Санктпетербургские кунсткамеры [Александр Алексеевич Говоров] (fb2) читать постранично, страница - 3

магистр свободных искусств!

— Ах, герр Рафалович! — весь просиял Шумахер. — О, граф Рафалович!

Он тоже приветливо полоскал ручкой у самого пола, но при этом силился вспомнить, кто такой? До сих пор он, Шумахер, первым узнавал любого, прибывавшего в Санктпетербург, а здесь так оплошать? Да еще и академикус, а всех академиков, служивших в Санктпетербурге, именно Шумахер приглашал, еще по повелению покойного государя… Да еще и граф, да еще и кавалер какого-то Золотого Овна! Впрочем, что-то смутно Шумахеру припоминалось — не то в Ганновере, не то в Вене…

Шумахер выразил графу свое крайнее соболезнование и заверил, что сегодня же найдет время, чтобы ознакомиться с его патентами и рекомендательными письмами. Но эти слова вызвали у графа буквально приступ плача.

— О санта мадонна! Сегодня ночью в этом вашем доме у меня их похитили! Пропало все!

— Как, неужели все?

— О, да, да! И графская грамота, и академический диплом, и патент магистра… А какие были там высокие подписи, какие печати!

Тут Шумахер заметил, что, несмотря на плач и заламывание рук, новоявленный граф исподтишка следит за ним паучьим взглядом. Господину куратору стало зябко, и он повернулся, давая понять, что аудиенция окончена. Тогда граф Бруччи де Рафалович буквально пал к его ногам.

— А главное, главное, блистательный синьор! Главное, что у меня пропало…

Он внимательно оглядывал каждого, а все молчали, ожидая. И граф сказал выразительно, понизив голос:

— Философский камень!

3

Караульный, стоявший на площадке второго этажа в Кикиных палатах, перегнулся через перила и позвал:

— Господин корпорал Тузов, к господину библиотекариусу!

— Цыц, горластый! — подскочил к нему придворный в раззолоченном кафтане. — Принцы почивать изволят.

Придворный, перешагивая через академическую утварь, нагроможденную в коридоре, подкрался к высокой двери покоев, послушал у замочной скважины, затем, удовлетворенный, распрямился:

— Спят!

Это был обер-гофмейстер Рейнгольд фон Левенвольде, весь Санктпетербург именовал его «Красавчик». Был он гибок, как хорек, и любезен несравненно, придворные дамы в нем не чаяли души. Царица третьего дня, не дождавшись родственников и уезжая в Стрельну, особо поручила их заботам Левенвольде.

Лавируя между грудами вещей, подтянутый, при кортике, лишь слегка прихрамывая, по коридору проследовал корпорал Максим Тузов. Обер-гофмейстер ему прошипел:

— Распустил свою команду, вели, чтоб не орали.

На что Тузов отвечал хладнокровно:

— Здесь не постоялый двор.

И вошел в кабинет Шумахера, а обер-гофмейстер остался беситься перед закрывшейся дверью.

Шумахер, поглядывая на лежащего в креслах графа, которого отпаивали лакрицей служитель и студент Миллер, стоял грозный, словно коршун.

— Твой ли караул, — вопросил он Тузова, — дежурил сегодня ночью, когда привезли господ принцев?

Максим Тузов подтвердил это, добавив, что он, корпорал, отвечает за охрану Кунсткамеры вообще.

Шумахеру такая независимость не понравилась, он привык, чтобы перед ним благоговели.

— Отвечай, айн балькен, чурбан! Говори… Куда делся этот, как его по-русски… Дер штайн дес везенс!

Он крутил пальцами, вспоминая забытые слова, но корпорал Тузов сам ему напомнил:

— Философский камень?

— О, ты знаешь по-немецки? Я, я, натюрлих — философский камень…

Некоторое время все молчали, потом Тузов щелкнул каблуками и доложил:

— Не могу знать.

При этих словах граф Рафалович зарыдал дико. Он кричал, что камень сей предназначался не кому-нибудь, а самой Семирамиде севера, императрице Екатерине… Его высокородные покровители уже писали об этом в Санктпетербург, и здесь камень тот ожидают…

Рациональный дух Шумахера не мог спокойно перенести такого поворота. Он поднес волосатый свой кулак к самому носу корпорала;

— Плут! Ротозей! Бубуменш! Ты слышал? Камень должен быть представлен ко двору!

И он принялся и по-немецки и по-русски честить вытянувшегося перед ним Тузова, а тот только покусывал губы. И вдруг Тузова бросило в жар, он выкрикнул в лицо беснующемуся начальству:

— Тпру!

Шумахер, изумленный, осекся на полуслове, растерянно оглянулся на служителя и студента, которые на всякий случай отодвинулись.

— Вас ист дас?^[7] Вас ист дас? Разве я лошадь? — говорил он невпопад.

А Тузов храбро перешел в контрнаступление, напомнил Устав воинский, в котором запрещалось бранными словами поносить тех, кои при исполнении…

Но тут он сам от волнения, или раненая нога его подвела, замолк и присел на край табуретки. Опомнившийся Шумахер окончательно рассвирепел и занес над ним кураторскую трость. Тузов вновь вскочил, схватился за кортик. И неизвестно, чем бы закончилось все это, если бы студент Миллер, поперхнувшись от неловкости, не вступил в разговор:

— А разве философский камень вообще существует? Теперь ведь даже