Портрет художника в щенячестве [Дилан Томас] (fb2) читать постранично, страница - 3

саржевом костюмчике с залатанным задом — мимо трех обыскивавших грязный булыжник кур и кривого колли, который спал, не закрыв свой единственный глаз. С развалившихся служб съезжали гнилые крыши, стены зияли дырами, ставни болтались, облупилась штукатурка, ржавые гвозди торчали из отставших, искореженных досок; тощий вчерашний кот умывался, устроясь между битых бутылочных горлышек на самом верху мусорной кучи, сладко-вонючим конусом тянувшейся к покалеченной кровле. Второго такого хутора не было по всей нашей Богом забытой стране, второго такого же нищего, невозможного, великолепного, как этот остров грязи и мусора, трухи и щебня, где старые чумазые куры чесались и несли мелкие яйца. Утка подавала голос из корыта в заброшенном свинарнике. А молодой человек с кудрявым братишкой через загородку разглядывали свинью, которая, обмакивая в грязь соски, кормила поросят.

— Сколько их тут?

— Пять. Эта сука одного сожрала, — сказал Гуилим.

Они барахтались, толкались, вертелись, плюхались то на спинку, то на брюшко, визжали, тыкались в материнские соски пятачками, а мы их считали. Их было четыре. Мы сосчитали опять. Четыре поросенка, четыре голых розовых закорючки торчали кверху, а пятачки внизу жадно припадали к хрюкающей от наслаждения и боли свинье.

— Она, наверно, ещё одного сожрала, — сказал я, подобрал скребок, ткнул в свинью, развел слипшиеся щетинки. — А может, лиса через загородку залезла.

— Нет, это не лиса и не свинья, — сказал Гуилим. — Это папаша.

Мне представилось, как дядя, высокий, красный, коварный, держит в обеих ручищах извивающегося поросенка, вонзается ему в ножку зубами и с хрустом отгрызает ее; он перегибается через загородку свинарника, а ножка торчит у него изо рта.

— Неужели дядя Джим поросят ест?

В эту самую минуту он стоял за рушащимся сараем и, по колено в пере, отжевывал живые головы кур.

— Он его на выпивку пустил, — прошипел Гуилим самым своим проникновенным, порицающим шепотом, устремив взор к небесам. — На прошлом Рождестве овцу на плечи и — десять дней не просыхал.

Свинья привалилась поближе к скребку, сосунки визжали в накрывшей их темноте, бились под её валиками и складками.

— Пошли, я тебе мою часовню покажу, — сказал Гуилим. Он уже забыл про загубленного поросенка и завел рассказ про города, в которых побывал паломником, про Нит, и Бриджент, и Бристоль, и Ньюпорт, где озера, и парки с аттракционами, и светлые, пестрые, бурлящие соблазнами улицы. Мы шагали прочь от свинарника и обездоленной свиньи.

— Я на каждом шагу с актрисами знакомился, — рассказывал Гуилим.

Часовня Гуилима была старой ригой, последней перед полем, стлавшимся до самой реки. Она возвышалась над хутором, стоя на грязном скате. В ней была одна целая дверь с тяжелым замком, но по обе стороны такие щели, что свободно можно войти. Гуилим вынул связку ключей, нежно встряхнул, каждый примерил к замку.

— Самый шик, — сказал он. — Я их в Кармартене ухватил у старьевщика.

В часовню мы вошли через щель.

Пыльный фургон с вымаранным краской именем и крестом из белил на боку стоял посредине.

— Мой амвон, — сказал Гуилим и величаво на него взошел, переступив через сломанное дышло. — Ты на сено садись, только учти, тут мыши, — сказал Гуилим.

Потом он снова добыл из недр самый проникновенный свой голос и возгласил к небесам, обсиженным нетопырями стропилам и клочьям паутины:

— Господи, благослови меня и благослови этот день, благослови Дилана и Твою часовню отныне и вовеки. Аминь. Я тут кое-что здорово усовершенствовал.

Я сидел на сене и смотрел, как проповедует Гуилим, и слушал, как поднимается, ломается, опадает до шепота его голос, вдруг плывет валлийским распевом, заливается победно, диковато и нежно. Солнце сквозь щель натекало на его молитвенные плечи, он говорил:

— О, Господи, Ты всегда и везде, Ты в росе на заре и в вечернем морозе, в городах и весях, в проповеднике и грешнике, в могучем ястребе и воробье. Ты видишь наши сердца и утробы. Ты нас видишь, когда солнце зайдет. Ты нас видишь, когда на небе ни звезды, и в могильной тьме, и в глубоких-глубоких глубинах. Ты всечасно за нами следишь, Ты нас видишь и по темным углам и на широких просторах, и под одеялом, когда мы громко храпим, и в страшной черной тени, в страшной черной тени. Все-то Ты видишь. О Господи, Ты прямо, ей-богу, как кот.

Он разомкнул и уронил руки. Часовня в риге вся затихла, пробитая лучами насквозь. Некому было вскричать «Аллилуйя» или «Благословенно имя Господне». Я был ещё мал и влюблен в тишину. Снаружи крякнула утка.

— А теперь сбор пожертвований, — сказал Гуилим.

Он вылез из фургона, покопался в сене под ним и протянул мне помятую жестянку:

— У меня нет настоящей кружки.

Я сунул в жестянку два пенни.

— Обедать пора, — сказал он, и мы без единого слова прошагали обратно к дому.

Когда мы все доели, Энни сказала:

— Ты уж вечером-то костюмчик хороший надень. Который в полосочку.

Вечер готовился торжественный,