Маленькое лесное озеро казалось таким темным и глубоким в своей рамке из старых буков; в неподвижной, зеркальной воде его отражались верхушки деревьев, а на поверхности, вдоль берегов, окаймленных тростником, плавали большие светло-зеленые листья водяных лилий.
Солнце освещало купол, образуемый листвою, делая его прозрачно-зеленым, но ни один луч не проникал насквозь, ни одной почти былинки не росло на земле, которая словно дрожала под ногами, мягкая и зыбкая под слоем сухих листьев и хвороста, нетронутая летнею жарой.
Воздух был прохладен и пропитан благоуханием деревьев; когда какая-нибудь пташка начинала петь, трели ее далеко-далеко разносились между высокими, тонкими стволами; серна выглядывала из-за поросли молодых буков и орешника и тотчас же бесшумно исчезала. И тогда снова воцарялась полная тишина.
Но вдалеке, на лесной тропинке что-то двигалось, медленно приближалось, как бы вырастая из теней, отбрасываемых деревьями, и, наконец, обозначилась женская фигура, которая прямо, совсем не сгибаясь, не шла, а скользила по тропинке.
Ее походке соответствовало и лицо ее, застывшее в выражении смертельной печали. Черты были когда-то красивы, теперь они казались острыми; цвет лица был серовато-бледный, под глазами лежали темные тени, — следы бессонных ночей. Стан был худой и тонкий, только плечи еще сохранили прежнюю округлость.
На ней не было шляпы; волосы, гладко причесанные и положенные на голове греческим узлом, обрисовывали своим блестящим цветом линии затылка. Только на висках между темными прядями кое-где серебрились белые нити.
Погруженная в тяжелые думы и низко склонив голову, женщина шла мерною поступью, как бы сознательно замедляя шаги. Потом она вдруг остановилась и окинула взором темное озеро, древесные стволы, густо-заросшую даль леса, где все контуры сливались в зеленовато-синем освещении. То были темные глаза, в которых страсти перегорели, оставив после себя черную печать разрушения, то был спокойный, мрачный взгляд, пытливо смотревший на все окружающее, как бы для того, чтобы измерить ничтожность всего, что существует, — холодный, жесткий взгляд, в котором теплые лучи солнца не могли зажечь ни искорки света. Крепко сжатые губы говорили о безысходном отчаянии, руки были стиснуты, словно под гнетом беспредельной тоски. Внезапно в этом взоре появилось выражение мольбы, безмолвный вопль о спасении, потом он опять сделался спокоен, равнодушно скользнул по мирному ландшафту, как бы навеки чуждый всему, что тут жило и росло, и снова ушел в себя с тем спокойствием, которое после долгих и тяжких усилий дается, наконец, человеку, осужденному на смерть.
Женщина пошла далее, медленно и задумчиво,как прежде. На берегу озера, где земля спускалась отлогим скатом, она остановилась и прислонилась к дереву, ветви которого свешивались над водой. Она так была погружена в свои мысли, что не заметила топота маленьких детских ножек. Как изобличенный преступник, она вздрогнула, услыхав за собой тоненький голосок:
— Тетя!
Она медленно обернулась, стараясь наружным спокойствием прикрыть свой испуг.
— Что тебе?
Темные глаза ее так равнодушно устремились на малютку, как будто он был ничтожный червяк и она могла одним взмахом отбросить его от себя.
— Ничего, — ответил мальчик.
Тетка так сурово смотрела на назойливого малютку, что он, очевидно, смутился. Он едва мог выдержать ее взгляд, уселся в густую траву, покрывавшую берег озера, и стал смотреть в воду с какою-то не детскою серьезностью.
— Кто послал тебя сюда?
— Мама.
Что-то вроде досады искривило сжатые губы на бледном лице, — это подергивание было сходно с горькою усмешкой злобы. Женщина взглянула на своего сторожа с тем упорством, которое готово ждать и ждать. Наконец, присутствие этого постороннего существа сделалось для нее нестерпимо: она повернулась и направилась к лесу. Мальчик вскочил, пустился бежать ей вдогонку и потом пошел рядом, не надоедая ей разговором, даже не смотря на нее.
Она шла, будто не замечая, не удостаивая его взглядом, не обращая внимания на то, как он спотыкался, семеня маленькими ножками.
Наконец, она взглянула на него.
— Разве ты не устал?
— Нет, я могу идти и дальше.
Он сказал это с таким видом, будто и подумать не мог об усталости при одном только радостном сознании, что оказывает тете такую великую услугу.
У дорожки стояла полусгнившая деревянная скамейка. Женщина села на нее, мальчик опустился на землю.
— Ты можешь идти играть, если хочешь.
— Нет, тетя, я лучше останусь здесь.
Невозможно было сказать ему, что он мешает. Такой упрек не мог сорваться у нее с языка. Присутствие этого малютки вынуждало ее к бо́льшей деликатности, чем еслиб перед ней находился взрослый человек.
Она должна была покориться. Водворилось долгое молчание. Видя, что и мальчик не нарушает его, она вдруг почувствовала любопытство; ей подумалось, что он, может быть, ушел и что она опять осталась одна. С радостною надеждой она обернулась, но мальчик был на прежнем месте; он полулежал на земле и, видимо, был совершенно поглощен какою-то игрой. Она нагнулась к нему. Из скорлупки букового ореха он устроил себе тележку, нагрузил ее комочками земли и двигал за стебелек, как за дышло. На пути ему попадались рыжие лесные муравьи, и иногда он нарочно наезжал на них, забавляясь тем, как они опрокидывались на спину, или преследовал их с такою быстротой, что, спасаясь от него, они отбивали ножками настоящую барабанную дробь. Очевидно, он готов был хоть целый день просидеть тут и совсем позабыл о тетке.
Она тихо поднялась со скамьи, так что не слышно было и шелеста ее платья, и бесшумною, осторожною походкой двинулась опять к лесу. Она не решалась даже оглянуться из боязни, что один уже взор ее может привлечь к себе внимание ребенка.
Лишь тогда, когда она отошла на значительное расстояние и скрылась за кустами, она, наконец, обернулась: ей так хотелось удостовериться, что он не идет за нею. Она увидала его в некотором отдалении: он шел по той же дорожке, по которой шла и она, — шел, наклонив головку и старательно обстругивая какую-то палочку, — он не потерял из вида своей тети.
Ей вдруг представилось, будто это маленькое существо несравненно сильнее ее самой; она почувствовала страшную усталость и изнеможение и бросилась на землю, прислонившись спиною к стволу старого бука.
Мальчик подвигался все тем же тихим шагом, продолжая обстругивать свою палочку. Женщина лежала и смотрела на его маленькие, тоненькие ножки в темносиних чулках. С тупою, механическою восприимчивостью она заметила, что правую ступню он заворачивал внутрь, как-то лениво качая ножку на каждом шагу. Она вглядывалась в маленькую, худенькую, наклоненную фигурку в матросской курточке с синим кантом и потом взор ее остановился на детском личике под мягкою, загнутою вверх касторовою шляпой.
Мальчик был совершенно поглощен своим занятием, и на его нежных, бледных чертах лежало выражение полного покоя. На минуту женщиной овладел суеверный страх: этот ребенок не был похож на других детей; ей почудилось, что он послан к ней из какого-то неведомого мира. Потом она пришла в себя; испуг был вызван ее собственным болезненным настроением. То, что она видела перед собой, было ничто иное, как детская беспечность и безмятежность.
Мальчик подошел к ней, стал на колени в траву и, не поднимая головы, продолжал свою работу.
— Эйнар!
Он поднял на нее свои ясные глазки, в которых светился вопрос, и перестал строгать.
— Почему ты не отстаешь от меня?
— Мне мама велела.
Бледное лицо исказилось горечью и унижением. Значит, ее стерегут, как помешанную! — Она приложила руку к пульсу, — Глупцы, неспособные понять, что она приняла холодное, спокойное решение! Презренные черви! Жалкие сурки! Да, они готовы влачить бремя бесцельного, бессмысленного существования, готовы влачить его все дальше и дальше и им в голову не приходит сбросить его навсегда! Мало того, они еще посягают на свободу других! — и на чертах ее промелькнуло выражение гадливости и отвращения.
— Как сказала тебе мама?
Он опять опустил палочку и ножик, чтоб взглянуть на тетку.
— Мама сказала: тетя больна, не отходи от тети, может быть, ей что-нибудь понадобится.
Он говорил медленно, с явным старанием передать слово в слово приказание матери, и пристально глядел на тетку, как бы для того, чтоб прочесть на ее лице, хорошо ли она поняла его и уверена ли она в том, что он сказал правду.
— Мне ничего не надо, — произнес неприветливый голос.
— Ну что-ж, я, все-таки, останусь здесь, — ответил ребенок, тихо радуясь тому, что может быть полезен.
— А разве тебе не хочется вернуться к той скамейке, где у тебя была тележка?
— Нет, я теперь придумаю что-нибудь другое.
Она пролежала несколько минут в тягостном молчании, точно прикованная к своему месту, между тем как малютка хлопотливо перебирал сухие листья и хворост. Ей казалось, что она ненавидит его. Но она не могла оторвать глаз от этих тонких, маленьких членов и от нежного личика, сохранявшего даже во время игры это не детское выражение сосредоточенности.
Она встала.
— Ты так далеко прошел, что, наверное, устал. Лежи здесь и играй.
— Нет, отчего-ж и мне не пойти? Я могу идти, сколько тебе угодно, тетя.
Он уже был на ногах, готовый пуститься в путь вместе с нею.
Она поняла, что ей до самого вечера не избавиться от своего доброжелательного мучителя, что ей остается только одно — постараться провести это время насколько возможно сноснее. Когда ей сделалось ясно, что она должна ждать, ее негодование на мальчика как будто немного смягчилось. Он топтался возле нее на своих слабеньких ножках и, чтобы помочь ему идти поскорее, она протянула ему руку. Он тотчас же всунул в нее свою и они пошли рядом, не говоря ни слова.
Какое-то чувство успокоения как будто исходило из этой маленькой ручки и проникало во все ее существо, и теперь ее тронула беспредельная доверчивость малютки, не способного даже представить себе, что он может быть в тягость. Что за таинственная сила заставляла это дитя с таким терпением и так неотступно следовать за нею?
Она подумала о том, как должны были ослабеть от усталости маленькие ножки, села на скамью, молча приподняла Эйнара и посадила возле себя. Он сидел, болтая ножками, и имел вид взрослого человека, чувствующего, к своему крайнему замешательству, что теперь надо вести разговор.
— Тебе жаль меня... что я больна... как говорит мама?
— Да, — застенчиво произнес он.
— А ты сам был когда-нибудь болен?
— Да, я был болен один раз. Это когда доктор приезжал ко мне. — Теперь Эйнар был безмерно счастлив, что нашлась тема для разговора.
— Любил ты доктора?
— Да, но я так его боялся!
— Почему-жь ты боялся? Разве доктор был груб с тобой?
— Нет, но я так боялся его железа.
— Какого железа?
— Он вставлял сюда, — мальчик провел рукой по груди, — такое длинное железо.
— Железо?
— Да. У меня, — он сделал паузу, чтоб припомнить и правильно выговорить слова, — у меня была водяная в легком.
Он вопросительно взглянул на нее, чтоб убедиться, поняла ли она такую премудрость.
Ей представилось, что она видит его больным в его кроватке, в длинной белой ночной рубашечке; она измерила всем трепетным биением собственного сердца беспомощную тоску этого маленького сердечка, она увидела перед собой эти большие недоумевающие детские глаза с выражением испуганной покорности и безропотного смирения.
Ее всю обожгло, точно по теплым мускулам ее скользнуло леденящее лезвие хирургического ножа, и утомленные жизнью глаза ее закрылись, чтоб не видеть больше ужасного зрелища.
Снова водворилось молчание; тетка и племянник тихо сидели на скамье.
— Разве ты никогда не играешь с братьями и сестрами? — заговорила она опять.
— Нет.
— Разве ты их не любишь?
Он отвечал не сразу.
— Нет.
— Почему же?
Он подумал немного, чтоб ответить по чистой правде.
— Они так больно дерутся, — сказал он и заглянул ей в лицо, как бы для того, чтоб решить, удовлетворена ли она этим объяснением.
Его спутница ничего не ответила; между бровей у нее появилась болезненная складка. Она вдруг поняла, как одинок этот мальчик, до какой степени он предоставлен самому себе, он, которому были опасны даже игры его братьев и сестер.
— Тетя!
Она взглянула на него; он сидел на скамье, съежившись и сгорбившись, как обезьянка.
— Что тебе, Эйнар?
— Как ты думаешь, не пора ли идти обедать?
Он говорил совсем тихо; ему было стыдно, что голод заставил его напомнить об этом.
— Да, теперь, наверное, пора.
Они оба встали и направились к дому.
Когда неравная парочка вошла в столовую, суп был уже подан.
— Наконец-то вы пришли, я уже послала за вами прислугу, — сказала хозяйка, — все эти голодные желудки не могли дольше ждать, — Она стояла у одного конца стола, оглядывая шумную толпу детей, которые толкали друг друга, торопясь занять свои стулья.
— Мама, папа не приедет к обеду? — раздался пискливый голосок одной из девочек.
— Нет, он только завтра вернется.
— Так я сяду на его место! Я! Я! — крикнули трое детей, стараясь перекричать друг друга.
— Все останутся на своих местах — сделайте милость! И прошу не шуметь!
Решительный тон матери заставил всех разом утихнуть.
— Прости моих крикунов, милая Оттилия, — обратилась она к гостье. — Садись же, пожалуйста!
Оттилия села, не сказав ни слова. В ее взгляде было что-то враждебное, и она избегала смотреть на невестку.
Последней было, очевидно, уже под сорок, но ее полное румяное лицо с смелым выражением казалось моложавым и жизнерадостным.
— Вы, должно быть, далеко забрались? — сказала она, смотря на гостью и садясь на свое место. У нее были умные, зоркие глаза, в глубине которых таилась бездна добродушия.
— Да, мы много ходили, — коротко ответила Оттилия.
— Ну, и что-жь, Эйнару удалось услужить чем-нибудь тете? — продолжала хозяйка с тою веселою неустрашимостью, которая как будто задается целью во что бы то ни стало рассеять дурное настроение в других.
Повидимому, вопрос был обращен к Эйнару, но он не отвечал, а сидел, уставившись глазами в свою тарелку, с такою скромною миной, что видно было, до какой степени он втайне доволен собой.
Тетка тоже молчала, но на тонких губах ее промелькнуло выражение ненависти. Она кинула быстрый взгляд на невестку и опять застыла в своей равнодушной, неподвижной позе. Но в душе ее кипели гнев и протест.
Неужели эта здоровая, краснощекая женщина, никогда не знавшая душевной пытки, тоски и пустоты, никогда не тяготившаяся жизнью, неужели она воображает, что своими грубыми ухищрениями она сумеет предотвратить то, что должно произойти? Неужели она уже торжествует потому только, что присутствие малютки отсрочило исполнение рокового решения?... О, это бессердечие глупости, не дающее человеку даже умереть по своей воле!... А эта женщина еще мнит себя умной и доброй, и все считают ее таковой. Она просто глупа и больше ничего.
— Ты, надеюсь, не докучал тете, Эйнар? — спросила мать, взглянув на него почти с укоризной. Она решила вытянуть-таки ответ у этого воплощения мрачного упорства, сидевшего за ее столом.
Дети стали пересмеиваться и подталкивать друг друга. Эйнар покраснел, и гордость его сменилась чувством унижения. Очевидно, он с такою уверенностью ожидал похвалы, и вдруг, вместо нее, он слышит насмешки братьев и сестер и даже упрек матери.
— Мы с Эйнаром большие друзья, не правда ли?
Худая, дрожащая рука обвила плечи Эйнара и, подняв головку, он увидал перед собой наклоненное бледное лицо, так странно смотревшее на него своими темными, раздирающими душу глазами, жесткий взгляд которых внезапно смягчился.
Мальчик не мог ничего ответить. Робко и, вместе с тем, доверчиво взглянул он в бледное лицо и потом украдкой посмотрел на братьев и сестер. Вот они видят теперь, что его общество приятно тете.
— Эйнар мне ничуть не мешает, — прибавила она и сняла руку с его плеч. В больной душе ее ликовала злобная радость. Пусть эта женщина не воображает, что может остановить ее своими принудительными мерами.
Таким образом, весь остальной день тетка и Эйнар провели вместе, в полном мире и согласии.
Наконец, настал вечер.
Оттилия стояла у окна в своей комнате, блуждая мыслями все в том же лабиринте, в котором она уже сотни и тысячи раз путалась до смертельного изнеможения.
Вдруг кто-то постучал в дверь.
— Войдите.
Она должна была употребить всю силу воли, чтобы не обнаружить в своем голосе досады на то, что ее не хотят оставить в покое. Наверное, ее пришли звать к ужину. Она обернулась с равнодушным видом.
Но это был Эйнар. Он стоял, держась за ручку двери; он был так мал ростом, что должен был для этого подняться на цыпочки.
— Мама спрашивает, можно Нилле перенести мою кроватку к тебе, тетя? — сказал он.
Детские глазки, устремленные на нее, светились такою преданностью; мальчик был так уверен, что его предложение обрадует тетю, и был всецело занят этою мыслью. Оттилия хотела выговорить «нет», но какая-то таинственная сила не дала ей произнести этого слова и заставила ее сказать «да».
С бесконечною радостью ребенка, мечтающего о том, как он будет спать на новом месте, Эйнар побежал по коридору, восклицая:
— Да, можно, можно! Нилла, тетя позволила мне спать у нее!
Она же, все еще стоявшая у двери и слышавшая его крик, сжала губы и гнев заклокотал еще неудержимее в ее ожесточенной душе.
На зло им, на зло им она докажет... О, разве же это не первое из всех человеческих прав: право расстаться с жизнью?
Потом ее позвали ужинать, и она отправилась в столовую. Она и невестка сели за стол вдвоем: дети отужинали раньше. Трапеза прошла в молчании, обе женщины только делали вид, что едят. Невестка была совсем не похожа на себя; живой тон ее обращения сделался вдруг удивительно мягким, подобно звуку струн под сурдиной. Когда они встали из-за стола, чтоб пожелать друг другу доброй ночи, она подошла к своей гостье.
— Оттилия, — тихо сказала она, — ты сердишься на меня. Но я не хочу принуждать тебя. Если ты не можешь дольше терпеть, ты свободна. Над тобой не установлено надзора.
Оттилия уже взялась за ручку двери, но при этих словах она остановилась и удивленно и недоверчиво взглянула в лицо говорившей. Та больше ничего не сказала, но обе они стояли, зорко всматриваясь друг в друга, и эти два пристальные взгляда говорили больше, чем всякие вопросы, ответы и длинные объяснения.
— Я не хотела навязывать тебе Эйнара. Я желала тебе добра, — снова заговорила блондинка. — Из семерых детей не так ужь трудно уступить одного. — Она прибавила это с тонкою улыбкой, и эта улыбка как бы придала двойное значение ее словам и внезапно озарила все лицо ее внутренним светом ума и доброты.
— Я была несправедлива к тебе, — с усилием выговорила брюнетка.
— Я это знаю.
На чертах Оттилии сначала появился пытливый вопрос, тотчас же перешедший в безмолвное презрение и сознание своего превосходства. Не стоило и говорить того, что у нее было на уме.
— Покойной ночи, — промолвила она и протянула руку.
Невестка удержала эту руку в своей пристально посмотрела на Оттилию.
— Я верю, — сказала она, — что можно и не будучи помешанной искать избавления в смерти, если жизнь через-чур тяжела.
Впалые глаза Оттилии просветлели, враждебность в их выражении исчезла и уступила место благодарности. Так над ней не тяготеет больше этот позор, ее не считают сумасшедшей!
Холодная рука еще раз почувствовала пожатие другой руки, полной жизненной теплоты и силы.
— Делай, как хочешь, я всегда сумею понять тебя. Только поцелуй моего мальчика и не пугай его.
Обе женщины доверчиво взглянули в глаза друг другу, затем раздался стук захлопнувшейся двери, и та, которая хотела умереть, очутилась одна в коридоре.
«Поцелуй моего мальчика и не пугай его», — отозвалось в ее душе. Какою глубокою материнскою любовью звучал этот голос! Всею беспредельною нежностью матери к своему ребенку... Да, по в нем было и еще что-то...
Деятельная мысль, привыкшая во все углубляться, стала допытываться смысла этой интонации... Не одною только нежностью звучал этот голос: в нем была и отвага, та беззаветная отвага, которая не отступает ни перед каким риском, верит в свое счастье и выигрывает, — что-то родственное с ее собственным характером, с тою лишь разницей, что она поставила все на одну карту и проиграла.
Раздумывая об этом, она отворила дверь в свою спальню, где лежал маленький Эйнар. Она тихо прошла по комнате, чтобы не разбудить его, и стала смотреть в окно. Лунный свет играл на прозрачных узорах гардин, отбрасывая их на ковер в виде легких теней, между тем как тяжелые, темные драпировки по обеим сторонам делали еще более холодным и мечтательным его бледное сияние. Все кругом было окутано какою-то зловещею таинственностью, и внезапно дрожь пробежала по спине Оттилии и волосы ее стали дыбом, как бы приподнятые незримою рукой.
Что это? Страх?... Да, конечно. Но она знала, что сумеет преодолеть его. И долго, долго не двигалась она с места, выжидая, пока все в доме улягутся.
Она накинула на себя пеньюар из персидской ткани, завернулась в него так небрежно, как нищенка завертывается в свои лохмотья, сняла башмаки и надела подбитые мехом туфли, которые могли заглушить звук ее шагов, и затем медленно направилась к двери. Теперь час настал: все в доме затихло.
— Тетя, — раздался шепот с детской кроватки, когда Оттилия проходила мимо.
Она вздрогнула и остановилась: она, наверное, ослышалась! Это просто игра ее возбужденной фантазии. Ведь, Эйнар спит крепким сном.
Она пошла дальше.
— Тетя, тетя, куда ты идешь? — снова раздался дрожащий, робкий голосок.
— Разве ты боишься?
— Да, тетя, мне страшно одному.
— Я вернусь, лежи смирно и тихо.
— Ты скоро придешь, тетя?
— Скоро, скоро.
Эйнар натянул на голову одеяло, и Оттилия скрылась из комнаты.
Ей сказали, что она может делать, как хочет. Этим, конечно, только хотели успокоить ее. До последней минуты ее, все-таки, будут стеречь. Но, быть может, ей удастся проскользнуть незамеченною.
В коридорах было темно, так темно, что надо было знать все закоулки старого дома так, как она их знала, чтобы не натолкнуться на что-нибудь, но она ощупью подвигалась вперед, закрывая порою глаза, как будто так ей легче было пробираться.
На лестнице сделалось светлее от окна, проделанного наверху, но потом ей оставалось еще пройти темный нижний коридор. Ни одного звука человеческого голоса не было слышно во всем доме. Мертвая тишина царила повсюду и Оттилии казалось, что она блуждает по опустелым покоям какого-нибудь замка, уцелевшего от давно минувших времен. Наконец, она ощупала выходную дверь. Она была уверена, что найдет ее запертой, но при первом же толчке дверь подалась, бесшумно повернувшись на петлях... Оттилия была свободна.
На самом пороге она остановилась, придерживая дверь одною рукой, чтоб она не захлопнулась за нею.
Освоившиеся с темнотой глаза широко раскрылись перед брызнувшим им на встречу беловатым светом и потом инстинктивно поднялись к тихому ночному небу, на котором стояла полная луна, освещая землю своим мягким сиянием и придавая всем предметам мистический, бестелесный вид и бесформенную тень.
Торжественный покой лежал на всей природе и небо с кротко мерцающими звездами производило впечатление неизмеримой бесконечности. Несчастной женщине представилось, что только тогда, когда она пролежит много-много лет в недрах темной, тяжелой земли, только тогда позабудет она, что над этою самою землей может сиять такая светлая, чудная ночь.
Ее легкие жадно вбирали в себя освеженный росою, неподвижный воздух, такой мягкий после знойного дня, насыщенный ароматом цветов и скошенного сена. Ее глаза отдыхали, утопая в этом кротком свете, ноздри ее расширились и она чутко прислушивалась ко всем звукам, которые могла уловить: к резкому трещанию кузнечиков в траве, к однообразному крику перепелов и меланхолическому кваканью лягушек в дальнем болоте. Но ни человеческого голоса, ни человеческих шагов, ничего, что напоминало бы о ненасытном, вечно находящемся в разладе с собой, властелине и разрушителе земли! И в кустарниках, и в траве, — всюду трепетала жизнь, бессознательная, растительная, беззаботная жизнь, чуждая мыслей и сомнений. Жажда жизни, радость жизни, борьба за жизнь. Слышался ли где-нибудь вопрос: к чему жить? Нигде! нигде! Среди ночных голосов не было ни одного, который звучал бы диссонансом, все они как будто восклицали: мы хотим жить, жить, жить!
Тут не было ни слов, ни мыслей, ничего определенного; тут было только чувство, такое великое и широкое, что оно обнимало в себе все живущее; тут был только благодатный покой растительной жизни, пролившийся, как освежительный бальзам, в истерзанную человеческую душу.
Бледные губы задрожали, оцепеневшие мускулы пришли в движение и тонкою, исхудалою рукой Оттилия провела по своему лбу, влажному от ночной прохлады.
И вдруг в ее воспоминании промелькнуло: «Тетя, мне страшно одному!»
Вот он лежит наверху, в ее спальне, карауля ее шаги, боясь темноты, привидений и всяких страшилищ. Но напрасно будет он прислушиваться и пугаться во сне, напрасно будет завтра расспрашивать и разузнавать о том, что взрослые будут скрывать от него с чувством стыда и отвращения.
Оттилия повернулась машинально, нерешительно.
Она осторожно притворила дверь и снова отправилась по темным коридорам и полуосвещенной лестнице в угловую комнату, чтоб посмотреть, спит ли малютка.
Она стала на колени у его постели.
— Эйнар, — шепнула она так тихо и нежно, что никак не могла бы разбудить его.
Ответа не последовало, но две маленькие слабые ручки обвились вокруг ее шея, и детская пушистая головка крепко прижалась к ее груди. Долго сдерживаемые рыдания, наконец, разразились, и Оттилия почувствовала, как все это маленькое тельце трепетало от судорожного плача, такого беспомощного и отчаянного, что он резал ее по сердцу, как угрызения совести.
Разве же тоска этого ребенка была менее искренна, менее глубока, чем тоска взрослых людей? Разве не страшился он, как и она сама, безжизненной, беспросветной пустоты одиночества, этой всепоглощающей, бездонной пустоты, устремлявшей на нее свой мертвенный взор из всего бытия, из всякой ее мысли о будущем? Разве он и она не были оба обездоленными существами? Больной малютка, так страдавший от толчков своих братьев и сестер, и она, сломившаяся под единственным ударом, который нанесла ей судьба.
Мальчик все еще прижимался к ней, а она шептала ему на ухо бессвязные слова утешения и гладила его рукой по головке: сквозь мягкую шерстяную ткань своего платья она чувствовала его прерывистое дыхание, а из глаз его слезы текли ручьями, так что она то и дело вытирала их носовым платком.
Наконец, она устала держать его, но когда по тяжести его головки она заметила, что он заснул, она не поднялась с колен, а осталась на прежнем месте, у его кроватки. Воздух кругом нее был наполнен его дыханием, сон согрел его маленькие члены, а из волос его исходил какой-то особенный, здоровый аромат, точно от щеночка, чисто вылизанного матерью. Она прильнула губами к этим мягким волосам, но Эйнар не шевельнулся.
Ребенок! Будущее!...
Быть может, жизнь великого человека... источник счастья и страданий для других!... Не это ли чувство испытывают матери? Раньше она этого не понимала, не понимала до той самой минуты, когда маленький Эйнар так крепко, так спокойно заснул у нее на руках. Лед, сковавший ее душу, растаял, голову и сердце охватило жаркое пламя и из глаз ее неудержимым потоком хлынули жгучие слезы. Горе вылилось наружу и дух ее воспрянул от долгого оцепенения.
Она рыдала, точно сердце ее готово было разорваться, а малютка так ровно дышал во сне. Ей представилось, что у нее только он один и есть на свете. Только он? Но чего же еще ей желать, когда она нашла существо, на которое может перенести всю любовь свою, все надежды... теперь, когда для нее самой уже все было кончено в жизни?
Она поднялась с колен и ей вспомнились слова невестки:
— Из семерых не так ужь трудно уступить одного.
Неужели она это хотела сказать?
О, какой дар, какой щедрый, неоцененный дар!
Последние комментарии
1 день 14 часов назад
2 дней 2 часов назад
2 дней 3 часов назад
2 дней 14 часов назад
3 дней 8 часов назад
3 дней 22 часов назад