Ай да Пушкин, ай да, с… сын! [Руслан Ряфатевич Агишев] (fb2) читать онлайн

Ай да Пушкин, ай да, с… сын!

Пролог

Невысокий пожилой мужчина брел по улице. Видно было, что немного пьяненький. Шаг неровный, на лице блуждающая улыбка, бормотал что-то себе под нос. В руке у него зажат пышный букет, под мышкой — большая красная обложка с красивой надписью «Почетная грамота», которые многое объясняли. Выходит, не выпивоха, а с официального мероприятия идет.

— Вот и все… Эх, пятьдесят лет, как один день пролетели, — вздыхал он, то и дело поправляя выскальзывающую грамоту. Поэтому время от времени и останавливался, чтобы перехватить обложку поудобнее. Жалко, ведь, если выскользнет и упадет. — А молодцы ведь… По-человечески проводили…

Иван Петрович вспомнил про бывших коллег, что после торжественной официальной части устроили учителю литературы и ее неофициальную часть. Он ведь даже не ожидал того, что все пройдет так душевно, по-семейному.

— Молодцы, — остановившись у скамьи, положил букет. Слезы на глазах выступили, а платок по-другому было не достать. Руки ведь заняты. — Девчонки все сами приготовили, мастерицы они у нас…Все на столе было — и закуски, и горячее. Все аппетитное… Настоящие мастерицы.

Вытер слезы, положил аккуратно сложенный платок на место, и пошел дальше.

— И РОНО не забыло, грамотой отметило… В прошлом году Заслуженного дали, теперь к пенсии прибавка пойдет. Спасибо, не забыли…

Вроде бы все хорошо, а слезы все равно снова и снова выступали в уголках глаз, инет-нет да и раздавался очередной вздох.

— Жаль… Эх… Я ведь еще поработал бы, — Иван Петрович качнул головой, словно соглашаясь со своими словами. — Силы еще есть, с головой тоже порядок, да и с ребятишками язык вроде нахожу.

Конечно же, про «голову и общий язык» он немного слукавил, не стал себя хвалить. Скромность, несомненно, украшает человека, но в некоторых случаях лучше от нее немного отступить. Ведь, таких, как он, давно уже называют учителями от Бога. И дело было не только в глубоком знании предмета, оригинальной увлекательной манере подачи материала, потрясающей коммуникабельности, но и в особой любви к литературе. Последние ощущали и малыши начальной школы, которых приводили на его необыкновенные вечера живой поэзии, но и ученики постарше, остро чувствовавшие неравнодушие педагога. Свое особое слово у него находилось и для самых старших ребят, зарождающийся цинизм и жестокость которых тоже удавалось поколебать.

«Старая школа» — не раз повторяли те, кто приходил на его открытые уроки. Всякий раз при этом вспоминая про свою юность, во время которой была и трава зеленее, и люди добрее, отзывчивее. «Настоящий педагог» — кивали проверяющие из РОНО или министерства, ставя в свои блокнотики очередные плюсики. «Клевый чувак» — шептались между собой десятиклассники, когда учитель зачитал им собственноручно сочиненный рэповский трек. «И кто теперь будет готовить и вести мероприятия?» — хваталась за голову завуч, вглядываясь вслед уходящему пенсионеру. И вот все кончилось.

— … Хоть на четверть ставки бы… Пару уроков бы оставили, мне и хватило бы, — Иван Петрович продолжал вести то ли с собой разговор, то ли с директором или может быть даже с сыном. Все пытался кого-то уговорить не увольнять его, а дать еще немного поработать. — А то как теперь? В четырех стенах сидеть?

Очень уж он страшилась возвращаться в пустую квартиру, и обязательно последующего после забвения. Ведь, так всегда и случалось. Ты живешь работой, делами, у тебя не остается ни единой свободной минутки, ты всем нужен, всех знаешь. Но в какой-то момент все заканчивается — болезнью, пенсией, переездом или еще чем-то. Постепенно о тебе забывают: все реже звонит телефон и приходят в гости товарищи и знакомые, тебя перестают узнавать на улице. А ты все равно ждешь, с надеждой прислушиваешься к шагам за дверью, смотришь на телефон, который уже давно не звонит. Тебя, словно не получившийся рисунок, взяли и стерли ластиком с листа бумаги. Ты остаешься совершенно один.

Вот этого он боялся больше всего…

— Может все-таки позвонят? Кирилловна [директриса] обещала что-то придумать. Она женщина пробивная, деловая, неужели ничего не получится? Должно, обязательно должно получиться, — он попытался улыбнуться, но вышло не очень хорошо. Лицо приобрело какое-то ждущее, виноватое выражение, словно вот-вот должно случится что-то страшное, нехорошее. — Кирилловна точно что-нибудь придумает…

Так шел он и разговаривал сам с собой по-стариковски. А что еще оставалось делать? Дома ждала пустая квартира, со стен которой смотрели давно умершие родственники. Единственный сын с семьей жил на дальнем востоке, почти за тысячу километров отсюда, оттого и навещал редко. Звонил в основном. Словом, нечего было делать в квартире. Лучше вот так побродить, погулять на свежем воздухе, подумать о своем, о стариковском.

— Вот здесь перейду, а там и до парка рукой подать, — кивнул Иван Петрович сам себе, подходя к перекрестку. Светофор еще красным горел, осталось совсем немного подождать. — Поброжу, на лавке посижу…

Снова, уже в какой раз, тяжело вздохнул. По привычке огляделся по сторонам, чтобы, не дай Бог, кого-нибудь не задеть. Бывало уже, сослепу не заметишь, локтем заденешь, а тебя в ответ по матери обложат. Скандал.

— А чего ругаться-то? Задел и задел, ничего страшного ведь не произошло. Эх, люди…

Красный цвет на светофоре чуть мигнул. Значит, еще секунд пятнадцать — двадцать осталось. Здесь ведь чудный перекресток, не как в других районах города. Вторая неделя пошла, как режим работы светофора поменяли. Теперь он не поочередно по дорогам пропускал пешеходов, а сразу на весь перекресток открывал проход. Кто был не местный и этого еще не знает, всегда вперед норовит шагнуть. Вот и сейчас, какой-то мальчишка в капюшоне и наушниках вперед рванул. Видимо, решил, что сейчас желтый загорится, а его сразу же сменит зеленый цвет. Только невдомек ему, что зеленого еще долго не будет.

— Стой! — крикнул старик, вмиг трезвея. — Стой!

Тот, уткнувшись в телефон и пританцовывая в такт музыке в наушниках, уже шагал через дорогу. Не слышал, да и похоже толком не видел ничего. Громкая музыка в ушах оглушала, глубоко надвинутый на глаза капюшон мешал обзору, а возня в телефоне вдобавок скрадывали внимание и снижали реакцию.

— Назад! Мальчик, назад!

Холодея от ужаса, Иван Петрович услышал характерный свист автомобильных покрышек. В этот самый момент из-за поворота вылетела иссиня черная приора, салон которой едва не разрывали оглушающие ритмичные басы.

— Мальчик! Машина!

Не раздумывая ни секунды, мужчина рванул за пацаном. В разные стороны от него полетели цветы, грамота.

— Маль…

Он все же успел до него дотянуться и с силой толкнуть в спину, выбрасывая мальчишку к тротуару. А сам уже нет– не успел ни отбежать назад, ни проскочить вперед.

Вновь оглушающее засвистели тормоза. Воздух заполнил оглушительный звук мощных бумбоксов. Следом раздался резкий удар, и тело учителя отбросило на десятки метров вперед.

Все, свет в глаза померк. Занавес. 

Глава 1 Встреча с давно минувшей историей, которая оказалась вполне даже себе настоящим

27 января 1837 года, № 5, газета «Литературное прибавление».

«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща! Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава! Неужели, в самом деле нет уже у нас Пушкина! к этой мысли нельзя привыкнуть!».

* * *

29 января 1837 года, дневник А. В. Никитенко [отрывок].

'… Мы понесли горестную, невознаградимую потерю. Последние произведения Пушкина признавались некоторыми слабее прежних, но это могло быть в нем эпохою переворота, следствием внутренней революции, после которой для него мог настать период нового величия.

Бедный Пушкин! Вот чем заплатил он за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал свое время и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а не касты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее. А ты был призван к высшему служению'.

* * *

11 февраля 1837 года, письмо В. А. Жуковского С. Л. Пушкину [отец А. С. Пушкина].

«… Россия лишилась своего любимого национального поэта. Он пропал для неё в ту минуту, когда его созревание совершалось; пропал, достигнув до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, буйною, часто беспорядочною силою молодости, тревожимой гением, предаётся более спокойной, более образовательной силе здравого мужества, столько же свежей, как и первая, может быть, не столь порывистой, но более творческой. У кого из русских с его смертию не оторвалось что-то родное от сердца?».

* * *

26 января 1837 года.

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

Едва кареты въехали во внутренний двор, как там начали собираться люди. Привлеченные страшными известиями о смертельном ранении поэта, которые в панике распространяли секунданты, петербуржцы стекались к дому на набережной Мойки. Переговаривались с тревогой в голосе, то и дело понижая голос до напряженного шепота. Причем речь у всех шла об одном и том же — о недавней дуэли Пушкина и Дантеса, и ее последствиях.

— … Ранило в живот, — высокий дворянин с роскошными бакенбардами кутался в плащ. — Примерно сюда.

— Зачем вы показываете на себе, Серж? Это же плохая примета! — хмурился его товарищ, неосознанно касаясь своего живота. — Если в живот, то это очень плохо… Очень плохо, — повторил он несколько раз, горестно качая головой. Похоже, ранение Пушкина считал своим личным горем. — Известно, что сказал врач? Не слышали, уже объявляли?

Чуть дальше с жадностью в голосе сплетничали две неопрятные бабенки, кухарки с виду:

— … Страсть, как страшно, Матрена. Крови натекло, просто ужас. Весь пол в карете кровяной…

— Прямо так и кровяной? — охала ее товарка, застывая с широко раскрытым ртом. — Откуда же столько крови-то?

— Знамо дело, из брюха. Дохтур сказал, что «внутреннее кровотечение», — медленно произнесла явно незнакомое слово кухарка, морща при этом сильно лоб. — Поняла? Нутро все порвало.

— Ах! — вскрикнула первая, судорожно начиная креститься. Раз за разом клала крестное знамение, словно это сейчас могло как-то помочь. — Господи, господи…

Укрывшись от пронизывающего ветра за колонной, степенно беседовали двое мужиков — пожилой истопник с чумазым лицом и полный кучер стеганном потертом армяке. От одного разило отвратительной сивухой, что, наверное, и объясняло его синюшний цвет лица, а от второго — ядреным табаком.

— … Нежто, прямо в голос кричал от боли? — дивился истопник, страдальчески держась за голову. — Как так?

— А вот так! Просто дурниной орал! — сказал, как отрезал кучер. — Исчо матерился при том, как последний сапожник. Каков я матерщинник, а то половину словов не разобрал.

Первый заинтересованно дернул лицом, густо измазанным сажей. Видно, интересно стало, как господа при смерти ругаются.

— Значит-ца, поначалу какого-то японского городового поминал, — начал вспоминать кучер, донельзя довольный таким вниманием. — Потом про кузькину мать начал орать. Я мол, вам покажу кузькину мать, всю харю ботинком измочалю… Також обещался всех на британский флаг порвать, и глаз натянуть на ж… Ой, дохтур едет!

Во двор едва не влетела карета. Громко покрикивая на взмыленную лошадь, кучер правил прямо к крыльцу:

— Расступись, задавлю-ю!

Карета еще катилась, а на подножку уже выскочил полноватый мужчина в черном сюртуке нараспашку. Весь бледный с пылающими огнем щеками. Крепко прижав к себе внушительный саквояж, он спрыгнул на мостовую и легко вбежал по ступенькам.

— … Сам Арендт Николай Федорович! Да, да, он самый! — человека, только что прибывшего в карете, конечно же узнали. Это был Николай Федорович Аренд, самый знаменитый профессор медицины и хирургии Петербурга, к которому не раз обращались и сам император Николай I Павлович. — А кто же еще? Он самый.

Николай Федорович ничего этого не слышал. Дверь за них громко хлопнула, полностью отрезая звуки улицы.

— Николай Федорович, дорогой мой, что вы так долго? — к доктору бросился высокий офицер, Константин Данзас, секундант Пушкина на этой злосчастной дуэли. — Почти три часа прошло, а кровь все идет и идет. Пытались перевязать, а все бес толку. Думал, уже все…

Из его спины выглядывало страдальческое лицо «дядьки» поэта — крепостного Никиты Козлова, с трудом сдерживавшего слезы. За невысокой матерчатой перегородкой раздавались сдавленные женские рыдания, убивалась супруга поэта. Прямо под ногами на зеленой ковровой дорожке тянулась бурая дорожка из кровавых капель. Все говорило о горе, пришедшем в этот дом.

— Приготовьте горячей воды и корпии, — бросил Арендт, быстро проходя в гостиную, а оттуда и в кабинет. — Поспешите, пока я проведу осмотр.

Входя в кабинет, сразу же почувствовал тяжелый запах крови. Значит, ранение тяжелое, и дело может идти на часы, если не на минуты.

— Раздвиньте шторы, мне нужно больше света! –махнул он рукой в сторону горничной, приткнувшейся у окна. — И где горячая вода⁈

За спиной раздался треск ткани, и сразу же яркий свет залил комнату, выхватывая высокий стеллажи книг, небольшой чайный столик, и главное, большой кожаный диван с застывшим на нем телом.

— Так…

Арендт сразу же отметил необычайную бледность, почти мертвенность кожи Пушкина, что говорило о большой потери крови. Увидел он и большое красное пятно на его белоснежной сорочке.

— Низ живота, — качнул головой доктор, уже понимая, что сейчас увидит. Такое ранение, особенно пулей из дуэльного пистолета, считалось почти гарантированной, причем мучительной смертью. Тяжелая пуля, попадая в живот, превращала внутренние органы в настоящую кровавую кашу, с которой ничего нельзя было поделать. Уж лучше сабельный удар.

— Доктор, Николай Федорович, дорогой, что же вы стоите? –со спины вынырнул Данзас и вцепился в рукав врача. — Я принес воду! Возьмите!

Благодарно кивнув, врач тщательно ополоснул руки. Знал, что любая грязь, оставшаяся на коже, может принести еще больший вред.

— Отойдите от него, — Арендт подошел к дивану. — Александр Сергеевич, вы слышите меня?

Если больной в сознании, то дело врача существенно облегчалось. Ведь, кто лучше больного мог все подробно и обстоятельно рассказать о боли.

— Александр Сергеевич? Я доктор, Арендт Николай Федорович.

Поэт лежал на боку и не двигался. Если он и дышал, то внешне этого было совсем не заметно. Его грудь была неподвижна. Значит, все.

— Александр Сергеевич…

Арендт коснулся его шеи, нащупывая яремную вену. К сожалению, биение сердца не чувствовалось.

— Дайте кто-нибудь зеркало.

Нужно было еще проверить дыхание. Вдруг, не все потеряно.

Через мгновение в его руку кто-то вложил небольшое зеркальце с длинной изящной ручкой из слоновой кости. Явно женская вещичка и притом очень дорогая.

— Тихо!

Доктор наклонился ниже, опустив зеркало к посиневшим губам поэта. Затаил дыхание, надеясь на чудо. Но ничего не произошло — поверхность зеркала осталась чистой, совершенно не запотевшей.

— Господа…

Арендт положил зеркало на чайный столик и медленно повернулся. На нем тут же скрестились взгляды присутствующих, в которых уже плескался ужас. Его сердце только сжалось от боли.

— Я вынужден сообщить, что Александр Сергеевич Пушкин скончался. Закатилось солнце русской поэ…

И тут за его спиной хрустнула кожа дивана, и раздался удивленный возглас:

— Что это еще за школьная самодеятельность? Спектакль ставите «Пушкин на смертном одре»? А кровь откуда? Я спрашиваю, откуда здесь столько крови?

У присутствующих лица в один момент вытянулись. Кто-то начал истово креститься, только правая рука летала.

На их глазах из окровавленных тряпок самым натуральным образом восстал поэт, которого только что признали мертвым. Сел на диване и белыми белками глаз крутит, во все стороны смотрит, как безумный.

— Господи, — рядом с доктором закатила глаза горничная и начала оседать на пол. — Мертвяк восстал…

— Живой, живой, батюшка наш! Живой, милостивец! — тут же дико заорал личный слуга Пушкина, с грохотом рухнув на колени. — Боженька, смилостивился над нами! С небес нам послал благодать…

Глава 2 Здравствуйте, я ваша… Пушкин!

Письмо Н. Н. Пушкиной [супруга А. С. Пушкина] Н. И Гончаровой.

'… Матушка, эти дни я совсем не спала. Ты даже не представляешь, как мне было страшно. Я боялась сомкнуть глаза, все время представляла, как он смотрит на меня. У него такой взгляд, что оторопь берет. Смотрит, будто понять ничего не может…

Я его совсем не узнаю. Все стало другим — походка, взгляд, повадки. Ты ведь помнишь, как он меня раньше называл? Ташей, как и ты в детстве. Теперь же только Наташей и никак иначе…'.

* * *

Из подслушанного разговора на базаре.

— … Вот тебе крест, наш барин из ума выжил! Как его на дуэли приложило, вот с такенными глазищами ходит. Ничаво не помнит, не знает. Вчерась вон ему до ветру захотелось, а куда идти не знает…

— Гы-гы-гы! Нежто, прямо в портки наделал? Гы-гы-гы! Барин и в портки…

— А седня все про какую-то щетку талдычал. Я ему для ковра несу, а он меня по матери обложил. Мол, ему щетка для зубов нужна.

— Гы-гы-гы! Чудно как! Щетка для зубов! А скребок для задницы ему не нужон⁈

— Скребок? Откуда знаешь? Только барин не скребок, а бумагу спрашивал. Как, говорит, особливой бумаги для подтирания не придумали?

— Гы-гы-гы!

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

Его пробуждение в этой ипостаси было далеко не эпичным, за что Ивану Петровичу, педагогу с многолетним стажем, было бесконечно стыдно. Подумать только, он, заслуженный учитель России, лауреат десятков всероссийских и областных конкурсов педагогического мастерства, признанный знаток поэзии Золотого и Серебряного века, позволил себе обложить по матери, пусть и малоизвестных, но все же классиков русской литературы! Послал во всем известное место сначала друга и однокашника Пушкина поэта Константина Данзаса, а потом и самого известного врача Петербурга Николая Арендта. И только чудом «под огонь» не попала сама супруга великого поэта, красавица Натали, которой вселенец из будущего уже был готов объяснить, кто она, кто её родственники, и куда им всем нужно срочно спешить. Позор и стыдоба на его седую голову!

Правда, было и то, что извиняло Ивана Петровича. Первое, это несусветная боль внизу живота, выворачивающая все его внутренности наизнанку, и через несколько мгновений пропавшая каким-то чудом. Второе, совершенно непривычная окружающая обстановка, напоминающая то ли антикварный салон, то ли музейные декорации. Словом, старика было за что извинить. Хотя теперь и не старика, вовсе…

* * *

Первые сутки, без всякого преувеличения, Иван ходил с открытым от постоянного удивления ртом. Естественно, пытался закрывать, чтобы родные перестали на него коситься, но все было бес толку. Челюсть упрямо тянулась вниз, а с лица не сходило восторженное выражение. От этого даже лицевые мышцы начали болезненно ныть. А как же иначе?

— Ведь, я Александр Сергеевич Пушкин, — тихо-тихо повторял он, не вставая с дивана в своем кабинете. Пришлось, перед близкими и друзьями симулировать контузию, чтобы хоть как-то оправдаться за необычное поведение. Попросил оставить его в тишине и спокойствии, чтобы немного оправиться.–Господи, просто поверить не могу, что это произошло… Я, наше всё! Я солнце русской поэзии! Я Пушкин! Самый настоящий Пушкин!

Снова покосился на большое зеркало у секретера, в котором отражалось столь знакомое ему по гравюрам лицо с характерным выдающимся носом и густыми бакенбардами. Сильно зажмурился и снова открыл глаза, но картина не изменилась. Из зеркала на него, по-прежнему, смотрело то же самое лицо.

Весь этот день он прикладывал просто адские усилия, чтобы хоть как-то привыкнуть к новому состоянию. Чтобы окончательно не прослыть умалишенным, ему было нужно, как можно скорее прийти в норму. Только как, черт побери, это сделать, если его то и дело пробирал восторг от фантастического ощущения сопричастности⁈

Куда бы он здесь не бросал взгляд, все «дышало» историей, все буквально «кричало» о великом человеке — титане русской литературы, который для страны и ее народа стал больше чем гениальный поэт, талантливый литератор, прозаик. Пушкин стал частью ее культурного кода. И как со всем этим смириться? Как к этому привыкнуть? Как можно без благоговения сидеть за письменным столом, где поэт создавал свои великие произведения? Как без дрожи можно брать книги, которых касался он?

— … Бог мой, это тот самый кабинет, где он написал «Медный всадник»! Да, да, здесь… Вот перья для письма, здесь его заметки… — дрожащими руками он разбирал листы с какими-то заметками, на которых среди неровных строк виднелись разнообразные рисунки. Ведь, великий поэт нередко на полях своих произведений оставлял рисунки всяких лиц, человеческие фигуры. — А это… Это что-то новое… Господи, я не читал такого, — на очередном листке с фигурной цифрой один было написано начало какой-то поэму, еще неизвестной читателям. — Это его новое произведение… Он его только начал писать, но, получается, из-за дуэли не должен закончить.

Иван почувствовал, что сейчас грохнется в обморок. Ноги ходили ходуном, едва держа тело. В глазах двоилось. Испытываемые им чувства были сродни восторгу первооткрывателя новых земель, куда еще не ступала нога человека. Он, Иван Петрович Купцов, учитель литературы из самого обычного подмосковного городка, нашел новую поэму Пушкина!

— А если это продолжение Евгения Онегина? — от нахлынувших эмоций задрожал голос. — Он ведь согласился его написать. Кажется, некий Юзефич в своих воспоминаниях писал, что Александр рассказывал некоторые подробности из продолжения поэмы своему брату. А ведь это было в тридцать седьмом году! В этом году…

Он без сил рухнул на диван, откинувшись на его спинку. Весь дрожал, спина мокрая от холодного пота. В глаза отражалось что-то совершенно шальное.

— Я нашел начало второй части Евгения Онегина, — прошептал с каким-то мистическим ужасом и тут же закрыл себе рот ладонями, чтобы сдержать вопль. — Это же как найти Трою…

Именно так Иван себя и ощущал. Подобно великому археологу-самоучке Генриху Шлиману, раскопавшего легендарную Трою, родину Елены Прекрасной, он открыл новую планету в пушкинской вселенной.

— Значит, он начал писать продолжение. Точно, это продолжение, — осторожно разглаживал пальцами листок, боясь лишний раз его коснуться. — А вдруг уже все написано?

На него нахлынула уже не волна, а самое настоящее цунами восторга. Захлестнуло его с пальцев ног и до самой макушки головы.

— Ведь, мог успеть. Вполне мог… Значит, нужно искать.

Иван оглядел сначала письменный стол, заваленный листами, потом перевел взгляд на секретер. Наконец, еще оставались высокие книжные полки, на которых стояли сотни книг: от карманных сборников стихов и до громадных фолиантов об истории Троянских войн. Драгоценная рукопись, должная взорвать литературный мир страны, могла быть в любом из этих мест.

— Это же, как найти второй том Мертвых душ… Как отыскать потерянные пьесы Шекспира… — жадно разглядывая стол, он повторял названия книг, рукописей, произведений, которые были утрачены, и в истории мировой литературы считались подобны затерянному ковчегу завета. — Как разыскать украденный багаж Хемингуэя с его ранними рукописями… Господи, я верну миру такое сокровище…

Если бы в этот самый момент в кабинет заглянул кто-то из слуг, или не дай Бог, супруга Наталья, то они окончательно бы уверились в его безумии. А как иначе⁈ Иван сейчас выглядел самым настоящим сумасшедшим, одержимым какой-то дикой идеей. Широко раскрытые глаза блестели, зрачки бегали. В непрестанном движении находились руки.

— Сначала стол, — прошептал он, облизывая пересохшие губы и медленно подбираясь к столу. При этом смотрел на него так, словно перед ним была жертва, которая была в любой момент рвануть с места. — Это самое верное место для рукописи. Александр Сергеевич писал здесь, а значит, и готовые листы с текстом скорее всего хранил тоже здесь. Ведь, так удобнее всего…

И следующие полчаса Иван методично осматривал бумаги на столе и его двух ящиках. Ничего не пропуская, изучал каждый лист, каждый клочок бумаги. Внимательно вчитывался в написанное, стараясь найти следы драгоценной рукописи. Что казалось интересным, сразу же помечал в небольшом блокнотике.

— … Так… какой-то список… имена, фамилии, в сторону пока, — попадалось много совершенно непонятных документов, или их обрывков, в которых он ничего толком не понимал. Такие бумаги складывал отдельно, надеясь разобраться в них со временем. — Это еще что за квитки? Векселя, похоже… Тоже в сторону. Потом поглядим.

Когда закончил со столом и перешел к поискам в секретере, то стопка непонятных документов уже превратилась в папку весьма внушительной толщины.

— Где же ты, моя прелесть? — в ящичках было все что угодно, но только не рукопись. Попадались, разные записки, много писем, какие-то бухгалтерские записи, и много всякого другого. — Неужели, и здесь ничего нет? Что же ты, старина Сергеич, так ленился? Где же она?

В конце концов, Иван выдохся. Разбор всех этих бумаг, которых у Пушкина оказалось просто неимоверное количество, его окончательно вымотал.

— В книгах, может спрятал?

Опустился прямо на пол, со вздохом уставившись на внушительные книжные стеллажи. Если их перебирать, то о сне этой ночью можно было забыть. Дел здесь как раз часов на восемь — девять, то есть до утра.

— Не-ет, хватит. Что я, в самом деле, как какой-то юнец? Ясно же, что нет ни какой рукописи. Если Пушкин и собирался писать продолжение Евгения Онегина, то скорее всего просто не успел. Не успел…

Тяжело вздохнул, и с пола перебрался на диван, на котором с облегчением и растянулся. Эти поиски рукописи, превратившиеся в полноценный обыск рабочего кабинета, сильно его утомили.

— Хвати дурить, Ваня, — бормотал он, смотря в зеркало. Человек в отражении выглядел не очень хорошо: осунувшееся лицо, обострились скулы, мешки под глазами. — Соберись, наконец. Возьми себя в руки. Теперь все изменилось. Твое прошлое, это их будущее. Вот так-то…

Замолчал, пытаясь переварить эту мысль. Правда, получалось не очень хорошо. Мысли в голове метались из стороны в сторону, звон стоял такой, словно звонарь от души в колокол бил.

— Теперь ты Пушкин, и тебе здесь жить. Понял?

Кивнул, и отражение в зеркале ответило тем же.

— Ну, а раз так, то придется немного поработать…

Вместо поисков мифической рукописи, нужно было разобраться в бумагах поэта. Ведь, пока он, вообще, ничего не знает о частной жизни Пушкина. И сейчас вопросов у него было больше чем ответов.

— Поглядим, чем вы дышите, господин Пушкин.

Раскрыл папку и взял лежавший сверху большой желтоватый лист с какими-то расчетами. Начал, разбираясь в почерке, внимательно изучать строчку за строчкой.

— Как курица лапой, честное слово. Ни чего толком не разберешь. Что вот тут написано? А, расходы на туалет… Тысяча четыреста рублей! Ни хрена себе! Ой! — Иван тут же легонько шлепнул себя по шубам. С матом нужно было завязывать. — Подожди-ка, это же гардероб для бала: платья, носочки, чулочки, как говориться…

Еще раз подивившись на расходы, перевернул листок. На оборотной стороне оказалось продолжение с еще более любопытным содержанием — расходами на аренду этой самой квартиры, обучение детей, питание для всей семьи, содержание кухарки и дворника.

— Не слабые расходы, — присвистнул Иван, вчитываясь в текст и цифры. — Шесть тысяч за год — это аренда квартиры на одиннадцать комнат. Полторы тысячи рублей за бал в октябре, еще полторы тысячи за бал в ноябре, почти столько же за декабрь. Что я так жил, как говорят в Одессе… Черт, а теперь я так и живу.

Судя по его подсчетам, расходы у семейства Пушкиных были не просто большими, а фантастически большими. Если верить вот этой бумажке, то за прошлый, 1836 год, ими было потрачено почти двадцать тысяч полновесных николаевских рублей. Двадцать тысяч рублей! Сумма выглядело еще более жутковатой, если представлять себе примерные цены этого времени.

— Кажется, на одном из уроков мы делали похожее сравнение, — начал он припоминать один из открытых уроков. — Доход губернатора мог доходить до четырех тысяч рублей, а писаря в губернской управе — около двадцати рублей. Крепостного крестьянина можно было купить примерно за двести — триста рублей, если он был здоров и силен. Неплохой каменный дом в столице мог стоить восемь — десять тысяч рублей. Такое чувство, что Пушкины денежные ассигнации использовали в качестве туалетной бумаги…

Впечатленный размерами расходов теперь уже своего семейства, Иван следующие пару листочков даже смотреть не стал. Взял и переложил.

— Чего это я? Поглядим и это.

Невзрачные серые квитки, которые он только что отложил в сторону, оказались долговыми расписками на весьма приличные суммы. Мелькали суммы в пятьдесят, шестьдесят и даже сто рублей. Пара расписок была, и вовсе, на внушительные пятьсот рублей.

— Я читал, что он играл в карты, но так…

Судя по датам на расписках, Пушкин играл и проигрывал с завидной регулярностью. Это случалось минимум раз в неделю, а иногда и чаще.

— Еще расписка, и еще, и еще, — бумажек с суммами, которые поэт обязывался выплатить, становились все больше и больше. На некоторых из них вдобавок к суммам появлялись еще и условия — например, права на какое-нибудь из стихотворений. — У него, похоже, точно зависимость, и причем самая настоящая, от которой нужно лечить.

На одном из квитков Иван наткнулся на какие-то расчеты. Очень было похоже на то, что Пушкин пытался прикинуть, насколько велики его долги. И полученная цифра, без преувеличения, впечатляла.

— Мать вашу…

Он сглотнул вставший в горле ком и печально пробормотал:

— И как тут не материться? Это же чертова туча денег.

Снова и снова смотрел на листок, словно пытался убедиться, что ошибся. Однако, дикая цифра в сто сорок тысяч рублей никуда и не думала исчезать.

— Саня, б…ь, ты дурак⁈ Ответь мне, ты полный дебил⁈ — возмущенно крикнул Иван своему отражению. Накипело, честно говоря. — Ты что же творишь⁈ Ешь что ли пачками эти деньги…

Картинка в его голове, и правда, складывалась просто возмутительной. Великий русский поэт, отец четверых детей и супруг одной из красивейших женщин Петербурга, оказался в долгах, как в шелках. Общая сумма долга при этом была неподъемной даже для него, получающего весьма неплохие гонорары.

— Ты же банкрот! Натуральный банкрот, у которого в кармане вошь на аркане повесилась. У тебя даже имение два раза заложено, перезаложено! Ты, вообще, как собирался все это выплачивать? Органы продать? Каждую неделю по поэме в стихах писать? Или может банк ограбить? Хотя, сейчас банки-то есть или нет… Запамятовал.

Естественно, все эти вопросы были риторическими и не требовали ответа. Все было и так понятно — самостоятельно семейство Пушкиных не могло «погасить» все эти расписки в срок. Следовательно, они были банкротами.

— Получается теперь это и мои долги? — ответ был очевиден, что, собственно, и подтверждала постная физиономия в отражении зеркала. — Ладно, ладно, — он сдвинул все эти расписки, векселя и банковские билеты в отдельную кучку, чтобы сложить потом в отдельный ящик. Со всем этим следовало разобраться быстрее всего. — Вроде бы все. Осталась пара бумажек.

Большой белый пергамент с витыми вензелями и гербами Российской империей, который он взял в руки, оказался свидетельством о создании газеты «Современник».

— Точно, у меня ведь есть своя собственная газета. Я газетный магнат, — грустно улыбнулся Иван, вспоминая, что, вообще, такое. — Кажется, Пушкин хотел с помощью ее немного подзаработать, распространяя по подписке. Там печатались самые известные поэты и писатели империи, а выхлоп, к сожалению, оказался пшик, да маленько…

Гербовая бумага с императорской подписью казалась внушительной и рождала в его голове очень интересные мысли о своем будущем.

— А ведь идея-то хорошая, — кивнул он сам себе. Да что там хорошая, идея гениальная! Просто Сергеич не самый хороший бизнесмен и выбрал не тот формат для газеты. Нужно было работать иначе, тоньше, хитрее…

Вот теперь уже Иван улыбнулся шире. Если его задумки получится реализовать, то газета сможет не просто кормить все его многочисленное семейство — его самого, супруг, четверых детей, сестры жены с детьми и кучу кухарок с горничными, но и неплохо их одевать.

— Хорошо, очень хорошо, — документ о создании газеты лег в другую сторону, и, наконец, в папке остался лишь пара бумажек, густо исписанных какими-то пронумерованными фамилиями. — Так, это что это такое? Наталья I, Катерина I, Катерина II, Кн. Авдотья, Катерина IV, Пульхерия, Анна. Что-то я не пойму, чего это такое…

Его взгляд сместился к самому началу списку, где по логике должно быть некое наименование всего этого. И правда, там было что-то написано, что с трудом было разобрать.

— Донжуанский список А. С… Мать твою, — опять вырвалось у него. — Он написал список любовниц и держал его прямо у себя в столе⁈ Александр б…ь-Сергеевич, а не охренел ли ты в край? Простите за мой французский.

Иван, конечно, был знаком с исследованиями пушкинистов о довольно богатой и разносторонней личной жизни великого поэта, но в некоторые вещи и истории старался не сильно вдаваться. Скорее даже пытался отстраняться от них, чтобы сохранить цельное и возвышенное представление о Пушкине. Но сейчас Александр Сергеевич раскрывался перед все с какой-то совершенно неприглядной стороны, что не могло не шокировать.

— Ай да, Пушкин, ай да с… сын! Вот тебе и солнце русской поэзии, на которое полторы сотни лет молилось четверть русскоязычного мира… Ты у нас, оказывается, заядлый игроман — раз, неисправимый бабник — два, — Иван укоризненно качал головой, загибая пальцы. — К этому еще нужно прибавить твою невероятную задиристость и обидчивость, из-за которых ты по любой пустячной причине вызываешь на дуэль…

Мужчина откинулся на спинку и уставился в стену. Все это следовало хорошенько обдумать. Ведь, он не готов и не мог так жить. Просто не мог и не должен.

— Я тебя, с… сын, воспитаю настоящим человеком, — наконец, он прервал молчание, заговорив с жаром и злостью. Глаза при этом сузились, лоб прорезали глубокие морщины, а лицо приобрело неприятное угрожающее выражение. — Это я слегка копнул в твоем грязном белье, а что вылезет наружу, если по–настоящему поискать? Я сделаю из тебя настоящего русского поэта, чтобы потомкам было не стыдно…

Вскочил с дивана и подошел к зеркалу. С силой ткнул пальцем в свое отражение.

— Понял меня? Обязательно сделаю из тебя настоящего человека. Обязательно, и не сомневайся, — у отражения почему-то был довольно скептический вид, отчего Иван разозлился еще больше. — Я в училище почти десять лет отработал, и такого повидал, что с таким чумазым негритенком точно справлюсь. Будь уверен.

Угрожающе кивнул отражению, и шагнул к столу. Сел, подтянул к себе чистый лист, и схватился за перо.

— Итак, дано великий поэт, бабник, изменник, должник, игроман, обидчивый тип, и похоже, любитель побаловаться с политикой. Вдобавок ко всему этому отец четырех детей и супруг очень ветреной красотки, от которой у одной половины Петербурга текут слюни, а у второй стоит… И из этого нужно сделать настоящего человека, — он в сомнениях покачал головой. — Неслабая задачка, честно говоря… И кстати, Ваня, ни какой ты больше не Ваня. Ты теперь Александр, Саня, Санек, Санечек…

Вот, пожалуй, с этого дня и началась новая страница в жизни великого русского поэта и писателя Александра Сергеевича Пушкина.

Глава 3 Не то бордель, не то ссудная касса

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

В это утро он проснулся еще затемно. Несмотря на ощутимую прохладу [истопник, собака, еще дрых, похоже], резко откинул одеяло и вскочил на ноги.

— Ух ты, как бодрит! — Александр аж запрыгал от обжигающе ледяного пола. — Срочно нужен теплый пол… Ну, что Сандро, готов к подвигам во имя будущего русской литературы? И, конечно, во имя нашего тоже…

Из зеркала, висевшего на стене рядом, на него с сомнением глядело заспанное лицо Пушкина. Весь взъерошенный, волосы торчком стоят, нос синий, как бы не простудился во время вчерашних приключений.

— Что за сомнения, Александр свет-Сергеевич? — ухмыльнувшись, подмигнул он отражению. Настроение было на все сто процентов. Его буквально переполняло желание всколыхнуть окружающее его болото, перестроить и перекроить жизнь поэта так, чтобы все сверкало и блестело, как у кота… — Прочь все! Новая жизнь началась!

Его взгляд скользнул по мятой ночной рубахе и замер на внушительно вздувшемся внизу бугорке.

— Ого! Похоже, у нас обозначился еще один животрепещущий вопрос… Причем, животрепещущий в прямом смысле этого слова.

Как пенсионер со стажем, он, честно, говоря уже и отвык от такого. А тут сюрприз и подарок, пробуждающий уже давно забытые ощущения.

— А про это-то я и не подумал — жжение в паху усилилось, словно намекая, что тут не думать нужно, а действовать. — Кстати, а где Наталья? — недоуменно оглядел смятую постель. Устоявшаяся вмятина на пуховом матрасе подсказывала, что спал он, как правило, в одиночестве. — Странно, а как же четыре ребенка? Прямо загадка для Шерлока Холмса…

Чтобы унять возбуждение [не бродить же по дому с возбужденно топырившимся естеством], основательно размялся. Хотел по-стариковски, как привык, сделать зарядку, но новое тело неожиданно запросило большего. Пришлось, выложиться как следует. Поприседал до приятного гудения в бедрах и коленях, наотжимался так, что руки повисли плетьми.

— Вот и ладно, для здоровья хватит, — бросил мужчина, накидывая халат на плечи. На ноги нашлись большие мохнатые то ли тапки, то ли чуни, несмотря на неказистый вид прекрасно согревшие ноги. — А теперь не грех немного откушать.

Он потянул носом, пытаясь уловить запах готовящейся пищи. Кухарка, наверняка, должна уже была приступить к готовке. Однако ничем соблазнительным со стороны кухни не тянуло.

— Они что тут до обеда спят⁈ — желудок раздраженно пробурчал, тоже выражая свое несогласие с таким положением дел. Александр недовольно сжал губы. — Сейчас разберемся, почему это солнце русской поэзии никто не собирается кормить.

И сам не заметил, как в голосе появились недовольные барские нотки. Видимо, эпоха и личность реципиента сказываются.

— Так…

Дом его встретил мертвой тишиной. Значит, его догадка верна: здесь никто особо не привык рано вставать.

— Хотя, вроде, кастрюлями кто-то гремит, — ухо уловило вдалеке какое-то позвякивание, очень напоминающее возню с кухонной утварью. Желудок тут же снова возбудился, выдав в животе оглушительную трель. — Ну-ка, посмотрим.

Кухня с печью, большим разделочным столом располагалась в самой дальней части одинадцатикомнатной квартиры. Пока туда добрался, несколько раз вспотел.

— Барин, что же вы ни свет ни заря! — чересчур эмоционально встретила его кухарка, стоя в дверях. Крупная бабища, кровь с молоком, про которых говорят, что она и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет, причем с этим же конем на руках. — Всегда допоздна почивать изволите. Будить вас приходится…

А дальше случилось то, чего Александр ну никак не ожидал.

— Или вас опять зуд одолел, как на третий день? — он молча пожал плечами в ответ. Сразу и не понял, о каком таком зуде шла речь. — Только нонче поспешайте, а то делов многась.

Убрав сковородки, она повернулась к нему спиной, задрала юбку, и улеглась телесами на стол. Повела из стороны в сторону белыми ягодицами и затем деловито буркнула:

— Готовая я. Давай, барин, наддай. Барин?

С Пушкиным же случился самый натуральный ступор. Встал, как столб, с выпученными глазами и широко раскрытым ртом, не в силах и слова сказать. Прямо на него смотрело такое

— Барин, заснули? — нетерпеливо вздохнула бабища, задирая юбку еще выше и еще призывнее дергая тазом. Мол, начинай. — Мине исчо тесто ставить нужно. Барыня вчерась про блинчики с вареньем сказывала.

— Что? — с трудом выдавил из себя мужчина, стараясь не смотреть вперед. Открывшееся его глазам ошеломительное зрелище в один момент выбило из головы все мысли. Раз, и так пусто стало внутри черепной коробки, хоть шаром покати. — Блинчики… Какие еще блинчики…

Та изогнулась в его сторону, пустив по своим телесам настоящую волну. При таком ракурсе задранная чуть ли не до головы юбка уже совсем ничего не скрывала. И зрелище было такое, что беги и падай.

— Барин, дык я про блинчики толкую, — дебелое лицо у кухарки стало откровенно обиженным, словно ее дразнили нехорошими словами. — Что же вы не слышите⁈ Наталья Николаевна, матушка, сказывала, что блинчиков хочетца. Сказываю, теста бы поставить, а вы, барин, даже портки не снявши. Как же с неснятыми портками-то? Давайте подмогу вам…

Ее чуть хриплый голос, снова и снова талдычащий про «неснятые портки», «блинчиков хотца», «супружница ваша», «уд», словно гвозди в его голову вбивал. Александр даже морщится начал.

— Пушкин, б…ь, ты совсем оху?!. — выдохнул он, наконец, возвращая себе способность более или менее связно мыслить и говорить. Снова заговорил, обращаясь к себе в третьем лице. — У тебя жена красотка, хоть сейчас на подиум… А ты, сукин кот, кухарок на кухне тра…

Бормотал, едва не срываясь на крик, отчего казалось, что его сейчас удар хватит. Перед глазами сразу же встал тот злосчастный донжуановский список с покоренными красавицами, что он нашел вчера в секретере.

— Вот, оказалось, что это за Верки, Машки и Катьки шли отдельным списком, прямо напротив графинь, баронесс и фрейлин…

И такое зло его взяло на развратника-поэта, на эту развалившуюся на столе кухарку, на царившие в этом времени нравы, что в глазах потемнело.

— Никитка! Козлов, твою налево, бегом сюда! — вдруг заорал он во весь голос, зовя своего личногослугу. Тот всегда где-то рядом держался, а, значит, и сейчас был поблизости. — Никитка, живо сюда!

Через минуту на кухню влетел полуодетый слуга, высоченный мужик с ручищами, как совковая лопата. Лицо при этом было такое, что не приведи Господь в темноте увидеть. Глаза бешенные, рот скалился, как у злобного пса. Видать, сильно испугался, что с его барином что-то плохое случилось.

— Всыпь-ка ей ремнем за неуважение! — рявкнул Пушкин, с яростью тыча в сторону испуганной кухарки. — Что встал? Оглох⁈

— Так, срам же какой, — ошарашенно пробормотал слуга, несказанно удивившись такому. Стоял, мялся, не зная что и делать.

— Вот по этому сраму и врежь хорошенько раз пяток! Ну⁈ — мужик кивнул, сразу же потянувшись за ремешком с брюк. — Б…ь, куда я, вообще, попал⁈ Это что за время такое? Слов даже нормальных нет…

Кухарку тем временем снова нагнули на стол и всыпали, как следует. Кожаный ремешок только свистел, поднимаясь в воздух и опускаясь на белые ягодицы. Они же при каждом ударе начинали заманчиво колыхаться, словно сами собой соблазнить пытались.

— Ладно, ладно, хватит, — наконец, Александр махнул рукой. Отвернулся, услышав приглушенные всхлипы. — Черт, что же за утро такое?

Злость, как корова языком слизала, а на душе еще хуже стало. Гадкое, такое мерзкое ощущение. Ведь, понимал, что зря бедную женщину наказывал. Она что, от большой радости тут своими белыми телесами «светила»? По принуждению, конечно же: крепостной крестьянкой была с рождения, оттого и делала, что прикажут.

— Ну, хватит, — виновато буркнул он в сторону женщины. — Погорячился я. Слышишь, не прав, говорю. Ты только больше так не делай. Поняла? — та насупилась, косясь на него исподлобья. — На вот тебе пять рублей, чтобы обиды не держала.

Покопавшись в кармане халата, нащупал горстку крупных монет. Пять кругляшей вроде бы было.

— Вот, держи, — высыпал перед ней на стол. — Не прав я был, не прав.

Тяжело вздохнув, Александр вышел из кухни. Настроение после всего этого такое поганое было, что даже во рту горечь ощущалась. Столкновение с реальностью оказалось еще хуже, чем ожидалось.

— Ну, солнце русской поэзии, ну ты и даешь, — шептал, еле-еле сдерживаясь, чтобы не выругаться. — Я даже боюсь представить, что ты там в своем поместье устроил. Гарем, поди… Б…ь, да вы тут совсем охренели. Я, конечно, читал, но чтобы вот так запросто…

Словом, к нему сейчас лучше было и не подходить вовсе. Советские устои, что вбивались еще с пионерских времен, и позже крепились книгами, фильмами и духом эпохи, буквально вопили от негодования. Все внутри него жаждало действия.

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

Лоснящийся черной краской экипаж лихо развернулся во дворе дома и встал прямо у широкого крыльца. Непростое умение, много говорящее о немалом опыте кучера и хорошей выучке его жеребца. Хлопнула дверь, и на мостовую соскочил молодой человек в плаще нараспашку.

— Держи рубль! Заслужил, каналья! — широко улыбнувшись, пассажир бросил вознице монету.

Детина, заросший по самые брови густой черной бородой, тут же принялся кланяться и благодарить, то и дело поминая Бога. Еще бы не радоваться, целый рубль заработал вместо гривенника.

— Знай мою доброту!

Брат поэта, Лев Сергеич Пушкин, был не мот и откровенный транжира, как некоторые господа из состоятельных семейств. Его скорее можно было считать очень увлекающимся человеком, легко поддающимся соблазнам и очень склонным к широким эффектным жестам. Если гулять с компанией, то старался удивить друзей самым дорогим шампанским или брался оплатить общие расходы. Если снимать квартиру в Петербурге, то она непременно обязана быть шикарными апартаментами вблизи дворцовой площади, с новомодным клозетом. Если был приглашен в модный салон к известной всем графине М., то на нем обязательно должно быть платье от самого известного портного в столице. Визит к дамам тоже не проходил без дорогого подарка, а нередко и очень дорогого подарка. Словом, расходов было столько, что их не покрывали никакие доходы, а от того и копились долги, которые самому было никак не выплатить.

— Слава Богу, с Александром все обошлось, — застыв на крыльце, Лев размашисто перекрестился. Старший брат часто помогал ему, и случись с ним какая-нибудь беда, Льву пришлось бы непросто. Сегодня как раз пришел срок оплаты одного из многочисленных кредитных векселей, которые он набрал. — А не то я этому французишке шею бы…

Что он сделал бы с Дантесом, опытным офицером и прожжённым бретером, Пушкин-младший договорить не успел. Двери перед ним распахнулись и на пороге появился слуга, тут же склонившийся в поклоне.

— Что там мой разлюбезный братик? — Лев кивнул слуге, словно старому знакомому. Никита Козлов служил в семействе Пушкиных уже пятый десяток лет, оттого его каждый здесь знал. — Поговаривают, вчера был немного не в себе. Так это простительно для человека, побывавшего у самого края.

— Гневен седни, — угрюмо буркнул слуга, пропуская гостя в дом и сразу же закрывая за ним дверь. — Сильно гневен, батюшка.

Лев, усмехнувшись, махнул в ответ рукой. Такое уже бывало, но всегда проходило.

— Ничего, Никитка, ничего. У меня есть пара занятных сплетен про одну даму, которой Саша не так давно интересовался, — мужчина заговорщически понизил голос, подмигивая при этом. — Уверен, это его развеселит. Больно уж сплетни горячие…

Хохотнув, Лев быстро зашагал по коридору. Если бы он оглянулся в этот момент, то обязательно бы заметил укоризненный взгляд слуги и, возможно, насторожился из-за этого. Но не обернулся, а, соответственно, ничего и не заметил.

— О, Сашенька и Катенька, свет моих очей и услада моего сердца! — при виде старших сестер Натальи Пушкиной, проживавших здесь же на полном иждивении поэта, мужчина аж засветился. Улыбка стала как у чеширского кота, если не шире. С губ начли сами собой срываться куртуазные дамские комплименты, на которые он был особенно горазд. — Как же я рад вас видеть! Признаться, намедни не раз думал о вас, вспоминал наши прогулки по набережной. Сашенька, Катенька, вы обе были необыкновенно хороши в ваших соболиных манто. И признаюсь вам, мне было очень тяжело идти рядом с вами, — сделав многозначительную паузу, он закончил. — Ведь, вся мостовая была усыпана осколками мужских сердец, разбитых вашей красотой…

Ну и кому не понравится такой поток комплиментов от весьма недурного собой, импозантного молодого человека? Естественно, обе особы, бывшие еще не замужем и вдобавок на третьем десятке лет, млели от такого отношения. Обе брюнетки, краснея и отчаянно стреляя глазками, смотрели на Пушкина-младшего, как кошки на сметану. Дай им волю, набросились бы на него и вцепились своими коготками.

— Ну что вы такое говорите…

— Боже, оставьте, Лев Сергеич. Вы смущаете нас…

Льва уже было не остановить. Он немедленно приложился к ручкам обеих дам, задержавшись чуть дольше положенного. Обе вновь зарделись, даже, не думая убирать руки.

— Мы непременно должны повторить нашу прогулку. Пройдемся по набережной, посетим салон мадам Анет. Прошу вас, не говорите нет! — Лев прижимал руку к сердцу, вздыхал, показывая, как он будет огорчен отказом. — Как можно прятать такую красоту от людей? Это настоящее преступление! Я не позволю.

— Мы непременно…

— Мы с радостью, — сдалась и Екатерина, теребя в руках кружевной веер. — Только наша модистка снова требует оплаты за новые туалеты, а мы пока немного стеснены в средствах.

Сестры проживали на пенсию, которую им выплачивал старший брат. Естественно, двум молодым особам, отчаянно ищущим себе достойную партию в столичном городе, средств не хватало. От того они часто обращались к своей сестре Наталье, прося ее взять денег у мужа.

— Не нужно об этом беспокоиться, — беспечно махнул рукой Лев, «под крылом» старшего брата привыкший именно так и решать все свои проблемы. — Я уверен, что Саш[А] обязательно войдет в ваше положение и с радостью поможет. Если позволите, то я с большой охотой попрошу за вас.

Обе особы тут же радостно захлопали в ладоши, в избытке награждая своего спасителя благодарными взглядами. Еще бы не радоваться, кавалер их освободил от весьма неприятной обязанности просить деньги.

— Ждите, и я пренепременно вернусь… Только переговорю с нашим Сашенькой.

Едва не приплясывая от хорошего настроения, Лев покинул гостиную. Брат скорее всего был в своем рабочем кабинете, а, значит, и ему нужно было туда.

— Мой любимый братик! Александр, а ты все в трудах, аки пчела! — он не сдержал радостного крика при виде брата, сгорбившегося над листом бумаги у стола. — Так нельзя! Человеку обязательно нужно отдыхать! Посмотри на себя, осунулся, круги под глазами! Тебе нужно больше гулять, больше радоваться жизни. Ты стал похож на затворника. Кстати…

Небрежным движением Лев выложил на стол долговой лист, небольшая серая бумажка с долговым обязательством. Причем это выглядело так, словно какая-то забава.

— До тебя небольшая просьба есть. Меня, Сашенька, опять кредиторы одолели, как блохи старого пса, — жизнерадостно рассмеялся, кивая при этом брату. Похоже, предлагал и ему посмеяться над этой немудреной шуткой. — Представляешь, со всех сторон обложили. Владельцу квартиры — дай. Я ведь говорил тебе, что снял такую шикарную квартирку о семи комнатках прямо у Дворцовой площади. Бакалейщику — дай, портному — дай. А я ведь прошу их совсем немного подождать…

Пушкин с тяжелым вздохом взял долговой билет, и, бросив на него беглый взгляд, убрал в папку. Значит, все оплатит.

— Сашенька, дружочек, ты просто чудо. Я ведь уже и не знал что делать.

— Работать пробовал? — сразу же отозвался поэт. Причем его голос оказался неожиданно холодным, а тон издевательским.

Но Льва так просто был не смутить, а тем более не обидеть. Мгновение, и он заливисто рассмеялся.

— Ха-ха-ха-ха! Саш[А], ты просто чудо! Я всегда говорил, что твои остроты необычно остроумны и точны. Ха-ха-ха-ха, предложил поработать! Всем же известно, что я и работа несовместимы!

Пушкин-младший, действительно, не страдал трудолюбием. Влиятельные родные, конечно, пытались его помогать, устраивая на очередное «теплое» местечко. Но, походив несколько месяцев на службу в присутственное место, Льву все быстро наскучивало, и он немедленно подавал в отставку. За спиной уже была работа в Министерстве духовных дел и народного просвещения, в Министерстве внутренних дел, в Отдельном кавказском корпусе, и нигде он особо не задерживался, всякий раз выставляя себя откровенным праздным повесой, гулякой и большим любителе дамского общества.

— Ты же знаешь, Саша[А], что мне нужен вольный воздух, просто для деятельности и конечно же общество прекрасных дев или даже гурий. Кстати, я разузнал про ту даму, про которую ты меня просил. И хочу сказать, она совсем не против встречи, — Лев наклонился, многозначительно подмигивая при этом. Явно намекал на что-то, известное лишь им. — У меня есть даже послание для тебя, — в его руке появился небольшой конвертик из белоснежной бумаги, от которого благоухало очень тонким цветочным ароматом. — Только прежде, пообещай мне, что поможешь нашим прелестным чаровницам — Катеньке и Сашеньке. Ты даже представить не можешь, в какой беде они оказались. Наглая модистка посмела поднять для них плату вдвое против прежнего и требует всю сумму за платья вперед. Неужели какие-то жалкие четыреста рублей стоят слез наших очаровательных созданий? Ты ведь согласен со мной?

Лев вновь широко улыбнулся и… требовательно вытянул руку. В глазах даже сомнения не было, что ему могут отказать. Ведь, старший брат всегда оплачивал его долги и расходы. Неужели откажет и в этой незначительной просьбе?

— Сколько? — тихо переспросил Александр, медленно поднимаясь из-за стола. — Четыреста рублей на бабские тряпки? Почти три тысячи рублей тебе за квартиру?

Улыбка у Льва начала гаснуть. Что-то настрой брата ему совсем не нравился. И взгляд стал каким-то колючим, а от всей фигуры отчетливо повеяло холодом. Таким чужим его еще никогда не видел.

— А не охуе… ли ты, братец⁈ — практически выплюнул Александр в лицо ошарашенному брату. — Я тебе, что банкомат? Или может деньги печатаю, рисую? Вроде нет, не рисую и не печатаю.

Стало нехорошо. По спине побежали мурашки, к горлу подступила тошнота. Родной брат, которого он в детстве за малый рост любил дразнить «карлой» (карликом), вдруг словно раздался в плечах и подрос на две, а то и три головы. С трудом сглотнув подступивший к горлу ком, Лев непроизвольно отступил назад.

— Вас же тут целая орава — почти полтора десятка человек, и никто даже пальцем о палец не удосужился ударить! Все на мое загривке сидите! — Пушкин с хрустом сгреб кучу бумаг со стола и со всей силы швырнул их в брата. — Ты знаешь, сколько твоих бумажек я оплатил за этот год? Б…ь, почти на десять тысяч рублей! Десять, мать его, тысяч рублей! Ну-ка, иди сюда…

Словно телок на закланье, Лев сгорбился и бочком пошел вперед. Брат его сейчас пугал до коликов в животе, чего, вообще, никогда не было.

— Теперь забудь о моих деньгах от слова «совсем». Хочешь денег, зарабатывай. А нужна будет работа, так я найду. Понял?

Пушкин-младший, насупившись, кивнул.

— А этим великовозрастным кобылам я сейчас сам все объясню, — бросил Александр, направляясь к дверям. — Расскажу, каким трудом зарабатываются деньги…

Глава 4 Как вернуть семейную идиллию и заработать немного денег?

Са нкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

После вчерашнего скандала в квартире Пушкиных царила тишина. В воздухе витала тревога, заставлявшая обитателей ходить на цыпочках и говорить полушепотом с оглядкой на окна и двери. Катерина и Александра Пушкины, после устроенного им разноса, обиделись и закрылись в своей комнате. Кухарка, не в пример обычным дням, почти не гремела кастрюлями, дворник на улице подметал двор так, что его было едва слышно. Даже дворник, которого никогда прежде не видели трезвым, был подозрительно свеж. Присмирели и дети, остро чувствовавшие атмосферу: совсем не шалили, сидели в своей комнате и тихо возились с игрушками и книгами.

Пожалуй, лишь один человек в квартире, в отсутствие главы семейства вел себя, как обычно. Наталья сидела в своей комнатке, что примыкала к рабочему кабинету супруга, и занималась вышивкой. Иголка мелькала в ее пальцах, тянулись разноцветные нити, а на белоснежном батистовой платке постепенно появлялась причудливая анаграмма.

— … По милому по дружку ноченька не спится,

По милому по дружку ноченька не спится,

Ох, во сне милого видала,

Ох, во сне милого видала.

Тихо напевала молодая женщина старинную русскую песню, что очень любила ее старая кормилица. Пела, и улыбаясь своим мыслям. Со щек не сходил румянец.

— Ты воспой, ты воспой в саду, соловейка,

Ты воспой, ты воспой в саду, соловейка!

Наконец, последний стежок лег на свое место, и анаграмма была закончена.

— Тебе, любимый дружочек, — прошептала Наталья, прижимая платочек к груди. Причем сжимала так сильно, словно хотела насытить его теплом своего сердца. — Чтобы всегда хранил тебя от всех невзгод и напастей.

Что и говорить, крепко любила она своего мужа. Оттого и прощала, пусть и с болью в сердце, его поразительную ветреность, обидное внимание, а то и прямо интерес, к чужим дамам. Знала она про его похождения, про тот список с его амурными победами, дать испорченным нравам Петербурга. Всей душой понимала, что ее Санечка, как мотылек, вечно летит на яркое, праздничное, сверкающее, чего между ними было все меньше и меньше. Чувствовала, что охладевать к ней стал, хотя на людях еще звал «ясным солнышком» и «ненаглядной зазнобушкой», целовал кончики пальчиков и нежно касался ее волос…

— Пусть мой платочек защищает тебя от плохих людей.

Но вчера все изменилось, словно вновь они оба на шесть годков назад вернулись. Видела она, что опять все между ними вспыхнуло.

— Любый мой, — шептали припухшие с жаркой ночи губы, а в глазах вновь игривый огонек. — Береги себя.

Нежно гладила платочек, а мыслями снова и снова возвращалась в прошлый вечер и ночь. И еще ярче расцветал на щеках румянец, в груди и животе разгорался сладостный жар, отчего становилось совсем хорошо.

— Только возвращайся, обязательно возвращайся.

Вчера, как в русской народной сказке было. Поначалу, страх и ужас. Ее Санечка так гневался, что прямо беги и прячься. Разве только молнии из глаз не летали. Он, конечно, и раньше любил острое словцо, но в этот день сам себя превзошел. Братца своего, Льва, добрых пол часа костерил на чем свет стоит. Вспомнил и про его безудержные траты, и про его безалаберность, и про его амурные похождения, и про его непостоянство. Бедного Леву едва удар не хватил.

С лихвой и моим сестра досталось. Сашенька им выдал по первое число. Не обращая внимание на их слезы, припомнил им и разгульную жизнь, и беспечность, и лень.

— Очень грозен был, — шептала она, робко улыбаясь.

Не могла в своих мыслях не признаться, что таким он ей особенно нравился. Что-то в нем, всегда покладистом и учтивом, тогда появлялось первобытное, неистовое, варварское. Сашенька точь в точь начинал походить на одного из героев ее любимого французского романа, капитана королевской гвардии Француа де-Бережон, отчаянного гуляку, авантюриста и защитника слабых.

— Прямо очень грозен, — лукаво облизнула губки язычком и сразу же оглянулась по сторонам, а вдруг кто-то догадался о ее мыслях.

В мыслях снова вернулась в тот вечер, когда он прижал ее у комнаты. Она тогда аж оторопела, не ожидая такого напора и горячности. Сердечко так сильно забилось, что жарко стало.

— Что-то мне душно…

От будоражащих фантазию картин в груди вновь появилось томление. Грудь задышала чаще. Тонкие пальчики мяли только что вышитый платочек.

— Совсем душно…

Сашенька зарычал, как дикий зверь, заставив ее вскрикнуть. Вдруг подхватил на руки, занес в комнату и бросил на кровать, как охотник свою добычу. А потом такое начал вытворять, что и вспомнить…

Наталья, и правда, не знала, что и думать, испытывая странные, противоречивые чувства. С одной стороны, все случившееся вчера в спальне между ними было настолько странным, незнакомым, что при одной только мысли об этом заливалась краской. С другой же стороны, ей никогда еще так хорошо не было. Стыдно даже вспомнить, но она так кричала, так кричала…

— Ой, кто там?

В дверь комнаты робко постучали. Тихо скрипнул петли, и на пороге появились сестры. Видно было, что устали дуться и пришли за новостями.

— Ну, сестричка, ты вчера устроила, — слева присела Александра и сжала ее ладони в своих.

— Рассказывай все, без всякой утайки, а то мы обидимся, — справа села Катерина, приобняв уже за плечи. — Мы же тебе по-сестрински все рассказывали. Теперь твоя очередь…

Наталья дернулась была, но держали ее крепко. Глубоко вздохнула и счастливо улыбнулась.

— Ой, девочки, что было, что было…

Дверь в спальню от сквозняков начала медленно закрываться, скрипя плохо смазанными петлями. Голоса в комнате становились все тиши и тише. Хотя некоторые, особо эмоциональные, возгласы еще можно было разобрать:

— Да ты что⁈ Прямо как кролики сделал…

— А кричала так, что весь дом слышал. Что, прямо так сладко было? Только не ври нам, слышишь? Поклянись…

— А потом прямо туда… Ну, туда, туда…

— Как? Туда?

— И что?

— Ой, мамочки, как было…

На некоторое время женские голоса превратились в шепот, которые было никак не разобрать. Но когда эмоции вновь стали брать верх, голоса опять стали громче.

— … И Сашенька сказал, что прикажет сшить мне особые маленькие кружевные панталончики для этого самого…

— Какие такие панталончики? Их же снимают…

— Сказал, что полураздетая я еще желаннее… А еще обещал сделать кружевные мешочки дли них… Вот такие примерно…

— Не поняла, для чего? Чего в них класть-то?

— Какая ты непонятливая, Катенька! У тебя, что впереди выпирает?

— А сиськи что ли? Так бы и сказала…

— Эх, какая же ты Таша [именно так близкие называли Наталью Гончарову-Пушкину] счастливая! Прямо белой завистью тебе завидую… Ташенька, поклянись нам, своим сестрам, что сразу же покажешь эти обновки! Клянись, иначе тебя из комнаты не выпустим и защекочем до полусмерти! Клянись.

— Да вы что, девочки⁈ Как можно? Мне же совестно будет…

— Не покажешь, ты нам не сестра!

* * *

Петербург, Сытнинская улица, Сытный рыно к

Несмотря на середину февраля, мороз выдался слабеньким. День был скорее промозглым, чем морозным. На мостовой многочисленные прохожие и экипажи намешали отвратного цвета снежную жижу, в которую и неприятно было даже смотреть, а не то что ступать. Но приходилось, идти-то нужно.

Александр Сергеевич застыл на подножке остановившегося экипажа, с отвращением разглядывая грязь под ногами. С мостовой пахнуло тошнотворной вонью.

— Черт, у нас, вообще, когда-то были нормальные дороги? — вопрос был скорее риторическим, чем практическим. Просто вырвалось, накипело. — Никита, ты иди по торговым рядам и слушая во все уши. Как и договаривались, ищи мне купца-прощелыгу, что хочет денег заработать. После ищи нас в трактире.

Слуга, Никита Козлов, молча кивнув, пошел в сторону рынка. Пушкин же вернулся в экипаж.

— Человек, давай в трактир на Пятницкой! — хлопнул по стенке, подавая сигнал кучеру. — А теперь, Левушка, будем думать над нашим делом, — младший брат поддакнул, сидя напротив. — Хорошенько думать. Ведь, на кону неплохие денюжки.

Собственно, с попыткой заработать и решить тем самым все свои финансовые проблемы была и связана их сегодняшняя поездка. Еще вчера ему в голову пришла идея выпускать газету, которая бы всем пришлась по душе. У Александра Сергеевича, насколько он знал, уже был подобный опыт, связанный с выпуском журнала «Современник». Плохой, если честно, опыт. Великий поэт оказался совсем никудышным бизнесменом, откровенным издателем-неудачником, который не знал ни сферы, ни законов экономики. Свой журнал печатал на отличной глянцевой бумаге, стоимости просто запредельной. Гонорары для авторов установил бешенные, а продажи оказались с гулькин нос. В итоге, вся затея ушла в откровенный убыток.

— Ставлю задачу. Нужно придумать газету, чтобы стоила копейку и в то же время всем нравилась. Никитка сейчас нам найдет такого компаньона, что у нас за простой народ будет думать. Ну как тебе идея?

Лев, несмотря на кажущуюся ветреность и недалекость, сразу же схватил суть.

— Раз копейку будет стоить, значит, каждый купить сможет. А людей у нас ого-го, — он махнул рукой в сторону окошка экипажа. — О чем писать будем?

Пушкин многозначительно покачал головой. Чего-чего, а тем для газеты он мог столько набросать, что рука устанет записывать. Ведь, газета для пенсионера была и оставалась лучшим другом и в конце двадцатого века, и в начале двадцать первого века. Он в свое время десятками их выписывал, в киосках покупал. Сотни названий — «Вечерний город», «Спутник», «Новости», «Слухи и сплетни» и множество других, которых уже и не вспомнить. Словом, ему сам бог велел популярную газету сделать.

— Вот сейчас я тебе и расскажу. Только, Лева, слушай так, чтобы не пришлось по нескольку раз повторять. Ведь, издавать ее тебе придется. Что рот раскрыл? Хотел заработать, вот и будешь зарабатывать. Так что готовь лопату.

— Какую еще лопату? — не понял шутки Пушкин-младший.

— Такую… Деньги грести.

Отсмеявшись, начали.

Лев во время разговора едва успевал записывать идеи, воспринимая их чуть ли не как откровения. По листам блокнота стремительно порхал карандаш, заполняя одну страницу за другой. Время от времени, когда слышал нечто удивительное, не выдерживал и удивленно фыркал.

— … Сплетни⁈ И будут читать? Ах да… Я и сам до сплетен и слухов большой охотник. Вот, к примеру, слышал про баронессу Гагарину…

— … Это что еще за анекдоты такие? Ты русским языком объясни… Смешная история про ежика? В смысле, научил ежик попой дышать, а после сел на пенек и задохнулся? А-а…

— … А вот амурные знакомства это очень хорошо, это мне нравится! Так ведь можно с любой дамой познакомиться. Считай, как записочку передать, оставшись никому не известным…

Приехав на место, братья продолжили разговор уже в трактире. Место здесь было не простое, а для состоятельных господ и купцов с капиталами. Чисто, опрятно, без всякой голытьбы и пьянства. Самое место для серьезной беседы за хорошим столом, чем, собственно, посетители и занимались.

— Кстати, можно еще коротенькие рецепты всяких необычных блюд печатать, — кивая на хрустящих жаренных карасей в сметане, предложил Александр. В своем времени он с большим удовольствием покупал кулинарные книги карманного формата и смаковал описания разных кушаний. — Например, напечатаем рецепт особенной вишневой наливки или капустного пирога и укажем, что прислал их какой-нибудь барон С. скажем из Калужской губернии. Вдобавок, напишем, что барон назвал его рецептом наилучшей наливки. Знаешь, какой шум поднимется…

Лев, кусая этот самый капустный пирог, кивнул. Отзывы точно будут, можно было и не сомневаться. Здесь чуть ли не каждый помещик наливку самолично делает, и именно свой рецепт считает наилучшим. Говорили, что даже дуэли по такому поводу случались.

— А еще можно про клады печатать…

У Пушкина-младшего чуть кусок из рта не выпал. Так и замер с выпученными глазами и половинкой пирога, зажатого в зубах.

— О каких таких кладах? — давясь, быстро выпалил он. — Ты и о кладах знаешь? Откуда?

Пушкин же в ответ расхохотался, обратив внимание на столь «живую» реакцию брата. Ясно теперь, как другие среагируют.

— В каждом из нас, Левушка, считай с самого детства заложено стремление к чему-то необычному. Хочется приобщиться к какой-нибудь таинственной тайне, извиняюсь за каламбур. А зарытые кем-то сокровища, спрятанные клады, вообще, заставляют нас слюной исходить.

Все это Александр знал, как никто другой. Являясь учителем литературы «в прошлом», прекрасно помнил, какое впечатление на учеников оказывали подобные истории из классики. Класс в один момент превращался в галдящую и жадно сверкающую толпу, едва только при разборе какого-нибудь произведения заходила речь о спрятанном кладе. Даже в целом не особенно примечательный отрывок про Тома Сойера и найденную им горстку серебряных долларов в пещере он с учениками обсуждал почти целый урок.

— Вот, к примеру, что ты слышал о библиотеке Ивана Грозного? — Пушкин-младший в ответ недоуменно пожал плечами. — Получается, ничего не слышал. А между тем, она считается крупнейшим собранием древнейших книг Европы, а может и мира, о котором сохранились достоверные свидетельства. Стоимость их сейчас составляет просто баснословные деньги.

— Ну да, — пробурчал младший брат, похоже, выражая сомнения.

— И даже если отбросить культурную и историческую ценность этой библиотеки, то цена книжных окладов все равно будет впечатляющей. Согласно сохранившимся описаниям, сделанным современниками, обложки книг были настоящими произведениями ювелирного искусства, представляющими изделия из золота, серебра, драгоценных камней. Вот об этом можно и делать короткие заметки в газете, добавляя разные сладкие подробности о безуспешных поисках…

Лев уже и про еду забыл. Надкусанный пирог так сиротливо и лежал рядом с ним, забытый и брошенный.

— Так это же… — он пытался сформулировать свою мысль. — Люди же всю Москву перекопают.

— Зато как будут газету раскупать, — подмигнул с улыбкой Пушкин. — Печатать не будем успевать… Кстати, похоже, и наш компаньон нашелся. Не все же нам одним газету издавать. Вон, Никитка в дверях трактира стоит с каким-то купчиной. Сейчас поглядим на него.

Александр привстал с места и махнул рукой, призывая обоих.

— Мое почтение, судари! — купец, весьма худой мужчина средних лет с ярко рыжей шевелюрой и отчаянно пройдошистым лицом, тут же стянул с головы картуз. Расплылся в улыбке, словно встретил самых близких ему людей. — Позвольте представиться,Рукавишников Прохор. Торгую всем понемножку. Никитка сказал, что вам расторопный, знающий человек для нового торгового дела нужен. А что за дело-то?

Сел на краешек скамьи и, словно хорошая ищейка, начал глазами рыскать. Успел и стол взглядом обшарить, и самих господ, и их одежду. Точно пройдоха, понял Пушкин, но такой ведь и потребен для выпуска народной газеты.

— Хочу народную газетку выпускать, — сразу же взял быка за рога Александр, отслеживая каждое движение будущего компаньона. Решил, что, если почувствует у купца гнильцу, то сразу же с ним распрощается. — Чтобы стоила копейку, и чтобы каждый там что-то свое видел. Мой брат, Лев Сергеич, будет для благородного сословия писать, а ты, если договоримся, — для всех остальных. Ну, чего думаешь?

Тот задумался, но ненадолго. С пару минут повертел головой по сторонам, и сразу же созрел для ответа.

— Дык, всем сложно угодить. Господам подавай новости про балы и дамские шляпки, торговым людям — про виды на урожай и законы, а голытьбе — про дармовое угощенье. И как все это в одну газетку вместить?

Зацокав языком, Александр закивал. Купчина все в точку сказал. Нужно из газеты не винегрет делать, а что-то попроще, целевое.

— Вот ты, господин хороший, назвал газету народной, значит, и о простом писать нужно…

После того, как формат будущей газеты стал более или менее понятен, разговор уже пошел о конкретных деталях.

— … О газете должен каждый сопливый мальчишка в Петербурге знать, каждый бродяга и нищий на паперти должен о ней слышать. По такой цене она всякому по карману будет.

— … Эмоции нужны! Чтобы читали и смеялись, ругались или плакали! Чтобы читали, а потом в драку лезли! Нужно писать про скандалы, про преступления, про ссоры! Коротко, ярко и живо!

Пушкин-младший и купчина слушали Александра с открытыми ртами и натурально выпученными глазами. Еще бы иначе было! До такого агрессивного маркетинга, который мало только не гипнотизировал покупателя, было еще много-много лет.

— Это низко, некрасиво и может быть даже не очень достойно, но… — Александр поднял вверх указательный палец, привлекая внимание к своим словам. — Заработанные деньги пойдут на благие дела. Немного встанем на ноги, и начнем выпускать газеты для торгового люда отдельно, для школяров отдельно, для благородных отдельно, и, конечно же, для милых дам отдельно.

Глава 5 В семейных и финансовых заботах

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

Трое сестер толком и не спали эту ночь. Кое-как до утра дотерпели, очень уж им хотелось посмотреть на эти женские обновки, о которых рассказывал поэт. Воображение после Натальиных объяснений только лишь разыгралось, рисуя им нечто совершенно потрясающее, волшебное, что придаст им невообразимый шарм.

— И чего она там возится? — недовольно бурчала Катерина, время от времени заглядывая в комнату к портнихе. Александра и Наталья тоже ерзали от нетерпения, но терпели. — Третий час уже пошел. Еле платье за такой срок можно сшить, а здесь две кружевные тряпочки только…

— Может она чего не поняла? — предположила Александра. — Ткань только испортит.

— Подождите, девочки. Сашенька же ей все объяснили, а и даже нарисовал. Вот видите, — Наталья показала им листок с черно-белыми зарисовками женского нижнего белья. — Видите, подписал даже… Эти назвал танго… Эти бразильяно. Из Бразилии, наверное.

Обе сестры тут же обступили ее.

— А это что?

— Это просто шортики, как панталончики, только короче.

За этим занятием они и не заметили, как распахнулась та самая дверь и на ее пороге не возникла модистка, сухонькая дама невыразительным вытянутым лицом, обшивавшая туалеты знатных дам.

— Сударыни, все готово, — громко произнесла она. Привлекая к себе внимание. — Примерять будем?

Троица лукаво переглянулась и, не сговариваясь, закивала головами. Через мгновение они уже были в комнате, где только что работала портниха.

— Ой, батюшки родные! — ахнула Катерина, первая оказавшаяся у стола с изделиями.

— Красота-то какая, — прижавшись к ней слева, восхищалась Александра. — Таша, гляди, какое чудо!

Вставшая рядом, Наталья от восторга, и вовсе,все слова растеряла. То, что получилось, ни в какое сравнение ни шло с теми новомодными шелковыми панталончиками, что привозили из Франции и Италии. Кружевные белоснежные, они казались невесомыми паутинками, которые и в руки-то взять страшно. Но так хотелось их коснуться, взять и любоваться затейливым кружевом.

— Ташенька, родненькая, такие же хочу! — Катерина вдруг с силой вцепилась в рукав Натальи. Держала, не оторвать, и смотрела глазами, как у преданного пса. И голос стал просящий, грудной, аж до самых печенок пробирающий. — Слышишь?

— И я! — в другую руку вцепилась уже Александра, смотревшая не менее жалобными глазами. — Ты ведь не пожалеешь для родных сестричек такую красоту? Ташенька, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Наталья схватила кружевные панталончики и прижала их к груди. При этом глянула на сестер таким взглядом, что сразу стало ясно — не отдаст.

— Я спрошу у Саши, — Катерина и Александра сразу же насупились. — Сначала он посмотрит на них, — сказала и тут же замолчала, порозовев лицом. Поняла, как это двусмысленно прозвучало.

Она опустила глаза вниз и погладила нежную узорчатую ткань. Прикусила губу, во рту змейкой мелькнул алый кончик язычка. В голове всплывали сладостные картины, где она была в этих кружевных панталончиках, а он…

— Какая же ты, Таша, жадная, — насупилась Катерина, а следом за ней скривилась и средняя сестра. — Забыла, сколько всего мы для тебя сделали? Чего не попросишь, делали… А ты…

— Совсем о нас не думаешь, — в тон ей вздыхала и Александра, демонстративно отвернувшись от Натальи. — Сама себе мужа отхватила, а мы вот старыми девками остались. А с такой обновкой…

Всхлипнула сначала одна сестра, а следом за ней и вторая.

— Катенька, Сашенька, вы что? — у Натальи тоже выступили слезы. — Что вы такое говорили? Я же завсегда с вами… Хорошо, хорошо. Я скажу Саше, чтобы он и про вас не забыл с этими панталончиками. Слышите?

Через мгновение уже вся троица счастливо ревела, обнимаясь, смеясь.

* * *

Петербург, Сытнинская улица, вблизи от Сытного рынка

Наверное, странное это было зрелище, если посмотреть со стороны. По улице шли двое господ, один из которых болтал без умолку, а другой молчал и блаженно улыбался.

— … Саш[А], ты совсем меня не слушаешь, а витаешь где-то в облаках,-Лев пытался обидеться на брата, но получалось у него не очень. Характер такой, серьезно даже обидеться не мог. — Я тебе уже битый час рассказываю о своих идеях. Если все получится, то у нас будет так много денег. Ты слышишь меня? О чем ты, вообще, думаешь?

Продолжая улыбаться, Александр мотнул головой. Молча. В самом деле, не скажешь же на всю улицу, что безумно влюбился, причем не в кого бы то ни было, а в свою собственную супругу.

— Саша[А]⁈ Я тебе тут душу изливаю, а ты… — насупился брат. —

Это было какое-то наваждение, охватившее его в тот вечер и до сих пор никак не отпускавшее. Тот момент, когда его «накрыло» впервые, Александр прекрасно помнил. Он сидел в своем кабинет и едва только от злости не трясся, понимая, что лубочный красиво-парадный образ великого поэта, созданный в литературе, оказался не более чем ярким фантиком. Реальный Александр Сергеевич, вокруг которого «водили хороводы» тысячи и тысячи учителей и которым «тыкали» своим ученикам, был совсем другим: исключительно злопамятным, неимоверно обидчивым, особенно безрассудным и крайне непостоянным. Понимание того, что гений слова и рифмы, являлся так себе человеком, стало для него особенно болезненным.

— Саша[А]… — болтовня Льва продолжала звучать неразборчивым фоном, который он по-прежнему пропускал мимо ушей.

Но едва в тот вечер Она зашла в кабинет и коснулась его плеча, как гнев и злоба исчезли. Словно прозвучал божественный щелчок пальцами, и тяжесть на душе испарилась, как ее никогда и не было. Он смотрел на нее и никак не мог отвести взгляда, получая физическое наслаждение от одного лишь созерцания. Что, как и почему это происходило, ответов на эти вопросы у него не было.

— Саша[А], ты меня начинаешь пугать, — не унимался брат, пытаясь достучаться до Пушкина. — Что это за глупая улыбка? Ты похож на сопливого юнца, впервые попавшего на бал. Но им-то это позволительно, а ты-то, ты-то…

Александр отмахнулся, словно от назойливой мухи. Его душа пела — «она моя, только моя»! Наталья Гончарова, муза великого поэта, в честь которой создавались величайшие поэтические произведения русской литературы, его! Еще недавно он рассказывал о ней на своих уроках, показывал иллюстрации из учебников, а сейчас слушал ее голос, любовался походкой, и не только…

— Да, что с тобой такое⁈ Саша[А]⁈ Очнись, в конце концов! Ты забыл, зачем мы здесь⁈ — Льву, похоже, все это окончательно надоело, и он принялся тормошить брата. — Сегодня же выходит в свет наша газета, и мы хотели своими глазами увидеть, что вышло из этой затеи. Забыл? Мальчишки-разносчики уже с утра по рынку бегают…

Пушкин поморщился, сбрасывая наваждение. Его так за рукав дергали, что поневоле очнешься. Вскинул голову и удивленно огляделся. Глубоко погруженный в свои мысли, и не заметил, как они оказались на месте. Торговые лавки Сытного рынка начинались в паре десятков шагов.

— А вот, кстати, и они. Слышишь, как вопят? Во! Орут слово в слово, как ты и учил, — Лев уставился в сторону ворот. — Эх, прямо заслушаешься! Чую, братишка, что теперь только глухой и слепой не будет знать про нашу «Копейку».

Замерев на месте, Александр стал вслушиваться в звонкие мальчишеские голоса. Разносчики газет, которых они специально отобрали из уличных беспризорников, в самом деле оказались чрезвычайно голосистыми.

— Хорошо работают, с огоньком, — пробормотал он, ковырнув в ушах. — Орут так, что стекла звенят. Надо будет еще по гривеннику им накинуть.

Переглянувшись с братом, шагнули вперед. Пришло время посмотреть на тех, кто покупает их газету.

— Посмотрим, посмотрим, — бормотал Пушкин, заходя за ворота рынка и тут же замирая в самой людской толчее. — Матерь Божья…

Шедший за сразу же за ним, Лев то же встал, как вкопанный. Челюсть даже, как у древнего деда, вниз упала. Забавное зрелище, если со стороны глянуть.

— Господи, что же это такое… Ты посмотри, посмотри, — Пушкин-младший ошарашенно тыкал пальцем то в одного прохожего, то в другого, то в третьего. — У каждого же, у каждого…

К сожалению, не каждый был с газетой — небольшим сероватым листком с крупной витиеватой надписью «Копъйка». Преувеличение, но совсем не большое. У большей части в руках точно была, прикинул на глаз Александр.

— … Новости, сенсации и скандалы в новой газете! — разносились звонкие голоса разносчиков слева, справа. — Всего одна копейка! «Копейка» за копейку! Узнайте виду на будущий урожай!

Мальчишки, не смотря на довольно сильный мороз, носились нараспашку. Потные, раскрасневшиеся, только пар идет, как от лошадей после скачки.

— … Последние новости с Кавказа! Казаки взяли аул Устар-хан, освободили сотни наших пленных! Все самое интересное и свежее в «Копейке»!

С легким шоком Александр наблюдал, как «худеет» на глазах толстая пачка с газетами в руках у разносчиков. Пацаны только успевают раздавать серые листки и принимать обратно монетки.

— Гляди, Саш[А], гляди на это, — никак не мог успокоиться Лев, принимаясь тянуть за рукав шинель брата. Дергал так, что уже начала жалобно трещать. — Просто сметают…

— Хорошо, очень хорошо, — пробормотал Александр, шагая вперед. — А теперь послушаем, что говорят… Обратная связь, едить ее…

Заложив руки за спину, медленно пошел вдоль торговых рядом. С виду, прогуливается, воздухом дышит. Вид меланхоличный, лениво скользит взглядом по людям. На самом же деле с жадностью прислушивался к разговорам, пытаясь оценить настроения. Ведь, разговоры велись занимательные.

— … Кто сказал? — грозно хмурил кустистые брови торговец в бобровой шубе и внушительной бородищей. С виду крепкий купчина, а не коробейник какой-то. — А я говорю, хлеба много будет. Зима снежная, воды на полях будет вдосталь.

Его товарищ, полная противоположность — болезненно худой, бороденка куцая, поповская, нос крючком, глаза навыкате. Стоял напротив и держал в руке серый газетный листок.

— Так пишут вот, Модест Ерофеич, — уважительно настаивал худой, показывая в газетке нужное место. — Вот здеся, черным по белому. Видите?

— Где? — подслеповато щурился первый, все еще имея чрезвычайно недовольный вид. — Не вижу. Чиркни мне ногтем.

— Вот, вот, — длинный палец с черным ногтем коснулся листка. — Сам Федор Павлович Савин сказал, что на юге снега-то мало выпало, морозы очень сильные были. Мол, поэтому виды на урожай в Малороссии весьма плохи.

Услышав им одного из богатейших купцов первой гильдии, занимающихся продажей зерна за рубеж, дородный торговец в миг присмирел. Пожевал губы, почмокал, словно хотел что-то возразить, но не смог подобрать нужных слов.

Услышав то, что было нужно, Александр пошел дальше. Где-то впереди тоже то ли ругались, то ли просто так громко спорили.

— … Ты, сукин кот, совсем головкой плохой? Сказано же тобе, на Кавказе война идет, а не с турками! В газете зря писать не будут! — прямо посреди толпы ругались двое мужчин, мастеровые, похоже. Один, помоложе, в засаленном тулупе, а второй, постарше, в драном армяке. Причем оба хорошо выпимши, еле на ногах стояли. — Понял, пьяная ты кочерыжка⁈

— Дык, надо так наподдать магометянам из туретчины, чтобы до самой тундры летели, — старый, похоже, совсем не слышал молодого или может быть не хотел слышать. Все продолжал про свое талдычать, думая, что в газете написала про русско-турецкую войну. — Вот мой дед ходил турок бить, все рассказывал… И я тоже пойду, — храбрился мастеровой, грозя куда-то в небо жилистым кулаком. — Ух, я им всем задам по первое число! Они у меня попляшут… Прямо с сынами, дядьями соберемся и пойдем на Стамбул, все там пож…

Договорить не смог. Громко икнул и свалился прямо в грязный снег.

— Вот тебе и сила газетного слова, — хмыкнул Александр, перешагивая через храпящее и пускающее газы тело. — Как его проняло-то.

Чуть прибавив шаг, пристроилсяпозади двух господ. Судя по газетному листку в руках у каждого из них и активной жестикуляции, говорили они также о новой газете. Осталось лишь послушать, о чем шла речь.

— … Анатоль, в самом деле, это же полная безвкусица. Мужицкая бумажка, — кривился молодой дворянин с густыми бакенбардами, держа газету оттопыренными пальцами. Всем своим видом показывал, какое у него при этом возникает отвращение. — Погляди, как мерзкая бумага. Такую зазорно даже в руки брать. А эти так называемые новости? Что это, вообще, такое? Вот, будучи в Лондоне, я видел тамошнюю газету…

Его товарищ, тоже одетый с претензией на иноземный шик, похоже, был полностью с ним согласен.

— Там настоящая газета, которую и благородному человеку не стыдно взять в руки. А эта, фи, настоящая портянка…

Услышав достаточно, Пушкин отстал от них. Палитра мнений уже получилась довольно неплохая, и можно было делать уже выводы.

— Значит, первый блин все-таки не комом, — улыбнулся Александр. — Ведь, я даже не рассчитывал на такой успех. А получилось, что с первого хода и в дамки. Большая удача, что и говорить.

Газета, и в самом деле, получалась массовая, то есть интересная большой массе самого обычного населения. Среди читателей, он обратил внимание, были и крестьяне, и мастеровые, и монахи, и купцы. Причем газету покупали даже местные евреи, что уже о много говорили. Те выгоду и пользу за версту чуяли.

— Хм, интересно, а сколько уже продано экземпляров? Лев? — Александр тут же развернулся и стал искать взглядом брата. Вопрос о распроданном тираже нужно было выяснить как можно быстрее. Ведь, это и будет показателем их работы, и главное, показателем перспективности всего мероприятия. — Где Рукавишников?

Пушкин-младший, как оказалось, держался рядом. Услышав вопрос, стал вертеть головой.

— Саш[А], а вон и Прошка. Легок как на помине, только-только ты о нем спрашивал, — Лев уставился направо. — Видишь, чешет как?

Рукавишников, и правда, пробирался через толпу, как ледокол, мощным телом раздвигая людей в стороны, а иногда и руками себе помогая. Видно, что спешил. Бороденка торчком стоит, дышит, как загнанная лошадь. Неужели, что-то плохое случилось.

— Александр Сергеевич, Лев Сергеевич! — задыхаясь от бега, закричал он, едва только заметил обоих братьев. И такая радость на его лице появилась, что даже чудно. — А я к вам собрался бежать, а вы тута…

Добежал до них и стал с хрипом кашлять. Неудивительно, с таким пузом бегать.

— Чево твориться, божечки! — отдышавшись, заголосил Рукавишников. — Все сметают! Глядите, ничего не остается! Вона опять за новой пачкой побежал! — ткнул в сторону мальчишки, тянувшего с воза газетную пачку. — Так ведь и не хватит, вовсе.

— Хватит причитать. Сколько уже продано? — Александр кивнул на телегу с газетными пачками, обернутыми рогожей от непогоды. — Подсчитал уже?

Купчина кивнул, но отвечать сразу не стал. Еще некоторое время молча шевелил губами, в уме, похоже, считая.

— Ну? — нетерпеливо подгонял его Александр.

Его журнал «Современник», насколько он помнил, из истории выходил тиражом в тысячу — тысячу двести экземпляров. Для толстого литературного журнала, выходящего исключительно для высокообразованного ценителя русской литературы, это были довольно неплохие цифры. Для издателя же, желающего заработать, — очень и очень скромно. Словом, Александр рискнул и напечатал газету пятидесятитысячным тиражом, а теперь переживал, окупится ли все затраты и получится ли заработать.

— Скоро там?

Наконец, Рукавишников перестал шевелить губами. Закончил, значит, считать.

— Дык, почти все распродали. Вот, три пачки осталось.

— Что? Почти все пять десятков тысяч распродали? Ты уверен?

Купец снова кивнул, но уже горазда решительнее. Мол, все именно так есть, как он сказал.

— Значит, пятьсот рублей, заработали за сегодня, — подытожил Александр, расплываясь в улыбке. — Пятьсот, мать его рублей только за один день.

Улыбка появилась не спроста на его губах. Доход в пятьсот рублей только лишь за один день при копеечных расходах был не просто победой. По-хорошему, этот результат был самый настоящий задел на будущее, причем на очень и очень обеспеченное будущее. Ведь, никто не запрещал газету сделать ежедневной или, на худой конец, еженедельной. Можно было расширить географию продаж, начав продажи в соседних городах.

— Так… — Пушкин многозначительно повысил голос, привлекая внимание и купца, и младшего брата. — Компаньоны, это победа! Невероятная, неоспоримая победа, но главное сражение впереди. Поэтому…

Рукавшников и Пушкин-младший напряглись.

— Лев, Прохор, э-э-э как тебя по батюшке?

У купца аж глаза от удивления на лоб вылезли. Естественно, не привык, чтобы его господа с отчеством величали. Полным именем сейчас только торговцем с большими капиталами прозывали, а остальных просто по именам. Словом, поэт оказывал Пушкину большое уважение.

— Я… я… это… — от сильного волнения он не сразу смог назвать свое отчество. — Филимоном батюшку звали. Значит-ца, получается Прохор Филимонович Рукавишников.

— Лев Сергеевич и Прохор Филимонович, — внушительно и абсолютно серьезно произнес Пушкин, скрывая улыбку про себя. Купец при этом приосанился, став даже немного выше, чем есть на самом деле. — Ставлю новую задачу. Мы ведь хотим еще заработать много денег? — оба синхронно кивнули, выражая при этом полную готовность броситься хоть с крыши, хоть в колодец. — Значит, хотим. Отлично! Тогда, ты, Лев, срочно готовь новый тираж еще тысяч на пятьдесят и организуй его продажу по соседним городам. Ты, Прохор, занимайся следующим номером. С тебя новости, слухи. И я тебе с этим подмогну, есть у меня еще задумки. А теперь ни грех и по стаканчику винца за это опрокинуть, а?

Рукавишников тут же громко сглотнул слюну. Чувствовалось, по жадному взгляду, что выпить он не дурак.

— А чего же по стаканчику-то? Дело-то ведь большое, — растерянно пробормотал он. — Может и поболе…

Глава 6 В высоких кабинетах и не только…

Санкт-Петербург, Зимний дворец

Малый кабинет в Зимнем дворце оттого и назывался малым, что в нем было особо не развернуться. Чуть больше десяти шагов в длину и в половину меньше этого расстояния в ширину. Большую часть свободного места занимали письменный стол с тремя стульями, кушетка и софа. Сужая комнату, со стен глядели большие картины в массивных золоченых рамах. Несмотря на все это императору здесь особенно нравилось, оттого и предпочитал проводить в малом кабинете большую часть своего времени.

— А как там поживает ваш вольнодумец, Александр Христофорович? — вот и сейчас он медленно прохаживался по кабинету, скользя взглядом по картинам. У стола примостился на стуле граф Бенкендорф, глава III-го отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, высшего органа политической полиции России, который по личному поручению императора и осуществлял надзор за поэтом. — Слышал, что на дуэли его изрядно поранило.

— Да куда там, государь, — махнул рукой граф, называя императора без полного титулования, что было признаком особого положения. — Поначалу думали, что в живот попали, уже и слух пошел, что рана смертельная. По приезду в город оказалось, что рана пустяшная. Пуля, наверное, только скользнула по телу, оттого и крови натекло. Вот только…

Император настороженно вскинул голову. Ведь, Пушкин далеко не рядовой придворный, отсутствие которого никто и не заметит. Александр Сергеевич особая фигура, имя которой на слуху у очень и очень многих. С ним водят знакомства и в высшем свете, и в военной, и в торговой среде, где многие за честь считают встретиться и перекинуться парой слов с поэтом. Его поэтические произведения давно уже перестали быть просто литературной историей, как стишки и поэмы других. По силе воздействия на человеческие умы они далеко превзошли силу оружия.

Сильно все усложняла и откровенно фрондирующая позиция поэта. В кругу друзей он нет-нет да и высказывал вещи, которые явно «попахивали» крамолой, а не то и являлись ею. В произведениях с присущей ему гениальностью и язвительностью настолько удачно высмеивал власть и высокопоставленных чиновников, что его стихи и поэму тут же расходились на цитаты, обретали бешеную популярность. О чем говорить, если стихами, где жандармский корпус выставляется сборищем держиморд и глупцов, зачитывались и сами жундармы. Слава вольнодумца вдобавок привлекала к не нему других людей с близкими взглядами, что, вспоминая двадцать пятый год и Сенатскую площадь, вряд ли могло окончиться хорошим.

— Поговаривают, что Пушкин немного умом тронулся…

Как Бенкендорф осторожно не подбирал слова, Николай Первый все равно изрядно впечалился. Только что вышагивал по кабинету, а тут резко остановился, словно на стенку наткнулся.

— Что? — император повысил голос, и, нахмурив брови, уставился на Бенкендорфа. — Как это так немного умом тронулся? Разве можно немного тронуться? Или одно, или другое…

Граф пожал плечами, то ли соглашаясь с государем, то ли, просто не зная, что ответить, и продолжил:

— После ранения сначала никого не узнавал. Глаза, говорят, при этом были бешенные, все порывался куда-то бежать. После начал так ругаться, что впору было записывать.

Присев напротив, император заинтересовано прищурился. Ведь, он, как и его великий предок, Петр Великий, считал себя знатоком матерной брани и иногда позволял себе «выдать» очередной бранный загиб.

— Один момент, государь, — у придворного появилась небольшая записная книжка, в которой он тут же начал искать нужную страницу. — Вот, например, японский городовой, волки позорные, конь педальный, шибздик. Каково?

В ответ ни звука. Император задумчиво скосил глаза в сторону стены, явно «пробуя на вкус» новые слова. И суля по оживившемуся лицу, на котором заиграли эмоции, кое-что ему определенно понравилось.

— И это не все, мой государь.

Николай Первый кивнул. Мол, продолжай рассказ.

— На следующий день Пушкин в пух и прах разругался с родными. Как мне донесли, он такой разгон устроил своему младшему брату, Льву Сергеевичу Пушкину, что тот вылетел из кабинета, словно пушечное ядро из ствола пушки. Был весь красный, взъерошенный и с оторванным рукавом сюртука. Вроде как за мотовство и игру в карты отчитывал. Сильно досталось и сестрам супруги, которым тоже хорошо досталось. Видно, что у Пушкина серьезные финансовые неприятности, раз случился такой срыв. Думаю, государь, скоро можно ждать от него новое прошение о выделении помощи…

— Без моего ведома не давать никаких займов и выплат. Надеюсь, теперь до него дойдет как нужно себя вести.

Легкая ухмылка раздвинула губы императора. Все происходило как нельзя лучше и полностью отвечало его желаниям, тем более он и сам приложил к финансовым неприятностям семейства Пушкиных руку. Ведь, именно по его личному распоряжению последние три — четыре года Пушкину отказывали в печати его произведений, отчего поэту пришлось тратить на это свои личные средства. Одновременно, ему было пожаловано почетное звание камер-юнкера, которое накладывало обязательство являться на балы Высочайшего двора, а соответственно, и изрядно тратиться на праздничные туалеты для себя и супруги. Суммы получались весьма большими, что также не способствовало финансовому благополучию. Как доносили императору, Пушкин несколько раз специально брал в Дворянском банке займы, чтобы пошить для супруги новое платье.

— Он должен проявить должное уважение, — в голосе Николая Первого звучал лед и удовлетворение тем, как все складывается. — И все должны узнать об этом, Александр Христофорович. Понимаете меня?

Пришла очередь Бенкендорфа кивнуть. Распоряжение императора было более чем понятно и совершенно оправдано, в чем у него не было ни малейшего сомнения. Пушкин — вольнодумец, который считает чуть ли не своей обязанностью смущать людей возмутительной писаниной, пусть и талантливой писаниной. Если же он официально признает свою неправоту, то это станет для многих настоящим откровением. Многие из тех, кто считает его своим нравственным авторитетом, отвернутся.

— Вот пусть хорошенько и покланяется. А чтобы ему лучше думалось, пусть ему вышлют напоминание о скором бале, где он и его супруга должны непременно присутствовать. Пусть попробует за оставшиеся четыре дня справить достойные своего положения туалеты…

Очень непростую задачу он ставил перед Пушкиным. Согласно негласному правилу на торжественные мероприятия Высочайшего двора было не принято ходить дважды в одном и том же наряде, за чем следили специальные слуги. Пошить же новый туалет, особенно приличествующий для такого высокого мероприятия, стоило баснословных денег и вдобавок занимало месяц и более времени. Вдобавок, известных модисток, готовых взяться за такую работу, в Петербурге было наперечет, что еще больше усложняло подготовку к балу.

— Если же откажется посетить бал, то подумаем о запрете издания его книг. Да, именно так и следует сделать. Каждый, в том числе и господин Пушкин, должен знать свое место в моем государстве. Каждый, Александр Христофорович, слышите, каждый подданый. Государство — это император.

Николай Первый подошел к окну и замер там. Лучи солнца падали прямо на него, создавая эффект величественной статуи одного из греческих богов.

— Вы совершенно правы, государь, — поклонился Бенкендорф. Причем делал это без всякого подобострастия, а исключительно по велению сердца. Он, и правда, считал именно так, и никак иначе.

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных

Раннее утро. Истопник только-только затопил голландку, оттого спальня еще не прогрелась, и воздух изрядно бодрил. Одеяло чуть подвернулось, наружу выглянула точенная женская ножка, но тут же юркнула обратно.

— Бр-р, как холодно… Гнат опять проспал… Видно снова ему от Сашеньки достанется…

Наталья поежилась, сворачиваясь калачиком и наворачивая на себя все одеяло. Теперь наружу торчали лишь ее слегка покрасневший носик и темная прядь волос.

— Еще немного полежу.

Вставать в эту холодину никак не хотелось, да вроде бы и не зачем. Судя по алеющей зорьке за окнами, было еще очень рано.

— Подремлю.

Глаза сами собой стали закрываться. Она немного поерзала, устраиваясь поудобнее, но вдруг настороженно дернулась.

— Что это еще такое?

Из под одеяла высунулась рука с какой-то узорчатой тряпочкой, и Наталья тут же зарделась. Память сразу же ей услужливо воскресила то, что творилось здесь этой ночью. Перед глазами быстро промелькнули те ночные безумства, что они с Сашей вытворяли.

— Ой… — в груди разлилось очень странное ощущение, которое Наталья даже назвать не смогла. Ей было одновременно и стыдно за него, и в то же время очень хорошо. — Сашенька, — шептала она, краснея и мягко улыбаясь. Рука при этом с силой сжимала те самые кружевные панталончики, которые еще недавно были на ней надеты. — Милый мой…

Раскраснелась еще сильнее. Тяжело задышала, то и дело облизывая пересохшие губы. Жутко захотелось снова ощутить его руки, жадно скользящие по ее телу.

— Сашенька, — грудным голосом промурлыкала она, переворачиваясь на другой бок и пытаясь нащупать рукой супруга. — Саша⁈

Пусто. На второй половинке кровати осталась лишь вмятина в матрасе.

— Саша? — позвала она, вскакивая с постели. — Сашенька?

В ответ была тишина, что встревожило ее сильнее. Что так рано могло понадобиться супругу? Неужели что-то снова случилось? Не просто так ведь он был так занят в последние дни.

— Что же могло случиться?

Наталья быстро накинула на себя халат, на ноги — тапки. Сна уже не было ни в одном глазу.

— Вдруг что-то плохое? — женское сердечко с силой забилось от нехорошего предчувствия. Сразу же вспомнился встревоженный вид супруга — его морщины на лбу, грусть в глазах. — А если снова кредиторы?

Их финансовое положение, в самом деле, было весьма шатким. По-хорошему их семейство каждый месяц балансировало на грани банкротства, нередко беря в долг в банке или у знакомых для погашения очередного кредитного векселя. Правда, Александр ей почти не рассказывал обо всех этих делах, и вообще, крайне редко посвящал в такие проблемы. Однако, сестры, знавшие больше, регулярно делились с ней.

С этими тревожными мыслями Наталья вышла из спальни и пошла по коридору, вслушиваясь в звенящую тишину раннего утра. Дом, по-прежнему, спал, из комнат, мимо которых она проходило, не доносилось ни звука. Лишь в одном месте ей послышался чей-то разговор.

— Что это? — замедлила шаг, а потом, и вовсе, остановилась. Стала вслушиваться в едва различимый голос. — В детской? У Машеньки? — удивилась Наталья. Ведь, дочери было неполных шесть годков, и поспать она любила. Кто же там был?

Дверь в детскую была чуть приоткрыта. Видимо, ранний посетитель забыл ее захлопнуть, оттого ей и слышались голоса, поняла она.

— … В далеком, далеком отсюда месте жила девочка Эля…

Наталья замерла, узнав голос супруга. Осторожно толкнула дверь вперед, чтобы видеть и слышать больше.

— … Ее батюшка охотник Федор целыми днями пропадал на охоте, а матушка занималась хозяйством. Жили они бедно, в небольшом покосившемся домишке со старой печуркой, столом, тремя стульями и двумя кроватями. Эля была веселой, часто играла со своими куклами. Когда же ей становилось скучно, то она завала своего песика Тотошку и отправлялась гулять…

Похоже, Александр рассказывал дочери какую-то сказку, решила она. Причем никогда раньше она ее не слышала.

— … Тотошка с лаем прыгал по степи, гонялся за воронами и был бесконечно доволен собой и своей маленькой хозяйкой. У Тотошки была чёрная шерсть, остренькие ушки и маленькие забавно блестящие глазки. Тотошка никогда не скучал и мог играть с девочкой целый день.

Сама и не заметила, как стала с большим интересом слушать эту сказку, переживая за ее героиню, маленькую девочку по имени Эли и ее шустрого и непоседливого пса Тотошку.

В открывшуюся щель было видно и супруга, сидевшего у кровати дочери, и саму Машеньку, с жадностью ловившую каждое слово отца.

— Смотрю, егоза, ты, вообще, спать не собираешься, — Александр вдруг на самом интересном месте прервался и начал поправлять одеяло у дочери. — Так не пойдет, — строго покачал он головой. — Еще очень рано, а ты уже вскочила. Зато днем будешь носом клевать.Давай укладывайся.

— Не хочу. Нет, — девчушка, поблескивая глазенками, недовольно насупилась. — Хочу сказку. Еще расскажи про Элю и Тотошку.

— Нет. Сейчас ложись, а как выспишься еще немного расскажу. Ложись.

Через дверную щель было видно, что маленькая Мария не сдавалась и явно не собиралась укладываться. Губки вытянула, глазки прищурила, просто не тронь ее. Честно говоря, Наталья и сама была не прочь послушать продолжение этой сказки. Больно уж необычной она оказалась, совсем не похожей на те, что она в детстве слышала от своей кормилицы и няньки. Там это были что-то пресное, обыденное. Даже чудеса, о которых шла речь, казались не чудесами, а легкими фокусами. Здесь же все было иначе.

— У меня ведь еще одна сказка есть в запасе, еще лучше этой, — ее супруг, похоже, решил зайти с другой стороны. — Она про маленького волшебника Гришку Потера, который еде учиться в магическую академию. Там он познакомиться со своими лучшими друзьями, которые точно слушались своих родителей, — улыбчивой девочкой Гермионой и рыжеволосым мальчиком Роном. В сказке будет много, очень много приключений, неожиданных встреч с сказочными существами, сражениями со страшными злодеями. Он и его друзья встретятся с магическим единорогом, добрым великаном, который станет помогать ему в его приключениях. Но я тебе не буду рассказывать эту сказку. Ты ведь неслушница. На своего папу вон обижаешься, шалишь.

До Натальи донеслись недовольные бормотания, даже, кажется, всхлипы в попытке разжалобить отца, но тот был непреклонен. И вскоре за дверью все затихло, а затем раздалось осторожное поскрипывание паркета.

— Ташенька, а ты что в такую рань встала? — Пушкин только переступил порог и тут же наткнулся на супругу. Непонимающе уставился на нее. Ведь, та очень любили понежиться в кровати и ее никак нельзя было назвать ранней пташкой. — Случилось что-то?

Та мотнула головой, не сводя с него глаз. На нее снова нахлынуло недавнее возбуждение, не давая сказать и слова. Только стояла и смотрела.

— Ты так смотришь… — явно растерялся Александр, не зная что и сказать. — Знаешь, я вот хотел сказать… Мы все за завтраком соберемся и я скажу… Понимаешь Ташенька, так жить нельзя. Нам нужно…

Но она больше не могла ждать. Не слушая его, шумно выдохнула и жадным поцелуем впилась в его губы. Руки, словно канаты, притянул его тело к ней.

— Таша, Таша, — шептал он, пока она не накрывала его губы своими.

— Сашенька, мой милый, — в свою очередь шептала она, когда их губы отрывались друг от друга. — Я ведь порвала те панталончики, когда снимала… Или ты их порвал… Ты так набросился… Прямо как дикий зверь…

— К черту их, — задыхаясь от желания, фыркнул он. — Я тебе, вообще, бикини сошью. Черные или может красные… Вот увидишь…

Наталью охнула, когда ее подхватили сильные руки и понесли по коридору. Что это за такие новые панталончики или что-то совсем другое, она уже и не думала. Возбуждение окончательно накрыло ее с головой, полностью лишая способности разумно мыслить.

И если бы кто-то сейчас совершенно случайно оказался в коридоре в такую рань, то непременно бы покраснел от увиденного. Ведь, не каждый день увидишь, как двое среди бела дня творят самое настоящее безумие. Теряя одежду, они сплелись телами в единое целое. Рычали, стонали…

Глава 7 О стратегии и тактике

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

Старинные английские часы из мореного дуба, стоявшие в столовой, мерно отбили десять. Несмотря на ранее время [обитатели дома, как и многие аристократы Петербурга, встали ближе к полудню или далеко за полдень] на завтрак явились все. У окна за большим столом сидели Екатерина и Александра, кидавшие на сестру взгляды, полные жадного любопытства. Явно, хотели подробностей о вчерашней ночи. Та же, словно и не замечая этого, отчаянно зевала и, вообще, имела совершенно невыспавшийся вид. Рядом сидел Лев, тоже явившийся спозаранку, что вносило еще большую интригу во все это собрание. Пушкин-младший никогда еще не появлялся у них в такую рань.

— Молодцы! Все явились, и это очень хорошо! — наконец, двери в столовую распахнулись, и на пороге показался тот, ради кого все и собрались с самого утра. Поэт сел во главе стола и обвел всех внимательным взглядом, время от времени останавливаясь то на одном, то на другом. Видно было, что он пребывал в превосходном настроении: улыбался, шутил. — Итак… Объявляю, что с сегодняшнего дня в жизни нашего большого семейства начинается совершенно новая глава, — постепенно из его голоса исчезли шутливые нотки, на лбу определись морщины. — Нас всех ждут трудности и испытания, но, в конечном итоге, каждый получит то, о чем всегда мечтал. Лев!

В столовой повисла тишина. Лица у членов семейства в напряжении вытянулись. Такого странного и многообещающего вступления, похоже, никто из них не ожидал. Даже с его супруги мгновенно слетел весь сонный вид, а в глазах застыл испуг.

— Ты у нас человек творческий, сильно увлекающийся, и склонный к легкости в жизни, — Пушкин-младший с готовностью кивнул. Данная ему характеристика, конечно, была приукрашена, но, в целом, соответствовала действительности. — Насколько я помню, ты всегда желал о хорошем капитале, который бы позволил тебе и дальше испытывать эту легкость и беззаботность. Так ведь? — тот вновь кивнул. Причем сделал это так энергично, что длинные локоны волос закрыли лицо. — Обещаю, будет тебе внушительный капитал для осуществления всех твоих желаний. Теперь перейдем к нашим дорогим сестрицам.

Александра и Екатерина застыли в ожидании, сверкая глазами с того края стола.

— О ваших мечтаниях, милые дамы, догадаться не сложно, — улыбнулся поэт, при этом так лукаво подмигивая им, что те аж зарделись. — Даю слово, что довольно скоро у вас не будет отбоя от претендентов на ваши хорошенькие ручки. В нашей парадной буду стоять толпы «блестящих» молодых людей из самых благородных семейств, и умудренные опытом мужи, ослепленные вашей красотой. Дворник замучается мести осколки их разбитых сердец…

У девиц уже затуманились взгляды от таких многообещающих слово. Девичьи лица приобрели такое особенное мечтательное выражение, свойственное лишь влюбленным особам. Без слов и откровений было видно, что они находились уже не здесь, а где-то совсем в другом месте. И там их, совершенно определенно, кружили в танце красивые молодые люди, шептали им комплименты.

— Милая Ташенька, о твоих мечтах я тоже знаю, — теперь пришла очередь Натальи вспыхнуть, как маков цвет. — Обещаю, все будет… А теперь верну вас всех с небес на землю!

Переход «волшебных» обещаний был так резко, что у всех за столом вытянулись лица.

— Для всего этого прежде придется хорошенько поработать. И это касается всех, кто здесь за этим столом. Предлагаю, заключить договор. Вы слушаете меня и делаете то, что велю, а взамен ваши мечты становятся явью. Согласны?

Поэт медленно обвел глазами свое семейство. Останавливался на каждом из них взглядом и ждал реакции. Когда же все так или иначе ответили утвердительно на его вопрос, он продолжил:

— Каждый из вас будет помогать мне в деле, на которое я укажу. Если хотите перемен в своей жизни, то будете стараться так, как никогда раньше. Для кого-то я уже нашел такое дела, — Пушкин подмигнул младшему брату, что не укрылись от остальных. — Вот Лев уже получил такое дело и очень неплохо справляется. Скажу большое, он подошёл к делу с такой энергией, что я премного удивлен, — Пушкин-младший тут же приосанился. Как говорится, доброе слово и кошке приятно, что уж тут говорить о человеке. — По вам, наши милые дамы, я еще в поисках, но некоторые мысли уже есть…

Собственно, весь завтрак и прошёл в таком приподнятом жизнеутверждающем настроении. Лев, заразительно улыбаясь, не умолкал. В красках рассказывал, как они придумывали новости для их новой газеты, как искали разносчиков газет, как ругались и даже бросались друг на друга с кулаками читатели. Без умолкая, трещали и сестры Натальи, гадая, что за дело достанется им, и когда появится обещанные женихи. При этом бросали такие взгляды на самого Пушкина, что иногда кусок в горле застревал.

В какой-то момент их завтрак оказался нарушен. Дверь в столовую в очередной раз распахнулась, и вместо кухарки с новым блюдом на пороге появился слуга. Найдя глазами своего барина, Никитка коротко поклонился и, чуть заикаясь, доложил:

— Дык, пришли к вам, барин. К вам хотят, что-то сказать. Гутарят, что т самого амператора.

За столом в один момент все разговоры стихли. Слово «амператор» оказалось, по истине, магическим словом, заставив исчезнуть, заодно, и улыбки.

— Зови, зови, чего встал, как столб! — нахмурившись, прикрикнул на него Пушкин. Предчувствие у него было нехорошим по поводу этого визита. Видно, снова какие-то неприятности. — А ведь только-только все начало налаживаться…

Слуга живо исчез, но уже через минуту явился вновь. Снова поклонился, пропуская вперед себя высокого офицера в мундире Преображенского полка с большим серым конвертом, на котором красовалась большая сургучная печать. Фельдъегерь Его Величества, сразу же дошло до всех.

— Барон Феербах, честь имею! — громко и четко произнес офицер, резко кивнув головой. — Александр Сергеевич, вам пакет из канцелярии Его Величества.

— Благодарю, господин барон, благодарю. Может, откушаете с нами? — Пушкин принял письмо, показывая рукой в сторону стола. Барон Феербах же покачал головой. Мол, с удовольствием бы, но на службе и должен сейчас же возвратиться обратно. — Тогда не буду задерживать.

Дверь за фельдъегерем закрылась и взгляды всех, кто сидел за столом, скрестились на письме.

— Принесла же нелегкая, — недовольно бормотал Александр, вскрывая особым ножичком конверт. Бумага была плотной и просто так не собиралась поддаваться, заставляя потрудиться. — Так… И что тут у нас? Ух ты! Оказывается, мы приглашены на бал, мать его!

У женщин тут же к верху взлетели брови. Приглашение на бал — это целое событие, которого ждут с нетерпением, к которому долго и тщательно готовятся.

— Вот же, б…ь! — выругался Пушкин, заставив поморщиться супругу. Явно, не привыкла к такому. А он просто сдержаться не смог, читая письмо дальше. — Бал ровно через четыре дня! Через четыре чертовых дня! Они там совсем что ли ошалели⁈

Он уже на скорую руку прикинул, во сколько ему обойдутся туалеты его супруги и ее сестер. Прикинул и ужаснулся. Получалось, что все его недавние барыши от задумки с газетой уйдут на женские тряпки. А ведь все свободные деньки были уже учтены и заочно потрачены на дальнейшее развитие.

— У нас опять проблема с деньгами, — растеряно пробормотал он, отрываясь от письма. — Черт…

— Сашенька, может тогда не явимся. Я скажусь захворавшей, а ты останешься ухаживать за мной, — предложила супруга, беря его за руку и начиная ее поглаживать. Знала, чертовка, что это всегда успокаивало ее в минуты сильных эмоций. — Давай, пропустим этот бал. Их еще много будет, — улыбнулась Наталья. — На наш век точно хватит.

Александр встретился с ее глазами и тоже улыбнулся, прекрасно понимая, как нелегко ей далось такое предложение. Красивая, статная, невероятно изящная, Наталья никогда не была затворницей. Очень любила шумные веселые мероприятия, заслуженно «блистая» на них и буквально «купаясь» в комплиментах и мужском внимании. Отказаться от посещения бала, причем добровольно, ей было очень и очень непросто.

— Ташенька, девочка моя, — не обращая внимания на остальных, он притянул ее к себе и крепко обнял. Затем, зарывшись в ее густые волосы, нежно поцеловал в шею. Он у себя дома, и к чему стеснятся своих чувств. — Как же мне повезло с тобой… Только нельзя. Все равно придется идти.

Со вздохом показал ей приглашение, на котором была приписка — «присутствовать непременно». Рядом красовалась узнаваемая подпись самого императора Николая Первого.

— Ты же знаешь, что я камер-юнкер и обязан присутствовать на мероприятиях, которые посещает Его Величество.

— Что же делать? — тревожно всплеснула она руками. — Наши с сестрами платья никуда не годятся. В том же самом туалете, что и в прошлый раз, нас не пустят. Это будет самый настоящий скандал.

Качнул головой и поэт, подтверждая ее слова. Действительно, будет скандал и позор, если кто-то узнает их прежние платья. Сразу же пойдут слухи об их финансовой несостоятельности. Напридумывают такого, что легче будет застрелиться.

— Да, именно так… Нужно все новое… платья, перчатки, туфельки… — в задумчивости бормотал он, даже боясь представить масштаб затрат. — Может еще и белье новое? Белье? Что?

Вдруг его взгляд окаменел. Прекратилось бормотание. В голове промелькнула одна интересная мысль, которую он вновь судорожно пытался воспроизвести. Почему-то показалось, что это и есть решение их проблем.

— Так, так…

Пушкин снова начал выстраивать ассоциативную цепочку, надеясь наткнуться на ту самую идею.

— Новый туалет — новые платья, перчатки, туфельки — белье. Мать-то вашу! Есть! Это оно самое…

Медленно поднялся из-за стола. На лице появилась довольная улыбка, не хуже чем у чеширского кота.

— А вот, дорогие дамы, и для вас нашлось дело, — его голос буквально звенел от предвкушения. Родившаяся идея обещала не просто решение этой проблемы, но и решение многих других. — Мы пойдем на бал и… утрем всем носы. Дамы при взгляде на вас буду шипеть от зависти, а господа таять от восторга… Мы сошьем такие туалеты, что век нас буду помнить.

В свое время он неспроста был учителем высшей категории, лауреатом многочисленных конкурсов профессиональному мастерству и участником десятков весьма непростых грантов. И все, что составляло жизнь поэтов и литераторов Золотого и Серебряного веков, знал на зубок. Словно открытая книга, были для него их интересы, занятия, кухня этого времени и конечно же мода. А благодаря бурным девяностым, когда приходилось заниматься и портным делом, он наверняка сможет произвести фурор в местной индустрии моды.

— А давайте-ка, запустим новые Fashion-тренды…

— Что? — испуганно спросила Наталья, до сих пор еще не пришедшая в себя. Видимо, решила, что ее супруг снова выругался.

— Ничего плохого, Ташенька. Это, значит, начало! — Пушкин нежно накрыл ее ладошку своей. — Таша, ты сейчас пошлешь кого-нибудь за модистской. Есть на примете, кто-нибудь помоложе, поживее, с перчинкой и ясной головой? — супруга растерянно кивнул. — Пообещаешь ей золотые горы за работу. Пусть берет с собой все нужные инструменты и живо едет к нам. Выделим ей одну комнату под мастерскую. Иди, Ташенька, распорядись. Лев, пожалуйста, сопроводи Ташу.

Едва они вышла из столовой, Пушкин нацелил свой взгляд на ее сестрах.

— А к вам, сестрички, у меня особое дело. Подойти ближе.

Сев рядом с ним, девушки в выжидании замерли. При этом поглядывали явно с опаской. Слишком уж сильно переменился в последние дни поэт, что не могло не настораживать. Раньше он больше в облаках витал и растерянно разводил руками, сталкиваясь с трудностями. Сейчас же он стал чрезвычайно деятельным, излишне собранным, ни минуты не оставаясь на месте. Вообще, казалось, у него на все было свое мнение, ответ на любой вопрос.

— Таша проговорилась, что вы положили глаз на известные вам панталончики?

Катерина и Александра сначала покраснели, потом побледнели. Поджали губки, переглядываясь друг с другом. Прямо чувствовалось, как им сильно неловко от этого вопроса. Конечно же, такое не принято было обсуждать вслух даже в кругу близких.

— Вижу, что вам они понравились. Так ведь?

Первой решилась Катерина. Глубоко вздохнув, она решительно кивнула. Причем вид у нее в этот момент был такой, словно она на эшафот всходила.

— А тебе?

Глядя на сестру, кивнула и Александра, покраснев еще сильнее. — Отлично, и нечего было это скрывать. Теперь вопрос: думаете, такие кружевные панталончики другим дамам из высшего света понравятся?

Конечно, же он знал ответ на свой вопрос. Какой из женщин, так падких на модные новинки из своего гардероба, не понравится такое кружевное чудо, больше похожее на плетеную драгоценность? Но Александр хотел услышать это от них самих.

— Да, — первой вновь пискнула Катерина.

— Понравится, — подтвердила Александра, опуская голову и пряча глаза.

— Это же отлично! — потирая руки, воскликнул поэт. — Вот это и будет вашим личным делом, или проектом. Я хочу открыть в Петербурге особый салон, где будут продаваться изящные вещи исключительно для дам. К примеру, шарфики, перчатки, и… всякого рода кружевные панталончики. Готовы взяться за это дело?

Идея про салон, где продаются всякие эксклюзивные дамские штучки, родился только что. Благодаря воспоминаниям из будущего времени он живо, в деталях и красках, представил себе, как все этого могло выглядеть. Скорее всего, салон будет напоминать модный бутик, рассчитанный на очень и очень состоятельного покупателя. Должно быть много света, много зеркал, много хрусталя и много манекенов. Это должен стать дворец, в полном смысле этого слова, разнообразными деталями женского туалета, где с каждой посетительницей обращались бы словно с королевой. Стандарт обслуживания из будущего, когда потенциального покупателя буквально облизывают с ног и до головы, будет просто выстрелом в упор.

— Но сразу предупреждаю, — продолжал «давить» Пушкин, смотря прямо на притихших сестер. — Управляя салоном, вы станете так знамениты, что проходу не будут давать. Вашего внимания будут искать почтенные матроны, невинные девицы, жадно желающие новомодных дамских новинок и готовых платить за них просто сумасшедшие деньги. Готовы на все это?

Девицы, не сговариваясь, резко махнули головами. В глазах такой огонек зажегся, что не по себе становится. Сестрички явно «созрели» для дела.

— Пока салон будет открываться, у вас будет особое задание. Нужно будет осторожно пустить слух о новомодной новинке из Парижа или лучше Мадрида — кружевных панталончиках и особом маленьком поддерживающем корсете. Будете говорить, что такие предметы туалета шьют себе самые знатные дамы при испанском королевском дворе. Запомните, это сшито по заграничным лекалам и только для очень знатных дам…

На него явно нашло вдохновение, и еще где-то около часа он подробно рассказывал обо всех уловках и секретах ненавязчивой рекламы. И пусть многое им будет непонятно, но усвоенное точно станет откровением. Обе девицы хваткие, напористые, и, главное, отчаянно жаждут денег и замуж. Ради своей мечты они весь мир перевернут, и не один раз. Словом, лучшие люди для этого дела.

— Мы тогда пойдем? — судя по горящим глазам, они горели желанием обсудить все эти новости. И получив кивок Александра, быстро покинули столовую.

— Ну, вроде бы все устаканилось, — с облегчением выдохнул он, оставшись один. — Теперь осталось лишь придерживаться плана, и все будет хорошо.

С этой успокаивающей мыслью Пушкин с аппетитом и закончил свой завтрак. Кофе, правда, уже остыло, но зато омлет оказался просто божественным.

— Все будет хорошо…

С чувством сытости вновь вернулась тревога. А получится ли у него все, что было задумано? Смогут ли они выбраться из этой финансовой ямы? И не сделал ли он, в конце концов, лишь хуже своим появлением здесь? Вдруг, Пушкину, настоящему Пушкину, было, действительно, суждено умереть, а он сделал лишь хуже?

— Вдруг…

Погрузился в размышления, заново оценивая все свои действия последнего времени. И, честно говоря, выходило не очень. С одной стороны, в личине Пушкина он очень живо начал, буквально заново перекраивая прежнюю жизнь поэта. Довольно много добился, укрепляя положение семейства Пушкины. С другой стороны, все его усилия привели к тому, что он начал превращаться в самого настоящего торгаша!

— Черт, и правда ведь! Был великий русский поэт, а стал торгаш, готовый удавиться за лишний грош. Позор.

И такое мерзкое чувство появилось внутри него, что даже подташнивать стало. Очень погано.

— Считай, в самую душу плюнул… в душу тысяч и тысячи тех, кто придет после меня, после нас всех… Был властитель дум, а стал властитель кошелька. Какой же я молодец, б…ь. Не-ет, нет, так нельзя. Так не правильно. Слышишь, Ваня⁈ — впервые за эти дни он назвал себя по имени из своего будущего. — Нельзя так. Ты Пушкин, а не какой-то барыга, мечтающий об очередном миллионе. Понимаешь? Ты не барыга! Не барыга!

Глава 8 Подготовка к балу

Среди мужчин бытует устойчивое мнение, что женские разговоры слишком эмоциональны, полны излишней сентиментальностей, и, вообще, скучны и не интересны для «сильной» половины человечества. Руководствуясь именно этим убеждением, господа во время светских мероприятий оставляли своих дам и уединялись в курительных комнатах, где беседовали о войне, охоте, азартных играх и конечно же амурных похождениях. Однако в эти дни аристократам Петербурга было бы весьма интересно послушать, о чем, краснея и прикрываясь веерами, шептались почтенные матроны и ветреные девушки.

— … Милочка моя, только прошу вас, никому, совсем никому, об этом не рассказывайте, — жеманно вздыхала дама средних лет, усиленно обмахиваясь «китайским» веером. — Я говорю об этом только вам и никому больше, — ее подруга, дама чуть моложе, но все равно отчаянно молодилась, судя по толстому слою пудры на лице и откровенному декольте. — В Петербурге только-только появились особые кружевные панталончики для… Ну вы меня понимаете, для амурных дел. Боже, какая это красота! — рассказчица даже закатила глаза, показывая, насколько это было красивое зрелище. — Сделанные по испанским меркам, как при мадридском королевском дворе. Одни беленькие, другие черненькие, а третьи, и вовсе, красненькие. А, главное, каков результат…

— Какой? — подруга с жадностью ловила каждое ее слово. Прямо чувствовалось, как ей захотелось себе такие новомодные предметы туалета.

— Ого-го какой результат. Кавалер, как такое увидит, аж копытом бьет, как заправский жеребец… Я вам говорю, моя дорогая, это настоящая Европа. Разве наши лапотники такое придумают? Куда там.

— Прямо так и жеребцы⁈ — вроде бы сомневалась, но в женских глазах играли крошечные бесята. Похоже, в мыслях уже примеряла эти самые кружевные панталончики. — Мне бы на них хоть одним глазком глянуть, а?

— Только больше никому о том, — рассказчица сделал грозное лицо, словно доверяла подруге великую тайну. — Приезжай вечером ко мне, и все увидишь. Мужу скажи, что будем обсуждать новую пьесу, что дают в театре…

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

Весь этот день Пушкин просидел в своем кабинете с хмурым видом, недовольно оглядывая высокие книжные шкафы. Бродил от стены к стене, время от времени беря с полки очередной книжный том, бездумно перелистывая его и ставя обратно. Мысль о предательстве великого поэта и его наследия, по-прежнему, не давала ему покоя. С самого утра так и не мог успокоиться, мучая себя бесплодными размышлениями.

— … Не-ет, нельзя, никак нельзя, — наверное, уже в сотый или даже тысячный раз, повторял он, убеждая себя, что нужно что-то менять. — Я же на самом деле не спасаю Пушкина, а убиваю его…

Вздыхая, Александр опустился в кресло. Блуждающий взгляд остановился на многочисленных бумагах на столе, массивной бронзовой чернильнице, гусином пере с обломанной верхушкой.

— Он же поэт, гениальный поэт, а я… я за эти дни даже строчки не написал.

И это была абсолютная правда, что вызвало у близких недоумение, а то и прямые вопросы. Ведь, тот Александр Сергеевич, которого знали они, жил поэзией, прозой, творчеством, и это проявлялось буквально во всем. Поэт мог резко вскочить посреди обеда и, найдя клочок бумаги, огрызком карандаш начать строчить на нем только что придуманные строки. Или, прервав разговор с собеседником, погрузиться в молчание, обдумывая что-то свое. Все это создавало поэту ореол неусыпного гения, который творил всегда и везде. Естественно, теперь всего этого не было, что казалось довольноподозрительным.

— Так нельзя, никак нельзя. Это просто предательство.

Эти слова и мысли его особенно уязвляли, ранили, вызывая едва ли не физическую боль. Ведь, он педагог «до мозга костей», много лет с упоением рассказывавший ученикам о русской поэзии и прозе, декламировавший на уроках стихи Пушкина, Лермонтова, Блока. А теперь своими же собственными руками «уничтожал» эту легенду, фактически целый мир.

Как бы ни казалось, но это его состояние не было ни истерикой, ни эмоциональным кризисом. Это было объективно осознаваемой насущной потребностью. Он просто понимал, что больше так жить не сможет. Не психологически, а физически не сможет.

— Да, это предательство, настоящее предательство.

Осознание этого простого посыла привело его к другой такой же совершенно простой и ясной мысли — нужно меняться или хотя попробовать это сделать.

— Красть чужие стихи не буду, — сразу же решил он, едва только это пришло в его голову. — Нечего Пушкина ещё и этим марать… А что же тогда?

Задумался, принявшись перебирать варианты. Перед глазами проносились десятки, сотни наименований стихов, пьес, повестей и романов, лица поэтов и писателей с фотографий и гравюр.

— Попробовать самому?

Он ведь тоже пробовал писать стихи. Пожалуй, баловался, шалил, если сравнивать с таким гигантом, как Александр Сергеевич. Зазорно даже сейчас выдавать свое рифмоплетство за пушкинские «вирши».

— Не-ет, не хорошо. Нужно что-то другое, попроще что ли, легче…

И тут его осенило!

— Конечно! Что может быть проще и легче, чем сказки⁈ И ведь Александр-свет Сергеевич писал сказки! Вот и выход!

Можно начать со сказок, а потом уже приступить и к более серьезным вещам. Тем более на сказках и заработать можно.

— Господи, это же одним выстрелом двух зайцев можно убить. Да, какой там двух зайцев, тут тремя, четырьмя, а то и пятью зайцами пахнет! С одной стороны, выходом оригинальных сказок поддержу реноме гениального творца; с другой стороны, заработаю много-много, очень много-много рубликов.

Александр уже воочию представлял внушительные фолианты с красочными иллюстрациями, которые будут лежать на прилавках и радовать глаза покупателей. Русские, татарские, украинские, чувашские, мордовские, чеченские сказки, иллюстрированные настоящими художниками. Со страниц глядят сказочные богатыри в серебристых шлемах и с булатными мечами, русоволосые красавицы в сарафанах до пят, огнедышащие драконы с золотистой чешуей, злые лешие в болотной тине и ряске.

— Золотое дно, — выдохнул он. — Если грамотно дело выстроить, то, вообще, о проблемах с деньгами можно забыть. Так, сейчас прикинем на скорую руку, с чего начать…

Задумался было, но почти сразу же нашелся.

— «Волшебник изумрудного города» и «Буратино»! Переделаю на свой лад, чтобы было побольше движения и яркости.

Пусть идея и позаимствованная, но к ее воплощению он решил подойти творчески. Сделает так, что не стыдно было бы и настоящим авторам показать.

— Замахнуться на целую серию с красочными рисунками, и все самым натуральным образом ахнут, — размышлял он, «рисуя» в уме нужную картинку. — Сейчас так никто не просто не делают, а даже не думают делать. Это будет очень свежо… Родители сами станут читать, забыв про детей, — улыбнулся, представив только, как здоровенный бородатый дядя в военном мундире и с орденами отбирает у плачущего ребенка книжку со сказками. — Жутко… хорошо.

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

Вообще, дни, что остались до бала, напоминали настоящий калейдоскоп быстро стремительно сменяющих друг друга событий, наполненных бесконечным числом гостей, встреч, разговоров. Все так «спрессовало», словно семейство Пушкиных проживало не сутки, двое или трое, а сразу неделю, а то и две разом.

— … Сашенька, миленький, ты же обещался посмотреть на наши платья! Мы уже битый час ждем! — недовольно морщила прелестный лобик супруга, заглядывая в его кабинет. Александр в этот момент что-то непонятное гугукал, даже не поднимая головы. Строчил пером так, что брызги туши в разные стороны летели. — Сашенька…

Видя, что ничего не помогает, молодая женщина подошла к супругу и осторожно обняла его плечи. Наклонилась к уху и стала шептать разные милые слуху слова, особенные лишь для них двоих.

— Хорошо, хорошо, только еще одну главу допишу, — умоляюще бормотал Пушкин, стараясь не поддаваться на женские чары. — Совсем чуть-чуть осталось.

— Нет, Сашенька, нет. Поднимайся и пошли, — не сдавалась Наталья, начиная его щекотать. Знала, негодница, что тот боится щекотки и по-другому просто не встанет со своего места. — А то твой братец прибежит и вы снова убежите по делам своей газеты. А как же наши платья? Ты же обещал сделать…

Все равно не успела. Резко дернулась, заслышав громкие шаги в коридоре. Голову недовольно вскинула и руки в бока воткнула.

— А вот и Левушка, легок как на помине! — фыркнула она, разворачиваясь к двери.

— Саша [А]! Милейший братик! Саш[А]! Где ты⁈ Ты даже не представляешь, сколько мы продали! — его радостный рев и топанье в коридоре напоминали слоновий гон. — Три тысячи за два дня! Понимаешь, три тысячи!

Он влетел в кабинет, как камень, выпущенный из пращи. Пахнущий табаком и вином, с широкой улыбкой на лице, сразу же бросился обниматься. Причем и Наталье досталось, когда Пушкин-младший, задыхаясь от избытка чувств, схватил ее в охапку и начал подбрасывать. Визгу-то было…

— А-а-а-а! — заголосила та, размахивая руками. — Сашенька, спаси меня! Сашенька, миленький!

— Никто тебя не спасет! Потому что я страшный серый волк! — шутливо рычал Лев, которого просто «разрывало» от радости и восторга. Видно было, что невероятный успех в деле, которое он мог считать по-настоящему своим, его просто ошеломил. — Сейчас я тебя…

— Хватит! — не выдержал, наконец, поэт, который в таком бедламе никак не мог сосредоточиться. — Детский сад, в самом деле. Лев, поставь Ташу на пол! Немедленно! Вот так, а теперь рассказывай, какие успехи с нашей газетой. И побыстрее, а то на еще наш бальный гардероб.

— Чего тут рассказывать⁈ Тут кричать нужно! Это успех, Саша[А]! — едва не приплясывал на месте Лев. — Вот, смотри, смотри!

Он вытащил из внутреннего кармана сюртука толстую пачку ассигнаций, сложил их наподобие веера и стал трясти.

— Три тысячи рублей за несколько дней! Ты же гений! Мой брат гений! — не выдержав, Лев снова облапил старшего брата. — Прошка, уже договорился по печати нового выпуска. Нашу «Копейку» мы повезем в соседние города…

Не скрываясь, заулыбался и поэт. Его задумка с массовой газетой, по-настоящему, «выстрелила. Удалось 'подстрелить» даже не двух, а дюжины зайцев за раз. И если поднатужиться как следует, то количество этих самых мифических зайцев может вырасти до немыслимого количества. Нужно лишь масштабировать бизнес, как говорил один из родителей его ученика.

— Но, Лёва, не время почивать на лаврах, — Пушкин спрятал улыбку, придав лицу максимальную серьезность. Брат должен не расслабляться, а скорее наоборот, проявить еще большую собранность и целеустремленность. — Несомненно, мы добились очень серьезного успеха. Наше начинание принесло очень внушительные средства и определенную известность. И сейчас нужно это упрочить, чтобы нас не смогли догнать. Понимаешь меня?

Пушкин-младший заторможенно кивнул. Похоже, немного растерялся. Ведь, только все вокруг радовались, а теперь уже все серьезны. Поневоле, насторожишься.

— Нельзя упускать время и напор. Набирай еще людей, договаривайся с новой типографией, тормоши Прохора. Ваша задача сделать так, чтобы у нас в ближайшее время не возникло конкурентов, — наставлял он начинающего издателя и бизнесмена, у которого, похоже, ступор случился. — Газетные новости должны просто кричать — «купи меня!». Добавь что-то из моих придумок, чтобы у людей кровь в жилах начала кипеть. Я же тебе список набросал…

Лев тут же стал мять в руках тот самый листок с идеями для газеты. Там были расписаны задумки с простенькими кроссвордами, денежными конкурсами, анекдотами, и даже знакомствами.

— Понял? — Пушкин-младший в ответ пробормотал что-то невразумительное, но очень похожее на утвердительный ответ. — Значит, понял. Тогда вперед, на битву! — пропел на манер боевого горна, призывающего воинов к сражению. — Лев, соберись. Ты прекрасно справляешь, — Александр придал голосу уверенности и убежденности, чтобы поддержать растерявшегося брата. Видно было, что Лев из тех людей, которым время от времени нужна поддержка и напоминание, что они идут по верному пути. Вот и следовало ему дать эту уверенность, чтобы горы свернул. — И я абсолютно уверен, что Лев Сергеевич Пушкин добьется еще большего успеха в этом деле. Еще увидим, как люди будут уважительно показывать на тебя пальцем, как самого известного и влиятельного в империи издателя. Вперед…

Вроде удалось вдохнуть уверенность в брата. Лев расправил плечи, с лица исчезла растерянность, во взгляде появилась твердость. Словом, настоящий орел, готовый расправить крылья.

— А мы, Ташенька, теперь займемся бальным туалетом…

* * *

С анкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

В комнате, которая была выделена под импровизированную мастерскую, царил самый настоящий погром. Кругом — на стульях, на мягкой софе, кофейном столике и даже на полу — лежали множество отрезков ткани разных цветом и видов. В одном месте они уже были сшиты вмести, и в них можно было угадать какую-то деталь платья. В другом месте, напротив, ткань подозрительно напоминала бесформенную кучу, выброшенную за ненадобностью. Вдобавок, под ногами валялись клубки с нитками, тянувшиеся между ножками стульев.

— Прежде здесь нужно убраться, — недовольно пробурчал Пушкин, разглядывая этот «свинарник». — И чего стоим, кого ждем?

Модистка со своей помощницей, которым платили просто «бешенные» деньги, переглянулись и принялись убираться. Он-же встал напротив манекенов с заготовками будущих бальных платьев и задумался.

— Гм…

Внимательно разглядывая то платья, то гравюры с изображениями женских и мужских нарядов в специальном альбоме, Александр совсем не обольщался. Его знания о том, как будет развиваться женское платье в будущем, хоть и было эксклюзивным, но, к сожалению, оставалось совершенно бесполезными. Ничего радикального в женском туалете поменять он не мог, ибо существовали строгие требования к бальному гардеробу. Императорская канцелярия ежегодно выпускалаособые предписания, в которого подробно прописывались все элементы бального дресс-кода. Нарушение правил было нонсенсом, преступление всех писанных и неписанных правил, что обязательно повлекло бы не только осуждение со стороны высшего света, но и совершенно материальные санкции.

— Значит, Зайцева из меня пока не получится, — пробормотал он себе под нос, продолжая стоять у одного из манекенов. — Жаль, конечно, но разве дело только в одежде? Не-ет, дорогие мои…

Внезапно для супруги, ее сестер и модистки с помощницей, все это время не сводивших с него напряженных взглядов, Пушкин широко улыбнулся. Резко взмахнул рукой, привлекая всеобщее внимание.

— Платье это лишь обрамление, оправа для того бриллианта, которым являетесь вы, милые дамы, — он обвел глазами женщин, вызывая их смущение. — Ташенька, девочка моя! Подойди ко мне.

Александр, правда, ею восхищался, чего было не скрыть. Любовался ее стройностью, скользя глазами по соблазнительной фигуре. Отмечал удивительную грациозность, больше подходящую для балерины.

— Думаю, одень тебя в рубище, и ты все равно будешь сражать наповал своей красотой, — Наталья, хоть и привыкшая к комплиментам, явно такого не ожидала. Глубоко задышала, краснея лицом, а через мгновение бросилась ему на шею. — Таша, Ташенька, ты чего, плачешь что ли? Не плачь, перестань. Давай, посмотри на меня. Вытри слезы…

Сейчас ему стало совершенно ясно, что ничего необычного и интересного с бальными платьями он не сделает. Для этого не хватит ни времени, ни, самое главное, знаний. Может быть позже, что-то и можно будет сделать. Сейчас, если в его силах что-то и можно изменить, то это лишь детали. Как говориться, наметить акценты…

— Успокоилась, а теперь покажи-ка мне свою косметику, — все еще шмыгая очаровательным носиком, Наталья недоуменно поджала губы. В глазах просто «пылал» вопрос: а зачем? — Будем экспериментировать с макияжем.

Дело было в том, что с макияжем, то есть искусство нанесения косметики, чтобы подчеркнуть красоту лица и, одновременно, скрыть его недостатки, в этом времени было не очень хорошо. Искусство украшение лица здесь и сейчас все еще находилось в плену уже от живших представлений о женской красоте, что бытовали в прошлом и позапрошлом веках. Главным, по-прежнему, считались аристократическая бледность лица, нарумяненные щеки. В глаза для придания взгляду глубины и проникновенности предпочитали капать ядовитый сок белладонны. Про губы же, веки, брови и ресницы все благополучно забыли, словно они были совсем не причём.

— Сейчас мы кое-что попробуем…

Тайна его же познаний, недавнего пенсионера, в этом очень и очень специфическом вопросе объяснялась весьма просто. Причем дело было отнюдь не в частом просмотре женских программ или посещений модных фэшен-показов. Просто его внучка, старшенькая из трёх других, проходила курсы по обучению визажистов, мечтая открыть салон красоты. Неимоверно гордая этим, Полинка прожужжала ему про это все уши. Мало того, больше двух месяцев водила к нему на квартиру своих подруг и с азартом тренировалась на них. Словом, почти каждый вечер он проводил под аккомпанемент девичьих криков о айдефайнере, бустере, глиттере, гоммаже, дрейпинге, контуринге и многом-многом другом тому подобном.

Оттого понемногу и нахватался.

— Не бойся, моя девочка, не бойся. Ты себя просто не узнаешь…

Александр мягко коснулся руки супруги, показывая на дверь.

— Все будет хорошо.

Ему не нужно быть опытным бьюти-мастером, нужно всего лишь кое-что знать.

Глава 9 Бал удался, если так можно сказать

Санкт-Петербург, Зимний дворец

Высокий черный экипаж с небольшой баронской короной на дверце проехал ярко совещенную мраморную лестницу Зимнего дворца и остановился чуть дальше. Двое крупных лакеев, больше напоминавших грузчиков с порта, живо спрыгнули с запяток и встали рядом. Лица каменные, кулаки пудовые. Стояли так, чтобы ни у кого и мысли не было подслушать разговор своих господ в экипаже.

— … Удивительно, что ты промахнулся. До сих пор не могу понять, как это случилось, — качал головой пожилой господин, откинувшись на спинку кожаного кресла. Его взгляд был полон упрека, чего он и не думал скрывать.–Ты же отменный стрелок. В своем полку лучший был. Как же так вышло?

У мужчины напротив лицо было скрыто полумаской, оставлявшей открытым волевой чисто выбритый подбородок и небольшие усики.

— Это совершеннейшая случайность. Мой выстрел был точен, как и всегда, — его рука дернулась к поясу, где у офицера обычно располагалась кобура с пистолем. — Думаю, у него было что-то под сорочкой. Возможно, это тонкая кираса. Ведь, я попал в него. Точно по…

Прерывая его, старик повелительно махнул рукой. Мужчина сразу же замолчал и опустил голову.

— Хватит. Мне все равно, что и как произошло. Ты должен доделать дело, — взгляд у него стал тяжелым, давящим. — Или наполнить о твоих долговых векселях? Поведешь себя неправильно, и тебя не станет. Я раздавлю тебя, а заодно всю твою семейку. Не веришь? Забыл, что бывает за растрату полковой кассы? Тебя будет ждать офицерский суд чести, а потом пуля в висок. Сестра станет шлюхой, чтобы выплатить долги.

— Я понял, понял, — глухо пробормотал мужчина, скрипнув зубами. — Я все сделаю, как надо.

Старик самодовольно причмокнул. Хорошо видно было, привык, что все решалось по одному его слову.

— Пусть все будет, как в прошлый раз, но уже с другим результатом. Ссора у всех на глазах, затем дуэль. Все должно быть открыто, на виду. Рифмоплета нужно наказать. И…

Он было задумался, но сразу же продолжил:

— Передай ему, что он больше не рыцарь розы и креста.

* * *

Санкт-Петербург, Зимний дворец

Вот и наступил этот день, который принёс семейству Пушкиных столько забот. Четверг, стрелка часов перешагнула десять вечера. Большая часть гостей уже прибыла, и дефилировала в парадном зале в ожидании выхода императорской четы.

— Сашенька, ведь все уже началось, — с ужасом в глазах шептала Наталья, видя перед парадной лестницей дворца огромное число экипажей. — Мы никогда раньше не опаздывали, и теперь все будут смотреть на меня. Сашенька, миленький, скажи, что все будет хорошо. Ой…

Едва они пересекли порог и оказались в сверкающем холле, как на них устремились все взгляды. Если дамы и их кавалеры еще сдерживались, то слуги даже не пытались скрывать свой шок. Было очень занятно видеть, как у них отвисали челюсти при виде Натальи.

— Ташенька, дружочек, полноте, — шептал Александр, склоняюсь к её ушку. — Не обращай ни на кого внимания. Пусть завидуют…

А ей, и правда, завидовали, чего было не скрыть ни презрительными смешками, ни отстраненным видом, ни равнодушными ухмылками. Настоящее отношение все равно «лезло» наружу, как его не прячь и не маскируй.

— Забудь, их никого нет рядом. Они даже рядом не стоят с тобой. Никто из них…

Шептал, а сам никак не мог поверить своим глазам. Ведь, у него все получилось! Он, ни разу толком не державший корректирующий карандаш или кисточку для нанесения тона, сумел создать такое, что у людей глаза на лоб лезут. И лезут, следует сказать, самым натуральным образом.

Больше того у пары девиц на выданье, что явно переборщили с пудрой, закрашивая прыщи, вообще, истерика случилась при виде Натальи. Контраст [спасибо огромным ростовым зеркалам и яркому освещению в залах]между ними был столь разительным, что этого просто нельзя было не заметить. Молоденькие девицы по сравнению с Натальей, к этому времени, на минутку, матерью четверых детей, выглядели внезапно постаревшими бабехами в возрасте хорошо за сорок или того хуже, просто плохо намалеванными куклами.

Наталья же предстала совсем иной. Точеное лицо дышало свежестью. Едва намеченные тоном скулы и огромные глаза вкупе с длинными ресницами придавали лицу особую выразительность, которой так славятся девушки на юге. Еще больше усиливали эффект выделенные контуром губы, особенно притягивавшие взгляд.

— Сашенька… они же все на меня смотрят, — сдавленно шептала Наталья, еще сильнее цепляясь за локоть супруга.

Она, числясь одной из записных красавиц Петербурга, конечно же, привыкла к восхищенным взглядам и шквалу комплиментов, но к происходящему сейчас явно оказалась не готова. Бравый генералы при виде нее молодцевато втягивали животы и лихо подкручивали кончики усов, за что тут же получали тычки и упреки от своих жен. Блестящие кавалеры в возрасте и только что оперившиеся безусые юнцы норовили оказаться рядом, чтобы поймать ее взгляд и выразить свое безграничное восхищение ее красотой. Они толпились, мешая друг друга, сдавленно шипели, кидали в сторону соперников гневные взгляды.

— Мне душно, — у Натальи от такого внимания заалели щеки, что придало ее образу еще больший шарм и неотразимость. — Саша, давай выйдем на балкон.

— Давай.

Александр кивнул, сворачивая в сторону скрытого за роскошными портерами закутка. Там располагался выход на широкий балкон, где гости могли насладиться тишиной после шумного зала, немного освежиться. Стоявшие в ожидание, слуги сразу же предложили теплые меховые мантии, чтобы их не прихватил морозный ветер и стужа.

В этот момент торжественно взревели фанфары, предупреждавшие о выходе императорской четы. Конечно же, теперь ни о каком балконе речь и не шла. Как камер-юнкер, то есть придворный Свиты Его Императорского Величества, Пушкин обязан быть в этот момент в зале и приветствовать императора.

— Тогда позже, — слабо улыбнулась Наталья, кивая в сторону балкона.

Они вернулись в зал и заняли место рядом с другими придворными. Сейчас императорская чета по традиции должна была совершить небольшое дефиле по кругу, чтобы у всех гостей была возможность их поприветствовать.

— Многие лета, Ваше Величество! — по старинке приветствовал императора какой-то старик в мундире, увешанном орденами. Государь чуть задержался рядом, бросил в ответ несколько слов, чем сразу же привел в истовый восторг старого ветерана. — Многие лета…

— Мы просто восхищены, Ваше Величество! Такое великолепие кругом! — перед Николаем Первым склонился плешивый барон с большим пузом, проталкивавший вперед себя нескладного паренька в мундире Преображенского полка. — Ваше Величество, позвольте представить моего сына, Алешеньку, поручика Апшеронского пехотного полка, — этот самый Алешенька, отчаянно выпячивая цыплячью грудь, тянулась перед императором. — Служит, как и его батюшка во славу Отечества…

— Ваше Величество, как вас неимоверно стройнит этот белоснежный мундир! — доносился чей-то восхищенный голос с другой стороны. Императору пришлось чуть наклонить голову и туда, приветствуя очередного придворного.

Вскоре императорская чета оказалась и возле супругов Пушкиных, которые были едва видны за спинами других гостей. Они уже собрались было пройти мимо, как государыня, до этого хранившая полное молчание и не изъявлявшая ни к кому особого интереса, вдруг встрепенулась и дернула супруга за руку. Причем это оказалось столь заметно, что насторожились и остальные члены Свиты. Ведь, внимание императрицы, как известно стоило очень дорого. Вот свитские внимательно и вслушивались в разговор.

— Посмотри…

— Что же привлекло твое внимание…

— Это просто невероятно…

— Гончарова⁈

— Мне непременно нужен тот же самый мастер…

— Хорошо, хорошо, я разузнаю…

Пушкин, уже предчувствуя дальнейшее развитие событий, повел плечом и сделал шаг вперед. Внимание императора, учитывая его грандиозные планы, ему совсем бы не помешало.

— Ваши Величества, для нас большая честь, — Пушкин поклонился, супруга сделала книксен. — Присутствовать здесь.

Император же ответил не сразу, застыв рядом с ними. На его лице появилось довольно странное выражение — эдакая смесь восхищения, удивления и растерянности. Ясно чувствовалось, что он хотел что-то спросить, но не знал, как это сделать.

— Господин Пушкин? — неопределенно произнес Николай Первый, продолжая разглядывать Наталью. — Э-э-э… Наталья Николаевна, пусть простит меня супруга, но вы просто обворожительны!

Та смущенно опустила глаза. император, конечно, оказывал ей знаки внимания, но так явно и открыто еще не случалось.

— Надеюсь, вы откроете секрет, иначе вашему императору грозит настоящий бойкот, — шутил Николай Первый, явно намекая на неудовольствие супруги. — Неужели в наших пенатах объявился какой-нибудь гениальный мастер, о котором мы и слыхать не слыхивали? Француз? Или может вы выписали его из Испании?

Пушкина покачала головой, показывая на, стоящего рядом, Александра.

— Это полностью заслуга моего супруга, Александра Сергеевича. Он самолично помогал мне готовиться к сегодняшнему торжеству.

У императора едва только ступор не случился. На лице застыло выражение крайнего удивления, которое редко у кого увидишь. Видно было, что государь с трудов верил, что поэт мог такое сотворить.

Чуть кашлянув, Александр широко улыбнулся. Теперь, когда почва была подготовлена должным образом, пришел его черед выходить на сцену.

— Ваши Величества, — обращаясь разом к императорской чете, начал он. — Я полностью к вашим услугам. Увиденное вами, действительно, моих рук дело и, как это ни странно, связано с моими литературными изысканиями. Как вы знаете, я пишу историю Пугачевского бунта…

Александр даже не думал импровизировать. Пытаясь предстать перед императором в наилучшем свете, сейчас он выдавал довольно необычную историю, призванную все объяснить.

— В процессе исторических изысканий через мои руки прошло бесчисленное число старинных бумаг из запасов церквей, монастырей и частных архивов, где удалось наткнуться на весьма интересные записи индийских целителей…

Как говориться, чем невероятнее [в данном случае сказочнее] история, тем легче в нее поверить. Главное, не забыть ее густо сдобрить порцией правды, чем сейчас Пушкин и занимался.

— … Древние индийские мастера указывали на умеренность, как важнейшее правило в искусстве украшения. Косметические мази, предупреждали они, должны лишь помогать, но ни как не вредить…

Тут уж он, в свое время прочитавший уйму исторической литературы про Екатерининские, Петровские и более ранние времена, «оседлал своего любимого конька». Ошарашенным придворным во главе с императором, рассказал про то, как в XVII-XVII вв. в погоне за красотой девушки и женщины травили себя свинцовыми белилами, помадой из ядовитой сурьмы и настойками с мышьяком. Причем делал это в красках, с живыми примерами, чем буквально заставлял цепенеть, а то и ахать от ужаса, некоторых впечатлительных дам.

— … Вы только подумайте, некоторые дамы до сих пор для отбеливания кожи используют свинцовые белила, страшнейших яд, приводящий к болезням, а главное, бесплодию. Еще более страшна киноварь, которой подкрашивают губы. Это же ртуть, яда страшнее, вообще, сложно придумать…

Тут чуть в стороне раздался слабый вскрик, а затем глухой грохот. Похоже, кто-то не выдержал таких историй и потерял сознание.

— Однако я готово поделиться тем, как с пользой следить за своей красотой, — и в этот момент Пушкин показал на супругу. Мол, вот и доказательство моих слов. Если же нужно еще подтверждение, то можете посмотреть в зеркало. — Очень скоро я представлю на суд общественности мою особую книгу для милых дам и их кавалеров. Ваши Величества, конечно, же вашему внимаю моя книга будет представлена в самое скорейшее время.

Взгляды собравшихся тут же скрестились на императорской чете, отчего те почувствовали себя довольно неуютно. Ведь, смотрели на них отнюдь не с великой радостью, с острой, нескрываемой завистью. Так голодные псы смотрят на своего собрата, где-то урвавшего кость.

* * *

Санкт-Петербург, Зимний дворец

Время уже было за полночь. Кое-кто из гостей только-только начал подумывать об уходе. Седовласые придворные вздыхали, покряхтывая от усталости. Чей не молодые, чтобы полночи бодрыми козликами скакать.

Поднявшийся ажиотаж понемногу спал. Многие из дам успели добежать до особых туалетных комнат, где горничные им помогли смыть с лица разнообразные мази. Их примеру, как оказалось, последовали и некоторые из мужчин, которые тоже злоупотребляли такими средствами.

Пушкину к этому времени заметно подустал, и захотел немного освежиться. Морозный воздух сейчас точно бы оказался кстати.

— Ташенька, может прогуляемся? — он показал в сторону балкона, куда устремилось еще несколько пар. Получается, не одному ему стало душно. — На улице сейчас диво, как хорошо.

Их путь лежал рядом с группой шумной молодежи, что-то живо обсуждавшей. Значит, Наталье вновь стоило ожидать и восхищенных взглядов, и бросаемых комплиментов, и сальных улыбок.

— Таша, потерпи, — понимающе улыбнулся Александр, не отпуская ее руку. — Совсем немного осталось. Скоро все закончится, и мы поедем домой.

— Да, Сашенька. Что-то я сегодня особенно притомилась.

Так, беседуя в полголоса, они пересекли зал, оставили позади молодежь. Осталось повернуть, и окажешься перед дверьми на балкон.

Вдруг до уха Александра донесся чей-то презрительный голос. Причем говоривший и не думал шептать, а нарочно делал это довольно громко.

— … Господа, вы не думаете, что у некоторых карликов бывают просто божественной красоты дамы? Разве есть большая несправедливость на белом свете? Карлик и богиня…

Тут же раздался громкий издевательский хлопот.

— Браво, Жорж, браво! — кто-то даже захлопал. — Карлик и богиня…

Пушкин почувствовал, как у Натальи сбился шаг, а её рука с силой стала его локоть.

— Таша, ты че…

И тут до него неожиданно доходит, что это его только что оскорбили, и в этом не было никаких сомнений. Ведь, всем без исключения было известно, как болезненно поэт относился к своему невысокому росту. Он специально заказывал высокие цилиндры на голову, башмаки и туфли с внушительными каблуками, чтобы казаться выше. На балах же избегал стоять рядом с супругой, которая была почти на голову выше его.

— … Карлик, мнящий себя атлантом, что может быть нелепее? Так ведь, господа? — незнакомец и не думал прекращать, хотя и так уже балансировал на самой грани между злостной шуткой и открытым издевательством.

Совершенно очевидно, что Пушкина намеренно хотели оскорбить. И если фразу про карлика и богиню можно было еще пропустить мимо ушей, то остальное было уже никак нельзя не заметить. Только глупец не поймет, что именно Пушкина сравнивают с карликом и атлантом. И если это спустить без всяких последствий, то эта некрасивая история уже к вечеру будет известна всем, кто явился на балл. К завтрашнему утру об этом уже будет судачить весь Петербург. Как такое стерпеть?

Кровь бросилась Александру в лицо, заставляя то бледнеть, то краснеть.

— Сударь, вы не могли бы повторить это мне в лицо?

Пушкин медленно развернулся и нашел глазами говорившего, которым оказался молодой мужчина в зеленом мундире французского кавалергарда. Незнакомец был статен, роскошные эполеты прибавляли ширины в плечах, а тщательно завитым иссини черным волосам позавидовала бы иная модница. Известной мужественности ему прибавляли и небольшие усики, хранившие следы особой заботы. Словом, оскорбитель оказался франтом с довольно яркой мужской внешностью.

— Или отсутствие чести и совести вам не позволяет это сделать? — Александр говорил медленно, с ленцой, словно ему скучно и неинтересно даже рядом стоять. Хотя внутри него пылал даже не огонь, а самый настоящий пожар. Честно говоря, он и сам не ожидал от себя, что все это примет так близко к сердцу. Видно, взыграло что-то от «прежнего» Пушкина. — Итак…

Незнакомец тоже развернулся в его сторону, их взгляды скрестились. У Александра тут же холодок побежал по спине. Ощущение было, так сказать, совсем не из приятных.

— Повторю, почему не повторить? Барон Геккерн всегда готов отвечать за свои слова.

Теперь стало окончательно ясно, что здесь не было никакой случайности. Ведь, барон Геккерн — это никто иной, как Жорж Дантес, с которым они уже стрелялись полторы недели назад. И вот «на носу» новая дуэль, которая просто обязана была закончиться смертью одного из них. Естественно, это не случайность. Кто-то совершенно определенно пытается убить поэта.

— Я сказал, что карлик, который мнит себя атлантом, выглядит в высшей степени нелепо, — Дантес произнес это медленно, с издевкой смотря в глаза Пушкину. — Нужно ли мне это повторить еще раз, сударь, или вам все понятно с первого раза? Думал, что рыцарь розы и креста более понятлив.

За их спинами тем временем начала собираться толпа. Привлеченные громкими голосами на повышенных тонах, гости слетались со всех концов бального зала, словно пчелы на мед. В таких условиях игнорировать оскорбление было никак нельзя.

— Еще я говорил о противоестественной связи карлика и…

Дантес еще больше повысил голос, оглядывая собравших вокруг них. Явно привлекал внимание.

— Боги…

И тут Александра «накрыло»: в глазах «встала» кровавая пелена, заложило уши, изнутри стал подниматься звериный рык. Не помня себя от ярости, он рванул вперед и со всей силы ударил в челюсть Дантесу, прямо в его презрительную ухмылку.

Глава 10 Не поймешь: то ли явная, то ли скрытая угроза

Бал прошел и высший свет «загудел», напоминая потревоженный улей с пчелами. О случившемся происшествии с Пушкином заговорили в блестящих салонах аристократии Петербурга, на званных ужинах в дворянских поместьях, в офицерских кабаках, и даже в барских домах богом забытых сел и поселков. И все, как один, задавались лишь одним вопросом — что это такое было?

— Позор! Порушение самых основ священной традиции! — кричали горячие головы из офицеров, увидевшие в этом посягательство на освященные веками ритуал поединка, дуэли. — Нет никакого прощения!

— Нехорошо, право слово, — неодобрительно качали головами степенные мужи из чиновников, которых больше смутило не нарушение ритуала, а сам факт дуэли. Им гораздо ближе была бы судебная тяжба об оскорблении чести и достоинства. В таком случае они точно бы все одобрили. — Как-то это все по-мужицки выглядит, не благородно. Совсем не хорошо. Вот к стряпчему бы обратиться, да засудить французика за его мерзкие слова…

Старики же, особенно из заслуженных ветеранов Отечественной войны с Наполеоном, войн с турками, напротив, одобрительно посмеивались, когда речь заходила об этой стычке на балу. Подкручивая кончик уса, они воздавали должное хорошему удару, снова и снова разбирали, как далеко, как высоко и как быстро отлетел француз. Нынешняя молодежь, ворчали старики, уже и забыла, что иногда для офицера и аристократа не зазорно и кулаками поработать.

Дамы же, напротив, большей частью были в смятении, то вставая на сторону поэта, то на сторону его обидчика. Одни жалели статного красавца Дантеса, живое воплощение мужской стати и мужественности, охая и ахая при перечислении его увечий. Другие, правда, гораздо тише, восхищались Пушкиным, не испугавшимся встать на защиты чести своей супруги.

Словом, «бурление» с каждым днем лишь усиливалось, в скором времени грозя захлестнуть всю империю. Само собой напрашивалось продолжение этого происшествия, которое и должно было положить конец всей истории. Со дня на день высший свет ждал официального объявления о дуэли между Пушкиным и Дантесом, которого почему-то все не было и не было. А дело, как оказалось, было в следующем…

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных

На следующее утро Александр уже в десять часов сидел в своем кабинете и медленно отхлебывал из чашки крепкий кофе. По-другому было никак не проснуться; поспал хорошо, если четыре часа, а скорее всего и того не было.

— Лев, ну, наконец-то! — с радостью воскликнул он, едва в дверях показался младший брат. Выглядел тот тоже не очень, напоминая скорее вурдалака из плохих французских книжонок, чем живого человека: глаза красные, воспаленные, лицо осунувшееся, протянувшиеся морщины по лбу. — Какие новости, не томи?

После вчерашней драки [настоящей драки, собственно, и не было, а был один хорошо поставленный удар прямо в лицо, после которого Дантес сразу же отправился в глубокий нокаут] вопрос о случившемся для него был едва ли не самый главный. Ведь, последствия его несдержанности могли быть очень и очень серьезные. По-хорошему, тут «пахло» серьезным преступлением, если учитывать нанесенные увечья и родство Дантеса с французским посланником.

— Чего кривишься? — Пушкин никак не мог понять, что за гримасы гуляли по лица брата. Если посмотреть так, то он улыбался, если эдак, то вроде и хмурился. — Понять толком не могу.

— Хорошая новость в том, что дуэли, похоже, не будет, — наконец, выдал Лев, заставив Александра с облегчением выдохнуть. Снова стреляться, памятуя о недавнем, никак не хотелось. — А причина этого есть и плохая новость. Своим ударом ты, милый братец, раздробил этому негодяю челюсть. Красавца Дантеса больше нет. По слухам, ему пол года, если ни больше, придется есть через трубочку. Ему крупно повезет, если челюсть удастся собрать. Такие увечья, как ты понимаешь, весьма и весьма дурно пахнут.

Вместе с братом потемнел лицом и Александр, прекрасно понимая, что ему может теперь грозить. Если попадешь в жернова государственной машины, то можно и не уцелеть. Не спасет ни известность, ни расположение друзей и знакомых. Все эти мысли в один момент промелькнули в его голове, резко стимулируя мыслительный процесс. Выражение «зашевелились мозги» вдруг наполнилось вполне понятным и реальным смыслом.

— Ничего, Левушка, понюхаем, что там и где пахнет, — кивнул Пушкин, решая «бить на опережение». Как говориться «поздно пить боржоми, когда почки отвалились». Теперь нужно лишь действовать, причем, как можно энергичнее и жестче. — Ты лучше послушай, что тебе сейчас нужно сделать.

Александр был дитя весьма непростого двадцатого века, который привнес в повседневную жизнь человека столько всего необычного, странного и страшного, что впору было за голову хвататься и объявлять это время проклятым. Неужели с помощью такого наследия он не справится с каким-то непонятным французом-бретером, совсем потерявшим берега?

— У тебя ведь на носу выход очередной газеты?

Пушкин-младший кивнул. Действительно, их небольшой бизнес постепенно набирал обороты, достигшие довольно приличных цифр. На серебре и золоте, конечно, не ели, но свои пять -шесть тысяч каждый месяц имели, не особо напрягаясь, что позволило начать выплату долгов.

— Вот и отлично. Лева, большая часть нового номера должна быть посвящена этому наглецу. Чего глазами хлопаешь, бери перо и записывай.

В лучших традициям «черного» пиара Александр решил погубить репутацию Дантеса, «опустив ее ниже травы». Ни у него, ни у его друзей и знакомых, даже мысли не должно возникнуть хоть как-то мстить Пушкину. И он, пережив «веселые» выборы девяностых и начала двухтысячных годов в своем время, прекрасно знал, как все это провернуть.

— Для начала остановись на его прошлом. Намекни читателям, что Дантес самый обычный искатель легкого заработка, которого выперли из Франции за разные «темные» делишки. Напиши, что по слухам на своей родине он промышлял заказными дуэлями за деньги. У нас это сильно не любят. После такого он точно, как уж на сковородке запляшет…

Грязновато, конечно, получалось. Пожалуй, даже немного душком от таких методов отдавало. Но сейчас Александру было совсем не до морализаторства. Ведь, было ясно, что Дантес не просто так второй раз пытался затеять ссору. Француз был просто «заряжен» на убийство, замаскированное под дуэль. И если в первый раз все обошлось, то во второй раз можно было и не спастись.

— А через пару дней в новом выпуске крупными буквами напечатаешь несколько весьма занимательных вопросов, — Лев замер в ожидании. — Первый вопрос: почему господин Дантес так отчаянно искал ссоры с господином Пушкином? И второй вопрос: а не тридцать ли серебряников заплатили ему? Записал? Хорошо. А теперь, в бой…

Когда младший брат закрыл за собой дверь кабинета, Пушкин начал писать письмо знакомому чиновнику в Министерство юстиции. В борьбе с Дантесом и теми, кто стоял за ним, он решил не ограничиваться нападками в газетах. Ведь, могло и не сработать. Ему же нужен был гарантированный результат, чтобы от него хотя бы на некоторое время отстали. А через год — полтора, когда он развернется как следует, пусть лезут.

— Нужно первым выдвинуть обвинение об оскорблении чести и достоинства. Пусть закопается в бумажках… Зная наши суды и их особую любовь к подаркам, наше дело можно рассматривать до морковного заговенья. Вот примерно так…

Письмо, составленное в лучших традициях крючкотворства и бюрократии, буквально пестрило красивыми фразами об особой ответственности аристократии перед императором и Богом, о необходимости соблюдения закона, об опасности неуважения и презрения к своему ближнему, об анархии в головах у некоторых господ. Начнешь читать, точно прослезишься сначала от умиления, а потом от гнева. Ведь, выходило, что на высочайшем бале при участии самой императорской фамилии какой-то иностранец позволил себя оскорбить камер-юнкера из свиты Его Величества. По всем неписанным законам оскорбление свитского [член императорской Свиты] трактовалось, как оскорбление самой высочайшей особы, за что можно было запросто получить обвинение по «политической статье».

— Ты у меня, граф Монте-Кристо недоделанный, еще ответишь за смерть нашего дорого Александра Сергеевича. Если тебе повезет, то как пробка из бутылки вылетишь из России. А если нет, то пеняй на себя.

Капнув несколько капель расплавленного сургуча на конверт с письмом, Пушкин вызвал слугу и отправил с ним послание, наказав беречь его, как зеницу ока. Письмо должно было попасть в руки именно того, кому адресовано, а то могли возникнуть дополнительные проблемы.

— А теперь перейдем к сладкому…

Он расположился в любимом кресле и подтянул к себе ближе толстую пачку листов, будущую книгу с очередной сказкой. Взял перо, макнул его в чернила и… задумался.

— Не рано ли я замахнулся на магию, фэнтези? Церковь ведь еще никто не отменял. Меня же поедом съедят.

Желание писать о юном волшебнике Гришке Поттере сразу же пропало. Не учитывать реальность было глупо, да и опасно. Можно было таких проблем огрести от церкви и власти заодно, что сам в петлю полезешь.

— Переделанный «Волшебник изумрудного города» должен проскочить. Как напечатают с рисунками, я его и запущу в продажу… Но следующей партией нужно что-то совсем другое, — в голове крутилась какая-то мысль, но он никак не мог ее сформулировать. Все время ускользала от него. — Это должно быть что-то очень красочное, яркое, близкое людям, желательно эпическое… как романы про пиратов, золото, приключения… Черт, да!

В голове, словно что-то щелкнуло. Нужная мысль, наконец-то, оформилась в очень даже симпатичную идею.

— А не подвинуть ли мне господина Дюма? Насколько я знаю, место короля авантюрно-приключенческого романа еще свободно. Почему бы этим не заняться мне? Реноме великого поэта, правда, немного пострадает. Но…

Его вновь стала грызть вина за такое сползание к откровенное «попсе» и предательство наследия великого поэта. Пришлось договариваться с самим собой.

— Часть заработанных денег пущу на народное образование. Школы для крестьян и ремесленников открою. Чем не благое дело? По крайней мере Пушкин на такое и не замахивался…

Червячок вины, что только что с чавканьем грыз его изнутри, затих. Похоже, идея со школами для простого люда оказалась весьма неплохой.

— Тогда решено, Александр Сергеевич Пушкин откроет эру русского авантюрно-приключенческого романа, — с пафосом провозгласил Пушкин, даже ради такого дела привстав с кресла. — Графа Монте-Кристо имушкетеров трогать не будет. «Святое» же… А вот что-то эдакое пиратское, с сокровищами, с путешествиями по неведомым землям, с победами над страшными врагами придумать можно. Например, про Садко-морехода, отчаянного новгородского купца, возжелавшего посмотреть на неведомые земли и показать свою молодецкую удаль!

Прозвучало с одной стороны внушительно, а с другой стороны — очень свежо и оригинально. Единственное, его немного смущало имя главного героя.

— Нужно что-то русское что ли… — сморщился Александр, несколько раз просклоняв это старинное имя. — Может Иван⁈ Иван-Мореход?

Произнес и сразу же замер. Понял, что снова попал в самую точку. Кто может быть более русским, чем человек с именем Иван⁈

— И будет череда небольших историй про приключения Ивана-Морехода…

Ему тут же вспомнились романы, а потом и фильмы, про Синдбада-Морехода, которые так любил его младшенький внучок. Словом, это был самый подходящий образец, заготовка для его нового литературного детища.

— А эти истории, чтобы подогреть к ним интерес, можно на базарах читать. А что такого? Устроить эдакое общественное чтение самых ярких отрывков, чтобы у народа слюни потекли.

Не откладывая дела в долгий ящик, Пушкин с жадностью начал писать. В его голове, словно уже давно ждали этого, живо проносились сюжеты эпических приключений отчаянного храбреца, тверского купца Ивана по прозвищу Мореход. Герой оживал на глазах, представая перед поэтом в виде статного молодого мужчины с ясным орлиным взором, аккуратной русой бородками и вьющимися волосами. Стоял на носу юркого кораблика и с тревогой всматривался в даль, где из морской пучины поднимались берега далекой земли.

И все это было настолько ярким, осязаемым, что остро захотелось оказаться там, в этой картинке. На какое-то мгновение он даже почувствовал характерный запах соленого моря, пропитанных дегтем канатов. На зубах заскрипела соль.

— Вот же черт! Это у него всегда так? Сила визуализации просто невероятная. Понятно теперь, почему у него все таким живым выходило. Они же для него были настоящими… Ай да Пушкин, ай да с… сын, — чтобы избавиться от наваждения, ему даже пришлось хорошенько тряхнуть головой. — Ну, начали, с богом…

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных

Время клонилось к ночи. Наталья в ниспадающем до самых пят белоснежном пеньюаре уже несколько раз заглядывала в его кабинет, при этом загадочно улыбаясь. Похоже, готовила что-то.

— Вот же чертовка, — с улыбкой вздыхал Александр, всякий раз провожая ее долгим взглядом. — Чувствую, тут уже пятым ребенком пахнет…

Ему бы уже идти «на боковую», но он все продолжал корпеть над книгой о похождениях Ивана-Морехода. Хотелось поскорее закончить первую часть и «пустить ее в свободное плаванье».

— Еще немного и все… Заждалась поди.

Но за работой его почему-то никак не покидало очень странное чувство. Пушкину казалось, что он забыл про что-то очень и очень важное. Ощущение, словно назойливая муха, постоянно было где-то рядом, время от времени выбираясь «наружу» и напоминая о себе.

— Хм…

Наконец, Александр отложил перо в сторону. Выдохся.

— Давай, Ваня, отложи-ка пока свой поединок с псом-рыцарем до завтра, — пробормотал поэт, окидывая взглядом только что написанные кусок про ссору Ивана-Морехода и немецкого рыцаря. — Завтра посмотрим, чем все закончится. Пока отдыхай, и ты, Ваня, и ты, рыцарь…

И тут его взгляд окостенел, словно наткнулся на что-то.

— Рыцарь… Рыцарь… Подожди-ка, он же так и сказал: «рыцарь розы и креста»!

Выходит, ему не давали покоя те странные слова про рыцаря розы и креста, который произнес Дантес.

— Что это еще за бред? Какой еще рыцарь розы и креста?

* * *

Петербург, Сытнинская улица, вблизи от Сытного рынка

Прошло не больше недели, а Прохор Рукавишников так изменился, что и не узнать. По базару теперь ходит по самой середке, а не жмется к торговым рядам, как раньше. Голову к верху задирает, бороденка вперед торчит, как копье. Ярко-рыжая шевелюра на голове, еще недавно торчала в разные стороны, как ее не причесывай. Сейчас же все пристойно, гладко уложено, особым маслом напомажено. Костюм на нем справный из дорогого английского сукна, пальто с роскошной серебристой лисой на воротнике.

Глянешь со стороны, и не скажешь, что мелкий торговец идет. Подумаешь, что перед тобой большой человек, купец, что великими капиталами ворочает. Рот не поворачивается его звать, как раньше, Прошкой. Сам собой начинаешь «Филимонович» прибавлять.

— Гм, пустая то идея, как есть пустая, — Рукавишников шел вразвалочку, никуда не спеша. Это раньше он, как серый волк носился в поисках лишней копейки. Сейчас же в кармане не то что копейка с алтыном, многие сотни рубликов стали водиться. Оттого и уверенности в нем прибавилось. — Зря с этими книжонками барин связался. От них одна морока только. Читать и писать научился, с тебя и довольно…

Прохор Филимонович все никак не мог про новую задумку своего компаньона забыть. Тот решил для простого люда сказки писать, а потом и продавать их.

— Баловство это! — Рукавишников даже сплюнул под ноги, словно показывая свое отношение к задумке. — Для сопливых детей это, а как они платить будут? У карапузов грошей-то нема. Вот газета — это настоящее дело!

При этих словах прихлопнул по груди, где у него во внутреннем кармане лежал пухлый кошель с ассигнациями. Заработанные на газете деньги грели сердце и, чего тут греха таить, душу. За это время Рукавишников и с долгами более или менее расплатился, и дорогой супружнице новую шубу справил [та при этой новости чуть пряником не подавилась].

— Хм… — купец вдруг встал прямо посреди рынка, приложил руку ко лбу и с удивлением стал вглядываться в большую толпу у своей лавки. Там еще утром он своего работника, парня с зычным горлом, оставил, чтобы тот проходящему люду барскую сказку читал. — Смотри-ка, народ-то просто дуром прет. У лавки яблоку негде упасть. Неужто нравится?

Пока шел к лавке, отметил, что проходящий народ почти все товары с прилавка смел. Всего ничего осталось. Выходит, прав был барин. Мол, люди будут слушать сказку, а заодно и на товары поглядывать. Глядишь, что-то и прикупят.

— Реклама — двигатель торговли, — Рукавишников важно произнес фразу, которую не раз слышал от компаньона. Специально ее запомнил, чтобы при случае перед другими купцами щегольнуть заграничными словечками. — Вот оно как.

Люди тем временем у его лавки все прибывали и прибывали, создавая на рынке самый настоящий затор. Необычная история о вечно неунывающем молодце, который с улыбкой пройдет и огонь, и воду и медные трубы, привлекала и сопливых мальчишек, и степенных пузатых мужчин, и седобородых стариков, и торговок-женщин.

В толпе раздавался звонкий смех, когда Иван-Мореход пробирался в глубокую пещеру с сокровищами и скидывал на разбойников улей с дикими пчелами. Слышались печальные вздохи, когда его корабль врезался в морские рифы и в морской пучине тонули его верные товарищи. Кто-то даже принимался матерно лаяться на рассказчика. Мол, зачем Ваньку-Морехода, свойского парня, гнобишь и житья ему не даешь⁈ А ну живо все вертай назад, а не то…

Рядом со всеми застыл и Рукавишников с блаженной улыбкой на лице. Смотрел вокруг себя, а в глазах стояли деньги — серебряные рубли, червонцы и ассигнации.

— Господи, это сколько же на этом заработать можно…

Глава 11 Волна пошла, и мало никому не покажется

Петербург

Петербург вновь «тряхнуло», и ни чета переполоху, поднявшемуся в прошлый день. Шум поднялся основательный, напоминая быстро крепнущий ветер на море и готовый вот-вот превратиться в штормовой. Статья в газете «Копейка» оказалась вовсе не 'ударом на копейку, а скорее на рубль, или даже на полновесный николаевский червонец.

О произошедшем на балу уже не просто судачили, как две старые кумушки, когда нет другой темы для разговора. Драку и ее вскрывающиеся подробности обсуждали так, как еще не случалось. Кто постарше и в разуме, наблюдая все это, просто на просто разводили руками. Мол, во времена Отечественной войны про оставление Москвы и самого Наполеона меньше говорили по сравнению со свороченной челюстью какого-то нищего, как церковная мышь, французика.

Пушкин и Дантес, их ссора, ее причины, а также много и многое другое в этой связи, стали не просто темой для разговоров. Люди стали биться об заклад, гадая о будущем. Ставились просто какие-то несусветные деньги на результат будущей дуэли, в проведение которой никто даже не сомневался. Ходили слухи, что кто-то из дворня Калужской губернии на выигрыш господина Пушкина поставил своей поместье в триста с лишним крестьянских душ. Его же сосед, ярый франкофил, напротив, точно такое же поместье пообещал отписать, если победит господин Дантес.

К середине этого дня стало известно уже, как минимум, о двух состоявшихся дуэлях и почти десятке договоренностей о таких дуэлей. Во всех случаях все случалось словно под копирку: зашел разговор о произошедшем на императорском балу, один встал на защиту господина Пушкина, а второй высказался в пользу господина Дантеса, двое повздорили, бросили друг в друга перчатку, а секунданты в итоге договорились о месте и условиях дуэли.

* * *

Санкт-Петербург, Зимний дворец. Малый императорский кабинет

Произошедшим на балу и, собственно, поднявшимся после этого ажиотажем император был чрезвычайно недоволен, хотя и пытался это скрыть. Все равно неудовольствие, гнев давали о себе знать, вырываясь из него к месту и не к месту. Нескольким министрам, что прибыли с утра на доклад, уже досталось. Из императорского кабинета вырвались, как пробка из бутылки. Оба пунцовые, трясущиеся, слова толком сказать не могли.

— … Это просто возмутительно!

Злополучная газета из плохонькой серой бумаги и с незатейливым названием «Копейка» смятым комом полетела в сторону книжного шкафа, в полках которого благополучно и застряла.

— Что скажет французский посол? Тоже будет трясти этой газетенкой?

Николай Павлович мерил Малый кабинет шагами, резкими порывистыми движениями напоминая запертого в тесной клетке тигра. Время от времени останавливался и бросал ненавидящий взгляд на очередной выпуск той самой газету, что и вызвало его неудовольствие.

— И как ведь пишут: шаромыжник, без гроша за душой, приехал покорять Россию, а сам творит возмутительное непотребство…

В душе он, конечно, не мог не признать правоту газеты [с Европы столько всякого рода проходимцев и мошенников приезжает, что впору было на границе ставить пятиметровый забор], но произнести такое вслух никак нельзя было. Не поймут-с.

— Посла, и правда, удар может хватить.

Устав, наконец, метаться по кабинету, император встал у окна. Любимое место, откуда открывался прекрасный вид на строгие линии окружающих дворец домов. Созерцание этой архитектурной гармонии, которой так не хватало ему в обычной жизни, всего восстанавливало его душевное равновесие. Хотя сейчас и это не помогало.

— Д, что же с вами такое случилось, господин поэт? Право слово, я не узнаю вас. Позавчера вы были завзятым картежником и мотом, едва не пустившим свое семейство по миру. Вчера играли роль прирожденного ловеласа, соблазнявшего ветреных светских красавиц. А сегодня решили нас поссорить с Францией⁈ Завтра, я слышал, вам будет интересно торговое дело. Вы может больны, господин Пушкин?

Действительно, все эти безумства, как это дико не звучало, имели связь лишь с одним человеком — с Александром Сергеевичем Пушкиным, камер-юнкером Свиты, поэтом и литератором. Сейчас же у него стало столько личин и ролей, что всех было и не упомнить.

— А к чему вам торговля⁈ А эта мерзкая газетенка?

Пушкин, как докладывал ему глава III-го отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии граф Бенкендорф, совершенно неожиданно для всех вдруг занялся такими занятиями, который среди дворян не то чтобы не любили, а но и откровенно презирали. Подумать только, торговое дело! А если ему еще что-то в голову взбредёт⁈

— … Как хорошо было в стародавние времена, при Великом Петре, — тяжело вздохнул император, высматривая где-то вдалеке золотую маковку церкви. — Можно было и барона, и графа, и даже какого-нибудь камер-юнкера за вихры оттаскать или по бокам отходить. А лучше бы розгами по причинному место пройтись хорошенько, — и так живо представил, как одного наглого поэта с курчавой головой и густыми бакенбардами порют розгами, что даже на душе потеплело. — Эх…

В этот момент от двери раздался знакомый звук: то ли кто-то тихо постучался, то ли осторожно поскребся. Император, улыбаясь, пошел на встречу. Лишь его супруга стучала в дверь таким своеобразным способом.

И, действительно, дверь тихонько пошла вперед, пропуская вперед Александру Федоровну.

— Душа моя, я же сказал, что у меня всегда есть для тебя время! — молодая женщина тут же прильнула к нему, как голубица под крыло голубя. — Проходи, присаживайся. Может быть распорядиться подать чаю?

Он так смотрел на нее, что и без всяких слов было понятно: император за все эти годы так и не растерял того сердечного огня, что когда-то давным давно возник при их первой встречи. Улыбался по-доброму, забыв обо всем, что только что так его заботило.

— Думал с тобой встретиться позже, а ты пришла сейчас, — Николай Павлович ее приобнял, с нежностью касаясь выбившегося из укладки длинного черного локона. — Чудесный сюрприз… А это что у тебя такое?

Только сейчас обратил внимание на книгу в ее руках. Средним размеров, с красивой тесненной золотом обложкой и ярким необычным рисунком, которым никак нельзя было не заинтересоваться.

— Гм, любопытно, весьма любопытно, — когда книга оказалась в его руках, император буквально прикипел взглядом к рисунку. Ничего подобного он еще не встречал, честно говоря. Изображение статного доброго молодца в старинном красном кафтане, с кривой саблей за поясом и двумя пистолями там же, выглядело невероятно живо, словно вот-вот сойдет с книги на землю. — Невероятные приключения Ивана-Морехода в Тридевятом царстве-государстве…

Затем как-то так случилось, что Николай Павлович неожиданно увлекся. Вроде бы только-только открыл первую, вторую, третью страницу, и вдруг «погрузился» в глубину увлекательного текста с невероятно сочными оборотами, живыми образами и ярким языком. В голове, словно из неоткуда, сама собой возникла фигура широкоплечего громогласного купчины, который одной левой или правой побеждал сотни врагов.

Это было какое-то волшебство. Ничем другим никак нельзя было объяснить происходящее с императоров. Словно сомнамбула, мужчина уткнулся в книгу, медленно подошел к креслу, в него опустился и снова замер.

— … . Николя, милый! Николя! — откуда-то издалека послушался родной женский голос, который очень настойчиво пытался до него докричаться. — Николя!

— А, что? — император встряхнулся, оторопело огляделся, отрываясь от книги. Оказалось, он уже не стоял, а сидел в кресле с книгой на коленях. — Надо же, как увлекся. Сашенька, — его удивления не было предела. — Так написано, что аж забыл обо всем…

Он нередко позволял себе уединиться с книгой, с удовольствием погружаясь в хитросплетение какого-нибудь романа или повести, наслаждаясь глубоким содержанием очередной греческой элегии. Но случившееся сейчас не шло ни в какое сравнение, даже «рядом не стояло». Необычная история захватила его сразу же, с каждой страницей все сильнее и сильнее взвинчивая темп повествования. Император буквально проглатывал глазами строки, абзацы, страницы, пребывая в постоянном предвкушение дальнейшего развития событий. Едва завершалась страница, а он уже ее переворачивал, гадая, что его ждет дальше.

— Подожди, а кто автор? — Николай Павлович вернулся к обложке, где, к его удивлению, красовалось фамилия того самого поэта, которого он не так давно костерил. — Пушкин, значит… Талантлив, стервец, этого у него не отнять.

— Николя, я как раз о нем и пришла поговорить.

— Хм, — нахмурился император. Слишком уж часто за последние дни ему приходится думать о господине Пушкине. — И о чем же ты хотела поговорить?

— Господин Пушкин знал, что ты сильно зол на него. Поэтому попросил испросить своей аудиенции за него. Николя, ради бога, будь к нему снисходительнее, — на ее лице появилось уморительное просительное выражение, на которое просто никак нельзя было смотреть строго и хмурясь. Естественно, Александра Федоровна знала об этом свойстве и прекрасно им пользовался, чтобы в нужный момент сердце супруга смягчилось. — Николя, ты даже не представляешь, как его книга понравилась детям. Даже Саша [а цесаревичу почти исполнилось двадцать лет]прочел ее от корки до корки, хохоча над проделками Ивана-Морехода. А про младших и говорить нечего. Сидели и слушали, как мышки.

Николай Павлович все еще хмурился. На поэта он, и правда, был очень зол, и соглашаться на аудиенцию ему никак не хотелось. Но как отказать любимой женщине, причем смотревшей на него таким умильным взоров? Ответ очевиден: никак.

— Хорошо. Я распоряжусь, чтобы господина Пушкина известили о моем решении, — кивнул император. — Душа моя, ты еще что-то хочешь сказать?

Александра Федоровна на мгновение замялась, вроде, и правда, что-то хотела добавить. Однако промолчала, и с улыбкой захлопнула за собой дверь.

— А книгу остави…

Но она уже покинула кабинет, не услышав его просьбу.

* * *

Санкт-Петербург, Зимний дворец. Малый императорский кабинет

Выйдя из кабинета, Александра Федоровна подошла к окну. Коснулась рукой спинки одного из кресел, и замерла, задумчиво рассматривая площадь за окнами. При это с ее губ не сходила легкая улыбка, а в глазах «скакали бесята».

— А может стоило и рассказать, — еле слышно прошептала она, глубоко вздохнув при этом.

Рукой дотронулась до высокого ворота платья, плотно, по последней моде, стягивающего шею. Ей было жарко, лицо пылало от будоражащих ее нескромных мыслей.

— Может и стоило…

Ей, действительно, было что добавить. Только предмет разговора было столь интимен, что и затевать о нем беседу казалось странным. Ведь, вчера одна из ее фрейлин раздобыла нечто, о чем редко разговаривают с мужчинами.

— Да, это скорее им показывают…

Лицо молодой женщины вспыхнуло еще сильнее при мыслях о тех кружевных панталончиках восхитительного вида, что показывала фрейлина. Статс-дама такое про них рассказывала, что и вспомнить неприлично, а тем более произносить вслух. Хотя было что-то в этих мыслях запретно сладкое, что все равно хотелось подсмотреть или подслушать.

— Решено, — она упрямо кивнула, словно только что вступила в спор сама с собой. — Одену…

Императрица никогда не была ханжой, чему подтверждением было семь деток, с завидной регулярностью рождавшихся в монаршей семье. Отдавалась супругу со всей страстью, на которую только был способен любящий и любимый человек. Но с некоторыми вещами в амурных делах не сталкивалась и даже понятия о них не имела. Вот и вчера, слушала свою фрейлину, с трудом сдерживая удивление. Оказалось, к этим панталончикам прилагались и другие не менее чудесные женские вещички — необычные ремешки, корсеты, даже целые костюмы.

— Ох, о чем я думаю…

Быстро оглянулась по сторонам, словно кто-то ее мог подслушать. Качнула головой, прогоняя из головы лукавые мысли. Распрямила плечи и с строгой миной на лице пошла в свои покои.

* * *

Петербург, бывший дворец князя Волконского, резиденция французского посла в Российской империи барона Проспера де Барант

В огромной гостиной, где в свое время бывший владелец дворца князь Волконский любил принимать гостей, расположились двое. Сам барон де Барант, мужчина еще не старый, но рано располневший, обрюзгший, и его секретарь, сидел почти у самого окна. Рядом его секретарь, совсем еще юный парень с женственными чертами лица и изящным телосложением, которого с легкостью можно было принять за очаровательную девушку-подростка. И наблюдая за общением посла и его секретаря — особым словечками, жадным бросаемым взглядам и поведению — можно было понять, что их связывают далеко не только деловые отношения.

— … Мон шер, это же просто голодранец. Известно же, что кроме баронского титула у него за душой больше ничего и нет. Зачем из-за него ссорится с северным варваром? А если бы я попал в беду, тоже бы так было? — молодой человек говорил капризным тоном, более приличествующим избалованной девице, но никак не мужчине. Черты его лица скривились, словно он только что откусил кислую дольку лимона. — От чего к этому Дантесу такая забота? У него на лице даже прыщи. Фи…

Секретарь, развалившись в кресле изящно изогнулся, и словно невзначай провел ладонью по своему лицу, горделиво оттопыривая губы. Похоже, уловка, чтобы продемонстрировать свою нежно молочного цвета кожу, очень похожую на кожу младенца.

— Что ты такое говоришь, Эммануэль? — всплеснул руками барон, аж подпрыгивая на месте. На лице проявилась столь явная печаль, что впору было ему посочувствовать. — Ты обиделся? Не отворачивайся, прошу тебя! Вижу, что обиделся.

Со вздохом наклонился вперед и схватил ладонь секретаря, став ее нежно наглаживать.

— Не надо на меня обижаться. Ты же знаешь, как я переживаю от этого, — взмолился де Барант, но юнец был непреклонен. На его лице, по-прежнему, держалась каменная мина и сам он весь излучал едва ли не холодное презрение. — Эммануэль, я же посол Франции, а господин Дантес поданный Его королевского Величества. Мне никак нельзя оставить все произошедшее без внимания. Меня просто не поймут. Понимаешь?

Секретарь даже отвернулся, резко вывернув шею в сторону. В добавок, демонстрирую глубокую обиду, несколько раз попытался выдернуть свою ладонь из цепких рук барона.

— Эммануэль, чего ты хочешь? Я все сделаю! Хочешь, куплю тот медальон с камнями, что вчера так тебе понравилась? — вздыхал де Барант, предлагая явно не дешевый подарок [уж больно вздох был характерно тяжелым, печальным]. — Мало? А еще золотой браслетик? Помнишь, как он чудесно смотрелся на твоем запястье?

Судя по тяжело задышавшему секретарю, «крепость должна была вот-вот пасть». Однако в этот самый момент с грохотом распахнулась дверь и в гостиную быстро вошел высокий господин в длинном плаще до самых пят, глубокой шляпе с перьями и дорожной маске, которую нередко одевают состоятельные аристократы, чтобы сохранить инкогнито. И единственное, что могло бы его выделить из безликой массы таких же, как он, было массивный золотой перстень с необычной гравировкой в виде розы на кресте.

— А ну, пшёл отсюда! — не глядя на секретаря бросил незнакомец. Причем тон его был таким, с каким обращаются к грязным бродячим псам, что бродят по улицам.

Испуганно пискнув, юнец вскочил с кресла и рвану в сторону двери, за которой тут же и исчез.

— Приветствую тебя, брат-магистр, — барон де Барант с удивительной для своего грузного тела скоростью поднялся и встал на одно колено. — Я не ожидал твоего визита, иначе бы устроил достойную встре…

Тот, кого назвали магистром, предостерегающе поднял руку.

— Ты слишком много говоришь, брат-рыцарь, — сказано это было с таким укором, что барон с громким клацаньем закрыл рот, едва не прикусив себе язык. — Как ты догадываешься, мой визит имеет отношение к персоне отступника, точнее предателя.

Де Барант энергично кивнул, потом еще раз кивнул, словно одного раза было совсем не достаточно.

— Надеюсь, ты уже договорился об аудиенции у императора? — вновь последовал кивок со стороны барона. — Ты должен убедить его наказать предателя. Ссылайся на уложение о законах Российской империи, о нанесенной обиде французскому подданному, о нарушении неписанных правил дуэльного кодекса, наконец, но добейся жесткого наказания. В конце концов, пригрози гневом Его Величества короля Луи-Филиппа. На отступника должен быть наложен такой штраф, чтобы у него ни ломанного пени не осталось в кармане. Ты меня хорошо понял?

Барон кивнул еще сильнее.

— Я же займусь им лично…

Глава 12 Благими намерениями вымощена дорога на х…

Петербург, дом полковника Энгельгарда, где снимал квартиру Лев Сергеевич Пушкин

В дверь спальни постучали. Через мгновение стук повторился, но уже громче.

— Кого там еще черти принесли?

Лев с трудом приподнялся, с недоумением оглядываясь вокруг. По комнате были разбросаны разнообразные предметы мужского и, внимание, женского туалета. Со спинки стула свисали ажурные чулки, у его ножек — лежал корсет. Чуть дальше были брошены уже его вещи: смятый сюртук, брюки.

— Ух-ты! — он оторопело уставился на пухлую женскую ножку, неожиданно лягнувшую его из-под одеяла. — Баронесса⁈ — под приподнятым краем обнаружилась сначала обнаженная спина, а затем чрезвычайно знакомая кудрявая голова одной знатной особы. — А говорила, никогда…

С удовлетворенной ухмылкой разглядывая соблазнительные очертания женщины, едва прикрытые одеялом, Лев начинал вспоминать вчерашний вечер. Судя по всему, он, наконец-то, добился взаимности от неприступной баронессы Саваж и на радостях устроил знатный загул с шампанским, ананасами, красной икрой и жареными рябчиками [один из них, похоже, и валялся в его туфле]. Он почти три месяца 'волочился за этой жгучей брюнеткой, оказывая ей самые недвусмысленные знаки внимания. И вот, когда у него завелись деньги, неприступная крепость все же сдалась.

Отвлекая, в дверь опять постучали, причем сделали это с особенной настойчивостью и энергией. Видимо, придется вставать, понял Лев.

— Ну? Кто там?

— Ляв Сяргеич, это Марфа, — скрипнул дверь и внутрь спальни просунулась дорожная горничная, с любопытством «стреляя» глазами по углам. — Сами же строго настрого запретили входить. Тама важный господин до вас пришел. Есеев али Елисаев…

Почесывая волосатый грудь, Пушкин-младший морщился. Вроде бы фамилия знакомая, а кто таков припомнить не мог никак: может человек с улицы, а может и нет.

— Может Елисеев? — в его голове, наконец, всплыло более или менее известная фамилия. — Елисеев⁈ — а тут Лев уже икнул от удивления, вспоминая, что это за фамилия. — Ты что, дура⁈ Это сам Григорий Петрович Елисеев?

— Я-ж грю,что важный господин до вас, — горничная пожала плечами, продолжая «пожирать» глазами то, что приоткрыло одело.

— Пошла прочь, дура деревенская! Кофею мне живо! — заорал мужчина, спрыгивая с кровати, и начиная натягивать попадающие под руки вещи. — Стой! Прежде скажи Григорий Петровичу, только со всем уважением, что я сейчас буду. Мол, господин с утра разбирает почту и вот-вот будет.

Едва штаны не порвал, пока пытался их натянуть. Узкие, по последней моде, брюки требовали бережного обхождения, а не как не такой спешки. Только как не спешить⁈ Ведь, Григорий Петрович Елисеев не просто купец первой гильдии, но и один из главных займодавцев самого Льва Сергеевича Пушкина. Тот Льву столько раз деньги ссуживал, что со счета можно сбиться.

— Черт, чего это он пожаловал? Вроде уже со всем расплатился, — прыгая на одной ноге, Лев пытался вытрясти обглоданные птичьи кости из туфли. Потерял равновесие, и только чудом не растянулся на полу. — Погулял же я…

Прилагая энергичные усилия, мужчина все же оделся. На мгновение задержался у зеркала, повязать шейный платок.

— Черт, черт… — платок никак не хотело ложиться на место, всякий раз напоминая нечто совершенно непотребное. И как в таком появиться перед таким гостем? — А ну его! — раздосадованный, с силой зашвырнул его в окно. — Так пойду. Скажу, что душно в квартире.

Старательно растирая лицо, чтобы оно выглядело не столь распухшим, Лев поспешил в гостиную. Марфа [горничная] скорее всего именно туда пригласила гостя.

— Григорий Петрович, дорогой, как же я рад! — в гостиную он влетел с такой радостью на лице, что ему мог бы позавидовать самый гениальный актер. — Что же вы заранее не предупредили? Вы так часто меня выручали, что я бы тоже не ударил в грязь лицом при встрече…

Елисеев выглядел именно так, как и должен был выглядеть настоящий старорусский купец и какими их еще любят изображать заезжие иностранцы. Григорий Петрович был дороден, но это была не болезненная полнота, а именно природная стать, придававшая его и без того немалому росту еще большей представительности и внушительности. Лицо широкое открытое с крупными чертами может принадлежать лишь человеку, не привыкшего скрывать свои чувства, а готового всегда к открытому, без обмолвок, разговору. Дополняла купеческий образ густая борода, правда, аккуратно, со знанием дела, подстриженная.

— Приносим, значит, извинения, что без приглашения, — торговец говорил с достоинством, не спеша. — Поделу к вам, Лев Сергеевич, по взаимоустраивающему, надо думать, делу.

Пушкин-младший удивленно кивнул. Давно к нему не захаживали такие люди и с такими предложениями. Еще несколько недель назад скорее можно было ожидать кредиторов или судебного исполнителя.

— Видел я вашу придумку, Лев Сергеевич, которая «Копейка», — в его руках появился серый газетный листок с кричащим названием «Копейка». Похоже, до этого газетку под мышкой прятала. — Думаю, что это очень добрая придумка, полезная для торговых людей, а не для какого-нибудь баловства. Так и все обчество думает.

Упомянув «обчество», гость сделал небольшую паузу. Явно, давал понять, что понимал под этим весьма и весьма уважаемых людей, а точнее богатейших промышленников и торговцев Петербурга.

— У меня ведь на такое глаз наметан. Сразу выгодное дело чую, нутром прямо, — в голосе купчины послышалось плохо скрываемое довольство. Видно было, что гордился своим чутьем. — Так вот, от газеты тоже может быть великая выгода и большие барыши, которых всем хватит.

Пушкин сглотнул внезапно вставший в горле ком. Когда сам Елисеев заводит разговор о больших барышах, то можно не сомневаться, что он имеет ввиду именно большие барыши, а не что-то иное.

— Обчество, понимаешь, тоже хочет в это дело свою лепту внести. Мы готовы немало поспособствовать развитию газетного дела. Главное, чтобы газеты делу помогали, о наших промыслах, товарах расс…

И пока Елисеев, степенно поглаживая бороду, рассказывал об общей выгоды от развития газетного дела, Лев судорожно вспоминал один из недавних разговоров со старшим братом. Насколько он помнил, тот именно об этом, кажется, и рассказывал. Рассказывал о десятках самых разных газет и журналах только в одном городе, которые будут рекламировать товары и услуги. Точно об этом, получается, говорил и его гость.

— Хорошо, Григорий Петрович, очень хорошо. Я разве против? Наоборот, рад, что такие уважаемые люди понимают важность и серьёзность задуманного дела, — вспомнив, что ему рассказывал брат, Лев это и стал «выкладывать» с невероятно важным видом. — Я уже кое-кто придумал. Думаю, прежде газетку сделаем потолще на несколько листков, чтобы все самое важное смогло уместиться. Добавим рекламы товаров, расскажем о ее пользе и выгоде. Станем давать советы по правильному хозяйствованию, чтобы юнцы не проматывали свои состояния. Ведь, поможете добрым советом, Григорий Петрович? Расскажете, как грамотно торговлей заниматься, как копейку беречь…

Гость все это время важно бороду оглаживал. Вида, конечно, не подавал, но чувствовалось, что доволен.

— Прибавим больше новостей. Чей, людям интересно будет и про Францию, и про Италию, и про Испанию почитать. Пусть знают, как тамошние жители живут, чем дышат, — Пушкин-младший разошелся, вспоминая все новые и новые детали из разговора с братом. — Еще хорошо бы, Григорий Петрович, лотерею устроить. Представляете, объявим, что каждый, кто купить газету, станет участвовать в лотерее с призом в сто, а то и в тысячу рублей.

Елисеев же шумно задышал, глаза заблестели. Сразу почувствовал, что от этого дела можно очень даже неплохие деньги заиметь.

— Лотерея, говоришь? — хрипло произнес он, наклоняясь вперед. — И ведь можно и по другим городам продавать? А если кто выиграет, то все равно при великом барыше остаться можно…

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

Александр Сергеевич же в этот самый момент и не догадывался, что где-то совсем рядом его брат додумался до идеи организации всероссийских лотерей, беспроигрышном способе делать огромные деньги буквально из воздуха. Пушкин был занят подготовкой к визиту, исход которого мог провернуть его жизнь с ног на голову. Очаровав государыню своей новой книгой об Иване-Мореходе, он заручился ее поддержкой перед императором, ее супругом. И теперь его ждала высочайшая аудиенция, где он мог сделать что-то по-настоящему правильное. Не «заколачивать копейку», используя знания будущего, а попытаться изменить окружающий его мир к лучшему.

— Это шанс все изменить, дорогой поэт, — он стоял прямо перед зеркалом и внимательно всматривался в лицо своего же отражения. В какие-то моменты ему начинало казаться, что с той стороны что-то даже хотели ответить. — Пришло время… Хватит, побесился, денег заработал, пришло время по-настоящему потрудиться на благо родины.

Он не страдал ни манией величия, ни мессианским комплексом, прекрасно понимая, что из него не получится ни Петра Великого, ни Ленина, ни Сталина. Глупо сейчас, вообще, мечтать о каком-нибудь «великом» переломе, после которого Россия с сохой станет Россией с ядерной бомбой. Не того он калибра человек, и это Александр давно уже понял. Но кое-что другое всё же можно было бы попробовать сделать.

Теперь, когда финансовое положение семейства более или менее устаканилось, Александр решил «отдать долги» стране. Он всегда знал, и в этом его было не переубедить, что строить новую сильную державу нужно не с солдат, пушек и танков, а с образования. Фраза Бисмарка «войны выигрывают не генералы, а школьные учителя» казалась ему как никогда верной для сегодняшнего дня.

— … Девяносто процентов населения ни читать, ни писать не могут. Крестики в бумагах ставят напротив своей фамилии. Думают, что земля плоская и стоит на трех китах. Боже, а они тут о Третьем Риме рассуждают, о богоизбранности, о нашей исключительности.

Уже несколько дней он думал только об этом. За две ночи подготовил для императора целый доклад, где подробно и с разнообразными схемами расписал, как, по его мнению, нужно реформировать систему образования в империи. На бумаге все было очень и очень прогрессивно, и даже инновационно — обучение девочек в школах и университетах, свободный допуск к образованию людей всех сословий, равное наполнение учебного плана гуманитарными и техническими предметами, индивидуальный поход, единая и непрерывная система образования и воспитания. Привел кое-какие подсчеты по грамотности среди населения, среди отдельных сословий. Прикинул, как это может повлиять на промышленность, науку, сельское хозяйство, торговлю.

— Император, говорят, мужик умный, должен понять, что Россия без нормальных школ далеко не уедет. Я же могу все так устроить, что…

Честно говоря, о том, что случится после претворения в жизнь его идей, он еще не думал. Ведь, в этом был скорее теоретиком, чем практиком. Он прекрасно помнил, как все было устроено и работало в его время. Знал плюсы и минусы современной ему системы образования и воспитания. И был уверен, что многие его задумки при должной реализации принесут много хорошего для страны и народа.

— Главное, начать с обустройства школ для детей крестьян, мастеровых, работных людей. Грамотные люди принесут больше пользы, страна шагнет вперед, станут развиваться технологии. Словом, со всех сторон хорошо. Государь обязательно поймет.

С верой в правильного «царя», который всегда и во всем разберется, Пушкин и добрался до дворца. Папка с докладом была подмышкой, вид решительный, а настрой боевой. Мысленно снова и снова повторял свою речь, полную убедительных аргументов и стройных доказательств. Не было никаких сомнений, что Николай Первый сразу же проникнется его идеями и все поймет. Ведь, Александр предлагал совершенно правильные и нужные вещи, тем более проверенные веками.

Аудиенция была намечена в малом кабинете, где император его и принял. Сухо поздоровался, показал на соседнее кресло и застыл в ожидании.

Ничуть не смутившись такому приему, Александр почтительно поклонился. Набрал в грудь воздуха и начал излагать то, ради чего, собственно, сюда и явился.

В той жизни он никогда не жаловался на отсутствие ораторских способностей. Скорее даже наоборот, ему было чем гордиться. Как опытный педагог, прекрасно знал, как можно завладеть вниманием учеников и, конечно же, взрослых. Необходимые для этого приемы и методы ему были более чем известны. Немалый опыт имелся и в отношении официальных мероприятий, во время которых доводилось много выступать перед школьным, городским и даже губернским руководством.

Словом, убедить императора в своих идеях не представлялось тяжелой задачей. По крайней мере, именно так Александр думал во время своего выступления.

— … А вы, сударь, точно хорошо себя чувствуете? — вот так просто и в то же время совершенно дико отреагировал император на пространную речь Пушкина. Причем лицо государя в этот самый момент было совсем далеко от восторженного и преклоняющего. — Точно ли та дуэль прошла без следа для вашего здоровья? В последние недели вас просто не узнать. Вы ведете себя в высшей степени странно. То вдруг ударились в коммерцию, что многие находят крайне предосудительным занятием для человека вашего положения. Потом, забросив стихотворчество, неожиданно занялись написанием сказок. Это занятие в свою очередь сменилось изданием газеты совершенно непонятного толка. И теперь это…

Слово «это» прозвучало с откровенно презрительным оттенком, напоминая собой что-то грязное, нехорошее, что и в руки-то взять неприятно.

У Александра от такой отповеди даже руки опустились. Несколько листков из папки, которую он так и продолжал держать, выпали и медленно спланировали на пол.

— Что это за прожекты такие? Откуда вы только нахватались таких идей? — император и не думал скрывать свое раздражение. — Какое еще всеобщее образование? Предлагаете посадить в одной комнате отпрыска благородного человека и чернь?

— Как же так, Ваше Величество? — растерялся Пушкин. Он все никак не мог взять, чем была вызвана такая реакция императора. — Это же просто жизненно необходимо… Для процветания державы нужны грамотные образованные подданные, а не забитые… — все его аргументы просто вылетели из головы под ледяным взглядом государя. — Сегодняшнее положение тормозит развитие промышленности, науки…

Николай Первый вдруг резко махнул рукой, заставляя Пушкина замолчать.

— Хорошо. Допустим, ваши прожекты осуществились. А что потом? — вдруг император огорошил его совсем простым вопросом. — Что потом будут делать, куда пойдут эти сотни тысяч, миллионы грамотных людей? Что им, вообще, придет в голову? Не знаете, господин Пушкин? А я скажу вам, что тогда будет! А случится…

Зрело что-то совсем нехорошее, судя по злому тону Николая Первого. У него даже лицо переменилось, судорогой скрутило.

— Случится, как при якобинцах! Эта чернь голову поднимет, а потом и оружие. Этого хотите? Да, вы сами якобинец, господин Пушкин! Вижу, вы совершенно не исправились и продолжаете выдавать совершенно антигосударственные проекты! Вы понимаете, что продолжаете находиться под особым надзором господина Бенкендорфа? Захотели вновь отправиться в ссылку, подальше от Петербурга⁈ Я могу это устроить…

* * *

Петербург. Дворцовая площадь

По брусчатке важно вышагивали дамы с кавалерами под ручку, кутаясь в меховые манто и шинели от влажного пронизывающего ветра с Невы. Маршировали строем солдаты с красными обветренными лицами, выбивая из камня под ногами равномерный звук. Цокали копытами лошади, нетерпеливо покрикивали извозчики.

Посреди всего этого движения, словно каменный перст, стоял мужчина в развевающемся плаще и высоком черном котелке, сжимая обеими руками папку с бумагами. И вся его фигура выражала такое неприкрытое отчаяние, что прохожие невольно обходили стороной, лишь бросая сочувственные взгляды.

— Вот тебе и облагодетельствовал Отчизну…

Пушкин оглянулся на Зимний дворец, прекрасный символ великой мощи и роскоши Российской империи. Оценил взглядом гармоничную симметрию фасада со стройными рядами колонн, статуй, за которыми скрывалось роскошное убранство внутренних залов и многочисленных покоев с бесчисленными зеркалами, сверкающей позолотой и мрамором.

— Души прекрасные порывы посвятил… Ха-ха, — рассмеялся, но смех и улыбка вышли откровенно жалкими. — А это никому не нужно… Вообще, никому не нужно… Они в болоте по самую шею, и не замечают этого. Их все устраивает…

Мысль о болоте, затхлом, дурно пахнущем месте, как иллюстрации окружающего его мира, показалась настолько аллегоричной, что поэт вновь рассмеялся.

— А меня не устраивает! — он вдруг скрипнул зубами, с непривычной для себя злостью оглядываясь по сторонам. — Слышите⁈ Меня так не устраивает!

Взял папку со своими бумагами и со всей силы запулил ее над головой. Она мелькнула темной птицей, теряя листья-перья.

— Сам все сделаю… Не хотите по-хорошему, будет…

Глава 13 Почти План

Петербург. Дворцовая площадь.

Господин в черном шел стремительно, целеустремленно, рассекая толпу прогуливающихся на площади на две неровные части. Голова в длинном цилиндре наклонена вперед, за спиной развиваются полы длинного плаща, делая человека похожим на раскинувшего крылья черного ворона.

— … Саш[А], старина, — на него буквально налетел молодой мужчина, радостно раскидывая руки в стороны. — Куда ты пропал?

Но господин, мазнув по приятелю ненавидящим взглядом, уже вышагивал дальше.

— Ты чего, Саш[А]? — растерянно бормотал прохожий, оставленный позади. — Это же я, Арка…

Еще через полсотни шагов со спешившим мужчиной пытался раскланяться важный господин с юной спутницей, которая что-то восторженно при этом щебетала.

— … Э-э-э, Александр Сергеевич, позвольте представить свою д…

Вновь без толку: никто перед ними не остановился, не кивнул, не произнес ни слова. Перед глазами махнул черный плащ, и толпа сомкнулась.

— Юленька, доченька, господин Пушкин просто очень спешить. Ты должна его изви…

Девица,вставая на цыпочки, все всматривалась в спины людей, пытаясь рассмотреть фигуру известного поэта.

— Батюшка, я же просто хотела показать свои стихи…

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

Пушкин толком не помнил, как добрался домой. Пусть из дворца превратился в непрерывную мешанину из каких-то людских фигур, скрипучих экипажей, ржущих лошадей, невнятных голосов и непонятных звуков. Голова казалась квадратной и едва не лопалась от переполнявших ее мыслей.

Мысль о ссылке уже не казалась ему столь простой и понятной, как вначале. Уверенность в силах и бесстрашие, переполнявшие только что, исчезли без следа. Словно специально в мыслях всплыли воспоминания о прошлой ссылке, длившейся целых шесть лет. Только чудом [благодаря ходатайству друзей и милости императора] его не отправили в Сибирь, откуда он со своей непоседливой натурой мог и не вернуться. А что теперь будет⁈

— Кто знает, куда он меня теперь «законопатит»? На юг, север? Или все-таки снова в Михайловское?

Можно сколько угодно храбриться, но пример с декабристами был исключительно показательным. Отпрысков знатнейших семей империи запросто сослали в Сибирь с пометкой «навечно» в сопроводительных бумагах. Выжившие сидельцы вернулись обратно лишь через три с лишним десятка лет. И их судьба Александра совсем не прельщала.

— … Я вам покажу, покажу… Только как? Что покажу? С кем? Кому, черт побери, покажу? Императору? Жандармам? Городовому с площади⁈

И с такой яростью выкрикнул это, что дворник в шаге от него с испугу выронил метлу, а через мгновение, и вовсе, на задницу шлепнулся. Глаза выпучил, рот раскрыл, ни слова выдавить из себя не может. Больно уж его слова про императора и жандармов впечатлили. По лицу видно было, что испугался до усёру. Ведь, за «полоскание» имени императора можно было отправиться в такие места, где лета, вообще, не бывает.

— А я тоже хорош, — Александр со вздохом стал подниматься по лестнице, даже не покосившись на барахтавшегося на льду дворника. — Благодетель нашелся… Лавры великого реформатора, твою за ногу, не давали спать спокойно. Решил всех спасти…

По всякому склоняя себя, он прошел в дом. Тянувшиеся из кухни соблазнительные запахи, запросто вышибали слюну. Но, скрипнув зубами, свернул направо, в сторону своего кабинета. Настроение такое, что никак не до чревоугодия.

— Ладно, старик, ладно, соберись, — Александр, вышагивая по кабинету, пытался собраться с мыслями. — Не девка, слезами и истерикой здесь не поможешь. Голова должна быть холодной…

Нужен был тщательно разработанный план на следующий год, как минимум. Ведь, ровно столько император и потребовал не появляться в столице. Осталось дождаться официального распоряжения на этот счет, и понять, куда ему придется отправиться.

— Сибирь все-таки не будет, — рассуждая, мотнул он головой. — Провинность вроде бы не подходящая для такого наказания. Вот, если бы что-нибудь замышлял против императора, тогда бы другое дело. Скорее всего снова в Михайловское отправит. А в родном доме, как известно и стены помогают…

Если сурово не придираться, то Михайловское, родовое село Пушкиных, могло стать неплохим местом для нового старта. Место, конечно, глухое, удаленное от городов и дорог, но в этом для него был большой плюс — никто мешать не будет его начинаниям.

— При желании в этом глухом углу можно ракету для полета в космос собрать, а после и улететь в ней…

Улыбка чуть тронула губы. Немудреная шутка немного развеселила. Казалось, дурное настроение начало постепенно отступать. Еще немного, эмоции совсем отступят, можно будет обдумать свое положение с холодной головой.

Но не тут-то было.

Входная дверь квартиры громко хлопнула, и кто-то затопал по паркету коридора. Тяжелая походка и непринужденность, граничащая с наглостью, не оставляли сомнения в личности гостя. Семейство Пушкиных снова навести его младший брат, которого всякие условности никогда не смущали.

— Саш[А]! Саш[А], мой любезный брат⁈ Я знаю, что уже вернулся! — громыхал голос Льва из-за неплотно прикрытой двери. — Ты опять закрылся⁈ Надеюсь, ты там ничем предосудительным не занимаешься? Ха-ха-ха!

Шутки у Льва были так себе, что, тем не менее, совсем не мешало ему над ними смеяться.

— Саш[А], я должен срочно поделиться с тобой одной просто изумительной идей! Она касается нашей газеты, и просто восхитительна!

Дверь кабинета распахнулась, и на ее пороге появился невероятно довольный Пушкин-младший. И лицо у него едва не лучилось от счастья.

— Подожди, подожди, ничего не говори! — поэту и рта не дали раскрыть. — Прежде я должен с тобой поделиться этой мыслью, или меня просто разорвет! Ха-ха-ха!

Громко расхохотавшись, он вытащил из-за пазухи очередной номер их газеты и с силой тряхнул им в воздухе. Причем сделал это с такой гордостью, словно держал в руке, как минимум собственноручно написанную американскую конституцию.

— Помнишь, ты как-то рассказывал, что можно проводить лотереи? — Пушкин молча кивнул. Действительно, примерно неделю назад он поделился с братом таким способом заработка. Правда, ничего конкретного не рассказывал, обошелся больше полунамеками. — Я решил, что нам срочно нужно этим заняться! Вот, принес на твой суд, Саш[А].

В руках у Александра оказалась газета, а глаза тут же наткнулись на статью с броским названием «Кто хочет стать миллионером?».

— Каково? — у уха звенел горделивый голос младшего брата. — Моя самоличная придумка! Теперь номера слету брать станут. Думаю, сразу сто тысяч напечатать, а может еще больше, — глаза у Льва горели так, что никаких свечей не нужно. — Представляешь, как простой люд набросится? Все скупят и еще попросят. О нашей «Копейке» после того каждая собака знать будет! Со всей России приезжать будут, а может еще и с Европы за газетой…

Прямо какие-то Нью-Васюки получались, мелькнуло в голове у Александра. Осталось еще вспомнить про Марс, на котором скоро будут яблони цвести.

— Да, Лев, идея, и впрямь, хороша, — задумался Пушкин, кивая. Взгляд продолжал скользить по серому листку, останавливаясь то на одной статейки, то на другой. Особо не вчитываясь, отмечал что-то новое — рекламу каких-то товаров, новых салонов, коротенькие объявления. Его детище явно развивалось, что не могло не радовать. — Лотерея в разы повысит узнаваемость и популярность газету, отчего ее можно сделать побольше, и цену чуть поднять. Люди все равно с руками станут отрывать.

Пушкин-младший с довольной улыбкой на лице яростно закивал. Слова про «с руками отрывать, и цену сделать побольше» ему определенно понравились.

— А какой это рупор, то есть площадка, получается…

Признаться, эта мысль у Александра уже случайно вслух прозвучала. Как-то сама собой выскочила, но тут же потянула за собой и другие мысли, которые уже точно не следовало произносить в чьем-то присутствии, да и перед собой то же. Чревато.

— Это же четвертая власть… За этими деньгами о самом главном забыли… Как говорить с водой и ребенка выплеснули.

И правда, как ему это раньше в голову не пришло⁈ Видно, совсем уже в местную жизнь врос, стал забывать о том, каким оружием может быть информация. Ведь, сейчас печатное слово совсем не то, чем оно станет в его время. Газета в конце двадцатого, а особенно в начале двадцать первого века, не стоила и той бумаги, на которой ее печатали, поэтому нередко и использовалась по самому прямого ее предназначению. Совсем веры не было, скорее даже напротив, отторжение присутствовало, едва только какая-нибудь газетенка в руках окажется.

— Здесь же совсем другой коленкор, — на время выпав из реальности, бормотал Александр. Даже сравнивать нельзя.

В этом времени сила печатного слова была такова, что смело можно было приравнивать к силе закона. Крестьяне, не умея читать и писать, почитали каждую бумажку с печатными буквами, в особенности с двуглавым орлом, не хуже, чем священное писание. Заворачивали в чистую белую тряпицу, прятали в самое сухое надежное место. Среди дворян пиетет к печати был меньше, но тоже огромен. Газеты, особенно зарубежные, отличавшиеся нерегулярностью выхода, тщательно собирались, подшивались, их часто перечитывали, передавали соседям.

— А я все про деньги, деньги… С Дантесом вон догадался газету использовать…

С французом его задумка, действительно, удалась на все сто процентов. Размещенные в газете пасквили и откровенные слухи весьма изрядно подпортили имидж Дантесу и его сторонникам. Слухи по столице такие про него пошли, что к больному напрочь забыли дорогу многие из его друзей. Никому не хотелось прослыть записным содомитом или кем-нибудь похуже.

— Только нужно действовать не спеша, медленно… Шаг за шагом, а то снова вляпаюсь…

В голове уже начал выстраивать план, как нужно развивать газету. Из самой простой, балаганной, для обычного люда, она постепенно должна превратиться в нечто гораздо большее и существенно влиятельнее. Сейчас у нее, честно говоря, и формата-то не было. Пока присутствовал самый настоящий «винегрет», мешанина из статей разнообразного содержания, множества броских заголовков, каких-то шуток и деловых рекламок.

— Ничего, ничего… Москва тоже не сразу строилась. «Копейка» — это проба, на которой можно очень многое отработать. Позже или параллельно можно и что-то более серьезное запустить… Главное, оставаться в рамках… Пока, по крайней мере… Постепенно встанем на ноги, обрастем жирком, накопим капиталец, а вот потом уже можно и с общественным мнение поработать, как следует…

Многообещающе улыбнулся, вспоминая, как нечто подобное происходило на его глазах в девяностые годы. Правда, тогда никто особо не старался что-то маскировать, в газетах, журналах и телевидении «топили» так, что люди диву давались. В какие-то годы в информационном поле прямо самые настоящие войны велись со всеми необходимыми атрибутами — наступлением, отступлением, основными сражениями и, конечно, же потерями. Со временем, естественно, медиа-махинаторы научились все делать искуснее, незаметнее, влияя на людей так, что и комар носа не подточит.

— Вот этим опытом и нужно воспользоваться. Неужели литератор с таким стажем, как у меня, не справится? — качнул головой, признавая, что вполне потянет. — Обязательно справлюсь…

В этот самый момент в его размышления грубо вмешались, как не раз уже бывало. По всей видимости, его брату надоело «вещать» о своих гениальных идеях в пустоту, и он возмутился.

— Саш[А]⁈ Ты снова за свое⁈ Опять меня не слушаешь! — Лев обиженно топнул ногой, пытаясь привлечь к себе внимание. — Закопаешься в своим мысли, и до тебя никак не достучаться.

Пушкин на это с извиняющим видом развел руками. Мол, простите ради бога, задумался о делах, о жизни. Виновато улыбнулся брату и кивнул, прося продолжать.

— Точно слушаешь? — Пушкин снова кивнул, но уже с максимально серьезным видом. Льва лучше выслушать, иначе он просто не успокоится. Характер такой был с самого детства. — Так я все о лотерее рассказываю. Говорю, что уже подсчитал. Лучше тысяч двести напечатать. Каждая газетка и будет этим самым лотерейным билетом. Представляешь. Сколько можно будет за раз заработать, — в глазах у новоявленного газетного магната «стояли» не просто деньги, а самые настоящие деньжищи. Похоже, золотые червонцы он уже в повозках возил, а ассигнации — в мешках. Или даже наоборот. — А главное, милый братик, никакого миллиона-то не будет. Приз сделаем сто рублей или даже пятьдесят рублей. Им и этого хва…

Поэт с улыбкой продолжал кивать, пока не «споткнулся». Очень уж сильно его зацепила фраза про «миллиона-то не будет». Последовавшее следом объяснение, и вовсе, все расставило по своим местам. Придуманная его младшим братом затея очень сильно напоминала банальный обман, мошенничество, а еще лучше «кидалово». Пусть для бывшего педагога «ботать по-фене» и не приличествовало, но больно уж слово было фактурным и, главное, очень точно отражала суть явления.

— Подожди-ка, Лёва, — поэт поднялся с кресла и медленно подошел к брату. Настроение в одно мгновение испортилось. Откуда-то изнутри начала подниматься злость. — Ты хочешь сказать, что лотерея будет называть «Кто хочет стать миллионером?», а победителю мы выплатим в лучшем случае сто рублей, или даже пятьдесят рублей. Я правильно тебя понял?

Сказано это было нарочито спокойным тоном, но Лев все равно забеспокоился. Похоже, стервец, почувствовал, что брату его идея не пришлась по вкусу.

— Ну, почему сто рублей? Давай заплатим сто пятьдесят или двести рублей? А может пусть будет триста, — всякий раз предлагая новый вариант, Пушкин-младший заглядывал в глаза брату. — Целых триста рублей, Саш[А]? Это же очень хорошие деньги для какого-нибудь полового или горничной. Заплатили копейку, а получили триста рублей. Хорошо же?

Играя желваками, поэт сделал в его сторону еще шаг. Слушал молча, не отвечая ни слова. Хотя на его лице все и так было «написано» черным по белому.

— Саш[А], ты чего? — Лев непроизвольно отступил на шаг назад, коснувшись спиной двери. — Триста рублей ведь…

Продолжая молчать, Александр буравил его глазами. Просто слова в горле застряли от услышанного. Ведь, этот пустозвон и гуляка в одном лице предлагал самым натуральным образом «похерить» такой гениальный проект. По сути, решил обмануть с этой лотереей множество людей, которые, не будь дураками, рано или поздно поймут суть надувательства. Однако, заработав один раз, на всегда потеряет доверие людей и к себе, и к этому проекту. Можно было не сомневаться, общество такое надолго запомнит.

Главное же, брат Лёвушка невольно разрушит и его собственные планы на использование газету в далеко идущих целях. И все из-за лишних десяти — пятнадцати тысяч в месяц.

— Са…

Лев только рот раскрыл, как ему тут же «прилетела» оплеуха. Смачная, так хорошо легла, что грузного мужчину аж с ног сбило и в коридор выбросило. Он с грохотом шлепнулся на задницу и оторопело затряс головой.

— Ты, сукин сын, что творишь? Тебе денег мало? Опять за старое взялся? В карты играешь? Пьешь, по бабам шляешься? — Пушкин навис над ним, явно готовясь еще добавить. Тот же глаза выпучил, все еще, похоже, не веря в случившееся. — Что из этого⁈ Я тебе второй шанс дал, чтобы ты собственное дело заимел и перестало по людям с протянутой рукой бегать. А ты решил все в унитаз спустить?

Александра едва не трясло от злости. Слова уже не подбирал, какие пришли на ум, теми и «прикладывал».

— Ты же всех нас на десятки лет ославишь своей прекрасной идеей! Думаешь, никто не увидит в этом мошенничество, обман? Завтра же все подсчитают и начнут об этом болтать. Мол, обещали одно, а вышло другое. Собирают многие тысячи, а платят шыш да маленько. Ты людей за дураков не считай! Словом, слушай меня внимательно, Лёвушка, братик мой разлюбезный!

Детское прозвище «Лёвушка», которым Льва так любили звать близкие и знакомые, сейчас прозвучало совсем не весело, а скорее даже жутко.

— Лотерее быть, но с другим названием — «Кто хочет выиграть тысячу рублей⁈». Собрать особую комиссию для проведения розыгрыша из уважаемых людей — торговцев, промышленников, чиновников, в конце концов. Они и будут случайным образом выбирать победителя, что сделать нужно будет широко и открыто. Например, на том же самом рынке при все народе. Ты внимательно слушай!

Пушкин-младший быстро-быстро закивал, смотря откуда-то исподлобья. И судя по глазам, сейчас готов был не просто слушать, но и записывать услышанное… кровью на своей же руке. Слишком уж напугался этой вспышкой бешенства у брата.

— Сделаешь из этого всего большой праздник, чтобы все видели. Выплатишь тысячу рублей, копейка к копейке! Понял меня⁈ И не дай бог, что-то пойдет не так и не туда…

— А ты, Саша? Может быть сам все это как-нибудь?

Пушкин покачал головой.

— Вряд ли я все этой успею сделать. В ссылку отправляют…

И произнес это так буднично и спокойно, словно про поездку в соседний город рассказывал. Перегорел, похоже, просто.

— Кстати, свяжешься с нашим Прошкой и достанешь мне почтовых голубей для связи. За любые деньги, понял? А то без меня здесь наворотите дел… И еще раз предупреждаю…

Глава 14 В путь-дорогу

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

Отправиться в ссылку оказалось не так просто, как Александр себе представлял. В черном воронке-экипаже, в полосатой робе и с кандалами на руках и ногах аристократы сейчас не ездили. Все оказалось гораздо прозаичнее.

В Михайловское, а местом годичной ссылки для поэта император, к счастью, избрал именно родовое гнездо Пушкиных, собирались так, словно в знакомое путешествие. Наталья, едва узнав о высылке супруга из Петербурга,сначала грохнулась в обморок, а потом закатила натуральный скандал с битьем тарелок, кувшином и бокалов. Решила, что должна обязательно сопровождать мужа и, как верная спутница, терпеть все лишения и невзгоды. Сразу же начала собирать вещи в многочисленные узлы, посуду складывать в ящики, книги — в мешки. Набиралось столько, что нужно было не экипаж готовить, а их целую вереницу.

— Солнышко, цветочек мой, — Пушкин привлек ее к себе, начиная покрывать ее ладошки поцелуями. Уже понял, что никак иначе ее яростный порыв не унять. — Когда волнуешься, ты просто божественна… Фурия…

Та дернулась в его объятиях, затрепетала, как пойманная голубка, и, наконец, затихла. Он же продолжал шептать ей на ушко всякие нежные глупости, надеясь «притушить» ее порыв. Ведь, на этот год в Михаловском у него было просто громадье планов, которые у непосвященного могли вызвать культурный шок, если не хуже.

— Зачем тебе ехать? Скоро распутица и дороги превратятся в болото. Ты только подумай, что тебя и детишек ждет там, в Михайловском? — уговаривал ее, в том числе «помогая» себе и руками. «Ручная дипломатия», как известно, тоже весьма способствовала успеху в переговорах с дамами. — А у меня для тебя здесь особое занятие есть, Ташенька. Неужели, ты не согласишься помочь в важном для нашей семьи деле?

Она только что пихалась острыми локотками, и вот уже затихла. Чувствовалось, что ей очень любопытно стало. Ведь, никогда раньше Пушкин такого не говорил. Скорее даже наоборот, старался ее оберегать от всех возможных забот. Мол, живи птичка в золотой клетке и пой. Ей же, явно, хотелось большего.

— Поможешь, галчонок? — птенчик в его объятиях вновь затрепетал, показывая, что согласен. — Это очень важное дело, от которого в том числе зависит и благосостояние нашей семьи. Ты ведь знаешь, что мои сказки про Ивана-морехода очень благосклонно приняли Его и Ее Величества. Цесаревны и цесаревич тоже прониклись. Понимаешь, что это означает?

Наталья медленно кивнула. Что теперь поднимается среди аристократов, она, естественно, понимала.

— Представляешь, сколько людей теперь захотят себе и своим детям точно такую же книгу, как у монаршей фамилии? — она в ответ робко улыбнулась, догадываясь, к чему он ведет. — И они все придут к нам с деньгами… Ташенька, хочу, чтобы ты взяла на себе все эти хлопоты. На Льва в этом надежды нет. Ты же, моя девочка, очень ответственна, хозяйственна и…

Она так смотрела в его глаза, что Александр вынужден был закончить фразу единственно возможным способом.

— Необыкновенно мила…

Разве можно было после такого продолжать разговор, как ни в чем не бывало? Вокруг его шеи тут же обвились ее руки, к губам прильнули губы. Споры, дела, разговоры на какое-то время ушли, уступив место тем занятиям, о которых редко принято говорить вслух.

— Ташенька, подожди, давай договорю…

Оба раскраснелись, тяжело дышали. Оторваться друг от друга было весьма не просто.

— Яподготовлю тебе подробный список дел, которыми нужно будет заняться. Ни о чем не беспокойся, будет с тобой держать регулярную связь. Я куплю столько почтовых голубей, сколько понадобиться.

Упомянув голубей, Пушкин тяжело вздохнул. Стоимость пернатых почтальоном оказалась такой высокой, что он едва вовсе не отказал от покупки. Однако потом все же решился. С его планами остаться без регулярной связи было просто смерти подобно. Поэтому и пришлось платить любые деньги.

— Главное, обещай всем, кто ни придет, что эта книга только начало. В самом скором времени будет продолжение про приключение Ивана-Морехода. Намекни, что будет книга для более взрослых читателей…

Он ей так подмигнул, что Наталья в момент зарделась. Естественно, она знала, что в своей время поэт «баловался» очень даже интимной поэзией и прозой. По Петербургу до сих пор «ходили» его эротические рассказы о похождениях бравого гусара, которыми зачитывались не только, собственно, сами гусары, но недавние гимназисты, пожилые отцы семейств и даже почтенные матроны.

Похоже, нечто подобное она сейчас и вспомнила. От того и глаза заблестели, руки потянулись…

— Ташенька, подожди, дослушай. Тебе придется найти хорошего художника, а лучше троих или даже четверых. Эти сказки непременно должны быть с цветными рисунками. Пока с цветной печатью не получается, будем кое-что просто подкрашивать. Слышишь?

Получалось, конечно, не идеально, с огрехами, но на безрыбье и рак рыба. Сейчас его «Иван-мореход» был все равно вне конкуренции. Книг такого формата и содержания в России, да и в мире, пока еще нет. Во Франции, правда, Дюма-отец подбирался, но именно что подбирался…

— Еще, обязательно спрашивай, что им понравилось, а что не понравилось в сказке. Все тщательно записывай, мне потом с почтой отправишь.

Обратная связь с читателями тоже лишней не будет. В его деле сейчас каждая мелочь на вес золота. Никогда не знаешь, чем все это может в будущем откликнуться.

— А вот теперь, и займёмся делом!

Наталья от неожиданности взвизгнула, когда ее вдруг схватили в охапку, и как пиратскую добычу, понесли в сторону спальни.

— И что ты там говорила про кружевное…

Сексуальное просвещение в одной отдельно взятой семье явно набирало обороты, со временем грозя вылиться и за пределы спальни семейства Пушкины. Тем более сестры Гончаровы — Александра и Катерина — с невероятной дотошностью выпытывали у сестры все «спальные» подробности, всякий раз делая жалостливые лица. Эти «секретные» беседы постепенно обрастали какими-то фантастическими подробностями, в виде неправдоподобных слухов и сплетней распространяясь среди высшего света Петербурга.

В результате, реноме Пушкина, как завзятого ловеласа и соблазнителя, еще больше стремилось к зениту. Знающие люди с таким пониманием бросали косые взгляды на его брюки, чуть ниже пояса, что становилось страшно за сохранность этих самых предметов одежды. К счастью, принятые в обществе нормы приличия еще сдерживали особенно чувственных особ…

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

В крытый возок Пушкин садился с таким чувством, словно на войну отправлялся. В самом деле предстояло долгое, утомительное путешествие, с длинными перегонами между почтовыми станциями, и не менее длительными ожиданиями свободных повозок и лошадей^[1].

— Точно, в поход…

Мысль показалась настолько удачной и соответствующей духу, что он даже начал тихо напевать нечто героическое, военное из своего далекого-далекого прошлого, а точнее будущего.

— Слышали братья,

Война началась!

Бросай свое дело,

В поход собирайся.

В голове всплывали строчки какой-то старинной то ли военной, то ли еще революционной песни. Звучало ритмично, напористо, сразу же слышался стук боевых барабанов, звонкий призыв трубы.

— Смело мы в бой пойдем

За Русь Святую

И, как один, прольем

Кровь молодую!

Чуть позже, заглушая ржание лошадей, крики ямщика и скрип снега, Пушкин уже пел во весь голос. Громко, с чувством, прямо физически ощущая, как из него уходят все страхи и опасения.

— Смело мы в бой пойдем

За Русь Святую

И, как один, прольем

Кровь молодую!

Еще через пару часов, когда боевой настрой уступил месту усталости и тревоге, он затянул совсем другую по настрою песню:

— … В углу заплачет мать-старушка,

Смахнет слезу старик отец.

И молодая не узнает,

Какой у парня был конец.

Словом, отвел немного душу в дороге, пока на привал не встали.До почтовой станции еще ехать и ехать, а лошадям нужно было немного роздыху дать.

— Ляксандра Сергеич, батюшка, — с козел спрыгнул слуга Архип. Малый пусть и не очень сообразительный, но зато высокий, в кости широкий. В путешествии обязательно пригодится. У него в этот момент было такое восторженное лицо с подозрительно красными глазами, что Пушкин тоже вышел из кареты.- Это что же за песню так знатно спивали? Вот прямо за душу взяло, вывернуло, а после отпустило. Никогда раньше не слышал.

Поэт же смотрел на него совершенно невинными глазами, и мысленно костерил себя последними словами. Догадывался же. что могут услышать, но наплевал на эту опасность.

— Знамо дело про войну, будь она неладна, пели. А что за танк такой? — слуга недоуменно почесал затылок. — Пушка такая что ли? Навроде единорога? Не слыхал.

Александр неопределенно махнул рукой. Мол, понимай, как хочешь.

— Ты бы лучше про обед распорядился. Так хочется есть, что мочи никакой нет.

От таких слов Архип чуть не подпрыгнул на месте. При этом сделал такое виноватое лицо, что его жалко стало.

— Чичас, батюшка, моментом! Все, Ляксандра Сергеич, сделаем!Чичас, расстараюсь…

И, в самом деле, расстарался. Мигом дорожный сундук на снег сбросил, накинул на него особую дорожную скатерку, которую тут же принялся заставлять разными припасами.

— Вотбуженинку Марфа в дорогу дала, — из короба достал невероятно духовитый кусок в чистой тряпице. — Здесь пироги. Кушай, батюшка, еще теплые, — рядом с бужениной появился небольшой чугунок, закутанный в полотно. — Тута хлебушек, сырок, молочко…

Пока все раскладывалось, Александр шустро работал ножом, готовил себе «сиротский» бутерброд на скорую руку. Еще в той жизни по холостяцкому делу очень приноровился делать: то бутерброды, то сэндвичи на западный манер. Сытно и быстро, а что еще нужно.

На большой, с ладонь ломоть, хлеба лег толстый кусок сыра, который в свою очередь был сразу же накрыт здоровенным слоем буженины. Середку между слоями густо намазал хреновиной, от которой сразу же заслезились глаза.

— Хороший бутерброд, — куснул бутерброд, от наслаждения зажмурившись. На свежем воздухе оголодал так, что кулинарный монстр прямо на глазах таял. — Прямо чудный бутерброд.

— Ляксандра Сергеич, что як за чудный такой бутрабрад? — рядом уже стоял слуга и с вожделением смотрел на невиданное здесь угощение. А бутерброд, и правда, смотрелся так, что слюни текли. Большой с толстыми ломтями желтого сыра, красноватой буженины. Весь ум отъешь. — Чай кушанье из заграниц? Нашенских таких никогда не видел.

Пушкин с чувством снова куснул, а после протянул бутерброд Архипу. Мол, ешь, я себе еще сделаю.

— Благодарствую, барин! — тот аж прослезился. — М-м-м, как же скусно. Цельными днями бы такое ел и ел, ел и ел.

Не каждый господин так к своему крепостному относится, как к нему относились. Большей частью за собак не считали, говорящими лопатами называли. Ему же вон какая честь оказана — из господских рук заморскую еду ест. Кому расскажешь — никто не поверит.

— Как же сие чудо правильно готовить? — мужик с любопытством рассматривал остаток бутерброда, копаясь пальцем в ломтях сыра и буженины. — А если не буженину, а сала положить? Али дичинки?

Александр на это пожал плечами. Он как раз был занят салом, кромсая шмат на куски по мельче. Резанул очередной ломоть и замер.

— Понравилось, говоришь такая кулинария? — слуга тут же яростно закивал. Еще и гукнул вдобавок. — Интересно, а что бы тогда по поводу бургеров с котлетой, корейской морковью, сыром и зеленью сказал…

Это уже был не вопрос, а скорее приглашение к размышлению. Пушкин довольно хмыкнул, понимая, что еще кое-что интересное «нащупал». Глядишь, и тема с кулинарными новинками из будущего здесь и «выстрелит». Разве плохо, например, кулинарную книгу со всякими необычными рецептами издать? Ее же с руками оторвут, особенно, если к маркетингу грамотно подойти.

— Хм… К примеру, купят книгу с таким названием, как «Рецепты особых кушаний для романтических вечеров»?- и сам же хохотнул в ответ, понимая, что падкие до всяких новинок аристократы с руками все оторвут. — Или интересные салаты для ослепительно белой кожи? Ха-ха!

Картина с обезумевшими от желания рубенсовскими дамами и субтильными девицами тургеневского вида, несущимися в книжный магазин, вызвала у него просто гомерический хохот. И самое страшное, что все это более чем реально. Ведь, история многократно доказывает, что люди в погоне за модой делают просто безумные вещи.

Для России же с ее вечным, и подчас просто необъяснимым, преклонением перед чужим, в особенности западным, нарисованная в мыслях картина была более чем реальна. Александру как некстати вспомнились многочисленные истории, как государи, придворные превозносили заслуги, талант и трудолюбие иностранцев — многочисленных немцев, испанцев, и в особенности англичан. Мол, наш народ почти поголовно неумытые лапотники, а они цивилизованные интеллектуалы (слова от века к веку могли и меняться, но их смысл оставался совершенно неизменным). Причем иногда это принимало просто гротескные формы, которые даже в голове не укладывались.Достаточно вспомнить отечественного самородка Михаила Ломоносова, научных достижений которого хватит на две, а то и три жизни. Его же, уже известного и заслуженного ученного, иностранцы в Российской академии наук так «гнобили», как шавку подзаборную со двора не «гнобят»…

— Значит, будем наше общество кулинарно просвещать. А пока проверим кое-какие рецепты, — Пушкин с любопытством оглядел Архипа, который все еще облизывал пальцы и с печалью вздыхал. Бутерброд, похоже, оказался слишком мал для такого богатыря. Ему трехэтажный делать нужно. — Архип, а слышал ли ты что-то о роллах?

— Ась? — слуга приложил руку к уху. — А это еще что за зверь такой? Тоже бутрабрад?

Похоже, не получится у них толкового разговора, решил Пушкин. Архип все никак понять не мог, зачем так рыбу портить. Мол, для чего ее в рулон сворачивать и сарацинским зерном [рис] набивать? Не хорошо же.

— Все с тобой понятно, ретроград, — махнул на слугу рукой. — Ладно, давай сворачиваться. Лучше на почтовой станции по-человечески отдохнем, с банькой…

— А почто лаешься, батюшка? За что ретрымгадом зовешь? Обидно же, когда ни за что лаются. Вот если бы за дело, то можно и плетей стерпеть…

Скрывая улыбку, Пушкин полез в возок. Эта история с глуховатым и простоватым слугой его весьма и весьма повеселила.

— Поехали, глухая тетеря! А ретрым гадом больше звать не буду. Уговорил. Ха-ха-ха.

Отсмеялся, и постепенно «залип» у крошечного окошка. За стеклом тянулась бесконечная белая хмарь, изредка прерываемая темными пятнами деревьев.

— Просторы… Ледяная пустыня на десятки километров, — шептал, кутаясь в медвежью шубу. Угли в небольшой печурке уже остывали, оттого и холодком потянуло. — Земля обетованная… Моя земля… Пусть не ухоженная, неприветливая, но родная, близкая…Моя…

Повозка мерно раскачивалась на полозьях, успокаивающе скрипел снег. Состояние самое подходящее для неторопливых размышлений, чем Пушкин, собственно, и занялся. Ведь, впереди был целый год, который ни за что нельзя было упускать.

— … Все эти глобальные прожекты, конечно, хороши и неплохо тешат самолюбие, — хмыкал он, мысленно примеряя на себя лавры спасителя Отечества, Великого реформатора, Отца и Вождя народов или даже Нравственного идола. — Но пока они всего лишь прожекты без крепкого фундамента. Мне нужен мощный тыл, который позволил бы делать то, что я должен. А это значит что⁈

Со вздохом он качнул головой, прекрасно зная ответ на этот вопрос. Собственно, и этот вопрос, и тем более этот ответ известны едва ли не каждому человеку. Можно с абсолютной уверенностью утверждать, что они уже многократно звучали.

— Нужны деньги, финансовая независимость, которая и даст возможность перестроить сначала себя, семью и друзей, потом близкий круг, дальше общество, страну… Вопрос лишь в деньгах, в очень больших деньгах.

Вопрос поставлен, ответ на него озвучен. Правда, толком не понятно, откуда появятся эти деньги.

— Хм… Есть несколько общеизвестных способов… К сожалению, наследство от старенького дядюшки-миллионера из Америки мне не грозит. Воровать и грабить кого-то тоже не собираюсь. Значит, будет зарабатывать еще больше, быстрее.

Проект с газетой оказался невероятно прибыльным и его развитие, скорее всего, позволит получать еще больший доход. Пока не появились конкуренты (а они обязательно появятся, как только огромная доходность нового дела окажется известна другим), можно снимать сливки. Однако этого мало, слишком мало для реализации его планов. Нужно было запустить еще один, два, три проекта, а лучше несколько десятков проектов, протекающих независимо друг от друга.

— Итак, Александр Сергеевич Пушкин, великий русский поэт, а также многодетный отец, а также ловелас, а также газетный магнат, и прочая, и прочая играет против… э-э-э, — он на мгновение задумался над тем, а кого же он пытается переиграть, кто все это, в конце концов, с ним сотворил. Может Бог, дьявол, зеленые человечки, духи? — Пожалуй, против судьбы, против естественного порядка вещей, против старого мира, где гениальный поэт умер от ранения, где одни люди могли владеть другими людьми, где страшные войны забирали миллионы жизней.

Ставки в этой игре, действительно, велики. Ведь, естественный порядок вещей несоизмеримо могущественней государей и императоров, духов и богов, все вселенной. Он устанавливает и диктует самый главный закон, которому подчиняются все — закон бытия.

Глава 15 Лотерея

Петербург, Сытнинская улица, Сытный рынок

Честно говоря, поначалу никто толком и не понял, что это за лотерея такая. Конечно, в газетке «Копейка» все и было обстоятельно расписано: чуть ли не аршинными буковицами и простыми словами. Мол, для вашего увеселения проводится особая лотерея, суть игра. Покупаете за десять копеечек газетку, а, если повезет и удача будет с вами, то получите при выигрыше целую тысячу рублей.

Вроде бы просто и понятно, но люди все равно спрашивали, чесали затылки, хмурили лбы, спорили, конечно же, до хрипоты и битья. Вот для таких случаев прямо на Сытинском рынке, чуть поодаль от калачного ряда, и поставили особую лавку с большой яркой вывеской — «СЧАСТЛИВЫЙ СЛУЧАЙ». За ней с самого утра и до позднего вечера стоял разбитной приказчик, который целыми днями обо всем и рассказывал.

— … Я так и не могу понять, — у прилавка, как привязанный, стоял уже битый час плешивый дядька в стареньком армяке, штопанных брюках и совсем плохоньких сапогах. Лицо такое вытянутое, скучное. Такой всю душу своими разговорами вынет, собственно, чем он и занимался. — Как же так получается, что за гривенник можно целую тысячу рублей получить? И почему газетка прозывается «Копеечка», а стоит цельных десять?

И при этом смотрел так хитренько, с ухмылочкой. Мол, знаю я вас мошенников, что хотят честного человека обдурить и его заработанный гривенник себе забрать.

— Дядя, что тут мудрёного? — у приказчика к концу дня уже язык заплетался от бесконечных разговоров и бессмысленных споров. Чуть ли не лежал на прилавке, то и делая растирая снегом разгорячённое лицо. — Я тебе уже в который раз говорю, а ты все никак в толк не возьмешь. Ничего здесь такого нет. Вот тебе газетка «Копейка» с разными новостями, вот у нее в уголочке специальный нумер, — парень поднял газету и ткнул пальцем в небольшой номер в самом углу листка, 127 371. — Платишь гривенник и газетку забираешь. А завтра к полудню прямо на этом месте особливая комиссия будет кости кидать, чтобы счастливый нумер вызнать. Цена же такая не спроста, дядя! Больно уж много охотников до этой тысячи стало…

Наконец, плешивого мужичка оттеснили от прилавка, и его место занял внушительного вида мужчина с окладистой бородой и кустистыми бровями. Видно, что человек серьезный, степенный, языком лишнего молоть не будет.

— Ты, малый, ответь, как на духу, — прогромыхал он внушительным басом, как у настоящего протодьякона на утренней службе. — Обман это все? Лжа?

И красные волосатые кулаки, размером чуть ли не с голову младенца, на прилавок положил. Мол, измордую, если хвостом вилять станешь.

— А что сразу обман? — приказчик аж сморщился, словно горький лимон надкусил. Но быстро опомнился и в один миг принял позу невинно оскорбленного: насупился, глаза вылупил, того и гляди слезу пустит. — Вы, уважаемый, лучше посмотрите на комиссию, которая будет победителей определять. Чай, грамотные?

Протянул здоровяку большой лист, на котором было большими буквами написано — «Состав особой комиссии по проведению лотереи 'СЧАСТЛИВЫЙ СЛУЧАЙ», а ниже уже меньшими буквами — внушительные должности и фамилии членов комиссии.

— Грамотные, — недовольно буркнул мужчина, оглаживая бороду. Затем важно поднял указательный палец и добавил. — В нашем торговом деле без грамоты никак нельзя. Так… Яго высо-ко-благо-родие капи-тан Лев Сер-гее-вич Пушкин…

Знание грамоты купчина явно преувеличил. Читал он весьма и весьма скверно: по слогам, то и дело возвращаясь назад, запинаясь, проглатывая целые слога, оттого местами получалось совершенно непонятно.

— … Яго высо-ко-благо-родие надвор-ный совет-ник при Минис-терстве Духов-ных дел и народ-ного прос-веще-ния Игорь Пав-ло-вич Мышкин… Ух, вспотел даже…

Тяжело вздыхая, приказчик мягко забирает бумагу себе.

— Почтенный, может я прочитаю? Еще у нас есть его преподобие иерей Свято-Афанасьевского монастыря отец Сергий, — парень оторвал глаза от документа и строго посмотрел на купца. — Надеюсь, к духовному сану у вас почтение имеется? Или тоже не верите?

Того аж пот пробил от такого обвинения. Это ведь не простая провинность. За оскорбление святой церкви можно и в Сибирь отъехать, причем вместе с семьей.

— Ах ты, вша подзаборная! — красный, как помидор, купец замахнулся своим кулачищем. — Да я тебе пришибу, как му…

И такой бедлам уже третий день творился. Как этот номер газеты начали продавать и о лотерее стало известно, так все и началось. На рынке у прилавка с газетами чуть ли не каждый час драка. Одному газеты не хватило, у другого сдачи не нашлось, у третье оказался кончик газеты надорван. И каждый норовит другого облаять по матушке, плюнуть прямо в лице или того хуже нос расквасить.

Оттого было поручено у прилавка с газетами полицейский пост с тремя околоточными поставить. Дюжие полицейские ножнами быстро порядок навели. Чуть кто начинает шуметь, его хвать по спине или по шее. Если с кулаками лезешь, то могут и в зубы дать, а то и в кутузку на хлеб и воду посадить.

Теперь вот осталось субботы ждать, когда будет объявление победителя. С надеждой ждать. А вдруг мой номер выиграет? Это же какие тогда деньжищи будут…

* * *

Петербург, Сытнинская улица, Сытный рынок

Тот самый день…

Небо над городскими крышами Петербурга заалело, мороз с ночи еще кусался, а уже чувствовалось что-то эдакое, непонятное. Городские старожилы, что еще французских фуражиров Наполеона помнили, нутром такое чуяли. Что-то слишком тихо стало на главном проспекте. Куда-то пропали извозчики-ухари, что устраивали скачки на проспекте. Нищих, побирушек и бесноватых богомольцев, что на паперти сутками отирались, как водой смыло.

Когда такое было? Вспоминается лишь день коронации государя Николая Павловича больше десяти лет назад. Вот так тогда и было. Все, кто живой и даже полуживой, на дворцовую площадь пошли, поприветствовать нового императора. читай, весь город там собрался. Детей на руки поднимали, чтобы они хоть одним глазком на государя посмотрели, а потом про то и своим детям рассказали. А сейчас что?

— Батюшки, свят, свят, — у замызганной парадной стояла невысокая девица и испуганно озиралась. Во дворе не было ни души, из арки просматривалась совершенно пустая улица. — Где же люди-то? Нежто праздник какой-то случился, али горе? –ничего не понимая, шептала она. — Божечки, чего же делать-то?

Авдотья Котельникова была из казенных крестьян, здесь у тетки жила и прачкой у купца Вешникова трудилась. Целыми днями в холодной воде с бельем возилась, оттого и с горячкой почти трое суток в своей комнатенке и провалялась. Сейчас же вышла и замерла, как оглашенная. Стояла посреди двора, не знала, что и думать.

— Ой, страшно-то как…

Худую шубейку поплотнее запахнула, чтобы теплее было. Ведь, ее еще знобило, кашель толком не прошел. Но валяться в постели больше никак нельзя было. Ведь, тетка прямо сказала, что грязной тряпкой на улицу погонит, если она на работу не выйдет.

Выйти-то она вышла, а что дальше? На улице страшно.

— Война что ли?

Вдруг за аркой мелькнула темно-серая шинель полицейского. Похоже, десятский по их улице идет.

— Ерофей Палыч⁈ Ваше благородие⁈ — тоненько крикнула она, бросаясь бежать к арке. — Постойте, ради Христа! Ерофей Палы…

Бодрый звук шагов с подковками на каблуках стих. Похоже, услыхал.

— Ерофей Палыч⁈

Авдотья вылетела из-за поворота, как ядро из пушки, и едва не свалила с ног дюжего полицейского. К счастью, тот устоял, одним махом заключив ее в крепкие объятья.

— Авдотья⁈ Ты чего так носишься? «Зашибешь еще кого», — строго спросил десятский, нахмурив брови. Правда, строгость была напускной, что пусть и не явно, но чувствовалось. — Отвечай, как есть.

Хмурится, а сам кончик уса подкручивает. В уголках глаз хитринка прячется. Точно не злится. Скорее наоборот, веселится. Известно ведь всей улице, что бывший драгун, а ныне полицейский десятский Котельников, к Авдотье не ровно дышит.

— Ерофей Палыч, миленький, я же с горячкой слегла. Почитай, уже три дня из комнаты носа не высовывала…

Авдотья опустила глаза к земле. Пальчиками же край шубейки теребила. Чай не слепая, тоже такое отношение к себе чувствовала.

— А седни вышла, и обомлела. Людей-то почти и не видно, — она показала рукой сначала в одну сторону улицы, а потом в другую. Там, где вчера, позавчера и всегда тянулся нескончаемый поток людей, сейчас был едва ли тоненький ручеек — десяток,может меньше, прохожих. — Чего же творится? Нежто что плохое случилось?

— Что ты такое говоришь, Авдотьюшка-красавица! — полицейский, явно красуясь, выпятил широкую грудь, которую ладно обтягивала серая шинель. Шашка на одном боку придавали еще большей внушительности. Орел, словом.- Ничего плохого не случилось! Чего у нас может быть⁈ Столица, чай! Санкт-Петербург! А происходит вот что…

Чуть приобняв девицу за худенькие плечики, он начал ей рассказывать про невиданное для города событие. Мол, действо, что сейчас проходит, называется лотерея «Счастливый случай». Любой может купить газетку «Копейка» за гривенник и получить шанс выиграть тысячу рублей.

— Целых тысячу целковых? — чуть не задохнулась Авдотья. — Божечки, спаси и сохрани…

Такое количество денег она не то, что в руках не держала, а даже представить не могла. Для нее все, что больше сотни рублей, было просто несусветными деньжищами.

— Это сколько же денег-то?

— Много, Авдотьюшка, очень много. Можно ладный домик с садом под городом прикупить, да с милым другом жить припеваючи, — полицейский лихо подмигнул ей, снова заставив покраснеть. — Вот бы столько денег получить, Авдотья? Купила бы тогда такой домик?

Та сглотнула вставшей в горле ком и медленно кивнула. Чего спрашивать, если и так ответ известен. Конечно же, ей сиротке при живых родителях, что мяса вдоволь никогда не ела, хотелось и домик, и денег. Да и от милого друга она бы не отказалась. Только кто же ее такую замуж позовет?

— А что же вы тогда, Авдотьюшка, не на Сытнинском рынке? — девушка недоуменно вскинула голову. — Так сегодня станут выбирать того самого счастливчика. Чай, тоже газетку прикупили?

Она сунула руку за пазуху и, правда, нащупала листок. Она, ведь действительно, три дня назад купила «Копейку» для тетки, но по болезни забыла отдать.

— Тогда может на рынок? Мне все равно туда по служебной надобности нужно. Готов такую красавицу сопроводить.

С этими словами Котельников предложил ей руку, чтобы, значит, вместе пойти. Несмело улыбнувшись, она осторожно коснулась его локтя. Никогда еще с таким важным кавалером не ходила.

— А нравятся ли вам, Авдотьюшка, малиновые монпансье? Очень они уж вкусные и, главное, полезные. Сам господин Арнцглольд, поставщик Его Величества, рекомендует.

Откуда-то достал крохотную жестяную коробочку с красивой картинкой и протянул ей. Крышечка откинулась, а там, словно драгоценные камушки сверкнули. Монпансье…

— Берите, берите. Очень вкусные, — широко улыбнулся кавалер, двигая коробочку ближе.

Девушка взяла леденец, положила его в рот, и тут же почувствовала такую сладость, какую никогда не чувствовала.

— М-м-м-м, как же вкусно, — у нее заблестели глаза от восторга. — Благодарствую за доброту и заботу, Ерофей Палыч! Очень вкусные! Никогда такой вкусноты не ела!

— А то! — полицейский уже в который раз крутанул ус, и так уже имевший весьма и весьма залихватский вид.

Посасывая уже третий леденец, девушка украдкой косилась на полицейского. Чего греха таить, любовалась. Ведь, из Ерофея Павловича кавалер самый что ни на есть первостатейный. Сам из себя весь видный, степенный. Такого за одни усы полюбить можно. В конце концов, он при важной должности, получает зарплату. За такого замуж выйти, всю жизнь будешь, как за каменной стеной. Только, кто же ее возьмет-то?

— Что же вы вздыхаете-то, Авдотьюшка? — ее тихие вздохи не остались незамеченными. — Али что-то не так де…

Договаривать Котельников не стал. Они свернули на улицу у Сытнинского рынка и встали с разинутыми ртами. Людей перед ними было столько, что и словами не описать. Целое море, которое грозно громыхало, накатывалось на стены домов и грозило выплеснуться дальше, на другие улицы.

— Божечки, — пискнула девушка, испуганно прижавшись к мужчине.

— Вот тебе и раз! — и у того улыбка с лица исчезла. — Сколько народу-то… Настоящая тьма!

— Я боюсь, Ерофей Палыч, — прошептала Авдотья, еще сильнее прижимаясь к полицейскому. — Затопчут же.

Котельников в ответ снисходительно хмыкнул. Приосанился, повел плечами.

— Не трусь, Авдотьюшка! Я в драгунах и не такое видал, — он завел ее за спину и решительно шагнул в толпу. — А ну, православные, посторонись! В сторону, сказал! Али не видишь, что полицейский перед тобой! Ну⁈

Вида он был столь грозного, решительного, что люди тут же с готовностью расступались и пропускали их дальше. Были, конечно, и тех, кто мешкал или просто упирался. Но после внушительного кулака, что незамедлительно появлялся у носа наглеца, тут же сдавались.

— Говорю же, Авдотьюшка, что нечего бояться, — он вновь приобнял девушка. — Смотри вон туда! Вон, где деревянный помост! Видишь?

Та привстала на цыпочки, пытаясь что-то разглядеть за спинами впередистоящих. Вроде что-то и увидела.

— Это особливая комиссия… Сейчас будут определять, кто выиграл тысячу целковых…

На помост, что возвышался над брусчаткой рынка, тем временем что-то вещал худой, как слега, священник. Голос у него, несмотря на худобу и невзрачность, был внушительным, зычным. Сразу видно, что привык псалмы петь.

— … Сие мероприятие есть благопристойное действие, важное и ползительное для обчества, — священник важно поднял указательный палец к небу, подчеркивая серьезность своих слов. — Его высокоблагородие Пушкин Лев Сергеевич, чьим усердием мы и собрались здесь, лично пожертвовал две тысячи рублей на нужды нашей обители и насельников. Також пообещал, что и впредь, с каждой лотереи нашей православной церкви будет жертвоваться своя толика, чтобы, значит-ца, храмы росли, вера крепла. А таперича приступим…

На помосте появились еще трое важных господ — двое в партикулярных шинелях, а один в военному мундире. Комиссия по определению победителя, получается.

— Итак… — раздался зычный голос иерея, запустившего руку в мешочек с самыми обычными игральными костями.

И рынок замер. Тысячи и тысячи людей, что пришли сюда, затаили дыхание. Ведь, прямо на их глазах совершалось самое настоящее священнодействие. Вот-вот кто-то из них получит столько денег, сколько никогда за свою жизнь не видел.

— Нумер один!

По рынку тут же прошла волна, тысячи людей вздохнули с облегчением, другие тысячи — с печалью и злостью. Зашелестели газетные листки, словно тьма болотных гадов поползли по земле.

— Нумер чатыре!

Каждый игральную костью священник поднимал высоко над головой, и даже несколько рас встряхивал, словно в подтверждении своих действий. Остальные члены комиссии важно кивали головами, показывая, что за всем следят. Рядом стоявший секретарь быстро что-то записывал в огромную амбарную книгу.

— Нумер один! Исчо, братья и сестры, три нумера осталось!

Вновь на толпу опустилась мертвая тишина. Люди так смотрели, что страшно становилось.

— Нумер…кхе-кхе… — иерей вдруг раскашлялся, так и не сказав, как именно выпала игральная кость. — Кхе-кхе… Нумер… Нумер… кхе-кхе-кхе.

В толпе кто-то не выдержал напряжение и громко рявкнул:

— Ну⁈ Мочи уж нет терпеть…

Наконец, священник откашлялся и смог продолжить.

— Нумер семь! Нумер три!

В мешке осталась самая последняя игральная кость. Тишина стала, и вовсе, невыносимой. Казалось, можно было услышать, как сердце бьется.

— Нумер… э-э-э, — иерей вытащил кость, подслеповато на нее щурясь. — Пять!

Еще какое-то время раздавался газетный шелест. Даже члены комиссии и те разглядывали свои газетные листки. Что уж тут про простой люд говорить…

Прошло еще немного времени, но так ничего и не происходило. Никто не кричал о выигрыше, никто не прыгал от радости. Люди в толпе вертели головами, оглядывались, снова и снова заглядывали в свою газетку.

— Православные, есть ли тот, у кого все циферки сошлись⁈ — иерей махнул рукой, привлекая всеобщее внимание. — Может кто не слышал⁈ Нумера один, чатыре, один, семь, три и пять! И кого Господь сподобил?

В стороне от помоста, где стояли Котельников с Авдотьей, тоже никто ничего понять не мог. Никто вперед не выходил, не кричал.

— Авдотья? А ты чего цифры-то не посмотрела? — до полицейского, наконец, дошло, что девушка так газету и не достала. Просто стояла и жадно по сторонам смотрела. — Доставай скорее!

Девушка заторможенно кивнула. Похоже, даже и не думала, что может выиграть.

— Давай, давай!

Вытащила, развернула и стала разглядывать, ища цифры.

— Вот, здеся, — полицейский ткнул пальцем в верхний правый уголь, где в черной рамке располагалось шесть цифр. — Так… Один, четыре, один, семь… Матерь Божья!

Котельников ахнув, начал креститься. Рядом стояла старенькая бабулька, которую, вообще, непонятно как на рынок занесло, тоже стала шустро осенять себя крестом.

— Авдотьюшка, я тебя же все циферки совпали! — с глупой улыбкой говорил полицейский, не отрывая глаз от газеты. — Видишь⁈ Вот, вот же! Ты тысячу рублей выиграла! Понимаешь, Авдотьюшка⁈ Теперь сможешь себе домик купить и даже со скотиной!

А девушка с широко раскрытыми глазами вдруг икнула и разом брякнулась в обморок.

Глава 16 Долгая дорога

Около ста верст от Пскова

Какой уже час за заиндевевшим окошком тянулась одна и та же уже порядком опостылевшая картина. Пушкин клевал носом, скользя взглядом по бесконечным заснеженным полям. Изредка серо-голубая хмарь прерывалась видом небольшой рощи или леса. Через какое-то время все вновь скрывалось в снежной пелене поднявшейся метели.

— Архипка, скоро уже⁈ — устав от монотонного пути, Александр с силой стукнул кулаком в стенку возка. Слуга сидел наверху рядом с кучером и следил за дорогой. — Архипка, заснули там что ли⁈ Заблудились, поди⁈

Про «заблудились» сказал не для красного словца. Здесь такие просторы на сотни и сотни верст во все стороны тянутся, в метель с легкостью потеряешься. На почтовой станции рассказали, что только на прошлой неделе тут целый обоз в сильную метель пропал. Вчера нашли, а там уже кто замерз, кого волки обглодали.

— Архипка⁈

Словно в ответ на окрик, возок начал притормаживать, пока, и вовсе, не остановился.

— Дошло, наконец, — пробурчал Пушкин, запахивая медвежью шкуру. К вечеру стало ощутимо холодать. — Не дай Бог, заблудились. Окочуримся ведь…

Наружи тем временем что-то явно происходило. Хрустел снег под ногами. Слышались приглушенные голоса и… кажется, удары.

— Архип?

Нахмурившись, Александр привстал с места, потянулся к двери. На улице, похоже, что-то происходило.

— А ну, назад! — вместе с хриплым голосом из-за двери показался сначала здоровенный ствол древнего мушкетона, а затем бородатая харя.

Незнакомец в своих обносках — рваной солдатской шинели, женском пуховом платке на плечах, латанных-перелатанных портах — напоминал одного из солдат Наполеона, бегущего из сожженной Москвы. Правда, рожа все же выдавала в нем своего, русского, из Рязанской или Тверской губернии.

По-хозяйски расположился внутри. Свой самопал, в ствол которого с легкостью влезали два, а то и три пальца, не выпускал из рук.

— Пожрать есть че? — пробурчал и тут же принялся шарить вокруг руками. Медвежья шкура полетела под ноги, туда же отправились подушки, на которых сидели.- Пожрать, грю, где? А, вот…

Добравшись до дорожного короба под сиденьем, жадно рыкнул. Крышку короба в момент смял, отбрасывая в сторону. Мушкетом, внушительный короткоствол для стрельбы картечью, вмиг был забыт, брошенный к стенке.

— Господи, мяско! Хлеб!

Обмороженными пальцами с шелушащейся багровой кожей он разорвал вареную курицу и с жадностью вцепился в нее зубами. Похоже, два — три дня толком ничего не ел.

Умирающего от голода, ведь, сразу видно. Выдает и блеск в глазах, и ненасытность, и спешка. Незнакомец именно так себя и вел. Чавканье, хруст разгрызаемых костей заполнили весь возок. В стороны летели жир, слюни. Пока вгрызался в куриную ножку, рукой уже рвал крылышко. Хватался за ковригу хлеба, кусал ее, бросал и тянулся за кулебякой.

Насыщаясь, начал рыгать. То и дело закатывал глаза от наслаждения сытостью. В рот не закидывал все подряд, а выбирал лакомые куски. Верный признак, что уже через силу ест.

— Что глядишь, как на вошь? — осоловело икнув, грабитель, наконец, оторвался от еды и поднял глаза на Пушкина. — Клянешь, адских мук желаешь?

Александр, покачал головой, продолжая смотреть на него с нескрываемым интересом. Честно говоря, поэт давно уже мог бы выхватить из угла мушкетон и выстрелить в него. Грабитель, занятый едой, ничего бы и сделать не успел. Вопрос был лишь одном — зачем? Этот оборванец совсем не был похож на жестокого грабителя-убийцу, а, значит, ничем и не угрожал.

— Любезный, может вина? — Пушкин вытащил с встроенной нищи небольшой кувшин с запечатанной крышкой. — После такого перекуса, наверное, мучает жажда. Здесь же очень неплохое рейнское из Франции. В меру сладкое, духовитое.

Пушкину было неимоверно скучно. Те, кто много проводит в дороге, прекрасно поймут его состояние. Ум поэма, привыкший к напряженной деятельности, просто изнывал и требовал занятия — размышлений, разгадки какой-нибудь загадки. А что может быть лучше, чем беседа с незнакомым попутчиком, встреча с которым произошла вдобавок таким странным способом⁈ По этой причине Александр решил ничего особо не предпринимать, а просто подождать. Сытная пища и хорошее вино должны были разговорить преступника.

Собственно, так и случилось…

— Думаешь, я родился таким? Грабителем, разбойником? — после нескольких хороших глотков оборванца ожидаемо потянуло к откровенности. Он по-хозяйски откинулся на спинку сидения, чуть приобнял кувшин. — Не-ет, господин хороший. Если хочешь знать, то разговариваешь сейчас с поручиком Дороховым Михаилом Викторовичем, награжденного за отчаянную храбрость золотым оружием.

На что Пушкин не удержался и удивленно присвистнул. Не раз слышал о таком отличии для тех, кто проявил особенную храбрость и самоотверженность. Наградное золотое оружие невероятно ценилось в военных кругах и давалось за исключительные заслуги, в чем не помогали ни богатство, ни родовитость. Император лично утверждал списки награждаемых офицеров, попасть в число которых случайных человек просто физически не мог. Тем удивительнее и невероятнее поверить, что этого оборванца наградили золотым оружием.

— Вот шашка…

Из длинного свертка, который Пушкин до этого и не замечал, появилась сабля со сверкающим золотом эфесом. Несмотря на полумрак различалась хорошо выгравированная надпись «За храбрость».

— За штурм аула Гоцатль в малой Чечне дали. Первый в крепость ворвался, в сшибке дошел до порохового погреба и подорвал его, — прохрипел грабитель, с гордостью оглаживая золотой эфес. — Если бы от пороха не избавились, ни в жисть бы не взяли аул. Они хорошо укрепились…

Александр осторожно принял саблю, понимая, какую ценность для Дорохова она представляла. Тяжелая, длинное широкое лезвие, которое столько «попило» крови, что и представить сложно.

— Но как все это⁈ — Пушкин выразительно кивнул на лохмотья грабителя. Мол, каким же образом такой герой, дворянин оказался в этом весьма незавидном положении грабителя, разбойника. — Что же случилось?

Проговорил, и замолчал с предвкушение хорошей истории. А то, что сейчас она последует, не было никакого сомнения.

— Это около года назад случилось, — задумчиво начал бродяга, отхлебнув еще вина. Взгляд уткнулся куда-то в сторону, в стенку, и там завис. — Я как раз золотое оружие получил, и уже третий день товарищей поил. Из Тифлиса почти пять дюжин бутылок вина выписал. Тоже рейнского…

Снова приложился к кувшину, который, похоже, скоро совсем опустеет.

— Был у нас полку такой поручик Вельяминов. Дрянной человечишка, если честно. Поговаривали, что генерал-лейтенант Вельяминов, командующий войсками Кавказской линии, специально его сюда устроил, чтобы тот скорее золотое оружие и новый чин выслужил. Оттого поручика здесь так опекали, как никого другого. Чуть за речку в горы выйдет, ему сразу же благодарность. Шашкой два — три раза махнет, командир полка его золотым медальоном жалует. Словом, не за горами было и золотое оружие.

Пушкин хмыкнул. Обыкновенная история, как сотни и тысячи случаются чуть ли не каждый день. Как сказано у классиков, как не порадеть родному человеку.

— А тут, какая незадача, золотой шашкой меня за храбрость отметили. Вот Вельяминов с цепи и сорвался. Чуть вина выпьет хамить начинает, задирает. В тот день, вообще, особенно напился. Кое-как встал из-за стола и прилюдно объявил, что не заслужил я золотой шашки. Мол, ничего геройского не совершил, а получил награду за компанию.

— И? — Александр подался вперед, уже догадываясь, что случилось дальше. — Дуэль?

К его удивлению разбойник покачал головой.

— Дуэль была потом. В эту ночь я один ушел в горы. Молодой, дурной, хотел всем доказать…

Потянулся к кувшину, но тот уже опустел. Жалобно огляделся, но так и не найдя ничего похожего на новый кувшин, продолжил рассказ:

— Решил пробраться в горский аул и выкрасть одного из курбаши [предводитель отряда]. После такого никто бы и слова про мою храбрость не сказал. Вот с этой шашкой и пошел, — он с нежностью касался шашки, медленно обнажая лезвие. Видно, что немало для него значила. — Видно, меня, безголового дурня, господь пожалел, — печально улыбнулся при этом. — Без единого выстрела все чеченские посты, где прошел, где прополз на собственном брюхе. После еще день и ночь около нужника пролежал, и за домами следил, искали дом наиглавнейшего курбаши. Таких ведь сразу видно. Такой считается большим и важным человеком, у которого должны быть все наилучшим: оружие в серебре, кинжал и шашка из персидского булата, позолоченный ремень, жеребец южных кровей.

Рассказывал, а у самого глаза горели. Рука к шашке тянулась, пыталась привычным хватом за эфес ухватиться. Привычка, что лишь у опытных воинов заметна, когда всегда начеку стараешься быть.

— На второй день я такого человека приметил. Это был горец в возрасте, но еще не старик. Знаю я такую породу: шашкой может пол дня махать, на жеребца взлетит одним махом и сразу же вскачь понесется. Опасный противник, взять которого в плен немалая честь и почет, — Дорохов при рассказе, как-то собрался. Похоже, к самому главному подбирался. — Под вечер я пробрался в его дом и спрятался в одной из комнат. Когда же тот вошел, то набросился на него. Знатная получилась сшибка, еле-еле одолел. Думал, что вот-вот и он мне брюхо вспорет. С той встречи мне подарок на память остался.

Засучил рукав на правой руке, показывая страшный неровный шрам.

— Одолев курбаши, я не знал, с кем только что схватился. А как узнал, то похолодел весь, — рассказывая, грабитель скрипнул зубами, скривился. Значит, и впрямь, непростые воспоминания, получались. Его аж корежило при рассказе. — Оказывается, моим пленником стал не простой курбаши, обычный командир сотни воинов, а сам имам Шамиль, предводитель всех непокоренных горцев на Кавказской линии и наш наиглавнейший враг…

Случая исповедь, Пушкин с нескрываемым интересом присматривался к поручику. Не раз и не два ловил себя на мысли, что такой человек мог бы ему пригодиться. При его планах нужен будет расторопный и сообразительный помощник, на которого можно будет положиться, в том числе, в довольно щепетильных ситуациях. Едва не нутром чувствовал, что у него скоро появятся немало завистников, недоброжелателей и откровенных врагов. В одиночку с ними точно не справиться.

— … Когда же на своем горбу дотащил его до перевала, то отпустил, — мужчина вздохнул, опустив глаза. — Понял, что неправильно сделал. Влез в его дом ночью и напал, как разбойник. Не так нужно свою доблесть доказывать… А он взамен подарил свой дедовский кинжал, да к себе позвал. Сказал, что такому отчаянному храбрецу самое место подле него. Обещал осыпать золотом, целую княжну в жены и тысячу воином под мое начало.

У Александра аж в горле запершило от такого поворота. Выкрасть вражеского командующего и потом запросто его отпустить. Его же за поимку имама Шамиля, фанатичного врага Российской империи на Кавказе, на руках стали бы носить. Про награды и очередной чин и говорить было нечего. Самому императору бы доложили. В самом деле, русская душа, необъяснимая, до ужаса жестокая и в то же время бесконечно милосердная. И как такое могло в ней сочетаться? Огонь и вода, черное и белое.

— … Вернувшись в крепость, я вызвал Вельяминова на дуэль, на которой и зарубил его шашкой. После этого все и пошло под откос, — он махнул рукой, глаза откровенно заблестели. — Со службы отправили в отставку, считай, что выгнали. Грозились золотое оружие отобрать, да я не дал. Дома младший брат на дверь показал. Сказал, что родовое поместье ему завещано, а меня там никто не ждал. Кинул мне в зубы сто рублей и кивнул на дорогу… Вот такая моя исповедь, — голос дрогнул. — А теперь зови своих слуг. Я их немного пристукнул, должны уже очухаться. Пусть мне руки вяжут и везите в город. Устал я, как пес неприкаянный бегать. Покоя хочу, хоть и в кандалах.

И тряхнув, вытянул руки вперед. Мол, вяжи их веревками.

Но Пушкин покачал головой. Что он дурак, такого человека терять? Это же боевой офицер, отличный стрелок, с обостренным чувством справедливости. Такой точно никогда и ни за что не продаст. Нападут, костьми ляжет, но никого не пропустит.

— А, знаешь что, друг любезный, — заговорщической улыбкой улыбнулся Александр. — Пошли-ка ко мне на службу. Деньгами не обижу, работа интересная, добрая.

Не видя в глазах особого энтузиазма от предложения, Пушкин продолжил:

— Может придется и шашкой помахать, и из пистолета пострелять в нехороших людей, в очень нехороших людей.

— А ты кто таков есть? — прищурился несостоявшийся грабитель. Похоже, серьезно раздумывал, а не согласиться ли ему на такое предложение. — Может сам такой же разбойник?

Пушкин улыбнулся так, что в возке светло стало. Давно ждал этого вопроса.

— Я? Я, любезный, Александр Сергеевич Пушкин. Может слышал? Ты челюсть-то подбери…

* * *

Почтовая станция, около ста верст от Пскова

Уже опустилась ночь. Постояльцы, приезжие уже давно спали: одни, побогаче, в комнатах, остальные в гостиной вповалку. Изредка начинали брехать псы во дворе, чуя, кружащих рядом, волков. В конюшне тихо ржали кони.

Несмотря на утомительный путь Пушкин никак не мог заснуть. Ворочался из стороны в сторону, утопая в пуховой перине. Из головы никак не шел этот поручик и его история.

— Вот уж в самом деле, очарованный странник Лескова! Мятежная душа покоя ищет, находит лишь скитаний путь… Какой-то блокбастер, в самом деле.

Он медленно поднялся с постели и замер. Его фигура, освещенная лунными лучами, напоминала, погруженного в свои думы, мыслителя.

— Это же готовый сюжет для хорошего романа! Есть все, что нужно: мечущийся герой, трагедия, драма, вопросы жизни и смерти, много и очень много пафоса. Получится просто конфетка для этого времени. Лермонтов своего «Героя нашего времени» порвет на мелкие кусочки от зависти и выбросит. Саня, садись и пиши. Чего раздумывать-то⁈

Честно говоря, руки откровенно «зачесались». Внутри поднялся «писательский зуд», нередко называемый более красиво, аристократично — вдохновение, посещение музы. Голову переполняли яркие живые картины, слова сами собой складывались в диалоги. Перед глазами проплывали герои будущего романа — мрачный имам Шамиль на фоне гор, опьяневший поручик Вельяминов в расхристанном виде, верные друзья с ружьями. Конечно же, где-то здесь рисовалась точеная фигурка черноглазой горянки, закутанной в, расшитый серебром, шелковый платок. Она казалась неприступной, чуждой, но в то же время невероятно желанной.

Его глаза остекленели, а губы шептали уже готовый строки этой истории. Словно нити у опытной вязальщицы, слова складывались в предложения, те в абзацы, а они в целые страницы.

— Александр, выходит, это и есть твой секрет? В этом твой гений? — на столике у кровати лежало небольшое походное зеркальце, в которой он сейчас и всматривался. Отражение ожидаемо молчало, никак не реагируя на все эти вопросы. Правда, в глазах проскальзывало что-то лукавое, или ему это просто показалось. — Да?

Это ведь настоящая магия, способная превращать мысли, образы, картины в нечто цельное, потрясающе ёмкое и поражающее до глубины души. Великий поэт писал так, что его Слово обретало множество оттенков. Им можно было исцелить мечущуюся душу, заставить от души смеяться, почувствовать безмятежную легкость, уязвить до глубины души, и даже убить. Истинная магия, с которой ничто другое не сравниться.

— Роман станет откровением… Я дам вам такого героя, о котором заговорит весь Свет. А потом и его самого покажу…

Глава 17 Первые ростки нового…

Почтовая станция, около ста верст от Пскова

За окном мороз, стекло покрылось замысловатыми узорами. Но от натопленной с вечера печки еще тянуло теплом, отчего постоялец во сне откинул одело, раскинул в стороны руки.

Столик, придвинутый прямо к кровати, завален листами, исписанными неровным почерком. Опрокинута на бок опустевшая чернильница, рядом лежат сломанные писчие перья. Следы долгой и плодотворной работы.

На самом краю столешницы бросался в глаза листок с весьма любопытным текстом, который постороннему человеку, правда, не особо был понятен.

' … Представляется весьма важным подумать о поддержке молодых дарований от литературы, математики, физики и тому подобное, которые нередко претерпевают финансовые трудности и не имеют даже крыши над головой. Если же вовремя протянуть им руку помощи, то государству будет лишь великая польза.

Прежде нужно устроить общественный совет из достойных человек, достигших больших высот в своем деле. В совет по литературе следует включать известных поэтов, писателей, в совет по математике — тех, кто известен своими трудами в математических науках. Указанным образом потребно поступить и в отношении общественных советов по остальным наукам — физике, химии, астрономии и тому подобное.

В статуте [положении о структуре] совета нужно подробно обозначить, каким образом и на каких основания будет оказываться финансовая поддержка. Предварительному и беспристрастному рассмотрению подлежат работы, материальное положение кандидатов, чтобы необходимая помощь досталась не только достойнейшему из них, но и самому нуждающемуся.

Для финансового обеспечения возможно привлечение пожертвований от промышленников, заводчиков и иных неравнодушных лиц, которые всей душою радеют за состояние русской культуры, науки и искусства…'.

Если же вчитаться повнимательнее, то многое становится ясным и понятным.

* * *

Почтовая станция, около ста верст от Пскова

Кофе был отвратительный — откровенно кислый, с плохо промолотыми крупинками зерен. Пьешь, а на зубах скрипит. Борешься с собой, чтобы все это обратно не выплюнуть.

— Помои, видит Бог, — Александр скривился, со стуком ставя чашку на стол.

Вчера засиделся допоздна, и оттого совершенно не выспался. Голова, словно дубовая. Мысли тягучие, грузные, и настроение хуже некуда. Хорошая чашка крепкого кофе бы помогла взбодриться, но принесли, к сожалению, откровенную бурду.

— А ведь сейчас нужно головой поработать, — тяжело вздохнул, с отвращением делая еще один глоток. Без кофеина, пусть и такого, голова, вообще, отказывалась работать. — Может «придумать» капучино? — тут же поморщился, ощутив на языке характерный вкус вспененного молока, ярко оттенявший вкус чуть горьковатого кофе. — Надо взять на заметку для книги кулинарных рецептов, а потом разослать по почтовым станциям. Глядишь, научатся нормальный кофе готовить.

Делая новый глоток, Пушкин повернулся к двери. Со двора в общий зал почтовой станции, как раз входил его новый помощник, еще вчера пытавшийся его ограбить. Вот так все в жизни и случается: вчера был разбойником с большой дороги, а сегодня — уважаемый человек.

— Ну, наконец, — и окончание слова Александр благополучно проглотил. Вид у вчерашнего оборванца оказался таким, что впору было и под венец. — Ничего себе сходил в баню!

К столу подошел помолодевший лет на двадцать с хвостиком молодой мужчина, одетый как провинциальный дворянин. Костюм, сапоги, пальто на плечах, были не новыми, но сидели отлично, выглядели опрятно, достойно.

— Прямо жених! — не скрывая восхищения от такого преображения, воскликнул Пушкин. Встав, и крепко пожал руку Дорохову. — Вот что с человеком русская баня и хороший цирюльник делают! Вы, сударь, себя хоть в зеркало видели? Прямо не узнать! Два совершенно разных человека!

Тот смущенно кивнул. Похоже, никак оправиться не мог от произошедших перемен. Все еще никак не мог привыкнуть к новому внешнему виду: то и дело оглаживал одежду, касался лацканов пиджака, водил плечами, пытался потрогать бородку.

— Я… я отдам, — он сделал шаг ближе, встав так, чтобы их никто не услышал. — Я все отдам, до самой последней копейки, что на меня потратили. Поручик Дорохов всегда платит свои долги.

Говорил глухо, едва слышно. Чувствовалось, что эти слова не просто ему давались. Ведь, он был дворянином, для которого отдать долг было делом чести.

— Отслужу… Я же, как пес был, — голос у него окончательно дрогнул. Пальцы с такой силой вцепились в столешницу, что побелели костяшки. Кажется, еще немного и здоровенная доска треснет. — Все от меня отреклись — друзья, знакомые, невеста… Родной брат и тот на дверь показал, знаться не захотел… Батюшка в церкви бродягой назвал и выгнал из божьего дома, — говорил тяжело, с трудом выталкивая из себя страшные слова. Чувствовалось, что давно уже никому ничего подобного не говорил. — Хотел уже с жизнью счеты свести. На разбой пошел, думал, что кто-нибудь пристрелит… А тут снова человек себя почувствовал. На чистых простынях спал, в баню сходил, к цирюльнику, — в глазах показались слезы, но почти сразу же исчезли. Пушкин чуть повел головой, сделав вид, что не заметил этой слабости. Нехорошо, когда мужчина плачет. — Клянусь, отслужу.

Пушкин сочувственно покачал головой, с трудом представляя, какие испытания выпали на долю этого человека. Считай, мужчину просто на просто раздавили, как таракана под ногами. Понятно же, что князь Вельяминов, мстя за гибель сына на дуэли, обрушил на него всю мощь своих связей, положения и огромного состояния. Лишил службы, наследства, запугал друзей, заставил родителей невесты отказаться от свадьбы. Сделал так, что ни одно учреждение Петербурга не брало его на службу. Словом, неуклонно и методично толкал его в пропасть. Просто чудо, что поручик еще топтал эту землю, а не валялся где-нибудь в лесу с пробитой головой или дырявым брюхом.

— Клянусь всеми святыми, не забуду, — достав из котомки горский кинжал, поцеловал его лезвие. Ведь, для настоящего воина оружие это и есть библия, на которой можно клясться. — Только скажи…

Александра снова качнул головой. Клятвы и обещания его, конечно, впечатляли. Он даже готов в них поверить, но не сразу, а после проверки. Ведь, задуманные им дела были столь обширны и серьезны, что даже одна паршивая овца в стаде его сторонников могла все испортить.

— Хорошо, Михаил Викторович. Есть у меня к тебе одно дело для начала, дело нужное, полезное, но опасное, — неторопливо начал поэт, внимательно вглядываясь в лицо своего помощника. Пытался эмоции «прочитать», если получится. — Если, что не так пойдет, то можно и на каторгу отправиться. Хорошенько подумай, прежде чем соглашаться.

Пушкин еще вчера задумал это дело. Решил проверить его самым банальным образом — «ловлей на живца». Для этого приготовил послание для Михаила Лермонтова, известного в Петербурге своими вольнодумными стихами. Дорохову же сказал, что письмо ни в коем случае не должно оказаться в чужих руках и стать оружием против Лермонтова и самого Пушкина. Между строк этой просьбы легко читалось, что за письмом могли охотиться полиция, жандармы и «почтальону» могло весьма крепко достаться.

— Если откажешься, не обижусь, — добавил, чтобы посеять еще больше сомнения в душе бывшего поручика. — Опасное это дело, а я сам в опале. Как понимаешь, тебе тоже не поздоровится, если что-то пойдет не так.

— Все сделаю, как надо, — Дорохов, словно невзначай положил руку на рукоять кинжала. — Послание дойдет до адресата в целости и сохранности. Где само послание?

На столе появился большой серый пакет из плотной бумаги с толстой сургучной печатью. И судя по толщине послания, было никак не меньше двадцати — двадцати пяти листов.

— Не спросишь, что здесь?

— Мне все равно. Кому передать?

Содержание пакета между тем было довольно любопытным. Естественно, ничего антиправительственного там не было. Александр еще не выжил из ума, чтобы так глупо подставлять себя и свою семью. В послании Лермонтову находились его собственные соображения о будущем русской литературы, ее роли в формировании культуры, ее проблемах и успехах. Это было нечто вроде приглашения к философскому диспуту, пусть и заочному, в который поэт надеялся позже вовлечь большую часть русских писателей. Лермонтову предлагалось в ответ написать о своих соображениях, который можно было бы опубликовать в журнале «Современник». Со временем почти захиревший журнал мог бы превратиться во влиятельнейшее издание не только и не столько литературного, но и общественно-политического направления.

Еще в пакете лежала небольшая записка с проектом совета по помощи российским поэтам и писателям, оказавшимся в затруднительных обстоятельствах. Пушкин рассуждал о финансовых грантах, об образовательных кредитах, и даже о всероссийских премиях, предлагая Лермонтову тоже высказать свое мнение.

* * *

Петербург, Царское Село, место расположения лейб-гвардии Гусарского полка

Служба в лейб-гвардии Гусарском Его Величества полку, одном из самых «блестящих» полков русской армии и охранявших императорскую фамилию, была особенно престижной, и оттого неимоверно дорогой. Гусары щеголяли невероятно роскошной униформой, от которой рябило в глазах. Так, только на расшивку офицерского парадного алого доломана (гусарской куртки) уходило около четырнадцати метров золотого шнура, более шести метров золотого галуна, почти пять метров золотого шейтажа. Столько же требовалось на расшивку парадного ментика — отороченной мехом верхней куртки. Золотой шнур и золотые ленты шли на доломан и ментик для повседневного ношения, и на вицмундир и сюртук. Словом, состоять в гусарах могли себе позволить лишь очень обеспеченные дворяне — такие, как корнет Михаил Лермонтов.

Естественно, юного Лермонтова прельщала тянущаяся за гусарами слава лихих рубак, отчаянных удальцов, покорителей дамских сердец и, конечно же, беспечных кутил. Единственный внук богатой помещицы Елизаветы Арсеньевой и не думал отставать от своих товарищей по полку в кутежах и попойках. Гулял так, что слава о нем по всему Петербургу гремела. За один присест за карточным столом мог тысячу, а то и две тысячи рублей проиграть. После одни махом бутылку вина опорожнить и сразу же выдать какую-нибудь злую остроту, на которой тут же будут все ухахатываться.

Но вечерами, когда оставался в пустой квартире, все менялось. Лихость, показная веселость и гусарская пошлость уходили, уступая место утонченности, невероятной живости восприятия и чувствительности. Накрывало странное ощущение какой-то никчемучности, словно не здесь его место, не тем занимается. Жуткое, если честно, чувство, съедающее изнутри, заставлявшее метаться из угла в угол, снова лезть в бутылку. Он с хрустом срывал с себя гусарский ментик, и бросал его на пол, словно старую, отжившую кожу. Туда же отправлял и щегольские рейтузы, расшитые яркими шнурами.

В такие часы Лермонтов вытаскивал из секретера заветную тетрадь со стихами и прозой и время, словно останавливалось. Он забывал обо всем на свете, погружаясь совершенно иной мир — мир чистых эмоций, желаний. На чистых тетрадных листах выплескивались его переживания, мечты. Слова складывались в призывы, лозунги, воззвания, которые не мог или боялся высказать вслух. Он поэт, и сейчас был готов кричать во весь голос.

— Кого еще там принесла нелегкая?

Лермонтов оторвал голову от подушки и недовольно посмотрел в сторону двери. Сейчас у него было именно то самое настроение, когда он никого не хотел видеть, а желал лишь одного — уединения со своей тетрадью.

— Пошли к черту!

Грубо рявкнув, корнет отвернулся к стене. Все равно никого не ждал в гости. Истопник, дворник или еще кто-то могли смело идти к черту.

— Специально же сказался больным, хотел посидеть в тишине… Идите к черту!

Но стук повторился, причем сделавшись громче. Кто-то настойчиво хотел войти, а, значит, придется вставать.

— Иду, черт вас дери, иду.

Зло отбросил тетрадь. Рывком поднялся и направился к двери. Сейчас он выскажет все, что думает.

— Ну?

Лермонтов резко распахнул дверь, уверенный, что увидит глуховатого истопника с дровами.

— Что вам, сударь?

За дверью стоял крепкий незнакомец в партикулярном платье, держа в руке большой серый пакет.

— Корнет Лермонтов Михаил Юрьевич? — поэт настороженно кивнул. — Вам просили передать пакет.

Незнакомец протянул посылку.

— Мне? Пакет? От кого?

Корнет взял пакет, с недоумением оглядывая его. Лермонтов не ждал никаких посылок или извещений. Рукопись с новой поэмой «Бородино» тоже ещё никому не отправлял. Может из полка прислали какие-то бумаги? Тогда почему их принёс какой-то штафирка [презрительное наименование сугубо гражданского человека, никогда не носившего военную форму]?

— От кого сей пакет? — ещё раз и уже с нескрываемым нетерпением спросил Лермонтов. — Что же молчите, сударь? Если вы пришли с какими-то глупости или иными малоприятными намерениями, то берегитесь…

Незнакомец в ответ насмешливо фыркнул, что было более чем странно.

— Меня прислал господин Пушкин Александр Сергеевич, — наконец, ответил гость, назвав всем известную фамилию. — Вы удовлетворены ответом?

Лермонтов ошеломленно кивнул.

— Что? От самого Пушкина? Мне? — бумажный пакет мял руками с таким видом, словно ребенок подарок от Деда Мороза. — Это точно?

Поднял взгляд на незнакомца, на того уже не было. Незаметно вышел.

— Мне… самолично Пушкин написал…

На губах поэта появилась глупая улыбка, придававшая его лицу какое-то детсковатое выражение.

— Подумать только, сам Пушкин?

Лично ни разу не встречавшийся с великим поэтом, Лермонтов конечно же слышал о Пушкине, и с восхищением читал все, что издавалось или появлялось у друзей и знакомых. Тот же «Евгений Онегин» давно уже стал его настольной книгой, а её главный герой, Онегин, немало повлиял на его Печорина из «Героя нашего времени».

— Господи, не поверит же никто… Сам Пушкин…

Тряхнул головой, сгоняя оцепенение. Жадно схватил пакет, разрывая его верхушку и осторожно доставая оттуда пачку листков, заполненных неровным почерком.

— Доброго здравия, дорогой друг. Я ведь могу вас так называть? Ведь, снова и снова перечитывая ваши творения, я все больше убеждаюсь в нашем духовном родстве, — медленно, то и дело останавливаясь, читал Лермонтов, чувствуя как его охватывает небывалый восторг. Ведь, его, по сути дела только-только делавшего первые шаги на литературном поприще, признал своим сам маэстро, сам великий Пушкин. — Боже, я должен об этом написать бабушке. Немедленно…

Лермонтов уже повернулся к столу, но так и остался стоять, с головой погрузившись в чтение.

Проходили секунды, минуты, а он, забыв обо всем, продолжал читать.

— Это же настоящий человечище! — с фанатично горящими глазами бормотал поэт, отрываясь лишь на мгновение, чтобы растереть уставшие глаза. — Предложить такое…

И правда, удивительно. Его кумир думал не о том, как заработать больше на своих стихотворениях и поэмах. В послании Пушкин подробно излагает свои соображения о том, как поддерживать поэтов и писателей в тяжелой ситуации. Более того, Александр Сергеевич сообщает о готовности пожертвовать в своеобразный фонд свои собственные средства.

— Настоящий атлант… На своих плечах держит целый мир а не как эти…

Его взгляд упал на валявшийся на полу гусарский ментик, расшитый сверкающими золотыми шнурами. Богато украшенная и бесполезная по сути куртка прямо кричала о неуемной роскоши, обвиняла в расточительстве и стяжательстве.

В памяти тут же услужливо всплыли воспоминания о вчерашней попойке, больше похожей на древнегреческую оргию с вином и гетерами. Перед глазами проплывали яркие живые картины с льющимся рекой шампанским, гогочущими пьяными гусарами, визжащими цыганками в цветастых сарафанах, кучей мятых ассигнаций на игральном столе. Лицо у Лермонтова в один момент вспыхнуло.

— А он обо всех нас думает, — стиснув зубы, прогудел Лермонтов. — О судьбе русской поэзии, о будущем…

И совсем «добила» его последняя страница послания, где Пушкин предлагал организовать всероссийскую премию по литературе и присуждать ее самым лучшим из лучших. Причем делать это нужно было в торжественной обстановке, с приглашением репортеров, важных персон столицы, чтобы премия особо ценилась.

— Грандиозно! Соберутся лучшие литераторы империи и совершенно открыто выберут того, кому и будет присуждена премия по литературе.

И чем больше поэт обо всем этом думал, тем больше у него захватывал дух от открывающихся перспектив.

— Это по-настоящему честно, справедливо.

Лермонтов облизнул внезапно пересохшие губы. Теперь-то он точно знал, чего хочет больше всего на свете. Хочет не эти гусарские золотые тряпки, не эту показную пьяную лихость и продажную любовь, а эту самую премию.

— Хочу… сам… всем докажу…

Глава 18 И где тут мой парадиз? Что это за ды…

с. Михайловское, Псковская губерния

Чем ближе оказывалось Михайловское, тем большее нетерпение охватывало Пушкина. Ведь, это было не просто село, место его повторной ссылки. Любой мало-мальски знакомый с русской поэзией знал, что именно здесь великим поэтом было написано более ста самых разных произведений, составляющих золотой фонд русской классической литературы. Среди них такие жемчужины, как драма «Борис Годунов», поэма «Граф Нулин», поэма «Цыганы», несколько глав романа в стихах «Евгений Онегин», стихотворения «Деревня», «Я помню чудное мгновение», «Пророк», «Под небом голубым».

— Господи, я же в Михайловском, — улыбка сама собой появилась на его губах. С каким-то мальчишеским нетерпением он метался от одного окошка повозки к другому, с жадностью вглядываясь в открывавшиеся виды. — Не будь его, небыло бы и Бориса Годунова, Евгения Онегина бы не закончили. Про «Я помню чудное мгновение» и говорить нечего… Это же настоящие пушкинские места…

У него внутри все отзывалось детским восторгом, милыми сердцу воспоминаниями. В памяти проплывали такие пасторальные картинки, что аж слезу прошибало. Вот из трубы баньки к небу тянется узенькая струйка сизого дыма, пахнет горьковатым дымком, березовыми дровами, ароматным кваском. Где-то внизу у холма извивается синяя лента речушки, берега густо заросли ромашками, здесь же бродят пятнистые буренки.

На какое-то мгновение Александр стал тем самым Пушкиным, у которого с Михайловским были связаны очень светлые, теплые, а подчас и интимные воспоминаний. Устав метаться от окошка к окошку, откинулся на спинку сидений. Закрыл глаза, вновь накатили воспоминания… Дурманящий аромат пирожков с капустой, только что вынутых из печи. Необычный вкус теплого парного молока, белой каймой остававшегося на губах. Негромкий говор няни, что-то бормочущей у старинной закопченной иконы. Мягкие губы сенной девицы Ольги, обнимавшей его с неумелой страстью влюбленного. Гордый профиль Анны Керн, мелькавший в ветвях сирени. Пухлый блокнот с истрепанными страницами, густо исписанными обрывками стихов, рисунками.

На него опустилось какое-то наваждение, не поддаться которому было никак нельзя. Из головы уже давно вылетели те тщательно разработанные планы о будущем, которые он лелеял в дороге. Его грандиозные проекты о переустройстве России, о создании более справедливого общества, о воспитании «нового» человека просто растворились в воздухе. На миг все это затмилось прошлым, пусть и канувшим в Лету, но все еще таким живым, ярким и чувственным.

— Пошла, итить твою мать! — вдруг до него донесся громкий окрик откуда-то снаружи, тут же разрушивший все это наваждение. — Пошла! Пошла!

Повозка, мгновение назад катившаяся ровно, спокойно, внезапно взбрыкнула. Резко дернулась вперед, и сразу же встала колом, словно наехала на препятствие. Затем вновь дернулась, и с такой силой, что Александр кубарем полетел на пол.

— А-а… — простонав от боли, Пушкин встал на колени. Дотянулся до ручки, и, толкнув дверь, вывалился наружу. — Черт…

Хорошо руки успел вперед выставить, а то прямо лицом бы в грязную жижу воткнулся.

— Черт!

Ладони обожгло ледяной грязью! Пальцы иголками закололо.

От грязи вмиг намокли щегольские сапоги, место которым не здесь, а больше на блестящем паркете бального зала. В разные стороны летела черная жижа, покрывая пятнами и брюки, и полы пальто.

— Черт! — чертыхался снова и снова. — Черт. Февраль же… был.

Ошарашено оглядывался по сторонам, дико удивляясь переменам в погоде. Утром, как с почтовой станции выехали, мороз еще щипал лицо, на дороге была ледяная корка в три-четыре пальца. Сейчас же солнце глаза слепило, грело так, что впору было пальто скидывать. Под ногами грязная жижа чавкала, полозья повозки едва видны из лужи.

— Весна, господин, идить ее к лешему, — к нему подошел Архип, только что спрыгнувший с козел. Слуга с тяжелым вздохом пнул ледяной ком, и едва не грохнулся при этом в лужу. — Немного не успели. В ночь бы выехали, уже у печки пузо грели. Эх…

Вот такие гримасы весенней погоды. Сейчас чуть ли не по всей России на добрый месяц, а то и два, на дорогу не выехать. По такой грязи ни на карете, ни на санях, ни конному, ни пешему не пройти, не проехать. Все в болото превратилось, в момент увязнешь за милую душу.

— Архип, командуй тут, а я пешком пойду. До села всего ничего осталось, — Александр махнул рукой в сторону видневшегося на холме господского дома и креста над часовенкой рядом. — Мужиков на помощь пришлю.

Кивнув слуге, потопал по узкой тропке рядом с дорогой. Видно, что натоптали, оттого и не проваливался толком. Похоже, сельчане здесь за водой к роднику ходили.

— Точно, за водой, — пробормотал он, заметив в паре десятков шагов слева хлипкий навес из дранки. — А родниковая водичка — это очень хорошо. Проверить бы нужно, вдруг нарзан местный.

Шутки шутками, а зарубку себе в уме сделал. В его положении каждая мелочь важна, ничем разбрасываться нельзя.

— Обязательно загляну.

Бросив внимательный взгляд в сторону родника, Пушкин развернулся к деревне. Отсюда как раз хороший вид на Михайловское открывался.

— Михайловское… Райский уголок… — его шаг сбился. Он прошел еще немного и совсем остановился. — Б…ь!

Александр криво усмехнулся. Открывшееся его глазу совсем не походило на те пасторальные картины, что он себе только что воображал. Не походило от слова «НИКАК».

— Это Михайловское?

Он даже оглянулся, сначала в одну сторону, затем в другую. Может где-то в стороне находилось то самое село, где ему предстояло почти год «куковать» в ссылке?

— Точно?

В ответ молчание.

Лишь лицо обдувал теплый ветер. Под ногами хлюпала вода. Где-то над головой весело чирикали птахи, предвестники весны.

— Черт, как Мамай прошел.

Да, очень похоже, кивнул Пушкин, вышагивая дальше.

Рядом с дорогой в оплывшем сугробе утопало пепелище — обугленные остатки сарая. В сером снегу вывороченными ребрами чернели бревна, над которыми торчали остатки обвалившейся крыши.

— Может заблудились, и просто не доехали?

Стал коситься по сторонам в поисках таблички-указателя. Больно уж разительно все увиденное отличалось от его воспоминаний из прошлого, да, собственно, из будущего. Ведь, в другом времени он уже был в Михайловском, посещая эти места туристом.

— Настоящая же разруха…

Дорога под ногами потянулась вверх, на холм. По обеим сторонам начали появляться первые крестьянские избы. Небольшие, черные, косившие на один край, они сильно напоминали осиротевших галчат, сидевших под дождем. Солома на крышах изб повыдергана, во все стороны торчат кривые слеги. Чернели провалами окна, без единого намека на стекло, где-то затянутые рваным холстом, где-то закрытые доской.

— Нищета… Какая же нищета, вашу-то мать, — матерщина вырывалась сама собой от увиденного, и даже усилий к этому не пришлось прилагать. Слишком уж страшная открывалась картина безнадеги и беспросветного отчаяния. — Как они тут, вообще, живут-то?

Не слышно было звуков, без которых сложно было представить сельскую жизнь крестьянина. Пушкин даже замер, вслушиваясь в тишину. Может просто не услышал мычания коров, блеяния овец. Нет, тишина…

— А вот и жители.

У околицы первой избы появилась сгорбленная фигура, с испугом таращившая на него глаза. И едва Александр повернулся к ней, как человека тут же, словно ветром сдуло.

— Чудно…

Прошел еще немного. Избы стали чуть посправнее, добротнее что ли. Крыши уже не были похожи на разворошенный строг, солома лежала ровно, слои плотно перевязаны, сгнившие куски заменены на новой, оттого и блестят. Появились сараюшки, похоже, для живности.

Словно предупрежденные кем-то, к дороге начали выходить мужики. За ними с опаской брели женщины. Где-то в сторонке «роилась» ребетня, сверкая голыми чумазыми пятками… на снегу.

Снимали шапки и молча кланялись. Серые изнеможённые лица при этом у всех были настороженные, вытянутые, словно опасались чего-то, ждали плохого. У женщин это особенно было заметно: горбились, смотрели исподлобья, кутаясь в темную одежку. Видно, жизнь тут далеко не сахар, раз в воздухе витает такое.

— Как зомби, в самом деле…

Он, конечно, совсем не поклонник такого кинотворчества, рожденного, несомненно, каким-то больным разумом. Однако, кое-что успел посмотреть одним глазом, чтобы иметь представление о современном кино. Словом, все сейчас вокруг него до боли напоминало декорации для одного из таких фильмов — мрачные покосившиеся избенки, звенящая тишина с угрожающими зазываниями воздуха, угрюмые люди с лицами землистого цвета. Как есть зомби-апокалипсис в одном отдельно взятом селе.

Уже чувствуя, что впереди его тоже не ждет ничего хорошего, Пушкин тяжело вздохнул. Махнул рукой крестьянам, и пошел дальше. До барского дома — одноэтажного вытянутого строения — осталось всего ничего.

— Как там говорилось в одной рекламе — хорошо иметь домик в деревне… Ха-ха-ха, — зло хохотнул, вспоминая приторную до ужаса телевизионную рекламу из конца 90-х — начала 2000-х годов про молочную продукцию. Там добродушная бабуся с румяными щечками с улыбкой наливала молоко в глиняный кувшин, а рядом за столом сидели пухленькие довольные детки с ложками и «наворачивали» сметану и творог. После видеоряда слащавый голос за кадром объявлял, как хорошо иметь домик в деревне. — Я бы вытащил всех этих заочных любителей села и ткнул рожами прямо в эту жижу, а лучше вон в ту навозную кучу. Потом бы послушал про домик в деревне. Чертовы инфантилы…

Когда до дома осталось не более двух — трех десятков шагов, на крыльцо вылетел какой-то мальчишка в полотняной рубахе, задрал ее и прямо оттуда пустил желтую струйку. Но увидев Александра у околицы, тут же рванул обратно.

— Ну сейчас начнется представление, — вздохнул Пушкин, прибавив шаг. Жутко хотелось стянуть с ног мокрые насквозь сапоги, натянуть на ноги что-то шерстяное и сесть у огня с кружкой горячего чая. — Встреча любимого «барина»…

И правда, через пару минут на крыльцо высыпало с десяток человек дворни самого разного возраста. При виде него зашушукались, задергали головами, прикладывая к глазам ладони. Наконец, кто-то осенило.

— Барин… — вскрикнул один голос.

— Господин… — сипло подхватил другой.

— Ляксандр Сяргеич… — выдохнул третий.

Один момент, и к Пушкину рванул сразу трое мужиков. Впереди всех, спотыкаясь и едва не падая, бежал пухленький мужичок без шапки и в тулупе нараспашку.

— Ляксандр Сяргеич, батюшка! — кричал он, задыхаясь от бега. — Милостивец! Родненький, что же ты пехом-то? Али разбойники напали?

Подбежал, и брык в ноги вцепился, словно повалить хотел борцовским приемом. Оказалось, обнимал.

— Мы же и не ждали… Как же так? Самолично по полям, по грязи своими белыми ноженьками, — квохтал он, словно наседка возле птенца. В ноги так вцепился, что и шагу сделать нельзя. — Сапожки мокрые! — жалобно с надрывом причитал, хлопая по голенищам сапог своего барина. Лицо при этом такое горестное сделалось, что впору было в церковь идти, и священника звать. — Ведь так и до хвори совсем недалеко. Ой, что я, старый дурень, такое говорю⁈ Совсем из ума выжил! Эй, Митька с Петькой, берите нашего батюшку на руки и несите в дом, к печи. Что встали, буркалы вылупили? Живо Ляксандра Сяргеича взяли!

Пушкин и опомниться не успел, как его на руках внесли в дом. Правда, от усердия парни на своем пути едва косяки с дверью не своротили.

— Сюды, сюды, нашего милостевица, кладите! — покрикивал пухлый мужичок, тут же бросаясь стаскивать с Пушкина сапоги. — Вот, Ляксандра Сяргеич, все ужо будет хорошо. Чичас все высушим, на ноженьки валенки оденем. А чтобы быстрее согреться, пуншу сделаю. Батюшка вам, Сяргей Львович, очень уже охоч до пуншу. Как приедет, так обязательно прикажет нести. Мол, живо неси, Михайла, пуншу…

Наконец, мужичок с мокрыми сапогами куда-то умчался, оставив Александра одного и давая ему осмотреться.

— А в комнате бодрит… Похоже, не во всех комнатах топят. Дрова экономят… Точно, полы ледяные, стены влажные, да и в воздухе сыростью тянет, — поэт недовольно потянул носом. В воздухе, действительно, отчетливо пахло грибами. — Тут бы протопить все хорошенько, прежде чем спать.

Качнул головой, разглядывая обстановку в комнате. Все ему более или менее было знакомо. Вон его письменный стол, подвинутый ближе к печи. У самой стены стояла книжная полка с его любимыми книгами. Чуть дальше аляпистый диван с фигурными ножками в виде львиных лап. На седушке промятое место, похоже, его любимое место.

— Бр-р-р, холодновато все же… Как бы, и правда, не простыть, а то с местной медициной запросто туда отправишься, — с этими словами скосил взгляд на потолок. — Хм, честно говоря, с нашей медициной тоже лучше не болеть… Черт, не таким я себе представлял Михайловское, совсем не таким. Вот тебе и пушкинский парадиз. Да тут дыра дырой! Если не от простуды, то от скуки точно помрешь.

Зябко кутаясь в плащ, Пушкин недовольно качал головой.

— А планов-то громадье… Как бы не надорваться.

* * *

с. Михайловское, Псковская губерния

Михайла Калашников, приказчик в Михайловском, уже с ног сбился. Почитай уже цельный день носится по дому так, как и в молодости не бегал. Сам в мыле, спина мокрая до самых порток. Присесть бы на минутку, чтобы дух перевести, а нельзя. Ведь, барина надо привечать, чтобы ничего лишнего не спросил, ничего плохого не увидел.

— … Принесла же его нелегкая, — шепотом бурчал мужичок, с хрипом вдыхая и с таким же хрипом выдыхая воздух. В сенях встал, где никого не было, и дух переводил. Еще вдобавок в дверной косяк вцепился, чтобы не упасть. — Чево же в самую грязь приперся-то? Чичас никто же ездит. Грязищи по пояс, а этот поперся… Не дай бог, чаво теперь заметит. Эх…

Метнув взгляд в сторону икон [из сеней их, конечно, не видно, но находились они где-то там], приказчик шустро перекрестился. Подумав немного, еще раз перекрестился. Ведь, провинностей за все время столько накопилось, что лучше и не вспоминать.

— Спаси и сохрани, — рука опять потянулась перекреститься, чего он тут же и сделал. — Не дай господь, барин про дела прознает…

И правда, грехов и грешков хватало. Как год назад барыня, матушка Ляксандра Сяргеича, дух испустила и в землице упокоилась, так он, Михайла Калашников, и стал тут полновластным хозяином. Барин далеко, никакого надзора от него нет. Что хочешь, то и делай.

— А может и пронесет, — опасливо шептал мужичок, перебирая в памяти самые большие свои провинности. Получалось слишком много, отчего он в сердцах сплюнул прямо на пол. — Дай-то господь, дай-то господь.

Сельцо, маленькое, на два десятка дворов и почти девяносто душ, дохода вроде бы особого не приносило. Однако, к рукам у него все равно денюжка прилипала. В одном месте урожай яблок и груш с господского сада продаст заезжим торговцам, в другом месте крестьяне на базар лапти, корзины, ложки и всякую такую дребедень свезут, в третьем месте пару возов рыбы с речки наловят. Постепенно рублики и набирались, пополняя его заветный сундучок.

— А ведь будет спрашивать… Как пить, будет, — мрачнел Калашников, все еще прячась в сенях. Все никак не мог успокоиться, снова и снова себя накручивал. — Или все расскажут, доброхоты…

Место под ним ощутимо зашаталось. Михайло, мужик тертый, многое за свои почти шесть десятков лет испытавший, прямо шкурой почувствовал неприятности.

— Спаси и сохрани, — рука уже заученно положила крестное знамение, потом еще одно и еще одно. — Богородица, спаси и сохрани… Чаво же делать-то? Эх, дела мои скорбные…

Кряхтел, сопел, все думая, что теперь делать. Каким бы барин не был далеким от всего сельского и земного, но рано или поздно все равно задаст нужные вопросы или ему подскажут. Тайное все равно станет явным, как не скрывай это.

— Подожди-ка…

Жалобное постанывание вдруг стихло. Скрюченный мужичок шустро разогнулся и, словно ищейка вставшая на след, куда-то в сторону уставился. Возбужденный. Ноздри раздуваются. Рот кривится. Придумал, как от себя угрозу отвести.

— Богородица, заступница, оборонила… Матушка, надоумила, — горячо зашептал, быстро-быстро осеняя себя крестом. — Надо скорее дочку вызвать. Чай, Оленька, по-своему по бабье-то все решит, все как надо сделает. Барин вмиг про мои прегрешения забудет…

Быстро выбежал во двор в поисках одного из дворовых мальчишек. Нужно было срочно послать кого-нибудь за дочкой, что теперь жила в соседнем селе. Давняя зазноба барина точно бы отвлекла его от ненужных и опасных мыслей и дел.

— Пусть лучше милуются, как раньше, — ухмыльнулся мужичок, потирая руки. — Оленька моя шустрая, быстро его в оборот возьмет. Помнится, раньше как за течной с…ой за ней бегал…

Глава 19 В заботах, в непрестанных заботах. Мне может за работу молоко бесплатно давать нужно

с. Михайловское, Псковская губерния

С наступлением утра Михайле Калашникову впору было выдохнуть. Почитай, почти два дня с приездом барина, словно по лезвию ножа ходил. Боялся лишний раз вздохнуть, рот раскрыть, чтобы чего-нибудь эдакого не сказать.

Цельными днями вокруг Ляксандра Сяргеича прыгал, стараясь каждому желанию угодить. Зябко в доме — сейчас печи как следует протопим. Хочется чего-нибудь солененького — их кадки молоденьких груздей вытащил. В спину вступило — значит, баньку затопим и веничком березовым как следует отпарим. Совсем, барчук, его заездил. Аж ночами спать перестал, все про свои грешки думал.

— Вот и моя кровиночка едет, — с облегчением выдохнул приказчик, завидев на пригорке всадника на знакомом вороном жеребце. Такой на все окрестные сёла только один был, да и то у его дочки. — Таперича пойдет дело. Хоть выдохну немного.

Кряхтя, спустился с крыльца, и пошел к ней на встречу. Хоть и дочка родная, а теперь стала птицей совсем другого полёта. Ведь, Ляксандр Сяргеич, как прошлый раз миловался с ней, так Олечке вольную выправил и замуж за цельного дворянина выдал. Теперь она дворянка, замужняя женщина с настоящим домом в городе. Словом, поговорить с ней с особой вежливостью нужно, в ножки хорошенько покланяться.

— Олечка, солнышко, приехала! Светло сразу стало, ясно, — несколько раз поклон ответил. Знал, что дочке нравится такое обхождение. — Ты уж, кровиночка, папке родному подмоги, поспособствуй в его беде. Займи Ляксандра Сяргеича, как ты можешь, по-бабьи…

Та бросила на него внимательный взгляд, прищурилась, словно прицеливалась, и следом расхохоталась.

— Опять воровать вздумал, старый черт! Когда-нибудь тебя точно прищучат, закроят в холодную, и сгниешь там. Ха-ха-ха.

— Хи-хи-хи, — угодливо подхихикивал мужичок, заглядывая дочке в глаза. — Чай, поможешь папке, не бросишь одного. Помоги, доча. Христа ради, помоги.

Ольга снисходительно фыркнула. Бросила ему поводья, и легко спрыгнула на землю. Гибкая, фигуристая, кожа чистая, белая, притопнула сапожком, с довольной улыбкой оглядела себя. Хороша чертовка, как была спелой ягодкой, так и осталась.

— Веди, а то я поиздержалась немного. Вот пусть Ляксандра Сяргеич и потрясет мощной ради своей девочки.

Михайла быстро-быстро закивал головой. То и дело кланяясь, шел рядом. Рукой показывал на дверь. Мол, милости просим.

— Ну и славотя господи, — перекрестился Михайла Калашников, когда дочь скрылась за дверью. — Таперича и чарочку принять можно. У Олечки-то хватка ого-го. Коли вцепится, никогда и ни за что не отпустит.

Чуть выждав для верности, он юркнул в людскую избу — длинное одноэтажное строение, где проживали дворовые люди. Там у него всегда хранился запас сладкой наливки, которую еще для старого барина делали.

— Так-то лучше, — опрокинув несколько рюмочек, приказчик заметно повеселел. — Уж Олечка-то подмогнет… Так подмогнет, что Ляксандра Сяргеич точно про все забудет. Как говориться, по-своему, по-бабьи все сладится…

Потянулся за третьей рюмкой, но так и застыл с ней в руках. На его глазах с силой хлопнула дверь барского дома и с крыльца пулей вылетела его ненаглядная дочка, «секретное» оружие для барина. Следом на крыльце появился и сам барин с красными лицом, выражение которого явно ничего хорошего не предвещало.

— Ой, — у которого Калашникова все внутри упало от нехорошего предчувствия. — Не сладилось, видать… Спаси и сохрани…

* * *

с. Михайловское, Псковская губерния

Выскочив из дома на крыльцо в одном халате, Александр, и правда, выглядел не очень. Не очень добрым, точнее злющим, как сто чертей! Лицо кривилось, заставляя двигаться бакенбарды, словно живые. В глазах плескалась злость. В правой руке дергался ремень, будто бы в нетерпении.

— Вы, что совсем меня за дурака держите⁈ — от его крика с недовольным карканьем сорвалась с деревьев стая ворон. — Отец тут в конец проворовался, а его дочка решила одним местом подзаработать. Совсем ошалели⁈ Семейка, черт вас дери…

Да все он про местного приказчика понял еще в день приезда. Достаточно было одного взгляда на деревню — на едва теплящиеся хозяйства, на исхудавших, черных от недоедания крестьян, на заброшенный барский дом, в конце концом, чтобы сложилась вполне понятная и однозначная картинка — воруют!

Окончательно уверился в этом Пушкин уже при встрече с приказчиком — Михайлой Калашниковым. Этот пухлый, розовощекий колобок, с пузиком, с бегающими из стороны в сторону глазками, стоя перед ним, так нещадно потел, что не было просто никакой возможности не заметить этого. Логическая цепочка сразу же выстроилась: потеет — волнуется, переживает — боится — ворует.

Не в пользу Калашникова был и его внешний вид по сравнению с остальной дворней, одетой чуть ли не в рубище. На нем же прекрасно сидел серый костюмчик из теплой дорогой материи, не перешитый из чужого платья, не перелицованный, не штопанный, а явно пошитый на заказ у хорошего портного. Такой гардероб даже для дворянина обходился в большую копеечку, а что тут говорить про приказчика из крепостных людей. Не прибавила доверия к мужичку и торчащая из нагрудного кармашка серебряная цепочка от часов, которые ему должны были быть и по карману, и по статусу не положены.

— Что встали, как вкопанные! — рявкнул Пушкин на парочку парней, что с испугом выглядывали из дворницкой. Видно, ничего понять не могли. — Держите этого вора! Да не пса, черт вас дери! Оставьте собаку в покое! — один из слуг тут же бросился ловить здорового лохматого кабысдоха, решив почему-то, что пес что-то с кухни украл. — Приказчика ловите! Уходит же гад! К забору, к забору!

Мужичок же удивил, так удивил. Не смотря на довольно почтенный возраст несся по двору, как самый настоящий сайгак. Брызги грязи, ледышек летели в сторону фонтаном, разбегались в стороны перепуганные свиньи, визжала Ольга, дочь приказчика.

— Молчать! — от женского визга аж уши закладывало. Скривившись, Александр махнул в ее сторону рукой. Мол, ее тоже хватайте.

Честно говоря, именно приезд этой визжащей бабенки, его бывшей «музы», и стал для Пушкина последней каплей. Похоже, давние чувства, знаки внимания со стороны поэта, ей изрядно вскружили голову. Ольге почему-то втемяшилось, что бывший барин, едва ее увидев, снова потеряет рассудок от чувств и бросится к ее ногам. То-то она сильно удивилась, когда этого не случилось. Вся изогнулась, задрала головку, носик и изображая, по всей видимости, невероятное сладострастие и возбуждение. Даже язычок из рта вытащила.

Непонятно было, что между ними когда-то случилось, но ему нынешнему такая вольность нравов не особо пришлась по вкусу. Калашникова, конечно, была хороша, но, кто знает, что от нее было ждать. Александр ни на грамм не верил во внезапно проснувшуюся любовь, с которой она вновь к нему воспылала. И оказался прав…

— А ты чего устроила⁈ Совсем чувство меры потеряла? Какие еще деньги, крестьяне? — Ольга от такой отповеди и визжать перестала. Рот закрыла и удивленно хлопала ресницами. — Ты кем себя возомнила⁈ Барыней с сотней крепостных⁈ Может тебе за красивые глазки еще и дарственную на поместье отписать?

У нее хватило наглости и ума просить у него не просто денег, а еще и крепостных крестьян в придачу. Это было просто поразительно, если не сказать больше! Сама бывшая крепостная, на своей шкуре испытавшая весь ужас рабского состояния, тоже захотела владеть людьми. Каково⁈

— Вот уж, и правда, яблоко от яблони не далеко падает, — удивленно качал головой Пушкин, поражаясь таким нравам. Ведь, даже подумать не мог, что бывшая крепостная крестьянка с такой лютой силой захочет помыкать людьми. — Барыня, б…ь! А-а-а, поймали!

Двое мордастых парней все же изловили приказчика, которого и вели через двор. Присмиревший, тот уже, похоже, смирился со своей участью. Даже не вырывался.

— А всыпьте-ка ему ремня, как следует! По заднему месту, да чтобы пару дней сидеть толком не мог! — Александр кинул свой ремень. — С ним закончите, и ей пару раз отвести для памяти и перевоспитания. Ну⁈

С Калашникова живо стянули портки, порвав между делом дорогой пиджачок. Разложили на колоду и начали.

— Что за страна? Веками ничего не меняется, — качал головой поэт, все еще поражаясь происходящему. — Ворье и шалавы, ворье и шалавы… Наверху и внизу, наверху и внизу… Только названия другие, а содержание то же. И смех, и грех, черт побери.

* * *

с. Михайловское, Псковская губерния

То, что он здесь за целый год с тоски руки на себя наложит, Александр уже понял. Следовательно, нужно было «нагружать» себя по-максимуму. Каждый день должен был стать кирпичиком в фундаменте его нового будущего, а не просто еще одним обычно прожитым днем в северной сельской глубинке. Вот и старался, из кожи вон лез, чтобы претворить в жизнь все свои идеи.

— … Я настоящий жаворонок, оттого в утренние часы лучше заниматься романом. Если как следует поднатужусь, то и за месяц справлюсь. Не на «Войну и мир» же замахнулся. Вместо романа в некоторые дни утром можно газетой и журналом заниматься. Например, поработать над стилем, структурой журналов, сделав их поинтереснее, необычнее. Моя печать должна быть такой, чтобы все на нее, как на сладкое подсели, — Пушкин размашисто чиркал гусиным пером, планируя свой график. — Все оставшееся светлое время суток лучше всего заниматься хозяйством. Кто-то должен же село из болота поднимать. И кто, если не я⁈

Это его увлечение экономическими проектами тоже взялось не с потолка. Александр, как человек старой, еще коммунистической закалки, совершенно искренне считал, что одним лишь искусством искоренить зло, победить бедность, жестокость в мире нельзя. Ведь, голодный, разутый и раздетый человек вряд ли проникнется красотой слога гениальных стихов, глубиной переживания героев прекрасного романа. Вот и надо было прежде дать бедному крестьянину поесть досыта, одеться, обуться, вздохнуть немного. Словом, нужно дать подзаработать.

— … Ясно, что в этих местах пшеницу на продажу выращивать не получится. Землицы мало, да и не того она качества. Чернозема почти нет. Со скотом тоже ничего не выйдет. Чтобы разводить скот на мясо, нужны богатые травой пастбища и еще раз пастбища. А взять их, как можно понять, не откуда.

Наследство у него, и правда, было скудноватое. Крестьяне в Михайловском жили, как «при царе Горохе», то есть ничем особо не отличаясь от своих предков сто и двести лет назад. На тридцать — сорок дворов было лишь десять или пятнадцать коров, что прямо совсем скудно. Земляные наделы крошечные, с них едва-едва прокормиться одной семье можно. О каких тут излишках, вообще, можно было вести роль? Естественно, ни о каких.

— Для крестьян нужно придумать какое-то дело, небольшой, пусть и кустарный бизнес. Например, плетение лаптей, резьбу ложек, сундуков и тому подобное, — раздумывая, он то и дело покусывал кончик гусиного пера. Дурная привычка, от которой, как выяснилось, страдал и о прошлый Пушкин, и нынешний. — При этом дело должно быть необычное и, главное, невероятно прибыльное. Ведь, плетением тех же лаптей еще пол страны занимается. Таким особо не заработаешь, только пальцы в кровь сотрешь. Нужно что-то другое… Черт, не проституцией и торговлей наркотиками же заниматься⁈ Одна шалава уже есть, конопля, похоже, тоже найдется…

Насколько Александр помнил, в его настоящем именно проституция и торговля наркотиками были одними из самых прибыльных и быстро окупаемых занятий. Там, каждый вложенный в дело рубль давал тысячу, а то и две-три тысячи рублей дохода.

— Черт, что за глупости в голову лезут⁈ Какая проституция, какие наркотики? Бред же, в самом деле! Нужно что-то совершенно другое, полностью выходящее из пределов обычного для этого времени! Так…

Ясно было, что дело для крестьян Михайловского должно быть эксклюзивным, брендовым. С той же самой газетой у него ведь все получилось. Ее необычность, невероятная дешевизна и доступность сделали свое дело, мгновенно сделав ее сверхпопулярной. Теперь оставалось лишь поддерживать ее на самой вершине некоторыми косметическими мазками. Значит, и здесь должно все получиться.

— Сначала разберемся с тем, что имеем, — в его голове, наконец, определились некоторые действия. План на следующие пару дней постепенно начал вырисовываться. — Посмотрим для начала, а кто и что у нас умеет. Собственно, от этого и будем плясать. Проведем, как там по-модному звучит, свот-анализ Михайловского и его жителей…

Хитро улыбнувшись, Пушкин громко хлопнул блокнотом и встал с кресла. Пришла пора действовать. За работу, значит…

* * *

с. Михайловское, Псковская губерния

Воскресенье, а в Михайловском опять переполох. Не успели люди от прилюдной порки самого приказчика Михайлы Калашникова и его дочки Ольги отойти, как случилась новая напасть. Мужики, бабы, старики со старухами, что еще ходить могли, только в церковь собирались, к службе, а тут какой-то непонятный «обход» объявили.

— Чего рты раззявили⁈ Сказано же вам, что ваш барин Ляксандра Сяргеич будет по домам ходить, на ваше жилье — былье смотреть, — приказчик, все еще прихрамывавший и изредка постанывавший, ковылял между крестьянами и размахивал руками. — Сказывал, что будет про ваши занятия, про какое-то хобби спрашивать…

Народ, и вовсе, рты разинул. Про жилье-былье понятно, про занятие тоже все ясно. А что с этим «хоббей» делать? Что это за неведомый зверь такой? Мужики переглядывались между собой, чесали затылки, ничего не понимая. После все как один дружно уставились на приказчика, который и сам выглядел донельзя обескураженным.

— А черт его знает, что энто такое, — развел Калашников руками. — Может насекомые такие, а может хворь какая-нибудь. Господа ведь жутко всякие хвори боятся… Словом, хоть рожи немного сполосните и полынью сушеной оботритесь, чтобы нормальным духом от вас пахло.

Так напуганные сельчане и сидели по домам в ожидании прихода барина. Одни полынью обтирались, другие на иконы молились, не переставая, третьи и, вовсе, в сарае попрятались. Последних, смех и грех, потом пришлось искать и на белый свет вытаскивать.

Вот так и начался этот чудный «обход» и поиск неведомого зверя «хоббей»…

— Милости просим, батюшка, — приказчик, потирая поясницу [до сих пор от порки «горела»], показывал на косые ворота ближайшего двора. — Тут Васька Ерофеева сын проживает. Прозывается Васька Кривой с тех пор, как после лихоманки окривел. Пьянь подзаборная, пьет, как лошадь цельными днями. Гонит, окаянный, да не поймать никак…

Барин почему-то «стойку сделал». Напрягся, как охотничий пес при виде добычи.

— Совсем бестолковый он, Ляксандра Сяргеич, — Калашников махнул рукой в сторону неказистого мужичонки с всклоченной рыжей бородой, стоявшего у столба с покинутым видом. — Продать его нужно, чтобы воду не мутил.

Хорошее же дело предлагал. Бестолкового Ваську Кривого продать, а пару молодых девок купить. В поле смогут работать или в хозяйстве за скотом приглядывать. Барин же заблажил, не пойми что говорить начал:

— Подожди, подожди! Чего сразу продавать⁈ Слушай, Вася, хорошее вино гонишь? Чего мычишь? Покрепче можешь сделать? Чтобы потом голова не болела? Очищаешь чем-нибудь?

И как пошел Ляксандра Сяргеич словами «бросаться»: одно, второе, третье, четвертое. У приказчика даже глаза на лоб полезли от того, сколько всего барин знает.

— Значит, можешь⁈ Хорошо, Вася, хорошо. Будет у меня для тебя одно задание. Справишься — совсем другая жизнь начнется, а не справишься — пеняй на себя, — барин все продолжал загадками говорить. Совсем ничего не понятно. — Держи три червонца. Держи, держи. Купишь хорошего зерна, нормальную посуду, чтобы продукт на уровне вышел. Смотри, Васятка, не подведи меня… Мы с тобой такой бейлис сделаем, что весь Питер в очередь встанет, чтобы заморское чудо попробовать. Бейлис кофейный, сливочный…

Калашников толком так ничего и не понял, а барин уже ко второму дому пошел.

— Это Прошка Сиплый, знатный по дереву мастер. Почитай, всю мебель в барском доме своими руками сделал, — приказчик ткнул пальцем в высокого худого мужика, что, не переставая, им кланялся. — Почти все соседи хотели Прошку выкупить, большие деньги предлагали. Вот каков…

Ляксандра Сяргеич снова о непонятных вещах разговор завел. Подошел к мужику ближе, наклонился, о каких-то чудных коробочках завел разговор:

— И для тебя, Проша, есть хорошее, нужное дело. Только работа непростая, тонкая, кропотливая. Небольшие коробочки с отделениями нужно сделать. Покрыть черным лаком так, чтобы сверкали, чтобы в руки приятно было взять. Сможешь?

Прошка Сиплый что-то мычал, сопел, в носу ковыряясь. Руками в воздухе всякие фигуры показывал, словно эти самые коробочки собирал.

— Смогем, барин, смогем, коли усе для того будет, — наконец, мужик просипел. Голос у него, и в самом деле, был необычный. — Досочки ровненькие, сухонькие потребны всякие жалезные штучки — замочки, петельки. Самолично такое и не сделать. Купить надоть. А лак-то я сам могу сварганить такой, что все ахнут.

Приказчик лишь смотрел на них во все глаза, не зная как и свое слово вставить. Барин и сиволапый мужик, которого Калашников ни во грош ни ставил, о чем-то о своем беседовали.

— Ты сделай, Проша, обязательно сделай, как следует. Мы с тобой такие косметички будем делать, что очередь за ними от сюда и до самого Парижа выстроится. Аккуратненькие, хорошенькие, маленькие шкатулочки с веселенькими рисунками, где будет самый минимальный набор для женской красоты. Понимаешь? Чего мычишь? Поймешь, обязательно поймешь. Осталось лишь понять, как хорошую пудру, румяны сделать. С помадой, кажется, я уже определился… И заживете тогда так, как никогда раньше не жили. Ананасов, конечно, каждый день есть не будете, но рябчиков обещать могу. Готовы рябчиков каждый день есть?

Калашников в этот момент даже икнул от удивления. Какие еще рябчики этим бездарям⁈ Вон пусть репу едят! А ананасы еще что такое? Дичь что ли?

Глава 20 Все идет своим ходом, копейка капает,

Санкт-Петербург, Большой Гостиный двор

Играли блики на ярко начищенных бронзовых ручках, застыли резные двери из ореха. Новый дамский салон в Большом Гостином дворе вот-вот должен был открыть свои двери для посетителей.

Замерли в ожидании хозяева салона, не сводя взглядов с дверей. Лев Пушкин то и дело облизывал пересохшие губы. Бледность Катерины и Александры Гончаровых не могла скрыть никакая пудра. Переживали, как все пройдет с их задумкой, что, собственно, ничуть не удивительно. Ведь, в новый салон они вложили не только свои деньги, но и часть заемных.

— … Ой, Лёвушка, как страшно-то, — тяжело вздыхала младшая из сестер, Катерина, повернувшись к Пушкину. — Дышать даже тяжело. Как будто воздуха не хватает.

Говоря это, девушка усиленно обмахивалась небольшим бамбуковым веером.

— А если ничего не получится? — ничуть не лучше чувствовала себя и Александра, которую в отличие от сестры знобило. — Мы же все вложили в это дело…

Лев переживал не меньше, но старался этого не показывать. Ведь, дамы должны видеть рядом с собой не трясущуюся размазню, а мужчину, кавалера, который стойко встречает любые невзгоды.

— Что вы такое говорите? — хорохорился он, хотя на душе и было нехорошо. — Ведь, Саш[А] сказал, что все будет хорошо с нашим салоном. Я ему верю, и вы должны верить. Вы же знаете, что все его начинания оказываются просто невероятно выгодными. Разве я не прав⁈

Обе девицы переглянулись и почти одновременно кивнули. Александр Сергеевич в последнее время, действительно, казался удивительно удачливым человеком. За что бы он ни брался, это обязательно приносило не просто деньги, а очень большие деньги.

— Вспомните нашу «Копейку»! Положа руку на сердце, это уже не «Копейка», а целый «Червонец»! Каждый вложенный грошик, сейчас приносит почти десять рублей прибыли, во! — Лев горделиво поднял указательный палец вверх. Ведь, и его заслуга в этом была весьма немалая. Он, сломя голову, искал новых издателей, заключал с ними договора. — А его последняя идея⁈

Катерина и Александра тут же «навострили ушки», как маленькие лисички. О новой придумке Пушкина-старшего они еще ничего не слышали. Естественно, с таким жадным любопытством в глазах уставились на льва, что все стало понятно.

— А… Вы же еще ничего не знаете, — улыбнулся Лев, довольный, что именно он им все расскажет и покажет. — Только сегодня утром от него пришла посылка с одним весьма необычным напитком. Уверяю вас, что такого вы еще ни пробовали. Это что-то совершенно невероятное. Вот…

Из внутреннего кармана своего пиджака Лев вытащил небольшую серебряную фляжку с гербом. Растягивая ожидание, медленно вытащил пробку.

— Чувствуете? Аромат превосходного кофе? Но здесь хранится не кофе, а нечто совершенно потрясающее, — жестом иллюзиониста, показывающее что-то невероятное, он протянул им фляжку. — Чуть пригубите, не пожалеете.

Катерина оказалась посмелее сестры и первой потянулась к фляжке. Принюхалась, крылья носика затрепетали, словно в предвкушении. Чуть улыбнулась и осторожно пригубила.

— Ой! — выдохнула она с расширившимися от удивления глазами. — Сладенько и кофейно, никогда ничего такого не пробовала. Сашенька, ты обязательно должна попробовать этот чудесный напиток, — вроде и выпила немного, а сразу раскраснелась, в глазках заиграл огонек. От испуга, что только что сковывал ее, не осталось и следа. — Сразу так хорошо стало. Попробуй, Сашенька, попробуй.

Вторая сестра тоже чуть коснулась губами горлышка фляжки, и тут же вздрогнула.

— Ух! — у Александры вырвался восхищенный возглас, и она пригубила еще немного напитка. — Как же вкусно, сладко! Что это такое?

Про тревогу уже никто и не вспоминал. Обе разулыбались, не сводя любопытных взглядов с Льва.

— Саш[А], назвал этот напиток чудным именем Бейлис. Он прислал кофейный и сливочный…

— Еще сливочный? — в один голос воскликнули сестры, наступая на мужчину. — Мы хотим непременно попробовать!

— Все осталось дома, — развел руками Лев. — Вернемся, непременно продегустируем и сразу же отпишемся. Ведь, понравилось?

Обе, хлопнув в ладоши, тут же закатили глаза, словно только что испытали просто неземное удовольствие.

— Вот и договорились, а теперь за работу. Смотрите, какие-то дамы приглядываются к нашему салону…

Через мгновение все они, а вместе с ними и их работники, три девицы, с улыбками уже встречали первых посетителей нового дамского салона Петербурга, который представлял собой необычный гибрид между модным магазином, салоном для приятного времяпровождения и бесед для дам и ателье.

— Катенька, Сашенька, наши девочки готовы? Проверьте, чтобы все улыбались, в общении не терялись, но и не были излишне назойливы. Каждый гость должен почувствовать себя, как дома. Помните, как я вам читал наставления Саши. Каждый должен ощущать, что все это сделано именно для него одного, — давал Лев последние перед открытием наставления. — Особыми гостями занимайтесь сами. Пусть видят, как мы их ценим. С остальными справятся наши девочки…

За их спинами уже стояли пять работниц — девиц приятных и сообразительных на лицо. Ничего провинциального, все опрятно, сдержанно.

* * *

Санкт-Петербург, Большой Гостиный двор

Слухи расходятся невероятно быстро, особенно в Петербурге. И вот уже к исходу второго дня внутри дамского произошел самый настоящий взрыв, в качестве которого выступило известие об открытии весьма и весьма необычного дамского салона.

Казалось бы, что в этом такого невероятного? Дамских салонов всех видом и мастей только в одном Петербурге было более двух десятков — на любой кошелек, на любой вкус и цвет. Торговали шляпками, готовыми платьями, ленточками, перчатками и сотнями другим, несомненно, очень важных штучек дамского туалета, которыми никак нельзя ударить в грязь лицом перед другими. Словом, что могло быть такого невероятного в этом новом салоне, чтобы новость о его открытии передавали с восторгом, с придыхание повторяли его наименование? Не понятно было, особенно кавалерам дам, отцам почтенных семейств.

А между тем удивляться было чем…

За дверьми никто не встречал тебя с портновским метром в руках, никто не бросался навстречу с угодливыми поклонами, никто не тащил ворох платьев и шляпок из кладовой. В воздухе не витала атмосферы провинциальной простоты и прямолинейности, запахов трактира, в конце концов.

Посетителей ждал мир строгой роскоши и утонченного вкуса, того, чего не хватает в обычной жизни, о чем лишь слушаешь восхищенные рассказы. Каждое мгновение, проведенное здесь, будило воображение, особое, непередаваемое чувство принадлежности к избранному обществу.

У порога встречала миловидная девица в строгом туалете, в котором даже самой взыскательный взгляд не найдет и намека на небрежность. Ее волосы тщательно уложены в причудливую прическу, в ушках блестит жемчуг.

— Наш салон приветствует вас, — девица широко улыбается, предлагая следовать за собой. — Позвольте рассказать, что мы можем предложить…

Из небольшого вестибюля гость попадает в просторную гостиную, больше напоминающую выставочный зал. У стен стоят манекены — выполненные с особым мастерством женские фигуры, одетые в туалеты по самой последней моде. У дверей можно было рассмотреть летние одеяния в светлых тонах и из воздушных тканей. Дальше располагались фигуры в вечерних и бальных туалетах, предлагая полюбоваться на строгие линии или причудливые фасону.

Выслушав рассказ о выставленных платьях, посетительница проходила в следующую гостиную, где в воздухе витали ароматы кофе и фруктов. Рядом с удобными креслами стояли небольшие чайные столики, где можно было перевести дух, пригубить ароматного травяного или фруктового чая, душистого кофе. Тут же, на столике лежал большой журнал, к яркому названию которого тут же притягивался взгляд — «Последние модные новинки из-за границы». Со страниц журнала на утомленную гостью глядели дамы в необычных туалетах. Рядом с каждой цветной картинкой, нарисованной вручную, можно было прочитать пояснение, звучащее музыкой даже для самого взыскательного уха — «Графиня де Бражелон на прогуле в Летнем саду в яркий солнечный день», «Баронесса Кирпри в морском путешествии любуется закатом солнца», «Княжна Виктория в кофейной комнате наслаждается новым вкусом», «Герцогиня Монтгомери читает книгу А. С. Пушкина „Евгений Онегин“».

Что-то понравилось или возникли какие-то вопросы, рядом с гостьей тут же появлялась работница, готовая все рассказать, объяснить, илипринести новый журнал. Если же хотелось что-то особенное, то можно было сразу же к модистке, что ждала в другой комнате и могла сразу же снять необходимые мерки.

И только в самом конце визита, когда гостья собиралась уходить, ей предлагалось посмотреть и на другие предметы туалета. Причем все звучало кулуарно, негромко, словно под большим секретом, что еще больше возбуждало любопытство, желание все непременно увидеть, разузнать. В случае согласия на чайном столике, словно по мановению волшебной палочки, появлялся новый журнал без всякого названия, открыв которой одни гости тут же краснели, а другие, напротив, сразу же начинали деловито переворачивать страницы, с особым вниманием рассматривать яркие рисунки.

— … Какие воздушные, с оборочками, прямо прелесть… А вот это что за карманчики такие? — некоторые посетительницы даже задавали вопросы, уверенно тыкая пальцами в особенно понравившиеся им рисунки. — А вот эти дырочки для чего? И как такую красоту одевать?

— Здесь есть маленькие застежки, — конечно же, работницы салона все подсказывали, а для особых клиентов и показывали. — Можно посмотреть. Ведь, на картинке они кажутся не такими красивыми…

— Конечно же…

Эта комнатка запиралась на ключ на манер тайного убежища. Стены обиты красными обоями с золотыми цветами, в углах стоят мягкие кресла, на которых так удобно сидеть. Заходишь и сразу понимаешь, что сейчас будет что-то особенное, тайное, не для всех.

— Вот, здесь те самые панталончики… Потрогайте, какая нежная ткань, какой рисунок, тончайшее кружево… Их даже в руках держать одно удовольствие…

Между делом этим же дамам предлагалось новомодную новинку, изготовленную по заграничным рецептам, — кофейный и сливочный ликер. Когда шел разговор о таких сокровенных деталях дамского туалета, кто откажется небольшой рюмочки аперитива? Правильно, никто.

Естественно, посетительницы выходили отсюда с легким румянцем на щеках и чрезвычайно загадочным взглядом. Теребили в руках платочки, веера, а также крепко сжимая небольшие бумажные свертки с особой покупкой. При выходе из салона выглядели непременно задумчивыми и молчаливыми, на что, конечно же, обращали внимание их кавалеры.

* * *

Санкт-Петербург, Зимний дворец

Статс-секретарь осторожно приоткрыл дверь кабинета, стараясь не нарушить покой императора. Ему нужно было лишь одним глазом глянуть, занят ли государь сейчас или нет, и можно ли войти с документами на подпись. Оказалось, занят, точнее весьма занят. Склонился над письменным столом, что-то, несомненно, важное изучает, не поднимая головы. Значит, пока Николая Павловича лучше не беспокоить.

Мужчина так же осторожно прикрыл дверь кабинета и развернулся к собравшимся в приемной придворным, которые ждали нужной «оказии». Статс-секретарь покачал головой, и в помещении раздался тяжелый вздох. Всем стало ясно, что император весьма занят работой с документами особой государственной важности. Иначе непроницаемое лицо его секретаря расшифровать было никак нельзя. Значит, сегодня скорее всего приема не будет.

В рабочем кабинете между тем разворачивалось довольно любопытное действо, мало похожее на напряженную работу с документами особой государственной важности…

— Так, что же у нас здесь такое? — государь, покусывая грифельный карандаш-чертилку, внимательно рассматривал небольшой серый лист с разлинованным квадратом. Внизу квадрата располагались пронумерованные предложения, которые он сейчас снова и снова перечитывал. — Декоративно-прикладной промысел, в росписи которого использовались только три цвета — красный, черный и золотой. Хм… Прямо на языке вертится…

Император поднялся, несколько раз прошелся вдоль кабинета, от одной стены к другой. Надеялся, что нужный ответ сам собой придет в голову. К сожалению, не получалось.

— Эх, ты, уже полдень скоро! Вот я засиделся, — подошел к столу и с сожалением отложил в сторону серый газетный листок со своим новым увлечением — кроссвордом. — Оказалось, весьма занятное занятие, весьма… Просто затягивает… И ведь снова здесь отметился господин Пушкин…

Энергия и необыкновенная всесторонность интересов поэта прямо-таки поражала. В последние месяцы, а особенно после той прогремевшей дуэли, имя Александра Сергеевича просто гремело по столице. Его поведение, необычные поступки, странные слова были первейшей темой для обсуждения на балах, торжественных встречах и просто великосветских посиделках.

— Неугомонный…

И едва ажиотаж спадал, как господин Пушкин вновь подавал повод заявить о себе.

— Просто дьявольски неугомонный. Столько от него проблем, шума, всяких неожиданностей, что… Так и подумаешь, что месье Дантесу нужно было не обычную пулю взять, а серебренную, — негромко хохотнул, найдя свою же шутку весьма и весьма достойной. Конечно же, при посторонних он такое никогда вслух не озвучит. Но наедине нередко и позволял себе черный юмор. — Сначала эта твоя газета произвела фурор.

При этом император невольно перевел взгляд на край стола, где лежал серый листок с кроссвордом.

С этой газетой — «Копейкой» — и в самом деле случилось просто какое-то сумасшествие. Ведь, раньше здесь, да и за границей, чтение газеты было привилегией, о чем говорила ее немалая стоимость. Только дворяне могли себе позволить читать печать, которая, совершенно естественно, писала именно о нуждах и чаяниях аристократии. Эта же оказалась газета оказалась все, а даже простому люду, по карману.

— Хитро придумано, хитро, господин Пушкин, — одобрительно покачал головой Николай Павлович. — Теперь, считай, «Копейка» у любого уважающего себя купчины на столе лежит или за пазухой засунута. Они землю роют, чтобы об их товаре здесь хотя бы одно хорошее слово написали. Я уже про плохое слово и не говорю. Помнится…

Пара дней назад, кажется, в одном из номеров промелькнула новость, что кто-то в трактире на Мойке отравился. С тех пор, как доложили императору, ни один человек, ни богатый, ни бедный, больше не пришел к ним. Словом, трактир можно закрывать.

— Теперь, похоже, господин Пушкин и с долгами рассчитался… Совсем неугомонный.

А взять его придумку с лотереей, на оглашение результатов которой чуть ли не весь город собрался. Жандармы с полицией так всполошились, что побежали в сторону казарм с гвардейцами. Решили, что мятеж или заговор какой-то начался. Наверняка, 1825-ый год, будь он неладен, вспомнили.

— Выдумщик, черт его дери…

Поначалу император, как в его свите, решил, что эта лотерея какое-то мошенничество, чтобы обокрасть подданных империи. Ведь, кто в здравом уме за копейку целую тысячу рублей даст? Кто себе в убыток действовать станет? К счастью, быстро во всем разобрались, и никого арестовывать не стали.

— Хитрый… Все предусмотрел.

Как бы он к этому делу не относился, но не мог не признать, что господин Пушкин все очень здраво и хорошо обставил. Для подсчета результатов лотереи собрал целую комиссию из уважаемых граждан. Особо туда пригласил не просто батюшку, а целого игумена, чтобы тот благословил. Вдобавок, и пожертвовал немалую сумму на потребности монастыря. Поэтому игумен за него и был горой.

— Хитрец, откуда не посмотри… Потерял лишь одну тысячу рублей, а выиграл столько, что и не подсчитать.

Задумка, и правда, поражала своей красотой и, главное, продуманностью на будущее. Лотерея так прогремела на столицу, что уже на следующий день газету раскупили еще до полудня. Все полмиллиона штук!

— Ай да, Пушкин…

Глава 21 А ничего и не закончилось…

Петербург, бывший дворец князя Волконского, резиденция французского посла в Российской империи барона Проспера де Барант

Посол, то и дело вытирая пот, тяжело поднялся по длинной лестнице своего особняка. Обильные возлияния, долгие застолья, сделали свое дело; ему чуть больше сорока, а чувствует себя старой развалиной.

— Проспи, ты уже пришел? — едва барон переступил порог дверей, как с гостиной раздался тонкий ласковый голосок. Эммануэль, его секретарь, явно караулил у входа. — Ты ведь принес подарок для своего Эми? Помнишь, ты обещал мне тон чудесный золотой браслетик? Я не слышу тебя, Проспи. Неужели ты забыл? — в голосе юнца слышалась обида, которую он и не думал скрывать. — Или ты хочешь меня подразнить? Хочешь поиграть? Тогда я иду за своим браслетиком…

Слышно было, как скрипнула софа, потом паркет. Юнец, похоже, решил выйти в холл за своим подарком.

Только лучше было бы ему там и оставаться. Посол был совсем не в настроении. Видимо, аудиенция у императора Николая Павловича прошла совсем не так, как задумывалось.

— Да, заткнись ты уже! — раздраженно рявкнул де Барант, бросая шубу на паркетный пол. — Заткнись, я сказал!

Застыв в дверях холла, Эмануэль обиженно скривил лицо. Поджал пухлые губы, плаксиво наморщил лоб, сильно стараясь выдавить слезу. Ведь, все это так хорошее действовало на барона, делая его «мягким» податливым к просьбам.

— Ты злой, Проспи, — с надрывом проговорил юнец, со вздохом хватаясь за дверь, словно ему стало плохо. — Ты бесчувственный, как сами эти варвары, — ослабил шейный платок, начал демонстративно хвататься за белоснежный кружевной ворот сорочки. — Мне плохо, Проспи. Я не могу это терпеть.

Ему бы остановиться, замолкнуть, снова уйти в гостиную и сидеть там тише мыши. Должен же был видеть, что барон совсем не настроен терпеть его капризы. Однако, Эмануэль уже «закусил удила», решив, что и сейчас добьется своего.

— Так знай же, Проспи, я на тебя очень сильно обиделся! Мне очень больно, но я должен это сказать: для меня ты больше не тот милый и нежный Проспи, которого я знал, а бесчувственный барон де Барант, — голос у юнца дрожал, на его ангельском девичьем личике показались слезы. — Я больше не могу это тер…

Он взмахнул рукой, словно прощался, и тут же отлетел к стене, отброшенный мощной оплеухой. Жалобно пискнул, а над ним уже навис барон.

— Закрой свою пасть, пока я не выбил тебе все зубы, — де Барант вцепился в цыплячью шею юнца и медленно сдавливал ее. — Маленькая потаскушка, забыл, где я тебя нашел? Забыл, про ту клоаку в Сен-Дени? Если бы я не купил тебя у мамаши Аннет, ты бы гнил от сифилиса в какой-нибудь подворотне. Хочешь снова туда?

Эмануэль тут же дернулся от ужаса [любой ужаснется, услышав про Сен-Дени, самое страшное место Парижа, прибежище воров, убийц, паралитиков, умирающих от проказы]. Начал жалобно поскуливать, с мольбой заглядывая в глаза барону.

— Могу устроить. Скажу Пьеру, и тот сначала развлечется с тобой, а потом вернет обратно в этот ад.

Юнца уже начало трясти. В глазах застыл такой ужас, словно он самого дьявола увидел.

— То-то же, маленькая потаскушка. Иди в свою комнату и жди меня. Когда же я приду, то будешь очень и очень убедителен в своей благодарности. Иначе…

Покровительственно похлопав напуганного «до чертиков» секретаря, барон грузно поднялся и пошел в гостиную. После сегодняшней аудиенции у императора ему срочно нужно было выпить.

— Чертов вар… — вытащив из лакированного бюро бутылку вина, он вытащил пробку и тут же отхлебнул. Перевел дух, и снова приложился к бутылке. — Чертов варвар… Он даже слушать не хотел… Магистр будет очень недоволен… Ну и пусть… Кто он, вообще, такой? Магистр, хм… А я посол Его Величества Божьей милостью Луи-Филиппа Первого… И что недоволен? Я сделал все, что мог…

К раздражению, которое его переполняло, явно подмешивался и страх. И пусть де Барант не признавал этого, хорохорился, грозно хмурил брови и что-то пытался бормотать против, но страх точно присутствовал. Страх был гаденький, мерзкий напоминая страх перед крошечной гадюкой, которую вроде бы никогда не встретишь, но все же…

— Что он тут еще… То же мне магистр…

Вино, особенно его любимое Рейнское, обманчиво легкое, игристое, придавало все больше и больше уверенности. С опьянением страх не уходил, а скорее прятался в разные закоулки, готовясь вернуться и давить с новой силой, когда наступить тяжелое похмелье. Однако пока де Барант был невероятно смел, и на словах позволял себе такое, о чем в трезвом рассудке боялся даже подумать.

— … Я посол великой Франции, за мной вся королевская армия, — он внушительно поднял указательный палец вверх, горделиво приосанился. — Весь королевский флот… Да, я только одно слово скажу Его Величеству, и этот…

Что за слово посол должен был сказать не понятно. Ведь, короля Луи-Филиппа Перового де Барант, честно говоря, видел всего лишь один раз, когда получал от него посольские регалии. Да и тогда, король лишь мазнул по нему скучающим взглядом.

— … Пусть только попробует на меня еще раз повысить голос, я… я…

Еще раз прикладываясь к бутылке, осоловевший посол не услышал легкий скрип двери, не заметил появившейся в гостиной темной фигуры.

— Я его самолично спущу с лестницы… Да, да, именно так, — эта мысль показалась ему настолько смешной, что он запрокинул голову и захохотал. — Ха-ха-х…

* * *

Петербург, бывший дворец князя Волконского, резиденция французского посла в Российской империи барона Проспера де Барант

По-прежнему, оставаясь незамеченным, незваный гость неторопливо прошел вдоль стены и совершенно невозмутимо сел в глубокое кресло в самом углу, где на него не падало ни единого лучика света.

— … Да, спущу с лестницы. Ха-ха, — барон де Барант все еще хохотал, видимо во всех красках представляя себе в голове эту картину. — И пусть убирается обратно в свой чертов Лондон. Да, сначала спущу его с лестницы, а потом именно так и скажу…

Слушая эти пьяные бредни де Баранта, гость угрюмо кривился. Оскорбления его мало трогали, он их просто пропускал мимо себя. Приводило в настоящее бешенство другое — невыполненное дело.

— А еще скажу… — барон вытащил уже третью бутылку, и, явно, не собирался и ею ограничиваться. — Кто ты такой? Я королевский посол, а ты какой-то…

Гость скрипнул зубами. Похоже, пришло время напомнить о том, кто он такой.

— Да я…

Барон с шумным бульканьем отхлебнул еще вина, не замечая возникшей за его спиной высокой фигуры и занесенной над ним трости.

— А-а! — де Барант вскрикнул от боли, когда тяжелая трость обрушилась на его плечо. — А-а…

Сильный удар не только «отсушил» руку, но заставил его опуститься на колени.

— Кто посмел… — барон попробовал было возмутиться, но тут же сник. Подняв взгляд, сразу же все понял. — Брат-магистр?

Гость, поигрывая в руках тростью, навис над ним. Холодный взгляд не предвещал ничего хорошего, заставляя барон съеживаться и делать жалкие попытки отползти.

— Похоже, забыл, кто я такой, — нехорошо усмехнулся гость. — Я Роберт Рэдклиф, граф Сассекский. Но ты ведь прекрасно знаешь это, и говорил совсем про другое…

Де Барант засучил конечностями, как поросенок, приготовленный на закланье. От былой вальяжности, наглости не осталось и следа. Совсем жалкое зрелище. Скажи, и начнет сапоги целовать.

— Я магистр, один из двенадцати магистров Генерального капитула ордена «Розы и креста», но ты ведь, брат-рыцарь, и об этом прекрасно осведомлен.

При этих словах Рэдклифа причудливая рукоять трости, выполненная в виде весьма реалистичной головы коршуна, коснулась сломанного плеча барон, заставляя его заскулить от боли.

— Тебе было поручено разобраться с отступником, с этим жалким рифмоплетом. Что в этом сложного? Сначала ты не смог организовать дуэль. Ты не мог найти никого лучше этого неудачника барона Геккерена? Что может быть проще для бывшего офицера? Подожди-ка, ведь Дантес в Пруссии служил в Кавалергардском полку, известном весьма сильной мужской дружбой. Неужели ты, паскуда, опять этим самым местом думал, когда искал нужного мне человека?

Де Барант заскулил еще сильнее. Помогая себе здоровой рукой и ногами, живо отполз к огромному письменному столу и забился под него. Похмелье из его головы давно уже выбило, и сейчас его все больше и больше охватывал самый настоящий животный страх.

— Я все исправлю, все исправлю, — лепетал он из под стола, боясь даже высунуться. — Дантес больше не сможет стреляться. У него все загноилось… Я найду нового человек, надуй людей… Они все сделают…

— Замолчи! — топнул ногой магистр. — Я так понял, у императора тебе тоже показали на дверь.

Тихое жалобное скуление, донесшееся в ответ, стало ему ответом:

— Его же отправили в ссылку-у…

— Что толку от этой ссылки, — презрительно сплюнул магистр. — Отступника нужно было наказать, показательно наказать, чтобы больше никто даже помыслить не мог ослушаться нашей воли. Ты должен был добиться того, чтобы Пушкина отлучили от дворца, погнали со всех мест и домов. Кредиторы должны были кусать его, как дикие псы. Нужно было отобрать у него все до самого последнего пени. Тогда бы он приполз обратно и стал вымаливать свое прощение… Никто не смеет предавать орден «Розы и креста», а посмевший никогда не уйдет от расплаты.

Рэдклиф верил в эти слова с неистовой силой неофита, только что вступившего в орден и всей душой уверовавшего в его миссию. И причин сомневаться в силе и влиянии ордена у него не было.

Орден «Розы и креста» — не просто один из множества масонских орденов, разбросанных странам старой Европы и Северо-Американских штатов, и соперничающих между собой за влияние. Он был наследников того самого ордена Тамплиеров, который могуществом и богатством соперничал с императорами и королями Старого Света, султанами и шахами Азии. Более четырех веков храмовники сменяли неугодных правителей, организовывали войны, Крестовые походы, пока не стали жертвой заговора европейских монархов и, разгромленные, канули в Лету. Однако их несметное богатство, связи не стало добычей победителей, не исчезло вместе с ними в тайниках, а досталось наследнику.

Вот уже неполных две сотни лет орден «Розы и креста» осторожно, кропотливо продолжает дело храмовников. Не повторяя ошибки предшественников, магистры предпочитают держаться в тени, не привлекать к себе излишнего внимания, дергая за ниточки в нужный момент. Настоящие пауки, осторожные, умеющие ждать, они медленно распространяли свою власть по миру. Золотом, шантажом, угрозами и соблазнами в ряды ордена вербовались правители и их жены, высшие иерархи церквей, влиятельные военные, крупные промышленники, талантливые писатели. Действительно, зачем размахивать мечом там, где можно добиться своих целей словами или золотом?

А Пушкин при всей его гениальности был всего лишь еще одной пешкой в глобальной игре, призванной сыграть свою строго обозначенную орденом «Розы и креста» роль. Действительно, кто, как не Пушкин, «властитель дум», сможет «заразить» молодых дворян, отпрысков знатнейших семей, вирусом вольнодумства? Кто, как не он, способен живо и ярко им «спеть песню» о великой и недостижимой мечте человечества — свободе, равенстве и барстве? Кто, как не он, должен был стать символом свободомыслия и породить волну, которая бы похоронила одну из срединных империй?

И поэт начал это делать, особенно в последние годы прямо после женитьбы, когда к новым кредитам и расходам прибавились другие. Где-то за деньги [ кредиторы просто не оставляли другого выхода], где-то по собственному разумению [ идеи свободы, равенства и братства чрезвычайно заразительно, особенно, для впечатлительных особ] Пушкин стал «глашатаем вольнодумцев», от которого оставался всего лишь один шаг до революционера. В своих стихах он обличает рабство, вынимая наружу всю грязь и ничтожность этого позорного явления, как владение одним человеком другими. Делает это с присущим только ему талантом, заставляя стихи греметь на всю империю и приводя в бешенство самого императора. Выпускает героические пьесы о декабристах, заставляя общество скорбеть об их страшной судьбе и восторгаться их поступком. Среди аристократов мгновенно расходятся его емкие и образные характеристики «власть предержащих», приводя в восторг юнцов «с горящими взором».

Тогда магистр уже потирал руки, предвидя новых декабристов и новую сенатскую площадь, а может быть и, чем Бог не шутит, смерть императора «от апоплексического удара золотой табакеркой» [ намек на зверское убийство императора Павла Первого группой заговорщиков, что потом было представлено, как естественная смерть от апоплексического удара]. Он видел бурление среди аристократов, многие из которых открыто сочувствовали декабристам, были с ним в прямом родстве. Но в какой-то момент Пушкин пошел на попятную, решив окончательно не ссориться с властью, и разорвал все отношения с орденом.

Естественно, поэта нарекли отступником, предателем, и призвали наказать всеми доступными средствами и с особой жестокостью. Ведь, даже его смерть планировалось использовать в интересах ордена. Одни увидят и ужаснуться могущества ордена, другие обвинят во всем власть предержащих. Словом, со всех сторон одни плюсы.

— Никто не сбежит от нас, единожды приняв наши дары, — с угрозой проговорил магистр. — Мы помогли ему, дали денег на оплату долгов, на его стишки о свободе, о рабстве и угнетателях, а он отвернулся, как будто ничего и не было.

Рэдклиф опустил взгляд на перстень, которые все это время машинально теребил пальцами. Сверкнувшие на нем черные роза и крест очень хорошо отвечали его настроению и бурлящим в нем желаниям. Роза, прекрасный цветок, готовый больно уколоть при малейшей неосторожности, символизировала мягкость и терпеливость ордена, прятавшие в себе коварство и обман. Крест, напротив, обещал лишь неминуемое наказание всем врагам ордена.

— Вижу, брат-рыцарь, ты так ничего и не понял.

— Я понял, я все понял, — тут же из под стола отозвался де Барант. Даже выглянул оттуда, яростно кивая головой. — Я найду людей, и накажу этого наглеца. Я объявлю награду тому, кто вызовет его на дуэль. Я дам пять сот рублей… Нет, я дам тысячу рублей… Это огромные деньги, ваше сиятельство. Вы увидите, что случится…

Но магистр качал головой. Ему все равно не очень верилось в расторопность барона. Слишком уже он труслив и самонадеян. Такой верно служит ровно до тех пор, пока чувствует силу и боится. А это значит, нужно ему снова продемонстрировать силу.

— Где твой секретарь? Где это убожество? — магистр ткнул тростью барона. — Позови его.

Ничего не понимая, тот высунулся наружу и позвал секретаря:

— Эмануэль⁈ Эми, подойди сюда! Наш гость хочет с тобой познакомиться!

По пришествию некоторого времени в гостиную вошел юнец, с опаской поглядывая на магистра. Эммануэль осторожно подошел к столу и замер, едва душа.

Окинув женоподобного паренька презрительным взглядом, магистр повернулся в де Баранту:

— У тебя последний шанс, брат-рыцарь, исполнить волю капитула.

Барон, продолжая стоять на коленях, истово кивнул. Мол, все исполню, все сделаю.

— А это, чтобы ты ничего не забыл…

Рэдклиф, зверино хекнув, с разворота ударил юнца тростью. С хрустом лопнула голова Эмануэля, разбрасывая вокруг кости, кровь, мозги. Следом с глухим звуком на паркет свалилось и тело.

— Помни, брат-рыцарь, помни. Ведь, в другой раз это может и с тобой случиться.

Стоявший на коленях, де Барант посерел. Ни единой кровинки в лице не осталось. Молча разевал рот, но так ни слова и не смог произнести.

Глава 22 Работа, и еще раз работа

с . Михайловское, Псковская губерния

Наступила мартовская распутица, незаметно перешедшая в апрельские бездорожье и беспогодицу. Небо затянуло свинцовыми тучами, целыми днями то ветер выл волком, то лил дождь, как из вёдра. Быстро сошёл снег и дороги превратились в болото, став непроходимыми ни для пешего, ни для конного. Про карету и говорить было нечего, в один миг увязнет и на всё четыре колёса в землю уйдёт.

Жизнь в Михайловском совсем замерла, ужавшись до размеров крестьянских изб и барского дома. Никто наружу и носа старался ни показывать, разве только по хозяйской нужде или иной особой надобности. Что утром, что в полдень глянешь в окно, а там тишь, да гладь. Изредка только взъерошенный пёс пробежит вдоль домов или замычит дурниной некормленая корова.

Для Пушкина же это время оказалось исключительно плодотворным. Весенние распутица и ненастье разогнали от него назойливых гостей всех мастей, смотревших на него, как на диковинного зверя в зоопарке, и задавших бесконечное число самых разных вопросов. Бессмысленные по сути, они невероятно отвлекали и раздражали, заставляя изображать внимание и интерес (не станет же гнать соседей прочь, не поймут-с).

Сейчас же, к своему собственному удовольствию, поэт оказался предоставлен самому себе, и наконец-то мог вплотную заняться своими планами.

Первым пунктом у него стояла работа над романом о новом Герое для этого времени, которого еще не знало русское общество. Вот-вот выйдет роман Лермонтова «Герой нашего времени» с его неприкаянным, мечущимся из стороны в сторону, Печориным, и Пушкин должен был в пику ему представить другого героя. Не картонного, живого, привлекательного, талантливо прописанного. Герой должен стать прямым, как стальной рельс, пробивным, как танк.

— … Никаких метаний, сожалений… Это будет новая «Как закалялась сталь», от которой станет кровь в жилах кипеть, — продолжал размышлять над характером своего героя Александр, с самого утра прохаживаясь в гостиной. Типаж героя уже сложился в его голове, и осталось лишь облачить его в оболочку из слов. — Только черное и белое, только плохое и хорошее, чтобы сразу расставить все точки над «и». Да, да, именно так…

Поэт намеренно шел на упрощение, сужая всю палитру человеческих чувств до самых ярких.

— Оставим сопли для Достоевского с его «Преступлением и наказанием»! Пусть будет просто, пусть не будет той глубины, чем так кичатся другие! Пусть! Главное, пример! Герой должен стать звездой, к которой будут тянуться, о которой будут мечтать, с которой будут сверять свои поступки!

Проговаривая вслух свои мысли, Пушкин рубил рукой воздух, словно мечник клинком. Нарастающее возбуждение было верным признаком накатывавшего «приступа творческой лихорадки», во время которой поэт мог часами работать, как одержимый, не замечая ни времени, ни усталости. Он даже не рассуждал, не подбирал нужные слова, не мучился над слогом и сюжетом. Казалось, все уже было кем-то и где-то написано, а ему предстояло все это лишь перенести на бумагу.

В такие минуты к нему, вообще, было страшно подходить. Александр выглядел взбудораженным, наэлектризованным: глаза бешенные, движения порывистые, с губ то и дело срываются обрывки слов, предложений. Он то резко мерил комнату шагами, то неожиданно бросался к столу и начинал судорожно что-то писать. Перо отчаянно скрипело по бумаге, нередко ломалось, в воздух летели брызги чернил, обрывки бумаги. Пушкин творил…

Взбудораженный идеями, образами, поэт чувствовал, что в итоге должно получиться. Уже сейчас, когда была написана лишь пара страниц, остро ощущал, какие невероятные по силе эмоции станет будить герой в его современниках.

— … А им нужен такой Герой, очень нужен… Эдакий Данко, с одной стороны недосягаемый, а с другой стороны очень притягательный, светлый, идеальный… Он покажет, как и что нужно делать…

Эта потребность в образце, в направлении, царившая в обществе, в умах людей, чувствовалась, как никогда. Поэтому с таким искренним интересом и жаждой и был воспринят лермонтовский «Герой нашего времени», в котором многие увидели отражение себя, своих близких и знакомых.

— Да, да, именно так… Я покажу им не просто Героя нашего времени, а мечту, в которую не стыдно и поверить, — поэт уже не просто метался по комнате, а самым настоящим образом «летал», едва не чувствуя позади себя крылья. Этот полет фантазии окрылял, раскрывая перед будущим романом невероятные перспективы — известность, подражание. — Это будет мечта, красивая, правильная, светлая. Мечта о настоящем Герое…

Поэт вдруг остановился, словно наткнулся на что-то невидимое.

— А, собственно, что за герои сейчас есть? На кого им всем равняться? Да, на кого? — вдруг задумался Александр, словно споткнувшись в своих рассуждениях. — Какие у них всех есть примеры? Мой Евгений Онегин? Этот вечно скучающий и во всем разочаровавшийся брюзга⁈ Тот, кто пристрелил собственного друга из-за глупости, самой настоящей прихоти — мнения света, условностей…

От избытка эмоций Пушкин даже пнул подвернувшийся под ногу стул, чем изрядно напугал спавшего там рыжего кота. Отправленный в полет кот, со страху издал жуткий вопль, грохнулся на пол и со скрежетом когтей умчался прочь.

— Что это к черту за герой⁈ Да, талантливо написано, да, красиво все выглядит, но героем здесь даже не пахнет!

В таком ракурсе Онегин уже выглядел в высшей степени неприятным, даже отвратительным.

— А кто еще? Лермонтов со своим Печориным вот-вот появится. Этот тоже хорош, не лучше моего Онегина… Какой-то рыцарь печального образа, бродит по стране неприкаянным, творит, не пойми что…

Понимание, действительно, выходило жутковатым. В обществе, пусть и не осознанно, транслировался образ довольно странного героя нашего времени — скучающего, мнущегося, лезущего на стенку от безделья и цели в жизни, человека.

— Помог украсть жеребца у горца, чем нанес ему страшное оскорбление… Зачем? Неужели не понимал этого? А с Беллой? Наигрался, бросил. Бред же, полный бред… И это герой, образец⁈ Неудивительно, что все прогнило! С виду все в полном порядке, все блестит, красиво, благоухает, а копнешь поглубже, то начинает смердеть, гниль наружу лезет.

Получалась, и правда, какая-то бессмыслица. Куда ни глянь, сплошное морализаторство, копание в грязном белье, откровенное пустословие.

— А ведь Крымская война на носу, которая так всем по шапке врежет, что сам император Богу душу отдаст. Опять придется бедному солдатику отдуваться, да паре сотням офицеров во главе с Корниловым да Нахимовым⁈

Споры с самим собой, творческие метания нередко достигали такого накала и ярости, что дворня пугалась и со всех ног бежала в соседний монастырь к батюшке. В барском доме тогда оставались лишь старый слуга Никитка и древняя бабка, которая и ходить уже не могла, а не то что бегать.

— Ничего, ничего, так напишу, что слеза пробьет, — кривился Александр, хватаясь за перо. — Тем более почти ничего придумывать не нужно. Образец для подражания уже есть. Мой товарищ Михаил Дорохов очень даже подойдет на эту роль. Ну-с, приступим.

… Где-то ближе к полудню творческий порыв Пушкина обычно иссякал, и ему начинало жутко хотеться есть. Через какое-то время раздавался протяжный гул от удара в колокол, а следом и зычный крик слуги Никитки, за долгие годы отлично изучившего распорядок дня и предпочтения своего барина.

И если до этого все в доме ходили на цыпочках и старались лишний раз «не дышать», чтобы не дай Бог не потревожить барина, то сейчас все начинало бурлить, шуметь, стучать и источать восхитительные ароматы готовящихся яств. Слышалось шлепанье ног, с которым слуги носились из одной комнаты в другую. Звякала посуда, звучали недовольные крики Никитки, который на правах личного слуги барина раздавал указания, а нередко и оплеухи особо нерадивым или провинившимся слугам.

— Все накрыли, батюшка, — с этими словами в комнате, где «давился слюной» Пушкин, открывались створки дверей и на пороге появлялся Никитка. — Милости просим откушать чем Бог послал…

Как и всегда, Бог посылал немало. Содержимым многочисленных тарелок, супниц, чаш, блюдец, стаканов, рюмок и фужеров, которыми был буквально уставлен большой стол, можно было смело взвод голодных солдат накормить. Причем сделать это можно было отнюдь не в фигуральном смысле.

— Куда же столько-то? Прямо-таки неземное изобилие.

Естественно, со всем этим Пушкин пытался бороться, правда, безуспешно. Едва он только начинал говорить о чрезмерном расточительстве, как слуга невероятно обижался и огорчался. Старик, хорошо помнивший еще многолюдство и хлебосольство застолий в этом доме, все никак не мог привыкнуть к скромным потребностям барина.

— Дык, батюшка, как можно-с иначе? — всякий раз удивлялся слуга со слезами на глазах. — Вы же Пушкин! Всегда же так было. Исчо батюшка вашего батюшки требовал, чтобы стол ломился…

Ближе к вечеру, когда немного подремлет, а после выпьет для бодрости крепкого чаю с пирогами, с Александром случался новый приступ работоспособности. «Распирало», конечно, не так, как утром, но писалось тоже хорошо, продуктивно. По этой причине на вечер он и оставлял более легкое занятие, скажем так, для души — написание продолжении истории про Ивана-морехода.

— Иван-мореход, конечно, не герой нашего времени, но уж точно мечта многих… Особенно для простого люда, отдушина, так сказать, — усмехнулся Александр, рассматривая еще вчера написанную главу. — Неплохо, очень даже неплохо. Живо, динамично, и главное, завлекательно. Читаешь, не замечая, как идет время.

Получалось, и в самом деле, достойно. Написанная в классических традициях русской сказки, история все более отчетливо принимала форму то ли норвежской саги о богах Асгарда и грозных викингах, то ли эпопеи великого воина и далекой Киммерии — Конана-варвара. Иван-мореход с каждой новой страницей «бронзовел» так, что диву даешься.

Он и добрый молодец да писанный красавец, своей мужественной статью повергающий в трепет и юных девиц, и зрелых матрон. На какую девицу-красавицу не посмотрит, а та уже к его ногам падает. То черноволосая крутабедрая разбойница ему все награбленные богатства предложит лишь за один поцелуй, то все жены османского султана станут перед ним амурные танцы танцевать, то сама заморская королевишна с чудным именем Виктория горько разрыдается при расставании с ним.

Он и богатырь, каких еще свет не видывал. В плечах косая сажень, бычья шея, руки и ноги, что небольшие деревья. В бою на кулаках против любого выйдет и любого с ног свалит. Пальцами запросто по три штуки подков на спор сминал, булатные сабли в круг скручивал, с быком-трехлетком на плечах быстрее других бегал.

Он и разумный, как никто другой. Из любого несчастья выход найдет, от любой беды сбежит, любую самую сложную задачку решит и загадку отгадает. Грамоту разумеет лучше всякого батюшки, считает так, что ростовщики и купцы от зависти плачут.

Он и воинским наукам так обучен, что лучше не бывает. С двумя саблями в руках против любого воина в круг войдет и победителем выйдет. На зависть вражинам кидает копье, стреляет из лука и ружья, рубится саблей или мечом, колет пикой или кинжалом. Обучен и стрельбе из пушки, ядром из которой за версту воробья с дерева собьет.

Словом, это был такой герой, что на зависть другим героям. Клейма негде ставить.

— И ничего не приторно, ведь сказку пишем, а не философский труд, — улыбался Пушкин, думая про «всехпобедизм» своего героя. — А еще про хомячество нельзя забывать. Ведь, не пристало русскому герою ходить босым и раздетым, да просить милостыню на паперти! Сказка должна быть сказочной…

Вот Иван-мореход, по воле поэта, и расстарался. В продолжении истории, где герой попадает на морское дно, количество сокровищ на один квадратный вершок рукописи просто зашкаливает. Если в первой книге «Невероятные приключения Ивана-морехода в тридевятом царстве-государстве» найденные богатства измерялись кошелями и сундуками, то здесь уже мерялись исключительно возами, ладьями и даже целыми морскими кораблями. Золотые монеты сыпались рекой, драгоценные камни валялись прямо под ногами, серебро, вообще, никто не считал.

— Так очень хорошо, — бормотал поэт, скользя пером по очередному листу рукописи. Закончив, откладывал листок к его же собратьям, и брался за новый. Вдохновенье, как нашло на него, так и не думало отступать. — Очень живо, ярко… Все сверкает, звенит, переливается в руках богатыря… А под ногами трещат кости поверженных врагов… Вот, еще пара слов, и на сегодня хватит.

Со хрустом позвоночника Пушкин выдохнул. Наконец-то, еще одна глава сказки закончена, и можно перевести дух до следующего дня.

— Хотя, нет… — Александр, взяв пачку листов в руки, поднялся с кресла. — Осталось проверить на качество.

Проверкой на качество поэт называл ежедневную декламацию того, что успел написать за день, перед дворней. Ведь, сказка про Ивана-морехода задумывалась, как массовый продукт и для ребенка, и для взрослого. Здесь не ставились острые вопросы, не приводились заумные рассуждения. Сказка рассказывала о простых, заурядных вещах, которые знакомы и близки каждому из нас.

— Никитка⁈ — крикнул Пушкин, тряхнув пачкой листов.

Дверь в комнате тут же отворилась и за ней возникла высокая фигура слуги, за которым явно еще кто-то был.

— Ждете? — улыбнулся поэт, замечая не одну, не две и даже не три головы за спиной у Никитки. Ждут, значит, нравится.

— Ждем, батюшка! Ждем, родимый! Скорее бы уж! — на разные голоса — и женские, и мужские, и детские — загалдела дворня, с жадностью заглядывая в комнату. — Жуть, как про Ваньку-морехода услышать хотца!

Приглашающе махнув рукой, Пушкин подошел к столу со свечами. Не мог он сидя декламировать, ему свет и простор нужен был.

— Итак, как вы помните из прошлых глав, Иван-мореход отправился по торговым надобностям за море-океан, что тянется на месяцы во все стороны света. Хоть на север плыви, месяц ничего и никого не увидишь. Хоть на юг плыви, тоже ни кусочка суши, ни небесной птахи не встретишь…

В миг на комнату опустилась мертвая тишина. Рассевшиеся по всему полу дворовые люди, душ двадцать — двадцать пять на первый взгляд, замерли, не сводя с барина глаз. Кто-то даже дыхание затаил, боясь, что чего-то не услышит. Ведь, для них, толком и не знавших развлечений, такое чуть ли не откровением было. Барин рассказывал им такие удивительные истории, о которых они, вообще, больше не слышали. Сказка на глаза превращалась не просто в сказку, а в целое фантастическое представление, заставлявшее широко открывать от изумления рот и глаза.

Видя такое внимание, поэт старался не просто декламировать, как делал раньше. Он начал играть, довольно умело оживляя написанную им историю. В его исполнении, плывущий по морю, корабль скрипел, волны били в его борта, противно кричали чайки над головами моряков. На разные голоса разговаривали герои истории. Иван-мореход говорил громко, четко, уверенно, Славка-рулевой гнусавил, Гришка-боцман простуженно хрипел.

Чуть ли не час Александр рассказывал об удивительных приключениях Ивана-морехода и его товарищей — о прекрасных сиренах, что заманивали путешественников на камни, о страшных рыбах размером с дом, и о многом другом таинственном и странном. Наконец, и эта глава подошла к концу, который, как водится, оказался чуть не досказанным.

— … На второй месяц пути разыгралась страшная буря, которой еще свет не видывал. Все небо затянуло черными тучами, ударили молнии, подул сильный ветер, в один миг порвав все паруса и поломав все мачты. Волны поднимались выше самой высокой колокольни и оттуда падали вниз, сметая все на своем пути. Видя такое светопреставление, даже бывалые моряки стали креститься, да прощаться друг с дружкой. Ведь, не чаяли они уже в живых остаться. Только Иван-мореход и не думал тужить да горевать. Осенил себя крестным знаменем, вытащил большой пистоль в золоте и драгоценных и камнях и как пальнет прямо в самую черную тучу… А что случилось с Иваном-мореходом и его товарищами, мы узнаем позже.

И такой тяжкий вздох издала дворня, что впору было их пожалеть.

— Батюшка, родненький, что же так-то⁈ Пожалей ты нас, глаз же не смокнем таперича! — загалдели со всех сторон. — Все будем думать-гадать.

Выпроводив всех, в комнате остались слуга Никитка и уже вернувшийся из Санкт-Петербурга его новый товарищ Михаил Дорохов. Оба встали у двери и, словно, сговорившись стали буравить поэта укоризненными и в то же время жалобными взглядами.

— Ляксандра Сяргеич, родимый, можа хоть чуток скажешь, что дальше было? А? — жадно посмотрел слуга.

— В самом деле, Александр Сергеевич, разве можно быть таким жестоким? — Дорохов обвиняюще ткнул в поэта указательным пальцем. — Ваши истории — это просто нечто необыкновенное и завлекательное настолько, что даже сравнить не с чем. Вы настоящий маг слова. И правда, сегодня не усну, раздумывая над судьбой бедного Ивана-морехода. Ведь, уцелеть в таком шторме очень непросто… Может хоть намекнете?

— Нет, значит, нет, Михаил, — качнул головой Александр. — Всем спать. Завтра мы с вами попробуем добраться до монастыря. Мне с игуменом нужно о школе поговорить…

Глава 23 Отдохнул, называется…

Псковская губерния, с. Михайловское

День сегодня как по заказу выдался — солнечный, с веселым чириканьем воробушков и небольшим мартовским морозцем, сковавшим лужи и грязь.

— Красота-а-а, — протянул Пушкин, выйдя на крыльцо и от души потягиваясь. — И сразу жить хочется… хорошо и долго.

От свежего воздуха, яркого солнечного света бурлила кровь в жилах, играло настроение и хотелось чего-то эдакого. Похоже, сказывалось его добровольное затворничество. Шутка ли, уже около двух месяцев он едва ли не целыми днями писал, писал и писал. Напавший на него зуд творчества не отпускал ни днем, ни вечером, а нередко и ночью заставлял вставать и, сломя голову, бросаться к письменному столу и хвататься за перо с бумагой. Благодаря этому он и смог закончить второй том похождений Ивана-морехода — «Необычайное путешествие Ивана-морехода на дно морское в царство Нептуна», а также почти дописать свою версию романа про героя нашего времени.

Словом, устал, соскучился по движению, переменам. С какой-то страшной силой захотелось веселья, смеха.

— Вот, что значит нехватка физкультуры и витамина «Д»!

Прогуливавшийся рядом Дорохов тут же «сделал стойку» на незнакомое слово.

— Витамин «Д»? — заинтересовался он, встав напротив крыльца. — Какое-то греческое слово?

— Хм, так сразу и не ответишь, — замялся Александр, сразу не зная, как и ответить. Не будешь же рассказывать о самом витамине «Д». Абориген все равно ничего толком не поймет. Тут надо начинать с самых основ — с биохимии, биологии, строения клетки и т.д. и т.п. Но на это все не было ни времени, ни, честно говоря, желания. — Как-нибудь потом, старина, как-нибудь, когда будет побольше времени мы с тобой сядем, возьмем молодого духовитого вина, зелени, нажарим мяса, и поговорим обо всем этом…

Упомянув классический «майский» набор из своего времени, Александр тут же сглотнул слюну. Тут же захотелось посидеть на природе, у костра, вдохнуть аромат жареного мяса и дыма, как когда-то в другом времени и месте.

— Так, Михаил! — Пушкин сверкнул глазами, решительно повернувшись к товарищу. —Душа требует праздника! И требует очень сильно, прямо вопиет об этом. Вы случаем не знаете, сегодня по календарю не праздник?

Дорохов аж поперхнулся от такого. Какие еще праздники? Все же праздники наперечет. Рождество уже было, до Пасхи еще далеко.

— Нет, говоришь, — огорчено вздохнул поэт, но через мгновение встряхнулся. — Подожди-ка, а какое сегодня число на календаре? Просто не может быть такого, чтобы не было никакого праздника.

Он же прекрасно помнил, что в прежнем календаре в какую страницу пальцем не ткни, обязательно попадешь в праздник — в какой-нибудь день улыбок, международный день похмелья — похмельоуен, хрум-хрум-хрум-день, день умасливания гремлинов и тому подобный веселый бред. Неужели и сейчас ничего такого нет? Обязательно что-то должно быть.

Если же нет, то нужно придумать. Настроение у Александра было очень для этого подходящее. Похоже, организм настолько устал от рутины и длительного творческого напряжения, что он едва не перегорел. Поэтому ему сейчас и требовалось праздника — сильной эмоциональной встряски, чтобы как следует «подзарядится».

— Точно нет, Александр Сергеевич, — недоуменно проговорил товарищ, разводя руками. Он никак не мог припомнить никакого веселого праздника. — Вроде бы недавно был день обретения мощей святого преподобного Прохора Печерского или Благоверной княгини Анны. Я ведь не очень в этом деле силен. Тебе бы батюшку Филофея спросить, — почесал головы Дорохов. — Больше и не помню. А число восьмое…

— Э-х, нет, друг ситный, так дело не пойдет. Праздник обязательно дол… — Пушкин начал было говорить, но вдруг осекся. Лицо у него при этом ощутимо вытянулось, словно он увидел что-то невероятное. — Что ты сказал? Какое, говоришь, число?

С каким-то совершенно диким выражением лица поэт подскочил к товарищу и, схватив его за плечи, с силой тряхнул.

— Восьмое? Точно? Восьмое марта⁈

— Да, восьмое, — тот даже вздрогнул от неожиданности. Слишком уже странной ему показалась реакция.

— И ты молчал⁈ — Пушкин широко улыбнулся. — Ты что же, Мишаня⁈ Это же восьмое марта! Международный женский день! Праздник милых дам и очаровательных девиц! Это же самое настоящее преступление молчать о таком празднике! Что смотришь⁈ Не слышал о международном женском дне⁈ Это еще большее преступление! Ты, Михаил, самый настоящий преступник! Слышишь⁈

Опешивший Дорохов даже рот раскрыл, никак не ожидая, что его назовут преступником. Стоял, как статуя, не понимая, то ли над ним пошутили, то ли оскорбили.

— Чего стоим, друг ситный⁈ Такой праздник, а мы тут киснем, — Пушкина, словно наэлектризовали. Хотелось куда-то идти, бежать, прыгать. — Сейчас же в дом, одеваться, готовить подарки для дам, и немедленно в путь! И не надо так смотреть на меня⁈ В международный женский день нужно поздравлять дам! Слышишь⁈

Пушкин резко развернулся на каблуках сапог и во весь голос крикнул:

— Николка, где тебя носит⁈ Быстро сюда!

Не прошло и минуты, как слуга возник рядом, как черт из табакерки. Голова, правда, вся в соломе. Похоже, на сеновале спал, пока никто не видел.

— Дрых⁈ Не отпирайся, точно спал! Всю жизнь проспишь! Живо готовь мой парадный костюм, а потом седлай моего любимого жеребца! Мы с господином Дороховым в гости собираемся! Кстати, Михаил, старина, у кого из наших соседей есть дочки на выданье? Посимпатичнее? Не думал же ты, что мы, двое кавалеров, будем праздновать этот прекрасный праздник без милых дам⁈

Дорохов растерянно качнул головой.

— И к кому же мы поедем? — в нетерпенье махнул рукой Пушкин, которым уже полностью завладела мысль развеяться, как следует. — Стоп! К чему эти вопросы? Ответ же ясен, как божий день — едем в Тригорское!

Естественно, по таким дорогам отправиться они могли лишь к своей ближайшей соседке — владелице Тригорского Прасковье Александровне Осиповой, закадычной приятельнице Пушкина. Ее старшие дочери — Анна и Евпраксия, как раз гостили у матери, около месяца назад приехав из Петербурга. К тому же с помещицей проживали и ее две младшие дочери, Мария и Екатерина, заводные девицы-подростки, просто обожавшие своего соседа-поэта. Словом, цветник, и самое то для празднования международного женского дня.

— Никитка, опять заснул⁈ Ночами шляешься, а днем сонный ходишь, — усмехнулся поэт, глядя на откровенно зевающего слугу. — Скажи, чтобы на кухне собрали припасов. В такой прекрасный день просто преступление сидеть дома. Сделаем пикник на улице с горячим чаем, шашлыками, вином, глинтвейном. Будем веселиться, смеяться, играть в настольные игры, читать стихи. А тебе, Миша, советую подготовиться. Сегодня мои прекрасные соседки услышат первые несколько глав моего нового романа про настоящего героя современности, отважного, честного, прямого, как клинок, русского офицера…

Дорохов недоуменно вскинул голову. Не сразу понял, о каком таком герое говорил Пушкин, а как понял, то пошел пятнами.

— Я… Александр Сергеевич, я не готов, — в недавнем прошлом боевой офицер, не побоявшийся в одиночку лезть в горный аул с вооруженными до зубов горцами-вайнахами, вдруг стушевался. — Может я останусь здесь?

— Отставить скромность! — но поэта уже было не остановить. Раскрасневшийся и с блестящими глазами он уже «закусил удила». Будничная рутина уже давно стояла поперек горла, и ему жутко хотелось праздника, развеяться, а повод был просто железобетонный. — Кто, как не герой войны, настоящий храбрец, должен поздравлять милых дам с таким праздником⁈ Вперед, труба зовет! Одеваться, бриться, стричься, чарочку вина для храбрости и вперед…

Изобразив стук копыт и фырканье боевого коня, Пушкин умчался. Дорохов же, пожав плечами, со вздохом последовал за ним.

* * *

Псковская губерния, с. Тригорское

Женщина сидела в глубоком кресле-качалке, ноги укрыты теплым пледом. На коленях лежало круглое пяльце с вышивкой, над которой шустро скользила иголка с цветной ниткой. Нет-нет да и посматривала в окошко, но, увидев ту же самую безрадостную картину весенней слякоти и грязи, вновь склонялась над рукодельем.

— А времечко-то бежит вскачь, не остановишь… — грустно вздыхала Прасковья Александровна Осипова, владелица Тригорского, погруженная в мысли о своих быстро повзрослевших дочерях. На вышивку она почти и не глядела. Давно уже так приноровилась: думаешь о чем-то своем, а руки, словно живут своей собственной жизнью. — Вроде бы недавно только были крохи, в платьицах бегали, просили на лошадке покатать, а сейчас уже выросли. Одни замужем, другие — на выданье…

Старшенькие дочери — Анна и Евпраксия — около месяца назад приехали мать и сестер навестить. Навезли гостинцев, подарков, всем досталось, с улыбкой вспоминала Осипова. Уже замужние дамы, степенные, а, как дома оказались, словно в детство впали — смеялись, радовались. Гляди на них и младшие сестры расшалились, устроили целое представление.

— Так ведь и Машеньке с Катенькой скоро замуж пора, — снова она вздохнула, вспомнив о возрасте еще двух дочерей. — Одной уже семнадцать, а второй почти тринадцать. Заневестились мои девочки… Тоже думать нужно…

Мысли плавно свернули в другое более практичное русло — о приданном для младших дочерей, которых босыми и голыми замуж ведь не выдашь. Одно дело хорошую партию для них найти, а другое, не менее важное — собрать такое приданное, чтобы не стыдно было.

В голове закружились десятки цифр — версты полей и лесов, число крестьянских семей и хозяйств, число пудов зерна и картошки, ведер вина с собственной винокурни, счета в банке, ассигнации под матрасом.

В какой-то момент Прасковья Александровна оторвала задумчивый взгляд от вышивки и снова посмотрела в окошко. Вроде бы все, как и всегда — голый деревья сада, черная жирная грязи и пустынная дорога, уходящая в сторону соседского поместья. Хотя…

— А это еще что такое? Что еще за гости? — удивилась она, заметив вдалеке двух всадников. Не было никаких сомнений, что направлялись они именно в Тригорское, хотя никаких гостей здесь не ждали. — Странно, чтобы в распутицу кого-то на улицу понесло. Подожди-ка, подожди-ка…

Отложив в сторону пяльца, помещица привстала и подошла к окну ближе. Приглядевшись, поняла, что первый всадник ей определенно знаком.

— Сашенька, точно Сашенька Пушкин! — улыбнулась она, узнав и жеребца особого расцвета, и самого всадника по характерной посадке. — Чего это он? Неужели случилось что-то…

К Александру она питала, самые что ни на есть материнские чувства, относясь к нему с особой теплотой. Всячески поддерживала [несколько раз, когда у него случились неожиданные финансовые затруднения, сразу же ссудила его деньгами], при каждой встрече живо интересовалась его делами. Узнав о его скорой свадьбе, специально поехала в столицу, чтобы познакомится с его избранницей. А когда его матушка скончалась, взяла на себя все расходы и заботы.

Тем же отвечал ей и Пушкин, считая своей второй матушкой. В многочисленных письмах так и писал ей: «божьим провидением у меня две матушки, чем я и неимоверно счастлив и горд». В каждый свой приезд в Михайловское поэт непременно посещал Прасковью Александровну с визитом, чтобы засвидетельствовать свое почтение, одарить столичными гостинцами ее и ее дочерей. О его особенном отношении к семейству Осиповых говорило и то, что многие жители Тригорского, да и само имение с его прекрасным парком, отчетливо угадывалось в героях и пейзажах романа «Евгений Онегин».

— Нужно непременно сказать…

Всплеснув руками, она выбежала из комнаты, а уже через мгновение ее зычный голос разносился по коридорам и комнатам большого барского дома и предупреждал о скором прибытии дорого гостя. Вскоре дом уже напоминал разворошенный муравейник — все кричали, носились из комнаты в комнату, платья, шляпки вынимались из шкафчиком, шипели раскаленным паром утюги, тянуло соблазнительными ароматами из кухни.

— Маменька, маменька, спасайте! — в коридоре на Прасковью Александровну налетела младшенькая Катенька с ворохом платьев на руках. — Какое надеть⁈ — глядела на нее большими глазами, полными слез, и жалобно всхлипывала. — Вот это с голубенькими лентами на подоле или вот это с розовыми цветочками? Маменька⁈

Улыбаясь одними губами [как в этой суете не вспомнить и свое детство и молодость, когда с таким же отчаянием и страхом наряжалась перед балом или приездом кого-то из гостей], женщина ткнула в верхнее платье.

— Одевайся, Катенька, не плачь, я пока займу наших гостей…

— Гостей⁈ — ахнула девочка. — Александр Сергеевич будет не один?

И, взмахнув ворохом платьев, умчалась, визжа про нового гостя, да еще мужского пола.

— Эх, молодость, молодость… — Осипова покачала головой и пошла в гостиную. Судя по всему, гости должны вот-вот появиться. — Эй, кто там есть, живо несите наливочки со сладостями для наших гостей! — властно крикнула она на слуг, носящихся по коридорам с подносами и блюдами. — В такую погоду не помешает…

Встречу со своим Сашенькой она ожидала с нетерпением. Считай, с самого его приезда в Михайловское не виделись. Злые языки поговаривали, что поэт после дуэли очень сильно изменился. Стал сам на себя не похож, что, честно говоря, не удивительно: по краю смерти прошёл, а смерть кого хочешь изменит до неузнаваемости. С этими смешанными чувствами Осипова и стояла в гостиной.

Про себя она уже решила, что Александр к ней за поддержкой едет. Как у него матушки не стало, с кем ему ещё по душам поговорить? С друзьями и знакомыми о таком, о личном не поговоришь. С ней же они часто вели долгие беседы о жизни. К тому же эта ссылка, будь она неладна, случилась. Он совсем, наверное, в печали…

Только того, что случится дальше, она никак не ожидала…

— Идут, — увидела, как в окошке мелькнуло две фигуры с большими то ли мешками, то ли сумками. — Какой-то господин с ним… Хм, молодой… И лицо такое волевое…

Хлопнула дверь и в дом вошел Пушкин, тут же разразившийся громкими и радостными приветствиями:

— Разлюбезная Прасковья Александровна, как же я счастлив вас видеть! Сразу же хочу принести свои глубокие извинения, что так долго вас не навещал! Работал, дорогая Прасковья Александровна, много работал, очень хотел закончить начатые произведения! И в качестве извинения некоторые из своих работ сегодня вам и представлю. Обещаю, вы будете в восторге! Но прежде…

В воздухе повисла небольшая пауза, а Александр тем временем вытащил из-за спины огромный букет цветов, сделанных с невероятным искусством из разноцветной щепы. Здесь были и пышные розы, и светлые ромашки, и даже благородные лилии.

— Позвольте, несравненная Прасковья Александровна, поздравить вас с прекрасным весенним праздником, только и дающим нам, мужчинам, надежду в эти холодные дни на нечто светлое и прекрасное…

Осиповой при этих словах аж поплохело. Неужели, она про какой-то большой праздник забыла? До Пасхи же еще далеко. Может чьи-то именины? Сашеньки Пушкина? Нет, он в мае родился, ей ли не знать день его именин. Что же тогда за прекрасный весенний праздник такой?

— С Международным женским днем, Прасковья Александровна! С днем всех милых дам, с днем весны, с днем просыпающейся природы, которая подобно прекрасной женщине готовится подарить новую жизнь! Вы разве не слышали про такой праздник? Значит, теперь будете знать, что есть такой день в году, когда мы, мужчины, будет говорить вам говорить комплименты в два, в три, в десятки, в сотни раз больше, чем обычно!

От такого напора, таких необычных новостей, женщина аж опешила. Стояла с растерянной улыбкой и не знала, что и ответить…

— А теперь, разлюбезная Прасковья Александровна, позвольте я со своим товарищем выйду во двор и приготовим вам чудеснейшее мясо по особому кавказскому рецепту. Именно так его жарят жестокие горцы — дети снежных гор и стремительных горных рек. Уверяю вас, такого вы еще не пробовали. Мой товарищ, Дорохов Михаил Викторович в недавнем прошлом прибыл с Кавказа, где воевал с горцами и заслужил золотое оружие за храбрость, рассказал об этом рецепте…

Не успела она и рот раскрыть, а оба гостя вновь исчезли за дверью и что-то начали сооружать прямо во дворе. Через какое-то время там уже весело полыхал костер, возле которого стоял небольшой столик, сооруженный на скорую руку и заставленный походными угощениями.

— Маменька, а кто это с Александром Сергеевичем? — из-за плеча женщины уже с любопытством выглядывали младшие дочери. — Такой высокий, и вид у него такой мужественный…

— Это офицер, товарищ Сашеньки и только прибыл с Кавказа, где воевал с горцами. Сашенька сказал, что он за храбрость получил золотое оружие…

Обе девушки ахнули, с еще большей жадностью и любопытством прильнув к окну.

— Ну-ка брысь обе! Одеваться! — рявкнула на них женщина, увидев, что дочери еще толком и не одеты. — И чтобы вели себя, как подобает благовоспитанным особам!

Едва те умчались, она довольно улыбнулась. Любила обеих безумно, но держать старалась в строгости, в «ежовых рукавицах», чтобы совсем не отбились от рук. Проказницы росли, и сейчас за ними, вообще, нужен был глаз да глаз.

— Стрекозы настоящие, — фыркнула им вслед женщина. — А ты, Сашенька, признаться удивил меня, сильно удивил… Я думала, ты пришел душу излить, поделиться своими печалями, горестями, а ты с пришел с необычным праздником поздравить, устроит фейерверк… Никак не ожидала… Хм, сейчас посмотрим, чем ты таким ты хочешь нас удивить.

И Пушкин удивил!

Сначала устроил пикник, где всех угощал собственноручно пожаренным на костре мясом. Естественно, дамы поначалу отказывались от такого угощения — не привыкли, хотя оно и выглядело очень соблазнительно. Когда же, поддавшись уговорам, попробовали по кусочку нежного, шкворчащего и распространяющего вокруг удивительный аромат мяса, то восхитились. Шашлык, как его называл Пушкин, оказался очень пряным, в меру жирным, и на свежем воздухе невероятно вкусным.

И когда все насытились и захотели развлечений, Пушкин внезапно появился перед ними с толстой пачкой листов и предложил с таинственным, заговорщическим видом:

— Милые дамы, а хотите, прочитаю вам несколько невероятных историй про горцев, которые и придумали это блюдо? К тому же непосредственным участком этих удивительно опасных историй был ваш покорный слуга, Дорохов Михаил Викторович.

Дамы тут же дружно перевели взгляд на скромно стоявшего рядом с ним кавалера, который внезапно побледнел. И это выглядело так романтично, так таинственно, что все тут же захлопали в ладоши, выражая свое полное согласие с этим предложением.

— Так вот, мои очаровательные слушательницы, позвольте представить на ваш суд несколько глав из моего нового романа о настоящем русском офицере, настоящем храбреце, для которого честь и любовь к Отечеству никогда не были пустыми словами…

Жадные девичьи, да и дамские тоже, взоры вновь стрельнули в сторону Дорохова, заставив того еще больше побледнеть.

— … Это случилось в начале сентября, когда днем еще по-летнему тепло, а вечером и ночью в горах уже отчетливо ощущается холодное дыхание осени. Дикие горцы, поклявшиеся изгнать с Кавказа всех русских, пробрались в одно селение и, выбив часовых казаков, похитили полковую кассу, а также юную дочку полковника Чарыгина. Едва поднялась стрельба, и вдогонку бросился целый эскадрон лихих драгун, их уже и след простыл. На ночь же драгуны поостереглись идти в горы, где грозные вайнахи знали все тропы, все отвесные скалы и бездонные ущелья. Только один офицер не испугался…

Конечно же, все слушательницы поняли, кто именно был этим отважным героем, не испугавшимся ни горцев, ни темной ночи. На бледного, как смерть Дорохова, не знающего куда деваться от жадных взглядов, смотрели уже не просто с интересом, а с восхищением.

— Он поглядел старые образа в красном углу избы, перекрестился и пошел собираться в путь. Спутниками в смертельно опасном предприятии стали лишь его верный конь, добрая сабля и ружье, что уже немало ему послужило верой и правдой. Прощальное письмо для матушки, что написал, на столе оставил. Рассудил так: вернется — другое напишет, а не вернется — друзья домой отправят с его последним приветом…

Самая младшенькая — тринадцатилетняя Катенька — вдруг громко всхлипнула, и тут же тукнулся в материн бок. Средняя Анна еще держалась, хотя то и дело и вытирала слезы с глаз. Повлажневшие взгляды были и у остальных.

— Не печалиться, милые дамы! — Пушкин оторвался от листка и задорно улыбнулся. — Разве не знаете, что русские войны никогда не отступают и всегда побеждают? И в этот раз все обязательно будет хорошо… Кстати, Прасковья Александровна, попробуйте один напиток для бодрости духа и согрева под названием Бейлис…

Почитав еще немного и закончив эту главу на мажорной ноте, Пушкин сразу же предложил новое развлечение:

— Праздник продолжается, и скучать нет времени! Сейчас мы с вами сыграем в одну совершенно вам неизвестную игру — Воображариум! Как вы поняли из названия, эта игра на воображение. Правила просты, оттого их легко запомнить. Каждый получит по семь вот таких карт с яркими и необычными картинками, которые ни в коем случае нельзя показывать соседям. Тот, кто ходит, должен выбрать у себя одну карту и придумать, связанное с ней событие или человека. Придумать нужно что-то заковыристое и в тоже время интересное. Другие игроки под это задание готовят свою карту, а после каждый начинает отгадывать, какую же карту загадал ведущий…

Прасковья Александровна поначалу было хотела тихонько отойти, предоставим молодежи веселиться одним. Однако незаметно для себя быстро втянулась и скоро уже заливисто смеялась и дурачилась, не хуже других.

— … Это точно Катенька загадала! Смотрите, видите, какой там пес нарисован⁈ Вылитый Катькин любимец!

— А вот и нет! А вот и нет! Маменька, скажите, Аннушке, что я не песика загадала!

— А теперь, чья очередь загадывать⁈

— Позвольте я? Итак, самое любимое блюдо!

— Ха-ха-ха! Тут и гадать не нужно! Маменька говорила, что Александр Сергеевич больше всего любит розовые блины со свеклой, и калью с солеными огурцами и…

— А может я уже передумал…

Под самый вечер уже при свечах они продолжили праздник чтением удивительной сказочной истории про Ивана-морехода, которая все неимоверно понравилась.

— … Маменька, а когда снова будет восьмое марта? Я снова хочу женский день, — когда последняя страница сказки была перевернута, вдруг громко спросила самая младшенькая Катенька. — Давай, и завтра тоже будет женский день? Давай, маменька? Я в календарике страничку не буду переворачивать…

А когда все начали расходиться по комнатам [гостей попросили остаться на ночь], Осипова попросила Пушкина ненадолго задержаться в гостиной.

— Сашенька, ты меня сегодня очень сильно удивили. Вы прямо возмужали, как мне кажется. Брак с Натальей тебе очень пошел на пользу. Твоя матушка, покойница, очень бы порадовалась. Про твои успехи на ниве писательства я и не говорю. Эта сказка про Ивана-морехода нечто совершенно невероятное. Признаться, и я заслушалась. Поразил меня и роман. Вот, кажется, даже прослезилась, — она показала на кружевной платок в руке. — Ты очень сильно изменился и я очень рада этому. Наконец-то, ты забросил все эти масонские игры, которые никого еще до добра не доводили.

— Что? Масонские игры? — ей показалось, наверное, но Пушкин почему-то сильно удивился ее словам. Неужели, забыл о своем увлечении масонством, тайными обществами и их странными идеями. — Я не очень понимаю…

— Хорошо, хорошо, Сашенька, — женщина понимающе улыбнулась. — Ты все это хочешь забыть, и правильно делаешь. Забудь обо всем этом. Еще мой первый супруг, царство ему Небесное, говорил, что ничего хорошего нет в этих тайных посвящениям. Мол, дурное это. Хорошими словами прикрывают плохое… Храни тебя Господь, Сашенька.

* * *

На следующий день из Тригорского в соседний губернский город отправился гонец, Прошка сын Силантия из дворовых людей, с большой кожаной сумкой на плече, где лежала почти два десятка писем. Только в городе была ближайшая почтовая станция, через которую и можно было отправить письма в столицу.

Всему тригорскому семейству не терпелось поделиться событиями вчерашнего дня со своими родными, друзьями и знакомыми. Во всех красках описывали новый праздник, спрашивали, слышали ли кто-то еще о нем. Рассказывали о необычных новых играх, которыми можно скрасить вечер большой компанией.

Целыми листами описывался товарищ Пушкина, где он представал отважным молчаливым красавцем, получившим на Кавказе золотое оружие за храбрость. Расписывались его подвиги на войне, когда офицер в одиночку спас красавицу-дочь полковника и разогнал целый отряд жестоких горцев. Естественно, в письмах просили родных и друзей непременно узнать про этого офицера и сразу же отписать обратно.

* * *

Через какие-то несколько недель, как письма пришли и новости о неугомонно Пушкине разошлись по городу, Санкт-Петербург «охнул». Оказалось, что весь высший свет каким-то невероятным образом пропустил такой невероятный праздник, который посвящен исключительно дамам!

В знатных домах происходили самые настоящие баталии, во время которых от корки до корки изучались календари, книги, выспрашивались ученые мужи о празднике, которые приходился в аккурат на восьмое марта.

В Санкт-Петербургском императорском университете оказались сорваны все занятия. Возбужденные студенты толпами рыскали по библиотеки в поисках любого упоминания об искомом празднике. Поднимались даже греческие и римские свитки, так кто-то из преподавателей предположил, что имелся ввиду старинный римский праздник.

Дело дошло и до самого императора, когда к нему обратилась его супруга. Императрица оказалась обеспокоена тем, что они не организовали высочайший прием в честь такой знаменательного праздника.

ОТ АВТОРА.

Закончилась первая часть история про нашего современника, волею провидения и чего-то там еще оказавшегося в личине великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина. За это время наш герой успел многое сделать: спасти свою семью от разорения и бесчестия, «начистил рожу» Дантесу, основа неплохой бизнес и издал несколько сверх популярных художественных романов.

Казалось бы, живи и радуйся, но на его пути замаячил Враг. Пока еще непонятный, неизвестный, но от этого еще более страшный. А о схватке с этим Врагом, расскажет вторая часть истории.

Благодарю за внимание.

Примечания

1

Для справки. На всех трактах устраивались особые почтовые станции с ямщиками, лошадьми и повозками. На станциях при предъявлении специального документа можно было получить лошадей и повозку для езды до следующей станции, где все повторялось. Если же лошади были заняты, то приходилось ждать, когда освободятся. Путешествие на своем транспорте(лошадях, повозке) могли позволить очень обеспеченные люди.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1 Встреча с давно минувшей историей, которая оказалась вполне даже себе настоящим

Глава 2 Здравствуйте, я ваша… Пушкин!

Глава 3 Не то бордель, не то ссудная касса

Глава 4 Как вернуть семейную идиллию и заработать немного денег?

Глава 5 В семейных и финансовых заботах

Глава 6 В высоких кабинетах и не только…

Глава 7 О стратегии и тактике

Глава 8 Подготовка к балу

Глава 9 Бал удался, если так можно сказать

Глава 10 Не поймешь: то ли явная, то ли скрытая угроза

Глава 11 Волна пошла, и мало никому не покажется

Глава 12 Благими намерениями вымощена дорога на х…

Глава 13 Почти План

Глава 14 В путь-дорогу

Глава 15 Лотерея

Глава 16 Долгая дорога

Глава 17 Первые ростки нового…

Глава 18 И где тут мой парадиз? Что это за ды…

Глава 19 В заботах, в непрестанных заботах. Мне может за работу молоко бесплатно давать нужно

Глава 20 Все идет своим ходом, копейка капает,

Глава 21 А ничего и не закончилось…

Глава 22 Работа, и еще раз работа

Глава 23 Отдохнул, называется…

*** Примечания ***

Пожертвовать