Фельдшер XV века [Никифор Гойда] (fb2) читать онлайн

Никифор Гойда Фельдшер XV века

Пролог

Очнувшись в лесу, Дмитрий понял — он больше не дома. Ни звука мотора, ни связи, ни даже асфальта под ногами. Только сырой мох, деревья и гулкий звон тишины, прерываемый пением каких-то незнакомых птиц. Он чувствовал тяжесть своей медицинской сумки и пустоту в голове. Как будто его выдернули из привычной жизни и швырнули куда-то за пределы разумного. Никаких объяснений. Только старый лес и голос внутри: «Живи. А там разберёмся.» Он выпрямился, сжал зубы, достал из сумки фонарик, взглянул на часы — те стояли. Но он уже знал: время здесь больше не имеет значения.

Глава 1

Сознание вернулось рывком. Словно вынырнул из ледяной воды — грудь обожгло воздухом, в глазах заискрилось, уши звенели. Я резко вдохнул, с трудом подняв голову. Надо мной — густой еловый потолок. Слева сосны, справа — мох, коряги, сучья. Ни тропинки, ни дороги. Ни звуков — ни моторов, ни голосов, ни привычного гула цивилизации.

Я лежал ничком, одежда промокла насквозь, куртка пахла гарью и потом. Вокруг — тишина, только хруст веток да крик сороки вдали. Пахло землёй, гнилой листвой, сыростью, мхом. Воздух был густой, пахнущий, как в тайге — чистый до боли, до непривычности. Даже дышалось иначе. По-звериному.

Первым делом я нащупал рядом свою сумку. Та самая — из кожзама, потёртая, с широким ремнём. Фельдшерская. Весомая. Я всегда носил её через плечо, на вызовы. Всё на месте — прощупал вслепую: ампулы, бинты, жгуты, антисептик, термометр, шприцы. В голове сработала сухая мысль: «жив — и уже хорошо».

Огляделся. Лес казался первобытным. Ни следа человека. Всё дико, всё как будто из прошлого. И жутко… по-настоящему. Даже птицы здесь кричали иначе, словно злее. Сердце глухо бухало где-то в горле, словно напоминая — ты ещё тут, не спи.

И тут — шорох. Листья задвигались. Я напрягся, сжал кулак, другой рукой ухватился за ремень сумки, как за дубинку. Ветки раздвинулись.

— Смотри, шевелится.

— Может, живой?

Из-за кустов выглянули два пацана. Босые, в рубахах до колен, один с прутом, как с копьём. Лица — загорелые, простые, с испуганной серьёзностью, какая бывает только у деревенских детей.

— Кто ты? — спросил старший. Голос грубоватый, недоверчивый.

Я с трудом приподнялся на локтях.

— Лекарь… Я… людей лечу.

— А ты чего тут? Один?

— Очнулся. Сам не знаю где.

Младший шепнул старшему:

— А может, он леший?

— Леший не кашляет, — отрезал тот. — И сумки с собой не носит. Лешие голые.

— Вы… — я сглотнул. — Вы кто? Где я?

— Деревня наша — Глухарёво. Тут недалече. Мы по грибы ходили. Мать с утра послала.

— Глухарёво… — повторил я. — А что вокруг? Где дорога?

Старший нахмурился.

— Какая дорога? До Торжка — день пути, если шагать. До Новгорода — неделя. А ты точно не пьян?

Я замолчал. Голова кружилась, но в сознании уже вспыхивали первые тревожные лампочки. Торжок. Новгород. День пути. Рубахи. Босые. Речь… старинная, без грубости, но не деревенский суржик. Это не XXI век.

— Поможете встать?

— А не укусишь?

— Не обещаю, если попить не дадите.

Они оба прыснули, дали воды и взяли меня под руки. Силы вернулись отчасти. Поднялся. Сумку повесил на плечо. Ноги ватные. Шёл, будто сквозь сон. Но всё ощущал отчётливо: запахи, щебень под ногами, сырость, кору деревьев.

Деревня встретила меня собаками и дымом. Невысокие избы, крыши из тёмной соломы, под окнами — лопухи и крапива. Возле одного дома — старуха с веником, возле другого — мужик в домотканом холще, точит нож. Бабы в платках, дети голопузые, куры под ногами. Запах — копоть, навоз, скисшее молоко, трава и варево. Всё — настоящее. Всё — чужое.

Меня привели к женщине у большого двора. Крепкая, лет сорока. Русые волосы под платком, лицо не грубое, но строгое и одновременно красивое. Оценила меня с головы до пят.

— Где нашли?

— В лесу. Лежал. Сам говорит, что — лекарь.

Она вытерла руки о фартук.

— Ты с какого края?

— С дальнего, — сказал я. — Шел долго. Сил не осталось.

— Война?

— Для меня — каждый день война.

Она замолчала. Потом кивнула.

— Я — Марфа. Можешь остаться у меня. В избе — место на лавке, у печи. Пока что.

— Спасибо. Мне… я не знаю, как тут принято… я отработаю. Помогу. За кров, за хлеб.

— Лекарь — уже помощь. Поживёшь. А там видно будет.

В избе было тепло, пахло сном, старым деревом и травами. Меня уложили у печки, дали воды. Я вымыл руки, снял куртку. Рубаха под ней прилипла к телу. Лежал, смотрел на потолок. Сумка рядом. Сердце билось уже ровнее.

И тут — скрип двери, шум, беготня. Вбегает мужик — чёрный от копоти, на руках — мальчонка. Лицо у мальца в пятнах, губы распухли, глаза закатились. Дышит с хрипом. Пена у рта.

— Мёду поел! Сотового! Только лизнул — и задохнулся!

Я соскочил. В голове — холодная ясность. Анафилактический шок. Не в первый раз. Работал на Севере — случаи были.

Сумка. Ампула. Шприц. Всё ещё в стерильной упаковке.

— Куда ты ему колешь?! — закричал мужик.

— В бедро! Не мешай!

Укол. Пауза. Ребёнок захрипел, издал стон. Затем — вдох. Слабый, но вдох. Потом — тишина.

Я проверил пульс. Слабый, но есть. Грудная клетка — двигается. Лицо — порозовело. Сыпь побледнела.

— Будет жить.

Мужик присел. Положил сына на лавку.

— Ты… чародей?

— Нет. Я фельдшер. У нас так называют тех, кто лечит людей, если врача нет.

Он молча вытер лоб.

— Спас ты его. Мишка это. Мой сын. Я — Григорий. Кузнец.

— Дмитрий. Лекарь.

Ночью не спал. Печь потрескивала, запахи дыма и трав проникали в нос. Лежал, уставившись в потолок, чувствуя, как остывает тело, как из усталости просачиваются мысли.

Как я сюда попал?

Всё вспоминалось в обрывках, как во сне. Был обычный вызов — далёкое село, не было связи. Мы ехали в УАЗике — в той самой «буханке», гремящей, как консервная банка. Сидел на заднем сиденье, держал в руках капельницу с физраствором. Женщина в коме. Мороз. Водитель ругался. И вдруг — как вспышка. Не ослепляющая, а будто мир мигнул. Тишина. Мгновение.

Очнулся здесь. В сыром мху.

Это какой-то сюр. Не бред, не сон. Просто… всё вдруг поменялось. Без предупреждения. Без смысла.

Нет объяснения. Ни медицинского, ни логического, ни человеческого. Но и выбора нет.

Раз я жив — значит, должен жить дальше. Лечить. Помогать. Выживать.

Глава 2

Проснулся от тепла и тяжёлого запаха — смесь копоти, кислого теста и чего-то травяного. Печь у головы еле теплилась. За окном было ещё темно, лишь лёгкая полоска рассвета начинала вытягиваться над деревней. В избе царила полутьма, слышалось сонное посапывание — Марфа дышала ровно, в углу под одеялом.

Я медленно сел, расправляя плечи. Одежда подсохла, но запахи этого времени уже въелись в куртку намертво. В голове — гул. Не от боли, а от перегрузки. Будто мозг пытался разложить всё по полочкам: лес, дети, деревня, ребёнок с отёком, шприц в чужую эпоху, взгляд кузнеца… И главное — я здесь. И пока не понимаю, как жить дальше.

Сумка лежала рядом, словно якорь. Пока в ней оставалось хоть что-то — она была нужна.

Марфа проснулась, поднялась, глядя на меня с прищуром.

— Гляжу, не удрал. Уже похвально.

— Не в моих привычках. Удрать — легко. Остаться — трудно.

Она усмехнулась, накинула платок.

— Сейчас хлеб поставлю, чай с травами попьём. Потом — к попу пойдёшь.

— К попу?

— Батюшка у нас строгий. Сам пришёл бы, но у него гонору… — она кивнула. — Его надо убедить, что ты не ведьмак. А то мало ли…

— А если не поверит?

— Тогда сожжёт, — хмыкнула Марфа. — Шутка. Или нет.

Завтрак был прост: лепёшка с кислинкой, квас с запахом меда и трав. Травы мне были знакомы — чабрец, иван-чай, зверобой. Всё это я знал ещё с бабкиных времён — та учила собирать, сушить, заваривать. Глубоко в душе что-то ёкнуло: детство, печка, деревянный дом, Алтай…

Когда вышел на улицу — морозно потянуло по щекам. День был серым, но свежим. Вокруг — избы, плетни, дым, редкие люди, снующие с вёдрами и дровами. Все останавливались, смотрели. Кто — с интересом, кто — с подозрением.

Выглядел я, конечно, странно. Моя современная куртка — уже запачканная, но явно не из здешнего мира. Брюки, берцы… Надо будет что-то придумать с одеждой. Хотя бы не выделяться, иначе живьём сожгут.

Церковь стояла чуть в стороне от остальных построек — низкая, деревянная, с потемневшим крестом. Рядом — колодец, лавка, где сидел сухощавый мужик в рясе. На голове — шапка, лицо суровое, взгляд — цепкий.

— Ты и есть лекарь? — спросил он, не поднимаясь.

— Я, Дмитрий. Фельдшер.

— Что за слово такое? Небось с латинского?

— Не совсем. У нас так называют тех, кто лечит людей. Я умею оказывать первую помощь, делать снадобья, перевязки…и много чего ещё.

Он встал, подошёл ближе. Обнюхал буквально.

— Не пахнешь серой. Глаз не дёргается. А дитя Григория спас ты?

— Я.

— Уколом иголки?

— Да. Есть средство, которое выходит из иглы. Быстрое. Отдохнуть не даёт, сердце разгоняет. Помогает, когда счёт на минуты.

— А это не от дьявола — скажи? Откуда у тебя такие чудеса?

Я выдержал паузу.

— Я не чудеса творю. Я просто знаю, что делать. Учился. Работал. Видел смерть — и жизни, которых спасали простые действия. Тут нет колдовства. Только опыт.

Он молчал. Потом сказал:

— Пойдём. Проверю тебя. Отче наш знаешь?

— Могу попытаться вспомнить.

Церковь внутри была такой, как и ожидал: тёмная, с резным иконостасом, запах воска и дыма. Он дал мне святую воду. Я не зашипел. Прочитал молитву — как мог. Приложился к иконе.

Он кивнул:

— Видимо, не ведьмак. Но глаз с тебя не спущу. Ступай домой.

Вернувшись к Марфе, я спустя час услышал с улицы крик:

— Батюшка! Батюшка захлёбывается!

Выбежал. Толпа возле дома священника. Женщина плачет, кто-то суетится. Батюшка сидел на крыльце, лицо красное, глаза на лоб — захлёбывался. Во рту — пена, хрип.

Поперхнулся. Еда? Кость? Инородное тело? Приём Хеймлиха — техника старая, но рабочая. Подбежал, встал сзади, сцепил руки под рёбрами, толкнул.

Раз.

Два.

Три.

Изо рта батюшки вылетел кусок варёного куриного мяса. Он закашлялся, схватился за грудь, вдохнул.

Толпа ахнула.

Он повернул ко мне лицо. Красное, мокрое, но с проблеском жизни.

— Ты… снова ты.

— Я просто не люблю, когда умирают.

Он сплюнул, крякнул, опёрся на стену.

— Допустим, ты не колдун. А просто… чудак с мозгами.

— Я предпочитаю "лекарь".

— Что ж. Пусть будет так.

Вечером сидел у печки. Печь трещала, как старая лошадь, бросая в лицо тепло. Марфа поставила мне миску с похлёбкой — капуста, крупа, кусочек сала.

— Спасибо, — сказал я.

— За что?

— За еду. За печь. За то, что не выгнала.

Она пожала плечами.

— Люди боятся чужаков. Но если ты не вредишь — то польза с тебя может выйти. Посмотрим.

Я кивнул. Вечер затихал. За окнами стонал ветер. Где-то далеко — лай собак. Здесь был свой мир, со своими законами. И мне придётся в нём жить.

Я потянулся, устроился на лавке. Глаза закрывались. Но сон не шёл.

Как же я сюда попал?

Перед глазами — снова дорога, УАЗик-буханка, вызов. Женщина без сознания. Капельница. Миг — и тишина. Вспышка. Ничего больше.

Я просто исчез. И появился здесь.

Это… необъяснимо. Никаких улик, логики. Ни сна, ни фантазии. Просто факт.

Я здесь. В прошлом. Видимо, на Руси. В 1471 году (узнал у батюшки).

Нет выхода. Нет понимания. Только я, моя сумка и мои знания.

Значит, буду лечить. Жить. И, может быть… выживать.

Глава 3

Проснулся от характерного треска поленьев в печи и запаха варёной репы с чесноком. В избе было уже тепло, а сквозь щель в ставне тянуло светом. Похоже, Марфа уже поднялась.

Я потянулся, садясь на лавке. Одеяло сползло, и сразу стало зябко. Сел, натягивая куртку, под которой спал. Всё ещё не привык — без отопления, без электричества, без окон со стеклом… Только я, мир пятнадцатого века, и глиняный пол.

— Очнулся, лекарь? Возьми одёжку, батюшка помог. Твоя совсем плоха — раздался голос от печи.

Марфа стояла у очага, повязанная полотенцем, в тёмной длинной рубахе, с приподнятыми рукавами. На лице — ни тени усталости, хотя, судя по углям, встала она давно.

— Очнулся, — ответил я. — И уже чую, как пахнет репой. Не поверишь, в моём краю я её не ел лет десять.

— А тут придётся, — усмехнулась она. — Сегодня с утра к тебе заглядывал Григорий. Звал помочь в кузнице. Говорит, коль ты чужой — пусть руками поработаешь, глядишь, зауважают.

— Григорий — кузнец?

— Ага. Отец того самого мальца, что ты спас.

— Хорошо. Делать-то мне особо нечего. Заодно посмотрю, как тут устроено.

Я оделся в «новьё», покрутился, вроде не плохо сидит одежда на мне. Позавтракали в тишине. Репа с кусочком солонины, квас — кислый, резкий, но после пары глотков пошёл отлично. От еды веяло простотой, как и от всего здесь. Но я ел с благодарностью — всё-таки не каждый день тебя принимают без лишних вопросов.

Кузница стояла чуть на отшибе, за изгородью. Когда я подошёл, дверь была открыта. Изнутри валил чёрный дым, слышался глухой гул, звон металла и шипение — раскалённое железо погружали в воду.

Григорий стоял у наковальни, размахивая молотом. Его лицо блестело от пота, рубаха была расстёгнута, грудь подрагивала в такт каждому удару. Он был в своей стихии — весь в чёрном нагаре, с закатанными рукавами и мощными руками.

— Здорово, лекарь, — не поворачиваясь, буркнул он. — Заходи, не стесняйся.

Я прошёл внутрь. Жара ударила по лицу, глаза заслезились. Воздух был густой от угара и пепла. Где-то в углу пыхтели меха, из очага вырывался огонь.

— Помощь нужна? — спросил я, стараясь не кашлять.

— Да вот, подержишь щипцами, пока я ковать буду. Руку крепче держи, не баба ж ты.

— Не баба, — усмехнулся я и взялся за длинные железные щипцы. Металл в них пылал бело-красным светом. От жара пот стекал по спине.

Работа была тяжёлая, грубая, но в каком-то смысле… настоящая. Я следил, как Григорий поднимает молот и точно попадает в нужное место. Каждое его движение было выверено. Он не суетился, не говорил лишнего. Только дело.

Вдруг раздался резкий треск — с металла отлетела искра, обожгла мне ухо. Я дёрнулся.

— Ай! Чёрт… — пробормотал, хватаясь за ухо.

— Не дёргайся, — рыкнул Григорий. — Потерпишь. Это кузница, не девичья баня.

Я стиснул зубы и вернулся к щипцам. Ухо жгло, как раскалённое железо, но виду не подал.

— Ну ты крепкий, — после паузы сказал он. — Другой бы бросил и побежал. А ты — стоишь.

— Ухо — не нога. Переживу, — сквозь зубы ответил я.

Он усмехнулся. Потом ещё минут десять работали молча. Потом, как бы между делом, Григорий вытер лоб, отложил молот и спросил:

— Слушай, а ты где жить-то собираешься?

Я пожал плечами.

— Пока у Марфы. Но надолго в гостях не останешься. Хотел бы свою избу. Пусть простую, но чтобы не мешать и не быть нахлебником.

Он кивнул.

— Правильно говоришь. Есть у нас одна пустая, у опушки. Старик помер весной, с тех пор стоит. Хата крепкая, только печь подлатать бы да солому на кровлю кинуть. Я с деревенскими поговорю, подскажу, что ты — человек нужный. Думаю, не откажут.

— Спасибо, Григорий.

— Не говори спасибо. Ты моего сына вытащил из лап костлявой. Я тебе по гроб жизни обязан.

Ухо к вечеру болело — отёкло и покраснело. В избе я наложил мазь из сумки — благо, ещё был левомеколь. К счастью, ожог поверхностный.

Марфа, глядя на меня, только головой покачала:

— До кузницы ещё дорасти в мастерстве надо. А ты с первого дня лезешь.

— Работа отвлекает, — сказал я. — И я не могу сидеть без дела. Не умею.

Она кивнула. Потом молча подала мне миску — похлёбка с фасолью и луком.

Я сел у печки, греясь. В голове крутились слова Григория, ощущения от труда, боль в ухе, но ещё и странное чувство — будто я вплетаюсь в ткань этой деревни. Не гость, не чужак. А уже её часть.

Пусть и пока маленькая.

Поздно вечером — стук в дверь. На пороге стоял мужик с порезом на ладони. Глубоким, рваным.

— Сказали, ты люд лечишь, — пробормотал он. — Так глянь, что с рукой. Больно, блин…

Я осмотрел. Порез неглубокий, но грязный. Взял воду, промыл. Обработал спиртом — мужик взвыл.

— Что ты делаешь, душегуб!

— Дезинфекция. Чтобы гниль не пошла. Потерпи.

Зашивать не надо было. Наложил повязку, дал советы.

— Руку держи в чистоте. Повязку меняй. Через два дня — зайди, гляну.

Он кивнул. А потом добавил:

— Спасибо, лекарь. Будь ты хоть с края света — видно, что дело знаешь.

Когда он ушёл, я долго смотрел в потолок.

Я действительно становлюсь частью их мира. Через боль, кровь, труд… через простые вещи.

И это, чёрт побери, придаёт силы.

Глава 4

Проснулся рано — ещё до первых криков петухов. За окном стояла тишина, как будто сам воздух не хотел просыпаться. В печи потрескивали угли, и в углу шуршала мышь. Тело ломило после вчерашней работы у Григория, особенно плечи.

Я медленно сел на лавке, откинул одеяло и натянул сапоги. В доме было холодно, изо рта валил пар. В щель меж досками в оконной раме пробивался рассвет — тусклый, как и сама жизнь в этой эпохе.

Марфа уже возилась у печи. От неё пахло хлебом и чем-то копчёным.

— Поднимайся, лекарь, — сказала она, не оборачиваясь. — Кузнец твой с утра опять приходил. Говорит, чтоб ты зашёл к нему, как проснёшься.

— Понял, — пробормотал я, протирая глаза. — Чует мою благодарность и хочет её растянуть на неделю вперёд.

— А ты думал? — хмыкнула она. — Здесь просто так никто ничего не делает. Даже доброту вернут потом трудом.

Позавтракал. Сегодня — каша из пшена с маслом. Каша — клейкая, горячая, и пусть приелась за эти дни, но в такой холод шла на ура. Запивал кислым молоком. Ели молча, как будто между нами уже установилось молчаливое уважение.

— Марфа, — сказал я, когда ставил миску обратно, — ты не обидишься, если я переберусь в отдельную избу? Не навсегда. Просто я… чувствую себя обязанным. Не хочу мешать.

Она посмотрела на меня и кивнула:

— Ты не мешаешь. Но понимаю. Мужику нужен свой кров. Староста сказал, тебе дадут избу старого Онуфрия. Он умер весной. Хата стоит пустая, только печь надо бы подчинить, да пол подлатать.

— Спасибо тебе, — сказал я тихо. — За всё.

— Поблагодаришь — когда сделаешь там порядок. Не жить же тебе в склепе.

Избу я нашёл у самой опушки, где деревня переходила в лес. Дом выглядел уныло: солома на крыше местами провалилась, дверь висела на одной петле, ставни скособочились. Но сама конструкция стояла крепко — сруб был добротный, без перекосов.

Внутри пахло затхлостью и прошлым. Сухие травы, старый хмель, немного сырости и много пыли. У печи валялось что-то похожее на кочергу, рядом — глиняная миска с засохшими корками.

Ощущение было такое, будто сюда никто не заходил с ранней весны. Тишина. Только паутина колыхалась на ветру.

Я вдохнул, снял куртку и засучил рукава.

Ничего. Сейчас приберём.

Первым делом — вынес мусор. Сломанные лапти, треснувшие черепки, гниющая солома с пола. Потом открыл ставни — солнце ворвалось в избу, и стало чуть живее. Я взял нож и начал соскребать нагар со стола, отчистил лавки, протёр посуду — то, что ещё можно было спасти.

Из сумки достал спиртовой раствор и губку — благо, немного ещё оставалось. Протёр полки, очаг, стол. Спирт едко пах, и я услышал, как под окнами кто-то шепчет:

— Говорят, он воду огненную льёт на дерево. Оттого всё блестит…

— Это от грязи, — ответил другой голос. — Он жгучим зельем изгоняет заразу.

Я усмехнулся. Похоже, местные уже вовсю обсуждают мои методы.

После обеда пришёл Григорий. С порога присвистнул:

— Ну ты шустрый. Я думал, ты тут месяц разгребаться будешь.

— Есть стимул, — ответил я. — Свой угол, пусть и полусгнивший, — лучше любой чужого.

Он принёс пару досок, мешок соломы и пару глиняных мисок.

— Вот тебе начальное приданое, — сказал он. — С печью сам разберёшься, она живая, просто труба осела. А солома — чтоб не мёрзнуть.

— Благодарю. Только у меня к тебе встречный вопрос.

— Какой?

— Где бы достать иглу побольше и нитку крепкую? Надо одежду подлатать. Куртка вон, на шве разошлась, да и рубаха местами пошла.

Григорий почесал бороду:

— Спроси у Пелагеи, она вдова нашего старого портного. Шить не шьёт, но нитки у неё остались.

Вечером, уже при свете свечи, я сидел у печи и латал куртку. Сшивал старые швы капроновой нитью из аптечки, благо игла была медицинская. Каждая петля давалась с усилием — ткань грубая, да и пальцы стёрты после кузницы. Но всё же — работа шла.

За окном кто-то прокричал — кажется, звали корову. Деревня жила своей жизнью. Люди двигались, топали, тащили, спорили. И среди этого шума я чувствовал себя — странно — на своём месте.

Под утро, когда я уже лёг, в дверь постучали. Осторожно, как будто не хотели пугать.

— Кто там?

— Это я, Егор. Порезал голень. Глубоко. Ты, говорили, лечишь…

Я поднялся, взял сумку. Открыл.

Мужик — лет сорока, с обветренным лицом, на ноге тряпка, которая уже пропиталась кровью.

— Давай сюда, — сказал я. — На свет.

Порез оказался длинный, но не опасный — с внутренней стороны. Промыл, обработал, склеил края пластырем, зафиксировал бинтом.

— Больно?

— Было. Сейчас — терпимо.

— Повязку держи чистой. Завтра зайдёшь — проверю.

Он смотрел на меня с какой-то… благодарной тревогой.

— Спасибо. Я уж думал, опять к Пелагее идти — она солью засыпает…

— Соль — не выход. Надо аккуратно. Чтоб не загноилось.

Когда он ушёл, я опять сел у печи.

Вот теперь я и вправду здесь. В своей избе. В своей шкуре. И с делом.

Глава 5

Пробуждение в собственной избе ощущалось совсем иначе. Пусть кровать — просто лавка, подстилка — старый тулуп, а из угла дуло сквозняком, но всё равно — своё.

Я разжёг печь, подбросил сухих щепок, потом бросил горсть крупы в чугунок. Овёс с кипящей водой — не пир, но желудок сказал спасибо. К избе уже привычно тянуло запахами дыма, золы и сырого дерева.

Утро было тусклым, с редкими снежинками. Деревня просыпалась. По улице кто-то уже погнал скот, крики, лай собак, хлопанье дверей. Я вышел на крыльцо, вдохнул морозный воздух.

Жив. И, похоже, на месте.

Не успел толком разогреть воду, как в дверь снова застучали. На этот раз громко, с отчаянием.

— Эй! Лекарь! Выходи! У нас беда!

Открыл. На пороге стоял парень лет двадцати, разгоряченный, в поту. За ним был мужик постарше, держась за плечо.

— Упал, — пояснил тот, — с бревна. Плечо вон как встало… не как было.

Поднял взгляд — действительно. Рука неестественно оттопырена, плечо вывернуто вперёд и вниз. Вывих. Классика.

— Заходите, — сказал я. — Быстро.

Усадил пациента, снял полушубок. Мужик кряхтел сжав зубы. Я оглядел сустав, проверил — да, передний вывих. Классика. Главное — не тянуть. Иначе начнутся отёки, и будет хуже.

— Сейчас будет больно, — сказал я. — Но быстро.

Он кивнул, не глядя. Я дал ему старый ремень — кусок кожи, чтоб сжал зубами. Устроил его сидя, прижал плечо к себе, зафиксировал руку, дернул — аккуратно, но резко.

Щёлк. И тишина. Только его дыхание, тяжёлое, хриплое.

— Всё, — сказал я. — Вставай.

Он молчал, потом вдруг… расплакался. От облегчения.

— Не ломал? — спросил старший.

— Нет. Вывих. Сегодня — лёд, компресс. Неделю беречь.

Наложил повязку из бинта, благо в сумке оставался чистый. Повязка, по сути, — простая восьмёрка, чтобы держать руку к телу. Дал пару советов: не напрягать, спать на спине, не поднимать конечность.

— Откуда ты это умеешь? — спросил молодой парень, что пришел с пациентом, разглядывая меня с подозрением.

Я улыбнулся.

— Я фельдшер. Это вроде как знахарь, только… учёный. Где я был, мы много людей лечили. В деревнях, посёлках, и по лесам ходили.

Он кивнул, но видно было — не всё понял. Запомнил, скорее всего, только "лечил".

— Спасибо, — сказал мужик, вытирая лицо. — А то я думал, всё, конец руке.

— Жить будешь, — сказал я, похлопав его по здоровому плечу. — Только в драки не лезь ближайший месяц.

Они ушли. А я сел, налил себе кружку горячей воды с остатками трав и впервые за долгое время ощутил… гордость. Это не была сложная операция. Но здесь, в этом веке, — это чудо. Не прибег к огню, не сыпал соль в рану, не крутил суставы наугад. Просто… знал, что делаю.

Днём я начал организовывать аптеку. Пока — прямо у себя в избе. Перебрал сумку, пересчитал остатки: бинты, салфетки, спирт — почти на донышке, шприцы — два. Анальгин, пара таблеток лоратадина. Пара капельниц — хлористый натрий. Всё — как золото.

Начал выписывать в тетрадь — всё, что есть. Всё, что потратил. И всё, что можно приготовить.

Травы. Отвары. Дезинфекция. Жгуты. Повязки. Настойки.

Записал: нужны прямые палки — под шины. Надо найти. Также — сделать носилки. Верёвки, палки, мешковина.

Сложил вещи в отдельный угол. Приготовил пару кусков чистой ткани — выварил, высушил. Сделал мешочки для хранения сухих трав. Понял — нужна сушка. Место над печкой — пойдёт.

Вечером пришёл староста. Осмотрел избу, сел на лавку, достал кусок сала, положил мне:

— За дело.

— Спасибо.

— Люди говорят, ты руку вправил. Без костоправа, без трав, без ломов. Говорят — как по волшебству.

— Никакого волшебства. Только знание. Где жил — таких случаев было много. Главное — вовремя.

Он кивнул.

— Лечи. Но аккуратно. Ты ведь чужак. Кто-то радуется, а кто-то — шепчется.

— Я понимаю. Но я не ведьмак. Я просто умею лечить.

Староста посмотрел мне в глаза. И тихо сказал:

— Надеюсь, что так.

Поздним вечером я лежал у печи, глядя на потрескавшийся потолок.

Вот она, деревня. Суровая. Простая. Но честная.

Люди пока держатся настороже. Но нужда сильнее суеверий. Если я продолжу — докажу, кто я.

Не волхв. Не чернокнижник. Просто… фельдшер.

Глава 6

Утро прошло спокойно — редкость по местным меркам. Я как раз закончил наводить порядок в сумке и вешать сушёные травы над печкой, как в дверь постучали.

На пороге стояла женщина с бледным лицом. За подол держался мальчик лет семи.

— Лекарь, у него жар… С самого утра горячий, не ест, лежит…

Я сразу жестом подозвал их внутрь.

— Садись, парень. Как тебя звать?

— С… Савка, — прохрипел он.

— Сейчас посмотрим, Савка.

Я достал из сумки электронный градусник — старый, но рабочий. Вставил под мышку, ждал. Женщина смотрела с тревогой.

— Тридцать девять и три, — сказал я. — Высокий, но не критичный. Поможем.

Лекарства я не стал доставать. Местные могли не понять, а жар — не всегда враг. Главное — сбить и не дать подняться выше.

Я усадил Савку, смочил тряпку в прохладной воде, начал обтирать. Воду менял несколько раз. Снял рубаху — тело дышало. Через час он уже сидел ровнее, глаза стали яснее.

— Есть хочешь? — спросил я.

Он кивнул.

— Значит, дело пошло на лад.

Женщина дрожащим голосом поблагодарила:

— Ты… как знал всё. Без трав, без молитв — и легче.

Я лишь кивнул.

— Наблюдай. Если ночью снова поднимется — зови.

Вечером в дверь опять постучали. Та же женщина. В руках — узелок.

— Спасибо вам, лекарь. Он ест уже, играет даже. Вот, возьмите. Сами пекли.

Развязал — внутри были пирожки. С капустой. Теплые ещё. Запах такой, что я чуть слюну не пустил.

— Спасибо, от души, — сказал я.

Она поклонилась и ушла. Я сел за стол, ел и думал — вот она, народная благодарность. Не медаль, не почёт — пирог, поданный с добром.

Ночью не спалось. Я перебирал в голове десятки эпизодов из прежней жизни. Грязь, инфекции, антисанитария. Сколько жизней уносила не сама болезнь, а гной, немытые руки, загноившиеся раны…

Мыло. Надо мыло.

Я знал базовый рецепт: зола + жир = щёлок, потом кипячение, фильтрация, отстаивание. Ничего сложного, но надо найти подходящий жир.

Завтра — пойду к мяснику. Или к Марфе — она знает, где чего добыть.

Запись в тетрадь:

День шестой. Савка — жар. Температура 39.5. Без лекарств сбил — помог. Благодарность — пироги. Вечером — мысли о мыле. Начинаю думать об общей гигиене. Мыло — ключ к профилактике.

Глава 7

Утро началось мирно. Даже слишком. Никто не стучал в дверь с воплями "доктор, спасай!", никто не поджигал печь так, что дым валил в избу. Даже мыши, кажется, решили не устраивать ночные пробежки.

Я встал, развёл огонь, поставил вариться золу с жиром — начал эксперимент по изготовлению мыла. Пока кипело, принялся записывать:

Без гигиены нам крышка. Мыло — приоритет.

Зола кипела в кастрюле. Пахло… ну, не жасмином. Добавил немного сала — Марфа отдала кусок. Жир начал растворяться. Белёсая пена поднялась, всё шипело.

Я фильтровал через тряпки, остужал, ждал. К обеду у меня был тёмно-серый кусок, мылкий на ощупь, немного едкий, но — мыло.

Вышел на улицу, обмыл руки. Щипало. Но работало.

Прошёлся по деревне, понюхал местных. Воняли. Сильно. Особенно мужики, особенно летом. Поговорил с парой соседей — мол, надо бы мыться.

— Мыться? Дак вода холодная же! — отмахнулся один.

— А что это за глина такая, мыло говоришь? — спросил другой.

Я лишь кивал. Знал: агитация будет делом долгим.

К вечеру поговорил со старостой. Тот поворчал, но разрешил устроить короткий сход. Селяне собрались у колодца. Я вышел с куском мыла в руке.

— Вот. Это мыло. Оно очищает кожу. Смывает грязь. Убивает болезни.

Толпа гудела. Один спросил:

— Это что, от лихоманки помогает?

— Нет. Но не даёт лихоманке появиться.

— Такого не бывало, — пробормотала бабка. — Чтоб грязь убивала.

— В моих краях бывало. Я фельдшер. Лекарь. Мы это проходили. И не раз.

Кто-то кивнул. Кто-то фыркнул. Но двое — забрали кусочки на пробу.

У Марфы вечером сидели на крыльце. Она выслушала, усмехнулась:

— Ты б ещё зубы чистить велел. Вот потеха была бы.

— И это скоро. — Я хрустнул коркой пирога.

— А если серьёзно — продолжай своё дело. Поначалу смеяться будут. Потом — благодарить.

Я кивнул. Она была права. Марфа, к слову, выглядела особенно хорошо. Улыбалась мягко, глаза блестели. Под сорочкой угадывались округлости. Красавица — женщина. И рядом с ней было тепло.

Запись в тетрадь:

День седьмой. Мыло сварено. Первая агитация. Двое — согласились. Остальные — посмеялись. Марфа — поддержала. Продолжать. Гигиена = выживание.

Глава 8

Когда ты в прошлом, а из медикаментов у тебя остались только мазь из подорожника и настой зверобоя, волей-неволей начинаешь задумываться о тяжёлой артиллерии. Антисептики. Настойки. Всё, что может убить заразу, остановить гниение и продлить чью-то жизнь. А значит — нужен спирт.

Проблема одна: его здесь практически нет. Совсем. Даже намёка.

Местные пьют брагу. Такая жидкость годится разве что для полировки дверей или отмывания щепок от ожогов. Медицинской пользы — ноль, а запах — как у вёдра с кислыми яблоками.

Так и началось: долгие вечера с чертежами в голове, мысленные расчёты, какие сосуды лучше — глиняные или медные, где найти змеевик, как сделать охладитель. За основу взял самовар — старый, медный, с вмятинами, но ещё живой. Григорий выделил его без вопросов, сказав только:

— Если взорвёшь — то пусть это будет далеко от моей избы.

Змеевик я сделал из трубки, что торчала у попа из старой люльки для свечей. Сказал, что «на дело богоугодное». Поверил. Глиняный кувшин стал охладителем, обмотанный тряпками и политый холодной водой из колодца. Всё, как бабушка когда-то рассказывала.

Первую брагу поставил на пшёнке с мёдом. За два дня в избе стало вонять, как в сарае с квашеной капустой. Но она забродила — значит, процесс пошёл. Грею на печке, пар валит, внутри булькает, капли собираются, стекают по трубке. Первый кап — вонюч, едкий. Я его вылил. Второй — уже похоже. Третий — чуть подержал на языке.

Господи.

Ядреней я ничего не пробовал. Щиплет язык, нос, уши, мозг. Но пахнет… спиртом. Нормальным, чистым, как в медпункте. Я отставил кружку, сел и долго смотрел на самогонный аппарат, как на золотоносную жилу.

— Ну, парень, теперь у нас есть оружие.

На следующее утро начал делать настойки. Первая — зверобой. Вторая — полынь. Потом календула. На спирту всё быстро тянет, цвет меняется, запах крепнет. Банки выставил в тёмный угол, подписал по-простому: «жжёт — значит работает».

Вечером зашла Марфа. Без слов, как всегда. Сидит, мнёт подол.

— Ты теперь и зельевар, и пивовар?

— Я теперь аптекарь. Со стажем. С запахом.

Поставил кружку, плеснул немного только что выгнанного. Она принюхалась.

— Тьфу, смердит.

— Это пока. А если капнуть зверобой?

Капнул. Запах стал мягче. Марфа отхлебнула — морщилась, но глотнула.

— Так… терпко, — сказала. — Но согревает. И… в голове чище стало.

Мы сидели на лавке у печи, кружка ходила по кругу. Она рассказывала, как в юности хотела уйти в монастырь, да передумала — братья на хозяйстве остались. А я рассказал, как работал на Севере, в мороз, и пациенты к тебе ползут, потому что ты — последняя надежда.

— Ты, выходит, снова последняя надежда, — сказала Марфа. — Только теперь — тут.

Я ничего не ответил. Только плеснул ей ещё чуть-чуть. Потом себе.

Мы говорили долго. Про травы, про то, как сохранить мыло зимой, как бы сделать так, чтоб больных меньше было. Я понял, что мы похожи: и она, и я — лечим, чем можем. Только я — спиртом, а она — словом.

Когда она ушла, в избе остался запах. Не самогона. Не трав. А жизни.

На следующий день я решил испытать спирт в действии. Не на себе, конечно — нашёл старую гвоздодёрку, обработал, поцарапал доску, смочил марлю и вытер. Запах был крепкий, но чистый. Без примесей. На дереве не осталось ни плесени, ни следов. Тогда — на рану.

Повод не заставил себя ждать: под вечер прибежал десятилетний сын кузнеца, Кирюха, с ссадиной на локте — упал с забора. Кровь, пыль, слёзы.

— Будет жечь, — сказал я. — Но недолго.

Смочил бинт, приложил. Он зашипел, как кот на собаку, но выдержал.

— Щиплет, как злая бабка, — сказал. — Значит, работает?

— Именно, — кивнул я.

Вечером снова зашла Марфа. Уже без кружки — просто с мешочком трав.

— Вот, сушёная календула. Говорят, раны тянет.

Я кивнул, положил на полку.

— А как ты раньше раны чистила?

— Да золой. Или корой дубовой. Ещё крапиву поджигала, пеплом присыпала.

— Помогало?

— Не всегда. Но лучше, чем грязной тряпкой.

Мы опять сели у печи. Я налил ей каплю спиртовой настойки с календулой в горячую воду.

— Полоскать. На всякий случай.

— А ты умный, — сказала она. — Только всё как по книжке.

— А плохо?

— Нет, — усмехнулась. — Просто у нас тут книжки — это люди. Старики.

После ужина зашёл подросток — Ваня, сын плотника. Робкий, но с мозгами.

— Мать говорит, ты учишь. Можно?

Я не понял сначала.

— Ну… как бинт резать. Как травы сушить. Я запоминаю быстро, честно.

Так появился мой первый ученик. Я дал ему тряпки, показал, как мыть руки, как обрабатывать нож. Показал, как делаю отвары. Он молчал, но записывал на бересте палочкой. Ушёл, сказав:

— Я не боюсь крови. Если надо будет — помогу.

А может, и вправду пора растить кого-то, кто потом останется тут. Я не вечный. Я даже не «отсюда». Но если хоть один местный будет лечить грамотно — уже не зря.

Ночью я долго не спал. В голове крутились мысли — о маленькой аптеке в старом амбаре, о полках с сушёными травами, о учениках, а может — и целой школе. Смелая мечта. Но теперь у меня был спирт, знания и люди, которые начали верить.

Я взял тетрадь. Дописал:

«День 32.

Спирт испытан. Работает.

Первая дезинфекция у детей.

Марфа — подключена. Делится травами.

Ученик — Ваня.

Аптека: идея жива.

Самогон — по капле, но в дело».

Через два дня в деревне началось странное.

Сначала заболел пастушонок Лёнька — сопли, красные глаза, чихает как пушка. Потом ещё двое детей, а потом и староста пожаловался, что «горло будто терновым кустом проскоблили». Село гудело, как улей.

Я сразу понял — вирусная зараза. Простуда, скорее всего, но цепляется быстро.

Поставил в своей избе котёл с отваром зверобоя и мать-и-мачехи, добавил немного полыни и липового цвета. Поставил лавку у входа, повесил тряпицу с надписью (для тех, кто читать умеет — то есть для Марфы и ещё пары бабок): «Пить по кружке. Дышать паром. Без разговоров».

Марфа пришла первой. Посидела у котла, укуталась платком, потом сказала:

— Это ты как в бане, только не голый.

— Я на это лишь улыбнулся.

Потом пришли и другие. Я измерял температуру на ощупь, слушал дыхание, поил, выдавал настойки. Самогон пошёл в ход как основа для растирок: добавил туда зверобой, дал старосте. Он попробовал — и за два часа уже сидел в седле, хоть и чихал на ходу.

К вечеру поток пошёл на убыль. Кто посильнее — выздоровел, кто послабее — лежал, но спокойно. Смертей не было. Паники — тоже. Впервые люди начали приходить ко мне не с опаской, а как в обычный лечебный дом.

А я стоял у котла, бросал щепотки трав и думал: да, это не больница. И не поликлиника. Но уже что-то вроде санчасти с печкой. Своей.

В тетрадь записал:

«День 35.

Заражение массовое, лёгкое.

Простуда. Симптомы: горло, чих, лихорадка.

Реакция: отвар, пар, растирки.

Настойка — помогает.

Никто не умер.

Первый случай “мини-эпидемии” пережит.

Аптекарь справился».

На третий день после вспышки простуды в избу зашёл человек, которого я раньше не видел. Высокий, в добротной одежде, но не боярин. Лицо выбрито, говорит внятно.

— Ты — лекарь?

— А ты кто?

— Зовут Игнат. Из Мартыново. Слыхал про тебя. Говорят, травы варишь, людей на ноги ставишь. И… самогон гонишь.

Я напрягся.

— Спирт. Для настоек.

Он кивнул. Посмотрел на полки, на банки с растворами.

— У меня отец. Старик. Раны у него. После медведя. Гниёт. Не заживает. Боярский доктор был — только плечами пожал. Я привёз его сюда. На телеге. У крыльца.

Я вышел — и правда, на повозке под тряпками лежал сухонький старик с повязками на боку. Слабый, но живой. Дышит. Глаза открыл — мутные, но осмысленные.

— Ты его привёз сюда? Один?

— Один, — кивнул Игнат. — Лучше уж тут, чем снова ждать чуда у наших знахарей. Ты — последняя надежда.

Я почувствовал, как где-то внутри всё сжалось. Ответственность, страх… и решимость.

— Вноси. Печь разожгу, воду согрею. Но знай — будет больно. Очень больно.

Игнат достал мешочек.

— Здесь — мёд, сало и медяк. Больше — потом. Помоги.

Я взял мешочек. Не из-за платы. Из-за того, как он смотрел. Не как на знахаря. Как на шанс.

Когда он ушёл греть печь и помогать, я посмотрел на банку со спиртом. Осталось чуть-чуть. Нужно будет гнать снова. А пока — действовать.

В тетрадь записал:

«День 36.

Приходец — Игнат, из Мартыново.

Раненый — гнойная рана, доставлен в деревню.

Лечение — на месте.

Спирт почти кончился.

Настойки — на исходе.

Слух пошёл. Надо быть готовым.

Я — аптекарь. Теперь — принимающий».

Глава 9

Проснулся рано, как всегда. За окном — туман. Воздух пах не дымом, а сырым мхом и землёй. Еще лето, но осень ползет как старуха — медленно, но верно. Дышится легче, но спина по утрам ломит сильнее.

На полу, возле печки, тихо стонал старик — тот самый, которого привёз Игнат. С вечера я вычистил рану, обрезал некроз, облил всё спиртом и замотал чистой холстиной. Больно ему было жутко, но он не кричал — только стиснул зубы и пробормотал что-то вроде молитвы.

Теперь лежал, спал. Значит — не хуже.

Я встал, развёл огонь, поставил кипятиться воду и сел с тетрадью. На корешке уже скапливается грязь, обложка потрескалась. Всё-таки бумага XXI века — не броня. Но пока держится.

«День 37.

Пациент — стабилен.

Температура ушла.

Рана тёплая, но не гниёт.

Игнат помогает.

Ваня учится.

Сам жив.

Печь цела. Настойки на месте.

Утро — мирное.

Странно, но хорошо».

С этой записью я впервые за всё время почувствовал, что… выжил. Не просто проскочил между капель. А прижился. Приняли. Бьют в дверь не криком, а просьбой. Не тащат силой — приходят.

Если бы это был квест, мне бы всплыло уведомление:

Достижение получено: Месяц среди живых. Награда — тёплый хлеб и уважение красавицы.

Я бы кивнул и нажал «ОК».

Старик, между тем, проснулся. Посмотрел на меня мутными глазами, шумно вздохнул.

— Это… ты, что ли? Доктор?

— Он самый. Как самочувствие?

— Ножом по боку водишь, а спрашиваешь… жив. Это уже не плохо.

Я усмехнулся. Он не бредит — уже плюс.

Проверил рану — гноя стало меньше, края не посинели. Значит, организм борется. Чисто промыл, обмакнул спиртовой настойкой календулы, сменил повязку. Он морщился, но терпел.

— Живучий ты, — сказал я. — Даже медведь не добрался.

Он только хмыкнул.

Вошёл Игнат, принёс воды. Подавал инструменты, молча. Я оценил — парень толковый. Не лезет, но наблюдает. И благодарность у него не в словах, а в делах.

Позже зашёл Ваня. Прямо с порога:

— Утром собрал чистотел. Где сушить?

— На верёвке, в тени. Головками вниз.

Показал ему, как размять цветки, чтобы не поломать стебли. Он слушал, записывал на дощечке углём. Потом помог мне вымыть руки, разложить травы по полкам. Уже не боится ни крови, ни запаха. И это за неделю.

— Скоро сам будешь врачевать, — сказал я.

Он посмотрел серьёзно.

— Не хочу, чтоб люди умирали, как бабка. Она бы… если б ты раньше был…

Я кивнул. Он не договорил — и правильно.

К вечеру старик задремал, Ваня ушёл помогать отцу. Я остался один. Печь потрескивала, полки благоухали сушёными травами, а в банке настойка мяты бродила в углу, будто злилась на весь мир.

В дверь постучали.

— Отворено, — крикнул я.

Вошла Марфа. В платке, с корзинкой.

— Вот тут… чабрец, мята, да корень солодки. Всё просушила, как велел.

— Спасибо.

— Как старик?

— Жив. Дышит. Уже шутит даже.

Она поставила корзинку на лавку, присела.

— Гляжу я на тебя, Дмитрий, и думаю: с чего ты вдруг в нашу глухомань? Не с неба же свалился?

Я чуть не поперхнулся чаем.

— Почти. Только не с неба, а как бы… издалека.

Она прищурилась.

— Издалека, говоришь. Ладно. Я тебя не спрашиваю. Главное, что ты добрый. И руки у тебя умелые.

Помолчали.

— Слушай, — сказала она, — а ты чего дальше хочешь? Так и будешь один в избе, пока кости не стынут?

Я глянул на неё.

— Пока есть работа — буду. А дальше… кто знает. Может, аптеку настоящую построим. Или школу. Не церковную — нормальную. С наукой.

Она улыбнулась.

— С ума ты, Дмитрий, конечно, сошёл. Но… хорошая у тебя зараза. Надо бы ею всех заразить.

Она встала, поправила платок.

— Береги себя. И Ванюбереги. Он — с толком. А ты ему как учитель.

Когда она ушла, я долго сидел у печи, смотрел в огонь.

Я ведь и сам не знал — чего хочу дальше.

Но знал, чего не хочу: обратно. В тот мир, где всё по расписанию, где к тебе приходят не с мёдом, а с жалобой.

А здесь… здесь за тобой приходит жизнь. И она просит остаться.

Утро следующего дня выдалось бодрым. Я только поставил чай, как в окно постучали.

— Дмитрий, открывай! Там баба с хуторка… больна, — крикнул кто-то.

На пороге стояли двое мужиков. Между ними — носилки. На них женщина, лет сорока. Щёки в лихорадке, глаза мутные, губы потрескались. Подмышкой — опухоль с покраснением, похоже на абсцесс. Рука распухла, жар от неё шёл как от печи.

— Сколько так лежит?

— Два дня, — ответил один. — Мы уж думали, не доживёт.

— Жива — значит, шанс есть.

Я сразу велел заносить в избу, на пол у стены. Принёс спирт, нож, чистые тряпки. Объяснил коротко:

— Сейчас вскрою. Больно будет. Но выбора нет.

Она не ответила, только застонала. Я смазал спиртом, сделал надрез. Гной хлынул в тряпку, запах — как от дохлой рыбы. Но кровь пошла — свежая. Это хорошо. Наложил компресс, перебинтовал.

Мужики стояли в сторонке, бледные.

— Останется у меня. Каждое утро — менять повязки, чистить. Через три дня будет ясно.

— Да хоть три недели! — выдохнул один. — Ты, говорят, и от медведя спас…

Я только махнул рукой.

Когда они ушли, я снова открыл тетрадь.

Рядом дремал старик. За стенкой дышала тяжело новая пациентка. А у меня дрожали пальцы не от страха, а от усталости.

«День 38.

Пациент № 2 из Мартыново — стабилен.

Новый случай — женщина, абсцесс.

Оказана помощь.

Оставлена на лечении.

Слух пошёл дальше.

Деревня — живая.

Я — не один».

Я положил ручку и впервые за долгое время почувствовал, что я — не просто выживший. Я стал нужным.

Глава 10

Изба, что когда-то казалась мне тесной, теперь стала напоминать полевой госпиталь. Один у печки, вторая у стены, у двери — мешки с травами, на полке — флаконы с настойками. И всё это — под мою ответственность. И мою тишину. Потому что с утра я не проронил ни слова.

Ваня пришёл сам. Без стука. Принёс сушёный тысячелистник и лопоухую ухмылку.

— Они оба спят, — сказал он, заглянув в избу. — Женщина даже не стонет.

— Значит, температура упала, — кивнул я.

Он поставил мешок, помыл руки, сам взял бинты. Уже не спрашивал. Просто начал готовить перевязочный стол.

Стук в дверь был вежливым. Почти робким. Я открыл — и чуть не упал. На пороге стоял незнакомый человек в холщёвой рубахе и при нём… писарь. С настоящей дощечкой, с воском.

— Мы от боярина. Велено взглянуть, кто тут людей из мертвецов тянет.

Я молча кивнул и пригласил их внутрь. Посланник оглядел избу, понюхал воздух, посмотрел на полки с банками, на лежащих пациентов.

— Не знахарь, — тихо сказал он писарю. — Чисто. Без икон, без курений. Пахнет травой и… странно.

— Это календула со спиртом, — пояснил я. — И зверобой. Лечу, чем могу.

Писарь всё это время строчил углём по дощечке. Посланник подошёл ближе к женщине, которая лежала у стены. Осторожно тронул её лоб.

— Горячая?

— Уже нет, — ответил я. — Два дня назад вскрыл гнойник. Сейчас под присмотром.

Он кивнул. Медленно, задумчиво. Потом обернулся:

— Ты кто такой?

Я достал мешочек с документами, что когда-то был кошельком. Там — ничего ценного. Но среди обрывков бумаги — пропуск с работы, фото, бейдж. Я показал фото. Не потому что они поймут, а потому что скрывать смысла нет.

— Меня зовут Дмитрий. Я был фельдшером. Лечил людей и раньше. Только… не здесь.

Посланник долго смотрел, потом вдруг сказал:

— В Новгороде такого не было.

Я пожал плечами.

— Может, и к лучшему.

Он пошептался с писарем, потом коротко бросил:

— Ожидай. В ближайшие дни прибудет господин. Сам взглянет. А пока — продолжай. Боярину не нужны мёртвые крестьяне.

Они ушли так же тихо, как и пришли. А я сел у стола, посмотрел на тетрадь и записал:

«День 39.

Приход — посланник боярина.

Осмотр — без негатива.

Слух пошёл далеко.

Готовиться».

После ухода посланника в избе повисла тишина. Даже старик под печкой перестал посапывать — будто почуял, что происходят важные вещи. Я всё ещё сидел за столом, когда Ваня осторожно подсел рядом.

— Это правда… боярин про тебя узнал?

— Похоже на то.

— А если… если скажет — в Новгород поедешь?

Я усмехнулся.

— А кто тут тогда будет вместо меня?

Ваня замолчал. Потом, чуть слышно:

— Я.

Я посмотрел на него внимательно. Уже не тот робкий парнишка, что прятал глаза. За последнее время он вырос — не в рост, а в стойкость. В спокойствие.

— Ну что ж, раз ты это сказал — работать будем серьёзно.

Я достал пару полосок ткани и деревянную ложку.

— Представим, что у нас — перелом руки. Первая задача?

— Зафиксировать. До прихода помощи.

— Верно. А если помощи не будет?

— Тогда — шина. Или хотя бы доска. Привязать, чтоб не шаталась. Потом — холод. Если есть.

— А если рана открытая?

— Давящая повязка. Промыть, если не сильно течёт. Или… прижать, если кровь хлещет.

Я кивнул.

— Молодец. Теперь покажи на деле.

Он взял куклу, которую мы смастерили из тряпья и бересты, аккуратно наложил повязку, подвязал «руку» к дощечке. Движения ещё немного неловкие, но видно — учится.

— А теперь — дезинфекция. Чистыми руками.

Он пошёл к бадье, вымыл руки с мылом, потом обработал пальцы спиртовым раствором. Даже лицо посуровело — будто готовится к настоящей операции.

— Всё верно, — сказал я. — Но помни главное.

— Какое?

— Лучше вымытые руки — чем тысяча трав. Чистота — половина лечения. Вторая — голова.

Ваня кивнул. А потом, не глядя, спросил:

— А ты… когда умрёшь — я всё это продолжу?

Я вздохнул.

— Лучше бы я успел это записать, пока живой. Так надёжнее.

Он снова кивнул и пошёл складывать повязки.

Уже смеркалось, когда в дверь осторожно постучали. Я подумал — очередной случай, но когда открыл, на пороге стояла Марфа. Без корзинки, без своей обычной бодрой прямоты. Лицо бледное, губы поджаты. Она опиралась на косяк, будто неуверенно стояла.

— Чего это ты… — начал я, но она перебила:

— Живот болит. Вон тут, — она положила ладонь чуть ниже груди. — С утра ныло, а теперь… ноет хуже.

— Заходи.

Я усадил её на лавку у печки, положил ей под спину сложенное одеяло.

Она не спорила — уже само по себе тревожный знак.

— Боль резкая или тупая?

— Как будто… давит. Сначала тошнило. Сейчас нет. Есть не хочется. Глотать тяжело. Но по-женски всё в порядке, не те боли.

Я кивнул. Эпигастральная зона. Поджелудочная? Желудок? Печень?

— У тебя раньше такое бывало?

— Иногда. Когда у нас хлеб старый ели или постились долго. А сейчас вроде всё было… нормально.

Я взял одеяло, уложил её чуть горизонтальнее, прощупал аккуратно живот.

Под рёбрами — твёрдо, напряжено. На глубоком вдохе — болезненно.

— Придётся попоститься. Дня два — только тёплая вода, отвары. Ни жирного, ни жареного. И покой. Ни шагу в лес.

— Как же травы?

— Травы подождут. А ты — не железная. Глупо людей лечить, а самой в землю лечь.

Марфа усмехнулась, хотя было видно — её пробирает.

Я вскипятил воду с ромашкой, добавил пару капель спирта, дал ей отвар.

— Если через день не легче — буду колоть. Но пока — тепло, отвар и покой.

— И не пить самогон?

— Тем более не пить самогон.

Она лежала с закрытыми глазами, потом прошептала:

— Никогда не думала, что доживу, чтоб меня лечил кто-то. И чтоб это… был не дурак.

— Привыкай, — сказал я. — Я тут надолго.

Я взглянул в окно — вечер сгустился, как крепкий отвар. С улицы тянуло сыростью, где-то вдали ухала сова. Марфа лежала с полуприкрытыми глазами, кружка с ромашкой так и осталась в её руке, едва отпитая.

— Ты идти-то сможешь? — спросил я тихо.

Она чуть повернула голову, но не поднялась.

— Нет. Голова ватная. Живот ноет. Будто кто кулаком изнутри давит.

— Тогда оставайся. У печки тепло, тут тихо.

— Ты что, совсем один?

— Сейчас — да. Пациентов на ночь отпустил домой. Оба идут на поправку. Пусть разомнутся после долгого лежания.

Она немного подумала и коротко кивнула.

Я подложил ей под ноги ещё одно одеяло, под бок — подушку из свернутой холстины. Сам развёл огонь в печке, чтоб стало ещё теплее. Поставил греться чайник, нашёл остатки мяты и липы — для нового отвара.

— А ты… добрый, — тихо сказала она. — И заботливый. Для чужака.

— Для больных, — поправил я. — А ты сейчас именно такая.

Она хмыкнула, но не спорила. Минут через десять уже дремала — тёплая, укрытая, со слабой тенью боли на лице.

Я сел напротив, открыл тетрадь, поглядывая, как она дышит. Ровно, хоть и немного прерывисто.

«День 39, вечер.

Марфа — приступ боли в эпигастральной области.

Предварительно: гастрит или перегрузка.

Температура — в норме.

Назначено: голод, тепло, отвар.

Оставлена на ночлег.

Мир в избе. Огонь в печи.

Тишина лечит лучше слов».

Проснулся рано, ещё до рассвета. Печь едва теплилась, воздух в избе был сыроват, с запахом золы и чего-то тревожного. Я не сразу понял, что именно меня разбудило, но потом услышал — приглушённый стон.

Марфа.

Она лежала на боку, сжимая руками живот. Лицо бледное, на лбу — испарина. Я сразу встал, подошёл, наклонился.

— Где болит?

— Ниже… справа… — еле слышно выдохнула она.

Подвздошная область. Резкая боль при пальпации. Живот напряжён, защитная реакция. Я замер.

Температура — подскочила. Щёки горят, лоб влажный.

Блин.

— Марфа, — тихо сказал я, — ты же понимаешь?

Она кивнула. С трудом. Глаза мутные.

— Скажи прямо, — прошептала. — Что это?

— Аппендицит. Острый. Причём… уже в опасной фазе.

Я отошёл к столу, чтобы не дать ей увидеть, как меня самого трясёт. Не от страха — от осознания.

В голове всплыл тот старый фильм — Учёник Авицены. Когда хирург, окружённый фанатиками и криками «это ересь», резал живот султану почти на живую. Я помню, как в детстве смотрел это, затаив дыхание. Тогда казалось — жуть. Но герой знал, что делает. Он спас. Он знал, где резать.

А сейчас… Сейчас я тоже знаю. Только вместо операционной — глиняная изба, вместо лампы — фитиль над головой. Никакого наркоза. Никаких швов. Только нож, спирт, бинты. И моя дрожащая рука.

А главное — жизнь человека, которая мне не безразлична.

Я ещё раз посмотрел на Марфу. Она смотрела на меня так, будто уже знала, что я решусь.

— Сделаешь? — спросила она.

Я не ответил сразу. Только кивнул.

Глава 11

Я стоял у стола, глядя на скудный набор инструментов, и впервые за долгое время почувствовал, как по спине бежит холод. Не от страха. От предельной концентрации. Передо мной была не просто пациентка. Передо мной была Марфа. Та самая, что первой в этой глуши приняла меня за живого. Та, что делилась травами, не задавала лишних вопросов… и не дала сойти с ума.

Я раскрыл свою медицинскую сумку — потрёпанную, но родную, как кусок дома. Лазал в ней как в старом рюкзаке — на ощупь, на автомате. И вдруг пальцы наткнулись на маленький флакончик.

Трамадол.

Я даже замер на секунду.

Потом выдохнул и чуть не рассмеялся от облегчения.

— Живём.

Я не знал, как он выжил в этой сумке — с её кочками, дождями, жарой у печки. Но он был. Плотно закрыт. Не истёк срок. Половина дозы — и Марфа хотя бы не будет выть от боли. Это не полный наркоз, конечно. Но в этом мире — почти чудо.

— У меня есть трамадол, — сказал я ей.

Она лежала, прикрыв глаза. Веки дрогнули.

— Колешь — режешь?

— Примерно так. Только потерпи.

Я вскипятил воду, облил все тряпки, нож, иглы. Положил рядом спиртовой раствор. Начал готовить всё: бинты, самодельную простынь, верёвки — чтобы зафиксировать руки и ноги, если начнётся непроизвольная реакция. Это не фантастика, это 1447 год. Тут боль — настоящая, как смерть.

Подошёл с шприцем. Она даже не дёрнулась. Улыбнулась криво:

— Только не оставляй меня тут. В одиночестве.

Я уколол.

— Не собираюсь.

Марфа медленно погрузилась в туман. Трамадол начал действовать быстро, слава фармацевтам XXI века. Дыхание стало ровнее, лоб — чуть влажный, но без гримасы боли. Глаза закрыты. Она ещё в сознании, но почти не реагирует.

Я наложил повязку на лоб, убрал волосы, обернулся — Ваня стоял в дверях.

— Уходи.

— Я… я могу помочь…

— Уходи, Ваня. Это — не учёба.

Он кивнул и молча вышел, прижав дощечку к груди.

Я вымыл руки, как мог, мылом и спиртом. Ладони дрожали, но не из-за страха — из-за избытка адреналина. Сердце стучало в ушах, словно подгоняло: быстрее.

Острым ножом наметил линию разреза в правой подвздошной области. Помнил наизусть: кожа, подкожка, фасция. Дальше — аккуратно, по миллиметру.

Я резал. Медленно. Плавно. Пальцы знали, куда идти, даже если разум подвывал внутри: ты в глиняной избе режешь женщину без наркоза в XV веке. Ты с ума сошёл.

Кровь пошла — немного. Промокнул. Обработал спиртом. Дальше — слой за слоем. Обнаружил воспалённый аппендикс — покрасневший, набухший. Рядом — гной. Небольшой, но уже опасный.

— Прости, — прошептал я.

Перевязал основание, отсёк. Весь процесс — не дольше пятнадцати минут. Но по ощущениям — вечность.

Осторожно наложил внутренние швы кетгутом, благо пару ниток нашёл в дальнем кармане сумки. Снаружи — только плотные перевязки и молитва, чтобы всё срослось.

Когда закончил, откинулся на пол и понял — всё. Дальше она сама. Или нет.

Я сидел рядом, пока её дыхание было ровным. Пока сердце билось. Пока в голове не зазвучала одна простая мысль:

Я смог. Здесь. Сейчас. Без света. Без приборов. Только с ножом, руками и верой.

Я сидел у стены, спиной к холодному бревну, и смотрел, как ровно поднимается и опускается её грудь под одеялом. Марфа спала. Жива. Пока — жива. Я сделал всё, что мог. Остальное — не во власти медицины, ни древней, ни современной. Только время и организм.

В голове шумело. Словно что-то отвалилось внутри и с облегчением упало на пол. Я не замечал, как дрожали руки, как по лицу стекал пот. Не от жара, а от усталости. От тишины после бури.

Я провёл экстренную операцию на кухонном столе. Без ассистента. Без электрокоагуляции. Без света, кроме фитиля. В 1447 году. В глиняной избе. На женщине, которую… я уважаю. А может, и больше.

Когда-то на Севере я вправлял вывихи, зашивал рваные раны после драки, даже один раз — удалял осколок стекла из живота под фонариком. Но тогда рядом были фельдшеры, скорая, больница — хоть что-то. А здесь — я один. Один против всего.

И я справился.

Никто не умер. Пока.

Я посмотрел на свои руки — в пятнах крови, с обломком ногтя на мизинце, мелкие ссадины от грубой верёвки. И почувствовал, как где-то глубоко внутри поднимается странное, глухое чувство. Не гордость. Не облегчение. А что-то похожее на… ответственность. За эту женщину. За деревню. За тех, кто теперь идёт ко мне, как в последнюю аптеку на краю света.

Я встал. Проверил пульс. Тихий, ровный. Щёки чуть тёплые. Я сжал её ладонь.

— Держись. Ты сильная. Ты сильнее меня. Просто потерпи.

Прошёл час.

Она пошевелилась.

— Дмитрий?.. — голос слабый, чуть слышный.

Я сразу оказался рядом, подложил под голову свёрнутое полотенце.

— Здесь. Всё хорошо. Уже всё позади.

Она попыталась повернуть голову, поморщилась.

— Ты… вырезал?

— Да. Аппендицит. Почти прорвался. Ты бы не дожила до утра.

Она прикрыла глаза, губы дёрнулись в улыбке.

— А я думала… ты шутник, а ты — мясник.

— Я и то, и другое. Главное — всё получилось.

Она долго молчала, потом прошептала:

— Не оставляй меня. Пока не встану.

— Даже не думал уходить.

Я взял её за руку. Сжал чуть крепче. Она не отдёрнула.

В эту ночь я не сомкнул глаз. Но впервые за всё время здесь мне не было страшно. Только спокойно.

Утро выдалось прохладным. Очень тихим, с той сыростью, что ползёт из-под земли, как напоминание: осень близко. Я вышел на крыльцо, потянулся и вдохнул. Воздух пах дымом, навозом и… жизнью.

Во дворе уже суетились куры, где-то стучал топор. Из соседнего двора вышел мужик с вёдрами, кивнул мне — и тут же остановился.

— Ты чего… бледный как полотно. Ночью не спал?

Я усмехнулся.

— Работал. Бывает.

Он кивнул, но посмотрел как-то пристально.

Слухи здесь разлетаются быстрее воробьёв.

Когда я зашёл обратно в избу, Марфа спала. Глубоко. Дыхание ровное. Лоб — прохладный. Я осторожно поправил одеяло, проверил повязку — кровь не проступила. Отёк — умеренный. Шов держится. Всё идёт, как надо.

Я сел у окна с кружкой тёплой воды, глядя, как по деревне начинают расходиться люди. Кто с лукошками, кто с вилами, кто просто, как баба Дуня, ходит от дома к дому «на слухи».

И я знал — сегодня слух дойдёт до каждого.

О том, что ночью, в избе на краю села, резали живого человека.

Что ведьмак, лекарь, пришлый — перерезал живот женщине, и она… выжила.

Они будут шептаться. Кто-то — с уважением. Кто-то — с ужасом. Но все будут говорить.

И это уже не остановить.

Я допил воду и записал в тетрадь:

«День 41.

Марфа — стабильна.

Шов — сухой.

Температура — норма.

Впервые — операция в “поле”.

Живы оба.

Слух пошёл. Готовиться к буре».

Не прошло и часа, как в дверь тихо, но уверенно постучали.

Я отложил тетрадь, выглянул — на пороге стоял староста. В своём домотканом кафтане, с запылённым посохом, как будто только с поля. Но выражение лица у него было совсем не будничным.

— Доброе утро, Дмитрий.

— И тебе, Илья. Заходи.

Он помолчал, словно взвешивая.

— Нет. На улицу выйди. Поговорим.

Я накинул тулуп и вышел. Мы прошли чуть в сторону, за угол избы, туда, где ветер не продувал насквозь.

— Говорят… — начал он и сразу замолчал. Потом посмотрел мне прямо в глаза. — Говорят, ты ночью Марфу резал.

— Говорят правильно, — спокойно ответил я. — Аппендицит. Если бы не резал — умерла бы.

Он кивнул. Не быстро. Не осуждая. А как человек, который уже взвешивает решение.

— Народ… волнуется. Не каждый день в деревне кого по-живому режут. А уж бабу — и подавно.

— Понимаю.

— Но при этом никто не умер. Это… — он замялся, — это пугает больше всего. Что ты это сделал — и сработало.

Я молчал. Ждал.

Он скосил глаза на дверь моей избы.

— Ты чего — святой? Или… из иной земли?

— Ни то, ни другое. Просто знаю, как лечить. И делаю, что могу.

Он тяжело вздохнул, потом вдруг стукнул посохом по снегу.

— Вот что, Дмитрий. Слухи уже по всей округе. Завтра приедет боярский человек. Проверить, правда ли всё. А до этого — чтоб ты без глупостей. В селе ты нужен. Но порядок — важнее страха.

Я кивнул.

— Я не бегаю. Не колдую. И не прячусь. Всё, что я делаю — это чтобы люди не умирали.

Староста посмотрел пристально. Потом снова вздохнул — и уже мягче:

— И вот за это… спасибо тебе. Но ты всё равно держись. С народом у нас просто: сперва молятся, потом боятся, потом жгут.

Он развернулся и ушёл, не попрощавшись.

А я остался стоять у стены. Снег трещал под ногами.

А внутри — тревожно шевелилось: гроза на горизонте. И у меня нет ни громоотвода, ни щита.

Я вернулся в избу, стряхнув снег с плеч. Воздух внутри был тёплым, как парное молоко. Огонь в печи потрескивал лениво, в углу шипел чайник, а под одеялом у дальней стены сидел тот самый старик — отец Игната. Уже без бинтов, с перевязанным боком, бодрый, даже слегка раздражённый.

— Ты где шлялся, лекарь? Я тут закипел уже от безделья. Печь топить не умею, баба не ворчит, даже куры молчат — скукота!

Я усмехнулся.

— Значит, здоров. Пора на окончательную выписку.

— Пора-то пора, — буркнул он. — Да Игната с телегой поди ещё ждать.

— Подожди у Григория. Сын твой там сейчас, кузнецу помогает. Уж больно ты ему надоел.

— Вот зараза… — пробормотал старик, но уже улыбался. — Ладно, спасибо тебе. За всё.

Он встал, оделся, и я выдал ему с собой мешочек с мазью, сменную повязку и строгий взгляд:

— Если рана опять потечёт — сразу ко мне. Или пошлю за тобой.

Он только махнул рукой и, пошатываясь, вышел.

Женщина с абсцессом, которую я лечил, уже стояла у двери. В руках — тёплая вязанка трав, на плечах — новый платок.

— Я… тоже уйду, — сказала она. — Вы мне расскажите что да как делать, а дома родные стены да семья помогут до конца оправиться. Уж сама до дома дойду. Спасибо тебе, мил человек. Не верили мы… а ты — вот какой….

— Согласен, — кивнул я. — Но повязки меняй каждый день. И никаких тяжестей.

Она поклонилась, как перед иконой, и тоже ушла.

Я закрыл дверь, остался один.

Почти один.

Марфа лежала у печки, глаза открыты, спокойные. Слабая, но в сознании.

— Очистка избы? — спросила она хрипло.

— Санитарная, — ответил я. — Осталась только ты. И я.

Она улыбнулась уголками губ.

И впервые за всё время я понял — в доме стало тихо не от одиночества, а от мира.

Ваня вечером зашёл ненадолго. Принёс чистые тряпки, подмёл пол, поставил сушиться очередной пучок багульника.

— У тебя… лицо другое, — сказал он вдруг. — Будто небо увидел.

— Или пережил бурю, — вздохнул я. — Всё хорошо, Ваня. И ты — молодец. Завтра отдохни. День будет нелёгкий.

Он не стал спорить. Только оставил у порога небольшую тряпичную куклу, ту самую, на которой тренировался перевязки делать. Молча. И ушёл.

Я снова остался один.

Вернее — с Марфой. Она дремала спокойно, подоткнув одеяло под бок, где недавно было вскрытое нутро. Веки подрагивали, но дыхание было ровным. Тепло от неё, от печи, от всей этой глиняной коробки согревало так, как не грела никакая больница, никакой город.

Я сел у стены, закрыл глаза.

Где-то в другом времени сейчас вечерняя смена, стерильный свет, звон капельниц, недовольные хирурги, суета коридоров.

А тут — тишина. Огонь. Живая женщина, которой я спас жизнь не благодаря технологиям, а потому что просто не мог не сделать этого.

Я чувствовал усталость костей. Тупую, земную, настоящую. Но и удовлетворение — глухое, почти животное. Я не просто выжил. Я справился. Сложнее, чем с болью. Сложнее, чем со страхом. Я справился с невозможным. Здесь. Сейчас.

И, быть может, я наконец… не чужой.

«День 41.

Изба — тиха.

Пациенты — выписаны.

Осталась Марфа.

Шов — чистый.

Жизнь — продолжается.

Я — жив.

Здесь. И это — мой дом.»

Глава 12

Вчера я оперировал женщину в избе, на кухонном столе. Сегодня я варю ей отвар из ромашки и календулы, проверяю пульс и уже не дрожу руками. Мир, кажется, перестал трещать по швам — на какое-то мгновение.

За сорок два дня в этом мире у меня появился дом. Не просто изба с печкой — а место, куда приходят не чтобы умирать, а чтобы жить.

У меня есть пациентка, которой я спас жизнь. Есть мальчишка, что ходит за мной с глазами, полными смысла. Есть уважение, осторожное, но настоящее.

И есть… слух. Он разносит моё имя по округе, будто я не фельдшер, а нечто между чудотворцем и ведьмаком.

Снаружи — зима подбирается ближе. А внутри — аптечка почти пуста. Осталось немного бинтов, спирта с десяток капель, трамадол ушёл. И всё это — без возможности пополнить запасы. Магазина за углом нет. И не будет.

Зато у меня есть:

Ваня — ученик и помощник, быстро учится;

Небольшой запас мыла и трав;

Несколько банок самогонного спирта — основа для настоек;

Признание деревни — пока робкое, но устойчивое.

И главное — я жив. А это, пожалуй, главный итог.

Я проснулся рано — раньше солнца, раньше петуха. Как будто внутренний будильник включился на тревожную волну. Печь ещё тлела. В углу — всё тот же ровный, но осторожный вдох.

Марфа.

Подошёл к ней. Осторожно сел рядом, откинул одеяло. Она уже открыла глаза.

— Доброе утро, — сказала тихо.

— Доброе, — кивнул я. — Проверим, как ты у нас там внутри.

Она кивнула едва заметно. Было видно — устала, но уже не такая тусклая, как вчера. Глаза живые. Щёки розовеют. Пульс уверенный. Температура нормальная.

Осторожно приподнял одеяло, расправил бинты. Повязка сухая. Шов держится. Отёк — спал. Я обработал края настойкой календулы, сменил повязку, не забыв заговорщически прошептать:

— Красоты не прибавлю, но жить будешь.

— Ты про шов или про себя? — хмыкнула она.

Я усмехнулся.

— Про нас обоих.

Она снова закрыла глаза, но уже не от слабости, а с облегчением.

Она выкарабкивается. Всё получилось.

Я ещё немного посидел у печки, проверил банку со спиртом — плотно закупорена, не испарился. Сушёные травы на полке — убраны как положено. Всё как надо. А потом…

Стук в дверь. Не спешный. Весомый.

Я сразу понял — не деревенский.

Открыл. На пороге стояли трое: один — в холщёвой одежде потемней, с широким поясом, при сабле; другой — писарь, с дощечкой и оловянной печатью на шнуре; и третий — молодой, в меховой шапке, при перстне на руке и тонкой, но властной манере держаться.

— Здесь живёт доктор? — спросил он негромко, но так, что спина сама выпрямилась.

— Живёт, — ответил я. — И вы по делу, полагаю?

— Я — боярский сын Матвей. Отец мой слыхал, ты тут людей к жизни возвращаешь. И вот я здесь. Поглядеть.

Он оглядел избу, заглянул внутрь.

— И поговорить. У меня вопросы.

Я молча отступил в сторону, приглашая.

Он вошёл, сбросив с плеч дорожную накидку. Уверенный, молодой.

Но в глазах — не злость. Интерес. Осторожный. Умный.

Начинается…

Боярский сын Матвей прошёл в избу, осмотрелся внимательно, но без брезгливости. Не как человек, привыкший к мягким перинам, а как тот, кто не впервой бывает в крестьянском быту. Он окинул взглядом лавки, полки с банками, пучки трав, котёл над печкой. Марфу заметил краем глаза, но не подал виду.

— Ты лечишь? — спросил, не тратя слов на любезности.

— Да. Чем могу, кого могу.

— И чем?

— Травы. Отвары. Настойки на спирте. Повязки, промывания. Иногда — режу. Если нужно.

— Режешь? — писарь чуть качнулся, но Матвей даже бровью не повёл.

— Ночью вырезал гнойную опухоль в животе. Иначе бы умерла.

Он повернулся к лежащей Марфе:

— Она?

Я кивнул.

— Жива. Температуры нет. Шов чистый.

Матвей подошёл, посмотрел на неё сверху.

— Как звать?

— Марфа.

— Добрая ты баба, — сказал он, почти уважительно. — Вон сколько держишься.

Марфа открыла глаза, слабо улыбнулась:

— С таким лечащим — и в могилу не хочется.

Он усмехнулся. Вернулся ко мне.

— Кто ты такой, Дмитрий?

— Фельдшер. Был. В своей земле.

— И откуда же ты?

Я замер. Но соврал бы — он бы понял.

— Издалека. Очень. Туда дороги нет. Только сюда.

Матвей смотрел пристально. Потом вдруг кивнул, коротко и резко.

— Хорошо. Мне не важно, откуда ты. Важно, что ты умеешь.

Он повернулся к писарю:

— Запиши: «В селе Глухарёво пребывает человек, называющий себя Дмитрием. Лечит — по-новому. Люди выживают. Под наблюдение не брать. Пусть работает».

Писарь посмотрел с изумлением, но не спорил.

— И ещё, — добавил Матвей, — если кто из деревенских вякнет про ведьмачество — первыми отвечать будут передо мной.

Он снова посмотрел на меня:

— Ты мне понравился. Умный. Спокойный. Без высокомерия. Делай, что делал. Но помни — ты теперь на виду. И если умрёт кто именно по твоей — отвечать будешь по всей строгости.

— Понял, — ответил я просто.

Матвей кивнул, повернулся и вышел. Писарь за ним, оставив только еле заметный запах печатного воска и тревожной надежды.

Я только успел сесть, как дверь снова распахнулась — на этот раз без стука. На пороге стояла Лукерья, в платке набекрень, с перепуганным лицом:

— Дмитрий! Деду Васе худо! Упал у двора, за сердце хватается! Кричит, что боль в груди, в руку отдает, в челюсть стреляет!

Я встал уже на ходу, схватил сумку и накинул тулуп.

— Где он?

— У коровника! Его туда посадили, но еле дышит! Белый весь!

— Жив ещё?

— Да! Но глаза стеклянные…

— Беги вперёд, скажи, чтоб грелись тряпки и кружку воды тёплой дали. Я сейчас.

Марфа только подняла бровь с лежанки:

— Иди. Он нас пас, теперь ты его — вытаскивай.

Я кивнул, сжал её ладонь и выбежал.

Дед Василий сидел, привалившись к бревну, как тряпичная кукла. Лицо — пепельное. Веки подрагивают, губы сухие. Правая рука сжата в кулак, прижата к груди. Левое плечо дёргается — боль отдаёт туда. Классика. Сердечный приступ. Скорее всего — острый инфаркт миокарда.

— Вася! — я сел рядом, достал валидол, оставшийся в таблетке из кармана, вдавил ему под язык. — Слушай меня. Дыши ровно. Медленно. Не напрягайся.

— Болит… сильно… — прошептал он. — Как… огнём.

— Знаю. Потерпи. Всё делаю.

Я проверил пульс — нитевидный, частый. Давление — никакого прибора, но по пульсу и цвету кожи всё ясно: падает. Нужно срочно стабилизировать.

Достал из сумки нитроглицерин — в одной из аптечек была старая таблетка. Повезло. Размельчил, под язык. Отлил полглотка спирта, смочил тряпку, приложил к груди. Дал ему маленький глоток воды — не больше.

— Лежать. Молчи. Всё будет.

Через пять минут дыхание чуть выровнялось. Лицо порозовело. Он всё ещё морщился, но глаза уже смотрели осмысленно.

— Пройдёт? — прошептал.

— Не сразу. Но ты крепкий. Главное — не двигаться и не говорить. Дыши. Просто дыши.

Пока я сидел с ним, контролируя пульс, к нам подошёл Ваня, принеся одеяло. Потом — Лукерья с горячим настоем мяты. Я дал деду чуть-чуть.

Минут через двадцать приступ стал спадать.

Я только тогда понял, как у меня гудит в голове — от напряжения, холода, страха. Но дед выжил. Сейчас выжил.

— Спасибо… — прошептал он. — Я уж… попрощался с жизнью…

— А не дождутся. Ты нам ещё нужен. Кто же будет пацанов учить коров гонять?

Он слабо усмехнулся.

Когда я вернулся в избу, за дверью уже начинало темнеть. Ветер успокоился и на улице стало тихо, но у меня внутри всё ещё звенело от выброса адреналина. Второй серьёзный случай за два дня. Второй, когда смерть подошла вплотную — и отступила.

Я снял тулуп, отряхнул снег, прислонился к дверному косяку и просто выдохнул.

Марфа, всё ещё лежа на своём месте, посмотрела на меня с теплом и насмешкой:

— Что, опять кого спас?

— Старого пастуха. Сердце прихватило. Всё по классике: грудь, рука, челюсть. Нитроглицерин сработал. Еле-еле вытащил.

— И ты ещё стоишь? Сядь. Чаю дам.

Я сел. Даже не споря. Она кое-как поднялась на локтях, шевельнулась — тяжело, но уверенно. Я бросился помочь, но она махнула рукой:

— Сама. Надоело, что ты тут как наседка. Спасибо, что не пытаешься лечить меня компрессами на совиных перьях.

Она села, укутанная в одеяло, достала глиняную кружку с заранее настоянной липой и мятой. Подала мне.

— Пей. У тебя руки дрожат.

Я взял кружку. От неё шёл пар, пахло летом и теплом. Я отпил и молча смотрел, как Марфа сидит, чуть побледневшая, но живая, с искоркой в глазах.

— Ты… правда думал, что вытяну? — спросила она.

— Я не думал. Я делал. А остальное — от тебя зависело.

Она кивнула.

— Значит, мы с тобой теперь должники друг другу.

— Сдаётся мне, это у нас уже традиция.

Мы оба немного помолчали. В избе потрескивал огонь, за окном во дворе кто-то мимо прошёл, не заглянув. Впервые за много дней я почувствовал, как под ногами появляется нечто похожее на твёрдую почву.

Дом. Пациенты. Люди. Уважение. Жизнь.

И рядом человек, за которого я боролся, как за своего.

И который теперь — уже свой.

Когда Марфа уснула, я снова сел за стол, разложил листы. Пальцы чуть дрожали, но не от усталости — от того, сколько всего в этом дне было. От осознания.

Я взял ручку, открыл тетрадь и начал писать, не думая, просто фиксируя, как шло изнутри:

**«День 42.

— Пациенты:

• Марфа — послеоперационный период, стабильна, идёт на поправку.

• Василий, пастух — острый коронарный синдром, купирован, наблюдение.

— Инвентарь:

• Спирт — осталась одна банка.

• Травы — запас мятно-ромашковый иссякает.

• Нитроглицерин — 1 таблетка (использована).

• Люди — верят. Не все, но большинство.

— События:

• Визит боярского сына Матвея.

• Предупреждение: я теперь “на виду”.

• Признание — пока негласное, но ощутимое.

• Работы — всё больше. Но и смысла — тоже.

— Итог:

Я — жив.

Они — живы.

Значит, день прожит не зря».**

Я положил ручку, закрыл тетрадь. Подкинул поленце в печку. Потрескивание огня сопровождало меня до самой глубокой, честной усталости. Той, в которой нет страха. Только… спокойствие.

Глава 13

Меня разбудил грохот в дверь. Не стук — а настоящий удар, такой, что изба дрогнула. Я вскочил. Сердце уже знало: что-то случилось. Серьёзное.

На пороге стоял мальчишка, босой, в рубахе нараспашку, лицо в слезах и глине:

— Дядя доктор! Там… там Климов отец… Он ногу разорвал! Крови — море! Он… он теряет!

Я не стал расспрашивать. Схватил сумку и побежал за ним, даже не застёгивая ворот.

Он лежал у сарая, в луже, которая уже перестала быть просто водой. Земля под ним потемнела, запах крови бил в нос, будто это была бойня. Мужик — лет сорока, крепкий, румяный — теперь белый, как снег, только губы посинели.

Нога — почти напополам, резаная по бедру. Коса, старая и тупая, сделала свою работу. Артерия.

Я упал на колени, достал жгут. Перетянул — слишком высоко, но по-другому было нельзя. Кровь всё равно шла, медленно, но не останавливаясь. Рана — рваная, грязная, края обтрепаны. Я зажал, прижёг спиртом, начал работать.

Но глаза у него уже стекленели.

— Эй! Ты тут! — крикнул я.

Он дёрнулся, посмотрел. Без фокуса.

— Жена… — выдохнул. — Скажи, чтоб… не пилила косу…

Я не ответил. Уже не имело смысла. Давление ушло. Пульс — как тень. Спазм. Последний вдох.

Я сидел на коленях, с руками по локоть в крови, когда он умер. Не кричал. Не звал. Просто перестал быть.

Мальчишка стоял сбоку. Потом разревелся.

Я положил руку ему на плечо. Не знаю зачем. Просто, чтобы не быть одному в этот момент.

Я вернулся домой. Не мыл рук — просто стёр кровь о снег, пока шёл. Руки всё равно пахли ею.

Кровь впиталась в ногти, в кожу, в мысли.

В избе было тепло. Пахло сушёной мятой и печёными яблоками. Мир здесь не знал, что где-то рядом человек умер у меня на руках.

Марфа сидела на лежанке, в полусогнутом положении, поправляла повязку.

— Долго… — начала она, но замолчала, как только увидела моё лицо.

Я поставил сумку, присел на лавку, не глядя в её сторону.

— Не успел, — сказал я. — Глубокая резаная. Коса. Бедро. Много крови. Он умер у меня на руках.

Марфа ничего не сказала. Встала, с усилием подошла, села рядом. Тихо. Просто рядом.

— Он был ещё жив, когда я прибежал. Но… глаза уже уходили. Я жгут наложил. Давление не вернулось. Спирт влил. Кровь уже не слушалась. Всё было правильно. Всё как надо. Только поздно.

Марфа положила руку мне на плечо.

— Ты не бог, Дима.

— А для них — почти. Вот и в том-то всё. Почти. Пока я живых вытягивал — шептали, но верили. А теперь, когда не спас — начнут шептать по-другому.

— Пусть шепчут. Пусть боятся. Но ты всё равно останешься тем, кто был рядом. Кто пришёл. Кто не отвернулся.

Я кивнул. Не сразу.

Я сидел с ней, в этой тишине, под треск поленьев и слабое её дыхание.

И понял — мне тоже нужно научиться отпускать.

Позже, когда изба снова погрузилась в вечернюю тишину, я сел за стол. Сумка лежала раскрытая, бинты — в крови, и запах спирта смешивался с дымом от печки. Я достал тетрадь.

Долго смотрел на чистую страницу.

Потом всё-таки написал:

**«День 43.

— Случай:

Клим Трофимов, резаная рана бедра, артериальное кровотечение.

Прибыл на место — поздно.

Потеря крови — критическая.

Смерть — наступила через 7–10 минут после моего прибытия.

— Итог:

Первая смерть. Не от болезни, а от времени.

Не успел.

Не виноват. Но и не смог спасти.

— Реакция окружающих — тревога. Шёпот.

Я — всё ещё человек.

И смертен не только я, но и мои возможности.

— Вывод:

Жгут — сработал, но поздно.

Нужно готовить помощников. Учить.

Каждая минута решает. Один я — не справлюсь».**

Я положил ручку, закрыл тетрадь.

В первый раз за всё это время — почувствовал, что по-настоящему старею. Не телом. Душой.

Но завтра всё равно придут. И я открою дверь.

Глава 14

Иногда смерть кого-то другого открывает тебе глаза шире, чем твоя собственная боль.

Вчера умер человек. Не от чумы, не от огня, не от злого умысла. От того, что я не успел.

Он умер не в избе, не на поле боя, а в своей деревне. У себя дома.

И всё потому, что между его раной и моей помощью прошло слишком много времени. Всего пятнадцать минут — и вечность.

Я сижу за столом, черчу на старом куске бересты то, что в нашем мире зовётся словом структура.

Мне нужна больница.

Пусть не с плиткой и лампами, не с реанимацией. Но место. Пространство. Где будет лежанка, вода, тепло, инструменты. Куда принесут — и я смогу принять, не распахивая двери своей избы каждый раз как в чёртовом медпункте.

Мне нужны люди.

Руки. Глаза. Уши.

Ученики.

Ваня — молодец. Но он один. А деревня — не одна. Уже приходят с окрестностей. Сегодня — один. Завтра — пятеро. А послезавтра — эпидемия. И что я буду делать?

Надо учить. Всерьёз. Не просто как бинт накладывать. А как понять, где рана, где смерть, где спасение. Где нужен жгут, а где не трогать вовсе.

Я пойду к старосте. Поговорю. Попрошу выделить место. Помещение. Пусть сарай — переделаем. Пусть пустая изба — оборудуем. А ещё… я начну собирать людей. Женщин, парней, стариков, у кого ум ясный. Кого не пугает кровь.

Я назову это… не знаю как. Школой, может. Или просто «делом жизни».

Но одно я знаю точно: пока я один — я бессилен.

А если нас станет больше — мы сможем не только лечить. Мы сможем предотвратить.

Староста встретил меня у колодца. В руках — ведро, на лице — как обычно: ни улыбки, ни злости, только прищур наблюдателя. Он первым заговорил:

— После вчерашнего… ты, поди, не спал.

— Спал, — ответил я. — Час. Потом думал.

— Про смерть Клима?

— Про то, как сделать, чтоб таких смертей было меньше. Гораздо меньше.

Он поставил ведро и выпрямился.

— Говори.

Я коротко изложил всё:

— Нужна изба под больных. Не моя, отдельная.

— Нужны помощники. Несколько. Я начну их учить.

— Нужны запасы — чистые тряпки, вода, полки, инструменты.

— И чтобы никто не лез с разговорами про ведьмака, если кого не успею вытянуть.

Он выслушал молча. Потом вдруг произнёс:

— Будто бы просишь — а будто уже начал.

— Так и есть. Не прошу — говорю, что надо. Пока один — я бесполезен, Илья. А вы это вчера видели.

Он почесал бороду.

— Изба старая Пелагеи пустует. Та, что у опушки. Сухая, без крыс. Там бы и поставить койки.

— Подойдёт. Я сам приберу.

— А люди? Обучать — дело непростое.

— Ваня уже умеет накладывать повязки лучше многих. Значит, и другие смогут. Я сам отберу. Только не мешайте. И не пугайте. Пусть идут по доброй воле.

Он задумался. Снег поскрипывал под ногами.

— Ну что ж. — Он кивнул. — Делаешь дело. Я помогаю.

Но смотри, Дмитрий: раз начнёшь — назад дороги не будет.

— Я и не иду назад.

Он протянул мне руку. Мы пожали.

Изба Пелагеи стояла у самого края деревни, почти под лесом. Старуха умерла весной, и с тех пор дом пустовал — занавески свалились, в печи не топили, даже куры мимо проходили, как мимо мёртвого. Но стены — целы. Крыша не протекала. Пол не сгнил. А главное — окно выходило на юг, что значит: здесь всегда будет светло, даже в серый день.

Я вошёл. Пахло плесенью и пылью, но не смертью. Хороший знак.

Обошёл помещение. Одна большая комната, старая лавка у стены, печь с трещиной, пара глиняных кувшинов в углу. И пусто. Пугающе пусто.

— Ничего, — пробормотал я. — С этого и начинается порядок.

Я отворил окна, впустил морозный воздух.

Подмёл веником пол.

Присел у порога, достал тетрадь. Записал:

«Изба Пелагеи.

Назначение: лечебница.

Задачи на ближайшие дни:

— Проветрить, очистить.

— Притащить лавки, простыни, тряпки.

— Сделать полку под инструменты.

— Приготовить настойку календулы и зверобоя — минимум 2 банки.

— Сделать запас мыла.

— Принять первых учеников».

Я встал, вытер лоб. Воздух уже не казался мёртвым.

Пахло холодом, деревом… и началом.

Утром следующего дня я отправил Ваню по деревне. Сказал просто:

— Передай тем, кого считаешь толковыми: пусть приходят в старую избу Пелагеи. Сегодня — учу. Если не страшно.

К обеду пришли трое.

Первая — Акулина, жена мельника. Суровая, широкоплечая, с руками, будто сама мельницу на спине носит. Сказала:

— Коров резала, роды принимала. Не дура. Хочу понимать, что с людьми делать.

Второй — Ерофей, плотник. Мужик трезвый, вдовец. Взгляд спокойный, слова — редкие.

Третья — девчонка лет пятнадцати. Звали Пелагеей, как и старуху, чья это была изба. Глаза умные, руки — сухие и быстрые.

— Марфа сказала, чтоб я пошла. Я хочу научиться.

Я провёл их внутрь. Показал, где будет лежанка, где вода, где полки.

— Здесь теперь — место жизни. Здесь никто не должен умирать просто так. Если человек умирает — мы должны знать, что сделали всё.

Они слушали молча. Даже Акулина — и та не перебивала.

— Сегодня учимся одному: как остановить кровь.

Я достал чучело — скатанное полотенце, перевязанное верёвками. Сделал «рану» — надрезал кожу и вложил губку, пропитанную отваром с окрашивающей травой, чтобы казалась как кровь.

— Ваша задача — остановить кровотечение.

Они подходили по одному. Я показывал, как давить, куда накладывать тряпку, как делать жгут. Кто-то справлялся с первого раза. Кто-то — нет. Но никто не ушёл.

Через два часа они были уставшие, молчаливые, но другие. В глазах — не страх, а решимость.

— Завтра продолжим, — сказал я. — Если останетесь.

Акулина усмехнулась:

— Ещё как останемся.

Я вернулся домой, когда солнце уже катилось к горизонту. В избе пахло сушёной липой и пеплом от утреннего огня. Марфа сидела у печки, укрытая шерстяным платком, вязала из старой пряжи что-то невообразимое.

— Ну что, великий учитель? — прищурилась она. — Сколько учеников не сбежали?

— Пока ни один, — усмехнулся я. — Даже, кажется, что и запомнили что-то.

Я сел рядом, взял её запястье — привычно, почти по-домашнему. Пульс ровный. Щёки румяные. Живот мягкий. Повязка сухая.

— Шов зажил, — сказал я. — Завтра сниму. Ты держишься лучше, чем многие мои пациенты когда-либо. Пора домой.

— Домой? — она подняла брови. — А я уже думала тут осесть.

— Осесть можно. Но не как пациентка. А как человек. Свободный.

Она замолчала намгновение. Потом хмыкнула:

— А как ты, Дмитрий? Ты сам-то ещё держишься?

Я посмотрел на неё. Усталость всё ещё висела в плечах, в затылке, в пальцах. Но внутри уже не было той тяжёлой пустоты, как после смерти Клима. Было ощущение… движения. Пути.

— Держусь, — сказал я. — Потому что должен. И потому что ты осталась. Живая.

Она кивнула.

А я поднялся, отнёс к печи воду для обмывания, поставил сушиться свежие тряпки. Завтра Марфа уйдёт — и в избе вновь станет тихо. Но теперь это уже не будет одиночеством.

Это будет готовность — к следующему шагу.

Поздним вечером, когда Марфа уже дремала, а в избе царила та редкая тишина, которую хочется слушать, я открыл тетрадь. Сел у стола и записал:

**«День 44.

— Основана: деревенская лечебница (бывшая изба Пелагеи).

— Первый день занятий с учениками:

• Акулина — решительная, рука твёрдая.

• Ерофей — молчаливый, понятливый.

• Пелагея — молода, но смелая.

— Отработали: наложение повязки, прижатие артерии, жгут.

— Результат: остались. Будут учиться дальше.

— Осмотр Марфы: стабильна, шов зажил, температура в норме.

Готовлю к выписке. Завтра — домой.

— Настроение:

Смерть ушла.

Жизнь осталась.

С каждым днём — всё больше рукопожатий, всё меньше одиночества.

— Вывод:

Начал. Теперь нельзя останавливаться.

Жить — значит учить жить других».**

Я закрыл тетрадь. Потянулся.

Завтра будет ещё один день. И я его встречу.

Глава 15

Утро началось как обычно: я успел разложить травы на сушку, вытереть стол после осмотра Марфы, заварить крепкий настой для завтрашнего занятия. Изба снова была пустой — тихая, спокойная. Я наслаждался тишиной, впервые за долгое время. Почти поверил, что день будет обычным.

Почти.

Стук в дверь был не деревенский. Ровный, тяжёлый, как будто сам воздух попросили отойти в сторону. Я открыл — на пороге стоял вестовой.

Невысокий, щуплый, но в одежде, какой в наших краях не шьют: добротный суконный кафтан, перевязь с тюлем, перстень с гербом, который я бы не понял — если бы не догадался.

— Ты есть Дмитрий, лекарь? — спросил он без лишних реверансов.

— Я, — кивнул я, сразу ощутив, как под ложечкой похолодело.

— От великого князя нашего, через боярина Матвея, тебе слово и приказ.

Он развернул свёрток, прижал к груди, словно читал из себя:

— «Се повелено: отныне быть тебе в очах княжеских. Лекарь ты, али чародей — разберём. В Новгород приглашается ты, дабы показать, что умеешь. Отказ — не положен».

Я помолчал. Даже сердце стучало тише.

За спиной — печь. Передо мной — взгляд, в котором нет угрозы. Только факт. Как дождь. Как приговор. Как будущее.

— Когда?

— Три дня — на сбор. Люди княжеские остановились у старосты. Проводим и охраним.

— Понял. Передай: явлюсь.

Он кивнул, свернул свиток и ушёл, будто ничего особенного не произошло.

Я закрыл дверь. Прислонился лбом к дереву.

Новгород.

Имя огромное, как пропасть.

Я не стал ждать. Взял котёл, налил воды и пошёл в соседнюю избу — туда, где Марфа теперь обитала. После выписки она переселилась в дом своей двоюродной племянницы, но по сути — всё так же рядом.

Она сидела у окна, сушила травы и, как всегда, первым делом сказала:

— Ты чего такой бледный? Опять кто-то помер?

— Нет, — выдохнул я. — Пока никто. Но может случиться — я.

Она отложила пучок зверобоя, нахмурилась:

— Говори.

Я сел напротив, грея руки у очага.

— Приходил вестовой от князя. Не просто боярин — сам Князь велел привезти меня в Новгород. Через три дня я должен ехать с ними.

Марфа смотрела не мигая.

— За что?

— За всё. За то, что лечу, за то, что слухи пошли. За то, что выживают. Слишком хорошо, видно, выживают.

— Приказ?

— Приказ. Не просьба.

Она молчала, потом кивнула, почти со вздохом:

— Ну вот и дождались. Я ж говорила — долго в тени не отсидишь. Ты светишься, Дима. Люди такими сами не становятся — их вытаскивают на свет. А свет — он и греет, и жжёт.

— Думаешь, не вернусь?

— Думаю, вернёшься. Только не тот, что ушёл. Там всё другое. Там не травы — там игры. И правила у них свои.

Но… — она взяла меня за руку, — ты же не дурак. И сердце у тебя — живое. А значит, справишься.

Я кивнул. Где-то в груди дрогнуло — не от страха. От того, что кто-то верит.

— Спасибо, Марфа.

— Не благодари. Лучше целым вернись. И с тёплой печенью, а не в мешке с землёй.

Она усмехнулась.

А я улыбнулся впервые за утро.

Вернувшись в избу, я долго сидел у сумки. Та самая, с которой я когда-то оказался в этом мире.

Сейчас она напоминала не спасение, а якорь. Всё, что я сделал, начиналось отсюда.

Я аккуратно выложил содержимое: перевязочные, антисептики, остатки антибиотиков, бинты, спирт, иглы, инструменты. Всё проверил, протёр, сложил заново.

Тряпки промаркировал травяной краской: чистые, в запас, на шов.

Отобрал самое необходимое — в дорогу.

Потом достал тетрадь. Открыл на новом листе. Написал:

«Инструкция для Вани:

— Настои ромашки, календулы и мяты держать тёплыми.

— Мыло варить дважды в неделю.

— Больных осматривать утром и вечером.

— Не решаешь — зовёшь Марфу или Акулину.

— Шептунов не слушай. Работай.

— Записывай всё. Что болит. У кого. Чем помог».

Я знал — он справится. Он уже не мальчишка с глазами, полными паники. Он помощник. Он почти фельдшер.

Позвал его. Ваня пришёл с мешком на плече и глазами, в которых было слишком много тревоги для его возраста.

— Ты уходишь?

— Уезжаю. На время. Может, на долго. Зависит от князя. И от того, что я там увижу.

Он молчал.

Я подал ему тетрадь, сумку с травами, вручил жгут и показал, где у меня заначка бинтов.

— Ты теперь главный. У тебя Марфа и Акулина. Слушай их. Но принимай решения сам. Как я учил.

Он кивнул. По-мужски. Без слов.

— Гордишься?

Он усмехнулся, впервые за всё утро:

— Ага. Только боюсь жутко.

— Вот и хорошо. Без страха только дураки лезут лечить людей.

Вечером я вышел на улицу. Воздух был сухой, прохладный, но не злой. Деревня будто затаилась, ожидая.

Собаки не лаяли, дым печей поднимался ровно вверх — тихо, спокойно. Слишком спокойно.

У колодца стояли двое стариков, переговаривались о чём-то будничном — о лошадях, о просевшей бане. Но когда я проходил мимо, оба замолкли. Один только кивнул мне, не без уважения. Второй перекрестился.

«Вот и началось», — подумал я.

Уже в сумерках ко мне в избу заглянула Акулина. Без предисловий положила на лавку мешок:

— Тут тряпки, сушёные листья лопуха, и бутылка та самая… со спиртом. Марфа велела.

— Спасибо.

— Возвращайся живой, Дмитрий. А то, если тебя там в Новгороде обидят, я сама за тобой пойду — и им там наделаю новых пациентов.

— Постараюсь не доводить.

Ушла, как пришла — быстро, по-деревенски. За ней — Ерофей, не говоря ни слова, просто оставил остро отструганную деревянную коробку с резьбой: для лекарств.

«На дорогу. Чтоб не брякало в сумке», — сказал на ходу и исчез за дверью.

А потом пришла Марфа. Уже без иронии, без привычного взгляда «ну что ты там опять натворил». Просто села напротив, подлила мне настойки и сказала тихо:

— Ты уже другой.

— Какой?

— Не просто фельдшер. Теперь ты — свой. Для нас.

А теперь тебя берут в другой мир. Главное — не потеряй в нём себя. Ни того, кем стал… ни того, каким пришел.

Мы выпили. Немного. Молча.

А ночью я не спал. Смотрел в потолок, слушал треск печи и пытался вспомнить, с чего всё началось.

Сколько времени прошло? Шесть недель? В этом мире — почти вечность.

А завтра… всё может измениться.

Но если и изменится — я должен быть готов.

Ночью я так и не заснул. Лежал, уставившись в потолок, в котором за последние недели выучил каждую щель и сучок. Но в ту ночь всё казалось новым.

Будто дом уже скучал по мне заранее.

Мысли крутились, как белки в колесе.

Что меня ждёт? Князь — это не деревенский староста. Это не Марфа, не Ваня. Это люди, у которых власть — не слова, а приказы, и ошибки не прощаются.

А я — чужак. Человек без рода, без имени, без истории.

И если кому-то покажется, что я — угроза или чародей, один щелчок пальцев может решить мою судьбу.

Я попытался вспомнить хоть что-то из школьных учебников.

Какой сейчас год? Осень. Уже прошло почти полтора месяца. Когда я записывал в тетради день, ориентировался на календарь XXI века. Но теперь… выходит, осень 1471 года.

М-м… 1471… Новгород. Мда.

Сердце сжалось.

Если память не врёт — это год, когда Иван III подавил новгородскую вольницу. И началось втягивание Новгорода в московское влияние.

Если меня везут туда — значит, попадаю прямо в гущу. И никто не спросит, хочу ли я туда.

Я перевернулся на другой бок, закрыл глаза.

Главное — не лезь вперёд. Наблюдай. Дыши. Делай своё дело. И помни: ты здесь не герой. Ты лекарь.

Утром мороз чуть поджал землю. Лёгкий иней покрывал крышу. Деревня встретила меня тихо — даже собаки не лаяли.

У ворот ждали трое всадников. Один держал в руках узду второй лошади.

Я вышел с сумкой, на плечах — тёплая овчина, за поясом — мешочек с травами. У пояса — нож. Всё как у местного, только взгляд выдавал чужака.

У калитки стояла Марфа. Не подошла, просто кивнула.

Я кивнул в ответ.

Подошёл к Ване, вручил ему тетрадь.

— Пиши. Всё. И помни: врач — это не тот, кто спасает. А тот, кто пытается, даже когда шансов нет.

Он кивнул. Поджал губы. Но не дрогнул.

Я вскочил в седло, махнул коротко. Всадники развернули коней.

И мы поехали на юг. В сторону Новгорода. В сторону судьбы.

Глава 16

Мы ехали молча. Трое вооружённых людей — впереди и по бокам, я — позади, словно не пленник, но и не гость. Скорее — ценный груз, который лучше не выпускать из виду.

Дорога вилась через холмы, перелески, просеки и деревни, которые больше напоминали пятна бедности на лице земли. Где-то махали нам, где-то прятались, где-то крестились.

Они не знали, кто я. Но видели всадников — и уже хватало.

Холодный ветер хлестал в лицо, и я натягивал воротник повыше.

Сумка билась о бедро, каждая фляга в ней — как напоминание: я не политик. Я лечу. И, если понадобится — буду лечить даже тех, кто меня туда везёт.

— Далеко ещё? — спросил я у ближайшего коника, худого, но крепкого, как корень берёзы.

— Завтра к полудню будем в городе, — ответил он без оборачивания. — Если лёд не прихлопнет переправу.

Я кивнул. Знал — останавливать разговор смысла нет. Они люди приказа. Не мои.

Вечером остановились у сруба, где раньше, судя по остаткам забора, держали путевой пост. Сейчас — только угли в очаге и сухие стены.

Я разложил постель из сена, проверил содержимое сумки, развёл слабый настой липы — как по привычке.

Никто не пытался меня сторожить. Но и оставлять одного не спешили.

Ночью, лёжа в темноте, я пытался представить Новгород. Не современный, не с асфальтом, а тот — деревянный, кипящий речным торгом, толпами, суетой и… интригами.

Я вспомнил: в этом году Новгород уже присягнул Ивану III. Власть ещё новгородская, но смотрят уже на Москву.

И я иду прямо туда. В сердце. В перекрёсток миров.

Утром седла скрипели на морозе, лошади фыркали в пар. Мы выехали рано, не позавтракав толком — один сухарь и глоток настоя. Остальное — в пути.

Солнце шло низко, прячась за серыми облаками. Лес то сгущался, то отступал. Птицы почти не пели — холода подступали.

Я ехал, молчал. Но внутри варилось.

Справа от меня ехал тот же худой всадник. На нём был старый, но добротный кафтан, плащ с мехом, и на поясе нож, явно боевой. У него был острый нос, чуть сутулая спина и глаза — внимательные, умные, хотя он старательно прятал это под равнодушием.

Я всё-таки заговорил:

— Давно служишь у князя?

Он бросил короткий взгляд:

— Служу не князю. Служу боярину Матвею, а тот — уже князю. Так устроено.

— А Матвей… зачем я ему?

— Сам не знаешь?

— Многое могу предполагать. Но хочу услышать не в свитке, а от живого человека.

Он пожал плечами:

— Слухи пошли далеко. Говорят — людей вытаскиваешь с того света, травами лечишь, раны штопаешь, как портной. Кто видел — рассказывает. Кто не видел — приукрашивает. А кто умеет думать — понимает: не прост ты. И не местный.

Я хмыкнул.

— Так что, меня — лечить послали? Или на дыбу?

Он чуть усмехнулся уголком губ.

— Пока — смотреть. Князь людей не губит зря. Но и чужаков не жалует. Если ты целитель — будешь целить. Если обманщик — долго не проживёшь.

Всё просто.

— А Матвей?

— Матвей хочет понять, стоит ли звать тебя к делу. Или проще сплавить обратно в землю, откуда вылез.

Мы замолчали. Слова прозвучали не как угроза, а как констатация. Без злобы. Без нажима.

— Ты кто по имени? — спросил я.

— Антип. Сын Григория. Когда-то плотничал, потом пошёл в люди к Матвею.

А ты?

— Дмитрий. Просто Дмитрий.

Он кивнул, будто услышал то, что хотел.

— Ну, Дмитрий… Завтра к вечеру встанем под стенами Новгорода.

Совет: говори, когда спрашивают. Делай, что умеешь. И не забудь, что ты в чужом доме.

Я кивнул. Внутри всё дрожало — не от страха. От ясности.

Игры начались.

К вечеру следующего дня дорога вышла на пригорок, и я увидел его.

Новгород.

Он не был похож на тот, что я видел в книжках, на гравюрах или в реконструкциях историков. Не был похож и на выдуманный мной, пока мы ехали. Он был живым.

Деревянные стены тянулись по холмам, венчаясь башнями, у которых стрелы — не украшение, а ежедневная необходимость. За крепостными стенами — крыши домов, купола, белые стены церквей. И всё это — под тяжелым небом, серым, как свинец. Река течёт сбоку, и на ней — лодки, торговые суда, словно город сам дышит через воду.

Запахи ударили сразу: дым, пряности, моченая кожа, рыба, перегар, хлеб, сырость.

Город живых. Город шума. Город торговли и власти.

Мы спустились к переправе. У моста стояли дозорные — в кольчугах, с копьями. Один из них, с густой бородой и тяжёлым голосом, махнул нам рукой:

— Люди боярина Матвея?

Антип показал знак — деревянную дощечку с выжженной меткой.

Нас пропустили сразу.

Я заметил, как на меня смотрят. Не как на пленника, но и не как на равного. Скорее — как на зверя редкого: вроде и не страшный, но лучше не выпускать без поводка.

Проехали по мосту, дальше — по улочкам, мимо торговых рядов. Люди спешили, кричали, ругались, торговались, пели. И никто не удивлялся ни грязи, ни воям, ни запаху навоза — как будто это не хаос, а порядок, просто другой.

Наконец, остановились у каменного дома. Настоящего — с высоким крыльцом, ставнями, гербом над дверью. Внутри — явно власть.

Антип слез с лошади и кивнул мне:

— Прибыли.

Здесь ты будешь ждать. Пока не позовут.

Я кивнул. Внутри — будто замерзло.

Внутри дома было тепло, пахло хвойными дровами и пёстрым воском. Стены обиты тканью, на лавках — меха, в углу — стол с книгами. Не берестой, настоящими книгами, переписанными от руки, украшенными. Я отметил про себя: здесь читают. Значит, будут спрашивать много.

Меня провели в пристройку сбоку — небольшую комнату без окон, с лавкой, покрытой старым войлоком, столиком и глиняной миской с тёплой водой.

— Сиди тут, — сказал слуга, не глядя. — Позовут — иди. Без вопросов.

Я остался один.

Снял верхнюю одежду, отряхнул снег.

Сел.

Ждал.

Время шло медленно. Я считал удары сердца, слушал шаги в коридоре. Ни часиков, ни телефона. Только я и неизвестность.

Это не изба, где знаешь каждый звук. Здесь каждый шорох — загадка. Каждый голос — угроза или шанс.

Наконец — скрип двери.

Вошёл человек. Лет под сорок, плотный, в меховой накидке, с кольцом на руке. Лицо гладкое, но в глазах — утомлённая проницательность.

Сел напротив. Без приветствия.

Просто посмотрел. Долго.

— Ты и есть Дмитрий?

— Да.

— Ты лечишь людей?

— Стараюсь.

— Говорят, травы твои творят чудеса. Люди живут, где раньше умирали. Это правда?

— Люди живут. Но не от чудес. От заботы и времени.

Он кивнул, не моргая.

— Ты не похож на наших. Ни речью, ни взглядом. Это тоже правда?

— Правда.

— Ты кто такой?

Я посмотрел на него. Медленно, сдержанно, как перед сложной перевязкой.

— Я фельдшер. Или, как здесь говорят, лекарь. Не святой. Не колдун. Не чудо. Просто человек, который умеет лечить.

Он откинулся назад.

— Это и хорошо. И плохо.

— Почему плохо?

— Потому что таких людей хотят себе все. И те, кто властью живёт. И те, кто боится власти.

Ты умеешь лечить — значит, ты опасен. Ты нужен — значит, тебя захотят контролировать.

Я молчал.

Он встал.

— Завтра ты увидишь княжеского человека. Не самого князя — но того, кто говорит от его имени.

Подумай, как будешь отвечать.

Пока тебя не трогают. Но и не принимают. Ты — на весах.

И ушёл.

Я остался один.

Слуга принёс немного еды: кашу, кусок вяленого мяса, глиняный кувшин с тёплым взваром. Поблагодарил молча. Он кивнул и ушёл, будто и не был здесь.

Я ел медленно. Внутри уже не дрожало — просто холодно. Не от воздуха, от предчувствия.

Я на весах.

Не в метафоре — буквально. Кто-то где-то решает: оставить ли меня жить… или сделать частью чего-то, чего я ещё не понимаю.

Сложнее всего было не лечить.

Сложнее всего — не ошибиться в слове. Потому что тут каждый твой ответ — это перо на весах.

И если не тот наклонится — полетишь в яму. Или в цепи. Или просто исчезнешь.

Я пытался вспомнить — что знаю об этом времени? Кто у власти? Какие нравы? Что им важно?

Порядок. Подчинение. Польза.

Я должен быть полезным. Но не самодовольным. Спокойным. Но не покорным.

И главное — живым. Не мёртвым в теле, не мёртвым в голове.

Лёг на лавку. Долго смотрел в потолок.

Не уснул.

Только на миг прикрыл глаза — и в темноте послышался скрип шагов.

Не сон.

Завтра будет решаться моя судьба.

Глава 17

Утро выдалось серым, будто кто-то специально закрыл небо грязной тканью. Я не спал, только дремал, так что, когда в дверь постучали, был уже на ногах.

— Идёшь, — сказал слуга. — Без промедлений.

Мы прошли по коридору, потом ещё по одному — богаче. Тут уже не пахло дымом, как в деревне. Тут пахло властью. Стены обиты тканью, резные наличники, тишина — почти пугающая.

Меня провели в просторную горницу. У окна стоял мужчина. Высокий, плечистый, лет за пятьдесят. Плащ из сукна, украшенный тонкой вышивкой. Взгляд — как у бойца, который много видел, но привык молчать.

Он повернулся. И сразу стало понятно, что именно о нём вчера говорил слуга.

Левая рука — до локтя. Ни перчатки, ни повязки. Просто пустой рукав, аккуратно подогнутый.

Он окинул меня взглядом, чуть прищурился:

— Ты — тот самый лекарь?

— Я. Дмитрий.

— Ты не из наших мест. Это видно с порога. Но говорят, ты лечишь, как мало кто умеет.

Я промолчал. Он подошёл ближе.

— Я — Андрей Иванов. Слуга князя. В прошлом — воин. Руку мне срубили под Торжком. Уже… десять лет, а может, больше. И с тех пор, — он постучал по виску, — она всё ещё болит.

Я кивнул. Спокойно. Не удивился.

Фантомные боли. Старый враг.

В XXI веке их лечили долго, с трудом. Иногда — почти случайно. Но однажды я видел ролик в интернете. Казалось бы, трюк. Но он срабатывал.

— Расскажи, как болит, — попросил я.

— Как будто пальцы жмёт в кулак. Как будто ломит кости. Иногда ночью будто гвозди вбивают в кисть. Хотя кисти — нет.

Он говорил тихо, почти сдержанно. Но в глазах была усталость. И надежда. Осторожная, почти забытая.

Я осмотрел культю. Чистая. Рубец гладкий, старый.

— Ты можешь встать напротив зеркала?

— Зачем?

— Поверишь — не поверишь. Но это… как игра разума. Я объясню, только сперва — нужно большое зеркало. Есть такое?

Он задумался, потом кивнул одному из слуг. Тот ушёл и через минуту вернулся, волоча тяжёлое зеркало в деревянной раме.

— Поставьте его вот так, — я показал. — Чтобы он видел правую руку, а левая была за зеркалом. Чтобы в отражении создавалось ощущение, будто обе руки на месте.

Я поставил Андрея сбоку от зеркала, так, чтобы он видел свою правую руку, как будто это левая.

— Теперь сожми кулак. Медленно. И медленно разожми.

Он сделал. Вздрогнул.

— Чувствую… как будто левая тоже двигается.

— А боль?

Он замер.

Молча стоял с минуту, глядя в зеркало. Потом сел на лавку. Лицо у него было, будто он только что вышел из ледяной воды.

— Её… нет. Как будто отпустило. Первый раз… за десять лет.

Я молчал. Просто наблюдал.

— Что это за колдовство?

— Не колдовство. Это мозг. Он верит глазам больше, чем памяти. Он видит руку — и думает, что всё в порядке. И отключает боль.

Всё просто. Если знать, как.

Он долго молчал. Потом встал, положил руку — ту, что осталась — мне на плечо.

— Ты мне помог. Я не забываю. Отдохни. Думаю, скоро тебя позовут снова.

Через полчаса я действительно получил неожиданную вольность — княжеский человек отпустил меня прогуляться по городу.

— Только далеко не уходи, — добавил он. — Будешь нужен — найдём.

Я вышел на улицу. Воздух в Новгороде был сырым, пах дымом, водой и… надеждой.

Я шёл по мостовой, между торговыми рядами, наблюдая за жизнью — настоящей, плотной, древней.

Кто-то спорил у лавки, кто-то молился у храма, кто-то ругался с возчиком за вязанку дров.

Я был здесь чужим. Но меня никто не гнал. Пока — просто наблюдали.

Через час я вернулся в ту самую пристройку, где мне отвели место. Печь уже топили, стоял кувшин с тёплой похлёбкой, хлеб.

Я поел молча, аккуратно. Собрался прилечь — просто обдумать произошедшее.

В голове крутилось многое: зеркала, фантомная боль, лицо этого Андрея, его слова.

«Ты мне помог — а это почти родство».

Странное родство, но… в этих краях — другого и не будет.

И тут — снова стук.

На пороге стоял человек в более дорогой одежде, чем раньше. Без лишних слов:

— Князь.

— Немедленно.

— Он желает видеть тебя.

Быстро умылся, поправил рубаху, проверил, чтобы не было пятен от еды. Инстинкт — профессиональный, почти забытый, но сработал.

Слуга провёл меня по длинному, холодному коридору. Стены с резьбой, факелы в кованных держателях, сводчатые проходы — всё говорило: здесь не просто дом, а крепость, власть, структура.

Мы остановились у массивных дверей. Один из стражников постучал, и изнутри тут же раздалось:

— Пусть войдёт.

Меня пропустили.

Зал оказался не таким большим, как я ожидал. Скорее уютным, но при этом — без показного богатства. Князь сидел у окна, в низком кресле, руки на коленях.

Лицо спокойное, но взгляд — цепкий. Настоящий управленец. Не тот, кто бросается словами. Тот, кто слушает, чтобы потом решать судьбы.

— Ты — Дмитрий, — сказал он. Не спрашивая. Утверждая.

Я поклонился.

— Слуги мои говорят, ты снял боль с человека, что десять лет страдал.

Сделал это без молитвы, без ладанки, без хирурга. Только зеркало.

Это так?

— Да, — кивнул я. — Так.

— Как?

Я выдохнул.

— Человеческий разум устроен сложно. Когда человек теряет руку — мозг продолжает верить, что она на месте. И боль остаётся.

Но если показать ему отражение здоровой руки — разум верит, что больной — исцелён. И отпускает.

Это… фокус для мозга. Но он работает.

Он некоторое время молчал, переваривая.

— Кто ты, Дмитрий?

Я подумал. Долго.

Сказать правду — нельзя. Соврать — опаснее.

— Я — лекарь. Не местный. Я много видел. Я учился не у травниц, а у людей, что режут и сшивают тела, чтобы спасти.

Я не святой. Но я умею лечить.

Я не ищу власти. Я хочу работать. И не бояться за жизнь.

Князь встал. Прошёлся вдоль зала, разглядывая свитки на полке. Потом вернулся ко мне.

— Ты редкий человек, Дмитрий.

Такие, как ты, меняют судьбы. И потому — опасны.

Но я не дурак, чтобы терять полезных людей.

Он сделал шаг ближе:

— Ты останешься здесь. Я хочу, чтобы ты лечил моих людей.

Но будешь под наблюдением.

Ты не в тюрьме — но и не вольный ветер.

Он протянул руку — одну руку. Не для пожатия. Для решения.

— Согласен?

Я смотрел на протянутую руку. Ни капли торга, ни угрозы. Просто — предложение судьбы.

Я кивнул.

— Согласен. Но…

Князь слегка приподнял бровь.

— Мне нужно продолжать работать в деревнях. Я нужен там, где умирают не от политики, а от занозы, гниющей неделями.

Мне важна свобода перемещений. Я не беглый, не шпион. Я врач.

Я не прошу вольную — прошу понимание.

Повисла пауза. Тяжёлая, как нож перед рассечением ткани.

Князь прищурился.

— Ты не просишь золота. Не звания.

Просишь… лечить. И идти, куда зовут.

Значит — правду говоришь.

Он подошёл к столу, налил из кувшина тёплый настой, подал мне чашу, сам сел напротив.

— Послушай. Сейчас время шаткое. Москвичи подбирают земли. Новгород — не тот, что был. Крестьяне бегут, купцы боятся перемен.

И пока бояре перетягивают канаты, умирают простые.

От лихорадки, от крови, от глупости.

Если ты действительно умеешь лечить — ты нужен. Даже если чужак.

Он сделал глоток и задумчиво покачал чашу.

— Мне нужны люди, которые понимают, что такое порядок в теле, не хуже, чем в дружине или в казне.

Если ты можешь научить других — делай это.

Если можешь лечить тех, кого уже списали, — лечи.

Но если обманешь — сам знаешь, какова будет цена.

Я молча кивнул. Это был не страх, а понимание. Тут всё честно.

— Тогда вот моё слово, — сказал князь. — Пока ты не предаёшь — ты под моей защитой. Хочешь ехать — поедешь. Хочешь остаться — останешься.

Но если скажу: нужен — ты придёшь.

Я поднялся.

Мы молча посмотрели друг на друга. Он чуть наклонил голову.

Я — в ответ. По-мужски. Без низости. Без вызова.

С этим разговором я вышел другим. Теперь я — не просто врач в лесу. Я — часть чего-то большего.

Я вышел из зала князя не торжествующим, не победителем. Я вышел — как хирург после операции, где всё удалось… но рука всё ещё дрожит.

Коридоры уже не казались холодными. Наоборот — тихими. Уважительно-тихими.

Слуга провёл меня обратно. Никто больше не говорил ни слова. Открытые взгляды сменились сдержанными. Люди уже знали — я говорил с князем. И остался цел.

В своей комнате я сел на край лавки.

Руки на коленях. Спина прямая. Сердце билось чаще, чем нужно.

"Под его защитой."

Слова весомые. Но и кандалы бывают бархатными.

В тишине я достал тетрадь. Открыл чистый лист. Записал:

«День 48. Новгород.

Князь знает.

Разговор состоялся.

Согласие получено.

Свобода условна.

Но жив.

И пусть будет так.»

Я отложил перо.

Закрыл тетрадь.

Прислушался к себе.

Я всё ещё был собой.

Но теперь — уже не просто Дмитрий с сумкой через плечо.

Теперь — человек, за которым следят.

Человек, на которого рассчитывают.

И человек, которого впервые за долгое время действительно слушают.

Работа только началась.

Глава 18

Новгород принял меня не сразу. Но работа — лучший паспорт.

Я не стал читать проповеди, не пытался всех удивить. Просто лечил.

Кто-то приходил с гноящимся пальцем — я вскрывал, промывал, перевязывал.

Кому-то резал нарыв. Кого-то учил мыть руки — не крестом, а водой с золой.

И самое странное: люди слушали.

Меня приставили к одной из домовых лазаретных палат, принадлежавшей боярскому дому. Слуга, раньше подававший воду, теперь помогал держать больного за плечи. Дочка хлеботорговца, которую замучила оспа, теперь благодарила за простую повязку на глазу.

Я писал. Каждую ночь — тетрадь, записи, схемы, заметки. Появилось двое подростков — из семьи ремесленников. Сами вызвались учиться. Я дал им ножи, тряпки, перо. Пусть набивают руку.

Они будут первыми учениками здесь. Хоть кто-то…

Иногда приезжали из деревень. Кто-то знал меня ещё по Глухарёву.

— Дмитрий?

— Ты здесь?

— Ты жив?

Жив.

Пока жив.

И вот, на четырнадцатый день после прибытия в город, поздним вечером, когда я закончил перевязку у купеческого сына с раной от падения с телеги, в двери постучали.

Стук — не из службы, не из лазарета. Уверенный. Чужой.

Я открыл.

На пороге стоял человек в тёмном плаще с гербом новгородского веча.

— Дмитрий.

— Тебя вызывает князь. Немедля.

— С собой ничего не бери, кроме сумки. Готовься к дороге.

— Куда?

— В поход.

Я шел по ночным коридорам быстро, почти бегом. Только сумка билась о бедро — верная спутница, как всегда. Сердце билось чуть чаще, чем обычно. Не страх. Просто — неизвестность.

Меня встретил всё тот же Андрей Иванов, теперь уже в кольчуге под плащом. Он кивнул:

— Быстро идёшь. Уважаю.

— Куда?

— Сейчас узнаешь.

В княжеских покоях было людно. Несколько мужчин в воинских плащах, оруженосцы, карты на столе, горящие светильники. Воздух — тяжёлый от воска и принятого решения.

Князь стоял у стола. Указал на меня:

— Вот он.

И повернулся:

— Дмитрий. Война идёт. Псков поднимает голову, а князь великий московский требует верности.

Войско идёт на юг — отстаивать земли.

Я даю в дружину лекаря. Не попа, не обрядника, а тебя.

Я медленно вдохнул.

— Я не полководец.

— И не прошу у тебя меча. Только руки.

— Люди умирают не от клинка, а от гноя, от грязи, от того, что рану промывают мочой.

— Ты видел это. И можешь изменить.

Он подошёл ближе:

— Ты сам говорил: хочешь работать, спасать, учить. Вот тебе шанс. В бою ты узнаешь, сколько стоит каждый бинт.

Я кивнул.

— А если не вернусь?

— Это и есть жизнь.

Но если вернёшься — имя твоё будет известно далеко за пределами Глухарёво.

Он протянул свиток.

— Письмо. Подтверждает, что ты под моей защитой. Что ты — послан лекарем княжеским.

Показывай его, если кто-то усомнится.

Я взял.

— Когда выезд?

— Утром. Переправа через Волхов. Потом на юг.

Ты едешь с первой частью.

Сумку бери. Остальное — не важно.

Андрей подвёл ко мне юношу:

— Это твой помощник. Гриша. Немой, но соображает быстро. В бою молчание — тоже дар.

Я кивнул. У нас с ним будет своя форма общения. Как с больными, что не могут говорить — по глазам, по жестам. Я уже привык.

Князь отошёл к окну.

— Уходишь в войну, Дмитрий. Но не чтобы убивать.

А чтобы помнить, зачем живёшь.

Я вернулся в свою комнату глубокой ночью. Не спал. Не мог.

Разложил сумку на стол. Сортировал:

йод, остатки перекиси, бинты,

спиртовая настойка (почти всё уже ушло),

шины из деревянных планок— на случай переломов,

катетеры, шприцы, зажимы — те, что остались ещё оттуда,

лекарства… мало. Того же адреналина— на два-три случая.

"Что есть— то и беру."

Я аккуратно свернул инструменты в кожаный рулон, как учил дед ещё в детстве. Потом закрыл тетрадь, переплёл шнурком, спрятал в подкладку сумки.

Если не вернусь — кто-нибудь когда-нибудь найдёт. Прочтёт.

На рассвете мы уже стояли у переправы. Сотня воинов. Кони, телеги, связки копий, ящики с хлебом и солью, мехи с водой.

Все — в движении. Гул голосов, звон металла, топот — тревожный хор.

Меня проводили к одному из обозов. Андрей был уже в седле.

— Лезь повыше. Там твои ящики.

— Не геройствуй. Лечи.

— И смотри по сторонам. В дороге — свой закон.

Я уселся. Мой помощник, Гриша, устроился рядом. Он глядел на меня — безмолвно, но внимательно. Я кивнул. Всё понял.

Колонна тронулась.

Волхов за спиной. Перед нами — неизвестность.

Я ехал вместе с телегой, утыканной ранцами, одеялами и ящиками.

Справа — воины, слева — поле. Впереди — война.

Но сзади — та жизнь, которая уже не отпускает.

Глава 19

Дорога выматывала. Даже не тряской телеги — ожиданием. В пути всё было слишком ровным. А значит, где-то рядом — будет рвано.

Мы шли вторые сутки. Поля сменялись лесами, избы — пепелищами. Иногда попадались крестьяне, которых уже обогнали слухи — они смотрели на нас, как на дождь в засуху и как на ливень перед бурей одновременно.

К середине дня, как раз когда обоз медлил на подъёме, с крика впереди началось.

— Падло!.. — раздалось хрипло. — Копытом задело! Кровь!..

Я спрыгнул с телеги, махнул Грише — и побежал к скоплению людей.

У обочины, в колее, сидел молодой воин. Его левая нога была подогнута под неестественным углом, а из бедра хлестала алая кровь.

— Оступился, — сказал один из спутников. — Конь шарахнулся, он на землю, а другой копытом — прямо по ноге.

Я уже был рядом.

— Раступитесь!

Достал жгут, перетянул выше бедра. Он заорал. Значит, жив. Хорошо.

Быстро достал нож — разрезал штаны. Кровь пульсировала. Глубокий разрыв бедренной мышцы.

Возможно, и сосуд. Плохо.

— Гриша! — крикнул я. — Шины. Воду. Спирт!

Немой не заставил себя ждать. Через полминуты уже стоял с котомкой, тряс пузырьком.

Я промыл рану, обработал остатками спирта, обжёг края. Мужик кричал, хрипел, бился.

— Держи! — шепнул я одному из солдат. — За плечи.

Ножом вычистил осколки ткани.

Пульс — слабеет. Лицо — белеет.

Бинт. Давящая повязка. Жгут ослабил — кровь не хлестает. Пока держим.

— Кто ты?.. — прохрипел воин. — Кто…

— Спи, — сказал я. — Лекарь.

Он закрыл глаза.

Всё заняло минут пять.

Но пять минут — это целая жизнь, когда кровь хлещет из артерии.

Я встал, вытер руки. Глянул на окружающих.

Теперь они смотрели иначе.

Уже не как на чужого. А как на того, кто может спасти, когда все остальные просто стоят.

Андрей подошёл, молча глянул на лежащего.

— Выживет?

— Если не заражение — выживет.

Он кивнул.

— Поехали дальше. А его — в телегу, к тебе. Твоя ответственность.

Так я получил первого раненого. И свою походную лазаретку.

Мы остановились ближе к ночи — у лесной опушки, где можно было поставить телеги кругом, как щит. Загнали лошадей, разожгли костры. Я выбрался из повозки весь в сукровице и пыли.

Раненого звали Олекса. Лежал он бледный, потел и бредил. Лоб обложил мокрыми тряпками, под голову — свернул плащ.

Пульс слабый, но ровный. Кровотечение остановлено. Значит, теперь — главное: время и чистота.

Гриша помогал. Менял тряпки, кипятил воду. Он действовал без слов, по взгляду, по жесту. И с каждым шагом я всё больше понимал: с ним можно в пекло.

Ночью я не спал. То проверял повязку, то щупал лоб. Температура поднималась. Уже не шок, а реакция организма. Нужен был антибиотик — но его не было. Зато был — спирт и серебро. Я обжёг иглу и ввёл настойку коры и водки рядом с очагом.

Ближе к рассвету стало легче.

Олекса перестал стонать. Заснул по-настоящему.

Я сел у костра, достал тетрадь. Записал:

День 64.

Первая кровь.

Ранение бедра, сильное кровотечение.

Жгут, промывка, настойка.

Пока жив.

Гриша — молодец.

Полевые условия — жестоки.

Главное — не паниковать. И не дать другим это сделать.

Пламя костра плясало, отражаясь в металле ножа и каплях на рукаве.

Я понял, что теперь началось настоящее испытание.

Без аптек, без палат, без электричества.

Только руки, разум — и всё, что успел унести из XXI века.

Утро встретило нас дымкой и хрустом под ногами. Я встал раньше остальных. Проверил Олексу — дышит спокойно, глаза осмысленные. Даже хрипло поблагодарил, когда я поменял повязку.

— Ещё держимся, — сказал я ему.

Он слабо кивнул, но в глазах было то самое: жить хочу.

Колонна снова тронулась. Мы двигались медленно — дорога размокла, телеги вязли. Кони фыркали, воины злились, обозный ворчал, что хлеб намокнет, а мясо скиснет.

К полудню случился второй случай.

Молодой парень, видно, ещё не нюхал крови, упал с лошади прямо на острый пенёк у обочины. Проткнул бок — неглубоко, но рвано. Кровь пошла прилично.

Я оказался рядом.

— Уложить! — скомандовал.

Снял рубаху, оголил рану. Грязь, листва, кусок ткани из-под кольчуги. Всё вычистил.

— Потерпи, брат, сейчас будет больно.

Обработал водкой, зашил суровой ниткой. Прямо в поле. Даже руки не дрожали. Удивительно. Или уже привык. Или просто некогда бояться.

На третий случай — растяжение плеча от падения — я уже отреагировал молча, даже не матерясь. Шина, бинт, покой. Сразу сказал:

— Лечь в повозку. Не геройствуй, до свадьбы заживёт.

Гриша уже действовал, как настоящий фельдшер. Без слов — подносил, кипятил, ждал команды.

К вечеру у меня было трое в повозке. Один с рассечением, второй с простуженным горлом и температурами, третий — с рвотой, то ли от воды, то ли от нервов.

Я осматривал их по очереди, промывал, следил, чтобы не лезли в общие котлы. Пытался ввести гигиену на колесах. Даже уговорил Андрея выделить мне отдельное ведро и запас мыла.

— Если сдохнут — боевые потери. А если заразят десяток других — ты кого хоронить будешь? — сказал я ему.

Он только кивнул. Понял.

В ту ночь я снова записал:

День 65.

Три случая.

Олекса жив. Новый боец — бок, ещё один — плечо. Плюс понос.

Организация важнее, чем лечение.

Мораль высокая, пока никто не умирает.

Молюсь, чтоб так осталось.

Гриша — мой ангел без слов.

Пока мы не видели врага. Но я уже понимал: бой — это не только меч. Это грязь, болезни, страх.

И если я здесь — значит, кто-то ещё сможет вернуться домой живым.

Утро следующего дня встретило меня мерзким запахом. Не дым, не кони, не мокрая солома.

Понос. Повсеместный. Резкий, водянистый, с вкраплениями крови. Один, второй, третий… потом уже десятый.

Я сглотнул. Посмотрел на ведро с водой, из которого вчера пили из одной кружки. Всё стало ясно.

Подошёл к Андрею. Говорил тихо:

— Это… дизентерия.

— Если срочно не остановим — половина дружины сляжет до первой схватки. А половина из тех, кто сляжет, не встанет.

Он побледнел.

— Что делать?

— Пять дней привала. Кипятить воду. Отдельные горшки. Отдельные кружки.

— Кто с симптомами — в изоляцию. В лес, но не к общему стану.

— Давать… чёрт, у меня нет ни фталазола, ни нормального сорбента.

— Придётся делать уголь. Активированный. На месте.

Я вздохнул.

— Нужно дерево. Берёза.

— Обжечь в закрытой ёмкости, перемолоть, просеять. Давать по щепотке с водой каждые пару часов.

— И это поможет?

— Поможет не сдохнуть.

Княжеский человек принял решение быстро.

Колонна остановилась у брода, разбили лагерь. Заболевающих отправляли к отдельному костру.

Я с Гришей построил простейшую установку из глиняной посуды. В одной обжигали, в другой собирали. Получился чёрный мелкий порошок, как сажа.

Я давал его разведённым в тёплой воде, заставлял пить. Кто не мог — заливал шприцем прямо в рот.

За первые сутки вылетели ещё трое. Один не встал. Старый, истощённый.

Первая санитарная потеря. Без боя.

Я записал:

День 66.

Дизентерия.

Грязная вода. Привал на 5 дней.

Первая смерть. Старый, не вынес.

Обожжённый берёзовый уголь действует. Становится легче.

Олекса — на поправку.

Сила не только в мечах. Сила — в костре, кружке, и чьих-то мозгах.

Теперь ко мне относились иначе. Даже не уважительно.

С тревогой.

Я не просто "лекарь" — я тот, кто видит смерть, пока другие ещё шутят.

Пятый день стояли у брода. Сначала злились. Потом молчали. Теперь — слушались.

Поначалу были ропоты: «что за паника», «время теряем», «кто он такой, чтобы приказывать».

Но когда один из здоровых слёг прямо посреди ночного караула, а второй скончался к утру, спорить перестали.

Теперь каждый, кто подходил к котлу с водой, ждал, пока я сам покажу, что пить можно.

Каждый заболевший — под присмотром. Изоляция, как у прокажённых, но спасительная.

Олекса поправлялся.

Даже начал шутить, что его скоро снова в бой. Я покачал головой.

— Сначала — поход в сортир, без крови. Вот тогда и поговорим о битвах.

Гриша работал не меньше меня.

Он наладил подачу угля, организовал кипячение, сам из коры и бересты соорудил одноразовые ложки и щипцы для повязок.

Немой. Но с руками, которыми можно спасти десятерых.

Утром пятого дня я осмотрел всех, кого лечил.

Живы. Температура падает.

Только один ещё бредит. Остальных можно грузить.

Андрей подошёл ко мне у костра, когда я кипятил бинты.

— Всё?

— Почти. Завтра — можем двигаться.

— Потерь?

— Двое. И один пока без прогноза.

Он опустил голову.

— Без боя. И уже хороним.

— Это не поражение. Это предупреждение.

— Если мы и дальше будем есть руками и пить из луж, погибнем быстрее, чем от мечей.

Он кивнул.

— Дай мне список. Что нужно, чтобы не сдохнуть по дороге. Напиши. Хочешь — продиктуй. Я запомню.

В тот вечер мы снова пошли — но уже другими.

Уставшими, смолчавшими, наточенными.

Каждый шаг теперь был — шагом на выживание.

Глава 20

Мы подошли к перелеску под вечер. Местность — открытая, но с рытвинами и кустами. Далеко виднелась одинокая дымовая струйка. Дозорный подтвердил — это они.

— Засели на ночёвку. Человек сорок, может больше, — сказал он, сплюнув. — С мечами и самострелами. Тыловая подмога псковичей.

Вечером огня не разводили. Говорили шёпотом, лица были натянутыми, как тетива.

Я сидел у повозки, проверяя инструменты и бинты. Гриша, не дожидаясь приказа, уже растапливал котелок с водой. Он знал: будет много крови.

Ночью не спали.

На рассвете прозвучал короткий рог.

Началось.

Крики. Топот. Звон металла. Лай. Хрипы. Шорох стрел.

Я остался в тылу — с обозами. Но через пятнадцать минут принесли первого.

Парень, раненный в шею. Стрела скользнула по горлу, порезала вену. Он хрипел, захлёбываясь.

— Гриша! Давление! Повязку — сюда! — я работал на автомате. Нож — перерезать ворот.

— Пережимаю! Ты считай вдохи!

Он выжил. Еле-еле. Но выжил.

Следом — мужчина с рассечённым черепом. Не пробило — шлем спас. Но сотрясение и кровь — в оба глаза. Его увели дальше, в тень.

Третий — рука, отрубленная почти до конца. Мечем. Я не смог бы её сохранить — пришлось ампутировать.

Я не думал. Работал. Плакали — я не слышал. Кричали — глушил криком в ответ.

Бинты кончались. Перекись закончилась. Йод — остатки. Спирт — капли.

Шприц я кипятил между ранами, иглу затачивал на камне.

К полудню мы спасли восемь. Потеряли троих.

Один умер у меня на руках — слишком поздно, кровь ушла. Другой умер сразу — стрела в грудь.

Третий просто не проснулся.

Я сидел у повозки, вытирая руки о промасленную тряпку. Передо мной — раненые. Позади — братская могила.

Гриша рядом, молчит. Глаза пустые.

Он больше не мальчик. Теперь он — фельдшер войны.

Я достал тетрадь:

День 72.

Первый бой.

11 ранений. 3 смерти.

Перевязки, ампутация, сотрясение, артериальное кровотечение.

Лекарств почти нет. Наступает предел.

Сила духа — важнее теперь, чем инструмент.

Мойпредел — близко. Но ещё держусь.

Они похоронили погибших у берега. Тихо, без лишних слов.

Без попа, без колокола. Только земля и руки.

Гриша остался при раненых. Я пошёл к костру — тот, что развели подальше, для командиров. Не звал, не просил. Просто сел рядом, когда Андрей отложил шлем.

Он наливал из котелка похлёбку, ел медленно. Потом протянул мне.

— Держи.

— Это не приказ.

Я кивнул, взял. Глотнул. Горячее. Солоноватое.

Он молчал. Потом выдохнул:

— Я на войне с пятнадцати. Видел — как рубят, как горят, как душат.

Но никогда не видел, чтоб после боя кто-то держался за жизнь так, как ты за них.

Я покосился на костёр.

— Потому что они мне — не мясо. И не бревно.

Каждый — человек. Даже если орёт, воняет и теряет кишки. Всё равно — человек.

Андрей вздохнул.

— Ты не воин.

— Я и не притворяюсь.

Он долго смотрел в огонь.

— Понимаешь… в бою ты нужнее нас, чем меч.

— Когда на одного вроде тебя приходится двадцать таких, как я…

— Ты — уже не просто лекарь. Ты — сдерживаешь смерть.

Я молча слушал.

— Но всё же ты один, — добавил он. — Один на всю колонну.

— Ты не вечный. И не железный.

— Я знаю.

— Нужно ещё. Таких, как ты. Или тех, кто сможет понять и повторить.

— Научишь?

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Если останусь жив — научу.

Мы замолчали.

Ветер шевелил угли. Луна отражалась в пустом котелке.

Где-то вдалеке кашлял раненый. Гриша хлопотал у телеги.

И только теперь я понял, что начал строить не просто полевую медицину — начал строить будущее. Пусть даже — на костях.

Утро пришло не с рассветом, а с запахом гноя и стоном.

Я проснулся от того, что один из раненых начал метаться. Лицо — пепельное, повязка пропитана.

Инфекция. Жар. Он бредил, звал мать.

— Гриша, воду. И спирт — если остался хоть немного.

Мы работали молча. Очищали рану, меняли повязку, поили. Он выжил — пока.

Другим стало лучше. Олекса даже встал, опираясь на посох. Пошёл под дерево, шатаясь, как новорождённый телёнок, и вернулся с широкой улыбкой.

— Мужиком снова стал, — пошутил.

Я улыбнулся, но глазом не повёл. Устал. Настолько, что смеяться было лень.

К полудню обоз снова двинулся. Воины молчали. Никто не шумел, не распевал, не спорил.

Даже здоровые глядели как-то осторожно. Как будто шаги — это уже не просто путь, а тонкая граница между теми, кто ещё жив, и теми, кто уже на волоске.

Меня дважды окликали.

— У одного — рана загноилась.

— У другого — зуб болит, морда распухла.

Каждый час — как новый вызов.

Я шёл рядом с повозкой, держась за край, чтобы не упасть. Сумка тянула плечо. Глаза слезились.

И всё же я шёл. Потому что некому больше.

Вечером снова стоянка. Снова кипячение. Снова раненные, простуженные, покалеченные.

Но в воздухе витало новое.

Какое-то… признание.

Меня не благодарили. Но уже не звали "этот с лекарствами".

Теперь шептали:

— Вон он. Тот, что спасает.

— Тот, что не бросил.

— Живой, хотя с ним — смерть рядом, каждый день.

Ночь накрыла лагерь быстро, как крышка гроба.

Всё стихло. Даже костры потрескивали тише, чем обычно.

Гриша уснул сидя, облокотившись на колесо повозки. Устал. Мы оба — как выжатая тряпка, только я ещё держался за ручку пера.

Я разложил тетрадь на колене. Рядом — обугленный уголёк, остатки свечи, кусок перевязочного полотна. Написал:

День 73.

После первого боя.

Усталость — не в теле, а в голове.

Четыре живы, хотя могли умереть. Один почти не встаёт. Гноится.

Уголь, настойки, кипячение. Всё — на пределе.

Смерть рядом, но не смеется — она работает молча.

А я рядом. Тихо. Через руки. Через взгляд. Через бинт.

Если вернусь — надо учить других. Если не вернусь — пусть тетрадь говорит за меня.

Я закрыл тетрадь, аккуратно спрятал обратно. Пальцы дрожали.

Засыпая, я поймал себя на мысли:

"Я уже не XXI век. Я — то, что из него осталось."

Глава 21

Мы вышли к окраине села Подберезье под вечер. Местность — холмы, междуречье, лес по бокам. Удобная позиция. И вот почему мы сюда пришли: враги тоже знали об этом месте.

Нас встретил гонец.

— Псковичи засели за рекой, в деревне Березки. Два дня назад начали стягиваться. По последним разведданным — порядка 130 человек, из них не менее половины — хорошо вооружённые.

Андрей посмотрел на карту.

— А у нас?

— Всего с нами — 87.

Из них:

59 бойцов в строю,

10 — легкораненые,

6 — в тяжёлом, остались в обозе,

12 — обслуживающий состав и я с Гришей.

Получалось — почти два к трём. Не в нашу пользу.

— Зато у нас есть лошади, опыт, и… — Андрей посмотрел на меня.

— Лекарь.

Я промолчал. Сомнительное преимущество. Но приятно.

Противник — отряд псковских союзников, перемешанных с вольными наёмниками. Большинство — пешие, но около 30 — конники, опытные. Несколько лучников, несколько с арбалетами. Ведут себя уверенно, будто знают — их тут не возьмёшь наскоком.

— Они ждут подкрепления, — сказал гонец. — Через день-два.

— Если мы ударим первыми — есть шанс взять верх.

— Если нет — сожмут нас в клещи.

Андрей молча слушал. Потом повернулся к нам:

— Завтра до рассвета выдвигаемся. Обходим лесом, выходим с тыла.

— Главное — ударить быстро. Разорвать строй.

— Дмитрий, ты у обоза. Не к линии. Но близко.

— Понял?

Я кивнул.

— Мне бы… побольше воды. Бинтов. И отвара.

— Всё, что найдём — твоё.

Вечером я собрал всех раненых, кого мог. Перевязал. Проверил.

Подготовил самодельные шины, жгуты. Гриша смастерил ещё пару носилок из жердей и плащей.

Запас спирта — на исходе. Настойки — две банки.

Бинты — из рубах и холстин. Уголь — сушим заново. Мыла нет. Кипячение — каждый вечер.

Условия — предельные. Но привычные.

Перед сном я записал:

День 75.

Решающий бой. Нас — 87. Их — до 130.

Мы — уставшие. Они — уверенные.

У нас — вера, земля, и немного мозгов.

Если выживу — запишу, сколько бинтов ушло на чужую глупость.

Если нет — пусть кто-нибудь выроет тетрадь. Может, поймёт.

Вечер был тёмным, но не тихим. Ветер гнал дым костров сквозь кусты и кроны, где-то глухо фыркали лошади. Андрей стоял над развернутой картой — если это можно было так назвать: кусок промасленного холста с наспех выведенными ориентирами. Я подошёл, не прося разрешения, просто встал рядом.

Он бросил взгляд, но ничего не сказал.

Я молчал секунд двадцать, разглядывая очертания холмов, рощицу справа, поток, уходящий за поворот.

— Ты чего? — всё-таки спросил он.

Я хмыкнул.

— Вспомнил одно. Когда-то дома смотрел одного мужика на известном видеохостинге.

— Клим Жуков. Такой с гусарскими усами, разборчивый. Про войны рассказывал, реальные и киношные. Не чушь, а толково.

— Про вот такие ситуации… как у нас.

Андрей сдвинул брови:

— Ну?

— Смотри. Если они ждут нас с переда, а мы идём с тыла — они в деревне.

— А вон та роща, видишь? — ткнул я пальцем в сторону отметки на "карте". — Если пустить небольшую группу через овраг и кустарник, они могут зайти справа.

— Пусть разведку и тревогу на себя возьмут. Пару выстрелов, шум — и отступают.

— Те, что в деревне, выбегут, начнут тянуть фланг. А мы в это время — ударим в бок основной силой.

— Засада?

— Мелкая. Не на уничтожение — на дёргание.

— Их вытянетем на открытое место. Мы — ударим. Им будет некуда бежать.

— Ну и… если получится, напугать. Шум, дым, выкрики. Пусть думают, нас больше.

Андрей смотрел на карту долго. Потом снова на меня.

— Ты не просто резал животы и штопал. Ты головой варишь.

— Бывало мозг включался.

Он молча кивнул.

— Хорошо. Я передам. Выделим пятерых на отвлекающую. Дадим гром, крики, выстрел. А удар — ты прав — должен быть с фланга.

— И ещё… будет жара — не стой у повозки.

— Стой ближе к нам.

Я поднял глаза:

— Но ведь…

— Я сказал. Если нас порубят — бинты не помогут. А если прорвём — ты пригодишься в первые минуты. Где жарче всего.

Я кивнул. Понял. Андрей — не только командир. Он человек, который понял суть: медицина в бою — не сзади, а рядом.

Рассвет начался не с солнца — с напряжённой тишины. Всё дышало ожиданием. Даже птицы молчали. Ветви не скрипели. Лошади — не ржали. Только редкий, сбивчивый вдох да звон металла, когда кто-то поправлял ремень или хватался за рукоять меча.

Андрей распределил отряды. Пятеро — отвлекающий манёвр. Основная часть — в лесной тени, готовится к обходу с востока. Я — с передвижным обозом, но уже не в самом тылу.

— Ближние раненые — на месте, — напомнил мне Андрей. — Если начнётся, ты там, где будет горячо.

Я кивнул. Пульс бил в висках, будто я сам лез в засаду. Может, так и было.

Через несколько минут где-то в стороне послышался первый крик. Потом хлопок.

Следом — гул и гвалт. Воины в деревне среагировали — высыпали к опушке, увлекаясь ложной атакой. Мы ждали ещё немного… и пошли.

Мы шли быстро. Почти бегом. Шум боя уже гремел, как кузня. Деревня — внизу. Они отвлеклись. Вот она, наша возможность.

Андрей дал знак.

— Вперёд!

Всё смешалось: топот, хрип, крики, звон мечей, визг. Бойня.

Сначала мы вломились в бок, как буря. Первый строй врага — рассыпался. Они не ждали удара с этой стороны. Началась настоящая мясорубка.

Я держался позади Андрея. Вокруг — бойцы, чужие, свои, грязь, кровь. Вдруг справа мелькнула фигура — короткий топор, крик.

Инстинкт сработал раньше разума — я схватил деревяшку с носилок, ударил по руке. Топор вылетел. Второй рукой — в грудь. Мужик повалился.

— Ты что творишь?! — заорал кто-то.

— Спасаю себя! — рявкнул я и снова пригнулся.

Меня уже втянуло. Один противник прорвался ближе, я ударил ножом, который всегда держал на поясе. Не в сердце — в бедро. Он упал. Я — на него. Грязь, глина, кровь.

Сзади рычал Гриша — неотъемлемый, как тень. Он кого-то отбросил палкой с железной втулкой. Я понял, что мы уже не в безопасности, далеко не в тылу. Мы — внутри боя.

Меч мелькнул у лица, поцарапал щёку.

Я, чертыхнувшись, врезал левой — рефлекторно. Слышал треск. Кость? Не думал даже что так могу.

Думал: не умереть. И потом — лечить.

Когда пыль осела, деревня уже была наша. Враг дрогнул.

Остатки отступили к реке. Некоторые — сдались. Некоторые — оставили оружие и бежали.

Андрей стоял в центре. Меч в крови. Глаза остекленели. Он заметил меня.

— Ты жив?

— Пока да. Щеку царапнули. Один — с дыркой в бедре. Другой — без локтевого сустава.

Я вытер нож о свою же рубаху и побежал. Не к победе. Не к трофеям.

К живым, которые вот-вот станут мёртвыми.

Первый — парень с пробитым животом. Кусок копья торчит из-под рёбер. Он хрипит, глаза закатываются.

— Не вытаскивать! — рявкнул я, когда кто-то хотел дернуть древко.

— Гриша, готовь настойку! Пелёнку, нож! Быстро!

Давление падало. Я сделал надрез рядом, обмотал основание копья повязкой, чтобы не кровило сильнее, и велел его не трогать до лагеря. Сначала — транспортировка.

Второй — рассечение от уха до подбородка. Кровь фонтаном, ухо — болтается. Я зажал тряпкой, наложил швы кое-как, потом вторично перебинтовал поверх мякоти.

— Выживешь — будешь красоваться, как пират, — пробормотал я, не узнавая собственный голос.

Третий… уже не дышал.

— Следующий!

Подбежали с носилками — втащили обгоревшего.

— Что это?

— Масло, — ответили. — Котёл разлился, когда кинули факел.

— Живой?

— Пока.

Я облил ожог водой, потом остатками спирта. Он заорал. Я заорал в ответ:

— Орёшь — значит живой!

На мне было больше крови, чем у тех, кого я лечил. Я вытирал лицо ладонью, продолжал зашивать, бинтовать, фиксировать. Иногда — просто держать руку умирающему.

Поле боя закончилось. Боль — только начиналась.

Гриша подносил инструменты, кипятил котелок, кричал глазами, когда вода заканчивалась. Ни один не умер у нас на руках в следующие два часа — это было победой.

Маленькой. Но моей.

Когда всё стихло, я сел у стены сгоревшей хаты. Сумка пуста. Руки дрожат. В носу запах крови и пепла.

Я достал тетрадь.

Ноги подкашивались. Но я писал.

День 76.

Победа.

Цена — 12 тяжёлых, 7 средних, 3 не дошли до меня.

Отработал на пределе.

Гриша — ангел с кипятильником.

Сам получил — порез в лицо, синяк, рука болит.

В бою не герой. Но жив.

Если доживём до зимы — построю лазарет. С дверьми. И мылом.

Вечером никто не пел. Никто не кричал «ура» и не гремел кружками.

Даже победу мы встретили так, как будто это была… неудача с выживанием.

Я сидел у костра. Он потрескивал, будто извинялся.

Вокруг — лежали, сидели, прислонялись к деревьям израненные, закутанные, с повязками. Некоторые спали сидя. Другие — просто молчали, глядя в пламя, будто там могли найти ответы, которых я не дал.

Гриша заснул, уронив голову мне на плечо. У него пальцы были в саже, губы — обожжены горячей водой, глаза — красные. Но он улыбался сквозь сон. Жив.

Живой.

Андрей подошёл ближе, молча сел рядом.

— Сколько?

— По нашим — пятнадцать не вернутся домой, — тихо ответил он.

— По их — сорок с лишним. Остальные разбежались, двое сдались.

Я кивнул.

— А те, что живы… я постараюсь вытянуть. Но бинтов почти не осталось. Спирта — нет. Всё на исходе.

Андрей хмыкнул.

— Я думал, ты уже не человек, а железо.

— Не железо. Просто не хочу снова смотреть, как умирают от пустяка.

Мы замолчали.

Я вглядывался в пламя и ловил себя на странной мысли:

Я живу здесь. Не просто выживаю. Я уже живу. В этом времени. В этой боли. С этими людьми.

Ветер прошёлся по плечам. Звёзды вышли, как след от старого шрама.

Я достал тетрадь.

Последняя запись за день:

День 76. Вечер.

Мы победили. Но я не рад.

Я устал быть богом смерти и жизни.

Я устал считать выживших и угадывать, кто доживёт до утра.

Я устал видеть в людях ткани и сосуды.

Но не остановлюсь. Потому что без меня — их никто не спасёт.

Глава 22

Новгород.

Мы вошли в город под вечер.

Колонна тянулась неспешно, но уверенно. Уставшие, раненные, с запёкшейся кровью на одежде — мы шли как те, кто выполнил невозможное.

На улицах — толпы. Кто-то кланялся, кто-то крестился, кто-то шептал:

— Вон те… с Подберезья…

— Говорят, там было жарко…

— И лекарь с ними был. Сами видели, как в бою рубился!

Я не привык быть в центре внимания. Особенно в таком.

Но сейчас я шагал впереди обоза, и за мной — шли те, кого я вытащил с того света.

На следующий день меня вызвали. Не громко. Без глашатаев. Просто подошёл человек в простом, но чистом кафтане и сказал:

— Князь хочет видеть тебя. Сегодня. Прямо сейчас.

Я только кивнул.

Сменил рубаху. Умылся. И пошёл.

Княжеские покои не блистали золотом, как в фильмах. Но воздух — был тяжёлый. Там пахло властью.

Князь стоял у окна, за спиной — двое. Один из них был тем самым человеком, которому я вправлял плечо ещё в самом начале всей этой истории.

— Ты и есть Дмитрий, — произнёс князь, не поворачиваясь.

— Лекарь. Бывший чужак. Ныне — наш.

Я молчал.

— Мне докладывали. О том, как ты спас десятки.

О том, как ты в бою не прятался за телегу, а бился рядом.

— О том, как ты резал, клал, перевязывал, кричал на смерть и отгонял её голыми руками.

Он повернулся. Его взгляд был цепким. Хищным. Уставшим.

— Скажи мне, Дмитрий… зачем ты это делаешь?

Я вздохнул.

— Потому что иначе… никто не сделает.

Потому что мне больно смотреть, как умирают те, кого можно было спасти.

Потому что я ещё могу. Значит — должен.

Князь усмехнулся.

— Знаешь, что говорят про таких, как ты?

— Что вы — блаженные. Или святые.

Но я не в эти сказки верю.

Он подошёл ближе.

— Я верю в дело. А дело ты делаешь великое.

Не просто лечишь. Учишь. Становишь. Строишь.

А потому, — он поднял руку, — с сего дня жалую тебе титул свободного человека под моей защитой.

— Разрешаю построить в Новгороде лечебный дом.

— Даю землю. Людей можешь сам выбирать и обучать.

— А ежели будет нужно — буду снабжать из казны.

Я молчал. Мозг отказывался воспринимать.

— Но! — продолжил он. — Свобода — не вольница. А долг.

— Ожидаю, что ты не сбежишь в лес. А останешься. И сделаешь то, что начал.

Я поклонился.

— Не сбегу.

Он кивнул.

— Ступай. Отдохни. С завтрашнего дня — ты не просто лекарь.

Ты — дело княжеское.

Отдохнуть я, конечно, пытался. Но спустя ночь, полную тревожных снов и головной боли, понял: не могу сидеть сложа руки. Князь дал не только право — он дал ответственность.

А значит — медлить нельзя.

Уже наутро я отправился по городу.

Вместе с тем же человеком, что привёл меня на аудиенцию, я обошёл два десятка кварталов. Мы искали место под лечебницу.

— Тут рынок рядом, — говорил он, — тут кузница, тут церковь…

— А вот тут… вот тут старое подворье, что сгорело лет шесть назад. Земля княжеская, не раздана. Люди стороной обходят — мол, несчастливая. Но место — сухое. Центр недалеко.

Я осмотрелся. Действительно — заваленные остатки стен, обгорелая балка, бурьян.

Но место ровное, просторное, и самое главное — есть куда строиться и расти.

— Здесь. Мне подойдёт.

Он только кивнул.

— Тогда завтра сюда пришлют плотников.

Но здание — это не всё. Стены — не лечат.

Нужны руки. Глаза. Люди.

Я вернулся в казармы, где осталась часть новгородской дружины. Осмотрел раненых — всё стабильно. Один — жар, двое с воспалением. Всё под контролем.

А потом собрал человек десять вокруг себя.

— Слушайте, — начал я, — я не буду вечно жить и работать один.

— Нужны те, кто готов учиться. Не просто держать нож — понимать, что делают и зачем.

Они переглянулись.

— Я не обещаю, что будет легко.

Будет кровь, будут крики, будут бессонные ночи.

Но если вы научитесь — вы сможете спасать жизни.

Молчание.

И вдруг один поднял руку.

— Я хочу. Я видел, как ты моего брата с поля вытащил. Я тоже хочу так уметь.

Потом второй. Потом третий.

Через полчаса у меня было семь человек, готовых учиться.

С этого и началось.

Я выдал каждому по заданию:

— Один — за углём.

— Другой — найти чистую тряпицу и принести её столько, сколько сможет унести.

— Третий — искать кору, из которой можно делать ложки.

— А кто умеет писать — будет вести записи.

Так, среди пепелища, крови и разрушений, началась первая новгородская школа врачевания.

Без дипломов. Без кафедр.

Только по нужде и по совести.

К вечеру я вернулся на подворье, где уже расчищали завалы. Гриша нашёл лопату где-то у кузнецов, с энтузиазмом ковырялся в земле, ворча:

— Этому месту не страшна никакая зараза — тут даже земля уже перепугана!

Я устало рассмеялся. Мы разложили кусок брезента прямо на голом полу будущей лечебницы, сели. Дул ветер — тёплый, спокойный.

Такой, каким, наверное, бывает только после большой беды и перед новой жизнью.

Я достал тетрадь. Написал:

День 81. Новгород.

Получил от князя разрешение. Землю. Защиту. Ответственность.

Вместо того, чтобы прятаться — я теперь строю.

Лечебницу. Школу. Систему.

У меня семь учеников. Пока — просто руки и глаза.

Но если всё получится — будут головы и сердца.

Если не получится — всё равно буду пытаться.

Это не спасение. Это — основа.

Основа будущего, в котором умирать от занозы будет… стыдно.

С завтрашнего дня — начинаем рубить бревно. И строить.

Я закрыл тетрадь и взглянул на закат над Новгородом.

Теперь у меня было не просто имя.

Теперь у меня было — дело.

Глава 23

С утра запахло щепой.

Не потому что строили — потому что рубили всё, что попадалось под руку. Плотники, присланные князем, оказались ребятами толковыми, но с юмором:

— Ты, говорят, больных за бороды тянешь — а нам вот с бревном повозись!

Улыбнулся.

— Лучше с бревном, чем с кишками.

Земля была расчищена. Старый пепел убрали. Основание набили камнем и глиной. Я хотел деревянный настил, но оказалось — досок не хватает.

— Дерево нынче в цене, — развёл руками старший из бригад. — Война, знаешь ли. Всё уходит на луки, плоты, щиты. Что не войне — тому за большие деньги.

— А если я скажу, что тут будут спасать ваших раненых?

— Тогда… — он почесал затылок, — тогда, может, парочку бревен оставим тебе «по-человечески».

Договариваться приходилось хитро. Где-то пообещал помощь, где-то — лишний настой от зубной боли, где-то просто кивнул «поговорим потом».

Так и росла наша лечебница — на смеси диплома, мыла и честного слова.

Ученики мои — разношёрстные.

Семь человек. Из них:

Один — сын писаря. Писать умеет, плохо, но аккуратно.

Двое — бывшие оруженосцы. Молоды, шустры.

Один — девица из богатой семьи, пришла тайно, под видом «помощницы».

Остальные — из простых. Но с глазами, в которых горит интерес.

Мы начали с малого.

Показывал, как кипятить, как бинтовать, как слушать дыхание.

— Если хрипит, как кузнец после медовухи — лёгкие. Если бледен, как мел — кровь. Если ругается и идёт сам — пусть ругается.

Некоторые запоминали, другие спрашивали, третьи — просто молчали и впитывали.

Проблем хватало.

Из снаряжения — ничего.

Ножи — мои. Бинты — сшиты вручную. Настойки — те, что успел нагнать до похода.

Спирта — ноль. Даже самогон пока негде варить.

Но было одно главное — вера, что теперь мы не временные.

Что теперь у нас — стены.

Проснулся до рассвета. В голове щёлкнуло — сегодня мой день рождения.

Потянулся, сел на бревно у стены, глядя на очертания строящейся лечебницы. И впервые за долгое время не знал, сколько мне лет.

Потом вспомнил.

Исполнилось сорок два.

Сорок два года. Из них последние месяцы — как из другой жизни.

Сколько мне «по паспорту» — уже неважно. Ни паспорта, ни той страны, ни даже тех, кто бы мог вспомнить, поздравить… Нет.

Да и не до торта со свечками, если честно.

Не тот случай. Не то время. Не то место.

Почти к обеду у ворот послышался топот.

Двое на коне, третий между ними, навалился на седло, держась за бок.

— Где лекарь?! Быстро!

Выскочил. Один из стражников кричит:

— Порез в живот! С правой стороны! Кишки вроде не вышли, но течёт!

Я уже мчался к нему.

— Кладите на плащ! Выносим в тень! Кто из учеников дежурный?

— Я! — отозвалась девица, та самая, «помощница». Звали её Катерина.

За ней уже бежали двое парней с котелком и тряпками.

Раненый хрипел. Стражник молодой, лицо белее глины.

Порез неглубокий, но длинный, косой. Кровь шла не фонтаном — уже хорошо.

— Катя, прижми выше! — крикнул я.

— Да, вот так. Локтем, не пальцами! Сильнее, не бойся!

— А ты, — указал одному из парней, — поливай рану кипячёной водой. Осторожно. Не лей в саму рану, обмывай края.

— А мне что делать? — спросил третий.

— Держи его руку, чтобы не выдёргивался. И — молчи. Только держи.

Мы промыли. Потом наложили повязку. Швы я сделал сам — нитка с иглой, прокалённая, руки вытерты золой и спиртовой настойкой.

Он взвыл, но не дёрнулся. Молодец.

Через двадцать минут он дышал спокойно. Цвет лица вернулся.

Я дал ему отвар из зверобоя и немного макового отвара — чтобы уснул.

Сел на корточки и выдохнул.

— Хорошо сработали, — сказал я ученикам. — Особенно ты, Катя.

Она покраснела, но не отступила:

— Спасибо. Я… Я просто делала, как вы учили.

— Вот и делай дальше.

Это была первая настоящая проверка. Не тренировочная повязка, не рассказ на пальцах.

Человека спасли. На скамейке. С тряпкой и миской кипятка.

Я не почувствовал радости.

Я почувствовал… усталость. И гордость.

На следующий день пациентов стало двое.

Первым привели старика — глухой, кашляет, хрипит, но с температурой. Сын держал его за плечо, а сам тёрся глазами, будто плакал до этого.

— Батька не дышит, как прежде… — промямлил.

Осмотр показал: лёгкие «булькают». Скорее всего — воспаление.

Я дал команду:

— Варите настой с мать-и-мачехой, душицей и корнем алтея.

— Тёплый пить. Каждый час по глотку.

— Лежит на боку. Если закашляется — на живот. Буржуйки у нас нет, так что грелку сделайте из горячего камня в тряпке.

Старик мотал головой, но мы не спрашивали. Надо — значит, надо.

Второй — девочка лет шести.

Мать притащила на руках. На лбу — волдыри. На руке — язвочки.

— Говорят, зараза какая… не знаю… Может, сглазили. Ты ж у нас от всякого.

Я молча осмотрел. Волдыри — как при ветрянке. Лёгкая форма. Температуры почти нет.

Сделал антисептик — настой ромашки, дал жаропонижающее. Катя принесла мягкую тряпку, смочила, обтерла.

Мать смотрела, как на колдовство.

— Жива будет, — сказал я. — Только не чешите. Всё, домой.

Она чуть не расплакалась.

— А ты… ты чего берёшь-то?

Я пожал плечами.

— Ничего. Но если принесёшь завтра сушёных яблок — не откажусь.

Вечером мы с учениками сидели в кругу. Я рисовал на угольной дощечке лёгкое и пытался объяснить, как понимать кашель.

— Если отрывистый — трахея.

— Если хриплый и с мокротой — лёгкие.

— Если сухой, но мучительный — бронхи.

Они смотрели, записывали, запоминали. Они учились.

С каждым днём я чувствовал:

Это уже не просто палатка и бинт. Это — система. Зародыш. Начало.

Пока ещё на костылях. Но оно движется.

И я двигаюсь вместе с ним.

На третий день после прибытия стражника и девочки, в лечебницу заявился купец. Щёки полные, кафтан дорогой, лошадь в стороне, а рядом с ним — его слуга, согнувшийся пополам.

— Лекарь! — крикнул купец с порога, — Помоги! Слугу моего корчило ночью, потом стошнило, теперь — лежит, как мокрая тряпка. Говорит — «жжёт в груди, дает в руку». Может, съел что не то. Или… сглазил кто.

Я посмотрел на слугу. Мужчине лет пятьдесят. Лицо серое, лоб в испарине, пальцы дрожат, губы синие.

— Когда началось? — спросил я.

— Часов шесть назад, — сказал сам больной сквозь зубы. — Сначала жгло, потом… как тисками. А теперь — слабость.

Я не стал ничего говорить сразу.

Инфаркт.

Он. Самый.

Я видел его. Я знал его. Я узнавал его по глазам, по поту, по тени в уголках рта.

В наше время я бы вызвал скорую, дал нитроглицерин, снял ЭКГ, положил в кардиологию.

А сейчас — у меня есть только мои руки, знания… и самогон.

— Срочно уложить. Под голову — валик. Раздеть. Катя, спиртовая тряпка — обтереть грудь и руки.

— Горькую настойку — в рот. Маленькими глотками.

Купец шумел:

— Ты уж смотри, лекарь! Он мне нужен! С ним я езжу на торг!

Я повернулся, как медведь зимой:

— Ты заткнись. Он человек, а не воз. И если не хочешь тащить его на телеге в могилу — отойди!

Купец замер.

Мы дали больному тёплое питьё. Сделал компресс с горчицей и спиртом — замену грелке. Слуга задыхался, но постепенно лицо наливалось цветом. Он вытер лоб и пробормотал:

— Уже… не так жжёт.

Я сел рядом.

— Послушай. Сейчас ты жив. Но если встанешь — можешь умереть. Сердце твоё — как потрескавшийся бочонок. Шевельнёшься — треснет. Понял?

Он кивнул. Купец — тоже.

— Неделю — лежать. Ни дел, ни телег, ни сумок.

Купец выдохнул:

— Ну… спас ты его, значит?

— Пока да. А дальше — как сам поймёт. И ты.

Я вытер лоб. Катя подала кружку.

Я сделал глоток и впервые за день почувствовал себя живым.

Вечером мы снова собрались у стены будущей лечебницы.

Пока костёр трещал и гонял искры в сумерках, я смотрел на учеников — усталых, замотанных, но внимательных. Катя сидела с блокнотом, уже почти не краснела от команд. Парень, которого я называл просто Пашкой, точил нож. Остальные — ели, прислушиваясь, не нарушая тишину.

— Сегодня, — начал я, — вы не просто помогли. Вы спасли. И не по учебнику, а по-настоящему. В грязи, в жаре, без удобств.

— Мы ведь не врачи… — пробормотал кто-то.

— А кто такие врачи? Те, кто диплом имеет? Или те, кто держит руку на ране, когда все бегут?

— Сегодня вы ими были. Каждый из вас.

Я взглянул на свой старый блокнот. В голове мелькнули: тёплый компресс, старая настойка, ручной массаж сердца, сыпь у девочки, вонючие ботинки стражника…

Какая же это к чертям эпоха.

Но именно в ней — я, мои ученики и… надежда.

Я записал:

День 83. Вечер.

Три пациента — трое живы.

Ученики — растут. Не по годам, а по часам.

Материалы — почти ноль.

Но руки и голова — пока есть.

Начинает рождаться система.

Если ещё неделя пройдёт без потерь — поднимем первые стены.

А если нет — всё равно поднимем. Потому что нам деваться некуда.

Здесь — теперь мой мир.

Глава 24

Бревна легли ровно.

Плотники, ворча и плюясь в сторону дождевых туч, выстраивали стены будущей лечебницы. Первый сруб уже стоял — пока без крыши, но с будущим.

Я с учениками таскал доски, мешал глину, объяснял устройство печки.

Никто не жаловался.

Каждый знал: строим не дом — строим спасение.

Учеба шла, как могла.

Я вел занятия в тени ближайшего дерева.

Рисовал на дощечке органы. Показывал на себе, как найти пульс, как оценить дыхание.

Ученики уже различали жар, ломоту, судороги, отравление, даже пару раз «нащупали» аппендицит.

Я начал составлять первую таблицу симптомов и решений — не академично, но понятно:

«Горит лоб — остуди»,

«Дрожит — согрей»,

«Не дышит — бей в грудь, кричи в ухо и молись».

Пациентов стало больше.

Вести пошли по городу:

«Тот самый лекарь, что с войны вернулся — и лечит. Почти даром. Не травит. Даже душу не требует».

Каждый день приводили:

— молодого плотника с вывихнутым плечом;

— беременную с отёками и страхом;

— мальчика с нагноением от старой занозы.

Работали по очереди. Ученики менялись. Катя уже накладывала повязки лучше половины сельских бабок. Пашка — сам вываривал бинты.

А потом случилось то, что я ждал.

На третий день к забору подъехал мужчина в тёмной рясе.

С ним — двое. Один с книгой, другой с недобрым взглядом.

Я вышел сам.

— Здрав будь, лекарь, — сказал он, не спеша. — Слышим, строишь ты здесь… храм свой. Из тряпок да костей.

Я усмехнулся:

— Не храм. Дом. Дом, где люди не умирают, когда можно жить.

— А кто решает, когда можно? Ты? Или Господь?

Я понял, к чему клонит.

— Я не заменяю Бога. Я просто… не хочу отдавать Ему тех, кто ещё может остаться.

Он прищурился.

— Поговорим ещё, Дмитрий. Время — покажет, кто прав.

Они уехали.

Оставив после себя пыль, крест и сомнение.

Вечером мы собрались в полутёмной избушке — в том, что уже можно было назвать «учебной комнатой».

Пахло свежей глиной, дымом и старой тканью.

Уставшие лица. Честные. Молодые. Глупые. Храбрые.

Я встал у очага и сказал без прелюдий:

— Сегодня у нас были гости. Не пациенты. Люди из церкви.

Некоторые переглянулись. Кто-то напрягся.

Катя сжала ладони.

— Пока они просто наблюдают, — продолжил я. — Но завтра могут вмешаться.

— Поэтому с этого дня — порядок, чистота, тишина.

— Никаких «тайных исцелений», никаких споров со старыми бабками.

— Мы лечим — по знанию, по разуму, по совести. Без криков, без колдовства.

Я обвёл их взглядом:

— Если кто-то хочет отойти — не держу. Будет только тяжелее. А защита от тех, кто видит в нас угрозу, — это дисциплина.

— Четкость. Безупречность. И дело, за которое не стыдно.

Пашка встал первым.

— Я не уйду. Лучше отрублю себе палец, чем брошу это.

Катя кивнула:

— Если мы не останемся… то кто тогда? Кто вытащит из лужи больного, если не мы?

Один за другим — все остались.

Я почувствовал, как внутри на секунду стало тепло.

Они стали — моими. Не просто учениками. Командой.

Прошла ещё пара дней. Я только начал настраиваться на рутину — осмотры, лекции, стройка — как в лечебницу ворвались мальчишка и мужик в потёртом кафтане, оба запыхавшиеся, лица тревожные.

— Там! В Песчаной слободе! Люди слегли — горят, бредят, воняет! У одного уже кожа с пятенами… баба умерла, как собака! Помоги!

Я сразу понял — речь о чём-то опасном. Очень.

Может быть — тиф, может — сепсис, может — гнилостная лихорадка, которую я только на Севере и видел. Но точно — не простуда.

Я собрал аптечку, крикнул:

— Катя, Пашка, со мной! Остальные — готовьте тёплые настои, чистую одежду, золу, уксус.

Будем дезинфицировать, чем только можем.

Песчаная слобода встретила вонью, как на бойне.

В одном из дворов — трое лежачих. Один — в бреду, бьётся в судорогах. Второй — почти без сознания. Третья — женщина лет сорока, мёртвая. Судя по всему, умерла пару часов назад.

Я зажал нос.

— Это гниль. Настоящая. Тяжёлая форма. Возможно, очаг в воде или в пище.

Начали действовать.

Катя держала голову первого, я поливал его отваром с мятой и зверобоем — пытались сбить температуру.

Пашка и местный парень кипятили ножи и обтирали раненых тряпками с уксусом.

Я обработал живых, приказал изолировать всех, кто общался.

К вечеру один из больных начал шептать внятно. У него появился пульс на запястье. Я дал ему глоток крепкой настойки.

— Тебя вытянем. Если сам захочешь жить.

Он кивнул.

Вернулись в лечебницу за полночь. Воняли все — потом, дымом, смертью.

Но живы.

И один пациент — тоже жив.

Я дописал в тетрадь:

День 87.

Первый серьёзный очаг. Трое — один мёртв. Двое — шансы есть.

Устали все, но не дрогнули. Команда — держится.

Слухи уже пошли. Завтра, возможно, новый визит.

Будем готовы.

Глава 25

Слухи, как всегда, летят быстрее пули.

Про нас — про лечебницу, про меня — слухи начали расползаться по городу, как грязь по воде.

— Врачеватель! Чудеса творит!

— Он и без священника помогает!

— Лечит «неправильным» методом. Он сам, мол, колдун из чужих земель.

Прошло несколько дней после эпидемии, и вот что я знал точно: люди начинают бояться меня. Не за результат. А за то, что я делаю это без «божьего благословения». Уже начинались разговоры о том, что меня надо поддать строгому осмотру.

Я видел, как священник, тот, который приходил ко мне раньше, всё чаще появляется в толпе и переговаривается с купцами. В их глазах было беспокойство — а в глазах многих — подозрение.

Но я не мог остановиться.

Всю ночь я размышлял о том, как избавить людей от таких болезней. У кого-то иммунитет не выдерживает. Кто-то заражается через кровь. Вокруг меня все время присутствует смерть. Я начал изучать способы, как убить её до того, как она убьёт их.

На следующее утро я собрал своих учеников.

— Нам нужно придумать что-то большее, чем трава. Это не поможет, если вспышка случится снова. Нужно что-то, что уничтожает микробы.

Идея пришла ко мне, когда я вспоминал старые методы лечения. Я кое-что читал о грибах и бактериях в книгах, и теперь это мелькало в голове, как искры.

Я вспомнил про пенициллин.

— Пенициллин… — повторил я себе, глядя на ученика, который держал записную книжку. — Это микроскопические организмы, которые уничтожают болезни. Грибы. Микробы, которые убивают другие микробы.

Ученики молчали, но глаза зажглись.

Я продолжил:

— Для этого нужно выращивать специальные грибы. Размножать их. Потом сделать настойку, чтобы она уничтожала заразы в организме.

Я сам не знал, смогу ли я добиться результата. Но я был готов попробовать.

Я нашёл старую глиняную посудину, собрал несколько видов плесени и грибов, которые был в состоянии найти в округе. Приготовил раствор, вымочил в нём первые ткани. Затем — экстракция, фильтрация, настаивание.

Катя подошла, спрашивая, что я делаю.

— Это… будет лекарство. Для тех, кто уже не сможет пережить обычные настойки и травы. Это первый шаг.

Она помолчала, а потом спросила:

— Если получится, что мы будем делать с этим?

— Мы будем лечить. Или хотя бы попробуем.

Запись в тетрадь:

День 90.

Пенициллин. Прототип. Работы только начались.

Будет ли работать — не знаю. Но путь я нашёл.

Глава 26

Плесень росла.

Я хранил её в глиняном горшке, ставил в угол, где было тепло и чуть влажно. Внутри уже появился бело-зелёный налёт — тот самый, на хлебе, который в XXI веке вызвал революцию в медицине.

Сейчас — я и мои ученики — сидели над этим горшком, как над святыней.

— Вот он, — сказал я. — Враг бактерий. Надеюсь.

Катя хмыкнула:

— А выглядит, как забытый пирог.

— В этом забытом пироге может быть спасение, — сказал я.

Мы начали первые испытания.

Я сделал слабую вытяжку из плесени. Сначала пробовал на гнойных ранках у животных — пара раненых кур и один бездомный щенок.

— Безопасно ли? — спрашивал Пашка.

— Если бы у меня был микроскоп, лаборатория и время — я бы сказал точно. А так… — я развёл руками. — Будем наблюдать.

Через сутки у кур рана подсохла. Щенок перестал грызть лапу.

Я не торопился радоваться. Но внутри уже разгоралось:

Работает.

В лечебницу привели крестьянина с гнойной язвой на бедре. Протыкал занозу на поле, не промыл, разошлось.

— Лекарь, глянь! Там черно, гниёт, воняет!

Я знал: если сейчас не получится — он погибнет. Или умрёт от лихорадки, или от заражения крови.

Я обработал края, промыл спиртом. Потом взял ватный тампон с пенициллиновой вытяжкой и впервые на человеке приложил к ране.

Сделал повязку. Сказал ждать.

Утро.

Пациент спал спокойно. Лихорадки нет. Воспаление пошло на спад. Гной — уменьшился.

— Вот это… — прошептал Пашка.

— Это он, — подтвердил я. — Пенициллин. Настоящий.

Но радость длилась недолго.

Другой больной — с похожей язвой, на которую я тоже нанёс вытяжку — начал задыхаться. Появилась сыпь, отёк лица.

— Всё! Убьёт его! — заорал мужик, державший больного за плечи.

Я сразу понял — аллергическая реакция. Анафилаксия. Возможно, плесень была другого вида. Возможно — концентрация выше.

Я влил ему отвар со зверобоем, дал антиспазматик, зажал нос и щёки холодным уксусным компрессом.

Пронесло. Жив. Но едва не умер.

Вечером я сел над тетрадкой. Рядом лежала пробирка с плесенью и сухой хлеб в тряпочке.

Запись:

День 96.

Пенициллин работает. Но опасен. Аллергия — реальна.

Нужны дозировка, стандарт, сорт. А у меня нет ни лаборатории, ни условий.

Буду отбирать только ту культуру, что выросла на вчерашнем хлебе.

Пока — вручную. Риском. Интуицией.

Вечером мы снова сидели у печи. Я, Катя, Пашка и ещё трое новых учеников — они пришли недавно, после эпидемии. Один бывший писец, один юноша из семьи кожевенников и девчонка, которой ещё не было пятнадцати, но она запоминала каждое слово, как заклинание.

На столе — тетрадь, два горшка с плесенью, и склянка с вытяжкой, из-за которой чуть не погиб человек.

Я не ел. Не мог. В голове стучало: имею ли я право рисковать людьми, если сам до конца не понимаю, что держу в руках?

Катя нарушила молчание первой.

— Мы можем остановиться. Пока никто не умер. Можно оставить только настойки. Проверенные. Травы.

— А те, кого это не спасёт? — тихо спросил Пашка. — От трав уже три умерли за эти недели. Пенициллин хоть кому-то помог.

— Но и чуть не убил, — возразила Катя.

— Всё, что лечит — может убить, — отозвался я. — Даже вода, если не вовремя. Даже вера, если слепо. Даже доброта, если не к месту.

Они замолчали.

Я продолжил:

— Мы не остановим смерть. Но можем выбрать, когда и как мы с ней встретимся. Если у меня в руках есть шанс… хоть капля… я буду использовать её. До последнего.

— А если снова кто-то умрёт? — спросила девчонка, тихо, но прямо.

Я посмотрел на неё долго.

— Тогда это будет моя ответственность. И только моя.

После ужина я остался у очага один.

Достал свою тетрадь, зажёг лучину и написал:

День 96. Вечер.

Дальше идти страшно. Но стоять — преступление.

Продолжаю отбор. Начинаю систематизировать культуры.

Те, кто со мной — должны понимать: на нас кровь, но и надежда.

Глава 27

Я как раз сидел у печи, просматривая записи о вытяжках из грибов, когда в дверь постучали.

Трижды. Твёрдо, не как пациент или деревенский.

Я сразу понял — официально.

На пороге стоял вестовой в простой, но добротной одежде, с сургучной печатью в руках.

— Дмитрий, лекарь? — спросил он, не оглядываясь.

— Я.

— От власти. Велено передать письмо. Из Новгорода. От самого дьяка приказного, от имени старших.

Он протянул запечатанный свиток. Поклонился — и ушёл, не сказав ни слова больше.

Я остался на пороге, сгорбившись над красной печатью.

Письмо было коротким. Почерк — строгий, деловой, ровный.

«Дмитрию, врачу, известному своими трудами в северной земле.

До нас дошли сведения о твоей деятельности, построенной на новых и, быть может, полезных основаниях.

Однако вызваны и тревоги, ибо необычайность методов требует осторожности.

Мы наблюдаем. Мы взвешиваем. Мы советуем действовать с рассудительностью и умеренностью.

Если воля твоя не изменится, готовься к встрече. Возможно, вскоре будет дано повеление явиться в Великий город для доклада.»

Я перечитал трижды.

И каждая строка резала не меньше, чем нож хирурга по живому.

Это было не только предупреждение. Это было — приглашение. Или ловушка. Или и то, и другое.

Я показал письмо только Кате и Пашке.

— Что будешь делать? — спросила она.

— Пока — ничего. Продолжу. Но теперь я точно знаю: нас не только видят…

Нас оценивают.

Запись в тетрадь:

День 99.

Пришёл гонец. Письмо — из центра. Власть — замечает.

Значит, делаем не зря.

Но с этого дня — каждый шаг, как по стеклу.

Каждый успех — не только помощь, но и вызов.

Приняли бой? Значит, идём до конца.

Населённый пункт, где мы поставили лечебницу, назывался Неревская слобода — один из окраинных районов Новгорода, ближе к земляному валу. Место было бойкое: тут и торговцы с телегами, и ремесленники, и нищие, и люди, сбежавшие от барщины.

Сначала к нам относились с недоверием. Некоторые называли нас чародеями, другие — "сумасшедшими травниками", третьи шептались, что Дмитрий «не отсюда, и не совсем человек».

Но после эпидемии и спасённых жизней слухи начали меняться.

— Лекарь — страшный, но добрый.

— Учеников держит в строгости, но и сам не гнушается грязь убирать.

— Лечат быстро. Без молитв, зато с толком.

— А лекарства у них — хоть и горькие, да живительные.

Теперь к нам приходили со всех концов слободы: старики с язвами, бабы с детьми, калеки, торговцы с нарывами на ногах, и даже один писарь, страдавший от геморроя — пришёл ночью, под капюшоном, красный как рак.

Но были и те, кому мы мешали.

— «Бабы перестали зелья у меня покупать!» — злилась одна старуха.

— «Он отнимает у насхлеб», — шептали городские цирюльники.

— «Если он прав — выходит, мы жили во тьме?» — говорил один купец.

А я продолжал лечить. И знал: если наверх дошли слухи, значит, здесь у меня уже враг не один — а десятки.

На следующее утро я велел вывесить на двери лечебницы:

«Здесь лечат тех, кто хочет жить. Без платы. Без страха. Без чудес. Только знание и руки».

Катя подала руку, Пашка кивнул. Остальные ученики — молча встали рядом.

Теперь мы были — не просто людьми с бинтами. Мы стали делом.

Поздно ночью я сидел у себя. За окном — ветер гонял листья по двору. В доме было тихо: ученики спали, пациенты дышали ровно. Плесень в кувшинах медленно росла, как и моя тревога.

Я держал в руках последние записи и результаты испытаний.

Пенициллин… он работал.

Из всех партий, только одна давала положительный эффект без побочек. Та, что росла на старом ржаном хлебе, в глиняном горшке с соломенной крышкой.

Я назвал её про себя: "родная".

Сделал уже шесть обработок.

Пятеро выздоровели. Один — получил лёгкий отёк, но без угрозы.

Я медленно, осторожно, дозировано — начал внедрять её в практику.

Но всё ещё опасался применять на детях и стариках. Слишком тонка грань между лекарством и ядом.

Я открыл тетрадь. Долистал до конца.

Взял перо и записал:

День 100.

Пенициллин — результат получен. Работает. Осторожно.

Метод хранения зафиксирован. Пробу сохраняю.

Нужны условия, помощники, опыт.

Это не конец — это только начало.

Но с каждым днём — я не врач. Я символ.

И чем ярче свет — тем темнее тени.

Я отложил тетрадь, потушил лучину и сел у стены.

Всё внутри сжималось от мысли:

что будет, когда меня позовут?

Я знал: либо смогу объяснить, защитить — и вырваться на другой уровень.

Либо они уничтожат меня, как слишком шумную искру в куче сухих веток.

Но другого пути не было.

Глава 28

Утро началось с запаха варёных бинтов и горячей каши.

Катя уже кипятила воду, Пашка натирал пол в приёмной, а младшие ученики — готовили рабочие места: зола, уксус, ножницы, вата, травы в мешочках.

Лечебница начала дышать, как живой организм.

Каждый знал своё дело, каждый встал до рассвета.

Я даже успел улыбнуться — усталой, но настоящей улыбкой.

Слухи по городу не утихали, но теперь всё чаще говорили не о колдовстве, а о деле:

— «У сестры был гнойник — вырезали, как ножом по маслу».

— «Женщине руку спасли — уже за иглу садится».

— «Даже проклятого хромого ребёнка — на ноги поставили».

Нас начали приносить, как к святому источнику.

Только мы не молились — мы бинтовали, вымывали, отрезали, лечили.

Ученики росли.

Я выделил им по часу в день на «лекции». Рисовал на доске сердце, лёгкие, желудок. Писал травы, дозы, правила.

Заставлял пересказывать, спорить, исправлять.

— Не просто выучить, — говорил я. — А понять, когда применить.

Катя уже умела ставить повязку быстрее меня.

Пашка — учил младших бинтовать.

Даже та самая девчонка, Маруся, начала писать — аккуратно, по образцу моей тетради.

Пациенты прибывали.

Один — с рассечённым лбом, другой — с ожогами, третий — с судорогами.

Я составил первый учебный журнал.

Писал туда случаи, симптомы, решения, ошибки.

Это была первая медицинская летопись Неревской слободы.

Но я понимал: в тени всё долго не протянешь.

Вскоре придут — не только с просьбами, но и с вопросами.

И я хотел, чтобы, когда это случится, у нас был дом, знание, порядок и железное лицо.

После обеда я позвал всех учеников во двор.

Было ясно, но прохладно. Воздух пах землёй и варёной крапивой.

Я поставил перед ними три стола: на одном — перевязочный материал, на втором — травы и пустые глиняные банки, на третьем — зарисовки человеческого тела, выполненные Катей по моим эскизам.

— Сегодня — первый экзамен, — сказал я.

Катя выпрямилась. Пашка потёр ладони.

Остальные переглянулись — кто с азартом, кто с тревогой.

— Не для того, чтобы напугать. А чтобы понять: кто усвоил, кто ещё нет.

Чтобы мы двигались дальше — вместе.

Задания были простыми, но требовали внимания:

Перевязать условную «рану» — мешок с окрашенной водой.

Узнать травы по виду, запаху и описать их назначение.

Назвать основные органы, их расположение и симптомы при их заболевании.

Я следил, не вмешиваясь.

Маруся дрожала, но справилась — травы назвала уверенно.

Пашка запутался в печени и селезёнке, но перевязал лучше всех.

Катя — уверенно прошла всё.

А один из новых учеников — юноша по имени Лука — вылил воду не туда и назвал подорожник «жёлтой мятой». Я тихо выдохнул — не справился.

Когда всё закончилось, я подошёл к ним.

— Те, кто не справился, — не выгнаны.

Но вы идёте сзади. Учитесь ещё. Смотрите. Повторяйте.

— А те, кто прошёл — пойдут со мной на выезды. К тяжелым больным. В деревни. В дома.

В глазах загорелось. Они поняли: это шанс.

И это — ответственность.

Вечером я записал:

День 105.

Первый экзамен проведён. Катя, Пашка, Маруся — готовы.

Остальные — учатся.

Есть чувство: начинаем строить не просто лечебницу.

Начинаем строить школу.

Я только вернулся с очередного обхода — ходили вдоль реки, где у старика избы рассёкло ногу бревном. Примитивная повязка, чистка, дубовый настой — всё прошло спокойно.

Вернувшись, заметил чужую телегу у двора лечебницы.

Мощная, с резьбой. Лошадь холёная.

А у входа стояли двое — один в сером платье с крестом, второй — в холщёвом, с мешком бумаг.

Священник и писарь.

Катя встретила их у двери — ровно, спокойно, но пальцы сжаты в кулак.

— Дмитрий, к тебе пришли.

Я вышел.

— Лекарь, — начал писарь, — поступили сведения. Велено проверить, на каком основании вы ведёте здесь врачебное дело.

— И кто вас поставил судить? — спросил я, не грубо, но твёрдо.

— Указом, — показал он пергамент. — От судного приказа. На имя дьяка.

— А я, — добавил священник, — прибыл от местного церковного управления. Слухи ходят: лечите без молитвы, без благословения. Это смущает паству.

Я кивнул.

— Пройдёмте. Покажу, чем именно смущаю.

Они обошли здание. Я показал инструменты, травы, записи.

Показал тетрадь, где фиксировал случаи.

Катя продемонстрировала знания. Пашка — описал сбор от гноя.

Чиновник листал мою тетрадь медленно, вдумчиво, шевеля губами.

Священник молчал, но хмурился всё больше с каждой страницей.

— А что это за… пени-ци-лин? — наконец спросил писарь.

— Вещество из плесени. Помогает при гниющих ранах. Я испытал его на себе, на животных, а теперь — осторожно, под наблюдением — использую при лечении людей.

— Гриб, который лечит? — удивлённо переспросил он. — Вы уверены, что это не… нечистое?

Священник резко поднял взгляд.

— Природа дала нам многое. Бог или не бог — не мне судить, но если гриб спасает человека, а не губит — я его использую. И отвечу за это. Сам, — твёрдо сказал я.

Тишина затянулась.

— Вы понимаете, — наконец сказал чиновник, — что то, чем вы тут занимаетесь, выходит за рамки обычного. Это, как бы сказать, не по уставу. В другом месте вас бы уже закрыли.

— Но не в Новгороде, — отозвался я. — Князь дал мне разрешение. Устно, при свидетелях. Хотите — я их приведу. Хотите — сами к нему идите. Я не скрываюсь.

Писарь вздохнул.

— Запишу: разрешено до дальнейшего распоряжения. С припиской о необходимости надзора. Раз в месяц — проверка. По распоряжению суда или церкви.

— Я не против, — кивнул я. — Только при проверке не мешайте лечить. И пусть те, кто придёт, знают разницу между свиной язвой и человечьей раной.

Священник отвернулся.

Позже, когда они уехали, Катя села рядом и протянула мне кружку настоя.

— Думаешь, отстанут?

— Нет, — сказал я. — Но теперь всё неофициальное стало почти законным.

Она усмехнулась:

— Красиво сказал.

Я улыбнулся в ответ:

— А как иначе, если мы уже почти не просто лечебница. А школа. Центр. А может, и начало чего-то куда большего.

Глава 29

Последние дни были слишком… спокойными.

Никто не кричал под окнами, не звал на срочные перевязки, не вёз на телеге полуживого.

Пациенты приходили, но с обычным — ссадины, ушибы, нарывы, кашель.

Ученики работали слаженно. Писали, перевязывали, спорили и исправляли друг друга.

Но я, вместо покоя, чувствовал беспокойство.

— У нас затишье, — сказал я Кате.

— Это плохо?

— Это… перед бурей.

На пятый день «тишины» у ворот появился всадник. Один.

Плащ дорогой, лицо закрыто, походка уверенная.

— Мне нужен Дмитрий, лекарь, — сказал он громко, без агрессии.

Я вышел.

Он бросил коротко:

— У меня в повозке человек. Его не смогли поднять ни в Пскове, ни в Юрьеве. Говорят, что умирает. Но… про тебя шепчут не только в Новгороде.

Я напрягся.

— Кто он?

— Не спрашивай. Лучше помоги. А потом, может, и расскажу. Только сначала — глянь сам.

В повозке, под навесом, лежал мужчина.

Лицо землистое, губы потресканы. Живот раздут, дыхание — хриплое, с одышкой.

Я ощупал пульс. Нитевидный. Подмышками — горячо.

Ноги отёчные, зрачки медленно реагируют.

— Долго он в таком?

— Вторую неделю. Всё хуже.

— Он пил что-нибудь?

— Травы. Молитвы. Баня. Всё, как велели…

Я кивнул. Это был серьёзный случай. Возможно, печень, возможно — отравление. Или воспаление брюшины.

Я велел отнести его в отдельную комнату и подозвал Катю и Пашку:

— Будет непросто. Готовьте спирт, уксус, инструменты, настойку тмина и ромашки. Понадобится всё.

Позже, вечером, незнакомец подошёл ко мне один.

Снял капюшон. Под ним — не страж, не торговец. А человек с глазами чиновника. Или… дворянина.

— Его зовут Степан. Он из ближнего окружения одного очень уважаемого человека. Не спрашивай больше. Но если ты вытащишь его…

Он не договорил. Только посмотрел на меня. И я понял: на кону не просто жизнь. А, возможно, и моя судьба.

Ночь.

В комнате было душно. Мы открыли ставни, но воздух стоял — тёплый и тяжёлый.

Мужчина лежал, тихо постанывая. Живот раздут, пальпация справа внизу — резкая боль, дёрнулся даже в полусне.

Лёгкие хрипят. Пульс нестабильный. Кожа липкая.

Катя принесла спирт и чистое полотно.

Пашка держал светильник, лицо у него было бледное, но он стоял — молча, чётко, как надо.

Я тихо проговорил:

— Похоже на… воспаление брюшины. Может быть, гной внутри.

Может — печень отказала. Но и язву нельзя исключать.

Он на грани.

Я знал: сейчас операция невозможна. Он не выдержит.

Нужно стабилизировать. Выиграть хотя бы сутки.

Я приготовил отвар зверобоя с настоем корня девясила — против воспаления.

Затем дал микродозу вытяжки из пенициллина, тот самый «родной», проверенный.

Растер ноги спиртом. Компресс с уксусом на лоб. В вену — немного раствора соли и меда. Под язык — крошку валерианы и каплю можжевельника.

Он застонал. Открыл глаза.

— Кто… ты?

— Лекарь. Я тебя ещё не спас — но пытаюсь.

Он что-то пробормотал и отключился снова.

Час спустя дыхание стало ровнее. Температура упала. Пот выступил по вискам — значит, начался сброс жара.

Я облегчённо выдохнул.

— Жив пока, — сказал я.

Катя кивнула. У неё дрожали руки, но в глазах был огонь.

— Завтра всё зависит от того, что покажет живот. Если станет мягче — обошлось. Если хуже — резать.

Я не сказал вслух, но подумал:

И если умрёт — неважно, кто он. Последствия всё равно найдут меня.

Утро.

Я встал ещё затемно.

Сначала проверил дежурных — Катя уже разливала травяной настой, Пашка готовил бинты. Остальные ученики спали, как убитые. Но не я.

Я вошёл в комнату пациента.

Запах — острый, кислый, но уже не гнилостный.

Мужчина лежал, лицо чуть порозовело, дыхание ровнее. Лоб мокрый от пота. Живот — всё ещё твёрдый, но уже не стальной, как был ночью.

Я аккуратно надавил на область справа. Он дернулся, но не застонал, только стиснул зубы.

— Живой. И не хуже, — сказал я себе.

В это мгновение в дверях появился он — незнакомец в плаще.

— Можно?

Я кивнул.

Он подошёл к кровати, посмотрел на лежащего — долго, с настоящим человеческим участием.

— Степан… жив?

— Жив. Пока. Ночь была тяжёлая, но мы немного вытянули. Теперь главное — не допустить ухудшения. Есть шанс.

Он опустился на скамью. Несколько секунд молчал, потом заговорил:

— Его знают многие. Не скажу кто. Но если ты спасёшь его — это изменит многое.

Ты станешь… видимым. Не только в глазах народа. В глазах власти. В глазах Ивана III.

Ты готов?

Я посмотрел на него, как на раскалённый меч.

— Я не для славы это делаю. Но если кому-то легче — пусть знают, кто помог.

А если кому-то от этого станет страшно — пусть боятся.

Он кивнул и встал.

— Тогда жди. Тебе не только спасибо передадут. Жди… приглашения.

Вечер.

Я стоял у окна, глядя, как солнце тонет за крышами.

На дворе мелькали ученики, кто-то мыл ведро, кто-то сушил бинты, Катя где-то ворчала на Пашку за неправильно приготовленную настойку.

А я всё смотрел.

Покой, казалось бы.

Но внутри — как перед грозой: воздух тяжёлый, мысли быстрые, грудь сжата предчувствием.

Степан дышал ровно. Компресс сменили, температуру держим.

Пока жив.

Но если вытащим — меня заметят наверху. И тогда всё, что я строил в тишине, выйдет на свет.

Я взял тетрадь. Долго смотрел на пустую страницу.

Потом написал:

**День 113.

Было спокойно — стало напряжённо.

Пациент, присланный "сверху", почти на грани. Стабилизировали.

Пенициллин работает. Команда — крепнет. Ученики растут.

Чувствую, скоро нас проверят. Или позовут. Или ударят.

Готов ли я? Нет. Но и не убегу.

Я потушил светильник. Завтра будет новый день.

И, может быть, начало новой жизни. Или конца прежней.

Глава 30

Утро началось с крика на улице.

— Доктор! Там… там приехали!.. — захлёбываясь, закричал один из младших учеников.

Я выскочил из дома. У ворот стояла телега с чёрным навесом. Лошадь в упряжке была мокрая от пота. В повозке — трое.

Двое из них выглядели, как монахи: длинные тёмные рясы, кресты, бороды, тяжёлые взгляды.

А между ними — худощавый, в дорогом кафтане, с цепью на груди и жёстким лицом. В руке — свиток с печатью.

— Кто здесь именует себя Дмитрием, лекарем?

— Я, — сказал я, выходя вперёд.

— Тогда слушай. Во имя веры и по слову Духовного Собора Новгорода… ты вызываешься в Приказ клириков для объяснения своей деятельности.

Многие вопросы требуют ответа.

Монах справа добавил:

— Ты вмешиваешься в промысел Божий. Лечишь без таинства, без молитвы. Применяешь гнилое в пищу и называешь это спасением.

Я почувствовал, как спина похолодела.

— У меня на излечении человек, которого вы бы уже похоронили, — спокойно ответил я. — Я не жду чуда. Я действую.

— Именно это и смущает, — резко отозвался человек с цепью. — Жди вызова в течение трёх дней. Не скроешься. Мы наблюдаем.

После их отъезда тишина повисла над двором.

Катя подошла ко мне тихо:

— Они говорили, как будто уже решили всё.

Я кивнул.

— Они боятся не того, что я ошибаюсь. А того, что я прав.

Я собрал всех во дворе. Не для урока. Не для лекции. Для разговора.

Катя стояла с прямой спиной, Пашка — с зажатыми кулаками, младшие — переминались с ноги на ногу, чувствуя напряжение. Даже те, кто недавно пришёл, поняли: сейчас будет сказано что-то важное.

— Вы знаете, кто мы.

Что мы делаем. Почему. Зачем.

Я провёл взглядом по каждому.

— Мы лечим. Мы учим. Мы живём иначе.

И это пугает тех, кто привык видеть болезнь как кару, смерть как волю Божью, а знание — как ересь.

— Ко мне пришли. Не просто с вопросами.

С предупреждением.

Все замерли.

— Возможно, скоро мне придётся идти… объяснять, оправдываться, а может — отбиваться.

И не только словами.

Я сделал паузу.

— Вы не обязаны быть со мной. Можете уйти. Вернуться к обычной жизни. Никто вас не осудит.

Катя вышла вперёд.

— Если уйдём — кто тогда будет спасать? Кто примет роды у девки в лавке? Кто вытянет ребёнка с горячкой? Мы не за тобой. Мы за делом.

Пашка кивнул:

— Мы не дети больше, Дмитрий. Ты нас сделал другими.

А теперь — и мы тебя не бросим.

Остальные зашумели, соглашаясь.

Я почувствовал, как в груди что-то сжалось.

Не страх — решимость.

— Тогда готовьтесь. Не к бою. К борьбе. И если придётся — я пойду. Один, но с вами за спиной.

Вечером я открыл тетрадь и записал:

День 114.

Угроза стала явной.

Но у меня — команда. У меня — люди.

Если падать, то вместе. Если держаться — то друг за друга.

Они пришли со словами страха.

Мы отвечаем делом.

Раннее утро.

Пока я проверял Степана — тот ещё не приходил в сознание, но дышал ровнее — прибежал младший мальчишка, Ивашка, из деревенских.

— Письмо! — задыхаясь, сунул мне свёрток. — От самого. С печатью!

Я быстро развернул. Бумага грубая, но чернила свежие. В углу — печать городского приказа, но внизу подпись… не канцелярская. Почерк резкий, властный.

**Дмитрию, врачу и учителю.

Вам предписано явиться в Приказ духовных дел для допроса и освидетельствования ваших методов.

Дата: послезавтра.

Однако по независимым от вас причинам, —

Велено дождаться указа Князя.**

Вторая строка была приписана другим почерком.

Я сразу понял: кто-то вмешался.

Кто-то, кто знал, что сейчас нельзя допустить моего ареста или осуждения.

Князь? Его люди? Или тот, чью жизнь я спасаю прямо сейчас?

Я показал письмо Кате.

— Они всё же давят. Но кто-то — держит дверь открытой.

— Значит, держим и мы, — спокойно ответила она.

Вечером я сидел над своей тетрадью.

**День 115.

Вызов пришёл. Но пришло и другое — чья-то рука, ставшая щитом.

Мы не одни.

И даже если завтра всё закончится — это уже не было напрасным.

Ученики растут. Больные поправляются.

Мы здесь. Мы работаем. Мы живые.**

Поздний вечер.

Я вошёл в тихую комнату. У изголовья сидела Маруся, меняя компресс.

Она молча встала, кивнула и вышла, лишь коротко шепнув:

— Он просыпался.

Я подошёл ближе. Лицо Степана было менее серым, глаза — приоткрыты. Он смотрел сквозь меня, будто сквозь сон, но взгляд был осмысленным.

— Живой? — спросил я, присаживаясь рядом.

Он шевельнул губами:

— Ты… вытащил?

— Пока да.

Но дальше — зависит не только от меня. Внутри тебя всё ещё как на пороховой бочке.

Но если организм продолжит так же — выкарабкаешься.

Он закрыл глаза. Потом открыл снова:

— Я скажу… кому надо.

Ты… сделал невозможное.

Я усмехнулся:

— Я делаю то, что могу. И только потому, что некому больше.

Он смотрел на меня несколько секунд, потом едва заметно кивнул:

— Тогда… не стой один.

Я не стал расспрашивать. Он устал.

Но внутри я понял: это не конец. Это только завязка.

Я вышел в коридор и сделал последнюю запись на сегодня:

**День 115.

Степан пришёл в себя.

Заговорил. Понял, кто я.

И пообещал… сказать “кому надо”.

Я всё ещё не знаю, что меня ждёт.

Но теперь у меня есть чуть больше, чем просто бинты и вера.

У меня есть благодарность. А это, в этом мире, может спасти больше, чем крест или меч.**

Глава 31

Утро выдалось серым. Мелкий дождь со снегом не решался стать настоящим снегопадом, просто мрачно висел в воздухе, промачивая траву и мысли.

Я оделся аккуратно: чистая рубаха, тёплый кафтан. Пояс — простой, ремешок с ножом. Без показухи. Без вызова.

Катя стояла на крыльце.

— Мы с тобой поедем, — сказала она.

— Нет.

Если меня задержат — ты нужна здесь.

И если… не вернусь — ты знаешь, что делать.

Она долго молчала. Потом сжала моё предплечье.

— Вернись. С ответами. Не с ранами.

Дорога в Приказ была недолгой — он располагался в самом Новгороде, в старом каменном здании у церкви. Место мрачное, окна — как щели. Стены толстые, пахнущие затхлостью и воском.

Меня проводили внутрь, ничего не объясняя. Лишь сухое:

— Сидите. Ждите.

Комната — пустая, с лавкой у стены и иконой над дверью.

Ни бумаги. Ни часов.

Ничего, кроме тишины и холода.

Прошёл час. Второй. Никто не пришёл.

Только где-то за стеной шептались. И скрипели шаги.

Я достал из внутреннего кармана записную книжку и обломанный карандаш.

**День 116.

Сижу. Жду.

Это тоже испытание — тишиной.

Но хуже всего — не знать, кто сидит за стеной.

Один ли я в зале? Или уже суд идёт — только без меня?**

Открылась дверь. Скрип тяжёлый, как у погреба.

Молча жестом пригласили.

Я вошёл в высокий зал. Каменный, сырой, с двумя большими иконами по бокам.

За длинным столом — трое.

Церковник в чёрной рясе с золотым шитьём, с лицом как из воска.

Чиновник среднего возраста, в тёмном кафтане, с пером и свитками.

И третий — наблюдатель, молчаливый, почти безликий, но с печатью на груди. Возможно — от князя.

— Садитесь, — сказал церковник.

Я сел.

Молчание тянулось. Я не торопил.

Наконец чиновник заговорил:

— Дмитрий. Зовут себя лекарем. Так?

— Не я назвал. Народ.

— Утверждают, вы лечите без креста, без молитвы, без покаяния. Что скажете?

— Я молюсь каждый раз, когда успеваю спасти кого-то. Это и есть моя вера.

Церковник подался вперёд:

— Используете грибы, тухлые настои, вещества, происхождение которых неясно.

— Пенициллин. Из хлебной плесени. Убивает гной. Уже спас пятерых.

— Это бесовщина.

Я посмотрел прямо ему в глаза:

— А гной и смерть — это тогда что? Божья милость?

Чиновник кашлянул, но наблюдатель — вдруг — усмехнулся едва заметно.

Я уловил: не все заодно.

Церковник кипел:

— Вы подрываете устои. Ставите человека выше промысла. Берёте на себя власть жизни и смерти.

— Я беру на себя ответственность. Потому что другие от неё бегут.

Молчание. Затем чиновник записал что-то на свитке и поднял глаза:

— Мы сообщим о решении завтра. До этого — не покидать города.

Но пока — свободны.

Я встал. Поклонился. Вышел — снаружи дождь всё ещё моросил.

Поздний вечер.

Я добрался до лечебницы ближе к ночи. На улицах уже затихло, только мокрые доски крыльца скрипнули под ногами.

Катя встретила в дверях — в руке фонарь, на лице тревога, скрытая за упрямством.

— Всё прошло?

— Пока жив. Пока свободен. Завтра будет решение.

— Что скажешь?

— Скажу, что в их глазах я больше, чем врач. И это — либо пугает, либо раздражает.

Я зашёл внутрь. Пахло сушёной мятой и уксусом. Учеников уже не было видно, но слышался чей-то сонный кашель из боковой комнаты.

Всё шло своим чередом.

Но внутри… было не по себе.

Не от страха. От ощущения, что что-то сдвинулось.

Что эта ночь — не обычная.

Я сел за стол, открыл тетрадь. Написал:

**День 116.

Допрос прошёл. Слова сказаны.

Меня не связали, но и не отпустили.

Завтра скажут решение.

Но я видел: кто-то там за меня. Кто-то — против.

И самое главное — я чувствую,

Завтра что-то произойдёт.**

Глава 32

Сон не пришёл.

Я встал ещё до рассвета.

Умылся ледяной водой, накинул кафтан.

Катя только кивнула — без слов. Она всё понимала.

Ученики не мешали — видно, чувствовали: сегодня решается больше, чем их будущее.

В Приказе было тихо. Те же стены, тот же зал.

На этот раз — никто не велел ждать.

Я вошёл сам.

За столом — снова трое. Но теперь вместо наблюдателя сидел другой человек. Лицо — незнакомое, но цепь и печать княжеской канцелярии не оставляли сомнений: представитель власти. Настоящей.

Церковник посмотрел на меня с холодом, но промолчал.

Всё решил чиновник:

— Дмитрий, по решению Приказа, с учётом… особого интереса со стороны властей и наблюдения за вашими действиями…

Он посмотрел в бумагу. Потом — прямо в мои глаза:

— Вы не осуждаетесь.

Не изгоняетесь.

Не запрещаетесь.

Я замер.

— Но и не одобряетесь.

Вы отныне под особым наблюдением.

Вы вправе продолжать деятельность — в пределах выделенного поселения.

Вы не имеете права учить вне его.

Не имеете права обращаться с письмами в другие земли без согласования.

И вдруг добавил новый человек:

— И при этом… вам разрешается строить официальную лечебницу — по решению Князя.

Но вы — не свободны. Вы теперь на виду.

Я вышел, не веря.

Это не победа.

Но и не поражение.

Это… игра. Серьёзная. И теперь я — одна из фигур.

Позднее утро. Возвращение.

Я вошёл во двор молча. Встречали взглядом — никто не бросался с вопросами, никто не шумел.

Катя стояла у двери.

Пашка, Ваня, даже самые младшие — все выстроились как на построение.

Я вздохнул.

— Жив. Не посадили. Не казнили.

Улыбок не было. Все ждали продолжения.

— Нам позволено работать. Здесь. Только здесь.

Выезжать — нельзя. Обучать вне — нельзя. Писать — нельзя.

Молчание.

Я добавил:

— Но есть и кое-что другое.

По решению Князя — мы можем строить лечебницу. Настоящую. Официальную.

Катя выдохнула.

— С разрешения?

— Да. С надзором, с ограничениями… Но всё-таки.

Пашка поднял голову:

— Значит, мы… не подполье?

— Нет. Мы больше не тень.

Теперь — костёр. Только очень аккуратный.

Я подошёл к доске в доме. Снял старый план избы, положил рядом схему будущего здания.

— Начинаем планировку.

Теперь каждая ошибка — не просто наш позор. Это повод закрыть всё.

Катя тихо сказала:

— Тогда не ошибёмся.

Вечер.

Угли в печи гасли медленно. В доме было тихо. Даже дети, казалось, шептались.

Я сидел у окна.

В голове — не ликование, не усталость. Сдержанная тревога.

Разрешили? Да.

Но слишком легко.

Значит — нужен. Значит — приглядывают.

Значит — я теперь пешка на доске, где не вижу всех игроков.

Я взял тетрадь. Записал:

**День 117.

Нам разрешили строить.

Но разрешение — не свобода.

Это значит: мы в поле зрения.

Игру начали.

Осталось — не дать себя съесть.

С завтрашнего дня — стройка.

Не ради славы. Ради будущего.**

Глава 33

Степан сидел у окна, укутанный в одеяло. Щёки налились краской, голос уже не сипел.

Он смотрел на улицу, на суету учеников, на детей, тащивших корыто, и вдруг тихо сказал:

— Значит, это и есть… когда возвращают с края?

Я улыбнулся.

— Не край был. А крутой склон. Просто ты решил не падать.

Он усмехнулся.

— Или ты не дал.

— Тут — обоюдно.

Он помолчал. Потом добавил:

— Я своё слово сдержу. Уже сдержал.

Твои люди теперь — под покровом. Пока я жив, никто из верхушки не сунется без веской причины.

Я кивнул.

— А теперь тебе — восстанавливаться. И… аккуратнее с жирной похлёбкой. Печень не железная.

На следующее утро мы начали разметку фундамента.

Катя командовала, Пашка ругался с плотниками, а я бегал между ними, проверяя, чтобы будущая лечебница не просто стояла — а работала.

Мы выпросили два старых сарая на разбор, добыли известь, камень, даже пару железных дверей из городских запасов.

Кто-то принёс доски, кто-то — стекло.

Кто-то просто пришёл и сказал: "Готов копать".

И мы копали.

Камень за камнем, доска за доской.

Дождь сменился морозцем, грязь — утрамбованной землёй, а в груди всё чаще появлялось странное чувство: не тревога, а предвкушение.

Пока плотники возводили стены, я чертил на доске схему внутреннего устройства:

— здесь будет приёмная,

— там — помещение для перевязок,

— рядом — палата, где смогут лежать самые тяжёлые,

— отдельный угол — под склад и травяной сушильник.

Катя добавила идею маленькой учительской. Я только усмехнулся — пусть будет.

Ученики начали по-настоящему меняться. Пашка сам взял на себя старших больных. Ваня уже мог ставить пиявки и не нервничать.

Даже младшие больше не боялись крови.

Мы становились чем-то большим, чем просто людьми у печки с бинтами.

День 179. Конец декабря.

На двери новой лечебницы повесили вывеску — простую, выжженную по дереву:

"Дом лекаря Дмитрия. Для всех."

С утра шёл мелкий снег. Люди начали собираться.

Старики — с любопытством. Бабы — с тревогой. Мужики — с уважением. Дети — с восторгом.

К полудню подъехала упряжка с княжескими цветами.

Из неё вышел сам Князь.

В красном плаще, с короткой бородой, высокий, с тяжёлым взглядом.

Он осмотрел здание, кивнул, сказал:

— Сильно. Без золота, но с умом.

Потом — громко:

— Я видел смерть. Много.

Но если смерть может быть отодвинута…

Пусть здесь будет место, где её можно перехитрить.

И тут все зааплодировали. Даже старый поп — тот, что раньше крестился при виде бинтов — склонил голову.

Позже, после всего, когда зал опустел, я подошёл к Князю:

— Одно прошу. Отпустите меня домой.

На Новый год. Всего на несколько дней.

Мне надо… увидеть, с чего всё началось.

Он посмотрел на меня долго. Потом кивнул.

— Только вернись.

Ты теперь не просто человек. Ты возможность.

Вечер. Тот же день.

Я сидел у себя, складывая в сумку тёплую одежду, сушёные травы и несколько маленьких пузырьков с настойками — на случай, если кому в деревне понадобится. Катя заглянула в дверь:

— Ты точно всё обдумал?

— Обдумал. Я не уезжаю насовсем. Но если не увижу, откуда всё началось… что-то во мне оборвётся.

Она кивнула, подошла, протянула мешочек с сухарями и вяленым мясом.

— Чтобы не забыл вкус дома.

Я улыбнулся.

— Я туда — как домой. А вернусь — уже как к делу.

Позже, когда все улеглись, я сел с тетрадью, открыл на новом листе и записал:

**День 179.

Степан встал на ноги.

Лечебница построена.

Люди пришли. Князь пришёл.

Сегодня я понял — мы не просто что-то чиним. Мы создаём.

А теперь — еду домой. На пару дней.

Чтобы вспомнить, зачем я начал.

И чтобы потом вернуться — сильнее.**

Глава 34

Теперь ехал с чувством веса за спиной — но не тяжёлого, а основательного.

Того самого, что появляется, когда знаешь: сделал не зря.

Лошадка шла неспешно, дорога заметалась снегом, но деревня показалась быстрее, чем я ожидал.

Знакомые силуэты хат, та же колокольня вдали, тот самый забор у избы кузнеца…

Я слез, подошёл — на крыльце уже стоял Пашка.

Тот самый Пашка, которого я учил бинтовать, накладывать жгут, не теряться при крике.

— Ну что? — спросил он, почти не улыбаясь.

— Всё спокойно?

— Спокойней некуда. Бабка Глаша с животом — Катя разобралась.

Старик с нарывом — Ваня. Сам.

А один пришёл с вывихом — мы все вместе. Как учили.

Я слушал. И чувствовал, как где-то внутри, под рёбрами, начинает разгораться тепло.

Не огонь тревоги. А гордость.

Я прошёлся по деревне.

Каждая тропинка была знакома до последнего сучка.

На крыльце у кузницы сидел Григорий, как всегда — в валенках, с кружкой сбитня. Завидев меня, встал.

— А ну иди-ка сюда, лекарь наш.

— А ну, живой?

Он обнял крепко, по-мужицки, похлопал по спине.

— Коли б не ты — меня бы уже черти в кузне топили. А теперь внука учу, как ковать без искры в глазу.

Слышь, говорят, ты там с князем сидишь?

— Не сидел, стоял. Работал.

Он засмеялся, кашлянул:

— Ты и шутишь, и лечишь, и… и за деревню не забыл. Это главное.

Проходи, у меня сбитень с гвоздикой.

Чуть позже. Мне нужно к Марфе.

Я шёл знакомой тропинкой, но сердце стучало не так, как раньше.

Когда я открыл калитку — она уже стояла у крыльца.

Марфа. В платке, в тёплой шубке.

Та же… и не та. Взгляд светлее. Щёки румянее.

— Я думала, что ты уже… забыл дорогу, — сказала она с улыбкой, в которой дрожала радость.

Я сделал шаг, второй — и обнял её.

Слов не нужно было. Она прижалась к плечу, и я почувствовал, как горячее дыхание коснулось шеи.

Она подняла лицо — и всё случилось само.

Поцелуй.

Тёплый, тихий, как ответ на долгую, трудную зиму.

— Я… — начал я, но она приложила палец к губам.

— Молчи. Ты здесь. Всё остальное — потом.

Вечером.

Я сидел у печи. В доме было темно и уютно.

В голове — шумело. Не от сбитня. От всего.

От людей, что справились без меня. От Григория. От Марфы.

От чувства, что я нужен не потому, что всё держу сам — а потому, что успел передать.

Я взял тетрадь:

**День 181.

Я дома. Мои ученики справляются.

Люди живут.

А я — сижу у печки, держу за руку женщину, которую вытащил из тьмы,

и чувствую: я на месте.

Впервые — по-настоящему.**

Глава 35

31 декабря.

Утро встретило меня синим инеем на окнах, запахом дров и тишиной.

Той особенной тишиной, которая бывает только перед чем-то важным.

На улице уже хлопотали: дети таскали солому, женщины наряжали ель — не настоящую, конечно, а собранную из еловых веток, связанных в пучки и вставленных в берёзовое бревно.

Катя подшивала ленты, Пашка спорил с кузнецом, как лучше развесить свечи, а я… я просто стоял и смотрел.

Впервые за долгое время мне не нужно было спасать, учить, решать.

Сегодня всё было — как надо.

Когда стемнело, зажгли факелы и свечи.

На главной поляне появился самодельный помост — столы, лавки, бочки с мёдом.

Сбоку — бубен, балалайка, ложки. Началось.

Кто-то запел. Староста хлопал в такт, бабы смеялись, дети бегали между ног.

Марфа, в новом платке, крутилась среди женщин, что-то накладывала в миски, и вдруг — подняла глаза на меня и подмигнула.

— А ну-ка, лекарь! Не стой как столб! Танцевать можешь?

— В экстренных случаях.

— Сегодня — как раз такой.

Я не успел отказаться — меня уже увели в круг.

Танцы, как водоворот, смех, как звон, лица — родные, руки — тёплые.

Марфа рядом, Катя смеётся где-то за плечом, Пашка машет ложками, как воинами на учении.

— Ты счастлив? — вдруг спросила Марфа, когда мы остановились отдышаться.

Я посмотрел вокруг.

Снег кружился в свете огня, кто-то пел вполголоса старую новгородскую песню, дети уткнулись в пироги, взрослые — в кружки.

И все — рядом.

Без гаджетов. Без вечной спешки. Без одиночества.

— Да, — ответил я. — Я запомню этот день.

Как один из самых… прекрасных.

Поздний вечер.

Я сидел у печки.

Тишина уже легла на деревню.

Марфа дремала у меня на плече.

Я открыл тетрадь. Последняя страница.

Написал:

**День 185.

Новый год.

Смех. Музыка. Жизнь.

Сегодня — не было боли, тревоги, страха.

Сегодня я был дома.

С людьми, которых спас, и которые спасли меня.

Если бы мне дали вернуться — я бы всё равно пошёл этим путём.

Потому что этот день стоил всей боли.

Потому что здесь — я живу.

И это только начало.**

Конец первой части книги.

Я смотрю на свечу, плывущую в ночной тишине.

Снег скрипит за окном, где-то шумит праздничный костёр. Смеются люди — мои люди. Мои пациенты, друзья, ученики. Деревня, которая стала домом. Новгород, который стал испытанием. И лес, который стал началом всего.

Я уже не фельдшер из XXI века.

Я — лекарь. Учитель. Воин, если потребуется.

Я не знаю, что будет завтра. Но я знаю, что был нужен здесь. И, может быть, до сих пор нужен. А пока — я жив.

А значит, буду бороться. И лечить.

Потому что я — фельдшер XV века.

Эпилог

Зима принесла тишину, как будто сама природа решила сделать паузу. Дмитрий стоял у окна, смотрел на белый покров деревни и думал: он выжил. И не просто выжил, а стал своим, нужным, почти незаменимым. Но где-то внутри он знал — это только начало. Ещё будут дороги. Будут больные. Будут враги и друзья. И будет он — фельдшер в XV веке.

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Эпилог

Пожертвовать