавшееся положение вещей. Положение вещей было совершенно неясно, и, докурив свою сигару, генерал Буланин отправился к товарищу Медведеву. По дороге ему пришла в голову ещё одна мысль – почему это никто в этом лагере не называет его “товарищем”? Этот термин всегда действовал и продолжал действовать на генерала Буланина, как оскорбление, и всегда хотелось сказать: “Извините, пожалуйста, но вам я не товарищ”. Однако, этого генерал Буланин не говорил никогда. Понимали ли эти люди, что он им, и в самом деле, не товарищ?

Товарищ Медведев лежал на своей койке, повернувшись на правый бок, и на полу у койки была разостлана карта воздушной съёмки. Вид у товарища Медведева был сосредоточенно раздражённый. Генерал Буланин уселся на стул, смотря, как всегда, куда-то в сторону.

– Вам уже докладывали? – спросил генерал Буланин.

– Само собою разумеется, как и вам. Ещё ночью. Конечно, есть организация. И ещё какая. Вот, если бы я раньше был о ней информирован…

– Раньше, может быть, вообще никто не был информирован…

– А расхлёбывать нам.

– Вопрос только в том, как именно расхлёбывать. Вы не знаете, в каком положении Берман?

– Кажется, всё то же. Я, вот, изучаю местность. Кажется, Берман всё-таки прав, ничего путного не выйдет. Вот посмотрите. Самолёты могут спуститься только на двух озёрах, одно у самой заимки, другое километрах в сорока. Больше спуститься некуда, и парашютистов сбросить тоже некуда – лес и горы. Если спускаться у заимки, оттуда все разбегутся сразу, и никого вы там не поймаете. Если они не совсем идиоты, то на другом озере они поставят своих людей. Спуститься на воду будет можно. А как высадиться на берег? Вы этих таёжников ещё не знаете, вот тех, что белку в глаз бьют. Сто процентов попаданий. Потеряем людей, потеряем самолёты, оконфузимся и больше ничего.

– Гм, – сказал генерал Буланин, смотря в угол между стенкой и потолком, так, что же, по-вашему, делать?

– Нужно подослать разведчика. У меня такие есть. Китайцы и сойоты. Сойотов, впрочем, мало, и они не очень надёжны. Есть китайцы. Знают русский язык, но на рожах у них это не написано. Нужно парочку таких сбросить вот на этом озере, или на альпийских лугах, останется до заимки километров сто, это пустяки, дня три ходу… Думаю, впрочем, что вообще ничего на этой заимке интересного нет. Если и существует эта атомная организация, то не будет же она сидеть в пяти избах, да ещё и на перекрёстке вьючных троп. Вот посмотрите.

– Что посмотреть?

– Это воздушная съёмка. Возьмите, если хотите, лупу. Пять изб, кое-какие сараи… Что там будет делать Светлов с его компанией? Ведь, кажется, что для всяких этих опытов нужна очень сложная аппаратура?

– Да, нужна.

– А тут пять изб! Жаль, что капитан Кузин ранен, он эти места хорошо знает. Я его только что спрашивал, не лично, я лежу, и он лежит, а через дежурного. Он тоже говорит, самая простая заимка, ничего там нет, зря людей потеряли…

– Однако, товарищ Медведев, заимка или не заимка, но, вот, о всяком нашем шаге в направлении этой заимки кто-то кому-то сейчас же сообщает. Я только вчера принял решение проверить эту заимку, а сегодня моего самолёта уже нет. Кто знал о моем решении?

– Прежде всего, конечно, я знал. Потом товарищ Иванов знал, потом он сообщил что-то трём пограничникам, потом был дан приказ подготовить к сегодняшнему утру самолёт, как видите, много людей или знали, или догадывались. А организация, я вынужден это констатировать, конечно, существует.

– Почему же она так тщательно охраняет заимку, если на ней ничего нет?

– Я боюсь, генерал, что организация готовится к наступлению.

– Какому наступлению? – генерал Буланин перевёл свой взор с потолка на лицо товарища Медведева и даже снял пенсне. – Какое наступление?

– А, вот, допустим, на вас, Бермана и на меня, чтобы мы их не беспокоили. А, может быть, и шире. В этих вещах я, генерал, понимаю очень мало, всякие там атомы и, чёрт его знает, что. Ну, а вдруг? Вот, тяпнут бомбой, скажем, по Кремлю? Или по Горкам? 3

3) – Почти постоянная резиденция Сталина под Москвой.

Генерал Буланин почувствовал лёгкий холод между лопатками. Он решительно ничего не имел против того, чтобы Светлов и компания “тяпнули бы бомбой” по Кремлю или Горкам. Но если это случится до его, Буланина очередного побега из СССР, тогда он, Буланин, пропал окончательно, ему уж не простят. Сталина он ненавидел истинно смертельной ненавистью, в особенности с тех пор, когда удостоился первой аудиенции у Гениальнейшего. Его поразило выражение огромной звериной силы в этом лице, что-то тигровое. И этот сын грузинского сапожника правит сейчас почти половиной земного шара, правит с беспощадностью древних восточных завоевателей. Первая беседа Н. В. Буланина, тогда ещё не генерала, или точнее, ещё не советского генерала, была очень короткой. Руки ему Гениальнейший не подал. До аудиенции Н. В. Буланин прошёл через целый ряд “чистилищ”, как он назвал эти комнаты, коридоры, осмотры, ожидание… Потом были ещё две аудиенции, тоже очень короткие и, может быть, ещё более оскорбительные, хотя генералу Буланину было бы трудно сказать точно, в чём именно заключалась их оскорбительность. Товарищ Сталин был вождём полумира. Генерал Буланин был просто перебежчиком на его сторону, перебежчиком запоздалым и, по существу, вовсе неизвестно, для чего именно нужным… Но, во всяком случае, ненависть родилась. И теперь, при одной мысли о гибели этого ненавистного человека, генерал Буланин почувствовал холодок между лопаткам. Как всё это странно – все эти люди связаны друг с другом до конца, но связаны ненавистью и только ею одной. Или, точнее, ненавистью и страхом… Страхом со всех сторон – страхом смерти Сталина и страхом смерти от Сталина.

Как бы дополняя его мысль, товарищ Медведев продолжал:

– Так что, может быть и наступление. Заимку, во всяком случае, проверить нужно. Думаю, что эта заимка – случайный этап. В городах всё это несколько иначе, города уже сильно прочищены, а там, в тайге, да и в деревнях тоже эта публика друг за друга горой стоит…

– Горой стоит? – удивлённо переспросил генерал Буланин.

– Горой, – подтвердил товарищ Медведев. – Как это говорится, все за одного, один за всех. Пошлёшь отряд в тайгу – и как в болото. Даже и следов не найти. У них своя сигнализация. Я не знаю, генерал, вы, кажется, на периферии ещё не работали, а я тут уже сколько лет… Интеллигенции тут в тайге, как собак нерезанных. Всякие кадры – саботажники, вредители, беглецы из лагерей сидят по таким заимки и агитируют мужичков…Культуру наводят… У них и радио, и что хотите, раньше через Китай имели кое-какие связи, ну, теперь это оборвано. Но, кто их знает…

– Так вы говорите, горой стоят? – ещё раз переспросил генерал Буланин.

– Горой, – ещё раз подтвердил товарищ Медведев. – Так что, по- моему, это единственный способ – подослать туда своих людей. У меня такие есть.

– Г-м, – сказал генерал Буланин. – А если бы и я с ними двинулся?

– Вы? – Товарищ Медведев от удивления даже собрался, было, приподняться, но слегка застонал и снова опустился на подушку. – Вы? А вам зачем?

– Вероятно, я кое-что увижу, чего ваши китайцы не увидят. Я не плохой ходок, старый альпинист и кавалерист. Могу выдать себя за беглеца из концлагеря, физиономия у меня как раз для этой цели подходящая, не правда ли?

Товарищ Медведев не захотел уловить иронии в этих словах.

– Вы? При вашем служебном положении? Не знаю, впрочем, это ваша ответственность. Да, конечно, идея не так и плоха. Но только вы в лагере не сидели, так что вас нужно будет проинструктировать. Одежду, документы и прочее, как это в театре называется?

– Реквизит?

– Да, реквизит. Ну, это мы вам устроим. Всё-таки рискованно, очень рискованно…

– Почему? Старый царский генерал вырвался из исправительного лагеря, бывает же?

– Ну да, конечно, бывает. Редко. Но бывает. Это слишком новая для меня мысль. Однако, дело доверено вам, так что, как вы хотите. Полагаю, что товарищ Берман был бы сильно удивлён…

– Товарищ Берман болен, и я не считаю целесообразным беспокоить его по пустякам… А я, например, мог бы установить там, какие именно папиросы курит этот Светлов… Вероятно, и ещё кое-что…

Генерал Буланин посмотрел на товарища Медведева взаимно понимающим взором. Товарищ Медведев при этом подумал, что как было бы хорошо: Берман помрёт здесь от воспаления мозга, а Буланина там ликвидирует этот медведь. А ему, Медведеву, в конце концов, какое дело? Он всем этим не распоряжается, Буланин имеет специальные полномочия от центра. Правда, о всех мероприятиях Буланина Медведев обязан был сообщать в центр. Кроме Медведева, об этом же сообщили бы и какие-то иные люди, даже и ему, Медведеву, неизвестные вовсе. Вопрос был только в том, сообщать ли в центр до начала этой экспедиции или после начала её? Положение, конечно, облегчалось болезнью товарища Медведева, но облегчалось не очень, ведь нужно было дать этих китайцев, подыскать концлагерный “реквизит”, проинструктировать генерала Буланина о лагерном быте… пока генерал Буланин не познакомился с этим бытом лично.

– Так мы пока на этом проекте и остановимся, – сказал генерал Буланин. – Сегодня вечером я снесусь с центром. Потом сообщу вам. Всего хорошего…

СТЁПКА НА ОТДЫХЕ

В пещере отца Петра Стёпка чувствовал себя, как, более или менее, новорождённый ребёнок, которого вымыли, одели в чистую рубашонку, накормили и уложили спать. Выпить, впрочем, не дали. Никакие Стёпкины намеки на его хронически пересохшее горло не производили на отца Петра ровно никакого впечатления.

– Поправишься, дам выпить, а пока лежи и молчи.

И лежать, и молчать Стёпке было очень трудно. Его рана производила на него очень слабое впечатление. Стёпкино тело, по-волчьи жилистое, так привыкло ко всякого рода передрягам и выработало в себе такую степень внутренней сопротивляемости, что сквозная рана в верхушке левого плеча казалась ему не серьёзнее какого-нибудь ушиба. Кроме того, отец Пётр лечил его самым старательным образом, перевязывал, прикладывал примочки из каких-то трав и, от времени до времени, производил над Стёпкой манипуляции, которые ввергали Стёпку в состояние суеверного страха: подкладывал одну руку под Стёпкину поясницу, другую клал ему на лоб, заставлял пристально смотреть на мигающий и трепетный огонёк лампадки, и Стёпка погружался в непробудный сон. Но это случалось не часто. Когда же Стёпка лежал и бодрствовал, его мысли были, главным образом, заняты мыслью об отце Петре: что ж это такое? То ли святой, то ли колдун, то ли шаман, то ли просто жулик?

О святых у Стёпки было очень туманное представление, и с поведением отца Петра оно не вязалось никак. Стёпка полагал, что святые должны поститься и молиться, отец Пётр не делал ни того, ни другого. Иногда, правда, он подолгу простаивал перед образом Христа, но не крестился и на колени не становился, просто стоял и смотрел! Что же касается поста, то тут дело обстояло ещё хуже, отец Пётр ел за двоих и пил, как это, по крайней мере, казалось Стёпке, за троих, а то и за четверых, не проявляя при этом решительно никаких признаков опьянения. Иногда он почти на целый день исчезал то на охоту, то на рыбную ловлю и приходил нагруженный дичью и рыбой. Иногда к нему приходили мужики и бабы из каких то неведомых Стёпке заимок и хуторов, отец Пётр при этом как-то преображался, становился степенным и благолепным, совал руку для поцелуя, давал какие-то советы, но не в присутствии Стёпки; получал сало, масло, яйца, колбасу, хлеб и прочее. Несколько раз к отцу Петру приходили какие-то монгольские ламы и с ними отец Пётр вёл длинные беседы на неизвестном Стёпке языке. Иногда отец Пётр целыми днями просиживал за какими-то книгами и свитками, вероятно, китайскими, по мнению Стёпки, что-то писал, но со Стёпкой разговаривал и мало, и отрывисто. Вроде: “Не вертись!”, “Не болтай!”, “Спи!” Стёпка засыпал как-то особенно часто, но где-то, в самой его глубине, рос и страх, и протест. Он, конечно, не понимал, что от отца Петра к нему протягивается гипнотическая связь, которая крепнет с каждым гипнотическим сеансом. Но что-то такое он чувствовал. Стёпка был человеком, вообще, весьма свободолюбивым и предпочитал не иметь над собою никакого закона, кроме закона тайги. Здесь, в пещере, он чувствовал какую-то давящую зависимость от отца Петра. И не только потому, что Стёпка лежал раненый и нуждался в уходе, а как-то иначе. Совсем иначе. В Стёпкину душу закрадывалось глухое недовольство.

Объяснить его Стёпка, конечно, не мог бы. Отец Пётр ухаживал за ним самым внимательным образом и в первые дни лечения почти не уходил из пещеры, был и нянькой, и сиделкой, и врачём, и кухаркой, варил Стёпке какие-то супы и кашки, но мяса не давал вовсе. “Поправишься, хоть целого медведя съешь”. Стёпка поправлялся чрезвычайно быстро. Выходил на площадку перед пещерой, сидел на осеннем солнышке, иногда разговаривал с Лыской, который пасся тут же и за которым отец Пётр тоже присматривал. Поправляясь, Стёпка постепенно стал смелеть. И как-то поздним вечером, когда он уныло ел свою кашку, а отец Пётр молча пил свою водку, Стёпка осмелел окончательно.

– Отец Пётр, а, отец Пётр, что-то в горле пересохши…

– Выпей чаю…

– Да нет, я не о том. Я о том, кто вы – православный или нет?

Отец Пётр поднял свои слегка выпученные глаза.

– А ты что в этом понимаешь?

– Ну, я, конечно, малограмотный, а в Бога верую…

– В Бога всякий верует. Только всякий – в своего.

Постановка вопроса была для Стёпки слегка неожиданной.

– Как же так? Бог один, а если каждый в своего, так как же?

– Вырастишь – узнаешь. Впрочем, и выросши не узнаешь. Ты,

Стёпка, правильно веруешь, хотя и жулик ты…

– Это я-то – жулик?

– Жулик. Бродяга. Людей убивал? Достояние ихнее крал?

Стёпка был возмущён до глубины души.

– Это уж вы, отец Пётр, напрасно говорите. Совсем напрасно.

– Как напрасно? Сколько ты людей на своём веку на тот свет отправил?

– А что мне было делать? Иду по тайге. А он из-за куста. Да ещё, сволочь, давай, говорит, мирно разойдёмся. Ну, я расхожусь, а он в спину. А? Разве это порядок?

– А с убитых пограничников кто обмундирование содрал?

– Так же, всё равно, волки бы разорвали – ни им, ни мне.

– Им-то, конечно, ни к чему. А только, ведь, не твои же вещи. А, кроме обмундирования ничего такого не было? Ты уж правду говори…

Стёпка был обижен.

– Правду? А мне чего врать? Ну, конечно, раз и другое было. Ходил по тайге. Ни маковой росинки. Прихожу на какую-то заимку, не наша сибирская, иные люди, чёрт их знает Прошу хлеба.Пошёл, говорят, к чёртовой матери, много вас чалдонов, тут шатается, а хлеб, говорят, Советская власть жрёт, пусть подавится. Ну, сунули мне кусок хлеба всё-таки, а больше – ни-ни. Проваливай, говорят, откуда взялся. Ну, пошёл я, откуда взялся. Выхожу, вижу, свиньи пасутся, ну, я одного поросёнка того… Так разве ж это порядок? Прохожего человека по шее гнать? И, опять же, на мосту… К какому-то борову цепью привязали… Ну, там, конечно, спирт тоже был. Я, значит, его взял, так он всё равно с этой машиной утонул бы, никому никакой пользы.

– А тебе польза?

– Так вот вы же, отец Пётр, водку-то пьёте, а мне говорите, никакой пользы. А я, вот, лежу и смотрю. А разве же это тоже порядок? Ну, не пили бы вы, так и я молчал бы. А то, вот, лежишь и смотришь… Да ещё говорите, жулик.

Отец Пётр довольно неожиданно рассмеялся.

– Ох, все мы жулики перед Богом. Ну, семь бед – один ответ, пересаживайся к столу, водки дам. Авось не помрёшь.

– Мне-то чего помирать, – радостным тоном сказал Стёпка, проворно пересаживаясь за стол.

– Помирать чего? А уж такая у людей скверная привычка. Вот живёт, живёт человек, а потом взял и помер, а почему, никто не знает.

– Бог знает, – уверенно сказал Стёпка, накидывая себе на плечи одеяло. – Бог знает, что и к чему. А мне, зачем мне знать?

– Вот это, Стёпка, правильно, знать незачем и нечем.

– То есть, как это нечем?

– Нечем. Мозгов не хватает. Ну, вот тащи этот рыбий хвост, мяса лучше не ешь, сейчас я тебе стакан дам.

– Да я и сам возьму.

– Нет, ты уж сиди, – отец Пётр поднялся и достал глиняную кружку.

Стёпка с жадностью смотрел, как наполнялась эта кружка, и всё боялся, как бы отец Пётр не ограничился бы только половиной кружки. Но Стёпкины опасения оказались преувеличенными. Водка разлилась по всему телу горячей волной, и Стёпка от наслаждения даже глаза зажмурил, как кот на солнышке. Был краткий промежуток тяжёлой внутренней борьбы: сразу выпить всю кружку, так ещё неизвестно, даст ли отец Пётр другую. А недопить было и неприлично, и жалко. Стёпка нашёл разумный компромисс – выпил только половину. Не без сожаления поставив кружку обратно на стол, Стёпка вдруг сказал жалобным тоном:

– Мне бы домой!

– Куда это домой?

– Да на заимку, к Еремею Павловичу.

– Так почему же это домой?

– А куда ж мне больше? Люди очень уж душевные.

– Да и ты, Стёпка, – душевный парень, даром что жулик.

– Вы вот всё говорите: жулик да жулик, какой же я, спрашиваю, жулик?

– Вот и водку пьёшь, и в людей стреляешь, и чужие вещи присваиваешь, разве не жулик?

– Так мне что же делать, если прохожего человека в шею гонят? Ходишь неделями по тайге, ни маковой росинки… В горле пересохши…

– Ну, допивай, я тебе ещё маковой росинки долью…

– Вот, это спасибо, – растроганным тоном сказал Стёпка., – а что жулик, так, если все мы перед Богом – жулики, чем я лучше других?

– И это, Стёпка, правильно… А почему ты спросил, православный ли я?

– А, так, смотрю, Богу не молитесь, водку пьёте.

– Ну, водку пьют все, её же и монаси приемлют. А молитва, ты знаешь, что такое молитва?

– Ну, знаю, например, Отче Наш.

– Ну, а дальше как?

– Отче Наш, иже на небеси…

– А ещё дальше?

Но этим богословские познания Стёпки и ограничивались.

– Так, вот, ты даже и Отче Наш не знаешь. А знаешь, что такое умная молитва?

– Н-нет, разве бывают глупые?

– Бывают. А умная – это такая, какую человек в душе произносит, в уме… Так, вот, ты даже и Отче Наш не знаешь, а меня спрашиваешь!

– А кого ж мне больше спросить?

– Спросить, правда, некого. А в церкви ты давно был?

Это Стёпка припомнить точно не мог.

– Вот, пока большевики не пожгли церквей, бывал. А потом и церквей никаких не осталось. Под склады и сараи пустили, ну, не сволочи ли?

– Сволочи, – согласился отец Пётр. – Допивай, я тебе ещё маковую росинку налью. А потом пошли спать. Нужно нам с тобой, Стёпка, дальше эвакуироваться.

– Как это вы сказали?

– Эвакуироваться. Смываться. Драпать. Понял?

– Драпать, это я, конечно, понимаю. А почему?

– Они и сюда доберутся. И, вероятно, довольно скоро. Я уже коней заказал. Езжай, Стёпка, домой, на заимку, к Еремею Павловичу! А? – тон у отца Петра был весёлый и даже слегка возбуждённый.

– Вот это да! Хоть раз человеком пожить…

– Ас заимки, вероятно, придётся тебе драпать ещё дальше.

– Почему дальше?

– И туда, вероятно, доберутся. Китай уже почти захватили, а мы тут по дороге, да ещё и ты с Еремеем Павловичем, Светловым и прочими такими людьми. Думаешь, тебе твой мост там забудут?

– Вот, вся Россия кувырком пошла, даже и в тайге не спрячешься.

– Спрячемся. Я, впрочем, не в тайге…

– А вы куда?

– Ну, мой путь – далекий путь, ты о таких местах никогда и не слыхал…

Стёпка жалобно обвёл глазами пещеру отца Петра.

– А жалко бросать всё это, здорово у вас устроено.

– Вся Россия была устроена, а теперь что?

Стёпка вздохнул и покосился на бутылку.

– Сейчас, – сказал отец Пётр странно сумрачным тоном, – весь мир придет в расстройство. Не только Россия. Так, вроде Страшного Суда всем людям на земле, справятся или не справятся?

– Ну, все люди, они-то справятся.

– Неизвестно, – отрезал отец Пётр, – в России, вот, не справились.

Стёпка ещё раз покосился на бутылку.

– Ну, Бог с тобой, выпьем ещё по одной и спать. Завтра начнём укладываться. Дня через три человек с конями придёт, погрузимся и айда!

Стёпка медленно, в рассрочку, выпил свой стакан и недоумённо сказал:

– Вот вы, отец Пётр, говорите, что жулик я. А я так понимаю, что это вы жулик…

Отец Пётр поднял на Стёпку весёло-изумлённый взгляд.

– А это почему?

– А кто ж вас знает? То ли вы – поп, то ли не поп, то ли вы -шаман, разве разберёшь?

– А зачем тебе разбирать?

Стёпка ощущал обычный в таких случаях прилив говорливости.

– Ну, скажем, я. Я – человек простой. В тайге родился и, даст Бог, в тайге и помру. А вы, непонятно, кто вы такой. Ну, скажем, Валерий Михайлович – человек, конечно, образованный, его видно. А тут я смотрел, смотрел…

– …и ничего не увидел?

– Как есть, ничего.

– И нечего тебе, Стёпка, видеть – не твоего это ума дело. Потом, может быть, что-нибудь и увидишь. А пока пошли спать.

Стёпку распирало изнутри от невысказанных слов, но отца Петра он, всё-таки, побаивался. Если просто жулик, то ещё ничего. А если, и в самом, деле колдун?

Отец Пётр поднялся из-за стола.

– Я, Стёпка, – не жулик и не колдун. Вижу, что ты меня колдуном считаешь…

– А как же иначе? Вот вы и то напророчили, и то напророчили, и всё, как есть, правильно. Если бы ещё Богу молились… А то и этого нет. Стало быть, колдун и больше ничего.

Отец Пётр рассмеялся не без некоторой горечи.

– Видишь ли, Стёпка, жизнь человеческая устроена очень плохо. Вот я и ищу, как бы её устроить лучше.

О том, что человеческая жизнь устроена плохо, Стёпке ни разу и в голову не приходило. Всё устроено, как полагается: тайга, небо, зверь, птица, рыба. А что человек помирает, так не век же ему жить? Нет, всё было в порядке. Правда, бывают и сволочи, так где же их нет? Вот, этот самый пограничник, ну, разве, не сволочь? Стёпкины мысли вернулись к приключению перед перевалом.

– Конечно, вот, например, там перед перевалом…

Но отец Пётр не дал ему закончить:

– Я тебя, Стёпка, знаю, выпьешь и будешь болтать, как старая баба, пошли спать.

ОПЯТЬ ОКУРКИ

Утром у отца Петра вид был сумрачно-деловитый. Он лазил по каким-то закоулкам пещеры, вытаскивал оттуда какие-то свёртки, мешки, ящики и складывал всё это на полу. Печка уже весело трещала, когда Стёпка продрал свои глаза, в окно пробивалось бодрое осеннее утро. На печке кипел чайник, на столе уже стояла всякая снедь.

– Ну, вставай, Стёпка, нам эти вещи надо перенести версты, тут, за две. Пей чай и пошевеливайся.

Стёпка начал пошевеливаться. После чаю отец Пётр нагрузил два мешка, потяжелее для себя и полегче для Стёпки: “Ты ещё не совсем поправился, так ты вот этот мешок возьми…”

– А может на Лыску нагрузить?

– Нет, конь там не пройдёт.

Конь, действительно, не прошёл бы. Отец Пётр, сопровождаемый задыхавшимся Стёпкой, нырнул в какое-то ущелье, потом полез куда-то наверх и, наконец, очутился перед какой-то скважиной в откосе, которую можно было бы назвать пещерой. Это была узкая длинная дыра в горе, и в эту дыру отец Пётр сложил свои мешки. В течение двух дней эта операция была проделана несколько раз, и Стёпка только удивлялся, откуда у отца Петра набралось столько скарбу. Четыре мешка были приготовлены, как вьюки. Пещера опустела, стала какой-то скучной и голой. Ещё оставались постели, стол, еда и водка. Но водки Стёпке отец Пётр больше не давал, да и сам не пил. А водки было много. “Пропадет ни к чему,” – думал Стёпка. И в момент отсутствия отца Петра после недолгой и не очень упорной внутренней борьбы налил из бутылки целую фляжку, и фляжку запрятал в свой спинной мешок: “Всё равно пропадать ей, никому никакой пользы”.

На рассвете почти морозного осеннего дня у пещеры появился маленький невзрачный сойот с четырьмя конями. Отец Пётр разговаривал с ним на сойотском языке, в котором Стёпка понимал не больше двух-трёх слов. Мешки были навьючены. Отец Пётр как-то преобразился. Свой наперстный крест он куда то спрятал, за плечами висела винтовка, вид у отца Петра был банально-таёжный. В седельную сумку он запихал призматическую подзорную трубу, которая вызвала в Стёпке некоторое недоумение.

– А что это за штуковина?

– По дороге покажу. Айда.

Очутившись снова в тайге, верхом на том же Лыске, Стёпка почувствовал прилив новых сил. И даже заимка, которая раньше принадлежала воображаемому куму и в которой теперь жил реальный Еремей Павлович, не казалась ему так уже привлекательной. Нет, хорошо всё-таки в тайге… Правда, зимой… Но до зимы было, или казалось, далеко, а в столь отдалённое будущее Стёпка не имел привычки заглядывать.

По тропочке, которая вилась по берегу горного ручейка, путники опустились на ту тропу, от которой ещё так недавно компания Еремея Павловича поднялась к пещере. Тропа была малоезжей, местами пропадала на каменных осыпях. Сойот ехал впереди, отец Пётр молчал, а Стёпка просто наслаждался осенью, тайгой, небом, горами и всем прочим. Верстах в пяти от поворота на тропу, ехавший впереди сойот вдруг остановился и что-то сказал отцу Петру, в тоне его было некоторое беспокойство.

– Что тут такое? – спросил Стёпка.

– Тут люди ходи, – сказал сойот, – три люди. Смотри.

Стёпка спрыгнул с седла. На лужице, пересекавшей тропу, были, действительно, человеческие следы. Спешился и отец Пётр.

– Смотри ещё раз, – сказал сойот, – три люди.

– Это правильно, – сказал Стёпка, – Два китайца, один русский, два без каблуков, один в сапогах. Правильно. Ну и чёрт с ними.

Отец Пётр задумчиво стоял над лужицей. Вода была покрыта тонкой плёнкой льда, и подо льдом были человеческие следы, по всей вероятности, вчерашние.

Отец Пётр почему-то посмотрел назад, на горы.

– Дело в том, дорогой ты мой Стёпка, что через перевалы сейчас уже, пожалуй, и не пройти. Как эти люди сюда попали? И кто они?

Стёпку тоже охватило какое-то беспокойство.

– Это, действительно, нужно посмотреть.

Стёпка наклонился над лужицей, потом вернулся на несколько десятков шагов назад, потом прошёл вперёд и, вернувшись к отцу Петру, уверенным тоном доложил:

– Так и есть, два китайца, один русский. Один китаец – здоровый мужик, следы глубокие, шаги широкие, груз, надо полагать, большой несёт. Другой – так себе, плюгавый. Русский – чёрт его знает. Должно быть, старый и городской. Ходит не по-нашему, носки врозь. Поедем следом, дальше видно будет.

– Когда, по-твоему, они прошли здесь?

– Вчера вечером, – уверенно сказал Стёпка. – Лёд под следами. Если бы позавчера, следы бы размыло. Вчера вечером, никак не иначе. Значит, скоро наедем на ихний вчерашний привал. Тут по этим следам больше ничего не разобрать.

Сойот был, по-видимому, вполне согласен со Стёпкиными выводами.

– Три люди, – ещё раз подтвердил он. – Два китайский люди, один русский люди. Русский люди – слабый люди. Старый люди.

Отец Пётр ещё раз посмотрел на горы.

– Еремей Павлович говорил мне, что через перевал больше пройти нельзя, что ваш караван прошёл последним. Да после перевала ещё и пурга была?

– И ещё какая, страсть!

– Та-ак. Значит, пришли люди неизвестно откуда и идут неизвестно куда. Пойдём день по следам. Через день тропа расходится, одна идёт дальше через заимку Еремея Павловича, по ней редко кто ходит, другая сворачивает направо, на Китай. Посмотрим. Может, люди прямо на Китай идут. Через перевалы можно сейчас пройти? – спросил отец Пётр сойота.

Сойот отрицательно замотал головой:

– Птица лети, люди никак не ходи. Русский люди слабый, никак не ходи. – Он попытался что-то ещё объяснить по-русски, но запас его русских слов оказался исчерпанным. – Никак не ходи, – ещё раз подтвердил он.

Отец Пётр сказал ему несколько слов по-сойотски. Сойот взял свою берданку, быстрыми шагами прошёл вперёд и исчез за поворотом тропы.

– Ну, а теперь мы за ним, – сказал отец Пётр, минут через пять. – Только пешком. И смотреть в оба.

Ещё верстах в двух-трёх на тропе стоял сойот и ждал отца Петра со Стёпкой. Когда те подошли, сойот молча показал на остатки ночлега. Валялись на земле срубленные ветки елей, чернело кострище. Стёпка сейчас же пощупал рукой золу и головешки.

– Совсем недавно прошли, земля под кострищем ещё тёплая.

– Русский люди – больной люди, -сказал сойот.

– Это действительно, – подтвердил Стёпка, – ишь какую ему кровать устроили…

Под густой елью лежала целая куча срубленных еловых лап, и с трёх сторон она была утыкана другими лапами.

– Прямо как в гостинице, – сказал Стёпка, – барином можно спать.

Отец Пётр внимательно осматривал место ночлега. Стёпка, нагнувшись, исследовал глазами каждый клочок.

– Русский без винтовки, – сказал он, – у китайцев по винтовке. А китаец один действительно здоров, как бык, гляньте, как он эту ёлку рубанул… А это что? – Стёпка поднял с земли около “кровати” какой-то тёмно-коричневый кусочек. – Табаком пахнет, а что это невдомёк.

Темно-коричневый кусочек оказался окурком сигары. Отец Пётр осмотрел его, понюхал, размял в пальцах и снова понюхал.

– А сигара хорошая!

– Что это сигара?

– А так, вроде самокрутки. Только подороже.

Вид у отца Петра стал совсем задумчивым.

– Ну, давайте осмотрим все по-настоящему, может быть, и ещё кое-что найдётся. А эта сигара плохо пахнет.

– Что, табак плохой?

– Не в табаке дело… Как мог попасть сюда человек, который имеет возможность курить такие сигары?

– Из начальства, значит, что ли?

– Да, Стёпка, из начальства. И даже из большого начальства.

– Так чего же ему тут, в тайге, надо?

– А вот в том-то и вопрос. А ответа на этот вопрос пока нет никакого.

– Хм, – сказал Стёпка, надо ещё посмотреть.

Стёпка медленными шагами обошёл всю стоянку, тщательно всматриваясь в каждый её квадратный сантиметр. Потом нагнулся над осиротевшим ложем таинственного русского, курившего в тайге сигару. Потом стал на колени перед этим ложем и начал снимать с него ветку за веткой. Всё это заняло около получаса. Отец Пётр сидел в это время на земле, обхватив руками поджатые к груди колени, и о чём-то глубоко задумавшись. Закончив свой осмотр, Стёпка подошёл к отцу Петру.

– Дело тут тёмное, отец Пётр. Этот русский всю ночь курил, видите, сколько окурков. – На Стёпкиной ладони белело около дюжины до половины докуренных папирос.

– Покажи сюда, – сказал отец Пётр. – Хорошие папиросы, дорогие, и докурены только до половины, к широкой жизни привык человек.

– Это мне неизвестно, – сказал Стёпка. – А только от веток этих и до сих пор водкой несёт. Водкой – не водкой, а несёт. Значит, было выпито, – Стёпка при этом слегка покосился на отца Петра. – Ружья у русского нету. А пистолет, должно быть, есть, под головой лежал, по веткам видно. Не таёжный он, этот русский, городской. Тыкал, дурак, окурки на хвою. Этак можно и живьём сгореть, особенно, ежели напимшись. А китайцы-то за ним, как за барином, ухаживали, одеялом, должно быть, накрывали, болен человек, что ли?

– Если бы был болен, то не курил бы целую ночь…

– И то правда.

Отец Пётр поднялся на ноги.

– Не нравится мне, Стёпка, вся эта история. Думаю, это какой-то советский дядя, из крупных дядей. А что ему тут делать? Заграницу бежать? Тоже может быть, хотя для этого есть пути покороче.

– Ну, и чёрт с ним, пусть бежит.

– А если за ним погоня?

– Ну, и за нами гонялись… Нужно бы, конечно, вернуться по тропе, так на полдень хода, не идёт ли кто следом?

– Напорешься на отряд и пропадёшь!

– Ну, отец Пётр, в тайге дураков нету, кто же пойдёт навстречу? Я поеду рядом с тропой и посмотрю издали, нет следов, есть следы, какие следы?

Отец Пётр постоял и подумал.

– Нет, так не выйдет. Лучше иначе. Тут тропа делает петлю, а моя пещера в середине петли. Петлю эту пешком и на карачках можно срезать, это вёрст в десятке отсюда. Я тебе покажу. Что ты тут, на стоянке, еще нашёл?

– Ну, ничего. Консервы русский ел, китайцам не дал, те свою чумизу лопали.

– Какие консервы?

– А кто его знает! Там вот две коробки валяются.

– Нужно всё это ещё раз осмотреть.

Отец Пётр со Стёпкой ещё раз обошли и стоянку, и место вокруг неё. В кустах валялись две пустые жестянки. Этикетки гласили: “Осетрина в томате. Моссельпром”.

– Н-да, – сказал отец Пётр, – если человек такие сигары курит и такие консервы ест, значит, шишка. Ну, пошли, Стёпка, дальше, тут и в самом деле ничего больше не видать.

– Только я, отец Пётр, пойду теперь вперёд. Сойот – тот на зверя хорош, в звере он понимает, а насчёт человека, куда ему?

Маленький караван двинулся дальше. Стёпка с отцом Петром шли впереди, сойот вёл коней. Стёпка от времени до времени давал свои комментарии:

– Ну, этот русский не больно ходок. Вот, опять передышку делал, он сидел, китайцы даже и не присели. Ну и ходит по тайге, как по плитуару, шатается… Должно быть, старый человек. Вот тут через лужу перешагнуть бы, а он кругом обошёл. А китаец один зда-аровый, сукин сын, форменный бык. Другой, видимо, мальчонка ещё, суётся, куда не надо… Вот, опять устал и присел, папиросу выкурил, окурка нет, а пепел видно. Может, и папирос-то немного осталось…

Отец Пётр шёл молча, не особенно внимательно вслушиваясь в Стёпкины комментарии. Верстах в десятке от первой стоянки тропа справа прижималась к крутому обрыву горы, а слева вилась над глубоким и глухим распадком, заросшим кустами и подлеском.

– Вот, Стёпка, тут и есть это место. Где по твоему моя пещера?

Стёпка показал рукой.

– Правильно. Так вот, верстах в пяти за ней тропа выходит на луговину, там тропу видно вёрст на пять. А до тропы тоже вёрст пять, только дорога, сам видишь. Не заблудишься?

– Это я-то? В тайге? Это в городе заплутаться можно, а тут всё, как на ладошке.

– Я тебе дам подзорную трубу. Умеешь в неё смотреть?

Стёпка слегка замялся:

– В биноклю, это я ещё могу, насчёт трубы не пробовал.

Отец Пётр вытащил из своего вьюка подзорную трубу.

– Для неё нужно бы треногу – очень большое увеличение, но тренога – вещь тяжёлая. Трубу нужно то ли к дереву прижать, то ли на винтовку упереть, вот так. Теперь смотри.

Когда труба была, более или менее, установлена, Стёпка приник к её окуляру.

– Вот это так здорово! Прямо, как под носом! За сто вёрст видать! Вот, додумались же люди!

Отец Пётр достал из другого вьюка маленький воронёный револьвер на каком-то шнурке. Снял с себя куртку, просунул револьвер в правый её рукав, а конец шнурка с мёртвой петлёй, надел на шею. Потом снова надел куртку и через плечо привесил с правого боку тяжёлый крупнокалиберный пистолет. Стёпка смотрел на все эти операции с ясно выраженным недоумением.

– А этот револьвер-то к чему?

Отец Пётр расправил свои плечи и оправил рукава.

– А это, видишь ли, американская штучка. Человек видит, пистолет у меня в кобуре и на боку. И не беспокоится. А я, вот…

Отец Пётр сделал правой рукой малозаметное движение, и воронёный ствол револьвера так неожиданно очутился перед самым Стёпкиным носом, что Стёпка даже отшатнулся.

– А это как же так получается?

– Револьвер на резинке висит, я дёрну рукой, и он у меня в кулаке.

– А ну, отец Пётр, ещё раз, больно уж занятно.

Отец Пётр разжал кулак, и револьвер сам по себе нырнул в рукав. Потом отец Пётр ещё раз дёрнул рукой, как бы стряхивая с неё воду, и револьвер опять очутился в его кулаке и перед Стёпкиным носом.

– Вот, – сказал Стёпка задумчиво, – а вы вот говорили… – Стёпка слегка замялся.

– Что я говорил?

– Говорили, что это, значит, я – жулик, значит…

Отец Пётр весело рассмеялся.

– А на поверку выходит, что жулик, значит, я?

– Нет, это я не к тому, а, всё-таки, тут и крест, и пистолет, и револьвер, со всех, значит, сторон.

– А на тебе креста нету?

– Как не быть, конечно, есть, вот, смотрите.

Стёпка полез рукой за пазуху и достал маленький серебряный крестильный крестик на такой же серебряной цепочке.

– Ну, а кроме креста, есть у тебя и винтовка, и пистолет?

Разницу между крестом отца Петра и своим собственным Стёпка объяснить не мог, хотя и чувствовал, что какая-то разница тут всё-таки есть. Стёпка вздохнул:

– А, всё-таки, как то не охота мне вас, отец Пётр, одного в тайге оставлять.

– Как это я до сих пор без тебя жил? – засмеялся ещё раз отец Пётр.

Но Стёпка, который в пещерке чувствовал себя больным, опекаемым, почти беспомощным, сейчас, в тайге, как-то незаметно для самого себя стал играть роль проводника и даже покровителя.

– А, всё-таки, как-то боязно. Русский-то этот, как есть, шляпа. А китайцы-то, видимо, дошлые. В тайге, как у себя дома. Боязно.

– Хороший ты парень, Стёпка!

– А вы вот говорили, жулик.

Отец Пётр вздохнул:

– Все мы перед Богом жулики.

– Кое-кто и перед людьми, – дополнил Стёпка.

– И перед людьми тоже, – согласился отец Пётр.

– Так вы, отец Пётр двигайтесь помаленьку, как бы они засады не устроили, пустите вперёд вашего сойота.

– Им, я думаю, не до засады, им бы поскорей выбраться. А я, Стёпка, в тайге тоже не новичок…

– Ну, так я, значит, пошёл, – сказал Стёпка, не двигаясь с места. – Как-то боязно, ослабел я, что ли?

– А чего тебе боязно?

– Да вас тут одного в тайге оставлять, мало ли что может тут статься?

Отец Пётр засмеялся:

– Да жил же я без тебя до сих пор в тайге, а?

– Время-то было иное. Вот, сколько годов по тайге хожу и ничего. А тут за, можно сказать, две недели такого было наворочено, как на войне.

– Ничего, Стёпка, выберемся. Вот, только не забыли ли мы чего- нибудь?

– Забыли, так найдём…

– Нет, не в том дело. Может, тебе твоего Лыску лучше с собой взять?

– Ни к чему, я и пешим не хуже. А коня зверь задрать может, и волк, и рысь, и чёрт его знает что.

– Ну, хорошо. Тропу ты увидишь через проток. Перейти через него можно только в двух местах. Но это знать нужно, так не расскажешь.

– А вы расскажите, может, и пригодится, мне же на тропу тоже посмотреть нужно.

Отец Пётр вынул из сумки блокнот и карандаш и начал рисовать план местности. Стёпка смотрел внимательно, но не проявлял видимых признаков понимания. Окончив рисунок, отец Пётр стал иллюстрировать его устными разъяснениями. Устные разъяснения сопровождались новыми дополнительными рисунками ландшафтного типа.

– Вот, смотри, тут, на этом плане вот эта, каменюга. – Каменюгу отец Пётр набросал несколькими очень уверенными штрихами. – Вот, если обойдешь её справа, так будут три кедра.

Таким способом в уме Стёпки был постепенно создан его маршрут.

– Теперь понятно, – сказал Стёпка уверенно. – Теперь-то я уже не собьюсь…

– Мы, значит, поедем потихоньку, валиком. Не нравиться мне этот русский, ох, не нравится… – Несколько непоследовательно сказал отец Пётр.

– А чего ему нравиться, вам с ним не целоваться!

Отец Пётр неопределенно пожал плечами.

– Знаешь что, Стёпка, ты ещё мой самострел с собой возьми, видал ты его?

– Видал. У тунгусов такие есть. Здоровая штука. На медведя ходят. А только он мне ни к чему.

– Вот, Феде пригодился. Да и мне – не один раз. Я тебе его здесь оставлю. Что-то мне кажется…

– Что вам кажется?

– Да всякие вещи. Ну, давай с Богом, только ты не попадись как-нибудь…

– Я то? В тайге-то? – В голосе Стёпки было искреннее возмущение. – От борова с цепи и то сорвался, а тут тайга-матушка! Это вы, отец Пётр, уж будьте благонадежны. К вечеру догоню… Ну, если не к вечеру, так завтра. Хлеб есть, сало есть, патроны есть, чего ещё человеку нужно?

Отец Пётр даже не усмехнулся.

– Так, значит, с Богом. Нам этих трёх тоже далеко отпускать нельзя…

Стёпка помялся, потом почему-то поцеловал руку отца Петра и сразу нырнул вниз в расселину. Отец Пётр поднял руку, чтобы перекрестить его, но из рукава от резкого движения руки выскочил спрятанный там револьвер. Досадливым жестом отец Пётр запихал револьвер обратно и всё-таки перекрестил то место, в котором уже скрылся Стёпка. Расселина поросла густым, почти непроходимым кустарником, и уже шагах в десяти ничего не было видно.

Отец Пётр постоял ещё минуты две, потом повернулся к сойоту, который с безучастным видом сидел на корточках на земле.

– Айда.

Сойот вскочил в седло. Отец Пётр не последовал его примеру. Он пошёл пешком, старательно вглядываясь в тропу, в следы, в ветки, во всё, что могло бы дать хоть малейшее указание на цель путешествия таинственного русского. Но никаких указаний не было. Незаметно для самого себя отец Пётр все ускорял шаги, и опытный наблюдатель мог бы установить в отце Петре первоклассного ходока, но никакого опытного наблюдателя не было, а сойоту, по-видимому, всё было всё равно.

Часах в двух хода, отец Пётр натолкнулся на новую остановку таинственной группы. У отца Петра не было таёжного опыта Стёпки, но был некоторый жизненный опыт, которого Стёпке всё-таки не хватало. Так, по осмотру стоянки, отец Пётр мог установить тот факт, что таинственный русский очень сильно нервничал, понятие, которое Стёпке было совершенно неизвестно. Русский сидел на поваленном стволе дерева, и тут же валялись три окурка всё тех же привилегированных папирос. Папиросы были докурены только до половины, окурки были изжёваны; по следам подошв было видно, что русский, несмотря на усталость, вертелся, ёрзал, наклонялся, подбирал веточки и крошил их в пальцах, и всё это вместо того, чтобы просто сидеть и отдыхать. Сопровождавший его гигант-китаец даже и своего спинного мешка не снял, стоял, прислонившись этим мешком к дереву. На одно мгновение у отца Петра мелькнула мысль о том, что русский, может быть, был просто похищен с целью выкупа, что ли, но потом отец Пётр вспомнил Стёпкино наблюдение относительно пистолета, и отбросил это объяснение.

Остановки таинственной группы становились всё чаще и, по-видимому, всё короче. Можно было подумать, что группа торопилась, как только могла, и что выносливости таинственного русского для такого темпа не хватало. Ночная стоянка группы не дала ничего нового, группа завернула на тропку, ведущую к Еремеевской заимке. Сейчас нужно было торопиться, чтобы, по крайней мере, попасть на заимку одновременно с группой. А Стёпки всё ещё не было.

Отец Пётр ещё больше ускорил шаги. Опять стоянка, опять окурки, на этот раз целых четыре, таинственный русский нервничал всё больше и больше, хотя надо было предполагать, что запас папирос неограниченным не был. Очевидно, для нервности были какие-то очень серьёзные основания. Отец Пётр строил разные гипотезы, одну за другой, одни сразу отбрасывал вон, другие оставлял, так сказать, в запас. Наиболее вероятная сводилась к тому, что окончательное объяснение таинственной группы будет так же невероятным, как была встреча отца Петра со Светловым. А, может быть, таинственный русский был одним из Светловских сотрудников, разыскивающий в тайге, по каким-то неизвестным отцу Петру следам, своего сотоварища по атомным изысканиям? Из всех невероятных гипотез эта казалась наименее невероятной. Она прожила около часа.

ПОРТСИГАР

Очередная стоянка таинственной группы не внесла в наблюдения отца Петра ничего нового, русский всё так же сидел и нервничал – опять четыре окурка, всё так же вертелся и ёрзал, сидя на таком же обомшелом стволе сосны… Осмотрев всё это уже привычным и поэтому поверхностным взглядом, отец Петр двинулся, было, дальше, когда во мху, за стволом сосны, где сидел неизвестный русский, блеснуло что-то тускло жёлтое. Отец Пётр нагнулся и поднял из-подо мха очень большой, очень массивный металлический портсигар. Портсигар был очень тяжёлым. По диагонали его крышки стояла таинственная надпись: “Ребята, не Москва ль за нами?”

Надпись была выгравирована глубоким косым шрифтом, но по орфографии нельзя было определить происхождения ни надписи, ни портсигара. На другой крышке была другая надпись: “Генералу Н. А. Буланину”.

Орфография опять не говорила ничего. Но имя сказало отцу Петру кое-что.

Сидя в своей Алтайской пещере, он был информирован о мировых событиях, во всяком случае, лучше среднего Московского обывателя. Кроме случайных советских газет, к нему попадали случайные иностранные, и, кроме своих таинственно-оккультных занятий, он имел менее таинственное радио, которое слушал довольно регулярно. Проходили всякие люди и приносили с собой всякие слухи. Имя генерала Буланина было ему как-то знакомо, но не вызвало почти никаких ассоциаций, какой-то из каких-то старых генералов, почему-то попавший на очень ответственный пост у большевиков. Это было всё, что отец Пётр мог вспомнить. Но и это было очень много.

Что мог делать генерал Буланин здесь? И был ли это действительно генерал Буланин? Мало ли кто мог получить или украсть портсигар? Отец Пётр ещё раз осмотрел его снаружи. Металлургических познаний отца Петра оказалось достаточно, чтобы установить, что портсигар был платиновый, то есть, помимо всего прочего, представлял собою очень большую ценность. В переднюю крышку были вделаны четыре небольших бриллианта очень чистой воды. Раньше на портсигаре были, по-видимому, какие то монограммы, они были содраны, и можно было рассмотреть тщательно заглаженные следы шрифтов. Отец Пётр открыл портсигар. Внутри было дюжины две папирос, тех самых, привилегированных, а на внутренней стороне верхней крышки были выцарапаны какие-то женские имена, которые отцу Петру не говорили решительно ничего. Дальнейший осмотр портсигара, произведённый по методу Шерлока Холмса, не дал решительно никаких результатов. Отец Пётр, однако, продолжал свой осмотр, сойот слез с седла и, почти касаясь головой отца Петра и прищёлкивая языком, выражал своё удивление по поводу этой неожиданной находки. Находка так поглотила внимание обоих спутников, что только дикий рёв: “Давай сюда!” оторвал их от дальнейших изысканий.

Из-за кустов, держа винтовку почти на прицеле, огромными шагами двигался к ним гигантский китаец. Сейчас же вслед за ним виднелся тот таинственный русский, который по всем вероятиям был генерал Буланин. Это был очень пожилой человек, с резко выраженной асимметрией лица и с выражением крайнего утомления и крайней нервности на этом лице. Ещё дальше виднелась ещё какая-то китайская фигура. Сойот отпрыгнул в сторону, хотел было схватиться за свою винтовку, но не сделал этого. Предполагаемый генерал Буланин, как-то пронырнув из-под руки гигантского китайца, с протянутой вперёд рукой почти бросился к отцу Петру:

– Ну, слава Богу, прохрипел он прерывающимся голосом.

Отец Пётр, не двигаясь с места, протянул генералу Буланину портсигар.

– Драгоценная вещь сия, благодарение Богу, найдена, – сказал он богословским тоном.

Генерал Буланин судорожно схватил портсигар, как будто кто-то пытался отнять его обратно. И как он ни был возбужден и утомлен, его намётанный глаз заметил, что из глубины рукава отца Петра выглядывает какое-то воронёное дуло. Но сейчас генералу Буланину было не до дула.

– Слава Богу, – ещё раз прохрипел он и, почти шатаясь, опустился на какую-то кочку. Видно было, что он дошёл до предельного изнеможения – и физического, и нервного. Он открыл портсигар и достал папиросу. Потом, спохватившись, протянул её отцу Петру:

– Не закурите ли?

– Благодарствую, сан не допускает.

Генерал Буланин дрожащими руками достал зажигалку. Зажигалка давала осечку за осечкой. Наконец, папироса была зажжена. Генерал Буланин сразу затянулся почти половиной папиросы и выпустил из себя целый клуб дыма, дипломатически спросил:

– А вы, чьих вы будете?

Вопрос был средактирован по-сибирски. Но он противоречил всем правилам тайги, где не принято спрашивать никого и ни о чем. Отец Пётр скромно потупил глаза.

– Священнослужитель…

– Гм, – сказал генерал Буланин, выпуская новый клуб дыма, – что ж это вы оружием обвешены, как черкес.

– Это, – сказал отец Пётр, кладя правую руку на свой наперсный крест, – это, чтобы дух защищать. А это, – отец Пётр переложил руку на кобуру пистолета, – а это для плоти. Времена тёмные. Вот даже и на крест мой наперсный позариться могут, а он просто медный… А позволительно ли спросить, вы куда путь держите?

– Туда, – генерал Буланин и ткнул рукой в тайгу.

– Направление неопределённое, – сказал отец Пётр, – спрашиваю же я не от любопытства праздного, а поелику идём мы по одной тропе, и как сказано в писании…

Тут отец Пётр запнулся. Запаса его библейских цитат вполне хватало для Еремея Павловича, но старый царский генерал мог знать Библию значительно лучше отца Петра, не трудно было и провраться. Поэтому отец Пётр решил Писанием не щеголять…

– Впрочем, кто сейчас споспешествует о Писании, – грустно закончил он.

– Н-да, – сказал генерал Буланин, – споспешествуют мало.

Выкурив в три глотка почти всю папиросу, генерал Буланин слегка осмотрелся кругом. Первое, что ему бросилось в глаза, были три осёдланных коня на двух всадников. Ни один из трёх коней не был осёдлан в запас, для какого-то будущего седока, кавалерийский глаз генерала Буланина установил это с полной бесспорностью Было, кроме того, ещё три коня под вьюками. На таинственном священнослужителе, кроме какого-то револьвера в рукаве и пистолета в кобуре, была за спиной ещё и автоматическая винтовка. Вид у священнослужителя был не то, чтобы жуликоватый, а какой-то неубедительный. По последней своей практике генерал Буланин знал, что НКВД пользуется для своих целей личинами не только священников, но и епископов, правда, личины эти разрабатываются до истинно художественного совершенства. Здесь никакого совершенства не было. Винтовка, даже и автоматическая, была вполне объяснима, но револьвер в рукаве разрушал весь ансамбль. Кроме того, где мог быть третий всадник? Не сидел ли он где-то за кустами, вот с такой же автоматической винтовкой? Тогда оба китайца генерала Буланина не стоили бы ни одной копейки. Но оглядываться на кусты генерал Буланин считал не дипломатичным. К удивлению отца Петра он вытащил откуда-то из внутреннегокармана своего рваного бушлата пенсне в золотой оправе и надел его на нос. Пенсне было на шнурке, которого отец Пётр раньше как-то не заметил. Надев пенсне, генерал Буланин посмотрел на отца Петра повнимательнее. Отец Пётр сидел, елейно вздыхая, и вид у него был смиренно-мудрый. “Конечно, агент НКВД,” – решил генерал Буланин. Было довольно очевидно, что вот этого дядю кто-то вроде Медведева или Бермана послал вслед за ним. И, вероятно, не одного его.

Ничего необыкновенного в этом, впрочем, не было, обычная система перекрещивающейся слежки. Систему генерал Буланин понимал очень ясно. Но и до сих пор не мог понять, как именно она реализуется технически. Так, в свое время, французский астроном Камилл Фламмарион был вынужден согласиться с волновой теорией света, но признавался, что он всё-таки никак не может понять, как это световые волны, исходящие из сотен тысяч звёзд, не перепутываются по дороге к Земле. Генерал Буланин точно так же не мог понять, как вся эта чудовищная система слежки не перепутывается до полного паралича. Он, Буланин, следит за Медведевым и Берманом. Медведев и Берман – за ним, Берман за Медведевым, и Медведев за Берманом. И кто-то ещё за всеми ними тремя. Как это всё не перепутается? Здесь была какая-то чисто техническая тайна, которой генерал Буланин так до сих пор разгадать и не мог. Однако, в данном случае, всё это могло иметь катастрофические последствия.

Мысль о новом побеге заграницу мелькала в голове генерала Буланина уже не один раз. Мысль была очень неприятной, ещё более неприятной, чем в своё время была мысль о переходе к Советам. В этой последней мысли было какое-то щегольство патриотизмом. Он-де, генерал от кавалерии Буланин, такой-то и такой-то, Рюрикович, почти знаменитость, приносит в жертву всё свое прошлое всему будущему своей Родины. Плоха ли она, хороша ли она, права ли она, или не права – всё-таки Родина. Здесь, конечно, было нечто вроде вызова всей остальной эмиграции. И в этом вызове была своя гордость. Но с чем явиться в эмиграцию обратно? Покаяться в том, что на старости лет он, генерал от кавалерии Н. А. Буланин, оказался просто-напросто глупцом? Или, что было бы ещё хуже, вызвать подозрения в том, что переход на советскую сторону оказался недостаточно высоко оплаченным?

Конечно, на русской эмиграции свет не клином сошёлся. Его платиновый портсигар и ещё кое-какие безделушки дадут ему года два передышки. За это время можно будет написать сенсационную книгу. А там? Там видно будет.

В Москве, в Неёлове, и в других таких местах, эти мысли мелькали какой-то абстракцией. И только попав в тайгу, генерал Буланин в первый раз за много времени почувствовал, так сказать, отсутствие атмосферного давления. Правда, и тут были два этих китайца с их разбойничьими рожами, но у генерала Буланина был пистолет, и отделаться от обоих в любой момент не представляло никакой трудности. Трудность заключалась в том, что же он, генерал Буланин, стал бы делать в тайге без этих китайцев? Карта района у него была, даже ещё и “воздушной съёмки”. Но сил уже не было. Без всякого груза на спине генерал Буланин уставал через пять-десять вёрст ходьбы – годы уж не те. Да и городская жизнь сказывалась. Во всяком случае, вольный воздух тайги и гор, отсутствие решёток, ощущение свободы, хотя и ограниченной наличием этих двух китайцев, но всё-таки свободы – всё это настраивало генерала Буланина на некоторые размышления. Эти размышления не были весёлыми: он попал в ловушку, в капкан. И попал по собственному просчёту.

Просчёт был почти катастрофическим. Он стоил жизни многим людям, которые ещё тогда, в эмиграции, доверились генералу Буланину и которых он посылал в СССР. Да, конечно, всякий командир всякой воинской части оплачивает свои расчёты или просчёты человеческими жизнями, на то и война. И никогда нельзя сказать, какой из ряда вариантов расчёта обошёлся бы дешевле и какой – дороже. На войне, как на войне. Да, конечно, у генерала Буланина был и материальный расчёт, но ведь и у всякого командира есть тоже расчёт на повышение, так что это, более или менее, одинаково. Но были вещи, при воспоминании о которых в генерале Буланине говорила не то, чтобы совесть, а какие-то остатки его военного воспитания. Были преданы кое-какие товарищи, боевые товарищи. Правда, в те время генерал Буланин запутался так, что иного выхода у него не было, но эти воспоминания были, как наболевший зуб, которого лучше не трогать. При некотором усилии возможно, конечно, и не трогать, вопрос только в том, что, если тронут другие?

О своем положении в СССР генерал Буланин не имел уже никаких иллюзий: ни пава, ни ворона. Его как-то утилизируют, до какого-то, ему ещё неизвестного пункта, и потом выбросят на свалку, выбросят с той беспощадностью, с какой “они” выбрасывают даже и самых старых и “проверенных” работников партии. И, кроме всего того, если режим погибнет в результате войны или восстания, то уж его, генерала Буланина повесят, во всяком случае, тушинский перелёт 4 ему-то уж не простят.

4) – Село Тушино под Москвою, во время Первого Смутного Времени 1609-1612 гг, было средоточием всяких интриг, заговоров и,,рынком” для продажных людей, которые,,перелетали” от русских сил к,,Лжедмитриям” полякам.,,Тушинский перелёт” – символ измены и неустойчивости.

В Москве, в Неёлове, и во всяких других таких местах эти мысли мелькали смутно и отрывочно, заслоняемые другими, более злободневными заботами. Здесь, в тайге, они оформились в совершенно ясную и законченную картину: просчёт и капкан. И единственный выход – это побег.

Выход, правда, очень трудный, время пропущено. Ещё год тому назад можно было бы пробраться к армии Чан-Кай-Шека и предложить свои услуги в качестве военного специалиста. Но теперь до Чан-Кай-Шека очень уж далеко и неизвестно, что станет с этой армией. Можно бы пробраться в Корею. Но всё это так далеко, а годы уж не те. Нужно бы на ближайшей заимке купить пару коней, в седле генерал Буланин чувствовал себя увереннее, чем на ногах. Но китайцы – кто они такие? Товарищ Медведев рекомендовал их обоих, в особенности старшего, как опытных и старых агентов. Работали ли они за деньги или по иным соображениям? Можно ли их купить кое-какими деньгами и безделушками, которые генерал Буланин носил на себе и днём, и ночью? А вдруг китайцы зарежут его именно из-за этих безделушек? Хорошо ещё, что они, видимо, не имели понятия о ценности портсигара, он был не из золота, а о том, какую ценность имеет платина, китайцы, по всей вероятности, не имели никакого понятия. Оба они говорили на том странном и ломаном русском языке, который принят в пограничных с Китаем областях, в котором глаголы употребляются в повелительном наклонении, а все существительные – в именительном падеже, и на котором генерал Буланин толком сговориться с китайцами всё-таки не мог. Китайцы маячили около него двумя вопросительными знаками, а старший из них временами внушал генералу Буланину такое чувство, как если бы где-то сзади крался бы то ли медведь, то ли тигр, более или менее прирученный, но готовый всякий момент схватить зубами за затылок. Нет, от китайцев лучше всё-таки отделаться. Купить хотя бы на той же Дубинской заимке пару коней, китайцев потом пристрелить и двинуться дальше в одиночку. План был, собственно, исполним. Но, вот, ещё две таинственные личности с таинственным третьим осёдланным конем. Кто они?

Генерал Буланин по карте знал, что тропа, в сущности, ведёт только на заимку, и что дорога в Китай лежит правее. Значит, этот пустосвят двигается тоже на заимку?

– Так что, мы с вами, видимо, пока по дороге, – полувопросительно сказал генерал Буланин.

Отец Пётр прискорбно пожал плечами.

– Еду сопутствовать умирающему. Если поспею.

“Так и есть, сексот”, – решил генерал Буланин. По своей прошлой службе он хорошо знал профессиональный язык духовенства. Священник сказал бы: “напутствовать умирающего”. Кроме того, генерал Буланин успел отметить, что на текстах из Священного Писания этот пустосвят как-то сбивается. Да и револьвер в рукаве всё-таки плохо вязался с крестом на груди. Нет, конечно, или сексот, или, может быть, какой-то сотоварищ того же Светлова? Можно было бы отделаться от китайцев, можно было бы отделаться и от этих двоих, но как отделаться от всех четырёх сразу? А нельзя ли отделаться от этих двоих с помощью китайцев и от китайцев – с помощью собственного пистолета?

Генерал Буланин достал ещё одну папиросу и снова предложил её отцу Петру. Отец Пётр снова отказался.

– Благодарствуйте, нашему сану не приличествует.

– А рюмка коньяку вашему сану приличествует? – спросил генерал Буланин, – его же, как говорится, и монаси приемлют.

– Во благовремении это возможно, но поелику направляюсь к умирающему, то тоже не приличествует.

“Вот погоди, я уж тебе покажу, поелику”, – злобно подумал генерал Буланин. “Тоже нарядился – и кресты, и пистолеты, и, поелику”… Нет, нужно, конечно, как-то отделаться от всех четырёх… Риск есть, но без риска получится ещё хуже”.

Приблизительно такие же мысли громоздились одна на другую в уме отца Петра. Сейчас было ясно, что генерал Буланин направляется к Дубинской заимке. Его концлагерное обмундирование было мало убедительно, в концлагере Буланин никак не мог бы сохранить при себе своего портсигара. Но, может быть, его доставили ему друзья или родные? Самое вероятное объяснение сводилось всё-таки к тому, что этот странный генерал является сотоварищем Светлова. Среди старых царских генералов было много выдающихся ученых, отец Пётр никак не мог вспомнить к какой именно категории принадлежал генерал Буланин. И что именно о нём говорилось в своё время. Но кто мог предполагать такую встречу?

Отец Пётр по мере возможности незаметно старался прощупать всех трёх новых своих спутников. Один из китайцев не представлял собою ничего интересного, таких китайцев-спиртоносов, контрабандистов, искателей женьшеня, или скупщиков маральих рогов, он видал десятки и десятки. Но другой не мог не остановить внимания. Это был огромного роста детина, под сто девяносто сантиметров, со звериными мускулами и зверским лицом, такие дяди должны были быть в гвардии Чингис-хана или, вернее, в составе его палачей. Ему было далеко за сорок, жиденькая монгольская бородка никак не смягчала грубого и зверского типа. Китаец стоял, опёршись своим спинным мешком о ствол сосны, и держал свою берданку, более или менее, наготове. Но всё-таки револьвер из рукава опередил бы эту берданку. Ни второй китаец, ни генерал Буланин, не успели бы даже и взяться за оружие. Технически всё это было вполне исполнимо, но генерал Буланин мог быть сотоварищем или сотрудником Валерия Светлова. В сущности, все остальные объяснения отпадали почти автоматически: портсигар противоречил теории побега из концлагеря, агентуре НКВД всё-таки противоречили два китайца, генералу Буланину НКВД, вероятно, дало бы русских проводников, да и что было делать генералу Буланину в Еремеевской заимке? Если вариант сотрудничества со Светловым имел за собою только десять процентов вероятности, то и тогда стрелять в генерала Буланина было бы преступлением.

Впрочем, вероятно, всё это очень скоро выяснится, более или менее, автоматически, все пятеро прибудут на заимку и там можно будет разобраться. Если генерал Буланин является сотрудником Светлова, это выяснится сразу. Если он подозрителен, то против всего населения заимки он никакой опасности не представляет. Так что, собственно говоря, можно было бы двинуться вместе. Но тут отцу Петру пришла в голову мысль о том, что двигаться вместе, имея в рукаве револьвер, было, более или менее безопасно, спать же при наличии этого страшного китайца и этого неизвестного русского было бы непростительным легкомыслием. В тайге вообще, а в те времена в особенности, каждый встречный рассматривался, прежде всего, как потенциальный враг пока не доказано обратное. Обратное доказать было совершенно невозможно: китаец с разбойничьей рожей и русский с дегенеративным лицом, кто они были такие? За кого принял этот русский его, отца Петра? Может быть, он постарается отделаться от отца Петра просто из соображений самой элементарной предосторожности, пользы, всё равно, никакой, а опасность была смертельной. Человеческая жизнь никогда не котировалась в тайге по очень высокому курсу, а в данные времена в особенности. Ночью, ничем не рискуя, могут прирезать из той же элементарной предосторожности. Но, с другой стороны, обязательно нужно предупредить и Еремея, и Светлова об этом таинственном русском. Как это сделать? Мысли отца Петра работали быстро и отчётливо. Да, прежде всего, от этой компании нужно отделаться. Отстать или свернуть в сторону, обогнать её по горам, что при скорости передвижения генерала Буланина было не так трудно, и идти напрямик к заимке, оставив где-нибудь в тайге сойота с конями и с кладью. Отец Пётр ещё раз вздохнул.

– За предложение о сопутствии премного благодарен. Однако, не знаю цели путешествия вашего, не знаю такожде, до какого предела путь наш лежит совместно. Мне верстах, так, в пяти – направо по ручью, даже и без тропы звериной, там маленькая заимка, охотники живут, хотя и сойоты, но православные. Одного медведь подрал, помирает, вот я туда и спешу.

– Ну, как знаете, – сказал генерал Буланин. – Как знаете…

Теперь генералу Буланину стало ясно: с этим пустосвятом нужно кончать, никакой заимки тут не было. Пустосвят врал. У генерала Буланина была чисто профессиональная память на географические карты, как у шахматистов на партии, разыгранные годы тому назад. У него была карта воздушной съемки, очень недавней. И те русские провожатые, которых намечал для него товарищ Медведев, и те китайцы, которые его сейчас сопровождали, категорически утверждали, что кроме Дубинской заимки, никакого другого человеческого жилья тут нет. Карту он сам изучил самым внимательным образом, с лупой в руке, квадратный миллиметр за квадратным миллиметром, нет, никакого жилья здесь не было. Просто этот пустосвят хочет остаться сзади него. Совершенно случайно, благодаря потерянному портсигару, его присутствие было обнаружено. По всем данным пустосвят следит за ним, генералом Буланиным, сознательно, иначе ему было бы трудно обнаружить потерянный портсигар. Вопрос был только в том, что если этот пустосвят послан от НКВД, то его могут знать в лицо китайцы, и тогда… Впрочем, тогда окажется только недоразумение, недоразумение будет рассеяно, и на этом деле и кончится. По крайней мере, в отношении этого пустосвята.

– Ну, что ж, – сказал генерал Буланин, тяжело подымаясь на ноги, – старость – не радость, а нужно идти. Всё-таки хоть и пять вёрст в культурном обществе…

Отец Пётр собрался было ещё раз что-то изречь из Библии и ещё раз запнулся.

– Ну что ж, давайте двигаться, – сказал он совершенно мирским тоном и направился к своему коню.

Генерал Буланин за спиной отца Петра кивнул гигантскому китайцу и сделал короткий, но весьма красноречивый жест. Гигант китаец ответил коротким и положительным кивком головы.

Отец Пётр вдел левую ногу в стремя. Гигант-китаец, проходя мимо него, вдруг прыжком бросился к отцу Петру и своими страшными руками схватил его за горло. Отец Пётр допустил роковую ошибку, вместо того, чтобы вытряхнуть из рукава свой револьвер и выстрелить китайцу в живот, на что ещё, может быть, хватило бы времени, он совершенно инстинктивно схватился за горилье предплечье китайца. Теряя сознание он услыхал сухой пистолетный выстрел, и в его мозгу мелькнула мысль о том, что всё кончено…

СВЕТСКАЯ БЕСЕДА

Отец Пётр очнулся не сразу. Какое-то, вероятно, долгое время ему казалось, что он на каких-то гигантских качелях качается в междузвёдном пространстве, что каждый размах качелей длится сотни, а, может быть, и миллионы лет, и что, вот-вот, он качнётся к той границе, за которой откроются все тайны бытия.

Но никаких тайн не открывалось. Медленно и смутно возвращалось сознание и вместе с сознанием ощущение какой то странной связанности. На всякий случай отец Пётр решил пока что не открывать глаз и постараться припомнить, так что же случилось? Откуда эти качели и это качание в междузвездном пространстве? Постепенно отцу Петру удалось восстановить всю картину: генерал Буланин, страшный китаец, неожиданная хватка за горло, чей-то пистолетный выстрел. Нет, лучше глаз пока не открывать. Ощущение связанности всё росло и росло, пока отец Пётр не понял, что он связан и в самом деле. Даже и не шевелясь, он чувствовал, как какие-то верёвки или ремни крепко впивались в его руки и ноги. Значит, попался. Отец Пётр, всё ещё не открывая глаз и не шевеля ни одним пальцем, постарался представить себе мотивы этого нападения. Но голова работала слабо и неуверенно, из-за логических соображений снова возникали и качели, и междузвёздное пространство, и те тайны бытия, которые, казалось, вот-вот откроются за каким-то размахом качелей. Но логика всё-таки возвращалась. По этой логике у генерала Буланина не могло быть, собственно, никаких оснований для нападения, кроме простой предосторожности. И в том случае, если генерал Буланин был работником Советов, и в том случае, если он был сотрудником Светлова. В первом случае недоразумение могло бы иметь весьма неприятные последствия, во втором – оно могло бы разъясниться, более или менее, безболезненно. Однако, в обоих случаях генерал Буланин мог проявить некоторый избыток осторожности и просто-напросто отправить отца Петра на тот свет.

Чисто теоретически из всех возможных вариантов того света отец Пётр придерживался теории переселения душ. Но это был чисто теоретический подход. Практически, отец Пётр предпочитал синицу в телесных руках всем журавлям потустороннего неба. И решительно никуда не хотел “переселяться”, может быть, “там” будет ещё хуже, чем “здесь”. Но “здесь” в данный момент было очень плохо. И, собственно, кроме возвращения Стёпки, никаких разумных надежд на спасение не было…

Правда, генерал Буланин очевидно не собирался отправлять отца Петра на тот свет, иначе с его стороны было бы проще выпустить в отца Петра ещё одну пулю, а то и две. Но и это соображение большого утешения отцу Петру не принесло; если генерал Буланин работает в пользу Советов, а для такого предположения были вполне достаточные основания, то и ему и Советам отец Пётр будет нужен в живом виде, чтобы допытываться от него, например, об атомном заговоре. А так как об этом заговоре отец Пётр и в самом деле не знал, собственно, ничего, то процесс медленного переселения в иной мир, да ещё и вовсе неизвестно, лучший ли мир, может быть и очень длительным, и очень неприятным. В этом случае пуля была бы на много приятнее. Пока что оставалась одна реальная надежда на Стёпку.

За время лечения между ним и Стёпкой установилась некоторая гипнотическая или, как отец Пётр предпочитал называть, оккультная связь. Сейчас отец Пётр постарался эту связь восстановить. Напрягая все свои ослабевшие нервные силы, он прежде всего попытался восстановить перед своими глазами живой образ Стёпки. Это, более или менее удалась, образ предстал нечёсаный, растрёпанный и слегка жуликоватый. Напрягая всю свою нервную силу, отец Пётр слал этому образу призывы о спасении. Отец Пётр был не только в курсе учений йогов и лам, но также и в курсе телепатических опытов проф. Бехтерева, он знал по опыту, что беспроволочный телеграф нервной связи иногда в некоторых, ещё неизвестных условиях, действует так же надёжно, как действует радио. Но были ли эти условия налицо? Отец Пётр чувствовал себя очень ослабевшим и физически, и, в особенности, духовно, горилья хватка страшного китайца передавила сонные артерии, и кровообращение в мозгу восстанавливалось не скоро.

Тем не менее, отец Пётр напряг все свои наличные силы. Образ Стёпки, нечёсаный, растрёпанный и слегка жуликоватый качался перед его “оккультным зрением”, то расплываясь в тумане, то вырисовываясь до последней ссадины на многоопытной Стёпкиной физиономии. Это нервное усилие так утомило отца Петра, что он снова впал в полузабытье. Из этого полузабытья его вывел скрипучий, раздражённый и саркастический голос генерала Буланина.

– Ну, ваше преподобие, довольно вам дурака валять, открывайте глаза и давайте разговаривать.

Отец Пётр открыл глаза. Шагах в пяти от него разгорался небольшой костёр, у костра на поваленном стволе сидел генерал Буланин. Страшный китаец стоял около, опираясь на свою берданку и даже не сняв своего спинного мешка, другого китайца не было видно. Сойот лежал на земле с простреленной и раздробленной головой. Картина была довольно ясной, но малоутешительной.

Ещё менее утешительными были подробности этой картины. За время обморока генерал Буланин, очевидно, успел основательно обыскать бесчувственного отца Петра, на земле перед генералом Буланиным лежали и пистолет отца Петра, и его револьвер, и бумажник, в котором, впрочем, не было ничего предосудительного, и носовой платок, в который отец Пётр в своё время завернул найденные Стёпкой окурки. Платок лежал на земле, и окурки лежали на платке…

– Шпионили, ваше преподобие? – злобно спросил генерал Буланин, указывая рукой на окурки.

– Тайга, – просто ответил отец Пётр и снова закрыл глаза.

Сейчас вопрос шёл о времени: успеет ли Степка, или не успеет? Сейчас отец Пётр уже почти не сомневался в том, что его оккультный или гипнотический призыв дошёл до адресата. Отец Пётр постарался подсчитать, через сколько времени Стёпка может быть здесь в лучшем случае. О худшем нечего было и думать, Стёпка, например, мог оказаться в таком же положении, в какое попал он сам, а может быть, и в ещё худшем. Может быть, уже и сейчас Стёпкина жуликоватая душа куда-то переселяется? По самым оптимистическим подсчетам Стёпка мог прибыть на помощь не раньше, чем через час – полтора. Нужно как то выиграть эти час – полтора. Плохо то, что шла, собственно, игра в прятки, отец Пётр не имел понятия о том, так чем же, в конце концов, является генерал Буланин и чего он хочет.

Генерал Буланин имел об отце Петре ещё меньшее понятие. Очень возможно, что при ближайшем рассмотрении они оба оказались бы не врагами, а союзниками, но как дойти до этого ближайшего рассмотрения? Гипотезу сотрудничества генерала Буланина с Валерием Светловым отец Пётр, впрочем, отбросил почти начисто. Буланин и Светлов были очень уж разными людьми. Буланин, по мнению отца Петра, был прежде всего форменным дегенератом, в людях отец Пётр, несмотря на свое отшельничество, разбирался очень хорошо. Но могла быть и другая точка зрения, сколько великих учёных были или на пятьдесят процентов сумасшедшими или на все сто процентов негодяями? Так что чисто научная кооперация Светлова с Буланиным была всё-таки не исключена. И если упомянуть имя Светлова, то могут быть три варианта. Первый, генерал Буланин не имеет о Светлове никакого представления, тогда этот вариант ничего не меняет. Второй, генерал Буланин участвует в слежке за Светловым с советской стороны, тогда упоминание о Светлове может выручить отца Петра на данный момент и погубить его в будущем. Третий, генерал Буланин как-то сотрудничает со Светловым, и тогда всё это происшествие заканчивается счастливым концом, как в американских романах. Но отец Пётр чувствовал, что его голова ещё недостаточно ясна, чтобы принимать решение.

– Тайга, – сказал он ещё раз, не открывая глаз. – А в тайге вот этакие папиросы…

– А тебе какое дело до папирос? – Тон генерала Буланина был нетолько злобен, но и груб: “тебе”.

Отец Пётр подумал ещё раз, что теория кооперации Буланина со Светловым серьезной критики, пожалуй, и не выдержит. Подумал и о том, что он, может быть, попал в руки сумасшедшего. Самой разумной политикой было, во всяком случае, выжидательная политика, Стёпка должен придти на помощь. Вопрос только в том, чтобы он пришёл не слишком поздно.

– Прикажите вашему китайцу развязать мне, по крайней мере руки, вас всё равно трое и с оружием.

– Никакой чёрт тебя не возьмет, – рыкнул снова генерал Буланин, – я пока посмотрю…

Генерал Буланин стал анализировать всё то, что он за время обморока отца Петра успел обнаружить в его карманах. В бумажнике оказалась довольно основательная пачка долларов и фунтов, генерал Буланин без дальнейшего размышления переложил эту пачку в свой карман, пачка почти автоматически решала вопрос о дальнейшем пути генерала Буланина: теперь у него есть деньги, есть кони, есть карта, есть продовольствие. Отделаться от обоих китайцев будет совершенно просто. На несколько минут перед умственным взором генерала Буланина возник туманный, но очень оптимистический образ его новой жизни: с деньгами, где-нибудь снова в Париже, нет, не в Париже, в Париже его слишком многие знают, а где-нибудь подальше… Нанять какого-нибудь щёлкопера, наговорить ему целую кучу всяких турусов на колесах о его, генерала Буланина, приключениях и подвигах в СССР, пусть пишет, доход – пополам. Нет, всё это не так плохо складывается…

Генерал Буланин считал, что судьба этого, который вот сейчас лежит связанный по рукам и ногам, практически, уже решена, хотя бы из-за пачки кредиток. Но, может быть, кроме этой пачки, есть в его вьюках ещё что-нибудь? И, может быть, там есть вещи, поинтереснее пачки кредиток?

Генерал Буланин приказал огромному китайцу снять вьюки отца Петра. Огромный китаец молча повиновался.

В уме генерала Буланина мелькнуло подозрение, заметил ли огромный китаец эту пачку кредиток, или не заметил. Если заметил, то, пожалуй, надо поторопиться… Из таёжной чащи неслышно вынырнул второй китаец и очень ломаным русским языком заявил, что никакой люди кругом нету. Генерал Буланин на всякий случай всё-таки вытащил свой пистолет, положил его рядом с собой и занялся исследованием вьюков отца Петра. Во вьюках были продовольствие, одежда, обувь – кое-что из всего этого генералу Буланину могло пригодится, его театральное концлагерное обмундирование, предназначенное для роли беглеца, было очень плохо приноровлено и к дороге, и к погоде. Потом шли плотно запакованные в цилиндрические кожаные футляры какие-то свитки, по-видимому, на китайском языке. Впрочем, в одном из этих футляров снова были кредитки, и снова в большом количестве. В дальнейших, тоже кожаных футлярах, были какие-то рукописи, написанные на обычной европейской бумаге, но, по-видимому, каким-то шифром, в этом шифре генерал Буланин ничего понять не мог. Всё это, вместе взятое, навело генерала Буланина на совершенно новую мысль – этот подложный поп является просто агентом Советов, посланным куда-то в Азию, с деньгами и с инструкциями. Шансы на жизнь отца Петра, и без того очень скромные, уменьшились почти до нуля, вот бы появиться в какой-нибудь буржуазной столице или в штабе с аутентичными инструкциями Кремля! Какая сенсация! И какие деньги! И, может быть, какой-то поворот во всей оценке предыдущей измены генерала Буланина антисоветской эмиграции, нет, он не изменил, он только оказался более тонким дипломатом, чем те, кто только и умели, что кричать о своем антикоммунизме. Да и кричали то в безвоздушное пространство. А он, генерал Буланин, сотни раз рискуя не только жизнью, мало ли раз рисковал он жизнью, но, что больше, честью, пробрался в самые тайники Кремлёвских планов и, вот, теперь, пережив невероятные приключения (невероятные приключения должен выдумать какой-нибудь щелкопёр) он, генерал Буланин, доводит эти планы до сведения всего цивилизированного мира.

От этой перспективы у генерала Буланина почти захватило дух. Ему никогда в голову не приходило, что тайга может таить в себе такие неожиданности: сразу и кони, и деньги, и ещё какие то документы. Генерал Буланин стал продолжать свой осмотр. К некоторому разочарованию, дальнейший осмотр ничего не дал: было несколько книг на разных языках, и все они были посвящены… оккультизму. Конечно, они могли бы быть только камуфляжем, их текст тоже, может быть, заключал в себе какой-то шифр. Но, а вдруг они, в самом деле, окажутся оккультной литературой, как и эти таинственные свитки? Тогда вся героически-приключенческая концепция генерала Буланина разлетается вдребезги.

Он повернулся к отцу Петру.

– Ну-с, ваше преподобие, а теперь говорите прямо, так кто же вы такой?

– Оккультуст, – сказал отец Пётр лаконически.

– Оккультист? – презрительно повторил генерал Буланин, – Это вот из тех, кто занимается столоверчением? Духов вызываете? Так вот, если вы не станете отвечать толком, я из вас вашего духа вышибу вон. Поняли?

– Все эти рукописи тибетские, – сказал отец Пётр. – Я, в частности, изучаю и восточную медицину. Больше мне вам сказать нечего.

– А деньги у тебя откуда? – взревел генерал Буланин.

– Ну, это вас не касается.

– А вот я тебя сейчас этой головней коснусь, – сказал генерал Буланин, вынимая из костра горящую хворостину, – станешь тогда говорить толком.

Отец Пётр довольно спокойно пожал плечами:

– Я посредственный оккультист, – сказал он, – но мне всё-таки видно, жить вам осталось очень немного, гораздо меньше, чем мне. Так что и ваша головня ничего не поможет.

У генерала Буланина было очень острое желание заставить этого оккультного пустосвята говорить всерьёз. Но по дороге к реализации этого желания торчали два китайца. Во-первых, если отец Пётр действительно был советским агентом, то китайцы, как какие-то агенты НКВД, могли об этом знать и, может быть, имели даже и какие-то задания. Во-вторых, генерал Буланин никак не мог точно вспомнить, видал ли огромный китаец пачку кредиток, переложенную Буланиным из бумажника отца Петра в свой карман, или не видал. Если видал, то, может быть, никакие инструкций НКВД не помогут ничему – китаец предпочтёт иметь при себе наличные деньги отца Петра, а после себя – труп генерала Буланина.

Генерал Буланин чувствовал, что он начинает нервничать. Вот сейчас, в течение, может быть, нескольких минут или секунд нужно решать вопрос, от которого, может быть, будет зависеть вся его дальнейшая судьба. Но, во всяком случае, и при любых планах китайцев нужно ликвидировать, они, во-первых, уже ни к чему, и они, во-вторых, могут быть опасными с самых разных точек зрения…

Генерал Буланин положил обратно в костёр всё ещё горевшую хворостину, потом снова достал её и, жмурясь от жара, закурил от нее очередную папиросу. Папироса несколько успокоила генерала Буланина. Он, по мере возможности незаметно, осмотрел место привала и постарался оценить данную дислокацию.

Отец Пётр полулежал, связанный так, что и в самом деле не мог и пальцем пошевельнуть. Огромный китаец сидел на своём спинном мешке, поставив свою берданку между колен и тупо смотря куда-то в пространство, или, может быть, только делал вид, что смотрит. Молодой китаец внушал больше подозрения. У него было довольно живое и беспокойное лицо, и на этом лице генерал Буланин всё-таки мог прочесть нечто вроде удивления. И, кроме того, молодой китаец держал свою берданку не между коленями, а на коленях, и ствол этой берданки был направлен в сторону генерала Буланина. Можно было бы сказать, что генерал Буланин находится почти под прицелом. За всем этим где-то, но совершенно неизвестно, где именно, маячил второй спутник этого пустосвята или оккультиста, вот конь которого торчит тут же. Этот спутник мог явиться в любой момент и, увидя связанного пустосвята, стал бы, конечно, стрелять сразу же, не ожидая никаких разъяснений. Стоило бы, конечно, сделать иначе: перебраться в другое место, захватив с собою и пустосвята, и его коней, не зажигая костра, это дало бы, хотя и небольшую, но всё-таки хоть какую-то гарантию против появления неизвестного спутника.

От этого пустосвята нужно было, во всяком случае, выпытать всё. Генерал Буланин был вполне в курсе самых современных методов допроса, применявшихся в НКВД, но для этих методов нужно было всё таки время. А время было фактором, не поддававшимся никакому учёту: неизвестный спутник пустосвята, или оккультиста, или агента, мог появиться через день, но мог появиться и через минуту. В том, что он стал бы стрелять сразу же, у генерала Буланина не было никаких сомнений. Не было никаких сомнений и в том, что в этом случае положение и его самого, и его китайцев было бы совершенно безнадёжным.

Мысли у генерала Буланина неслись стремительно, но несколько путано. Было ясно только одно – эту невероятную встречу в тайге нужно использовать во что бы то ни стало. Она решала почти все проблемы. Оно давала деньги, коней, продовольствие, и, может быть, полную индульгенцию за всё то, что генерал Буланин проделывал в эмиграции и в СССР. Но по поводу этой индульгенции оставался всё-таки тревожный вопрос: а вдруг этот пустосвят и в самом деле какой-то оккультист, и что его книги – просто оккультные книги. Мало ли сумасшедших болтается по миру? Генерал Буланин попытался вспомнить всё то, что он читал или слыхал об оккультизме. Воспоминания оказались очень бледными. Когда-то генерал Буланин читал Блаватскую и даже Папюса, слыхал что- то о Гермесе Трисмегисте и об учении Великих Орканов, но всё это было очень неопределенно. Если пустосвят не знал даже и этого, значит, он, конечно, агент НКВД. Но если он и знал всё это, то и тут никаких выводов сделать было нельзя. Чрезвычайно возможно, что пустосвят был отправлен агентом в Тибет, а такие агенты проходят очень специальную подготовку, до Богословской включительно. Конечно, если НКВД слало своего человека, то оно уж позаботилось о его специальной подготовке. Генерал Буланин вспомнил, как его самого только что натаскивали по всякой концлагерной премудрости. Да, эти умеют работать… И, кроме всего того, откуда у отшельника и оккультиста могут быть такие деньги, да ещё и в валюте? Нет, конечно, агент. Его книги и манускрипты могут быть и в самом деле оккультными, но в них всё-таки может быть и шифр, одно другому не мешает. А там, в каком-нибудь штабе пусть уж сами разбираются…

Генерал Буланин подумал о том, что деньги-то, во всяком случае, нужно прибрать к своим рукам. И что нужно действовать по-кавалерийски – быстрота и натиск, “промедление времени смерти безвозвратной подобно”. Нужно спешно ликвидировать китайцев, несколько минут пожертвовать для специального разговора с пустосвятом, снова навьючить коней и двинуться дальше самостоятельно. Впрочем, пока эти китайцы не ликвидированы, пусть вьючат они. Генерал Буланин спрятал в свой боковой карман найденную у отца Петра наличность и приказал огромному китайцу привести в порядок вьюки. Тот положил берданку на свой спинной мешок и молча повиновался. Молодой китаец смотрел всё так же удивленно и всё так же держал свою берданку почти на прицеле. Генерал Буланин подобрал лежавшую на земле винтовку отца Петра и, пока огромный китаец вьючил коней, тщательно всматривался в тайгу, не вынырнет ли оттуда неизвестный спутник пустосвята? Отец Пётр лежал неподвижно и думал о том, что его дела, и в самом деле, очень плохи.

По той жадности, с которой генерал Буланин схватился за деньги, отец Пётр понял, что теория сотрудничества этого человека со Светловым не выдерживает никакой психологической критики. Это какой-то авантюрист, озлобленный и беспощадный, по-видимому, рискующий всем и, безусловно, готовый на всё. Но почему он направляется на Еремеевскую заимку? Впрочем, для теоретических соображений у отца Петра не было ни желания, ни времени. Огромный китаец быстро и умело навьючивал коней. Очевидно, таинственный русский собирается спешно двигаться дальше и было довольно очевидно, что ни брать с собою, ни оставлять здесь отца Петра он не станет.

Отец Пётр понял, что ему нужно, как говорится, считать последние минуты своей жизни, на помощь Стёпки надежды не было почти никакой, на чью-либо иную помощь не было, вообще, никакой надежды. Конец. И очень может быть, что окончательный конец, дыра, нуль, ничто. Блажен, кто верует. Сейчас, в эти последние минуты отец Пётр не находил никакого утешения ни в теории переселения душ, ни в нирване, ни в Гегелевской” дурной бесконечности”, вообще, ни в чем. Веровал ли во что-либо он, отец Пётр? Даже и в последние минуты никакого ответа на этот вопрос не было.

Огромный китаец кончил навьючивать коней. Привычным движением взвалил себе на спину свой, очевидно, очень тяжёлый мешок и стал застёгивать пряжку ремня. Отец Пётр не без некоторого удивления отметил, что, вместо последних минут, он почему-то интересуется проблемой пряжки и китайца. Но этот интерес был прерван сухим пистолетным выстрелом. Дальнейшие после выстрела события развернулись с молниеносной быстротой.

Генерал Буланин, улучив момент, когда огромный китаец возился со своим спинным мешком, осторожно отошёл от линии прицела берданки молодого китайца, стал перекладывать что-то из кармана в карман и, перекладывая, выхватил пистолет. Прежде, чем молодой китаец успел схватиться за свою берданку, генерал Буланин успел выпустить две пули. Но старой верности руки и прицела у генерала Буланина уже не было: молодой китаец, визжа и дрыгаясь, покатился по земле. Огромный китаец, очевидно, сразу же сообразив, что с берданкой он не успеет предпринять ничего, и что спинной мешок достаточно защищает его тыл, схватил с земли берданку и огромным тигровым прыжком бросился в тайгу, вниз, в обрыв, слева от тропы. Генерал Буланин выпустил вслед ему ещё три пули. Снизу доносился треск ломающихся веток и валежника, грохот сорванных с их вековых мест камней, какой-то неопределённый шум – то ли от скатившегося тела, то ли от скачков китайца. Генерал Буланин подбежал к обрыву над тропой, посмотрел вниз сквозь ветки и потом с ругательством вернулся.

Отцу Петру было очевидно, что огромный китаец успел спастись. Генерал Буланин ещё высунулся над обрывом, треск ветвей и грохот камней ушёл ещё дальше и скоро совсем затих. Генерал Буланин повторил свое ругательство и снова вернулся к центру стоянки. Молодой китаец всё ещё дёргался. Генерал Буланнн поднял было свой пистолет, но передумал и, достав из кармана револьвер, ещё так недавно болтавшийся в рукаве отца Петра, довольно хладнокровно выпустил в голову молодого китайца ещё две пули. Молодой китаец затих окончательно.

Генерал Буланин положил револьвер обратно в карман, провел рукой по лбу и осмотрелся кругом. Пока что всё шло, более или менее, благополучно, кроме, конечно, сбежавшего китайца, который мог где-то устроить засаду, хотя, по соображениям генерала Буланина, это было трудно, китаец сбежал совсем не в ту сторону, куда вела тропа. Кроме того, он, генерал Буланин, будет двигаться верхом. Нет, ни догнать, ни, тем более, перегнать, китаец не успеет. Но, само собою разумеется, что нужно поторапливаться. К неизвестному спутнику отца Петра прибавился ещё китаец. Нет, нужно было торопиться.

Генерал Буланин уселся на землю рядом с костром и против связанного отца Петра.

– Ну-с, а теперь, ваше преподобие, давайте говорить серьезно. Кто вы такой? Предупреждаю, времени у меня мало.

– Кажется, больше, чем у меня, – довольно равнодушно ответил отец Пётр. – По той простой причине, что вы раньше предполагаете пристрелить меня и только потом двигаться дальше, так что у меня времени всё-таки меньше, чем у вас. Правда, в данном положении время для меня особой ценности не представляет… А, впрочем, вас всё-таки повесят раньше, чем я отправлюсь на тот свет…

Лицо генерала Буланина передёрнулось нервной гримасой.

– Ты мне тут, сукин сын, брось зубоскалить, кто ты такой?

– Я вам сказал: оккультист. И не из последних. Будьте уверены, вас повесят раньше, чем я закончу свои жизненный путь.

Голос у отца Петра был совершенно спокоен и уверен.

– Ах, оккультист, – почти истерически крикнул генерал Буланин, – а валюта у тебя откуда? А? Откуда, спрашиваю, у тебя деньги?

– А до этого вам никакого дела нет, – так же спокойно ответил отец Пётр.

– Ах, нет, ну, я сейчас покажу тебе, какое мне есть дело. – Генерал Буланин нервными движениями руки нащупал в кармане своё пенсне, тем же нервным движением напялил его на нос и уставился в отца Петра так, как если бы на его лице он и в самом деле мог бы найти нужный ответ. Старческая дальнозоркость не мешала ему в тайге вообще, но сейчас этого пустосвята нужно было разглядеть подробнее.

Но никаких нужных ему подробностей генерал Буланин разглядеть не смог. Лицо, конечно, было очень “интеллигентным”, как квалифицировал его генерал Буланин. Слегка портили впечатление рябины на этом лице и чуть-чуть выпуклые глаза. Эти глаза как-то притягивали и обессиливали. Это ощущение стало настолько сильным, что генерал Буланин пожалел о пенсне. Отец Пётр напряг всю свою гипнотическую практику, но он знал: в этой практике есть барьер, которого ещё никому из магов, гипнотизёров, оккультистов и прочих перешагнуть до сих пор не удалось. Или даже не один, а несколько барьеров: мораль, воспитание и, в особенности, чувство самосохранения. В данном случае, в генерале Буланине говорило главным образом чувство самосохранения, если он обмякнет и опоздает – он погиб. И как ни обволакивал его волю пристальный и спокойный взгляд отца Петра, этот взгляд имел только одно реальное последствие – взрыв ярости.

Генерал Буланин сунул обратно в карман пенсне.

– Ну, а теперь всерьёз!

Он вынул из костра горевшую ветку, обломал о землю её уже сгоревший конец так, что на конце остался только раскаленный уголь. С этой веткой в руках генерал Буланин вплотную придвинулся к отцу Петру.

– Так вот, откуда деньги? Или я начну жечь тебе морду.

– Вопрос совершенно бессмысленный, – всё так же спокойно ответил отец Пётр. – Я могу придумать всё, что угодно, и у вас нет никакой возможности проверить это враньё. Или проверить, что это вранье.

– Я тебя заставлю говорить правду!

– А как вы проверите, что это правда? Вот, я вам скажу, верстах в трёх от моей пещеры – золотая жила. Я годами добывал золото и годами менял его на валюту. Вот в том, что вы у меня украли, эквивалент почти тонны чистого золота.

– А где эта жила?

– Верстах в трёх от моей пещеры.

– А пещера где?

– Довольно далеко, – неопределённо ответил отец Пётр.

Каждая минута этого страшного и всё-таки нелепого разговора подымала какие-то шансы на жизнь.

– Вот по этой же тропе назад. Всё равно не найдете.

В глазах генерала Буланина мелькнуло нечто вроде золотой лихорадки.

– А жила какой мощности? – спросил он, и поймал себя на том,

что вопрос был и не нужен и глуп. Если ему, генералу Буланину, удастся, наконец, как-то выкарабкаться из этой дыры, нога его сюда больше не ступит. А эквивалент тонны золота? Генерал Буланин стал подсчитывать, чему это будет равно в сегодняшних долларах, выходило что-то очень много… И снова генерал Буланин поймал себя на мысли о том, что сейчас вовсе не время подсчитывать так фантастически доставшуюся ему добычу. Время думать о том, как бы унести и её, и свои собственные ноги. Но гипноз золота, может быть, тонн золота, всё-таки действовал.

– Тытолком говори, где эта пещера?

Отец Пётр с прежним равнодушием пожал плечами.

– Всё равно не найдете. Нужно карту. Я мог бы нарисовать, но вы меня развязать не рискнёте.

– Развязать! – генерал Буланин постарался саркастически рассмеяться, но это у него не вышло. – Развязать? Нет уж, голубчик, на том свете тебя развяжут. – И снова поймал себя на мысли о том, что это было сказано глупо, нужно было оставить связанному человеку хоть какую-то надежду на жизнь.

– Да, конечно, – сказал отец Пётр, – смерть развязывает многое. Но я, всё-таки, – оккультист. Не совсем, но почти ясновидящий. Так, например, я знаю, что вы – бывший белый генерал, перешедший на большевистскую службу, предавший своих товарищей, многих товарищей… А теперь вы пытаетесь бежать назад. Это вам не удастся.

Генерал Буланин опустил руку с тлеющей хворостиной. Всё, что сказал отец Пётр, соответствовало действительности. Что же это, и в самом деле, ясновидящий?

– При некотором умелом напряжении воли, – совершенно академическим тоном продолжал связанный отец Пётр, – можно видеть и кое-что из прошлого и даже редко – кое-что из будущего. Дело заключается в том, что в каком-то неизвестном нам измерении прошлое и будущее перемешиваются. Впрочем, они перемешиваются и в мире трёх измерений. Но, вот, например, я довольно ясно вяжу, что вы будете довольно скоро повешены.

Отец Пётр на минуту закрыл глаза, как бы концентрируя свой внутренний взор на каком-то неизвестном измерении, и снова спокойно продолжал:

– Нет, не видно когда, но, кажется, довольно скоро… На вашей шее уже лежит тень веревки.

Совершенно автоматически генерал Буланин уронил тлеющую хворостину и провёл рукой по шее, как-бы пытаясь стереть тень веревки. На его ассиметричном лице показалось нечто вроде страха и растерянности.

– Верёвка? – спросил он совсем уж глупо. – Откуда верёвка?

– Не знаю, откуда, но довольно близко.

Генералом Буланиным овладел приступ ярости: этот таёжный пустосвят просто пускает пыль в глаза для того, чтобы выиграть время для своего неизвестного спутника.

– Вот, я тебе покажу, как близко, – почти завопил он и, поворотясь к костру, стал вытаскивать оттуда новую хворостину. Хворостина как-то не сразу поддалась его усилиям, он повернулся ещё больше, и в этот момент отцу Петру пришла совершенно новая мысль.

Собравшись со всеми своими силами, изогнувшись ужом, он обеими связанными ногами нанёс в лицо генерала Буланина тяжело подкованный удар, на отце Петре были горные сапоги с железными шипами.

Удар бросил генерала Буланина в костёр. Костер, правда, был невелик, но генерал Буланин свалился в него почти лицом вниз. Обжигая руки о пламя и угли, генерал Буланин, оглушённый и почти ослеплённый, кое-как вскочил на ноги. Отец Пётр, сохраняя на лице то же спокойное выражение ученого, смотрящего то ли в телескоп, то ли в микроскоп, проявил совершенно неожиданную ни для какого учёного акробатическую ловкость человека-змеи. Извиваясь на верхней части своей спины, он как-то подполз поближе к генералу Буланину, подобрал оба колена под самый подбородок, и в тот момент, когда генерал Буланин только что достиг относительного равновесия, разгибая поджатые колени, трахнул генерала Буланина чуть повыше колен сзади.

При всех этих манипуляциях отец Пётр не терял ни научного выражения лица, ни своих плановых соображений. Они сводились к тому, что если бы отцу Петру удалось проломать своими тяжёлыми подошвами череп генерала Буланина, то положение могло бы быть спасено даже и без вмешательства Стёпки. Ремни, связывавшие руки и ноги, можно было бы то ли перетереть о дерево, то ли пережечь на костре, рискуя, конечно, и ожогами, или вытащить нож убитого китайчонка, вообще, что-то можно было бы предпринять.

От удара под коленки генерал Буланин снова свалился в костёр, лицом вниз, на четвереньки. Костёр был невелик, пламени было мало, и генерал Буланин со всей стремительностью, на какую он только был способен, на тех же четвереньках как-то перемахнул через костёр, судорожно закрывая глаза, обжигая себе лицо и руки. Кое-как вскочив на ноги, генерал Буланин стал протирать слегка обожжёнными руками ослеплённые пеплом и огнём глаза, кашляя от попавшего в лёгкие дыма. Ему казалось, что у него сожжены все легкие, выжжены глаза и что на нём горит одежда. Последнее соответствовало действительности – концлагерный ватный бушлат генерала Буланина, действительно, если не совсем пылал, то, во всяком случае, тлел. С трудом протерев правый глаз, генерал Буланин убедился в том, что он, во-первых, не ослеп и что, во-вторых, он находится по ту сторону костра, который отделяет его от страшных подошв этого пустосвята. Почти ощупью, он бросился к навьюченным коням, где, как ему вспомнилось, была приторочена какая- то баклага, вероятно, с водой. Нащупав эту баклагу, генерал Буланин попытался вытащить пробку. Но обожжённые пальцы скользили по влажной поверхности пробки, и та не поддавалась никаким усилиям. Почти в отчаянии генерал Буланин попытался вытащить пробку зубами. Но когда он опустил лицо на уровень баклаги, то огонь от тлеющих рукавов бушлата снова и обжёг и ослепил его. С судорожной поспешностью генерал Буланин стянул с себя бушлат и бросил его на землю. Вцепившись и руками, и зубами в эту проклятую баклагу, генерал Буланин вытащил, наконец, цробку. Сберегая каждую каплю драгоценной жидкости, он стал прежде всего промывать себе глаза. Глаза, по-видимому, остались целы. Но смотреть ими было всё-таки очень трудно и даже больно. Все эти переживания как-то затушевали в мозгу генерала Буланина мысль об отце Петре и о его страшных подошвах.

Отец Пётр сохранил полную трезвость мысли и ясность оценки положения вещей. Положение вещей сводилось к тому, что если ему, отцу Петру, не удастся убить или, по крайней мере, искалечить генерала Буланина, то на этот раз последний пристрелит его без всяких дальнейших переговоров, разговоров и прочих околичностей. Отец Пётр, сохраняя на своем лице всё то же спокойное, научно-объективное выражение, стал, по мере своих сил, стремительно переползать поближе к генералу Буланину, пока тот не пришёл ещё в себя. Отец Пётр то перекатывался по своей вертикальной линии, то строил борцовские мосты, упираясь в землю затылком и пятками, помогая связанными за спиной руками и проявляя по-прежнему истинно акробатическую подвижность. Пока генерал Буланин успел кое-как промыть свои глаза, отец Пётр уже оказался в его ближайшем тылу, однако, ещё вне пределов дальнобойности своих подошв. Генерал Буланин сквозь воду и пепел, застилавшие его обожжёные глаза, туманно увидел, что какая-то фигура скрючилась шагах в двух-трёх от него. Генерал Буланин отпрыгнул в сторону, теряя этим самым живую связь со спасительной баклагой, а также и с бушлатом, который продолжал тлеть и в карманах которого, как только сейчас сообразил генерал Буланин, было и всё его оружие, и все его деньги, деньги, переложенные из кармана и сумки отца Петра. Отец Пётр гигантским усилием ног и позвоночника как-то ухитрился перепрыгнуть эти два шага и хватил генерала Буланина по ногам сбоку. Генерал Буланин снова свалился на землю, но на этот раз уже не в костёр. Перевернувшись на четвереньках, он на тех же четвереньках отбежал ещё дальше и встал на ноги. Глаза по-прежнему работали плохо, боль от ожогов по-прежнему путала мысли, отец Пётр по-прежнему извивался на земле, и его страшные, подбитые тяжёлыми подковами и гвоздями, подошвы снова угрожающе торчали перед генералом Буланиным, правда, на не очень близкой дистанции. Так и шла борьба между двумя людьми, из коих один был почти неподвижен, другой почти слеп. Один действовал с расчётом шахматиста, другой почти обезумел от ожогов, боли, неожиданности и полуслепоты.

Отец Пётр, однако, понимал, что, по существу, почти все шансы на стороне генерала Буланина. Был неудачен первый же удар, он ничего генералу Буланину не переломал. И отец Пётр с каждой секундой терял оставшиеся шансы на победу, следовательно, и на жизнь. Как ни был ошарашен и ослеплён генерал Буланин, он мог полностью распоряжаться всеми четырьмя своими конечностями. Отец Пётр по-прежнему был всё- таки связан по рукам и по ногам, а на позвоночнике далеко не уедешь.

Вскочив на ноги, генерал Буланин всё-таки постарался собрать свои мысли и сохранить свое самообладание. Первым вопросом был, конечно, вопрос о баклаге, нужно промыть глаза как следует, они, очевидно, выжжены, всё-таки не были. Но между ним и баклагой простирались страшные подошвы отца Петра. Генерал Буланин нашёл выход из этого стратегического положения – нужно было просто подойти к коню с другой стороны и оттащить его вместе с вьюками и баклагой куда-нибудь подальше, шагов за десять. Начав это обходное движение, генерал Буланин, однако, почувствовал острую боль в правом голеностопном суставе, очевидно, удар подкованных подошв или что-то разбил, или сломал. Но сейчас было не до боли. Преодолевая её и хромая, генерал Буланин обошёл полукругом коня с баклагой, потянул его за повод и вывел за линию подошвенного обстрела. Теперь можно было отмыть лицо и глаза, и осмотреться, как следует, в данный момент глаза были почти ослеплены и золой, и водой, и каким-то всё-таки ожогом. Горло горело, и правая нога подгибалась.

Налив воду из баклаги в горсть, генерал Буланин принялся за мытьё. Нет, глаза не были повреждены или, по крайней мере, не так повреждены, чтобы нельзя было видеть. То, что он увидел, показалось генералу Буланину очень сложным: отец Пётр всё-таки подползал всё ближе и ближе, а бушлат с оружием и деньгами находился уже почти совсем около его подошв. Генерал Буланин нагнулся, было, к бушлату, но остановился, острая боль в правой лодыжке заставила его подогнуть ногу, а вид пустосвятских подошв не способствовал наступательным настроениям. Генерал Буланин подумал о том, что особенно спешить, собственно, некуда, отец Пётр всё ещё оставался связанным, и его единственное оружие – подошвы, были опасны только на очень уж близком расстоянии. Но бушлат? Кроме оружия в нём ведь были ещё и деньги. Ни пистолет, ни револьвер не пострадают от тлеющего огня, вероятно, даже и патроны в них не взорвутся, но деньги, конечно, пропадут. Генерал Буланин подобрал с земли какую-то хворостину, зацепил ею за бушлат и вытащил его из под самых подошв отца Петра. Поднятый хворостиной на воздух, бушлат стал пылать. Генерал Буланин отбросил бушлат на землю, шагах в десятке от отца Петра и попробовал затоптать огонь ногами, но правая нога ответила такой острой болью, что генерал Буланин решил лучше ещё раз рискнуть своими, всё равно уже обожжёнными руками. Внутренняя сторона бушлата ещё не успела загореться, и бумажник оказался в полной целости. С пистолетом было труднее, он был в наружном кармане, и карман горел весь. Той же хворостиной генерал Буланин попробовал вытащить пистолет из огня. Отец Пётр понял, что сейчас наступает последний шанс, через две-три секунды в руках генерала Буланина будет его пистолет, и тогда все разговоры будут кончены. Страшным усилием всего тела отец Пётр сделал что-то вроде прыжка по направлению к генералу Буланину. Генерал Буланин отпрыгнул назад, таща за собою всё на той же хворостине всё так же пылающий бушлат с оружием. Отец Пётр понял, что дальнейшее состязание почти безнадежно, генералу Буланину стоило только отойти ещё шагов на десять-пятнадцать, спокойно достать пистолет и так же спокойно прекратить этот страшный шахматный матч на жизнь и на смерть.

Генерал Буланин так и сделал. Хромая и пятясь, он оттащил бушлат подальше и действуя хворостиной, как хирургическим инструментом, вытянул всё-таки пистолет. Он был горяч, но ещё не раскалён, и генерал Буланин испытал в какую-то долю секунды промежуток некоторого морального удовлетворения. Но этот промежуток был и очень короток, и кончился плохо.

Из таёжной чащи на генерала Буланина прыгнуло что-то лохматое, окровавленное и стремительное, страшный удар в живот сбил его с ног, и, теряя сознание от тошноты и боли, генерал Буланин всё-таки успел подумать о том, что его песенка, вероятно, спета окончательно.

Отец Пётр, извиваясь по-прежнему на своей спине, как-то не заметил этого момента. Из-за своих нацеленных на генерала Буланина подбитых тяжёлыми гвоздями сапог, он видал только, как генерал Буланин, повинуясь какой-то неизвестной силе, описал в воздухе невысокий полукруг и тяжёло шлёпнулся о землю, предварительно издав глухой и чревовещательный звук. Потом, из-за уже неподвижного тела генерала Буланина появилась растрёпанная, грязная, возбужденная и окровавленная физиономия Стёпки.

– Ух, – сказал Стёпка, – еле-еле поспел. Хуже зайца. В горле совсем пересохши…

Отец Пётр спокойно опустил на землю свои боевые подошвы.

– Поспел ты, правда, как раз во время. Обыщи карманы этого прохвоста.

Стёпка ощупал недвижное тело генерала Булавина.

– Нет, тут ничего нету, даже и фляжки.

– Да не о фляжке речь идет, нет ли там ещё какого-нибудь оружия?

– Нет, ничего нету.

– Так ты свяжи ему руки сзади, да покрепче.

– Дайте я уж сначала вас…

– Нет, уж я и так пока что полежу, ты только поскорей.

Стёпка перевернул неподвижное тело лицом вниз, завернул руки назад и связал их своим собственным поясом.

– Ну, а теперь меня освободи…

Стёпка вынул нож.

– Нет, ты лучше развяжи ремни, пригодятся…

– Некогда, отец Пётр, ей-Богу, некогда, тут за нами эта сволочь прёт…

– Какая сволочь?

– Да, всё та же самая, пограничники. Кто их знает, может, и совсем близко. Тут такой переплёт. Еле живым выбрался. Драпать нужно, а то пропали мы.

Отец Пётр распростёр во все стороны свои затёкшие от ремней конечности.

– А много их, этой сволочи?

– Не знаю, должно быть, человек с двадцать. Еле жив ушёл, ну и дела…

– Так, по-твоему, они недалеко?

– Чёрт их знает, должно быть, недалеко, а что тут эта гадина делала?

Стёпка ткнул рукой в направлении генерала Буланина.

– А это тоже, чёрт его знает, – сказал философским тоном отец Пётр. – Пристрелил вот того китайчонка, другой удрал. А до этого схватили меня сзади, связали. Этот дядя вытащил мои деньги, ты их подбери, кстати, вот, там бумажник лежит… Собирался меня угольями жечь, чего-то хотел допытаться.

– Вот гад, – сказал Стёпка, – такого гада – в петлю, да на осину.

– Ну, осины тут нет. Нужно было бы его на заимку доставить, пусть уж там твой Светлев разбирается. Это бывший белый генерал, перешёл к Советам, а дальше, опять же, чёрт его знает.

– Белый и к Советам? – изумлённо переспросил Стёпка, – а разве такое бывает?

– Всякое бывает, – сказал отец Пётр, – всякое бывает.

Генерал Буланин тем временем очнулся от тяжкого удара в живот, и с трудом принял сидячее положение. Его ненавидящие и почти невидящие глаза обежали кругом полянку, убитого китайчонка, освобождённого отца Петра и неизвестного чалдона, виновника данного положения вещей. Это был, конечно, третий спутник пустосвята. Эх, нужно было этого пустосвята пристрелить сразу. Теперь, конечно, поздно об этом думать.

Отец Пётр не без труда поднялся на ноги.

– Так что, ваше высокопревосходительство, как вы, вероятно, изволили заметить, в нашем обоюдном положении произошла некоторая метаморфоза.

Генерал Буланин ещё раз оглядел полянку, как бы в поисках какой-то возможности спасения, но никакой возможности он на этой полянке не нашёл. И никакой помощи ждать было неоткуда. Это был конец. Генерал Буланин кое-что слыхал об импровизированных законах таёжного правосудия, оно было скорым и совершенно беспощадным. Это был конец. И только из за того, что он, генерал Буланин, опоздал на несколько минут, только на несколько минут. Его ассиметричное лицо перекосилось от злобы и отчаяния, но на ироническое замечание отца Петра он не ответил ничего.

Стёпка шмыгал по полянке, подбирая оружие, поправляя вьюки на конях, почти автоматически вглядываясь во все следы разыгравшейся здесь трагедии.

– А сойота-то кто ухлопал?

– Китайцы, по приказу вот этого дяди.

– Ну и гад, – категорически заявил Стёпка, – такого прямо в петлю, да на осину.

– Пусть уж этим Светлов заведует, он, вероятно, знает больше, чем мы с тобой. Посади этого джентльмена на коня и свяжи ему ноги под брюхом.

Стёпка положил рядом с отцом Петром подобранные на земле пистолет, револьвер и бумажник, и наклонился над генералом Буланиным. Генерал Буланин вспомнил стратегию отца Петра и решил по возможности дороже продать свою жизнь, или, по крайней мере, выиграть какое-то время. Для чего именно выиграть, он в данный момент не думал, мало ли что может случиться, вот случился же третий спутник этого пустосвята? Так что, когда Стёпка наклонился над сидящим на земле генералом Буланиным, тот, собрав все свои силы, попытался ударить Стёпку ногой в низ живота. Однако подвижность Стёпки несколько превышала его собственную, Стёпка дёрнулся в сторону и удар пришёлся по бедру. Стёпка кратко, но очень выразительно выругался, успел схватить налету соответствующую ногу генерала Буланина и своей собственной ногой нанести ему удар куда-то в окрестности спины. Генерал Буланин успел вырвать свою ногу и попытался вскочить, что ему, впрочем, не удалось. Но удалось как-то отодвинуться подальше от Стёпки и привести обе свои ноги в боевую готовность.

– Вот гад, – ещё раз сказал Стёпка, – и чего он крутится, всё равно же повесим…

Отец Пётр сделал обходное движение и схватил генерала Буланина за то, что у того ещё осталось от шевелюры.

– Тащи его к коню за ноги, а я буду тащить за голову.

Но генерал бился и извивался из всех своих последних сил. Поднятый за волосы несколько вверх, он уже не мог так свободно распоряжаться своими нижними конечностями, и Стёпка, после нескольких манёвров, ухитрился схватить правую ногу генерала Буланина так, что и правая, и левая нога ничего не могли сделать. Тем не менее, генерал Буланин продолжал биться и извиваться, Стёпка и отец Пётр напрягли все свои силы, чтобы дотащить его до коня и, вероятно, из-за этого не обратили должного внимания на то, что происходило в тайге. Когда генерал Буланин был, наконец, дотащен до коня, из тайги раздался довольно спокойный голос:

– Ну, а теперь прекратить представление, руки вверх!

Стёпка опустил ноги генерала Буланина. Из-за кустов выглядывало человек пять пограничников с автоматами почти на прицеле.

Стёпка понял, что о сопротивлении нечего и думать. Отец Пётр, стоявший спиной к пограничникам и занятый шевелюрой генерала Буланина, не сразу заметил появления новых действующих лиц. Обернувшись, но всё ещё не выпуская скальпа, он увидел то же, что увидел и Стёпка – пять или шесть пограничников с автоматами на прицеле, и так же, как и Стёпка, сразу оценил полную безнадёжность какого бы то ни было сопротивления, тем более, что за первыми пятью или шестью пограничниками в чаще, кажется, мелькали и ещё кое-какие.

И Стёпка, и отец Петр подчинились неизбежности, опустили на землю и ноги, и голову генерала Буланина и подняли руки вверх. Генерал Буланин в своей отчаянной борьбе не слыхал приказа пограничников и свою временную победу приписал своим собственным усилиям. Однако, восстановив свое сидячее положение, генерал Буланин увидел поднятые руки отца Петра и Стёпки, их взоры, устремлённые куда-то в тайгу, и, повернувшись, увидал нескольких пограничников с автоматами на изготовку. Генерал Буланин почувствовал, что он спасён. По крайней мере, на время.

Обходя какую-то корягу, с пистолетом в руке к месту происшествия выдвинулся какой то офицер:

– Так что это тут у вас за представление? Это вы, товарищ генерал?

– А кто же больше? – свирепо ответил генерал Буланин. – Развяжите же мне руки, меня ткнули в костёр, почти ничего не вижу.

Офицер подошёл к генералу Буланину.

– Это я, майор Иванов, вы меня, может быть, помните? Послан по приказанию из центра…

– Какой он товарищ генерал, – завопил вдруг Стёпка, – это жулик и больше ничего. Сволочь, гад. Живому человеку лицо жечь. А? Где это видано?

Стёпка не мог не жестикулировать даже и поднятыми вверх руками. Эти руки мелькали над головой, как воробьиные крылья.

– Где это, я спрашиваю, видано? Сойота вот этого ваш гад пристрелил, китайца вот этого самого тоже пристрелил, другой сбежал куда то-сь. А?

– Потом поговорим, – сухо сказал товарищ Иванов, – это, в самом деле, вы пристрелили китайца?

– Вздор, – прохрипел генерал Буланин, – совершеннейший вздор, эти бандиты… – Тут генерал Буланин сообразил, что у него ещё не было времени придумать какую бы то ни было версию, которая совпадала бы со следами борьбы на полянке, а эти следы майор Иванов, конечно, прощупает. Можно провраться совершенно катастрофически.

– Совершенный вздор, – повторил генерал Буланин. – Эти бандиты… Развяжите мне, я вам говорю, руки, не могу же я разговаривать со связанными руками.

Товарищ Иванов вынул нож и перерезал ремень, связывавший руки генерала Буланина. Генерал Буланин стал растирать затёкшие руки.

– Дело, видите ли, в том, кажется, майор Иванов, если я не ошибаюсь?

В тоне отца Петра было что то такое, что заставило товарища Иванова ответить почти автоматически.

– Точно так, майор Иванов.

– Так дело в том, товарищ майор, что этот ваш генерал Буланин собрался снова бежать, на этот раз к белым.

– А я что говорил, – торжествующе завопил Стёпка. – Что я говорил? Бежать собрался. От нашей Советской власти. А? Ну, не сволочь ли, не гад ли? Потому и китайца пристрелил.

– Это вы его пристрелили, – прохрипел генерал Буланин.

Отец Пётр, не опуская рук, сказал всё тем же философским тоном:

– Большая неудача генерала Буланина заключается в том, что второй китаец, огромный такой, с медведя, успел сбежать. Он к вам, конечно, вернётся. И от него вы, конечно, узнаете, что именно произошло. Кроме того, я полагаю, что вы обязаны изучить все следы происшествия.

– Что я обязан – это я и без вас знаю, – окрысился, было, товарищ Иванов.

– Ни черта вы не знаете, – вопил Стёпка, размахивая руками над головой. – А я вам говорю, гад и больше ничего.

Дальнейшие словесные упражнения Стёпки приобрели такой художественный характер, что один из пограничников не выдержал:

– Ну, и выражаешься же ты, где это ты так научился?

В тоне пограничника чувствовался ценитель… Его круглое лицо расплылось в восторженно-одобрительную улыбку.

– Ничего я не выражаюсь, я правду говорю. Сойота убил, китайца убил, отца Петра ограбил, рожу ему собирался прижигать вот этой самой головней, посмотрите только, вот она тут лежит…

И товарищ Иванов, и пограничники как-то автоматически посмотрели на инкриминируемую головню. Всё дальнейшее заняло какую-то долю секунды: Стёпка хватил ближайшего к нему пограничника ногой в низ живота и с истинно беличьей скоростью прыгнул вниз, в обрыв, в непроглядную чащу таёжного кустарника.

– Держи! – завопил товарищ Иванов.

Два пограничника бросились к обрыву. Отец Пётр, не опуская рук и сохраняя на своем лице всё то же чисто умозрительное выражение, подставил первому из них подножку. Пограничник растянулся во всю свою длину, второй споткнулся об упавшего, товарищ Иванов с пистолетом в руках перепрыгнул через обоих, но снизу, из обрыва, доносился только треск валежника и грохот сыпавшихся камней.

– Вы трое! – закричал товарищ Иванов, – эй, вот вы, шпарьте за этим бродягой! Да нет, не ты, а Чуркин, бери двоих, и чтобы этого бродягу живым или мёртвым…

На несколько секунд наступила некоторая заминка. Казалось, что ни сам товарищ Иванов, ни его подчиненные не имеют решительно никакого желания преследовать Стёпку, в особенности живого. Наконец, четверо пограничников, с видом чрезвычайной стремительности, спрыгнули вниз в чащу, где шагах в десяти-пятнадцати не было видно решительно ничего. Спустившись без особенной спешки ещё ниже, они ещё больше замедлили свою стремительность.

– Тут, чёрт его знает, – сказал один из них.

– Это, действительно, верно, как иголка в стоге сена…

– Только иголка, та не стреляет, а этот чалдон может из-за каждого куста. Автомат у него за спиной висел.

Все четверо стояли в самом низу расщелины, у ложа маленького, но бурного горного ручья, и никому из всех четверых не улыбалась перспектива преследовать таёжного бродягу в его собственной стихии, да ещё и бродягу, вооружённого автоматом.

– И ещё неизвестно, куда он попёр…

– По следам можно…

– Конечно, можно, только за это самое время он ещё сто вёрст отмахает.

– Н-да, нужно подумать. Закурить, что ли?

Товарищ Иванов некоторое время прислушивался к звукам, доносившимся из глубины расщелины. Потом он повернулся к отцу Петру.

– Так вы что, это, подножки подставляете?

Отец Пётр совершенно равнодушно опустил руки и так же равнодушно уселся на корягу.

– Руки вверх, я вам говорю! – заорал товарищ Иванов.

– Бросьте, – кратко сказал отец Пётр. – Вас тут с десяток. Хватит. Дело, товарищ майор, заключается в том, что эта встреча была совершенно случайной…

– Руки вверх! – повторил товарищ Иванов.

– Бросьте. И не подумаю. Они у меня были связаны целый час. Так вот, встреча, как я вам уже сказал, была совершенно случайной. Я действую по заданиям центра, и товарищ Берман совершенно в курсе моего поручения. Если цель этого поручения вас интересует, вы можете навести справки у товарища Бермана…

– А подножка? И почему вы дали возможность этому бродяге спастись?

– По совершенно простой причине. Товарищ Берман должен знать об этой истории немедленно, а вы тут, простите, я вас лично не знаю, вы тут будете всякие следы измерять и всякий бюрократизм разводить. Впрочем, вы это, конечно, обязаны сделать, хотя это и совершенно ни к чему. Другой китаец как-то вернётся и вам всё расскажет.

– Что это всё?

– Не очень много. Мы с моим проводником двигались по этой тропинке и нашли платиновый портсигар, очень массивный. Вы представляете себе его ценность? В валюте?

– Г-м! – сказал товарищ Иванов.

– Так вот, этот ренегат, Буланин по-видимому, открыл свою потерю и вернулся назад. Его планов я, конечно, не знаю, но его прошлое, вероятно, знаете даже и вы.

– Г-м! – сказал ещё раз товарищ Иванов.

– Он и его провожатые шли пешком. И, кажется, почти без продовольствия. Двигались они на заимку некоего Дубина, вероятно, вы и о нём слыхали.

– Г-м! – сказал товарищ Иванов ещё раз, – с чувством всё возрастающего недоумения и почтения.

– По-видимому, – продолжал тем же спокойным тоном отец Пётр, – генералу Буланину нужны были две вещи: кони и продовольствие. И не нужны были ещё две – проводники и я.

– Вздор! – прохрипел генерал Буланин.

– Тот китаец, которого вы не успели пристрелить, – вернётся обратно. Майор Иванов по следам на полянке установит все детали происшествия. Так что, через некоторое время те, кому этим ведать надлежит, установят полную тождественность моего рассказа, следов на полянке и сообщения спасшегося китайца.

Товарищ Иванов посмотрел на генерала Буланина неопределённо подозрительным взором.

– До этого, то есть до убийства китайца, – продолжал отец Пётр, – генерал Буланин, по-видимому, приказал тому огромному, вы его, вероятно, тоже знаете…

Товарищ Иванов как-то непроизвольно кивнул головой…

– …тому огромному китайцу меня связать, сам бы он этого не смог сделать, а китаец, действительно, геркулесовский. Потом, после убийства одного проводника и бегства другого, этот ваш генерал обнаружил у меня валюту, предназначенную… ну, если это вас интересует, то, вероятно, товарищ Берман сам вам скажет, для чего именно она была предназначена. Потом он обнаружил в моих вьюках некоторые шифрованные директивы, предназначенные… ну, это тоже вы сможете узнать у товарища Бермана. И так как вы выпустить меня, конечно, не имеете права, я это понимаю достаточно ясно, то, вероятно, всё мое поручение проваливается ко всем чертям, нужно будет возвращаться в Неёлово и там… Нет ли у вас папиросы? Я, собственно, не курю, но сейчас…

Товарищ Иванов услужливо протянул отцу Петру свой портсигар и чиркнул спичку. Отец Пётр затянулся и закашлялся:

– Не понимаю, всё-таки, почему люди занимаются такой дрянью, как табак…

Отец Пётр постарался взвесить свое положение, и оно казалось ему вовсе не безнадежным. Стёпка и на этот раз ухитрился сбежать. До Еремеевской заимки не так далеко, в особенности при Стёпкиных волчьих ногах. Нужно выиграть время. Нужно околпачить этого нехитрого майора. А там видно будет.

Генерал Буланин сидел на земле, и пограничники перестали казаться ему спасителями. Ведь, и в самом деле, следы, удравший китаец, валюта, портсигар… И в его затуманенной борьбой, ожогами и ударами голове никак не складывалось никакой версии, которая могла бы дать мало-мальски удовлетворительное объяснение всему этому калейдоскопу.

– Вздор, – прохрипел он ещё раз.

– А это, ваше превосходительство, мы в Неёлове установим с совершенной точностью, жаль только, что для этого придётся потерять несколько дней.

– Этого бродягу я где-то видал, вашего проводника, – сказал нерешительно товарищ Иванов.

– Это вполне вероятно, – спокойно ответил отец Пётр, – точно так же, как я где-то видал проводников этого генерала.

Товарищ Иванов находился в несколько смятённом состоянии. Генерала Буланина он знал. Таинственного человека, который вот сейчас говорит о Бермане, о шифре, о валюте, о поручениях он видел в первый раз. Кто его разберёт?

– Как ваше имя? – спросил он по мере возможности служебным тоном.

Отец Пётр снисходительно улыбнулся.

– Можете пока что называть меня товарищем Николаем, полагаю, что моё настоящее имя вам не скажет решительно ничего…

– И почему вы спасли от ареста этого… проводника?

– Повторяю, для того, чтобы информировать товарища Бермана возможно скорее…

– А как же он, этот ваш проводник, может это сделать?

– Я полагаю, товарищ майор, что некоторые вещи не входят непосредственно в круг вашего ведения. Сегодня же товарищ Берман будет знать о происшествии, разумеется, в том случае, если он в состоянии исполнять свои служебные обязанности, вы понимаете, о чём я говорю…

Товарищ Иванов понимающе кивнул головой, но в этой голове сейчас перепуталось всё. Итак, этот товарищ Николай знает даже и о происшествии в доме №13…

– Я полагаю, – продолжал так же спокойно товарищ Николай, – что так называемый генерал Буланин является сообщником пресловутого Светлова.

При этом отец Пётр поднял глаза вверх, нейтрально наблюдая за расплывавшимся в воздухе табачным дымом.

– Вздор! Клевета! Я вам еще покажу, пустосвят вы этакий, – генерал Буланин вскочил на ноги и протянул отцу Петру угрожающий кулак.

– А если вздор и клевета, – спокойно сказал отец Пётр, – так чего же вам, собственно, так волноваться? В Неёлове мы выясним всё. Нужно бы только этого огромного китайца разыскать… Впрочем, и это не так существенно.

Отец Пётр пожал плечами.

– Китаец, конечно, расскажет то же, что рассказывал и я. Однако, я не думаю, чтобы для товарища Бермана были бы нужны дополнительные доказательства. Конечно, следы на полянке вы обязаны изучить. И вовсе не обязаны мне верить, это само собою разумеется. Но, в общем, конечно, и это не имеет никакого значения… Полагаю, ваше высокопревосходительство, что ваша двойная и даже тройная игра на этот раз кончена…

– Вздор, – прохрипел генерал Буланин. – Мне сейчас очень трудно, я весь избит. Обожжён. Меня этот бродяга так по голове ударил…

– Понятно, понятно, – утешительным тоном сказал отец Пётр, – вам нужно время, чтобы выдумать что-то, хоть мало-мальски правдоподобное. Полагаю, что ничего правдоподобного выдумать больше нельзя. А вы, товарищ майор, я вам настоятельно советую смотреть за этим господином во все глаза. Нет, связывать не стоит, никуда он удрать не сможет… Но смотреть нужно в оба. Если вы его выпустите, то, я полагаю, ваша карьера будет кончена… Тем более, что я вас предупредил.

Товарищ Иванов не был большим знатоком людей. Но и тон отца Петра, и его ссылки на Бермана, которые, впрочем, могли бы быть простым отводом глаз, и его информация, которая, конечно, никаким отводом глаз не могла быть – всё это внушало товарищу Иванову уверенность в том, что товарищ Николай – птица крупная. Генерал Буланин, грязный, обожженный, окровавленный, снова сидел на земле и весь его внешний вид не импонировал никак. Он казался мелким хищным зверьком, загнанным в безвыходный тупик. Да, действительно, может быть, и сообщник Светлова. Товарищ Иванов вспомнил свои беседы с бывшим Степанычем и никак не мог сообразить, так что же ему теперь делать? Если генерал Буланин действительно сообщник Светлова, нужно его как то выручать. Но как его выручить в присутствии этого товарища Николая и полутора десятка пограничников? Если генерал Буланин связан со Светловым и если он, Иванов, генерала Буланина доставит в Неёлово, то бывший Степаныч может пустить в ход документы из известной шкатулки товарища Иванова, и тогда он, товарищ Иванов, пропал. Если он выпустит этого генерала, тогда вот этот товарищ Николай, да ещё и пограничники, да ещё эти сбежавшие неизвестно куда и китаец, и проводник, все они подведут товарища Иванова под расстрел. В общем, получалось одинаково плохо со всех решительно сторон.

– Вы, товарищ майор, – сказал отец Пётр, – подымите вот этот бумажник, сосчитайте находящуюся там валюту и будьте добры дать мне расписку в том, что такую-то сумму вы там нашли… Деньги, вы понимаете, не мои… Вы их сдадите непосредственно товарищу Берману, только ему одному… – Отец Пётр затянулся и закашлялся ещё раз.

– Чёрт знает, что такое, из-за этого дурацкого инцидента могут сорваться большие вещи. Очень большие… В международном масштабе…

Международный масштаб доконал товарища Иванова окончательно. Он поднял с земли очень толстый бумажник и подозвал нескольких пограничников.

– Вот, ребята, смотрите, я буду считать деньги, а вы будьте свидетелями, чтобы потом разговора не было.

Вынув пачку кредиток из бумажника, товарищ Иванов стал отсчитывать кредитку за кредиткой. Пограничники смотрели на эту процедуру внимательными и жадными глазами.

Товарищ Иванов довольно долго путался с мало известными ему иностранными кредитными билетами, наконец, подсчитал и записал всё. Сумма получилась очень внушительная, но товарищ Иванов очень неясно представлял себе, что она могла бы значить в переводе её на советское денежное обращение. Пограничники представляли себе это ещё меньше, но в их глазах, как, впрочем, и в глазах товарища Иванова, всякая иностранная валюта была валютой, а советский рубль был только “денежным знаком”.

Покончив со счётом, товарищ Иванов упаковал все кредитки в бумажник и перевязал шнуром.

– Ну, а теперь, как вас, товарищ Николай? Теперь вы мне расскажите точно, как это всё происходило.

Отец Пётр более или менее подробно передал все происшествия, связанные с деятельностью генерала Буланина. Товарищ Иванов тщательно осмотрел все следы, впрочем, большинство их было уже затоптано пограничниками. Осмотрел и труп молодого китайца.

– Так что, всё-таки, вы его пристрелили? – обратился товарищ Иванов к генералу Буланину.

У генерала Буланина ещё не создалось никакой версии, которая могла бы хотя бы, более или менее, удовлетворительно объяснить убийство молодого китайца, побег старшего и историю с отцом Петром. Постепенно генерал Буланин пришёл, однако, к мысли, что дело хотя и плохо, но всё-таки не совсем уж катастрофично. Даже и в том случае, если этот пустосвят, действительно, является агентом Коминформа, у него, генерала Буланина, были вполне достаточные основания, чтобы проверить такого подозрительного субъекта. Детали этой проверки для Москвы никакого интереса представлять не будут, а Неёлово, в данном случае, не имеет никакого значения. Плохо то, что план побега сорвался и, по-видимому, окончательно. Что-то, впрочем, может изменить бегство этого бродяги. Но если он и вернётся с кем-нибудь, тогда уж ему, генералу Буланину, не поздоровится. Генерал Буланин вдруг почувствовал приступ смертельной старческой усталости: ах, не всё ли равно? Прожил свое и прожил скверно. То, что ещё осталось, будет ещё хуже, на этот счёт, пожалуй, никаких сомнений быть не могло. Всё равно. Всё равно. Будет смерть, и после смерти будет просто ничто. А из ничего и для ничего никакого ответа всё равно получить нельзя.

– Об этом я не с вами буду разговаривать, – коротко отрезал он.

Товарищ Иванов безразлично пожал плечами. Ему снова пришлось попасть в переплёт, в котором он с каждым шагом понимал всё меньше и меньше, а каждая ошибка могла бы обойтись очень дорого. Лучше было не делать никаких ошибок и по мере возможности не делать вовсе ничего. Он ещё раз обошёл и осмотрел всю полянку, ещё раз наклонился над трупом убитого китайца и приказал:

– Ну, теперь давай собираться, подождём только тех, кто за бродягой погнались.

Но погоня, не без некоторого конфуза, уже возвращалась обратно.

– Чёрта ли тут найдёшь, – сказал один из её участников и, компенсируя свою неудачу, свирепо обратился к отцу Петру:

– А? Проводник, говоришь? А чего он бежал?

– Ты – дурак, – философским тоном ответил отец Петр.

– То есть, как это понимать? – свирепым, но не совсем уверенным тоном сказал пограничник.

– А вот так и понимай: дурак. Вы все, может быть, работники НКВД, а, может быть, и нет.

– То есть, как это нет?

– Совершенно просто… А, может быть, вы только переодетые диверсанты. Вернёмся в Неёлово, там всё будет ясно. А если вы меня потащите в другую сторону, то…

– То что?

– Ну, там видно будет, что…

НА ПЕРЕКРЁСТКЕ

Товарищ Медведев в точности исполнил все просьбы или приказания генерала Буланина: снабдил его концлагерным обмундированием, инструктажем, проводниками и, наконец, самолётом, который должен был вылететь из Неёлова неизвестно через какой пункт, по направлению к Дубинской заимке. Все эти проекты и мероприятия вызвали в душе товарища Медведева целый ряд очень смешанных чувств, из которых главным было раздражение. Вот, свалилась на голову вся эта чепуха! До Светлова со всеми его загадками и последствиями всё было ясно, определённо и спокойно. Теперь Светлов, Берман, Буланин. И он, товарищ Медведев, в самом центре этого перекрёстка и неизвестно, куда двигаться дальше, на кого ставить и что делать?

Было ясно, во всяком случае, одно: о планах генерала Буланина необходимо в самом секретным порядке информировать Москву. Если этого не сделает он сам, сделает кто-то другой. Товарищ Медведев вызвал к себе начальника шифровального отделения и полдня просидел за не очень длинной, но очень сложно средактированной телеграммой в Москву. По его мнению, вслед за генералом Буланиным было необходимо отправить какой-то отряд. Во-первых, потому, что с генералом Буланиным могла произойти такая же история, какая произошла с автомобилем и этим бродягой, и тогда товарищу Медведеву пришлось бы как-то отвечать за непредусмотрительность, и, во-вторых, генерал Буланин мог попытаться сбежать. Ответная телеграмма из Москвы подтвердила мнение товарища Медведева. Но она была настолько лаконичной, что никаких дальнейших выводов из неё товарищ Медведев сделать не смог. Во главу небольшого отряда был намечен всё тот же, сейчас никем незаменимый, майор Иванов, которому товарищ Медведев дал очень туманные и расплывчатые указания, предварительно поговорив об этом с товарищем Берманом.

Товарищ Берман постепенно поправлялся. Он всё ещё лежал в госпитальной палате, головные боли всё ещё продолжались, принимая по временам почти нестерпимый характер, тогда на сцену снова появлялся таинственный шприц, но, в общем, товарищ Берман “возвращался в строй”.

Однако, товарищ Берман всё ещё лежал в кровати, и товарища Медведева он встретил тем же привычным лаконическим жестом руки, указывая ему на стул. Сопровождавший товарища Медведева санитар подвинул стул к кровати и сейчас же исчез. Товарищ Медведев грузно и с трудом уселся на стул, его загипсованная и поддерживаемая кронштейном рука указывала куда-то в угол комнаты. Жирное его лицо стало одутловатым и жёлтым, глаза ещё больше сузились и в них ещё больше обострилось выражение какой-то давней озлобленности.

– Ну-с? – спросил Берман лаконически.

– Итак, – сказал товарищ Медведев, – этот генерал всё-таки двигается на Дубинскую заимку. Слово “генерал” товарищ Медведев произнёс в несколько ироническом тоне, среди старых партийцев возврат к ещё более старому чинопочитанию не встречал никакого энтузиазма. Они сами считали себя выше каких бы то ни было чинов, и чины как-то шли вразрез со всем их революционным прошлым. Кроме того, в данном случае термин “генерал” мог относиться и к советскому служебному положению Буланина, но мог относиться и к антисоветскому.

– Так-с, – равнодушно сказал товарищ Берман.

– Я телеграфировал в центр, в Москву. Вы понимаете, иначе было нельзя… Москва приказала отправить вслед за генералом Буланиным небольшой отряд, мало ли что может случиться?

– Как же вы его отправите?

– Генерал Буланин может спуститься, собственно, только на одном озере, самолёт, вероятно, сейчас же улетит обратно, иначе он переполошит всю тайгу. Если этот Светлов не дурак, то на озере он поставит какой-то пост, вот генерал Буланин и влип…

Последнее слово товарищ Медведев произнёс с таким сладострастием, что товарищ Берман даже приоткрыл закрытые, было, глаза; свет вызывал у него головные боли.

– А вам очень хочется, чтобы генерал Буланин влип? – спросил он без всякого выражения в голосе.

– Нет, зачем же, – поспешно поправился товарищ Медведев. – Но всякое может случиться, а, как-никак, ответственность за отдел несу всё- таки я.

– Сейчас вы ничего не несёте. А генерал Буланин, я полагаю, всё равно не вернётся.

– Сбежит? – так же почти неожиданно для самого себя выпалил товарищ Медведев.

– А вам очень хочется, чтобы он сбежал?

Товарищ Медведев посмотрел на Бермана с выражением плохо скрытой свирепости.

– Видите ли, товарищ Берман, мы с вами всё-таки старые партийные работники. Полагаю, что в прятки нам не следует играть… Можете ли вы зажечь для меня спичку? Разрешите закурить? С одной рукой это, знаете ли, очень неприятно, даже и спичку чиркнуть не выходит…

Товарищ Медведев здоровой рукой полез в карман своего больничного халата и достал коробку папирос. Коробка открывалась туго.

– Дайте, я вам помогу, – любезно предложил товарищ Берман.

Товарищ Медведев затянулся папиросой и продолжал дружески- конфиденциальным тоном.

– Мы с вами, товарищ Берман, – старые партийные работники, и всё, что здесь построено, строили мы.

– У-гм, – сказал товарищ Берман.

– Генерал Буланин не так глуп, чтобы не понимать, что своим человеком он здесь не будет никогда. Зачем его держат, я, собственно, не понимаю.

– Наживка, – сказал товарищ Берман равнодушно.

– То есть, как это наживка?

– Нужно разложитьлагерь контрреволюции. В этом лагере люди думают, главным образом, сами о себе. Нужно им показать, что здесь им будет лучше, чем там.

– Г-м, – сказал товарищ Медведев. – Ну, и что? Показали?

– Кажется, нет. Не особенно.

– Так что, может быть, думают не только сами о себе?

– Думают, как вы и сами знаете, по-разному. Во всяком случае, самый факт существования генерала Буланина в рядах советского генералитета вносит очень желательный нам психологический фактор.

– Г-м, – сказал товарищ Медведев. – А если он сбежит?

– Это было бы очень нежелательно.

Это было очень нежелательно и товарищу Медведеву, но из соображений менее политического характера. Во-первых, в данный момент, когда товарищ Берман был ещё болен, а генерала Буланина и вовсе не было, вся ответственность падала на его, Медведевские, плечи. И он уже думал о том, как бы симулировать обострение болезни и уйти в отпуск, пусть тут расхлёбывают этого самого Светлова без него. С другой стороны, в отпуск, конечно, можно было бы уйти, однако, оставался неясным вопрос: удалось ли бы ему после отпуска вернуться на старый пост в Неёлове? Лучше этого поста он и придумать для себя не мог: далеко, спокойно, по крайней мере, было спокойно до Светлова, и сам себе хозяин. Да и не только сам себе. Но самое важное соображение заключалось в том, что, действуя через генерала Буланина, можно было как-то подсидеть товарища Бермана. А действуя через товарища Бермана, можно было как-то избавиться от генерала Буланина, который, впрочем, до сего времени ничем товарищу Медведеву не мешал.

Товарищ Медведев не без основания предполагал, что генерал Буланин знает о всей этой атомной истории безмерно больше, чем знает он, Медведев. Впрочем, больше знать было и немудрено, товарищ Медведев не знал почти вовсе ничего. И, главным образом, поэтому был безоружен против товарища Бермана. О настоящей роли, которую играл в Москве генерал Буланин, товарищ Медведев мог только догадываться, а его догадки, как оказывается, были довольно далеки от действительности: генерал Буланин играл, главным образом, роль “наживки”, так сказать, образцово-показательный белый генерал, ставший на советскую службу Родине. Да, в этом качестве генерала Буланина будут беречь; на эту наживку могут клюнуть ещё очень многие. Но если генерал Буланин только наживка, то какую роль может играть он в атомном заговоре и почему именно его прислали сюда?

Всё это было очень неясно. Ясно было только одно: и от Бермана, и от Буланина, по мере возможности, и от Светлова, нужно было отделаться возможно скорей. Светлев, вероятно, исчезнет сам по себе, если до сих пор Медведевский отдел Москва никак не информировала об атомном заговоре, то это могло значить только одно: в данном отделе не было никакой атомной организации, его штаб-квартира была где-то в ином месте, а здесь оперировал только какой-то летучий отряд. Случайная встреча на случайном перекрёстке.

– Так, вы полагаете, что он не сбежит?

– Я этого не говорил. – Товарищ Берман посмотрел на Медведева таким насекомым взглядом, что товарищ Медведев опять почувствовал приступ старой ненависти. – Я этого не говорил. Я только предполагаю, что генерала Буланина там подстрелят. И что всё это предприятие не имеет никакого смысла.

Товарищ Медведев пожал одним плечом, другое плечо при малейшем движении отзывалось острой болью.

– Я тут, товарищ Берман, решительно не при чем, мне приказывают, и я исполняю.

– Однако, никто вам не приказывал посылать отряд для ареста этого Дубина.

– Если бы ему не удалось сбежать, мы бы от него кое-что выпытали.

– Ничего бы вы не выпытали, сам он ничего не знает. Методы лобовой атаки, товарищ Медведев, не всегда увенчиваются успехом.

Товарищ Медведев ещё раз подумал о той странной настойчивости, с которою товарищ Берман пытается как-то обойти Дубинский след, закрыть пути к Дубинской заимке, нейтрализовать все попытки сделать там хотя бы обыск. Мысль о таинственных окурках и о ещё более таинственной беседе Бермана со Светловым мучила товарища Медведева, как гвоздь в сапоге, но никаких видимых путей эта мысль не открывала, товарищ Медведев знал слишком мало. Генерал Буланин знал, конечно, гораздо больше, и для него эти окурки могли бы быть целым откровением. Но каким?

– Полагаю, товарищ Берман, что если этот генерал сбежит, это будет скандал в мировом масштабе.

– Примите меры, чтобы он не сбежал.

Товарищ Медведев ещё раз пожал своим здоровым плечом.

– Я приставлю к нему двух очень опытных китайцев в качестве проводников. Но это, конечно, не гарантия. Думаю, что отряд нужно послать сейчас же вслед за этим генералом, чтобы с него глаз не сводить. Это тоже не совсем гарантия, но всё-таки… Правда, за последнее время совсем с ног сбился. Но в нашей работе это не в первый раз…

Товарищ Медведев несколько подчеркнул местоимение “нашей”, как бы противопоставляя тяжкую работу “периферии” кабинетным размышлениям “центра”. На это подчеркивание товарищ Берман не обратил решительно никакого внимания.

– Эта ваша дура, как её, Серафима, дала нам очень ценный след, за которым нужно было следить, а не устраивать кавалерийские налёты… Теперь об этом говорить, конечно, поздно. Жаль, что я сейчас не могу мыслить достаточно ясно. Позвоните, пожалуйста, санитара или врача, кнопка вот здесь.

Товарищ Медведев грузно поднялся и позвонил. Товарищ Берман лежал, закрыв глаза и на его насекомом лице не отражалось ничего, даже и боли.

“Вот тарантул!” – подумал товарищ Медведев…

– В наши расчёты вошла, конечно, непредвиденность – необыкновенная физическая сила арестованного, иначе бы мы…

– …иначе бы вы тоже ничего не достигли. Кроме того, здесь действовала, конечно, не только физическая сила. Почему этот Дубин попал как раз в тот кабинет, где происходил допрос этого американского шпиона? Почему им удалось бежать вместе? Кто организовал поджог аэродрома? Нет, товарищ Медведев, в вашем объяснении имеется слишком много прорех. Во всяком случае, основной след, данный этой дурой, мы пропустили. И теперь необходимо эту заимку оставить в покое.

Товарищ Берман продолжал лежать, закрыв глаза, его голос не выражал ничего, и его лицо тоже ничего не выражало. Как бы подумав некоторое время, товарищ Берман сказал тем же ничего не выражающим тоном:

– Это мой приказ: оставить заимку в покое. А где же этот врач?

Почти в тот же момент в дверях показался тот же жовиальный доктор, внёсший в палату всё тот же запах одеколона, коньяку и сигар.

– Можете идти, – сказал товарищ Берман Медведеву. – Повторяю еще раз: никаких проявлений местной инициативы, заимку нужно оставить в покое.

Товарищ Медведев вернулся в свою палату в состоянии крайнего раздражения: этому пауку-Берману хорошо плести свою паутину в Москве, но что он понимает в здешних таёжных делах? Накрыть бы эту заимку несколько дней тому назад сразу, каким-нибудь парашютным десантом, давно всё было бы уже ясно. Правда, конечно, и то, что тайга ставила почти непреодолимые препятствия для такого десанта: лес, скалы и озёра. Ну, пришлось бы пожертвовать несколькими десятками людей, подумаешь, в первый раз, что ли?

Санитар помог товарищу Медведеву улечься на кровать и устроил его раненую руку. Товарищ Медведев приказал ему разыскать и вызвать майора Иванова. Майор Иванов появился, как и всегда, почти сразу, как будто он только и ждал этого приглашения и, как всегда, на его лице не выражалось решительно ничего, может быть, только крайняя усталость, товарищу Иванову приходилось быть прислугой для всех. Товарищ Медведев очень коротко, но достаточно обстоятельно изложил всё, что требовалось от товарища Иванова. Тот стоял навытяжку и только от времени до времени прерывал Медведевский монолог короткими “слукаюсь”, “точно так” и прочими междометиями в этом роде. На его лице по-прежнему не отражалось ничего.

Закончив свой монолог, товарищ Медведев всмотрелся всё-таки в это лицо. У товарища Медведева были смутные подозрения, что товарищ Иванов не то знает, не то понимает, не то просто догадывается о целом ряде вещей, о которых сам он или не догадывается или не имеет времени догадываться. Товарищ Медведев, впрочем, как-то понимал, что последнее соображение является только утешением, у товарища Иванова времени было ещё меньше.

Диспозиция и дислокация всего того, что товарищу Иванову предстояло сделать, была, в сущности, закончена. Но у товарища Медведева оставалось всё-таки какое-то смутное ощущение, авось этот аппаратчик предложит что-то более толковое, вся эта история начинала принимать явно бестолковый характер.

– Ну, чего же вы стоите, как бревно, – довольно неожиданно сказал товарищ Медведев, – садитесь, вот тут стул.

Товарищ Иванов все той же деревянной куклой присел на стул.

– Чёрт его знает, – сказал Медведев довольно интимным тоном, – получается форменная путаница.

– Точно так, – деревянным тоном ответил товарищ Иванов.

– И этот генерал, тоже, чёрт его знает…

– Точно так, – подтвердил товарищ Иванов.

– Что вы всё такаете да такаете, – раздраженно сказал товарищ Медведев. – Вот, на вас снова возлагается очень ответственное поручение, думаете ли вы о нём, или вовсе не думаете?

– Точно так, – сказал товарищ Иванов.

– Что “точно так”? Я спрашиваю, думаете или не думаете?

– Точно так, думаю, – поправился товарищ Иванов.

– А если думаете, то как вам всё это кажется?

– Принимая во внимание существующее положение сложившихся объективно обстоятельств…

– А не можете ли вы говорить человечьим языком?

– Точно так. Слушаюсь. Говоря короче, сбежит.

– Кто сбежит?

– Да вот этот самый генерал.

– Почему сбежит?

– Достаточно просто, сейчас капиталистическое окружение, готовя империалистическую войну против республики трудящихся…

– К чёртовой матери с вашей шарманкой! Говорите по-человечески.

– Слушаюсь. Во-первых, если посылать человека для освещения или разведки этой самой заимки, то, конечно, уж не генерала Буланина, у него такой вид, что всякий человек в тайге насторожится. Нужно было бы послать какого-нибудь контрабандиста, охотника, чалдона, такие ведь у нас есть.

– Это совершенно верно, – не без некоторого внутреннего сожаления сказал товарищ Медведев; эта мысль, при всей её простоте, ему самому как-то в голову не пришла.

– Так что, если на заимке и есть что обследовать, то генерал Буланин, конечно, не сможет обследовать ничего. Во-вторых, я, товарищ Медведев, конечно, не знаю, зачем его здесь держат…

– Для приманки, – сказал товарищ Медведев.

– То есть, как это для приманки?

– Чтобы за ним и другие белые переходили бы к нам.

– Г-м, – сказал товарищ Иванов, не без некоторого сомнения. – Ну и как, перешли ещё?

– Не слыхал, – отрезал товарищ Медведев.

– Так что и с приманкой не выходит?

– Как будто…

– Тем более. Сейчас все эти империалисты…

– Вы вот что, товарищ майор, – сказал Медведев раздражённо-официальным тоном, – вы всех этих пролетариев, империалистов и прочих бросьте к самой чёртовой матери. Дело совсем просто, если нашу власть сковырнуть, то всех нас перевешают…

– Предположительно.

– Не предположительно, а просто повесят.

– Г-м, – сказал товарищ Иванов.

– И ничего не “г-м”, мы уже тридцать лет танцуем под виселицей, – сказал товарищ Медведев довольно неожиданно для самого себя. – А если не виселица, так вот, – товарищ Медведев здоровой рукой показал на свою раненую. – Словом, здесь дело конкретное. Если этот Буланин сбежит, будет большой скандал. Можно сказать, мирового масштаба. Дайте мне папиросу и зажгите мне спичку.

Товарищ Иванов исполнил и то, и другое. Вопреки обыкновению, товарищ Медведев дружески протянул ему портсигар, как бы подчёркивая интимность данного разговора. Товарищ Иванов почтительно закурил папиросу…

– Если разрешите доложить, товарищ Медведев…

– Валяйте!

– Если разрешите доложить, так не всё ли равно, одним скандалом больше или одним скандалом меньше?

– Не всё равно. Почему Буланина послали сюда из-за этих атомных диверсантов? Значит, он тут что-то знает, а за такое знание, во-первых, могут, действительно, заплатить большие деньги, а во-вторых, всё это – верёвка на нашу шею… А мы уже и так довольно потрудились…

– То есть, как это?

– Вот уже сколько лет всё воюем и воюем. Всё на фронте и всё без смены. А тут ещё и Америка навалится. Это будет почище Гитлера, для нас, по крайней мере. А если Буланин сбежит, то куда он сбежит? Конечно, к американцам. Вопрос в том, можно ли будет перехватить его ещё по дороге на заимку? Он вылетит из Читы, это я уже знаю. Когда он вылетит, это я тоже буду знать. Спуститься ему, кроме, как на этом озере, больше негде, разложите эту карту тут на полу.

Товарищ Иванов разложил на полу огромную карту воздушной съёмки.

– Генерал Буланин, – сказал товарищ Медведев, – может спуститься только вот на этом озере, больше, повторяю, негде. Самолёт, конечно, сейчас же снимется. Вы должны спуститься через час или два после Буланина. Сможете ли вы догнать его по дороге на заимку?

– Сможем. Генерал Буланин, как я полагаю, очень плохой ходок. Но не знаю, сможем ли мы обойти его стороной? Разрешите, товарищ Медведев, получить от вас конкретную директиву. Допустим, что мы нагнали генерала Буланина, а он прикажет нам возвращаться обратно. Как тогда?

– Г-м, – сказал товарищ Медведев, – нужно что-то придумать, – и посмотрел на товарища Иванова откровенно вопрошающим взором.

– Можно бы, конечно, инсценировать какое-то нападение, перестрелку или что-нибудь в этом роде… Но для этого, вероятно, придётся прорваться как-то вперед генерала Буланина. Не знаю, насколько это возможно…

– Это уж я, – обрадовано сказал товарищ Медведев, – предоставляю вашей инициативе. Наперёд всё равно всего предусмотреть нельзя. Там видно будет.

Товарищ Иванов понял, что всю ответственность товарищ Медведев хочет переложить на него. И, в случае какого нибудь скандала, свалить всю вину со своих собственных плеч. Было, однако, ясно, что никаких более подробных директив от товарища Медведева не дождаться.

– Словом, действуйте, – сказал Медведев ободряюще. – Валяйте. Мне этот чёртов медведь так изуродовал руку, что я сейчас никуда не гожусь. На вас, товарищ Иванов, ложится сейчас очень большая ответственность.

Товарищ Иванов знал это и без него. И именно этого товарищ Иванов старался избегнуть всегда и изо всех своих сил. Но сейчас, действительно, ничего предусмотреть было нельзя.

– Так что, если вы разрешите, я отдам соответствующие приказания.

– Валяйте!

На этом аудиенция кончилась. Товарищ Иванов представил генералу Буланину некоего дядю вполне опытного во всех деталях концлагерного быта, и двух китайцев, долженствующих служить и проводниками, и стражами. Реализуя все эти административные предприятия, товарищ Иванов мечтал, собственно, только об одном – придти домой, выпить и завалиться спать. Его востроносенькая супруга была в данный момент на службе и помешать не могла. Многолетняя тренировка выработала у товарища Иванова способность заснуть в любую минуту, в особенности, если перед этой минутой было выпито. Оставался, правда, ещё нерешённым вопрос о транспортном самолёте, но товарищ Иванов знал, что даже и для данного учреждения больше, чем какие бы то ни было приказы, иногда помогает самый простой блат, кому-то нужно будет выписать из закрытого на все замки распределителя НКВД соответствующее количество коньяку, икры, балыка и всяких таких вещей, и самолёты явятся, как из-под земли. По-видимому, не только генерал Буланин, но даже и товарищ Берман не были вполне в курсе всех блатных мероприятий низового аппарата НКВД.

Товарищ Иванов заглянул в распределитель не для блата, а для самого себя. С портфелем, нагруженным всем, что в данном случае полагалось, товарищ Иванов направился домой. Голова работала плохо, товарищ Иванов, действительно, устал до предела. Вероятно, именно вследствие этой усталости, он только по дороге вспомнил бывшего Степаныча и своё обязательство информировать его о всяких происшествиях в доме №13, касающихся Светлова и всего того, что со Светловым было связано.

Это обстоятельство значительно испортило предвкушение спокойной выпивки и безмятежного сна. Придя домой, товарищ Иванов, как было условлено со Степанычем, положил пачку книг на подоконник и не знал, так что же начать дальше? Хорошо было бы сразу выпить, закусить и лечь спать, но кто-то, надо полагать, довольно пристально следит за окном и может испортить всё: и выпивку, и закуску, и сон. Кто-то, вероятно, следил очень внимательно, через несколько минут раздался звонок и в дверях появился какой-то вестовой войск НКВД.

– Вам, товарищ майор, пакет из комендатуры.

Всмотревшись в вестового, товарищ Иванов узнал в нём одного из безпризорников Степаныча, то ли Ваньку, то ли Ваську.

– Зайди, никого дома нет. Ты что это так нарядился?

– Вас ждут тут за углом в авто, – уклончиво ответил Васька.

Товарищ Иванов вздохнул не без некоторого облегчения, от очередного разговора с бывшим Степанычем можно будет отделаться минут, вероятно, через десять, и тогда в дальнейших планах на выпивку и прочее никаких препятствий не предвиделось.

Васька несколько преувеличил, автомобиль был не за углом, а за тремя углами, стоял у разломанного тротуара почти неосвещённого переулка. Товарищ Иванов ещё раз проклял проклятую жизнь свою, провалившись почти по колено в какую-то канаву у тротуара, но из кабинки раздалось хотя и запоздалое, но всё-таки дружественное предупреждение бывшего Степаныча:

– Берите правее, тут можно провалиться.

– Уже, – кратко констатировал товарищ Иванов. – По колени.

– Ну, если только по колени, то это ещё не так плохо, было бы хуже, если бы по самую макушку, а вы, кажется, и к этому близки. Залезайте сюда, да поскорее…

Товарищ Иванов, несколько недоумевая по поводу странного и малоутешительного намека, нырнул в авто. Степаныч, повернувшись в своем шофёрском сиденье, продолжал тем же благодушнейшим тоном:

– Я, видите ли, позволил себе побеспокоить вас исключительно в ваших собственных интересах, вот, чтобы вы не провалились, действительно, по самую макушку. Правда ли, что именно вы назначены вести отряд то ли для поимки, то ли для охраны генерала Буланина?

Несмотря на свою многолетнюю выдержку, товарищ Иванов готов был рот раскрыть от удивления, вот только что, четверть часа тому назад, он с глазу на глаз беседовал с товарищем Медведевым, и вот уже об этой беседе знает этот таинственный бывший Степаныч.

– А, вы, извините, вы собственно, как это успели узнать?

– Успел. У нас это скоро делается. Как это говорил товарищ Сталин: “Техника в период реконструкции решает всё…” Да и честные люди везде есть… Словом, это соответствует действительности?

– Вполне.

– А так же и приказ товарища Бермана оставить заимку в покое?

– Вполне, – ещё раз подтвердил товарищ Иванов.

– Г-м, – сказал бывший Степаныч, – Так я, значит, предупрежу Валерия Михайловича…

– А кто это такой?

– Светлов. Так я его предупрежу, чтобы в вас там не палили. А то, вы знаете, тайга, пограничники – подстрелят без всякой волокиты. Со своей стороны вы постарайтесь вести себя так, чтобы в стрельбе не было особенной необходимости, Валерий Михайлович без особой необходимости стрелять не любит. Когда вы предполагаете отправиться? Впрочем, это и вам точно неизвестно.

– Не вполне. Зависит от того, когда отправится генерал Буланин.

– Ну, об этом мы тоже будем знать. Хотя для верности и вы нас информируйте. Как и сегодня – книги на подоконнике. Так, значит, держитесь осторожнее. Вы будете в форме?

– Точно так.

– Значит, я предупрежу Валерия Михайловича. А вы со своей стороны не навязывайтесь на перестрелку.

– Так, может быть, мы этого генерала ещё и по дороге перехватим.

– Этого я не знаю. О нём Валерий Михайлович уже информирован. Значит, пока. Задерживаться вам тут не следует.

Товарищ Иванов пожал дружественную руку бывшего Степаныча и с недоумением зашагал к себе домой, вот это служба информации! Его чисто теоретические размышления были оттеснены предвкушением выпивки, закуски и полного одиночества, востроносенькая супруга вернётся не так скоро, а к этому времени он будет уже спать.

ДРУЖЕСКАЯ БЕСЕДА

Валерий Михайлович проснулся с приятным чувством усталости, покоя и чистоты. В каморке или горнице, где он спал, в углу мирно и приветливо теплилась лампадка, образов в полутьме разобрать было нельзя. Маленькое окошко было прикрыто ситцевой занавеской, и за этим окошком выла осенняя пурга. Огромная печка тихо и дружественно излучала свое дровяное тепло, где-то за печкой потрескивал сверчок.

В последний раз с таким же чувством безопасности Валерий Михайлович спал в пещере, но там была всё-таки пещера, а не человеческое жильё. И, ещё, был этот нелепый сон, какие-то питекантропы, обозвавшие его дураком. А, может быть, питекантропы были не так уж далеки от истины? Может быть, строя свою культуру, человечество зарвалось, действительно, слишком далеко? И что было бы, можеть быть, лучше от небоскребов, самолётов и разложения атома повернуть назад, вот к этим тихим горницам с лампадками в углах? К простым человеческим отношениям, не осложнённым никакими национальными или социальными неурядицами?

Мысли такого типа приходили в голову довольно часто, и Валерий Михайлович отбрасывал их с железной логикой. Ибо, если начать отбрасывать культуру, то неизбежно подымется вопрос: а на какой именно ступени остановиться? На самолёте, паровозе, огнестрельном оружии, или на первом ещё так грубо отбитом каменном топоре, который лет тысяч десять тому назад был, ведь, тоже “последним достижением культуры?” А до каменного топора ещё более древним культурным достижением была попытка стать с четырёх лап на задние ноги. Нет, всё это были совершенно праздные размышления. Они отнимали какое-то время и какую-то энергию от ума, а Валерий Михайлович считал, что всякий человеческий ум обладает только точно ограниченным количеством и времени, и энергии. Но потом всё-таки пришёл в голову вчерашний разговор и соображения Потапыча, на которые, при всей их наивности, возразить было нечего. Да, конечно, за судьбы народа отвечает его интеллигенция. Она, к сожалению, оказалась совершенно безответственной. Да, конечно, не того ждали, не так думали, совсем иначе планировали, и, вот, пришла расплата. И на виновных, и ещё более на невинных. В воображении Валерия Михайловича опять мелькнул образ Вероники, как она, вероятно, постарела за эти годы. Валерий Михайлович всем усилием своей воли опять отодвинул этот образ куда-то в подсознание.

Сверчок продолжал потрескивать, и пурга продолжала подвывать. Массивные бревенчатые стены матерински обнимали Валерия Михайловича, защищая от пурги, снега, мороза и от чего-то ещё. Казалось, что за этими стенами осталось и всё беспокойство, все тревоги его катастрофической жизни. Но это только казалось. Который мог бы быть час?

Валерий Михайлович посмотрел на часы, лежавшие тут же у кровати на деревянной табуретке, но в полутьме ничего видно не было. Валерий Михайлович стал щёлкать зажигалкой. Новейшее достижение культуры довольно долго не хотело давать огня. Наконец, огонь вспыхнул. Оказалось, что было половина четвёртого. У двери раздался какой-то шорох, и она открылась сантиметров на двадцать. Валерий Михайлович совершенно автоматически схватил пистолет, лежавший на той же табуретке, и взвёл курок. Дверь открылась ещё больше, и при мигающем свете лампадки и зажигалки Валерий Михайлович увидел таинственную физиономию Потапыча.

– Можно, Валерий Михайлович? – спросил он загробным шёпотом.

Валерий Михайлович молча, но не без удивления, кивнул головой. Потапыч на цыпочках вошёл в горницу и тихонько закрыл за собою дверь.

– Вы уж извините, Валерий Михайлович, – сказал Потапыч тем же шёпотом, – слышу, вы зажигалкой щёлкаете, думаю, может быть, что- нибудь надо.

– Нет, спасибо, Потапыч, ничего.

Потапыч несколько помялся.

– А я ещё это к тому, что, может быть, вы закусить захотели бы? А?

– С чего это ночью?

– А это, как сказать, Валерий Михайлович! Вот по тайге, так и ночью не ели, и днём, как попало. Вчера, вот, только малость подправились. Так что, дефицит имеется. А я тут соображаю насчёт жареного сала с луком…

– Сало с луком, – сказал Валерий Михайлович, приподнимаясь, – об этом можно поговорить.

– Вот, видите, я уж там нарезал. Публика наша спит вся, посидим, закусим, ночи теперь долгие, поговорить есть о чём, вчера, так просто был галдёж, все говорили, а слушать – никто не слушал. Я, вот, сейчас вам полушубок принесу, чтобы вам не одеваться.

Потапыч исчез и через минуту вернулся с полушубком и валенками.

– Вы вот это натяните, всё-таки, чего зябнуть?

Валерий Михайлович натянул полушубок и валенки, и предшествуемый Потапычем по каким-то тёмным переходам и коридорам попал, наконец, в комнату вчерашнего пиршества. Стол был ещё завален едой и её остатками, на столе горела толстая, видимо, самодельная восковая свеча, на припечке стоял чугунный треножник, и под ним уже горел огонь.

– Еремей вчерась баб спать послал, завтра, говорит, уберёте. Я сейчас ещё сала подрежу.

На огромном глиняном блюде возвышалась целая гора крупно нарезанного сала и на другом – такая же гора так же нарезанного лука. Валерий Михайлович посмотрел на всё это не без некоторого сомнения.

– И вы собирались всё это уплести за один присест?

– А почему нет?

– Тут одного сала фунтов пять!

– Ну и что?

– И луку не меньше… Такую порцию какому-нибудь американцу, так он на следующий же день отправится на тот свет…

– Так это американцы, а мы тут в Сибири. Американцы, говорят, водки не пьют, а едят только одни банки.

– Какие банки?

– Ну, консервы там всякие. А по-нашему, консервы – это только для закуски, да и то, когда сала нет. Конечно, когда нет ни консервов, ни сала…

– … ни хлеба, ни водки…

– Вот в том то и дело. Папаша всё меня пилит, на ворованном-де хлебе разжирел. А не понимает папаша того, что всякий колхозник, и тот на ворованном хлебе живёт. Если бы не воровали, так вся Эсэсэрия давно бы с голоду перемерла бы. Это папаше хорошо – своя заимка, свои свиньи и никаких там колхозов. А я так полагаю, Валерий Михайлович, вот, деньги у вас есть. А чтобы вы их по вашей ставке получили, так в этом у меня сомнение имеется.

– Правильное сомнение, не по ставке получил.

– Вот так и идёт, все вверх ногами ходим, и все сами у себя воруем…

За это время на треножник была поставлена огромная сковорода, навалены на нее и сало, и лук, и что-то ещё, от всего этого по комнате пошёл такой дух, что пять фунтов жареного сала не показались Валерию Михайловичу слишком уж явным преувеличением. Грузная фигура Потапыча неслышно скользила от печки к столу, на столе появились чистые глиняные тарелки. Потапыч внимательно обследовал остатки вчерашней водки и, найдя их недостаточными, куда-то исчез и вернулся с подкреплением. Валерий Михайлович пододвинулся поближе к огню и почти бездумно смотрел на его прыгающие и исчезающие языки. От всего этого веяло чем-то старинным, крепким, устойчивым… и исчезающим, как вот эти язычки пламени…

– Ну, вот, Валерий Михайлович, – сказал Потапыч, водружая на стол сковороду, – армия наша приведена, так сказать, в полную боевую готовность, вот, ежели хотите и рыба, и грибки, и брусника, давай нам Бог…

Некоторое время длилось серьёзное молчание, слегка нарушаемое работой челюстей. Одолев свои первые три фунта сала, Потапыч откинулся на спинку стула с видом человека, дорвавшегося, наконец, до заслуженного отдыха.

– Вы уж меня, Валерий Михайлович, извините, а только закуска – закуской, а и я тоже не сапогом сморкаюсь, смываться вам отсюда нужно. И американца этого захватить.

– Почему вы так думаете?

– Нашу бражку я хорошо знаю. Конечно, у вас на этого Бермана есть какая то власть. Какая, и спрашивать не хочу, дело не моё, зачем знать, чего не нужно. А только власть есть и над Берманом. Придёт приказ из Москвы, что ли, пошлют сюда пару самолётов и разбомбят заимку к чёртовой матери, так что даже и в лес податься не успеем.

– Так тогда и вам всем смываться надо.

– Это положительно верно, Валерий Михайлович. Ничего не говорю, положительно верно, смываться надо всем. Да только есть и разница, убьют, скажем, меня, ну, поплачет Дунька, и кончено. Кому я больше нужен? А у вас тут с этим американцем и атомная бомба, и, Бог знает, что ещё. Я, Валерий Михайлович, нашу бражку знаю, как облупленную. И аппарат тоже. Если им атомную бомбу в руки, так это не дай Бог! А нам всем они не спустят, это вы уж будьте благонадёжны. Взвод перебили, Чеку подожгли – этого никак не спустят. Престиж.

– Почему престиж?

– Да так, чтобы все боялись. Бражка больше всего боится людей, которые их не боятся. Прав ли, виноват ли, а если не боишься, так или в концлагерь или на тот свет. Что, неправду я говорю?

– Приблизительно верно, – согласился Валерий Михайлович.

– И вовсе не приблизительно, а в самый раз…

Дверь в соседнюю комнату приоткрылась, и в щелку выглянула взлохмаченная голова Еремея Павловича.

– Прохлаждаетесь? А я-то слышу шу-шу, да шу-шу, что бы, думаю, там могло быть? А вы, вот какие умные! Не помешаю?

Не ожидая ответа, Еремей Павлович уселся за стол и с птичьего полёта осмотрел всё, на нём лежащее.

– Вот так, когда по тайге неделями бродишь, то потом не так просто откормиться и отоспаться. Ты мне там, Потапыч, вот это блюдо придвинь. И стаканчик налей. А как этот ваш американец?

– Спит, – ответил Потапыч. – Поправляться человеку нужно. А всем нам – смываться. Как можно скорей и как можно подальше. Вот, Валерий Михайлович полагает, что он всему этому виной, без него, дескать, все было бы спокойно. А я говорю, всё равно. Я же на железной дороге работал, так я уж знаю, и войска перебрасывали, и танки, и артиллерию, и всяких там китайских коммунистов, а китайские или, там, бурятские, чёрт его разберёт, с раскосыми глазами всякий за китайца сойти может. Китай, в общем, съедят и даже не подавятся. А вы тут, папаша, с вашей заимкой, как раз по дороге.

– Ну, какое там по дороге?

– По дороге. Или, скажем, в тылу, а тыл-то тут будут прочищать на полный ход, какая-такая заимка, кто тут живёт? А если на вас, папаша, просто посмотреть, сразу видно, кулак.

– Н-да, – сказал Еремей Павлович. – Кулак это у меня, действительно, имеется.

– Да я не о том. И поп тут живёт, и часовенку построили, и царские портреты висят, так вы думаете, вас бы тут оставили? Такое дело, что никуда не уйдёшь. Смываться, я говорю, нужно, да только куда?

Валерий Михайлович, медленно набивая трубку, вглядывался в Еремея Павловича.

– Ну, что ж, сматываться, так сматываться, – довольно спокойно сказал тот. – Конечно, жаль. Прижились мы тут, народ хороший, тайга, сытно и спокойно. Да, ведь, вот и вся Россия куда-то всё смывается, кто куда. Чем мы-то святее других?

Валерий Михайлович зажёг трубку и выпустил клуб дыма.

– Я думаю, что об этом всё-таки ещё рано говорить. У меня есть три места, в которых можно спрятаться на долгие годы. Только сейчас наступает зима, и дойти будет трудно. Это в Яблоневых горах, ещё на Алтае и подальше, на Уссури, и на Корею, оттуда можно пробраться и за Корею. Деньги у нас есть…

– Да и у меня золото. Можно за зиму и ещё накопать… Жильное золото, недалеко тут, в горах.

– Так что вопрос в том, чтобы, во-первых, зиму как-то пережить и, во-вторых, кое-какие дела закончить. У меня, Еремей Павлович, есть виды на вашего Федю. Скажу сразу, опасное дело.

Еремей Павлович пожал плечами.

– Зря бы вы, Валерий Михайлович, на опасное дело человека не посылали. Значит, нужное дело. А опасность, так все мы под Богом ходим, вот попал же я в такую мышеловку, что никакого хода, видать, не было, а, вот, сижу, барана ем и самогон попиваю. Никто, как Бог. Нужно, конечно, и с самим Федей поговорить, как он. А может, и говорить-то нечего, парень молодой, ему бы только куда-нибудь ввязаться. Федя, как вы думаете…

Еремей Павлович поднял палец, как бы прислушиваясь к чему-то. Валерий Михайлович и Потапыч тоже стали прислушиваться не без некоторого беспокойства. Потом Еремей Павлович встал, подошёл на цыпочках к двери и ещё прислушался.

– Спят, – доложил он, вернувшись к столу.

– Кто спит?

– Да мамаша, Дарья Андреевна.

– А причем тут мамаша? – спросил Потапыч.

– Дело такое, – сказал Еремей Павлович таинственным шёпотом, -что там такие пострелы, как мой Федюшка, вытворяют, так про то мамашам знать не полагается, со страху помрут!

– А что он вытворяет?

– На тигров повадился, сдались ему эти тигры? Тут у нас, пониже на юг – озёра, камыш, дикие свиньи водятся, ну и тигры приходят, места глухие, зверь непуганый. Так вот мой-то Федька на этих тигров. Да ещё как? С рогатиной!

– С рогатиной? – удивлённо переспросил Валерий Михайлович. – Что на медведя с рогатиной ходят, я это знаю. А на тигра?

– Вот в том-то и дело, на тигра. В этих камышах, кустах, зарослях с ружьем много не сделаешь. Так он себе рогатину соорудил. Две. Из какого то китайского, то ли туркменского меча. Перо в аршин длиной, широкое… А древко железное, то есть не железное, а стальная труба, где- то спёр, с какого-то самолёта, что ли. Так, вот, повадился. Тигр на него, значит, прыгает, а он, значит, с размаху рогатину подставляет, острая, как бритва. Уже восьмого тигра таким манером взял. Ну и я, я тоже – трёх. Что и говорить, занятно, вот это охота, а не то что за пять вёрст из винтовки. Только слушай, Потапыч, если ты об этом Дарье Андреевне или Дуньке проболтаешься, ей-Богу, голову оторву.

– Г-м, – сказал Потапыч, – я, папаша, на советской службе молчать научился… А когда вы ещё на тигра собираетесь?

– А тебе чего?

– Да и я бы увязался.

– Это ещё как сказать. Я не к тому, чтобы ты был трусом или что, а к тому, что тут уж нужен верный глаз. Это так просто говорится, подставить рогатину. Я тоже так думал, когда в первый раз. Ну, малость промазал, рогатину-то всадил, да не так, как нужно было, а тигр лапой-то древко, стальную трубу, как проволоку согнул… Вот такой толщины труба. – Еремей Павлович поднял стакан, – вот как этот стаканчик. Хорошо ещё, что и я тоже стреляный воробей. Да и Федька подоспел. Он даром что телячий образ имеет, а парень башковитый, ох, башковитый парень. Было такое дело, что трубка-то эта согнута. Значит, тигра не удержать, а сверху его никак не пробить, зверь здоровенный. Я, это, в сторону, а Федька правильно сделал, вместо того, чтобы пробовать зверя проткнуть, он его рогатиной как топором, по шее. Перерубил, значит, позвонки. А дело-то всё – моргнуть не успеешь. Это только рассказывать длинно. Так вы, Валерий Михайлович, говорите, опасность. А на тигров-то шляться, так это по вашему что? И, спрашивается, какой чёрт его тянет?

– А вас, папаша, какой чёрт потянул?

Еремей Павлович почесал затылок.

– Вот в том-то и разговор. Есть, говорят, люди, которые на самый полюс таскаются, а там чего они не видали? Ну, на полюсе-то я не был, а что до тигров, так дело тут в полсекунде, да и полсекунды нет. Вздумай вот тогда Федя тигра-то этого рогатиной колоть, пропал бы я, сразу его не проколешь, особенно, если сверху, а ему лапой мне полбока отодрать – раз плюнуть. А, вот Федька-то мой успел сообразить, я его после спрашивал, так и есть, сообразил. Рогатина-то, как широкий тесак. Силёнок у Федьки, дал Бог, хватает, ну и сразу. Парень очень башковитый.

– Это очень важно, то, что вы рассказали, – сказал Валерий Михайлович. – Дело заключается вот в чём, Феде нужно пробраться в одну тюрьму. Может быть, кого-то там придушить, но кого-то нужно и спасти. А, там, дальше, смотря по удаче, то ли открыть нам двери, то ли уничтожить то, что нужно… У меня там и свои люди есть, помогут Феде.

– Никаких людей больше не нужно, – не без некоторой обиды в голосе сказал Еремей Павлович, наших тоже хватит. А передушить, это Федя может. Уж он лицом в грязь не ударит… Только как в эту-то тюрьму попасть.

– А это я вам позже скажу. Но если это Феде и нам удастся, мы, может быть, сковырнем советскую власть.

Потапыч внимательно посмотрел на Валерия Михайловича.

– Тут, Валерий Михайлович, люди мы свои. Вы не думайте, что как если я был на этой железнодорожной охране и хлеб казённый воровал, так я болтать пойду.

– Нет, я этого не думаю, – спокойно сказал Валерий Михайлович.

– А хлеб казённый-то всё-таки воровал? – не удержался Еремей Павлович.

– И опять вы, папаша, не туда пальцем тыкаете. Я, во-первых, и вовсе не воровал, а, во-вторых, вовсе не казённый.

– А чей же?

– А просто, с колхозниками в стачку входил. Писали там всякие акты, то хлеб градом побило, то звери вытоптали, то засуха, там, какая, вот и мужикам хлеб оставался, и мне перепадало. Так что это вы, папаша, оставьте. Я только к тому, Валерий Михайлович, что я знаю, о какой тюрьме идет речь – Нарынский изолятор.

– Совершенно верно.

– Ну, планов ваших я знать не могу, да только попасть туда стороннему человеку, это, пожалуй, потруднее, чем Сталину в Царствие Небесное.

– Нет, можно попасть.

– Вам виднее. И скажу я вам ещё, Валерий Михайлович, что и на меня вы положиться можете. Я, правда, кое от чего отбился, засиделся, зажирел, папаша вот думает, что я забюрократился…

– Ничего я не думаю. Вот погоняем тебя по тайге, так ты опять человеком станешь. Парень ты ничего, Дунька, она тоже не совсем уж зря… А люди мы свои, даром что вы, Валерий Михайлович – человек учёный, а мы – чалдоны и больше ничего.

– Действительно, свои, – подтвердил Валерий Михайлович.

– Ну, а что касаемо учёности, – сказал Потапыч, – так прежде люди думали, вот, образованный – он знает. А теперь мы видим, образованный или необразованный, никто ничего не знает.

– И это тоже правильно, – спокойно подтвердил Валерий Михайлович.

Еремей Павлович оглянулся на него не без некоторого удивления.

– Ну, это извините, Валерий Михайлович, тут что-то и вы перегнули. Конечно, всего и образованные не знают, а всё-таки мост строить или человека лечить, образованность нужна.

– Так, ведь, Потапыч не об этом говорит. Он говорит о том, как государство построить, образованные раньше думали, что главная помеха – это царь. Теперь видно, что царь был опорой для всех. Выходит, как будто, и глупо, с одной стороны один человек, с другой – двести миллионов. А, вот, одного убрали, и двести миллионов попали на каторжные работы.

– Я и говорю, а всё образованные. – Потапыч вдруг поднял палец и прислушался.- А там, кажется, ещё один образованный ворочается…

Все прислушались. Из комнаты, где лежал мистер Питер, донеслось лёгкое покашливание.

– Тоже, может быть, человеку не спится, я сбегаю посмотрю, а ты, Потапыч, пока дров в печку подложи, у огня всё-таки как-то домашнее…

От столовой к какой-то пристройке шла лесенка ступенек в пять. Еремей Павлович не то перешагнул, не то перепрыгнул их все сразу, и так непринужденно, как будто в нём вовсе не было никакого весу. Потапыч открыл заслонку в русской печке, обнаружил там еще не прогоревшие совсем угли и навалил целую охапку дров. Дрова сейчас же вспыхнули весёлым и трескучим пламенем. Совершив этот хозяйственный акт, Потапыч наскоро налил себе новый стакан водки и так же наскоро опрокинул его в глотку. По тем же ступенькам и с такой же лёгкостью спустился или спрыгнул вниз Еремей Павлович, на этот раз держа на руках укутанного в меховое одеяло мистера Питера.

– Никому не спится, – констатировал он деловым тоном. – А, как я полагаю, человеку и есть хочется, вчерась то мы его не очень уж угощали, ну, а теперь уже можно. Еремей Павлович бережно усадил мистера Питера в нечто вроде кресла – основательные дубовые колья, обтянутые медвежьей шкурой.

– Ну, как вы себя чувствуете?

– Довольно плохо, – сказал мистер Питер. – Ничего, конечно, опасного, но всё болит. Это, вы говорите, первая ступень допроса?

– Первая, – ответил Валерий Михайлович. – Не стоит говорить об остальных.

– И люди всё-таки выдерживают?

– Говорят, выдерживают. Но те, кто выдержали, больше ни о чём не говорят.

– Понимаю, – сказал мистер Питер. – Но всё-таки ходить я почти не могу.

– Если суставы в повреждении, – пояснил Еремей Павлович, – первое дело – спокой. И ходить вам вовсе незачем.

– А, главное, нужно выпить и спать. Вчера желудок у вас был пустой, отвык от еды, сейчас…

– Вот, я, еловая голова! – Еремей Павлович даже хлопнул себя ладонью по лбу. – Такое и совсем забыть! Я сейчас… – Еремей Павлович исчез в одну из дверей.

– А вы о Боге и о человеке беседуете, – спросил мистер Питер с чуть заметной иронией в голосе. – Я думал, это только у Достоевского…

– Нет, не только у него. Мы сейчас говорили, кажется, о культуре вообще.

– Я говорил, – подтвердил Потапыч, – что, вот, раньше простой народ думал, что образованные – они знают, научить могут, вот и научили… Сидим мы тут, как мышь под метлой, смываться собираемся, а куда смываться, и вовсе неизвестно. А вам, товарищ американец, я, вот, водчёнки налью, тут, вот, рябки жареные, я их сейчас подогрею, вот рыба всякая, вчера ели-ели, а даже и папаша-то мой и тот не осилил.

Еремей Павлович появился, держа в руках огромную грязную бутылку какого-то допотопного образца.

– Брось наливать, Потапыч, вот этой водке лет тридцать, а, может, и пятьдесят, ещё от старых заимщиков осталась. Я, правду говоря, тоже три бочки давно закопал, то ли пропадут, то ли товарищи выпьют. Ты, Потапыч, достань там из шкафа рюмки, такое зелье пить стаканами и вовсе невозможно, враз без ног останешься.

Еремей Павлович весьма поверхностно обтёр бутылку какой-то тряпкой и откупорил ее. В рюмки была налита светло-желтая жидкость, наполнившая всю комнату каким-то специфическим запахом. Валерий Михайлович втянул в себя воздух.

– Это, вероятно, что-то вроде старки?

– Точно так, Валерий Михайлович. В немецкую войну нам раза два попадалась вроде вот этой, да всё-таки не то, вот вы попробуйте.

Валерий Михайлович попробовал.

– Да, конечно, старка, можно, действительно, и без ног остаться.

Потапыч из любопытства отхлебнул полрюмки и остаток передал Еремею Павловичу.

– Вы, папаша, пейте, как хотите, а я уж по старинке – и простой, и стаканчиком. Это уж пусть барышни из рюмок пьют.

– Очень хорошо, – подтвердил мистер Питер, – как очень старое и очень хорошее виски. Так вы тут среди ночи о культуре разговаривали? Очень острая тема…

– Тема обостряется тем фактом, что, вот Еремею Павловичу, ввиду роста мировой культуры, придётся бросать десятилетиями насиженное гнездо.

– Конечно, придётся. Красные, по всей вероятности, займут Китай. И, конечно, будут чистить все линии коммуникаций. И, кроме того, будут искать и вас, Еремей Павлович, и господина Светлова, и меня. Мы двое им были бы очень нужны…

– Ну, что ж, – согласился Еремей Павлович, – смываться, так смываться. Не в первый раз. Вот, Валерий Михайлович и пристанище какое-то для насприсмотрел. Срубим избу, поставим печку – проживём. Только, вот, неизвестно, надолго ли?

– Я предполагаю, – сказал мистер Паркер, – что, приблизительно, на пять лет.

Валерий Михайлович пожал плечами.

– Этого никто не может знать. Германия уже два раза начинала молниеносную войну, оба раза с полной уверенностью в победе, оба раза война велась годы, и обе войны были проиграны. Человеческое предвидение, мистер Паркер, – инструмент чрезвычайно неточный. Мировую победу Советов я, например, считаю не только не исключённой, но даже и вероятной.

Мистер Паркер изумлённо поднял брови.

– Мы в Америке, действительно, опасаемся, что война будет тяжёлой и дорогой. Но мы не сомневаемся в победе свободы над рабством.

– А я сомневаюсь, сказал Валерий Михайлович. – Германия оба раза тоже не сомневалась, а у неё были для этого большие основания, чем у Америки. Наша интеллигенция, которая работала для революции, тоже не сомневалась. А она состояла из наиболее культурных и наиболее честных людей не только России, а всего мира.

– Мне это очень удивительно слышать такие мысли именно от вас.

– В мире много удивительных вещей. Разве не удивительно, что мистер Паркер, отправляясь в СССР на поиски господина Светлова, нашёл его вот здесь, в доме Еремея Павловича Дубина. Так что удивительны и роковые ошибки русской интеллигенции. Ведь, всё-таки, это были наиболее культурные и наиболее честные люди мира. Они знали всю человеческую историю, поскольку человек вообще может её знать, и они жертвовали собой, эгоистических мотивов у них, во всяком случае, не было. И они ошиблись более катастрофически, чем оба раза ошиблась Германия.

– Эх, жаль, что отца Паисия тут нет, – вмешался Еремей Павлович, – он бы всё это разъяснил.

– Ну, эти разъяснения мы уже слыхали, – сказал Потапыч – молись и постись, и что там ещё?

– А, вот, отец Паисий всегда говорит: “Мудрость человеческая есть безумие перед Господом.” Вот и намудрили наши мудрецы. Потому что, если образованность без Бога, так она только дьяволу потеха.

– Совершенно верно, – подтвердил Валерий Михайлович. – Я всё- таки вернусь к вашему утверждению о пяти годах, этого не знает никто. Я не знаю, будем ли мы с вами завтра живы. Я не знаю, удастся ли нам, если мы останемся живы, нейтрализовать, хотя бы частично советские атомные достижения. И я, наконец, не знаю ещё одного, в 1945 году, когда уже почти вся Германия была занята неприятелем, никакой паники в Германии не было. Можете ли вы, мистер Паркер, говоря по совести, гарантировать, что гибель двух-трёх американских городов не вызовет паники в Америке?

Валерий Михайлович повернулся на своём стуле и посмотрел на мистера Паркера в упор. Мистер Паркер отхлебнул из рюмки, поставил её обратно на стол и после минутного раздумья сказал:

– Нет, господин Светлов, говоря по совести, я этого гарантировать не могу.

– Ну, вот видите. А именно это решает всё. И именно поэтому мы должны сделать всё.

– Что всё?

– По поводу атомных лабораторий. Об этом мы, впрочем, поговорим завтра, сегодня, я надеюсь, бомб на нас бросать ещё не будут. А за завтра я уже не ручаюсь. Эх, напрасно вы, Еремей Павлович, пристукнули этого Бермана.

– Как это напрасно, такого гада?

– Гад или не гад, а напрасно. На него я мог оказывать давление. Сейчас и он, и Медведев ранены. Из Москвы пришлют кого-то другого, и на него я уж никак давить не смогу. Но, во всяком случае, о его планах я буду знать, более или менее, заблаговременно.

Мистер Паркер ещё раз отхлебнул из своей рюмки.

– Я гадаю, что вы всё-таки удивительный народ. Вы все говорите о вещах, которые не имеют никакого практического значения. Конечно, и в Америке может быть паника, но она может быть и в России, кроме того, против коммунизма выступает весь свободный и организованный мир.

– О степени его организации, может быть, лучше не спорить. Но о степени организации коммунизма спорить, по всей вероятности, нельзя. Я только хотел сказать, что в данных условиях нужно бороться, но предвидеть победы нельзя никак… Я ехал в Сибирь из Москвы в одну из очень скрытых атомных лабораторий. Совершенно случайно я был в Москве опознан, и ко мне приставили трёх филеров, я их по дороге ликвидировал всех. Но дальше ехать было, конечно, невозможно, меня бы арестовали в том же Неёлове и ко мне применили бы все методы допроса. По-видимому, есть методы которых не может выдержать никакой человек. Я слез на, более или менее, первой станции, я случайно два раза не застрелил вот этого самого Потапыча, совершенно случайно встретился с ним в тайге, исключительно из-за его жены мы двинулись дальше вместе, ну, остальное вы знаете. А ваша встреча с Еремеем Павловичем в кабинете следователя?

– Вы, господин Светлов, наполняете весь мир случайностями.

– Человек, – пастырским тоном сказал Валерий Михайлович, – подобен мореплавателю, который случайно натыкается на попутный ветер, так же случайно – на противный ветер, но который всё-таки держит свой курс на известный порт. Число случайностей в мореплавании всё уменьшается. Случайно благодушный мир, каким является ваша страна, сильно ограничил число случайностей. Но когда благополучие или нарушается, или даже рушится, когда подымаются силы хаоса, тогда случайность приобретает доминирующее значение… Вот, как это случилось со всеми нами.

Валерий Михайлович сам налил себе ещё рюмку старки, выпил её и продолжал почти патетическим тоном.

– Мы, русская интеллигенция, всю нашу жизнь занимались разложением и духа, и материи, разлагали и государственность, и религию, разлагали и молекулы, и атомы. Мы подожгли социальный пожар в человечестве, и ещё неизвестно, не станем ли мы инициаторами и атомного пожара Вселенной… Нет никакой гарантии, что коммунизм не захватит всего мира и нет никакой гарантии, что в какой-то атомной лаборатории какой-то очень удачный эксперимент не взорвёт всего мироздания. Мы пошли по неверному пути. И вы тоже. Нам необходимо вернуться назад по тому же пути и искать какие-то новые дороги. Материалистическая цивилизация дошла до тупика.

– Ну, тут уж ничего не понять, – пожал плечами Еремей Павлович, – главное, надо советчиков сковырнуть, а какие там пожары?

– Мы, в Америке, – сказал мистер Паркер, – интересуемся вопросами, имеющими практическое значение. У вас в России этого, кажется, нет.

– Миллиарды, которые вы вкладываете в вооружение, имеют ли они практическое значение? Имеют ли практическое значение ваши изуродованные ноги? Будут ли иметь практическое значение многомиллионные жертвы будущей войны? Имеет ли практическое значение только доллар и ничего больше? Имели ли практическое значение схоластические 5 упражнения Карла Маркса? Имела ли практическое значение проповедь Иисуса Христа?

5) – Богословско-беспредметные, “сухое буквоедство”.

– Я знаю, – сказал мистер Паркер, – вы, как и очень многие иностранцы, считаете нас узкими практиками и материалистами. Это ошибка. Наша религиозная жизнь не менее интенсивна, чем в иных культурных странах мира.

– Ваша религиозная жизнь – это тоже атомизация человеческого духа, ваши тысячи сект атомизируют всякое религиозное сознание. Вопрос, повторяю, заключается в том, какое действие произведёт атомное оружие на атомизированную психику? Я этого не знаю. Вы тоже этого не знаете. Поэтому ваши слова о пяти годах лишены даже и практического значения. Если нам с вами не удастся то, для чего вы с таким чудовищным риском приехали в Россию, то, я боюсь, что коммунизм продержится не пять лет, а пятьсот лет. Неопределённо долго. И во всём мире.

– Вы это, мистер Светлов, говорите совершенно серьезно?

– Совершенно серьёзно. Здесь, в России, хаос скован и посажен на коммунистическую цепь. Единая воля, единый план, единая идеология и… единый террор. На вашей, или, простите, на нашей, стороне хаотические столкновения различных интересов, воль, идей, планов и, просто, тупости. Чисто практической тупости. Чего уж практичнее – зарабатывает человек по два доллара на ноже, которым послезавтра Сталин зарежет его самого! Что, не так ли действует ваш практический запад?

– Вы очень сильно преувеличиваете, мистер Светлов. Мы в гораздо большей степени идеалисты, чем вы это думаете. Но нация стоит перед непривычными для неё задачами. Не все понимают опасность. Так, например, в начале вашей революции вы ведь тоже не понимали? Понимают ли даже и сейчас ваши соотечественники, находящиеся за границей? То, что вы говорите, мистер Светлов, в сущности, повторение очень старой истины – разум человеческий ограничен…

– Не только. Он часто, очень часто, просто извращён. И работает для своего собственного самоубийства. Как работала русская интеллигенция, как, кажется, работает ваш деловой мир. Вот почему ваш срок в пять лет я не могу не считать совершенно произвольным. Может быть, пять. Может быть, и пятьсот. Мы ничего не знаем. Мы, собственно говоря, ничего не знаем.

– Вот, и я говорю, – вмешался Потапыч, – образованные, а сами говорят, ничего не знаем.

Еремей Павлович обернулся на Потапыча с некоторым раздражением.

– А, вот, если бы не было образованных, так тебе и водки не было бы.

– То есть, почему это?

– А очень просто, кто-то ведь выдумал водку гнать, раньше её не было. Ной – тот вино пил. А где ты здесь вина достанешь?

– Г-м, – сказал Потапыч, – водку, это, действительно… Так я же не против всякого образования говорю…

– Вот видите, мистер Паркер, – засмеялся Валерий Михайлович. – Может быть, Еремей Павлович и прав, все наши открытия и достижения можно было бы символизировать в водке, не было бы образования, не было бы водки.

– Остаётся, по-видимому, стать снова на четвереньки? – иронически спросил мистер Паркер.

– Нет, наоборот, нужно подняться к небу…

– А я бы предложил, – сказал Еремей Павлович, – пересесть поближе к печке. Небо – это не нашего ума дело, о том отец Паисий знает. А тут, у печки и тепло, и не дует, и водка у нас есть, а там довлеет дневи злоба его 6.

6) – Соответствует русской пословице “Утро вечера мудренее”.

Компания последовала совету Еремея Павловича и пересела к печке, кроме Потапыча, который постарался устроиться так, чтобы и от печки было недалеко и от стола поближе.

– Да, – подтвердил и мистер Паркер, – довлеет дневи злоба его. Завтра нужно было бы вытащить из воды самолёт, на котором мы сюда прилетели.

– Я уже думал, – сказал Еремей Павлович. – Плёвое дело. Впряжём шестёрку коней и вытащим, как щуку. Льду на озере самые пустяки, только, как я думаю, промок он, ваш самолёт-то.

– Ну, там нечему промокать. Разве только бензин вылился, да и то неизвестно. Нужно будет пересмотреть мотор и прочее. Самолёт ещё может пригодиться.

– Есть на завтра, или на послезавтра, одна злоба дня, – сказал Валерий Михайлович, – тут около вас, верстах в пятидесяти что ли, ещё одно озеро имеется.

– Точно так, – подтвердил Еремей Павлович, – имеется. Ну, не в пятидесяти, кто его там мерил!

– Туда нужно послать человека, лучше двух. Сейчас через горы, пожалуй, уже не пройти.

– Трудновато, – подтвердил Еремей Павлович.

– Спуститься на самолёте только и можно, это у вас тут, да ещё, вот, на том озере… Как оно называется?

– Кто его знает? Мы зовём просто Дальнее озеро.

– Нужно там поставить пост. Если какой-нибудь отряд там спустится, чтобы мы знали. Впрочем, может быть, это не так и спешно. Думаю, что завтра я узнаю, а пока, довлеет дневи злоба его. Здесь очень уютно. Жаль думать о том, что всё это, может быть, придётся оставлять.

– Не может быть, а наверняка, – сказал Еремей.

– Это, как пить дать, – подтвердил Потапыч.

– Если мы сумеем взорвать центральную лабораторию, – сказал мистер Паркер, – то положение дел может очень сильно измениться.

– В масштабе всего мира – да. В здешнем масштабе – нет. Или, почти наверняка, нет. Эти места уже фактически захвачены Советами, и вопрос только в том, когда они начнут проверять и чистить все здешние посёлки. И, кроме того, с этой заимкой у них есть особенные счёты. Пока я нахожусь здесь и пока у меня есть постоянная радиосвязь с Неёловым и с другими пунктами тоже, мы, по крайней мере, можем предупредить катастрофу. Иначе в один прекрасный день вся заимка может быть уничтожена с воздуха.

– Давайте поговорим об этом завтра, – ещё раз взмолился мистер Паркер. – Сейчас в самом деле хорошо. Даже ноги как-то перестали болеть.

– А это старка, – не без гордости сказал Еремей Павлович. – Она мёртвого поднять может. – И, слегка подумав, добавил, – правда, и живого в лоск уложит…

Валерий Михайлович сидел в чём-то вроде кресла и внимательно смотрел в печку, как бы разыскивая в её огне ответы на нерешённые вопросы бытия. Мистер Паркер постарался усесться поудобнее, Потапыч бережно накрыл его толстым и мягким меховым одеялом.

– В вашем положении, господин Паркер, беречься надо. Уж я-то такие переделки знаю, кажется, что вот уже совсем выскочил, а тут, хлоп, и вовсе человек свалился!

– Какие переделки вы знаете? – спросил мистер Паркер.

– Всякие. Не стоит рассказывать. Гражданская война. Тут уж нипочем не стесняются.

– А вы, как я понял, состояли также и в коммунистической партии?

– Везде состоял. А податься, всё равно, некуда. Вам, как американскому гражданину, это всё, может быть, и вовсе непонятно.

– Немного. У нас ведь тоже была гражданская война.

– Так и у вас коммунисты были?

– Нет, у нас несколько иначе. Но всё равно. А почему же вы ушли из коммунистической партии?

– Всякое было, – неопределённо ответил Потапыч. – Дело в том, что, всё равно, податься некуда. Как ты там ни крути. Даже вот здесь, в тайге. И зверя, и птицы, и рыбы сколько душе угодно, жить бы и не помирать. А вот, даже и отсюда смываться приходится. На такой земле – и жить негде. Ну, как это понять?

– Понять, действительно, невозможно, – сказал Еремей Павлович. – Однако, что мы можем понять? Вот были мученики за веру христианскую. Тогда, вероятно, тоже думали, зря люди мучаются. А, вот, время пришло и оказалось, не зря на мучения шли…

– Ты мне, папаша, об этом не говори. И тогда суставы выворачивали, и теперь суставы выворачивают. Не знаю, как было тогда, время далёкое, тоже, может быть, всё это вовсе и не так было…Ты, вот, почитай большевиков, что они про царский режим пишут, а что получается? Я, вот и говорю, одни образованные врут в одну сторону, другие – врут в другую. А чего своими глазами не видал, так и вовсе разобраться невозможно. И у белых бывал, и у красных бывал, и в партизанщину, было, подался, и в партию поступил – всё равно некуда податься. В монастырь? Так и монастыри пожгли и разорили, да и Дунька не пустит.

– Дунька, та не пустит, это уж будьте спокойны, – подтвердил Еремей Павлович не без какой-то затаённой торжествующей мысли.

– Ну, хорошо, скажем, не пустит. А с Дунькой что? Вот, вы папаша, всё насчет внучат прохаживаетесь, я это очень хорошо понимаю. От такого бы корня, как ваш, да и мой тоже не на много послабее, какая бы сила по Руси пошла! А, вот, сидишь, это, на железной дороге и видишь, как беспризорники ездиют из Крыма на Дальний Восток, с Дальнего Востока в Крым. На осях сидят, под колёса попадают, ну, а сколько расстреляно или просто перемерло? Вот, снимешь с состава такого пацана. Лет ему, чёрт его знает сколько, щуплый, голодный, синий. Ты, спрашиваю, куда? А я, говорит, дяденька, в тёплые места да за хлебом. А хлеба то везде одинаково, нигде нету. Так вы, папаша, говорите, внучата. А? Да чтобы потом вот так на осях ездили?

– Нужно было давно на заимку ко мне двигаться, – мрачно сказал Еремей Павлович.

– Совершенно правильно, папаша, совершенно правильно, мы, вот и прибыли. А дальше, спрашивается, куда? Да с ребятами? Да ещё с грудными ребятами! А? Вы, папаша, думаете, что я-то уж совсем деревянным на этой советской службе стал?

– Ничего не думаю, – буркнул Еремей Павлович.

– Ну, не думаете, так говорите. Вот этот американский гражданин, так ему понять, конечно, трудно… Вот на станции… ну, на одной станции, сняли вот таких пацанов дюжины с две, с разных поездов. Заперли в пакгауз, а на дворе-то зима была. Смотришь утром, все перемёрзли. Так, сосульки какие-то… В лохмотьях. И, ведь, тоже, были у пацанов и мамы, и папы. А если вот теперь дальше двигаться? Нам-то с вами ничего. А ребятишек-то у вас на заимке сколько?

– Есть, – неопределённо ответил Еремей Павлович.

– Так вот, если я человек сознательный… Вы, может быть, господин Питер, и не поверите, а за революцию я очень сознательным стал…

– Что это значит, сознательным?

Потапыч приподнялся со стула, налил себе ещё стаканчик водки и опрокинул его в глотку.

– А это, товарищ американец, трудно сказать. Теперь меня на мякине не проведёшь, ничему не верю…

– А в Бога то ты всё-таки веришь? – сумрачно прервал Еремей Павлович.

– Бог – это другое дело. Только не вижу я, чтобы Он нами занимался. Вот эти самые замерзшие беспризорники, они-то чем виноваты? Так что, это, можно сказать, другая линия. Одно дело – небо, другое дело – земля. А я был и у красных, и у белых, и у зелёных.

– Что это такое зелёные? – спросил мистер Питер.

– Да партизаны всякие. Одни за красных, другие за белых, третьи – и против красных, и против белых. А все в капусту режут.

– Как вы сказали, в капусту?

– Ну да, в капусту. Вот, как бабы по осени капусту шинкуют. Так, вот, насмотрелся. Хватит. Теперь я стал совсем сознательный, царя нужно.

Мистер Питер смотрел на Потапыча внимательно, как будто рассматривал его в микроскоп.

– Вы вот только что говорили, что ничему не верите, а теперь говорите о царе, значит, и ему не верите?

– Так его же нет. Если бы был – другое дело. Так я бы уж знал, теперь-то я бы уж знал, если царь приказывает, значит, не напрасно. Нравится ли, не нравится – дело шестнадцатое. Так, ведь, нету царя!

– У нас тоже нету, – сказал мистер Паркер, – у нас республика. А живём мы совсем неплохо.

– Этого я не знаю. Вот у сойотов, у тех ещё лучше – ни царя, ни республики. А у китайцев монархия была, не знаю уж, сколько тысяч лет. Потом пришли всякие образованные, вот уже лет сорок друг друга режут все. Тут часто всякие манзы приходят из Китая. Рассказывают. Так там, пожалуй, ещё почище, чем у нас. А что у вас там, в Америке ещё будет, так это тоже неизвестно.

Мистер Питер пожал плечами.

– Нет, у нас всё-таки государство стоит крепко. Но, вот, господин Светлов всё-таки думает, что и у нас может быть революция.

– О революции в Америке я не говорил, – сказал Валерий Михайлович, не отрывая глаз от печки и её пламени. – Я говорил о комбинации внешнего вмешательства с внутренним провесом. По существу, так же получилось и в России, и в Китае. Но, я думаю, мистер Питер, что этой темы мы не исчерпаем и до утра. В основном Потапыч, конечно, прав, всю эту кашу заварили, как он говорит, “образованные”.

– И вы тоже в их числе? – не без некоторой иронии спросил мистер Паркер.

– По тем временам я больше только сочувствовал. Но всё-таки сочувствовал. И даже речи произносил. Что делать, Потапыч, – Валерий Михайлович оторвался от печки и посмотрел на Потапыча, – так уж устроен человек, что без ошибок ему не прожить.

– Несть бо человек, аще жив был и не согрешил, – подтвердил мрачным тоном Еремей Павлович.

– Вот, у вас винтовка, Потапыч. А пока люди её изобрели или сконструировали, сколько их погибло?

– А это почему? – удивился Еремей Павлович.

– И порох взрывался, и стволы разрывались, и всякое такое. А сколько ошибок в медицине? А за Россию вы не бойтесь, вот в Германии лет этак триста тому назад дела были очень много хуже.

– Это в Германии-то? – ещё раз удивился Еремей Павлович, – ну, этому-то я не поверю, очень уж аккуратный народ, эти немцы.

– Аккуратный. И резали поаккуратнее, чем у нас, вырезали три четверти населения, воевали друг с другом тридцать лет.

– Тоже, значит, образованные завелись? – спросил Потапыч.

Валерий Михайлович засмеялся.

– Дались вам эти образованные. А если у вас зуб заболит, вы всё- таки к доктору пойдёте?

– Пойду. Да только без образованных и зубы у людей не болят.

– Может быть, вы, Потапыч, затрагиваете очень старую философскую тему.

Потапыч посмотрел на Валерия Михайловича несколько смущённо и о философских темах предпочёл умолчать.

– И богословскую тоже. Когда-то в раю наши предки сорвали плод с древа познания добра и зла, вот с тех пор мы и толчёмся; изменить этого мы не можем. А вы знаете, – каким-то сухим, резким и неожиданно чужим голосом сказал Валерий Михайлович, – что у меня брат и отец расстреляны, и что моя жена уже восемь лет сидит в заключении заложницей за меня. Не знаете?

Потапыч круто повернулся всем своим массивным туловищем.

– Н-нет, н-не знал… Вот оно, какое дело! Ах ты, Господи! Вы уж, Валерий Михайлович, извините, если я с пьяных глаз что лишнее сказал! Жена? Восемь лет? Ах ты, Господи. А я ещё со своей Дунькой ругаюсь! Восемь лет! Боже ты мой!

Еремей Павлович оторвался от рюмки, в созерцание которой он был погружён, и как-то по особому пристально посмотрел на Валерия Михайловича.

– Сидит, как я полагаю, значит, в Нарынском изоляторе?

– Совершенно верно.

– Та-ак, – сказал Еремей Павлович. – Т-ак. Значит, что ежели взорвать этот изолятор, то и вашу жену вместе с ним?

– Совершенно верно, – голос у Валерия Михайловича был по-прежнему сухим, резким и каким то деревянным.

Мистер Паркер переводил глаза на всех своих собеседников.

– Нарынский изолятор – это и есть центральная атомная лаборатория?

– Совершенно верно.

– Можно у вас попросить папиросу?

– Пожалуйста.

Валерий Михайлович протянул мистеру Паркеру кожаный портсигар. Мистер Питер зажёг папиросу. Руки его слегка дрожали.

– Всё это издали кажется… очень далёким. Несколько нереальным..

– Всё это совершенно реально.

Еремей Павлович продолжал в упор смотреть на Валерия Михайловича.

– Так что, как я понимаю, придётся взорваться и Феде?

– Опасность есть. Но меньше, чем на вашей тигровой охоте.

– Нет, я не к тому, – Еремей Павлович вздохнул и сжал свой свободный от рюмки кулак.

– Ну, а всё-таки, попадутся они вот сюда! – Еремей Павлович поднял свой сжатый кулак, на кулаке сразу выступили желваки мускулов, – попадутся. Уж будут они пищать!

– Пищать-то, папаша, может, и некому будет.

– Ты это пока оставь. Ежели нужно, так нужно. Только вот, Валерий Михайлович, может быть, лучше заместо Федьки мне на это дело пойти?

– Нет, не выйдет, Еремей Павлович, не выйдет.

– Вам виднее. А только, если мне рисковать, так я уже всё равно своё отжил.

Мистер Паркер посмотрел на Еремея Павловича. Тот сидел почти у самой печки, ворот его рубахи был расстёгнут и рукава засучены. Из-под ворота и рукавов проступало такое нагромождение мускулов, какого мистер Паркер ещё в своей жизни не видал. На вид Еремею Павловичу было лет под сорок пять, но, насколько успел заметить мистер Паркер, его подвижность не на много отличалась от непоседливости двенадцатилетнего мальчишки. Сейчас, однако, лицо Еремея Павловича как будто сразу постарело.

– Я, конечно, понимаю, – продолжал Еремей Павлович. – Жена. Восемь лет в большевицком остроге. Это, может, хуже, чем смерть, умер человек и умер. Царствие ему Небесное. А тут и жив, и как будто не жив. И, опять же, жена, конечно… ежели любишь… Однако, и другую найти можно. А сына? Я это не к тому, чтобы Федю, скажем, не пустить на это дело, а только к тому…

Валерий Михайлович положил свою руку на медвежье предплечье Еремея Павловича.

– Вы, Еремей Павлович, заранее всё-таки не беспокойтесь. Для Феди риск будет не очень велик. Повторяю, меньше, чем на тигровой охоте. На много меньше. Но ведь даже по дороге до заимки сколько раз мы все рисковали?

– Ну, в тайге это одно. А там, чёрт его знает…

– Вы, Еремей Павлович, поперёд сына в петлю не лезьте. Во всяком случае, без вашего согласия я вашего Федю ни в какую авантюру не втяну. И, конечно, без его собственного согласия!

– Федькино согласие? – презрительно фыркнул Еремей Павлович, – у Федьки-то ещё молоко на губах не обсохло… Ему только и чешется, в какую бы передрягу влезть. Тигры – так тигры, пограничники – так пограничники, драться ему давно уже не с кем. Конечно, и окромя его на заимке есть крепкие ребята, но я не позволяю, руку сломает или, там, что ещё… Федька! Знаю, сам таким был…

В голосе Еремея Павловича было что-то вроде искреннего возмущения. Валерий Михайлович криво засмеялся, несмотря на всю трагичность темы.

– Были, Еремей Павлович? А, может быть, и сейчас-то мало изменились? А? Вам бы, я думаю, тоже как бы в какую-нибудь передрягу ввязаться? Разве не так?

Еремей Павлович недоуменно пожал своими медвежьими плечами.

– Ежели нужно, то оно, конечно. А что касается передряг, то и сам я об этом думал. Любит русский человек передряги, что уж тут греха таить. Чёрт его знает, то ли силушку показать, то ли просто из озорства? Вот, тут в Сибири, в гражданскую войну. Конечно, были одни, что за красных стояли, другие, что за белых, а много так, из озорства пошли подраться, пострелять, повоевать, вот как мой Федя на тигров.

– Так ведь и вы на тигров ходили.

– Так разве я что говорю? Ходил. Занятно, что и говорить…

– Может быть, и ваша революция вам в своё время казалась очень занятной перспективой? – спросил мистер Паркер Валерия Михайловича.

– Отчасти и это верно.

– Разница, однако, в том, что на тигров люди ходят без жен и без детей…

– И, по преимуществу, холостяки – добавил Валерий Михайлович. – Но вы, мистер Паркер, именно вы, переводите нашу беседу в сторону, так сказать, чистой теории. На практике же дело обстоит безнадёжно просто, центральную лабораторию мы должны уничтожить без моей жены или вместе с моей женой, это, по существу, не так существенно… с исторической точки зрения. Конечно, с личной – это другое дело. Однако, и с личной точки зрения, если мы не уничтожим этой лаборатории, мы всё равно погибнем все.

– То есть, это почему? – удивился Потапыч.

– Силы советского режима и остального мира сейчас приблизительно равны. Если Советам удадутся опыты атомной лаборатории, а эти опыты, вероятно, удадутся, то на коммунистической стороне будет чудовищное преимущество. И тогда мировую победу коммунизма можно считать обеспеченной. После этого одним людям будет невозможно выжить, другим людям не стоит будет жить. Вам, например, Еремей Павлович просто-напросто, спрятаться будет некуда, ну, куда вы спрячетесь с вашей фигуркой? Да и стоит ли на год или на пять лет, ведь всё равно поймают! Можно, конечно, рассчитывать на какой-нибудь необитаемый остров… Но это был бы довольно шаткий расчёт. Да и стоит ли?

Мистер Паркер смотрел на Валерия Михайловича внимательно и в упор.

– Я вижу, что в наши силы вы не очень верите, господин Светлов?

– Нет, не очень, – Валерий Михайлович несколько раздражённо передёрнул плечами. – Крепость цепи измеряется крепостью её наиболее слабого звена. А сколько в вашем “международном учреждении без древних языков” слабых звеньев?

– Оттуда, из-за океана, мне и самому дела казались несколько иными. Сейчас я тоже начинаю бояться. Может быть, мы очень многое недооцениваем. Но всё это так непохоже на всё то, к чему мы привыкли… Я хотел, было, в Москве побывать и своими глазами увидеть. Да, вот, до Москвы не добрался.

– Ну, и благодарите Бога, что не добрались, оттуда вы уж не выбрались бы. Впрочем, из Неёлова вы, собственно, спаслись истинным чудом. Надеюсь, что Неёловского опыта с вас всё-таки хватит.

Мистер Паркер бросил в огонь недокуренную папиросу:

– Да, конечно, Неёловского опыта с меня хватит. Но, всё-таки, здесь узнаёшь жизнь с какой-то совсем иной стороны, не с той, с которой мы привыкли видеть её у себя дома.

– До семнадцатого года и у нас этой привычки не было, – всё ещё с некоторым раздражением сказал Валерий Михайлович. – Но в эпоху войны с индейцами и вашей гражданской войны и у вас было не намного лучше… А что будет дальше?

– Я вижу, Валерий Михайлович, что в Божию помощь вы мало верите, – сказал Еремей Павлович.

– Вы сами сказали: “Пути Господни неисповедимы”. Мы не знаем, куда Он нас ведёт, и зачем Он нас ведёт. И когда вы идёте на тигра, Еремей Павлович, то вы рассчитываете всё-таки или на винтовку, или, хотя бы, на рогатину.

Еремей Павлович вздохнул шумно, как корова, и никакого ответа не нашёл:

– А моё будет предложение – выпить ещё по рюмочке, да идти спать, скоро уже светать начнёт. С тайги вот всегда так, сразу не наесться и сразу не отоспаться. А что завтра случится, так разве мы знаем? Только вы, господин Питер, на свои ноги не вставайте, я вас назад отнесу…

Валерий Михайлович лежал на своей прежней кровати, чувствуя лёгкую, слегка пьяную истому во всём теле, недели тайги всё-таки сказывались. У иконы по-прежнему тихо мерцала лампадка, за печкой по-прежнему потрескивал сверчок, за окном по-прежнему подвывала осення вьюга. Мир и покой. Было как-то странно думать о том, что по всей стране раскинуты дома №13, что где-то за решётками сидит его жена, что мир находится всё-таки на пороге какого-то катастрофического перелома, на пороге кризиса. Выйдет ли мир из этого кризиса оздоровленным и поумневшим, или всё будет сброшено в какую-то чёрную пропасть? Постепенно мысли Валерия Михайловича начали всё- таки путаться.

На другой день самолёт был благополучно вытащен на берег. Еремей Павлович и коней запрягал и даже сам в воду полез, проломав всем своим водоизмещением ещё тонкий прибрежный лёд. Валерий Михайлович смотрел на него с сочувственной иронией.

– А вы знаете, кто вы? – спросил он Еремея Павловича.

– Слава Тебе, Господи! Что я – беспризорник какой, что ли?

– Хлопотун вы, и больше ничего, – засмеялся Валерий Михайлович.

– Вот, это верно, – не без удовольствия согласился Еремей Павлович, – вот, не могу я сиднем сидеть, хоть ты плачь.

– А зачем вам плакать?

– Ну, другие люди, те могут как-то спокойно сидеть. А я, ей-Богу, не могу.

– Что, может быть, и на тигров вместе пойдём? Да ещё и Потапыча прихватим?

Еремей Павлович стал сразу серьёзен.

– Нет, уж это вы оставьте. Мало ли, что может случиться? А на вас такое дело лежит, как эта атомная тюрьма.

– Да, и это правда, – сказал Валерий Михайлович изменившимся тоном…

Дни на заимке текли размеренно и лениво. Валерий Михайлович вёл бесконечные разговоры с мистером Паркером. Они что-то высчитывали, разбирали какие-то формулы. Иногда при этих разговорах присутствовал просто из любопытства и Еремей Павлович, который потом среди своих признавался:

– Ну, как есть, ничего не понять! И как будто по-русски и как будто по-иностранному. То слова и знакомые, а понять невозможно. То по-русски, а то вдруг тебе “циклотрон”, “изотопы”, “трансмутация”, “индукция”, “детонация”… Мозгов не хватает, образованности нету…

Часы, положенные по расписанию, Светлов просиживал у своего вьюка с радио.

После одного из таких часов, Валерий Михайлович разыскал на дворе заимки Еремея.

– Вот что, Еремей Павлович, найдите-ка Потапыча и приходите ко мне. Есть кое-какие новости из Неёлова.

Еремей Павлович посмотрел на него с заметным беспокойством:

– Что, плохие новости?

– Ещё не знаю. Поговорим. Так приходите.

Когда все трое собрались в комнате, где спал Валерий Михайлович, тот изложил Неёловские новости коротко и сухо.

– Итак, и Медведев, и Берман всё ещё в больнице. Берман отдал приказ ни в коем случае не трогать нашей заимки…

– Ну, вот видите, – облегченно сказал Еремей Павлович.

– Я ещё не вижу ничего. Взамен раненых Бермана и Медведева из Москвы прислан такой генерал Буланин, бывший белый генерал и эмигрант, был долгое время советским шпионом за границей, потом открыто перешёл к большевикам и теперь играет в Москве довольно важную роль. Так вот, он с двумя какими-то китайцами-проводниками, Медведевскими проводниками, собирается спуститься на самолёте на вашем этом озере, как его, Дальнее?

– Точно так.

– И для чего-то идти на нашу заимку.

– Втроём? Так мы ж их тут, как цыплят…

– Подождите. Вслед за ним, вероятно, на то же озеро Медведев отправляет целый патруль, человек, вероятно, десять-пятнадцать. Командует патрулем наш человек, имейте в виду, наш человек, чтобы его как-нибудь не подстрелить потом. Официальный предлог – страховка генерала Буланина от каких бы то ни было случайностей. Неофициального, вероятно, и этот наш человек не знает.

– А кто это “наш”?

– Есть такой майор Иванов. Можно предположить, что Медведев и Буланин тоже, подозревают, что мы знаем, более или менее, каждый их шаг. Так что, может быть, и так, майор Иванов только в самый последний момент перед отлётом получит или окончательное приказание, или пакет с приказом, который он должен будет открыть где-нибудь после озера. В общем, Еремей Павлович, я не думаю, чтобы они собирались напасть на заимку, для этого у них слишком мало сил. Но тут может быть какой-нибудь фокус… чёрт его знает, – Валерий Михайлович раздражённо пожал плечами, – издали всё это трудно раскусить. Во всяком случае, нам за ними нужно следить и на заимку их пускать нельзя.

– Пускать? Это ни в каком случае, – решительно заявил Еремей Павлович.

– А я по своему опыту думаю так, – вмешался Потапыч. – Эти первые трое, больше для отвода глаз; придут, будут плакать, беглецы-де и всякое такое. А патруль тем временем спрячется где-то около заимки, может быть, и ещё один патруль спустят, и потом, вот, будем мы с этими тремя возжаться, и сразу трах-тарарах и снаружи, и снутри. Вот мы и попались.

– И это тоже может быть, – согласился Валерий Михайлович. Сделаем так, я буду всё время сидеть за радио. Вы, Еремей Павлович, пошлите, как я вам уже говорил, двух надёжных ребят, на Дальнее озеро, пусть сидят и смотрят. Тут у меня такая коробочка есть, вот она, – Валерий Михайлович достал из своего вьюка небольшой алюминиевый цилиндр. – Если жать на эту вот кнопку, то я услышу сигнал. Больше этой коробочкой ничего передать нельзя. Только один сигнал и больше ничего. Мы тогда будем знать, что на озеро спустился патруль. А этих трёх, генерала Буланина и его проводников, нужно перехватить по дороге. Дорога от этого озера тут только одна?

– Дорога-то одна. Можно, конечно, и прямиком, через горы, да это только для привычных людей. А сейчас и для привычных людей трудно. А дорога? Вот та, по которой мы сюда пришли. Больше никакой нету.

– Значит, нужно как-то встретить этих троих по дороге. Сколько стрелков вы можете дать?

– Двенадцать человек. Ну, трое мальчишек ещё, но стреляют – дай Бог каждому. Всех, однако, взять нельзя, человека четыре нужно здесь оставить, мало ли, что может случиться.

– Итак, восемь. Меня и Потапыча вы не считали?

– Нет, не считал.

– Итак, десять против пятнадцати или восемнадцати, это ещё не так плохо.

– Не так плохо? – Еремей Павлович был возмущён. – Не так плохо? Так там же солдаты и больше ничего. Что они понимают? Надраили их на службе, отслужили они свой срок, и катись колбасой в чистую. А тут природные таёжники. Таёжнику, можно сказать, каждый патрон – это кусок хлеба. Он тут и родился и вырос, каждую травку понимает, что и к чему. Пятнадцать человек, да я один с ними справлюсь… Я, конечно, не об кулаках, насчёт кулаков и говорить нечего, а об винтовке. А на когда людей собрать нужно?

– Этого я ещё не знаю. Вероятно, узнаю завтра. А людей нужно приготовить.

– А у нас люди всегда готовы, в кажинный момент…

RUS-SKY ®, 1999 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОГЛАВЛЕНИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЬСТВАПОЯВЛЕНИЕ НАУЧНОГО РАБОТНИКА
РАЗОЧАРОВАНИЯ ТОВ. ЖУЧКИНА
ЭВАКУАЦИЯ
СТЁПКА КУРАЖИТСЯ
СТЁПКА НА ДОПРОСЕ
ЗАСЕДАНИЕ
ПРОИСШЕСТВИЕ
СТЁПКА ДЕЙСТВУЕТ
ПО ДОРОГЕ
ЕЩЁ ПРЯМОЙ ПРОВОД
СЕМЕЙНАЯ ДРАМА
КОНЕЦ СЕМЕЙНОЙ ДРАМЫ
ШЕРЛОК ХОЛМС
ТИХАЯ ОБИТЕЛЬ
УЗЕЛ ЗАПУТЫВАЕТСЯ
ТОВАРИЩ БЕРМАН
ПРИГЛАШЕНИЕ
СТЁПКИНЫ ПОХОЖДЕНИЯ
ТОВАРИЩ ПАРКЕР
ДРАМА НА МОСТУ
ОХОТНИЧИЙ РАЙ
ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ
ТАЙНИК ТОВАРИЩА ИВАНОВА
ГЕНЕРАЛ ЗАВОЙКО
НАЧАЛЬСТВО НА ОХОТЕ
ПРИРОДА И НАЧАЛЬСТВО
ОПЯТЬ НА МОСТУ В ТАЙГЕ
СЕРАФИМА ПАВЛОВНА ДЕЙСТВУЕТ
СТЕПАНЫЧ СЖИГАЕТ КОРАБЛИ
ЕЩЁ СТУПЕНЬКА
НЕПРИЯТНОСТИ ТОВАРИЩА ЧИКВАИДЗЕ
ПЕЩЕРНЫЕ СНЫ
СТЕПКА ПО ТУ СТОРОНУ
ВСТРЕЧА “ДРУЗЕЙ”
НА ЗАИМКУ
СТЕПАНЫЧ ПРЕОБРАЖАЕТСЯ
РАЗМЫШЛЕНИЕ ТОВАРИЩА БЕРМАНА
ТАЙНЫ ТОВАРИЩА ЧИКВАИДЗЕ
НЕТ СТЁПКЕ ПОКОЮ
ПЛАНЫ ТОВАРИЩА КУЗНЕЦОВА
ПЛАНЫ МАЙОРА ИВАНОВА
РАЗМЫШЛЕНИЯ ТОВАРИЩА МЕДВЕДЕВА
МЕДВЕДЕВ ИССЛЕДУЕТ
СТЁПКА В ПЕРЕПЛЁТЕ
ОТШЕЛЬНИК
ЛОГИКА ЖИЗНИ
ФИЛОСОФИЯ ОТЦА ПЕТРА
ОПЯТЬ ПЕРЕВАЛ
КАРТОТЕКА
НЕЗНАКОМЕЦ
ТОВАРИЩ МЕДВЕДЕВ РАСКИДЫВАЕТ СЕТИ
ПЕТЛЯ
ОБЛАВА

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

14.11.2008

Оглавление

БОРЬБА ЗА АТОМНОЕ ВЛАДЫЧЕСТВО НАД МИРОМ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

РАЗОЧАРОВАНИЯ ТОВ. ЖУЧКИНА

ЭВАКУАЦИЯ

СТЁПКА КУРАЖИТСЯ

СТЁПКА НА ДОПРОСЕ

ЗАСЕДАНИЕ

ПРОИСШЕСТВИЕ

СТЁПКА ДЕЙСТВУЕТ

ПО ДОРОГЕ

ЕЩЁ ПРЯМОЙ ПРОВОД

СЕМЕЙНАЯ ДРАМА

КОНЕЦ СЕМЕЙНОЙ ДРАМЫ

ШЕРЛОК ХОЛМС

ТИХАЯ ОБИТЕЛЬ

УЗЕЛ ЗАПУТЫВАЕТСЯ

ТОВАРИЩ БЕРМАН

ПРИГЛАШЕНИЕ

СТЁПКИНЫ ПОХОЖДЕНИЯ

ТОВАРИЩ ПАРКЕР

ДРАМА НА МОСТУ

ОХОТНИЧИЙ РАЙ

ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

ТАЙНИК ТОВАРИЩА ИВАНОВА

ГЕНЕРАЛ ЗАВОЙКО

НАЧАЛЬСТВО НА ОХОТЕ

ПРИРОДА И НАЧАЛЬСТВО

ОПЯТЬ НА МОСТУ

В ТАЙГЕ

СЕРАФИМА ПАВЛОВНА ДЕЙСТВУЕТ

СТЕПАНЫЧ СЖИГАЕТ КОРАБЛИ

ЕЩЁ СТУПЕНЬКА

НЕПРИЯТНОСТИ ТОВАРИЩА ЧИКВАИДЗЕ

ПЕЩЕРНЫЕ СНЫ

СТЕПКА ПО ТУ СТОРОНУ

ВСТРЕЧА “ДРУЗЕЙ”

НА ЗАИМКУ

СТЕПАНЫЧ ПРЕОБРАЖАЕТСЯ

РАЗМЫШЛЕНИЕ ТОВАРИЩА БЕРМАНА

ТАЙНЫ ТОВАРИЩА ЧИКВАИДЗЕ

НЕТ СТЁПКЕ ПОКОЮ

ПЛАНЫ ТОВАРИЩА КУЗНЕЦОВА

ПЛАНЫ МАЙОРА ИВАНОВА

РАЗМЫШЛЕНИЯ ТОВАРИЩА МЕДВЕДЕВА

МЕДВЕДЕВ ИССЛЕДУЕТ

СТЁПКА В ПЕРЕПЛЁТЕ

ОТШЕЛЬНИК

ЛОГИКА ЖИЗНИ

ФИЛОСОФИЯ ОТЦА ПЕТРА

ОПЯТЬ ПЕРЕВАЛ

КАРТОТЕКА

НЕЗНАКОМЕЦ

ТОВАРИЩ МЕДВЕДЕВ РАСКИДЫВАЕТ СЕТИ

ПЕТЛЯ

ОБЛАВА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧЕЛОВЕК ИЛИ ОРГАНИЗАЦИЯ?

ВОЗВРАЩЕНИЕ

ВСТРЕЧА

ПОЯВЛЕНИЕ ГЕНЕРАЛА БУЛАНИНА

РАЗМЫШЛЕНИЯ ГЕН. БУЛАНИНА

СТЁПКА НА ОТДЫХЕ

ОПЯТЬ ОКУРКИ

ПОРТСИГАР

СВЕТСКАЯ БЕСЕДА

НА ПЕРЕКРЁСТКЕ

ДРУЖЕСКАЯ БЕСЕДА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ОГЛАВЛЕНИЕ ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЬСТВАПОЯВЛЕНИЕ НАУЧНОГО РАБОТНИКА РАЗОЧАРОВАНИЯ ТОВ. ЖУЧКИНА ЭВАКУАЦИЯ СТЁПКА КУРАЖИТСЯ СТЁПКА НА ДОПРОСЕ ЗАСЕДАНИЕ ПРОИСШЕСТВИЕ СТЁПКА ДЕЙСТВУЕТ ПО ДОРОГЕ ЕЩЁ ПРЯМОЙ ПРОВОД СЕМЕЙНАЯ ДРАМА КОНЕЦ СЕМЕЙНОЙ ДРАМЫ ШЕРЛОК ХОЛМС ТИХАЯ ОБИТЕЛЬ УЗЕЛ ЗАПУТЫВАЕТСЯ ТОВАРИЩ БЕРМАН ПРИГЛАШЕНИЕ СТЁПКИНЫ ПОХОЖДЕНИЯ ТОВАРИЩ ПАРКЕР ДРАМА НА МОСТУ ОХОТНИЧИЙ РАЙ ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ ТАЙНИК ТОВАРИЩА ИВАНОВА ГЕНЕРАЛ ЗАВОЙКО НАЧАЛЬСТВО НА ОХОТЕ ПРИРОДА И НАЧАЛЬСТВО ОПЯТЬ НА МОСТУ В ТАЙГЕ СЕРАФИМА ПАВЛОВНА ДЕЙСТВУЕТ СТЕПАНЫЧ СЖИГАЕТ КОРАБЛИ ЕЩЁ СТУПЕНЬКА НЕПРИЯТНОСТИ ТОВАРИЩА ЧИКВАИДЗЕ ПЕЩЕРНЫЕ СНЫ СТЕПКА ПО ТУ СТОРОНУ ВСТРЕЧА “ДРУЗЕЙ” НА ЗАИМКУ СТЕПАНЫЧ ПРЕОБРАЖАЕТСЯ РАЗМЫШЛЕНИЕ ТОВАРИЩА БЕРМАНА ТАЙНЫ ТОВАРИЩА ЧИКВАИДЗЕ НЕТ СТЁПКЕ ПОКОЮ ПЛАНЫ ТОВАРИЩА КУЗНЕЦОВА ПЛАНЫ МАЙОРА ИВАНОВА РАЗМЫШЛЕНИЯ ТОВАРИЩА МЕДВЕДЕВА МЕДВЕДЕВ ИССЛЕДУЕТ СТЁПКА В ПЕРЕПЛЁТЕ ОТШЕЛЬНИК ЛОГИКА ЖИЗНИ ФИЛОСОФИЯ ОТЦА ПЕТРА ОПЯТЬ ПЕРЕВАЛ КАРТОТЕКА НЕЗНАКОМЕЦ ТОВАРИЩ МЕДВЕДЕВ РАСКИДЫВАЕТ СЕТИ ПЕТЛЯ ОБЛАВА